НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

Случилось то, чего Ермолай никак не ожидал: призывная комиссия взяла да и забраковала его. «Вы, товарищ Серов, в армии служить не будете», — объявили и поставили в воинском билете штамп «Снят с учёта». И всё из-за того, что у него на левой ноге нет большого пальца — отморожен большой палец.

— Ну, куда тебя зачислили? — встретили в коридоре друзья.

— Меня во флот взяли! — с гордостью сказал Антон Курочкин.

— А нас с Алёхой — в авиацию! — похвастал Серёга Варламов.

— Отсрочку дали… До будущей весны, — на ходу сочинил Ермолай: не хватило духу сразу признаться в беде.

Он нарочно замешкался в сенях и вышел из военкомата, когда колхозные брички уже тронулись в обратный путь и только одна осталась у коновязи.

Моросил дождь. Красные ленты, вплетённые в гриву лошади, намокли, потемнели. В бричке, накрывшись брезентом, покуривал отец. «И зачем он со мной поехал!» — с тоской подумал Ермолай, как будто что-то могло измениться оттого, узнает отец всё сейчас или чуть позже…

Небо обложило унылыми тучами. Даже не верилось, что утром, когда по-праздничному разукрашенные брички выехали из Ивановки в райцентр на призывной пункт, ярко светило солнце.

Ермолай не спеша отвязал Зорьку, не спеша взобрался в бричку, уселся рядом с отцом.

— У тебя что — язык отнялся? Куда определили? — нетерпеливо спросил Степан Федотович.

— Шах и мат объявили.

Отец в недоумении вскинул брови:

— Это как же понять?

— Забраковали… Пальца на ноге нет…

Отец резко сбросил с плеч брезент, ударил вожжами по мокрому крупу лошади.

— Но! Заспалась, губошлёпая!

Ехали молча. Дорога раскисла, и Зорька не торопилась догонять остальных.

— Что за врачи-то там были? — нарушил молчание Степан Федотович. — Небось молокососы?

Не дождавшись ответа, он повернул вдруг обратно.

— К полковнику Суслову поедем.

— А чем он поможет? — горько усмехнулся Ермолай. — У врачей свой закон.

— Помалкивай! — прикрикнул отец.

К Суслову так к Суслову. Лишь бы не попасть засветло в Ивановку — засмеют парни и девчата: «Бракованный!» Мать, конечно, обрадуется — ей бы только не уезжал сын из дому.

Так мечтал попасть на флот или в пограничники— и на тебе! Особенно хотелось ему на границу. Сколько книг было прочитано о пограничниках: о герое Андрее Коробицине, который один вступил в бой с четырьмя диверсантами и не пропустил их в наш тыл; о знаменитом на весь Советский Союз проводнике розыскной собаки Никите Карацупе, задержавшем сто сорок нарушителей; о героях моряках с пограничного катера «Смелый»…

Ивановка находилась неподалёку от приграничного городка, и пограничники были в селе частыми гостями. Они так увлекательно рассказывали о своей службе, что Ермолай спал и видел себя на заставе, в наряде на границе, полной таинственных неожиданностей и опасностей. Ермолай никогда бы там не струсил. Разве не он вместе со взрослыми, вместе с отцом ходил с облавой на волков? Разве не он прошлой зимой уложил с одного выстрела медведя-шатуна, повадившегося на колхозную ферму?

И вот все мечты рухнули…

— Тяжёлый случай, — выслушав Степана Федотовича, сказал начальник пограничного отряда полковник Суслов. — Действительно вроде шаха и мата.

— Какое там — тяжёлый! — разгорячился старший Серов. — С придиркой доктора. Не гляди, что Ермолай ростом не вышел. Зимой на лесозаготовках полторы нормы вырабатывал, а летом на поле и по две давал.

— Знаем мы твоего наследника, знаем! С удовольствием бы взяли к себе, да прав нам таких не дано.

Наклонясь, полковник что-то тихо сказал отцу.

— А поможет? — усомнился Степан Федотович.

— Трудно сказать, — ответил полковник, взглянув на невысокого коренастого Ермолая. — Ты действительно к нам так уж хочешь?

Ермолай не успел и слова вымолвить.

— Хочет?! Чего его спрашивать! — распалился отец. — Мыслимо ли, чтобы такой здоровый парень, да ещё комсомолец, в армии не служил! Лётчик Маресьев без обоих ног летал, фашистов колотил…

— Тогда война была, — перебил полковник. — И что ты, собственно говоря, кричишь на меня, Степан Федотович? Призывная комиссия мне не подчинена, а своё мнение я тебе высказал. Вот вам перо, бумага, и действуйте…

По совету полковника Суслова, Ермолай с отцом написали в Москву письмо с просьбой разрешить зачислить Ермолая в пограничные войска. Минула неделя, за ней вторая, месяц прошёл, а ответа на письмо всё не было и не было.

— Что ж ты думаешь: в Москве об одном тебе забота? Там и без тебя дел хватает, — успокаивал Степан Федотович не столько сына, сколько самого себя.

В конце ноября — кругом уж было белым-бело — бригада Степана Федотовича собралась на лесозаготовки в то самое урочище, где с год назад, угодив в подснежный ручей, Ермолай отморозил злосчастный палец.

Выезд назначили с рассветом, а накануне, под вечер, к избе Серовых нежданно-негаданно подкатил крытый пикап.

— Собирайся, Ермолай Степанович! — входя в горницу, улыбнулся знакомый пограничник сержант Ивлев. — Москва уважила твою просьбу!

— Да как же это вы так сразу, не предупредивши? — разволновалась мать. — Я и не приготовила ничего Ермоше.

— Успеете приготовить, Марфа Васильевна, — успокоил сержант. — Сейчас мы в город за продовольствием, а за Ермолаем поутру заскочим. Звонили, звонили по телефону в ваш сельсовет, да ничего не получилось — видно, обрыв на линии. Пурга.

— Какие ещё такие особые приготовления! — нахмурился Степан Федотович. — Не за тысячу вёрст ехать, без подорожников Ермолай обойдётся.

А Ермолай даже растерялся от неожиданности, не знал, что и сказать. Не на день ведь и не на два уедешь из дому…

 

И БЛИНЫ САМИ В РОТ НЕ ЛЕТЯТ…

Ермолай и раньше знал: пограничная служба не забава. Но он и предположить не мог, что на заставе с него будут столько спрашивать и требовать. А спрашивали и требовали и начальник заставы капитан Яковлев, и старшина Петеков, и командир отделения сержант Ивлев.

И день и ночь расписаны по часам и минутам, и во всём заведён свой особый порядок. Спать ложишься — клади обмундирование на табуретку не как-нибудь: гимнастёрку вниз, брюки сверху, сапоги поставь справа, чтоб было сподручнее побыстрее одеваться. Проснёшься — не поваляешься в постели, а раз-два, оделся, обулся, умылся и — хоть метель, хоть мороз — марш на физзарядку. Заправился на скорую руку завтраком, и пошли всевозможные занятия: стрелковое дело, сапёрное дело, радиодело, кавалерийская подготовка, физическая подготовка, политическая учёба.

Есть, конечно, у пограничника и свободное, так называемое личное время. Не так уж, чтобы чересчур много времени, а есть. Тут делай что хочешь: желаешь — читай, хочешь — письма пиши, хочешь — сражайся в шахматы…

Трудновато оказалось привыкать и к такому режиму, и к занятиям. Взять ту же физическую подготовку. С малых лет, как и все его друзья, Ермолай любил коньки с лыжами. Футбольный мяч он готов был гонять хоть десять таймов подряд. Словом, Ермолай считал, что уж что-что, а физподготовка ему не страшна. А что получилось вскоре на первых же занятиях по преодолению полосы препятствий?

На занятия вышли в полной боевой выкладке: с автоматом за плечами, с малой сапёрной лопатой у ремня.

Старт брали из рва — в рост человека. Сами же недавно и отрыли этот ров в промёрзшей, окаменевшей земле.

Вьюжило, мела противная, пронизывающая позёмка. Но капитан Яковлев приказал проводить занятия. Пограничники ко всему всегда должны быть готовы — врагам, нарушителям границы такая непогодь как раз на руку: и видимость плохая, и следы заметёт в два счёта.

Сигналом к началу занятий был свисток старшины Петекова. Упёршись носком сапога в выемку в стене, Ермолай вымахнул из рва первым. Первым из двадцати присутствовавших на занятиях солдат пробежал по снежной целине несколько десятков метров. Тут путь преградил широкий ров. Съехать-то в него Ермолай съехал мигом, а выкарабкаться смог только шестым — трижды скатывался по обледенелому откосу обратно на дно.

Чем дальше, тем дело оборачивалось всё хуже и хуже. В кузов грузовика Ермолай взобрался седьмым; спрыгнул с кузова — девятым; прополз под проволочными заграждениями пятнадцатым — и дыхание сперло, и руки и ноги стали словно ватные.

А когда нужно было ещё метнуть учебную гранату в окно фанерного макета дома да забраться сквозь это окно в воображаемую комнату, Ермолай и вовсе скис — хоть язык на плечо! Он стоял весь мокрый от пота, дыша, как паровоз, не в силах вытереть выступившую на щеке кровь — и не заметил, как оцарапался то ли о колючую проволоку, то ли о грубо обтёсанную доску.

— Плохи наши дела, товарищ Серов, — сказал старшина Петеков. — Слабовата у нас физическая закалочка! — И усмехнулся: — Это не шахматами баловаться!

А над чем тут смеяться? Разве Серов виноват, что никогда раньше не преодолевал полосу препятствий? И при чём здесь шахматы?

Несправедливый человек старшина, злой! В один из первых дней он приказал вдруг Ермолаю подмести пол в казарме.

— А почему обязательно я? — проворчал Ермолай.

Петеков аж побелел. Заставил стать смирно и объявил, что за препирательство с командиром Серов должен будет натаскать ещё на кухню воды. И это при всём честном народе!..

Не прикоснувшись к ужину, ни на кого не глядя, Ермолай сразу после отбоя разобрал постель и уткнулся лицом в подушку, чуть не плача от стыда и обиды.

— Сучковатый у парня характер! — сказал кто-то из солдат.

— Щёткой мести — не в шахматы играть! — хохотнул другой.

— Сознания у хлопца маловато, — вступил в разговор сержант Ивлев, — к дисциплине не приучен. Ничего, перемелется — мука будет.

Ермолай только притворился спящим, на самом деле он всё слышал. С чего это Ивлев решил, будто у него не хватает сознания? И опять про шахматы! Разве плохо, что он любит играть в шахматы?..

Среди ночи Серова разбудил какой-то шорох. Двое пограничников оделись, взяли оружие и ушли в наряд, на охрану границы. Кругом похрапывали, ворочались во сне совсем ещё почти незнакомые ребята.

Целых долгих три года предстоит прожить вместе с ними, под одной крышей, в глухом лесу, вдали от городов и сёл. Найдутся ли среди солдат друзья, настоящие товарищи? После происшествия со старшиной казалось, что не только он, Петеков, а и все окружающие — равнодушные, чёрствые, чужие. И так захотелось очутиться в Ивановке, в родном доме, побыть вместе с сестрёнками — Мария в восьмой класс перешла, Алёнка только букварь в руки взяла, — услышать материнскую воркотню: «Долго я тебя ужинать буду звать? Не убегут твои шахматы…»

Ермолай никогда ещё не отлучался из дому надолго — лесозаготовки и белковье в тайге были не в счёт.

Провожая его, мать заплакала, прижала к груди и всё повторяла: «Береги себя, сынок, береги…» И сержанту Ивлеву сказала: «Не обижайте его, пожалуйста, он у меня обидчивый…»

До чего же бы она обрадовалась, появись он вдруг! Вся бы засветилась от радости.

И отец, конечно, обрадовался бы. Виду бы не подал, а обрадовался. Вспомнилось, как, прощаясь, батя почему-то нахмурился, обнял, тут же легонько оттолкнул, кашлянул, сказал: «Сам, Ермолай, знаешь, как себя вести, не маленький. Правду соблюдай во всём. Так вот…»

Ермолай тяжело вздохнул — так тоскливо стало на душе.

Казарму тускло освещала одна ночная двадцати-пятисвечовая лампочка, и в полумраке призрачно поблёскивали стоящие в пирамиде автоматы.

Стоял там и грозный, воронёный автомат Ермолая. Особенный! Вручая его ему перед строем всей заставы, капитан Яковлев сказал, что раньше автомат принадлежал сержанту Карпову, геройски погибшему в мае прошлого года во время боя с бандой, пытавшейся нарушить нашу границу. Карпов был смелым, дисциплинированным бойцом; таким должен стать и Серов…

В ту ночь Ермолай уснул только под утро; уснул так крепко, что не слышал команды, и очнулся, лишь почувствовав, что его трясут за плечо.

— В ружьё! Тревога! — крикнул на ухо сержант Ивлев.

Ермолай с ужасом увидел, что все пограничники уже на ногах. Молча, шумно дыша от волнения, они застёгивали гимнастёрки, притопывая, натягивали сапоги.

Тревога! Значит, что-то стряслось! Может быть, снова напала банда или прорвались на нашу землю нарушители границы.

Второпях Ермолай не сразу попал руками в рукава гимнастёрки, даже перепутал левый сапог с правым.

Когда он, застёгивая на шинели ремень, выскочил на крыльцо, все уже построились во дворе и ждали новой команды.

Капитан Яковлев взглянул на светящийся циферблат наручных часов, объявил весело:

— Вольно! Разойтись!

Он был доволен: быстро управились пограничники, на минуту быстрее жёсткой нормы.

Ермолай понял, что тревога была не боевая, а учебная, но от этого ему не стало легче — опять провалился, опять опозорился…

— Вы, товарищ Серов, у нас новичок, и на первый раз я делаю вам замечание, — сказал капитан, — но чтобы больше такое не повторялось.

И, как назло, с неудач начался и другой день. Утром проходила кавалерийская учебная езда. Ермолай побежал было вместе со всеми к конюшне, однако старшина остановил его и сказал, что займётся с ним попозже в отдельности. А ведь Петеков отлично знал, что Ермолай с детства привык в колхозе к лошадям.

«Невзлюбил он меня, теперь во всём будет стараться унизить», — думал Ермолай, хмуро глядя, как скачут по кругу всадники.

— Выводите коня, товарищ Серов, — сказал наконец старшина.

Ермолай смело вошёл в денник, где стоял Ездовый, раньше также принадлежавший сержанту Карпову, и невольно приостановился. Кося коричневым глазом, конь бил о пол копытом.

— Выводите, выводите, не трусьте! — усмехнулся, по своему обыкновению, Петеков. — Пора уже вам друг к другу привыкнуть.

А Ездовый, как назло, захрапел, круто повернулся и прижал Ермолая широким крупом к перегородке.

Что тут делать — либо пан, либо пропал! Ермолай прикрикнул, быстро надел на Ездового уздечку, ласково похлопал его по лоснящейся, шелковистой шее и вывел из конюшни.

— Корпус держи прямо, не гнись!.. Свободнее себя чувствуй, за луку не цепляться: упадёшь — не расколешься! — покрикивал старшина. И вдруг скомандовал: — Ры-ысью ма-арш!

Пришпорив Ездового, Ермолай попытался с замедленного шага сразу перейти на рысь, а конь возьми да поскачи галопом. Не успел Ермолай опомниться, как ноги выскочили из стремян. Схватился за луку, но в ту же секунду Ездовый озорно взбрыкнул и вышиб его из седла — хорошо ещё, что головой в сугроб.

Кляня всё на свете, Ермолай выбрался из снега, схватил слетевшую с головы шапку и побежал догонять озорника. А тот сам остановился как вкопанный и под общий смех закивал головой.

— Карпов был лихим конником, — не преминул сказать старшина.

Единственным утешением оказалась в тот день мишень. С первой же попытки Ермолай выполнил стрелковое упражнение, и капитан Яковлев поставил его в пример двум другим солдатам-первогодкам.

Вечером капитан вызвал Серова к себе в кабинет. Рядом с начальником сидели старшина Петеков — парторг заставы — и комсомольский секретарь сержант Ивлев.

— Садитесь, товарищ Серов, садитесь, — пригласил капитан. — Вот мы тут о вас сейчас беседовали. Комсомольцы хотели обсудить ваш проступок на бюро, а наш парторг товарищ Петеков считает, что этого делать не стоит, говорит, что вы сами осознали свою вину.

Ермолай почувствовал, как кровь прихлынула к лицу. «Петеков? За него заступился Петеков?!» Однако радость оказалась преждевременной.

— Всё же я думаю, — нахмурился старшина, — будет полезно, если Серов выступит на общем собрании и сам всё расскажет.

«И за что он на меня взъелся? — снова помрачнел Ермолай. — Даже товарищем не назвал».

— Полковник Суслов говорил мне, — продолжал Яковлев, — что ваш отец храбро воевал.

— Отец награждён орденом Красного Знамени, — тихо сказал Ермолай.

— Ну вот, видите! Степану Федотовичу было бы неприятно услышать о сыне плохое. — Яковлев помолчал, улыбнулся: —Трудно к нашей службе привыкать? Я сам ведь тоже когда-то был молодым солдатом. Помню: ехал на заставу, думал, что сразу нарушителей границы стану задерживать, в герои выйду. А прежде чем первого контрабандиста поймал — ой-ой сколько пудов соли пришлось съесть! Известное дело — и блины сами в рот не летят… Был такой герой — пограничник Валентин Котельников, он на Дальнем Востоке в бою с японцами погиб, наверно, слышали про него? Так вот, Валентин Котельников писал своему младшему брату в Донбасс: «Я работал машинистом, шахтёром, рубал уголь и должен сказать, что охранять границу труднее». — Капитан встал, протянул руку. — Учтите это, товарищ Серов!..

 

«ВОТ ЭТО ТОВАРИЩ!..»

В первый свой ночной наряд на охрану границы Ермолай отправился лишь в конце декабря вместе с сержантом Ивлевым. Прежде чем выйти из заставы, пососали сахар, посмотрели в тамбуре на красный фонарь — сахар обостряет слух, а после красного света глаза быстрее освоятся с темнотой.

Шли на лыжах — первым сержант, следом за ним Ермолай. И как только Ивлев находит дорогу среди деревьев и густого подлеска, среди холмов и частых оврагов! Ничего ведь не видно — темень, а он шагает спокойно, смело. То вправо свернёт, то влево, то руку поднимет: «Осторожно — ветка!», «Внимание — спуск!» Просто удивительно!..

Наконец лес немного поредел, впереди вроде бы чуть посветлело, и по силуэтам высоких ясеня и берёзы Ермолай догадался, что они подошли к назначенному месту. Едва слышно что-то звякнуло о ствол автомата — условный сигнал. Из кустов выросли, словно привидения, пограничники, которых Ивлев и Серов должны были сменить. Обменялись паролями, и те двое, сообщив, что на границе всё спокойно, стали на лыжи и тут же растворились в темноте.

Граница проходила здесь по берегу широкой большой реки, стынущей подо льдом и снегом. Луна ещё не взошла, и противоположный чужой берег был совсем не виден. Порывами налетал ветер и стучал голыми ветвями орешника и бузины. За одним из кустов, над обрывом, и расположились Ермолай с Ивлевым.

Ермолай должен был наблюдать за всем, что происходит впереди и слева, Ивлев — за тем, что впереди и справа.

Кругом было темно, мрачно, и казалось, что, кроме них двоих, на всём берегу, на тысячи вёрст окрест, нет ни одной живой души. И, наверное, именно поэтому короткие минуты превращались в долгие часы.

Ермолай не раз бывал на этом самом месте днём: лежал в кустах, ходил на лыжах по дозорным тропам, близ реки, и в тылу участка. И морозы выпадали, и метели мели, и вьюга взвихривалась, и солнце светило с ярко-синего неба. Всякое бывало. А вот в ночном дозоре он впервые. С каждым разом Ермолай всё больше и больше убеждался в справедливости слов капитана Яковлева: служба на границе — нелёгкий труд. Важный, почётный, нужный Родине, но тяжёлый труд. Тяжёлый не только тем, что охранять границу необходимо в любую, самую лютую погоду, а и своей однообразностью — каждый день всё почти одно и то же, так же, как и вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад.

А в книжках Ермолай читал и в кино видел, как пограничники то и дело ловят шпионов и диверсантов, чуть ли не каждый день ведут бои с нарушителями границы. А где эти нарушители? Хоть одного бы живого, а не книжного нарушителя посмотреть: какой он из себя есть, как он выглядит, этот нарушитель?

Скучать, конечное дело, на заставе некогда, целый день крутишься, вертишься, будто заводной. А всё-таки — от самого себя, от своих мыслей никуда ведь не скроешься! — Ермолай начал подумывать, что зря он не попросился на флот: там, по крайней мере, море, штормы, дальние походы. Всяких сложных, умных машин и механизмов на корабле полным-полно…

Антон Курочкин прислал на днях письмо с Северного флота. Вот у него жизнь! Пишет, что недавно они спасли в восьмибалльный шторм норвежский корабль, терпевший бедствие. За смелость и находчивость Антону объявлена благодарность. И фотографию свою Антон прислал. Бравый такой моряк, в бескозырке с ленточками, полосатая тельняшка на груди виднеется. И как всегда — нос кверху.

А Ермолаю в ответ нечего и писать. Он и домой-то много не пишет: «Жив, здоров. Службой и товарищами доволен». Одному учителю истории Фёдору Ильичу — самому любимому учителю — настрочил длинное письмо: подробно описал, как организовал на заставе шахматный турнир и занял в нём первое место. А о своих неудачах, о придире старшине — никому ни слова.

Обо всём этом часто думалось днём, сейчас же пришли совсем другие мысли. Всё вокруг ночью незнакомое, таинственное, всё наполнилось скрытыми опасностями и тревогами. Ермолай до боли, до ломоты в глазах всматривался во тьму. Ведь противоположный берег реки был не просто началом чужой земли, частью иностранного государства, где вот так же лежат сейчас чужие солдаты. Это было место, откуда могли прийти враги, задумавшие причинить нам вред. Может быть, в эти самые минуты они собираются и готовятся там в тайный поход, проверяют оружие.

Откуда-то из лесу донёсся протяжный волчий вой, и Ермолаю стало не по себе от этой дикой жалобы одинокого голодного зверя. Бывалые пограничники, тот же Ивлев, предупреждали, что в ночном наряде одолевает предательский сон. Непостижимо, как тут можно уснуть, да ещё в такой мороз! На ногах были шерстяные носки, фланелевые портянки, валенки, а всё равно пальцы прихватывало. Побегать бы, попрыгать бы, похлопать руками по бокам — но нельзя, нужно лежать тихо, незаметно, чтобы тебя и не видно и не слышно было.

Опять завыл волк, на этот раз ближе. Жутко! В Ивановке голодные волки нередко выли по ночам, чуть ли не под самыми окнами, но никогда так жутко не было. Скорее бы утро!..

Но что это? Люди? Пять человек. Ползут по льду и уже так близко от берега! Пятеро против двоих! Как их задержать? И неужели сержант их не видит? Тронул Ивлева за рукав. Пусть Ивлев возьмёт на себя троих нарушителей, с двумя остальными попытается управиться Ермолай. Весь дрожа не то от холода, не то от волнения, он так порывисто дышал, что сухие снежинки взлетали пухом, попадали в нос, на щёки и тотчас таяли. Чего же сержант медлит?

— Это лунки! — спокойно прошептал Ивлев. — Лунки во льду. Рыбаки днём продолбили.

Сo стыда можно сгореть! Ермолай взглянул влево и замер: из соседнего орешника на них были нацелены винтовки. Одна, вторая… три.

Вот они где, враги, — рядом! Ермолай схватился за сумку с гранатами.

— Отставить! — прошептал сержант. — Это старая изгородь…

— Со многими на первых порах такое случается, — говорил Ивлев, когда они шли утром по дозорной тропе. — И со мной бывало: то пень за человека примешь, то дерево. Да уж лучше пень принять за нарушителя, чем нарушителя — за пень. Прошлым летом идём мы вот так же со старшиной Петековым и вдруг видим: залегли в траве трое. Не иначе, думаем, это бандиты! А оказалось, медвежата! Учуяли нас, перепугались и попрятались. Вот было смеху.

— А за что старшина меня невзлюбил? — забыв о ночных страхах, спросил невпопад Ермолай.

— Глупости болтаешь! — оборвал Ивлев. — Побольше бы таких людей, как наш старшина…

Когда они возвратились утром на заставу, Ивлев доложил начальнику, что за время пребывания их в наряде нарушений государственной границы не обнаружено, и добавил:

— Ещё желает рассказать товарищ Серов.

Ермолай ничего говорить не собирался и в недоумении уставился на сержанта. Тот напомнил ему о жердях…

— Жерди? Вы приняли жерди за винтовки? Так похожи? — переспросил капитан Яковлев. — Надо будет обязательно их убрать, а пока предупредим всех наших. Спасибо, товарищ Серов, хорошо, что сообщили.

Только теперь почувствовал Серов, как он устал. Даже от завтрака отказался. Спать, спать, спать! Едва добрался до постели. Проснулся лишь перед самым обедом.

Уплетая за обе щеки рагу из оленины с лапшой, Ермолай с тревогой прислушивался к тому, о чём Ивлев беседует с друзьями. Сейчас сержант расскажет о лунках во льду, о жердях, которые Ермолай принял за людей и винтовки, и его засмеют.

И действительно Ивлев не удержался:

— Послушайте, какая у нас с Малышом история получилась ночью: глядим — винтовки из орешника торчат. И прямёхонько на нас. Приготовили мы гранаты, а вгляделись — это жерди! Обыкновенные жерди от старой изгороди!..

«Вот это товарищ!..» Ермолай незаметно вышел из столовой, тихонько притворив за собой дверь, и в коридоре, лоб в лоб, столкнулся со старшиной Петековым. Такое было хорошее настроение, а Петеков словно ледяной водой окатил:

— Вы что же думаете, рядовой Серов, если побывали в ночном наряде, то, значит, вам теперь всё можно? Почему у вас расстёгнута гимнастёрка?..

 

ХИТРЕЕ ХИТРОГО

Быстро пролетали не только недели, а и месяцы: давно отцвела весна, далеко за половину перевалило и изменчивое, дождливое лето. Ермолай всё больше привыкал к пограничной службе, и она уже не казалась ему такой однообразной и скучной, как поначалу.

Он привык бодрствовать ночью, если это требовалось, и спать днём; привык совершать длинные переходы по участку заставы, который стал ему так же хорошо знаком, как капитану Яковлеву, сержанту Ивлеву и другим бывалым пограничникам. Уже не составляло большого труда пробыть несколько часов подряд под дождём, на холодном ветру и на солнечном припёке: привычка — вторая натура. Да тут, конечно, сказалось и то, что сызмальства находился в лесу, в поле.

И не только привык Ермолай к службе, а и полюбил её. Полюбил размеренный, чёткий ритм жизни на заставе; полюбил суровое воинское братство небольшого коллектива, чем-то схожего с экипажем корабля, который находится в постоянном боевом походе. До чего же неправ был он, думая в первые дни, что вокруг него здесь чужие, равнодушные люди. Все они, конечно, разные не по одним лишь лицам, а и по характерам, но у всех у них общее нелёгкое дело, что, наверное, роднит больше всего.

Славные, добрые, хорошие ребята! До чего же все они обрадовались, когда к капитану Яковлеву приехала из Владимира жена Мария Петровна с годовалым сынишкой Олегом! То ли все вспомнили свои семьи, своих младших братишек и сестрёнок, то ли вообще уже свойственно человеку радоваться, если у другого счастье. Словом, каждый пограничник был готов оказать Марии Петровне любую услугу, поиграть, позаниматься с Олежком. И каждый был очень доволен, если удавалось подержать его на руках, понянчить, развлечь, рассмешить какой-нибудь самодельной игрушкой.

Даже старшина Петеков смягчался, глядя, как мальчик, пошатываясь, растопырив ручонки, вышагивает по двору, а падая, не ревёт, а только забавно посапывает. Что бы там ни говорил Николай Ивлев— после памятной декабрьской ночи они стали друзьями, — как бы ни хвалил старшину, а Ермолай не мог перебороть чувства невольной неприязни к этому высокому, слегка сутулому Петекову. Почему коммунисты заставы избрали его своим партийным организатором? За что они его любят? Вечно он всюду суёт свой нос, вечно везде выискивает недостатки и неполадки. Кажется, дали бы ему право — он с утра до ночи заставлял бы всех пограничников подметать двор, ухаживать за лошадьми, таскать воду, полоть грядки огорода, мыть полы и окна, чистить и смазывать карабины и автоматы, до зеркального блеска надраивать сапоги, пуговицы и пряжки. И хотя бы когда-нибудь он улыбнулся, посмеялся, подхватил песню. Сухарь, служака, а не человек!

Ивлев говорил, что Петеков — круглый сирота, родители его погибли на войне, что он воспитывался в детском доме, а потом работал верхолазом на строительстве домны. Потому-де и суров с виду и несмешлив. Да разве это оправдание?..

И ещё один человек не нравился Ермолаю на заставе — повар Анатолий Сысоев. Сысоева и другие пограничники не любили — перед начальством заискивает, а на всех остальных глядит свысока. Правда, справедливости ради нужно сказать — повар он отменный: так приготовит гуляш и котлеты — язык проглотишь!

Из-за этого самого толстошеего повара Сысоева Ермолай и столкнулся после долгого затишья со старшиной Петековым. Вернее сказать, началось всё из-за кошки.

Дымчатая, донельзя отощавшая кошка — уму непостижимо, откуда она взялась здесь, в лесу! — пожаловала прямиком в кухню. Замурлыкала, потёрлась мордочкой о сапог Ермолая — он дежурил по кухне, чистил картошку, — жалобно, тоненько мяукнула, вроде бы попросила: «Накормите меня, разве не видите, какая я голодная?»

Ермолай любил животных (дома в Ивановке у него всегда жили и собаки, и ежи, и даже приручённый грач), расчувствовался и дал Дымке — так он сразу окрестил кошку — кусочек печёнки.

— Это ещё что за скелетина на четырёх ногах? — заругался Сысоев. — Нечего мне тут всякую дохлятину приваживать!

Ермолай возмутился, но сдержался, промолчал. А Дымка улучила момент и, пока Сысоев колдовал над какой-то подливкой, прыгнула на стол и стащила кусок медвежатины.

— Ах ты, ледащая! — рассвирепел Сысоев и запустил в кошку поленом. Та, бедная, взвизгнула, бросила мясо и вымахнула в распахнутое настежь окно.

— Подлый ты человек, если животное бьёшь! — закричал Ермолай. — Самый что ни на есть настоящий живодёр!

И тут, откуда ни возьмись, старшина.

— Это ещё что за выражения? Рядовой Серов, немедленно извинитесь перед ефрейтором Сысоевым!

Ничего не попишешь — пришлось извиняться.

Но после такой явной несправедливости Ермолай не мог успокоиться даже за шахматами. Обрадовался лишь предложению капитана Яковлева пойти с ним в выходной день в тайгу…

Редко выпадает начальнику пограничной заставы выходной день, но если уж такой случался, то Яковлев обязательно отправлялся в тайгу, на природу. С весны он всегда брал с собой Ермолая, если тот бывал свободен от службы. Ему пришёлся по душе упорный, хотя и несколько медлительный, молчаливый паренёк.

Желая проверить, наблюдателен ли молодой пограничник, капитан поручил однажды Ермолаю приглядеться, как ведут себя стрижи при появлении человека. Стрижиными гнёздами были изрыты все обрывистые берега реки. (У Яковлева была заведена специальная тетрадь, куда он записывал наблюдения о повадках зверей и птиц, встречающихся на участке заставы.)

Ермолай удивился: «Чем заинтересовали начальника мирные пичуги?» Однако вслух своих мыслей не высказал, а спустя неделю доложил не только о том, что при приближении человека к гнезду стрижи с резким визгом поднимаются над обрывом и носятся как угорелые, аж воздух свистит, но рассказал об этих птицах столько подробностей и с такой обстоятельностью, что Яковлев диву дался.

Стрижи обличием и повадками похожи на ласточек. И хвост у стрижей такой же, как у ласточек, но если присмотреться, то их сразу отличишь. Во-первых, они крупнее, и крылья у них будто два серпа — длинные, узенькие. И главное, у стрижа все четыре пальца вперёд выставлены, а у ласточки три пальца вперёд, один назад. Поэтому стрижи не садятся на дерево, им за ветку ухватиться несподручно. И с земли они подняться не могут — длинные крылья мешают.

— Как же они тогда взлетают? — поинтересовался присутствовавший при разговоре старшина Петеков.

— А они с чего-нибудь высокого бросаются, потому и живут в обрывах, в щелях да норах или в дуплах, — вставил капитан.

Впервые Яковлев пригласил Ермолая в тайгу в середине апреля, в самый разгар тетеревиных токов.

В бору ещё лежало много снега, за ночь он покрылся прочным льдистым настом, и они легко прошли к известному токовищу на заболоченной прогалине.

Устроили себе шалаш из еловых сучьев и притаились там в нетерпеливом ожидании.

Песню первого глухаря услышали на заре. Сидя на высокой ветке, красавец петух выгнул шею и начал то щёлкать: те-кэ, те-кэ, — то скиркать. Потом он слетел на снег, распустив крылья, начал кружиться, чертить ими по насту — и снова на ветку.

Что тут началось! Со всех концов леса, с прогалин, с вырубок, с опушки, послышалось гордое, призывное щёлканье и скирканье соревнующихся друг с другом петухов-глухарей.

Яковлев и Ермолай до того заслушались весенним, жизнерадостным концертом, что не заметили, как пролетело время.

— И как только охотники убивают таких красавцев! — сказал капитан. Оба они любили и знали лес, и это сблизило их.

Великой силой обладает природа! Стоит человеку (если он не сухарь, вроде старшины Петекова, и не самовлюблённый индюк, вроде повара Сысоева), стоит человеку попасть в лес, в поле, на реку, пробыть там хотя бы недолго, и он становится добрее, спокойнее, душевнее, как ребёнок, чувствующий всем сердцем ласку и любовь матери.

И Яковлев с Ермолаем, оставаясь такими, какими они были всегда, в то же время становились в лесу и другими.

Исчезала официальность в отношениях друг с другом, неизбежная во время службы на заставе, другим оказывался тут и разговор.

И как-то уже само собой получилось, что на отдыхе в лесу Яковлев звал Ермолая на «ты», а Ермолай, в свою очередь, называл Яковлева не товарищем капитаном, а просто Александром Николаевичем.

Любуясь окружающим их миром, Яковлев никогда не упускал возможности показать Ермолаю, как можно и нужно читать страницы из великой и вечной книги природы.

Многое было Ермолаю не в диковинку — в соседстве с тайгой вырос! — однако у капитана был свой особый, пограничный подход к прочтению этой книги, и тут было чему у него поучиться.

Находя на различном грунте следы разного зверья, Яковлев объяснял, как, узнать по расположению следов и размаху шагов, спокоен был зверь или встревожен, а если встревожен, то с какой стороны его спугнули и медленно или быстро он шёл. У оленей, к примеру, чем быстрей ход, тем шире угол раздвоения копыт.

Чтобы перехитрить пограничников и замаскировать свой след, нарушители нередко нацепляют на подошвы копыта животных, но человеку никогда не поставить ногу так, как её ставит зверь…

На этот раз Яковлев и Ермолай отправились спозаранку на озеро Долгое, соединённое с пограничной рекой извилистой Большой протокой.

Возвращались домой уже ближе к сумеркам. Лодка неслышно скользила по тихой воде, зеркально отражавшей облака, подзолоченные снизу последними лучами солнца.

Ермолай сидел в вёслах, Яковлев правил.

Начали сильно надоедать обнаглевшие к вечеру комары.

Целый столб крохотных крылатых кровопийц двигался в воздухе, повиснув над лодкой.

— А верно говорят, Александр Николаевич, будто изо всех зверей хитрее хитрого дикий кабан? — спросил Ермолай, зная, как любит капитан всякие таёжные истории. — Будто бы повстречает кабан человека с ружьём и в момент угадывает, чем у него заряжено ружьё — дробью или пулей?

— Бывает! — почему-то рассеянно ответил капитан и крутым взмахом кормового весла направил лодку из озера в Большую протоку.

— Протокой дальше — крюк дадим, — напомнил Ермолай.

— Вот и хорошо, что крюк. Греби потише, и помолчим. Гляди и молчи! — Яковлев показал кивком головы вперёд.

Ермолай оглянулся и не сразу понял, что там такое: над левым берегом протоки колыхались два серых столба.

«Комары, — наконец догадался он. — Наверное, на берегу люди: кабаны или олени не стояли бы на одном месте».

Лодка шла под нависшими ветвями ивняка. Августовские сумерки сгущались быстро. В воздухе замелькали светящиеся жучки, однотонно заурчал козодой. Яковлев вдруг приподнялся, ухватился за ветви, остановил лодку и снова показал вперёд. Ермолай посмотрел да так и застыл с вёслами в руках: метрах в сорока впереди под кустами вспыхивал огонёк. Похоже было, что кто-то через равные промежутки времени чиркает спичками.

— Вызывает с другого берега лодку, — прошептал Яковлев. — Поплыли, только тихонько…

Заслышав плеск вёсел, невидимый ещё пока человек прекратил чиркать спичками и начал чуть слышно стучать палкой о палку. Очевидно, он решил, что едут свои люди, и указывал им, где следует пристать. Когда же лодка вынырнула из-под ветвей совсем рядом, человек рассмотрел, с кем имеет дело, и поспешно полез между кустов на крутой берег. В воду с плеском посыпались комья земли.

— Припугни! — скороговоркой бросил капитан, выхватил из кобуры пистолет и выпрыгнул из лодки.

Серов вскинул автомат и выстрелил в воздух. «Сигнальщик» от страха присел на корточки, забормотал:

— Я рыбак, не стреляйте…

В карманах у него не оказалось ни документов, ни денег — только табак да спички. «Рыбак? Всего лишь обыкновенный рыбак?» — разочарованно рассматривал Ермолай невысокого мужчину средних лет, в поношенном костюме, с худым, давно не бритым лицом. А он-то, Ермолай, подумал было, что это шпион.

— А где ваши вещи? — спросил капитан.

— Какие вещи? У меня ничего нет, говорю вам, — рыбачил я.

— Товарищ Серов, обыщите местность по окружности, — неожиданно приказал Яковлев.

«Значит, капитан не очень-то поверил рыбаку», — понял Ермолай.

В полумраке с трудом угадывались знакомые приметы. Пристально всматриваясь в кусты и траву, Серов увидел вблизи корявой берёзы большую кочку. Он хорошо знал это место — раньше никакой кочки тут не было.

Намеренно громко шумя, прошёл мимо и, резко повернувшись, ковырнул кочку палкой. Кочка вздыбилась. Из травы выпрыгнул человек и, согнувшись, вобрав голову в плечи, бросился на Ермолая. Ермолай инстинктивно поднял коленку. Человек стукнулся об неё головой. Удар оказался настолько сильным, что оба свалились на землю. Автомат Ермолая отлетел в сторону. Вскочив, он вцепился руками в неизвестного, но тотчас почувствовал такую острую боль в боку, что едва не потерял сознание. Нарушитель вырвался и побежал.

— Стой! — крикнул капитан.

Нашарив в высокой траве автомат, вскинул его, прицелился. Но в этот момент раздался характерный хлопок яковлевского пистолета и вопль раненого. «Вот так рыболовы!..»

— Давай грузиться, — сказал капитан. — Теперь тех, кого этот «рыбак» вызывал сигналами, не дождёшься, — небось слышали наши выстрелы.

Связанных пленников и найденный в кустах мешок — в нём были взрывчатка в шашках, запалы и гаечные ключи — положили на дно лодки, отчего она осела почти по самые борта. Раненого перевязали, но он всё ещё громко стонал.

— Потерпит до заставы, не умрёт! Недельки две полежит в больнице. — Капитан осторожно оттолкнулся веслом от берега. — «Рыбаки»! — гневно добавил он. — К железной дороге, наверно, хотели пробраться, мерзавцы, к мосту.

Когда лодку окликнул часовой, было уже совсем темно.

Яковлев назвал пропуск и негромко сказал Ермолаю:

— Кабаны — животные хитрые, а двуногие звери бывают хитрее хитрого. Только ведь без ума — грош цена любой хитрости…

На участке заставы давно уже не задерживали нарушителей, и, когда капитан и Серов привели сразу двоих, во двор высыпали все свободные от службы пограничники.

«Вон они какие бывают, враги!» — во все глаза смотрели новички на задержанных.

— Везёт тебе, Малыш, — с явной завистью говорил повар Сысоев, наливая Ермолаю полную тарелку наваристых щей с мясом. — Благодарность в приказе по отряду отхватишь!

Подперев пухлыми ладонями двойной подбородок, он спросил вроде бы безо всякого интереса:

— Насчёт кошки начальнику не докладывал?

— Я — не ты! — буркнул Ермолай.

— Между прочим, вот она, твоя любимица, — кивнул Сысоев в угол, где, свернувшись калачиком, сладко спала серая кошка.

Ермолай обрадовался, но виду не подал.

— Мне не жалко, пусть себе живёт, — снисходительно ухмыльнулся повар…

— И вовсе не Сысоев приютил твою Дымку, — рассеял Ивлев недоумение приятеля, — старшина Петеков приказал оставить на заставе бездомную. Поди разберись после этого в людях!..

 

ГЛАВНОЕ — ПРАВДА

С какой радостью ехал Ермолай на шахматный турнир и в каком сквернейшем настроении он возвращался обратно! Да, одно дело быть чемпионом своей заставы и совсем другое — сражаться в блиц-турнире, в котором участвовало семнадцать сильнейших игроков, чуть ли не со всех застав пограничного отряда.

Ермолай не рассчитывал, конечно, возглавить итоговую таблицу, но на третий-то приз надежда у него была. Третьим он и оказался. Только с конца. Застава провожала Ермолая, не сомневаясь в его успехе, а он так подвёл её, так посрамил её честь! Старшина Петеков безусловно усмехнётся: «К счастью, шахматные поражения пограничников не учитываются при инспекторской проверке!» Повар Сысоев наверняка подковырнёт: «Ай-яй-яй, какой пассаж!» (До призыва в армию Сысоев работал помощником шеф-повара в омской гостинице «Интурист» и любит к месту и не к месту щеголять разными иностранными словечками.) А капитан Яковлев, ясное дело, напомнит, что и блины сами в рот не летят!..

— Так-то вот, дружище! — ласково потрепал Ермолай холку Ездового. — Такие вот дела: обштопали твоего хвастуна-хозяина, крепенько обштопали! Что теперь напишешь учителю Фёдору Ильичу?

Конь покачал головой, вроде бы посочувствовал: «Что ж поделаешь — бывает!»

— Не казнись, — сказал Коля Ивлев. — У тебя, Малыш, всё ещё впереди! Придёт время— чемпионов побьёшь.

Ермолай и сержант Ивлев — он был в отряде на сборе комсомольских секретарей — ехали по незнакомой таёжной звериной тропе. Следуя совету капитана Яковлева, они всегда, если, конечно, была возможность, выбирали новую дорогу: лучше изучишь тыл участка заставы; пограничнику необходимо знать всю округу! Ермолай невесело улыбнулся, поймав себя на мысли, что вот так же прошлой осенью не спешил возвращаться после военкомата в Ивановку.

День был на исходе. На самой тоненькой солнечной ниточке осталось повисеть над тайгой жаркому июльскому дню. Дремучая тайга стояла вокруг могуче, пьянила запахами смолы, прелью слежавшейся за многие годы листвы и хвои. Как под тёплую, многослойную подушку, прячутся под неё на зимовку и шмели, и жужелицы, и прочие насекомые, чтобы снова увидеть весну и лето. Закричал дятел. Не застучал дробно клювом по коре, как он стучит, добывая пищу, а именно закричал — наверное, зовёт подругу. В зелёной пологе не видно вершин сосен и елей. И весёлые берёзы и осины не кудрявятся в чащобе, а тоже тянутся кверху — не легко им тут бороться за свет и солнце.

Под копытами Ездового и ивлевского Алмаза мягко пружинили мхи. Сумрачно вокруг. То и дело потрескивают сучья валежника, то и дело попадаются обросшие космами мха трухлявые и совсем ещё крепкие стволы погибших от ураганов деревьев. Лет пять назад, похоже, упала и вот эта вывороченная с корнем вековая ель. Падая, обрушила десятки соседних сосен, берёз, осин и елей, посшибала с других ветви, и в густом зелёном пологе образовалась большая полынья. Сюда щедро льются солнечные лучи, давшие жизнь молодой поросли, вдоволь напоившие силой буйные травы.

Метров девять в ширину таёжный пролом, не меньше, а юркая, стремительная белка, распушив свой длинный хвост, играючи перелетела через него с дерева на дерево. Вцепилась острыми коготками в раскачивающуюся ветку, бесстрашно уставилась на людей чёрными бусинками глаз, сердито зацокала.

Наперекор пасмурному июню июль стоял сухой и тёплый. Хорошо! Красота! И до чего же легко дышится! Даже поражение в шахматном турнире перестало казаться непоправимой бедой.

— «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!..» — запел Ермолай. Ивлев подхватил.

«Лесов, лесов… Полей, полей… Рек, рек…» — подпевало многоголосое эхо.

«Широка страна моя…» Не считая здешних и родных мест, Ермолай нигде ещё не бывал. Пока он знал страну только по кино да по журнальным и газетным фотографиям. Но он обязательно увидит её всю своими глазами. Не просто так, любознательным туристом и экскурсантом он везде побывает, а поработает строителем или монтажником. На его век новостроек хватит…

— Я стану строителем, я стану строителем, кончу службу в армии и стану строителем! — пел Ермолай.

— Только бы не было войны, — сказал Ивлев.

— «Не бывать войны пожару, не пылать земному шару!..»

Наверно, это далёкий гром напомнил о войне. Вот опять раскатисто громыхнуло. И ещё, и ещё…

Въехав на большой песчаный увал — все остальные деревья уступили тут место стройным корабельным соснам, — друзья глянули вверх и пожалели, что не торопились. С востока в полнеба разметнулась сизо-серая хмара, вдоль и поперёк простёгиваемая молниями.

Тайга притихла, насторожилась в ожидании недоброго. И птицы куда-то все подевались, умолкли и вездесущие, весёлые хлопотуньи белки. Туча наваливалась с невиданной быстротой. Не прошло десяти минут — и на западе не стало синевы и закатного багрянца. А вот и ветер явился. Перешепнулся раз-другой с хвоей и листьями, замер на мгновение и, набирая силу, пошёл и пошёл гулять, раскачивать тайгу от корней до макушек. Запело, завыло, затрещало, застонало всё кругом. Слепящие молнии зигзагами прочертили тучу.

Лошади приостановились, вздёрнув морды, вроде бы хотели спросить: «Дальше поедем или здесь переждём грозу?..»

А дождя нет, хоть бы капелька капнула!.. «Ещё, чего доброго, подпалит гроза тайгу…»

Не успели друзья принять решение: спешить ли им на заставу, или и впрямь переждать бурю, положив коней наземь, — как так громыхнуло, будто раскололся небосвод. Всего на долю секунды невольно зажмурился Ермолай, а когда открыл глаза, увидел: совсем рядом, вся снизу доверху схватилась пламенем высокая красавица сосна. Три новые молнии вонзились в тайгу опять чуть ли ни рядом, и тотчас одновременно вспыхнули ещё три сосны.

А дождя нет как нет, хоть бы капелька капнула!..

Никогда не видел Ермолай, чтобы вот так, в одночасье, забушевал лесной пожар — горело уже со всех сторон. Гудя, как в гигантской, чудовищной топке, подгоняемое ветром жаркое, жадное пламя перемётывалось, перебрасывалось с дерева на дерево, превращалось в колышущуюся огненную завесу.

Коней не нужно было понукать и пришпоривать— прижав уши, распластавшись, они помчались карьером, словно на крыльях, перемахивая через поваленные стволы, вихрем продираясь сквозь полыхающие заросли. Чуяли кони, что в лощине, между увалами, — речка, чуяли кони, что только в воде— спасение.

В соседстве спешили к реке звери. Рыжие лисы подгоняли хриплым тявканьем несмышлёнышей лисят; задрав хвосты, прыгали белки — десятки, если не сотни белок. Пронеслось семейство клыкастых, свирепых кабанов, с вздыбленной на загривках щетиной.

Пожар распространялся со всё большей стремительностью, катился неотвратимой огненной лавиной. Удушливый смолистый дым густыми, взвихрёнными клубами взмётывался к побагровевшим от зарева тучам, растекался чёрно-бурыми потоками между деревьями, над мхами и травами.

Рассыпая мириады искр, высоко над тайгой летели головни, увлекаемые ураганным ветром. Не успевшие вовремя улететь птицы опаливали в раскалённом, клокочущем воздухе крылья и падали в огненную крутоверть.

А дождя всё не было и не было…

— Скорее, скорее, скорее! — шептал Ермолай, прижавшись к шее четвероногого друга, всецело доверившись его инстинкту. Оглянулся на миг: «А где же Николай? Неужели в дыму и огне его Алмаз свернул на другую тропу?»

Ермолай не заметил, как Ездовый с разлёту спрыгнул в речку; понял это, лишь очутившись в воде. Придерживаясь за луку, спрыгнул с седла, окунулся с головой.

В речке кишмя кишели звери: олени и медведи, лисы и зайцы, росомахи и бурундуки. На загривке медведя пристроились летяги, на рогах лося — белки. Всех помирила и уравняла общая страшная беда. Звери плыли, отфыркиваясь, подминали в тесноте друг друга, тонули, увлекаемые быстрым течением.

— Спа-а-си-и-те! — послышался вдруг отчаянный человеческий вопль.

Кто это зовёт? Не Ивлев ли?

— Спа-а-си-и-те! — снова донеслось сквозь рёв пожарища со стороны горящего берега.

И Ермолай повернул коня обратно.

В речку с шипением плюхались горящие головешки; обрушилась с всплеском полыхающая сосна. Пожар подступил к самому урезу. В дыму, в чаду, в огневом разгуле Ермолай не сразу рассмотрел две головы, торчащие из воды, позолоченной пламенем. Парень и мальчонка! Как они тут очутились?..

Вытаращив от ужаса глаза, держа на закорках потерявшего сознание мальчика лет десяти-одиннадцати, парень едва ли слышал, что им прокричал невысокий пограничник в тлеющей гимнастёрке, с опалёнными бровями..

Ермолай подхватил обоих, подсадил на спину вздрагивающего, храпящего Ездового.

Речка была не так уж широка — сажен десять, и пожар легко переметнулся на противоположный левый берег. Попадать из огня да в полымя — равносильно смерти, и Ермолай направил коня вниз по течению, благо речка и не глубока! Он то и дело окатывал и спасённых и Ездового пригоршнями воды. Только бы не задохнуться в дыму, только бы не угодить под падающие, горящие деревья… «Где же Николай?»

И тут наконец-то туча смилостивилась над тайгой и обрушилась на неё тугим, стойким ливнем. К едкому дыму прибавились клубы пара, но пар этот не был страшен — пар помогал дождю тушить пламя…

Когда ливень одолел пожар, Ермолай, Ездовый и спасённые парень и мальчуган лежали на крохотном островке, посреди вздувшейся речки.

— Господь с тобой, не реви! — успокаивал парень всхлипывающего мальчонку.

— Откуда вы, паря? — спросил Ермолай, едва шевеля распухшими от ожогов губами. И снова подумал: «Где же Ивлев?»

— Из Максимовки. По грибы ходили… Братаны мы…

Из Максимовки? Слыхал Ермолай про такую деревню. Вёрст тридцать с гаком отсюда до Максимовки. Хотел было спросить, каким же путём их, бедолаг, занесло по грибы в такую даль, да ещё в запретную пограничную зону, но раздумал. На заставе всё выяснится: так или иначе, а он обязан будет задержать парня с мальчишкой, нарушивших пограничный режим.

— Утром потолкуем, отдыхайте…

«Может и Николай обнаружиться». Ермолай скинул из-за спины автомат, прижался к коню, погладил его влажную морду, прошептал:

— Спасибо тебе, Ездовый, погибли бы мы без тебя. Ездовый тихонько заржал, ткнулся в щёку тёплым, бархатистым храпом…

Проснулся Ермолай от рассветной свежести. Ездовый лежал недвижимо — боялся потревожить пригревшегося под его боком хозяина. В нос шибануло резким запахом сырой гари. Ливневая вода в речке спала, островок заметно увеличился в размерах.

Как себя чувствуют спасённые?

— Паря, живы вы там?

Никто не ответил. Ермолай приподнялся, огляделся вокруг и не поверил своим глазам: парня с мальчонкой и след простыл.

Куда же они подевались? Ермолай вскочил; тотчас, как по команде, поднялся и Ездовый.

Не сразу бы узнали Малыша и его коня пограничники заставы, доведись им сейчас увидеть их. Лицо у Ермолая распухло, покрылось волдырями; брови и ресницы спалены; растрескавшиеся губы кровоточат. В ссадинах, ожогах почерневшие кисти рук. Продымлённые гимнастёрка и брюки во многих местах прожжены; левого погона нет, правый наполовину обуглился. Яловые сапоги — уезжая из отряда, он начистил их до зеркального блеска — порыжели, пожухли. И Ездовый из гнедого превратился в чёрно-рыжего; грива и хвост полуобгорели; спина, бока, шея и грудь в багровых ожогах. Да и всё вокруг неузнаваемо изменилось — вместо зелёной, вчера ещё полной жизни тайги по обоим берегам реки, насколько хватал глаз, торчали чёрные, обугленные стволы. Чёрной стала и сама земля. И речная вода превратилась из прозрачной в тёмно-бурую.

Ермолай снова и снова осматривал помертвевшие берега, кричал:

— Эге-гей! Где вы?..

Сгоревшая тайга отвечала хмурым молчанием. Даже эхо исчезло, будто вчерашний пожар сжёг и эхо. Как же так всё получилось? Где же Николай? Когда и куда ушли парень с мальчишкой? Почему они не разбудили его? Неужели они удрали, скрылись?

— Эге-гей! Где вы там? Выходите!

Цел ли автомат? Нет автомата! Тщетно обшарил Ермолай весь небольшой островок — автомат исчез. Отчётливо помнил, как снимал его вчера, положил вот сюда под руку, вот на это самое место. Стащил, украл подлый парень! Зачем он ему понадобился?

Первым помыслом было броситься вдогонку за беглецами. Но где их искать: на левом или на правом берегу, вверх или вниз по течению? Опять взялся дождь, и яснее ясного — никаких следов среди головешек и гари не найдёшь.

А автомат, принадлежавший раньше герою-пограничнику Карпову, пропал! Нет, не пропал, а попал в руки врага. Теперь и сомневаться нечего: спасённый вчера вечером парень — враг. «Подлый хитрец — мальчишку с собой таскал для отвода глаз! А я развесил уши, разжалобился, поверил, что они грибы искали».

Ермолая трясло, голова и тело в жару, зубы отбивали частую дробь. Гроза, лесной пожар во всём виноваты. Глупости, чепуха! При чём тут пожар? Разве на войне солдаты не оказывались во сто крат в более опасном положении? И разве может, разве имеет право пограничник, в какие бы сложные и трудные обстоятельства он ни попал, забывать о том, что он всегда обязан быть бдительным? Ни за что бы не уснули Коля Ивлев, старшина Петеков и Александр Николаевич Яковлев, окажись они на месте Ермолая. Не уснул бы и Карпов. Ни один бы солдат заставы не уснул, даже повар Сысоев. Ни один…

Вот где, на боевом посту, а не на шахматном турнире, он, Ермолай, подвёл свою заставу. Мало того, что сам навсегда опозорился, — на весь отряд, на весь пограничный округ бросил пятно. И на отца с матерью, и на всю Ивановку. Ничем теперь не искупить вину!

С трудом Ермолай взобрался в седло, склонился к уху Ездового:

— Поехали, дружок… Что ж ты-то меня не разбудил?..

Сторожко нащупывая копытами дно, Ездовый начал спускаться с островка в речку. Покачиваясь в седле, Ермолай как сквозь сон вспомнил, что не спросил даже имени парня. И в лицо его не угадает, если бы и довелось снова чудом встретиться. Запомнились только вытаращенные от страха глаза в отблеске пожара. Больше ничего… Как так — ничего? Ермолай встряхнулся, передёрнув от озноба плечами. Парень сказал, что они с братом забрели сюда из Максимовки. Значит, в Максимовке и надо искать их след. И как это сразу не пришло в голову! Тут же вспомнилось, что в Максимовке, как и в некоторых других таёжных деревнях и посёлках, имеются сектанты-староверы. По наущению богатеев проповедников они долгое время не желали признавать колхозы и убегали от коллективизации на север и даже за границу.

Если бы всё это рассказывали не отец и не учитель Фёдор Ильич, то трудно было бы поверить, что и поныне существуют такие тёмные, несознательные люди, заражённые религиозными предрассудками; что они не пускают своих детей в школу, не читают газет и никаких книг, кроме «Священного писания», не слушают радио, не смотрят кино, будто бы всё это — сатанинское дело и великий грех…

Уж не сектантский ли сын удравший парень? (Неспроста он увещевал именем бога плачущего братишку!) Не задумал ли и он тайком пробраться за границу? А может, и насчёт Максимовки парень набрехал, и они с мальчонкой вовсе не братья? Думай не думай, гадай не гадай, а толку мало— всё равно теперь уж ничего не узнаешь…

Ездовый не торопясь переступал по воде — всего-то по грудь ему тут речка. Он сам, без понуканий, обходил свалившиеся с берега обгорелые деревья, искал твёрдое дно. Не ослышался ли Ермолай, будто что-то звякнуло под конской подковой?

— Стой, дружок!

Ездовому — по грудь, а его хозяину — по горло. Даже на цыпочки пришлось встать, чтобы не окунуться с головой. Вода показалась такой холоднющей, что защемило сердце и перехватило дыхание. Перетерпев, Ермолай пошарил ногой по дну. Приклёпанная к носку подошвы подковка скребнула обо что-то металлическое, длинное. «Неужели?» Ермолай нырнул и нащупал рукой автомат. Да, автомат! Схватив его, вынырнул, взобрался в седло, отыскал на казённой части номер. Его автомат!

Значит, парень стащил его, чтобы обезоружить пограничника, а потом почему-то утопил. Побоялся, наверное, чтобы не задержали с оружием. Возможно, этот парень вовсе никакой и не враг, просто перепугался, что и впрямь случайно забрёл в пограничную зону, потому и удрал. А раз так… Стоит ли рассказывать обо всём происшедшем на заставе? Никто ведь никогда ничего не узнает, если не расскажешь об этом сам. Не найдись автомат, тогда хочешь не хочешь давай объяснения. А теперь…

Что это за околесицу он несёт? Подсказывает сам себе, как обмануть капитана Яковлева и всю заставу? Допустим, никто никогда не узнает, что Серов уснул на посту, проворонил нарушителя пограничного режима. Но от себя-то самого, от своей совести не спрятаться, совесть-то ведь свою не обманешь! «Правду соблюдай во всём!» — наказывал отец, а он, Ермолай, посмел подумать такое…

Ездовый выкарабкался на берег и нешибко затрусил среди обгоревших деревьев, будто понимал, что можно уронить не то заснувшего, не то потерявшего сознание хозяина. Взошло солнце, прогнало остатки вчерашних туч. Кончилась полоса лесного пожара — вокруг снова стояла полная жизни тайга. А Ермолай всё ещё полусидел, полулежал в седле, привалившись к шее коня. Мёртвыми плетьми повисли красные, распухшие руки. Позвякивал о сбрую, в такт бегу Ездового, съехавший набок автомат. Барабанили дятлы, добывая из-под коры пишу. Шарахнулась с тропы потревоженная семья оленей. Ничего не видел и не слышал Ермолай Серов — он и в самом деле был без сознания. Он не видел и не слышал, как Ездовый выбрался со звериной тропы на знакомую просеку, как на ней появились скачущие навстречу им старшина Петеков и двое пограничников. Он не расслышал и громкого, радостного, призывного ржания своего любимого коня…

На заставу Ермолая привезли на носилках, сплетённых на скорую руку из еловых ветвей. Он метался в жару, бормоча в беспамятстве что-то несвязное; требовал, чтобы навели справки в деревне Максимовке; признавался в своей страшной вине, называя начальника то товарищем капитаном, то Александром Николаевичем.

А капитана Яковлева на заставе в это время не было: с одной из групп пограничников он искал пропавшего Серова в лесах Большой протоки.

Мария Петровна и сержант Ивлев — он вернулся ещё вчера вечером — осторожно обмыли Ермолаю лицо, смазали вазелином и перевязали обожжённые места. С минуты на минуту должен был прилететь из отряда вызванный по радио вертолёт с врачом. Мария Петровна плохо разбиралась в болезнях, но и ей было ясно, что у Серова не только сильнейшие ожоги, а и явная простуда — дышит тяжело, хрипло, весь в испарине, температура — сорок и шесть десятых.

По распоряжению полковника Суслова этим же вертолётом следовало отправить в погранотряд под конвоем двух задержанных нарушителей. Впрочем, едва ли можно было всерьёз назвать нарушителями молоденького паренька и одиннадцатилетнего мальчугана, попавших в пограничную зону из-за того же вчерашнего лесного пожара. Правда, наряд сержанта Ершова задержал их чуть ли не у самой границы, но нет ничего удивительного в том, что, спасаясь от огня, насмерть перепугавшись, грибники окончательно сбились с пути. И парень и мальчик тоже получили ожоги, однако, к счастью, неопасные.

Группа капитана Яковлева возвратилась на заставу, когда вертолёт уже стоял на учебном плацу, приспособленном под посадочную площадку.

— Ожог второй степени, крупозное воспаление лёгких и сильное нервное потрясение, — доложил капитану врач. — Необходима немедленная госпитализация.

Только в воздухе Ермолай пришёл в себя. Он не сразу сообразил, где находится. Вертолёт ритмично подрагивал, дрожал. Над крышей кабины дружно ревели лопасти огромного пропеллера. Сквозь иллюминаторы лился яркий дневной свет, были видны в голубом небе гигантские веера перистых облаков и внизу — бескрайняя зелёная холмистая равнина, перечёркнутая широкой чёрной полосой. «Тайга, гарь», — догадался Ермолай. Пошевелил руками — на них белые повязки. Попытался глубоко вздохнуть — и не смог: захрипело, засипело что-то в груди.

Врач, два санитара в белых халатах. Плохи, значит, твои дела, товарищ Серов, если тебя везут на вертолёте! Но зачем, почему рядом сидит старшина Петеков?

— Здравия желаю, товарищ старшина! — проговорил Ермолай и не узнал собственного голоса. — А вы куда летите? Сержант Ивлев дома?

— Здравствуй, Малыш! Ивлев жив-здоров, а я тебя провожаю до отряда, — улыбнулся Петеков.

Чудо какое-то! Видано ли, чтобы старшина обращался на «ты», да ещё назвал Малышом! Ермолай думал рассказать обо всём, что произошло с ним в тайте, капитану Яковлеву. Да скоро ли теперь увидишься с капитаном? И он впервые решил открыться Петекову.

— Не этот ли гражданин, случаем, утопил ваш автомат? — перейдя на официальный тон, показал куда-то назад Петеков.

Ермолай повернулся, едва не вскрикнув от боли, пронзившей тело, и встретился с напряжённым взглядом вчерашнего беглеца. Лицо у того было забинтовано, но Ермолай сразу узнал его по глазам.

— Он самый… А мальчонка где же?

— Спит мальчишка, — нахмурился Петеков. — Их сержант Ершов задержал А я вот за компанию, конвоирую.

— Товарищ старшина! — строго перебил врач. — Я же вас предупреждал: нельзя больному много разговаривать. Будет ещё у вас время для бесед…

Ермолай смутно представлял себе, что было с ним в госпитале; помнил лишь, как медицинская сестра давала ему наркоз. Когда же проснулся, то несказанно удивился, увидев на соседней койке всё того же старшину Петекова. Петеков спал.

— Что с ним такое? — встревожился Ермолай.

— Ничего страшного, — улыбнулась сестра. — Вам срочно потребовалось сделать пересадку кожи. И ваш товарищ дал свою.

Ещё больше пришлось удивиться, когда в палату вошли начальник погранотряда полковник Суслов и отец. Ермолай хотел подняться, но Суслов остановил его:

— Лежи, лежи, Ермолай Степанович, нельзя тебе вставать.

— Здравствуй, Ермоша! Вот мы и свиделись! — Степан Федотович часто заморгал, положил на тумбочку кулёчек. — Мать гостинцев тут тебе домашних прислала, твои любимые шанежки.

— Спасибо, батя! — Ермолай попытался улыбнуться, да не смог — всё лицо забинтовано. — Товарищ полковник… — начал было он.

— Всё знаем, — снова остановил его Суслов, — всё, что с тобой случилось, нам известно. По секрету скажу: большое дело ты сделал, что вытащил из пожара парня с мальчиком. Можно сказать буквально — не зря прошёл сквозь огонь и воду. Во-первых, потому большое, что людей спас, а во-вторых, мы от этого парня важные вещи узнали. За границу пробирался твой спасённый. И сам того не знал, что идёт на шпионскую связь.

— Как же так получилось? — удивился Степан Федотович.

— А так вот. Есть ещё в некоторых глухих деревнях, да и не только в деревнях, сектанты, исповедующие старую веру, (Церквей они не признают и собираются для молитв тайно.) Не суть важно для нашего разговора, кто именно, но оказывается, кое-кто из них служит одной западной буржуазной разведке. Хитро придумали наши недруги: использовать в своих целях предрассудки староверов. Парню этому подходит срок призываться в армию, а у них, сектантов, считается, видишь ли, грехом служить в армии. Вот вражеские слуги будто бы и вознамерились помочь парню избавиться от армейской службы. А сами замыслили сделать его своим связным.

— А мальчонку-то он зачем с собой тащил? — спросил Ермолай. — Мальчонка-то несчастный тут при чём?

— Во-первых, маскировка, вроде бы и впрямь грибники. А во-вторых, в подошву сапога мальчишки и было заделано шпионское донесение.

— Ловко орудуют! — изумился Степан Федотович.

— А как же! Шпионы-то, они не лыком шиты, — усмехнулся Суслов. — А парень и мальчишка и в самом деле братья. Только не из Максимовки, а из Павловки, совсем из другого района. Вот они какие дела.

— Такое и в лоб не влетит! — пожал плечами старший Серов.

— Ну, нам пора, — взглянул Суслов на часы. — Поправляйся, Малыш! Поправишься— и домой на побывку. Командование решило предоставить тебе десятидневный отпуск.

Полковник поднялся, посмотрел на крепко спящего Петекова и спросил, улыбнувшись:

— Как у вас со старшиной, мир или всё ещё воюете? — И объяснил Степану Федотовичу: — Тут нашла коса на камень — оба с характерцем.

«И «Малыш» и это ему известно!» — смутился Ермолай.

— Главное, чтоб всегда всё по правде было! — улыбнулся и отец.

 

ФИНСКИЙ ШАГ

Старшим наряда капитан Яковлев назначил ефрейтора Серова. Да, вчера перед строем заставы капитан огласил приказ, подписанный полковником Сусловым: сержанту Николаю Ивлеву присваивалось очередное воинское звание «старший сержант», ефрейтору Анатолию Сысоеву — «младший сержант», рядовому Ермолаю Серову — «ефрейтор», то есть старший солдат.

Ермолай сиял, хотя ему и было досадно, что по этому же самому приказу Сысоев стал младшим сержантом. По мнению Ермолая, воинские звания следовало бы присваивать не за одну только исправную службу, а и учитывая, доброе у человека сердце или злое, справедливо ли он относится к другим людям.

Как-то тут — Ермолай снова дежурил по кухне — зашла за кипятком Мария Петровна с Олежком. Сысоев залебезил — жена начальника! — угостил мальчика пирожком, а не успела Мария Петровна за порог перешагнуть, оттопырил губу и обозвал Олежка рахитиком. Знал, жирный индюк, что Ермолай не побежит кляузничать…

Вот за Колю Ивлева было приятно! Ему бы Ермолай, будь у него такое право, сразу присвоил звание «старшины».

— «Ефрейтор Серов»! А ведь звучит! — весело подмигнул Ивлев, помогая другу пришить на зелёные солдатские погоны по тоненькой ефрейторской лычке.

— Учтите, ефрейтор Серов, теперь с вас двойной спрос! — Вот и всё, что сказал старшина Петеков вместо поздравления.

Выписавшись из госпиталя, Ермолай от всей души поблагодарил старшину за то, что тот помог в трудную минуту. Петеков лишь усмехнулся: «За что меня благодарить? Вы бы разве на моём месте поступили по-другому?..» Сущий сухарь!

Так вот. Вчера Ермолаю присвоили звание ефрейтора, а сегодня капитан Яковлев впервые назначил его старшим пограничного наряда. Это не шутка — старший наряда! Это значит, что Ермолай отвечает за охрану целого участка советской государственной границы! Это значит, что Ермолай должен будет сам принимать решение, как действовать наряду, когда следует применять оружие, каким образом преследовать врага, если будет обнаружено нарушение границы.

Вторым в наряде был первогодок Рабиг Нуриев, скромный, застенчивый паренёк из города башкирских нефтяников.

Ермолай хорошо помнил, как нелегко давались ему самому первые месяцы пограничной службы, и старался, чтобы Рабиг побыстрее освоился с непривычной обстановкой.

Потеплее одевшись, насухо вытерев и автоматы и каждый патрон, они вышли в ослепительно сверкающий зимний день. Накануне целые сутки шёл мокрый снег, и на деревьях лежали большие белые шапки. Схваченные ночным морозом, они превратились в непосильный для молодых елей, берёз и сосен груз «кухту», как говорят в здешних местах. Деревца согнулись, многие ветви не выдержали тяжести и сломались.

На снегу образовался плотный наст.

Трудно теперь будет с ночёвкой тетеревам, глухарям и куропаткам: они любят ночевать, с разлёту нырнув в снег. А попробуй-ка пробей эту крепкую ледяную корку.

Серов и Нуриев должны были пройти несколько километров по дозорной просеке в тыл участка и выяснить: нет ли там следов неизвестных людей, признаков нарушения границы. Рабиг не научился ещё держать ровное дыхание и пыхтел, взбираясь на холмы, — подъём на лыжах «ёлочкой» давался ему с превеликим трудом. Переступая, он никак не мог перенести запятки лыж, не зацепляя одной другую, и нередко падал или скатывался обратно. Приходилось останавливаться, ждать, теряя время, и снова и снова объяснять, как лучше ходить на лыжах по насту.

Какой-то невиданно плотный наст образовался в этот раз на снегу! На что уж хорошо умел Ермолай читать следы, а и он едва распознал петли зайца-русака. Вот тяжести лося ледяная корка не выдержала. На острых краях глубоких лунок, пробитых копытами, красными смородинами замёрзли капли крови. До костей, наверное, ободрал сохатый ноги. Так он, бедняга, далеко не убежит — выбьется из сил и станет добычей волков.

Чуть было не пропустил Ермолай чью-то лыжню. Она пересекла просеку под очередным склоном, и её помогли заметить лишь слабые тени, отброшенные от косых лучей низкого зимнего солнца. Палками лыжник на просеке не пользовался — может, хотел меньше оставлять лишних заметных следов? Но и без этого Ермолай сразу определил: прошёл чужой человек.

Свернув по лыжне в сторону, противоположную границе, в лещинник, Ермолай увидел вскоре, что неизвестный пустил в ход палки. Неправильные очертания и зазубренные края вмятин не оставляли сомнений — лыжник пробежал после образования наста, то есть не ночью, когда ударил мороз, а под утро, вернее всего, уже утром, когда ледяная корочка уплотнилась. Расположение круглых вмятин указывало, что человек бежал споро, финским шагом, одновременно отталкиваясь обеими палками.

— Быстренько! — бросил Ермолай подоспевшему Рабигу.

В тайге идти на лыжах стало намного труднее — огибай деревья, перелезай через завалы, берегись коряг. Нуриев скоро начал отставать. Тут уж приноравливаться к нему было никак нельзя.

— Возвращайся на заставу, доложи всё начальнику! — приказал Ермолай Рабигу и побежал дальше один.

Он шёл широким шагом, быстро скользя по чужой петляющей лыжне. Короткий белый дублёный полушубок распахнут, ворот гимнастёрки расстёгнут, а всё равно жарко.

Чужая лыжня была видна теперь отчётливо. «Этот неизвестный человек ловко ходит на лыжах, — отметил мысленно Ермолай. — Всё время держит финский шаг… Пусть! В лесу финский шаг скорее вытянет силы. Успеть бы догнать его дотемна».

Начался очередной уклон. Деревья поредели. Невдолге должен быть большой овраг. Спустится в него нарушитель или обогнёт?.. Спустился. Уклон стал круче. Чужой след сбегал вниз двумя ровными полосами. Оттолкнувшись, Ермолай ринулся по склону, вздымая снежную пыль. Опять подъём, опять овраг. Самые неожиданные и крутые повороты в разные стороны. Скоро, совсем скоро Ермолай догонит нарушителя. Это его рукавица?!

Резкий толчок подбросил в воздух. Нелепо распластав руки, Ермолай пролетел сажени две и плюхнулся в снег, едва успев прикрыть лицо ладонью. Правая лыжа, задев за неприметный бугорок, с лёгким треском переломилась надвое; левая соскочила с ноги и, подпрыгивая, покатилась под гору. Не отряхиваясь, проклиная предательский пенёк, Ермолай шагнул и провалился в снег выше колен. Дотянувшись до потерянной чужаком меховой рукавицы, обругал себя, сделал ещё несколько шагов и остановился. Капли пота и тающего снега стекали по лицу.

Ермолай сел, пробил кулаком наст, зачерпнул в ладонь снегу, жадно проглотил. Потом поднялся и, то и дело проваливаясь, побрёл по лыжному следу. Путь опять шёл под уклон, и чужак не пользовался палками, след был едва виден. Под горкой наст кончился, снова чётко обозначились вмятины от палок. Лыжня свернула вправо. И тут вдруг три новых чужих лыжных следа пролегли среди кустов. След неизвестного слился с ними. Ермолай остановился. Обида, усталость, горечь поражения охватили его. Что делать? Бросить погоню, вернуться? «Нет, бежать, только бежать!» Новый поворот — и впереди за елями Ермолай увидел на опушке двух незнакомых пограничников на лыжах и перед ними человека в штатской одежде.

— Мой! — подбегая к ним, обрадованно крикнул Ермолай.

Пограничники оглянулись. Беглец стоял спиной. За плечами у него висела берданка.

— Мой! — повторил Ермолай. — Я гнался за ним от старого лещинника.

— Ого! Километров семнадцать отмерил! — рассмеялся один из пограничников.

— Только мы его тебе, товарищ Серов, не отдадим, — шутливо добавил другой. — Ты забежал на участок заставы Подгорная.

— Усманов? — узнал в нём Ермолай чемпиона по шахматам. — Ну ладно, не важно, кто задержал, важно, что поймали.

— А с чего ты взял, что это нарушитель? — усмехнулся Усманов.

Тут, едва сдерживая смех, неизвестный обернулся. Ермолай опешил.

— Крутов!

— Я самый! — расхохотался парень в штатском. — Здравствуй, товарищ Серов!

Вот так так! Нарушитель оказался знакомым колхозником из Зайчихи, да к тому же ещё и членом добровольной народной дружины.

— Получай, растеряха! — протянул Ермолай Крутову найденную в тайге рукавицу. — Зачем на просеку выскакивал?

— Никуда я не выскакивал, — в недоумении возразил Крутов и растопырил руки в мягких шерстяных варежках.

— Не твоя, значит? — поразился Серов. — Ну вот, — повернулся он к пограничникам, протягивая рукавицу. — Придётся поискать вам в лесу её хозяина. Я без лыж не ходок. Он идёт финским шагом! — крикнул вдогонку Усманову Ермолай.

Настроение было хуже некуда: гонял, гонял по лесу, и всё зря. И неизвестного упустил, и лыжи сломал. Наверное, враг уже далеко. Куда он бежал? А что, если к железной дороге?..

— Ближний поезд скоро будет?

— В шестнадцать часов, местный. Не поспеешь! — ответил Крутов.

— Попытаюсь, — уже на бегу отозвался Ермолай.

 

КОНСЕРВНАЯ БАНКА

До станции было километра полтора. Когда Ермолай подбегал, поезд уже тронулся. Стуча на стыках рельсов, он проходил стрелку. Малыш успел всё же прыгнуть на последнюю подножку. Переходя из вагона в вагон, он потихоньку оглядывал пассажиров и наконец сел на одну из скамеек. Местным поездом обычно ездили колхозники из соседних сёл и рабочие лесопунктов и ремонтных баз. Этим же поездом — только в другую сторону — можно было доехать и почти до самой Ивановки.

Ермолай притворно зевнул, прикрыв рот ладонью, и вроде бы совершенно безразлично взглянул на соседей. Вот два железнодорожника. Вот, очевидно, агроном с чемоданчиком под локтем. Рядом какой-то старичок. Видно, он сел на той же станции, что и Ермолай: до сих пор не отошёл, все ещё отогревает дыханием руки. По другую сторону расположилась полная пожилая женщина. Она, как и большинство пассажиров, дремала, обхватив руками большущий узел. Напротив устроились трое лесорубов с топорами и пилами. Привалившись друг к другу, они, словно по команде, храпели на весь вагон. Вскоре и старик, зябко поёживаясь, пряча кисти рук в рукава короткого полушубка, задремал. В вагоне зажглось электричество.

Ермолай снова посмотрел на лесорубов: «Здоровы спать, чертяги! Хотя дело знакомое: лес валить — не в лапту играть» — и опёрся локтем на корзину соседа. Старик испуганно вздрогнул, но, увидев рядом пограничника, весело улыбнулся. Старичок был юркий, с короткой бородой клином.

— Я думал, граблют, — ухмыльнулся он и, перехватив взгляд Серова, обращенный на лесорубов, полюбопытствовал: — Или знакомые?

Ермолай не ответил.

— Понятно, — продолжал говорливый сосед. — Присматриваешь, что за народ? Сам-то с Подгорной?

Ермолай промолчал.

— Военная тайна! — добродушно согласился старичок и, поняв, что пограничник не расположен к разговору, вновь прикорнул на корзине.

По вагону прошёл проводник, громко назвал станцию. Пассажиры засуетились. Встали и направились к выходу лесорубы. Ермолай неловко повернулся и столкнул со скамьи корзину старика. Из корзины на пол вывалилось несколько консервных банок.

— Прошу прощения! — извинился Ермолай и начал помогать собирать банки.

— Подумаешь, беда! — добродушно улыбнулся старик.

А полная женщина не утерпела:

— Ох, чтоб тебе, неловкий какой, а ещё пограничник!

— Ну, чего ты, мать, небось не графин упал, — примиряюще перебил старик и сказал Ермолаю: — Они, женщины, все одинаковы — лишь бы на кого поворчать.

Утихомирились немногочисленные пассажиры, задремали. Вроде бы задремал и Ермолай. Один старик всё вертелся с боку на бок, вздыхал, что-то шептал себе под нос.

Вскоре опять засвистел паровоз.

— Большая протока! — объявил проводник.

— Прощай, сынок, — засуетился старик.

— Мне тоже выходить, — поднялся Ермолай. Поезд остановился на маленькой станции. Кряхтя и охая, старик осторожно спустился с площадки наземь. Спрыгнув следом, Ермолай помог ему закрепить за спиной ношу. Кроме них двоих, никто больше тут не сошёл. Подмигнув красным фонарём, скрылся в вечерней мгле концевой вагон. Встречавший поезд дежурный заспешил в станционный домик, над крыльцом которого в хороводе снежинок раскачивалась неяркая лампочка. К самому железнодорожному полотну подступала тайга, вдали угадывалась делающая здесь дугу Большая протока. Впереди мерцали огоньки деревеньки.

— Мне туда, — махнул старик рукой в сторону деревеньки. — Спасибо тебе, служивый. Прощевай!

— Не на чем. А я до разъезда. До свиданья!

— В разные, значит, стороны.

Старик зашагал, сгорбясь, влево, Ермолай — вправо. Зайдя в лес, он встал за ближайшую ель, выглянул. Добродушный попутчик и не думал никуда идти. Постояв у стены минуту-другую, он повернул обратно и юркнул внутрь здания.

Вокзальчик был переполнен пассажирами, ожидающими встречного поезда. Махорочный дым висел под низким потолком. Люди говорили вразнобой, и старик не заметил, как следом за ним вошёл Ермолай.

— Один билет до Ивановки, — просунул старичок деньги в окошечко кассы.

— Не нужен билет, — раздался над его ухом негромкий голос.

Вздрогнув, старичок обернулся и так и присел, увидев рядом всё того же невысокого пограничника.

— Пройдёмте, гражданин, к начальнику станции! — приказал Ермолай.

Не прошло и часа, как вызванная Серовым по телефону автомашина привезла их на заставу.

— Товарищ капитан, это же форменное самоуправство, это ж против всех законов! Ни за что ни про что хватать честного человека! — кипятился старичок, показывая Яковлеву свой паспорт.

— За что вы, товарищ ефрейтор, задержали гражданина?

Ермолай вынул из корзинки старика две консервные банки и передал их начальнику заставы. Яковлев молча взвесил банки на ладонях. Вот так «ни за что ни про что»! Одна из банок была втрое легче другой, а по наклейке это были те же самые «Сардины в томате».

Вскрыли консервную банку, и вместо консервированной рыбы на стол с шелестом посыпались жёсткие бумажки — американские доллары.

— Вот так «ни за что ни про что»! — уже вслух сказал капитан.

Всего из трёх облегчённых банок было извлечено иностранной валюты на тридцать шесть тысяч рублей.

Таиться контрабандисту больше не было смысла. Сгорбленный старичок выпрямился, сорвал с лица приклеенную бородку клинышком, превратившись в крепкого, рослого мужчину…

— Тут без вас звонил полковник Суслов, — сказал Яковлев Ермолаю, когда контрабандиста увели. — С заставы Подгорная сообщили, что обнаруженная вами лыжня привела к станции Подгорная. Лыжи этот тип закопал в сугробе. Нашли ребята с Подгорной и вторую рукавичку.

Капитан позвонил в отряд.

— Докладывает «пятый». Всё в порядке: ефрейтор Серов задержал нарушителя. Опознал его в поезде. Контрабандист-валютчик. Под старичка замаскировался… Слушаюсь!

Крутанув ручку полевого телефона, Яковлев дал отбой, встал, сказал торжественно:

— Товарищ ефрейтор, полковник приказал представить вас к награде. Благодарю за отличную службу!

— Служу Советскому Союзу!

Ермолай хотел ответить капитану чётко и громко, но в горле что-то запершило, и ответ получился совсем тихим.

Александр Николаевич ничего не сказал о том, кто же этот нарушитель, куда и зачем он шёл, кому и и от кого он тайно нёс иностранную валюту. Значит, так надо.

«Нуриеву бы сейчас рассказать всё, как было, как был задержан нарушитель. Да, наверное, уже десятый сон видит Рабиг».

Но Рабиг не спал, а клевал носом, дожидаясь Серова в ленинской комнате.

— Задержал, товарищ ефрейтор? — протирая глаза, виновато спросил Рабиг.

— Не задержал, а задержали, — сказал Ермолай. — И ты и я: не отставал бы ты — не заметить бы мне лыжню…

 

САМОЕ ТРУДНОЕ ВПЕРЕДИ

На заставе с нетерпением ждали делегацию рабочих Челябинского тракторного завода. К приезду гостей готовились, как к празднику. Да и впрямь был канун большого праздника — Дня пограничника.

Анатолий Сысоев предложил было устроить для полного шика иллюминацию («Не зря же у нас электричество!»).

— Хватит для шику ваших начищенных кастрюль и сковородок, — сказал старшина Петеков. — Застава — не ярмарка!

Словом, все чистились, утюжились, прихорашивались, украшали казарму и двор гирляндами из еловых ветвей, развешивали плакаты, писали лозунги. Под руководством Марии Петровны шли последние репетиции художественной самодеятельности.

Невозможно даже представить себе сейчас заставу без Яковлевой! Мария Петровна дирижировала хором и организовала литературный кружок; по её почину двор заставы превратился в настоящий цветник. И в ленинской комнате, и в столовой, и в казарме появились на окнах краснолистые красавицы бегонии, китайские розы и павловские лимоны — в феврале с них сняли первый урожай: двенадцать крупных ароматных плодов!

Мария Петровна помогала группе воинов, собирающихся держать осенью вступительные экзамены в пограничное училище, готовиться по русскому языку и литературе. Сама она тоже училась на третьем курсе заочного педагогического института, да и с Олежком не мало забот — мальчик здорово вытянулся за полтора года и давно всё говорил. А она везде поспевала, любое дело спорилось в её добрых, весёлых руках.

Даже зазнайка и хвастун Сысоев вынужден был признаться, что именно Мария Петровна научила его варить аппетитный гороховый кисель и стряпать пирожки с грибами и ежевикой — пальчики оближешь, какие вкусные пирожки! Она и огород помогла создать. Салат, укроп, редис и зелёный лук уже поспели, а скоро и свежие огурчики будут к столу.

С появлением на заставе Марии Петровны, сами того не заметив, все стали вежливее, предупредительнее. Так старшая сестра влияет на всех в большой, дружной семье. На днях она преподала памятный урок и Ермолаю. Как-то тут он показал ей частушки про чванливого повара, сочинённые для стенной газеты. Хотел узнать — всё ли гладко с рифмами. Были в частушке и такие строчки:

— Плохие рифмы, глагольные. — Мария Петровна нахмурилась. — Нехорошо так грубо смеяться над человеческими недостатками. Грубость не лечат грубостью. Не ожидала я, Малыш, что вы можете быть таким нечутким.

Хоть сквозь землю провались! И на лбу и на щеках у Ермолая, на местах прошлогодних ожогов, проступили ярко-розовые пятна.

— А вы знаете, — продолжала Мария Петровна, — что у младшего сержанта отец погиб в шахте и тяжело больна сестрёнка — полиомиелит у бедняжки.

— Сысоев мне ничего не рассказывал, — окончательно смутился Ермолай. Он знал лишь, что Анатолий любит собирать этикетки от спичечных коробков.

— Как же Сысоев будет делиться с вами своим горем, если вы волком друг на друга глядите? А человек человеку должен быть другом, товарищем и братом. Люди плохими не рождаются, а если в ком-то и появились плохие черты, — нужно не смеяться, не издеваться над ним, да ещё публично, как вы надумали, а постараться помочь ему исправиться.

На всю жизнь запомнится такой урок…

Гости прикатили утром на штабном автобусе. Вместе с ними приехали и полковник Суслов, и начальник политотдела отряда подполковник Васин. Встретили их с почётом, выстроившись на линейке.

Сияющий, как начищенная медная сковородка, облачённый в накрахмаленный по такому случаю белоснежный фартук с нагрудником и колом стоящий колпак, Анатолий превзошёл самого себя. На завтрак гостям были предложены: салат из редиски, судак «орли» (попросту говоря — запечённый в тесте) и жареные куропатки. После всего этого никто уж не смог попробовать, к великому огорчению Сысоева, его знаменитого рулета с печёнкой.

— Сыты, сынок, сыты! Вот до этих вот до самых пор, — провёл ребром ладони по горлу седоусый кузнец. — Горазд ты кухарить! У нас в ресторане «Южный Урал» и то так не сготовят.

Не терпелось узнать, что же такое привезли делегаты в объёмистых свёртках и ящиках, однако спрашивать было неудобно.

— Наверное, подарки, — высказал догадку Рабиг Нуриев.

— И не скучно тебе тут в тайге, голуба? — узнав, что, кроме Яковлевой, на заставе нет ни одной женщины, сочувственно спросила пожилая работница.

— А я не одна, — улыбнулась Мария Петровна и показала на пограничников: — Видите, какая у меня большая семья.

Девчата затискали, зацеловали Олежка, насовали во все его кармашки конфет.

— Какой чудный мальчик!

— Тебе скучно здесь одному, маленький?

— Я не один, — важно сказал Олег, набивая рот шоколадом. И вдруг заревел: — Мама! Я к маме хочу!

После завтрака гости знакомились с заставой. Им всё было интересно: и казарма, и огород в тайге, и чудесный цветник, и чистая, светлая конюшня. И, конечно же, розыскные собаки Буян, Рекс и Джульбарс.

— Как же вы, товарищ ефрейтор, взбираетесь на такую высокую лошадь? — удивилась курносая востроглазая девчушка, узнав, что хозяином рослого Ездового является Ермолай.

«Как влезаете»! А сама-то велика! Смотрит снизу вверх, пигалица.

— Лучше не надо! — выручил друга Коля Ивлев. — Прошлым летом ефрейтора Серов вместе с Ездовым спасли во время лесного пожара парня с хлопчиком.

Пришлось рассказать в двух словах, как всё было.

— А где же сейчас этот парень? Его засудили в тюрьму? — посыпались вопросы.

— Учится на курсах трактористов, — ответил за Ермолая подполковник Васин. — Не виноват паренёк, что ему задурманили мозги богом. Комсомольцы из района помогли разобраться парню, где правда, где кривда.

Потом пограничники продемонстрировали гостям искусство джигитовки. Собственными глазами увидела курносая пигалица, что ефрейтор Серов лихой конник! На стрельбище провели соревнование с гостями по стрельбе из малокалиберной винтовки. На сей раз пришлось удивляться Ермолаю: пигалица заняла второе место, оставив позади и всех своих челябинских ребят и девчат, и Рабига Нуриева. А ведь Рабиг — бывший охотник! А вечером на спортивной площадке был праздник, который принёс Ермолаю — да и не только одному ему — много радостных неожиданностей.

Первой новостью явилось сообщение подполковника Васина: заставе Большая протока за успехи в образцовом несении службы и в боевой и в политической подготовке приказом командования присвоено звание «Отличная»!

Вторая неожиданность: лучшие пограничники заставы, и в том числе ефрейтор Серов и старший сержант Ивлев, награждаются знаком «Отличный пограничник». У Ермолая чуть сердце не выскочило из груди, когда полковник Суслов прикрепил к его гимнастёрке награду.

Тут же, на сцене, сделанной из двух грузовиков, гости распаковали привезённые с собой ящики и свёртки: радиола «Урал», баян, мандолина, балалайка, целая библиотечка! Вот это подарок! (Балалайка и гармонь на заставе имелись и раньше, ну, а теперь будет целый оркестр народных инструментов!) Вручили подарки и каждому пограничнику: авторучки, кисеты с трубками, табак «Золотое руно», бритвы из знаменитой златоустовской стали.

Вручала подарки курносая девчушка. Подполковник Васин представил её торжественно: «Бригадир бригады Коммунистического труда, знатная фрезеровщица, депутат Челябинского областного Совета Нина Ивановна Долгих».

Вот так пигалица!

Седоусый кузнец поздравил пограничников с большим праздником, с наградами, пожелал им новых успехов и в заключение пригласил героев границы приезжать после окончания службы работать на тракторный завод.

— Расширяться год от году будем. Стране нужны тракторы, а нам — станочники, строители, монтажники. Вот как нужны! — чиркнул он ребром ладони по горлу.

— И работу вам подыщем по душе, и невесты у нас красавицы! — подкрутив ус, кивнул кузнец в сторону девушек-делегаток.

Во время концерта самодеятельности Нина Долгих оказалась рядом с Ермолаем.

— За что вас наградили? За пожар? — спросила она шёпотом.

— По совокупности, — буркнул Ермолай. Ну, что ты поделаешь с этой говоруньей?! Нашла время, чудачка, задавать вопросы.

— А сейчас наша уважаемая гостья, товарищ Нина Ивановна Долгих, продекламирует стихотворение поэта Ошанина «Коммунист», — объявил конферансье Коля Ивлев.

Нина вспорхнула на грузовик без посторонней помощи. Курносое личико её вмиг стало серьёзным, и в голосе зазвенел металл:

— Ефрейтор Серов, — наклонился к уху Ермолая старшина Петеков и многозначительно стукнул ногтем по стёклышку ручных часов.

Вслед за Серовым один за другим поднялись ещё пятеро пограничников. Пришла им пора выходить в очередные наряды на охрану государственной границы.

Сквозь растворенные окна в казарме был отчётливо слышен голос Нины:

«Жаль, что не удалось дослушать и досмотреть концерт, — думал Ермолай, прикрепляя к ремню ракетницу, — Славная девушка эта Нина Долгих, Только попрощаться с ней не придётся…»

И за ворота заставы пограничников проводил звонкий девичий голос:

— «Может, самое трудное — то, что ещё впереди», — повторил в раздумье Ермолай.

Не думал, не гадал он, что этот праздничный, так чудесно начавшийся день окажется для него и Рабига Нуриева — они опять вместе пошли в наряд — действительно самым трудным днём.

* * *

На заставе не успели ещё убрать гирлянды, а от праздничного настроения и следа не осталось.

Гости уехали вчера сразу после ужина. Спели на прощание песни, обменялись адресами, обещая обязательно писать друг другу. Вместе порадовались запуску нового советского искусственного спутника земли.

Нина Долгих до самого последнего момента всё оглядывалась, словно кого-то искала, и наконец решилась и протянула Николаю Ивлеву записку:

— Передайте, пожалуйста, вашему другу.

— Какому другу? — будто бы не понял Николай.

— Ефрейтору Серову, — тихо сказала девушка и раскраснелась.

Вскоре тайга поглотила автобус с гостями, а пограничники стояли у ворот, в задумчивости смотрели вдаль, пока не прозвучала команда строиться на вечернюю поверку. Так всегда охватывает нас грусть в минуты расставания с близкими людьми. И родной дом кажется вдруг не таким уютным и не таким светлым, каким он только что был.

Однако не только расставание с гостями прогнало сегодня весёлые улыбки, не оставило и следа от радужного, праздничного настроения. Другая была печаль, другая была забота — Ермолай Серов и Рабиг Нуриев не возвратились с границы.

Каждый час звонил из отряда полковник Суслов: «Не вернулись?» — а к вечеру не утерпел и приехал на заставу.

— Жаль, с вертолёта нельзя просмотреть местность, — хмуро глянул Суслов на низкие, беспросветные тучи. — Все заставы и народные дружины поставлены на ноги. На двадцать километров вглубь от границы идёт поиск.

Стенные часы уже показывали пять минут шестого.

— С пятнадцати ноль-ноль пошли вторые сутки, — сказал Яковлев.

— Заблудиться Серов не мог. Исключено! — Полковник постучал пальцами по раме рельефного макета участка заставы: — Для Малыша тут всё, как дважды два — четыре.

Суслов отдёрнул шторку с карты участка отряда, изучающе уставился на неё, будто ему тоже не было известно здесь всё до самых малых малостей, до каждого ручейка и овражка.

Капитан Яковлев доложил, что на участке заставы не удалось обнаружить никаких следов ефрейтора Серова и рядового Нуриева. Весь вчерашний вечер и всю ночь лил спорый майский дождь. И собаки не помогли.

— А как по-вашему, не мог ли наряд ефрейтора Серова, преследуя нарушителя и углубившись в тыл, застрять в Долгом болоте? — спросил вдруг Суслов и показал на карте заштрихованную, серо-голубую полосу в зелёном массиве холмистой тайги.

— До Долгого болота по прямой двадцать девять километров, — уточнил Яковлев.

— По прямой, конечно, Серов не шёл, если он вообще туда шёл, — сказал полковник. — По прямой туда не добраться.

— Преследуя нарушителя, куда не заберёшься. Только он вовсе не знает этого Долгого болота, — усомнился капитан. — Большое знает, а на Долгом не бывал.

— Попросим районный штаб народных дружин прикрыть все выходы с Дальнего… Соедините меня с «первым», — сняв телефонную трубку, сказал полковник.

Никому на заставе не хотелось думать, что с нарядом, старшим которого был такой опытный и находчивый пограничник, как Ермолай Серов, стряслась беда. И на заставе и в отряде его считали лучшим следопытом, мастером своего дела — на счету у Серова уже девяносто девять задержаний нарушителей границы и пограничного режима.

— Везёт Малышу, — снисходительно фыркал Сысоев. — Самые обыкновенные, случайные совпадения: Серов в наряде — и тут как тут нарушитель…

— Чепуху мелешь, друг любезный, — обрезал повара Николай Ивлев. — Не в везении — в умении суть.

Ивлев был прав: дело было не в каком-то особом везении и не в случайностях, а прежде всего в том, что Ермолай — капитан Яковлев и Николай Ивлев крепко тут ему помогли! — отлично изучил участок заставы, включая Большое болото. Ермолай знал, где можно пробраться через него ползком, где нужно прокладывать жерди, чтобы не увязнуть в трясине, а где можно пройти по пояс в густой жиже. Он знал в тайге каждый увал и каждый лог, каждый лесной завал, в котором мог спрятаться человек.

Как никто другой, Ермолай преуспел в распознавании следов. Никто не мог лучше его читать «визитные карточки», оставленные на земле и снегу птицей и зверем. Цепочка вороньих когтистых лапок; цепочкой — словно она шла на одной ноге — след лисы; круглые, с ладонь, отпечатки лап хищной рыси — все следы с первого взгляда были понятны Ермолаю. По примятой траве он видел, коза тут пробежала или кабан. У кабана своя привычка — обязательно по дороге копать землю. А взглянув на контуры распущенных, ослабевших пальцев, безошибочно заявлял: «Это прошёл старый медведь».

О человеческих следах нечего и говорить: Ермолай с одного взгляда узнавал сдвоенный след и по малейшим вмятинам у пятки определял, как шёл нарушитель: лицом вперёд или пятясь назад.

Однажды, неподалёку от того места, где река круто сворачивает на чужую землю и граница идёт дальше уже не по берегу, а глухой тайгой, один из соседних пограничных нарядов обнаружил на просеке след нарушителя.

Ермолай поспешил по условному сигналу к месту происшествия. Быстро, тщательно осмотрев следы и ближайший участок леса, он определил, что нарушитель прошёл давно и догнать его будет трудно: наверняка далеко углубился в тыл. Наряд начал преследование, а соседним заставам были переданы подробные сведения о нарушителе.

Подробности были такие: нарушитель — мужчина высокого роста, лет пятидесяти, по-видимому, охотник, привычный к лесу.

У него плоскостопие, прихрамывает на левую ногу, косолапит. Одет в тёмно-серый грубошёрстный костюм.

Прошёл сегодня на рассвете, после пяти часов. Идёт издалека, устал, несёт что-то тяжёлое.

Именно по этому описанию, данному Серовым, и был задержан в двадцати километрах от границы матёрый шпион.

— Как ты всё узнал, Малыш? — поражались молодые пограничники. — Что он, фотокарточку свою тебе в тайге оставил?

— Точно, автопортрет, — хитро щурился Ермолай. — Гляжу на след — у внутреннего края стопы почти нет выемки, подъём, значит, низкий, стопа плоская. Левый след меньше вдавлен, остерегался человек ногу твёрдо ставить — хромает, значит. У пяток наружные края сильнее вдавлены и носки друг на дружку глядят — косолапый человек. Шаг — шестьдесят сантиметров. У пожилых да у женщин шестьдесят пять бывает, у молодого мужчины — семьдесят, а то и восемьдесят, а этот, мало того что на возрасте, груз тяжёлый нёс издалека и потому устал изрядно.

— А как узнал, что он высокий, да ещё охотник?

— Я же говорю — по следу, — спокойно продолжал Серов. — Линия походки прямая, значит, человек ногу перед собой выбрасывает. Так ходят военные да охотники, — кто мало ходит, тот в стороны носки ставит.

— Высокий-то почему? — спрашивали новички, окончательно поражённые убедительными доводами Серова. — Ведь у высоких людей шаг должен быть шире. Откуда ты узнал, что он высокий, да ещё в сером костюме?

— Ветку он плечом надломил— вот откуда. И грубая серая шерстяная нитка от рукава там зацепилась.

— А почему ты назвал именно пять часов?

— Потому что дождь кончился в четыре. До пяти часов земля успела подсохнуть. Если бы нарушитель прошёл до дождя, то вода сгладила бы кромку вмятин.

…И вот лучший следопыт заставы пропал вместе со своим напарником. Словно в воду оба канули. С каждым часом оставалось всё меньше надежд на их благополучное возвращение. Сведения, которые подтвердили бы, что Серов и Нуриев попали в руки врага, должны были поступить не раньше вечера, и полковник Суслов остался на заставе.

— Хорошие были ребята, — вздохнул Анатолий Сысоев.

— Почему это «были»? — возмутился Ивлев. — Чего это ты раньше времени их похоронил!..

Не раз звонила по телефону встревоженная Мария Петровна, спрашивала, не нашлись ли пропавшие. Яковлев односложно отвечал: «Пока нет».

Несмотря на сплошную облачность, два вертолёта всё же поднялись в воздух для осмотра всей округи, включая и Долгое болото. Надеялись — авось появятся в тучах просветы. Но наступили сумерки, и полёты пришлось прекратить.

Ничего утешительного не мог сообщить и районный штаб добровольных народных дружин. Около трёхсот дружинников перекрыли все выходы из Долгого болота с запада, с севера и с востока, но никто, ни одна живая душа не появилась оттуда. Не обнаружилось следов исчезнувшего наряда и на участках всех соседних застав, на ближайших железнодорожных станциях, в сёлах и деревнях.

Встревожились уже не только в отряде, а и в пограничном округе, и теперь уже докладывал не Яковлев Суслову, а полковник генералу: «Пока не вернулись, поиск продолжается…»

 

ПОГОНЯ

Выйдя с заставы, Серов и Нуриев углубились в тайгу, забирая в сторону от границы. Таков был боевой приказ: проверить тыл участка. Ровно через час семь минут — Ермолай тут же засек время — Нуриев обратил внимание на след лошади, идущий в тыл, к Большому болоту. Откуда забрела сюда лошадь? Чья она? Кроме лошадей заставы Большая протока, на десять километров вокруг не было здесь никаких чужих лошадей. К тому же ни один конь не полез бы в заболоченную в этом месте тайгу. Потому-то и Ермолай с Рабигом отправились не верхами, а пешими.

Чужой конь сразу показался Ермолаю подозрительным. Он шёл то шагом, то рысью, но так аккуратно ступал, что след не был сорван. Вскоре тайга немного поредела, корявее стали берёзы и осины, убавились в росте ели, вовсе исчезли лиственницы и сосны — неприютно на заболоченной почве. Появились кочки. Нуриев прыгнул на одну из них, кочка едва выдержала его.

— Всё ясно! — прошептал Ермолай Рабигу, рассматривая следующую кочку со следом. — Нарушитель нацепил на обувь копыта с подковами…

Километров десять петляли пограничники по Большому болоту. «Лошадь» шла как заправский следопыт, огибая обманчивую зелень травы, перебираясь по стволам упавших, полузатонувших деревьев. Нуриев Неожиданно поскользнулся на одном из них и ухнул в трясину сразу по шею. С трудом балансируя на мокрой коре, Ермолай помог товарищу выбраться. Молодец Рабиг — не закричал от страха, даже не ойкнул. Только вот беда — весь нуриевский автомат забило густой болотной жижей, а чистить его не было времени. Один серовский автомат остался готовым к бою. «До заставы отсюда по прямой километров тринадцать, — прикинул Ермолай. — Стреляй не стреляй— сигнала не услышат».

Тихо было в природе, спокойно, если не считать вечернего концерта лягушек. И вдруг Рабиг негромко вскрикнул. Ермолай оглянулся. Судорожно хватаясь за ветви осинки, Нуриев медленно оседал к земле.

— Что с тобой?.. — подбежал Ермолай к товарищу.

— Ранило меня, — на глазах белея, прошептал Рабиг.

— На коряжину налетел?

— Пуля…

Рабиг прижал к правому боку руку. Меж пальцев текла кровь.

«Бесшумный пистолет, — тотчас сообразил Ермолай. — У нарушителя пистолет бесшумного боя! Значит, он где-то совсем близко».

Сторожко оглядываясь: «Не укокошил бы, вражина!» — Ермолай приподнял Рабига. Нужно поскорее перетащить его на сухое место, перевязать, а потом во что бы то ни стало догнать лиходея.

И на этот раз не было слышно выстрела, но над ухом стремительно свистнуло. Сомневаться не приходилось — пуля!

Решение пришло мгновенно. Ермолай упал на Нуриева, прикрыв его собой; раскинул руки, будто сражённый намертво. Значит, враг видит их. Но едва ли он вздумает подойти, чтобы убедиться — ранены оба пограничника или убиты. Некоторое время, конечно, подождёт. Обязательно подождёт. Ну, а если вздумает подойти…

Новая пуля, обдав брызгами щёку, с всплеском влетела в лужу. «Когда же я совершил ошибку? — замерев, лихорадочно соображал Ермолай. — Тогда, когда с ходу выскочил на прогалину?..» Нуриев застонал.

— Тихо, Рабиг, потерпи, молчок…

Подбородок уткнулся в колючий осот. Шлёпнулась перед самым носом лягушка. Задышала, раздувая бока. В соседстве с глазами она превратилась в огромное чудовище. Сине-фиолетовым гигантом, заслонившим небо, виделся и цветок широколистого болотного колокольчика. Тик-тук, тик-тук — громко тикали ручные часы. Какой-то жучок, шевеля длинными усами, взобрался на кисть руки, заполз под обшлаг гимнастёрки, щекоча кожу, двинулся к локтю. Но что жучок! Сотни комаров впились и в руки, и в шею, и в уши. Ермолай скосил глаза. Комары усыпали и лицо Нуриева. От мельтешивших серых крыльев казалось, что щёки его беспрерывно кривятся. Из раны Рабига сочилась кровь, и комары садились и садились на неё в несколько слоев.

А нельзя было не только перевязать товарища, а и шевельнуть пальцем, — враг наверняка не спускает с них глаз.

И вспомнились ночь и утро, проведённые позапрошлой зимой в наряде с Николаем Ивлевым. Вспомнилось, как впервые тогда он, Ермолай, почувствовал всю меру своей ответственности за нерушимость границы, за безопасность всей страны, за спокойствие матери с сестрёнками и отца, всех односельчан, за спокойствие всех советских людей. Они трудятся в этот самый час на полях, добывают уголь и руду, варят сталь, создают машины, учатся, изобретают новые космические корабли, отдыхают, сажают сады, укрощают плотинами могучие реки, строят дома. И никто из них не знает да и не может знать, что ефрейтор Серов и его боевой товарищ, истекающий кровью Рабиг Нуриев, лежат сейчас в болоте лицом к лицу с их общим врагом — врагом каждого советского человека.

И на заставе не знают, в какое трудное, рискованное положение они попали, знали бы — немедля пришли бы на помощь. Уже вечер, и, наверное, гости собираются уезжать, если уже не уехали. Замечательно читала Нина Долгих стихи о коммунисте.

Даже предположить не может Нина, в каком положении очутился Ермолай, где он вспомнил о ней, что каждую секунду он может погибнуть… Нет, Ермолай не погибнет! Он не имеет права погибать! Он обязан любой ценой задержать врага, не дать ему возможности вершить чёрные дела, ради чего лиходей и прокрался на советскую землю…

В одно мгновение промелькнули в сознании все эти мысли, и вдруг ухо уловило негромкие чавкающие звуки. Треснули сучья, шаги постепенно затихли. Очевидно, убедившись в своей безопасности, нарушитель вылез из засады и пошёл дальше.

Прислушиваясь, Ермолай на всякий случай выждал ещё немного и оттащил отяжелевшего Рабига на сухое место, под ёлку. Закатал окровавленную гимнастёрку, перевязал рану, подложил под голову еловых ветвей, дал напиться из фляги, смочил лицо.

— Полежи, дружок, тут немного. Я скоро.

— Полежу, — хрипло прошептал Рабиг. Губы у него побелели, на лбу выступил липкий, холодный пот.

— Я сейчас, я быстренько, — прошептал Ермолай.

Сумерки густели. Через полчаса станет совсем темно. Нарушитель наверняка уже выбрался из болота на старую, заброшенную лежневую дорогу. Только по ней он и может удрать. С обеих сторон — топь. Прячась за низкорослыми деревьями, Ермолай выбрался к лежневке. Полузатонувшие брёвна прогнили, а местами и вовсе увязли в трясине. В какую же сторону свернул нарушитель? Влево. Вот здесь он счищал с сапог грязь, вот его следы, уже без копыт. Здоров, вражина, — ступня сорок шестого размера.

Конечно, влево! Там лежневка выходит к высоким холмам, к железной дороге. На подъёме поезда замедляют ход — вскочил на подножку вагона и был таков.

Изготовив автомат к бою, Ермолай побежал, перепрыгивая с бревна на бревно. Вот и поворот. Выглянул из-за ёлки и увидел метрах в двухстах впереди высокого мужчину в форме железнодорожника. Тот ли это человек? Уж больно спокойно и уверенно он шагает.

— Гражданин, гражданин! Вы потеряли…

Железнодорожник оглянулся.

— Что такое?

Ермолай наставил на неизвестного автомат.

— Руки вверх!

— Ты что, солдат? — возмутился железнодорожник, медленно поднимая руки.

«А вдруг это и впрямь совсем другой человек? Вдруг настоящий нарушитель отсиживается где-нибудь в болоте? Какие основания задерживать человека в глубоком тылу от границы? Есть основания — чего это он вздумал топать по давно заброшенной дороге?»

— Доставайте документы, бросайте сюда, — приблизившись, показал Ермолай стволом автомата на сухое бревно.

— В игрушки играешь, — хмуро сказал железнодорожник, — я на перегон спешу, к поезду.

— Доставайте документы! — упрямо повторил Ермолай.

В отдалении едва слышно прогудел паровоз.

— Слышишь? — опустил неизвестный руку в карман брюк. — Последний поезд сегодня.

Он собрался было вытащить руку из кармана.

— Не вынимать руки! — Ермолаю показалось, что карман у верзилы как-то странно оттопырился: не пистолет ли там? И какой чудак хранит документы в брюках?

— Я на Глухой заимке был, у деда Митрохина. Легко проверить, — сказал железнодорожник.

Вот где он промахнулся — теперь не оставалось сомнений, что это нарушитель! — вторая неделя минула, как Митрохин уехал из старой заимки. Ермолай и капитан Яковлев навещали деда во время последней охоты.

— Пойдёмте!

— Куда ж это идти?

— Откуда пришли — на Большое болото.

— Я не шёл никаким болотом, — проворчал верзила. — Дойдём до разъезда, там вам скажут, кто я.

— Слушайте, что вам говорят!

Вот здесь с полчаса назад оба они выбрались на лежневку.

— Вправо! — скомандовал Ермолай. «Дойдём до Рабига, — думал он, — Рабиг подержит этого типа «на мушке», а я обыщу и его и всё вокруг».

Верзила отстранил вдруг плечом ветку лещины. Упругая ветка с силой выпрямилась, ударив по лицу идущего сзади Серова, и он невольно зажмурился, на мгновение упустил из глаз врага. Тотчас в ствол берёзы, чуть повыше головы Ермолая, впилась пуля. Ермолай выстрелил вдогонку нарушителю и спрятался за ствол. Три пули подряд просвистели, сбивая листву.

— Дальше болота не уйдёшь! — в ожесточении шептал Ермолай и, прицелившись, ещё раз выстрелил в промелькнувший меж кустов силуэт.

— А-а-а! — прокатился над болотом отчаянный вопль.

Нарушитель, раненный в ногу, свалился в глубокую бочажину. Прежде чем Серов сумел выволочь его, он успел наглотаться гнилой воды.

Пришлось связать верзилу, наложить ему на голень тугую повязку, а потом разыскивать в высокой траве пистолет, вылетевший из руки врага.

Начался спорый дождь. Заиграли зарницы, глухо погромыхивал майский гром. «Что же теперь делать? — соображал Ермолай, дотащив тяжёлого здоровяка до ели, под которой лежал в забытьи Рабиг. — Добираться с двумя ранеными до заставы ночью невозможно: утонешь в этом проклятом болоте. Но неужели оставаться здесь под дождём до утра?»

Помогла недавняя притча мнимого железнодорожника — надо укрыться на ночь в охотничьей заимке, до неё тут всего с километр.

Промокнув до последней нитки, раз двадцать выкупавшись в бочагах, наполненных болотной жижей, Ермолай перенёс Рабига и связанного в старую, наполовину вросшую в землю избушку. Спасибо деду Митрохину! На полочке у двери приготовлены спички, на шестке наколотая сухая щепа для растопки. Пол устлан сухим сеном и еловыми ветвями. На столе заправленная керосином пятилинейная лампа, котелок, в холщовых мешочках — сухари, соль, чай, пшено. Не для себя — для каждого случайного прохожего постарался добрый, старый охотник…

Капитан Яковлев направлял на границу ночные наряды, а голову сверлила одна и та же мысль: «Что произошло с Ермолаем Серовым и Рабигом Нуриевым?» И полковник Суслов, молча наблюдая знакомую процедуру, был занят той же мыслью: «Где же ещё искать пропавших пограничников?..»

Вдруг распахнулась дверь, и старшина Петеков, забыв об уставных правилах, крикнул с порога:

— Ефрейтор Серов прибыл!..

Полковник Суслов вскочил из-за стола с такой стремительностью, словно ему было не под пятьдесят, а лет двадцать…

Наряд пограничников услышал два автоматных выстрела, отойдя километров за пять от заставы. Поспешили на выстрелы и увидели неожиданное: по тропе брёл ефрейтор Серов, согнувшийся под тяжестью лежащего на его спине человека. Обрадованные пограничники сначала было подумали, что Ермолай тащит Рабига, но, подбежав, увидели, что за спиной ефрейтора привязан какой-то неизвестный высокий железнодорожник.

Ермолай остановился, пошатываясь, широко расставив ноги, тяжело переводя дыхание. Фуражка сползла ему на лоб. Верёвка, перекрещивающая грудь, сдавливала шею. И брюки, и гимнастёрка, и даже фуражка — всё в грязи; на сапогах грязь налипла комьями. К поясу рядом с ракетницей прицеплены подковы с завязками. На лбу Ермолая кровоточила глубокая царапина, глаза воспалены. Одной рукой он оттягивал верёвку, чтобы не резала шею, в другой держал автомат.

Товарищи молча — до разговоров ли тут! — сняли со спины Ермолая связанного по рукам и ногам человека. (Выходит, железнодорожник — нарушитель!) Это был здоровяк, на голову выше Серова. Левая штанина его, туго перетянутая выше колена бечевой, потемнела от засохшей крови. Форменная одежда тоже вся в грязи.

— За Рабигом сбегайте. Рабиг лежит у развилки медвежьей тропы, — сипло выговорил Ермолай. Сел на землю, пробормотал, будто извиняясь: — Умаялся я малость, в этом кабане пудов пять…

Когда небольшая процессия — Серов и пограничники, несущие Рабига Нуриева и нарушителя, — подошла к воротам заставы, Ермолай уже успел немного почиститься, умылся в ручье и выглядел не таким уж уставшим, как можно было ожидать.

— Товарищ полковник, разрешите доложить? — вытянулся он, увидев среди встречающих начальника отряда.

Серов коротко сообщил, как всё произошло вчера. Рассказал, что, переночевав в охотничьей заимке, он не мог сразу, с рассветом пойти на заставу — всё ещё лил дождь и Большое болото превратилось в озеро.

А потом пошёл. Перетаскивал метров на сто Рабига, возвращался за нарушителем и тащил его…

Выезжая из отряда и предвидя беду, Суслов на всякий случай взял с собой врача, который и занялся ранеными. К великой досаде повара Сысоева — ничего не услышишь! — Яковлев приказал принести ужин для Серова в комнату службы.

— Мы вас искали даже на Долгом болоте, — рассказывал полковник, с улыбкой глядя, как Ермолай уплетает за обе щеки баранину. — На сорок вёрст облазили всю округу.

— Почему вы, товарищ ефрейтор, догадались, что именно этот нарушитель шёл на таких штуках? — спросил Яковлев, разглядывая лежащие на табурете подошвы с конскими подковами, сделанные наподобие сандалий.

— Он сам сказал, только, правда, наутро, и показал, где спрятал. Я ему объяснил, что без подков с места не тронусь.

— Подождите, — удивился Суслов. — Следовательно, вы носили его от заимки к дороге и обратно?

— Пришлось. Нужно же было достать вещественные доказательства.

— Следовательно, в общей сложности вы прошли сегодня с таким грузом километров тридцать? Вот так наш Малыш!

Сразу после того как врач осмотрел и перевязал раненых, Суслов забрал их с собой в отряд.

— Всё будет в порядке! — сказал на прощание Ермолай Рабигу. — Врач говорит — рана твоя лёгкая. Мы ещё с тобой походим на границу!

— Кто такой этот железнодорожник? — не утерпев, полюбопытствовал Сысоев.

— Племянник покойного Гитлера! — буркнул Серов. — Разберутся, где надо.

— А тебе, Малыш, письмецо тут оставили, — объявил другу Ивлев.

— Кто?

— Сам депутат Челябинского областного Совета, — лукаво усмехнулся Николай.

 

БОЙ У БОЛЬШОЙ ПРОТОКИ

Если посмотреть на это место с птичьего полёта, то взору предстанет такая картина: река, стиснутая холмами, круто сворачивает на чужую соседнюю сторону, оставляя на советской земле Большую протоку. Граница идёт дальше уже не по реке, а заросшими тайгой холмами.

Капитан Яковлев, младший сержант Серов и ефрейтор Нуриев лежали над обрывом в зарослях ивняка. Да, Ермолай стал уже сержантом, а Рабиг — ефрейтором!

Утро наступало тихое, ясное. С безымянного острова доносился шум драки, затеянной сороками; стремительно носились стрижи, оглашая воздух дружным пронзительным визгом. Заросли хорошо скрывали трёх пограничников, а им с обрыва были видны и река, и противоположный берег от излучины до мыса, за который сваливалась побледневшая луна. В голубоватом свете отчётливо выделялись узкие листья ивы. Звенели комары. Зелёные фуражки и чёрные голенища сапог превратились в серые от комариных крыльев. Шея, уши, лицо и руки покраснели и покрылись волдырями. В такое время таёжные жители не выходят из домов без дымокура или густой сетки, надетой на голову. Да ведь не пойдёшь же на охрану границы со шлейфами дыма и в затуманивающих зрение сетках! А специальный пахучий состав, которым намазались пограничники, не очень-то пугал комаров. Только ветер или ливень могли развеять их полчища, но деревья были недвижимы, а чистое июльское небо не обещало влаги.

Однако даже кровопийцы-комары не могли испортить в это утро хорошего настроения. Накануне Ермолай получил сразу несколько писем: два из Ивановки — от отца и старого учителя Фёдора Ильича, с Северного флота — от Антона Курочкина, от Бориса Пахомова из Павловки и из Челябинска от Нины Долгих. Чего греха таить — первым хотелось прочесть Нинино письмо, и всё же Ермолай удержался и отложил его напоследок.

Отец сообщал такие новости, что не сразу даже поверилось.

В сельском клубе показывали на днях перед «Повестью пламенных лет» кинохронику о лётчиках: как они живут, учатся, готовятся к полётам в заоблачные выси. Все, кто сидел в зрительном зале, с великим удивлением узнали в лётчике-инструкторе Серёгу Варламова, своего бывшего колхозного шофёра. Того самого балагура Серёжку, который ловко управлялся с автомашиной, лихо пел под гармошку частушки, неплохо стоял в воротах футбольной команды и считался в районе хорошим секретарём комсомольской организации, — да мало ли таких колхозных ребят! Верно — в армии он выучился на лётчика-истребителя, но кто бы мог подумать, что он сам станет учить будущих лётчиков.

Вторая новость касалась семьи: сестрёнка Маруся собирается выходить замуж. Жених — известный Ермолаю Никита Бауков. Прошлой осенью Никита вернулся из армии механиком и сейчас заведует колхозными мастерскими. Мария хлопочет на птицеферме. Совет им да любовь! Намеревались сыграть свадьбу летом, но отложили. Такой нынче богатый урожай — не до гуляний, поспеть бы управиться с уборкой.

«И мать наша, Марфа Васильевна, — заключал отец, — категорически сказала, что без тебя свадьба не в свадьбу. Ведь тебе, Ермоша, по осени домой!»

Подумать только, Маруся — невеста! А давно ли под стол пешком ходила! Алёнка — и с ней не шути — в третьем классе! Нарисовала в отцовском письме космический корабль «Восток-10» и приписала сбоку: «Я хочу в космос!»

Старый учитель тоже упоминал Серёгу Варламова: «Будет замечательно, если наш Серёжа добьётся ещё больших успехов в авиации, дело это великое! Однако нельзя забывать и о делах земных, о нашем великом строительстве. Вашему поколению предстоит осваивать не одно околосолнечное пространство, а и по-настоящему проникнуть в глубь земных недр, стать хозяевами несметных богатств морей и океанов».

Мудрый, добрый Фёдор Ильич! Как деликатно он объяснил, что в шахматной задаче, сочинённой Ермолаем, не одно решение, а целых три.

Распечатав конверт с почтовым штемпелем «Павловка», Ермолай не сразу вспомнил, кто же такой Борис Пахомов, чьё имя и фамилия были обозначены на обратном адресе. «Ба! Да ведь это же тот самый паренёк, которого довелось спасать во время лесного пожара!» С грамматикой у Бориса не всё пока ладно — вместо «товарищ» пишет «товаришч», но тут нечему и удивляться: родители-староверы до восемнадцати лет не пускали парня в школу. Удивительно другое — за два года вчерашний сектант стал трактористом, окончил школу колхозных механизаторов, вступил в комсомол.

«А для вас товарищ Серов в благодарность пишу мой стих, — старательно выводил каждую букву Борис Пахомов. —

Тайга огнём грозила

Хотела сжечь меня

Но есть другая сила

Она меня спасла.

Зовут ту силу дружбой

Она всего сильней.

Я с помощью той дружбы

Стал равным средь людей».

Не беда, что Борис плохо ещё знаком с грамматикой, — познакомится!

И про своего младшего братишку Варсонофия не забыл написать Борис: Варсонофий (сразу и не выговоришь, какие имена давали староверы) — ученик, пионер. До чего же приятно и радостно знать, что ты помог людям…

Антон Курочкин, по своему обыкновению, прислал фотокарточки: вот Антон старшина первой статьи, вот он делает стойку на турнике, вот Антон на набережной города Осло: «Ходили с дружеским визитом в Норвегию!»

Прислала свою фотокарточку и Нина Долгих. Курносая, востроглазая, а на блузке орден «Знак почёта». «Мы ждём вас к нам на тракторный. Обязательно приезжайте!» — приглашала Нина. Славная девушка Нина! Только куда же ехать Ермолаю? Его ведь и в Ивановке ждут не дождутся.

Вчера на заставу приехал новый заместитель начальника по политической части, старший лейтенант Воронько. Он и привёз из отряда полную сумку писем. И во всех письмах — счастливые вести. Мария Петровна Яковлева получила сообщение из заочного пединститута о том, что она допущена к защите диплома; родные Рабига с гордостью сообщали, что его старший брат Керим — знатный башкирский нефтяник— награждён орденом Ленина; Анатолий Сысоев весь расцвёл, засиял, узнав из письма о полном выздоровлении сестрёнки. (На радостях Ермолай тут же простил Сысоеву все его прошлые выходки.) Больше всех, кажется, радовался старшина Петеков. Конечно, он не плясал от радости, не показывал всем, как Рабиг, своего письма, но серые глаза его прямо-таки светились, и нос смешно морщился. Даже румянец проступал на бледном лице.

Коле Ивлеву каким-то образом удалось узнать, что, оказывается, осенью к старшине приедет невеста из Архангельска и ему обещают квартиру в новом доме, построенном неподалёку от казармы. «У Петекова есть невеста?» — Ермолай от изумления даже рот раскрыл. А вообще-то «сухаря» Петекова давно уже не существует в воображении Ермолая. И он рад за парторга…

Ермолай задумался, отгоняя веточкой назойливых комаров, и не сразу почувствовал, что капитан Яковлев тронул его за локоть.

— Товарищ сержант, посмотрите, что происходит на сопредельной стороне в кустах у пяти отдельно стоящих берёз. У вас глаз зорче. По-моему, там всадники. — И он протянул Серову бинокль.

Ермолай внимательно вгляделся: точно — пятеро вооружённых всадников, в штатском. Двое спешились и сгружают с коней какие-то свёртки. Маскируются, а всё-таки, видно. Никаких населённых пунктов поблизости там нет, кругом тайга да болота, но зато можно по сухопутью приблизиться к советской границе. Подозрительная возня! Не иначе, как ночью следует ждать гостей. Днём-то они, безусловно, пойти не рискнут.

Ровно в семь часов утра на смену наряду Яковлева прибыла новая группа пограничников. Спустившись с обрыва в лощинку, Яковлев, Серов и Нуриев отвязали от осинок коней и поехали на заставу. Капитан был задумчив и за всю обратную дорогу не произнёс ни слова. «Неспроста он задумался, неспроста», — подумал Ермолай, направляя Ездового вслед за яковлевским Орликом вниз по тропе.

Днём Яковлев несколько раз говорил о чём-то по телефону с полковником Сусловым, а к вечеру — Ермолай к тому времени успел выспаться как следует — вызвал к себе старшего лейтенанта Воронько, старшину Петекова и долго с ними совещался. В ночь на охрану границы направились усиленные наряды. Во главе одного из них поехал сам капитан, другой возглавил старший лейтенант.

Ермолай был включён в группу старшины Петекова. Старшина заставы редко выезжал на охрану границы, и то, что он тоже возглавил один из нарядов, подтверждало — сегодня всего можно ждать.

— Ни пуха вам, ни пера! — кивнул Ермолаю Коля Ивлев; он оставался на заставе дежурным.

Как всегда, помахали им платочками Мария Петровна и Олежек. Всем было понятно — предстоящая ночь может оказаться тревожной, так же, как вполне вероятно, что она пройдёт и спокойно, тихо и её не вспугнёт ни один выстрел.

Группа старшины Петекова должна была занять позицию в полукилометре к западу от того обрыва, где предыдущей ночью находился наряд Яковлева. Глубокая, заросшая осинником и березняком лощина пересекала здесь границу под прямым углом.

Оставив лошадей в лозняке, пограничники разделились на две группки: Серов и рядовой Бровка замаскировались в кустарнике на левом склоне, немного отступя от рубежа; сам же старшина с ефрейтором Нуриевым выдвинулся ближе к погранзнаку, чтобы, в случае перехода границы чужаками, взять их в полукольцо.

Сотни раз бывал Ермолай в ночных нарядах, и всегда его охватывало при этом душевное волнение. Разве точно предугадаешь, где, когда и как пойдёт нарушитель? Разве известно, один появится нарушитель или их будет несколько? И чем они будут вооружены?

Тихо в ночном лесу, безмолвно. Только бегущий по дну лощины ручеёк журчит мелодично, не зная ни минуты отдыха. Ещё никого не видя, Ермолай услышал едва различимый, мягкий шорох. «На лошадях кто-то, копыта обвязаны тряпками». Шепнул Бровке:

— Приготовиться!..

Границу пересекли по лощине несколько всадников. «Пятеро», — подсчитал силуэты Ермолай.

Бровка так шумно дышал, что пришлось успокаивать:

— Ничего, ничего, держись!..

Много раз вступал Ермолай в вооружённые схватки с. нарушителями границы, но сразу пятерых видел впервые. Сердце колотится — за версту слышно. И мокрый весь. Даже ладони, сжимающие автомат, стали влажными.

Почему же старшина не даёт условного выстрела? Хочет пропустить нарушителей поглубже в тыл, чтобы отрезать им путь к отступлению? Тут же гулко, раскатисто громыхнули две автоматные очереди. В свете огневых венчиков, заплясавших у стволов, на мгновение отчётливо возникли из ночного мрака чужие лошади и всадники.

— Стой, руки вверх! Бросай оружие!.. — раздался громкий, властный голос старшины.

«…верх, верх!.. ай, ай!.. ужие, ужие!..» — подхватило команду эхо.

Не бросили враги автоматов, начали стрелять.

— Огонь! — скомандовал Ермолай.

Бой был скоротечным. Не больше пяти минут продолжался бой. Двое из нарушителей были убиты наповал. Трое попытались прорваться обратно, но наперерез им били автоматы старшины и ефрейтора Нуриева.

Ошалевшие от грохота, пришпоренные лошади понеслись вскачь. Враги стреляли по вспышкам, как по мишеням. Ещё один нарушитель вывалился из седла, раскинув руки. А одна пуля — всего одна маленькая пулька — пробила грудь старшине…

Петеков пришёл в сознание под утро, после операции. Вся застава вышла провожать его к вертолёту.

— Малыш, — тихо позвал Петеков.

— Я слушаю вас, товарищ старшина, — склонился Ермолай к осунувшемуся, белому как снег Петекову.

— Домой поедешь в долгосрочный отпуск, передай от меня привет твоему бате. Понравился он мне тогда в госпитале. Помнишь? Я ведь не спал, не хотел вам мешать… И ещё вот слушай… Мой совет — в партию тебе пора вступать.

— Я не поеду в долгосрочный, — зашептал Ермолай, — я на границе останусь, на сверхсрочную.

Петеков не слышал последних слов — опять потерял сознание.

Вертолёт ритмично подрагивал, гудел. Над кабиной дружно ревели лопасти огромного пропеллера. В иллюминаторы лился утренний свет, были видны в голубом небе гигантские веера перистых облаков, а внизу бескрайняя зелёная холмистая равнина — тайга…

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

КУРС — КУРИЛЬСКИЕ ОСТРОВА

Грузо-пассажирский теплоход «Ломоносов» вышел из Владивостока в конце сентября, ласкового в этих краях. Стояла тихая безоблачная погода, и долго ещё виднелись караваны горбатых рыжих сопок, бредущих над удаляющимся городом. Белокрылые чайки, горланя, вились за кормой, выжидая добычу. У мыса Поворотный «Ломоносов» лёг курсом на северо-восток, в открытое море, такое же спокойное, как и бухта, как и залив Петра Великого. На верхней палубе расположились пассажиры: сахалинские, курильские, камчатские и чукотские старожилы, возвращающиеся с материка из командировок и отпусков, — переселенцы с семьями. Кто пил чай тут же на палубе; кто читал или дремал; кто азартно стучал костяшками домино. На корме распевала песни молодёжь, ехавшая по комсомольским путёвкам работать на Камчатку.

— А шторма, пожалуй, не миновать, — негромко сказал облокотившийся рядом со мной о фальшборт капитан первого ранга Самсонов. — Поглядите на солнце, — добавил он, — верный признак.

Тут только я обратил внимание, что возле солнца появился белёсый круг, как у луны в морозную ночь. С капитаном первого ранга мы познакомились в штабе пограничного округа: мне оформляли документы для поездки на остров Н., Самсонову — к месту нового назначения, в Петропавловск-Камчатский. «Вот вам и попутчик, — обрадовал меня офицер штаба. — Знает Дальний Восток не хуже, чем вы в Москве улицу Горького. Кстати говоря, и на острове Н. не так давно служил…» Можно ли было после этого усомниться в предсказании капитана первого ранга?

Под вечер капитан «Ломоносова» — они с Самсоновым оказались давними друзьями — пригласил нас к себе в рубку.

— Весёлые новости, — протянул он пачку радиограмм.

«Всем! Всем! Всем! Идёт тайфун!» — тревожно сообщало радио. Предупреждения о тайфуне посылали и Китай, и Корея, и Япония, и наше Приморье.

— Возник у Филиппин, — продолжал капитан, — прошёл Корейским и Цусимским проливами и мчит к нам на север. Скорость — сто километров в час. Сегодня к шестнадцати ноль-ноль успел утопить двадцать шесть судов.

— Где решил отстояться? — спросил Самсонов.

— Думаю зайти на Хоккайдо в Отару, — хмуро сказал капитан. — Если успею…

Самсонов тронул меня за локоть:

— Пойдёмте поспим, пока есть возможность.

Спать, ожидая тайфуна!.. Из чего только сделаны нервы у моряков!..

Мне и в голову не приходило дотоле, что океанский корабль может издавать столько разных звуков: «Ломоносов» скрипел, дребезжал, трещал, скрежетал, стонал. Миг спустя, после того как я очнулся от полудрёмы, что-то с яростью, с грохотом ударило в борт. Пол и стены каюты поменялись местами. Электрическая лампочка подмигнула вдруг откуда-то сбоку и тут же метнулась обратно вверх.

— Капитан просит вас помочь! — На пороге внезапно распахнувшейся двери стоял мокрый до нитки вахтенный матрос. — Ураганный ветер… Закрепляем палубный груз. Аврал…

Самсонов нахлобучил фуражку.

— Мы готовы…

«Ломоносов» не раскачивался, нет, он то беспомощно метался из стороны в сторону, то приостанавливался, дрожа всем корпусом, взбирался на водяную гору и опять проваливался, захлебываясь в обрушившихся на него тяжёлых валах. Грохочущая, свистящая тьма окружала корабль. Прожекторы освещали палубу не ярче, чем тусклая керосиновая лампа.

Беззвучные молнии вспыхнули одна за другой, и в слепящем свете этих мгновенных вспышек будто застыл гребень вала, запрокинувшегося над палубой, будто застыли клочья низких облаков; замерли, словно окаменев, фигурки людей; туго натянутыми струнами увиделись струи ливня.

…В японскую гавань Отару «Ломоносов» вошёл глубокой ночью, едва не ударившись бортом о гранитный волнолом.

«Встал на якоря в Отару. На подходе к порту был застигнут тайфуном. Человеческих жертв нет. Четверо пассажиров, из числа помогавших при спасении груза, получили тяжёлые ушибы, семеро легко ранены. За борт смыло спасательную шлюпку и две автомашины, сломана грузовая стрела. В машинном отделении повреждены вспомогательные механизмы. Исправляем своими силами», — выстукивал радист донесение капитана в Правление пароходства, во Владивосток.

Почти в полном одиночестве мы с Самсоновым выпили в кают-компании горячего чая. Большинство пассажиров, измученных тайфуном, уже спали.

— А что опаснее — тайфун или моретрясение? — спросил я у капитана первого ранга.

Мне вспомнилось, что несколько лет назад на Японию и наши Курильские острова обрушилось и это страшное стихийное бедствие.

— Разные вещи. Тайфун — стихия грозная, но вы сами сегодня убедились, что заранее бывает известно, откуда тайфун идёт, где и когда приблизительно его следует ждать. С моретрясением дело посложнее — его трудно, а подчас и невозможно предсказать. — Самсонов прочертил пальцем по висящей на стене карте Дальнего Востока. — Наша Курильская гряда — не что иное, как одно из звеньев вулканического кольца, опоясывающего Тихий океан по так называемому разлому земной коры. Здесь вот, — постучал он по карте, — как раз в соседстве с Курилами, самая глубоководная впадина в мире — одиннадцать километров с лишним. Высочайшая вершина земли Эверест потонет с макушкой.

— Ничего себе «разломчик»!

— И вот, представьте себе, что где-нибудь далеко от берега произошло подводное землетрясение, а значит, произошло и резкое, стремительное изменение рельефа морского дна, поднялось оно, скажем, или опустилось — значит, тотчас же поднялась или опустилась в этом районе и вся толща воды.

— И во все стороны пойдут волны?

— Какие? Как пойдут? Обычная, поднятая ветром волна — не что иное, как колебания верхнего слоя воды. А во время моретрясения колеблется вся толща воды от дна океана до поверхности. Вся. Весь океан тут вздымается.

— Что же происходит с кораблями? Переворачивайся вверх килем?

— Даже не покачнётесь. Будете стоять на палубе и можете не заметить, что под кораблём прокатилась цунами: глубины огромные и вместе с толщей воды поднимется и ваше судно. «Цунами» — это по-японски. В переводе на русский язык — «большая волна в заливе». В названии и разгадка. В открытом океане цунами отлогие, но, чем ближе к берегу, чем мельче становится, тем всё больше и больше нарастают волны. А мчатся они с непостижимой скоростью: шестьсот — девятьсот километров в час! Особенно стремительно нарастают цунами в узостях — заливах, бухтах, проливах. Тут-то они и обрушиваются на берег гигантскими крутыми валами огромной разрушительной силы.

— Как в хороший шторм?

— Куда шторму! Штормовая волна редко бывает выше пятнадцати метров, а в моретрясение на берег накатываются волны метров в двадцать, в тридцать, а то и во все пятьдесят.

— И часто бывают такие цунами?

— Часто не часто, а бывают. В тысяча девятьсот сорок шестом году, к примеру, цунами снесли все посёлки на побережье Японии в заливе южнее порта Осака. А в пятьдесят втором обрушились на Аляску, на Алеутские острова и на Калифорнию. Докатились до Гонолулу и Оаху на Гавайях. На нашем острове Парамушир в том же пятьдесят втором году цунами снесли целый город Северо-Курильск. Великое было бедствие. А не так давно, да к тому же ночью, цунами обрушились и на остров Н. У командира морпогранбазы капитана третьего ранга Николая Ивановича Баулина, к которому вы едете, тогда погибла жена, Ольга Захаровна.

— Вы были во время моретрясения на Н.?

— Служить-то я служил на Н., но в это самое время находился в командировке на материке. Алексей Кирьянов тогда отличился. Старшина первой статьи. Редкой находчивости и отваги пограничник. Вот о ком следует писать. Обязательно порасспрошайте о нём Николая Ивановича. Самого-то Кирьянова вряд ли там застанете — наверное, уже отслужил свой срок и уехал.

«Алексей Кирьянов», — записал я в блокнот.

— А цунами мы учимся предсказывать, — закуривая трубку, продолжал Самсонов. — Для этого специальные научные станции и несут теперь круглосуточную вахту и на Камчатке, и на Курилах, и на Сахалине. Курилы нам не послезавтра — сегодня осваивать. Богатейшие острова, одной рыбы в прибрежных водах сколько! Народу каждый год прибывает тысячи.

…Спустя трое суток после того, как «Ломоносов» покинул наконец-то японский порт Отару и, миновав пролив Лаперуза, зашёл в Корсаков на Южном Сахалине, на горизонте возникли Курильские острова. Погода снова прояснилась, и все пассажиры высыпали на палубу. Словно и не было страшных дней тайфуна, словно и не было недавней опасности и тревог.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

КИРЬЯНОВ И МАРИНКА

После напутственных прощальных речей грянул марш. Было пасмурно, и медь оркестра не блестела, а лишь тускло отсвечивала. Радостно взволнованные матросы и старшины, отслужившие на Курилах свой срок, спустились на катер. Последним спрыгнул с пирса старшина первой статьи Алексей Кирьянов. Зарокотал мотор, и катер рванулся вперёд, оставляя за кормой пенистые водоворотики.

Провожающие замахали фуражками, бескозырками: «Счастливого пути! Пишите!» С катера в ответ: «Счастливо оставаться! Не поминайте лихом!»

Рядом с капитаном первого ранга Самсоновым, который вместе со мной высаживался на остров, чтобы хоть часок, пока шла разгрузка, повидаться со старыми друзьями, на корме стоял Кирьянов. Он крутил над головой бескозырку, и я подивился, что на его лице нет и тени радости. А ведь он тоже возвращался домой.

Маринка прильнула к Баулину, горько заплакала.

— Ну что ты, доченька, ну что ты, не плачь! — успокаивал её капитан третьего ранга.

— Мы так любили друг друга! — вымолвила девочка.

Катер шёл ходко и минут через пятнадцать привалил к стоящему на внешнем рейде «Ломоносову», который привёз на остров Н. продовольствие, новый опреснитель морской воды, несколько станков, книги, посылки и почту.

Провожающие не расходились, с невольной грустью глядя, как с борта парохода спустили трап, как едва заметные фигурки людей поднялись на палубу, как наконец, выбрав якорь, «Ломоносов» попрощался с островом протяжным басовым гудком и взял курс на север.

Мне оставалось пожалеть, что я разминулся с Алексеем Кирьяновым, «Вот о ком следует писать!» — вспомнились слова Самсонова,

— Пошли, Мариша, домой, — сказал Баулин. Девочка вытерла кулачонками покрасневшие глаза, ответила:

— Пошли…

На стоящих у причала сторожевых кораблях, недавно возвратившихся из дозора, происходила приборка. Редкий для октября тихий ветер едва шевелил зелёно-голубые флаги пограничного флота. Мутно-свинцовые волны лениво накатывались на склизкие, обросшие зелёными лохмами водорослей сваи. Неподалёку от стоянки кораблей строилось похожее на цех здание. Из-за высокой, отвесно падающей в океан скалы доносился перекатистый гул «птичьего базара» — десятков тысяч гнездящихся там гагар и кайр.

Крутой каменистой дорогой мы поднимались от морбазы к небольшому посёлку привезённых с материка домиков. Десятый час был на исходе, а солнце всё ещё не могло осилить толщу низких серых туч, отчего всё вокруг тоже казалось серым, унылым. Голые скалы в заплатах лишайников, нагромождения камней, напоминающие развалины древнего города, и вокруг ни единого деревца, ни единого кустика,

Дорога свернула влево, и в прямоугольной скалистой выемке, словно в громадной раме, вырисовался конус вулкана, спрятавшего в тучах свою вершину. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.

— Ты не устала, Мариша? — спросил Баулин. — Давай-ка я тебя понесу.

Маринка помотала головкой:

— Не, я сама, — и побежала вперёд. Я не удержался и спросил:

— Николай Иванович, а почему бы вам не отправить Маришу на Большую землю, к родным? Уж больно сурово у вас тут на острове.

— На будущий год отправлю. Придётся отправить, — сказал Баулин. — На будущий год мы станем совсем большими — пойдём в первый класс. — Сквозь грусть на лице его промелькнула улыбка. — А что до климата, так ведь Мариша здесь выросла, она у меня, можно сказать, коренная курильчанка: когда мы приехали сюда, ей не было и двух лет.

Я огляделся вокруг. Тучи немного развеяло, и вулкан показал свою усечённую главу. Внизу, левее морбазы, виднелись остатки фундаментов никуда теперь не ведущей дороги. «Моретрясение бед наделало», — догадался я.

— Пришлось перебраться повыше, — перехватив мой взгляд, объяснил Баулин и показал на стройку. — А это наши будущие судоремонтные мастерские. Новый народ скоро приедет, новые жители.

На утёсе, куда мы поднялись, стояли неподалёку друг от друга выщербленные временем и непогодами большой каменный крест и скромный обелиск, увенчанный пятиконечной красной звездой.

Капитан третьего ранга снял фуражку.

— Кто-то из казаков первооткрывателя Курил Ивана Козыревского.

«1713…» — с трудом разобрал я высеченную на кресте дату. От имени отважного землепроходца осталось лишь несколько разрозненных букв.

— И таких памятников теперь на Курилах немало, — сказал Баулин, останавливаясь у обелиска.

К красноватому граниту была прикреплена чугунная доска с литыми строками:

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОЯХ

ЗА ЧЕСТЬ И ПОБЕДУ НАШЕЙ РОДИНЫ!

ПАМЯТЬ О ВАС, ВЕРНУВШИХ РОДИНЕ

КУРИЛЬСКИЕ ОСТРОВА,

ПЕРЕЖИВЁТ ВЕКА.

Август 1945 г.

С высоты утёса открывался вид на океанский простор, на соседние острова. Среди туч проглянуло солнце. Далёкий, далёкий путь предстоит пройти ему над морями, над полями и лесами России.

— «Над моей отчизной солнце не заходит, до чего отчизна велика», — продекламировал Баулин, будто угадав мои мысли.

А Маринка легко, словно горная козочка, взобралась на большой замшелый камень и замахала ручонками. Она махала «Ломоносову», ставшему похожим на чёрного жука, медленно ползущего по бескрайней серо-свинцовой плите.

— Да разве увидит тебя так далеко дядя Алёша? Ты как царевна на горошине, — пошутил я.

— Увидит! — убеждённо сказала Маринка. — Дядя Алёша говорил, что попросит у штурмана бинокль.

Чем же внешне грубоватый старшина первой статьи пробудил в девочке такую горячую любовь? Правда, я видел его мельком, не перекинулся с ним и словом, и первое впечатление могло быть обманчивым. И тут опять вспомнилось: «Не забудьте расспросить Баулина о Кирьянове».

Я решил при случае воспользоваться этим советом, но вечером он сам заговорил о Кирьянове. Стрелки висящих на стене корабельных часов подходили к полуночи. Маринка давно уже спала. Мы напились чаю с привезённым мной лимоном. Баулин достал из книжного шкафа фотоальбом.

— Поглядите, есть любопытные снимки.

Альбом и впрямь оказался интересным: рассматривая его, я как бы заново проделывал путь вдоль гряды с юга на север, к Средним Курилам. На фотографиях один за другим возникали острова с крутыми берегами самых причудливых очертаний. Гранитные колонны, арки и пещеры самых фантастических форм — следы разрушительных прибоев и ураганов. Огромные «птичьи базары», лежбища котика и тюленя. Фонтаны, выбрасываемые стадом китов, и ворота, сооружённые из рёбер кита. Лов сельди гигантскими ставными сетями, новые рыбные и консервные заводы и новые добротные посёлки недавних переселенцев с материка…

Однако самой поразительной оказалась последняя фотография: острая одинокая скала среди вспененных волн и на ней уцепившийся за выступ человек с ребёнком на руках. Я сразу узнал в ребёнке Маринку. Держащий её человек был сфотографирован со спины, но по тельняшке можно было определить, что это моряк.

— Николай Иванович, когда это снято? — спросил я. — Кто это с Маришей?

— Алексей Кирьянов. Тот самый старшина первой статьи Кирьянов, с которым мы распрощались утром. Алексей спас Маришу во время моретрясения… Слышите? — кивнул на окно Баулин. — Разгуливается. Русские землепроходцы называли его не Тихим — Грозным Батюшкой.

Я снова посмотрел на поразившую меня фотографию.

— Мне говорили, что моретрясение произошло ночью. Почему же на снимке день?

— Перед рассветом на берег обрушилась первая волна, а их было несколько. Океан так взбаламутился, что не мог уняться несколько суток. Снимок сделан спустя семь часов после начала моретрясения. Это не я снимал, а наш штурман. Не растерялся, успел щёлкнуть. К слову сказать, мы каждое чрезвычайное происшествие обязательно фотографируем — документ.

— И Кирьянов с Маришей столько времени держался на этой скале?

— На отпрядыше, — поправил капитан третьего ранга. — Мы называем такие одиноко торчащие из воды камни отпрядышами или кекурами — старинное поморское наименование.

— Их нельзя было снять с этого… отпрядыша из-за шторма?

Баулин утвердительно кивнул:

— Когда всё это началось, наш «Вихрь» находился в дозорном крейсерстве в Охотском море, с западной стороны острова. Погода была для мая редкостная: волнение каких-нибудь полбалла, ни тумана, ни дождика. Даже луна из-за облаков выглянула — она ведь нас не балует, показывается раз в год по обещанию. Время дозора истекало, и мы возвращались на базу в самом отличном настроении. Вторые сутки на нашем участке границы всё было спокойно. А что может быть лучше для пограничника? У нас, как вы знаете, участок боевой, география такая: налево Алеутские острова — Америка, направо Хоккайдо— там тоже Соединённые Штаты Америки хозяйничают, прямо Тихий океан — и за ним Америка. Беспокойный сосед… — Баулин посмотрел на часы. — Отвлёкся я… Словом, время дозора истекало. В пять с минутами мы как раз подходили к проливу. И тут вдруг в его горловине — а берега там, сами видели, стена — возникла стремительно несущаяся водяная лавина. В полумраке она показалась мне чёрной. С чем её сравнить? Представьте, что сорвалась с места и помчалась на вас плотина Днепрогэса. Просто случай, что мы не успели войти в пролив, — смяло бы, раздавило наш «Вихрь», как молотом муху. «Цунами!»— понял я и скомандовал рулевому лечь на обратный курс. Только-только мы повернули, как цунами вырвалась из пролива, с грохотом обрушилась в море и разлилась валами во все стороны. Мы шли самым полным ходом, а гигантский вал всё-таки настиг «Вихрь» и поволок, словно спичечную коробку… — Баулин прерывисто вздохнул, будто ему не хватало воздуха.

— Верьте не верьте, но страха у меня не было. Все мои мысли были о базе, о доме. Что там?.. Радист докладывает: «База не отвечает…» Одним словом, к базе мы смогли подойти лишь поутру. В проливах и в тихую погоду течение достигает пяти-шести, а то и всех семи узлов: вода из океана перепадает в Охотское море, в нём уровень ниже; при сильных же восточных ветрах там вскипают такие водовороты — «сулои» по-здешнему, — что, когда идёшь против течения, только держись: не ахнуло бы о скалы. Представляете, что творилось в проливе, когда по нему шли цунами?.. В общем, Кирьянова с Маришей мы смогли снять с отпрядыша лишь после полудня. А Ольгу… маму нашу, так и не нашли. Дом смыло в океан, будто его и не было. Разрушило и ещё несколько домов…

Лишь руки выдавали волнение Баулина: он то скрещивал их на груди, то закладывал за спину, то с хрустом переплетал пальцы. Неожиданно встал, молча походил по комнате.

— Как же Кирьянов спас Маришу? — нарушил я тягостное молчание.

— Тут такое получилось совпадение, хотите называйте судьба, хотите — счастливый случай. Незадолго до этого Алексей схватил ангину, и врач уложил его в постель. Мы все удивились: такой здоровяк и заболел. Каждый день купался чуть ли не в ледяной воде — и ничего, даже насморка никогда не было. А тут вдруг — ангина…

— Так как же всё произошло?

— Вначале на острове почувствовали несколько сильных подземных толчков. Многие жители посёлка, кто в чём, повыскакивали на улицу. Дело ведь ночью было. Санчасть, где лежал Кирьянов, находилась неподалёку от нашего бывшего домика, и, почуяв беду, Алексей немедля прибежал к нам. С Маришей он давно дружил, ещё с Черноморья. — Баулин опять трудно вздохнул, словно ему не хватало воздуха. — А вскоре на берег обрушилась первая огромная волна и сдвинула наш домик с фундамента. На полуразрушенном крыльце Алексей столкнулся с Ольгой. Она крикнула: «Спасите Маришу!» — передала с рук на руки спящую дочку, а сама обратно в дом. Должно быть, не представляя себе всей опасности — да и кто её мог тогда представить! — хотела захватить что-нибудь из одежды. На Марише была только рубашонка да вот этот платок, — кивнул Баулин на прикрывавшую настольную лампу шаль.

Мы снова замолчали. И снова только руки выдавали, что творится в душе капитана третьего ранга. Они — большие, натруженные руки его, привыкшие крепко держать штурвал — бессильно лежали на столе, чуть заметно дрожали.

— Словом… — как бы подводя черту, произнёс Баулин, — словом, Кирьянов не дождался Ольги. Увидев, точнее, почувствовав приближение новой волны, он прижал к груди Маришу и полез вверх по крутому склону. А другая волна всё-таки настигла их.

Не будь Алексей замечательным пловцом, их разбило бы о камни. Каким-то образом он изловчился и зацепился вот за этот самый отпрядыш, — показал Баулин на фотографию. — С того дня, как выпадет у Алексея свободная минута, он к Марише, старшим братом для неё стал. И она к нему привязалась. Проснётся — первый вопрос: «А когда придёт дядя Алеша?» Явится он, бывало, после вахты и то самоделку игрушку принесёт, то сказки начнёт рассказывать. Я просто диву давался — молодой парень, а столько сказок знает. Спрашиваю как-то: «Откуда ты, Кирьянов, такие сказки выкопал?» — «Я, говорит, сам их сочиняю. Начну чего-нибудь рассказывать, — получается что-то вроде сказки». — Баулин потянулся к детскому столику, уставленному игрушками, поискал что-то. — Минуточку… Одну минуточку.

Он вышел в спальню и вскоре возвратился с толстой тетрадью в клеёнчатом переплёте.

— Так и есть, под подушку спрятала! — Баулин улыбнулся. — На прощание Кирьянов все сказки нам в эту тетрадку записал. Печатными буквами — Мариша по-печатному читает свободно, — и картинки нарисовал. Художник он, как видите, не ахти какой, но тюленя от кита отличить можно.

Я с любопытством перелистал тетрадку. В обрамлении бесхитростных виньеток, изображавших то ромашки с васильками, то крабов, то морских бобров или рыб, были старательно выписаны названия сказок: «Про добрую девочку Маришу и жадного Альбатроса», «Про бобрёнка, который любил качаться на волнах, и про злодейку-акулу», «Про девицу-красавицу, которая не любила зверей и птиц, и про то, как все звери и птицы от неё отвернулись»…

— Надо прочитать, — сказал я.

— Это уж вы у хозяйки спрашивайте, — шутливо развёл руками Баулин и отнёс тетрадку обратно в спальню.

— Вы не предлагали Кирьянову остаться на сверхсрочную службу?

— Он учителем хочет стать. По родной Смоленщине соскучился. Что ж, как говорится, дай бог ему счастья.

— Вы-то вот с Курил уезжать не хотите…

— Я — другое дело, граница — мой дом. А Кирьянову в декабре только двадцать пять стукнет… Со всеми жаль расставаться, когда они уезжают, — погрустнел капитан третьего ранга. — Тебя-то самого, конечно, не все только добром поминают: и строг был, может, и придирчив. А как не быть строгим — мы ведь здесь вроде как на фронте, у нас всегда готовность номер один. Всех жаль, — повторил он, — а вот, честно признаюсь, ни с кем ещё не было так тяжело расставаться, как с Кирьяновым. И не потому только, что он сделал для Мариши. Моряк он замечательный — сама честность, скромность и исполнительность. Да вдобавок к тому — волевой. — Баулин сверил наручные часы с корабельными. — Ну, мне пора в море.

Он заглянул в спальню, молча прощаясь с дочкой, снял с вешалки кожаный реглан, сказал, усмехнувшись:

— А если б вы знали, сколько этот чёртушка Алексей Кирьянов мне нервов перепортил, сколько я ещё в морской школе с ним повозился! Да и не я один — и замполит, и комсомольская организация. Хотите верьте, хотите нет, а я уж было думал, что горбатого только могила исправит. Такой Алексей был заносчивый, строптивый, отчуждённый.

— Как же из Кирьянова получился отличный пограничник? — удивился я.

— А всё началось с первого шквала. — Баулин снова взглянул на часы. — Сейчас-то уж некогда. Напомните, расскажу как-нибудь в другой раз. Спокойной вам ночи, располагайтесь как дома.

Провожая Баулина, я вышел на крыльцо. Мы распрощались, и его высокая, слегка сутуловатая фигура вмиг растаяла в густом тумане. Снизу, из-под утёсов, доносился тяжёлый, перекатистый гул океана.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПЕРВЫЙ ШКВАЛ

Проснувшись среди ночи, я не сразу сообразил, где нахожусь, прислушался: за окнами под утёсами ревел штормовой накат, дробно постукивали ставни, завывало в трубе. Снова уснул и очутился во власти бушующего океана. Тщетно пытался я ухватиться за пляшущее рядом бревно: меня относило всё дальше и дальше от берега. Внезапно взошло слепящее солнце, и чья-то заботливая рука коснулась моего плеча. У дивана, на котором я спал, стояла одетая, умытая, причёсанная Маринка..

— Дядя, у тебя болит головка?

— Нет, не болит, — пробормотал я в смущении.

— А почему ты кричал? Тебе приснился страшный сон? Да? — спросила она участливо. — А я сегодня во сне летала. Высоко-высоко, выше вулкана. И ни чутельки не боялась! Папа говорит: если летаешь во сне — значит, растёшь.

Комнату озаряло редкое для Курил солнце. Стол был накрыт к завтраку.

— Кто же открыл ставни?

— Я сама! — ответила Маринка.

— Ты сама и чайник вскипятила?

— Разве можно! — удивилась Маринка. — Папа не велит мне зажигать керосинку, я могу учинить пожар. Чайник вскипятила тётя Таня, наша соседка. Тётя Таня и печку истопила, и камбалу поджарила.

Мы не спеша позавтракали, прибрали за собой. Неожиданно Маринка вздохнула:

— А ещё я видела во сне маму…

— Ты покажешь мне свои игрушки? Хорошо? — обнял я её, желая отвлечь от печальных мыслей.

— Покажу… Потом.

За окном громоздились скалы, высился конус вулкана. Вдруг в комнате как-то сразу всё потускнело: на солнце наползла туча. С океана наплывали клочья тумана, вершину вулкана как отрезало.

— Сейчас бус пойдёт, — сказала Маринка. — «Старик» макушку спрятал.

«Стариком» на острове называли вулкан — это я уже знал, но что такое «бус»?

— Это дождик, такой мелкий-мелкий, будто из ситечка, — объяснила Маринка. — Ох, и не любил его дядя Алёша! Лучше, говорит, штормяга, чем бус.

Рассудительность Маринки мало сказать удивила — поразила меня. Поразили меня и её игрушки.

Коллекция яиц морских птиц — то маленьких, в тёмных пятнышках, то больших, каких-то бурых, почти прозрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц принадлежали тупикам, какие кайрам, гагарам или различным чайкам! А Маринка всё это знала.

Не в лучшем положении очутился я, когда она с гордостью разложила передо мной засушенных крабов, морских ежей, звёзд и коньков и целый гербарий водорослей.

— А где же твои куклы? — спросил я растерянно.

— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вельбот, — предложила она.

Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно надеть плащ и пройти к соседнему сараю. Моросящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.

Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако не игрушечная, а настоящая шлюпка с парой вёсел, рулём и ещё какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в, течение нескольких минут окончательно убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно называл багром, оказалось отпорным крюком; рукоятка руля называлась вовсе не рукояткой, а румпелем; маленький бочонок для пресной воды — анкерком, деревянный совок для отливания воды — лейкой.

— Кто же это сделал тебе такую замечательную лодку?

— Не лодку, а вельбот, — поправила Маринка. — Мне построил его дядя Алёша. — Она начала развязывать брезентовый мешок. — Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса…

Весь день я провёл на морской базе. Баулин тоже был занят, и мы смогли поговорить, как и накануне, только за вечерним чаем. Маринка уже спала. Я, смеясь, рассказал Николаю Ивановичу, как его дочь повергла меня в смятение своими познаниями в морском деле и в естествознании.

— Когда только вы успели обучить её всем этим премудростям?

— Заслуга, увы, не моя! — шутливо развёл он руками. — Всё дядя Алёша.

Опять этот Алексей Кирьянов! Разве мог я тут не напомнить капитану третьего ранга про обещанный рассказ о первом шквале?

— Об Алексее многое можно рассказать. Самсонов прав: действительно, хоть книгу пиши, — начал Баулин. — Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не след. Думаю, Алексей не был бы на меня за это в обиде. Познакомился я с ним пять лет назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников. Пограничному флоту нужны крепкие, хорошо грамотные молодые ребята. Не велика беда, если моря не видали — привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других Кирьянова — крепыш, заглянул в его личное дело — комсомолец, из колхозников, окончил педагогическое училище, преподаёт в школе русский язык — и решил: подойдёт…

Баулин наполнил чаем третий или четвёртый стакан.

— Призывная комиссия, — продолжал он, — работала в просторной горнице старого дома; с пола тянуло, как из погреба, на улице — февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поёживались, а призывники ведь раздевались донага. Подошла очередь Алексея Кирьянова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, — он весь посинел.

Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, а он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!» Мой сосед майор-танкист нахмурился, шепчет мне: «Ну и тип! Я бы не взял его ни за какие коврижки». А я взял, и тут-то и начались испытания моих нервов и порча крови…

Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот рубашки.

— На вокзал, ясное дело, пришло полным-полно провожающих. Были, конечно, и слёзы. Но больше было песен, смеха, улыбок. Алексея провожала целая ватага детишек, должно быть его ученики, и молоденькая девушка. Нельзя было не обратить на неё внимания — настоящая русская синеглазая красавица. Детишки окружили его, говорят чего-то наперебой, а синеглазая плачет в три ручья. Тут и гадать нечего — невеста! Я, разумеется, не только на них смотрел — ведь под моей опекой было с полсотни призывников — и только уж перед самым отходом поезда заметил, что, кроме школьников и синеглазой, Кирьянова провожает ещё одна девчушка, маленькая такая, худенькая. Стоит в сторонке, держит в руках его чемодан и глядит на Алексея так грустно, печально. Я подумал было, что это сестра, но вспомнил: в анкете написано — родственников у него нет, все погибли во время войны. О том, кто она, мне стало известно лишь спустя много месяцев.

Словом, прощай, Ярцево, поехали… И взбреди мне тогда в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю ему об этом. А он: «Я не хотел бы быть старшим». Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. «Хорошо, говорит, учту на будущее».

— И вы всё-таки назначили его старшим?

— Нет, конечно…

Баулин наполнил чаем мой стакан.

— В общем, поехали. Молодёжь подобралась в команде замечательная: форму ещё не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, всё в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он оправдывается с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить».

Между прочим, письма он писал штуки три на день. Заберётся на верхнюю полку и строчит страниц по семь, по десять. За всю дорогу двух слов ни с кем не сказал. Ребята песни поют — Кирьянов молчит; стихи, книги, газеты вслух читают, спорят — наш учитель будто не слышит. Едем Донбассом: зарево плавок над домнами, звёзды над ударными шахтами — ребят от окон не оторвать, а он опять пишет. Едем берегом Азовского моря — ребята все глаза проглядели. Зовут его: «Смотри, Кирьянов, море!» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!» — и уткнулся лицом в перегородку. В общем, про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне — всей команде не пришёлся по душе… — Баулин усмехнулся — Посмотрели бы вы, к примеру, как Кирьянов койку заправлял: курам на смех! С месяц якобы не мог научиться. И каждый день знай строчит свои бесконечные письма. Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни разу на собраниях не выступил. Как-то в воскресенье мы всей школой поехали на экскурсию в Феодосию, в картинную галерею Айвазовского. Кирьянов и тут отказался: «Голова болит». Ну, вроде бы ничто его в нашей жизни, в нашем коллективе не интересует.

Правда, читал он много. Как-то библиотекарша даже усомнилась: «Вы что, товарищ Кирьянов, книги просто перелистываете?» И ей отрезал: «Во всяком случае страниц не рву». И ещё купаться любил, но всё больше в одиночку норовил. (Плавает, между прочим, как рыба.) Ему и прозвище подходящее дали, раком-отшельником стали называть… Да, забыл сказать: мы ведь приехали на Чёрное море, в школу младших морских специалистов.

— И как же Кирьянов учился?

— Вполне свободно мог учиться на «отлично»: как-никак педучилище окончил. А он еле-еле тянул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут маты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе не хитрая, у всех получается хорошо, — у Кирьянова же не коврик, а не поймёшь что! Да ещё пререкается: «Я, мол, продажей ковров промышлять в будущем не собираюсь». В наказание наряд ему вне очереди: картошку на камбузе чистить; у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!» И почему-то особенно вдолбил он себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. (А ведь тоже не так уж хитро.) «Я, говорит, в жизни и без парусов обойдусь». Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, я просто кипел: «Погоди, думаю, обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если ты не станешь на паруса молиться». Кричать на Кирьянова я не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое тяжёлое место.

Справедливости ради надо сказать, что кое в чём Алексей и преуспевал. Ну, прежде всего, в том же плавании и особенно в гимнастике: на брусьях и на кольцах прямо-таки чудеса делал. Однако наотрез отказался выступить в соревнованиях с соседней воинской частью. Вся школа возмутилась. Оправдывается: «На народе у меня ничего не получится». Отговорка, конечно. За пренебрежение к коллективу комсомольцы хотели влепить ему выговор. И влепили бы, да случилось так, что он неожиданно для всех героем стал.

— Героем? Это каким же образом?

— А вот каким. Близ городка, где была школа, находится бухточка, образовавшаяся в жерле потухшего вулкана. То ли штормы, то ли расплавленная лава пробили когда-то в древние времена в скалах брешь, сквозь неё и устремилось в кратер море. Берега бухточки высокие, почти отвесные, и там множество разноцветных, отшлифованных волнами камушков. До них страшно падки туристы и курортники. Местные мальчишки давно учли это и, рискуя сверзиться, карабкаются вниз по скалам, чтобы добраться до крохотных песчаных площадок, усыпанных кусочками сердолика, чёрного хрусталя, малахита. Взрослому человеку сверху в бухточку ни за что не спуститься. Со стороны же моря войти в неё страшновато: выберешься ли обратно?

Рядом с этим кратером частенько сиживал Кирьянов, тосковал в одиночестве. Письма из Ярцева стал он тогда получать всё реже и реже. И вот как-то услышал он из бухточки крики о помощи. Глянул вниз: в воде барахтаются двое мальчишек. Лезли за камушками и сорвались. Кирьянов недолго думая скинул ботинки и прямо в форме — вниз. Это метров с двадцати! Схватил обоих сорванцов, выплыл с ними сквозь брешь в море и ещё метров сто плыл до отлогого места. Вытащил на берег хлопцев, отшлёпал их по мягкому месту и полез кружным путём за ботинками.

— Кто же это видел?

— Никто не видел. Сам Кирьянов и словом не обмолвился! А вечером приходят к начальнику школы две женщины с мальчуганами, просят познакомить их с «дядей Алёшей», чтобы поблагодарить его за спасение сыновей.

Спрашиваем: «Кто это такой «дядя Алёша»?» «Вон он», — показывают мальчишки на Кирьянова, а тот чистит у камбуза картошку — внеочередной наряд за опоздание на занятия…

Баулин насыпал в чайник новую заварку.

— К слову говоря, с поселковыми детишками, как и со своими школярами, у Алексея была крепкая дружба. Как пойдёт в посёлок, так вокруг него сразу стая. И он вмиг повеселеет. Змеев ребятам делает, какие-то игрушки мастерит. С нашей Маришей — она совсем крошкой ещё была — тоже когда-то успел познакомиться и подружиться. Вот и пойми его: с ребятнёй душа-человек, со взрослыми бирюк бирюком…

Через день-другой после спасения мальчишек решил я поговорить с Алексеем начистоту. Втолковываю ему, что мы в школе добра, пользы ему желаем. Оборвал: «Я не нищий, в милостыне не нуждаюсь». Словом, не попади мы в хороший шквал, — наверное, Кирьянов долго бы ещё не осознал, что ведёт себя не так, как следует военному моряку, да ещё комсомольцу.

Учения под парусами в тот день были назначены по-обычному на восемь утра. Погода выдалась замечательная: в небе ни облачка, ветерок как по заказу, и скоро мы зашли в море миль за шесть, берег — чёрточка. Был конец мая, время весенних штормов давно минуло, солнышко пригревало. Все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов, по обыкновению, хмурился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам всё было понятно дальше, скажу, что шкот — снасть из пенькового троса и служит он для управления гиком — горизонтальной рейкой, к которой привязывается нижняя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой. Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами, в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой, а по ломаной линии. Бывает необходимость, лавируя, идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одинаковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим образом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюпку. Поэтому-то шкоты не завёртывают, не закрепляют, а всегда держат в руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус, либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а её-то Кирьянов и нарушил. — Баулин нахмурился, барабаня по столу пальцами. — Не дай бог никому попасть в такой переплёт!

— Вы же сказали, что погода была замечательная, ни облачка? — спросил я в недоумении.

— Вот облачко-то как раз и появилось. Минуло уже несколько часов, как мы вышли на учения. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся, море — зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Чайки исчезли, игрунов-дельфинов не видно. Вам никогда не доводилось испытывать неподвижный зной? Пот льёт изо всех пор, одежда прилипает к телу, каждая частица воздуха будто насыщена солнцем. И главное — немыслимая тишина, которую воспринимаешь как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Я видел, что встревожены и все мои ученики, хотя они, конечно, не могли и думать, что вскоре всё вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-нибудь лёгонький, раз-два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чёртовой мельницей.

— Откуда вы это знали?

— Облачко подсказало. Оно появилось над горизонтом внезапно, не так чтоб уж очень высоко, белое, и не с округлыми краями, как у кучевых облаков, а какое-то растрёпанное. Вокруг всё притихло, всё неподвижно, а оно несётся, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Вёсла разобрать!» — но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их помощью хоть мили полторы, да пробежим. Повернули к берегу, идём на вёслах с предельно возможной скоростью: тридцать один гребок в минуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли ещё, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдогонку за ним с ещё большей стремительностью несся уже целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли тёмные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплавленного зноя как не бывало.

Я почувствовал сначала едва ощутимое дуновение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы!» — то есть сократить их площадь, — в затылок мне дохнуло уже, как из кузнечных мехов, паруса заполоскались, снасти захлопали. Прошло каких-нибудь три минуты, и всё море почернело, туча — не отдельные облака, а именно туча— закрыла полнеба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечёт за собой на море беду.

Слушая Баулина, я представил одинокую шлюпку далеко от берега, в широком морском просторе, офицера-моряка, сидящего за рулём, двенадцать пареньков, ждущих первого шквала в своей жизни и не подающих виду, что они боятся его.

Внезапно глаза Баулина потемнели,

— Один струсил, только один…

— Кирьянов? — догадался я.

— Да, — подтвердил Баулин. — Я едва успел предупредить: «У шкотов не зевать!» — как ветер наполнил паруса до отказа и мы помчались, что твой скоростной катер. Не вдруг, конечно, мог ветер, хотя бы и такой ураганной силы, разболтать воду, не вдруг могли возникнуть на спокойной поверхности гигантские волны, но мне-то было отлично известно, что шквал пригонит их. Он их и пригнал, целое стадо волн.

Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далёкий берег, сияло солнце. Его лучи пронизывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Лежащие на столе кулаки Баулина были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку стула, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

— Тяжеленько пришлось, — с неожиданной хрипотцой в голосе произнёс он. — Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлёстывает со всех сторон, вокруг — рёв, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скрипит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха — не мороз, не зима, хотя всё вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вычерпывать воду из шлюпки. Всё в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Оседаем всё глубже и глубже. Разве море вычерпаешь? Площадь парусности пришлось уменьшить, но всё равно мчимся, будто настёганные: то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нельзя, и я решил повернуть через фордевинд — стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что становиться на обычный шлюпочный якорь невозможно. Поворот через фордевинд при свежем ветре опасен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Беспрерывно ударяя в корму, волны грозили затопить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки действуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы приняли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхода не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гика-шкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот. Нас накренило ещё больше, вот-вот перевернёт! А от растерянности в морском деле полшага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и, вместо того чтобы быстро перебрать шкот в руках, закрутил его вокруг уключины и брякнулся на дно…

Баулин взъерошил волосы:

— Рассказывать долго, а на самом-то деле всё произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула вёдер двадцать. Секунда всё решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закреплённому шкоту, освободил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к ветру— новая волна наверняка погребла бы нас… Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверкнули…

Капитан третьего ранга тяжело перевёл дыхание.

— У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Ещё как испугаешься. В особенности если на твоих глазах, да почти что по твоей вине, гибнет человек. А разве я не был виновен в проступке Кирьянова?

Баулин встал, зашагал из угла в угол.

— Всё дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался, — и всё!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

— Хорошо ещё, что Зайчикова не успело далеко унести волной. Он поймал брошенный ему канат, и мы вытащили его обратно. Дальше… Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скреплённых крест-накрест вёсел и запасных парусов плавучий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму — теперь уже нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, я приказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, умчался, волна стихла, опять засинело небо, и не верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчикова, что он отделался лёгким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришёл моторный баркас, предложил взять на буксир. Куда там! Ребятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдём!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

— Славные ребятки!..

— А что же Кирьянов?

— За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище — трус. Позор, можно сказать, несмываемый.

Назавтра же в школе состоялось комсомольское собрание. Выступил и я, рассказал всё, как было во время шквала. Добавил, что проступок этот закономерно вытекает из всего предыдущего поведения Кирьянова и он заслуживает самого строгого наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор».

— А Кирьянов как выступил?

— Хуже некуда: «Решайте как знаете, мне сказать нечего…», и точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» — кричат ему с места.

«Понимаю», — отвечает и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

— Тяжелая история…

— Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на лавочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас распрощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться приходил?» Мы никогда, ни до того, ни после, не спорили с Ольгой, а тут вместо «здравствуй» она обрушилась на меня, начала заступаться за Кирьянова, будто за сына.

«Не знала, — говорит мне, — что ты такой чёрствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чувствуете, как Кирьянов переживает, как он подавлен своим поступком? Я, говорит, убеждена: по натуре он не трус, а то, что произошло во время шквала, — случайность. Тяжело ему, что все вы от него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил». — «А ты подумай, — говорит Ольга, — может, и ты в этом виноват». Тут я вскипел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану! Не тебе судить, ты видишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день вожусь. Хватит с меня, натерпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спросила даже, буду ли я ужинать…

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за неё, а я подумал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

— Вскоре, — снова заговорил Николай Иванович, — меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукотке. Тогда-то, ещё в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подходящее — дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток (посоветовавшись с Олей, конечно). А когда мою просьбу уважили, обратился со второй: прошу назначить ко мне на «Вихрь» младшим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт о назначении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул?»

Баулин усмехнулся:

— Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?

— Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной славы, — сказал я. — А вот зачем он вам понадобился, мне и впрямь невдомёк.

— Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже знаешь и сможешь ему в случае чего помочь, другие же неизвестно ещё, как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже педагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так и не полюбится море и наша морская служба? Ведь моряк — это натура!

Вот вы сказали, что Кирьянов хотел уйти от дурной славы. А ведь дурная слава, что тень, — от неё не убежишь! Вместе с Кирьяновым она приехала и на Курилы: в комсомольской учётной карточке — выговор. Команда «Вихря», да и вся морбаза встретили Алексея с явной насторожённостью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка задерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий знакомый Самсонов. Я его знал ещё до этого лет девять, — кто из дальневосточников его не знает! К тому же мы с ним военно-морское училище заканчивали вместе. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал ему всё о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он превратился в притихшего, я бы даже сказал пришибленного. Никому он больше не перечил, любые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил подальше, на скалистый мыс, как, бывало, в черноморской школе к бухте над кратером, и часами смотрел, как волна бьёт о берег. О чём думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По своим ученикам? По невесте, с которой надолго расстался? Баулин развёл руками.

— Верьте не верьте, но впервые — впервые за целые полгода! — мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришёл «Ломоносов». Приход с Большой земли парохода — у нас всегда событие. А на этот раз вся морбаза и я в первую очередь с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нём приезжали новые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Маринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алёша!» Кирьянов прямо-таки просветлел. Ольга достала из сумочки письмо, отдала Алексею: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам его не доставит».

Баулин замолчал, в уголках рта ещё резче обозначились морщины. Не забыть ему Ольги Захаровны…

— С того самого дня, как мои приехали на остров, — снова продолжал он, — Кирьянов всё свободное время проводил с Маринкой, играл с ней, изображал то козу-дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал ещё более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

— Да ведь не только же из-за девушки, из-за её писем Кирьянов был строптивым и нелюдимым?

— Безусловно. Я не раз над этим голову ломал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алексея дала. Когда письмо, которое она ему привезла, пришло в городок, кто-то из сверхлюбопытных возьми там его и распечатай. Ольга случайно увидела это, рассердилась, снова заклеила конверт и взяла с собой.

— И что же в нём было особенного?

— Отказ! Полный отказ, — повторил Баулин. — Письмо прислала Кирьянову синеглазая девица, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала, а смысл был такой, что, дескать, писем мне, пожалуйста, Алёша, больше не пиши, всё равно я их не читаю.

Словом, пригласил я боцмана Доронина — он тогда, на «Вихре» парторгом был, — рассказал ему про письмо и вообще всю Алексееву историю. Прошу: «Потолкуйте вы с Кирьяновым наедине, подушевнее. У меня, говорю, ничего не получается, на все мои расспросы один ответ: «Я, товарищ капитан третьего ранга, чувствую себя хорошо». А какое там — хоророшо! «Добро, — говорит Доронин, — придумаем какое-нибудь лекарство». И представьте, придумал…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ЛЕКАРСТВО БОЦМАНА ДОРОНИНА

В представлении людей, знакомых с моряками лишь по старым приключенческим романам да понаслышке, боцман — это обязательно широкоплечий здоровяк, непременно усач, обладатель немыслимого баса, грубый в обращении с подчинёнными и любитель крепко выпить.

Устаревшее представление! Совсем другой у нас нынче боцман. Семён Доронин со сторожевика «Вихрь», к примеру, всегда чисто-начисто выбрит, на матросов никогда не покрикивает, спиртное употребляет в редких случаях и в самую меру и отдаёт команды не громоподобной октавой, а нормальным человеческим голосом. Верно, роста он отменного и действительно широк в плечах, но это, как известно, даётся не чином и не должностью.

Отец Семена, Никодим Прокофьевич, лет двадцать работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчатки, и семилетним мальчишкой Семён уже играл со сверстниками в ловцов и курибанов . В девять отец взял его с собой на глубинный лов сельди; к четырнадцати годам он начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать — носил робу с отцовского плеча и чувствовал себя заправским рыбаком.

Третье поколение Дорониных рыбачило на Камчатке к тому времени, когда Семёна призвали на военно-морскую службу. Семёнов дед, Прокофий Семёнович, подался сюда с Каспия ещё в двадцатых годах. В ту пору на камчатских рыбалках посезонно работали неводчиками японцы с Хоккайдо. Они приводили с собой кавасаки с моторами фирмы «Симомото» и в секрете от русских кроили и шили ставные неводы.

Давно уже на Камчатке и неводчики свои, русские, и неводы скроены и сшиты собственными руками, и кавасаки свои, построенные во Владивостоке или Петропавловске-Камчатском.

Хочется добавить ещё, что не верно, будто все боцманы — любители прихвастнуть, «потравить», выражаясь по-моряцки. Семён Доронин, напротив, принадлежит к той породе моряков, которые попусту рта не открывают и при чьём-либо намёке на их личные заслуги начинают рассказывать о заслугах других.

Узнав всё это о Доронине от капитана третьего ранга Баулина и земляка Семёна— рулевого Игната Атласова (не от Владимира ли Атласова, открывателя Камчатки, пошёл его род?), я и не пытался расспрашивать боцмана о личных боевых делах, хотя грудь его украшали медали «За отвагу» и «За отличие в охране государственной границы СССР».

Но не мог я не спросить у Доронина, что это за лекарство такое он придумал, чтобы обратить Алексея Кирьянова в морскую веру и излечить от хандры.

— На океанской водичке лекарство, — добродушно усмехнулся Доронин, когда мы с ним расположились покурить на мысу, над Малым проливом.

— Алексей тоже любил на этих камушках сиживать, — добавил он, набивая трубку.

— И часами смотрел, как волна бьёт о берег, — вспомнил я рассказ Баулина.

— Будто повинность отбывал, — подтвердил Доронин. Он с наслаждением затянулся, примял большим, пожелтевшим пальцем табак. — По правде сказать, я и до разговора с капитаном третьего ранга соображение имел, что неспроста Алексей особняком держится. Ни одного дружка у него нет, смеяться вроде бы от рождения не умеет и, кроме «да», «нет», будто и слов не знает. Не иначе, как у парня что-то камнем на душе лежит, какая-то заноза в сердце засела. В прямую пришвартовываться к Алексею с расспросами я остерегался. Иному ведь человеку легче душевную боль в одиночку пережить. О том, что у него в черноморской школе приключилось, мне, как говорится, в общих чертах было известно. Однако после того, как товарищ Баулин рассказал всё в подробностях да ещё добавил насчёт письма, что Ольга Захаровна привезла Алексею, я решил: «Баста! Нельзя больше оставлять парня один на один со своей хандрой, не по-партийному получается». А тут ещё, как на грех, у него две новые крупные беды по службе вышли. Совсем он после этого в уныние впал.

— Что такое?

— Сквернее скверного: задремал на ночной вахте. Бывший наш командир базы кавторанг Самсонов (он тогда ещё в кавторангах ходил) дал Алексею пять суток ареста, а комсомольцы добавили к старому выговору строгача с предупреждением. Товарищ Баулин тогда тоже «на вид» в приказе по базе получил за упущение в дисциплине на корабле.

Не прошло и недели — снова наш Кирьянов отличился: во время учебной тревоги без карабина из кубрика на палубу выскочил. Пробоина! Да ещё при командире базы! Он тогда хотел списать Кирьянова с корабля на берег, да товарищ Баулин поручительство за него дал. Само собой, ещё двое суток на губе Алексею пришлось отсидеть.

Вскоре, вот так же утром, я, будто невзначай, очутился рядком с Алексеем на этом самом мыске. «Ба, говорю, тут Кирьянов! А я-то думал, что мне одному по душе эти камушки». Алексей вскочил было, да я придержал его: «Сиди, сиди, мы не на службе». Он всем своим видом даёт понять, что, дескать, не до вас мне, товарищ боцман, не до разговоров. А я будто и не замечаю его настроения, говорю: «Вот, мол, ты, Алёша, грамотнее меня, как-никак на педагога учился, небось физику насквозь знаешь».

«А что толку, что учился? — перебивает. — Только напрасно деньги на меня тратили». Чуете, на какой галс повернул? Я обратно вроде бы не замечаю его ершистого настроения, иду прежним курсом: «Подмога мне твоя нужна, Алёша, будь добрый, подскажи: какая лампа в высокочастотной части радиопередатчика является преобразователем, а какая усилителем промежуточной частоты?»

«Этого-то, отвечает, я как раз и не знаю».

«Жаль, сокрушаюсь, и я, как на грех, запамятовал! Салаги интересовались, а боцман Доронин отговаривался: «В другой раз объясню». Срамота! У радистов спросить — вовсе стыда не оберёшься…»

Сидим, молчим. Я покуриваю. Кирьянов камешки с руки на руку перекатывает. Сроду я в таких артистах не бывал!

Выбил трубку, вздыхаю: «Эх, а ещё в моряках мы с тобой, Алёша, ходим! Беда, что дружок мой один, дальномерщик с «Буйного», не в своей тарелке — он бы мне в момент всё разъяснил; вторую специальность освоил — радист первого класса. Да к нему сейчас и не подступись».

«Как это — не в своей тарелке?» — спрашивает Алексей.

«А вот так, в полном расстройстве: невеста у него на материке осталась. Клялась, божилась: «Ждать буду». А сама за другого выскочила».

Алексей и вовсе помрачнел (видно, понял намёк): «Насильно мил не будешь».

«Золотые слова! — отвечаю. — Вот и я дружку твержу: «Вместо, говорю, того чтобы терзаться, ты бы лучше мозги проветрил, делом бы каким-нито занялся, беседу бы с салагами, к примеру, провёл насчёт своего боевого опыта. Желаешь — я вмиг договорюсь с комсомолом. Глядишь, за делом и тоску унесёт».

Опять молчит Алексей. Я, наверное, трубок пять выкурил. Спугнуть парня штука нехитрая, с бескозыркой в раковину спрячется и не вытащишь. С какого же фланга к нему заход сделать? Вспомнил вдруг, что он утром купался за базой, с отпрядыша нырял, говорю: «Как это ты расхрабрился — вода-то ледянущая?»

«Мы, отвечает, в Ярцеве в Вопи — речка там у нас такая — круглый год купались».

«А кто ж это «мы»? Что за лихие такие ребята?»

«Обыкновенные. Студенты».

«Коллективно, значит, уточняю, коллектив — штука великая: один человек камень поднимет, коллектив гору свернёт. Вот бы нам молодых матросов круглый год купаться приучить…»

На том наш разговор и закончился: подошло время заступать на вахту. А назавтра заглянул в библиотеку, спрашиваю: «Был у вас сегодня младший комендор Кирьянов с «Вихря»?» — «Был». — «Какие книжки взял?» — «Справочник радиолюбителя». Ну, думаю, диагноз поставлен правильно.

Боцман набил новую трубку, раскурил её, пустил кольцо дыма, которое вмиг разорвал ветер.

— Какое же такое лекарство вы прописали Кирьянову?

— На солёной океанской водичке, — хитро прищурившись, повторил Доронин. — В тот год, как природой и положено, к концу мая началась пора бусов и туманов. Вы, случаем, не читали лоции Тихого океана и Охотского моря? Там всё в точности описано: нет на земном шаре другого места, где висят такие туманы, как над Средними Курилами. Неделями висят. Из-за тумана всё так нескладно и приключилось.

Боцман в сердцах махнул рукой:

— Алёшка Кирьянов тут ни при чём. Мы с капитаном третьего ранга, с товарищем Баулиным, осечку дали. Словом, — повторил он любимое словечко командира, — вернулись мы из дозора в одно майское утро — хоть сквозь палубу провались. Что тут пограничнику сказать? На туман жаловаться? На сулои — водовороты в этом самом в Малом проливе? Видите, как там закручивает? Жалься не жалься — «Хризантема» из-под самого нашего носа ушла, вильнула кормой в каком-нибудь кабельтове.

Доронин даже сплюнул с досады.

— Туман туманом, а я эту шхуну-хищницу всё равно распознал по оснастке. Говорю капитану третьего ранга: «Это, мол, та самая двухмачтовая «Хризантема», что прошлой осенью удрала от нас на траверзе мыса Туманов». (Горбушу она будто бы тогда в наших водах ловила.) «Не доказано», — отрезал товарищ Баулин. Разве ему от моей догадки легче: не пойман — не вор! А когда капитан третьего ранга показал мне рапорт на имя командира базы, так лицом серый стал. Тут, извините, не только посереешь, в вяленую камбалу обернёшься… Я этот рапорт вовек не забуду: «В полутора милях от выхода из Малого пролива в Охотское море во внезапно опустившемся сплошном тумане СК «Вихрь» попал в сильный водоворот и отклонился от курса на зюйд-зюйд-ост к острову Безымянный. Во избежание столкновения с рифами и отпрядышами был принуждён повернуть на норд-норд-ост…»

Доронин хлопком ладони вышиб из трубки пепел.

— «Хризантема» не дура — ждать нас не стала. Но, между прочим, когда она кормой вильнула в тумане наш рулевой Игнат Атласов приметил: вроде бы что-то выбросила за борт, чертовка. Может, Игнату и померещилось, а я из-за его видения покоя лишился, никак не дождусь, когда туман развеет. Чуть развиднелось — кинулся на этот вот самый мыс, поглядел и на той же скорости загребаю на «Вихрь». Стучусь в каюту капитана третьего ранга. «Войдите!» — откликается. Вхожу. «Разрешите обратиться?»— а глазом примечаю: не отдыхал командир — койка не разобрана и домой не ходил. На столике карта Курил разложена — промашку, значит, нашу обмозговывает. Глянул на меня товарищ Баулин недовольно так: «Что у вас, боцман?»

«Разрешите, говорю, мне сегодня заняться с младшим комендором Кирьяновым в отдельности».

«Как это — в отдельности?»

«Новое лекарство хочу на Кирьянове испытать: микстуру от хандры. Разрешите сходить с ним в Малый пролив».

Капитан третьего ранга аж вскипел: «Вы что, боцман, шутки вздумали играть? Мы же только что из Малого пролива!»

А я знай своё: «Мы, говорю, ходили на «Вихре», а я хочу прокатить Кирьянова с ветерком на тузике».

«На тузике в Малый пролив? Да ещё с Кирьяновым? Ничего себе микстура! Верная же гибель!»

«Никак нет, говорю. Мне гибнуть самому не сподручно, я ещё свадьбу не играл».

«Зачем же, спрашивает, вам понадобилось именно в Малый пролив?»

«На острове Безымянном, на отмели, обнаружен неизвестный анкерок».

«Кем? Когда?»

«Лично мной, докладываю, десять минут назад».

Капитан третьего ранга тут и вовсе заштормил: «Микстура! Кирьянов! С анкерка и надо было начинать!»

Поднялись мы быстренько на мыс, показываю: «Глядите! Вон там, под нависшей скалой».

Товарищ Баулин за бинокль схватился. «Верно, говорит, анкерок! А вы уверены, что вчера его там не было?»

«Так точно, отвечаю, не было! На всякий пожарный, я каждый день на отмель поглядываю. В прилив эту отмель начисто затопляет». (А очередной прилив должен был начаться к вечеру, унесло бы анкерок.)

Свой план я доложил уже в кабинете командира базы товарища Самсонова. «Хризантема» выбросила анкерок, — показываю на карте, — вот здесь, в двух кабельтовых выше отмели».

«Допустим, что это была действительно «Хризантема», — говорит кавторанг. — А почему вы уверены, что именно она выбросила анкерок? Может, анкерок приплыл сам собой?»

«Никак нет! — отвечаю. — «Хризантема» шла здесь, — снова показываю на карте, — а основное течение проходит вот где…»

«А почему, — говорит товарищ Самсонов, — вы хотите идти за анкерком именно на тузике?»

«Резонно объясняю: никакая более крупная шлюпка не успеет развернуться бортом к течению и проскочить между отпрядышами — в щепы разобьёт!

А именно та самая ветвь течения, которая закручивается сулоем, и выбросила анкерок на отмель. Выбросит она и тузик. Любую шлюпку там разобьёт, а тузик проскочит».

«Пожалуй, боцман, вы и правы, — кивает кавторанг. — Только ведь на эту отмель не спустишься, скала над ней нависла. Как же мы вас вытащим? Тут и вертолёт не поможет».

«Всё будет в порядке, — отвечаю и аккуратненько набрасываю на листочке бумаги чертёжик. — Вот так нас вытащат».

«А ваше мнение?» — спрашивает командир базы товарища Баулина.

«Полагаю, что пустой анкерок шхуна-нарушительница не выбросила бы, — отвечает товарищ Баулин. — Видимо, испугалась, что её уличат. Следовательно, в бочонке что-то важное».

«Убедительно, — согласился командир базы. — Ну, что же, хоть вроде бы вы и не виноваты, что не задержали шхуну, «Хризантема» она там или не «Хризантема», а доставать анкерок вам…»

Не сразу сдался товарищ Баулин, чтобы я отправился на тузике с Кирьяновым. «Беды бы, говорит, не получилось!»

Тут я пошёл с козыря: «Знаете, как нас в сулое будет окатывать? Вода — лёд! А Кирьянов, между прочим, каждый день купается. Он и у себя на родине круглый год купался. Рыба!»

«Это я знаю, — говорит капитан третьего ранга. — На Черноморье сам убедился, что рыба. Только в порядке приказа я Кирьянова не пошлю».

«Он согласится», — отвечаю. Откуда у меня была такая уверенность, не определю, но Алексей согласился при первом намёке.

Прежде чем нам отправиться в плавание, мы, наверное, минут двадцать разглядывали в бинокли пролив и подходы к отмели, на которой валялся анкерок.

Доронин показал трубкой:

— Видите, как там крутит?

Сверху, с мыса, пролив и впрямь казался кипящим: так стремительно, закручивая разводы пены, устремлялся по нему океан в Охотское море.

— Действительно с ветерком, — сказал я.

— Скучать не пришлось! — усмехнулся Доронин. — В общем, разглядели мы всё как следует, прикинули, где именно нам нужно будет отдать буксир и как сподручнее использовать течение, чтобы проскочить к отмели. Спустя полчаса «Вихрь» отошёл от пирса. За кормой у него на буксире наш тузик. Алексей на вёслах, я на руле. На всякий пожарный, надели спасательные надувные жилеты.

«Вихрь» закачало, словно на порогах, а тузик затрясло, что в лихорадке. «Житуха!» — подмигнул я Кирьянову. Он, гляжу, держится прилично, только побелел, даже губы будто мукой присыпало. Да и мне, по правде-то сказать, не до шуток. Вода зверем ревёт вокруг, посерёдке пролива гребень дугой выгнулся, а берега что стены. Перевернёт — и выплыть некуда, дуй прямым курсом в Охотское. И сверху-то, с мыса, нам смотреть было жутковато, а когда тебя несёт будто на верхнем плавнике у бешеной акулы — мурашки по спине!

Доронин с силой кинул в крутящийся под утёсом водоворот обломок застывшей лавы.

— За себя-то я не боялся, за Алёшку тревожился: сдюжит ли? Главное в этакой обстановочке — не теряйся, каждое движение рассчитывай до сантиметра. Без передышки нас окатывало ледяной водой, а меня, знаете ли, в жар кинуло. Тут «Вихрь» даёт отрывистый свисток: «Приготовиться!» А вскоре, подвалив поближе к острову Безымянному, — два новых свистка. (У нас с капитаном третьего ранга всё было обговорено.) Командую: «Отдать концы!» Алексей повернулся к носу, отцепил буксирный трос и снова налёг на вёсла. Течение нас и понесло, и понесло. Разика три-четыре так крутануло, что я едва кормовое весло не упустил. Тузик, бедняга, то нырнёт между бурунами, то подскочит. Был момент, когда мне почудилось— летим по воздуху. А потом как плюхнемся, как закачаемся, едва килем в небо не поглядели! Навалился я что есть сил на весло, чувствую — соломинкой дрожит. Тут-то как раз та самая струя, на которую у меня расчёт был, нас и подхватила и поволокла к берегу, прямиком на два отпрядыша. Только бы, думаю, проскочить между ними, только бы проскочить!.. Алёшка гребёт, что твой автомат, будто у него не мышцы — пружины. «Вёсла, кричу, береги!» Кричу и вижу— не успеть ему. Как мотанёт наш тузик к одному из отпрядышей! Левое весло у Кирьянова спичкой переломилось. Тузик чирк левым бортом о скалу, пролетел ещё метров с десяток к отмели и готов! Вода в пролом — фонтаном. А много ли воды нужно такой скорлупе?

Боцман пососал холодную трубку, не спеша достал кисет, наполнил чубук табаком, так же не спеша прикурил от кресала: «Надёжнее всяких спичек».

— На отмель мы с Алёшкой выбрались вплавь. Вернее, не выбрались — выбросило нас.

Доронин пыхнул дымом.

— С той поры как «Вихрь» отошёл от базы, минуло ну каких-нибудь десять минут, не больше, а мы до того умаялись, будто целый день таскали ящики со снарядами. Подползли на четвереньках к тому чёртову анкерку и повалились на гальку, даже спасательные жилеты снять не в силах, ни рукой ни ногой не шевельнуть.

Выбиваю зубами чечётку: «Не плохо бы повторить прогулочку!» — «Угу!» — бормотнул Алёха. С характером парень!

Обсушились малость, отхлебнули из фляжки горячительного, сняли наконец-то жилеты. Алексей кивает: посмотрим, мол, что в бочоночке за начинка. (Анкерок был, между прочим, новенький, дубовый, с медными обручами.) Меня, конечное дело, и самого любопытство разбирает: не зря ли мы прокатились? Да приказ есть приказ! Капитан третьего ранга строго-настрого велел доставить анкерок на базу в неприкосновенности. Тут вдруг туман пал, да такой плотный, вытяни руку — пальцев не разглядишь. И надо же было ему пасть именно тогда, когда товарищ Баулин с пятью ребятками — это он так матросов называет — поднялся с противоположной стороны острова на его макушку. План-то ведь у нас каков был: сверху спустят до уровня воды трос с грузилом, я захлестну его таким же тросом полегче— лёгкостью по-нашему, подвяжу к тросу анкерок, его вытянут, а потом и нас с Кирьяновым по очереди. А туман всё гуще и гуще — не разглядеть нам троса. Сидим мы с Алёшкой, промокли, продрогли.

«Эй, внизу! — кричит в мегафон капитан третьего ранга. — Ждите, что-нибудь придумаем! Как себя чувствуете?» — «Нормально! — кричу в ответ. А на ухо Алексею уточняю: — Ну и натерпелся я страху!..» — «Вы?» — удивился Алексей. «Я самый, отвечаю, ты что думал: я железобетонный?» А он: «Я с вами не боялся. Я, говорит, струсил на Чёрном море, когда в первый шквал попал». — «Какой такой шквал? — спрашиваю, будто не знаю. — Расскажи. Делать нам всё равно пока нечего».

Он тут всё в подробностях мне и выложил. Ничего не утаил.

«С чего ж это ты, друг любезный, такие фокусы выкидывал? Или в детстве мать набаловала, а папаша мало ремнём охаживал?»

«Я, говорит, маму помню только мёртвую, как её из больницы на санях привезли. Помню, голова у неё набок свесилась, в глаза снегу насыпало. Мне тогда три года исполнилось. А отец в сорок первом под Ельней погиб. Два старших брата без вести пропали, в том же сорок первом сестру Надю в Велиже фашисты повесили — связной у партизан была»…

— Вот ведь какая история, — вздохнул Доронин. — А я, парторг корабля, и не знал ничего.

Боцман долго раскуривал очередную трубку и показался мне в эту минуту куда старше своих тридцати лет.

— Остался Алексей один-одинёшенек, круглым сиротой, в селе Загорье, захваченном германцами. Поначалу жил из милости у разных людей, потом, в конце сорок первого года, его взял к себе местный, загорьевский учитель Павел Фёдорович Дубравин. Тут вскоре гитлеровцы назначили Дубравина сельским старостой. С того дня для Алексея началась не жизнь — горе. Сами посудите: вся семья, вся родня на войне за Родину погибла, а названый отец — предатель.

Надумал Алёша убежать из дому, да куда убежишь — зима, в округе чуть ли не все деревни спалены. Мальчишки дразнят «вражий выкормыш». А учитель тот — человек ласковый, добрый. Как же понять, почему он к фашистам в старосты пошёл? Много перестрадать, передумать Алёшке тогда пришлось.

Весной сорок третьего года неизвестные люди избили старосту ночью дрекольем. Слёг Дубравин.

Приезжали гестаповцы, спрашивали: «Что с вами, герр староста?» — «В погреб, говорит, по нечаянности свалился…»

Так и не поднялся с постели учитель. Старостой фашисты другого человека поставили. А дня за два до того, как наши освободили Смоленщину, Дубравин умер. Остались Алексей с Дуняшей, девятилетней дочкой учителя, сиротами. В Загорье к тому времени, дай бог, пятнадцать изб из ста уцелели, одни трубы да головешки кругом. И народу раз-два, и обчёлся.

Нищь и голь…

Алексея с Дуней и других сирот определили в ярцевский детдом. Кто тогда в детдомах воспитывался? Известно, те, у кого родители на войне погибли или фашистами убиты. Алёшка же с названой сестрой — дети предателя. И невиновные они ни в чём, а глядят на них искоса, дружбу с ними никто не водит.

Только год спустя стало в детдоме известно, что Дубравин вовсе не предатель, а герой: он выполнял задания подпольного райкома партии, хотя и был беспартийным. Партизанам помогал. Никто лишний о том и не знал.

На Алексея всё это сильно подействовало — и неразговорчив стал, и особняком приучился держаться. Надолго у него этот след остался… Да разве одного Алексея война покалечила…

Семнадцати лет окончил он семилетку и — прямой дорогой в Ярцевское педагогическое училище. Покойный Дубравин ему эту мысль внушил. «Быть учителем — лучшее назначение». Вместе с Алексеем окончила училище и Нина Гаврилова, первая в районе красавица, дочка заведующего магазином. Они полюбили друг друга, решили пожениться и поехать учительствовать в родное Алексееве село Загорье.

Алексей сразу поехал, а Нина задержалась у родителей в Ярцеве. А за месяц до свадьбы его призвали во флот. Дуня же, как узнала, что он жениться надумал, отказалась от его помощи, пошла работницей на кирпичный завод. Эта самая Дуняша вместе с Ниной провожала Алексея на морскую службу… Такая вот история, — заключил Доронин. — Остальное вам известно.

— А что же ответил Кирьянов, когда вы спросили о его поведении в Черноморской школе?

— Откровенно ответил: «Мечтал, говорит, я учителем стать, семью завести, а меня забрили на флот— и всё нарушилось. Уж больно не вовремя забрили». Меня от такой откровенности в жар бросило. Разве это мыслимо, чтобы молодой парень из-за какой-то красивой подлюги так себя растравил и неправильно мыслить стал!

Стукнул я кулаком по анкерку: «Что же ты, друг любезный, хотел, чтобы за тебя такие вот заграничные штучки другие доставали?!»

Алексей аж вздрогнул. «Вовсе, говорит, я этого не хотел. Отлично я понимаю, что в армии все должны служить, да уж очень школу бросать не хотелось. Только начал ребятишек учить, а тут вдруг опять сам учись: «Ать, два!», «Вёсла на воду!» Да ещё и подчиняйся каждому…»

«Вроде, мол, боцмана Доронина?»

«Нет, что вы, отнекивается. Я про вас плохое не думаю».

«А про капитана третьего ранга?»

«Несправедливым он мне показался».

«Несправедливым?! Да ты знаешь, говорю, как у товарища Баулина за тебя душа болит? Кто за тебя горой встал, когда на берег списать хотели? Товарищ Баулин! Кто меня надоумил потолковать с тобой о житье-бытье? Товарищ Баулин! Кто нам сегодня доверие оказал? Опять же он, товарищ Баулин! А ты, бирюк, такие слова…» Может, я и чего-нибудь покрепче Алексею бы наговорил, да прилив не дал, начал затоплять отмель. Вода уж у самых наших ног плескалась. «Неужто, думаю, капитан третьего ранга где-нито замешкался?»

Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарём!»

Минут через пять — мы уже по колени в воде стояли — видим: сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко.

В общем, и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.

На базу возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. В сухую робу переоделись, горячего чаю напились, а всё зуб на зуб не попадает…

Доронин улыбнулся, прищурив глаза, и в них отразились и природное, истинно русское добродушие, и мудрость, и жизненная смётка, накопленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал, что боцман присочинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив, присочинил не из намерения порисоваться, а из желания подчеркнуть, чего всё это стоило Алексею Кирьянову, совсем ещё в то время неопытному пограничнику.

— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся, — продолжал Доронин, — а Алёшка шепчет вдруг: «Спасибо вам, товарищ боцман, за науку!» Так душевно он это сказал, что у меня в горле запершило…

Моросящий дождь, начавшийся с полчаса назад, всё усиливался и усиливался и в конце концов прогнал нас с мыса над Малым проливом. Мы направились домой, к базе. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.

Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.

— Чайка оставила — наверное, её саму-то поморник сцапал. — Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман. — Марише для коллекции…

Свернув от пролива, мы вскоре поднялись на утёс, на котором неподалёку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятиконечной звездой. С высоты утёса открылся необозримый океанский простор, вид на затушёванные бусом соседние острова.

— Красота! — тихо, почти с благоговением произнёс боцман.

Мне интересно было узнать, что же обнаружилось в анкерке, который они с Кирьяновым достали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать его настроения, да, вероятно, если бы он мог, то сам рассказал бы об этом.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДВАЖДЫ ДВА — СОРОК

Вначале следует сказать о двух документах и небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещённую в одном из старых номеров боевого листка «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь комсомольской организации сторожевика «Вихрь» главстаршина Игнат Атласов и держится иного мнения.

Карикатура изображает молодого моряка со вздёрнутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюблённый крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога. Под рисунком — строка из пушкинской притчи о художнике и сапожнике: «Суди, дружок, не свыше сапога!»

— Кто это? — спросил я, рассматривая карикатуру.

— Дальномерщик Пётр Милешкин, — ответил Атласов. — Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, меня нечего учить!» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить как следует, носового платка выстирать. После этой карикатуры Милешкин с неделю с Алексеем не разговаривал.

— Почему же именно с Кирьяновым?

— Так ведь это Алёха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый!

Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым, — протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт протокола посвящен Алексею Кирьянову:

«Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирьянова о снятии с него выговора, объявленного первичной организацией ВЛКСМ Черноморской школы младших морских специалистов за проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива, и строгого выговора с предупреждением, объявленного комсомольской организацией базы за сон на посту.

Постановили: Учитывая, что А. Кирьянов проявил себя во время похода на тузике за анкерком, в операции по задержанию рыболовов-хищников, в поимке нарушителя границы и в ликвидации аварии, как и подобает комсомольцу-пограничнику, а также учитывая, что он принимает активное участие в общественной работе (зам. редактора боевого листка «Шторм»), ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова ранее данных ему взысканий.

Принято единогласно».

— А что это за операция была, если не секрет? — спросил я.

Баулин хитро прищурился:

— Сколько, по-вашему, будет дважды два?.. А вот и не четыре! Кирьянов опроверг арифметику. Во время той самой боевой операции он доказал, что дважды два — сорок.

Мне оставалось в недоумении вскинуть брови. Капитан третьего ранга рассмеялся:

— Секрета никакого нет. Пойдёте сейчас с главстаршиной к мысу Скалистому — он вам расскажет.

Тут же в клубе базы, куда я пришёл вместе с Баулиным и Атласовым, висел фотомонтаж, под заголовком «Что мы охраняем». Возле карты Курильских островов были расклеены фотографии с подписями. Они сообщали о лесных богатствах гряды на южных островах, о возможностях оленеводства и охотничьего промысла на северных (там есть и черно-бурые лисы, и соболя, и горностаи) и, конечно же, о богатствах морских — котиках, бобрах-каланах и рыбе.

Справка под фотографией лова горбуши ставными сетями сообщала, что по запасам лососёвых, а также трески и сельди Курильская гряда является крупнейшим рыбопромышленным районом Дальнего Востока. Лососи живут в просторах северной части Тихого океана, а для нереста — метания икры — устремляются через многочисленные Курильские проливы в пресные материковые воды Советского Приморья.

— Понятная география? — спросил Баулин. — Лосось идёт нашими проливами в основном с середины июля, идёт сплошняком, в несколько этажей. Сунь в косяк весло — торчком стоять будет! Что-то невероятное! Проскочит лосось из океана в Охотское море и мчит полным форсированным ходом к устьям тех самых рек, где появился на свет божий из икринки. Не куда-нибудь, а именно на родину. — Николай Иванович усмехнулся. — Видели бы вы, с каким упорством стремится лосось к местам нерестилищ! Через камни перепрыгивает, по мелям ползёт. Весь в лохмотьях, в крови, а все вперёд и вперёд против течения, иной раз за тысячи вёрст! Я ещё только одну такую же одержимую рыбу знаю — европейского угря. Этот, бродяга, путешествует из Саргассова моря, где рождается, чуть ли не через всю Атлантику в Балтику, в Финский залив, и к нам в реки. Подрастёт— и тем же путём обратно. Какой-то чудо-инстинкт! Что-то невероятное! — повторил Баулин. — Словом, когда идёт лосось, дальневосточным рыбакам не то что поспать, поесть некогда.

— У нас на Камчатке одни грудные младенцы не рыбалят, — вставил Атласов.

— Ну, конечно, и соседи не спят, — нахмурился Николай Иванович, — так и норовят пограбить в наших водах. Только недогляди!

— И порядком ловите этих хищников? — поинтересовался я.

— Бывает… — Капитан третьего ранга посмотрел на часы, сказал Атласову: — Главстаршина, вам пора отправляться…

Спустя четверть часа катер «ПК-5» отошёл от стоянки. В сравнении со сторожевиками «ПК-5» выглядел крошкой. Однако установленный на носу пулемёт придавал ему если не грозный, то дерзкий вид. Обычно таким судёнышкам и дают-то не название, а порядковый номер. Но всё это не помешало главстаршине Игнату Атласову сказать мне, что «ПК-5» — геройское судно.

Геройское? Я не сдержал улыбки.

— Зря смеётесь! На этом самом «пятом» Алексей Кирьянов и доказал хищникам, что дважды два — сорок.

Небольшие пограничные катера «ПК», как правило, не ходят на охрану границы. У этих работяг куда более скромное назначение: доставлять на берег с судов, бросивших якорь на внешнем рейде, пассажиров, мелкие грузы и почту или исполнять обязанности посыльных. Вот и сейчас мы шли всего за каких-то десять миль, на один из соседних островков, чтобы доставить погранпосту на мысе Скалистый кое-что из продуктов, несколько кинофильмов и сменить библиотечку-передвижку. И вдруг — на тебе. Оказывается, «ПК-5» — геройское судно, принимавшее участие в боевой операции! Когда? Где? При каких обстоятельствах? И чем, собственно говоря, отличился при этом Кирьянов?

Катерок кланялся волнам, чирком переваливался с борта на борт, оставляя за кормой кольца дыма. Справа раскачивался зыбкий океанский горизонт, слева громоздились скалистые острова.

И вот что рассказал главстаршина, пока мы шли до Скалистого…

Два года назад, в один из первых июльских дней, то есть в ту самую пору, когда лосось валом повалил из Тихого океана в Охотское море, воздушная разведка сообщила командованию погранбазы на острове Н., что напротив соседних островов, ближе к проливам, появились десятки иностранных рыболовецких судов. Чьи-то шхуны и сейнеры, держась пока на почтительном расстоянии от советских вод, занимались ловом в открытом океане. С островов их даже не было видно. Почему же они держатся вместе, как стая акул? И зачем крейсируют в том же районе два американских эсминца и несколько раз пролетали американские самолёты? Едва ли это просто случайное совпадение.

Задача была со многими неизвестными, и тогдашний командир базы Самсонов привлёк к её решению не только сторожевики, а и катера «ПК».

«ПК-5», в команду которого назначили тогда Атласова, Кирьянова, Милешкина и моториста Степуна, как и все другие суда, вышел на операцию затемно. Шли с задраенными иллюминаторами, без опознавательных огней. Монотонно всплёскивала рассекаемая форштевнем волна. Невесело постукивал мотор: «Устал, устал, устал…» Небо, по вековечной курильской привычке, затянуло тучами — ни звёзд, ни луны. А было как раз полнолуние.

Игнат Атласов стоял за штурвалом, Кирьянов с Милешкиным — у пулемёта, Степун колдовал в машине: старенький движок давно просился в переборку.

Откровенно говоря, Игнат не был в восторге, оттого что его назначили на катер вместе с Кирьяновым и Милешкиным.

Алексей всё ещё держался особняком, всех, кроме боцмана Доронина, сторонился. И хотя он не сплоховал, когда ходил с боцманом на тузике, однако Атласов не мог забыть о том, что на Чёрном море Алексей дал труса. Как-то ещё он покажет себя в настоящем деле? А судя по приготовлениям на базе, предстоящая ночь обещала немало неожиданностей. К Петру же Милешкину у Атласова вовсе не лежала душа — гонористый зазнайка. Вот и сейчас он что-то шепчет Алексею, будто забыл или не знает, что в дозоре болтать не положено.

До Атласова долетели обрывки фраз.

— Подумаешь, боцман сказал! — Это голос Милешкина. — Что он, больше нас с тобой знает? Что у него за душой-то есть — никакой культуры… Не пойму, о чём ты с ним беседы ведёшь?

— А у тебя совесть есть? — Это отвечает Кирьянов.

— При чём тут совесть!..

Атласов кашлянул. Шёпот прекратился.

В темноте подошли к проливу. Вода устремлялась в него, как в гигантскую воронку. Катер дрожал, едва справляясь с течением.

— Самый полный! — скомандовал в переговорную трубку Атласов.

— Есть самый полный! — приглушённо отозвался Степун.

А катер еле полз. Полз, натужно урча, вздрагивая, отфыркиваясь отработанным газом. За бортом то и дело возникали отрывистые всплески. Ночь, а лосось всё ещё играет, описывая в воздухе дуги метра в два, не меньше. А может быть, на косяк напали акулы…

Течение нехотя выпустило «ПК-5» из своих тугих струй. Движок застучал веселее. Атласов посмотрел на светящийся циферблат часов: скоро и заданное командиром место — квадрат в океане.

Время напряжённого ожидания всегда течёт медленно. Игнату подумалось, что прошло с полчаса, а минутная стрелка на циферблате передвинулась всего на девять делений. Перебрав ручки штурвала, он взял немного мористее. Порывистый нордовый ветер стал ударять в левый борт, и закачало сильнее. Должно быть, оттого, что Атласов отвык ходить на такой малой посудине, у него засосало под ложечкой.

Хищников не видно и не слышно. А возможно, они сегодня и не появятся в наших водах и напрасны все приготовления на базе. Но что это?.. Вроде бы стучит чужой мотор.

— Малый, самый малый! — негромко скомандовал Атласов в переговорную трубку.

Нет, ему просто послышалось. Только волна плещет о борт.

— Слева по носу неизвестное судно! — отрывисто выкрикнул с бака Кирьянов: он был вперёдсмотрящим.

Судно? Не туман ли наползает? Не принял ли Алексей бродячее бревно за судно? Атласов всмотрелся в ночную тьму. Да, судно. Определённо судно. Зоркий глаз у Кирьянова!

Поворот штурвала, и одна за другой новые команды:

— Полный вперёд!

— У пулемёта, готовсь!

И опять в машину:

— Самый, самый полный! Оборотики!

Палуба под ногами затряслась — Степун старался выжать из движка всё, что мог. Злая волна с шипением перебросилась через планшир.

Но тут вдруг движок поперхнулся, закашлялся и замер. И сразу стало отчётливо слышно ритмичное постукивание чужого мотора. «Стосорокасильный симомото», — тотчас определил Атласов и нетерпеливо спросил у моториста:

— Что там у вас? Заело?

Переговорная трубка не ответила. Сам Степун высунулся из люка машинного отделения:

— Не проворачивает! Что-то накрутило на винт!

Катер беспомощно качался на волнах, течение и ветер сносили его на юго-запад, к проливу. Силуэт неизвестной двухмачтовой шхуны растворился в темноте. Неужели это опять неуловимая «Хризантема»?

«Счастливо оставаться! Счастливо оставаться! Счастливо оставаться!..» — затихая, издевался «симомото».

— Милешкин, — позвал старшина, — приготовиться к спуску за корму! («Если скоро не управимся — течение утянет в пролив».)

— Есть! — Милешкин вырос перед рулевой рубкой.

«Боится, — понял по голосу Атласов. — Может, лучше послать Кирьянова?.. Нет, Пётр всё же поопытнее».

Милешкин поспешно разделся, бросил одежду через окно в рубку.

Оставив вместо себя у штурвала Кирьянова, старшина обвязал Милешкина под мышками тросом, закрепил другой его конец за буксирные кнехты.

— Наверное, на винт намотало сети. Освободишь, — сказал он, передавая матросу кортик. — Быстренько!..

Милешкин не хуже старшины понимал, что, если течение втянет беспомощный катер в пролив, стремительные водовороты разобьют его о скалы. Однако, перебросившись за борт, он в страхе прижался к нему: «А если поблизости рыщут акулы?..» Холодная волна окатила по пояс. Милешкин вздрогнул и уцепился за планшир ещё крепче.

— Ныряй, ныряй! Раз-два, и порядок! — подбодрил Атласов.

Он тоже вспомнил сейчас про «морских прожор», как называют акул на Камчатке. Чаще всего они охотятся за пищей именно ночью, и не в одиночку, а целыми стаями. Однажды Игнат и сам видел пойманную на перемёт акулу. В желудке у неё нашли остатки двух тюленей, щупальца осьминога и чуть ли не полтонны сельди. Её вытащили на палубу шхуны, выпотрошили, а она всё ещё била хвостом, судорожно разевала громадную пасть и мигала веками. А зубы? В пасти торчали сотни треугольных зубов с зазубренными краями, длиной по четыре-пять сантиметров…

— Ныряй, не трусись, — сердито повторил Атласов.

Собравшись с духом, Милешкин разжал пальцы и скользнул в воду. От страха он забыл набрать в лёгкие побольше воздуху и не смог поднырнуть к винту. Чувствуя, что вот-вот задохнётся, он оттолкнулся ногой от пера руля и пробкой вылетел на поверхность. Новая волна ударила его головой о корпус катера, что-то острое полоснуло по бедру.

— Спасите! — в страхе выкрикнул Милешкин. Атласов с трудом выволок обмякшего, перепуганного парня на палубу.

— Акула цапнула! — едва выговорил тот.

— Где? — встревожился Атласов, включая электрический фонарик, осветил Петра, всё ещё сжимавшего в руке кортик. — На бедре у него кровоточила неглубокая ранка. — Сам порезался, — догадался Атласов. — Герой! Перевяжись и одевайся. Кирьянов, приготовиться!

— Мне? — растерянно переспросил Алексей. «Вдруг в воде действительно акулы?» — Я сейчас, — пробормотал он, стягивая сапоги.

— Быстро, быстро! — подгонял Атласов. Раздевшись, Алексей в момент почувствовал озноб. «А как же мы купались зимой в Вопи?»

— Сначала отплыви маленько, а то швырнёт о корпус, — сказал Атласов, обвязывая Алексея концом. — Топай!

Выждав волну, Алексей прыгнул за борт. Как и советовал Игнат, он сначала немного отплыл от катера и лишь после этого, приноравливаясь к ритму волн, нырнул под корму. На лопастях и на валу винта он нащупал туго намотанный трос и обрывки сетей. С одного маха тут ничего не сделаешь, хотя кортик и наточен, как бритва…

Так Алексей нырял и нырял без конца. Не каждый раз ему удавалось перерезать витки троса, но его неизменно ударяло о железный корпус то плечом, то локтем, то головой. И всё ему чудилось, что рядом шныряют акулы. Рассчитать невидимые волны было трудно, и одна из них так стукнула о руль головой, что он было потерял сознание.

Постепенно мотки перерезанного троса ослабли, и Алексей начал стаскивать их с вала. Несмотря на июль, вода была холодная. Выныривая на миг на поверхность, с жадностью вдыхая воздух, он не однажды хотел крикнуть: «Вытаскивай!» И опять нырял. Ещё один моток, ещё один моток, ещё…

Когда наконец-то Алексея вытащили на борт, он не сразу смог встать.

— Иди в машину, отогрейся, — с напускной строгостью приказал Атласов. Он едва удержался, чтобы не обнять Кирьянова: не чета Милешкину!

— Здорово тебя наколотило! — запуская движок, присвистнул моторист Степун: Алексей был весь в ссадинах и кровоподтёках.

Движок облегчённо вздохнул и через несколько секунд зарокотал.

Под утро над океаном поднялся туман, и катер едва не потопил плоскодонную рыбацкую лодку — кунгас, пройдя всего в полуметре от её носа. Лодка закачалась. Четверо ловцов вскочили с банок, испуганно загалдели. «Японцы», — узнал Атласов по гортанным крикам.

Включив прожектор, пограничники увидели, что кунгас наполнен серебристой, ещё трепещущей горбушей. Кирьянов зацепил лодку отпорным крюком и подтянул её к борту катера.

На лёгкой волне, обозначая линию открылка ставного невода «Како-Ами», покачивались стеклянные шары — наплава. «ПК-5» медленно пошёл вдоль открылка, и из тумана возникали всё новые и новые шары. Не может быть, чтобы один кунгас установил такой громадный невод!

— Сколько вас? — перегнувшись через фальшборт, спросил Атласов у ловцов.

— Не понимая! — прищурившись от яркого света прожектора, покрутил головой долговязый рыбак в парусиновой куртке, в повязанном по-бабьи синем платке.

— Сколько у вас лодок? — растопырив пальцы, строго повторил Атласов.

Долговязый учтиво поклонился, ткнул себя в грудь, показал на остальных ловцов.

— Два и два — иесть четыре.

— Кунгасов сколько? Кунгасов? — Для убедительности Игнат стукнул по планширу кулаком.

— Одина кунгас, — закивал долговязый. Вероятно, он был старшим.

«Что с ними, с пройдохами, делать? — задумался Атласов. — Забуксировать и отвести на базу?..»

И тут Алексей Кирьянов и предложил свой план: не буксировать сразу нарушителей, а, отобрав у них вёсла с парусами, привязать пока лодку к неводу. Без вёсел и парусов ловцы не удерут: побоятся, что их утянет в пролив. Тем временем катер пойдёт вдоль линии наплавов и поглядит, нет ли поблизости других незваных гостей.

«Головастый ты, чертяка!» — восхитился Атласов.

— Они не одни, наверняка не одни, — горячился Алексей.

Спустя час на палубе катера громоздилась уже целая груда парусов и вёсел. Десять кунгасов с сорока ловцами покачивались на привязях у ловушки и открылков невода.

Атласов впервые видел такой гигантский «Како-Ами»: сеть протянулась больше чем на километр. Но он не мог знать тогда, что такие же громадные ставные неводы были одновременно поставлены в нескольких местах, перекрывая лососям путь через проливы к советскому побережью.

То был широко задуманный наглый, хищнический налёт.

Вспоминая события памятной июльской ночи, главстаршина рассказал, как, забуксировав все десять кунгасов, пойманных на месте преступления в наших водах, «ПК-5» привёл их утром к своему острову.

Однако Атласов умолчал, что в ту же самую ночь, уже после того как Алексей Кирьянов доказал хищникам, что дважды два не четыре, а сорок, приключилось ещё одно происшествие. Я узнал о нём позже из копии донесения капитана третьего ранга командованию пограничного отряда.

«…В 2 часа 7 минут, — говорилось в донесении, — вперёдсмотрящий «ПК-5» А. Кирьянов заметил в воде какой-то предмет, похожий по внешнему виду на большую рыбу. Предмет двигался на небольшой глубине по направлению к острову С. При приближении катера скрылся в глубине.

Продолжая неослабное наблюдение, пограничник Кирьянов вскоре вновь обнаружил названный предмет и определил, что это человек в лёгком водолазном костюме.

Выполняя приказ старшины Атласова, пограничники Кирьянов и Милешкин надели акваланги, ласты, прыгнули за борт, настигли и в завязавшейся борьбе осилили неизвестного пловца.

Во время обыска у нарушителя границы были отобраны находившиеся в герметической резиновой сумке…»

Далее следовала опись шпионского снаряжения: два пистолета, патроны к ним, портативный радиопередатчик, фотоаппарат, три советских паспорта и другие документы, солидная сумма советских денег и даже сезонный билет на владивостокский городской транспорт.

— А ведь Атласов не обмолвился об этом ни единым словечком, — сказал я Баулину.

— Пора бы вам уж и привыкнуть, — улыбнулся капитан третьего ранга.

— Пора, — в тон ему согласился я.

Разговор происходил в штабе базы вечером, после нашего возвращения с погранпоста на мысе Скалистый.

— Тут всё описано самым подробнейшим образом, — протянул мне Николай Иванович вырезку из газеты.

Вырезка изрядно пожелтела, но текст официального сообщения всё же можно было прочесть.

«На одном из участков государственной границы СССР, в районе Дальнего Востока, некоторое время тому назад был задержан при попытке проникнуть на советскую территорию некто Григорьев. Пограничники задержали Григорьева в тот самый момент, когда он плыл к берегу советского острова в лёгком водолазном костюме, снабжённом дыхательным аппаратом.

В ходе следствия Григорьев показал, что, похитив в городе Т. крупную сумму государственных денег, он бежал из СССР через южную границу. В столице одного сопредельного государства Григорьев познакомился с подданным другого государства, выдававшим себя за корреспондента западной газеты. «Корреспондент» предложил Григорьеву сотрудничать с иностранной разведкой.

Вскоре предатель был доставлен в Западную Европу, в один из разведывательных центров, и определён в шпионскую школу.

В ходе следствия Григорьев показал: «В школе мы изучали радиодело, топографию, тренировались в прыжках с парашютом, стрельбе. Большое место в программе обучения отводилось способам подрыва железнодорожного полотна, мостов, портовых сооружений, поджогу и взрыву военных предприятий. Нас учили пользоваться бикфордовым шнуром, запалами, толовыми шашками, электрической подрывной машинкой. Офицеры-разведчики объясняли нам способ приготовления специального состава для поджога сооружений и показывали, как вызвать пожар с помощью самовоспламеняющейся массы, находящейся в небольших металлических коробках, похожих на портсигар».

Завершением подготовки шпиона Григорьева было трёхмесячное пребывание на небольшом островке в Тихом океане. Тут Григорьев тщательно знакомился с районом выброски. Его неоднократно вывозили на военном корабле в открытое море и спускали па воду в плавательном костюме.

Задание, полученное Григорьевым, состояло в том, чтобы произвести фотографирование определённых участков побережья, выяснить местонахождение военных объектов и попытаться завербовать двух-трёх человек из числа советских граждан в качестве агентов для последующего использования их на шпионской работе против СССР.

Бдительность советских пограничников пресекла осуществление этих заданий…»

— Неизвестно, что бы мог натворить этот тип, не заметь его Кирьянов, — сказал капитан третьего ранга. — Конечно, его задержали бы и на берегу, но, возможно, не сразу. Лучше уж таких субчиков не допускать до берега.

— Зачем же шпиона отправили в плавание во время затеи со ставными неводами?

— А это яснее ясного. Его хозяева специально ждали, когда начнётся массовый ход лосося. Вроде бы самое лучшее отвлечение нашего внимания. Нам ведь не раз приходилось иметь дело с такими отвлекающими, совмещёнными операциями. Словом, — произнёс Баулин своё любимое словечко, — американские эсминцы не зря тогда крейсировали близ наших вод. И самолёт их летал неспроста.

— Как же всё-таки Кирьянов заметил и поймал этого субъекта?

— Кирьянов с Милешкиным, — поправил Баулин. — Видите ли, вероятно, этот субъект приустал. Во всяком случае, на большой глубине он плыть не рискнул. А выдали его ночесветки. Вы ведь слыхали о том, что море может гореть, светиться?

— Даже видел.

— Ну, тем более. Свечение моря вызывают мириады жгутиковых инфузорий — ночесветок, или, как их зовут рыбаки, морских свечек. Когда их заденете, они испускают голубоватый свет: кажется, что в море вспыхивают какие-то таинственные подводные огни. Плывёт, к примеру, рыба или какое-нибудь судно, да, наконец, просто волнение на море, — вода начинает светиться. Волшебная картина! Эти самые ночесветки и выдали шпиона. Ну, а когда Алексей сообразил, что заморский гость с аквалангом, то сжал его гофрированную резиновую трубку, по которой из заплечных баллонов поступает в маску сжатый воздух. А Милешкин схватил субъекта за ноги.

— Кстати, о Милешкине, — вспомнил я рассказ Атласова, — что за спор у них произошёл тогда на катере? Атласов мне это так и не досказал.

— Милешкин подбивал Алексея написать совместный рапорт с жалобой на боцмана Доронина. Будто бы Доронин несправедлив и груб с матросами. Милешкин предложил, а Кирьянов его…

— Избил?

— Избить не избил, а стукнул основательно — не уговаривай подличать!

— А где сейчас этот Милешкин?

— Уехал на «Ломоносове» вместе с Алексеем. По одному приказу демобилизовались. — Баулин сокрушённо развёл руками. — Приказ один, а люди разные! Правда, и Милешкина подшлифовала малость наша пограничная служба, но такой веры в его дальнейшую судьбу, как в судьбу Алексея, у меня, к сожалению, нет. А значит, чего-то и я и все мы недоглядели, не сделали…

Через растворённое окно с пирса донеслись чёткие, отрывистые слова команды: «По местам стоять, со швартовых сниматься!» Сторожевики уходили в ночное дозорное крейсерство.

— Прихожу с того собрания, где с Алексея выговора сняли, довольный, радостный: «Обратили-таки Кирьянова в нашу морскую веру!» Рассказываю всё Ольге, а она смеётся: «Я в Алексее никогда не сомневалась». Вечерком зашёл к нам попить чайку Самсонов. Ольга и его уколола: «Кажется, вы хотели списать Кирьянова на берег, в хозкоманду?» — «Был, говорит, такой грех, был. Каюсь!» — Баулин задумался. — Где-то сейчас наш дядя Алёша? Наверное, уже к Иркутску подъезжает…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ

«Пожалуй, только вот в таких отдалённых от крупных центров местах, как остров Н., и осознаёшь в полной мере всё великое значение радио. Трудно даже представить себе, что бы, к примеру говоря, делали без радио в наше время полярные зимовки, геологические экспедиции, пограничные посты и заставы, корабли дальнего плавания».

Так думал я, слушая в клубе базы, вместе со свободными от вахты пограничниками, радиопередачу оперы «Мать». Началось последнее действие, как вдруг помощник дежурного по штабу передал сидящему со мной Баулину две радиограммы. Кивком пригласив меня с собой, капитан третьего ранга неслышно вышел из зала.

В штабе он отдал необходимые распоряжения и показал мне депеши.

Одна из них сообщала, что на Камчатке проснулся и бушует, извергая потоки лавы, выбрасывая тучи пепла и газов, вулкан Безымянный, никогда ещё не действовавший на человеческой памяти и потому считавшийся потухшим.

Вторая радиограмма была сигналом бедствия. Японская рыболовецкая шхуна «Тайсей-Мару» потеряла управление и просила о помощи.

В последние сутки океан был относительно спокоен — волнение не превышало трёх баллов, — японские моряки издавна известны как моряки опытные, и Николай Иванович пожал плечами:

— Что-то непонятное у них стряслось… Однако текст депеши не оставлял сомнения:

«Всем, всем, всем! Спасите наши души!..» Далее следовали координаты шхуны — миль семьдесят к северо-западу от Н.

— Кто-нибудь им ответил? — спросил Баулин дежурного.

Тот доложил, что на зов «Тайсей-Мару» откликнулись американский китобой «Гарпун», канадский лесовоз «Джерси» и советский пароход «Дежнев», идущий с Камчатки.

— Ближе всех к «Тайсей-Мару» «Гарпун» — двадцать одна миля, — добавил дежурный. — Канадец своих координат не указал. «Дежнев» — в пяти часах хода.

Было ясно, что «Гарпун» поспеет на помощь японским рыбакам раньше всех, но всё же для порядка Баулин немедля сообщил об этом происшествии в погранотряд.

Возвратившись домой, мы застали Маринку с соседским сыном Витей за игрой в рыбаков. Перевёрнутый вверх ножками табурет изображал рыболовный бот кавасаки; шаль служила неводом; засушенные крабы, морские коньки и звёзды, разбросанные по полу, были косяками рыбы. Маринка командовала, как заправский шкипер, а пятилетний Витя — он был главным неводчиком — подтягивал шаль за привязанные к углам верёвочки.

Иностранным рыбакам — так Маринка назвала меня с Николаем Ивановичем — было приказано не вторгаться в чужие воды, и мы устроились чаёвничать на кухне.

Сообщение о внезапно проснувшемся камчатском вулкане навело нас на разговор о таинственных силах природы, действующих в глубине земных недр. Вспомнились слышанные и прочитанные истории, начиная с гибели от извержения вулкана Везувия древнеримского города Помпеи; катастрофический взрыв вулкана Кракатау близ Явы, снесший более половины цветущего острова; непрерывно действующий вулкан Стромболи в Средиземном море, вот уже тысячелетия служащий для моряков естественным маяком и предсказателем погоды, — перед бурями и ненастьями он дымится сильнее.

— А вы знаете, — сказал Баулин, — ведь до сих пор точно не известно: какие и на наших Курилах вулканы действующие, какие потухшие; всего-то их здесь что-то с полсотни с лишним. К слову говоря, именно из-за вулканов острова и получили своё название — Курильские. Так их назвали русские землепроходцы за беспрерывно курящиеся вершины. Наш «Старик» тоже лет двести помалкивал, считался потухшим, а в позапрошлом году так о себе напомнил — небо с овчинку показалось!

Я слышал на материке о недавнем вулканическом извержении на Курилах, но не предполагал, что оно произошло именно на острове Н.

— Крепенько нас тогда тряхнуло, — усмехнулся Николай Иванович, — вовек не забыть!

Я невольно взглянул в окно на курящуюся желтоватым дымком вершину «Старика».

— И вы все оставались во время извержения на острове?

— Зачем же все? — спокойно ответил Баулин. — Алексей Кирьянов оставался один на один со «Стариком».

— Как это «один на один»? — не понял я.

— Вроде коменданта.

— Нет, вы толком расскажите, что это означает — «один на один» с разбушевавшимся вулканом? Почему же вы до сих пор об этом молчали?

— Сразу всего не расскажешь… — Николай Иванович встал и принёс из комнаты известный уже мне фотоальбом Курильской гряды и какую-то объёмистую книгу. — Как по-вашему, что это за остров? — показал он мне один из снимков.

— Всех не упомнишь…

— А это? — показал Баулин другой снимок.

— Ваш Н., — сразу узнал я конус «Старика».

— Эх, вы! — рассмеялся капитан третьего ранга. — На первой фотографии тоже наш Н., только на две недели старше.

Я сличил снимки — ничего похожего! Там, где на первой, «старшей» фотографии высились два скалистых пика метров по полтораста каждый, на второй— едва заметные холмы; выдающегося в море утёса вовсе не было. А вулкан? Просто не верилось, что это один и тот же «Старик»!.. У того, который снят на второй фотографии и виден в окно, склоны относительно пологие, вершина значительно ниже и нет глубокого ущелья у подошвы.

— Это что же, результат извержения?

— Да, — кивнул Баулин, — того самого извержения, когда Алексей Кирьянов оставался на острове.

— Лихо! — только и мог сказать я. Баулин передал мне книгу.

— Тут есть довольно интересное описание нашего «Коварного старика». У меня тут закладка лежит, читайте, а я пока «рыбаков» спать отправлю, им уже пора.

Книга оказалась старинным «Собранием учёных путешествий по России», изданном в 1819 году Российской императорской академией наук.

В главе, заложенной Баулиным засушенным дубовым листом (с материка листок), подробно описывалось грозное извержение вулкана на острове Н. в восьмидесятых годах восемнадцатого столетия и приводилось донесение служилых людей, посланных на Н. «для описания и положения на план — каким видом остров состоит от порыва горелой сопки». Из донесения явствовало, что Н. подвергся тогда сильнейшим разрушениям. Вот выписка: «Около острова в прежнем его виде были большие камни, на коих ложились сивучи, а на утёсных завалах плодились морские птицы, была байдарная пристань промеж лайд… А ныне сопку сорвало более к северу, и верх её сделался седлом; утёсистые завалки песком и камнем засыпало и сделало гладко, что и птицам негде плодиться, байдарную пристань засыпало камнем, и стало там сухо… А сопка с ужасом гремит и ныне…»

Испокон веков на Руси не переводились отважные люди!

Я подошёл к окну. Был ранний осенний вечер, конус вулкана и утёсы были едва различимы в набежавшем с океана тумане.

Сколько же раз изменялся внешний вид острова под воздействием подземных сил?

Внезапно пейзаж за окном исчез; Баулин закрыл ставни.

— Промозгло! — возвратившись с улицы передёрнул он плечами. — Ну так вот, возвращаемся мы из очередного дозорного крейсерства — дело тоже в октябре было, двадцать третьего числа, утром, — смотрим: что такое? Из кратера нашего «Старика» вырвался вдруг гигантский столб буро-жёлтого дыма, достиг высоты примерно в десять километров и раздался наверху в стороны шапкой гигантского гриба. На взрыв атомной бомбы похоже, если вы видели снимки. Признаюсь, мне стало не по себе: неужели начинается извержение? Мне доводилось наблюдать издали, как бушевала Ключевская сопка, и даже издали зрелище это, мягко говоря, внушительное. А тут… тут вулкан был нашим соседом: морбаза и жилой посёлок всего метров, в шестистах от него. — Баулин усмехнулся: — Точнее сказать, мы к нему присоседились.

— А какая была погода?

— Вначале отличная: ясно, солнышко, ночного тумана как не бывало, даже ветер утих. Октябрь ведь у нас лучшее время года! Однако пока мы дошли до стоянки — ну, за каких-нибудь полчаса, — с Охотского моря нагнало туч, из Малого пролива потянуло, словно из гигантской трубы, дохнул нам в спину океан, и буквально в течение нескольких минут, столкнувшись, восточный и западный ветры подняли такую волну, что на ходовом мостике пришлось надеть плащи с капюшонами.

— А что вулкан?

— С вулкана мы не спускали глаз. Над кратером вроде бы прояснилось. «Прокашлялся «Старик», — сказал боцман Доронин. «А может быть, только начинает кашлять», — поправил я его. Я ведь и видел сам и читал, что началу извержения обычно предшествуют выбросы паров и газов.

Когда подошли к стоянке, туда сбежалось уже всё наше население. К слову говоря, командир базы, известный вам Самсонов, находился в то время в очередной командировке на материке, и я исполнял его обязанности.

Особенно встревожились женщины: со страхом посматривали на вулкан, взволнованно спрашивали меня, что будет дальше.

Что будет?.. Разве мог я дать им ответ? Я сам ничего не знал. Однако я сказал, что для тревоги пока нет оснований и нужно сохранять спокойствие: на то, мол, и вулкан, чтобы куриться. И тут, как бы в опровержение моих слов, из кратера вырвался новый столб пара и дыма, намного больше первого. В довершение ко всему из туч хлынул дождь, не обычный наш бус, а форменный ливень.

Надо было что-то предпринимать. Я велел всем разойтись по домам, на всякий случай приготовиться к эвакуации и отправил радиограммы в отряд, на ближайшие острова и кораблям, которые могли находиться где-нибудь неподалёку.

Отряд приказал при первых же признаках реальной опасности эвакуировать не только семья военнослужащих, но и весь личный состав, документы и, по возможности, материальные ценности. «Желательно оставить на острове одного-двух опытных наблюдателей-радистов», — заканчивалась радиограмма начальника отряда.

Из кораблей первым откликнулся на наш призыв танкер «Баку». «Не вылетают ли из кратера бомбы? — спрашивал капитан. — Гружен бензином».

— Бомбы? — переспросил я.

— Вулканические раскалённые камни. Температура их достигает чуть ли не тысячи градусов. Представляете, что произошло бы, попади одна такая «штучка» в танкер с бензином? «Реальная опасность», «вулканические бомбы»… Ничего этого пока, слава богу, не было, — продолжал Баулин. — Прокашлявшись вторично, «Старик» утих, только ливень хлестал по-прежнему.

Стемнело в тот день раньше обычного. Отправив сторожевые корабли в ночное дозорное крейсерство — границу-то ведь нужно охранять при всех обстоятельствах! — я распорядился погрузить на оставшийся в базе «Вихрь» документы, недельный запас продовольствия и пресной воды и вещи наших семей. Женщин и детей переселили на всякий случай в клуб, поближе к стоянке.

Вышел я из штаба на улицу — ветер и ливень словно ошалели. И тут вдруг меня качнуло из стороны в сторону, будто пьяного.

— Начались подземные толчки?

— Они самые. — Баулин переплёл пальцы, хрустнул суставами. — Всякое доводилось испытать в жизни, но ничего нет хуже, когда из-под ног уходит земля… И тут, откуда ни возьмись, Полкан — пёс у нас был такой, любимец всей базы, — в другое время его под дождь палкой не выгонишь, а тут сам выскочил, морду к тучам да как завоет. Всю душу своим воем вытягивал…

С той минуты наш остров начало трясти, как грушу. И не беззвучно, а с грохотом, да ещё с каким! Над кратером вулкана поднялось огромное багровое зарево, и послышался нарастающий беспрерывный гул, вроде бы мчатся тысячи поездов. Небо рассекли гигантские молнии, похожие на дельты могучих рек. А из кратера всё чаще и чаще, один за другим, вырываются клубы не то буро-серого, не то буро-жёлтого пара. Пришлось, не мешкая, погрузить всех женщин и детей на «Вихрь».

«Где «Баку»?» — спрашиваю радиста. «Ничего, отвечает, не могу разобрать: один треск в эфире, разряды мешают». — Баулин поднялся из-за стола, зашагал по комнате. — Знаете, что меня тогда поразило? Ни одна из наших женщин не заплакала. Детишки, те, конечно, перепугались, ревут в три ручья. Маринка моя — её Кирьянов на «Вихрь» принёс, — так она прямо зашлась от слёз, а женщины — ни слова жалобы. Подходят ко мне: «Чем, говорят, мы вам можем помочь?»

В океане тем временем разболтало волну баллов на девять. Выходить с детишками, с женщинами рискованно! Я за сторожевики, что в дозор ушли, и то волновался.

С «Баку» мы установили связь только под утро. Оказалось, что он уже несколько часов дрейфует неподалёку от нашего острова и ждёт, когда мы начнём погрузку.

А «Коварный старик» окончательно осатанел: из кратера вместе с клубами пара и газов вылетали гигантские снопы огня и взамен ливня с неба сыпался уже липкий горячий пепел. Вскоре, как и предчувствовал капитан «Баку», из вулкана, будто из жерла колоссальной пушки, начали вылетать сотни огромных раскалённых камней-бомб. Одни взрывались от жары в воздухе, разлетались на множество осколков, другие падали на склоны горы и, подпрыгивая, катились вниз. Зрелище, прямо скажу, жуткое. А в океане шторм. Как при такой волне пересадить женщин и детей со сторожевика на «Баку»?

Размышлениям моим был положен конец, когда раскалённые камни начали сыпаться на территорию базы и с шипением, оставляя клубы пара, плюхаться в воду. Один из таких «камушков» грохнулся на крышу штаба. Обрушилась балка, пробила потолок и ранила обоих радистов.

«Желательно оставить на острове одного-двух наблюдателей-радистов», — вспомнилась радиограмма из отряда. Кого же я могу оставить? «Кирьянова», — подсказал боцман Доронин.

— Почему же именно Кирьянова? — перебил я капитана третьего ранга.

— Потому что был полный резон. Вам Доронин не рассказывал, как он Алексея радиолюбителем сделал?

— И вы попросили Кирьянова остаться один на один с «Коварным стариком»?

— Зачем попросил? Приказал! Выбирать добровольцев мне было некогда, а в Алексее я был уверен: на зубок овладел радиоделом.

— Разве «бомба» не разбила рацию?

— Проверили на скорую руку — работает. — Баулин снова уселся за стол. — В общем, мы пошли к «Баку», а Кирьянов остался на острове.

— И как же вы в такую бурю высадили на «Баку» пассажиров?

— Высадили. Одному богу Нептуну известно как, а высадили… Сейчас речь не о нас. Словом, едва мы отошли от острова мили за две, как на нашем Н. раздался чудовищной силы взрыв. Из кратера полетели не камни, а уже целые раскалённые глыбы; тучи, буквально тучи пепла закрыли небо — не поймёшь, день или ночь. Потом мы узнали, что этот пепел донесло даже до Петропавловска-Камчатского.

«Всё в порядке, — радирует Кирьянов с острова, — повторяются сильные и частые подземные толчки»…

Внезапно зуммер стоявшего на письменном столе полевого телефона прервал рассказ.

— «Второй» слушает, — дав отбой, отозвался Баулин. — Так… Понятно… Готовьте «Вихрь». Сам пойду… Неслыханно! — гневно бросил он, поспешно надевая реглан и фуражку. — Представьте себе, американец не пошёл на сигнал бедствия «Тайсей-Мару».

— Как — не пошёл?

— А вот так! Мы пойдём. — Баулин достал из ящика стола клеёнчатую тетрадь, точь-в-точь такую же, в какую были переписаны «Сказки дяди Алёши». — Прочитайте — это дневник Кирьянова. Он вёл его, когда оставался на острове один на один с «Коварным стариком». Забыл, чудак, взять с собой…

Вот некоторые из записей этого дневника.

«26 октября, 10 часов. Извержение продолжается с неослабевающей силой. Дом трясётся, будто в лихорадке. Полдень, а небо чёрное. Над вулканом багровое зарево. Временами вспыхивают то ярко-алые, то голубоватые огни. Измерил на дворе базы слой пепла — 50 сантиметров. Позавтракал консервами и бутербродами. Полкан от пищи отказался, скулит.

Слушал по радио «Последние известия». Иностранные учёные, гости Академии наук, посетили нашу первую в мире атомную электростанцию. А американцы испытали у острова Бикини водородную бомбу.

Что-то поделывает в Загорье Дуняша? Стыд мне, что не ответил ещё на её последние письма. Почему-то Дуня всё стоит перед моими глазами такая, какой я видел её на вокзале в Ярцеве. Ведь она специально приехала из Загорья, чтобы проводить меня, а я даже не попрощался с ней как следует, не поговорил, всё глядел на Нину. Почему это так: не любит тебя человек, и ты знаешь, что он недостоин твоей любви, а из сердца вырвать его никак не можешь?..

На всякий случай запаковал Маришины игрушки и коллекции, надо будет отнести их поближе к берегу. Голова идёт кругом: а вдруг потечёт лава?

26 октября, 16 часов. Из кратера пошла лава двумя потоками ярко-красного цвета. Один поток течёт в сторону лежбища сивучей и нерп, другой — к посёлку. Температура воздуха + 35°, температура пепла + 60°. Осколки камней барабанят по крыше, как шрапнель. Раскалённый камень угодил в фойе клуба. Начался пожар. Погасил его тремя огнетушителями. Не пора ли удирать на стоянку судов? Струсили, товарищ Кирьянов?

27 октября, 2 часа. Ночь, а светло как днём. Из кратера полились три новых потока лавы. Лава течёт бурно. Первый поток водопадом обрушился в океан. Вода кипит, всё кругом в клубах пара. Температура воздуха + 41°. Полкан забился под койку. Дом держится, крепко сколочен. Опять взрывы. Не дрейфь, Кирьянов! По радио передавали, что в Антарктике при разгрузке корабля в пургу провалился под лёд и утонул тракторист, комсомолец Иван Павлов. Наверняка полярникам труднее, чем мне.

27 октября, 10 часов. Только что проснулся. Проспал целых три часа. Разбудил меня громкий рёв. Это сивучи и нерпы перебазировались к самому пирсу: с лежбища их прогнала лава. Из воды торчат сотни голов перепуганных животных. Подходил к ним близко, совсем не испугались.

Похоже, что извержение пошло на убыль. А гроза над островом бушует вот уже пятые сутки. Из-за электрических разрядов опять нарушилась радиосвязь. «Вихря» не слышно и не видно: кругом острова густой туман. Где же сейчас «Баку»?

27 октября, 20 часов. Извержение снова усилилось. Вершина вулкана похожа на огромный красный колпак. Второй поток лавы подполз к крайнему жилому дому. От лавы пышет жаром. Стена накалилась — не дотронешься. Дом вот-вот вспыхнет. Перенёс из него всё, что мог, в клуб. К счастью, клуб стоит на высоком мысу, и лаве сюда не добраться. Назвал мыс Мысом Доброй Надежды. Радиосвязи всё нет и нет.

Даже не верится, что Робинзон прожил на необитаемом острове в полном одиночестве целых двадцать восемь лет. Трудно человеку оставаться совсем-совсем одному. За эти дни у меня было время подумать. Я так мало, почти ничего ещё не сделал в жизни полезного, хорошего для своего народа, зато сколько ошибок успел натворить…

Когда отец уходил на фронт, он сказал мне: «Подрастёшь, Алёша, может, и тебе придётся взять винтовку в руки. Крепко держи её, народ её тебе вручит».

А я? Выскочил по боевой тревоге на палубу без оружия.

Павел Фёдорович Дубравин, второй мой отец, говорил, что плох тот человек, который любит только самого себя. А я до чего достукался? Раком-отшельником назвали, трусом, бирюком…

«Главное, чтобы не было стыдно за бесцельно прожитые годы…»

Только что заработало радио. Время для связи с «Вихрем» и отрядом ещё не наступило. Слушал «Последние известия». На целинных землях Сибири и Казахстана собран небывалый урожай. Как-то с урожаем у нас на Смоленщине? Дуня писала, что из Ярцева приехали в колхоз новый председатель и агроном и вроде бы дело пошло на поправку.

28 октября, 8 часов. Установил радиосвязь с «Вихрем» и отрядом. «Вихрь» всё ещё штормует в открытом море. Капитан третьего ранга запросил, не надо ли меня сменить. Ответил, что нужды в этом нет. Сообщил обстановку на острове.

28 октября, 16 часов. Только что вернулся от самого кратера. Подъём занял три часа. Очень жарко, но терпеть можно. На всякий случай, чтобы не ударило вылетающими из кратера камнями, привязал на голову две подушки. Камни в голову не попадали, но от жары подушки помогли. Кратер — огромная круглая впадина. Лава пыхтит, как тесто в квашне. Внутри вулкана всё клокочет. Почва беспрерывно колеблется. Взрывы следуют один за другим. В воздух взлетают «капли» лавы, каждая с хороший бочонок, закручиваются винтом и с оглушительным треском лопаются. Падая на склоны, они сплющиваются, как комья глины. Красиво, но страшновато. Трудно дышать: воздух насыщен серой.

Смотрел в кратер и думал: какая чудовищная, могучая силища таится в недрах земли. Вот бы обуздать её, заставить работать на человека. Сколько энергии пропадает зря, да ещё и людям приносит беды и несчастья!

На всякий случай перетащил из жилых домов всё, что мог, в клуб, на Мыс Доброй Надежды.

29 октября, 10 часов. Извержение, кажется, действительно идёт на убыль. Потоки лавы уменьшились. Тот, что подполз к посёлку, остановился и начал остывать. Сверху его образовалась корка серо-бурого цвета. Из трещин вырываются струйки сернистого газа. Бросил на корку порядочный камень, он её не пробил. Наступил сам. Держит. Но ногам так жарко, что пришлось подпрыгивать. Пробил корку шомполом. Шомпол вмиг накалился.

Полкан повеселел. Шторм не больше пяти баллов. Сходил на скалу «Птичий базар» — ни одной птицы, перелетели на другие острова.

Написал Дуне, что после демобилизации обязательно вернусь в Загорье, в школу. Буду преподавать и поступлю в заочный пединститут. (Написать-то письмо я написал, а когда оно пойдёт на Большую землю?!)

30 октября, 1 час 30 минут. Произошёл самый сильный взрыв. Меня сбросило с койки. Выбежал на улицу. Вулкана не узнать: почти треть его вершины исчезла. Сразу стало тихо. Подземные толчки прекратились. Обошёл всю базу и посёлок. Дома целы. Стёкла окон, обращенных к вулкану, вылетели. Многие крыши пробиты камнями. Передал радиограмму в отряд: «Нужны стекло и шифер. Питание рации на исходе. Всё в порядке».

Последняя фраза в дневнике Алексея Кирьянова осталась незаконченной: «По-моему, необходимо, чтобы на Мысе Доброй Надежды…»

«Вихрь» ошвартовался у пирса только в девятом часу утра, вымытый, надраенный, словно был на параде.

Неужели он не нашёл «Тайсей-Мару»? Или опоздал, и шхуна пошла ко дну? Вопросы вертелись у меня на языке, но я не рискнул задать их Баулину, уж больно мрачен он был. Однако, как вскоре выяснилось, у него не было оснований для приветливых улыбок. Собрав всех офицеров в штабе, Баулин рассказал о случившемся.

Когда сторожевик подошёл к «Тайсей-Мару», обнаружилось, что палуба её пуста. Вроде бы экипаж давным-давно покинул потерявшую управление шхуну. «Вихрь» дал несколько отрывистых сигналов сиреной, и тогда только на палубе появилась пошатывающаяся фигура японца в синем платке. Он едва смог помахать рукой.

Высаженные на борт «Тайсей-Мару» боцман, военный врач и трое матросов обнаружили, что двигатель и рулевое управление шхуны в полной исправности, но все двенадцать членов её экипажа недвижимо лежат в носовом и кормовом кубриках. Только тринадцатый, тот, что встретил «Вихрь», — он оказался радистом — был ещё в состоянии держаться на ногах.

«Похоже на острую форму лучевой болезни», — осмотрев рыбаков, заключил врач.

Из несвязных рассказов радиста выяснилось, что месяц назад в южной части Тихого океана шхуна попала в ливень с пеплом. Пепел принесло с юга, должно быть, из района Бикини, где американцы произвели новые испытания нескольких водородных бомб.

Японские рыбаки не сразу догадались, что за страшная беда настигла их корабль, — дождь и пепел были радиоактивными. Когда же болезнь свалила их, было поздно. Тела людей были покрыты язвами, лёгкие поражены. Радиосвязь была на долгое время нарушена, а течения и ветры всё несли и несли шхуну к северу.

Узнав, какое именно бедствие терпит «Тайсей-Мару», американский китобоец «Гарпун», подошедший было к ней, немедля повернул обратно.

Пограничники обмыли рыбаков, окатили палубу «Тайсей-Мару» из пожарных шлангов, снабдили японцев свежими продуктами и водой и сообщили о происшедшем по радио в отряд и японским кораблям, которые могли находиться поблизости.

Под утро к «Вихрю» и «Тайсей-Мару» подошёл японский краболов. Не мешкая, проделав все необходимые формальности, пограничники передали ему соотечественников и шхуну.

— Как же у капитана «Гарпуна» хватило совести бросить несчастных рыбаков? — сказал я, когда мы с Баулиным шли домой.

— Наверное, капитан китобойца испугался заразы, — ответил Баулин. — А может быть, он снёсся по радио с кем-то из своего начальства и получил соответствующую инструкцию: может быть, кому-то и хотелось, чтобы «Тайсей-Мару» пропала без вести, чтобы никто не знал, что случилось… — Баулин помолчал. — Ну, а вы прочли кирьяновский дневник?

— Натерпелся парень, прямо герой!

— Вы знаете, — сказал Баулин, — Алексей ведь не встретил нас, когда мы вернулись на остров после извержения «Старика». Спал на пирсе как убитый. Видно, вышел встречать, да так, не дождавшись, и уснул.

— Что это он тут не дописал? — показал я неоконченную фразу в дневнике.

— Алексей предлагал впредь все склады базы строить на мысе, который он окрестил Мысом Доброй Надежды. С тех пор мы этот мыс так и называем, там и строимся.

— А многие ли семьи возвратились тогда на остров?

— Все! — Баулин рассмеялся. — Чудак вы человек! Не каждый же год подряд «Старик» будет кашлять. Напротив, народу у нас с тех пор прибавилось: пятеро офицеров из отпуска с материка семьи привезли.

— А Кирьянова чем-нибудь отметили?

— Как же! Начальник пограничного округа наградил его именными часами, а Дальневосточный филиал Академии наук — Почётной грамотой.

— Филиал Академии наук?

— Чему вы удивляетесь? Ведь за всё время извержения «Коварного старика» Алексей, помимо личного дневника, вёл подробнейшие записи. Из Петропавловска-Камчатского к нам на Н. приезжали учёные, так они просто диву дались: «Наблюдения товарища Кирьянова за извержением вулкана — для нас сущий клад!»

Мыс Доброй Надежды… Как-то, неделю спустя, мы гуляли на нём с Маринкой и боцманом Дорониным. Далеко, почти на самом горизонте, шёл какой-то корабль.

— Парусник, — посмотрела в бинокль Маринка.

— Японец. Двухмачтовая, моторно-парусная шхуна типа «Хризантемы», — подтвердил боцман. — Красавица шхуна!

— Как вы поймали-то её, в конце концов, эту «Хризантему»? — спросил я.

— В ледовом шторме у мыса Туманов. Алёха Кирьянов тогда отличился, — сказал Доронин.

А о себе опять ни слова…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПЕСЕНКА СПЕТА

Трудно узнать в этой обледенелой, засыпанной снегом шхуне красавицу «Хризантему». Бушприт превратился в огромную, неуклюжую ледяную болванку, мачты и реи тоже обледенели. Снасти смёрзлись, провисли под тяжестью снега. Даже рында и та в снеговой шапке. Вокруг «Хризантемы» громоздятся торосы. Они сжали её, наклонив на левый борт.

Не видно на местах расторопного экипажа, не отдаёт с мостика команды шкипер. Если бы не дымок, поднимающийся из железных труб, над носовым кубриком и над камбузом да не занесённая снегом фигура человека с автоматом через плечо у двери в тот же камбуз, — можно было бы подумать, что на «Хризантеме» давно уже никого нет, что это мёртвый корабль.

— У камбуза — Алексей Кирьянов, — объяснил капитан третьего ранга, когда я опустил фотографию.

— Почему же он оказался на «Хризантеме» один?

— Фактически оказался один, — с всегдашней своей точностью поправил Баулин. — Первое время нарушителей в кубрике сторожил и боцман Доронин.

— Это та самая операция у мыса Туманов?

— Она самая, — кивнул Баулин. — Ох, и переволновались за трое суток все мы на базе! Рацию «рыбаки» успели испортить, самолётам мешала непогода, и мы никак не могли узнать, что же происходит на «Хризантеме». — Баулин вдруг довольно усмехнулся. — Больше уж «Хризантема» никогда не будет водить нас за нос.

— Она затонула?

— Цела-целёхонька.

— Тогда я ничего не понимаю, — осталось признаться мне…

В ту зиму свирепые январские циклоны разломали лёд в Беринговом море, и его понесло к Курильской гряде. С каждым днём льды наваливались с севера всё гуще и вскоре начали забивать бухточки и узкие проливы между островами. Громоздясь друг на друга, они раздроблялись с пушечным грохотом, образуя у берегов гряды торосов.

В сравнении с материковыми морозы были не так уж злы — двенадцать-четырнадцать градусов, но на океанском сквозняке стоили тридцати. Волны, обрушиваясь на корабль, стыли на студёном ветру, покрывая толстым слоем льда фальшборт, палубу, надстройки, орудия. Корабль тяжелел, погружаясь глубже ватерлинии. Скалывание льда превращалось чуть ли не в беспрерывный аврал.

Четыре часа вахты тянулись как вечность, время отдыха пролетало мгновенно. В сушилке не успевали просыхать панцири-плащи и бушлаты, кок не успевал кипятить обжигающий чай.

Одним словом, плавать в эту пору было крайне трудно, но плавать было необходимо.

Пересекая разными курсами заданные ему квадраты, «Вихрь» только что сбросил за борт несколько тонн сколотого льда. Наступило очередное хмурое утро. Капитан третьего ранга собирался сдать вахту помощнику и спуститься в каюту, чтобы хоть часика два, да поспать, когда вперёдсмотрящий доложил о появлении в наших водах «Хризантемы». Впрочем, тотчас же увидел и сразу узнал её по рангоуту и сам Баулин. Высокие, слегка наклонённые к корме фок- и грот-мачты, изящные длинные реи, гордо вздёрнутый над заострённым форштевнем бушприт придавали шхуне тот особый щеголеватый вид, который так ценят истые моряки. Старая знакомая!

Шхуна вынырнула из-за скалистого мыса необитаемого островка, ритмично постукивая своим стосорокасильным «симомото». До неё было меньше кабельтова — метров сто, и Баулину даже показалось, что черноволосый шкипер в треухе из меха лахтака осклабился во весь рот. «Смеёшься?!» — Баулин вмиг вспомнил все неприятности, которые пришлось претерпеть из-за этой нахальной шхуны.

«Хризантема» нередко шныряла близ Курил, явно занимаясь не столько хищническим ловом рыбы, сколько разведкой, и ловко уходила от пограничников, ни разу ещё не попавшись им в советских водах. Как-то она якобы ловила горбушу напротив мыса Скалистого и, вовремя успев выбрать сети, удрала от «Вихря» в нейтральные воды; потом «Хризантема» — боцман Доронин уверял, что он узнал её тогда, — пользуясь густым туманом, вильнула перед «Вихрем» в Малом проливе и выбросила за борт анкерок, тот самый, который Доронин и Кирьянов достали с отмели. В дубовом бочонке были обнаружены киносъёмочный аппарат с телеобъективом и пять кассет с отснятой плёнкой — улика (попадись «Хризантема»!) была бы неопровержимая. Безусловный шпионаж!

«Интересно, что ты сейчас у нас забыла? — глядя па «Хризантему», хмурился Баулин. — За рыбой на сей раз пожаловала? Не выйдет!»

Но тут же Баулин понял и всю серьёзность обстановки: метрах в полутораста левее «Хризантемы», как гигантский занавес, надвигался туман. Такой туман, наплывающий резко обозначенными полосами, явление редкое вообще и особенно в холодное время года, но факт оставался фактом. «Хризантема» свернула с курса и ринулась навстречу туману, как перепуганный ястреб.

Колоколом громкого боя на «Вихре» была объявлена боевая тревога, в машину дана команда: «Полный форсированный!» На фалах подняли сигнал по международному коду: «Требую остановиться!»

Никакого впечатления! «Хризантема» продолжала нестись к спасительному туману. Не остановила её и зелёная ракета.

Баулин знал, что шхуна хорошо приспособлена для плавания в битых льдах: у неё окованный форштевень, противоледовая обшивка из дуба, стальной руль. Неужели опять удерёт? В густом тумане, во льдах поймать её будет трудно. Ещё пара минут — и «Хризантема» войдёт в этот туман…

Баулин пошёл на крайность: дал предупредительный выстрел из носового орудия.

Шхуна тотчас застопорила ход.

«Следовать за нами!» — подняли сигнал на «Вихре». «Следовать своим ходом не могу, сломалась машина», — ответил шкипер «Хризантемы», хотя всего минуту назад «симомото» стучал без перебоев.

Уже в полосе тумана «Вихрь» подошёл к шхуне и, высадив на её борт осмотровую группу, взял «Хризантему» на буксир.

Юркий черноволосый шкипер не каялся, не извинялся, он только зло сказал, что очутился в советских водах из-за тумана.

— Из-за тумана? Но ведь туман только-только нагрянул, — возразил Баулин.

Однако шкипер продолжал гнуть своё: он будет протестовать, он не виноват, виноват туман. И опять старое: «Хризантема» не собиралась ловить рыбу. Советские пограничники могут убедиться — в трюмах ни одной рыбёшки. Сети сухие, уложены в ящики в форпике.

Наглость шкипера могла бы вывести из себя даже глухонемого. Баулин, заложив руки за спину, барабанил пальцами о ладонь.

Рыбы действительно в трюме нет; сети действительно сухие и уложены в ящики, но зачем всё же понадобилось «Хризантеме» заходить в советские воды? Туристская прогулка? Тогда где же путешественники? Ах, шкипер тренирует молодой экипаж? Обучает молодёжь плаванию в сложных метеорологических условиях, обращению с локатором, эхолотом и радиопеленгатором? Допустим. Но как же можно выходить в учебное плавание с неисправной машиной?

— Двигатель в полной исправности, — доложил Баулину боцман Доронин. — Нет подачи в топливной магистрали.

Двигатель новенький, а хитрость старая, шитая гнилыми нитками: пока «Вихрь» подходил к «Хризантеме», «молодые рыбаки» постарались насовать в трубопроводы всяких затычек.

Механик не видел, как это сделали? Очень похвально для опытного, аккуратного механика!..

Кожаная заграничная куртка с застёжками-«молниями» на механике новенькая. И все крепыши матросы почему-то в новеньком американском шерстяном белье, будто японцы разучились сами делать отличное бельё.

Зачем же на этот раз «Хризантема» пожаловала в советские территориальные воды? Ответ на вопрос нашёлся не сразу, но он оказался как нельзя более убедительным.

Обыскивая один из отсеков носового трюма шхуны, Баулин — он сам возглавил осмотровую партию — обратил внимание на то, что отсек этот как будто бы на метр короче других. Измерили соседние — точно: короче на семьдесят сантиметров. Глухая поперечная переборка при простукивании загудела, как днище пустой бочки. Что же за ней?

Громкие протесты шкипера ни к чему не привели: Баулин приказал взломать переборку. Впрочем, пускать в ход топор и ломики не пришлось: боцман Доронин обнаружил дубовые клинья, загнанные между внутренней обшивкой борта и верхним и нижним брусьями продольной переборки. Стоило вытащить клинья, и ложная поперечная переборка отвалилась сама собой. За ней находился потайной отсек, до половины заполненный какими-то тщательно упакованными приборами, аккуратно свёрнутыми оболочками малых воздушных шаров, лёгкими контейнерами и стальными баллонами.

Картина ясная: «Хризантема» никогда не была гидрографическим судном и не несла метеорологической службы. А если бы даже и несла такую службу, то зачем же упрятывать научные приборы в тайник? И зачем снаряжать воздушные шары-зонды американскими автофотоаппаратами с телеобъективом и автоматическими телепередатчиками? Оборудование явно разведывательного назначения!

Шары предназначались для запуска в наше, советское воздушное пространство — тут нечего и гадать! Вопрос в другом — не успела ли «Хризантема» уже запустить несколько таких шаров-шпионов? И кто из команды руководил их запуском? Конечно же, не этот юркий шкипер.

Однако всё это будет выяснять уже не Баулин. Задача «Вихря» — задержав нарушителя границы с поличным, доставить его в пограничный отряд. И доставить как можно скорее, пока не испортилась вконец погода.

Баулин невольно прислушивался к шороху и скрежету за бортом: льды всё напирают и напирают. Должно быть, где-то к северу тайфун разломал огромное ледяное поле. Вот о борт ударилась крупная льдина, ещё одна. Шхуна задрожала от киля до клотика. А «Вихрь» ведь почти не приспособлен к плаванию в ледовых условиях, металлическая обшивка его корпуса не так мягко пружинит, как деревянная, усиленная дубовыми обводами обшивка «Хризантемы».

Поднявшись из трюма шхуны на палубу, Баулин понял, что заниматься «симомото» уже нет времени: льды окружили суда со всех сторон.

— Останетесь со старшиной первой статьи Кирьяновым на шхуне, — приказал Баулин боцману. Трюм с отсеком-тайником был задраен и опечатан, команду шхуны заперли в носовом кубрике, переброшенный с «Вихря» буксирный трос закрепили за кнехты на носу шхуны.

Разумеется, Баулин строго-настрого наказал боцману, чтобы ни одна душа из экипажа «Хризантемы» не пробралась в трюм: там вещественные доказательства того, что шхуна заслана в советские воды с преступными целями. На сей раз юркому шкиперу не увильнуть от суда!

С трудом развернувшись в битых льдах, «Вихрь» лёг курсом к. острову Н. Похолодало. Туман отступил перед крепчающим морозом, волнение не больше трёх баллов, и Баулин прикинул, что часа через три, не позже, сторожевик будет на базе.

Время от времени поглядывая за корму, капитан третьего ранга видел там кланяющуюся волнам «Хризантему», Алексея Кирьянова на баке и радовался, что на этот раз всё обошлось как нельзя более удачно. Теперь песенка разбойничьей шхуны спета!

Можно бы наконец-то спуститься в каюту, ну да успеем отдохнуть и дома. Он только попросил вестового принести в рубку термос чая «погорячее и покрепче».

За годы службы на границе частенько приходилось сталкиваться с врагом, вступать с ним в схватку, испытать не мало и поражений и побед, но почему-то именно сегодняшняя победа казалась Баулину наиболее значимой. И он вспомнил, как безошибочно угадывала всегда Ольга его тревоги и, ничего не выспрашивая, умела успокоить его. Как бы рада была она сейчас за него… Как они были счастливы, счастливы их солнышком Маринкой, счастливы всей жизнью, которая выпала на их долю…

От резкого ветра на глаза навернулась слеза. Сморгнув её, Баулин схватился за бинокль. «Этого ещё не хватало!» С юго-запада неслось сизо-свинцовое растрёпанное облако. Шквал! Минут через пятнадцать— двадцать он пригонит с собой вздыбленные океанские волны.

Не будь за кормой «Вихря» шхуны, Баулин поставил бы его встречь шквалу. Но «Хризантема» беспомощна: машина не работает, у штурвала один боцман Доронин. Кругом битые льды. Шквал, без сомнения, оборвёт буксирный трос. Нельзя рисковать ни людьми, ни шхуной… «Вихрь» находится неподалёку от необитаемого скалистого островка. Там есть бухточка. Нужно завести туда шхуну и поставить на якорь. Баулин отдал необходимые команды.

За несколько минут до того, как налетел шквал, Доронин и Кирьянов успели отдать якорь за скалистым мыском. Для второго судна места в бухточке не было, и «Вихрю» пришлось выйти в открытый океан.

Баулин рассчитывал, что, как только пройдёт шквал — ну, через полчаса, через час, — «Вихрь» вернётся к острову и снова забуксирует шхуну. На деле же всё обернулось иначе: шквал принёс с юго-запада потоки тёплого воздуха, с севера вместе с битыми льдами шли массы холодного. Они столкнулись, и начался затяжной ледовый шторм. Температура упала до минус восемнадцати.

Двое суток боролся «Вихрь» с волнами, ветром и битыми льдами, поневоле отходя к югу. Когда же шторм утих наконец, обледенелый сторожевик не смог пробиться к бухточке: путь преграждали торосы…

— Веселей, чем у бабушки на свадьбе! — усмехнулся Доронин, оттирая щёки и уши.

Наступал ранний январский вечер, а шторм и не думал утихать. Нечего было и надеяться, что «Вихрь» вернётся сегодня за «Хризантемой». А бухточка скорее походила на ловушку ставного невода, чем на спасительную гавань. От океана её отделяла невысокая каменистая гряда, шириной метров семь, не больше. Ударяясь о гряду, огромные волны перехлёстывали через неё и окатывали притулившуюся шхуну холодным, тяжёлым ливнем.

Выбивая на обледенелой палубе чечётку и отчаянно размахивая руками, Алексей никак не мог согреться.

Дверь носового кубрика сотрясалась от беспрерывных ударов. «Ловцы» вопили, что они замерзают, что они голодны, требовали затопить печку и дать им горячий ужин. Изо всех голосов выделялся пронзительный фальцет шкипера.

— Образованный господин, — кивнул Доронин на дверь: шкипер выкрикивал ругательства и на японском, и на английском, и на русском языках. Вперемежку с бранью он требовал, протестовал и взывал к гуманным чувствам советских пограничников.

— Две недели в нервном санатории, и синдо будет здоров, — пробормотал сквозь зубы Алексей.

— Плюс два года за решёткой, — уточнил Доронин.

Однако шутки шутками, а нужно было что-то предпринимать. Приказав Алексею встать с автоматом на изготовку у двери в кубрик, Доронин притащил из камбуза корзину угля и, вежливо предупредив японцев, чтобы не шумели зря, передал им уголь и коробок с двумя спичками. Когда в железной печке затрещал огонь, Доронин потребовал коробок обратно: «Со спичками баловать не положено».

Вскоре разгорелась и печка в камбузе, был разогрет бульон из кубиков и чай.

Бульонные кубики, галеты, шоколад говорили пограничникам не меньше, чем новенькое заграничное бельё экипажа: обычно ловцы и матросы японских шхун питаются вонючей солёной треской и прогорклой морской капустой.

— Усиленный рацион шпионского образца, — буркнул Доронин.

Сами они с Алексеем по очереди поужинали в камбузе. В том же камбузе они будут и отогреваться по очереди. Через каждые два часа. Так решил боцман.

Сняв гакобортный и бортовые фонари, Доронин дополна заправил их маслом, зажёг и поставил на палубе, прикрыв с боков бухтами манильского троса и парусами. Из шкиперской кладовой были извлечены запасные парусиновые плащи.

— Теперь нам сам «Егор, сними шапку» не страшен, — сказал боцман, первым заступая на ночную вахту.

— Какой Егор? — не понял Кирьянов.

— Так мой батя норд-ост кличет.

Ночь прошла спокойно, если не считать того, что волны окатывали и окатывали шхуну, и она обледенела, потеряв всю свою недавнюю красоту. Раз десять принимался падать снег, и пограничники не успевали очищать от него фонари.

Зато с рассветом неприятности посыпались, как горох из худого мешка. Бухточку начало забивать обломками льда. Они с грохотом громоздились друг на друга, подпирали шхуну, и та заметно накренилась на левый борт. Крепкий корпус потрескивал, в кормовом трюме обнаружилась течь. Если бы двигатель работал, можно было бы пустить в ход мотопомпу, но «если бы», как известно, в помощники не годится.

Кое-как законопатив трещину паклей и откачав воду ручной помпой, Доронин поспешил на стук и вопли арестованных к носовому кубрику.

— Роске! Роске! — звал явно перепуганный шкипер. — Летаем воздух! Бомба! Ба-бах! Будет взрыв!

— Тихо! — прикрикнул Доронин. — Говорить реже и точнее.

«О какой бомбе вопит синдо? Во время обыска на «Хризантеме» не было найдено ни одной бомбы…»

И тут Доронина осенила догадка. Это действительно вроде бомбы! В трюмном отсеке, под фонарной и малярной кладовкой, хранятся банки с карбидом. Обычно рыбаки заправляют карбидом плавучие фонари на ставных неводах «Ако-Мари». По ночам фонари обозначают линии невода, оберегая его таким образом от судов. Соединись карбид с водой — взрыв!

Что делать? Выбросить банки с карбидом за борт нельзя, они разобьются о тросы — опять-таки взрыв или пожар…

Вспотев от страха и тяжести, Доронин перетащил все банки в штурманскую рубку. (Алексей в это время стоял на часах.) Теперь, даже если шхуна полузатонет и ляжет на грунт, вода не дойдёт до карбида. Доронин измерил глубины по бортам шхуны и несколько успокоился: вода не покроет и палубы.

Ликвидировав «очаг возможной опасности» — так он назвал склад карбида, — боцман перелез через фальшборт на торосы и сфотографировал «Хризантему».

— Для отчёта, — объяснил он Алексею.

С запада бухточку обступили отвесные скалы, со стороны же океана низкая каменистая гряда не могла препятствовать шторму творить все, что ему вздумается Фока-рей, утяжелённый льдом и снегом, не выдержал одного из порывов девятибалльного ветра, переломился и с треском и звоном полетел вниз. Раскачиваясь на смёрзшихся вантах, он со всего размаха ударил Доронина в грудь, и тот свалился, как подрубленный.

— Не волнуйся, Алёха! Ключицу перебило, — прошептал боцман подбежавшему Алексею…

Так Алексей фактически остался один против тринадцати здоровенных озлобившихся парней. Правда, парни были заперты в кубрике, но ведь им нужно носить и уголь и пищу…

Через иллюминатор в тамбуре кубрика японцы видели, как был ранен боцман. Видели они, и как Алексей унёс его в камбуз.

Скоро ли кончится этот окаянный шторм? Скоро ли подойдёт к острову «Вихрь»? Да и сможет ли он вытащить «Хризантему» из этой ледяной ловушки?

Вернувшись на пост к кубрику, Алексей услышал, что кто-то зовёт его по имени. Уж не спит ли он, стоя на ногах?

— Алексея! Эй, Алексея, ходи сюда близико…

Вот в чём дело! Его зовёт шкипер. Должно быть, он слышал, как они с Дорониным разговаривали.

— Что надо?

— Иди близико. Важное разговор. Обязательно.

Алексей подошёл к двери кубрика, держа палец на спусковом крючке автомата.

— Важное разговор, — учтиво продолжал шкипер. — Твоя холодно. Иесть саке, водка. Мало-мало пей — холод нет.

— Чёрта с два! — усмехнулся Алексей.

— Плохо! Твоя хочет деньги?

— Что? — возмутился Алексей. — Молчать!

— Зачем молчать?.. — Шкипер заговорил торопливее. Положение их скверное: ледовый шторм будет продолжаться ещё дней пять, если не все десять. Продуктов хватит на два дня, угля — от силы на сутки. Они все умрут от голода или замёрзнут. Замёрзнет и раненый боцман Семён. Выход только один: Алексей должен выпустить из кубрика его, шкипера, и радиста. Они починят рацию и вызовут какое-нибудь судно. Если не придёт судно, то они спустят две шлюпки и поплывут, куда им надо. В шлюпках есть баллоны с воздухом, и шторм им не страшен. Шкипер заплатит Алексею двадцать тысяч рублей. Деньги есть деньги.

— Молчать! — гаркнул Алексей и зашагал поперёк обледенелой палубы, от фальшборта к фальшборту: четырнадцать шагов в одну сторону, четырнадцать — в другую.

Он насчитал две тысячи восемьсот шагов, а из-за двери кубрика всё ещё доносился зудящий голос шкипера:

— Зачем такой молодой человек хочет замёрзнуть? Разве у красивого Алексея нет невесты, которая его ждёт? Неужели у Алексея вместо сердца стеклянный поплавок и ему не жалко боцмана?..

Алексей сбегал в камбуз, укутал боцмана парусиной, пододвинул к нему корзину с углём, чайник с водой, пачку галет.

— Управитесь без меня, товарищ боцман?

— Управлюсь, Алёша. Отдать носовые! Слева по носу неизвестное плавсредство!.. — У Доронина начался бред.

Прибежав обратно к носовому кубрику, Алексей увидел, что «рыбаки» успели выдавить стекло в иллюминаторе и стараются сбить запор рейкой, сорванной с потолка.

— Отставить! Вниз! — крикнул Алексей, наводя на иллюминатор автомат.

Прошла вторая ночь. Минул второй день. Шторм всё ещё неистовствовал. Палуба «Хризантемы» стала горбатой ото льда, по ней нельзя было ходить. Обжигая на морозном ветру руки, Алексей с великим трудом протянул от кубрика к камбузу обледенелый трос, закрепил конец и ходил, держась за него.

Чтобы нарушители не смогли выломать дверь, он подпер её обрушившимся фока-реем, навалил около якорь-цепь. Пищу передавал японцам через иллюминатор, туда же вмеето угля совал изрубленную обшивку фальшборта.

— Ремонт шхуны на мой счёт! — отвечал на протесты шкипера.

Третья ночь прошла для Алексея, как в угарном сне. Он почти не чувствовал ни рук, ни ног. Губы задеревенели, обмороженные щёки облупились. Всё лицо опухло от холода.

Но он всё ж таки смог, как положено по уставу, отрапортовать капитану третьего ранга, когда тот пришёл к острову на ледоколе.

— Такая вот история, — закончил свой рассказ Баулин.

— Что же вы сделали с «Хризантемой» и с её командой?

— Мы лично ничего не делали. Мы только отбуксировали её в Энск, — сказал Баулин. — Шкипера судили там за шпионаж. А «Хризантему» конфисковали. Документов ведь на ней никаких не было. А если б и были — какой владелец признается, что это он посылал шхуну со шпионским заданием? — Николай Иванович помолчал. — Документов не оказалось, владелец не признался, а кто хозяин — яснее ясного: дельфины к нам шары-разведчики не засылают… Да, я забыл сказать: до того как мы её задержали, «Хризантема» успела-таки выпустить два шарика. Их подбили наши истребители… Словом, они летели к району, фотографии которого мы вовсе не намерены дарить кому-нибудь на память.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

КУДА ПОЗВАЛА АЛЕКСЕЯ ЧАЙКА

— Завтра прибывает «Мичурин», — сказал Баулин в один из первых дней декабря. — Механик и рабочие с семьями к нам приезжают, в судоремонтную мастерскую. Теперь сами будем сторожевики ремонтировать.

«Мичурин» был последним грузо-пассажирским пароходом в текущую навигацию: на Курилах наступала пора зимних штормов и ураганов. Подошло к концу и моё пребывание на острове Н.

Сказать, что мне жаль было покидать людей, с которыми свела здесь судьба, значило бы почти ничего не сказать. И капитан третьего ранга Баулин, и боцман Доронин, и главстаршина Игнат Атласов, как и многие другие пограничники базы, стали мне добрыми, верными друзьями.

И, конечно, грустнее, чем с кем-либо, было расставаться с Баулиным и Маринкой.

«Мичурин» известил о своём приходе по радио, и задолго до того, как он показался на горизонте, почти всё население острова поднялось на высокий мыс, с нетерпением глядя в море: пароход вёз не только долгожданную почту, а и новых жителей, новых соратников по труду.

На этот раз с острова на материк уезжал один я, и следовало поторапливаться со сборами: попусту стоять на внешнем рейде капитан «Мичурина» не станет.

Помогая укладывать чемодан, Маринка наставляла меня в путь-дорогу;

— Если тебя начнёт укачивать, поднимайся из кубрика на палубу. Папа всем так советует. Не забудь попросить у штурмана бинокль, я тебе буду махать платочком.

Много милых, добрых советов дала мне Маринка и напоследок потребовала, чтобы я обязательно разыскал на Большой земле дядю Алёшу и напомнил ему про обещание часто-часто писать ей письма.

— Я тоже буду тебе писать, — сказал я.

— Когда уезжают, все так говорят, — вздохнув, сказала Маринка.

Как тут не смутиться…

— Я обязательно буду писать, — повторил я.

Пришёл Баулин.

— Неужто не слышали, как «Мичурин» гудел? — спросил он с порога. — Впрочем, свежак сегодня норд-остовый, могли и не слышать.

Я заторопился, начал запирать чемоданы.

— Отставить! — шутливо приказал Баулин. — Не опоздаете, успеем ещё и чайком побаловаться.

Оказалось, что «Мичурин» привёз пограничникам «крылатого помощника», как выразился Баулин, — вертолёт. Сейчас вертолёт перегружают на внешнем рейде на один из сторожевиков.

— Пляши, дочка, тебе письмо! — Улыбаясь, Баулин достал из кармана конверт.

— От дяди Алёши? — запрыгала Маринка.

— От него от самого.

Маринка принялась читать письмо.

— Дядя Алёша и сказку прислал! — воскликнула она радостно. — Хотите, я прочитаю вам вслух?

— Хотим!

— «Про реку Ангару, про Падун-порог, про чайку и моряка-пограничника», — медленно, с выражением прочитала Маринка заглавие. И так же с выражением продолжала: — «Жил-был на свете моряк-пограничник, по прозванию Алексей. Служил он на далёком острове и плавал в Тихом океане на красавце сторожевом корабле «Вихрь».

Год служит Алексей, два служит, четвёртый к концу подходит. Пришёл срок ехать домой.

Распрощался Алексей с «Вихрем», поплыл на большом корабле на Большую землю. Приплыл, а дальше поехал поездом, глядит из вагона и не насмотрится: до чего же хороша советская земля, до чего же она красивая! За окошком то поле, то лес дремучий, то сёла, то города с высокими домами, с заводами и фабриками. На каждой станции поезд встречают девушки и парни, как увидят Алексея-пограничника, к себе зовут: «Оставайся у нас, работать вместе с нами будешь, песни петь». — «Не могу остаться! — отвечает Алексей. — Я еду на Смоленщину, ребят в школе учить». Дальше бежит поезд, стучит колёсами: «Скоро и твой дом, скоро и твой дом!..» И тут вдруг влетела в окошко чайка, села Алексею на плечо, зашептала человеческим голосом: «Здравствуй, Алёша-пограничник! Всё мне про тебя ведомо, все думки твои мне известны: тоскует твоё сердце по большой работе. Оставайся в нашем краю». — «Я бы остался, — отвечает чайке Алёша-пограничник, — да моря нет в вашем краю. Как сама ты сюда, бедная, залетела?» Рассмеялась чайка: «Есть у нас в краю Байкал-море и его дочка, красавица река Ангара. На той реке большой порог-камень лежит. Падуном называется. Истерзал Падун грудь красавицы Ангары, днём и ночью плачет Ангара. Услышали советские люди её плач, решили: «Избавим красавицу от вечной тяжкой боли! Поставим поперёк Ангары плотину, поднимется вода и затопит злой Падун-порог. Разольётся Ангара во все стороны новым морем, вздохнёт свободно, всей грудью. Ангаре — счастье и нам, людям, — польза: поплывут по новому морю корабли». — «Неужели, — спрашивает чайка Алексея-пограничника, — не хочешь ты помочь спасти красавицу Ангару от злого Падуна?» Взмахнула крыльями и улетела в окошко.

Задумался Алексей-пограничник. А тут — новая станция. «Город Иркутск! — кричат в окошко парни и девушки. — Пересадка на Падун-порог. Выходите, у кого руки крепкие, совесть чистая!»

Решил Алексей-пограничник и сошёл с поезда — выручать Ангару! Тут и сказке конец».

А вот письмо, которое Алексей Кирьянов прислал Баулину:

«Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга! Не сердитесь, что я так долго Вам не писал. До материка мы добрались без особых приключений. Правда, в Охотском море попали в хороший шторм, баллов на девять. Капитан объявил аврал по закреплению груза на верхней палубе. Мы, бывшие пограничники, работали, как положено. Особенно старался Петя Милешкин.

Вот я написал «бывшие пограничники» и даже сам не поверил: неужели я — «бывший»? Нет, Николай Иванович, никогда я не буду «бывшим». Всегда и везде, пока жив, буду пограничником.

Теперь хочу написать Вам о самом главном.

Во Владивостоке, в порту, мы встретили демобилизованных солдат и сержантов из Таманской дивизии. Они ждали «Ломоносова». Начались взаимные расспросы: «Куда едете?» Оказывается, таманцы — их двести человек — сговорились ещё с полгода назад поехать по призыву партии на Дальний Восток. И вот с комсомольскими путёвками они спешат на Южный Сахалин строить дороги и шахты.

В Хабаровске на вокзале играл оркестр, было полно народу, со знамёнами, с плакатами. Встречали только что прибывший скорый поезд с молодыми строителями.

В Чите нам повстречался новый поезд с запада, тоже с комсомольцами. И опять демобилизованные — матросы и старшины из Севастополя. Спрашивают: «Куда загребаете?» — «По домам», — отвечаем. «А мы всей боевой частью взяли курс на Якутские алмазные россыпи».

Тут у нас такое началось! «Запад на восток подался, а восток катит на запад — непорядок! Встречные перевозки!»

Словом, Николай Иванович, в Иркутске душа моя не выдержала. Пожелал я нашим ребятам дальнейшего счастливого плавания, а сам свернул с курса на север, к Падунским порогам. В обкоме комсомола мне все документы оформили за полчаса и включили меня в группу ленинградцев и горьковцев, которая едет на строительство Братской гидростанции. Одобряете?

Ребята наши сказали на прощание, что повидаются с родными и тоже сюда махнут. Милешкин почесал за ухом: «Я тоже подумаю». Подумать решил, и то хорошо!

Планы мои, Николай Иванович, такие: в Братске на первых порах поработаю на том участке, куда поставят. Строителем так строителем. Могу и электриком, и бетонщиком, и радистом на трассе будущей электромагистрали. А там, глядишь, школы построят— снова стану учителем.

Сегодня наша группа выезжает из Иркутска. Пишу на пристани, на берегу Ангары. Она действительно красавица. Посылаю письмо и сказку Марише. Если она чего-нибудь не поймёт, Вы, пожалуйста, ей объясните. Написал письмо в Загорье Дуне, зову её сюда, то есть на Падун.

С нетерпением жду от Вас письма. Пишите мне по адресу: Братск, до востребования. (Другого адреса я пока ещё не имею.)

Горячий привет боцману Доронину, Игнату Атласову и всем нашим пограничникам. Поцелуйте за меня Маришу.

Спасибо Вам за всё хорошее!

До свидания!

Ваш Алексей Кирьянов, старшина I статьи».

Тот же самый «ПК-5», на котором когда-то ходил в дозор Алексей Кирьянов, хлопотливо урча мотором, вёз меня к «Мичурину», бросившему якорь на внешнем рейде. За штурвалом стоял главстаршина Игнат Атласов.

На причале прощально махали фуражками, бескозырками и кепками свободные от службы пограничники и рабочие. И долго ещё я видел среди них высокого, слегка суховатого Баулина и боцмана Доронина с Маринкой на плече.

«ПК-5» подошёл к борту парохода. Мы с Атласовым крепко пожали друг другу руки.

— Счастливого пути! — крикнул мне главстаршина, когда я поднялся на борт парохода. — Пишите!

— Обязательно! Не поминайте лихом, счастливо оставаться! — крикнул я в ответ.

Выбрав якорь, «Мичурин» попрощался с островом протяжным басовым гудком и лёг на курс.

Взбежав по трапу на капитанский мостик, я попросил у штурмана бинокль.

У причала стояли сторожевики, недавно возвратившиеся из ночного дозорного крейсерства. Свежий декабрьский ветер рвал флаги пограничного флота.

На Мысе Доброй Надежды белели домики служб и клуба базы. А вот и утёс, на котором выщербленный временем и непогодами каменный крест и гранитный обелиск с пятиконечной звездой. Вот и замшелый камень, и на нём Маринка, а рядом с ней капитан третьего ранга Баулин.

Начала разгуливаться океанская волна. Буревестник промелькнул над мостиком. Наползли тучи, сразу стало пасмурно, холодно, а мне вспомнились любимые стихи Баулина:

«Над моей отчизной солнце не заходит, до чего отчизна велика!..»