ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 2

ПРЕМИЯ В 100 РУБЛЕЙ

15 писателей: — ПУШКИН,ЛЕРМОНТОВ, ГОГОЛЬ, ГЕРЦЕВ, ГОНЧАРОВ, ДОСТОЕВСКИЙ, Л. ТОЛСТОЙ ПИСЕМСКИЙ, МЕЛЬНИКОВ-ПЕЧЕРСКИЙ, ЛЕСКОВ, ТУРГЕНЕВ, ПОМЯЛОВСКИЙ, САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, ЧЕХОВ и ГОРЬКИЙ — дали составителю материал для рассказа-задачи «Потревоженные тени».

Цель задачи ясна: поощрить ознакомление подписчиков нашего журнала с большими писателями. Такого же типа рассказ «Записки неизвестного» напечатан в № 11–12 «Мира Приключений» 1928 года. Две однохарактерные задачи помещены в рядом стоящих по времени выхода книжках, чтобы усилить вдвое интерес к решению, а в конечном результате — к более основательному изучению русских мастеров слова. Мы предоставляем и всем новым подписчикам, т. е. не состоявшим подписчиками в 1928 г., решать обе задачи, следовательно воспользоваться поводом обогатить себя нужным и полезным чтением, а попутно приобрести возможность получения и обеих премий, т. е. 200 р., за очень небольшое добавление к предпринятому ради одной задачи приятному труду.

Как и в задаче № 1, подписчикам предлагается указать, из какого писателя взят каждый кусок рассказа «Потревоженные тени», т. е. обнаружить свою литературную начитанность, память и внимание. Кто не читал того или другого из перечисленных 15 писателей — может теперь воспользоваться случаем пополнить свое образование.

Сделаем некоторые необходимые для облегчения решения задачи примечания. В целях чисто литературных, все действие рассказа «Потревоженные тени» по духу соответствует шестидесятым годам, какие бы эпохи ни описывали авторы тех произведений, из которых рассказ-задача составлен. Далее, в задаче сохранены некоторые подлинные собственные имена действующих лиц, что, конечно, сильно поможет скорейшему первоначальному отысканию авторов и произведений. Но не следует упускать из вида, что составитель задачи и в дальнейшем течении рассказа, уже и в других местах, в выдержках из других произведений, должен был воспользоваться этими же самыми именами, подставить их на место тех, которые значатся в подлинном тексте. Нелегкое дело составить связное повествование, пользуясь отдельными отрывками из разнохарактерных писателей, принадлежащих к различным эпохам, отличающихся по стилю, по манере письма. Cocmaвитель стремился, по возможности, ничем не потревожить текст писателей и сохранить даже их пунктуацию — расстановку знаков препинания, но кое-где вынужден был изменить имена или вместо имен поставить местоимения и наоборот. Там, где требовал смысл рассказа, авторские слова заменены или дополнены одним или несколькими словами и фразами.

ЗА ПОЛНОЕ РЕШЕНИЕ ЭТОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЗАДАЧИ РЕДАКЦИЯ УПЛАТИТ ПРЕМИЮ В 100 РУБ.

В случае получения двух или нескольких безупречно правильных решений простой жребий определит, кому достанется премия.

Если не будет прислано (мы не хотели бы этого думать) полного решения, то половинная премия, т. е. 50 руб., будет выдана за максимальное количество отдельных, правильно указанных цитат. В случае совпадения таких решений у нескольких подписчиков, между ними будет брошен жребий.

Желая, чтобы возможно большее количество подписчиков приняло участие в этой работе и, таким образом, познакомилось более основательно с произведениями больших писателей, мы даем продолжительный срок для присылки решений.

ВСЕ РЕШЕНИЯ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПОЛУЧЕНЫ РЕДАКЦИЕЙ НЕ ПОЗДНЕЕ 15-ГО МАЯ 1929 г.

Технически решение нужно выполнить так. Переписать рассказ, «Потревоженные тени» на машинке или четко и разборчиво чернилами, оставив поля. На полях, против каждой цитаты из автора, проставить его имя и название сочинения, из которого выдержка приведена. Кроме того в самом тексте должны быть подчеркнуты слова, не принадлежащие цитируемому писателю, а вставленные составителем рассказа в видах цементирования отдельных кусков или для того, чтобы рассказ тек более плавно.

Фамилии всех подписчиков, решивших задачу сполна или в преобладающей части, будут напечатаны в журнале.

ПОТРЕВОЖЕННЫЕ ТЕНИ

РАССКАЗ-ЗАДАЧА, СОСТАВЛЕННЫЙ

ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ 15 ПИСАТЕЛЕЙ .

I.

Приземистый кучерок на облучке непрестанно свистал каким-то удивительно приятным, птичьим свистом; тройка пегих лошадок с заплетенными черными гривами и хвостами быстро неслась по ровной дороге, через рощу вдоль реки.

…Великолепнейшая роща из дуба, березы, рябины, лип, черемухи, клена и дикой яблони. Сошлись породы русских деревьев и стали при воде. Яркий и жаркий май гостит в роще. Комары толпятся, муравьи выползают друг за другом, муха мухе жужжит про любовь и радость. Лягушки сладострастно стонут… Цветет черемуха, цветет рябина, цветут яблоня и липа — и отчего это молодая, стройная, одетая майскою зеленью береза так похожа на стыдливую невесту?.. Плодотворная цветочная пыль перелетает из одной кучи ветвей в другую. Рыба идет стадами в воде, трется о камень и мечет икру… Всякая мышь счастлива, всякая галка блаженствует, у всякой твари бьется сердце радостно…

Но не радостно на сердце у Владимира Нежданова, гнетут его воспоминания безрадостного детства.

Нежданов родился от князя Г., богача, генерал-адъютанта и от гувернатки его добрей, хорошенькой институтки, умершей в самый день родов. Первоначальное воспитание Нежданов получил в пансионе одного швейцарца, дельного и строгого педагога.

Князь обладал дерзким, неукротимым характером. Его богатство, знатный род и связи давали ему большой вес в губернии, где находилось его имение. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю каждому порыву пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума.

Дерзость и своеволие князя забыли всякий предел. Князь разгневался на вывезенную из Парижа новую гувернантку своей дочери и в припадке бешенства бросил в нее за столом тарелкой. Француженка вскипела:

— Я не крепостная ваша; вы не смеете… — сказала она.

Князь, давно отвыкший от всякого возражения, побагровел:

— Не смею! Я не смею!.. — проговорил он, свиснул своих челядинцев и, без всякого стеснения, велел насчастную девушку высечь…

Упавшую в обморок гувернантку вырвали из рук молодой княжны, высекли ее в присутствии самого князя, а потом спеленали, как ребенка, в простыню и отнесли в ее комнату.

Среди такого ужаса, княгиня не выдержала и вошла к мужу:

— Князь! — позвала она тихо, остановившись у порога…

— А! Что! Кто вас звал? Кто вас пустил сюда? — закричал, трясясь и топая, старик.

— Я сама пришла, князь; я ваша жена, кто же меня смеет не пустить к вам?

— Вон! Сейчас вон отсюда! — бешено заорал безумный князь и забарабанил кулаками.

— Князь! Вы опомнитесь — Сибирь…

Княгиня не успела договорить своей тихой речи…Князь закачался на ногах и повалился на пол. Бешеным зверем покатился он по мягкому ковру; из его опененных и посиневших губ вылетало какое-то зверское рычание; все мускулы на его багровом лице тряслись и подергивались; красные глаза выступили из своих орбит, а зубы судорожно схватывали и теребили ковровую покромку… Лицо его из багрового цвета стало переходить в синий, потом в бледно-синий, пенистая слюна остановилась и рычание стихло. Смертельный апоплексический удар разом положил конец ударам арапников, свиставших по приказанию скоропостижно-умершего князя.

Все это припоминалось Владимиру, пока он ехал из губернского города, от своего швейцарца, в деревню к бабушке, нищей помещице, чтобы, переждав лето, осенью двинуться в Петербург для поступления в университет.

Он был ужасно нервен, ужасно самолюбив, впечатлителен и даже капризен: фальшивое положение, в которое он был поставлен с самого детства, развило в нем обидчивость и раздражительность; но прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым. Товарищи его любили… их привлекала его внутренняя правдивость и доброта и чистота; но не под счастливою звездою родился Нежданов; не легко ему жилось. — Он сам глубоко это чувствовал — и сознавал себя одиноким, несмотря на привязанность друзей.

Он испытал несчастную способность многих, особенно русских людей, способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни для того, чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие…

Иногда он вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им нечего делать, старательно выискивают себе занятие для того, чтобы легче переносить опасность. И Владимиру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками… «Нет ни ничтожного, ни важного, все равно: только бы спастись от нее, как умею!» думал Владимир. «Только бы не видеть ее, эту страшную»…

День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи…

Кто из вас был на берегах светлой Оки? Кто из вас смотрелся в ее волны, бедные воспоминаниями, богатые природным, собственным блеском!.. Если можно завидовать чему-нибудь, то это синим холодным волнам, подвластным одному закону природы, который для нас не годится с тех пор, как мы выдумали свои законы.

II.

Лето прошло в непрерывной подготовке к экзаменам. Осенью Нежданов отправился в Петербург.

На рассвете, как известно, подъезжают к Петербургу… Нежданов поспешил достать свой чемодан и, бросив его на первого попавшегося извозчика, велел себя везти в какую-нибудь, только не дорогую гостиницу… После обеда отправился осматривать достопримечательности города. Для этого он нанял извозчика и велел себя везти мимо всех дворцов и соборов.

— Постой, что это за мост? — крикнул он.

— Аничков. А это Аничковский дворец тоже! — отвечал извозчик.

— Кто же живет в нем?

— Не знаю, не слыхал.

— А что это за церковь?

— Церковь Казанская это.

— Зачем это такие огромные крылья к ней приделаны? — подумал про себя Нежданов.

— Эти два чугунные-то воины, надо полагать, из пистолетов палят! — объяснял было ему извозчик насчет Барклая-де-Толли и Кутузова, но Нежданов уже не слышал этого.

… Бросил извозчика, пошел пешком, направляя свой путь к памятнику Петра. Постоял около него несколько времени, взглянул потом на Исакия. Все это как-то раздражающим образом действовало на него.

…Безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек 20 мастеровых: никогда и нигде Нежданов не видал народу более истощенного и безобразного; даже самое опьянение их было какое-то мрачное свирепое; тут же у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая: — «Чорт, полно, перестань!» Прочие на все это смотрели хоть и мрачно, но совершенно равнодушно.

…Время между тем подходило к сумеркам, так что, когда он подошел к Невскому, то был уж полнейший мрак; тут и там зажигались фонари. И вдруг, посреди всего, бог весть откуда, раздался звук шарманки. Нежданов невольно приостановился: ему показалось, что это плачет и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака этого могильного города…

III.

Нежданов снял каморку на Васильевском у одинокого столяра Ивана Семеновича и стал посещать университет.

Иван Семеныч, зимним вечерком, сидел в своей неприглядной, маленькой мастерской, которую рассматривал с полным отвращением.

…В углу образ божией матери, но ведь без всякого оклада… Под ней Георгий победоносец… да что в нем плезиру? Сам то Георгий давным давно слинял, и осталась от него одна лошадь, да ноги самого… Иван Семеныч вздохнул.

— Что далее? — говорил он… А!.. Портрет генерала… Но отчего ему рожу перекосило? Разве такие бывают генералы? Разве генералы имеют кривой нос? А зачем глаза его смотрят — один в Москву, а другой в Питер?.. К чему рисуют такие святочные хари?… Будто это генерал? Подожди, я доберусь до тебя, — сказал он, погрозив генералу кулаком…

При дрожащем свете огарка генерал мигнул — одним глазом в Москву, другим в Питер.

— Молчи, чорт, — кричал наш герой. — Генерал разумеется ни слова.

— Поговори ты у меня! — Генерал не говорит.

— Хорошо же! — Иван Семеныч всадил долото в лоб генерала.

— Я тебе и брюхо распорю!.. — Распорол. Но вдруг на него нашло раздумье. В эту минуту он походил на египтянина, которому сфинкс задал неразрешимую загадку.

В чем же состояла эта загадка? В вопросе: «Что мне надо?».

…Неожиданно лицо осветилось чем-то в роде небесной радуги.

— Кажется так? — спросил он, ударив себя по лбу. Он совсем просветлел… Не узнать его теперь: светел стал он, ясен, радужен, похож на сторублевую ассигнацию…

— Именно так… Да!.. Знаю, что мне надо… Что?.. Бабу надо…

Иван Семеныч оделся и пошел на улицу искать себе бабу.

На другой день утром Нежданов встретился в сенцах с новым лицом.

Это было очень жалкое создание, молодая тоже девушка, лет двадцати. Замечательно прекрасные и добрые глаза бедной девушки с какою-то спокойною простотою поглядели на него.

— «Какие у нее глаза!» — подумалось ему.

Девушку звали Машей. Она стала жить у Ивана Семеаыча.

Нежданов и Маша стали друзьями. Однажды девушка рассказала ему свою горькую жизнь.

— Мой отец был уличным музыкантом, — говорила она. — Я была совсем еще девочкой, когда умерла моя мать. В тот вечер— мы л шли из нашего бедного жилища… Всего более мучила меня в это мгновение матушка. Зачем мы ее оставили? Одну?

— Зачем мы, папочка, оставили там маму?. Воротимся домой! Позовем к ней кого-нибудь.

— Да, да! Да! Маничка, так нельзя, нужно пойти к маме, ей там холодно. Поди к ней, Маничка, поди; поди., а я тебя здесь подожду… Я ведь никуда не уйду.

— Я тотчас же пошла, но едва только взошла на тротуар, как вдруг будто что то кольнуло меня в сердце. Я обернулась и увидела, что он уже сбежал с другой стороны и бежит от меня, оставив меня одну, покидая меня в эту минуту! Я закричала сколько во мне было силы и в страшном испуге бросилась догонять его: он бежал все скорее и скорее… Я уже теряла его из вида. Мучительное ощущение разрывало меня: мне было жаль его… Мне хотелось догнать его только для того, чтобы еще раз крепко поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся, что я не побегу за ним.

— Папочка! Папочка!.. — но вдруг поскользнулась на тротуаре и упала у ворот дома. Мгновение спустя, я лишилась чувств…

Когда Маша говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать.

— С тех пор я живу где день, где ночь, — закончила она.

С этого момента Владимир точно переродился.

Он испытал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь смотрел куда-то поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой. Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем.

Он только чувствовал, что оно должно быть где-то, и искал его. Во всем близком, понятии он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное… Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем… И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал…

IV.

Есть в Петербурге сильный враг всех получающих 400 рублей в год жалования или около того. Враг этот никто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда их девать… Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать, как можно скорее, пять-шесть улиц и потом натоптаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарования к должностным отправлениям.

В один из таких дней Нежданов с Машей вышли по направлению к Невскому. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга… Какая быстрая совершается фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток!

Ветер, по петербургскому обычаю, дул со всех четырех сторон, из всех переулков.

У Казанского собора происходило что-то совсем необычайное.

Толпа напоминала осенний темный вал океана, едва разбуженный первым порывом бури; она текла вперед медленно. Глаза блестели возбужденно…

Вдруг — как будто вихрь ударил в лицо людей, и земля точно обернулась кругом под их ногами. все бросились бежать…

Нежданов почувствовал — как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало в нее втягивать…

Он вернулся домой один. Когда Маша не явилась и на следующий день, он пошел ее разыскивать. Справлялся у знакомых…

…Отправился к частному приставу. Нежданов вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: — «Эх, славно засну два часика!» и потому можно было предвидеть, что приход посетителя был совершенно не во время. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь,»— обыкновенно говорил он: — «Уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется».

Частный принял довольно сухо Нежданова и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы наевшись, немного отдохнуть… Нежданов приехал домой едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных искании.

V.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания, никак не мог заснуть.

Он лежал и думал:

«Есть две стороны в жизни каждого человека: жизнь личная и жизнь стихийная, роевая»…

«Во мне они слабо выражены обе».

«О, Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? Как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?»

«Счастлив тот человек, который продолжает начатое, которому преемственно передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтобы не расплыться — и производит. Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое, да и то плохо храним; от того по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим в необозримую степь: иди, куда хочешь, во все стороны — воля большая, — только никуда не дойдешь; это — наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень».

Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон? Еще несвязнее сновидений он не видывал никогда. То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под собою ног… То представлялось ему, что он женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоит вместо одинокой, двойная кровать; на стуле сидит жена. Ему странно: он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо..

Сон переходит в кошмар.

…Влетел Веретьев. — Берут! — ревел он. — Кого?! — Волохова, Рудина и Берсеньева уже взяли… Кирсанов на волоске… «Затишье». Астахов! Маша!.. «Человек он был» — а теперь что? Что я такое спрашиваю я вас? Утонула? Чорта с два… вышла замуж за Чертопханова! За Чертопханова — понимаете! «Башмаков еще не износила»…. Зачем жить? Зачем мне жить, спрашиваю я вас?…

Сказавши это, Веретьев вдруг зажужжал на манер пчелы… В эту минуту пошел Кирсанов. Он был, видимо, расстроен:

— Господа! Вы видите меня в величайшем недоумении. Заподозрена моя политическая благонадежность… — Аркаша остановился.

…И мы заподозрены и все заподозрены! Его благонадежность! Есть об чем толковать!.. Ты вспомни-ка, что ты с Базаровым, лежа на траве, разговаривал!

Бледное лицо Кирсанова моментально вспыхнуло…

…В комнату вошел совершенно расстроенный Перерепенко:

— Представьте себе, меня обвиняют в намерении отделить Миргородский уезд от Полтавской губернии! — сказал он упавшим голосом.

— Откуда же такая напраслина, Иван Иваныч? Ужели Довгочхун?

— Признаюсь, у меня у самого первое подозрение пало на Довгочхуна, но, к сожалению, Довгочхунов много и здесь. Не Довгочхун, а неслужащий дворянин Марк Волохов!

…Когда зажглись на улице фонари, явилась четырехместная карета, всем завязали глаза и повезли…

В страхе и беспамятстве просыпался Нежданов; холодный пот лился с него градом.

На другой день обнаружилась у него сильная горячка. Благодаря великодушному вспомоществованию петербургского климата, болезнь пошла быстрее, чем можно было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши пульс, ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно уж для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины.

VI.

Маша так и не вернулась. Нежданов поправлялся медленно и был подавлен. В душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмыленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога… он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти.

Весной товарищ по университету Годнев увез его в имение своей матери. Дом Годневых считался чуть ли не первым по всей…..ой губернии. Огромный, каменный, сооруженный по рисункам Растрелли во вкусе прошедшего столетия, он величественно возвышался на вершине холма, у подошвы которого протекала одна из главных рек средней России. Сама Дарья Михайловна Годнева была знатная и богатая барыня, вдова тайного советника.

Сад Годневых отличался некогда большими затеями. Выход в сад был прямо в гостиной, с небольшого балкончика, от которого прямо начиналась густо разросшаяся липовая аллея… В различных расстояниях возвышались статуи олимпийских богов. Из числа этих олимпийских богов остались: Минерва без правой руки, Венера с отколотою половиной головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы. Место это Годнева называла разрушенным Олимпом. За газоном следовал довольно крутой скат к реке… По всему этому склону росли в наклонном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина… Покойный владелец — большой, между прочим, шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображавшую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя этим хозяину неимоверное удовольствие.

Было тихое весеннее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе, но поля еще блестели росой, когда Годнев и Нежданов подъехали к дому.

Обширная и опрятная комната, в которую слуга ввел Нежданова, выходила окнами в сад. Они были раскрыты и легкий ветерок слабо надувал белые шторы: они округлялись, как паруса, приподнимались и падали снова… Он подошел к окну и стал глядеть в сад… Весь сад нежно зеленел первою красою весеннего цветения… По небу, округляя свои груди, как большие ленивые птицы, тихо плыли светлые облака. Нежданов глядел, слушал, втягивал воздух сквозь раскрытые, похолодевшие губы… И ему словно легче становилось; тишина находила и на него.

К обеду наехало много народу, — а после обеда, Нежданов, воспользовавшись общей суетой, ускользнул к себе в комнату. Ему хотелось остаться наедине с самим собою.

Прошла неделя.

Май уже перевалил за вторую половину; стояли первые жаркие летние дни. Нежданов отправился в сад, а из сада прошел в березовую рощу, которая примыкала к нему с одной стороны… Погулявши с полчаса, Нежданов присел наконец на срубленный пень… Он не думал ни о чем, он отдавался весь тому особенному ощущению, к которому — ив молодом, и в старом сердце, — всегда примешивается грусть… взволнованная грусть ожидания — в молодом, неподвижная грусть сожаления — в старом…

Вдруг раздался глухой голос, голос мужчины:

— Итак, это ваше последнее слово? Никогда?

— Никогда! — повторил другой, женский голос, показавшийся Нежданову знакомым.

— Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе… Ты кроток, честен, Илья; ты нежен… Голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей, да я-то не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне не достает, дать это все, чтоб я… А нежность… где ее нет!..

И мгновение спустя, из-за угла дорожки, огибавшей в этом месте молодой березняк, — выступила Елена, сестра Годнева, в сопровождении человека смуглого, черноглазого, которого Нежданов до того мгновения не видал. Оба остановились, как вкопанные при виде Нежданова… Елена покраснела до корней волос, но тотчас же презрительно усмехнулась… А спутник ее нахмурил свои густые брови — и сверкнул желтоватыми белками беспокойных глаз. Потом он переглянулся с Еленой и оба, повернувшись спиной к Нежданову, пошли прочь, молча, не прибавляя шагу, между тем как он провожал их изумленным взором.

VII.

Весенний светлый день клонился к вечеру, небольшие розовые тучки стояли высоко в левом небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.

Между тем Елена вернулась в свою комнату, села перед раскрытым окном и оперлась головой на руки. Проводить каждый вечер около четверти часа у окна своей комнаты вошло у ней в привычку. Она беседовала сала с собою в это время, отдавала себе отчет в протекшем дне… Во всем ее существе, в выражении лица, внимательном и немного пугливом, в леном, но изменчивом взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе тихом и неровном, было что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не могло всем нравиться, что даже отталкивало иных.

Заслышав шаги под окном, она насторожилась и вышла.

Нежданов пошел в свою комнату. В кор-ридоре он наткнулся на Елену. Он хотел было пройти мимо… она остановила его резким движением руки.

— Г-н Нежданов, — заговорила она не совсем твердым голосом: — вше, по настоящему, должно быть все равно, что вы обо мне думаете; но я всетаки полагаю… я полагаю уместным сказать вам, что когда вы встретили сегодня в роще меня с г-ном Меркуловым… Скажите, вы. вероятно, подумали: отчего это она оба смутились и зачем это они пришли сюда, — словно на свидание?

— Мне действительно показалось немного странным… начал было Нежданов.

— Г-н Меркулов, — подхватила Елена: сделал мне предложение; — и я ему отказала. Г-н Меркулов наш сосед. Его усадьба в 3-х верстах отсюда. Вот все. что я хотела сказать вам; засим — прощайте. И думайте обо мне, что хотите.

Она быстро отвернулась и пошла скорыми шагами по корридору. Нежданов вернулся к себе в комнату и, присев перед окном, задумался, — Что за странная девушка— и к чему эта дикая выходка, эта непрошенная откровенность?… Странная девушка.

Воротясь в свою комнату, остановилась Елена посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела. Унылый неподвижный взор обращен в окно… руки опущены, лицо бледно, как полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают…

Ее душа и разгоралась, и погасала одиноко, она билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не стеснял ее, никто ее не удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже боялась самой себя.

Будто ей мало было счастливой жизни, будто она уставала от нее и треб» вала еще новых небывалых явлений, заглядывала еще дальше вперед.

VIII

Сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его, как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья. Ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены, но если однажды надежда испарилась. вода утекла, то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий?

Если бы слушался я одной своей охоты, то непременно и во всей подробности стал бы описывать свидания молодых людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость, занятия, разговоры, но знаю, что большая часть моих читателей не разделила бы со мною моего удовольствия. Эти подробности вообще должны казаться приторными; итак, я пропущу их…

Было около двух часов пополудни; солнце медленно катилось по жарким небесам и гибкие верхи дерев, едва колебались, перешептываясь друг с другом; в густом парке изредка попевали странствующие птицы, и редка вещая кукушка повторяла свой унылый напев, мерный, как бой часов в сырой готической зале. На скамье под огромным дубом, окруженные часто-сплетенным кустарником, сидели Елена и Нежданов.

— Я только теперь узнал все то счастье, которое может испытать человек! И это вы, это ты, — сказал он, робко улыбаясь, — дала мне это!

Он был в том периоде, когда «ты» еще не сделалось привычно, и ему, смотря нравственно снизу вверх на нее, страшно было говорить «ты» этому ангелу.

— Я себя узнал благодаря… тебе, узнал, что я лучше, чем я думал.

— Я давно все это знаю. Я за то-то и полюбила вас.

Соловей защелкал вблизи, свежая листва зашевелилась от набежавшего ветерка. Он взял ее руку и поцеловал ее, и слезы выступили ему на глаза. Она поняла, что он благодарит ее за то, что она сказала, что поли била его.

Он тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к своему сердцу. Доверчиво склонила она голову на плечо молодого человека — оба молчала… Время летело.

— Пора, — сказала наконец Елена.

Нежданов как будто очнулся от усыпление…

Сухой кашель раздался за сиренями. Елена мгновенно отодвинулась на другой конец скамейки. Меркулов показался, слегка поклонился и, проговорив с какою-то злобною унылостью: «Вы здесь» — удалился.

Часа два спустя, Меркулов стучался к Нежданову.

— Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях… Я пришел предложить вам один вопрос.

— Вопрос? О чем это?

— Сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии, речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать ваше мнение об этом предмете?

Нежданов, который встал было навстречу Меркулову, присел на край стола и скрестил руки.

— Вот мое мнение, — сказал он — с теоретической точки зрения дуэль нелепость; ну, а с практической точки зрения — это дело другое.

— Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости… Я решил драться с вами…

— Да за что? Помилуйте.

— Я бы мог объяснить вам причину, — начал Меркулов, — но я предпочитаю умолчать о ней. Вы на мой вкус здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно…

Глаза Меркулова засверкали… Они вспыхнули и у Нежданова.

— Очень хорошо-о, — проговорил он. — Дальнейших объяснений не нужно….. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!

— Что же касается до самих условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, ибо где же их взять?

— Именно где их взять?

— То я имею честь предложить вам следующее: драться завтра рано… за рощей, на пистолетах; барьер десять шагов…

— Соглашаюсь.

— За сим, милостивый государь, мне остается только поблагодарить вас и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться.

Меркулов вышел, а Нежданов постоял перед дверью и вдруг воскликнул: «Фу, ты чорт! Как красиво и как глупо. Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют…

За Ореховым полем, возле Тимохина бора, между двух невысоких, но как стены стоймя стоящих крутых угоров, и вширь и вдаль раскинулась привольно долина Фатьянка. Будто шелковый зеленый ковер расстилается по ней сочная, мягкая мурава, испещренная несметным множеством цветов, сплошь покрывает ее.

Здесь рано утром противники заняли свои места.

Нежданов, когда настало для того время, взвел курок и поднял тяжелый холодами пистолет дулом вверх. Глядя на бледное, насмешливо улыбающееся лицо Меркулова, который, очевидно, с самого начала был уверен, что его противник выстрелит в воздух, Нежданов думал, что сейчас, слава богу, все кончится и что вот только нужно надавить покрепче собачку.

Сильно отдало плечо, раздался выстрел и в лесу ответило эхо: пах-пах!

Меркулов стал прицеливаться в Нежданова.

«Кончено!» — подумал Нежданов.

Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и презрения в позе и во всей фигуре Меркулова, и это убийство, которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня, и эта тишина и неизвестная сила, заставляющая Нежданова стоять, а не бежать — как все это таинственно, и непонятно, и странно!

Тотчас же раздался выстрел.

В это самое время Нежданова сильно кольнуло в грудь, пониже правого плеча, он упал и лишился чувств.

X.

Час спустя Нежданов уже лежал в постели… Весь дом переполошился. Елене сделалось дурно… К ночи с ним сделался жар… Явился доктор из города… Гошев сказал ему, что Нежданов сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: «гм!» — но, получив тут же в руку 25 р. серебром, промолвил:

— Скажите! Это часто случается, точно.

Ночь была не хороша для Нежданова… Жестокий жар его мучил. К утру ему полегчало. Перемена к лучшему продолжалась недолго.

Он еще не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить» — шептал он, сжимая кулаки — «что за вздор!» — И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?»

К вечеру он потерял сознание.

Елена в сопровождении доктора вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего думать о выздоровлении больного. Она взглянула на Нежданова… и остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленно и в то же время мертвенное лицо.

«О боже, — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы?… Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая отдыхающая земля? Ужели это все только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие? Ужели мы одни… одни… а там, повсюду, во всех этих недосягаемых безднах и глубинах, — все, все нам чуждо?..

«Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла голову, обернулась и обомлела. Нежданов, белый, как снег, приподнялся и глядел на нее большими, светлыми, страшными глазами.

— Елена! — произнес он — я умираю.

Она с криком упала на колени и прижалась к его груди.

— Владимир… Я надеюсь…

— …Станемте говорить правду. Со мною кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство и фюить! (он слабой махнул рукой). Ну, что же мне вам сказать… Я любил вас! Это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается… Я нужен России… Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… Постойте, я путаюсь… Тут есть лес…

Нежданов положил руку на лоб. Елена наклонилась к нему.

— Владимир, я здесь…

Он разом принял руку и приподнялся.

— Прощайте, — проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснула последним блеском. — Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…

Елена приложилась губами к его лбу.

— И довольно! — промолвил он и опустился на подушку. — Теперь темнота…

Елена тихо вышла.

— Что? — спросил ее шопотом брат.

— Он заснул, — отвечала она чуть слышно.

Нежданову уже не суждено было просыпаться…

Эпилог.

Пять лет прошло с того времени.

Какого горя не уносит время? Какая страсть уцелеет в неравной битве с ним?

Елена вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние…. у Елены воспитывается бедная родственница.

_____

В знойный полдень 26 мая 1871 года в Париже, когда уже восставив Парижской Коммуны было подавлено, в одном из тесных переулков батальон версальцев брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали… Как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом.

В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю, и кричал что-то напряженным голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Версальский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердца.

— Tiens! — сказал один из убегавших инсургентов другому. — On vient de tuer le Polonais!.

Этот «Polonais» был — Илья Меркулов.

 

ИСТОРИЯ С ЧЕРВОНЦАМИ

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЗАДАЧА № 3

(2 премии на 100 рублей)

Юмористический рассказ

Иллюстрации Н. Кочергина

Ночью сняли белье с чердака. Белье было мокрое и принадлежало самой боевой гражданке в доме — Ханукиной, из 74 номера. Вор игнорировал оба эти обстоятельства. Отсюда вывод: или вор был посторонний, не знакомый с личностью гражданки Ханукиной, или, если домашний, то из самых отпетых, которому ничего не составляло пожертвовать покоем остатка своих дней. Даже при гарантии, что преступление никогда не будет раскрыто, ни один нормальный человек добровольно на такую казнь обречь себя не мог.

Для управдома Мымрина это было ясно, как полуватная лампочка, пока он с шести утра метался по дому, напутствуемый проклятиями потерпевшей. Было похоже на китайскую казнь колоколом, от которой человек неминуемо сходит с ума.

Приглашенный для составления акта милиционер вскоре начал обнаруживать все признаки нервного расстройства: выкурил, не отрываясь, пачку «Совета», потерял два карандаша — свой и управдомов, — ничего толком не написал и, наконец, позорно сбежал, шепнув Мымрину:

— Собаку приглашать не советую, она ее загрызет…

Кто кого был должен загрызть по соображениям милиционера — собака Ханукину или наоборот? — для Мымрина так и остаюсь неясным.

Потеряв способность что-либо соображать, управдом отсиживался по темным углам, по чердакам и подвалам, выжидая, когда Ханукина объявит, наконец, перерыв. Но чем дальше, тем становилось очевиднее, что перерыва сегодня не будет. Ханукина была вездесуща и неиссякаема, всюду его находила и кляла в круто завороченных выражениях за головотяпство, бездарность и тунеядство. Когда терял остроту индивидуальный метод воздействия, Ханукина принималась за все правление жилтоварищества. Каждый из входящих в правление получил свое, вплоть до седьмого колена по восходящей и нисходящей линиям.

А на дворе спешно заканчивался капитальный ремонт. Была суббота. Нужно было бежать в банк за получением денег. Заведующий работами объявил, что рассчет должен быть произведен до 4 часов, и никак не позднее завтрашнего утра.

Между тем гражданка Ханукина не обнаруживала ни малейших признаков утомления или упадка духа, — осада продолжалась планомерно. Мымрин сидел в подвале за прикрытием из бочек и сознавал, что выбит из колеи окончательно.

Это Мымрин-то! Тот самый, который готовился в Шерлоки Холмсы, который составлял книгу об индуктивно-дедуктивном методе сыска. Мымрин! Чья логика была — железо, а выводы — сталь. Чьими советами не раз пользовался сам начальник отделения, не говоря уже о квартальных. Мымрин, которому казалось, что он способен раскрыть любое преступление, применяя один из усовершенствованных им методов — или наматывая клубок, или разматывая клубок, или наматывая и разматывая одновременно. Эго так думал Мымрин. Гражданка Ханукина — та думала иначе. По ее мнению выходило как дважды два-четыре, что белье стащил никто иной, как сам же Мымрин. что он пропил его со всей своей бандой из правления, той самой бандой, которая умышленно строит всякие каверзы бедным пролетариям дома, которая закуплена буржуазными элементами — нэпманами и с парадных лестниц. Словом, гражданка Ханукина, одна и не в очередь, выполняла полную программу общего собрания жильцов дома.

— За каждую ниточку ты мне ответишь, — грозила Ханукина куда-то в пространство. — Я все твои штучки выведу на чистую воду. В остроге твое место, а не на нашей трудовой шее. За то тебе, дармоеду, денежки платят, чтобы ты за порядком смотрел, а не пьянствовал, не локал бы винище, как пожарный насос. Где спрятался? Подавай мне мое белье! С живого не слезу! Семьдесят семь ден по обету на рынке буду кричать, что ты есть за кровопивец рабочего классу!..

Вырвавшись за ворота, Мымрин вполне серьезно прикинул, что ближе: Фонтанка или Обводный? Выходило, как будто одно и то же, однако в смысле удобств все шансы были на стороне Фонтанки. Гонимый какою-то внутренней силой, Мымрин машинально побрел в ту сторону.

На углу два татарина внимательно исследовали принадлежности дамского туалета. Возле пошатывался сильно нетрезвый гражданин, держа под мышкой что-то белое, перемазанное в грязи.

— Восемь гривен за все. Шибко мокрый, — говорил один из татар.

— Эх, князь… Мокрый… А погода?… Вот то-то и оно… Полтора даешь?…

Мымрин прошел было мимо, но, присмотревшись к пьяному, узнал в нем спившегося мужиченку с третьего двора — Заклепкина.

— Э, приятель… Чем торгуешь?

— Доброго здоровья, гражданин управдом… Я — тихо! Выпил немножко, это точно… На свои!.. Чорта ли нам, малярам!..

— Откуда мокрое белье? С чердака снял? У нас в доме?

— А ни в жизнь!.. По чердакам — ни-ни… Свое кровное пропиваю… Татары попытались исчезнуть. Мымрин попросил их повременить и помочь ему довести пьяного до ближайшего постового. Необычайная удача сразу подхлестнула Мымрина. Он весь горел, как будто выиграл двести тысяч. И Фонтанка, и гражданка Ханукина выскочили из головы, как будто их там никогда и не бывало. Как это считать? Слепой случай? Удача? Прозрение? Подумав немного, Мымрин пришел к выводу, что в этом что-то есть, и решил включить в свою будущую книгу парочку глав о сыскной интуиции.

Гражданке Ханукиной было сообщено, что похититель белья обнаружен целиком и полностью и теперь сидит в милиции. Однако это не охладило ее боевого ныла, она окопалась на площадке перед конторой и оттуда повела перекрестный огонь по собравшимся членам правления.

На управдома Мымрина это больше не действовало. Пока шло заседание правления, он сидел, гордый своей удачен, делая вид, что в этой удаче не последнюю роль играли и его необычайные детективные способности. Покровительственная улыбка больше не покидала его выразительного, точно по циркулю вычерченного лица. Как человек умный, он умел снисходить к маленьким человеческим слабостям, а потому в ответ на предложение предправлення Козина как нибудь ликвидировать Ханукинский террор, кратко формулировал свое отношение к вопросу:

— Полает — отстанет.

Громкоговоритель в «Красном уголке», смежном с комнатой правления, объявил 11 ч. 2 м., когда Козин закрыл собрание. В насквозь прокуренной комнатушке было дымно, точно в рыбокоптильне. На среднем столе высились груды окурков и валялось столько исписанных цифрами бумажек, как будто здесь заседала дюжина математиков и высчитывала пути еще не открытой занептуновской планеты. Среди груды бумаг путалось неимоверное количество портфелей. Правленцы расходились, разбирая эту неотъемлемую принадлежность каждого сознательного общественника.

Когда количество портфелей сократилось до четырех, Мымрин заново набил трубку.

— Последнюю выкурю — и пошел, — сказал он. — Завтра чуть свет поднимут. Боевой день кончился. Хорошо — деньги успел получить до закрытия банка, а то был бы завтра скандал.

Казначей правления, Иван Иванович Архангелов, — личность в полной мере безволосая и крайне суматошливая, — всполошился:

— Да, граждане… Кстати напомнили о деньгах… По зрелом размышлении, деньги я решаю забрать с собой… А то вдруг — раз, два и пожалуйте бриться… Четыре с половиной тысячи — не прыщ на носу… Могут подмышнику выстричь, а я отвечай…

Иван Иванович был по профессии парикмахер и любил острые словечки. Он звякнул замком письменного стола, порылся в хаосе и переложил объемистую пачку, завернутую в газетную бумагу, в свой портфель.

— Ответственность несем все в равных дозах, — отозвался Пров Ировыч Жила, безработный из фармацевтов, обладатель большого, сильно ноздреватого носа, отчего издали казалось, будто у него на носу зачем-то приспособлена апельсинная кожура.

— Все-то все… — соображал Архангелов, не зная, как ему поступить.

Николай Нилыч Козин, серьезный и вдумчивый кустарь-одиночка по велосипедной и примусовой части, просматривал газету. Он на минуту оторвался, поправил очки и предостерегающе произнес:

— И домой небезопасно. Вон, в Лештуковом прошлой ночью на одной площадке две квартиры обчистили. Жильцов перевязали, ценности забрали и того… иголки не подточишь…

— Пожалуй, лучше не брать, — заволновался Архангелов, перекладывая пачку обратно в стол. — Лежит и лежит между пакетами. Кому в голову придет, что здесь червонцы? А? Как вы думаете?..

— Вы бы в шкаф заперли, Иван Иванович! Надежнее. Все-таки в некотором роде несгораемый, — посоветовал Мымрин, откуда-то, из табачного облака.

— Замок не в порядке! Тысячу раз просил починить. Прямо с ума сойдешь с вами, Пал Палыч.

Архангелов в отчаянии щелкнул ключей и переложил пачку из стола в шкаф.

— Замок не в порядке, а сами в шкаф суете? Не логично, — удивился Жила.

— Не совсем не в порядке, а так… на три четверти, — почесывал затылок Архангелов.

— На семь осьмых, — засмеялся Козин. — Откуда такой броненосец появился?

— Пал Палыч где то в подвале раскопал.

— Что ж, вещь внушительная. Сразу солидную домовую обстановку создает, — сказал Мымрин. Он встал и похлопал рукой избитый и облезлый железный шкаф, наводивший на мысль о погроме. Архангелов думал, покусывая ногти. Потом взглянул на часы.

— Возьму с собой и крышка, — с отчаянностью решил он.

Деньги из шкафа перешли снова в портфель казначея.

— А почему бы не отдать Пал Палычу? — спросил Козин. — Ему завтра платить, пусть он и сохраняет.

— И правда! — обрадовался Архангелов. — Держите-ка, Пал Палыч…

— Не по адресу, Николай Нилыч, — мягко отклонил Мымрин. — У нас есть казначей. А то выходит, будто мы лишаем доверия вашего уважаемого Ивана Ивановича, — управдом слегка поклонился и, картинно выгибаясь, прошелся по комнате.

Наступила натянутая пауза. Архангелов стоял с протянутой пачкой в руке. Козин внимательно изучал порыжевший ботинок. Пров Провыч что-то рисовал на протоколе сегоднешнего заседания. Мымрин, попыхивая трубкой, читал на стене плакат, который он давно знал наизусть. Все сделали вид, будто не замечают затруднений казначея.

Архангелов нервничал все сильнее. Он снова запер пачку в письменный стол. С облегчением вздохнул и хотел закурить. Не довел намерения до конца, нервно вскочил и переместил пачку в несгораемый шкаф, после чего только закурил. Сделав несколько глубоких затяжек, снова извлек пачку, повертел ее в руках и решительно сунул в портфель.

— Все-таки надежнее… Пусть лучше ночь не посплю.

— Ну, что же, так-так так… — почему-то вздохнул Козин.

— Волноваться, по-моему, нет смысла. Не каждую же ночь налеты бывают, — успокоил Жила. — Быть может, к вам, Иван Иваныч, еще и не попадут…

— Вы всегда утешите, Пров Провыч! Характер у вас — как тупая бритва! — Архангелов отвернулся и с видом жертвы, обреченной на заклание, уставился на заем индустриализации.

— Вы, как хотите, а я пошел, — сказал Мымрин. Он взял свой портфель, попрощался со всеми за руку и вышел, бросив уже в дверях:

— Иван Иваныч, ровно в восемь я буду у вас.

— Хошь в шесть, — махнул рукой казначей, — все равно всю ночь не спать.

Управдом ушел.

— Дельный паренек, — кивнул головой на дверь Жила.

— Башка! — подтвердил Козин. — Всех жуликов в районе знает.

При упоминании о жуликах, Архангелов снова ухватился за портфель.

— Это — мой, Иван Иваныч, — сказал Козин.

— Извините… По ошибке… Все они похожи.

Казначей отыскал свой портфель, раскрыл его, долго и бестолково рылся.

— Куда я их засунул? Или в столе? Тут сам чорт ногу сломит. А, вот… Окончательно и бесповоротно оставляю здесь, в несгораемом шкафу…

Он нервным движением оправил уже растрепавшуюся пачку и запер ее в шкаф.

— Товарищи, при вас кладу… В случае чего — того…

Козин и Жила переглянулись.

— Что ж… В сущности, наше дело сторона, — как-то загадочно произнес Жила.

— Эх, товарищи! — укоризненно вздохнул Архангелов.

— В денежных делах отцу родному не поверю, — сказал Козин.

Он подошел к шкафу и принялся вертеть ручку на разные лады, пробуя открыть без ключа.

— И почему завтра воскресенье! — сокрушался Архангелов. — Лежали бы в банке тихо, спокойно… А тут…

— Готово, — воскликнул Козин, распахивая шкаф.

— Ну вот! Ну вот!.. — чуть не плакал казначей, перекладывая пачку в письменный стол.

В красном уголке раздался звонок. Жила прошел к телефону и позвал оттуда:

— Иван Иваныч, супруга…

Архангелов подошел к телефону.

— Да… сейчас иду… Только что кончили… Иду, иду…

Он повесил трубку. Жила, стоявший рядом, с видом заговорщика, взял его под локоток и зашептал:

— А? Заметили? Как это он ловко… со шкафом… Раз, два — и готово.

Иван Иванович боялся понять намек товарища:

— Что вы, Пров Провыч… Почтенный человек… Умница…

— И это дело не глупое… Да я ничего и не сказал… Только, удивляюсь ловкости рук… Хе-хе…

Козин, услыхав из другой комнаты шептанье товарищей, насторожился. Он вспомнил почему-то материальные затруднения Жилы, около года искавшего работы, и решил быть на чеку.

— Ну-ка я звякну, моя тоже, наверное, беспокоится, — сказал он, подходя к телефону. Архангелов быстро вернулся к столу и снова защелкал ключем.

Козин позвонил жене, сообщил об окончании общественной страды и попросил заварить чайку покрепче. Вешая трубку, поймал на себе заговорщицкий взгляд Жилы.

— Вы что, Пров Провыч?

— Ничего, Николай Нилыч… — покосился на правленскую комнату. Приложил палец к губам. Взял Козина под руку, зашептал: — Казначей-то наш… ох, нервничает… Места не находит… Ох, подозрительно…

— Представьте, и мне бросилось в глаза… Положим, он всегда такой суматоха.

— Предлагал я переизбрать… Не послушались. В случае чего, пеняйте на себя…

— О чем они шепчутся? — прислушивался Архангелов, затаив дыхание. — Подозрительно. Деньги надо забрать с собой… Хоть и товарищи, а чорт их знает, что у них на уме…

Козин и Жила вернулись в правление как раз в тот момент, когда казначей перекладывал пачку из стола снова в свой портфель.

— Решили с собой взять? — ехидно спросил Жила и многозначительно посмотрел на Козина.

Пачка задержалась в руке Ивана Ивановича. Она совсем растрепалась и имела довольно жалкий вид. Никому и в голову не могло притти, что в этой рваной газетине лежит целый капитал.

— Зачем вы старые счета с собой берете, Иван Иваныч? — подозрительно спросил Козин, невольно переглянувшись с Жилой.

— Какие счета?..

Бесцветные глаза Архангелова округлились, как два серебряные рубля. Он дрожащими руками развернул газетную бумагу. В пачке действительно находились старые счета, росписки и прочий хлам. Жила незаметно ущипнул Козина и засвистел что-то, похожее на похоронный марш. Иван Иванович лихорадочно рылся в столе, в портфеле, в шкафу, опять в столе и не находил того, что искал… Его лысая голова покрылась крупными, жемчужными каплями испарины.

— Это что ж… это что же… — бессвязно лепетал он, схватывая портфель Козина.

— Оставьте мой портфель в покое! Зачем он вам? — Козин вырвал портфель из рук казначея.

— Извините… может быть по ошибке… Или у вас… — он потянулся за портфелем Прова Провыча.

— Здесь только грязное белье. Ведь вы же знаете, я на заседание прямо из бани, — сказал Жила, овладевая своим портфелем.

— Товарищи, милые… Я верно, по ошибке… Сунул к вам… или к вам, Пров Провыч…

— Да что сунули то?

— Пачку… Пачку с червонцами… Тут столько разных свертков… II столько портфелей…

— Только три, — прищурился Жила. — Зачем вам совать в чужие?.. Вы казначей и деньги у вас… нет, вы эти шуточки бросьте, не маленькие…

Архангелов дико уставился на приятелей, потом что-то сообразил и ненатурально рассмеялся:

— Шутники!.. Вот шутники!.. Спрятали… Хорошая шутка, честное слово… как в театре… фу, а я-то испугался!. Сердце — ни к чорту… и нервы, вообще… Ну, пошутили и кончено… Давайте деньги и по домам. Окончательно и бесповоротно, друзья мои, деньги я забираю с собой… Давайте!..

— Шутник, ваше благородие! Хе-хе! — ядовито хихикал Жила. — Вот актер настоящий… А? Николай Нилыч? Прямо — что твой Чехов… Прибрал денежки в карман, а другие ищет. Пойдемте, Николай Нилыч, пока в грязную историю не вляпались…

— Безобразно и не честно! — рассердился Козин и резко двинулся к двери.

— Не пущу! — закричал Архангелов — Это… Это грабеж!..

— Что?.. Как вы сказали?..

— Деньги на стол!.. Не пущу!.. В милицию звонить буду!.. — кричал Архангелов, дрожащими руками закрывая дверь на ключ и пряча ключ в карман.

— Вы что, голубчик, с ума спятили? — переминались члены правления. — Ведь деньги сейчас у вас в руках были? Если вы серьезно — извольте, смотрите…

Козин выкладывал из портфеля бумаги на стол. Потом выгрузил все из карманов, даже выворотил их.

Жила у самого носа казначея тряс свое сильно заношенное белье и мокрую мочалку:

— Голубчик, очнитесь… Да если вы серьезно — на те… Постойте, да не забрал ли управдом по ошибке?

— Эх, хватились, Пров Провыч!.. Управдом еще когда ушел.

— После того этот ненормальный десять раз свою пачку по разным местам перекладывал… Ну-ка, вспомните, Иван Иваныч, куда вы еще совали?

Долго звонил телефон, затем умолк. Потом стучали в дверь. Никто из присутствовавших не обращал на это внимания, занятый поисками неизвестно куда исчезнувшей пачки с червонцами. За дверью надрывалась жена Архангелова:

— Открой же, Ваня! Что за безобразие, запираться от своих!.. — Иван Иванович хотел открыть дверь. Козин и Жила снова переглянулись. Жила стал к двери спиной:

— Извините, уважаемый, теперь уже мы не позволим открыть дверь; пока пропажа не найдется, ни сюда никто не должен входить, ни отсюда никого не выпустим..

— Маничка, — кричал через дверь казначей, — ложись, милая, спать!.. У нас экстренное, секретнейшее собрание… Жизненный вопрос… Да не барабань ты, ради бога, весь дом взбулгачишь!..

— Дрожайшая Марья Кирилловна, — сладеньким голоском кричал Пров Провыч, — зайдите, пожалуйста, к моей супруге, предупредите, что я задержусь…

— И к моей заодно, — попросил Козин.

— Вы можете по телефону, а у меня телефона нет.

— К телефону не позволю подходить, — волновался Архангелов. — Чтоб без сомнения… А вдруг, какой-нибудь условный знак?..

Чтобы успокоить казначея, решили снять трубку. Снова принялись за поиски. Обе комнаты были перевернуты вверх дном десятки раз. Снимали и вешали на место портреты вождей. Выгребли весь мусор из двух печей. Даже выстукивали обои и пытались поднимать половицы, как на грех пригнанные чрезвычайно прочно. Окна не размазывались все лето, форточек не было и потому передача денег кем-либо неизвестному сообщнику с воли совершенно исключалась. По предложению Жилы, щеголявшего чистым бельем, все поочередно разоблачались до нитки. Червонцы как в воду канули.

Утомленные, выбившиеся из сил, потерявшие способность соображать, расселись по разным углам. Наступило долгое, жуткое молчание, насыщенное взаимным подозрением, недоверием и злобой.

— Тюрьма! — изредка вздыхал Жила.

— Расстрел! — бескровными губами шевелил казначей.

— Позор! — стонал Козин.

Приходила жена Козина, стучала в дверь.

— Заседаем! — зло крикнул Николай Нилыч.

— Заседаем, Анна Силична! — в один голос подтвердили двое остальных.

Когда Козина ушла, Жиле пришло в голову, что хорошо бы вызвать Мымрина, у которого, как на зло, не было в квартире телефона.

— Управдом и без телефона! — возмущался Козин. — Провести ему на жилищный счет и все тут!..

— Да я из своих готов заплатить, только бы… стонал казначей.

— Да… Мымрин в два счета разобрал бы все… Что же, подождем…

Решили ждать. Чего? Никто хорошенько не отдавал отчета себе. Быть может — чуда. Быть может — озарения. Каждый понимал, что деньги здесь, в этих двух комнатах, и каждый подозревал двоих других в некрасивом поступке, в желании подвести товарищей.

«Ведь, лежат где-нибудь!.. О, если бы знать!» — думал казначей все об одном в том же, так как окончательно потерял способность думать о чем-нибудь другом.

— Придумал! — хрипло сказал Козин, когда молчание сделалось совершенно непереносным.

— Что придумали? — вместе спросили двое других.

— А вот что… Злоумышленник — кто-нибудь из нас троих. Ясно. Пусть даже не злоумышленник… Будем считать это шуткой. Да конечно ж, это шутка! Так вот… В той комнате стоит урна для окурков. Каждый из нас прогуляется туда в темноте. Тот, кто пошутил с червонцами, опустит пачку в урну. Никто не будет звать, кто из нас этот шутник… Потом посмеемся и разойдемся спать. Идет?

Лица Прова Провыча и казначея перекосились саркастической гримасой. Оба поняли, что пачку подтибрил уважаемый Пред. А так как номер не прошел, то он и придумал этот глупый трюк с урной На предложение «преступника» согласились с радостью.

Выходили, поочередно, втемную комнату, к урне. Двое других в это время сидели отвернувшись по углам, Козин шел третьим номером. Он в потемках ударился лбом о печку и выругался.

«Бог карает, бродягу» — злобно подумали приятели, когда услыхали хряст и чертыханье преда.

После этой процедуры зажгли свет и все бросились к урне. Никакой пачки там не оказалось.

— Что ж, товарищи, значит всем погибать? — со слезами на глазах спросил Архангелов.

— Зачем же всем?… Неопределенно заметил Пров Провыч.

— Не всех, а кого-то по головке не погладят… — поддержал его Козин.

Снова ругались, упрекая друг друга в отсутствии порядочности, в экономической контр — революции и во всех смертных грехах.

Архангелов зачем-то становился на колени, бил себя кулаками в грудь, не то умолял, не то проклинал кого-то, просил пощадить его седины и жизнь малолетних детей, хотя никаких детей у него не было. Потом успокоился и попросил у кого-нибудь папиросу.

Папирос не оказалось.

Шарили по всем углам, собирая окурки. Когда выкурили все, пахнущее табаком, наступили самые тяжкие муки.

Время ползло удивительно медленно. Трое обреченных передумали всю свою долгую жизнь, от первых проблесков сознания, учли все ошибки, вспомнили все заблуждения. Жуткое молчание давно уже не прерывалось ни одним словом. Даже дышать старались бесшумно. Когда у кого — либо нечаянно вырывался вздох, он его подавлял и исподлобья косился на остальных.

Под полом шумно возились мыши, справляя какой-то свой мышиный праздник. Иногда раздавался отчаянный писк, как будто кого-то терзали нестерпимыми пытками.

Медленно и четко тикали большие часы с недельным заводом. Если вслушаться, то можно было разобрать, как отчетливо выговаривает маятник: «По-зор… Тюрь-ма… Рас-стрел»..

Откуда-то издалека наростал зудящий, непрерывный, тоскливый звук. Начался он с гудения низкой басовой струны и постепенно поднялся до противного, скрипучего фальцета. При максимуме напряжения звук слился с пронзительным звонком.

— Первый трамвай, — шепотом, как в присутствии покойника, сказал Пров Провыч.

— Шесть часов, — в тон ответил Козин.

— Через два часа придет Мымрин… Он все выяснит… он выяснит…

Все почему-то вздохнули.

Что должен был выяснить Мымрин? Каким путем он это мог сделать? Над этим никто не рассуждал. Каждый почему-то был уверен, что спасенье возможно только с этой стороны. Такова сила авторитета. История с бельем Ханукиной была еще слишком ярка в памяти.

И Мымрин пришел. Пришел ровно в восемь. Очень был удивлен, застав тройку в сборе в такой неурочный час. Затем, со свойственной ему способностью к выводам, сообразил:

— В картишки резались? Ну, кто кого?..

Трое землисто-серых людей встали в торжественные позы.

— Вот что, товарищ управдом, — начал Козин, по привычке беря на себя председательствование. — Дело тут такое, что… Поверните, кстати, ключ в двери… Дело в том… Одним словом, присядьте… Дело, видите ли, в следующем… Кстати, одолжите папиросочку…

Пров Провыч захихикал:

— Дело в следующем, когда я был заведующим, носил брючки в полоску, пожалуйте папироску…

— Пров Провыч, как у вас в такой момент язык поворачивается паясничать! — нервно перебил Архангелов.

— Да в чем дело, друзья? — забеспокоился Мымрин. — Не угробили же вы кого-нибудь? Как будто все налицо…

— С этой стороны все в порядке, — заволновался Архангелов — А вот, как бы это сказать… Как вы у нас, значит, башка, вроде этакого гения, то и выручайте… Опять же и белье Ханукиной, то же дело, так сказать, ваших рук… Вернее, головы…

Мымрин скромно крякнул.

— С бельем этим ерунда вышла. Маленькое недоразумение…

Все почему-то очень близко приняли к сердцу слова управдома:

— Да, ну? Какое недоразумение?

— Да, понимаете!.. Ведь какой у нас народ-то? Самый первобытный. К Ханукиной этой сестра приехала из деревни. Ну, постирала Ханукина белья и послала эту фефелу на чердак развесить. А та путалась — путалась, ходов наших не знает, взяла да и развесила на чужом чердаке. А Ханукину нашу знаете ведь: не разобравшись в чем дело, весь дом на ноги поставила: ах, обокрали! А так как дело это вполне возможное, то все и поверили. Сегодня утром полезла соседка к себе на чердак, а там белья, неизвестного звания, так сказать, навешано и счета нет. Разобрались, белье-то оказывается Ханукннское, все целехонько. Замки-то У вас, сами знаете, все под один ключ, ну, вот и все…

— Вы же Заклепкина с поличным поймали?

— Заклепкин женино барахлишко пропивал. Жена на поденщине до ночи работала.

— Пал Палыч, спасай же! — не выдержал Архангелов. — Ведь денежки-то у меня сперли!..

— Какие денежки?

— Все до копеечки!.. Все четыре с половиной тысячи! — Пван Иванович горько заплакал. — Измучился я за ночь-то…

— Постойте, постойте… Деньги, говорите, пропяли? Каким образом?

Все наперебой, долго и путанно, рассказывали историю пропажи червонцев. Когда Мымрин понял, наконец, в чем дело, он только развел руками.

— Задача! — сказал он. — Такого ни с одним Шерлокам Холмсом не случалось, ручаюсь. Ну. подумайте сами, какой тут метод применим? Дедуктивный или индуктивный? Безграмотность сплошная. Такая бестолковщина только у нас и может произойти. Ни тебе завязки, ни тебе наростания, ничего…

Долго думал Мымрин, наконец, щелкнул пальцами:

— Тут вот с чего надо начинать…

— С чего хотите, только чтобы деньги нашлись, — хныкал Архангелов.

— С самого некультурного приема…

— Чорт с ней, с культурой! — махнул рукой Козин.

— С обыска присутствовавших, — отчеканил управдом, обводя всех испытующим взглядом.

Зародившаяся было надежда сменилась разочарованием:

— Обыскивались догола, ничего ни у кого…

— Ну, по-джентльменски: кто спер червонцы — гони их на стол. И концы в воду. А мы все поклянемся не вспоминать… Идет, ну, клянитесь!..

Все поклялись.

— А теперь гони монету…

Трое переминались с ноги на ногу, пожимали плечами, бросали друг на друга уничтожающие взгляды.

— Ну, ну, раскачивайтесь, — подбадривал Мымрин. — Не хотите? Э, далеко еще нам, видно, до Европы… Ведь при такой постановке вопроса самый закоренелый злодей должен размякнуть. Ведь все равно капут! А тут-выложил денежен и иди себе, хоть в пивную. И никакой ответственности Шутка и шутка… Значит и по-джентльменски не желаете? Ну, так будете вшей кормить. Будем обращаться с вами, как с ворьем. Сейчас пошлю в милицию записку и всех вас арестуют. Моя роль кончена.

_____

Гр-ка Ханукина

Милиционер. 　

Гр-н Заклепкин.

Управдом гр-н Мымрин.　

Казначей гр-н Архангелов.　

Член правления гр-н Жила.　

Предправления гр-н Козин. 　

 

УСЛОВИЯ РЕШЕНИЯ ЗАДАЧИ № 3

1) Читателям предлагается прислать на русском языке недостающую, последнюю, заключительную главу к рассказу. Два лучшие из присланных окончаний будут напечатаны с подписью приславших и награждены премиями: Первая премия — 50 р. Вторая премия — полное собрание сочинений А. П. Чехова, 22 тома в переплетах. 2) В Систематическом Литературном Конкурсе могут участвовать все граждане Союза Советских Социалистических Республик, состоящие подписчиками. Мира Приключений. 3) Рукописи должны быть напечатаны на машинке или написаны чернилами (не карандашом!), четко, разборчиво, набело, подписаны именем, отчеством и фамилией автора и снабжены его точным адресом. 4) На первой странице рукописи должен быть приклеен печатный адрес подписчика с бандероли, под которой доставляется почтой журнал «Мир Приключений». Примечание. Авторами, состязующимися на премию, могут быть и все члены семьи подписчика, а также участники коллективной подписки на журнал, но тогда на ярлыке почтовой бандероли должно значиться не личное имя, а название учреждения или организации, выписывающей «Мир Приключений». 5) Последний срок доставки рукописей — 1 апреля 1929 г. Поступившие после этого числа не будут участвовать в Конкурсе. 6) Во избежание недоразумений рекомендуется посылать рукописи заказным порядком и адресовать: Ленинград, 25, Стремянная 8. В Редакцию Журнала «Мир Приключений», на Литературный Конкурс.

 

ОКОНЧАНИЕ КОНКУРСА № 10

Решение рассказа-задачи «ЛЕСНАЯ СКАЗКА»

«Лесная сказка» должна была представить большой интерес для участников Конкурса драматическим сюжетом, блеском и оригинальностью формы. Написанная в некоторой части ритмической прозой, она и вообще вся очень ритмична; ее содержание — по удачному выражению письма одного подписчика — «пульсирует все время». «Так и напрашивается мысль, — пишет он далее, — что автор задумал вещь на ходу, под быстрые шаги, или сидя у открытого окна при сильном ветре». Это очень хорошее и тонкое впечатление, даже если бы само предположение фактически и было ошибочным. Автор письма, Н. Н. Ж., почувствовал рассказ, как чувствуют музыку, ощутил художественно размеренные, четко отбиваемые темпы и чередование их, как это бывает в музыкальных произведениях.

Мы не имели права, предлагая задачу, указывать на эту характерную ее сторону. И с удовольствием отмечаем, что многие из 97 приславших решения обнаружили и литературное, и музыкальное чутье, отразив в своих заключительных главах ритм и тональность рассказа. Конечно, из этой большой группы только очень незначительное меньшинство прислало мало-мальски удовлетворительные окончания. Но и это не плохо.

Ведь известно, что все люди делятся на три части: меньшая — единицы — творит; большая — тысячи — понимает и хорошо воспринимает созданное; самая большая — сотни тысяч — проходит равнодушно и не замечает художественного творения. Печной горшок для нее дороже. И цель культурной революции, к которой мы стремимся, энергично уменьшать, сводить на нет третью группу, чтобы она влилась во вторую и дала ростки для новых всходов — первой. Не будь второй группы, — не было бы, пожалуй, ни писателей, ни музыкантов, ни художников. Не было бы искусства. Во втором слое людской массы оно черпает свои силы. Тайна взаимодействия мастеров и этой массы незрима, не поддается измерению, но ясно ощущается. Вот почему принадлежать к этим тысячам — значит стоять уже на известной степени развития, быть хорошими ассистентами и даже вдохновителями авторов во всех областях искусства.

Многие читатели не вполне овладели формой, но все же нащупали ее, вылепили подобие какое-то, и мы приветствуем их!

В этом Конкурсе мы должны отдельно оценивать форму и влитое в нее содержание.

Рассматривая все присланные рукописи, мы отобрали в особую группу 22, доставленных подписчицами. Мы полагали, что женский инстинкт поможет им легче разобраться в психологии Ариши, в ее жизненной драме, налетевшей бурно и нежданно, как гроза.

Кстати: обратили ли читатели внимание на эту художественную черточку рассказа? На великолепное и не банальное, сильное и напряженное в своей сжатости описание автором грозы, непосредственно после которой наступает и житейская гроза?

Мы ошиблись. Женские решения не рознятся от мужских, в них нет каких либо характерных черт женского творчества, и в общем они оказались слабее мужских. Вот образчики из этой группы. У одной решавшей — нет конца. Ариша разорвала фотографию, найденную в бумагах старика, где она снята с мадам. — У другой — Ариша вскопала грядку. Этого нет в рассказе. — У третьей: в немногочисленных бумагах старика (ведь он носил их при себе) почему-то были два старых счета из гостиницы в финляндских Териоках наряду с фотографией, где Ариша снята с матерью. По указанию Павлика, тело вырыли и куда-то увезли. Отец Ариши оказался полковником генерального штаба, занимавшимся в Финляндии в охранке. Откуда автор почерпнул эти данные, противоречащие не только смыслу, но и прямому тексту рассказа? — Еще хуже у четвертой: — Ариша, узнав отца и свое прошлое, решила метить. И для этого… сделалась атаманом шайки бандитов (?!) «Во всей Черниговщине была известна банда Маруси». Тут все неудачно, начиная с места действия: ведь в рассказе так ясно описана северная природа к слово север употреблено. И какая же это месть и кому — сделаться бандитом? Плохо читан рассказ и не продуман. — У пятой: Ариша «копнула воском сапога землю, бросила бумажки, зарыла. Вот и все». «Решила посадить картофель: человек зарыт глубоко. В конце концов — он ей чужой». — У шестой — сплошная публицистика. Лесной воздух почему-то «неудержимо зовет к труду». — Оригинальный и странно фальшивый вариант придумала седьмая: мать Ариши — дочь садовника. Отец — граф, повенчался, только отправляясь на фронт. И Ариша говорит залпом, в одной короткой 7-строчной тираде, совершенно не вяжущиеся друг с другом слова: «Отец, твое исполнилось желание, ты умер на родине и родные руки похоронили тебя. А ты, мамуся? Вы оба — ну да, мамуся, — оба с отцом — только бывшие люди». — Но ведь «мамуся» и отец уже умерли, и дико звучит по отношению к покойникам это «бывшие люди», да еще когда мамуся была чистокровная пролетарка. — У восьмой: — бумаги отца ничего не сказали Арише, но по фотографии она узнала и себя, и отца, и мать. У нее текли слезы и, чтобы скрыть их причину от Павлика, она стала резать луковицу. Эта черточка — хорошая. — Далее идут несколько чисто публицистических решений, с наигранными словами. — У К. К. — ритм не выдержан, но есть отдельные хорошие места. Конец — публицистика. — У О. М. — хороший ритм. Написано несколько неумело. В отца стрелял Павлик. И в сердце Ариши вопрос остается нерешенным: и Павлик невинен, ведь он не знал и должен был стрелять. — У Н. А. Л. — хорошая мирная развязка: Павлик стрелял, ранил, но поймать старика не успел. Ариша рассказала все мужу. Лаская жену, Павлик добавил: «это хорошо, что он умер, не узнав, что ты его дочь. Комсомолка Ариша была бы ему непонятна. И жить ему трудно было бы, потому что новая жизнь теперь». — Не плохо у И. Ф. В., но отсутствие навыка писать ясно сказывается. Напр., Ариша бросилась вырывать у мужа бумаги отца «как разъяренная львица, защищающая детеныша». Ну, зачем этот старый-престарый, истрепанный образ? Или Павлик спрашивает: «Костюма не сыскать, не убрала ли куда?» — Никогда красноармеец свою форму костюмом не назовет. — У И. К. Р. — невыдержан ритм, а написано также не плохо. — У Е. А.: — «Ариша эту сказку навсегда похоронила в своем сердце». Возможно такое решение. — Отметим главы Г. С. С., И. В. С. (есть публицистика). Непонятен вывод одной подписчицы: «Суровая жизнь — борьба показала Арише много ужасов и научила почти равнодушно взирать на чужие несчастья».

Мы нарушили обычную схему разбора рукописей этим выделением женских решений, которые, как видят читатели, принадлежат к различным типам. Но остающееся громадное количество глав дает достаточный материал для систематики и общих выводов.

Первый из них такой: Все, кроме одного, участники Конкурса совершенно правильно поняли, что старик, раненый на границе — отец Ариши. У этого читателя при неизвестном старике оказалось 200 долларов, которые он должен передать от отца дочери и жене, если их разыщет.

Второй вывод. Более или менее правильно, с большим разнообразием в деталях, читатели показали, как Ариша узнала про отца. Только у одного, — несмотря на имя и фамилию в бумагах, Ариша осталась в сомнении. Почему? — Письма, фотографии, паспорт (хотя в рассказе сказано, что документов в прямом смысле вовсе не было), метрическая выпись дочери Ирины (почему-то автор не привел полных имени и фамилии) — вот данные, по которым Ариша убедилась, что похороненный неизвестный — отец. Странное впечатление производит глава, где Ариша вспоминает, что у матери в комнате, на облезлом комоде, рядом с обломком шероховатого зеркала, стояла засиженная мухами такая же фотография. Рассказ плохо прочитан. — Особой отметки заслуживает работа М. В. К. (Москва), который удачно сфабриковал, даже на разной бумаге, истрепанные, разорванные и промокшие «документы» старика, в том числе и интересное письмо к нему сельского батюшки. Это остроумно, но бесцельно. Автор предлагает сделать клише с документов и воспроизвести их. Зачем? И без этого обширная у него глава с такими клише заняла бы места больше, чем весь рассказ. И что еще важнее — этот участник Конкурса переместил центр, суть рассказа, — в маленький промежуточный пункт. Достаточно ведь для хода действия нескольких штрихов, буквально нескольких фраз, чтобы объяснить, почему Ариша догадалась. У этого же автора есть курьез, показывающий, как малейшее рассеяние внимания портит дело. Ариша — дочь графа. В письме-документе — «ваше сиятельство», а в интерпретации этого документа в рассказе: «ваше превосходительство». Но, конечно, это мелочь! К работе этого автора мы вернемся дальше в отчете. — У большинства авторов Ариша знакомится с бумагами вскоре после погребения. Некоторые почему то — и житейски малоправдоподобно — откладывают этот просмотр надолго.

Третий вывод должен коснуться важнейших моментов рассказа: что испытала Ариша, узнав, кого она погребла, и что произошло далее, т. е. в чем заключалась психологическая развязка драмы. Эти моменты слитны, так как технически близки, заключенные в одну главу, и мы их не расчленяем.

Большинство участников Конкурса увидело драму, но различно подошло к ней. Преобладающее решение носит характер примирительный. Численно значительно меньшая группа распадается в свою очередь на единичные своеобразные окончания, иногда непродуманные и часто художественно и житейски неприемлемые. Пример: сухое рассуждение Ариши, с ужасом узнавшей, что она — «буржуйка». «Как отнесется Павлик, когда узнает, он, истинный пролетарий»? И автор, и его Ариша, очевидно, забыли, что Арише всего 18 лет, что у нее нет ни отца, ни матери, т. е. никакого буржуазного окружения, что Павлик любит свою жену-комсомолку, так подходящую к нему, что, наконец, за десяток лет скитания, беспризорности, фабричного труда, — у юной Ариши как будто и следов не могло остаться буржуазности. — Или: письма и фотографию швырнула в печь. «Сгорят — ничего не случится. И не было ни бумажки, ни отца, человека с заграничной бородкой». А могила-то ведь у самого дома осталась, хотя и сравненная с землей? — Или такое маложизненное заключение: «Старика Арише жаль, а отца — нет, не жаль». Рассказала Павлику. Тот о своем отце, убитом на войне: «жаль было, конечно, человека, а отца — не жаль». Уж связал бы автор оба сухаря вместе и положил на полку. Тут была бы и точка. Но почему-то сухарь Ариша вдруг размякла от признания своего друга, поцеловала его и тогда уже повела посмотреть, где зарыла отца. Поцелуй этот портит цельность фигуры. Что за нежности такие некстати! — В противоположность сухарю-Павлику нельзя не поставить такого же выдуманного Павлика, но сантиментального. Павлик уверяет, что он помог бы старику перебежать границу. Это — невероятно. Павлик не мог не задержать старика, даже если бы и знал, кто он.

Какие любопытные крайности попадаются в решениях! Какое разнообразие мыслей и чувств при обсуждении одних и тех яге людей, одних и тех же положений!

Вот еще оригинальное, но неудачное тоном, ритмом и содержанием решение одного автора, которого мы знаем по письмам его за человека начитанного и горячо стремящегося к литературе. Ариша забыла про бумажки старика, только в конце лета (история случилась весною) рассказала Павлику и вместе с ним стала разбираться. Старик при помощи эсперанто занимался белогвардейской пропагандой. Павлик знает эсперанто, хвалит его и эсперантистов, Ариша также хочет учиться этому языку и сделать в заграничных эсперантистских газетах публикацию о розыске матери. Тут много ошибок. Статистика показывает, — если мы не ошибаемся, — что общее число пользующихся этим искусственным языком на земном шаре — всего около 300000 человек. И какой смысл вести белогвардейскую пропаганду в России на эсперанто? Какой смысл образованному белогвардейцу, знающему иностранные языки, вести пропаганду на эсперанто в чужих краях? Какой смысл вообще вести белогвардейскую пропаганду среди эсперантистов, людей, по большей части молодых и не имеющих корней в буржуазном режиме? Зачем делать хотя бы и в эсперантистских газетах публикации о розыске матери, давно умершей в Москве? Если Ариша не догадалась, что мать умерла, почему только через десять лет ей так вдруг захотелось осведомиться о ней, давно забытой и сердцем, и памятью? Целый ряд недоуменных вопросов можно было бы еще задать автору этой главы. И на ложный путь его привело только желание сказать возможно больше хорошего об эсперанто, которому, конечно, как и всякому способу культурного общения между людьми, должно быть место на земле, но для которого нет решительно никакой почвы в этом рассказе. — Также неудачно решение М. по тону и содержанию: Ариша бросает все и уходит, чтобы «познать тайну жизни». Нужно было сильно мотивировать этот уход, вскрыть тайник психологии. Ведь переворот этот не может не казаться странным. — У одного автора Павлик учиняет целый допрос Арише, «не встречала ли она подстреленного человека, бросившегося в лес». И пристально смотрит в глаза. Дрогнуло сердце у Ариши, но спокойно выдержала взгляд. «Нет не видала». Откуда это подозрение могло родиться? Ошибка психологическая и затем хронологическая: рассчитайте время событий, сравните силы раненого человека и здоровой лошади. — В одной главе Ариша рада, что могила отца не будет перед глазами, так как Павлика переводят. В другой главе: Ариша узнала, что старик — ее отец. И вдруг пришел красноармеец: — «ваш муж убит при перестрелке с эмигрантом». Красноармеец ушел, Ариша почему-то осталась, и уже потом она по ехала к мужу. Это неверно, и не соответствует тексту, что мирного старика, болезненно рвавшегося на родину, автор снабдил для чего-то револьвером.

Характерно, что многие участники Конкурса сгустили драматизм положения и заставили Павлика быть невольным убийцей старика. Автор всего рассказа этого не имел в виду, но такая подробность — законна, литературна и свидетельствует о смелости мысли, не боящейся углубить коллизию и расширить ее.

И вот мы переходим к наиболее интересной части нашей сегодняшней работы — к решениям преобладающего большинства. Здесь есть, конечно, также варианты, но они вмещаются в единую мысль, символизируются единым художественным образом: примирением с жизнью и маленьким островком огненно-красных маков среди жирной, густой ботвы картофеля. Это — прекрасно! Такая символика и в духе, и в тоне рассказа.

Чем, в самом деле, не хорошо, что Ариша на самой могиле все рассказала Павлику, который по долгу службы стрелял в переходившего границу в сообществе контрабандистов человека, и вместе с Павликом стала ходить иногда на могилу отца? Таких решений — целая группа.

Иные еще вводят новое положение, очень умное и облегчающее развязку туго запутанного узла: после двойного волнения (смерть отца и сознание, что его убил муж) Ариша вдруг впервые чувствует, что она носит под сердцем ребенка любимого человека. Конечно, жизнь берет свое.

Здесь мы снова должны отметить работу М. В. К., о которой говорили выше. Вот образчик того, как политическая тенденция, отражающая цельное мировозрение, может быть введена в чисто беллетристическое повествование, не изменяя художественного лика его и его абсолютной ценности.

Арпша заплакала, бросилась ему на шею и закричала:

— Я нашла своего отца, Павлик!

— Где?

Она показала ему на вскопанную полянку. Вместе с Павликом она сажала мак на свежей могиле. А в августе, рано утром, Павлик будил Аришу и говорил ей:

— Вставай скорей! Иди: мак расцвел!

Ариша вышла.

— Надули, черти — ворчал Павлик, — дали белого и не махрового мака.

Два десятка белых цветов нежно, безжизненно, как тончайший фарфор, качались на высоких колючих стеблях. Они осыпались при первом прикосновении ветра и, как саваном, одевали землю своими лепестками.

Художественный образ здесь дан законченный, выточенный, и мысль автора не только ясна, она — выпукла. За всю нашу работу — эго только второй случай. Первый был в рассказе И. И. Макарова (Буйного) «Грунькино проклятье», в описании столетней сосны, которую сгрудившись выкорчевывали мужики. На этой сцене мы тогда останавливали внимание читателей. Разница между обоими образами та, что у Буйного было большое полотно и широкие мазки, здесь же — тонкая миниатюра. Пластинка слоновой кости, чуть тронутая акварельными красками. Мы не случайно задержались так долго на этом маленьком кусочке одной главки. Ведь цель наших отчетов ~ разборов побудить читателя задуматься над своими и чужими ошибками и достижениями.

Вывод четвертый: о стиле доставленных рукописей. В решении этой задачи, как мы у нее упомянули в начале отчета, стиль и ритм занимают самодовлеющее место и подлежат особой оценке. Не мало отдельных хороших фраз попадается в присланных главах, но чрезвычайно редки более или менее выдержанные решения.

Счастлив, кому дано мыслить образами! Это — художник от природы. Но выдумывать образы — бесполезное занятие: всегда получится нечто вымученное, будет пахнуть трудовым потом от цветка вместо его обычно волнующего аромата. Кому что дано, и не следует насиловать себя. Кроме того, не всякие мысли можно укладывать в стихи или ритмическую прозу. Вот у Л. А. Н. кое-что недурно в описании природы. Схвачен ритм, а одна фраза — «Слух уловил вдалеке гулкую дробь конских копыт» — напоминает знаменитый звукоподражательный стих Вергилия в Энеиде. И вдруг: «фразы отца образовали причудливые цепочки мысленных построении и наконец плавно потекли по лабиринтам мозговых извилин». И далее: «Жизнь была гигантской ступой, где живые трупы толклись человеческой алчностью, лишней и ненужной, как слепая кишка». Автор этих строк, видимо, читал и Мечникова, и многое другое, но причем здесь, в этом отрывке, художественная литература? — col1_0, у которого много хорошего в ритме и умно связан картофель и маки, пишет: «память обычно не фиксирует мысли такие и сознание в них не участвует, оно образует как бы провалы».

В свое время Ломоносов писал генерал-поручику Шувалову знаменитое письмо о пользе стекла, начинающееся словами:

И письмо, и самая форма его были практически необходимы Ломоносову при сношении с могущественным Шуваловым, но никто никогда не считал это произведение выдающегося самородка за образец поэтического творчества. Его оправдание — в условиях времени и взаимоотношений. Что здесь заставляло авторов вводить в поэтические образы и ритмику слепую кишку, фиксированные мысли и прочее? — У одного автора: «Погода ясна и прозрачна, как янтарь». Ну, разве это образ? Где находят такие янтари? И как погода может быть похожа на янтарь? — У другого — нудные, вымученные, искусственно подобранные слова, не согретые никаким порывом вдохновения; «Жизнь — это лесные шумы, сгрудившиеся в камни копытных ударов о мягкую весеннюю землю». Никак себе не представишь такую жизнь! У этого автора новый мотив в развязке: Павлик получил перевод (странно: «подошел посыльный»). Ариша любовно тронула Гнедко и шепнула: «Скорей, мы к новой жизни мчимся! Она звончее струн и ярче старых маков». Музыки одной мало, нужен и смысл! Ариша рассказа не могла думать такими образами. И почему маки старые? Ведь разговор шел еще о покупке семян, никаких таков не было у Ариши. — Не плохо в отношении ритма у В. Н Б., но нужно осторожно обращаться со словами. Напр., нельзя говорить «зардится», когда нужно зардеет и т. д.

В противоположность этой поэтической группе участников Конкурса — мы, конечно, далеко не исчерпали здесь всех примеров, — следует поставить отчаянных прозаиков, которые даже не почувствовали рассказа. Вот два примера: «Ариша привела в надлежащий (?) вид комнату и вещи».

«Пахнуло в нос ароматом смольного запаха». (Аромат и запах одной тоже). «Бумаги служили предметом (?) развлечения ветру»… «Неужели отец погиб от руки (так Ариша не могла выражаться) Павлика?». «Сама не верила в возможность этой гипотезы» (!!). «Значит — первое отпадает»… (Что, милая лесная Ариша лекцию читает или производит химическое исследование и делает научные посылки и выводы?). Дальше Ариша говорит Павлику: «У нас в доме кто-то хозяйничал, я не нашла твоего красноармейского костюма. Он пропал». Не могла Ариша говорить мужу явной чепухи и пе могла комсомолка, неиспорченная, живущая в глуши, называть «красноармейским костюмом» обычную одежду Павлика. Кстати: у этого автора такое окончание: Павлик получает перевод и Ариша довольна, что могила отца не будет перед глазами. — Другой пример: «Немного усталая, вспотевшая Ариша зашла в сторожку, взяла чистое белье и пошла купаться. Выкупалась с соблюдением всех приемов предосторожности, чтобы не подвергнуть себя заболеванию». (Где живет юная, полная жизни женщина? На лесном приволье или в санатории? Что описывает автор: больничную ванну или купанье, так сильно и поэтично уже рассказанное однажды в первых главах?). «После работы и купанья явился хороший аппетит, какой бывает только у здоровых молодых людей (наблюдение врача над помещенной в доме отдыха изможденной работницей). «После одноблюдного (плохой неологизм!) завтрака она вспомнила про маленький архив (?!), лежавший сморщенным комочком, который принадлежал похороненному незнакомцу, и т. д. и. т. д. А мысли то у этого автора не плохие, только форма ему не дается; очевидно, он мало думает о ней. Жаль!

Пятый вывод. Очень многие участники Конкурса чересчур злоупотребляют типичными выражениями и даже целыми сценами автора. Это понижает достоинство работы. Зачем повторять без нужды? Можно воспользоваться эпитетом удачным, не более.

Шестой вывод. Читают плохо многие! Невнимательно, небрежно. Белокурая девочка превращается в знойную брюнетку и т. д. Необходимо внимание напряженное, сосредоточенность полная. Иначе не стоит работать.

И, наконец, седьмой вывод, pro domo sua: участнику Конкурса, каждому в отдельности, — кого это касается — следует потратить лишние 1/2 часа на аккуратною, четкую переписку крепкими чернилами или на перепечатку на машинке своей коротенькой работы, чтобы не заставлять портить глаза и просиживать лишние десятки часов над разбором небрежных рукописей того, кто так любовно и бережно относится к литературным занятиям читателей.

_____

Ни одной заключительной главы, достойной полной премии, на Конкурс № 10 не поступило. Редакция разделила увеличенную до 150 рублей премию на 5 частей.

1-я премия в 50 руб. присуждена М. С. ПЕТРОВУ-КОБЯКОВУ, подписчику в г. Астрахани.

При несомненной природной литературности, автор, как это ни странно, если судить но рукописи, плохо владеет грамматикой в отношении начертаний слов и пользования знаками препинания. Конечно, для печати эти недочеты исправлены.

2-я премия в 40 руб. присуждена Е. Б. ТУРКИНУ, подп., в г. Астрахани, сотруднику Фабзавкома Металлообрабатывающих Заводов А.О С.Н.Х.

3-я поощрительная премия в 20 р. присуждена Д. Ф. ХРАМКОВУ, подписчику в г. Саранске, Мордовского округа, Средне-Волжской области, работающему в газете «Завод и Пашня».

4-я поощрительная премия в 20 руб. присуждена Надежде Ивановне ОСТКЕВИЧ, подписчице в городе Одессе.

5-я поощрительная премия в 20 р. присуждена И. С. МОЛОДЦОВУ, подписчику на ст. Каневская, Кубанско-Черноморской области.

Кроме того с похвалой отмечаются работы: В. В. Ижицкого (Тирасполь); Н. К. Васильева (Майкоп); Н. А. Зеленгура (Симферополь) и Е. И. Кияшко (Харьков).

 

Заключительная глава к рассказу-задаче

«ЛЕСНАЯ СКАЗКА»,

напечатанной в № 9

«Мира Приключений» 1928 г

1-й ВАРИАНТ.

Ариша на камень у свежей могилы уселась и глаз не спускает с цветочка. Задумалась крепко. Лес радостью жизни дышал. Яркое солнце на листьях омытых блестело. Радостно было в лесу. Грустно на сердце Ариши Со смертью так близко столкнулась она. Смерть радость жизни закрыла. Загорелые руки точеные бессильно лежали. Как светлая капля скатилась слеза. «Жил, как собака бездомная» — вслух вдруг сказала Ариша — «домой умереть лишь пробрался». Вздохнула. Образ туманный, далекий, жизнью почти что затертый, — матери вдруг появился. Помнит, как та умирала под грудою жалких лохмотьев. Вспомнила ласки ее перед смертью: «дочка моя дорогая, горькая детка моя, как ты без мамы одна проживешь в этой жизни проклятой, где твой отец? Иль убит, или теперь где-нибудь за границей. Нет у тебя никого. Бедная детка, сиротка моя дорогая». Вспомнила детство свое беспризорное, голод, побои, скитанья… жизненной грязи лицо безобразно открытое. Вспомнила Павлика— сердце забилось сильнее. Любым, как близок, как дорог сейчас он! Скорей бы приехал! Ухо привычное топот услышало конский латыш. Ближе и ближе. Как птичка навстречу вспорхнула и вот уж застыла в желанных руках. Как крепко целует, как радостно сердцу. Коней убирает Абрам крутоногий.

— «Ну, жинка, скучат? Держи семена — это маки. Давай-ка нам есть поскорее».

— Павлик, а там, на границе, что было?

— Да что — контрабанду ловили. Вчера там двоих застрелили, а третий куда-то убег. Да тоже, кажись, ему пулю всадили. Погибнет в лесу, далеко не уйдет… О чем загрустила? Такое уж наше военное дело. II те тоже сами на риск ведь пошли. Ну ладно, корми лошадей, ой, есть как хочу.

Уснул утомленный Павлуша, всю ночь ведь не спал. Лежит на кровати совсем как ребенок. Курчавые волосы спали на лоб. Тихонько губами к нему прикоснулась — пошла по хозяйству работать. У бабы по дому работы — что в море бездонном воды, но любо работать для мужа любимого и тяжесть работы совсем не заметна.

Уж к вечеру дело пошло. Работу окончила, вспомнила снова так ярко, как умер старик тот несчастный. Вон и веночек завядший на свежей могиле лежит. «Павлик — картошку хотел, я маки хотела сажать, и вот старика схоронила». В сторонку пошла, бумаги измятые, кровью залитые, стала читать. Что это? — Не сразу всю мысль охватила. Все вспомнила, все в тех бумагах прочла. Названье усадьбы, фамилию мамы, город, куда 5 бежали — все, даже, как звали мадам. «Так значит отца схоронила! Вот как встретить пришлось. А он-то меня не узнал, горемыка»! Вздохнула и слезы, как бисер, из глаз покатились.

— Ари-ша, А-ри-ша, где ты?

Скорей подбежала к ручью. Слезы омыла, не хочет, чтоб слезы те Павлик видал. Зачем говорить? — Это сказка была и прошла.

— Ариша, ну что же, где маки-то сеять мы станем? Картошку, пожалуй бы, лучше; ну, ладно, пусть верх будет твой. Да что ты, о чем же ты плачешь? Тяжко тебе, что случилось?

Павлик пытливо так смотрит в лицо.

— Нет, Павлик, все хорошо…

Но Павлик не верит. Не хочет сказать: или веру в меня потеряла? — И грустно на сердце обоим так стало.

— Ужель разлюбила?

— Нет, Павлик, какой-же ты глупый, ведь знаешь: — люблю.

— Любить-то ты любишь, а веры в меня ее имеешь. Закрыться ты хочешь от мужа.

Вздохнул, отошел от нее и жалким таким оказался.

— За что я Павлушу страдать заставляю? — От жалости сердце болезненно сжалось. — Его одного я люблю, зачем от него я скрываю?

— Милый, любимый, прости, я тебе говорить не хотела — отца без тебя схоронила!

— Ариша, родная, очнись — захворала!

— Нет, Павлик, здорова я; ты помнишь, сказал: — двоих застрелили, а один убежал.

— Ну что-ж, его что ль видала?

— Да, Павлик, умер он здесь, я его схоронила, — отец он мой был. Да нет, не путайся, что смотришь так остро? Здоровая я. Все расскажу…

Уж шагом бесшумным подкралася ночь как саваном темным закрыла и лес, и шиханы, и речку. Давно захрапел уж в сенях Абрам крутоногий. В сторожке лишь свет и две головы у лампы склонились. Как будто цветочек двухцветный. Бумаги измятые, кровью залитые, все разбирают.

— Ну что же, Ариша, так значит ему суждено, верно, было… А ты-то — ведь графская дочь.

— Павлик, — так крепко вцепилась в него, в глаза так пытливо со страхом взглянула, — а ты-то теперь не разлюбишь меня?

— За что же тебя разлюбить?

— За то, что не наша я — графская дочка.

— Дуреха моя дорогая, что нам до отцов то до наших? Да будь ты хоть царскою дочкой — тебя все равно любить буду.

Уж лампа погасла, сторожка закрыла свой глаз. Ничто темноты не смущает. Лишь звезды высоко над лесом уснувшим сверкают. Все тихо в сторожке. Лишь храп раз дается Абрама. Вдруг шопотом сонным Ариша сказала: — Павлик, давай там, на могиле, мы маки посадим… — И с этим уснула, от спящего мужа ответа не слыша.

2-й ВАРИАНТ.

Солнце лениво, словно бы нехотя, сползло за размытую, призрачно синюю линию дальнего леса. Полыхает в пол неба багрово-красное, предзакатное зарево. Сумрачной тенью подернулись темно-зеленые пади. Густой молочной стеной поднялся туман от реки. Шумно хлопая крыльями, стороной протянули какие-то болотные птицы. Далеко, далеко, в самой глухомане леса неуверенно ухнул проснувшийся сыч. И только одно еще лысое взгорье облито светом. Целует запоздавший солнечный луч каменною грудь валуна.

В гаснущем свете зари живым изваянием — Ариша. Щекой оперлась на руку. Глядит неподвижным, невидящим взором. На длинных, чуть изогнутых ресницах, брилиантами слезы дрожат. А в глазах — как живой — землист — серый, седой человек с заграничной бородкой.

Это отец — так сказал ей клочек измоченной, ветхой бумаги. — Да, отец… девочка… белая… главная… дочка… найду ли. Папа… бедный мои, папа…

— Ари-н ша!..

Павлик зовет. Поднялась было бурно стремительно прежней влюбленно-счастливой Аришей и вдруг содрогнулась, как от тяжелой внутренней боли.

— Нет… не могу… на нем кровь… свежая, алая кровь того, кто недавно был лишь чужим стариком с седой, такой острой бородкой…

И зачем именно он, зачем Павел… Почему так ужасно сложилось?… Ах, не то… что уж с нею творится… отчего ей так дорог отец… чужой он… с самого детства чужой…

Но., как мучительно все раздвоилось… словно две совершенно различных Ариши в тело вселились… нет… та… другая Ириша.

От сторожки протяжно, призывно:

— Ари-и-ша.

— Зовет! — Усмехнулась, недоброй улыбкой тронуло рот.

Зовет… и как он спокойно: — «Вдарил я вслед из винтовки, споткнулся старик, но справился все же, ушел… ну, да так, сгоряча… околеет в лесу белогвардейская падаль… и… и околел… Хорошо — ничего не сказала.

Молча спустилась к воде. Наклонилась над угольно-черной, во тьме ворчащей рекою.

— Ари-и-ша!

Тревожится, вишь… ищет… и любит, ведь любит… Маков привез, чтоб посеять там, на поляне… угодить думал, глупый…

Хрустнула ветка в лесу под торопливой ногою.

— Ари-и-ша… Ари-шень-ка!..

Ближе и ближе шаги… вот сейчас подойдет, схватит во тьме, сомнет всю в крепком объятьи… Станет ласкать рукою, пахнущей кровью…

— Нет… не могу…

Подстреленной птицей забилась. Еще ниже над кручен склонилась и — вниз головой.

Глухо всплеснула река.

— Ари-и-ша… Свет мой, Аришенька!.. Темный молчит настороженный бор.

И снова ломающийся в тоске и тревоге человеческий голос:

— Ари-иша!

Злобным хохотом отозвался с того берега филин. Жалобно заверещал вдалеке, в зубах кровожадной куницы, попавшийся заяц. И опять тишина — зловещая…. жуткая.

Рвет ее страстной мольбою призывный, человеческий голос. Еще и еще…

А вокруг равнодушно-холодная, другой, неведомой жизнью, живущая чаща.

Ночь прядет свои сказки и сны.

Тесно сплелась с ними жизнь.

И кажется это не явь, а только лишь сказка лесная.