- Коля!… Ивакин! - позвал человек в кожанке.

Он попытался подняться, но не смог и беспомощно опустился на землю.

Поезд был уже далеко и оставлял над степью сноп искр, похожий на хвост кометы.

- Ивакин! - снова позвал человек в кожанке, ощупывая щиколотку левой ноги.

- Товарищ Репьев! Здесь я! - Из темноты вынырнул паренек в шинели. - Ни шута не видно, глаз выколи!

- Куда он убежал? - прошептал Репьев.

- Вроде бы туда! - шёпотом же ответил Ивакин и махнул пистолетом на юг, где поблескивал сноп паровозных искр.

Голос у Ивакина дрожал: шутка ли, выпрыгнуть на полном ходу из поезда, да еще ночью!

- Эх! Кого упустили! - в сердцах сказал Репьев.

- Трава больно высокая, некошеная, - виновато произнес Ивакин.

Репьев снова попытался подняться и невольно охнул.

- Что с вами, Макар Фаддеевич? - тревожно спросил Ивакин.

- Ногу я, кажется, вывихнул, Коля… Беги до разъезда. Позвони по телефону товарищу Никитину, доложи, как все получилось… Разрежь-ка голенище… Распухла нога, сапога не снять. На вот нож.

- Больно? - сочувственно прошептал Ивакин.

- Ничего, ничего, тяни… Ну, теперь беги. Сообщи всё Никитину и достань где-нибудь лошадь… Осторожней будь.

- Я быстренько, Макар Фаддеевич, одним духом, - Ивакин поправил съехавшую на живот кобуру и, пригнувшись, побежал по шпалам.

Репьев отполз подальше от насыпи, в траву, прислушался, перезарядил обойму. В пистолете осталось всего два патрона, а он может еще пригодиться.

Лежать было неудобно, левая рука затекла, будто сотни иголочек кололи онемевшее плечо. Репьев хотел повернуться на другой бок, но услышал легкий отрывистый свист. Через секунду-другую свист повторился.

«Неужели это беглец подает кому-то сигнал? Может, он тоже повредил себе ногу?…» Репьев оглянулся на свист, поудобнее переложил в руке пистолет.

Ответный свист раздался совсем близко, за спиной, так близко, что подумалось - за насыпью.

Новый свист послышался уже откуда-то слева, потом справа. Репьев прижался к мокрой от росы траве.

И тут, почти перед самым лицом, в каком-нибудь аршине, появился маленький черный силуэт. Вытянулся, замер, свистнул: «Пьюит, пьюит!»

«Зверек!»

Учуяв человека, зверек стремительно скрылся.

Обостренный опасностью, слух уловил какие-то новые звуки. Что-то прошуршало в траве. «Не гадюка ли? А может, желтобрюхий полоз?»

Чем больше вслушивался и всматривался Репьев в ночную степь, тем больше убеждался, что и ночью степь живет неизвестной ему доселе жизнью: мелодично и тонко стрекотали кузнечики; один за другим, высоко и быстро подпрыгивая, пересекли полотно железной дороги какие-то длинноногие зверьки.

Вот что-то хрустнуло, из ковыля выбежал заяц, наткнулся на Репьева, остолбенел на миг, прижал уши к спине, подскочил, словно на пружинах, и пустился наутек вдоль насыпи широкими стелющимися прыжками.

Пахло чабрецом, шалфеем и еще какими-то осенними травами. Над головой мерцали непостижимо далекие звезды, гигантская, через все небо, река Млечного пути.

Часы разбились при падении. «Сколько же сейчас времени?» Макар Фаддеевич нашел ковш Большой Медведицы. Она висела почти вертикально, рукояткой книзу - часа три.

Давно не приходилось ему так вот смотреть в звездное небо и определять время по Большой Медведице. И сразу, как наяву, представилась холодная, сырая одиночная камера Николаевской тюрьмы, куда заточили его после забастовки на судоверфи. Первые две недели он не мог даже встать с прогнившего соломенного тюфяка - во время ареста был жестоко избит жандармами Они повредили ему легкие, в груди что-то сипело, и он долго харкал кровью.

Трижды жандармский ротмистр приходил в камеру и увещевал одуматься, не губить свою молодую жизнь, выдать остальных организаторов забастовки и перейти на службу в охранку. А у него даже не было сил поднять голову и плюнуть ротмистру в физиономию.

Как мечтал тогда Макар о свободе, о степи, о зеленых травах, о солнце - решетчатое окно глядело в мрачный серый забор, и солнце никогда не проникало в одиночку. Только маленький клочок неба был виден сквозь окно, и явными ночами на нем вот так же сверкали звезды. В три часа там появлялась Большая Медведица, в четыре ее уже не было видно. А он не мог уснуть, с тоской смотрел на звезды и шептал горьковские стихи:

Сквозь железные решетки

В окна смотрят с неба звезды.

Ах, в России даже звезды

Смотрят с неба сквозь решетки.

Ему было невыразимо тяжело и физически и душевно. Думалось, что всё уже кончено, - в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке, Репьев узнал, что тот приговорен к смертной казни через повешение и отказался подать ходатайство о помиловании на высочайшее имя.

«Убийцу-царя молить не стану… Наша жертва не пропадет даром… Рабочий класс завоюет свободу… Победа близка, - выстукивал сосед. - Не падай духом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, - пролетарская революция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вставали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!…» И думал, как бы быстрее преодолеть эту преграду.

Вот и сейчас он размышлял: долго ли придется лежать тут, в степи, чурбаном, в бездействия?… В Губчека каждый человек на счету, а он выбыл из строя. Никитин рассердится, и будет прав! Он уверен, что Репьев выполнил поручение и завтра сможет заняться фальшивомонетчиками, И вдруг такой промах!

А ведь во всем виноват он сам, только сам: не сумел выпрыгнуть, следовало прыгать вполоборота, лицом по ходу поезда.

Боль в ноге становилась нестерпимой: не только подняться, повернуться нет возможности. Надо было попросить Колю посильнее дернуть за пятку, может, всё обошлось бы само собой.

От боли или, может быть, от озноба всё тело трясло, как в лихорадке. Ночи стали прохладными. Скоро осень. Сегодня уже двадцать третье августа. Двадцать третье!… Выходит - позабыл о собственном дне рождения: двадцатого стукнуло тридцать лет!…