1

Поезд остановился на небольшой станции, последней перед городком. Из городка ближе добираться домой, но у Нади не было охоты появляться там, где ее личностью могли интересоваться больше, чем на этой глухой станции.

Вместе с Надей из вагона вышло несколько пассажиров. Среди них ловкий лейтенант полиции, только что окончивший специальные курсы, три полицая, два штатских — видимо, небольшие чины из какой-либо волостной управы. Лейтенант до того надоел ей в вагоне своим ухаживанием, что она с облегчением вздохнула, очутившись в тамбуре. Чего он только не наговорил ей за день, пока медленно, нудно тащился поезд. Узнав, что она работает в школе и принимает участие во взаимопомощи, он тут же похвастался своим дядей:

— Вы знаете, сам Кубе здоровается с ним за руку… Большой начальник! Всю самопомощь на себе держит, и еще разных других государственных дел сколько у него на плечах. А как живет! Одних только комнат восемь занимает, да машина, шофер. Личная секретарша, разные там другие под руками… Богато живет!… Вот и вам…— тут он с явным восхищением оглядел ее фигуру, даже вздохнул,— и вам бы нашлось там хорошее место. Охота вам работать где-то в глуши… С вашим образованием, с вашим… да что говорить…

— Однако вы едете в такую же глушь.

— Наше дело совсем другое. Мы — представители государственного порядка, обязаны всеми силами поддерживать его. Нарушителей, чем дальше от Минска, тем все больше и больше. Прямо, можно сказать, заполонили некоторые районы. Вот неподалеку от вашего района столько развелось их, что послали туда специальные отряды, чтобы немного их утихомирить.

— Что же вы будете делать там… куда едете? — механически спросила Надя.

— Заботы теперь хватает, заботы теперь много, лишь бы только руки… Скажу вам, как хорошей знакомой: возможно, придется мне быть начальником полиции всего района…

— О… Просто страшно сидеть с таким высоким начальником…— шутливо сказала Надя.

— Ну что вы, я и не высокий, и не начальник пока что… А знакомству с вами очень и очень рад. За месяцы войны люди огрубели, отвыкли от хорошего обхождения, особенно с женщинами, отвыкли от хорошего слова. А вы что зубы скалите? Марш отсюда! — и кандидат в «высокие начальники», только что тосковавший о хорошем обращении, не очень деликатно выкурил из купе двух полицаев, сидевших рядом с Надей от самого Минска.

И тут же объяснил Наде свой поступок:

— Человек должен всегда чувствовать разницу между собой и другими. Это основа нашей западной культуры.

— Разрешите спросить, почему именно вашей?

— Видите, я, можно сказать, воспитан западной культурой. Я окончил в Варшаве гимназию. Потом мне удалось поступить в Пражский университет, в Чехии. Правда, с учебой там не ладилось,— когда пришли наши славные союзники, начались среди студентов непорядки, и мне пришлось пережить кое-какие неприятности. Ну, студентов разогнали, некоторых в тюрьму, а некоторых… к смертной казни. Одним словом, не до учебы было.

— Как же вы попали в Прагу?

– — Видите, мой дядя жил там. У него была своя собственная больница, врачей пятнадцать на него работали. Он и выписал меня из Варшавы, думал тоже на доктора выучить. Но какие теперь доктора? Дядя говорит, что нужно решать большие государственные дела.

— Однако, кто же ваш дядя, так вы и не сказали…

— Простите, я и действительно не догадался сказать вам об этом. Дядя мой — известный политический деятель господин Ермаченко: он у немцев в большом почете, высокие полномочия ему даны…

— А, слыхала, слыхала о вашем дяде…

Лейтенанту казалось, что девушка всерьез заинтересовалась им, и он начал молоть всякую чепуху. Надя, однако, старалась запомнить все, что могло быть полезно ее делу.

— Вот и приехали! — сразу охладила Надя весь пыл лейтенанта.

Лейтенант даже вздохнул и, быстро набросив шинель, начал помогать Наде. Уже в тамбуре, подхватив ее чемодан, ловко помог сойти со ступенек вагона. Полицай, стоявший на перроне и вместе с солдатом проверявший документы, услужливо козырнул лейтенанту и пропустил его с Надей, не взглянув даже на их бумаги.

А лейтенант все увивался за девушкой.

— Будете в нашем районе, не обходите меня, буду весь к вашим услугам… Особенно советую подумать о городе, у меня ведь такие связи, будете жить припеваючи. Вот я и записочку напишу дяде, если действительно надумаете поехать в Минск. Это будет не лишним для вас.

— Что ж, спасибо вам за заботу…

Надя взяла записку и, пожелав лейтенанту счастливой дороги, распрощалась с ним.

Вскоре в сопровождении двух полицаев, с которыми она ехала от самого Минска, девушка вышла со станции. Было уже темно, когда добрались до самого конца одного из поселковых переулков. А еще спустя час, оставив в хате значительную часть своего багажа, выехали в ночную дорогу.

— Однако долго ждали мы тебя, Надежда,— заговорил, обычно молчаливый, Силивон, который был за кучера.—Всякое думалось, дорога теперь не то что раньше…

Ехали молча. Было начало марта. Днем сугробы у дороги немного подтаивали. Они почернели, опали. Снег стал похож на старые потемневшие соты. Ночью легкий мороз держал дорогу. Сани шуршали по укатанному насту, кое-где летели в стороны на ухабах, подскакивали на обледеневших корнях придорожных деревьев. Вскоре въехали в лес. Лошадка пошла трусцой. Ночной лес, едва уловимый гул морозных сосен, тишина лесных чащ — все, казалось, помогало погрузиться в раздумье, порассуждать с самим собой. Надя думала о своей поездке в Минск. Целый месяц пришлось пробыть там, пока не выполнила поручения: наладила транспорт медикаментов. Там, в городе, ей помогали многие люди. Помогали и эти два хлопца из отряда, обеспеченные необходимыми документами и одетые в форму полицаев. Правда, это была их первая вылазка в Минск, и Наде хватило забот с ними. Но все обошлось хорошо. Теперь остается только явиться к батьке Мирону и обо всем доложить.

Лошадка плелась ленивым шагом. Начиналась оттепель. Пошел мокрый снег и скоро облепил и дерюжки на санях, и хомут, и конскую гриву. Полозья уже не шуршали по дороге, а ежеминутно увязали в раскисшем снегу. Сымон и хлопцы слезли с саней, шли следом.

— Тащи, тащи, сивый, скоро будем дома…

Как хорошо было когда-то, прежде, добираться домой в такую вот мартовскую ночь. И нипочем были мокрый снег, бездорожье. Март — всегда март. Пройдут еще недели две-три; и поднимется в небесную синеву жаворонок, а там, глядишь, принесет на своем хвосте щебетунья ласточка такую теплынь, что люди начнут внимательно вглядываться в прозрачное, трепетное марево над полем и озабоченно осматривать плуги, бороны, щупать шины на колесах — не пересохли ли обода.

И вот едешь, бывало, ночью, прислушиваешься, как шлепают копыта, как засасывает полозья расквашенный снег, и слышишь звуки живой воды: журчит она, переливается под снегом, пробивает себе путь-дорогу в просторы. А где-нибудь в лощине отец остановит коня, сам пойдет вперед и будет озабоченно, хмуро тыкать кнутовищем в потемневший, набухший снег, попробует ступить раз-другой. Потом покивает головой, пройдет в одну сторону, в другую. И вдруг вернется назад, станет в санях и, решительно надвинув шапку на самые уши, крикнет не своим голосом на коня:

— А ну, давай, давай, орел!

«Орел» стрижет ушами, настораживается, храпит, потом отчаянно рванет со всех четырех копыт, обдаст комьями мокрого, липкого снега, брызгами искристой воды. Сани ринутся как в прорву, даже глаза от страха зажмуришь. Минута — и на том берегу. Конь уже стоит и спокойно помахивает хвостом. Отец слезает с саней, поправляет дугу, седелку, вытирает ладонью конские бока. В передке саней гора мокрого снега. Слышно, как журчит из него вода, а снег заметно белеет, белеет.

— Еще бы час-другой, и была бы нам здесь великая купель… — и не понять, шутит ли отец или говорит серьезно. Он осмотрит сани, выбьет снег из передка, стряхнет с дерюжки.— По-е-ехали!

Как хороши были когда-то эти поездки домой, в темные мартовские ночи, предвесенние ночи.

Теперь, чем ближе к дому, тем тоскливее становилось на душе у Нади. В городе или во время своих беспокойных скитаний забывала Надя о своей глубокой обиде. Несколько месяцев прошло с тех пор, как встретилась она и говорила в последний раз с Хорошевым, а сердце все не может успокоиться, не может отделаться от ненавистного образа. Она видела его еще раза два, один раз чуть не столкнулась с ним лицом к лицу и с лихорадочной поспешностью — даже сердце зашлось — бросилась прочь, чтобы не видеть его. Больно подумать, как могла она когда-то быть близка с ним, доверять ему самые заветные мысли, чувства, свои' мечты, говорить о самом дорогом в жизни, о счастье, о близком будущем. Выходит, она любила будущего предателя Родины… Если бы не батька Мирон, не дышать бы тебе, предатель, чистым воздухом Родины…

Ах, батька Мирон, батька Мирон… Не разгадать всех твоих мыслей и замыслов. Может, черствый ты немного душой, не знаешь, что творится в девичьем сердце, и наложил на него тяжелый запрет, чтоб не билось оно свободно, чтоб прислушивалось к разуму. А разве сердце и рассудок враги друг другу? Они же

всегда в согласии; и сердце говорит — врагу смерть, и разум подсказывает — предателю только могила.

Ну что ж, если тогда ошиблась… Ошибку не поздно исправить, чтобы никогда, никогда потом не терзалось сердце неизбытой болью, горьким, страшным укором.

Надя огляделась вокруг. Пошли знакомые места. Высокие сосны и ели уступили место дубам. Уже рассвело. Темные, суковатые стволы отчетливо вырисовывались на посветлевшем утреннем небе. Там, где попадались проталины, из-под снега выглядывала прошлогодняя листва, почерневшая, сгнившая трава.

«Скоро весна — и в лесу уже стало меньше снегу»,— подумала Надя и начала присматриваться к знакомой просеке, к знакомым деревьям. Вон под тем дубом, опаленным когда-то молнией, идет стежка аж до самой реки. Сколько раз они ходили здесь! С ним… Каждый уголок здесь исхожен, истоптан ее ногами. Сколько помнит себя Надя, помнит и эти дубы, и недалекий бор, и перелески до самой реки. Еще маленькой она бегала сюда с детворой собирать желуди. Летом в этих местах часто попадаются хорошие боровики, а там, ближе к речке, черноголовые подосиновики. А сколько венков наплетала она здесь, в дубраве: тут и синие колокольчики, смолянки, и купалки, и мелкая, но такая красная — прямо горит — лесная гвоздика. А весной цветут по всей дубраве холодные ландыши, и запах от них такой, что не надышаться…

Задумалась Надя и не заметила, как выехали из дубравы, как обступили дорогу кусты ольшаника, уступившие затем место густому лозняку на берегу небольшой речушки. Чьи-то тревожные слова: «Что там, опять что-то делается?» — прогнали задумчивость. Сани остановились, мужчины торопливо побежали вперед, на небольшой пригорок правей от дороги. Они стояли на нем и смотрели сквозь лозняк за речушку.

«Там же село…— вспомнила Надя.— Оттуда же Силивон, там живет тетка Степаниха. Василек там…»

Вспомнила, и сердце сразу наполнилось тревогой. Она ускорила шаг, хватаясь за кусты, взбежала на пригорок.

Село было совсем недалеко, в двух-трех километрах. Возле ближайших к речке хат суетились люди.

— Пожар! — крикнула Надя.

Действительно, над крайними хатами — сколько их там было — две или три, с пригорка не рассмотреть,— поднялись небольшие вначале столбы белого дыма. Потом они стали выше, расползались желтыми клубами. А люди, метавшиеся возле хат, видно, и не думали тушить пожар. Похоже было на то, что они сами поджигают строения и разгоняют народ, не дают тушить огонь. Из села долетали крики, причитания, послышалось несколько выстрелов. Дым над хатами как будто стал меньше, но видно было, как высоко, выше деревьев, взлетело пламя. Хаты горели, как свечки.

— Вот что, хлопцы…— приказал Силивон, хотя кроме хлопцев тут была и девушка.— Ехать нам теперь туда нет никакой нужды. Поезжайте в лагерь и постарайтесь как можно скорей уведомить Мирона. А я тем временем пройдусь вдоль речки, доберусь до самого села, мало ли что там такое…

— Не стоит, дядя Силивон. Ничем вы не поможете, только сами в беду попадете. Видно, каратели орудуют в селе.

— А что мне каратели… Не такой я дурак, чтоб лезть гадам на глаза. А быть я там должен…

Его не стали отговаривать. Знали: старик беспокоился о Васильке.

Скоро сивый повернул оглобли обратно. Проехав с километр, свернули налево, на глухую дорогу, которая вела к реке. Лед на ней еще держался. Легко перебрались на другой берег. Проехали еще километров пятнадцать, когда услышали где-то справа далекую стрельбу. Она скоро прекратилась. Решили покормить коня, бросили ему остатки сена. Дубок развязал свою дорожную торбу, достал оттуда буханку хлеба, которым он тоже решил угостить сивого. И что это был за хлеб! Недопеченный, с серой коркой, из мякиша торчали овсяные ости, целые соломины. Буханка до того была замусолена, вываляна в разной трухе, что можно было смело сказать: ни один немец, ни один полицай не позарится на это добро. Дубок тем временем осторожно разломал ее, аккуратно сложил куски хлеба и еще более аккуратно собрал на чистую тряпочку блестящие медные запалы и патроны для нагана. Одному ему было ведомо, сколько этого драгоценного добра было спрятано в заветной буханке.

Дубок старательно упаковал свое богатство, завернул его в несколько тряпочек и понес под хорошую развесистую елку.

— Советую и вам так сделать, если кое-что осталось на возу.

Вскоре путники убедились, что предосторожность сапера была не лишней. Только они сели на сани и тронулись с места, как заметили позади, в каком-нибудь полкилометре, длинную колонну людей. Они шли в одном с ними направлении.

— Это называется — проскочили…— И Дубок начал осторожно, но настойчиво подгонять коня, чтоб скорей добраться до ближайшего поворота.

За поворотом он даже привстал на передке и так насел на сивого, что тот сменил свою ленивую трусцу на хороший галоп.

— Не жалей копыт, сивый, заново подкуем, в случае чего…

И он рассказал путникам о своих планах: надо проскочить большак, который вскоре пересечет дорогу, проехать еще километр, а там свернуть налево в болотный кустарник.

'Но планы Дубка нарушились. Не успели они выскочить на большак, как Дубок от неожиданности сел и начал сдерживать коня.

— Называется, оторвались, как поп от кадила,— шепотом сказал он.

По большаку также шла колонна людей. Разминуться с ней не было никакой возможности.

«Роты три, видно…» — подумал Дубок, мельком взглянув на черные фигуры людей, без особой охоты месивших раскисшую в оттепель дорогу.

Дубок оглянулся. Ни повернуть обратно, ни броситься куда-нибудь в сторону нечего было и думать. Деревья в этой части леса редкие, да и как ты помчишься на санях по лесному бездорожью? Убегать некуда, да и некогда. К тому же их уже заметили, так как от группы всадников, которая была впереди пешей колонны, отделился один полицай, подскочил к ним:

— А ну, что за люди?

Голос полицая хриплый, простуженный. Видно, вся колонна куда-то торопилась: одежда на всаднике мокрая, будто полицая вываляли в мокром снегу или вгрязи. Лошадь дышала натужно, ходуном ходили ее мокрые бока, даже выпирали из-под кожи худые ребра. Дубок собрался было уже показать рукой на заднюю колонну,— мол, разве не видишь откуда? — но раздумал и ответил, не сказать, чтобы почтительно:

— А ты не видишь разве, что мы за люди?

— Разговаривать еще вздумал! — даже вспыхнул всадник и приподнялся в седле: — Документы!

Надя бросила на Дубка быстрый взгляд: «Знай меру, хлопец…» Все полезли в карманы.

— Нашли время по командировкам таскаться! Тут семь потов из тебя выгоняют, а они баклуши бьют… слезай с саней…

— Куда слезать? Я должен начальнику рапорт отдать… Разве не знаешь службы? — упирался Дубок.

— Ты у меня поговори еще! Нашелся служака. Вот как поймают партизаны да кишки выпустят, тогда будет тебе не до рапорта. Ну, быстрей шевелись, а паненка и без вас доедет, куда ей нужно…

Всадник хлестнул коня. Ему хотелось немного погарцевать перед девушкой. Но нескладная лошаденка поскользнулась на передние ноги, и полицай чуть не свалился.

— Ну, долго я буду ждать вас? — зверем глянул он на хлопцев.

Вскоре Дубка и его товарищей присоединили к колонне. Здесь Дубок увидел, что полицаев было всего около роты. Остальные — штатские, главным образом девчата, молодые женщины.

— Оружие есть? — спросил Дубка кто-то из начальников.— Нет? Выдать им винтовки убитых и поставить в конвой.

Надя уже пересекла большак и, подгоняя коня, старалась поскорей отъехать от злополучного места. Вдруг она заметила, как с той стороны, откуда шла первая колонна, появилось на вспененных лошадях человек шесть эсэсовцев. Один бросился к ней; он кричал, махал рукой. Она не останавливалась, тогда эсэсовец быстро обогнал сани, схватил коня за оброть и повернул обратно. Он злобно крикнул что-то, но, разглядев, что на санях девушка, стал более ласковым.

— Нехорошо так, паненка!

А что нехорошо, Надя так и не могла понять. Ее пригнали к колонне, которая стала значительно меньше, в ней остались одни полицаи. Они повернули обратно, а всех штатских небольшой конвой погнал дальше. Среди полицаев Надя не заметила своих спутников. Из разговора полицаев она поняла, что им придется, возможно, вступить в бой с партизанами, которые где-то теснили отряды карателей. Не сказать, чтобы полицаи радостно встретили эту новость. С той стороны, откуда появились эсэсовцы, подъехало еще несколько всадников и с полдесятка подвод, нагруженных ранеными и убитыми. Несколько легкораненых ехали на лошадях, по два человека на коне. Их посадили на Надины сани, и вскоре небольшой транспорт потихоньку двинулся в дорогу.

Так попала Надя в подводчики. Шагая рядом с санями и прислушиваясь к разговору полицаев, эсэсовцев, она поняла, что фашисты получили хорошее угощение от партизан батьки Мирона, которых они рассчитывали выгнать из местных лесов, окружить и уничтожить. Но вышло, видно, иначе. Полицаи часто вспоминали также дядю Костю. Сколько раз уже слыхала Надя об отважном, таинственном Косте. Но раньше о нем говорили большей частью на железной дороге и в городке. Говорили, что он руководит всеми диверсантами-железнодорожниками: машинистами, путейцами и рабочими всех других служб.

Этот человек всегда вызывал ее искреннее восхищение и уважение.

Вечерело. От придорожных деревьев протянулись длинные тени. Стало заметно холодней, дорогу прихватил морозец. Не хлюпало под ногами, и сани легко скользили по ледяному настилу.

 

2

В разные переплеты попадал Дубок в первые дни войны и за время своего партизанства и никогда не терял головы. Но роль, которую ему довелось выполнять теперь, поразила его до того, что он вначале немного растерялся и никак не мог освоиться с ней. Он покрикивал на девчат, на женщин, ежеминутно нарушавших порядок в пути, выходивших из колонны, отстававших. Хотел показать конвойным полицаям, что и он не лыком шит, что и он не кто-нибудь, а тоже опытный полицай, хорошо знающий свое дело.

Но порой им овладевала вялость, апатия, он шел безразличный ко всему, что происходило на дороге. Конный полицай с хриплым, простуженным голосом налетел на него:

— Не лови мух, поворачивайся, да смотри мне!

— Смотрю, смотрю, отцепись!

От конного не отставали и четыре пеших полицая. Они подгоняли людей прикладами винтовок, грубо ругались и приставали к девчатам с такими разговорами, что группа женщин не выдержала, возмутилась:

— Что вы, поганые души, вытворяете? Вас поставили, вот и караульте нас, а не цепляйтесь, как собаки…

— Молчать! — вихрем налетел конный полицай и угрожающе лязгнул затвором автомата.

Наконец подошли к деревне. Уже стемнело. Конный остановил колонну, послал одного полицая в разведку.

Вскоре колонна шла по тихой, безлюдной улице. Кое-где светились скупые огоньки коптилок, но и те погасли, когда жители увидели на улице необычную колонну. Опытный глаз мог заметить осторожное движение на огородах, загуменьях. Каждый, кто подпадал под закон об обязательной работе, увидев полицаев, торопился спрятаться от хапунов.

Было уже совсем темно, когда колонну загнали в большую колхозную конюшню, стоявшую на краю деревни.

Конный полицай сам осмотрел конюшню и, оставив возле нее Дубка, его товарищей и еще одного полицая, строго приказал им:

— Главное — стерегите эти ворота. Конечно, и за другими наблюдайте. Если что такое — стрелять. Часа через три вас сменим. По очереди можете заходить в хату погреться…

Конвойные разместились в небольшой хате рядом с конюшней. В печи ярко пылали дрова — полицаи сломали ближайший забор. Зашипело сало, и четыре полицая уселись за стол ужинать.

И пошла за столом работа. Первые стаканы самогона разогнали дремотную сонливость, сморившую фашистских служак в теплой хате. Беседа полицаев затянулась. Вспоминали разные происшествия, приключения. Старший разлегся на лавке, сладко позевывал.

— А что вы думаете, хлопцы, — нигде не найдешь такой хорошей работы, как у нас. Все тебя боятся, смотрят на тебя со страхом и, можно сказать, с уважением. Такую высокую власть редко кто имеет. Правду я говорю, хлопцы?

— Святую правду, начальник!

— А главное, ты никого не боишься. А чтоб в порядке все было — делай без всякой жалости. Вот у меня был такой случай, когда взяли нас на службу в СД. Поручили мне трех человек, ну, чтоб прикончить. Дали перед этим хороший стакан шнапса. Чтоб не изводить себя очень, выстрелил я сразу в одного, убил. Пожилой попался человек, учитель. Ну, потом старуху прикончил, мать партизана была, подлюка. Вижу, стоит еще один человек передо мной — молоденькая девушка, лет семнадцати. Шатается как былинка, на меня смотрит не то с жалостью, не то еще что-то на лице строит. И я стою как оглушенный, винтовка у меня из стороны в сторону ходит, выстрелил раз, но пулька только песочек около могилки разгребла. Песочек пырх, а девчина стоит, личиком побелела, а ручка дрожит и косу теребит. Прокурорская дочка была. Прокурор в партизанах, а семейку ихнюю мы сцапали. И хотя дуже те прокуроры мне дались — годков пятнадцать заработал от них, — но не может моя рука на нее подняться. А тут и команда, и другая, и, недолго думая, заехал мне лейтенант СД по затылку. И раз, и два, а потом еще в зубы дал, а девушку сам из пистолета прикончил. Ну, после того мне нет никакого дела, кто передо мной стоит. А ты зачем тут? Кто разрешил? — вдруг зверем заревел полицай, заметив Дубка, слушавшего эту историю.

— Разве же нельзя погреться? Ведь вы сами разрешили, господин начальник.

— Разрешили, разрешили… Обогрелся минуту — и марш обратно! Ну, ну, шевелись, тут тебе не компания…

— Пора, господин начальник, смену давать. Мы совсем замерзли там, на луну глядючи.

— На то будет мой приказ. Вот они отдохнут как следует, тогда и сменят, а без разрешения нечего соваться. Пошел вон!

— Что-то не хочется, господин начальник… Полицай аж привстал от изумления.

— Как это вам нравится? — обратился он к своим компаньонам.— Ему, видите, не хочется. А ну, чтоб и духу твоего здесь не осталось!

— Не могу, господин начальник. Тепло тут, уютно, да оно и поспать бы как следует не помешало…— говорил Дубок, внимательно следя за каждым движением начальника конвоя и его помощников.

— Да что он, пьяный, что ли? Или не понимает, где находится? Вот я сейчас прочищу ему мозги!

Он бросился в одну сторону, в другую, но напрасно. И автоматы и гранаты лежали на лавке около Дубка.

И как ни пьян был подлюка, но, взглянув на Дубка, протрезвел. Еще не поняв всего до конца, закричал:

— Брось свои дикие шутки, с автоматами не шутят!

— А чего мне шутить тут с тобой! Ты уж своего дослужился!…

Жалел патронов Дубок, но и одного хватило на «старшого». Как стоял он с перекошенными от страха глазами, так и осунулся за столом.

— А ну, берите эту дрянь да волоките отсюда. Занесете в тот лесок, что за полем. Да только без фокусов! Я сейчас проверю, следом за вами пойдет мой человек…

Скоро через поле потянулась в ночи необычная процессия. Полицаи понесли хоронить своего сурового начальника.

В открытые ворота конюшни выпускали женщин.

— Выходите, выходите, женщины,— командовал Дубок.— Идите домой, торопитесь…

Долго не могла успокоиться толпа женщин, пораженная такой неожиданностью. По двое, по трое, целыми группами расходились кто куда.

А лесной дорогой шел, не очень торопясь, Дубок со своим напарником. Немного мешал идти груз: две винтовки, пять автоматов, две сумки гранат. Сквозь вершины сосен пробивался скупой свет луны, еле разгоняя густой мрак под деревьями.

Вскоре Дубок рассказывал о своем приключении Мирону, который с частью отряда только что возвратился с операции.

Мирон внимательно выслушал партизан, похвалил за освобождение женщин и за трофеи. Наконец спросил:

— А Надя где?

— Мы разлучились с ней, когда нас забрали в полицаи.

— Это я знаю. Но где теперь Надя?

— А мы думали, товарищ командир…— перешел на официальный тон Дубок,— что она давно дома. Она поехала, ее не трогали…

— Вот видите, не трогали… А выходит, забрали…— вздохнув, сказал Мирон.

 

3

Каратели высадились за рекой, на двух небольших станциях. На одной из них разместился и штаб экспедиции, состоявшей из двух эсэсовских батальонов и эскадрона конных жандармов. Из городка, должен был выступить еще пеший отряд полицаев. Руководитель экспедиции эсэсовский подполковник Шмерц возлагал большие надежды на неожиданность, внезапность удара. Надеялся он, конечно, и на свое оружие. Конный эскадрон обеспечивал возможность быстрого окружения противника, а в случае надобности мог обеспечить и хорошую связь.

Подполковника Шмерца, пришедшего в эсэсовскую полицию еще из старой кайзеровской армии, нельзя было упрекнуть в излишней самоуверенности или легкомыслии. Он сам, до мелочей, разработал план проведения экспедиции, точно проверил все связанное а ее подготовкой, обсудил каждую деталь с начальником полиции Герфом, выслушал длинную инструкцию самого Кубе, который специально вызвал его к себе.

Подполковник вначале намеревался сам отправиться с одним батальоном, чтобы лично на месте руководить всей операцией. Но танкетка, в которой он выехал за батальоном, безнадежно застряла в первой же ложбине. То же произошло со второй танкеткой и с третьей. Пришлось оставить на станции и несколько грузовиков, приспособленных под минометы. Весеннее бездорожье нарушило планы подполковника. Он вынужден был отказаться от своего намерения двигаться вместе с батальоном и остался на станции, чтобы отсюда оперативно руководить всей экспедицией.

Станция, где обосновался Шмерц, была, если говорить о партизанах, сравнительно тихая. Согласно агентурным сведениям, такими же спокойными были и ближайшие районы. Лесов тут маловато, на несколько километров тянулись одни кустарники да болота вдоль речушки. Может, поэтому немцы создали на станции большой склад зерна. Более тысячи тонн ржи было ссыпано в станционном пакгаузе, несколько штабелей мешков с зерном, затянутых брезентом, высились на пакгаузном перроне под открытым небом. Отсюда получали хлеб ближайшие гарнизоны, небольшая паровая мельница едва справлялась с помолом. Ожидалось прибытие порожняков для отгрузки целого эшелона зерна в Германию. На пакгаузном дворе стояли скирды прессованного сена.

Склад зерна и мельницу охраняли пятнадцать полицаев, да было еще на станции человек десять из немецкой дорожной охраны. Это и был весь гарнизон станции.

Поскольку лишних помещений на станции не имелось,4 Шмерц остался со своим небольшим штабом в пассажирском вагоне, в котором он и приехал. Взвод эсэсовцев расположился в своих вагонах-теплушках, стоявших возле самого пакгауза.

И утро и день прошли спокойно. Подполковнику передали по полевой рации несколько донесений: все шло по плану; части занимали населенные пункты согласно разработанному графику; произошло несколько мелких перестрелок, видимо с незначительными Группами партизан. Второй батальон, совершавший глубокий рейд в тылу партизан, направил на станцию значительную группу, более двухсот человек, «добровольцев» для отправки в Германию.

Поздно вечером от командира первого батальона пришло срочное донесение, что батальон столкнулся наконец с основными партизанскими силами, которые отступают, избегая открытого боя, и что с минуты на минуту можно рассчитывать на их полное окружение.

Батальону помогает полицейский отряд, с которым удалось наладить тесный контакт. После десяти часов вечера «никаких донесений больше не поступало, и, прождав часа два и отдав последние приказы относительно ночных застав и патрульных постов, подполковник пошел отдохнуть.

Видно, все началось спустя два-три часа. Адъютант осторожно, но настойчиво тряс его за плечо.

— Что случилось? — механически спросил господин Шмерц, протирая глаза и с трудом приходя в себя.

— Пожар, господин подполковник!

Подполковник и сам наконец увидел, что окно светится расплавленным золотом, по потолку вагона мечутся багровые блики. В вагоне пахнет прогорклым дымом. Торопливо натягивая мундир, подполковник глянул в окно. Прямо перед ним на открытом перроне стояли ярко освещенные три танкетки. Из-за перрона тянулись густые клубы желто-белого дыма. Густой, черный дым пробивался из окон и дверей деревянного пакгауза. Возле танкеток суетились солдаты с ломами, с лопатами. Только теперь заметил Шмерц, что горят и танкетки. Еле заметное бледно-синее пламя трепетало на серой броне, от пулеметных бойниц до забитых грязью гусениц.

— Да что они, с ума сошли, что ли? — заорал подполковник.— Какой дурак тушит бензин снегом… Я расстреляю мерзавцев.— Подполковник кинулся в тамбур.

Не успел он ступить на перрон, как довольно сильный взрыв заставил его броситься на землю. Взорвался, видимо, бензиновый бак на одной из танкеток, и красное пламя взвихрилось над перроном, а вслед за ним поднялись черные клубы дыма. Один за другим раздавались сравнительно слабые взрывы,— рвались ящики с пулеметными патронами. Из-за перрона ветер нес множество горячих ослепительных искр, прожигавших шапки и мундиры солдат. Временами ветер выхватывал из огня клоки сена, и они летели яркими факелами, освещая вагоны, железнодорожные пути и еще более сгущая ночной мрак вокруг. Вот порывом ветра сорвало огромный кусок толя с крыши пакгауза. Он упал на вагон. И сразу огненная лавина забушевала над головой подполковника. Он видел, как лизнула она и раз и второй блестящую светло-синюю стену вагона. Стена начала морщиться, темнеть, краска трескалась, отскакивала пластинками. Сквозь узенькие пазы жестяных листов то здесь, то там вырывались струйки дыма.

Все это произошло в течение каких-нибудь двух-трех секунд. Но и их оказалось достаточно, чтобы вдребезги разнести все планы господина подполковника, над которыми он сидел несколько недель. Какая-то нелепая случайность губила не только его планы, но и карьеру. Но ведь есть виновный, кто-то проспал или совершил преступную небрежность. Шмерц еще не допускал мысли о наличии какой-нибудь грозной опасности. Однако нужно спасать эшелон. Почему не подают паровоз, чтобы оттащить вагоны от пакгауза? Э-э, черт побери, паровоз еще с вечера пошел на соседнюю станцию набирать воды.

Много мыслей пронеслось в голове господина Шмерца. Он бросился изо всех сил подальше от пакгауза. Ему навстречу бежал адъютант.

— Спасайте оружие и боеприпасы! — только и мог крикнуть растерянный, смущенный Шмерц, вытирая ладонью взмокшую лысину.

— Выгружают, господин подполковник…

— Где же паровоз?

— Паровоз лежит под откосом. За семафором путь разобран…

— Как разобран?

В эту минуту с той стороны, где находилась станция, донесся пронзительный крик. Несколько гитлеровцев из железнодорожной охраны сломя голову бежали к вагонам:

— Партизаны! Партизаны!

Где-то сзади, видимо у входных стрелок, застрекотали пулеметные очереди.

— Назад, господин подполковник! — услышал Шмерц голос адъютанта, искавшего спасения за колесами вагона.

Подполковник бросился бежать назад, вопя:

— Огонь, огонь!

Но и без его команды начали бить пулеметы из вагонов. Отстреливались из винтовок, автоматов. Нестерпимый жар выгонял солдат из вагонов, они выскакивали на пути, искали спасения где кто мог. Стрельба партизан усиливалась. Прижатые, с одной стороны партизанами., с другой стороны теснимые огнем пожара, гитлеровцы начали медленно отползать вдоль фундамента пакгауза к станции. Когда же в охваченном огнем вагоне начали взрываться канистры и бочки с бензином, гитлеровцы в панике побежали. Уже никакая сила не могла остановить их. Подполковник глянул на свой вагон. Загорались рамы окон, тлели подножки, двери тамбура.

— Боже мой, ведь там все документы! — вдруг вспомнил подполковник.

Из последних сил он бросился к вагону, вскочил на подножку и тут же покачнулся, шлепнулся в снежную кашицу, в грязь. Он ощутил еще запах старой гнилой шпалы, которая слегка курилась паром, согретая огнем…

Тут же явились партизаны и, не теряя ни секунды, начали хозяйничать в вагоне. Они выбрасывали папки с бумагами, тащили небольшой портативный сейф с секретными документами. Осторожно из рук в руки передали штабную рацию. И когда через окна вылетело еще несколько автоматов и, наконец, вместительная планшетка, командир коротко спросил:

— Что там еще?

— Разная мебель, посуда и всякая дребедень…

— Вылезайте!

Командир раскрыл трофейную планшетку. На карте-километровке был размечен на несколько дней вперед план проведения экспедиции. Здесь же были и предварительные наметки плана мобилизации добровольцев. Но главное, к чему стремились эсэсовцы, это партизанский лагерь — Место приблизительного его размещения обведено на карте толстой красной чертой, в середине кружка написано: «Батька Мирон».

В планшетке нашли и оперативный приказ. Он был не так уж сложен: полицейскому отряду и эскадрону конных жандармов ставилась задача выманить отряд Мирона из лагеря и, отступая к городку, временами демонстрируя панику в своих рядах, оттянуть силы партизан как можно ближе к речке. Вот здесь и выступят по горячим следам первый и второй батальоны, выбьют партизан из леса и, разбив их на отдельные группы, уничтожат на открытом месте.

Одновременно ставилась задача ликвидировать отряд дяди Кости, о дислокации которого у гитлеровцев не было даже приблизительных сведений. На карте стояло несколько красных вопросительных знаков с короткими приписками: «Дядя Костя».

Как незаметно появился отряд на станции, так незаметно и покинул ее.

 

4

Большое село, куда попала Надя с транспортом раненых гитлеровцев, было ей знакомо. Из этого села родом ее мать, и вместе с нею Надя не раз приезжала сюда. Правда, с тех пор прошло немало времени, село изменило свой вид, появились новые постройки, клуб, средняя школа, благоустроенная колхозная усадьба. В самом начале войны одна из улиц села выгорела от бомбежки, и теперь сиротливо торчали закопченные трубы. В селе — волость, и небольшой гарнизон, и комендант, и зондерфюрер со своей командой.

Раненых разместили в здании школы, оказали кое-какую помощь и утром собирались отправить их на станцию, или, как говорили гитлеровцы, на базу. Надя, ночевавшая на возу на школьном дворе, рассчитывала, как только рассветет, отправиться домой, навестив, если удастся, одну из своих теток. Надя решила еще с вечера зайти к ней, но со двора никого из подводчиков не пустили. Поздно вечером в село ввалилось сотни полторы эсэсовцев. Они были злые, разъяренные. Долго расспрашивали бургомистра, кричали на него, — гоняли во все стороны встревоженных полицаев. Видно, партизаны где-то здорово всыпали эсэсовцам, так как привезли они еще довольно большую группу раненых. А воза три были нагружены убитыми.

Ночь стояла над селом тревожная, напряженная. Люди притихли по хатам, ждали, когда кончится это эсэсовское нашествие. В одной из школьных комнат всю ночь светился огонь. Эсэсовцы допрашивали задержанных на дороге и в лесу. Помощник подполковника Шмерца, низенький, пожилой майор с непомерно вытянутой и лысой головой, сам производил допрос. Арестованных по одному, со связанными руками, вводили в комнату. Среди них были старик и две женщины, задержанные неподалеку от села, трое молодых хлопцев, пойманных в лесу с оружием, учитель из села, арестованный местным комендантом, девушка-подросток, обвиняемая в связи с партизанским отрядом. Было и несколько подводчиков, которые сбросили в лесу с саней убитых и хотели убежать домой, но были перехвачены полицаями.

Лысый майор вел допрос, а его мысли были заняты чем-то другим, и это не давало ему возможности как следует разобраться во всех обстоятельствах. Часов шесть минуло с того времени, как он пробовал связаться со своим начальником, подполковником. Уже второго конного жандарма послал майор на связь со станцией. И они как в воду канули — ни слуху ни духу.

Только под самое утро успокоился майор, собственноручно расстреляв за школьной оградой десять человек.

Когда рассвело, начали выносить из школы раненых, грузить на сани.

Заметив группу полицаев, руководивших погрузкой, Надя направилась к ним.

—. Панове, что же это делается? Третьи сутки конь в дороге, где же он повезет? Да и конь не мой, что я скажу хозяину, если через такие порядки животное подохнет?

— Не твой, говоришь? — просто чтобы отцепиться, спросил один из полицаев.

— Сказала, не мой…

— Чего же тебе беспокоиться, девка? — Дурашливо ухмыльнувшись, полицай хотел было ущипнуть ее. Она так ударила его по руке, что полицай долго тряс ею, чтобы как-то утишить боль. Он не знал, всерьез ли принять такое неслыханное унижение или отделаться шуткой. А кругом хохотали, чуть не лопаясь от смеха, остальные полицаи.

Вдруг один из полицаев, внимательно приглядевшись к Наде, нерешительно двинулся к ней:

— Так это же Конопелька, а я и не узнал. Надя…, если не ошибаюсь. Добрый день!

Надя поздоровалась. Перед ней стоял невысокий хлопец, который ничем не выделялся среди других полицаев — одинаковая форма делала их похожими друг на друга. И только раздвоенная, заячья верхняя губа делала его. приметным. По этой губе и узнала Надя хлопца. Когда-то она училась с ним в начальной школе. Наде довелось встретить его несколько раз и после школы, но потом дороги их разошлись. Она даже забыла его фамилию и теперь силилась вспомнить. И вдруг вспомнила школьную кличку — Гымзик, Гымза. Так прозвали хлопца за то, что, какое бы слово он ни произносил, все сворачивал на гы: «Гы… Надька, гы… это ты знаешь, гы…»

И сейчас, здороваясь, Надя чуть не сказала: «Здорово, Гымза!» Но вовремя сдержалась: «Здорово, здорово…» — и широко улыбнулась своим мыслям.

Полицай нахмурился:

— Чего ты смеешься? Загордилась? Ученая…

— Да что ты, Семен…— даже имя вспомнила.— Это же не шутка, столько лет не виделись…

— Правда, сколько лет прошло?! А теперь, видишь ты…— Гымзик запнулся, слова плохо слушались его. Поэтому и заговорил о более простом, более знакомом: — А твой Коля, гы?!

Надя пожала плечами.

— Ну что ты притворяешься? Этот Коля твой… И кто бы подумал? Гы… с дядькой Костей… Отколол! Гы… столько хлопот наделали нам…

Надя растерянно смотрела на него.

— Да что ты прикидываешься? Ну, кавалер твой!

— Он такой же мой кавалер, как и ты, Семен… Давай лучше бросим об этом. Помоги мне выручить коня из обоза.

— Конь твой будет цел. Я ей про хлопцев, а она о коне…

Если до сих пор полицаи довольно безразлично прислушивались к разговору Семена и Нади, то теперь слушали с большим интересом. Один из них на ухо спросил о чем-то Семена. Тот ответил громко, даже с ноткой раздражения:

— Так я же говорю, ну… Ухажерка его…

Полицай пошептался с другим и быстренько побежал к школе. Спустя минуту оттуда выскочил полицейский офицер. Надя почувствовала неладное, хотела смешаться с толпой возчиков, сбрасывавших под поветью свежую солому. Но едва она сделала шаг, как два полицая преградили ей дорогу:

— Подожди, сейчас поговорим! Подбежав, офицер спросил:

— Которая?

Один из полицаев показал на Надю, Офицер грубо рванул ее за руку.

— Ну, быстро! — словом, как арапником, стегнул он девушку и погнал перед собой, держа наготове револьвер.

Молча расходилась группа полицаев. Один из них прошептал:

— Эх ты, хомут!

— А что такое?

— Такую девчину пустить на погибель…

Семен молчал. Наконец и до него дошло, что он, видно, перестарался… Трудно Семену Гымзику во всем разобраться, всем угодить — и тем и этим.

А в школе — как в муравейнике. Эсэсовцы взбудоражились. В комнату, где держали арестованную, вошел майор. Подошел, посмотрел в лицо, потирая руки.

— Это ты и есть?

Не знала Надя, что отвечать.

— Я не понимаю, господин офицер, о чем вы спрашиваете?

— Кто ты? — стараясь не выдать своего волнения, более спокойно спросил он.

— Подводчица теперь…—тихо ответила Надя, глядя ему в глаза.—Была учительница, ваши солдаты заставили меня поехать с конем… Вот и документы мои.

Майор взял документы, не торопясь перелистал паспорт, просмотрел удостоверение. Документы были как документы — и перерегистрация пройдена, и вез нужные штампы, отметки, прописки в порядке.

Немец задумался на минуту, потом резко швырнул документы на стол.

— Меня не интересует твой паспорт. Меня интересует твой муж, понимаешь, муж… Ты есть жена помощника дяди Кости?

— У меня, господин офицер, никакого мужа нет. Я незамужняя. И никогда замужем не была.

Полицейский офицер что-то тихо говорил майору. Тот поддакивал, время от времени кивал головой.

— О-о… да, да… Ну, конечно…

Майор изменил тактику, что-то похожее на приветливость появилось на его лице.

— Мы пошутили, паненка. Вы говорите сущую правду, вы не были женой этого… помощника дяди Кости. Но вы собирались стать его женой… Да, да…, невеста… вы не можете этого отрицать!

— Дядю Костю, господин начальник, я не знаю. Правда, я слыхала о нем, но никогда не видела.

— Вы слышите, что она говорит? Как это вам нравится? — с чувством явного превосходства проговорил майор.

И чтобы окончательно разоблачить эту хитрую сообщницу и помощницу опасного человека, майор спросил тихо-тихо, почти шепотом:

— А Заслонова вы тоже не знаете? — И в голосе послышались нотки иронии, которая очень редко появлялась у него в разговоре с арестованными.

— Заслонова знаю.

— И собирались стать женой его помощника Хорошева?

— Я думаю, господин офицер, что не так уж интересно и важно знать: кто и кем собирался стать.

— Я советовал бы вам прямо отвечать на мои вопросы. Давно знаете Заслонова?

— Давно, господин офицер.

— И собирались стать женой Хорошева?

— Я должна сказать…— смешалась на минуту Надя,—что была с ним знакома. Но знакомство не всегда может быть длительным.

— Вы сочли, что вас будет шокировать связь с таким… подозрительным и… опасным человеком?

— Я не считаю, господин офицер, позорным быть знакомой с Заслоновым и Хорошевым, которые работают для вас так старательно и добросовестно.

Будто оса ужалила майора. Он даже руками взмахнул, как бы собираясь взлететь.

— Вы слышали, слышали, господа? Дойти до такого нахальства!

И, круто повернувшись к девушке, не сказал, а выпалил ей в лицо:

— Скажешь наконец, ты, партизанка, где теперь Константин Заслонов?

Еле слышно промолвила Надя:

— Вам, Видно, лучше известно, где он находится… Как мне известно, он начальник депо… И я не понимаю, наконец, почему вы пристаете, извините, ко мне с такими вопросами?

— Где Заслонов, спрашиваю я, Заслонов, Заслонов? — кричал разъяренный майор и сильно ударил ее по лицу.

Надя отступила назад и взмахнула руками, чтобы прикрыть лицо от ударов. Она молчала. Все ее существо было переполнено такой ненавистью к этому кургузому эсэсовцу, что она еле сдерживала себя, чтоб не броситься и не вцепиться ему в горло. Но она знала: одно неосторожное движение — и они убьют ее. Надела маску — носи ее до конца. А если дойдешь до последней черты, за которой начинается небытие, тогда… Имеет человек право показать им, этим мерзавцам, до чего красиво и величественно твое дело и что смерть твоя только прославит это дело, дело народа.

А эсэсовец, брызжа слюной, все размахивал револьвером и, приказав людям отойти от нее, шипел по-змеиному:

— Скажешь, скажешь? Буду говорить до трех…, Последнее мое слово — и смерть тебе…

— Вы можете застрелить меня, господин офицер, но я не могу, понимаете — не могу сказать больше того, что сказала. Не могу, потому что ничего не знаю…

Майор опустился на скамейку. Он тяжело дышал, старался не смотреть в глаза своим подчиненным. Полицейский офицер услужливо принес ему стакан воды, но майор брезгливо отстранил его.

— Хорошо…— неопределенно сказал он. Спросил лейтенанта, отправлены ли раненые, готов ли батальон в дорогу.

— Солдаты построены давно, ждут команды…

— Передайте приказ: колонне двинуться. На станцию. Вы во главе колонны. Я вскоре тоже буду. Жандармы есть у нас?

— Пятнадцать человек, господин майор!

— Они будут со мной, да скажите, чтоб дали мне коня. Идите… А вы,—– обратился он к полицейскому офицер, — свяжите ей руки…

В припадке гнева майор хотел сначала повесить упрямую девушку. Но потом раздумал. Так он ничего не добился бы. Нужно захватить ее с собой. В конце концов, она будет сюрпризом и для самого начальника. Были некоторые и другие соображения.

День стоял ясный, солнечный. Совсем по-летнему клубились редкие белоснежные облака. Пригретые щедрым солнцем, курились черные проталины на поле. Вдоль дороги с пригорков журчали мутные ручейки. Под конскими копытами хлюпала вода.

Надя шла молча, задумавшись. Она слегка прихрамывала. Когда конь жандарма, ее конвоира, чего-то испугавшись, резко рванул в сторону, туго натянутая веревка бросила ее на землю. Она сильно ударилась коленом или о ледышку, или о камень. Теперь каждый шаг вызывал острую боль. Колонна, хвост которой был за километр от них, втягивалась в лес. Слишком отставать от колонны майор боялся, хотя до станции, как он знал, было недалеко, каких-нибудь километров десять.

В лесу крепко пахло нагретой солнцем хвоей. Майор, с лица которого не сходило выражение озабоченности, слез с коня, чтобы хоть немного размять свои онемевшие ноги. Солнце, запах хвои настроили его на элегичный лад. Он похлопал себя по худым, совсем не по его комплекции тонким ногам, весело шмыгнул носом, сладко зевнул:

— Хорошо, ах как хорошо!

Взглянул мельком на Надю, на покрасневшие пальцы ее связанных рук.

— Идешь, девушка? — спросил без причины и сам почувствовал, что вопрос его совсем нелепый. Захотел поправиться.— Вот видишь, как хорошо кругом… Скоро будет весна, и солнца будет еще больше, и тепла, и счастья… Ты понимаешь, девушка, — счастья… Ты, видно, хочешь, чтобы мы тебя расстреляли? Или послали на виселицу, вот на этой самой веревке, за которую ты привязана? А можем и здесь повесить, в этом красивом и солнечном лесу.

Стиснув зубы, Надя молчала. А он все говорил, будто хотел убедить ее:

— Ты можешь стать совсем свободная, и руки не будут болеть… Скажи только, где Заслонов и Хорошев. Ты, может, боишься за них? Бояться нечего. Вот придут они к нам, скажут, что совершили большую ошибку, что больше не будут выступать против Германии, против закона. И живите тогда на здоровье, пусть вам будет счастье… Каждый человек должен заботиться о своем счастье…

Надя не выдержала:

— Со связанными руками не говорят о счастье… Лес вдруг расступился. Дорога шла по длинной — с километр — поляне, которая упиралась в небольшую речушку, чистую ото льда, ярко синевшую сквозь сетку чернотала.

Майор хотел уже сесть на коня, которого услужливо придерживал за узду один из жандармов, когда винтовочные выстрелы прокатились по поляне. Выстрелы были до того неожиданными, что майор 'все еще скакал на одной ноге, силясь попасть другой в стремя. Он успел заметить, что его солдаты из хвоста колонны бросились в сторону от дороги, залегли неровной цепью на земле и, отстреливаясь, отползали все дальше и дальше. Конь майора взвился на дыбы и тут же грохнулся на землю, чуть не подмяв жандарма, державшего его за узду.

— Ложитесь, господин майор! — крикнул жандарм и в один миг исчез с дороги.

— Стой, стой! — крикнул перепуганный насмерть майор, видя, как галопом помчались его конники через поляну, прямо к лесу. Элегическое настроение сразу пропало. Майор почувствовал, как прилипла к спине сорочка, как онемели ноги и не попадал зуб на зуб. Его не интересовала больше пленная девушка. Она лежала неподалеку от дороги, от которой он теперь отползал, прижимаясь к самой земле, к мокрой глине. Он видел, как упали на землю, на чистые пни вырубки некоторые из его конников, как полетели кувырком подбитые кони и, отстреливаясь на ходу, жандармы торопливо бежали к лесу.

Напрягая последние силы, он полз краем поляны к зеленой стене молодых елок. Где-то стреляли из минометов.

«Наши минометы! — сразу узнал майор, и от сердца немного отлегло.— Видно, на помощь подошли солдаты со станции».

Майор не ошибся. Это были действительно немецкие минометы, но не знал майор, что находились они уже не в немецких руках.

До ельника оставалось всего каких-нибудь десять шагов. Пользуясь тем, что стрельба у речки немного притихла, майор приподнялся и бросился изо всех сил к ближайшей кучке елок. Но едва успел он нырнуть в зеленую чащу, как его, нельзя сказать чтобы деликатно, подхватили под обе руки. Низенький, шустрый человек вежливо махнул перед ним промазученной кепкой:

— Поздравляем с приездом, ваше благородие, угодили без опоздания. Разрешите, пожалуйста, ваши вещи! — и не очень уж гостеприимно отстегнул его кобуру с револьвером, вытащил из кармана документы.

— А чего, брат ты мой, с ним еще тары-бары разводишь, с гадом,— послышался другой голос— Ты его сразу по черепку, из него и дух вылетит…

— Отставить, Чмарутька, отставить! Никакой дипломатии у тебя нет… Не видишь разве, какой чин… В этом черепке еще кое-что найдется, о чем нашему командиру очень интересно будет узнать.

И снова повернулся к майору:

— Смелей переставляйте ножки, ваше благородие! Вот так, вот так… айн, цвай… айн, цвай…— и поминутно подталкивал его винтовкой.

Майор шел, механически переставляя ноги. Все боялся: вот-вот опустится на хребет тяжелый винтовочный приклад.

На небольшой полянке майора присоединили к группе пленных — тут было человек двадцать эсэсовцев, жандармов, полицаев — и погнали дальше.

Темнело, когда майора ввели в просторную хату. В очажке весело потрескивали смоляки, ярко освещая выбеленные стены и потолок. За столом сидело несколько человек. Они пили чай, и только один из них листал страницы записной книжки, просматривал разные бумаги, целую пачку фотографий. Он доставал все это из планшетки, лежавшей тут же на столе. На нем был короткий черный пиджак. Поблескивал перекинутый через плечо желтый ремень от маузера. Человек оторвался наконец от своих бумаг и, бросив быстрый взгляд на пленного, резко спросил:

– Майор Найц?

– О да, майор Найц… майор эсэсовских войск, разрешите добавить…—торопливо ответил он.

— Вы — военный, поэтому советую отвечать коротко и точно. Сколько людей расстреляли вы вчера?

Не думал майор, что с этого вопроса начнется допрос. К такому вопросу он не был подготовлен. И нужно же было ему записывать фамилии тех людей и свой приговор… Наконец, зачем нужно было класть все эти бумаги в планшетку? Когда назвали его фамилию, нечто подобное мимолетной, как светлый сон, надежде мелькнуло в голове майора: «Они иногда берут и в плен,— значит, буду жить… Главное — жить… А карьера, служба… все это мелочи теперь».

— Я жду вашего ответа.

— Было расстреляно десять человек, господин начальник… Но это сделано по долгу службы, согласно инструкциям…

— Меня не интересуют ваши инструкции. За что расстреляны?

— Они были партизаны…

— Вот тут записано у вас: старик, семьдесят шесть лет, задержан с возом дров.

— О, он ехал из леса, он, видимо, помогал партизанам…

— Видимо?

— О да, господин начальник…

— А девочка, тринадцати лет?

— Она была связной, господин начальник.

— Это доказано судом?

—. Суда не было, но полиция обвиняла ее.

— И потому вы расстреляли ее своими руками? Майор молчал,

— И совсем маленьких детей вы расстреливали?

— Что вы, что вы, господин начальник? У меня у самого дети…

Заслонов бросил майору снимок, на котором была сфотографирована площадь небольшого городка. На площади, из конца в конец, лежали рядами трупы убитых, среди них и трупы детей. На переднем плане — майор. Он стоял с несколькими эсэсовцами, и горделивая улыбка победителя сияла на его лице,

—. О, господин начальник! — не сказал, а прошептал майор.— Это же не здесь, не здесь… Не в России. Это в Польше…

— Разве польские дети не имеют крови или они дышат другим воздухом? Однако говорить об этом с вами бесполезно… Плохие, безнадежные ваши дела—, и ваши, майор, и фюрера вашего,— если против детей, против стариков вынуждены вы выступать с автоматами и пулеметами… Уберите его! — Заслонов резко махнул рукой, будто хотел поскорей выбросить из хаты этот мусор. Майор бросился на колени, начал кланяться и, стуча лбом о пол, заскулил, как побитый пес:

— Господин высокий начальник… Господин высокий начальник…

Он упирался, когда его подхватили под руки. А когда потащили к двери, завопил на всю хату:

— Одну минутку… Одну минутку…

— Шевелитесь, однако, хлопцы. Быстрей! — недовольно поморщился Заслонов и приоткрыл дверь хаты, чтобы освежить воздух, которым только что дышал этот эсэсовский изувер.

 

5

Доктор отряда, бывший вокзальный врач, не отходил от Нади, которую привезли без сознания. Ее подняли на поляне возле кучи сучьев, оставшихся здесь после вырубки леса. Видно, жандарм, в страхе бросившись к лесу, не сразу выпустил из рук веревку, за которую вел связанную Надю. Возможно, веревка была привязана к седлу. Несколько минут ошалелый конь тащил ее по земле, пока веревка не оборвалась, зацепившись за пень. У Нади переломана рука, вывихнуто плечо, несколько ссадин на голове,— видно, ударилась о камни. В добавление ко всему она сильно простудилась, пролежав некоторое время в талой воде.

Хорошев с Заслоновым несколько раз наведывались в хату, в которой лежала Надя, пытались заговорить с нею, но она не приходила в сознание, беспокойно металась в кровати. И все время бредила.

Наклонившись, Хорошев тихо звал ее:

— Надя, Надечка… Разве ты не узнаешь меня?

Надя смотрела на него безумными глазами, и казалось, в ее взгляде, на ее неподвижном лице не было и следа мысли, чувства. Понурившись, Хорошев пристально вглядывался в ее глаза, в каждую мельчайшую черту ее лица, такого знакомого, такого близкого. Она не узнавала его. Временами приподнималась на локоть здоровой руки и кричала на всю хату:

— Ах, ловите, ловите, они убегают!

Пока Надя приходила в себя, Заслонов с Хорошевым успели повидаться с Мироном. Тот со взводом партизан явился к Заслонову. С батькой Мироном пришел и Дубок, которому не терпелось скорей увидеть Надю. Каратели, как выяснилось во время разговора З'асло-нова с батькой Мироном, встретили сильный отпор. Хотя они и не были целиком разгромлены, но понесли значительные потери, особенно первый батальон. Часть второго батальона вместе с остатками полицейского отряда сумела удрать. Недобитые эсэсовцы из первого батальона убежали на железную дорогу, нагнав своими рассказами немало страху на весь гарнизон.

Заслонов и Мирон провели короткое совещание. Условились: батька Мирон будет и в дальнейшем держаться неподалеку от города, а Заслонов со своим отрядом, сделав небольшой рейд,— чтобы немного прочистить мозги полицейским гарнизонам,— перейдет ближе к другой железной дороге, которая примерно в ста километрах к северу от городка шла также на запад.

* * *

Вечерело, когда в хату вошел Дубок. Сняв шапку, виртуозно подбросил ее вверх, поддал другой рукой, я шапка как влипла в стену — повисла на деревянном крюку. На губах Дубка блуждала улыбка, и весь он так и сиял какой-то сдержанной радостью.

— Не хватил ли ты, хлопец, где-нибудь чарку? — прищурясь, спросил у него батька Мирон.

— Что вы, что вы, товарищ командир! Я у больной просидел.

— Ну что там?

— Доложил, как вы нагоняй нам давали, ну…— выразительно глянул Дубок на Хорошева,— и обо всем прочем… Она привет вам передавала, и им… конечно..,

Мирон глянул на Хорошева:

— Сходим, Микола, проведаем? Хорошев молча нашел шапку.

Надя приподнялась, стараясь получше пристроиться и сесть.

— Лежи, лежи, не шевелись! — весело успокоил ее батька Мирон. И тут же шутливо набросился на Хорошева: — А ты чего стоишь, поздоровайтесь по-человечески.

Хорошев подошел к кровати, протянул руку. Надя взяла ее, на минуту задержала. Щеки ее загорелись румянцем.

— А целоваться разве я за вас должен, черти вы полосатые! — И, отстранив Хорошева, Мирон осторожно обнял девушку, поцеловал ее.— Ну, рад, Надечка, рад, что все кончилось хорошо. А теперь приходи в себя, поправляйся.

Он подмигнул доктору, стоявшему все время в стороне, и взялся за шапку.

— Пошли, брат медицина! Мне нужно с тобой поговорить. А она пусть теперь отчет примет от этого…— хотел сказать «предателя», но промолчал: чтобы не бередить еще свежих ран.

Хорошев сидел возле нее, вглядывался в знакомые черты лица. Осторожно взял ее руку. Надя не отняла руки и все вглядывалась в его глаза. И печаль и радость были в них. Было нечто новое, что сразу нельзя было разгадать. Новое в манере держать голову, в походке, когда ходил он по хате. Под глазами легли легкие тени, на лбу появилась морщинка,— она особенно отчетливо обозначалась, когда Микола хмурился или задумывался. Морщинки появились и возле губ и придавали суровость его лицу. И все же сколько знакомого, прежнего: и взгляд, и зачес волос, и едва приметная родинка на подбородке, и теплота его рук, и само чувство его близости, и этот голос, который она узнала бы среди бесчисленного количества голосов.

Ему хотелось о многом рассказать ей.

Но уж так бывает всегда: хочет человек весь мир раскрыть в своих взволнованных словах, счастливым сердцем обнять его, слиться с ним, высказать все, все, чем он живет и дышит, но скупыми становятся человеческие слова.

Только и смог Хорошев спросить:

— Надя… Надечка… Ты рада? Опять встретились мы с тобой…

И опечалился, увидав, что уголочки губ ее задрожали. Будто тень промелькнула по лицу. Так бывает, когда на спокойную, зеркальную гладь озера неожиданно подует ветерок и она потемнеет, нахмурится. Свинцовая муть промчится по озеру, подняв сизые гребешки волн.

Девушка плакала. Вначале она силилась превозмочь предательские приступы плача, но почувствовала, что ничего не может поделать.

— Коля, родной мой…— порывисто заговорила Надя сквозь слезы.— Прости меня, что я… что я тогда нехорошо подумала о тебе… И до последних дней ты был в моих мыслях нехороший… Страшно даже подумать — предатель… Я хотела убить тебя, других подговаривала. Не знала, какую кару тебе подобрать… И я убила бы тебя, если бы не батька Мирон… Ах, боже мой, какой он хороший человек… Мне стыдно теперь смотреть тебе в глаза. Как я ошиблась, как я могла подумать такое? Коля мой, родненький мой… Мы с матерью твоей говорили, она проклинала тебя. Что с ней теперь, я и не знаю. Больше месяца не была на селе…

— Не волнуйся, Надя…— утешал ее Хорошев.— Что было, то прошло и, как видишь, не вернется. Мать с Васильком партизаны перевезли в спокойное место. Мы с ней давно помирились, она говорит, что я теперь стал даже лучше, чем был. Обижается только, что не сказал ей правды раньше. Конечно, я мог сказать –—; и ей и тебе — обо всем. Ну, прости же меня, Надечка, Прости меня, мое солнышко, моя радость…

Он прижался к ней, осторожно обнял, поцеловал в мокрую от слез щеку, в трепетные веки. Ласково перебирал ее косы, разглаживал брови.

Каких только слов он не услышал: и Коля, и Колечка, и Колюнчик, и такое нарочито важное, официально-шутливое, как Николай Степанович, и совсем смешное, дурашливое — Миколашка-баклажка, его давнее школьное прозвище.

Они сидели радостные, взволнованные. О чем только не говорили, перебирали прошлое, вспоминали смешные истории из только что пережитого.

Совсем стемнело, когда зашел Мирон.

— Ну что, наговорились? — серьезно спросил он и начал раздеваться.— Я думаю, уважаемые Николай Степанович и Надежда Астаповна! — сказал он, придавая своему голосу подчеркнуто торжественный тон.— Живем мы малость не по-человечески: старым радости мало, молодым веселья еще меньше. И вот решили — я, Заслонов, Чичин, Блещик да еще этот «брат ты мой», Чмарутька,— да вот они и в хату входят…

Действительно, они все вошли в хату, с ними не вошел, а вкатился и Дубок.

— Ну вот, Дубок тоже поддерживает наш проект… одним словом, решили мы вас поженить!

— Мирон Иванович, бросьте вы шутить…— взмолилась Надя, покраснев до самых ушей.

— А какие там шутки! — говорил батька Мирон, зажигая лампу.— Глаза как звезды, от счастья светятся, а она — шутки. Вот придет сейчас председатель сельсовета — замечательный, наш человек,— и оформим. У него и книжка загсовская осталась, зачем же ей пустовать…

— Дядечка, да что на вас нашло, тут же чужие люди!

— Чужих нет. Тут все свои. Вот и Чмарутька скажет.

— Свои-то свои…— отозвался Чмарутька.— Но о невесте у меня думка есть: пусть немножечко подождет. С больной рукой она не управится с мужем, если, скажем, захочет поучить его за какую-нибудь, простите меня, товарищ командир, провинность.

— Правильно говорит дядька Чмарутька. Пусть сначала как следует поправится Надя,— сказал и Хорошев.

— Ну хорошо,— согласился Мирон.— Со свадьбой, так и быть, подождем, но с ужином ждать не будем.

Чмарутька и Дубок хлопотали около стола. Явилась и хозяйка хаты, ловкая, приветливая женщина. Муж ее был на фронте, и она рада была угодить, чем могла, партизанам. Вскоре в печке весело потрескивали дрова, а спустя некоторое время на шестке приятно попыхивал паром чугунок с картошкой, а еще через минуту-другую на том же шестке так аппетитно зашипело, что у бедного Чмарутьки заныло под ложечкой, он даже проглотил слюну, не выдержал и заглянул в печь:

— Вот это яичница так яичница, к ней бы еще Чего-нибудь.

— Брат ты мой…— поддразнил его Дубок.

— А ты не смейся! К такой яичнице я готов и приклад хороший дать.

Чмарутька сбегал в сенцы и быстро вернулся оттуда с тремя бутылками.

— А разве был приказ на это, Савка Лявонович? – полушутя спросил его Заслонов.

— Приказ приказом, Константин Сергеевич, но я так понимаю дисциплину, что должен и работник хозяйственной части определенную инициативу проявить. Тут вот бутылочка шампанского — это уж для женщин — и коньячок, наилучший, французский, дай бог мм здоровья, этим французам, обокрали их фашисты. Хороший коньяк, сам бы пил, да жалко: без людей не разберешь, что за вкус. Из самого огня достал. Константин Сергеевич у нас строгий,— борони боже что-нибудь взять, кроме оружия. Но как же такому добру пропадать… Ну, пожалуйста, за стол, да плотней. А Наде Астаповне хозяйка прислужит…

И начался дружный веселый ужин. В хату вошли еще: врач, бывший председатель сельсовета, теперь командир одной из рот отряда, несколько стариков. Всем нашлось место за столом. Ужин незаметно перешел в беседу. А кто помоложе, затянул песню. Всем на радость открылся тут еще один талант Дубка. Хлопцы из отряда принесли новенький трофейный аккордеон, показать командиру. Дубок взял его в руки, тряхнул головой, чтобы откинуть назад волосы, заиграл тихо-тихо. Знакомая мелодия сразу полонила людей. И как-то незаметно они подхватили слова песни. Была тут и неизбывная тоска по любимой родине, которая «горит в огне», и готовность отдать все, до последней капли крови, чтобы стала она свободной и счастливой.

Трансваль, Трансваль…

Может быть, для многих и название было незнакомо, и не всякий знал, где находится эта страна — Трансваль, и когда, в какое время происходили события, о которых говорила песня, но каждое сердце трогала человеческая тоска ее задумчивых слов.

Несколько минут все молчали после того, как затихли звуки музыки. Потом спели «Конницу Буденного». И будто у всех сразу помолодели души. И все, что висело тяжелым камнем на душе, на время исчезло, отошло далеко-далеко.

— Ну что ж, подвеселили души, пора подвеселить и ноги! — сказал Хорошев, возбужденный, раскрасневшийся.

Мелким перебором рассыпались голоса гармоники. И в такт им зачастил подкованными сапогами Чмарутька, даже половицы заплясали, замигал огонек лампы. Вихрем носился Чмарутька. Мелькали, поблескивали подковы сапог, ноги делали такие выверты, что хозяйка хаты даже зажмурила глаза, боясь, как бы не рассыпался, упаси боже, на мелкие куски этот непоседливый человек. А тот пустил в ход и руки и ловко отбивал ими такт и по коленкам, и по голенищам сапог, ловко попадал и по лысине и так закружился, что казалось, еще минута — и оторвется Чмарутька от пола, винтом взовьется под самый потолок, чего доброго пробьет его с разгона и выскочит из хаты.

Барыня, барыня… сударыня, барыня…

Не выдержал и дядя Костя, сидевший как на иголках, готовый вот-вот сорваться с лавки. Он сбросил пиджак и, тряхнув головой, плавно пошел наперерез Чмарутьке.

— Держись, Савка Лявонович, наступаю! Держался Чмарутька. Уже бежал с его лысины пот, не сгибались коленки, но он не поддавался.

— Не такая наша порода чмарутькинская, чтобы им, молодым, дорогу уступить. Знай наших!

Но как ни хвалился Чмарутька, все же вышел из круга и, вытирая рукавом раскрасневшееся лицо и вспотевшую лысину, тяжело опустился на лавку рядом с Мироном.

Дрожали от пляски, от хохота стены и пол. От души смеялась Надя, искренне жалея, что болезнь не позволяет ей принять участие в общем веселье.

Наконец Мирон глянул на часы, поднялся.

— Пора, честная компания, и расходиться… Люди попрощались, разошлись. Но долго не могла уснуть Надя под впечатлением и такой счастливой, дорогой встречи, и веселого праздничного вечера, которые не так уж часто случаются в партизанской жизни.

И почему-то вспомнилось далекое-далекое. Они оба учились тогда в начальной школе, она в третьем классе, он в четвертом или пятом. Летом пасли, как все их одногодки, гусей, гоняли на загуменье телят, бегали на болото искать утиные гнезда, собирали в лесу ягоды, ходили за грибами. Сколько было радости, веселых игр, разных приключений. Однажды волка повстречали, да так и не поняли, кто больше напугался — волк или они. Бежали без памяти аж до самых гумен и только тут отдышались. Были и другие приключения. Собирали раз землянику. Коля нашел такое местечко, хоть ты сгребай ягоды лопаточкой, вся поляна красная.

— Собирай, собирай, это я для тебя нашел.

И даже помог собирать ей, да еще отсыпал ей своих ягод более полстакана.

— Это тебе, Надька, у тебя меньше, чем у меня… Мальчишки, видно, подслушали их разговор и начали на «весь лес:

— Кавалер, кавалер!!!

Коля бросился за мальчишками, одного избил, за, другим гнался до самой деревни. А те бежали и всё кричали:

— Кавалер, кавалер!

Надя и другие девчонки шли следом и поддразнивали мальчишек:

— Дураки, дураки!

В самом деле дураки, почему они дерутся всегда?,

— Дураки, дураки!

И тут Коля подлетел к Наде.

— №;ты с ними вместе? Отдавай мои ягоды!

— Так тебе и отдам, как же…

Обозленный Коля схватил ее за косу и начал так трепать, что порвалась лента в косах и ягоды полетели, рассыпались по дороге.

— Вот тебе, вот тебе!

Надя в плач. Девчонки сначала растерялись, а потом налетели на него, как ласточки на коршуна, защищая Надю. А тут и тетка Аксинья подоспела. Шла на поле, на самое побоище наткнулась.

— Эге, мой хлопец, что же это ты Надю обижаешь?

—. А пусть не дразнят…

— Кто ж тебя дразнит?

— Это его, тетенька, мальчишки кавалером дразнят…— наперебой рассказывали девчонки.

— А при чем тут Надя, почему ты бил ее?

— А пусть не думает, что я кавалер ее… через нее меня и дразнили…

В самый раз рассмеяться тетке Аксинье над таким оправданием Коли. Но она всерьез увещевала его, даже уши горели у Коли от стыда.

— Смотри же, чтобы я больше никогда этого не слыхала. А ты,— обратилась она к Наде,— не плачь. Пойдем завтра с тобой, по целой корзинке наберем…: А на него не обижайся, это он по глупости. Вот он и прощенья у тебя попросит…

Коля на это ничего не ответил. Только нахохлился, надулся. Очень ему нужно это прощенье… унижаться перед девчонкой, да еще при всех. Узнают мальчишки — совсем засмеют…

Какое-то время не налаживалась нарушенная дружба. Но детские обиды недолговечны, и скоро они забыли об этом приключении.

Был еще и такой случай, когда учились они в старших классах. Как-то весной возвращались из школы. Нужно было перебраться по кладке через речку. Утром она была тихая, спокойная, а за несколько часов вода так поднялась, что не узнать маленькой речушки. Бешеный поток мчался с грозным шумом меж ольховых кустов и деревьев, подбрасывая над кладкой куски белой пены, выходя из берегов. Того и гляди, снесет кладку — толстое, суковатое бревно. Тонкие перильца над кладкой дрожали, трепетали от мощного напора воды. Начали осторожно перебираться по кладке. Последней шла Надя. То ли поскользнулась она на заливаемой водой кладке, то ли закружилась у девочки голова при виде стремительного потока,—неожиданно очутилась Надя в воде и была подхвачена пенистым течением. Все ахнули, растерялись. Кое-кто отчаянно закричал: «Спасите!» Никто и не заметил вначале, как в мгновенье ока сбросил Коля пальто и стремглав бросился вдоль берега. Секунда, вторая, и он уже в реке, хватает Надю за руку, и их обоих вода прибивает к берегу, там, где речка делает крутой поворот. Все бросились к ним, помогли выбраться на сухое. Быстро добежали до деревни. Хата Аксиньи почти самая ближайшая. В ней и обогрели Надю, переодели в сухое. Специально приходила Надина мать и так благодарила Колю, что тому было просто неловко, и он как бы оправдывался:

— Да что там такого… И совсем не страшно, да и речка наша не такая уж глубокая…

Больше никто уже не дразнил их. Правда, поменьше мальчишки говорили шепотом вслед Коле:

— Надин жених пошел…

Но слова эти не были насмешкой, а произносились с нотками скрытого уважения.

Ну какой там жених! Смешно… С того времени, однако, дружба Нади и Коли вступила в новую полосу. Детская дружба перерастала в юношескую.

 

6

Стояла темная майская ночь. Землю укрывали тучи, сквозь которые временами продирался месяц. Уже который раз штурман брался за карту, выверял по ней скупые ориентиры, которые можно было заметить на земле. То блеснет мутным зеркалом лесное озеро, то запетляет слегка прикрытая туманом речушка, то блеснут где-то далеко-далеко стальные нити рельсов. Штурман наконец подал команду летчику, и самолет пошел вниз.

Екнуло сердце у старшего пассажира, сидевшего в кабине. Пассажиров всего двое. Одному было лет под сорок, звали его Корнеем Степановичем Постебунчиком. Второй — совсем молодой парень, лет восемнадцати. По фамилии его — а был он Ивановым – почти никто не звал, а звали его просто Сашкой. И вот когда самолет пошел вниз, Сашка и глазом не повел: прыгать так прыгать. Нельзя сказать, что он был выдающимся мастером парашютного спорта, но раз пятнадцать или двадцать прыгал с самолета, когда еще был в парашютном кружке старших классов школы. Одним словом, ветеран, обжился в воздухе. Постебунчик был новичком в этом деле. Нельзя же всерьез принимать два тренировочных прыжка, которые пришлось ему сделать, когда он был на специальных курсах при Центральном партизанском штабе. Не легко дались ему эти прыжки. Но он ничем не выдал себя, самым бодрым голосом заявил начальству, что готов хоть сейчас снова в небо, хоть на семь или даже на десять тысяч метров… Держался человек. Над всем преобладало одно стремление — быть там, где воюют. В армию не брали, браковали по зрению: носил очки с толстенным стеклом. Ну, а здесь можно, тем более шифровальщиком при рации. Вся твоя забота — бумага и карандаш. И сам до войны был канцелярским служащим, работал в обкоме, в бухгалтерии. Только вот эти парашюты! И черт их выдумал на его голову. Не зря екнуло сердце у Постебунчика, когда самолет пошел на снижение. Он знал, что сейчас появится штурман и вежливо заставит их шагнуть в воздух.

И действительно, из кабины летчика показался штурман. Он подвел пассажиров к закрытым еще дверям, внимательно осмотрел крепления вытяжных парашютных шнуров. И когда самолет чувствительно покачнулся влево, вправо, штурман открыл дверь, слегка улыбнулся пассажирам, весело сказал:

— Ни пуха вам, ни пера!

Сашка прыгнул первый. Зажмурив глаза и помянув мысленно папу и маму, Постебунчик мешком кувыркнулся вниз.

Ну, а дальше пошло все как по расписанию. В ушах засвистело, даже дух заняло. Не успел разобраться, где небо, где земля, когда его сильно дернуло, выпрямило. И тут Постебунчик заметил, что его парашют будто выскользнул из-под самого месяца. Скользнул, а затем прикрыл его. Постебунчик припомнил все нехитрые инструкции и начал внимательно присматриваться к земле, стремительно летевшей ему навстречу.

Вскоре заметил внизу ровные черные полосы. Между ними что-то слегка белело, видимо дорога. Еще несколько секунд, и, зацепившись парашютом за сук высоченной березы, Постебунчик закачался на стропах. А до земли всего каких-нибудь метра полтора. Ну надо же! И раскачивался парашютист, и как только мог дергал за стропы, но хоть ты плачь.

— Закукуешь тут на березе, как кукушка…

Начал тихонько Сашку звать, но разве дозовешься его, если неизвестно, где сел парень. Конечно, нашел бы Постебунчик способ выбраться из беды, но тут подоспел Сашка. Подскочил, уцепился за ноги, потянул. Сук обломился, и Постебунчик мешком сел на песок, на самую дорогу. Стащили и 'парашют с дерева.

Пока прятали при скупом свете месяца парашюты в кусты, снова потемнело. Тучи заслонили все небо, начал моросить мелкий дождь. Обложило, видать, надолго. Была у парашютистов и карта. Попробовали в кустах при фонарике разобраться в ней, но где там. Хотя и знали район — им штурман сказал,— но никаких ориентиров, кроме большака с березами, вблизи не было. Хотя бы сарайчик какой-нибудь, или гуменце, или что-то человеческое — ничегошеньки, тьма тьмою. А мало ли таких большаков в районе!

Спрятали карту, прислушались к ночным звукам, принюхались,— может, дымком повеет. Но где это ночью печки топят!…

Шли понурившись, тяжело переставляя мокрые сапоги. Где-то далеко впереди боязливо замигал огонек. Мигнул и исчез. Потом отчетливо послышалось, как запел петух, к нему присоединились второй и третий.

«Видно, деревня или село…» — подумали оба и заторопились. Сошли с дороги и начали пробираться кустами. Уже из кустов они заметили неясные очертания первых строений, но тут Постебунчик полетел вверх ногами через какие-то сучья. От ближайшего дома послышался громкий окрик по-немецки: «Стой, кто идет?» Оба путника прижались к земле. Автоматная очередь разорвала воздух и смолкла. Наступила такая тишина, что Постебунчик, казалось, слышал, как стучит сердце его напарника. Они полежали минут пятнадцать, видели, как мелькнул еще раз огонек возле крайнего здания,— должно быть, часовой, успокоенный тишиной и затосковавший по нескорой смене, решился украдкой закурить сигаретку. Где ползком на животе, где на четвереньках они двинулись глубже в кусты и, когда исчезла из глаз деревня, встали на ноги и быстро зашагали на восток, начинавший уже бледнеть. Прошли километров пять — семь и вдруг увидели на краю болота небольшой сенной сарай. Дождь не переставал моросить, и утомленные путники решили переждать его в этом сарайчике, заодно и отдохнуть немного, а если будет возможность, то и обогреться. Не мешало бы подумать и о завтраке — тяжелый путь давал себя знать.

Путники примостились в углу, где лежала целая охапка соломы. Глаза слипались от усталости, и вскоре оба они, несмотря на все старания превозмочь дремоту, уснули как убитые. Видно, проспали долго,—! когда проснулись, над стрехой стояло уже солнце и клочья соломы на крыше слегка курились паром. Возможно, путники проспали бы и дольше, если бы не частые выстрелы из винтовок. Приникши к щелям между бревен, они осмотрели поле, тянувшееся до самой деревни, возле которой они, видно, блуждали ночью. В противоположной стороне зеленели заросли кустарника, поблескивала речка, за речкой начинался бор. Кустарник подходил к самому сарайчику, тянулся по опушке леса до самой деревни.

Но не кустарник, не поле и не речка интересовали теперь их. Они заметили на полевой дороге небольшую группу немцев, залегших за кучей камней. Немцы изредка постреливали в сторону речки. В ответ оттуда также слышались выстрелы. Немцы были значительно ближе к речке, чем сарайчик. Взглянул Постебунчик на кусты и облился потом. Шепотом позвал Сашку. Между кустов ольшаника, пригибаясь на открытых местах, цепочкой пробирались к речке человек пятнадцать гитлеровцев. Видно, те, которые. стреляли с поля, отвлекали на себя внимание партизан, а эти намеревались перебраться за речку, чтобы ударить партизанам с тыла. Немцы были метрах в пятидесяти от сарая.

Ситуация складывалась не очень приятная для парашютистов, и у них не было никакой охоты задерживаться в своем вынужденном приюте. Друг за другом они выскользнули из сарайчика и, прижимаясь к ольшанику, прячась в лозняке и низких кустах смородины, также поползли к речке.

Вот уже блеснула вода. Небольшая болотная речка, заросшая кувшинками, густым камышом, открылась перед ними, до нее оставалось каких-нибудь метров десять, и Постебунчик не заметил, как проскочил это расстояние и бултыхнулся, как камень, в воду. Стрельба разгорелась с новой силой. Но стреляли теперь уже больше с высокого берега, прямо над головой гремели выстрелы. Парашютисты услыхали, как 'кто-то крикнул оттуда, с кручи:

— Не выторкивайтесь, не выторкивайтесь пока что из воды, держитесь берега.

Кто не обрадуется такой команде в подобной ситуации, да еще на родном языке?

Немцы постреляли еще немного, да так и отошли ни с чем. Вскоре два путника, мокрые до нитки, усталые, сидели и обогревались у небольшого костра на партизанской заставе. Партизаны доставили небогатые их пожитки и груз, спрятанные в кустах возле дороги.

Как выяснилось, партизаны ночью заметили самолет. Он низко-низко пролетел над речкой, сделал два круга над лесом, над болотом и пошел назад, на восток. По звуку моторов можно было узнать, что это наш, советский самолет. Поэтому, как только рассвело, группы партизан разошлись во все стороны, догадавшись, что самолет* на мог прилететь без причины, что он, наверно, сбросил груз или людей.

Немцы из гарнизона, размещенного в большом селе, тоже слыхали гул самолета и утром послали небольшую группу солдат, чтобы они прочесали на всякий случай болотце и хотя бы часть леса.

Под вечер парашютистов доставили в штаб партизанского отряда.

 

7

Небольшая колымага пылила по дороге. Лошади лениво перебирали ногами, отмахиваясь хвостами от оводов и слепней. Полуденное солнце припекало так, что закручивались молодые листочки на ольшанике, а на пригорках кое-где пожухла трава. Пыль от колымаги да от десятка верховых поднималась столбом и долго висела над дорогой. Лошади фыркали от пыли, всадники то и дело* снимали шапки, чтобы немного просушить вспотевшие лбы и чубы. Только дед Пранук не обращал внимания на жару и сидел на козлах в своей меховой шапке. Удобно примостившись на кожушке и сидя боком, чтобы не упускать из глаз лошадей, он вел, как сказал сам, «серьезный разговор» с Соколичем:

— Так что выходит, товарищ секретарь, что у нас теперь во всех районах советская власть?

— Так и есть, дед Пранук.

— Значит, и немцу в наших районах концы? Выходит, что хоть он и захватил нас, а мы на него, можно сказать, плюем, никакого внимания не обращаем?

— Почему же? Внимание обращаем большое, а постараемся еще больше обратить внимания.

— Это я хотел сказать об уважении: не жалуем немца, не боимся его. Все равно как в восемнадцатом да в двадцатом у нас в Рудобелке. И немец тогда допекал, и белый поляк на нас шел, напирал, а в Рудобелке не покорились, даже свою республику объявили, так и отстояли советскую власть, всю войну держались.

— Рудо-белка маленькая, дед. Мы, кажется, немного побольше. Почти целая область, дед Пранук. Да и в других областях то же делается, что и у нас.

— Известно…— сказал в раздумье дед,— Вот я припоминаю…

Но тут въехали в деревню, и дед вынужден был прервать разговор, надо было смотреть за лошадями.

И только они проехали хаты три, как заметили в другом конце деревни какое-то движение. Там стояла толпа людей, несколько человек суетилось возле воза под липой. Слышно было, кто-то ругался, кто-то просил о чем-то. И плакал. Можно было разобрать, что плакала женщина.

— Что там происходит? — спросил Соколич мальчика, бежавшего оттуда.

— А это, дяденька, свистуны одежду отбирают, а у тетки Марьи и корову тащат.

— Погоняй, дед! — крикнул Соколич.

Люди расступились, давая им дорогу. Два дюжих парня тащили за веревку корову, третий подгонял ее хворостиной. Хлопцы пытались подвести корову к возу, чтобы привязать ее. Возле них бегала, металась низенькая, худощавая женщина со сбитым набок платком, с всклокоченными волосами. Она то кричала на корову, чтобы та шла обратно, то слезно голосила, упрашивала:

— А родненькие, а зачем же последнюю брать! Ну взяли пальто, ну и бог с ним, зачем же меня жизни решать; у меня же детей куча, куда же мне деться с ними, с голубятами!

Хлопцы зло отмахивались от нее:

— Отцепись, баба, а то хуже будет!

Увидев новых людей, они немного смутились, но, узнав в них партизан, снова принялись за свою работу. Один бросился к возу, чтобы прикрыть его продранным брезентом. На возу лежали овечки, десятка три кур и трепыхались в мешке и визжали на всю улицу поросята.

Грозный как туча сошел с.колымажки Соколич.

— Что вы тут делаете?

— А разве не видишь? — дерзко ответил один из парней и решительно повернулся, чтобы приняться за свое.

— Вы кто? — одной рукой схватившись за пистолет, второй сжав руку парня, спросил Соколич.

— Ну кто… Свистуны мы.

— А это что? — показал рукой на воз, на корову.

— Для отряда забираем.

— Кто вам позволил, собачьи вы сыны, последнюю корову брать у женщины? У нее же два сына в армии,

— За то, что сопротивляется. Приказали ей пальто отдать, так не хочет, упирается.

— Кто вас уполномочил на это? Самоуправство! Мародерство!

Парни смутились. А когда конники Соколича отобрали у них винтовки и гранаты, они и совсем растерялись.

— Расстрелять босяков! — И Соколич махнул рукой.— Ведите за гумно!…

Парень, который прежде держался очень дерзко, попытался бежать. Но его тут же схватили за воротник, привели к возу.

Люди, стоявшие до этого молча, вдруг заговорили, зашумели. Женщина, погнавшая было уже корову к воротам, прислушалась, остановилась и, поминая бога, побежала к Соколичу.

— Родненький, да неужто стрелять!

— А вы, видно, хотите, чтоб они каждый день вот так безобразничали? Уж не жалеете ли вы их?

— Кто их жалеет, чертей! Но, Василий Иванович, стоит ли их так люто карать… Их смутил вон тот рыжий дьявол, подбил забрать пальто, не сами же они надумали приехать за ним… Ну а куры… Лихо их бери, кур… не решать же человека жизни из-за них….

И уже не одна женщина, а сколько их было, молодые и пожилые, окружили Соколича.

— И то правда, Василий Иванович, может, ты смягчил бы кару, дуракам этим…

Соколич выслушал всех. И когда утих шум, сказал:

— Я согласен. Пусть будет по-вашему: казнить смертью их не будем. А за преступления перед партизанской дисциплиной будем судить их своим партизанским судом. А вы,— обернулся он к подсудимым,— кланяйтесь народу да благодарите, что спас вас от смерти…

Виновных не нужно было долго просить. В один голос они загудели:

— Век будем помнить вашу ласку… И пускай у нас ноги отсохнут, если мы опять пойдем на такое дело.

— А ты, хлопец, ноги не вини, больше на голову пеняй! — иронически заметил дед Пранук.

 

8

Это был тяжелый день для Соколича. Перед самым заседанием обкома, когда в землянке собрались командиры и комиссары отряда, явился и Свистун. Своим видом и одеждой он резко выделялся среди партизан. Пышная, хорошо ухоженная борода пылала ярким пламенем. За эту бороду и за кое-какие поступки крестьяне прозвали его рыжим дьяволом. Добротные синие брюки горели малиновым кантом, который спускался в начищенные до блеска новые хромовые сапоги. На такой же блестящей кожаной куртке эффектно поблескивали ремни портупеи, ремень от бинокля, ремень от полевой сумки. На ремнях нацеплены разные побрякушки: немецкий карманный фонарик, полевой свисток. На боку болтался деревянный футляр маузера. Шутя говорили, что Свистун даже трофейную зажигалку прикрепил к портупее.

Новенькая с красным верхом и золотыми галунами кубанская шапка украшала голову вояки.

Свистун и приехал не так, как другие — кто пешком, кто на телеге, кто верхом на самодельном седле или просто на мешке сена вместо седла,— под ним был трофейный конь, отбитый у немецких артиллеристов, огромный, грузный, на нем бы только бревна возить. За Свистуном ехала целая свита: восемнадцать хлопцев, затылок в затылок, как один, все в кожаных пальто. «Свистуновские гусары» — так прозвали партизаны личную охрану их командира.

Свистун не успел и руки подать, как пошел сразу в наступление:

— Нехорошо так, старик! Соколич поморщился:

— Прошу придерживаться порядка, товарищ Свистун, вы в обкоме.

— Да бросьте эти пустяки… Мы же партизаны, товарищ секретарь.

— Тем более… Давайте без всяких «стариков». Что у вас там за обиды?

— Обиды не обиды, но должен я заявить решительный протест против того, как обходятся с моими партизанами,— снижая немного тон, проговорил он.

— В чем дело?

— Зачем вы арестовали трех моих партизан?

— За мародерство. Разве вы не знаете?

— Какое там мародерство? Люди воюют, жизни, можно сказать, не жалеют, а вы за курицу готовы человека расстрелять.

От Свистуна, говорившего все это с наигранным пафосом, сильно несло самогонным перегаром.

Соколич неприязненно посмотрел на него, подумал о причинах, которыми можно было бы объяснить такое нелепое поведение, и все не мог добраться до них. Человек как человек. Еще во время зимнего рейда он присоединился к партизанам Соколича со своим небольшим отрядом, который он вывел из одного западного района, где до войны был председателем райисполкома. И воевал во время рейда неплохо, и хлопцы были как хлопцы, честные, дисциплинированные. А здесь, когда дали ему небольшую, сравнительно спокойную зону, чтобы немного отдохнул и пополнил свой отряд, начал меняться человек: В его зоне одни леса, немцы не очень беспокоят. И увлекся разными несерьезными делами. Решил превратить свой отряд в кавалерийский. Раздобыл лошадей, начались поиски седел и кожаных пальто. Прямо беда навалилась на округу,— не было покоя ни одной деревне, ни одному местечку. Когда же не удалось добыть нужного «комплекта», обмундировал в кожанки и посадил на коней только свою охрану. Отряд по-прежнему остался при «пешем строе».

После кавалерийских увлечений Свистун занялся другими проектами. Поселив отряд в глухом, непроходимом лесу в построенных по ранжиру землянках, он завел бесчисленное множество должностей и бюро, пунктов, постов и т. д. В штабе отряда, в личной охране, в бюро пропусков, в пункте приема донесений, внутренней и внешней связи было занято более половины людей отряда. Когда ему сказали, что его выдумки ненужные и вредные, он не без вызова ответил:

— А что вы понимаете во всем этом деле? Вот организую полк, обучу его, а тогда увидите, как прогремим по всей Белоруссии… А то что это за организация у вас, настоящая кустарщина…

Над Свистуном посмеивались, пока подобные эксперименты не приносили особого вреда. Но они шли все глубже. То не нравились ему распоряжения обкома или командования, и он игнорировал их, то начинал, как говорил он сам, карательные акции против отдельных деревень, которые, по его мнению, не проявляли особого уважения к его отряду. Эти акции выражались в конфискации кур и поросят для нужд штаба. От активных выступлений против немцев Свистун уклонялся, всегда имея в запасе отговорку: отряд ослаб после зимних походов, ему необходима передышка и пополнение. Это, так сказать, официальная причина. А неофициально поддерживалась и такая теория: зачем из кожи лезть, всех немцев не перебьешь, партизан маловато, а их черт знает сколько, они вон куда залезли, скоро ли их оттуда выгонишь… Не лучше ли переждать, собрать силы и, когда армия погонит немцев, тогда и ударить по ним. Эта теория находила сторонников и в некоторых других небольших отрядах во время весеннего затишья, вызванного бездорожьем.

Обкому пришлось провести специальную разъяснительную работу, а вместе с этим «вправить мозги» и Свистуну.

Взволновала Соколича и еще одна история, связанная со Свистуном. С месяц тому назад Свистун откомандировал в областной штаб комиссара своего отряда, которого когда-то назначил обком. Это был скромный человек, примерный коммунист. До войны работал секретарем партийной организации торфяного завода, в первые дни войны получил тяжелое ранение под Гомелем, где участвовал в боях в отряде народного ополчения. Подлечившись, пошел в партизаны, хотя после ранения чувствовал себя неважно. Ему тяжело давались длинные переходы,— он сильно хромал на раненую ногу. Горячо взялся наводить порядок в отряде, наказал нескольких мародеров и трусов, решительно выступил против пьяных дебошей и самодурства командира и его дружков. Не прошло и месяца, как Свистун чуть ли не под конвоем отправил его в штаб вместе с рапортом, в котором развязно писал, что у него нет специальных машин, чтобы возить комиссара в походах и что его отряд не богадельня для калек и больных.

Спустя неделю, игнорируя обком и всю партийную организацию, сам назначил нового комиссара, одного из своих приятелей. А еще через неделю посыпались в штаб жалобы из одной деревни, а потом явилась и целая делегация крестьян, просившая Соколича защитить их от партизанского комиссара. Был тот комиссар родом из их деревни. Там жила и его жена.

— Когда был этот товарищ комиссар обыкновенным партизаном, — жаловались крестьяне, — мы и сами могли с ним справиться. Мало ли он дрался с женой, большая нам с того забота… А теперь всей деревне угрожает. Я, говорит, вас всех в порошок сотру, вы все с нею заодно, это значит с его женой, в одну дудку играете. Это, по его понятию, в немецкую дудку… Это же не дай боже, чтоб через такую любовь все люди терпели…

И действительно, эта любовь принимала опасный характер. Еще до войны, когда он работал в избе-читальне, его ухаживания за одной девушкой доставляли немало забот будущему тестю. Чего он только не делал, терзаемый ревностью. То разбросает забор на огороде у своей любимой, то стащит крышу с сеней, где спала она летом в чуланчике. Раза три разбирал и трубу, мстя девушке за то, что, как казалось ему, она слишком ласково взглянула на кого-нибудь из хлопцев. Наконец, женившись перед самой войной, казалось, угомонился. Легко вздохнули в хате жены. А тут и война пришла, очутился работник избы-читальни в партизанах, политруком роты сделался. И нужно было его отряду остановиться около деревни жены. Тут и началось старое. Кто-то наплел политруку, что к его жене « будто бы забегает полицай из соседней деревни. «Убью гадину!» — кричал политрук, оскорбленный в своих чувствах. Собрал человек пять партизан и двинулся в деревню. Перебил все окна в хате жены и быстренько убежал из деревни со своей «боевой группой». Когда Свистун сделал его комиссаром отряда, узнал хлопец, что жена ходила в соседнюю деревню, где размещался немецко-полицейский гарнизон, и снова начались те же подозрения. Выбрав ночку потемнее, он поджег женину хату. Как на беду, был сильный ветер. Через каких-нибудь полчаса пяти дворов не стало.

После этого и явилась к Соколичу делегация из деревни со слезной просьбой избавить их от такого опасного вояки. И как ни сопротивлялся Свистун, ревнивца лишили звания комиссара и перевели бойцом во взвод хозяйственного обслуживания. А жену его, которая была лучшей связной, по приказу Соколича перевели в один из далеких партизанских отрядов.

Такие дела происходили в отряде Свистуна, для которого подбирал теперь Соколич подходящего человека на должность комиссара.

И вот сидел Свистун на совещании обкома, слегка дремал, лениво прислушиваясь к тому, о чем говорили.

Наступало второе военное лето. Много забот было у обкома и штаба. От оккупантов освобождена огромная территория, на которую фашисты совершали время от времени налеты. Если они решались переходить с места на место, то делали это только днем и большими соединениями. На освобожденной территории, которую называли партизанской зоной, были восстановлены все прежние порядки. Напрасно грозил партизанам всевозможными карами гауляйтер Кубе. Не помогала фашистам и так называемая земельная реформа, которую они широко рекламировали и в газетах и по радио. Чтобы больше привязать людей к дому, оккупанты шли на разные хитрости. Они объявили, что возобновляют регистрацию браков, надеясь, что женатому человеку трудней, чем неженатому, оторваться от семьи и идти в партизаны. Регистрация браков расширяла и списки заложников.

В последние дни было мало утешительного на фронтах. Шли упорные бои под Севастополем. Немцы заняли Керчь.

Не радовали события и на далеком Западе, и на северном побережье Африки. Немцы и итальянцы начали наступление в Ливии. Фашисты свирепствовали во всех странах Европы. И в этой тяжелой, адской атмосфере светлой молнией сверкнул выстрел в чешской Праге, который загнал в гроб гитлеровского сатрапа Гейдриха.

Обо всем этом говорил Соколич в своем выступлении.

— Как видите, не одиноки мы в своей борьбе. Но враг сильный, враг лютый и коварный. Поэтому мы должны утроить удары по врагу, наращивать и закалять наши силы. Партия требует железной дисциплины, непрерывных, все более крепких ударов по врагу, вовлечения самых широких народных масс в борьбу, беспощадного уничтожения в наших рядах всяких отрицательных явлений, таких, как бездеятельность, боязнь частых встреч с врагом, трусость и паникерство, а иногда и самое нахальное мародерство, которое только вчера имело место в одном отряде.— Тут Соколич посмотрел на Свистуна.

Свистун беспокойно завертелся на лавке, пробормотал под нос:

— Вы всегда видите не там, где нужно. Посмотрели бы у других…

— Бывает и у других, хотя и меньше,— сдержанно сказал Соколич.— Но нужно, чтобы совсем не было. Советовал бы и вашему отряду, товарищ Свистун, более разумно и чутко относиться к народу, прислушиваться к его жалобам и нуждам. Перед нами еще великая борьба за хлеб.

— Какая там борьба! — с упрямством пьяного не успокаивался Свистун.— Сделаем разверстку, вот вам и хлеб.

— Разверстать готовый хлеб — не хитрое дело. Это, извините, всякий дурак может сделать. А вы помогите народу собрать урожай, сберечь семена, не дать их в немецкие руки.

— Вы, может, прикажете моему отряду еще землю пахать?

— Что ж, нужно будет — прикажем.

— Я воевать должен, а не землю ковырять да еще эти… митинги и беседы проводить…

Соколич приподнялся. От сильного возбуждения он с трудом подбирал нужные слова.

— Знаете, товарищ Свистун, воевать — это хорошая вещь. Но беда, когда люди временами утрачивают эту способность. Забились некоторые в леса, как кроты в землю, и про немца забыли, какой он там, немец.

— Можно без намеков?!

— Какие тут намеки…— терял уже всякое терпение Соколич.— И вообще советую вам, товарищ Свистун: идите проспитесь, с трезвым легче будет договориться. И чтобы это было в первый и последний раз. Пьяным у нас не будет дороги в обком.

— Что ж, пойду… Подчинюсь… Что ни говори, а вы все же начальство, представитель ЦК…— медленно, с нотками наигранного трагизма не говорил, а цедил слова Свистун, теребя ремни портупеи.— Не прижился, значит… Что ж, поищем и мы правды, есть и кроме вас уполномоченные ЦК…

— Да что он плетет там? Гоните в шею этого куриного диверсанта! — послышались голоса.

— Пойду, пойду, только вот возьмите да полюбуйтесь, что творят ваши любимчики, которым вы верите и доверяете.

Свистун важно вышел из землянки, бросив на стол какую-то газетку.

Это была фашистская газета, выходившая в Минске. На первой странице бросалось в глаза большое объявление. В нем сообщалось, что казнено «полтораста человек коммунистов и комиссаров из раскрытого и разгромленного наконец большевистско-партизанского центра в Минске». Звериной ненавистью к казненным была проникнута каждая строчка. Невыразимо тяжело было читать это объявление, однако не оно удивило Соколича. О нескольких провалах партийного подполья Минска он уже знал от своих людей. Знал, что число казненных значительно больше, чем говорилось в официальном немецком сообщении.

Соколич бегло глянул на немецкие фронтовые сводки, перевернул страницу. И тут увидели все, как резко изменился он в лице, как грузно опустился на лавку.

В газете был напечатан портрет человека, знакомого до последней черточки, до последней морщинки на лице. И этот размашистый зачес волос, и немного приподнятая левая бровь, и крепко сжатые губы, и мужественный открытый взгляд. Перед Соколичем был портрет Слышени, члена обкома, работника партизанского штаба и близкого друга Соколича.

Соколич молча всматривался в знакомые черты, боясь перевести взгляд на черные строчки слов под портретом. Но ведь надо же смотреть правде в глаза, «Как нам сообщили германские власти,— писала фашистская газета,— несколько недель тому назад пришел из лесов в город и сдался в их руки бывший руководитель коммунистической партии Минской области, который с начала войны и до последнего времени руководил отрядами партизан-бандитов. Он, как сообщили нам соответствующие власти, сдался после того, как убедился в безнадежности и бесцельности борьбы с храбрыми войсками наших героических избавителей, принесших нам животворный порядок новой Европы. В скором времени он выступит перед жителями Минска и расскажет о том огромном крахе, который потерпели обманутые большевиками люди, пошедшие по своей несознательности в партизаны».

Соколич молча передал газету другим. В землянке наступила такая тишина, что слышно было, как тяжело дышит Соколич, как шелестит бумага, когда газета переходит от одной группы людей к другой.

И вдруг тишина эта оборвалась. Кто-то громко, взволнованно заговорил в конце стола:

— Однако трудно приходится немцам, если начинают идти на такие… провокации.

— Провокации? — едва слышно спросил Соколич.

— А вы верите тому, что пишут эти фашистские пустобрехи?

— Верю ли я? Да не в этом дело, наивный вы человек. Ни я, ни вы, чувствую всем своим сердцем, никто из нас не верит и не может верить этой грязной лжи. Но дело в том, что гитлеровцы пытаются выдать эту брехню за подлинную правду народу. Понимаете, народу! И мы не должны закрывать глаза на то, что найдутся легковерные — я говорю о наших советских людях,— которые могут поверить этой брехне. Ведь нашелся даже среди партизан такой человек, да еще командир отряда, на нашу беду.

— Ему с пьяных глаз всякое лихо может показаться.

— Да, конечно, с пьяных… Придется нам более серьезно приняться за подобные пьяные глаза.

В землянке еще долго шла беседа. Одно, видимо, правильно в газете: Слышеня действительно попал в руки к гитлеровцам. Но в глубине души Соколич был уверен, что Вадим Рыгорович не изменил. Он слишком хорошо знал его, чтобы допустить мысль о предательстве.

— Как видите,— сказал наконец Соколич,— начали мы сегодня с невеселых дел. А теперь я должен порадовать вас важной новостью. С сегодняшнего дня мы имеем постоянную связь с Москвой. А вот и письмо из Центрального Комитета партии.

Никогда не было так оживленно в штабной землянке, как после этих слов Соколича. Все окружили его и словно на дивное диво поглядывали на конверт, на бумагу, которую Соколич медленно развертывал на столе. Все всматривались в знакомые фиолетовые буквы штампа, в ровные строчки машинописи, в знакомую всем печать ЦК. Кое-кто пощупал конверт, сургучные печати, немного потресканные, выщербленные.

— Вот это да-а…

— Глядите, и подпись Пономаренки!

Это была обычная путевка шифровальщика и радиста, присланных в распоряжение партизанского штаба Соколича.

Не сказать, чтобы очень смело переступил порог землянки Постебунчик. Увидя довольно большую группу людей, заметно растерялся. Присматривался ко всем сквозь толстые стекла очков, отыскивая Соколича.

Встретили его шутками:

— Ну, как там за облаками, Корней Степанович?,

— Все в порядке, полный ажур.

— Однако давайте о деле, Корней Степанович,— прервал шутки Соколич.— Радиограмму отослали?

— Отослали, товарищ секретарь.

— Ответ есть?

— Есть и ответ. Вот он, пожалуйста.

Постебунчик протянул Соколичу сложенный вчетверо листок бумаги. Если бы кто-нибудь внимательно наблюдал за ним в этот момент, вероятно, заметил бы, что ведет Постебунчик себя не совсем спокойно. Он двинулся было вперед, даже рот открыл, собираясь сказать что-то важное. Но Соколич начал уже читать, и Постебунчик застыл на месте.

«Посылаем сердечный привет командиру партизанских соединений Минской области товарищу Соколичу, командирам и комиссарам, партизанам и партизанкам. Радиограмму вашу получили. Поздравляем с боевыми успехами, желаем и в дальнейшем счастливых побед над лютым врагом. Обнимаем и целуем всех вас. Центральный Комитет Коммунистической партии большевиков Белоруссии».

— И все? — спросил Соколич, повернувшись к Постебунчику.

— Все, товарищ секретарь! — торопливо ответил он.— Мне можно идти?

— Идите.

Землянка постепенно зашумела, наполнилась голосами.

Все, как на сходке, говорили сразу, обменивались мнениями, воспоминаниями, спорили.

У всех было радостное, приподнятое настроение.

И все же каждый из присутствующих — а это видел Соколич — испытывал какое-то смутное чувство растерянности. Почему? На этот вопрос вряд ли кто смог бы ответить,— трудно было выразить чувство, владевшее всеми. Даже как-то неудобно, казалось, говорить об ощущении разочарования, неудовлетворенности, оставшемся в душе после прочтения радиограммы ЦК. Не вязалась она с тем серьезным стилем, которым писались любые документы, директивы, инструкции, даже приветствия по поводу какого-нибудь важного события. Соколич закрыл заседание обкома и, оставшись один в землянке, долго ходил из угла в угол, обдумывая каждое слово письма.

 

9

Утро не принесло никаких перемен. В очередной радиограмме ЦК, переданной Постебунчиком Соколичу, ничего нового не было. Все те же сердечные приветы и поцелуи. Соколич злобно посматривал на Постебунчика, но, ничего не сказав, занялся очередными делами. Постебунчик вышел из землянки и сразу завалился спать.

Когда все это повторилось и на третий день, Соколич зашел к Бохану.

— Знаешь что, посматривай ты как следует за этими радиолюбителями, пока мы не разберемся с ними как следует в официальном порядке.— И тут же рассказал ему о радиограммах и о всех своих сомнениях.

— Да я и сам смотрю, Василий Иванович. Дело действительно принимает не совсем хороший оборот. Однако распутаем, не убегут, если что-нибудь такое… К тому же мне кажется, дело здесь куда проще, чем мы думаем…

На другой день Соколич позвал к себе членов обкома, оказавшихся в то время в штабе. Рассказал им о Постебунчике. Послали за ним. Но чтобы не вызвать никаких подозрений, послали тогда, когда наступило время принимать очередную радиограмму.

Вскоре Постебунчик стоял в штабной землянке, держа наготове сложенный листок бумаги.

— Принял? — спросил у него Соколич.

— Принял, Василий Иванович, вот, пожалуйста! — и он передал радиограмму.

— Читай, Бохан!

Тот читал, еле сдерживая улыбку. А когда дело дошло до известных всем поцелуев, в землянке раздался раскатистый хохот.

— Смеяться нечему! — сказал Соколич, вставая из-за стола.— Такими вещами не шутят, товарищи…—: И тут же обратился к Постебунчику: — Ты что же, негодяй, до каких пор будешь мудрить?

Постебунчик стоял ни жив ни мертв. У него дрожали кончики пальцев и судорожно передергивались губы.

— Товарищ секретарь, почему вы так разозлились?..

— По чьему приказу ты подался в провокаторы?

— Боже мой, неужели вы думаете, что я провокатор?

— А это что? Вот целуйся со своими радиограммами,— и он бросил ему в лицо листок бумаги.— Нашел перед кем дурака валять. Ты что, за идиотов нас принимаешь, думаешь обмануть этими твоими поцелуями?

— Господом богом клянусь: все правда, самая чистая правда…

— Ты господа не трогай, говори о себе.

— Ей-богу, правда! — И совсем уже безнадежно не проговорил, а прошептал Постебунчик: — Если не верите, так расстреляйте разве, одно мне осталось…

— Что ж, и расстреляем! Товарищ Бохан, пиши приказ штаба: Постебунчика Корнея Степановича расстрелять, как изменника Родины и провокатора…

Постебунчик побледнел, бросился к столу:

— Родненькие, дорогие, да что же это такое? Какой же я изменник, провокатор? Я чистую правду скажу… Ну обманывал я вас, все думал, что вспомню шифр… Шифр я забыл, когда от немцев убегал, очень уж напугался…

—. Эх ты… Поцелуйчик! — презрительно сказал Бохан, припомнив его радиограммы. Не знал Бохан, что это слово прилипнет к человеку и станет второй его фамилией.

Соколич укоризненно посмотрел на ссутулившуюся фигуру, покачал головой:

— Выходит, ждали мы тебя как человека, надеялись, а ты подвел нас. И кто же тебя за язык держал, что ты не мог сразу признаться, как это сделал бы каждый честный человек…

— Стыда боялся, Василий Иванович. Думал, что вспомню и все пойдет как следует.

— Однако почему ты все на поцелуи налегал в своих, с позволения сказать, радиограммах?

— Думал я, думал, Василий Иванович, и ничего лучшего не мог придумать, все на один копыл выходило…

Постебунчику пришлось немного посидеть в специальной землянке, которую называли изолятором. И за свою провинность, и вообще, пока наладится постоянная связь и окончательно все выяснится.

К Соколичу вызвали Сашку.

— Так вот, Александр Петрович, должны мы с тобой решить важное государственное дело. Радиограмму ты можешь послать?

— В любую минуту, товарищ командир. Правда, не в любую, а в назначенное для этого время. Ну, а если что срочное, так постараемся как-нибудь вызвать Москву и теперь. Давайте шифровку, я сейчас…

— А без шифра, скажем? — лукаво посмотрел на него Соколич.

— Что вы, товарищ командир! За радиограмму без шифра я отвечаю головой, под расстрел иду…

— А можешь ты представить себе такой случай: с напарником случилось несчастье, ну, заболел, скажем, или погиб. Что же тогда делать тебе как радисту?

Сашка на минуту задумался.

— Видите, инструкция предусматривает и такие случаи,— сказал он.— Если какое несчастье — я временно перехожу на аварийный шифр, который знаю только я. Но это разрешается в самых крайних случаях.

— Такой случай и вышел. Переходи на аварийный.

Вскоре Соколич и Сашка зашифровали короткую радиограмму в Москву с просьбой выслать нового шифровальщика.

Дня через три приземлился с самолета ночью новый шифровальщик, а вместе с ним опустилось и несколько грузовых парашютов. Мешков восемь было набито патронами, автоматами, медикаментами. Среди разного груза — четыре противотанковых ружья.

Постоянная радиосвязь с Москвой была для штаба и для всех партизан настоящим праздником. По такому случаю Соколич сократил срок наказания Постебунчику. И когда того выпустили на свободу, объявив, что ему закатили строгий выговор, Постебунчик прибежал как одержимый в штаб. Крикнул еще с порога:

— Все, все вспомнил, до капельки. Это же надо тогда, такое затемнение на меня нашло.

Соколич улыбнулся:

— Что ж, просветляйся теперь после затемнения. А шифр твой уже ничего не стоит. Пока ты сидел, и шифр твой устарел. Да и новый шифровальщик теперь у нас. Но не горюй, дело и тебе мы найдем.

 

1

Еще в конце февраля Слышеню послали в город. Оттуда шли тревожные вести: партийное подполье переживало если не кризис, то, во всяком случае, большие трудности. Один за другим происходили провалы, погибло несколько товарищей, специально оставленных обкомом для подпольной работы. Разгромлены две подпольные группы в центральном районе города, арестованы многие члены подпольного горкома.

По всему было видно, что в подполье пролезли гитлеровские лазутчики и «работают» там, истребляя лучших людей. Нужно было действовать быстро и решительно.

Слышеня — сравнительно молодой работник обкома. Лишь незадолго до войны он был назначен заведующим транспортным отделом. В городе его еще мало знали, если не считать район железнодорожного узла, где он за короткое время успел хорошо познакомиться со всем активом, с наиболее известными людьми транспорта.

Поскольку Слышеню мало знали в городе, поэтому и решили послать туда именно его. Он остановился на одной из глухих уцелевших улиц на окраине города в домоуправлении, которое стало, по существу, явочной квартирой. А спустя несколько дней он носил в кармане документы рабочего столярной мастерской, организованной с разрешения городской управы группой «кустарей», Артель вырабатывала кое-какую мебель. Вскоре крупный немецкий госпиталь предложил артели работать только по его заказам. Посоветовались «кустари» и единодушно согласились на такое предложение. Артель начала делать гробы и заслужила такое доверие у гитлеровцев, что заказы посыпались и из других городов. А потребность в продукции особенно увеличилась во время боев под Москвой: в городе не успевали размещать эшелоны раненых.

Мастерская занималась не только производством мебели и гробов для гитлеровской армии. Она стала, по существу, пересыльным пунктом для беглецов из лагеря военнопленных, а также рабочих минских фабрик и заводов, которых по тем или иным причинам нужно было срочно отправить из города в партизанскую зону, главным образом в отряды Соколича. Мастерская наладила хорошие связи с заявочным бюро и паспортным столом городской управы, где работали свои люди. Были связи и в адресном столе. И когда появлялась нужда уничтожить какой-нибудь адрес, вызывавший излишнее любопытство гитлеровцев, это делалось довольно легко.

Слышеня работал несколько дней в мастерской, строгая доски, здесь же и ночевал на сосновых стружках. Потом перебрался на квартиру еще дальше на окраину и, по словам заведующего артелью, работал на квартирах заказчиков. В артели работали и столяры, не имевшие никакого отношения к подполью, и никто не обратил особого внимания на появление нового столяра.

От хлопцев, работавших связными, Слышеня узнал фамилии, клички, адреса явочных квартир, где можно было встретиться с некоторыми членами подпольного горкома. Среди этих фамилий были и знакомые. «Плохо, однако, работает горком, если так легко можно узнать о его членах и любой связной знает почти половину личного состава горкома»,— подумал Слышеня и начал действовать с исключительной осторожностью. У него были конспиративные адреса минских железнодорожников. На железнодорожном узле сильная и сплоченная партийная группа руководила целым отрядом диверсантов. Несмотря на все старания гестаповцев пролезть в железнодорожное подполье, это пока что им не удавалось. Слышеня уже решил пойти к минским деповцам, как по городу прокатилась волна арестов. Гитлеровцы арестовали и несколько членов горкома, а через три дня на городской площади повесили семь коммунистов. Среди них был и Старик, или, как звали его еще подпольщики, Батька. Он заведовал личным столом подпольного горкома. У него хранились все списки и адреса активных подпольщиков города. Когда узнали, что он арестован, многие подпольщики начали уходить из города или срочно менять документы и квартиры. Однако все обошлось довольно благополучно. Как стало известно, Старик, несмотря на то что его жестоко пытали, никого не выдал и не сказал, где прятал и куда девал списки подполья. По всему было видно, что его и некоторых товарищей кто-то выдал. Но никаких компрометирующих документов или материалов у него не нашли. Известно стало и другое обстоятельство: из арестованных выпущены на свобод}, как «безосновательно обвиненные», два человека, оба члены горкома. Один из них был секретарем горкома. Он арестовывался уже второй раз, причем первый раз будто бы бежал из тюрьмы, и товарищи, видевшие его в то время, рассказывали, что он был избит и измучен до невозможности. Фамилии обоих были незнакомы Слышене. Откуда они появились, при каких обстоятельствах попали в подполье, никто точно сказать не мог. Одного звали Ковалевичем, другого Зыбиным, первый и был секретарем.

Заинтересованный всем этим, Слышеня решил прежде наведаться к железнодорожникам. Он знал адрес одного старого железнодорожника, бывшего паровозного машиниста, ушедшего еще до войны на пенсию, но продолжавшего выполнять кое-какую работу в депо, чтобы только не покидать железной дороги и товарищей, с которыми сжился за долгие годы работы. Теперь, по сведениям, полученным Слышеней, этот старик железнодорожник служил сторожем в депо. Известно было Слышене, что он выполнял небольшие поручения горкома, главным образом по связи с железнодорожниками. Степана Ивановича Журицкого — так звали бывшего машиниста — Слышеня знал и лично. Еще в то время, когда Слышеню назначили заведующим транспортным отделом, он, временно, по рекомендации железнодорожников, устроился на квартиру к Журицкому, у которого снимал две комнатки в его старом доме в железнодорожном поселке за товарной станцией.

Журицкий давно был вдовцом. Два его сына жили отдельно, один ездил машинистом под Москвой, второй служил кадровым командиром в Красной Армии. Только изредка, в счастливые годы, наведывались к нему сыновья со своими семьями, и тогда одинокий, опустелый дом старого машиниста полнился щебетаньем, гомоном детворы, веселыми голосами.

Во время войны Журицкий выполнил два поручения Слышени, переданные ему через связных. Вот к нему и решил идти Слышеня, чтобы затем связаться и с другими рабочими депо, а также с некоторыми товарищами с вагоноремонтного завода. Но, не успев осуществить свое намерение, случайно встретил старика на улице. Журицкий шел с рынка, нес в кошелке кувшин капусты да с полдесятка соленых огурцов.

Когда Слышеня тихо окликнул его, он осторожно оглянулся по сторонам и, удивленно пожав плечами, пошел дальше. Он не узнал Слышеню. Слышеня догнал его и сказал прямо в лицо:

— Что же вы не узнаете своих знакомых, Степан Иванович?

Журицкий тревожно глянул на него старческими глазами и покачал головой:

— Нет, нет… простите меня, старика. Вы ошибаетесь, не знаю я вас!

— Не узнаешь близких людей, даже бывшего своего квартиранта?

Увидев, что поблизости нет никого, старик остановился, осмотрел незнакомца. И наконец всплеснул руками, да так, что чуть не выронил из кошелки свои покупки.

— Боже мой, кого я вижу! Пойдем скорей, тут, возле рынка, всякая мразь шатается.

Отойдя довольно далеко и очутившись в одном из кривых переулков железнодорожного поселка, старик дал болю своим чувствам:

— А я тебя, Вадим Рыгорович, и не узнал, ей-богу, не узнал. Артист, настоящий артист.

— Да это не фальшивая борода, а своя, можно сказать, натуральная.

— С такой бородой только в бургомистрах ходить!

— Спасибо за комплимент.

— Это, конечно, шутка. Но шутить будем после. Слыхал, что в городе делается?

— Не только слыхал, видел…

Они умолкли. У каждого в памяти возникло страшное зрелище: центральная площадь города, на высоких столбах покачивается семь трупов. Вечернее мартовское солнце скупо освещает серые столбы и повешенных, длинные тени от них тянутся через всю городскую площадь, до каменных ступенек кафедрального костела.

— Ко мне идешь? — спросил Журицкий.

— Угадал. Нужно поговорить.

— Из меня говорун, как ты знаешь, плохой. Человек я маленький, боюсь, что пользы большой от меня тебе не будет.

— Маленькие люди, как известно, и делают все большие дела.

— Так-то оно так, но все же… Старость немного подрезает меня. Вот и хата уже близко. Время такое, что не стоит нам ходить вместе. Ты пройдись немного, а потом не с улицы, а с той стороны, с переулка, и зайди во двор. Дырку там найдешь в заборе…

Вскоре Слышеня и Журицкий сидели за столом и пили чай, заваренный сушеной малиной.

— Так вот что, Степан Иванович, знаешь ты хорошо, кто я и что я,— начал разговор Слышеня.

— Это я все знаю, Вадим Рыгорович. Чем ты, однако, интересуешься?

— Да интересуюсь многим, но не все сразу. Может, ты мне скажешь, кто такой Ковалевич, что он за человек и откуда появился?

— Трудный вопрос ты задаешь, мне и самому не все ясно.

— А ты был когда-нибудь в горкоме?

— Раньше вызывали, а теперь, признаться, не хожу туда. И не то что сам, а посоветовали не больно частить туда… К некоторым личностям, конечно…

— Что-то ты мудрено говоришь, Степан Иванович. Никак я не пойму, что к чему?

— А что тут понимать? Дело оно хоть и темное, но до некоторой степени и ясное. Прямо тебе скажу, нет; там порядка. Просто не хочется, чтобы неизвестно кто тобой командовал. Черт-лысый на виселицу тебя может подставить, и будь здоров…

— Как это на виселиц}?

— А так, обыкновенно.—Журицкий на минуту, задумался, будто решая, говорить ему обо всем, что давно тревожит его, или нет. И наконец рукой махнул.— Что ж, мы с тобой оба люди партийные, таиться нам нечего. Ты вот не подумал, видно, по какой причине погиб Старик? По чьей это милости погибли и другие? И вот скажу я тебе,— тут голос Журицкого перешел на шепот,— через поганые руки погибли люди. А через чьи? Вот тут и надо как следует подумать. Еще месяца три тому назад, когда горком собирался часто — а созывали тогда, ну прямо тебе скажу, как на конференции или пленумы, какого только народу не собиралось, —так вот еще тогда этот пройдоха, Ковалевич, заикнулся было, чтоб передали ему списки партийного подполья. Надо сказать, что ему в этом отказали. Ну, а нам известно, что незадолго до ареста Старика Ковалевич несколько раз просил неофициально: отдай да отдай мне списки. Даже угрожал: «Ты мне, говорит, работать мешаешь,— какой я секретарь, если не знаю, кем руковожу…» Но не таков был Старик, чтобы поддаться на разные подобные уговоры. А как ты посмотришь на такое явление: случилось это еще перед арестами. Была тут у нас явочная квартира в одном доме. А во дворе жила одна женщина, дочка у нее маленькая, лет так восьми. Заметила эта женщина, что изредка собираются на квартире одни и те же люди. А некоторых она и в лицо хорошо *знала. Раза два заглядывал туда и Ковалевич. Женщина жила тем, что мыла полы, стирала белье. Часто работала и на квартире у одного гестаповского чиновника. И вот однажды она сказала Старику, чтобы остерегались Ковалевича, так как видела его несколько раз у гестаповца. И что ты скажешь, не поверили ей тогда. Организовали, конечно, кое-какую проверку, следили за домом гестаповца, за Ковалевичем. Но напасть на след не удалось. А тем временем женщина была арестована, и ребенок ее исчез неизвестно куда. Попали в тюрьму и некоторые товарищи, к которым обращалась эта женщина. А Ковалевич как ходил, так и ходит… Вот, брат, какой у нас уполномоченный…

— Кем уполномоченный?

— Да Ковалевич еще раньше, как только появился в Минске, объявил себя уполномоченным ЦК. Теперь он почему-то не вспоминает о своих полномочиях, а раньше даже бумаги показывал.

— А куда же другие смотрели? Из горкома?

— Да кто там» остался? Почти все погибли… Теперь это горком не горком, а неизвестно что. Ты думаешь, один Ковалевич такой? Тут не одна рука действует. Еще в прошлом году один товарищ, да ты знаешь его, на радио когда-то работал, предложил организовать что-то вроде Военного совета. И что ты думаешь? Товарищ уже третий месяц как погиб на виселице, а Военный совет Ковалевич да еще есть тут два человека — Селович и Зыбин какой-то — организовали. Собрали людей в центральную диверсионную группу. Хорошие хлопцы, отчаянные головы пошли туда. И все они погибли, а Военный совет ходит себе, и хоть бы что. Правда, Зыбин, когда его хлопцы из депо пощупали как следует, куда-то смылся. Говорят, подался к партизанам, а куда — неизвестно. Сам Ковалевич и Селович пустили слух потом, что Зыбин провокатором был и что через него погибли товарищи. Вот и попробуй теперь разобраться, где тут что и к чему.

— Откуда же взялись все эти люди?

— Ковалевич, говорили, прибился с группой бежавших из Дроздовского лагеря, будто бы в плену был. По слухам, он до войны тут под Минском в одном из райкомов работал. А Зыбин и Селович потом уже явились, будто из лагеря на Широкой улице убежали.

— Невеселые дела у вас, Степан Иванович.

— Веселого теперь трудно найти. Но не думай, что в городе у нас все так уж и повесили носы. Куда ни кинь, на какое предприятие ни глянь, всюду работают подпольщики. И хорошо работают. Но куда лучше было бы, если бы объединить эту работу, руководить ею как следует.

— Ты сказал, что и к тебе на квартиру наведывался Ковалевич?

— Был один раз. Не наведывался, а сам я приводил его по заданию горкома на связь с нашими хлопцами,

— И не боишься ты, что могут нагрянуть непрошеные гости?

— Чего мне бояться? Я ведь ничего такого не знаю. Но кроме шуток, приводил я его' осенью, темной ночью, где ему запомнить, куда он попал тогда. Да и людей он запомнить не мог, совещание проходило при коптилке. И фамилий и адресов тоже не мог знать. Одно могу тебе сказать: Старик, или Батька, как его звали, был моим родным братом… Здесь он, правда, не жил…

Слышеня горячо пожал руку Журицкому.

— Прости, Степан Иванович, этого я не знал…

Условившись о встрече с нужными людьми из железнодорожного поселка и попрощавшись, Слышеня хотел уйти.

— Нет, так я тебя не пущу. Время теперь позднее, и нечего тебе шуровать тротуары. Еще попадешь на патруль, беды не оберешься.

Журицкий оделся и темными переулками завел Слышеню во двор одного домика. Тихо постучал в оконце.

— Принимай гостя, молодуха, — сказал он шепотом женщине, вышедшей на крыльцо.—А ты, — обратился он к Слышене, — переночуешь тут, а утром отправляйся, куда тебе нужно.

Лежа на скрипучем диване, Слышеня долго думал, перебирая в памяти все рассказанное Журицким, и по-новому начинал понимать многое. Прежде Слышене казалось, что Журицкий, как это часто бывает со стариками, чересчур скептически смотрит на дело, в том числе и на подпольный горком. Ему даже казалось, что он стал жертвой разных –слухов, выдумок, нарочито пущенных сплетен. Но нет, не из таких был Степан Иванович. Еще в 1905 году его знали как отважного слесаря депо, доставлявшего оружие для боевых дружин в городе. А в годы гражданской войны где только не побывал Степан Иванович со своим бронепоездом, на котором работал машинистом. В начале этой войны подвела его старость. Эвакуироваться не успел.

Видно, все, что рассказывал он, близко к правде, а может, и сама правда. Вскоре Слышеня убедился в этом. Он побывал у Красачки, инженера из диспетчерского управления департамента восточных дорог, встретился с секретарями двух подпольных райкомов города, поговорил с двумя работниками швейной фабрики, виделся и еще кое с кем.

Куда ни приходил, с кем ни говорил Слышеня, везде он узнавал и хорошие новости. В одном месте уничтожен заводской конвейер, в другом — сожжена кислотой партия гитлеровских шинелей, в третьем — подлили в засеки элеваторов воды, в пушечной мастерской взорвали передвижную электростанцию, на паровозах появились заслоновские мины. Их так и называли — заслоновскими.

И наряду с этими хорошими новостями всюду говорили об одном и том же: провокаторы пролезли в подполье, в результате их «работы» гибнут лучшие люди.

Из всего, что услыхал и увидел Слышеня, ему стало ясно: городское подполье не сможет существовать дальше, если решительным образом не пересмотрит свою структуру и всю свою работу. Подпольный горком, по существу, уничтожен врагами и превращен в подставную организацию, ставшую западней для честных людей. Самые элементарные правила конспирации грубо нарушались, и нужно было только удивляться, что немцам не удавалось все же окончательно парализовать работу подполья. Постепенно такие «подпольщики», как Ковалевич, развенчивали себя в глазах честных людей, которые все чаще и чаще уклонялись от связей и встреч с ними. Ковалевич замечал растущую настороженность подполья и затаенную вражду к себе. И когда однажды его пригласили на далекую окраину города на совещание, он счел за лучшее не пойти-туда. Он начинал чувствовать, что за ним следят не только его настоящие хозяева – гестаповцы, но и другие, более внимательные и более опасные для него глаза. Зверь понимал, что его шкурой серьезно заинтересовались охотники. Однажды, когда его навестил гестаповский резидент, начальник отдела разведки, он начал слезно упрашивать, чтобы его срочно перебросили в какое-нибудь другое место, подальше от города.

— Наивный вы человек! — ответили ему.— Вы думали, мы платим вам деньги для того, чтобы иметь приятного собеседника? Давайте условимся: списки всего подполья должны быть вот здесь, на столе. До того как мы их получим, прошу не заикаться о переброске.

Ковалевич как бешеный носился из конца в конец по городу и со всеми, кого встречал, заводил разговор о списках.

А в это время в сером деревянном домике на Комаровке состоялось небольшое совещание. Участвовали в нем четыре человека: товарищ Сергей — руководитель железнодорожной диверсионной группы, посланный обкомом месяца три тому назад на подпольную работу в город; товарищ Андрей — рабочий бывшего станкостроительного завода, превращенного немцами в авторемонтные и танкоремонтные мастерские; товарищ Маруся, работавшая когда-то в городе на швейной фабрике, а перед войной находившаяся на партийной работе на Полесье; четвертым был Слышеня, он же и руководил совещанием. На совещании был восстановлен подпольный горком партии. Заново определили структуру подпольной партийной организации, учтя ошибки и тяжелые уроки последних месяцев. Решено было организовать в ближайшее время городскую подпольную газету. Тут же постановили немедленно обезвредить явных провокаторов, и в первую очередь Ковалевича.

— Самое лучшее, — сказал Слышеня,— ловить его на списках, которые не дают ему покоя.

Вскоре по городу пошли слухи, что списки партийной организации хранятся в надежном месте, что есть человек, который знает, где они. Слухи с каждым днем распространялись все шире и должны были в конце концов дойти до Ковалевича. Он с ног сбился, стараясь напасть на след нужного человека. Ему в этом помогли. И велика была радость Ковалевича, когда он сидел в небольшой комнатке ночного сторожа, работавшего на хлебозаводе.

— Так ты знаешь? — нетерпеливо спрашивал Ковалевич.

— Что я знаю? — с наивным видом спрашивал сторож.

— Говорят, что ты знаешь о партийных списках, которые прятал Старик перед тем, как его арестовали.

— Какие списки? Я же беспартийный человек, отцепитесь от меня.

«Вот балда!» — подумал Ковалевич и даже вспотел, ища верный способ подобраться к этому человеку., И он начал подходить с другой стороны:

— Ты знаешь, как фашисты издеваются над народом, сколько людей через них погибло?

— Ну, этого ты мне не говори. Я не из тех, чтобы сразу распластаться перед тобой. Вон у нас на улице один тоже распинался перед рабочим, а потом, когда ушел, сколько забот было, еле от горя отделались. А почему? Потому что он собакой оказался, таким же самым шелудивым фашистским псом.

— Что ж, выходит, ты и меня с собакой равняешь?

— Это я просто так говорю… Вас я не знаю. Ковалевич сунул ему несколько документов.

— Видишь, я от коммунистов. Секретарь ихний, понимаешь, из подпольного горкома.

— Чего же тут понимать? Так бы и говорил сразу.

— Сказывают, ты видел, как Старик закапывал свое добро от немцев.

— Так бы ты и спрашивал…

— Значит, ты видел, как Старик закапывал?

— Конечно, видел. Он еще и лопату у меня брал.: Так и осталась там, в склепе.

— И ты мог бы показать это место?

— Конечно, могу.

— Так давай сейчас же пойдем туда!

— Что я, с ума сошел — днем туда ходить. Меня же гестаповцы оттуда с квартиры прогнали.

— А завтра?

— Не знаю я… Вообще, не могу я этим заниматься, не моя это забота. Тут можно и голову сломать.

— Ну, что ты! На одну минутку зайдем, ты только покажи мне, а там я сам все сделаю. Ты можешь сразу и пойти. А если захочешь, можешь и помочь, мы тебе деньгами заплатим. Зарплата, видно, у тебя небольшая?

— Какая там зарплата? Слезы одни.

— Значит, договорились?

— А, что с тобой сделаешь. Ладно, приходи…

Как на крыльях полетел по улице Ковалевич. Хватил хороший стакан познанского шнапса и тут же чуть не располовинил свои продуктовые запасы.

Гуляй, Ковалевич! Гуляй, Невский! Гуляй, Кривошеин!… Много фамилий было у него. И за каждую стоило выпить. Когда завалился спать, в голове роились самые радужные мечты.

Вот он получает денежную премию за свою работу и самую лучшую должность — легальную, не нужно больше прятаться и прикидываться. У него огромные чемоданы добра. И денег, денег! А с деньгами сделаешь все, что хочешь. Можно хутор приобрести, еще лучший, чем когда-то был у отца. Сколько разных неприятностей из-за этого хутора пережил молодой Ковалевич, пока не выбрался на прямую дорогу. В партию пробился, думал, легче пойдет, да вот война началась.

Во сне видел Ковалевич заветный хутор, точь-в-точь такой, на котором пришлось ему побывать в Пруссии, куда возили их в краткосрочную школу. Четырнадцать батраков ходило по полю. А в конюшнях лошади, лошади, крупные, грузные, как бегемоты…

Проснувшись, Ковалевич долго не мог понять, сон ли это или явь.

Весь день он был в приподнятом настроении.

Как только стало темнеть, он сразу вышел из квартиры. Нет, не обманул его рабочий. Он сидел возле пристанционного скверика и крутил из махорки цигарку.

— Что ж, пойдем? — спросил, не поздоровавшись, Ковалевич.

— Да пойдем, что ты тут сделаешь…

А через каких-нибудь три квартала и конец пути — нужное место. Это был четырехэтажный каменный дом. Половина его разбита бомбой, осела кирпичным щебнем, на котором кое-где торчали стебли побуревшего прошлогоднего чернобыльника. Уцелевшие стены второй половины дома — с черными проломами окон, с густыми выщербинками от пуль и осколков.

— Сперва я пойду, а вы немного позже. Запоминайте, куда я подамся. Да посматривайте на часового, который вон ходит, не заметил бы.

Ковалевич молча кивнул головой. Он видел, как рабочий быстро зашагал сквозь разбитые ворота во двор, и, улучив удобный момент, также метнулся в ту сторону. Еще минута, и, они нырнули в пролом подвального окна. Здесь было темно и сыро. Ноги спотыкались о камни, битый кирпич и ржавое железо.

Дом раскинулся на целый квартал. Огромный подвал тянулся лабиринтом, в котором незнакомому человеку легко заблудиться. Прежняя кочегарка была совсем затоплена водой, под ногами потрескивал тонкий ледок. Цементный потолок в некоторых местах прогнулся, угрожающе нависая над головой.

В некоторых отделениях подвала было совсем темно, и, чтобы неожиданно не удариться о что-нибудь, Ковалевич щелкал карманным фонариком под ноги.

Наконец остановились. Вокруг непроницаемый мрак, как в могиле, и никаких звуков. Откуда-то сверху падали водяные капли.

— Здесь оно и спрятано. Вот и лопата моя. Посветите…

И хотя пахло тут настоящей могилой — боже, боже, вот обвалится все, шуганет так, что и косточек не соберешь! — Ковалевич ощутил необычайный прилив сил, его охватило чувство радости, торжества. И казалось, рабочий еле шевелится со своей лопатой, словно смеется над Ковалевичем. Охваченный нетерпением, Ковалевич выхватил лопату из его рук, отдал фонарик:

— На, лучше свети!

Но скоро обессилел, запыхался, отошел в сторону.

— Бери, копай сам пока что.

Яма становилась все шире и глубже. В нее уже по самые плечи влез рабочий. Лопата тюкнула о что-то твердое. Ковалевич впился глазами в яму.

— Сейчас достанем, лопата не идет дальше.

И когда все чувства Ковалевича достигли наивысшего накала, когда при скупом свете фонарика, казалось, все вдруг посветлело, ожило,— его словно плетью хлестнули два слова:

— Руки вверх!

Оглянувшись, почувствовал, как отяжелели ноги. Два пистолета не совсем деликатно влипли в самый затылок.

— Оружие есть?

— Да что вы, господа! Зачем же так? Я сам, я сам… В правом кармане, пожалуйста, берите браунинг… А в боковом кармане документик мой, прошу, прошу.

Браунинг взяли.

— А документ свой подавай сам.

Хотя и свои, можно сказать,— по форме видно, эсэсовцы,— а руки тряслись, не попадали сразу в карман пиджака. Нужно бы этим дурням, однако, более приветливо обходиться с ним, пора уже знать как следует свои кадры.

— Вот и документик, берите, пожалуйста. Дрожащей рукой подал жестяной кружок, похожий на номер от вешалки. Только дырки нет. Но номер как следует, не жалеючи тиснули, и слепой прочитает.

И едва взяли в руки этот номерок, посмотрели — и в хохот. И чего бы, кажется, смеяться в таком случае, совсем тут не до смеха…

— Не понимаю, господа, совсем не понимаю.

— Действительно, господин Ковалевич, не до смеха тебе, ты вымазался. Ну что ж, давай теперь полный отчет, если личность свою собственноручно удостоверил.

Молчал господин Ковалевич, все думал, не дурной ли сон это, или действительно навалилось что-то страшное.

— Что же ты молчишь, гад? Говори, сколько марок зарабатывал на человеческой душе?

Задрожал Ковалевич, даже ноги согнулись, и мелко-мелко дрожали брючки в елочку, которые когда-то в Кенигсберге получил. И вдруг закричал, завыл ошалелым' голосом:

— Спасите!…

Крик оборвался. Жесткий, корявый кляп из мешковины засунули в рот провокатору. Он повалился на кучу желтой, сырой земли. Она была мягкая, податливая. Лежать бы на ней, лежать, ощущая ее свежесть, если бы не эти люди. Вот они вытащили изо рта кляп. Тихо приказали:

— Рассказывай!

— Родненькие, любые, все расскажу… только сжальтесь.

И он рассказывал. Временами запинался. Ему подсказывали фамилии людей, погибших на виселицах.

— Да, да…

Говорил, отвечал, начал заговариваться. Переглянулись люди, а рабочий, копавший яму, встал, отряхнул руки, брезгливо сказал:

— Повесить собаку, что с ним валандаться…

— За что, братки? Разве я виноват, что доля такая. Я еще расскажу вам…

И так завопил, завыл Ковалевич, хоть ты уши затыкай. Пистолетный выстрел оборвал собачий вой. Глухо плюхнулось на дно ямы тело Ковалевича. Он не чувствовал и не мог уже чувствовать, как шуршала земля, засыпая яму.

 

2

Внезапное исчезновение Ковалевича встревожило гестапо. Искали день, искали два, организовали секретные поиски. Перерыли всю его квартиру, надеясь напасть на какой-нибудь след. Но и обыск ничего не дал. Кинулись искать хозяйку квартиры, у которой жил Ковалевич, но от соседей узнали, что эта женщина уже дней пять тому назад исчезла из дома. Соседи же были как соседи, все служилый народ — одни работали в магистрате, другие в прочих городских и немецких учреждениях. И когда гестаповцы собирались покинуть квартиру Ковалевича, один из них вытащил из кармана пиджака, висевшего на стене комнаты, небольшую записную книжку. Это были хозяйственные записи Ковалевича. А в конце всей бухгалтерии совсем разборчивая запись: «В семь часов вечера встреча относительно списков». И дата встречи — как раз тот день, когда исчез Ковалевич.

Гестаповцы сразу поняли, что с Ковалевичем вряд ли им удастся когда-либо встретиться и что поиски теперь должны идти уже в ином направлении: искать виновных в его гибели. Хлопот и забот им хватало. Несколько дней они не отваживались доложить о ситуации не только Кубе, но и начальнику полиции Герфу, возлагавшему большие надежды на Ковалевича.

Действительно, как ты доложишь начальству, что главный их козырь бесследно исчез. Вместе с Ковалевичем исчезло несколько человек, которые были надежными ушами и глазами гестапо. Имелись сведения, правда еще не проверенные, что в городе «большевистские эмиссары» не то устраивают чистку подполья, не то восстанавливают разгромленные организации. И тут как гром среди ясного неба — листовка. За одну ночь она украсила обшарпанные стены руин, уцелевшие за-77

боры, телефонные и электрические столбы, деревья на городских скверах и бульварах. Кое-кто из немецкого начальства, в том числе и сам Кубе, получили ее по служебной почте.

Бросались в глаза крупные буквы заголовка: «Собаке собачья смерть!» На желтом кусочке бумаги сообщалось, что на днях по приговору народного суда казнен один из самых гнусных провокаторов и фашистских наймитов Ковалевич, который за немецкие марки послал на виселицы десятки лучших людей города.

Кубе созвал срочное совещание полицейского и эсэсовского начальства. Направо и налево метал гром и молнии. Полетело с должностей несколько начальников, и в первую очередь начальник отдела разведки гестапо, который непосредственно руководил Ковалевичем.

Слышеня собирался покинуть город, чтобы направиться снова в штаб, но некоторые осложнения с пропусками и другие причины задержали его. Не стоило рисковать, когда все шпики и охранники в городе были поставлены на ноги, до последнего полицая. Шли массовые облавы, обыски.

И хотя Слышеня имел возможность выбраться из города, ему не хотелось оставлять в это тяжелое время подпольную организацию, ощущавшую острую потребность и в хорошем совете и в помощи.

Слышеня послал связного к Соколичу с подробным донесением о последних событиях и принятых им мерах.

Под вечер он незаметно пробрался в дом к Журицкому, чтобы через него связаться с Сергеем. Узнав, что сегодня Сергея не будет, Слышеня уже собрался уходить, но Журицкий заметил на ближайшей улице усиленное движение полицейских.

— Видно, очередную облаву затевают. Это у нас часто бывает. Ну что ж, прочешут уличку, а тогда можно будет и подаваться.

Через полчаса, когда они собирались уходить, в дверь с улицы громко постучали.

Журицкий осторожно отодвинул краешек занавески на окне, внимательно вгляделся в темноту улицы. Возле самого забора и у крыльца он заметил несколько фигур. Щелкнул фонарик, кто-то глянул в листок бумаги. Свет выхватил из темноты козырек эсэсовской шапки, обшлаг мундира.

— Эсэсовцы! — прошептал Журицкий.— Ну и черт их бери, документы же у тебя хорошие?

В дверь барабанили все сильней и сильней. Нарочно громко зевая, будто спросонья, Журицкий недовольно спросил:

— Вот же не дают поспать. Ну кто там?

— Это я, Журицкий, открой. Нужно мне к тебе по небольшому делу.

Если бы в хате было светло, Слышеня заметил бы, как побледнел старик. Медля и запирая дверь на запасные крюки, он, однако, переспросил еще раз:

— Кто же это здесь, что-то не узнаю.

— Ну вот, не узнаешь. Это я, Селович!

— Сейчас, сейчас, товарищ Селович!

Уже этими несколькими словами Слышеня был подготовлен к самому опасному. Пальцы правой руки сжали ствол браунинга, другая рука достала из ковриги хлеба лимонку, сунула ее в карман. А Степан Иванович уже тянул его за дощатую перегородку.

— Скорей, скорей, Вадим Рыгорович! С этой заразой нам встречаться не стоит…

В одно мгновение они выбили окно в сад и очутились в густом вишняке. Снег еще не сошел между деревьями, и в нем увязали ноги.

— Скорей, скорей, Рыгорович, на ту сторону улицы. А там садами, садами да в кустарник…

Вот и забор, вот и выломанная доска.

А сзади уже слышны осипшие голоса. — Стой,— кричат,— стой!

Пистолетные выстрелы грохнули от дома. Но уже по ту сторону забора и Слышеня и Журицкий. Шагов сорок оставалось до улицы, только перебежать ее! Им бросилось наперерез несколько автоматчиков.

И туда, где были гуще темные фигуры, Слышеня швырнул лимонку.

Чтобы привлечь внимание к себе, Журицкий побежал в противоположную сторону улицы, хотя этот путь и был менее выгодным для него. И ему удалось на несколько минут перехитрить преследователей. Они бросились следом за ним. Впереди всех Селович, хотевший взять Журицкого живым, Но он поскользнулся на обледенелой земле и, чтобы не упустить старика, начал палить в него из парабеллума. Как бежал Журицкий, так и упал на колени. Схватился рукой за бок, горячая струя потекла по пальцам.

Хотел подняться и не мог. Нестерпимая боль ломила плечо, пронзала тысячами иголок грудь. Во рту непривычная солоноватая теплота, и, когда хотел откашляться, чуть не захлебнулся. Рука с револьвером потянулась было к виску, но тут он услыхал знакомый голос:

— Зря ты бежал, старик. И зачем бежал?

Это говорил Селович. Он шел осторожно, не торопясь.

— От фашистских собак бежал, от тебя бежал…?

— Что-то ты чушь несешь… Был он уже совсем близко.

Три патрона осталось в револьвере. Это хорошо помнил Журицкий, он не любил ошибаться.

Собрав последние силы, выстрелил три раза подряд.

Селович был убит наповал.

Журицкий еще смог громко крикнуть на всю улицу, чтобы слышали люди, которые не спали в эту ночь и тревожно прислушивались из-за ставен к трагическим событиям, развернувшимся во мраке городских улиц:

— Слушайте, люди, я убил Селовича, я убил провокатора!

Его подобрали еще живого. Не били, не мучили. Даже привезли доктора, и тот здесь же осторожно сделал перевязку. По дороге в тюрьму Журицкий умер.

Слышеню задержали через полчаса. Отстреливаясь, он перебежал на другую сторону улицы и там возле низенького заборчика был ранен в ногу. Возможно, он и смог бы выбраться из беды, если бы не полицейский патруль, который, услыхав стрельбу, поспешил сюда с контрольного поста на большаке.

Полицаи подхватили Слышеню под руки и потащили по улице. На перекрестке остановились, пока не дождались какой-то запоздалой грузовой машины. В тюрьме впихнули в огромную камеру, битком набитую людьми, в большинстве своем привезенными совсем недавно, после облавы, обысков. Были тут и пожилые, и молодые, и совсем еще подростки, были женщины и девушки. Спали кто как мог — на нарах, под нарами, па проходах, вдоль холодных стен.

Выбрав место, чтобы присесть, Слышеня долго пытался снять с ноги сапог. Ему помогли, осторожно перевязали рану. Рана оказалась не очень серьезной, пуля пробила только мякоть, но Слышеня потерял много крови и чувствовал большую слабость. Кружилась голова.

Припоминая теперь все спокойно, Слышеня приходил к выводу, что эсэсовцев и провокатора Селовича интересовал почему-то Журицкий. Они приходили специально за ним, а он, Слышеня, взят случайно. И когда сделал этот вывод, ему стало легко. Его настоящую фамилию никто из тюремщиков не знал. Эсэсовцы в спешке даже не спросили, как его звать…

Темные стекла узенького окошечка под самым потолком уже начали сереть, когда Слышеня, совершенно измученный, впал в короткий сон.

Утром началась проверка. С шумом, грохотом ввалились эсэсовцы в камеру, нагайками, ударами сапог поднимали людей.

Потом вызывали по списку и по одному выпускали на тюремный двор. Вскоре в камере осталось лишь несколько человек, в том числе и Слышеня.

— Фамилия? — сурово спросил эсэсовец с черной повязкой на одном глазу.

Этот вопрос Слышеня имел в виду. Еще ночью думал он о том, как ему назваться. В голенище одного из сапог хранились у него документы на имя Сидорчука.

— Сидорчук! — ответил он.

— Имя?

— Николай Михайлович.

— Ну, иди!

Он не мог ходить, не мог стоять на ногах, и эсэсовцы приказали двум узникам помочь ему выйти.

Это не было обычной тюремной прогулкой. Просто всех их держали под открытым небом, пока другие арестованные подметали камеру, кое-как вычищали ее. Но уборка давно уже была закончена, а их все еще держали во дворе. Шел мокрый снег. Он падал и падал с нудным однообразием, мокрыми комьями на плечи, на спины, на головы. Если кто-нибудь пытался отряхнуть его, слышалась грозная команда:

— Не шевелитесь, иначе будем стрелять!

Во двор вышел начальник тюрьмы. Всем своим обликом, непомерной толщиной, пухлым сероватым лицом с узкими щелочками заплывших жиром глаз, он напоминал колбасника. К его толщине не совсем подходили коротышки ноги, и, когда он шел, издали можно было принять его за пивную бочку на колесиках. Он прошелся вдоль шеренг, отдуваясь, натягивая на лицо маску высокомерия и пристально вглядываясь в лица узников. Это был господин Керзиг. За ним, не отставая ни на шаг, шла собака. Эсэсовцы говорили иногда между собой, что собака куда умнее своего господина, хотя хозяин ни в чем не отставал от собаки, особенно в лютой, бешеной злости к узникам. Но сегодня обошлось без особых эксцессов.

Эсэсовцы поняли, что у начальника сегодня хорошее настроение и что не будет лишней работы собаке, которую тренировал ее хозяин на узниках.

Керзиг встал перед шеренгами и, подняв кверху палец, похожий на переваренную сосиску, сказал:

— Порядок!

Посмотрев на узников, дошла ли до них эта глубокомысленная истина, милостиво добавил:

— Порядок и правда! Кто говорит правду, тот… будет жить. Тот, кто будет говорить правду, будет есть, понимаете вы, иметь хлеб и суп в обед и вечером. Кто будет говорить правду, тот может пойти потом к своим женам, к своим матерям, детям… Понимаете, детям… А того,— тут он повысил голос так, что даже собака зарычала, ощетинив хребет,— кто не любит правды, того мы научим любить и уважать виселицу, слышите и понимаете вы, ви-се-ли-цу…

Он вытер лицо платком и пошел, переваливаясь, как утка, с боку на бок. И, словно утиный зоб, тянул его к земле непомерный живот, на котором натягивались, трещали форменные пуговицы мундира.

Узники со двора по двое входили в камеру. После едкой сырости двора, после снега и холодного ветра тесная камера показалась теплым приютом. Все с облегчением вздохнули.

 

3

Когда Слышеню впервые привели на допрос к следователю, тот встретил его вежливо, даже приветливо. Коротким жестом руки предложил Слышене сесть, кивнув головой конвоиру: «Выйди!»

Редкие волосы на голове следователя старательно зачесаны на одну сторону, чтобы прикрыть лысину, которая, видимо, нарушала душевное равновесие ее хозяина, человека еще сравнительно молодого. От него пахло дешевыми немецкими сигаретами, туалетной водой и фиксатуаром.

Казалось, и улыбка, с которой он обратился к Слышене, тоже пахла фиксатуаром.

— Кстати, вам не холодно в камере? Наш начальник тюрьмы, говоря между нами, довольно большой скаред… Между прочим, как он вам нравится? Тяжелый характер, тяжелый… Но что поделаешь, профессия… Она дает себя знать в жизни каждого, и, конечно, такая профессия не делает человека мягким и, как бы вам сказать, благородным… Да, да… как вы лично смотрите на это дело?

Его лицо снова расплылось в улыбке, бритые до синевы щеки, казалось, были покрыты масляной пленкой. И только в глазах был холодный оловянный блеск. Долгий, пристальный взгляд.

Слышеня выдержал этот взгляд, не опустил своих глаз. Заметив, что следователь отвел глаза в сторону, почтительно ответил:

— Я думаю, господин следователь, что мое мнение по этому поводу ничем не поможет ни вам, ни мне решить то основное, для-чего мы сидим здесь с вами.

Следователь, массируя пальцами веки, быстренько, будто испуганно, проговорил:

— О, да, да… Ваша правда. Но знаете, грустно так… всё допросы, допросы… Они ведь похожи один на другой, как эти карандаши на столе… А хочется разговаривать с человеком, как разговаривают при встрече старые приятели…

— Однако, господин следователь, я не знаком с вами…

— О, да, да… Я тоже не имею чести знать вас… Что ж, примемся за дело. Ваше имя и фамилия?

— Сидорчук, Николай Михайлович.

— По какому делу вы попали сюда?

— Такой вопрос я мог бы задать вам, господин следователь. К великому сожалению, я не знаю этого: вот уже несколько дней, как я задержан, и мне не сказали, за что.

— Вы житель Минска?

— Нет. В документах точно сказано, где я жил, где работал, где был последнее время.

Действительно, в справке из смоленской тюрьмы, выданной на имя гражданина Сидорчука, родом из Саратова, говорилось, что он освобожден из тюрьмы после отбытия наказания и направляется на родину. Стояла и дата — двадцатое июня.

— Почему же вы не в Саратове?

— Вы сами понимаете, почему я теперь не в Саратове. Я остался работать на Смоленщине,—не было средств доехать на родину. А тут война… Так и пробирался постепенно до Минска, там и отметки в документе есть разных управ и волостных правлений, где я работал по нескольку недель.

— Гм… Неладно у вас как-то выходит: человек хочет вернуться домой, в Саратов, а попадает почему-то в Минск… Не скажете ли вы, какие причины привели вас в Минск?

— А причины очень простые, господин следователь. Очутившись в таком положении, каждый, понятно, будет искать своих близких или знакомых, которые могли бы помочь ему. Единственно, кто мог помочь мне, это мой родной дядя.

— Послушайте, уважаемый рассказчик, не кажется ли вам, что вы чересчур украшаете свои показания фантазией?

— Простите, я не понимаю, господин следователь, вашей иронии. У меня в Минске действительно дядя.

— Кто же он, кто? — вдруг повеселел следователь, даже привстал за столом.

— Начальник вокзала.

— Фамилия, адрес?

— Фамилию я могу сказать, а адреса теперешнего не знаю. Четыре дня тому назад я узнал, что он в начале войны эвакуировался на восток…

— Слушайте, вы! — уже довольно резко прервал его следователь, все дальше и дальше отходя от того стиля разговора, который ведут «приятели, знакомые».— Вы напрасно рассказываете все эти басни… Я должен сказать вам, что мы знаем всё, всё: и кто вы, и чем вы занимаетесь, и каковы ваши планы и замыслы…

— Почему же вы не сказали мне это раньше? Я не отнимал бы у вас столько времени на рассказы обо всех этих обстоятельствах, которые так хорошо известны вам, как вы говорите…

Следователь будто язык прикусил, хотел было что-то сказать, но помолчал минуту, барабаня пальцами по столу.

— Знаете, что я вам посоветую,— наконец сказал он,— я пришел сюда не в жмурки играть с вами. Детская это забава. Мы взрослые люди, и мне кажется, вы хорошо понимаете, что мне нужно от вас…

— Конечно, господин следователь, понимаю… Я должен вам рассказать только чистую правду…

— Подождите, подождите, наконец… С какого года в партии ваш дядя? — задал вопрос следователь просто для того, чтобы задавать какие-нибудь вопросы. У него в душе уже шевелилось сомнение, не ошибается ли он в своих подозрениях.

— Вы спрашиваете о партии? Какое там… Он беспартийный. Да что беспартийный… он такой старорежимный человек, что я только диву давался, как его советская власть терпела… Ну, специалист, конечно, с ним считались, наверно…

— А где это вас…— как бы между прочим спросил следователь,—вот скажи лучше,—тут он перешел на «ты»,— где это подбили тебя? — и глазом показал на ногу, обмотанную выше колена тряпками.

— А как же, подстрелили, господин начальник, подстрелили…— с «господина следователя» Слышеня перешел на «господина начальника», это куда удобней, когда тебя называют на «ты».— Еще слава богу, что полиция наткнулась на меня. Если бы не подобрала, совсем бы кровью изошел, лежа на улице.

— А кто же подстрелил?

— А бог его знает…

— Ты почему не в армии?

— Какая армия? Из тюрьмы сразу в армию не берут. Да и не в этом дело. Должен я, господин начальник, сказать вам, что до такого дела я немного неспособный.

— В полицию мог давно поступить, лодырь! — презрительно проговорил господин следователь.

— Вот это вы правду говорите! Тут уж, можно сказять, моя вина…

— Встань, расселся здесь как равный с равным! — не сказал уже, а выкрикнул нахмуренный следователь.— Порядку вас не научили как следует, так я сразу научу.

Слышеня встал.

— Я попрошу вас, господин начальник, разрешить хотя бы немного опереться на стул, нога очень болит.

— Выстоишь, никуда не денешься. Следователь вызвал конвоира.

Пока тот явился, Слышеня попросил:

— Мне бы доктора. Хотя бы перевязку сделали.

— Иди, иди, там тебя подлечат и без твоей просьбы. Следователь сделал знак конвоиру. Тот резко дернул Слышеню за рукав, подтолкнул вперед:

— Ну, пошли!

Конвоир вел узника не в камеру, а куда-то по коридору, в котором гулко отдавался каждый шаг.

Вот конвоир толкнул дверь, еле заметную в полумраке. Блеснул яркий свет, и не успел Слышеня прижмурить глаза, чтобы немного осмотреться, как сильный удар в спину бросил его на землю. Он только услыхал два слова конвоира:

— Принимайте, вы!

Слышеня полетел кувырком через каменные ступеньки и едва не потерял сознание, когда упал на цементный пол, сильно ударившись раненой ногой об угол деревянного топчана. Он слышал чей-то хохот, затем до него донесся голос конвоира:

— Не умеете принимать, раззявы!

Сказал и хлопнул дверью. Рядом кто-то хохотал. Воздух был страшно прокурен, серые клубы табачного дыма нависли почти над самым полом. Слышеня с трудом приподнялся на колени. Его взяли под локоть:

— Ну, ну, шевелись, смелей, смелей… Вот так, вот так.

И не успел он оглянуться, как сильный удар в грудь бросил его в противоположную сторону. Слышеня сно ва попал под чья-то кулаки. Его били, перебрасывали из рук в руки, толкали на острые углы топчана.

Как сквозь сон услыхал он голос:

— Ну, хватит с него!

Бросив узника на пол, палачи занялись тем делом, которым, видимо, занимались до того, как в их руки попал Слышеня. Они играли в карты.

 

4

Когда Свистун был не в духе, переживал какие-нибудь неприятности или просто нападала на него тоска, он отдавал хлопцам команду:

— Седлайте лошадей, немного проветримся! Партизанам из охраны такая команда — как раз по вкусу. Надоедают бесконечные занятия: то строевая муштровка, то «словесность» — учили воинские уставы, то разборка и сборка оружия.

— Куда прикажете, товарищ командир? — спрашивал ординарец, хотя и без того мог точно определить маршрут.

— Направляй на большак! — приказывал начальник.

— Есть на большак! — И два-три всадника вихрем срывались с места. Это была, так сказать, и разведка и боевая охрана.

Остальные хлопцы ехали потихоньку. Свистун не любил быстрой езды. Во-первых, он не какой-нибудь мальчишка, чтобы похваляться нелепым молодечеством. Нужно уважать, наконец, и себя, блюсти свое начальническое достоинство. А если говорить откровенно,— не очень и нагарцуешь на таком бегемоте. Можно было бы давно сменить коня, но это было не в натуре Свистуна. Его конь должен быть самым необычным, чтобы ни у кого такого не было.

Свистун очень любил эту необычность и своеобразный размах в работе. Когда-то он был заведующим од* ним управлением. Отстроил кабинет под мореный дуб обставил такой же хорошей мебелью, повесил бронзовые люстры и, сидя за столом, похожим не то на постамент, не то на саркофаг, любовался шедеврами искусства, развешанными на стенах. Нажимал замысловатые кнопочки на столе, и в широко отворенных дверях появлялось зефироподобное создание, наполнявшее кабинет шорохом шелкового платья, слабым перестуком — ах ты козочка! — лакированных туфелек, запахом парфюмерии и еще чем-то таким светлым и неуловимым, как лукавая улыбка на этих розовых щечках…

— Вы звали меня, Леонид Помпеевич?

— Звал, дорогая, звал. Принесите списки лучших льноводов.

Разглядывал списки, спрашивал о том о сем и нечаянно — а может, и умышленно — прикасался широкой ладонью к зефироподобному созданию. Девушка, для приличия, пугалась и, отскочив — ах, козочка! — на какой-нибудь шаг, игриво грозила начальнику наманикюренным коготком:

— Вот скажу, Леонид Помпеевич, вашей жене, как вы с девушками шутите.

— Да кто же о шутках говорит, моя хитрунья… Ну, подойди поближе, ах ты моя цыпочка.

За мореный дуб — были и еще кое-какие причины — влепили Свистуну такого «строгача» с предупреждением, что едва на должности удержался. Особенно долго поминали ему мореный дуб и бронзовые люстры, на которые загнал Свистун все средства, отпущенные на техническую пропаганду. Задумался Леонид Помпеевич. Что ж, если пропаганда, так пропаганда, дам вам и техническую пропаганду. И не что-нибудь обычное, примитивное, а такое мы вам покажем, что слава пойдет о нашем управлении по всем республикам. Договорился с кино, с артистами. Смастерили сценарий и начали снимать и переснимать документально-технический фильм о льне-долгунце. Шумели, посылали экспедиции, снимали. Делалось все с размахом и с таким расчетом, чтобы всех удивить.

Чего только не было в свистуновском фильме. Ходили по полю оперные пейзане. Водили хороводы, пели песни. В певицах и танцорках — льноводках узнавали зрители известных артисток, за льномялками стояли не всем известные «цыпочки». И сам он, загримированный под этакого доброго молодца бригадира, задорно мчался в стремительной «Лявонихе» и с таким восхищением поглядывал на свою напарницу-пейзанку… Он жаждал славы.

И слава пришла; правда, оказалась она не совсем такой, на какую рассчитывал завотделом технических культур. Пропагандистский фильм забраковали, зарезали беспощадно, и прежде всего потому, что в нем не было колхозниц-льноводок, не видно было и льна. Правда, под одну песенку, подпрыгивая как в кадрили, певички разостлали несколько горстей льна, да еще в одном из кадров «бригадир» подносил лен к старой дедовской мялке, а знакомая кое-кому «цыпочка», перед тем как пустить мялку в ход, запевала веселую песенку: «Ой, загуду я, загуду…»

Были совещания, ревизии, решения, и поклонник красоты загремел из своего кабинета далеко в район. «За обман, фальсификацию показа передового опыта, за легкомысленную растрату государственных денег и за бездеятельность…» — так и сказано было в соответствующем приказе об увольнении и переброске Свистуна на низовую работу.

Может быть, в таком направлении мыслей и настроений поклонника красоты и комфорта виноваты были и его родители. Они не спускали глаз со своего любимого Леньки, болезненного в детстве мальчика, который так боялся свежего ветра, утренней росы и горячего солнца. Были в семье и другие дети, те без особых хлопот матушки и батюшки сами пробивались в люди, да еще в какие хорошие люди. А с Ленькой все нянчились, возились. И в средней школе, и в сельскохозяйственном институте, куда он поступил, не задумываясь о будущей профессии, не имея никакой склонности к сельскому хозяйству. Стоит ли самому думать, если за него думали папа и мама? Когда окончил институт и нужно было ехать в далекий полесский район, тоже хватило забот старому отцу. Сколько пришлось побегать, пока использовал свои связи с разными добрыми людьми, которых убедил, что бедный Леня не может жить без наблюдения врачей. Со старым, заслуженным человеком посчитались, сына оставили в областном управлении сельского хозяйства, где и работал он лет десять на разных канцелярских должностях. Потом перевели в комиссариат, а потом… в район.

Оскорбленная в своих лучших чувствах и надеждах жена сочла нужным оставить незадачливого мужа и искать нового, более достойного спутника жизни. Так и остался Леонид Помпеевич одиноким. О новой семье пока что не думал, все переживал свои служебные и семейные неприятности, немного раскис, опустился, несмотря на свои не такие уж почтенные лета — ему еще далеко было до сорока.

В таком состоянии и застала его война. Едва выйдя из внезапно захваченного врагами пограничного городка, он не успел выбраться на восток и нашел, как многие в то время, пристанище в лесу. Вначале просто прятался от немцев, не теряя надежды на то, что наши скоро возвратятся.

Из группы людей, с которыми сошелся Свистун, как-то незаметно вырос небольшой партизанский отряд. Людей военных или имевших хотя бы кое-какое отношение к военному делу в прошлом в отряде не было. Неудивительно, что Свистун сделался командиром отряда, история которого не выделялась какими-нибудь особыми боевыми делами. Но отряд все же боролся, отражал наскоки небольших гарнизонов, отбивался там, где приходилось туговато, совершал нападения там, где чувствовал свое превосходство. Впервые Свистун по-настоящему ощутил ответственность за взятое на себя дело. И только одно обстоятельство мешало небольшому отряду превратиться в серьезную боевую силу. С первых дней войны в отряде не совсем правильно поняли характер и сущность партизанской борьбы. Сначала людьми руководило стремление как можно скорее пробиться на восток. Когда поняли, что это не так просто, начали думать, как сберечь силы, а немного позже стали пробираться ближе к центральной области, где — по слухам и по сведениям из достоверных источников — партизанское движение приобрело такую силу, с которой немцы вынуждены считаться. Там, видно, и партизанам веселей, и, что греха таить, гораздо безопасней.

Так появился отряд Свистуна в зоне действия партизанских соединений Соколича. По дороге отряд немного пополнился, ему пришлось выдержать и серьезные стычки с немцами, так что он пришел с кое-какими боевыми трофеями. Штаб Соколича отвел отряду зону и дал ему время для отдыха.

С того дня, как Свистун сделался командиром отряда, его характер значительно изменился. Куда девалась прежняя вынужденная скромность, некоторая сдержанность в обхождении с людьми, ставшая особенно заметной после переброски его в район. Теперь это был человек, привыкший командовать, быть главным авторитетом и иметь над своими партизанами большую, почти неограниченную власть. Все отрицательное, что было в нем, когда он был «центральным работником»: высокомерие, излишняя самонадеянность, неуважение к людям, занимающим более низкое служебное положение,— как-то незаметно опять вышло наружу. Деспотические нотки в обхождении с партизанами, исключительная черствость по отношению к крестьянам, самолюбование все чаще и чаще проявлялись в его характере и поведении.

Когда ему приходилось бывать в штабе соединения и на заседаниях обкома, он присматривался ко всему весьма иронически, внутренне не принимал, даже осуждал оперативные планы и некоторые обкомовские постановления. Нахмурившись, думал: «Кустарничество… Сколько боевых отрядов, сколько сил, оружия, а они занимаются разной говорильней о севе, об охране урожая, о какой-то там работе с населением, с молодежью… Еще, чего доброго, скоро прикажут заниматься льнозаготовками, вывозкой леса… Обкомовцы несчастные…»

Свистун уже имел несколько мелких недоразумений с обкомом. Отделывался шутками, а иногда бросался и в спор. Если не убеждали его, то, во всяком случае, заставляли замолчать. Где ты с ними договоришься… А тут еще это оскорбление. Буквально выгнали сегодня из обкома. Подумаешь, выпил человек… Ну, выпил… Невтерпеж стало таким большим начальникам! Подумаешь… Им курица дороже человека, за какую-нибудь сухоребрую корову они чуть ли не трибуналом угрожают. Вот прочешут немцы район, ни одной здесь курицы не останется…

Ехал Свистун на своем артиллерийском тяжеловозе, а нерадостные мысли не давали покоя. И чтобы хоть немного отдохнуть от этих мыслей, пускал коня в галоп.

Только на опушке леса замедлил командир бег вспененного коня. Прервала галоп и вся его свита, хлопцы один в один: рослые, полные, даже конские хребты прогибались под ними. Немало потрудился Свистун, подбирая личную охрану. И подобрал. Ты его — стервеца — только пальцем помани, он сразу тебя понимает, чего ты хочешь и что приказать надумался. С такими хлопцами не пропадешь. Конечно, давал им некоторую поблажку, как бы не замечал кое-каких мальчишеских шуток: там молодицу обидели пьяные, там выдрали у деда три улья, а там цапнули швейную машину, чтобы променять ее на сало в соседней деревне, кожух чужой надели…

А когда жаловались крестьяне на шутки его гусаров, Свистун хмурился. Похлестывая нагайкой по начищенным сапогам, он придвигался вплотную к человеку, так, что тот невольно отступал на шаг.

— Ты что же, уважаемый мой! — говорил Свистун, и его ласковый шепот медленно переходил в угрожающий.— На кого здесь клевету возводишь? Ты на теплой печке сидишь, ты каждый день с женкой хлеб жуешь, по глазам душу твою скаредную насквозь вижу… Так пускай другие воюют, голодают, пускай другие на холоде мерзнут…

… Разные мысли роились, веселые, грустные, пока Свистун со своей командой ждал на опушке леса разведчиков, посланных в село.

День выдался не совсем удачный. Ветер, как осенью, затянул тучами почти все небо. Временами шел мелкий дождь. Сыпанет раз, второй, стихнет, и снова ветер начнет о чем-то перешептываться с мокрыми березками. А березки выбежали на опушку леса, рассыпались, будто стайка девчат в хороводе. И вот мокнут под дождем.

Километрах в трех от леса зеленеют на поле рядами деревья — это большак. Он тянется до самого Слуцка. Круто поворачивая на запад, теряется в селе.

Вскоре на полевой дороге Свистун заметил всадника.

Подскакав к командиру, всадник доложил по всем правилам:

— Все спокойно, товарищ командир, и они дома… Тамара Васильевна Збыневская — так звали молодую учительницу — появилась в этих местах еще в конце прошлого года. В селе, недалеко от старой, обветренной церквушки, стояла просторная, деревянная школа, обсаженная кленами и липами, которые летом давали хорошую тень. Школьная усадьба до войны славилась своим огородом, на котором юннаты занимались разными исследованиями, организовали целую сеть миниатюрных опытных участков. Теперь все это превратилось в пустырь, на котором виднелось несколько сиротливых грядок с морковью и капустой бабки Христины, школьной сторожихи. От некоторых лип и кленов остались только почерневшие пни.

В школе до войны работало четыре учителя. Они разбрелись кто куда: одни были на фронте, другие в партизанах. Месяца два в школе помещался небольшой полицейский гарнизон. Но когда поблизости появились партизаны, полицейский гарнизон перевели из села в деревню, стоявшую на скрещении дорог.

Тамара Васильевна, присланная не то из волости, не то из Минска, сразу поселилась в школе и начала налаживать занятия. Но что это было за ученье, если люди очень неохотно посылали детей в школу и прямо в глаза говорили:

— Теперь, товарищ учительница, извините, паненка, не до учебы.

Она спорила, доказывала как могла, что война войной, а учить детей нужно.

— Что ж, учи, тебе видней…

Одним словом, не очень перечили, но не очень и спешили выполнять ее просьбы и распоряжения. Присматривались. Человек новый, а с каждым новым человеком осторожность не будет лишней.

Даже бабка Христина, которая и школу сторожила не из корысти (какая там корысть, если столько месяцев денег ей не платили), а по старому, привычному долгу, и та не очень охотно вступала в разговор с новой учительницей. Еще договоришься с ней до какой-нибудь беды. Она же немцами поставлена, эта учительница, новой властью.

Но прошел месяц, второй, третий, и люди привыкли к учительнице. И хотя бог весть какое ученье было в школе, но появилось пристанище для детей, какое-то занятие. А когда с учительницей произошли серьезные неприятности, все начали смотреть на нее другими глазами.

Случалось, через село проходили крупные немецкие части, останавливались на несколько дней. Тогда учительницу с бабкой Христиной выселяли из школы,— там обычно размещался штаб. Учительница, а вместе с ней и брат ее находили временный приют в старой бабкиной хате. Брат учительницы, как говорили, двоюродный, инвалид, не всегда жил в селе, он временами пропадал по нескольку месяцев. А когда являлся, гостил не долго: побудет неделю, другую — и снова в дорогу. Как он говорил, в соседнем районе у них были родственники.

Последний раз, когда немцы остановились в селе дней на десять, они обошлись с учительницей весьма нахально. Или она сказала против какого-нибудь начальника грубое слово, или еще что, но ее вместе с бабкой Христиной заставили мыть пол во всех классах, да еще насмехались.

Жители села начали уважать молодую учительницу и уже редко называли ее паненкой, а просто товарищем, особенно когда поблизости не было какого-либо собачьего глаза. И только чурались ее двоюродного брата. Да и сам он был не из разговорчивых и мало чем интересовался. Жизнь деревни его как бы не касалась. Молчаливый, понурый проходил он вечером по улице, ни с кем не здороваясь, а иногда и не отвечая на приветствия. А днем сидел где-нибудь под яблонь-кой, бездумно смотрел на лес, на марево над полем, на извилистые коленца далекой речки, мерцающее серебро которой то терялось в камышовых зарослях, то сливалось с буйной зеленью лугов. Смотрел, лениво жуя какой-нибудь стебелек. Лицо его было худое, с глубокими впадинами серых, землистых щек. Будто кто-то прикоснулся жесткими руками к этим восковым щекам и навсегда оставил на них впадины-ямки. Не сгибалась в локте левая рука.

Когда он бывал дома, к нему изредка заходили незнакомые люди. С некоторыми из них он старался не разговаривать при сестре, а уводил их куда-нибудь в укромный уголок сада или шел в поле.

Временами учительница спрашивала брата:

— Кто они?

— Разве тебе не ясно? Хлопцы свои, из партизан. Тамара задумывалась на минуту, нерешительно говорила:

— Время теперь тяжелое, Николай Игнатьевич. Смотри, как бы ты случайно не засыпался со своими подпольщиками. И себя подведешь и их, да и крестьян местных под виселицу поставишь. Я уже не говорю о себе.

— Эх, Тамарка, Тамарка! — отвечал он как бы шутя.— Кто бы это говорил, только не ты. Что же я должен сказать, глядя на твои милования… ну… извини, на твои встречи с лесными молодчиками.

Тамара вспыхивала:

— Как тебе не стыдно говорить так о людях? Мо-лод-чики… Какие молодчики? Какие милования?

И девушка вот-вот готова была расплакаться.

— Ну, тихо, тихо, шуток не понимаешь. А сама распекаешь меня за мои встречи. Давай договоримся: мы не будем вмешиваться в дела друг друга. Это во-первых. А во-вторых, ты брось эту манеру меня учить. Я все же намного старше тебя и больше чего видел.

Действительно, как ты его будешь учить, если человеку уже пятый десяток, а тебе только двадцать. Ты едва вышла на самостоятельную дорогу, да и то не без его помощи. Ведь он использовал, по его словам, какие-то там связи, старые знакомства с работниками из школьной инспекции, достал ей должность. Без его помощи пришлось бы ей давно голодать на минских улицах или очутиться в неметчине в порядке «добровольной мобилизации».

С партизанами она познакомилась несколько месяцев назад. В село часто наведывались разведчики из отряда Свистуна. Расспрашивали о ней крестьян. Заходили в школу, на квартиру. Одни заходили тихо, без шума, воды напиться или спросить, как пройти в соседнюю деревню. Другие не входили, а вваливались с форсом, с шиком. Так лихо козыряли и постукивали сапогами, что гремело школьное ведро, почти единственная посуда на кухне. Козыряли, иногда комично рапортовали:

— Разрешите от боевых партизан передать привет и спросить о вашем здоровье!…

— Спасибо вам, товарищи! Что же, садитесь. Скажет девушка, бросит на них такой лучистый взгляд, будто в самую душу заглянет. И сразу исчезнет напускной форс и шик у хлопцев.

— Вы, товарищи, хотели мне сказать что-нибудь? Мнутся парни, не знают, какое слово подобрать.

— Да мы, да вы… мы просто так, зашли наведаться к вам, посмотреть, как живете… А может, и помощь какая-нибудь с нашей стороны нужна…

Слово за слово, разговор наладится. Постепенно исчезает неловкость. Уже кто-нибудь и смешное слово вставит, и пойдет смех, дружный, веселый.

Но некогда хлопцам долго рассиживаться.

— Вы уж извините, что зашли, можно сказать, без приглашения.

— Да что вы, товарищи. Всегда вам рада!

— Ух и славная, братцы, девушка! — скажет кто-нибудь после, выйдя.

Сами заметили, что очень часто стало их сюда тянуть. Будто каждый оставил там что-то свое. Каждый почувствовал, что безнадежно влюбился в девчину. Безнадежно, так как их много, а она одна.

Ухаживание ухаживанием, а служба службой. Не могли они от командира утаить ни одной мелочи, которую примечал их солдатский глаз. Доложили командиру: так и так… Более смелый отважился подать мысль:

— Товарищ командир, как начальник разведки, осмелюсь доложить: есть девчина, которая, по моему мнению, была бы хорошей связной.

Командир заинтересовался.

Как-то весенним утром, едва начали темнеть снега на лесных прогалинах и окутывались лиловой дымкой заросли ивняка на болотах, Свистун со своими бравыми конвоирами отправился посмотреть и проверить лично, что делается в его зоне.

Заехал и в село. Остановился перед школой. Лихо соскочив с седла и бросив повод услужливому ординарцу, важно, не торопясь пошел на крыльцо. Дверь была заперта. Постучал раз, второй и уже хотел плюнуть на все это дело — не срамить же себя перед хлопцами,— когда звякнула защелка и дверь открылась.

— Сколько тебя ждать нужно? — сердито проговорил командир, окинув брезгливым взглядом фигуру бабки Христины. «Вот же ведьма…» — мелькнуло в голове.

А бабка смотрела на него и гадала, зачем явился сюда этот человек. Тихо сказала ему:

— К нам, товарищ начальник, больше со двора ходят. Ваши хлопцы ходят тоже через двор,

— Разве ты знаешь меня?

— А почему же мне не знать тебя? — Бабка сразу перешла на «ты», она всегда так говорила с людьми, которые по отношению к ней допускали подобную бесцеремонность.

Убогая комнатка, куда вошел командир, выглядела неприглядно, была обшарпана, На стенах пусто, голо: ни часов, ни портретов, ни обычной географической карты, как это бывает в школьных квартирах. Правда, пол в комнате чисто подметен и вымыт до желтизны. На окнах простенькие занавесочки. Возле глухой стены приютилась некрашеная железная кроватка, аккуратно, со вкусом прибранная. На деревянном столике цветная скатерть, стопка книжек, зеркальце, флакончик, пудреница.

— Девичьи финтифлюшки! — покрутил носом Свистун и даже потрогал пальцем гитару, висевшую на гвозде над кроватью.—Та-ак…—неопределенно промычал он.— Однако где же это прелестное создание? Небось переодевается. У них у всех один обычай: как заметят мужчину, так и натягивают на себя все свои тряпки.

Из соседней комнаты вышла учительница. И никаких особых тряпок на ней не было. В простеньком платьице из веселого ситца, в обыкновенных туфельках, она стояла в двери будто обрызганная солнцем: светловолосая, стройная, с чуть заметным румянцем. Она прикрыла дверь в кухню — там было солнечно,— но в комнатке не потемнело: она сама была как солнце.

Свистун, заглядевшись на нее, даже забыл поздороваться. Неловкую паузу прервал ее голос:

— Добрый день.

— Извините, что так по-дикарски ворвался к вам. Здравствуйте, здравствуйте! Будем знакомы: командир партизанского отряда Свистун Леонид Помпеевич!

Здоровенной лапой своей, красной еще от мороза, чуть не отхватил ладонь у девушки, та невольно потерла пальцы после такого крепкого пожатия.

— Садитесь, прошу вас!

— Ах, боже мой, да разве в этом дело! Здесь и постоять можно, на вас глядя… Да вы не стыдитесь! Сразу видно — молодо-зелено, не занимать еще румянца… Я простить себе не могу, что живу здесь, можно сказать, недалеко и не знаю, что рядом такая… ну… такая девушка живет…

Она отступила на шаг и спросила:

— Не понимаю…

— Да что тут понимать…— нахмурился Свистун. Он немного злился на себя: нужно было перед выездом хватить лишний стакан первача.— Я о вас говорю, себя упрекаю, что до сих пор не познакомился с вами. Где у вас тут мою амуницию пристроить?

— Вешайте здесь, ну давайте я сама,—она взяла из его рук кожанку, портупею и пыталась повесить все на гвоздик, вбитый в дверной косяк.

— Эх, нужно еще подрасти вам! — попробовал он пошутить.— Подождите, помогу, ничего у вас не выйдет…

Он подошел к ней, стал сзади — в нос ударил запах ее волос. Поднял руки, чтобы помочь, и, мельком глянув вниз через ее плечо, еле устоял на ногах, так закружилась голова. В разрезе платья увидел, — как спелый налив, ее грудь. И, не помня даже, как это случилось, обнял ее стан.

Тамара вскрикнула. Кожанка упала на пол. Брякнули металлические части портупеи. И сразу все стало зеленым в глазах. Оплеухи, следовавшие одна за другой, ошеломили на минуту Свистуна. Девушка вырвалась из его рук, хотела броситься к двери, но он заслонил дорогу своим тяжелым телом и стоял, остолбеневший, с налитым кровью лицом.

— Гнусный вы человек. А еще называется партизанский командир.

К нему наконец вернулся дар слова.

— Да как ты осмелилась, немецкая…—хотел сказять самое обидное, самое грязное слово, но удержался.— Немецкая ты погань! Даты знаешь, кто тебе честь оказывает? Да я тебя задушу, расстреляю, как последнюю гадину…— И он двинулся с места и, раскрасневшийся, пошел на нее со сжатыми кулаками. Она отступила, споткнулась о стул, упала на него и, обхватив руками голову, заплакала навзрыд.

— Ну и стреляйте, убивайте, но я не позволю, чтобы надо мной издевались… И кто? Тот, кто носит звание советского человека.

— Ну, ну, ну… поосторожней…— не сказал, а прорычал Свистун.

Но сам чувствовал, что гнев проходит, остывает. В сердце осталась только муть, горькая, отравная. Да где-то шевелился червячок сомненья: «Нехорошо, однако, вышло…»

Молча стал ходить по комнатке. А она сидела за столом, потихоньку всхлипывала, то и дело вытирая платочком лицо. Светлый ситчик на груди был в темных пятнах от слез.

— Вот что…—наконец сказал он спокойно. — Тамара Васильевна! Я сам понимаю, что это не совсем красиво… И за поступок мой, и за скверные слова прошу прощения…

— Мне не нужны ни ваши извинения, ни, тем более, вы сами…

— Однако это не по-соседски! Разве же так можно? Тут Свистун опять начал было горячиться: ты перед ней человек человеком, а она еще фортели выкидывает. Однако подошел к ней, остановился.

— Ну, Тамара Васильевна, бросьте злиться… Вы такая хорошая, такая славная, давайте вашу руку на мир… Ну вот, разве можно злиться такому милому цыпунчику…

Она так стремительно вырвала руку, что он невольно отшатнулся.

— Знаете что? — приподнялась она на стуле, и в ее глазах блеснули колючие огоньки.— Никогда при мне не говорите таких гадких, пошлых слов…

«Ну и ежик в юбке!»— подумал Свистун, не зная, с какой стороны подойти к девушке, чтобы помириться с ней, чтобы она в конце концов не считала, что он — такая последняя свинья.

Скрипнула дверь, и в комнатку вошел незнакомец. Он расплылся в ласковой улыбке, хотя она не очень гармонировала с его землистыми, впалыми щеками. Стоял на пороге и потирал руки. Потирал от холода или от какого-то радостного, приятного чувства. Губы его шептали:

— Вот хорошо, хорошо!

— Что хорошо? — загорелась девушка.

— Кто? — скорей не словом, а взглядом спросил Свистун, повернувшись к девушке,

— Брат. Двоюродный. Знакомьтесь…

Свистун потянулся было к кожанке, но его руку перехватил Николай Игнатьевич.

— Куда вы, куда? Только попали к нам и бежать. Так не делается. Я ведь старший в этом доме. Гость сестры — и мой гость. Зовут меня Николаем Игнатьевичем Збыневским… Я думаю, для первого знакомства мы с вами опрокинем по чарочке. Такой первачок мне знакомые из Слуцка принесли…

Даже чихнул Свистун, по-видимому простыл в лесу. И так запершило в горле, что напоминание о первачке пришлось как раз кстати.

— Ну что ж, несите его сюда, первачок. Только заранее скажу: в этом деле я дегустатор дипломированный, да, да!

— Обижаться не будете.

Скоро появился и первачок, и соленые огурцы, и капуста, и еще кое-какие лакомства.

За первачом Свистун обнаружил, что Збыневским, этот неприятный с виду человек,— хороший, веселый собеседник. Он и пару анекдотов рассказал, и поделился своими мыслями о гитлеровской власти и городскими минскими новостями.

— Откуда вы знаете? — поинтересовался Свистун.

— Я недавно оттуда, сам — житель Минска. Выяснилось, что до войны Збыневский работал в

Минске, в одном областном земельном учреждении, так что у них оказались и общие знакомые. От воспоминаний о бывших знакомых перешли к партизанам, к партийному подполью в Минске. Збыневский преподнес Свистуну свежий номер минской «Звязды». Вздохнул при этом:

— Тяжкая доля у людей, а работают. Под самым носом у палачей организовали типографию и вот выпускают газету, все равно как до войны. Есть еще люди у нас, Леонид Помпеевич, которые за Родину-мать головы не пожалеют.

Выпив одну бутылку, принялись за вторую. О многом переговорили, многое вспомнили. Збыневский о здоровье Сокблича спросил:

— Говорят, болеет. Переменился, очень мрачный стал, раздражительный.

— Может, и правду говорят…— не захотел поддержать разговор Свистун.

Збыневский был не только разговорчивым. Он, несмотря на больную руку, пробовал играть на гитаре и под собственный аккомпанемент пропел — и не сказать, чтобы плохо,— несколько известных песен и даже «На сопках Маньчжурии», чем совсем растрогал Свистуна. Они трижды по-братски расцеловались, как старые добрые приятели…

Так познакомился Свистун с Тамарой.

На другой день после визита партизанского командира у Тамары с ее братом был неприятный разговор. Еще не выветрился хмель из головы Збыневского, как набросился он на сестру:

— Знаешь, Тамарка, держала ты себя вчера совсем не по-человечески. Ты только подумай: приезжает к нам такой редкий, уважаемый гость. Не успел он слова сказать, а ты пырх…

— Что еще ты, Микола, скажешь умного?

— Я? Ничего… Нужно с людьми быть более приветливой.

— А в чем должна проявляться эта приветливость?

— Ты что, маленькая? Не понимаешь? Он к тебе как к девушке приехал, к красивой девушке.

— Спасибо за комплимент… Но ты, видно, хочешь, чтобы девушка была похожа на уличную девку.

— Зачем же такие крайности… Он командир партизанского отряда, твой непосредственный защитник, если хочешь знать.

— Чего ты хочешь, однако?

— Да ничего… Я знаю, ты скажешь мне о своих обидах, возмущении… Как же: он за руку схватил без разрешения… Аи, аи, какой ужас. Твоей чести от этого не убудет, а ему приятно, он же, кроме глухого Леса, ничего на свете не видит.

— Что ж, пусть не сидит в глухом лесу. Пусть в Свет вылазит, больше делами занимается…— сказала Тамара, стараясь быть спокойной.

— Знаешь что, девчина, в партизанских делах ты мало разбираешься…

— Послушай, ты, партизанский стратег! — не выдержала наконец поучений девушка.—Я одного не могу взять в толк: какие причины заставляют тебя быть в роли ската? Кого сводишь? Сестру сводишь…

Он стоял остолбенелый, ошеломленный. Слова сестры задели что-то живое, болезненное. Но через минуту он вышел из своего оцепенения:

— Ты свинья! Неблагодарная свинья… О твоем счастье забочусь, а ты, дура, его отбрасываешь.

— Своим счастьем я займусь сама и по-своему. А вообще, давай оставим этот разговор, полезного в нем ничего нет.

Он посмотрел на нее косым взглядом. Что-то еще хотел сказать, но махнул рукой и вышел.

С той поры разговоры на эту тему прекратились. Только однажды он попробовал было передать ей, что Свистун очень хотел бы, чтоб Тамара согласилась стать его женой.

Она коротко ответила ему:

— Поищи, братка, ему жену в другом месте.

— И это все?

— Все…

Несмотря на первую свою неудачу у Тамары, Свистун приезжал к учительнице очень часто и проводил время обычно с Збыневским. Сидели, разговаривали, играли в шахматы, неслаженно тянули песни под аккомпанемент гитары, не забывая о перваче.

… Вот и сегодня Свистун ведет бесконечные разговоры с Збыневским. Обижается на обком, на партийное руководство, которое его не уважает.

— Но я покажу еще, что значит Свистун!

— Покажешь, покажешь, Леонид Помпеевич! Только у тебя и осталась правильная партийная линия.

 

5

Однажды жена начальника тюрьмы Керзига совершила нечто неожиданное и неслыханное. Она при людях, у всех на глазах заступилась за двух девушек из числа арестованных, над которыми издевался Керзиг, мучая и травя их собаками.

Керзиг скачала не понял своей жены. Он знал, что она не против лютого обхождения с арестованными, лаже приходила в восторг, когда очередными жертвами его нечеловеческих издевательств были молодые женщины. Так и нужно.

Вот почему поступок жены не только удивил, но привел в некоторое замешательство начальника тюрьмы. Потом Керзига стала беспокоить мысль: чем он, в конце концов, мог прогневить свою хозяйку? Попробовал деликатно спросить об этом. Но, видно, спросил не вовремя.

— Идиот, ты не понимаешь своих интересов! — сказала она, как обрезала, и пошла еще более обозленная.

Керзигу не в новинку слышать слово «идиот». Но обвинение в том, что он не понимает своих собственных интересов,— это уже новость. В чем же дело? Керзиг задумался. И когда припомнил кое-какие факты, то даже хлопнул себя по лбу — все сразу стало понятно и ясно. Он слыхал не раз, как солдаты из эсэсовской команды называли его жену «швейка-вышивальщица».

Действительно, у мадам Керзиг была слабость — пристрастие к удачным вышивкам, к редким по покрою платьям. Ее знали во всех комиссионных магазинах города, в которых она регулярно бывала. И если попадались где-нибудь вышитое платье, или блузка, или редкие кружева,—они не ускользали из ее рук. Чтобы приобрести такие вещи, она не скупилась, чем вводила в тихий гнев своего мужа, который не очень любил швыряться деньгами. В таких случаях слово «идиот» восстанавливало некоторое равновесие в их семейных отношениях.

Вышивки и кружева мадам Керзиг ухитрялась находить даже у заключенных. Она внимательно присматривалась к каждой партии арестованных: нет ли у них чего-нибудь нового, оригинального? И когда добытая вещь с интересной вышивкой была уже непригодна к употреблению, мадам Керзиг аккуратно срисовывала узоры, а иногда просто вырезала кусочек старого платья или блузки. Она собрала уже целую коллекцию таких образцов.

Можно было счесть ее за влюбленного в свои исследования ученого-этнографа или за какого-то чудака коллекционера, во всяком случае за человека с определенной художественной, поэтической стрункой в душе.

Но мадам Керзиг не была ни ученым, ни коллекционером. Не поэтические или художественные увлечения заставляли ее заниматься энергичными поисками художественных вещей.

В Берлине она имела большой магазин женских туалетов. И хотя новая служба в интересах великой Германии и оторвала ее на несколько лет от магазина, в котором теперь временно хозяйничали ее дочери, она, однако, никогда не забывала об этом магазине. В интересах дела можно было и нужно было использовать любые обстоятельства, какие бы ни встретились в жизни. Тюрьма не такое уж безнадежное дело, если не она тобой, а ты ею командуешь. Начальник тюрьмы хорошо знал, что в одной из камер, специально освобожденной от других узников, работали от темна до темна несколько женщин: вышивали, делали прошивки, изготовляли наборы женских туалетов.

Начальник тюрьмы делал вид, что не замечает этих явных нарушений тюремного режима. Более того, по приказу жены он отослал на квартиры крупнейших чиновников города и края пакеты-подарки для их жен. Подарки пришлись по вкусу, и некоторые высокопоставленные модницы посылали в тюрьму специальных посланцев — адъютантов или личных секретарей своих мужей, чтобы заказать у мадам Керзиг кое-что из ее красивых штучек. Когда Керзиг посылала подарки модницам, то делала это с единственной целью: немного легализовать свое маленькое предприятие. Хорошо знала, что любая ее заказчица всегда сумеет заткнуть глотку своему мужу, если он в порыве служебного усердия вздумает чем-нибудь повредить полезному начинанию фрау Керзиг. Она знала все слабости и чудачества своих заказчиц.

Девушка Люда, одна из тех, кого взяла фрау Керзиг под свою защиту, не была в курсе ее официальных и неофициальных занятий. И поэтому, конечно, не могла сразу разгадать тайных намерений этой женщины, когда она так неожиданно заступилась за нее, а спустя день наведалась к ней в камеру.

— Я хочу поговорить с тобой, дитя мое! — обратилась она к девушке и привычным жестом руки показала всем, кто был с ними, оставить камеру.

Вздохнула и сочувственно глянула на стройную, как молодая березка, девушку, такую печальную, удрученную. Глаза девушки были далеко от всего, что происходило вокруг. Она думала о чем-то своем, и ей с трудом удавалось уловить –смысл того, что говорила фрау Керзиг.

— Я не буду расспрашивать тебя, дитя мое, кто ты, и откуда, и какие причины привели тебя сюда. Меня не интересует, была ли ты комсомолка, или, скажем, партизанка, или еще кто. Подчеркиваю: это меня не интересует. Мне стало известно, ты училась в консерватории, не правда ли? Ну вот видишь… Я искренне завидую тебе: это же так чудесно — изучать музыку, разучивать песни, постигать это высокое искусство…

Люда слушала и ничего не понимала. А фрау Керзиг расспрашивала об учебе, о разных пустяках. И вдруг спросила:

— Где это ваше славное светлое платьице, в котором вы были тогда… ну, когда я впервые увидела вас?

— Платье? — переспросила девушка, не понимая еще смысла вопроса.

— Да, да! — заторопилась фрау Керзиг.— На нем были такие веселенькие узоры… из цветочков.

— Васильки…— задумчиво ответила девушка.— Самые обыкновенные васильки…

— Я так и думала! Мне хотелось посмотреть на них. Ну, покажите их, это такая вышивка…

— Пожалуйста! Но мне стыдно показывать. Я не успела еще отмыть кровь…

— О, мой бог…— сочувственно говорит фрау Керзиг.— Но я помогу достать теплой воды, вы помоете платье, выгладите — я дам утюг,—оно будет как новенькое.

— Спасибо вам…— равнодушно ответила девушка, равнодушно достала из узелка скомканное платье.

Руки фрау Керзиг с профессиональной ловкостью разгладили платье. Она немного нахмурилась, заметив на белой ткани грязные следы плети. Это варварство, настоящее варварство: кое-где рассечен живой узор вышивки, болтаются концы оборванной цветной нитки. «Безмозглый идиот, так расправиться с чудесной работой…»— думает фрау Керзиг, насупив бесцветные брови и поджав сухие, тонкие губы. Но брови наконец выпрямляются, разглаживаются морщины на лбу, и даже гусиные лапки под глазами становятся менее заметны. А глаза фрау Керзиг загораются огоньками.

— Чудесно! Это то, о чем я так мечтала… Вы такая славная, милая девушка. Скажите мне, не могли бы вы вышить такую вещь… ну… для меня?

— Не могу! — коротко ответила девушка.

— Почему?

— Вы сами знаете, что нас должны отослать в концентрационный лагерь.

— Ах, боже мой, только и всего! Это не такая большая беда. Торопиться туда особенно нечего… Я лично беру на себя отсрочить вашу отправку. Еще раз прошу. Разве не можете вы сделать такую вышивку для меня?

— Для вас? — задумалась Люда. Непонятная немного эта женщина… Тюремная надсмотрщица… Однако она избавила ее от жестокого издевательства, когда рассвирепевший начальник чуть не убил ее. Разве сделать уж…

— У меня сестра, я не могу разлучиться с ней.

— Сестра? Знаю. Она тоже умеет вышивать? Вот и хорошо, это просто чудесно, зачем же вам разлучаться!

Так попали сестры в «вышивальную мастерскую» фрау Керзиг. Эта мастерская помещалась — чтобы не очень бросаться в глаза разному высшему начальству — в небольшой пристройке к тюрьме в глухом уголке тюремного двора.

 

6

Слышеню вновь вызвали к тому же следователю, И когда привели во второй раз, понял Слышеня, что не такой уж глупый и наивный этот следователь, как подумал он о нем. И хотя следователь не предлагал уже поговорить, «как говорят с добрым приятелем», и не перешел снова на «вы», Слышеня чувствовал, что перед ним сидит хитрый и опасный враг.

— Ну что ж, снова будем рассказывать сказки о дядях?

— Я рассказываю то, что есть, господин начальник. Следователь не выдерживает. Его передергивает от злости.

— Слушайте, вы! Вы лучше расскажите, как стреляли на улице! Как бросали гранаты!

Следователь, пропуская отдельные слова и некоторые фразы, читает выдержки из официального рапорта начальника воинской части, солдаты которой участвовали в очередной облаве. Там речь идет о нем, о человеке с русой бородой, которого потом ранили в ногу и который до последнего отстреливался из пистолета, а потом еще бросил гранату. Он едва не убежал, но патрули случайно напали на него и взяли, когда уже агент Селович был убит Журицким.

Едва не вскрикнул Слышеня: вот и хорошо, вот и хорошо, не стало еще одного гада. Но сдержался, не выдал своей радости ни одним движением.

— Однако это уже вас не касается…— спохватился следователь и, скосив глаз, спросил: — Вы знали… Селовича?

— Такой фамилии я не слыхал.

— А покойника Журицкого…— И, заметив свою новую промашку, следователь поморщился.— Я спрашиваю о старом машинисте.

Острая боль ужалила сердце. Но выдержка, выдержка…

— Не знаю, господин следователь.

— С какой целью вы явились в город с пистолетом и гранатами?

— Не понимаю, господин начальник! Следователь молчит, сердито чешет переносицу. Он нажимает кнопку на столе, бросает короткую команду дежурному по приемной:

— Приведите полицейских!

Вскоре в камеру, не совсем точно отбивая шаг, заходят три полицейских.

— Вы брали его?

— Так точно, господин офицер!

— Вы узнаете их? — спрашивает Слышеню следователь.

— А как же, господин начальник! Они, те самые! Если бы не они, спасибо им, я кровью изошел бы… Хлопцы! — неожиданно обращается Слышеня к полицаям.— Разве стрелял я там, в канаве лежа, когда вы меня схватили? Начальник вот говорит, что я стрелял.

— Послушай, ты! Тебе никто не давал права задавать вопросы полиции,—останавливает следователь Слышеню. И к полицаям: — Вы слышали, видели, как стрелял этот человек?

— Стрельбу мы слыхали, господин офицер, и на стрельбу бежали. А кто стрелял, точно не видели. А его мы действительно схватили в канавке,— видимо, убегать собирался.

— Довольно! — обрывает полицейских следователь. И к Слышене: — Значит, убегали?

— Конечно, убегал, господин начальник! Хорошенькое дело: ногу подбили, мог и под другую пулю попасть.

— Что вы можете еще сказать про этого человека? — спросил следователь полицаев.

— А больше ничего. Мы сдали его эсэсовцам, которые делали облаву. Только и всего.

— Идите! Службы как следует не знаете, олухи! За полицаями выводят и Слышеню.

Дня через два следователь начал устраивать ему многочисленные встречи. Слышеню вызывали днем и вечером. Приводили разных людей, спрашивали, знают ли они мужчину, сидящего на стуле. Люди внимательно присматривались, но каждый, как бы в сговоре с другими, отрицательно качал головой:

— Я не знаю его.

Следователь менял тактику. Не успеет человек переступить порог, гестаповец кричит ему:

— Ну, наконец скажешь правду! Этот,— он показывал на Слышеню,— только что сказал, что ты, именно ты взорвал электростанцию на заводе.

— Что вы путаете! Я первый раз вижу его! — не выдерживает Слышеня.— Разве можно стерпеть такую напраслину!

— Молчать, я свинцом залью тебе горло! — зверем бросается гестаповец.— Отвечать на мои вопросы, говорить только по моему приказу.

Но ни для кого, видно, не новы эти способы следствия. Человек, которого только что привели на встречу, сдержанно говорит разъяренному гестаповцу:

— Прошу прощения, господин следователь, но я действительно не только не знаком, но даже никогда не встречался с ним.

— Я доставлю вам это удовольствие, я организую вам встречу на виселице! — кричит гестаповец. Люди молчат. Не спорить же со зверем.

Были минуты на очных ставках, которые показались вечностью. Вот он стоит перед тобой, широкоплечи!!, сильный, узловатые пальцы теребят пуговицу на ватнике. Синие глаза будто замутились немного — от страха или от тревоги? Нет, нету страха в них. Смотрит спокойно, не спуская глаз с тебя, и ни одна черточка не дрогнет на его лице, не выдаст, не расскажет, как сильно-сильно бьются два сердца — и его и Слышени, Он стоит, спокойный, равнодушный ко всему, даже медлит с ответом, чтобы излишней торопливостью не вызвать подозрения в холодных внимательных глазах следователя, который будто сверлит взглядом то одного, то другого. Да, это он, конечно, Федя, беззаботный кузнец с вагоноремонтного завода, весельчак, заядлый танцор на вечерах самодеятельности, хлопец, на которого заглядывались все девчата. Но куда же девалась, хлопец, добрая улыбка на твоем широком, открытом лице? И почему расползлись на нем преждевременные морщины? Они старят тебя, как старит и эта, будто заснеженная, прядка в черной россыпи твоих волос. Какие же холода повеяли на тебя, какие морозы прикоснулись инеем к твоей голове, остудили блеск твоих глаз?

А он стоит и спокойно отвечает:

— Нет, не встречал, не знаю этого человека. На знаю…

И еще несколько таких свиданий. Люди не обижаются, что они не знают друг друга, словно никогда на были приятелями, друзьями.

Ничего не дают следователю очные ставки.

Устают руки полицаев от битья, от пыток.

 

7

Хотя Люда только мельком увидела лицо Слышени, она, однако, узнала его. Узнала скорей по голосу, по тем нескольким словам, которые он сказал. Видно, он бредил или только приходил в сознание. Если бы не болезнь, он обязательно узнал бы ее. А может, это и лучше, что не узнал. Он удивился бы, почему она здесь, и одно-другое неосторожное слово могло бы попасть в чужие уши, выдать его. Когда ты убираешь камеру — а их, девушек-вышивальщиц, посылали па уборку одиночных камер, в которых были больные узники, — –над тобой всегда стоит коридорный надзиратель и не спускает глаз ни с тебя, ни с жителя камеры. Правда, надзиратель отошел на несколько минут, он спокоен за своего узника, знает, что тому не до побегов. И за короткие минуты Люда старалась помочь больному. Но все ее старания были напрасны, да и не хватало времени что-нибудь придумать. Немного пьяноватый полицай подгонял ее, чтоб слишком не медлила с уборкой. Она успела, однако, заметить изможденное лицо узника, его откинутую ногу, обмотанную выше колена разными тряпками. Нога распухла, страшно было смотреть на этого беспомощного человека, имевшего некоторое отношение к ее жизни. И когда думала о нем, вспоминала некоторые события. Вспомнила столько дорогих сердцу мелочей, которые в другое время не пришли бы на память, а теперь приобретали особенное значение. Когда-то, подростком, она пела в хоре железнодорожного клуба, участвовала вместе со всем хором в смотре художественной самодеятельности. Она выступала и с сольными номерами и имела немалый успех. Ее песням, ее успехам радовались родители. В день ее совершеннолетия ей подарили новенькое пианино. Покупка потребовала значительных затрат и отразилась на семейном бюджете, но отец пошел на это.

Но когда однажды он спросил ее, что она думает делать после десятилетки, а она в шутку ответила ему, что думает учиться дальше на певицу, отец насупился и сказал, как отрезал:

— С этого хлеб не едят, дочка!

Не спорить же было с отцом. Да и как можно спорить, если ты только еще в предпоследнем классе школы.

Отец и действительно смотрел и на пианино и на пение дочери как на хорошую, приличную забаву. И все же сдался старик. Примирился с тем, что она поступила в консерваторию.

Перемена во взглядах отца произошла не без влияния Вадима Рыгоровича Слышени и его жены Нины Васильевны, работавшей культпросветработником в клубе. Ей было лет двадцать пять, а может, немного больше. Родом с Украины, она очень любила песни и хорошо пела, помогла хору разучить несколько чудесных украинских песен, научила украинским танцам.

Никто не видел тени грусти на ее лице. Но близкие ей люди знали, что она временами горюет, и очень горюет, может и поплакать и потосковать. У Слышени и Нины Васильевны не было детей, и это было причиной ее душевного горя, которое она старалась как можно лучше замаскировать от посторонних глаз. Может, по этой причине она особенно привязывалась к детям, любила их.

Она подружилась и с Людой, следила за каждым ее успехом, помогала, чем могла.

Когда отца Люды, в числе лучших железнодорожников узла, наградили орденом Красного Знамени и по этому поводу состоялся торжественный семейный вечер, пришел и Слышеня с женой. Славная была вечеринка. Старики вспоминали прожитое и пережитое, перебирали в памяти разные интересные случаи и события прошлого, сравнивали старое с нынешним временем, не преминули пропустить по чарке-второй за это сегодняшнее новое. Пили за новое, но хвалились и старыми людьми,— вот народ был так народ. Трудно было раньше, никакой тебе свободы, разгона, но если уж прошел человек все испытания, то действительно становился человеком, ты его ничем не согнешь, не сломишь, будто дуб могучий, кряжистый. Немного иронизировали над молодежью. И действительно: захотел хлопец машинистом стать или мастером, так это для него никакого труда не составляет, лишь бы голова на плечах была. Ого, раньше ты лет десять, если не больше, в кочегарах поездил бы, а там лет двадцать в помощниках. А чтобы в механики выбиться под старость, для этого нужна человеку большая удача. А им что, нынешним, молодым…

А молодые тем временем веселились по-своему. Им еще нечего было особенно вспоминать, не о чем было тяжело вздыхать. Они и веселились. Плясали, пели. Нина Васильевна играла на пианино, аккомпанировала. В хоровых песнях подтягивали и старшие. Попросили Люду, чтобы она спела что-нибудь. И тогда полилась печальная мелодия арии Антониды: «Не о том пою, подруженьки…»

Видела Люда, как заплакала втихомолку мать и, чтобы скрыть от других слезы, прошла быстренько в каморку.

Вот на этом вечере и уговорил Слышеня отца Люды отдать ее учиться в консерваторию.

Где теперь, на какой работе Нина Васильевна, Люда не знала. Только одно ей было известно — жена Слышени осталась в Минске. Больница не успела полностью эвакуироваться, да и невозможно было отправлять в далекую дорогу часть тяжелобольных детей. С ними осталась Нина Васильевна. Люда хорошо знала, что перед самой войной Слышеня поехал на курорт, оттуда он не мог уже добраться до Минска. С того времени она и не виделась с ними.

Все это припомнилось Люде после того, как она совсем неожиданно увидела Слышеню в тюремной камере.

Люда никому не сказала об этой встрече, даже не поделилась новостью с сестрой. Она понимала, что гитлеровцы, возможно, еще не всё знают о своем узнике, ведь если бы узнали — ему не было бы никакого спасения. Она думала, как бы помочь Вадиму Рыгоровичу, хотя бы чем-нибудь, что в ее силах.

Люда мучилась, тосковала. Работа не спорилась. Несколько раз наколола палец, спутала узор на вышивке. Белое полотно, такое мягкое и податливое раньше, теперь сделалось жестким.

«Полотно!…»

Задумалась на минуту. «Как же я раньше не могла догадаться, что у Слышени раненая нога, что ему никто не делает перевязок, а тут так много полотна…» И эта мысль сразу успокоила ее. Она старательно принялась за работу, чтобы наверстать упущенные минуты. Взяла ножницы и, сделав вид, что подравнивает края вышивки, отрезала порядочный кусок полотна и спрятала под блузу. Девчата ничего не заметили, только от внимательных глаз сестры не ускользнул этот поступок. Она промолчала вначале, но, когда повели их прибирать камеры, тихо спросила:

— Зачем ты прячешь полотно? Узнает эта милосердная мадам — не оберешься неприятностей.

— А ты молчи, моя глупенькая…

Люде снова довелось прибирать камеру Слышени. С каким-то страхом переступила она порог. В дверях стоял, как обычно, полицай, — девушка начала подметать пол.

— Ну, особенно не медли, я сейчас вернусь.— Полицай пошел по коридору, останавливаясь на минуту возле каждой камеры.

Люда глянула на топчан. На нем сидел Слышеня и, положив раненую ногу на скамейку перед собой, делал перевязку. Он так был занят своим делом, что не обращал внимания на девушку, медленно водившую веником по полу. Она прислушалась чутким ухом к звукам в коридоре и тихим-тихим шепотом позвала:

— Вадим Рыгорович, Вадим Рыгорович…

Она видела, как едва заметно вздрогнул он и, еще не разглядев и не узнав ее, осторожно вытянул руку, ладонью к ней. Она сразу поняла этот знак: не говори так, не называй так…

— Ты чего тут?

— Везли в Германию, убежала, поймали, Вадим Рыгорович…

— Вадима Рыгоровича нет. Понимаешь? Есть Сидорчук, племянник начальника станции, десять лет не был в Минске. Поняла? Это на случай, если спросят. Кто из знакомых в городе?

— Ваша жена… гражданин Сидорчук.

Эти слова будто оглушили его. Он сидел и невидящими глазами смотрел на девушку.

— А где теперь живет, улица, квартира?

— Не знаю…

В конце коридора уже грохали кованые железом сапоги конвоира.

— Я хотела перевязать ногу вам, но не успела. Возьмите вот полотно, перевяжите как-нибудь сами. Может, мне удастся еще увидеть вас.

— Спасибо, спасибо… Эх и напылила ж ты, девчина, не могла водой побрызгать! — нарочито громко проговорил Слышеня, так как в дверях уже стоял полицай.

— Не разговаривать! — Полицай глянул исподлобья неприязненным взглядом на узника и приказал девушке: — Пошли дальше!

 

8

Комиссия по инспекции и очистке тюрем, неожиданно приехавшая из Берлина, доставила немало хлопот господину Керзигу. Еще хорошо, что кто-то из местного начальства, видно из тех, жены которых были искренними поклонницами художественных увлечений мадам Керзиг, своевременно предупредил об инспекции. «Художественное ателье» пришлось на несколько дней ликвидировать. Часть девчат разместили в общих камерах, строго приказав им под страхом смерти ничего не говорить комиссии о кружевах и вышивках. Часть послали в пригородное хозяйство в бывший совхоз Тростянец, где теперь были огороды и молочная ферма одного из охранных эсэсовских полков. Несколько девчат фрау Керзиг временно взяла в качестве домашних работниц в свою квартиру, которая находилась рядом с тюрьмой, в небольшом двухэтажном доме. В этом же доме была и тюремная канцелярия. Между домиком и тюрьмой проходила тюремная стена. Обычно Керзиг и его жена, идя в тюрьму, не пользовались общим входом. В стене была железная калитка как раз напротив дома. Тут же против этой калитки и была дверь в бывший склад, в котором помещалась мастерская фрау Керзиг.

Керзиг водил комиссию по камерам. Председатель комиссии, сухой, жилистый гестаповец, все время недовольно фыркал носом, морщился, а его глаза шныряли по всем уголкам.

— Вы начальник тюрьмы? — спрашивал Керзига уже в который раз гестаповец.

— Так точно, господин бригаденфюрер!

— Почему переполнена?

— Видите, они здесь по делам не очень важным, а дела еще не закончены…

— А лежат почему? Встать! — крикнул он узникам, не ожидая ответа Керзига.

Кое-кто медленно поднялся, остальные лежали, будто не замечая начальства.

— Это еще что такое?

— Разрешите доложить, они совсем обессилевшие, ходить не могут. Здоровых мы посылаем на работу…

— Начальник тюрьмы не должен держать лишних людей в тюрьме, государственный хлеб напрасно не переводить. Сдать их немедленно в СД!

— Слушаю ваш приказ!

— А это что? Вы специально приобретаете материал для перевязок? Не стоит, не стоит, однако, тратить такое хорошее полотно на них…

Дело происходило как раз в камере Слышени. Керзиг заметил полотно, которым обернута нога узника. У него помутилось в глазах, до того похож материал на полотно, которое он дня три тому назад купил для мастерской. Конечно, этот бинт не имеет никакого отношения к жениным делам, но, может быть, кто-нибудь шепнул начальнику про них?

Керзиг бросился было к больному, уже схватился за бинт, чтобы убедить начальство, что он здесь ни при чем и, во всяком случае, не разбрасывается государственным добром.

Но начальство, видимо, не очень интересовалось такими деталями.

 

9

Спустя день в тюрьме все было как обычно. Правда, произвели большую разгрузку. Хлопот на какое-то время стало меньше. Керзиг после пережитого страха решил распустить мастерскую жены. Но на семейном совете все его доводы были биты, и на следующий день мастерская работала по-прежнему.

Керзиг не забыл про бинт, который доставил ему столько волнений и хлопот и мог стать причиной больших неприятностей. Он специально зашел в камеру к Слышене, раскричался:

— Ты надолго собрался квартировать здесь? Слышеня медленно разматывал бинт и, полив его водой, пытался отодрать от ноги. Бинт не поддавался.

— Если бы это от меня зависело, господин начальник, я готов сегодня же покинуть это помещение…

— Что за шутки? Встань, когда с тобой говорят. Да стоять ровно, ровно! А это что? — и величественным жестом Керзиг показал на бинт, раскрученный конец которого свесился на пол.

— Бинт, господин начальник.

— Меня не надо учить, сам вижу…— кричал Керзиг. Когда он шел сюда, ему просто хотелось показать этому человеку свою власть над ним, выругать самыми оскорбительными словами, поиздеваться над ним, чтобы арестант хорошо понял, какие большие неприятности доставил ему, начальнику тюрьмы,. этот бинт. И когда Керзиг входил в камеру, не было еще в душе у него настоящей злости. Раздражение, злость в значительной степени приглушались сознанием того, что инспекция закончилась благополучно, что все вообще хорошо, что ничто не нарушило и не нарушит привычного порядка. И вот она снова приходит, настоящая злость, растет, поднимается, наполняя все его существо. Ведь он собственными глазами видит теперь, что злосчастный бинт есть часть того самого полотна, которое он покупал. Его унижения и обиды могли стать во сто раз большими, они могли перерасти в большое несчастье, могло полететь кувырком все — и служба, и карьера, все, что нажито, приобретено.

— Кто принес? — затряс он пальцем, показывая на бинт.

— Кто же мог принести? Это собственный мой бинт, господин начальник.

— Со-о-бственный?.. Это полотно, украденное у меня… Это… это…— силился что-то сказать Керзиг и, схватив конец бинта, рывком сорвал его с ноги. Слышеня едва устоял на ногах от резкого толчка и жгучей боли.

— Что вы делаете?

— Ты, видно, забыл, перед кем стоишь? Я начальник тюрьмы и могу сделать с тобой все, что захочу… Я наведу порядок… Я… я…

Он так стукнул дверью, что с потолка сорвался и упал кусочек штукатурки.

 

10

Девушки шили, вышивали.

Работали молча, каждая была занята своим делом, своими мыслями. Работы было много. Фрау Керзиг загружала девушек так, что они едва справлялись.

Отношение фрау Керзиг к вышивальщицам заметно изменилось. Ведь они теперь полностью зависят от нее, и ей нечего особенно нянчиться с ними.

— Медлишь, девка, медлишь! Что ж, если не хочешь как следует работать над этим узором, придется тебе познакомиться с такими узорами на собственной шкуре! В лагерь захотела? А может быть, в СД хочешь?

Никому не хотелось в лагерь. Не хотелось и в СД, откуда — знали девчата — никто назад не возвращается. Работали не разгибая спин, от темна до темна.

Временами работа изнуряла так, что неудержимо тянуло передохнуть хоть немного, размять онемевшие ноги и руки. Вздохнет какая-нибудь девушка и со злостью швырнет опротивевшую вышивку на стол:

— А чтоб она прахом пошла, работа такая… Работай, работай, ей и конца нет. Отдохнем, девчата!

И вот однажды, когда они отдыхали, отдаваясь светлым воспоминаниям, послышался резкий скрежет ключа в дверях. Все встрепенулись и принялись за работу.

Керзиг ворвался в камеру гневный, раскрасневшийся… Размахивая окровавленным куском полотна, он черной тучей надвигался на девчат.

— Кто? Кто? Кто сделал?

Девчата недоумевающе смотрели на начальника тюрьмы, на красное от крови полотно. А он стоял перед ними и кричал:

— Последний раз спрашиваю: кто?

Девчата переглядывались. Все заметили, как бледное, худое личико Сони еще больше побелело и стало прозрачным, восковым.

На нее коршуном налетел тюремщик, словно клещами сжал руку.

— Ты, мерзавка?

— Нет, нет, нет… я ничего не знаю…—торопливо проговорила девушка и, преодолевая остатки внезапного страха, уже совсем спокойно и рассудительно переспросила начальника: — О чем вы спрашиваете?

Она говорила и видела, как меняется лицо у сестры. Будто где-то в вышине быстро-быстро проплывали невидимые тучки и их стремительные тени пробегали по ее лицу. Губы ее были сжаты, черты лица сделались твердыми, напряженными, и вся она стала настороженная, собранная, готовая к неожиданному нападению.

Керзиг бросился к столам, лихорадочно перебирал свертки полотна, развертывал, присматривался.

— Ага, вот оно! — с недоброй радостью развернул он сверток, лежавший на столе возле Люды. Конечно, это был тот кусок, от которого отрезана полоса.

Тяжело сопя, Керзиг стоял минуту, молчаливый, грозный. По его виду можно было представить, как бурлит, вскипает в нем злость. Маленькие глазки впились в девичьи лица — как они будут чувствовать себя под его взглядом? Но кто?

Разве не видно? Вот стоит она, возле этого куска, насторожившись, глядит исподлобья.

Тяжелый, насупленный, он медленно подошел к девушке.

— Твоя работа? Твой кусок? — прошипел ей в лицо.

— Мой…— ответила Люда на диво спокойно и сдержанно.

— Как же ты осмелилась, несчастная?

Со всего размаха он ударил девушку по лицу окровавленной тряпкой и, наступая на нее, все бил и бил, не давая опомниться. Кусая пальцы, навзрыд заплакала Соня. Взволновались, зашумели девчата, старались схватить его за руки, упрашивали, умоляли:

— Зачем ее, зачем ее так, господин начальник!

— Вон, сейчас же вон! — люто заревел он.— Караульный, веди их прибирать двор! Сейчас же! — отдал он команду полицаю, стоявшему в дверях.

Когда Люда попыталась тоже выйти из камеры, он задержал ее, схватив за руку. Он так рванул ее, что девушка едва не упала, сильно ударившись коленом об острый угол лавки.

— У меня с тобой не окончен еще разговор! — сипел Керзиг и, тяжело дыша, сжимал и ломал ей руки, прижимая к краю стола. Он мял, душил молодое девичье тело. Звериная ненасытная жажда овладела его существом. Какие там проступки? Какие нарушения? Ее, ее, только ее нужно теперь ему… Зубами впился в блузку, разорвал.

— Люди, спасите! — крикнула Люда.

Грязной лапой он закрыл ей рот, навалился всей своей тяжестью ей на грудь. Она защищалась из последних сил. Вот рука ее, откинутая им, ощутила холодное железо на столе. Пальцы судорожно сжались. «Нет, нет… Не быть тому, что задумал ты, зверь!» Из последних сил Люда ударила его железом по лицу. «Ах, жаль, ах, жаль, что тюремные ножницы такие тупые, тупые концы у них. Но и тупых хватит тебе, гадина».

Керзиг заревел как зверь. Отскочил, провел ладонью по лицу. Из-под пальцев струилась кровь. Широкая кровавая полоса протянулась через весь лоб и щеку. А она стояла бледная, обессиленная, тяжело дышала, прижимая левой рукой порванную блузку. В измученных глазах светилась затаенная радость. Спокойно было на душе: она победила зверя.

Окровавленной рукой он выхватил револьвер и, не целясь, — в упор, выпустил в нее всю обойму. Затем несколько минут сидел словно оцепеневший. На выстрелы сбежались полицаи из коридора.

Никто не спрашивал, как все произошло, у него не было нужды оправдываться, тем не менее он сказал, показывая на ножницы:

— Видите, чем мерзавка замахнулась на меня… Уберите ее отсюда, да так, чтобы те, которые во дворе, не видели. Вымойте как следует пол…

Вытерев о злосчастный бинт ножницы и наспех обмотав лицо, он, как вор прячась, добрался до своей квартиры.

Невеселые мысли приходили в голову начальника тюрьмы, пока он промывал рану, останавливал кровь и кое-как перевязывал лицо. Беспокоило и то, что надо все же сходить к врачу: зашить рассеченную бровь и щеку.

Он собрался уже вызвать по телефону доктора, когда появилась жена. С утра она была в городе, но, видно, успела уже навестить тюрьму, и чувствовалось — все знает. С подчеркнутым спокойствием прошлась она по комнате и как бы совсем безразлично спросила, с чего это он так забинтовался.

— Пустяки… Один преступник пытался посягнуть на мою жизнь, ну… поцарапал, как видишь. Преступник наказан.

— Преступник?. — внимательно вглядывалась она в его лицо.

— Ну… да…

Она молча села на диван и залилась горючими слезами, причитая на всю квартиру:

— Боже мой, великий боже, за что наказал ты меня, связав с этим человеком? До каких пор буду я терпеть такие издевательства?

— Да замолчи ты, люди услышат!

— И пусть слышат, пусть все знают, как страдает честная женщина, имея такого негодяя мужа.

 

11

Слышеня ждал Люду и на второй день, и на третий. Но она не приходила. Он волновался за нее. Очень жалел, что согласился взять злосчастный кусочек полотна.

Надеялся, придет кто-нибудь из ее камеры и он узнает о Люде. Но никто не приходил. А спустя еще один день ему приказали, чтобы узник сам прибирал свою камеру — ведь он мог уже ходить из угла в угол.

Как бы Слышеня рад был еще раз увидеть эту девушку, принесшую столько воспоминаний, что он, казалось, физически ощутил тепло прошлого. Нестерпимо хотелось спросить у нее о Нине Васильевне.

Но вскоре произошли такие события, которые заслонили всякие мысли о семье. Несколько дней его не вызывали на допрос, и он понял, что следователь готовит дополнительные материалы по делу. И вот однажды, поздно вечером, почти ночью, его повели к следователю. Тот встретил его с подчеркнутой вежливостью.

— Скажите, господин Сидорчук, вы все еще не решаетесь переменить свою фамилию?

— Не думаю, господин следователь. Нет особых оснований для этого.

— Вам видней.

На этом, собственно, и закончился официальный допрос. Далее следователь спрашивал уже о разных пустяках.

В дверь кто-то постучал.

— Войдите!

В камеру не вошел, а как-то бочком втиснулся человек в мешковатом, видимо слишком просторном для него, пиджаке. Здороваясь со следователем, он смотрел больше на Слышеню, чем на следователя, изображая на своем лице удивление.

— Садитесь, пожалуйста,— пригласил следователь. И тот сел рядом со столом, как раз напротив Слышени. С таинственным видом потирал свои кулачки, по очереди поднося их ко рту. Что-то бормотал себе под нос:

— Ы-гы-ыгы… так вот оно как… Так, так…

По глазам человека видно было, что он силится что-то вспомнить. И вдруг мутные глазки его как бы просветлели, загорелись живым блеском.

— Ага… вот… нежданно, негаданно!

Слышеня недоумевал. Видно, на очную ставку привели, но почему без конвоиров? Да и по поведению незнакомца, по его мимике, жестам, когда он здоровался со следователем, видно было, что он здесь не впервые, что он здесь свой. Слышеня насторожился, выжидая, что будет дальше. Во всяком случае, волноваться причин особых не было: человека этого он видел в первый раз, не знает его.

— Господин Сидорчук, вам знаком этот человек? — спросил следователь.

— Я его не знаю.

— О, да, да…— встрепенулся незнакомец.— Я должен сказать, господин следователь, что он, то-о-варищ Слышеня, действительно не знает меня.

Слышене показалось, что все тело, его сразу сделалось тяжелым-тяжелым, если бы и захотел, не смог бы оторваться от скамейки. Весь напрягшись как пружина, стараясь быть как можно спокойнее, он сказал тихо-тихо, почти шепотом:

— Что за чушь вы плетете?

Тот немного растерялся, беспокойно завертелся на скамейке. Но тут же овладел собой:

— Какая же чушь, если это самая настоящая правда. Разве можете вы отрицать, что вы Слышеня, Вадим Рыгорович, секретарь подпольного обкома… Ну да, да…, чего вы на меня так смотрите? — И человек даже ото» двинулся подальше со своей скамеечкой. Вы являтесь и членом партизанского штаба…

— Однако мастер вы сказки рассказывать. Я еще раз повторяю, что никогда вас не видел, не знаю, кто вы, откуда взялись и зачем эти дурацкие выдумки.

Следователь немного был сбит с толку и, чувствуя, что вопрос его не совсем кстати, однако, задал его:

— Так вы говорите, что не знаете этого человека, не знакомы с господином Зыбиным?

«Ага, вот оно что!» — мелькнула мысль. На память пришли фамилии Ковалевича, Селовича. Значит, это и есть тот третий, который так внезапно исчез из города. Но откуда он знает его, Слышеню?

— Третий раз говорю, что я не знаю и не знаком с ним. И наконец, он сам подтверждает, что я не знаю его.

— И все-таки вы можете вспомнить меня. Когда были выборы в Верховный Совет, вы работали тогда в нашей окружной избирательной комиссии, и я даже делал отчет там о нашем избирательном участке.

— Ну вот, послушайте его: то он говорит, что я не знаю его, то старается доказать, что знаю. Вы скажите толком: знаю я вас или нет?

— Конечно, где вам знать всех…

— Я попросил бы господина следователя,— сказал Слышеня, — прервать на какое-то время эту… милую встречу, — она только запутывает дело. Может быть, тем временем у него прояснится память и вообще… голова придет в порядок.

— Вы, господин Слышеня, напрасно отпираетесь,—; сказал следователь.— Он не врет, он, как член подпольного горкома партии, многое знает. Хорошо знает.

— Интерecно, — сказал Слышеня, глянув на подпольщика.— Я впервые вижу таких… Так вы партийный подпольщик?

Молчание.

Следователь вызвал конвоира.

 

12

На другой день, когда Слышеню снова привели к следователю, там сидел уже Зыбин.

Он приподнялся со своей скамеечки и, здороваясь, сунул руку вперед, но Слышеня будто не заметил его и молча сел на свое место.

— Показывайте господину Слышене! — коротко приказал следователь.

— Пожалуйста, я с великой охотой…

Зыбин схватил большую папку, лежавшую на столе. Развернул ее, зашелестел бумагами.

— Вот, можете полюбоваться на себя, каким вы были два года назад. Это ваша статейка и портретик… Не сказать чтобы удачный, но узнать все же можно…

И он показал Слышене вырезку из газеты. Это была речь секретаря обкома по транспорту на слете машинистов спаренных бригад.

Слышеня молча разглядывал слегка пожелтевшую газетную бумагу, вспоминал подробности своей речи, о которой давно забыл. Это действительно было года два тому назад.

— Ну, а теперь и другие материальчики можно показать. Вот отчет в газете о передаче передовой бригаде переходящего знамени, тут коллективный снимочек помещен… Да нужно ли все показывать, хватит, думаю, и этого. Ну разве только на эти снимочки посмотрим.

Зыбин вытащил из папки большой альбом. Слышеня узнал этот альбом. Когда-то он хранился в железнодорожном клубе. В нем собраны фотографии лучших передовиков железнодорожного узла: машинистов, слесарей, диспетчеров, сцепщиков, кондукторов.

— Вот видите, вы в самой середине… Если в газете оно не очень отчетливо, то здесь и слепой разберется, стоите как вылитый.

— Что же я могу сказать? Сказать, что это не я, что бывают люди очень похожие друг на друга,— вы не поверите.

— Не поверю.

— Вот видите… Так что давайте считать все дело законченным.

— Законченным? Ваше дело только начинается. От вас зависит, чтобы оно быстро закончилось, не просто закончилось, а с хорошими для вас результатами.

— Не предвижу я хороших результатов.

— Вы не предвидите, а мы можем гарантировать вам не только хорошие, но и отличные результаты. Что ж, пора наконец оформлять ваше дело. Начнем с протокола… Имя, отчество, фамилия?

— Сидорчук…

— Бросьте, однако, шутить.

— Что ж, тогда пишите согласно словам этого выдающегося подпольщика.

— Отцепитесь от меня! Пишите — Вадим Рыгорович Слышеня,— с мученическим видом ответил Зыбин и начал массировать свою щеку, будто у него болели зубы.

— Слышеня так Слышеня, пишите и Слышеню,— равнодушно ответил Вадим Рыгорович.

— Год рождения? Где родились? Довоенная должность?

— Один из секретарей обкома партии. Следователь записал и бросил долгий взгляд на

Слышеню. Не так уж часто попадаются в его руки такие важные арестованные. Да что там часто… Впервые он видит перед собой настоящего секретаря обкома.

— Та-ак, господин Слышеня, довольно удачно водили вы меня вокруг пальца… А теперь будем записывать ваши показания. Прошу вас по порядку. Сначала расскажите подробно о партизанском соединении: количество отрядов, дислокация, вооружение, ближайшие планы… Ну, а затем о том, для чего вы явились в город… Можете рассказывать, как вам будет удобней. Ну и торопиться особенно не нужно…

— А я и не тороплюсь, господин следователь, не собираюсь торопиться.

— Может быть, вас немного смущает присутствие господина Зыбина? Мы попросим у него извинения и предложим на некоторое время оставить нас.

— Не беспокойтесь и не беспокойте господина Зыбина. Никаких показаний я давать не буду…

Следователь наморщил лоб: как лучше поступить ему в таком случае? Будь перед ним обыкновенный арестованный, ему не пришлось бы долго ломать голову над вопросом — как заставить человека развязать язык. А тут дело немного иное, нужен особый подход.

— Я понимаю, господин Слышеня, трудно так сразу… Протокол мы закончим в другой раз. А пока что беспокоить вас не буду.

Слышеня сидел в камере, глубоко задумавшись. До сегодняшнего допроса он мог вести бесконечную игру, выдавая себя за человека недалекого, немного наивного,— игру, которая могла окончиться ну самое худшее отправкой в концентрационный лагерь. А по дороге' в лагерь, да и из лагеря можно при случае убежать,— конечно, он использовал бы для этого всякую, самую малейшую возможность. Но после сегодняшнего допроса путь туда, на свободу, отрезан.

Он сидел и думал: что же делать? Выхода никакого, один безнадежный тупик — смерть. И тебя не просто казнят. Не придут, чтобы сразу убить, пристрелить, — Нет, они по капельке будут выцеживать твою кровь, будут следить, пока не угаснет последний огонек в твоих глазах, в твоем сердце. Невыносимых, предсмертных мучений боялся Слышеня, как боится их каждый человек.

И он ломал голову над тем, нельзя ли предупредить двуногих зверей, чтобы не они распоряжались его жизнью и смертью, а чтобы сам он до конца оставался хозяином собственной жизни. Не обязательно идти по пути тех, кто в минуту черного отчаяния навсегда гасит свое сердце. Это слепые, ничтожные трусы. Нет, он хочет иначе распорядиться своей жизнью. Нужно так погибнуть, чтобы смерть твоя нагнала страху на них, а еще лучше — чтобы она забрала с собой кого-нибудь из этих лютых врагов. Он перебирал разные варианты: убить какого-нибудь важного начальника, выхватить автомат у конвоира и с автоматом пробивать себе дорогу…

О многом думал Слышеня, строил разные планы. Однажды, в минуту, когда обычно приносили обед, к нему постучались в камеру. Он удивился: к нему всегда входили без стука.

На пороге появился Зыбин. На его лице блуждала льстивая улыбка. За ним не видно было караульного, который всегда стоял в дверях, если в камеру заходило какое-нибудь тюремное начальство.

— Можно к вам, ну… на одну, две минутки?

— Зачем вы мне?

— Скажу вам от чистого сердца: мне хочется помочь вам.

— Мне?

— Да.

— А между прочим, интересно…—проговорил Слышеня после некоторого раздумья.— Входите…

Зыбин прошел в камеру, пристроился на табуретке, успел быстренько обежать глазами и стены, и убогий топчан, и промерзшие углы камеры.

— А камера у вас не из важнецких, совсем незавидная. Там говорили, что переменят вам! — Слово «там» было произнесено особенно почтительно, посетитель чуть не привстал с места.

— А по какой причине?

— Ну что вы, Вадим Рыгорович? Они не такие уж некультурные люди, чтобы не понимать, что нельзя одинаково относиться к каждому арестованному.

— Где вы работали перед войной, на какой должности?

— Бухгалтером одного из отделов областного учреждения. Какая там должность… Можно сказать, прозябал я на ней и душой и телом. Никакого разгона, знай только на счетах пощелкивай. Да и что там особенно щелкать: сепараторы, культиваторы, сеялки да веялки… А мне от этих веялок душу рвет…

— Разве эти веялки и сеялки такое уж скучное дело?

— Дело не в этом. Масштабы не те…

— Масштабы от человека зависят. Вы, кажется, и в партии были?

— Не только был, но и теперь числюсь…— И Зыбин невольно опустил глаза и некоторое время, казалось, внимательно присматривался к сучкам в старых половицах. Они не так изнашивались и выпирали бугорками.

В камеру принесли обед, и не на одного, а на двоих.

— Вот и подкрепимся немного, Вадим Рыгорович, если вы разрешите и мне пообедать.в вашей камере.

— Места хватит, обедайте…

Слышене бросилось в глаза, что это не был тюремный обед. В тарелках дымился хороший, наваристый суп. От жареного мяса шел такой приятный аромат, что с непривычки даже закружилась голова.

Присматриваясь к посуде, Слышеня заметил полное отсутствие каких бы то ни было намеков на нож или вилку.

«Жаль, однако…» — подумал он.

Как кстати были бы теперь принадлежности обеденного стола. А тут положили только по деревянной ложке.

Он молча ел, наблюдая за Зыбиным, а тот поел, икнул тихонько в кулак, аккуратно сложенным платочком вытер губы.

— Знаете, — сказал он, умильно глядя на собеседника,— а хороший обед все же имеет большое значение в жизни человека. Но извините, болтаю я всякие глупости, а о главном мы и забыли поговорить.

— Давайте о главном.

— Пришел я сюда не просто так. Скажу я вам, Вадим Рыгорович: не упирайтесь, не злите их излишне.

— Вы что? Совет какой-нибудь хотите дать?

— Конечно. Не идите против них, о чем спрашивают — рассказывайте.

— А если я не расскажу, что будет?

— Вы сами хорошо знаете, что будет… Смерть будет, Вадим Рыгорович… Самая мучительная смерть!

— Если я расскажу им обо всем, мне также будет смерть. Меня не помилуют советские люди. Какая же, по вашему мнению, смерть будет хуже?

— Сразу видно, какой вы неопытный, наивный человек. Кто будет знать о том, что вы здесь говорили? Вас выпустят, и вы вернетесь к своим товарищам, к близким, вы останетесь таким же коммунистом, каким были до сих пор, никто и знать не будет о некоторых ваших приключениях…

— А если будут подозрения, как мне тогда быть?

— И это не страшно. Поедете куда-нибудь, ну, дальше…

— Вот вы говорите, поеду. Ну, скажем, я поехал. А представьте себе, через месяц, через несколько месяцев наши победят,—я говорю о Красной Армии. И не только победят, не только прогонят их, но придут и в Германию. Что же тогда делать вам, ну и мне, конечно, если пойду… по Вашему пути?

— Сказали мне, однако! О какой победе Красной Армии можно говорить теперь? Разве вы не знаете, что против красных выступает почти весь мир, что у немцев мобилизованы огромные силы. И не только немецкие, и не только там, скажем, румыны, или венгры, или финны. Силы всей Европы стоят наготове.

— А что же с Советским Союзом будет?

— Никакого Союза не будет.

— А куда же мы коммунистов денем?

— Вадим Рыгорович, ну зачем такая детализация? Разве нужно о каждой мелочи думать?

— Ну, это уж не такая мелочь — коммунисты. Так что же решили вы: оставите их на свободе… или на ликвидацию?

— Вадим Рыгорович, я не понимаю вашего беспокойства. Вообще вы слишком уж деликатный человек* Что нам до того, какими средствами ликвидируют…, гм… коммунистов? Это дело нас не касается… Лишь бы ликвидировали, и хорошо…

— А меня касается, однако… А почему, я скажу сейчас…— Слышеня приподнялся со своего места и голос понизил до шепота, будто хотел сказать что-то важное, секретное. Зыбин сразу уши навострил и глаза зажмурил.

Все силы собрал Слышеня, даже подался вперед, чтобы с разгона ловчей, сильней был удар. Даже кулак раскровенил. Зыбин слетел с табуретки, громко треснулся о пол.

— Это чтоб ты знал, поганая гнида, что это дело меня касается. А это тебе за Советский Союз, а это за Красную Армию… А это, это за коммунистов…

Зыбин хотел крикнуть, но чуть не захлебнулся собственной кровью. Выплюнул несколько зубов, стал звать на помощь.

Прибежали полицаи и, еле вырвав его из рук Слышени, повели из камеры.

 

13

— Вы никогда не были боксером?

Слышеня удивленно глянул на полицейского генерала, который вел очередной допрос.

— Знаете что, господин генерал, у вас нет лишнего времени, а у меня нет особого желания вести бесполезные разговоры.

— Да подождите вы! Не разобравшись, не ответив на вопрос, начинает уже ершиться. Эх, молодежь, молодежь, хоть бы научились вы уважать старших.

— Не понимаю вас, господин генерал.

— А что тут понимать? Я спросил о вашем боксерстве лишь потому, что мне рассказали, как вы обработали здесь одного дурака.

— Представим себе, господин генерал, что я боксер. Дальше?

— Я, господин Слышеня, старый солдат, болтовни тоже не люблю. Здесь у нас есть общее. Надеюсь, наш разговор не будет бесполезным ни для меня, ни для вас. Поэтому давайте говорить серьезно.

— Я слушаю вас, господин генерал.

— Я предлагаю вам как солдат солдату: для общей нашей пользы выступить перед народом, перед рабочими или перед служащими — мы уж сами позаботимся о месте вашего выступления. Вот… Выступить и сказать, что вы, убедившись в бесполезности, в бесперспективности и, наконец, в преступности партизанской борьбы, добровольно — подчеркиваю: добровольно — перешли к нам, чтобы своей честной, как и надлежит гражданину этого края, деятельностью способствовать дальнейшему процветанию родной страны, которая столько претерпела от большевиков.

— И это все, господин генерал?

— Ну конечно, самое основное… Возможно, придется еще выступить где-нибудь перед крестьянами. Захотите, можете написать пару-другую воззваний к партизанам, к населению. Захотите — пишите статьи в газетах. Тут мы неволить и ограничивать вас не будем. Поле деятельности самое широкое…

— Конечно, господин генерал. Но разрешите спросить, хоть я и не имею права на вопросы.

— Пожалуйста.

— Я хотел бы спросить, как называется та деятельность, которую вы предлагаете мне?

— Что за вопрос? Самая разнообразная деятельность: культурная, экономическая, политическая, любая, к которой у вас будет склонность.

— А не кажется ли вам, господин генерал, что такой поступок и подобная деятельность называются очень просто: предательство.

—. Вы путаете разные вещи, а потому бросаетесь словами, которыми можно пугать разве только чувствительных барышень. Сантименты, сантименты! Вы поймите, во-первых, что мы с вами находимся в завоеванной стране. Понимаете, в завоеванной! Для этой страны издаются соответствующие законы, и они должны выполняться как обязательные для всех. А тут находится кучка преступников, и она буквально дезорганизует весь край. Разве борьба с этими преступниками не является святой обязанностью каждого честного гражданина?

— Вы могли бы сказать точней: каждого предателя. И при чем тут честность? Вы сами, генерал, понимаете, что кучка преступников не могла бы дезорганизовать весь край. Речь идет не о несчастной кучке, а о великой силе, о всем народе, какой и не хочет, и не собирается, и не думает подчиняться вам. И сам этот край, как вам хорошо известно, не завоеван, не покорен и никогда не будет покорен.

— Ну, ну, ну… бросьте вашу дешевую агитацию…

— Агитацию? Я пользуюсь только правом говорить с вами так, как надлежит говорить, как вы сказали, солдату с солдатом. Я только ваш пленный, и не мне агитировать вас, генерала. Но если уж вы назвали себя солдатом, то я вам прямо скажу: не очень это хорошо, если солдат предлагает солдату пойти на предательство. Так солдаты не поступают, господин генерал.

— Я мог бы рассердиться на вас за оскорбительный тон ваших слов, но останусь верным нашему уговору: мы солдаты.! Э, то во-первых. А во-вторых, я представитель полиции, а ей по закону не рекомендуется принимать близко к сердцу разные оскорбительные слова. Но все это имеет очень малое отношение к дел}. Я хочу напомнить вам об одном: вы подлежите, согласно нашим законам — и государственным и военным,— наказанию смертной казнью.

— Что ж, я действительно в ваших руках, ничего не поделаешь… Но я должен сказать, что смерть приходит к человеку только один раз. Ну, а пережить один раз в жизни это неприятное событие как-нибудь можно…

— Вы ошибаетесь. Мы можем заставить смерть, чтобы она ежедневно прикасалась к вам своей рукой.

— Это не по-солдатски, господин генерал…

— Может, оно и не по-солдатски, но полиция в интересах государства сантиментами не занимается. А со смертью искренне советую вам не шутить.

— Если выпадет случай, господин генерал, можно и пошутить. Одним словом, не так уж мы боимся смерти, как это кажется вам.

— Скажу одно: много видели мы таких людей, много выслушали таких заявлений — это для нас не новость.

— Что ж, я горжусь, господин генерал, что таких людей много. Хуже, если бы их не было или было мало.

— Мы,— уже нетерпеливо и с явным раздражением проговорил генерал,— делаем все, чтобы их с каждым днем становилось меньше и меньше. Вот вы можете полюбоваться через решетки окна, как некоторые ваши единомышленники, по глупости своей, из глупого упрямства, идут на эту единственную в жизни встречу, о которой вы только что говорили. Идите, идите, полюбуйтесь,— может, немного измените тон и станете более сговорчивым. Может, тем временем заговорит и ваша совесть. По вашей вине гибнут эти люди, вы их посылаете на виселицы, а никто другой.

Слышеня подошел к окну, выходившему на тюремный двор. Сюда согнали почти всех заключенных. Перед ними выстроилась шеренга автоматчиков, несколько пулеметов стояло наготове, на случай каких-либо неожиданностей. А неподалеку от автоматчиков тесной кучкой стояло несколько человек, босых, без верхней одежды. Их охранял сильный конвой. Несколько эсэсовцев хлопотало возле электрического фонаря посередине двора. Тут же на лестнице, приставленной к столб}, человек в штатском привязывал веревку к небольшой перекладине.

Была оттепель, на дворе свинцово поблескивали лужи талой воды. Резкий ветер покрывал рябью воду, гонял облачка на небе, сквозь которые пробивалось изредка раннее весеннее солнце.

Слышеня посмотрел, отвернулся. Он еле устоял на ногах, медленно отошел от окна.

— Видели?

— Да, у меня есть глаза… И еще скажу: солдаты, которые думают обеспечить себе победу такими… позорными делами, давно уже не солдаты. И они — и вы в том числе — давно уже осуждены на гибель…

— Я вижу, на вас подействовало это… Однако как же мы договоримся с вами? Говорили, говорили и не пришли пока что ни к какому соглашению.

— Нет, генерал. Соглашения у нас с вами никогда не было, нет и не будет!

— Думаю, что вы будете горько раскаиваться в своих словах. Но будет поздно.

Слышеня ничего не ответил.

Спустя час генерал докладывал обо всем самому гауляйтеру. Тот сидел надутый, официальный. Ни одна черточка не шевельнулась на его мясистом лице.

— Ну? — вдруг резко спросил он.

. И по тому, как прозвучало это короткое слово, а глаза гауляйтера уставились в господина начальника полиции, генерал Герф понял, что дело очень и очень интересовало господина Кубе.

— Должен сказать вам, господин гауляйтер, он не принимает никаких предложений…

— А вы не нашли еще средство принудить его к соглашению?

— Правда, не все еще, но многое делалось, чтобы убедить его.

— Убедить? Вы что же, хотите превратить тюрьму в дискуссионный клуб? Испытайте до конца все ваши процедуры.

— Слушаюсь, господин гауляйтер! Извините, только еще один вопрос… Я не стал бы беспокоить вас, будь это обыкновенный узник. Но мы здесь имеем дело с некоторым исключением… Как поступить в том случае, если, несмотря ни на что, он не примет все же наше предложение?

— Гм… Смешной вопрос!… Если бы этот вопрос задала мне моя уважаемая Анита, ее можно было бы понять. Неужто не ясно, что мы можем, понимаете, можем обойтись и без него? В газетах опубликовано, что он в плену? Ну вот, тем лучше. А с ним, генерал, можно и так…

Господин гауляйтер приподнял руки, уперся локтями о стол. Указательные пальцы сошлись крестиком.

— Видите? — даже ласково улыбнулся Кубе.— Только вот что скажу вам, — улыбка исчезла, лицо господина гауляйтера немного нахмурилось,— делайте это без лишнего шума. Никаких публичных зрелищ… Одним словом, вы меня понимаете: чтоб никто, не только полицаи, но даже и эсэсовцы, не знал, что это за человек. Пустите с какой-нибудь партией обыкновенных осужденных. За это вы будете нести личную ответственность. Ну, покончили наконец с этим делом.

Гауляйтер встал из-за стола. Генерал почтительно попрощался, довольный уже тем, что дело обошлось без нагоняя.

 

14

Трудно описать все те мучения и пытки, которые пришлось пережить Слышене после допроса начальником полиции.

Обессиленного и окровавленного бросили его в одном белье в тесную и низкую, как гроб, камеру. В ней не было ни оконца, ни лампы, ни чего-нибудь похожего на скамейку или топчан. Это был каменный мешок, или, как условно называли его тюремщики, капкан.

Слышеня кое-как примостился на каменном полу, мечтая забыть все пережитое за день и дать отдохнуть измученному телу. В камере стоял густой мрак, в котором терялись очертания стен, потолка, дверей. Тишина и мрак клонили ко сну, и Слышеня начал дремать. Как сквозь сон слышал он: щелкнул глазок в двери и что-то мягкое, живое с резким писком шлепнулось о пол. Затем еще шлепок и еще. И так несколько раз. Все это он слышал в глубокой дреме, крепко захватившей его в свои ласковые объятия. Когда от колючей боли — будто кто-то острым ножом полоснул по пальцу ноги — он проснулся, то несколько минут не мог сообразить, что за бешеная возня происходит вокруг. По его плечу поползло какое-то существо, он попробовал сбросить его рукой и тут же весь содрогнулся. На руке висело нечто живое, и острая боль пронзила окровавленную еще днем ладонь. Слышеня размахнулся изо всей силы, что-то стукнулось о каменный пол, пискнуло и смолкло. Затем писк возобновился в углу камеры и снова поднялась возня.

«Крысы…» — прогоняя остатки короткого сна, догадался Слышеня. Он не боялся их, но, как всякий человек, чувствовал к ним отвращение. По тому, как бросались они на запах крови, как жадно впивались в руку или в ногу, Слышеня понял, что крысы страшно голодные.

Слышеня быстро поднялся, сел, подобрав под себя ноги. И хотя он был не из пугливых людей, но перспектива провести ночь с голодными крысами ужасала. Превозмогая боль во всем теле — а она была куда сильнее, чем обыкновенное отвращение к этим созданиям,— Слышеня все же решил уничтожить их. Бил руками, ногами, наваливался всем телом.

Так провел он всю ночь и наконец изнемог. Прислонившись в углу лицом к стене, он сидел обессиленный, оцепеневший.

— Выносите! — произнес кто-то не очень громко. Его кладут на носилки. Два человека несут их, мерно колыхается податливое тело. Слышеню приносят в камеру следователя. Тот наклоняется над ним, разглядывает измученное лицо.

— Не беспокойтесь, лежите, отдыхайте,— предупреждает следователь Слышеню, который пытается приподняться на носилках.

Следователь роется в столе, тащит какие-то бумаги, несколько листов. В одной руке они, в другой канцелярская ручка. Слышеня видит, как с пера стекает тяжелая чернильная капля и падает на пол, превращаясь в рогатое пятно.

— Что это? — спрашивает Слышеня.

— Вы не беспокойтесь, и не нужно особенно волноваться. Лежите, лежите себе спокойненько. Вот подпишите только эту пустяковину, и все пройдет, все пройдет.

Дрожащими руками Слышеня берет листки, пробегает глазами начало, заглядывает в конец.

— И это все?

— Конечно, все, и больше' ничего… Вы только подпишите, как условились с господином генералом.

— Ну что ж, давайте…

На лице следователя сияет улыбка: наконец кончится это дело, которое так надоело ему.

Но еще минута, и улыбка гаснет на его лице. На нем вспыхивает гнев. И прямо ему в лицо летят куски разорванных листов, над которыми так долго сидел следователь.

— Возьми свою писанину, дурак!

— Я заставлю тебя говорить, бандит! Говорить так, как нам нужно…— не кричит, а дико ревет следователь, обманутый в своих надеждах.

Слышеня не отвечает, а пренебрежительно переворачивается на другой бок.

— Выбросить! Уничтожить! — ревет разъяренный следователь и ногой опрокидывает носилки.— В барак! На свалку!

Полицаи хватают Слышеню за ноги и тащат, тащат по коридорам, по лесенкам, по мокрому снегу и лужам двора. Вот и деревянный барак. Они перетаскивают Слышеню через порог и ударами сапог заталкивают куда-то в угол, под топчан. В бараке взлетает испуганный тоненький голос, и вот уже неудержимый детский плач разносится под заиндевелым потолком, Слышны тревожные восклицания.

Наконец в бараке устанавливается тишина. Здесь размещены люди, которых тюремные власти собираются будто бы пересылать в лагеря на работу… Совсем обессилевшие люди лежат без движения, а некоторые даже и голоса не подают. Томятся заложники, по одному, целыми семьями, со всеми близкими, с детьми.

Они, видно, привыкли уже ко всему, а потому и не проявляют особого интереса к происшедшему. Что ж, теплей будет в помещении. Но те, что были ближе к Слышене, помогли ему кое-как одеться, обмыли окровавленные ноги, натянули обувь. А главное — дали напиться. Кто-то принес и кусочек хлеба, но узник не прикоснулся к нему.

 

15

Нина Васильевна кое-как перебивалась с начала войны. Чтоб не очень бросаться в глаза разным злым людям, она переменила квартиру, перебралась ближе к детской больнице, где работала старшей сестрой. Фамилию носила девичью — так было безопасней. Больницу немцы быстро прикрыли,— им понадобилось помещение для военного госпиталя. Люди, работавшие в больнице с начала войны, разошлись кто куда. Очень много хлопот было с больными детьми, особенно с теми, которые еще не поправились как следует и у которых не нашлось ни родных, ни близких.

И нужно сказать, Нина Васильевна вместе с другими сестрами проявила здесь исключительную энергию и сметку. Часть детей отдали в детский дом, организованный такими же энтузиастами, как больничные сестры. Часть удалось раздать в некоторые семьи. Сама Нина Васильевна взяла двух детей, мальчика и девочку.

После закрытия больницы Нину Васильевну перевели на службу в одну из аптек на окраине города, где она и работала то фармацевтом, то заместителем заведующего аптекой. У нее была некоторая связь с партийным подпольем и партизанским отрядом, действовавшим в ближайших от города районах. Правда, связь эта ограничивалась передачей небольших партий медикаментов, которые добывала она или в своей аптеке, или в других, где работали ее знакомые.

Жилось трудно. Ежедневно Нина Васильевна ощущала острую нехватку хлеба, обуви, одежды для детей. Неуютную и тесную комнатку обогревала керосинкой. Потом добрые люди сложили ей небольшую кирпичную печку с длинной жестяной трубой. На руинах можно было найти обломки досок, бревен. Кое-как перебивались.

Какой тяжелой ни бывает жизнь, но она постепенно становится привычной, входит в какую-то свою колею, по которой и бредет человек некоторое время. Так было и с Ниной Васильевной. Ходила она на работу. Наведывалась на рынок, чтобы достать корзиночку картошки или литр молока. На рынок отнесла кое-что из ненужной одежды.

Вечера отдавала детям. Алику было четыре года, Кате только два. Им полюбилась новая мама, и, согреваемые ее нежной лаской, они постепенно забывали своих прежних мам. Их возраст, особенно возраст Алика, был тем возрастом в жизни детей, когда маленькие человечки начинают интересоваться всем на свете, в первую очередь, конечно, тем, что попадается им на глаза. В хлопотливой и вместе с тем радостной суете Нина Васильевна забывала о жуткой действительности, обо всем, что привело этих детей к ней. Она знала фамилию Алика, его маленькую биографию. За неделю до войны его, больного, привез из* под Бреста военный летчик, капитан. Сдал в больницу и, не имея времени ждать выздоровления ребенка, поехал обратно. Правда, он сказал, что через какую-нибудь неделю наведается. Но никто, конечно, так и не приехал к больному. Дни пошли совсем другие, началась шальная завируха войны.

Девочку подобрали неподалеку от города в эшелоне, который разбомбили немцы. Родители ее погибли во время бомбежки эшелона.

Нина Васильевна очень любила своих маленьких. Вечера с ними были и хорошим отдыхом и утешением. Они и спали вместе с ней на одной кровати. Каждую ночь она ощущает живое тепло этих трепетных горячих комочков. А в комнате тишина, тишина… И никто и ничто не мешает ее мыслям: вот придет, приедет Вадим с войны. И навстречу ему выведет она этих любимых и славных: принимай, Вадим, пестуй, береги их, это ведь наши с тобой солдатские дети. Он будет очень рад. Он любит детей, он так их хотел.

И вот в радостный мир этих светлых чувств, которыми она жила и дышала, ворвалось страшное, недоброе.

Она услыхала об этом на работе. Сотрудники аптеки — в помещении не было ни одного посетителя — печально шептались, вздыхали.

— Видишь, Ниночка, в плен к немцам попал партизанский командир, коммунист, так и пишут — секретарь партии Минской области.

У Нины Васильевны тревожно-тревожно забилось сердце. Секретарь партии… области. И хотя сочетание слов было немного необычным, но тревога росла, ширилась, охватила все ее существо.

— Где вы слыхали об этом? — спросила она.

— Не только слыхали, но и читали. Вон там, в газете ихней, напечатано.

Может, было бы хуже, если бы газета оказалась у них в руках и ей пришлось бы читать при людях. Но газета лежала на подоконнике, а работники занялись каждый своим делом. Поэтому никто особенно не присматривался, как она читает газету, да и что в этом интересного. Нина Васильевна только взглянула на небольшую заметку, набранную жирным шрифтом, и, ухватившись за сердце, едва устояла на ногах. Прислонившись к оконному переплету и боясь, чтобы не услышали другие, как громко-громко стучит ее сердце, она дочитала заметку. Если бы кто-нибудь в эту минуту наблюдал за ней, то заметил бы, как вздрогнули уголки ее губ, и она готова была, забыв обо всем на свете, закричать о великом и страшном горе своем, так неожиданно свалившемся на нее. Она так сразу изменилась, осунулась, будто переболела тяжелой болезнью или сразу постарела на несколько лет. Быстро смахнув несколько слезинок, огромным напряжением воли она заставила себя стать спокойней и, положив газету на место, принялась за работу.

Она готовила лекарства, проверяла рецептуру, механически делала все, что требовалось по службе. Будь сослуживцы более внимательны, они заметили бы, что работа ей сегодня давалась необычайно тяжело. Временами, подойдя к какому-нибудь шкафу, она вдруг не могла вспомнить, а что, собственно говоря, ей нужно взять в нем? По нескольку раз перечитывала рецепт, не понимая ничего. Другие буквы, другие слова вставали перед ней, напоминая то ужасное, что произошло. В газете были слова и непонятные для нее. И не только непонятные, но такие, с которыми она не могла ни в коем случае согласиться. «Убедившись в бесполезности партизанской борьбы, он добровольно передал себя германским властям». Этого не могло быть!

Когда из ее рук выпал пузырек из-под лекарства и разбился, подруги по работе спросили:

— Что с тобой? Ты посмотри, на тебе лица нет.

— Голова… Чуть не разломится,— видно, угорела сегодня.

— Так почему же ты не идешь домой? Попросись, отпустит заведующий.

— Ничего, перетерплю, вот разве лекарство какое принять.

Еле-еле дождалась Нина Васильевна конца работы. Управившись с детьми и выведя их во двор погулять, она, наконец, могла побыть одна,— хотя бы выплакаться. Плакала, думала, гадала, что же это такое творится в ее жизни? И тут же разозлилась на себя: при чем тут ее жизнь, если где-то в тюрьме гибнет человек, который ей дороже всех на свете.

Много пережила она в тот вечер, строила разные планы, как бы узнать ей и самой убедиться, есть ли хоть капля правды в том, что напечатано в газете. О добровольном переходе не могло быть и речи: кто-кто, а она хорошо знала Вадима. Она думала и о том, что можно сделать, чтобы хоть немного облегчить его судьбу. Нужно ведь что-то делать, что-то придумать, кому-то намекнуть, подсказать, спасать человека.

И сколько ни думала, не находила ясного пути, по котором} можно было бы пойти.

Она вспомнила, как работники аптеки сказали, что вся эта заметка с начала до конца — фашистская брехня.

Спустя несколько дней, идя на работу, она видела прохожих на улицах возле новых объявлений, развешанных на стенах домов, на специальных фанерных щитах.

Остановилась и она.

И здесь Нина Васильевна увидела, что все ее надежды, весь фантастический, воображаемый мир, созданный ее мечтами,—все это сразу исчезло. То, что все честные люди, и она вместе с ними, хотели считать обычной брехней, оказалось суровой правдой. В объявлении так и говорилось, что он, секретарь партии области, выступит перед народом и расскажет, как от преступной партизанской деятельности, осужденной им самим, он решил перейти на единственно правильный путь, путь сотрудничества с новыми властями, в целях укрепления нового порядка, нового строя жизни. Нина Васильевна читала уже спокойно эти строчки. Всем предшествующим она была подготовлена к любым неожиданностям, ко всему, каким бы страшным оно ни было. Что ж, это конец, подлинный конец жизни любимого ею человека. Но не позорный конец! За несколько недель мучительных переживаний она не раз думала и об этом варианте. Теперь, прочитав объявление, Нина Васильевна пришла к мысли, что, видимо, он действительно выступит. Но как выступит? Вынужденный пытками, он придет сюда, но, вместо того чтобы хвалить фашистов, хвалить их порядки, он расскажет народу всю ужасную правду о фашистах, правду о гитлеровцах.

Нина Васильевна внимательно перечитала последние строчки объявления, где говорилось о месте и времени выступления: завтра, возле городского сквера, в восемь часов вечера. Тут же и призыв ко всем, чтобы обязательно приходили послушать это выступление.

Что ж, пойдет туда и она, как бы тяжело ей ни было. Может, посчастливится ей дать знак, что она здесь, смотрит на него, желает ему много сил, чтобы он спокойно и бесстрашно глянул в глаза неизбежному. А может, и не стоит идти? Может, это лишь увеличит его муки? Может, не стоит ходить ради них, малюток, ведь они останутся одни. Останутся?.. Их расстреляют вместе с ним, они расстреливают и детей вместе с родителями. Зачем же подставлять под пули их, маленьких птенчиков. И все же она сходит, чтоб только посмотреть, послушать, убедиться. Потом она вернется к ним.

И она пошла. Народу было маловато, в назначенное время выступление не началось. Гитлеровцы, видно, приказали сгонять народ силком, — через каких-нибудь полчаса люди действительно начали приходить целыми группами. И только через час после намеченного срока выступление началось. На небольшую трибуну, сбитую из досок, взобрался человек в очках, и по шепоту людей, стоявших рядом с Ниной Васильевной, она узнала, что это бургомистр города.

— Вот своими собственными глазами убедитесь, граждане, что партизан на сегодняшний день почти не существует. И если некоторые еще иногда не сдаются, не выходят из леса, так это просто оттого, что они боятся, как бы немецкие власти не покарали их за прежнюю деятельность. Совсем напрасная боязнь. Да что я говорю… Об этом расскажет вам партизанский командир, господин Слышеня. Пожалуйста, наш уважаемый гость, Вадим Рыгорович!

Бургомистр протянул руку навстречу понурому, худощавому человеку, помог взойти ему на трибуну. Человек снял с головы шапку.

Сердце Нины Васильевны забилось так, что она испугалась: не выдержать ей такой муки, и упадет она на грязный, вытоптанный снег, на мостовую, чтоб никогда больше не встать.

А когда услыхала первые слова, встрепенулась, вся превратилась в слух. Постепенно ее бледные щеки начали покрываться живой краской.

«Нет, конечно, это не он, не он! И голос не его. а слова не его!»

Свои мысли она едва не произнесла вслух. Оратор почти слово в слово повторил разглагольствования бургомистра о партизанах, что-то бубнил о новом порядке, о «благодетелях-избавителях» и высмеивал тех, кто верит в существование партизан и ждет перемен. Нет, не будет никаких перемен. «Работайте добросовестно и самоотверженно на новую Европу, и великий Гитлер вас не забудет…»

Люди слушали молча. Кое-где перешептывались. Подошел к толпе невысокий человек в кожушке, в старых, стоптанных валенках. По тому, как неуверенно держался он на ногах и как залихватски сдвинута шапка-ушанка на самый затылок, видно было, что хватил он где-то немного божьей слезы и все ему теперь нипочем.

Он задрал свой нос, наставил ухо. Слушал, слушал, и все его лицо расплылось довольной улыбкой.

— Где же это он, который говорит? Плоховато вижу я.

— Да вон с бородой, с усами, на самой трибуне.

— Что ты мне городишь? Какая же борода у Семена? На него удивленно посмотрели, а он, не обращая ни на что внимания, долбил свое:

— Ишь, бродяга несчастный! Я второй день ищу его, а он вон где очутился. И глядите на него, режет как по писаному…

И тут же крикнул через толпу;

— Семен! Чего ты там?

Оратор поперхнулся и на минуту замолчал, машинально повернулся на голос.

— Слезай, куда тебя черт занес!

Оратору только бы «хайль» сказать, а тут сбили его совсем. Так растерялся, что забыл, где читал. Закашлялся, искал в бумажке нужное место, прикрыв ладонью рот, будто хотел вытереть губы. Хохот прошел по толпе: у оратора отвалился ус, а он в великом волнении и не заметил этого, все искал место, где бросил читать.

А позади толпы слышались крики:

— Да отцепитесь от меня, что вам надо! Я же ничего не сказал, ведь это в самом деле мой друг.

Несколько полицаев оттирали от толпы человечка в стоптанных валенках. Старались сделать это тихо, без особенного шума-гомона, чтоб не мешать оратору. Но это уже была напрасная забота.

Не ожидая конца сходки, люди медленно расходились. Обычно не разрешали расходиться, пока не закончится дело. Теперь никто не задерживал, не принуждал оставаться. Да и начальство, стоявшее на трибуне, направилось уже к машинам, забрав с собой сконфуженного оратора.

Уже в машине офицерик тыкал рукой в перчатке в самые зубы оратора, тыкал, приговаривал:

— Сгною, подлеца, в тюрьме! Такую операцию провалил…

Нина Васильевна медленно шла домой. Она понимала, что с Вадимом Рыгоровичем случилось какое-то несчастье (иначе они не делали бы сегодня маскарада). Но на сердце, которое столько выстрадало за последние дни, было сравнительно спокойно. Все произошло, как думала она: Вадим не мог пойти на такое позорное дело.

Нина Васильевна подходила уже к дому, когда невдалеке, за три-четыре квартала от нее, послышалась стрельба и вскоре стихла. Но Нина Васильевна все смотрела туда, откуда донеслись выстрелы. Спустя две минуты с той стороны показался грузовик с людьми. Он промчался так быстро по улице, что невозможно было разглядеть, что за люди в нем были — штатские или военные. Грузовик исчез, а там, откуда появился он, осветил крыши домов сначала бледный, прозрачный свет, затем он начал краснеть, и уже можно было видеть языки пламени и густые клубы дыма, стремительно взлетавшие в облачное небо.

Когда Нина Васильевна пришла домой и начала заниматься детьми, соседки сказали ей, что в городе вспыхнул новый пожар, еще более, сильный, чем первый.

Утром Нина Васильевна узнала, что около полуночи, а может, немного позже в городе возник третий пожар. Говорили, что горело где-то возле тюрьмы, и сильно горело, — до сих пор на том месте слегка курились прозрачные кудерки серого дыма.

Люди, жившие на окраине города,. возле самой реки, неподалеку от скрещения улиц, одна из которых шла на Татарскую слободку, а вторая в район гетто, видели, как по улице из гетто осторожно спускалась с горы большая крытая машина. Ненавистная, страшная машина. Называлась она «черным вороном» и появлялась на улицах поздним вечером или ночью. Разогнаться на спуске машина не могла — не успела бы повернуться на перекрестке, и ей оставалось одно — кувыркнуться с крутого берега в речку. И едва она выползла на перекресток, как вынуждена была совсем затормозить: на самом повороте лежало небольшое бревно. Шофер машины и солдат-эсэсовец хотели вылезти из кабины, чтобы убрать неожиданную преграду, но, оглушенные страшными ударами, больше ничего уже не видели и не слышали. Тяжелый грузовик врезался со всего разгона в передок машины. С заднего закрытого сиденья «черного ворона» выскочило несколько эсэсовцев. Они тут же упали, срезанные очередью из автомата.

Спустя минуту-другую неизвестные люди открыли задние дверцы машины и начали выгружать узников, освещая их карманными фонариками, пристально присматриваясь к каждому. Освобожденных перевели на грузовик. Трупы убитых гитлеровцев бросили в закрытую машину. Туда же поставили несколько канистр с бензином. Полив бензином машину, подожгли ее. Грузовик исчез.

Это был первый пожар, который заметила Нина Васильевна в тот вечер.

 

16

Дней через пять после трагической гибели Люды из тюрьмы убежала значительная группа заключенных, в том числе все девушки из мастерской мадам Керзиг. Правда, не девчата организовали побег, но, поскольку их камера была очень удобна для побега, беглецы уговорили их попробовать счастья и выбраться на волю. Все убежали через дверку в тюремной стене, которой пользовались только Керзиги.

Дождавшись темной ночи, когда не было ни месяца, ни электричества, и обезоружив без шума одного полицая, которого тут же и успокоили навсегда, беглецы вышли без особых приключений на свободу.

Побег был обнаружен только под утро, когда беглецов уже и след простыл.

Но Соне — Людиной сестре — не выпало счастье убежать вместе с другими. Дня за четыре до бегства фрау Керзиг взяла ее к себе вместо заболевшей домашней работницы. Сам Керзиг был против того, чтобы у него на квартире работала Соня.

— Зачем тебе эта маленькая, не можешь взять какую-нибудь взрослую девушку?

Фрау Керзиг окинула его таким уничижительным взглядом, что он готов был раскаяться в своих словах,

— Это тебе напоминание, мой любезный…

Соня работала домашней работницей: мыла, подметала, носила дрова, выбивала пыль из ковров, делала все, что прикажет хозяйка. После внезапной и таинственной для нее смерти сестры Соня жила своей, отчужденной ото всех жизнью. Замкнулась в себе, ходила и работала всегда тихая, задумчивая. О многом узнала она здесь, в тюрьме. По намекам, по перешептыванию девушек, наконец, по перевязанному лицу Керзига она догадывалась о действительной причине неожиданной гибели сестры.

Многое она передумала, но все же не находила ясного и прямого ответа на самый главный вопрос: как жить дальше, что нужно делать, чтобы избавиться от ужасных тюремных стен и от еще более ужасных людей, которые присвоили себе право командовать, распоряжаться тобой, твоей жизнью?

Что делать, где искать спасения? Как счастливы те, кому удалось убежать. Может, они уже в партизанах, может, бьют уже где-нибудь этих ненавистных и проклятых приблуд, которые, как ненасытные пиявки, сосут и не насосутся крови. А тут вот гнись на них от темна до темна, да еще выслушивай нелепые и оскорбительные советы хозяйки.

— Я предупреждаю тебя, дитя мое, будь осторожна с ним… Если что такое, сразу говори мне…—шептала она, показывая глазами на мужа.

— Зачем вы это говорите?

— Ах, боже мой, наивное дитя! О, святая невинность! Ты не знаешь, дурочка, какие опасности подстерегают тебя! Смотри же у меня: я никогда не прощу тебе самых невинных шуток! — уже громко и угрожающе говорила фрау Керзиг.

— Чего вы хотите от меня? — с отчаянием говорила Соня и, закрыв лицо руками, плакала навзрыд, прислонившись где-нибудь в уголке.

— Это хорошо, дитя мое, если человек способен плакать…

Соня мерзла, коченела ночами в своем уголке под лестницей, в коридоре. С одной стороны коридора —*! квартира начальника тюрьмы, с другой — не то склад, не то какой-то архив. Наверху — тюремная канцелярия. Окна всюду — ив коридоре, и во всех помещениях —; схвачены решетками. Не вырвешься, единственная дверь во двор всегда заперта на ключ.

Керзиг ходил понурый, раздраженный: что-то не ладились дела. Однажды вечером, наливая в столовой керосин в лампу, Соня сделала неосторожное движение, и огромная лампа с грохотом упала на пол. Широкое, цилиндрическое стекло со звоном разлетелось на кусочки, широкая лужа керосина подтекла под стол.

Керзиг подскочил к Соне, стал бить ее по щекам.

— Это тебе за лампу, мерзавка! Это за неосторожность! Это за испорченный пол! Будь аккуратней, аккуратней… свинья…

Он бил, и с каждым ударом распалялась его ярость. Девушка знала, что в припадке лютой злобы он мог и убить человека, если тот начинал перечить или оправдываться. И она молчала, сжав и прикусив до крови губы.

Услыхав шум, вошла фрау Керзиг.

— Что у вас здесь происходит? — громко спросила она, подозрительно оглядев обоих.

Ее голос словно отрезвил Керзига. Возбужденный, с еще не остывшим гневом, Керзиг показал на девушку, на остатки разбитой лампы:

— Вот полюбуйся на работу своей протеже!

В его голосе слышались нотки злорадства.

Две предательские слезинки скатились на щеки девушки. Как хотелось ей заплакать, чтобы выплакать свою страшную обиду. Как хотелось поднять с пола остатки лампы и бросить их, швырнуть. Она быстро наклонилась, взяла в руку железный резервуар лампы, решительно выпрямилась, мельком глянув на фигуры хозяев, стоявших возле стола. Керзиг пренебрежительно следил за ее движениями, а жена, видимо, ждала от нее каких-то объяснений. В глазах хозяйки Соня не видела особого сочувствия. Да перед ними ли плакать ей? И чего достигнешь ты, если бросишь в него этот кусок железа? Этим не убьешь, а он тебя убьет. Убьет, и никто тебя не пожалеет, никто даже знать не будет. Нет, не это надо делать, не это… Вытерпи еще раз, стисни зубы и помолчи. И совсем спокойно, покорно она обратилась к фрау Керзиг:

— Простите, я не заметила, как зацепила за нее рукой…

Фрау. Керзиг трагически покачала головой, нахмурилась:

— Действительно, нельзя быть такой безрукой. Так можно дом поджечь… Ох, не выношу этого смрада.

И она приказала девушке хорошенько вымыть пол горячей водой. А когда вышел муж в другую комнату, она подошла к девушке и, схватив ее за руку, зашипела ей в лицо:

— Ты смотри у меня! Я знаю, как падают лампы со стола! Я шкуру с тебя сдеру и отдам собакам. Ты это помни всегда.

Долго в тот вечер не могла уснуть Соня. Лежала на холодном брезентовом матраце, думала, искала выхода из тупика. В долгом мраке ночи перед ней возникали лица обоих Керзигов, лютых и бессердечных врагов. Разве не она, Керзиг, загубила ее сестру? Разве не эта старая ханжа пыталась играть на человеческих чувствах жалости и сочувствия человеческому горю? Разве не эта ведьма, выжившая из ума от запоздалой ревности, делает ее игрушкой в неумной игре, чтобы отомстить своему идиоту мужу?

Нет, нельзя жить с такими чудовищами! Нельзя дышать одним воздухом с ними! А что же делать, чтобы избавиться от этих выродков?

Что же делать?

Темная ночь не дает ответа. За стеной завывает холодный ветер, слышно, как сыплет он снежной крупой в стекла окна в коридоре, как приподнимает порой железный лист на крыше и тот гремит, постукивает, нагоняя тоскливые мысли. Где-то здесь, неподалеку, эти двуногие звери закопали ее сестру. «Где ты, моя хорошая, родная? Я ведь так хотела посмотреть на тебя, проститься с тобой, проводить тебя в последнюю дорогу, согреть холодные глаза твои своим дыханием. Зачем ты покинула меня на издевательство, на поругание? Мне холодно здесь, мне страшно…»

Перед глазами ее вставало недавнее прошлое, то, с чего началось все страшное в ее жизни. Груды битого, закоптевшего кирпича. Уцелевшая стена. Это был их дом, в нем жили они. Над карнизом окна с тревожным щебетом летали ласточки. Из окна струился, завивался в серые клубочки дым. Все сгорело. Напрасно искали гнездо осиротевшие ласточки.

Соня и Люда стояли над пепелищем своего гнезда и боялись думать, куда, в какие просторы понесут их опаленные крылья.

Соня приподнялась на своей постели. Почему-то вспомнила: «Так можно, дом поджечь…*

Она не ответила тогда на эти слова.

Что ж, ответить никогда не поздно… Можно ответить и теперь.

Соня ступала так осторожно, что не слышала своих шагов. Только слышала завывание ошалевшего ветра да тихий плеск выливаемого керосина. Целые две канистры стояли в углу… И когда вылила весь керосин на пол и под дверь, где спали в своей берлоге звери, затаив дыхание чиркнула спичкой. И раз, и другой… В дрожащих руках ломались спички. Но вот поднялся слабый язычок пламени, отбросив ее трепетную тень на стену. Тень была такая большая, страшная. Слабый огонек чуть было не захлебнулся, даже немного померк, но тут же вспыхнул с новой силой, и пошел, и поплыл, растекаясь все шире и дальше. И чем шире расходился он, тем выше взвивались его огненные завитки. Стало горячо, нестерпимо горячо.

Закрыв лицо руками, Соня медленно отступала к стене. Ее тень становилась все меньше и меньше. Дальше некуда было отступать. Чувствовала за собой холодок стены, которую снаружи, во дворе, злобно осыпал ветер снежной крупой. Там холод, стужа, шальной ветер грохочет железными листами крыши. Но уже не слышно его завывания, не слышно его голосов. Будто всю свою силу передал он этому огненному вихрю, который кружил, прыгал на стены, на потолок и жадно бросался во все стороны, ища выхода.

— Это расплата вам, проклятые… за все… за все… за вашу кровавую ласку…— еще шептали ее запекшиеся губы. И когда яркое пламя охватило ее со всех сторон, детский пронзительный крик вырвался через железные решетки окна. Вырвался и затих.

Золотые ленты огня стремительно взметнулись над домом.

Это был тот пожар, о котором узнала Нина Васильевна от соседок утром. Его зловещие отблески пробуждали в сердцах людей и тревогу, и надежду на лучшее: живут еще рядом смелые люди, живут, борются, бесстрашно идут на подвиги за свою и твою человеческую долю.

 

17

Их расстреляли поздно вечером…

Некоторые события ускорили расправу. Немецкая газета расписала на все лады выступление незадачливого оратора. Конечно, изобразила дело так, будто выступал сам Слышеня и слушатели были так растроганы его покаянием, что чуть ли не после каждого слова кричали «хайль Гитлер», а после окончания речи подхватили оратора на руки и на руках несли через весь город. Куда они занесли его, об этом газета не написала. Здесь же был помещен портрет Слышени и вся речь, будто бы произнесенная им…

Правда, газетка не сообщила о трех пожарах, вспыхнувших в ту ночь. Не сообщила она и о том, что незадачливый оратор и два его дружка — один из них тюремный парикмахер — были в ту ночь беспощадно избиты неизвестными лицами. Их, избитых до бесчувствия, подобрал немецкий патруль на глухой улице возле руин. Пока солдаты искали способ доставить их домой, два приятеля сочли, видимо, за лучшее покинуть навсегда этот бренный мир, чтоб не беспокоить больше добрых людей, и тут же скончались.

Дня через четыре немецкая газетка поместила еще одну небольшую заметку об исключительном по своей «дерзости нападении на тюрьму трех фанатиков-коммунистов с целью освобождения одного заключенного», имя которого не называлось. По словам газеты, «доблестная охрана тюрьмы мужественно отбила нападение, и фанатики погибли». Эта заметка, не в пример остальной газетной писанине, соответствовала до некоторой степени действительности.

Вскоре Слышеню и большую часть узников барака вывезли на нескольких грузовиках километров за двенадцать к востоку от города. Везли сначала по шоссе, потом повернули налево, где неподалеку от дороги начинался молодой хвойный лесок. Днем была оттепель, под вечер подморозило. Обмотанные цепями колеса грузовика с лязгом катились по обледеневшей дороге! Кусочки льда громко стучали по дну кузова, в кото* ром вместе с другими, такими же измученными и обессиленными людьми, лежал Слышеня. Грузовик гремел, подскакивал на выбоинах.

Машины по очереди подъезжали к огромному рву, выкопанному на опушке леса. На оголенной от снега земле желтел свежий песок,— он почему-то казался теплым и уютным. Несколько человек сразу повалились на него, как только их выгрузили и поставили на край рва. Торопясь, эсэсовцы сдирали с некоторых лучшую одежду, обувь. Слышеня напрягал последние силы, чтобы не упасть и устоять на ногах. Он собирался что-то сказать, даже повернулся лицом к солдатам, но неодолимая слабость охватила его, и он не мог уже вспомнить, от автоматной ли очереди или после рухнул на песок и скатился в ров.

 

18

Казалось, где-то тихо-тихо звенят серебряные колокольчики. Нанизали их, как горошинки, на тугую шелковую нитку и повесили на прошлогодние былинки. Солнечный луч прикоснулся к колокольчикам — и они звенят и звенят. Закачает их ветер весенний или тронет мягким крылом полевая птица — они звенят, звенят и звенят.

Долго прислушивался человек к тонкому серебряному звону и все не мог понять, наяву ли он слышит его или в дремотном сне долетают до него мелодичные звуки. Было тяжело дышать, словно камнем придавило грудь. Силился раскрыть глаза и раскрывал их, но ничего не видел. Кругом стоял густой, непроглядный мрак. Сколько времени он пробыл в этом мраке, он не знал. Временами всплывали в памяти, будто страшные видения, обрывки каких-то воспоминаний. Потом все исчезало, и он снова впадал в забытье.

А колокольчики все звенят и звенят. И с каждой минутой их серебряный звон громче. Потом колючий холод цепляется за плечо, зябко прикасается к щеке. Человек пытается пошевельнуться, повернуть голову в другую сторону. И вдруг становится светло-светло. Он даже зажмурил глаза, чтобы привыкнуть к свету и к безграничной голубой высоте, распростершейся над ним. «Это же небо! — догадывается он.— Вон и облачка плывут на нем, плывут, не торопятся… А солнце, солнце, как много его!»

А колокольчики все звенят, звенят.

Человек лег поудобней, осмотрелся. Возле самого лица из рукава ватного пальтишка выглядывала детская рука: пальцы сжаты в маленький кулачок, и, когда Слышеня пошевелился, из кулачка просыпалась горстка песку. Видно, раньше рукав лежал на лице Слышени, закрывал его глаза. Слышене казалось: еще минута, другая — и содрогнется земля, чтобы обрушить свой великий гнев на тех, кто сделал неподвижной эту маленькую-маленькую ручку дитяти.

Но земля не содрогнулась. Неслись и неслись по небу прозрачные весенние облачка. Пригретая солнцем Стенка рва слегка дымилась паром. По ней изредка скатывались с еле уловимым шорохом песчинки, мелкие камешки. И не переставая все звенели, звенели серебряные колокольчики.

Где же они, колокольчики?

Слышене стало душно. Может, от солнца, уже не скупого на ласки, может, от тяжелых мыслей, от волнения. Томимый духотой, сбросив со своей груди ноги Мертвеца, Вадим Рыгорович повернулся на другой бок.

Теневая сторона рва была покрыта белым мохнатым инеем, на котором кое-где поблескивали, загорались и тут же гасли разноцветные искорки. А там, вверху, солнце, видно, хорошо пригревало землю, и на припеке таяли остатки снега. По обрубленному лопатой корню, нависшему почти над самой головой Слышени, журчала вода и стекала вниз тоненькой и ровной, как струна, струйкой. Она выбила на дне рва небольшую лунку и все звенела и звенела серебряными колокольчиками. Вода хорошо напоила песок вокруг и подобралась под самое плечо и щеку Слышени, когда он лежал без сознания.

Подставив лицо солнечным лучам, он жадно прислушивался теперь к едва уловимым звукам пробуждающейся земли. Болело плечо. Попробовал пошевелить рукой. Ее можно было поднять, согнуть в локте. «Значит, пуля не затронула кость»,— подумалось сразу, и на сердце сделалось легче. И все, что видел он над собой,— и светлые облачка, и глубокая кристальная голубизна неба, и согретые солнцем кучи песка, и прошлогодняя почерневшая былинка полыни, и веселая струйка воды — все это стало еще более прекрасным, манящим, чем раньше, когда за работой он не замечал порой всей красоты своей земли. Он даже чувствовал запах полыни, согретой смолистой сосны и земли, которой только что коснулись животворные лучи солнца. Видел, как тянется к солнцу все живое: вон, будто иголочка, пробилась из-под песка слабая травинка, зеленеет, набирается силы; над самым обрывом теплыми пушистыми почками желтеет лозовый куст; какая-то птичка присела на песчаный гребень, чирикнула раза два и, глянув мельком в яму, взмахнула крылышками, вспорхнула — и вот все выше и выше трепещет в бездонной голубизне живая золотинка. И оттуда, из солнечной дали, вдруг проливается песня.

… С трудом поднялся Слышеня с земли, встал наконец на ноги. Прислонясь грудью к краю рва и держась обеими руками за оголенные корни сосны, с трудом перевел дух. Из рва видно поле. Кое-где белеют на нем заплатки снега. Земля почернела везде и, казалось, дышала: легкое прозрачное марево струилось над полем. С другой стороны видна зеленая стена соснового леса с небольшими бледно-коричневыми пятнами молодого березняка. В противоположной стороне сквозь редкие сосенки можно разглядеть кусочек шоссе. Мокрый асфальт поблескивал на нем, часто проходили одна за другой машины, и солнечные блики резко вспыхивали на их стекле.

«Нет, туда нельзя идти…» — подумал Слышеня.

Трудно выбраться из рва, трудно идти. А нужно как можно скорей и дальше отойти от этого места. Уже вечерело, когда Слышеня отошел от рва на какой-нибудь километр. Он пробирался редким сосняком к лесу. И хотя немного прошел, но путь показался ему долгим-долгим. Совсем обессиленный, он подолгу отдыхал, примостившись на каком-нибудь пне, а то и просто лежа под сосной, если попадалось более или менее сухое место. Наконец совсем выбился из сил. Он уже не шел, а медленно переползал от одного дерева к другому.

Приближалась полночь, когда подполз он к глухой лесной дороге, по которой давно никто уже не ездил, особенно с тех пор, как провели шоссе. Ползти дальше не было сил, давал знать себя голод: уже второй день он не видел в глаза корки хлеба. Донимал и холод, от которого не спасали старые лохмотья, полученные в тюрьме. Хотя морозов уже не было, но от сырой земли тянуло пронизывающей стынью. В лесу еще не везде сошел снег, и кое-где держалась на низких местах зимняя наледь. Забравшись в колючие заросли молодого ельника возле самой дороги, Слышеня кое-как примостился на еловых ветках, отдыхал, отдаваясь тяжелой дреме.

В лесу царила тишина. Ничего не слышно было со стороны шоссе, на котором прекратилось всякое движение, как только настала ночь. В темном небе ярко горели звезды, предвещая хорошую солнечную погоду. Слышеня смотрел на звезды и думал, о том, что вот отдохнет он еще часик и, собравшись с силами, двинется дальше. Куда? Конечно, дальше от города. Нужно пробираться лесами. Теперь, пока еще ночь и не распустило дороги, можно идти любым путем, нигде не увязнешь. И здесь же одолевали сомнения: как же он пойдет, если столько времени потребовалось ему, чтобы одолеть несколько километров? Было ясно: где-то придется искать ему временного приюта, отдохнуть, осмотреть рану и набраться хоть немножечко сил.

Он уже стал засыпать, когда настороженное ухо уловило какие-то звуки на лесной дороге. Казалось, стукнуло железо о камень. Звуки изменились, будто что-то шуршало по мокрому песку, и уже совсем отчетливо послышалось, как затарахтели колеса по твердой земле, как захрустел ледок в вымороженной луже.

Слышеня уже приметил из своего убежища две подводы. Он глубже забился в колючие лапки ельника, чтоб никто не заметил его. Но не успел еще передний воз проехать шагов десять по направлению к укрытию Слышени, как вдруг конь захрапел, навострив уши, и начал пятиться.

– Что там такое, — может, волк пробежал? — послышались голоса. Начали погонять коня, но он не трогался с места и, перебирая передними ногами, старался свернуть в сторону, бросался назад, чуть не вылезая из хомута.

— Возьми за оброть да проведи! — послышалась команда.

Схватив за оброть, коня тянули, понукали,

— Давай, давай, не упирайся!

Конь стриг ушами, несмело ступил шаг, другой и, поравнявшись с местом, где лежал Слышеня, рванулся так, что чуть не сбил человека, который вел его.

— Да тихо ты, волчье мясо! — выругался он, не выпуская оброть из рук.

Та же история повторилась и с другим конем. Люди, а их было человек десять, насторожились. Вошли в ельник, внимательно осмотрели каждый кустик, деревце. И здесь один из них заметил торчащие из-под кудрявой ели мужские ноги. Железный лязг затвора —. и люди, казалось, сразу исчезли. Или разбежались и попрятались среди деревьев, или приняли какие-нибудь другие меры предосторожности — Слышеня не заметил. Двое остались возле него, и один, держа автомат наготове, коротко приказал!

— Не шевелиться, иначе пристрелю! Второй торопливо обыскивал.

— Ничего нет! — сказал он.

— Куда оружие забросил? — грозно спросил первый.

– Нет у меня никакого оружия…

— Кто же ты?

— Как видите, человек…

— Этого мы не видим, однако. А ну, вставай!

— Помогите подняться, окоченел я совсем, на земле лежа.

Его подняли, поставили на ноги. Подошли другие. Тихо доложили первому, что ничего подозрительного на дороге не слышно и не видно, что можно ехать дальше. Слышеня присматривался к людям, стараясь определить, кто они такие. Одеты в штатское, только на одном — полицейский мундир.

— Откуда же ты идешь? — снова спросил первый, —. Из города… Из больницы,— будто спохватившись, добавил Слышеня.— Вот пролежал там три месяца, а теперь иду…

— Однако прошел ты не больно много. И почему тебе обязательно идти этой дорогой, если по шоссе куда удобней, да и подвезти могут.

— Это вы правильно говорите, но, как вижу я, вы сами тоже почему-то ездите этой неудобной дорогой…

— О нас нечего говорить, у нас свое дело… Захотим, поедем и по шоссе…

Кто-то чиркнул спичкой. Колеблющийся свет осветил на секунду изможденное лицо Слышени, его легкую, подбитую ветром одежду.

— Да у тебя все плечо в крови, где это так угораздило?

— Старая рана… Разбередил вот — она и открылась…

—. Та-а-ак… Однако что же мы с тобой делать будем! Брать нам тебя не совсем сподручно, — может, ты еще партизан какой, бандит?

– Разве не видите, какой из меня партизан?

— Да это видим. А может, ты недобитый полицай или шпион, может, притаился здесь под елкой, чтобы добрых людей выследить? Вот возьмем и пристрелим тебя, чтобы долго не возжаться с такими подозрительными типами! Документы есть?

— Нету.

— Ну вот! Приятное, можно сказать, знакомство!

— Вот что, люди, кто бы вы ни были, а сдается мне, что вы действительно люди… Возьмите меня с собой, я же околею здесь к утру, да и сил нет идти. А еще попрошу: дайте кусочек хлеба.

Его на минуту оставили. Совещались: брать или не брать. Все же решили взять: не видно по человеку, чтобы он дышал плохим воздухом. Конечно, не скажет он сразу, кто и откуда, да ведь и ты ему не открываешься…,

— Давно не ел?

— Чтобы не соврать вам, дня два…

Его подсадили на телегу, набросили на плечи теплую свитку. Кто-то долго копался в ящиках, стоявших на возу, наконец достал оттуда небольшую бутылочку.

— Тяни, брат, прямо из бутылки, бокалов не припасли! Да не бойся, обычная медицина, мертвого ставит на ноги.

От хорошего глотка спирта чуть не задохнулся Слышеня.

— А ты закусывай, закусывай!

Ему дали порядочный кусок сала, краюшку хлеба. Пожалуй, никогда в своей жизни Слышеня не ел такого вкусного хлеба. От выпитого спирта по телу растеклось такое тепло, что казалось, потеплели даже звезды. Наступало, видать, утро. Тихо покачивалась телега, и, укачанный ездой, согретый человеческой лаской, Слышеня впервые за последние недели уснул спокойным, беззаботным сном.

 

1

Весь день рыли землянки, готовя постоянную базу. Хлопцы после более чем двухмесячных скитаний не очень охотно брались за лопаты. Чувствовалась усталость. А тут еще с полдня пошел мокрый снег — это в самом конце апреля,—лес сразу стал угрюмым, неприветливым. Работа остановилась. Хлопцы забились в еловые шалаши. Кто постарше — сразу уснули. А молодые собрались кучками, и начались бесконечные разговоры, воспоминания. Рассказывать есть о чем. Чего-чего только не было за эти два месяца: и мосты рвали, и эшелоны сбрасывали, и маслозаводы, льнозаводы, волостные управы жгли, и полицаев-бобиков гоняли, как зайцев. Конечно, и самим приходилось порой, ну как тут сказать деликатней, довольно туго. И сами иногда бегали, ну, не как зайцы, а, как сказал однажды Константин Сергеевич, как лани, да еще быстрей. Это он сказал тогда, когда распекал хозяйственный взвод, который, напоровшись на немецкую засаду, вместо того чтобы решительной атакой разгромить гитлеровцев, растерялся от неожиданности и показал им свои тылы.

О разном говорили хлопцы. Шутили, смеялись. А когда исчерпали все запасы шуток, взялись за гармошку. Тут и снег перестал идти. Серые тучи рассеялись, под вечер выглянуло солнце, немного подсушило землю. Стало куда веселей и на земле и на сердце.

Чмарутька разложил небольшой костер — немного обсушиться и согреть чаю.

Как приятно посидеть у костра в лесу, когда от земли веет еще сыростью, когда весенние ветры не продули еще всех лесных уголков и под елками и соснами, под которыми давно сошел уже снег, остался его колючий холодок. И сколько дней еще пройдет, пока не исчезнет он и ласковое весеннее солнце согреет землю. Не ждать же людям лета, когда еще придет оно. Им нужно отдохнуть и поспать. Наломай еловых веток да настели поверх прошлогоднего вереска — и спи себе на здоровье на этой постели, никакой холод тебя не проймет, лишь бы не дуло с боков. А чтобы не дуло, поставь шалаш. Все же теплей, когда над тобой звезды не светят.

А возле костра еще лучше. Огонек весело потрескивает. Сухие сосновые ветки горят без дыма. Подбросишь хворостину, и сноп искр взлетает высоко-высоко. Солнце уже заходит, ползут под деревьями сумерки, а искры становятся еще ярче, светлее. Иная взлетит до самой вершины дерева и все не гаснет. Смотришь на нее, смотришь — и не разберешь толком, то ли она там светит, то ли зажглась первая звездочка на небе.

Хорошо возле костра.

Сидит на пеньке Чмарутька, греется. Временами вздыхает. Не сказать чтобы мрачного характера был человек, но порой одолевают думы-заботы. Глянешь назад в свою жизнь, и больно станет. Вот им хорошо, молодым, когда нет забот: смотри только за собой, береги только себя. Конечно, и товарищей надо беречь, но не об этом разговор. Ни детей у них, ни жены, редко у кого из молодых своя семья есть. А тебе, Савка Лявонович, с твоими годами тяжело за молодыми угнаться. О семье все мысли. Хорошо еще, что в конце прошлого года удалось переправить семью на восток. И Степаниду, и всех меньших. Всех переправили большой группой через линию фронта, когда проходила она неподалеку от Витебска. Многие из деповцев и отряда батьки Мирона послали свои семьи. Все обошлось хорошо, и хорошо, что отправил семью на восток, а то здесь ни работы, ни хлеба. А виселица близко, ой как близко, ею только и кормят вдосталь эти черные кровопийцы!. Вспомнил Мишу-Мишутку, я сразу сжалось сердце. Но это случилось еще в то время, когда и мать была здесь. А что он скажет Степаниде о другом сыне, о Павле, который был в партизанах у батьки Мирона. Уже с месяц прошло, как расстреляли его на тюремном дворе в городке вместе с другими хлопцами. Нарвались они на засаду, ранили их в жестокой схватке, в плен захватили. Недели две мучили в тюрьме, прикончили, душегубы.

За грустными воспоминаниями и не заметил, как чуть не погас костер. Из тяжелого раздумья вывел его смазчик, сосед по шалашу. Он куда-то отлучался дня на два, только теперь явился, в сумерки.

— Что, Савка Лявонович, нос повесил? Смотри, и чай твой замерз. Подшуруй, брат, топку, да будем ужин готовить.

Веселый хлопец смазчик. Голыми руками его не возьмешь. Проворный, ловкий и хитрости не занимать; С детства ходил в беспризорниках, пока не прибился к мазутному племени и навсегда обосновался на железной дороге. Фамилия у смазчика тихая, ласковая! Детка. Совсем не соответствовало этой фамилии довольно грубое имя Гордей, а по отчеству он был Корнеевич. Константин Сергеевич давал ему иногда самые деликатные поручения, и, надо сказать, хлопец аккуратно справлялся с ними.

Вот и теперь Детка вернулся с одного такого задания, доставив в лагерь подвод пять с разным грузом. Уже давно хлопцы в отряде изрядно обносились, а у некоторых одежда пришла в такое состояние, что показаться в ней где-нибудь днем перед людьми совершенно невозможно.

Заслонов, остановившись с отрядом в лесу, узнал, что неподалеку был когда-то военный городок и в самом начале войны в городке остались невывезенные запасы обмундирования. Пока немцы были заняты фронтовыми делами, люди из ближайших сел и деревень разобрали, порастащили все, что было в городке.:

Дядя Костя и дал приказ Детке организовать добровольный сбор обмундирования, а если потребуется, провести и реквизицию среди тех, кто думал поднажиться на этом деле. Детка захватил с собой несколько человек из хозяйственного взвода и направился в ближайшие деревни и хутора. Первый день он посвятил внимательной хозяйственной разведке: где кто живет, как живет, чем дышит. Завел знакомство с хлопцами и девчатами. С людьми постарше успел и по чарке выпить, прикинувшись сватом. Умел человек подойти к людям, правильное слово сказать, где нужно. А назавтра и за дело взялся. Но брать у людей какую-нибудь последнюю шинельку в хате не входило в планы Детки, и он пошел по дворам, где рассчитывал на большую добычу. Зайдет к хозяину, о котором уже много знает — и что у него спрятано и где спрятано,— и сразу спрашивает:

— Ну как, дядька, шинели ваши целы еще или нет?

— О каких ты шинелях спрашиваешь? — отвечает человек вопросом на вопрос, а глаза тем временем в сторону отводит.

—. Да про те самые, что ты в городке заграбастал.

— Смеешься, нашел время шутить.;— Значит, нету, говоришь?

— Конечно нету.

— А если найду?

— Ищи, если положил…

— Ладно, попробуем поискать!

И вот Детка начинал колдовать, как говорили о нем старые женщины. Доставал из кармана самый обыкновенный компас, клал на стол и спрашивал у дядьки:

.— Видел ты когда-нибудь такой аппарат?

— Это же компас, по которому солдаты ходят, нашел чем мир удивить.

— Кому компас, а кому аппарат, который все тайники сразу показывает. Видишь, стрелка трепещет, она на твою совесть показывает, что не очень чиста она.

— Рассказывай сказки маленьким…

— Кому сказки, а кому правда. Вот смотри теперь: ставлю я эту железку вот так и смотрю по ней. Знаешь, как она называется?

— Очень мне нужно знать.

— Узнаешь. Зовется она азимутом. Вот теперь я пойду по этому азимуту и приду, куда он показывает, и возьму там все, что тобой спрятано.

— Не дури ты мне, хлопец, голову, я не маленький. Обычно соберется при таком разговоре разного народу полная хата, особенно детей. И все, и хозяин хаты, идут за Деткой, наблюдают. Тот идет через двор молчаливый, серьезный. На минутку остановится, на аппарат глазом уставится и шагает дальше. Вот и огороды пошли, аппарат на сарайчик нацеливается.

— Открывай ворота, дядька, здесь. Вот только проверю немного, сколько тут у тебя спрятано.

Детка держит компас на ладони, присматривается к нему и шепчет вслух:

— Одна, две… три… четыре…—и к дядьке: — Одним словом, показывает азимут на семь шинелей!

Дядька чешет затылок и с виноватым видом говорит:

— И не семь, а шесть. Человеку тут одному я на пиджак подарил…

— Что ж, азимут может на одну и ошибиться. Так вот, дядька, принесешь свои шинельки в Пилипову хату, там у нас сбор.

И пошла про азимут Детки такая слава по всему селу и ближайшим хуторам, что, куда ни явится Детка, ему сразу и говорят:

— Спрячь, спрячь аппарат свой, и без него сдам! И что греха таить, немного перестарался Детка со своим азимутом. Как-то угощался у одного зажиточного дядьки. А тот, скопидом, уж очень прибеднялся,— пожалел хорошую яичницу поджарить, а сунул под нос такого сала, что даже смотреть противно: сало не сало, одни пленки. Детка и спросил:

— Неужто, дядька, у тебя ничего другого в кадушке не осталось, что ты меня этакой дрянью травишь?,

— Нет, ей-богу, нет!

— Что бога обманываешь, это хорошо. А меня обманывать великий грех.

И началась тут история с азимутом. Дядька и не рад, что влип в такое дело. Привел тот чудесный аппарат к двум кадкам с прошлогодним и позапрошлогодним салом. Ну конечно, позавтракал Детка как следует. А дядька только диву давался: «Ну и азимут у тебя…»

За скупость и обман наложил Детка контрибуцию на дядьку и взял с собой копченый окорок — своему командиру в подарок. А по дороге, все с тем же азимутом, раздобыл где-то и ведерко сотового меда.

 

2

Ранним утром Заслонов наведался с Хорошевым э железнодорожную казарму возле станции. Дорожный мастер, к которому они зашли, был давно связан с дядей Костей. Он подробнj рассказал про город, про его гарнизон, про охрану станции. Связываться с городом не входило в план Заслонова, —. там была расквартирована крупная часть, справиться с которой одному от* ряду не под силу, Неподалеку от станции, в огромном песчаном карьере, гитлеровцы разместили большой артиллерийский склад. Вот этим складом и заинтересовался Заслонов. Под видом механика моторной дрезины он выехал с дорожным мастером и несколькими рабочими на линию. Такие поездки мастера, связанные с повседневными нуждами железнодорожной службы, не вызывали у немцев никаких подозрений.

На станции более полдесятка запасных путей. От-сюда отходила небольшая двухкилометровая ветка в песчаный карьер, занятый теперь артиллерийским складом. От железной дороги он был недалеко, в какой-нибудь сотне метров. Карьер старый, почти заброшенный. Он зарос молодым сосняком и разными мелкими кустами. Подходы к нему от железной дороги совсем открытые. Когда дрезина остановилась напротив него и люди, для отвода глаз, занялись осмотром пути, из карьера пришел молодой немецкий лейтенант, С видом — знатока железнодорожного дела он внимательно присматривался к работе людей, изредка причмокивая губами, и говорил: гут, гут. Смена старой шпалы была произведена быстро, но Заслонов успел за это время хорошо осмотреть местность и все подступы к карьеру. Он заметил даже, как сквозила в редкой сосновой поросли желтизна штабелей снарядов. На горе, по ту сторону карьера, среди нескольких высоких сосен приютилась сторожевая вышка, зеленели свежим дерном брустверы пулеметных гнезд и обычных окопчиков. Несколько рядов колючей проволоки прикрывали подходы к складу со всех сторон, а неподалеку стоял еще высокий деревянный забор с широкими воротами-шлагбаумом. Там же видна была и сторожевая контрольная будка. На некотором расстоянии от склада, за железнодорожным полотном, виднелось несколько вместительных бункеров, в которых жили солдаты из охраны склада.

Результаты проведенной разведки разочаровали Заслонова. У него не хватало людей для успешного нападения на склад, к тому же охрана склада вооружена до зубов, недалеко и городской гарнизон. За* слонов долго советовался вечером с дорожным мастером.

Нужно взорвать артиллерийский склад — эта мысль возникла еще во время предыдущей разведки на дрезине. Но как взорвать, каким способом? От Мастера Заслонов узнал, что через неделю на станции начнется прокладка двух новых запасных путей.

— Вот и хорошо, очень хорошо. Ваших рабочих не хватит на все эти работы? Видимо, нанимать будете новых, возможно, пришлют вам людей и из немецких лагерей? Желательно, чтобы, на станции работали свои.

— Своих не хватит, Константин Сергеевич.

— Видите ли, на станции мы должны иметь сильную группу. Понимаете, партизанскую группу. Мало ли что бывает… Вот и придется мне на какое-то время стать вербовщиком рабочей силы для вас.

Договорившись о кое-каких подробностях, Заслонов попрощался и пошел с Хорошевым на базу. Осторожно пробирались полевыми дорогами, перелесками.

Уже когда оставалось километров пять до базы, блеснула молния и первый гром несмело прокатился по лесным просторам. Молния блеснула еще и еще, первые капли дождя зашелестели на соснах, и вскоре пролился дружный, хороший дождь, наполнив лес густым однозвучным шорохом. Гром гремел уже где-то далеко. Молний совсем не было видно, и только слабые зеленоватые отсветы на миг-вспыхивали на высоких соснах. Дождь еще моросил, стекая с деревьев крупными каплями. И сразу потеплело. На болоте подала свой голос жаба. Ей несмело начала вторить другая, за ней третья, и вскоре болотный разноголосый концерт заполнил, казалось, весь лесной простор. Сильней запахло березовыми листьями.

Эти разноголосые звуки и запахи первой по-настоящему весенней ночи, шорохи леса, его таинственный Мрак по-разному действовали на наших пешеходов.

Хорошев как бы прислушивался к себе, к своим мыслям.

Он шел задумавшись, за его размашистым шагом не поспевал Заслонов, и ему приходилось то и дело догонять его.

— Ну и медведь! Ты думаешь, что и у меня такие ходули? Тише давай, а то совсем запаримся. О чем думаешь, молчальник? Ну, знаю, знаю, не буду расспрашивать, скажи только, куда делась Надя?

— Она в отряде у батьки Мирона. Там и Астап Конопелька.

— Это уже хорошо. А то все стесняешься даже вспомнить о Наде при людях. Я вот иду с тобой, а семья из головы не выходит: как они там, жена, цыплята мои. Сколько времени прошло, а ни одного слова от них не слышно. Разумом понимаю, что все должно быть хорошо, спокойно, а на сердце порой такая тоска, что, сдается, тысячи километров пробежал бы пешком, чтобы только на один миг, на одно мгновенье увидеть их, подержать ребятишек на руках, расцеловать, поговорить с ними. Они у меня потешные, пискуны мои. Так вот оно как бывает, Николай. А ты, брат, я вижу, голову повесил и тоскуешь. Журиться нам не приходится. Немножко можно, а много нет. Ты смотри веселей, дыши веселей да ходи гоголем, чтобы чертям да немцам тошно было. Вот хлопцы отдохнут, и начнем рубать! Грохнем так, что небо с овчинку покажется.

Пришли к «столовке», обычному шалашу, возле которого прямо на земле стояло несколько ящиков, временно заменявших обеденные столы. Возле одного такого ящика сгрудилось несколько человек, видно охотников послушать разные были и небылицы. Скупо поблескивала коптилка из снарядного патрона. Заслонов, едва приблизившись к столовке, тихо сказал, чтоб не потревожить людей в шалашах:

— Спать, спать, орлы!

— Стенгазету выпускаем, товарищ командир!

— Тогда другое дело, мешать не будем.

— Да вы нам не мешаете, вот посмотрите, как здорово выходит.

— Что ж, и посмотрим, и покритикуем, не только вам нас критиковать, уважаемые газетчики. Подходи, Хорошев, почитаем. Ну, что здесь у вас!

— А вот передовица, о наших последних боях с немцами, ну и о храбрости, о смелости…

— Что же, это неплохо — о смелости… А как у вас с этой смелостью? Писать о ней иногда куда легче, чем на самом деле с ней сдружиться…

— Не подкачаем, товарищ командир…— скромно ответили хлопцы из редколлегии.— А здесь вот заметки о дисциплине, о хранении и уходе за оружием, о случайных выстрелах…

— А это что? Угу, боевая сатира и юмор. О ком же это? А, знакомые герои! Попал-таки сюда и Пишчейка. Почитаем: «Боец Пишчейка так ненавидит фашистов, что не может на них даже смотреть равнодушно. Послали его на шоссе, следить за немецкой колонной, так он забился в кусты и быстро подался в лесную чащу, чтоб не отрываться от своих основных сил. «Смотреть, говорит, не могу на этих проклятых!» Правильно, хлопцы, давайте им и в хвост и в гриву. А тут вы кого подцепили? Саврицкого Яську:

За незаконное изъятье Получил в один присест Партизан Саврицкий Яська Двое суток под арест.

И мало еще получил, негодник! Стоит ему добавить.

Проглотив в столовке кое-что из нехитрого меню, Заслонов и Хорошев направились к своему шалашу.

Вскоре в нем установилась тишина. Но Заслонов еще долго не мог уснуть. Глядя на звезды, которые кое-где поблескивали сквозь еловые ветки, он вспоминал время, когда так же смотрел на звезды на опушке леса или в витебском парке, встречаясь с той, которая теперь далеко-далеко. Правда, минуло уже много лет с той поры, давно прошли «астрономические» увлечения, но все же защемит порой сердце при воспоминании о тех давних, давних годах. Да, молодость пролетела, а кому из людей не жаль ее…

Мысли снова возвращаются к делам нынешним, сегодняшним.

Отряд разросся; кроме рот, появились отдельные группы, которые воюют уже самостоятельно, и хорошо воюют. Что-то надо делать. Видно, придется новые отряды организовывать.

Мысли снуют, путаются. Чем больше слипаются глаза, тем меньше стройности в мыслях. Перескакивают с одного на другое.

А кругом все тихо, тихо. Только где-то перекликаются, никак не угомонятся совы, и в разных углах леса, то близко, то далеко, слышится их глухое, протяжное: «Фу-ух… фу-ух…» И в ответ слышится торопливое: «Фу-фу-фу-фу… Фу-фу-фу-фу…»

Часовой прислушивается к этой ночной песне и злобно сплевывает под куст:

— Чтоб вам заложило, таким певцам!

 

3

Утро выдалось ясное, солнечное.

Узнав, что командир проснулся, Детка сразу же побежал отрапортовать ему о своих делах, о выполненных поручениях. Прихватил окорок и ведро меду, спрятал их в кустах возле командирского шалаша и, поправив ремень и гимнастерку, бодрым шагом двинулся к входу в шалаш.

Заслонов был возле шалаша. Раздевшись до пояса, он умывался из ведра под небольшой елкой, на которой висел рушник.

— Доброе утро, товарищ командир! — и Детка так пристукнул каблуками, что сухие прошлогодние иголки веером разлетелись из-под ног.

— Здорово, здорово, гордый человек! По делу? Командир недаром назвал Детку гордым человеком, тот сам при случае, особенно будучи в веселом настроении, любил порисоваться перед кем-нибудь из своих слушателей: «Тебе повезло, что я, гордый человек, вожу компанию и разговариваю с тобой. Ты понимаешь, кто я? Гордей! Такое имя, братец, не каждому дается, а уж если присваивается кому-нибудь, то в самых редких, исключительных случаях, как, скажем, тогда, когда родила меня моя мамочка. Ты только подумай — Гордей, понимаешь, гордый, как бог перед черепахой. Пойми это и сделай надлежащие выводы, как тебе нужно относиться к моей персоне».

— По делу, товарищ командир! Как было приказано, все выполнил и перевыполнил. Разрешите доложить по порядку: одних шинелей тридцать штук, новенькие, как гвоздики из ящика. Солдатских сапог сорок пар. Не сапоги, а скороходы! Брюк пятнадцать и двадцать три гимнастерки. Немножко некомплектно выходит, но что поделаешь…

— Постарался ты, Детка, ничего не скажешь. Что молодчина, то молодчина. Спасибо тебе от имени командования отряда!

Заслонов даже руку пожал Детке, и тот прямо-таки расплылся от радости. Из шалаша вышли Чичин и Хорошев.

— Слыхали, как постарался наш Детка? — проговорил Заслонов.— Нужно официально объявить благодарность в приказе по отряду.

— Рад стараться, товарищ командир! — отчеканил Детка и по всей форме повернулся было кругом, чтобы пойти, но вдруг спохватился! — Одну минуточку, товарищ командир!

Он бросился стремглав за шалаш и вскоре нес оттуда что-то завернутое в газету.

— Вам! — только и сказал взволнованный до глубины души Детка, уставив свои быстрые глазки в лицо командира.

— Что это такое? — немного удивленным тоном спросил Заслонов.

Ничего не ответил на вопрос Детка. Только подхватив на одну руку то, что он нес, второй развернул газету. И тут все увидели огромный окорок. Он лежал во всей своей красе. Зеленела дереза, в которую была обернута кость, да ярко выделялся из дерезы небольшой букетик свежих фиалок. А на лице Детки расплывалась улыбка, теплее солнца.

— Во-о! — наконец ответил на вопрос хлопец.—! Подарок. Для вас, товарищ командир.

— От кого? — машинально спросил командир, а лицо его потемнело.

— От населения, товарищ командир!

Наступила минута молчания. Ее нарушил Хорошев, Еле сдерживая смех, спросил:

— От благодарного или просто так? Его перебил Заслонов:

– Сразу же сдай на кухню, в общий котел!

— Копченый, товарищ командир, специально…— растерянно упрашивал Детка.

— Ты слыхал приказ?

— Слыхал, товарищ командир…

Детка с отчаянием на лице осторожно положил ветчину на пенек и молнией метнулся за шалаш. Запыхавшись, он притащил оттуда завязанное чем-то ведро.

— Товарищ командир, товарищ командир! — говорил он взволнованно.— Если вы уж не хотите окорок, так попробуйте хоть меду!

Он быстро сорвал покрышку.

— Не мед, а кристалл! Сотовый, товарищ командир! Ну пусть уж окорок… черт его побери… Но поверьте мне, товарищ командир, так упрашивали… Ну просто умоляли люди, чтобы я взял вам этот подарок! Говорят, он же ничего хам сладкого в лесу…

— Так ты еще будешь врать мне в глаза, нечистая твоя душа! — Заслонов, подойдя вплотную к Детке, наступал на него. Тот медленно отходил назад с ведром в руках, пока не наткнулся на шершавый ствол сосны.— Так ты сладенького захотел? На мед потянуло деточку маленькую, несчастную! Ах ты, беспутная твоя голова!

— Товарищ командир! Я же не брал, если хотите поклянусь вам, что не брал силком. Сами дали…

— Отставить болтовню! Сразу бери и то и другое,—: показал глазами на окорок и мед,— и чтоб духу твоего здесь не было. Отнеси немедленно тем, у кого взял, и расписки возьми, мне сдашь. Запомни, я сам все проверю. Сейчас же марш!

— Это же далеко, пятнадцать километров, товарищ командир! — взмолился Детка, даже пот проступил на лысине.

— Ничего не знаю! Чтоб сегодня же были расписки у меня в руках!

—. Будет сделано в один миг…— Подхватив злосчастные дары, Детка так помчался к своему шалашу, что чуть не сбил с ног Чмарутьку, который с котелком в руках собирался идти на кухню за кашей. Чмарутька глянул на Детку и сразу все понял. Для приличия вежливо спросил:

— Ну?

— Труба…— только и мог ответить расстроенный Детка.

— А разве я не говорил тебе? — упрекнул Чмарутька.—Употребили бы сами потихоньку эти… ну… продукты, и все было бы в порядке, никакой заботы тебе и неприятностей. Но беда небольшая: не могли попользоваться неофициально, так сказать,— съедим не таясь, как это говорят — легально. И если говорить откровенно, это еще и лучше, братец ты мой.

Хоть и крепко уважал Детка Чмарутьку, но тут не вытерпел и, поставив свои подарки на землю, сунул ему под нос фигу: *

— Вот это съешь!

Чмарутька мужественно перенес такое оскорбление, только вздохнул. Детка, чтобы смягчить допущенную неделикатность, добавил уже более ласково:

— Ты не обижайся! Понимаешь, так распек, дальше некуда. Хотел пристрелить даже.

— Ну, пристрелить он бы тебя не пристрелил, а страху нагнал… Это я по тебе вижу, братец ты мой. А как же с продуктами будет?

— Приказал обратно отнести да сдать.

— Та-а-ак… это дело нелегкое и, можно сказать, совсем напрасное. Однако приказ есть приказ. Что ж, пойду хоть немного подкреплюсь, сегодня кашу варили…

— Да погоди ты с кашей своей. Я к тебе за советом, за помощью. Пойдем со мной сдавать все это, я один не донесу.

— Гм…—Чмарутька явно заинтересовался предложением.— Пойти с тобой я, конечно, могу, но нужен тут приказ более высшего начальства.

Отпроситься у взводного не было таким уж трудным делом. Спустя час приятели двинулись в дорогу. Хотя оба они по справедливости считались говорунами, но Детка на сей раз не проявлял особой склонности к разным басням, а потому беседу вел исключительно Чмарутька. Он умолкал только в те минуты, когда начинал пробовать мед. Детка при этом хмурился, бросал сердитые реплики:

— Ты не дуже старайся там…

На такие замечания Чмарутька мирно отвечал:

— А ты не беспокойся. Тут, брат, целое ведро, на целый взвод хватило бы… И нести легче будет…

Неизвестно, донес бы Чмарутька свой груз, если бы не начались некоторые приключения. Вышли из леса, шли лугом возле речки. Сильно пригревало солнце, И тут под самым носом у Чмарутьки загудела пчела. Он отмахивался одной рукой и так и этак, а та назойливо лезла, пока не пристроилась на его губе. Чмарутька попробовал смахнуть ее с губы и тут же подскочил как ошпаренный.

— Хорошо еще, что не за язык куснула. Вот недисциплинированное создание, лезет куда не нужно.

Только успел слово сказать, как загудела вторая пчела, делая решительные развороты то под самым носом, то возле уха. Чмарутька начал отчаянно отмахиваться, вертеть головой. Но тут появились.третья, четвертая, и уже с десяток жгучих созданий закружилось вокруг Чмарутьки. Он поставил ведро на землю и на» чал отмахиваться от пчел обеими руками.

— Да что ты закрутился, как мельница, не шевелись, так хуже. Они не любят тех, кто их боится.

Чмарутьке было не до умных советов. Он изо всех сил бросился к речке, заросшей кустами, в которых надеялся избавиться от неожиданной угрозы. Но едва успел он скрыться за первым кустом, как тут же вы* нырнул из кустарника и помчался в противоположную от берега сторону, прямо в поле.

Детка взял окорок под мышку, а в другую руку ведро с медом и зашагал по дороге. Он видел, как Чмарутька, то ли обессилев от беготни или по другой при* чине, улегся в борозду, натянул на голову пиджак и теперь размахивал уже не руками, а ногами.

Пройдя с полкилометра, Детка заметил, что Чмарутька понемногу нагоняет его. Он остановился. Чмарутька подошел сердитый, хмурый,

— Зачем ты бегал?

— Небось и ты побежишь, если тебе за воротник а десяток пчел посадить. Я думал в кустах отделаться от них, а там, как нарочно, кто-то несколько ульев спрятал, ну и начали жалить меня, еле отцепились на полег

Один глаз Чмарутьки заметно припух, а нижняя губа начала превращаться в пампушку, которую он растирал всей своей пятерней.

Скоро они явились по назначению. Еще раньше Детка условился с Чмарутькой, чтобы тот вместо него вел все необходимые переговоры о расписках. Прежде навестили деда, у которого Детка брал мед. Поздоровались как следует, о здоровье спросили.

— Что здоровье? Здоровье не мед, никто на него особенно не позарится. Разве только немцы.

Детка подмигнул Чмарутьке, чтобы он начинал дипломатические переговоры, но дед, заметив свое ведро, подозрительно осмотрел обоих, нахмурился.

Чмарутька уже и губой задергал, хотел что-то сказать, но в эту минуту соскочил с печи мальчик и, приглядевшись к гостям, зашептал деду:

— Тогда, деда, как мед брали, был только один, вон тот дядька, а этого кривогубого не было.

— Цыц ты, малое-дурное, лезь на печку!

Не сказать, чтобы после такой характеристики Чмарутька чувствовал себя хорошо. Все же он вежливо начал:

— Извините, не знаю, как вас по имени и отчеству, но мы решили потревожить вас и мед ваш обратно принесли. Он нужен был в госпиталь, но, оказывается, не подходит по кондиции, нельзя им больных лечить.

— Интересно, однако! — не на шутку удивился дед.— Первый раз чудаков встречаю, которые мед вернули. А о качестве ты не говори,— обиделся дед,— мой мед всем медам мед, когда-то еще на выставке медаль за него получил. А ты про кондицию…

Дед все ворчал под нос, развязывая ведро. Посмотрел, лукаво улыбнулся.

.— Однако и половины не будет того, что брали!

— Усохло, дед! — мрачно отозвался Детка.

;— Такая погода, что просто не продыхнуть. Печет!

— Не диво, что печет… А вы — кондиция…

— Да вы не обижайтесь, дедушка, за эту кондицию. Видите, приказано принести, мы и должны принести.

— Вот так бы и сказал, что приказано. Тут и я поверю. А то кондиция… Присаживайтесь, да, может, молочка на дорогу хлебнете.

Долго отнекивались наши приятели, но дед налил каждому по кружке молока и отрезал по ломтю хлеба.

— Подкрепитесь, не думайте, что я такой скряга, как Хомка, у которого вы окорок брали.

— Откуда тебе, дед, это известно? — вдруг поперхнулся и подскочил как на иголках Детка.

— Откуда же может быть известно? В одном селе живя, обо всем узнаешь. О твоем, хлопец, возьмуте далеко слухи пошли. Хитрый ты хлопец, ничего не скажешь. Но, видать, командир у вас еще хитрее. Хороший, видно, командир, если такие приказы отдает, назад приносить то, что партизану по штату не положено брать. Такому командиру действительно хвала! А вы — кондиция…*

Распрощались с дедом совсем по-приятельски. На дорогу он еще и табаку дал, целую связку самосада вытащил из-под стрехи.

Скоро приятели сдали и окорок и под самый вечер отправились в обратный путь. Отошли километров пять — совсем стемнело. Шли молча, что-то не тянуло на разговор. Детка только и сказал, когда выходили из села:

— Ну и ехидный дед!

— А почему ехидный?

— Насквозь тебя видит. Ты только подумаешь, а он твою думку уже в руках держит, да еще насмехается…

— Дед какой надо, умный. Против него ничего не скажешь. У такого деда можно кое-чему и поучиться некоторым.

— Кому это — некоторым?

— Тем, которые ума не имеют.

— Разве только им…— дипломатически проговорил Детка, чтобы отвести от себя явные намеки.

Дорога шла лесом.

Было около полуночи, когда они услыхали гул самолета, кружившего высоко над ними. Приятели остановились и долго прислушивались к рокоту мотора.

— Ты знаешь, Детка, а ведь это наш самолет! Вскоре самолет пошел на снижение. Раза два он прошел низко-низко над самыми вершинами сосен и елок, потом снова поднялся выше и, сделав несколько кругов, исчез.

И только Чмарутька хотел заговорить об этом ночном происшествии, как шагах в пяти от них что-то большое, белое, прошумевшее в ветвях огромной сосны, громко шлепнулось на самую дорогу,

— Медведь! — невольно вырвалось у Чмарутьки, который на всякий случай шмыгнул за ближайшую сосну.

Детка и сам немного испугался вначале, но, присмотревшись внимательней и держа автомат наготове, проговорил совсем спокойно:

— Мы же не в Арктике, тут белые медведи не водятся…

— А что ты им прикажешь…

Детка тем временем был уже возле той белой штуки, что свалилась сюда прямо с неба. Это был набитый каким-то грузом брезентовый мешок, сброшенный с парашютом. Мешок довольно объемистый и тяжелый, одному и не поднять его. Кое-как распутали веревки, финкой распороли брезент и начали выгружать напакованное.

— Вот это находка, есть с чем явиться к Константину Сергеевичу. Не будет теперь и этими расписками донимать…— довольный проговорил Детка, вынимая завернутые в промасленную бумагу автоматы.

Двадцать штук новеньких, видно только что с завода, автоматов вытащили из мешка. Были там еще ящики с патронами, десятка два пистолетов, медикаменты, индивидуальные пакеты и набор слесарных инструментов.

— Ну как же мы понесем все это, брат ты мой? — спросил Чмарутька.

Начиналось утро. Небо на востоке бледнело. Детка взглянул на Чмарутьку, сочувственно покачал головой:

— Портретик, однако, ничего не скажешь… Лицо у Чмарутьки распухло, он мог видеть только одним глазом. Распухли и губы. Припухлость была и на лбу, и нос непомерно раздался и блестел теперь, как хорошее спелое яблоко.

Чмарутька никак не ответил на «портретик» и молчаливо очищал автоматы от лишней смазки, чтобы ловчей их было нести.

Спрятав в кустах большую часть своей находки и взяв с собой только то, что в силах были донести, оба двинулись в дорогу.

Когда утром пришли в отряд, докладывать пошел Детка.

Заслонов принял его довольно сухо и, взяв обе расписки, не мог не улыбнуться. Но сказал сурово:

— Помнишь поговорку: сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Думаю, что наш разговор на подобную тему будет последним. Можешь идти.

— У меня еще одно дело есть, товарищ командир.

— Давай.

Детка рассказал о находке. Заслонов сам пошел посмотреть сложенные в шалаше Чмарутьки трофеи, а немым вопросом глянул на Чмарутьку, который старательно протирал принесенное оружие и быстро встал, как только появился начальник.

— Кто это вас так… разукрасил?

— И не говорите, Константин Сергеевич! — еле-еле прошепелявил Чмарутька.

Заслонов послал подводу и несколько человек во главе с Деткой за грузом. Приказал конным разведчикам установить связь с соседним партизанским отрядом, который должен быть где-то поблизости,— ведь ему, а не кому другому сбрасывались парашюты, отнесенные, видимо, ветром от места назначения.

Вскоре Детка и его хлопцы погрузили на телегу остатки парашютного груза. И вдруг неподалеку, в каком-нибудь полкилометре, услыхали частую винтовочную стрельбу.

— Спрятать воз глубже в лесу! — скомандовал Детка и приказал всем идти за ним.

Добравшись до лесной просеки, хлопцы увидели несколько человек в гражданской одежде. Часто перебегая и прячась за толстыми соснами, они стреляли в противоположную сторону, отступали. Уже можно было разглядеть и черные мундиры полицаев, изредка мелькавшие среди деревьев.

Хлопцы из команды Детки сразу загорелись желанием немедленно включиться в бой.

Детка отвел их немного в сторону от просеки. Здесь был такой густой молодой ельник, что можно было, в случае надобности, спрятать хороший отряд.

— Ложись под елки да маскируйся как следует. А если скомандую, тогда не моргай.

Залегли, спрятались за зеленые лапки, и носа на увидишь. А перед ними всё как на ладони. Перед зарослями — чистый бор, который просматривался далеко. Видно, к этим зарослям стремились пробиться те, которые отступали, но полицаи все выбегали на фланг, оттесняли партизан на ту сторону просеки. Густо посыпали из-за деревьев полицаи, Сзади бежал офицер.

Нацелившись в него, Детка тихо скомандовал:

– Огонь!

Несколько автоматных очередей и винтовочные выстрелы были неожиданностью для полицаев, они растерялись и нерешительно топтались на месте.

– Отряд, за мной, в атаку! ах крикнул Детка.

Офицер уже лежал на земле. Еще секунда — и полицаи бросились кто куда. Одни хотели бежать вперед, но партизаны, за которыми только что гнались полицаи, почувствовав сильную поддержку, пришили некоторых к земле. Хлопцы Детки догоняли пулями других, А небольшая группа полицаев, бросившихся от про» секи на дорогу, нарвалась на конных разведчиков Заслонова. Окруженные всадниками бобики подняли руки.

Так установилась связь с соседним отрядом. Пятеро партизан, напоровшихся на полицейскую засаду, были из отряда, которым' непосредственно командовал начальник межрайонного партизанского штаба полковник Лойка. Это он послал искать парашюты, сброшенные ночью с самолета. Три парашюта были найдены. Но партизаны знали, что это еще не все, и вот таким образом в долгих поисках наткнулись на полицаев.

Партизаны Лойки так были рады неожиданной поддержке Детки и его хлопцев, что даже расчувствовались:

— Так вы берите один парашют себе, хотя бы на память об этой встрече.

Хлопцы по-приятельски распрощались и пошли, каждый своей дорогой.

 

4

Заслонов проводил инструктаж большой группы партизан, направляемых на станцию в распоряжение дорожного мастера.

— Будете работать обыкновенными рабочими на строительстве двух запасных путей. Вместе с вами будет и товарищ Хорошев. Помните, задание очень ответственное. А поэтому нужна исключительная осторожность. Ни одного лишнего слова, никаких фокусов и фантазий. Когда нужно будет выполнять наше, партизанское, команду даст Хорошев. Он позаботится и о вашем оружии. Помощником у Хорошева будет Детка. Выступайте сегодня ночью.

Командир закончил уже инструктаж, когда ему доложили, что пришел связной из соседнего отряда. Вскоре Заслонов читал небольшую записку: «Получив это, предлагается вам срочно выслать свое объяснение о парашютах».

Записка подписана начальником межрайонного штаба Лойкой.

Заслонов написал небольшой ответ в штаб, что он не может прислать никаких объяснений, потому что не знает, о каких парашютах у него спрашивают. Он слыхал от других командиров отрядов о полковнике Лойке, что это был человек «с фанаберией» — придирчивый формалист, большой любитель канцелярской бюрократии. Командиры многих отрядов просто, как говорится, взвыли от множества самых разнообразных приказов штаба.

На второй день, под вечер, снова появился связной от Лойки с новым приказом: «Предлагается вам явиться сегодня в двенадцать часов дня в штаб по неотложным вопросам».

Заслонов, соблюдая все формальности, снова ответил, что не мог выполнить приказа полковника, так как был на операции и не знал заранее о приказа явиться в штаб.

Прошло дня два, и Заслонов забыл об этой переписке. Он проводил занятия с двумя группами молодых подрывников, когда прибежал часовой и доложил, что партизанский начальник, по фамилии Лойка, с целой группой еще каких-то начальников и партизан приехал в лагерь и хочет видеть его.

— Ругаются, не дай бог, даже матерятся, но наши хлопцы не пускают и держат их под пулеметом…

— Ну хорошо, пропустите их сюда.

Через несколько минут на лесную поляну, где проводились занятия, рысью прискакала пятерка всадников, а за ними, на некотором расстоянии, показалось еще десятка два конных партизан. Передний из пятерки был затянут в нарядную венгерку, к которой никак не шла широкая, будто лопата, борода. Галифе с красным кантом, шпоры, нагайка, командирская шапка… Казалось, он делал все, чтобы придать своему виду больше важности и суровости. Погарцевав по поляне, всадник в венгерке остановился возле группы партизан. Вперед вышел Заслонов с рапортом:

— Группа подрывников железнодорожного партизанского отряда проходит занятия. Две роты находятся на задании. Выслана группа разведчиков…

— Да что ты мне со своим рапортом! Где командир отряда?

— Я командир отряда.

— Гм… Значит, вы Заслонов? Интересно, интересно, однако…— как бы смутился на минуту Лойка. Но только на минуту. Тут же резко спросил: — Почему нас не пропустили сразу?

— По уставу, товарищ полковник, если не ошибаюсь.

— Гм… Устав они, конечно, должны знать, но должны знать и меня.

— Вот теперь и вас будут знать, когда увидели начальника в лицо.

— Гм… Это так, конечно… Известно… Ну хорошо… Лойка грузно спустился с седла, милостиво подал руку Заслонову.

— Что ж, поговорим…

Когда уселись в шалаше вокруг стола, сбитого из досок, Лойка поморщился и проворчал под нос:

— Однако мебель у вас неважнецкая, не умеете авторитет командира поддерживать.

Заслонов спокойно ответил:

— Одной мебелью авторитета не поддержишь…

— Вы так думаете? — сразу взъершился Лойка.— А я вам скажу, что не следует забывать и о всяких мелочах. Понимаете? И мебель должна быть, и одежда,—тут он покосился на пиджачок Заслонова.—Однако мы отклонились немного от дела. Вам, конечно, известно, что я являюсь начальником штаба межрайонного партизанского центра?

— Знаю, товарищ полковник.

— Ага! Это уже хорошо, что знаете. Теперь, пожалуйста, объясните мне, почему до сих пор вы не сочли нужным явиться ко мне в штаб.

— Дело в том, что мы появились в этих местах совсем недавно, и буквально дня два тому назад мне стало известно местопребывание вашего штаба. Сам я занят был неотложными оперативными делами.

— Подождите, подождите! Вы потрудитесь ответить мне на такой вопрос: кто позволил вам базировать свой отряд именно здесь, в доверенной, понимаете, в доверенной мне зоне? Чем руководствовались вы?

— Что же, могу ответить. Место для базирования отряда подсказал мой некоторый опыт. Руководствовался я, признаться, и своим командирским долгом и, наконец, своей партизанской совестью.

— Гм… Странно, странно. Долг, совесть…

— Товарищ полковник, я, наконец, не понимаю ни смысла нашего разговора, ни того, что вы от меня лично хотите.

— Потрудитесь ежедневно утром посылать мне рапорт о положении в вашем отряде. Это раз. Во-вторых, мне нужны подробные сведения о том, сколько у вас людей, сколько оружия, какое довольствие. Немедленно пришлите арматурные списки и сведения о запасах амуниции. Не позже вечера пришлите планы боевых операций на текущий месяц и на ближайший квартал. При этом напоминаю вам, что план каждой операции вы будете детально разрабатывать со мной лично, а также согласовывать со мной их проведение. Дальше вот что: извольте немедленно, сегодня же прислать рапорт с просьбой, чтобы вам было разрешено остановиться в моей зоне. Это самое главное.

— А дальше? — Что дальше?

– Что прикажете делать дальше?

— А-а! Вы в этом смысле. Тут со мной есть представители отделов штаба. Они уж сами предъявят вам требования на разные сведения. Их, конечно, довольно много, таких документов.

— Осмелюсь спросить,—уже с явной иронией спросил Заслонов,— а кто же будет воевать, если мы превратим отряд в канцелярию?

— Знаете,— сурово глянул полковник на Заслонова,— ваш последний вопрос совсем неуместен… А еще вот что: потрудитесь сегодня же передать мне лично ваше письменное объяснение о том, как захватили вы парашютный груз.

— Груз этот, к вашему сведению, никто не забирал. Он был найден моими партизанами, и оружие из груза роздано партизанам, которые находятся теперь на операции. При первой же возможности все, что найдено, будет возвращено вам. Но вы не ответили на мой вопрос: кто будет воевать, если я посажу всех за писанину?

— Не писанина, а отчеты и оперативные документы. Вот что я вам скажу,— об этом я думал, еще едучи сюда: вижу, боитесь вы всех этих обязанностей. Что ж, можно найти самый лучший и разумный в данном случае выход: отряд ваш в полном составе переходит под мое командование, я уж как-нибудь справлюсь с этой задачей. Ну, а вы, как человек, который так заботится о боевых делах, возглавите у меня группы подрывников. Их можно организовать из ваших железнодорожников. Да и в самом деле, какой может быть самостоятельный отряд из ваших железнодорожников? Возиться с рельсами и гайками — это, конечно, их дело, тут они на месте. Но заниматься боевыми операциями в полевых условиях — это уже, извините, вряд ли им под силу. Так и сделаем; я сейчас же отдаю приказ о присоединении вашего отряда к моему, и тогда отпадут всякие основания для наших споров.

Заслонов, который все время сравнительно спокойно сидел за столом, теперь уже не стерпел и, решительно встав, резко ударил ладонью по столу:

— Ничего из ваших планов не выйдет, товарищ полковник! Отряд организовал я и командовать им как-нибудь буду сам.

— Тогда потрудитесь, молодой человек…

— Я вам не молодой человек, а командир отряда!

– Тем лучше. Потрудитесь выполнять мои приказы, г*; Нужно, чтобы они были разумные.

— Как вы осмеливаетесь оскорбительно отзываться о моих приказах? Я немедленно отдам вас под суд! Я прогоню вас с вашим отрядом из моей зоны… Я запрещаю все ваши боевые, с позволения сказать, операции, Я…

И до того разволновался, разгневался начальник штаба, что не знал, куда и руки деть.

— Вы слыхали мой последний приказ?. — спросил Лойка.

— К сожалению, слыхал.

— А если слыхали, выполняйте.

— К сожалению, не могу выполнить. И не буду.

— Как это не будете?

— А просто так. Никто не имеет права отдавать мне подобные распоряжения. Понимаете, никто, кроме Центрального Комитета партии и Центрального партизанского штаба.

— Смотрите вы на него, какой высокий начальник нашелся! Вы забываете, с кем говорите! Да вы, да я… Какое право вы имеете спекулировать именем Центрального Комитета, если вы беспартийный, если вы…,

— Вот несмотря на то, что я беспартийный, я уважаю высокий авторитет Центрального Комитета, который доверил мне серьезное дело, поручил его мне… И надеюсь, я оправдаю это высокое доверие.

— Хорошо, поговорим еще в другом месте… Начальник штаба вышел из-за стола, отдал короткий приказ:

— По коням!

.— Счастливой дороги, товарищ полковник!

— Видел? — спросил Заслонов у Чичина.

— Насмотрелся…— неопределенно ответил он.

— И это называется штаб, который должен руководить боевыми операциями, руководить живым делом, людьми. Это же богадельня, приют для лодырей и бездарностей. Нет, придется и этим делом заняться. Нужно связаться с обкомом, пусть наведет порядок. Этот, с позволения сказать, командир ничего, кроме своих, бумажек, не видит, он загубит все дело…

Кое-как пришел в себя Заслонов после визита штабных работников, слушая партизан, только что вернувшихся из боевого похода. Группы пришли с дальних перегонов железной дороги, докладывали о взорванных мостах, о пущенных под откос эшелонах.

Приходили специальные охотничьи группы. Приходили связные, разведчики из города, из ближайших районов.

И за работой как-то забывалось обидное происшествие,

 

5

Из межрайонного центра пришел связной с предложением Заслонову и Чичину явиться на совещание.

На другой день с группой автоматчиков они направились в дорогу.

Совещание оказалось интересное и многолюдное. На нем присутствовал секретарь обкома, который несколько дней был в Москве и только вчера на самолете перелетел линию фронта. Заметив Заслонова, подошел к нему, шутливо поздоровался:

— Как же паровозы ваши, товарищ Заслонов?

— Наши больше под откосом. А которые бегают еще, тоже будем пускать по тому же маршруту,

— Хорошее дело сделали вы в депо. И за то, что вы народ железнодорожный подняли да пустили огонек по рельсам, разрешите мне искренне поблагодарить вас не только лично, а и от имени Центрального Комитета нашей партии и от Центрального партизанского штаба.

Заслонов даже растерялся от такой благодарности.

— А скажите, как идут у вас дела на… новых позициях? Какие у вас нужды? Может, мешает кто-нибудь, может, обижают вас?

— Что вы, товарищ секретарь, какие могут быть обиды. Мы такие, что в обиду не даемся.

Секретарь внимательно посмотрел в глаза Заслонову, улыбнулся:

— Однако, по-моему, вы не все договариваете, товарищ инженер. Кое-что мы слыхали уже… Ну хорошо, разберемся во всем здесь, на совещании. Меня больше интересует, какие у вас есть нужды и чем мы можем помочь вам?

Заслонов повеселел:

— Рацию бы нам, товарищ секретарь. И главное — боеприпасы. Временами даже в обычных патронах чувствуем острую нужду. Ну и толу, конечно. Без него как без рук. Здесь уж самым настойчивым образом просим. А мы уж обещаем вам от души: огоньку немцам не пожалеем. В этом не сомневайтесь.

— Да мы в вас никогда не сомневались… Однако время и совещание начинать! — Секретарь сделал уже несколько шагов, но вдруг остановился, повернул обратно.—А я чуть было не забыл… Танцуйте, Константин Сергеевич, иначе не отдам! — и он протянул небольшой конверт.

Секретарь видел, как загорелись и сразу потеплели глаза инженера, когда он взял письмо и внимательно пригляделся к знакомому почерку на конверте, затем бережно положил его в карман пиджака.

С небольшим докладом о ближайших задачах партизанской борьбы выступил секретарь обкома. Он рассказал о положении на фронте, о том, как интересуются и в Москве, и на фронте, и в глубоком советском тылу боевой деятельностью партизан, остановился на конкретных задачах местных партизанских соединений. Привел несколько примеров невнимательного отношения некоторых отрядов к нуждам населения, полной изолированности отрядов от местной жизни.

— Пока некоторые руководители отрядов будут отгораживаться китайской стеной от населения, до тех пор у нас не будет подлинно всенародного партизанского движения. Я уже не говорю о тех горе-руководителях, которые прячутся в такие дебри, что их отряды, их базы превращаются или в нечто похожее на лесные санатории, или в своеобразные команды личной охраны уважаемых начальников. С такими отцами-пустынниками нам, конечно, не по дороге, и их нужно вытаскивать из лесных трущоб да проветривать на солнышке, чтобы они окончательно не заплесневели. Есть ли у нас такие отряды? Должен искренне сказать, в вашей зоне их нет. Но здесь же скажу, что подобные тенденции проявляются у отдельных руководителей. Живое, оперативное руководство партизанскими отрядами подменяется иногда сухой формалистикой, канцелярщиной. Не знаю, есть ли у вас подобные руководители.

— Нету, нету, товарищ секретарь! – громко отозвался начальник штаба и завертелся на своем пеньке, будто кто-то подсыпал под него горсточку иголок…

— Кому, кому, а вам это видней, товарищ Лойка! — ответил секретарь обкома и многозначительно посмотрел на него.

Поднялся дружный хохот.

— Однако мы туг немного заговорились. О порядках в ваших отрядах, о ваших боевых делах мы еще поговорим, когда выслушаем отчет начальника штаба.

А! теперь еще раз хочу напомнить вам о наших больших обязанностях перед крестьянством. Весна, как видите, в самом разгаре. Как ни тяжело приходится крестьянину, но он сеет и должен сеять, чтоб наши люди были с хлебом, в том числе, конечно, и вы. Помогите же крестьянину в, этом почетном, ответственном и тяжелом в сегодняшних условиях деле. Помните, что не только весна в разгаре, в самом разгаре и фашистская пропаганда. Я говорю о той земельной реформе, о которой трубят теперь во все трубы немецкие газеты и листовки, приказы и инструкции, все коменданты и подкоменданты, все фашистские наймита и прислужники. Еще с пятнадцатого февраля объявили они, видите ли, ликвидацию колхозов, переход на новую земельную систему, Конечно, крестьяне сразу поняли подлинный смысл всей реформы — как средства еще более усовершенствованного и систематического грабежа деревни. Кое-где земля может остаться незасеянной, это нам не на пользу. Сеять нужно. Будем вести настоящую борьбу за хлеб, чтобы он не попал немцам. Фашистские прислужники пытаются играть на собственнических инстинктах некоторой части отсталых людей. И этому мы тоже должны давать отпор. Вот, товарищи, пожалуй, все, что я хотел сказать вам.

Перешли к отчету начальника штаба. Тот начал свою речь с таких далеких исторических экскурсов, что Заслонов, улучив минуту и достав из кармана заветный конверт, внимательно еще раз перечитал каждое слово адреса и лилового штампа на обороте: «Проверено военной цензурой». По завитушкам букв, по нажиму пера старался определить, в каком настроении писалось ему это письмо и все ли там хорошо и в порядке. Осторожно вскрыл конверт, бегло глянул на начало.

«Любимый, дорогой Костя!»

Сердце сладко-сладко заныло, сразу очутившись в объятиях теплых и ласковых воспоминаний. Глянул на дату.

«Ого, письмо путешествует уже третью неделю… Далекой, далекой стала дорога моя к вам…»

Посмотрел в конец письма. Тут обычные приветы ото всех, от нее, от дочек, от матери. Ну, слава богу, все живы и здоровы. А чего нужно больше, — значит, все в порядке. И только тогда слово за словом прочитал все письмо. И когда читал, менялось и его лицо. То хмурилось слегка, то расплывалось в мягкой улыбке. Прочитав и аккуратно сложив письмо, спрятал его в карман, затем сидел еще несколько минут, погруженный в воспоминания. Как хорошо, что по счастливой случайности они уехали из городка еще до войны. Раиса решила навестить с детьми своего брата, поехала к нему в гости в один из северных городов. Так семья была избавлена от многих страшных переживаний, которые обрушились на людей в первые дни войны.

Что же они делают теперь, как живут его птенчики? Видно, подросли уже.

Из глубокой задумчивости его вывел взрыв дружного хохота.

— Чего вы смеетесь? — тихо спросил он Чичина.

— Над докладчиком. Залез в дебри и никак не выберется.

Действительно, начальник штаба сопел, кряхтел, собирая с земли листки своих тезисов, которые своевольник ветер выхватил из-под рук и расшвырял по поляне. Но не ветер был причиной смеха. Целые каскады цифр сыпались на слушателей:

— Для того чтобы определить, сколько партизано-часов требуется для проведения диверсии, ну, скажем, для подрыва шоссейного моста, я приказал провести подробный опрос в отрядах, для чего ввел специальный опросный лист по форме…—И он начал рыться в бумагах.

— Вы ответьте лучше, товарищ Лойка, сколько бумаго-километров вы истратили на сочинение всей этой лабуды? — резко спросил секретарь обкома.— Вы расскажите лучше о главных ваших операциях, охарактеризуйте боевую деятельность каждого отряда.

— Я все по документам, товарищ секретарь, они составлены под моим руководством по сведениям, собранным в отрядах…

— Документы мы уважаем, берегите их на здоровье. Но вы расскажите нам о людях, расскажите о том новом, что появилось в партизанской тактике, наконец, расскажите, как вы руководили боевыми операциями вашей зоны.

— Мы пахали…— бросил кто-то реплику, и веселый смех снова прокатился по поляне.

Лойка беспомощно копался в своих бумагах и тонул в них все больше и больше.

— О руководстве операциями я скажу… Видите, я, согласно выработанным правилам, получаю от командиров донесения. У нас разработан график операций для всех отрядов на месяц и на квартал. О каждой задуманной операции меня ставят в известность, и я совместно с командиром отряда разрабатываю план ее проведения. Ну, и она проводится отрядом, ну… а временами и я выезжаю на помощь…

Все снова рассмеялись.

— Товарищи, напрасно смеетесь. Дело здесь более серьезное, чем вам кажется,— остановил смеющихся секретарь.— Свидетельствует это дело о некоторой недооценке штабной работы, во-первых, и о недостатках координации всей нашей работы, во-вторых. Отсюда и невнимание, проявленное в свое время при подборе работников. В этом все мы с вами виноваты, а вы еще виноваты и в том, что видели некоторые неполадки и молчали, мирились с ними, так как махнули рукой на штаб. Однако об этом после, — мы мешаем докладчику. У меня еще только один вопрос по ходу доклада. Вот вы говорили о графике операций, о предварительном обсуждении каждой операции и ее проведения. Представим себе обычный случай: вблизи отряда появляется в деревне довольно значительный отряд хапунов-полицаев. Для партизан удобный случай ликвидировать этих хапунов, или просто грабителей. Что в данном случае должен делать командир партизанского отряда?

— А этот отряд далеко от штаба? — нерешительно спросил Лойка.

— Представим себе, что близко, ну, в шести или десяти километрах…

— Что ж, командир должен сообщить в штаб, посоветоваться.

— А полицаи будут ждать, пока вы посоветуетесь?

— Видите,— замялся Лойка,— мы не можем все предусмотреть в штабе, и командир, конечно, должен иногда, в таких непредвиденных случаях, принять и собственное, решение…

— Вот видите, товарищ Лойка, вы бы и рассказали нам обо всех этих непредвиденных случаях да поменьше верили бы своему графику, в который не так уж охотно лезут фрицы и бобики. Но давайте дальше.

Лойка понял, что штабная его карьера безнадежно пошатнулась, и, комкая свои цифры и графики, кое-как закончил доклад. Уселся на свой пенек и, держа на коленях довольно вместительный трофейный портфель, кисло смотрел перед собой.

А тем временем шли прения.

Одни остро, другие более мягко говорили о нем, о Лойке. Конечно, товарищ Лойка не справился со своей задачей, взялся не за свое дело, явно переоценил свои силы — такова была общая мысль. Он не плохой сам по себе человек и, по всему видно, хороший хозяйственник, вот бы и поработать ему в этой области.

С кратким словом по отчету выступил Заслонов:

— Товарищи, я человек новый в вашей зоне и лично начальника штаба раньше не знал и говорить о его прежней деятельности и вообще как о человеке не буду. Ограничусь только небольшим замечанием о его визите к нам.

— Я с визитами не езжу, пусть это будет вам известно, — отозвался Лойка.— Я был у вас по боевым делам,

— Скажу и о боевых делах. Откровенно говоря, я надеялся, что начальник штаба действительно поможет мне ориентироваться на новой для меня территории, подскажет некоторые задачи, определит и некоторые операции, исходя из своего общего плана. Ничего этого, к сожалению, не было.

— Какие там операции, если люди ваши вообще бездействуют?

— Как это бездействуют? — Заслонов смешался на минуту.

— А так и бездействуют. Факты? Пожалуйста. Около месяца стоите недалеко от железной дороги, а мы не слыхали, чтобы ваши партизаны хоть раз вышли на перегон. Более того, вы соседнему отряду помешали взорвать мостик перед станцией. Это же все факты! А что вы скажете, если я приведу вам и такие фактики: не ваши ли партизаны помогают немцам расширять запасные пути на станции? А может, они теперь не партизаны, а обычные беглецы из вашего отряда. Я на имею оснований лично обвинять вас, все же это недопустимые, позорные факты.

— Действительно, это все факты, которые свидетельствуют о вашей неспособности разобраться в самых элементарных вещах. Да, мы не трогаем ближайшего к нам перегона железной дороги, не позволяем взрывать мостик на этом перегоне. Для чего мы это делаем? Чтобы не помешать проведению другой, куда более важной и существенной операции. А партизаны моего отряда, как вам известно, товарищ Лойка, ходят на далекие перегоны. И что они делают там и что сделали — об этом вам хорошо известно и из рапорта, который послан вам, и должно быть известно от вашей разведки. Почему же вы об этом промолчали? Ну, и о самом главном обвинении. Правда, многие партизаны,— не беглецы из моего отряда, как вы милостиво смягчили мои преступления, а самые настоящие партизаны,— работают на станции у немцев в качестве обычных — а может быть, некоторые и в качестве необычных — рабочих. Более того, некоторые партизаны работают сейчас и в том депо, где не так давно и я работал у немцев. Почему они там работают? Думаю, на сей счет нет никаких сомнений у всех участников нашего совещания, кроме начальника штаба. Сказать же ему теперь, почему они там работают, я не могу, так как боюсь, что предусмотрительный наш начальник штаба может своей пустой и вредной болтовней сорвать не только намеченную операцию, но и поставить жизнь товарищей под большую угрозу.

— Что же, захотел на мое место стать? Давай, давай, если нашелся такой умный,—только и мог проговорить совсем уже растерявшийся начальник штаба.

— Видите, товарищ Лойка, может, и стал бы я на ваше место, если бы на то воля партии да если бы у меня хватило способностей справиться с такой должностью. Но сейчас мне достаточно и моей работы, и единственное мое желание — как бы лучше совладать со своими обязанностями. Закончу тем, с чего начал, Я надеялся встретить действительно начальника штаба, а в отряд к нам явился сборщик сведений, статистик, если не районного масштаба, то, возможно, немного выше.

Лойка больше не отбрыкивался. Взвесив ситуацию, он попросил слово, чтобы оправдаться. Но оправдания получились такие несуразные, что вызвали только общий хохот. Он постоял молчаливо минуту, что-то обдумывая, потом решительно отбросил в сторону свой солидный портфель и сказал коротко и ясно:

— По всему видно, не справился я. Правильно говорили товарищи, ничего не скажешь против. Думал я вытянуть эту работу, но, видно, не в моих она силах»

Совещание закончилось поздно вечером. Секретарь обкома позвал к себе Заслонова и Чичина. Он подробно познакомился с планом операции, намеченной За-слоновым, согласился с ним.

— Что же вы думаете делать после, когда все задуманное вами удастся с успехом завершить?

— Перебазируемся на другую железную дорогу, подбросим и там огонька, работы хватит, товарищ секретарь, по нашей специальности…

— Ну что ж, товарищи, желаю вам всяческой удачи!

 

6

Стояла тихая апрельская ночь. В густом мраке прятались станционные пути, на которых кое-где поблескивали стрелочные фонари.

Неподалеку от станционного здания в багажном пакгаузе разместилась охрана станции, человек двадцать пожилых солдат, людей того солдатского возраста, когда хороший котелок супа и кружка кофе куда более понятны и интересны, чем перипетии сложной, запутанной судьбы, забросившей их сюда, на небольшую станцию, по соседству с таким же небольшим городком. Нельзя сказать, чтобы солдаты чувствовали себя хорошо в пропахшем мышами пакгаузе, хотя жить было можно. Они слышали о партизанах, но у них имелись хорошие дзоты и уж конечно хватало патронов и гранат. Можно было просто залезть под дубовые доски пола и сидеть, как за крепостной стеной, за толстым фундаментом, в котором пробиты неплохие амбразуры. Тут же за путями было человек пять полицаев. Они следили за людьми, работавшими на прокладке новых запасных путей. Применять особые меры не было нужды, потому что работники более или менее аккуратно являлись каждый день по разнарядкам волостной управы из ближайших деревень, а некоторые, чтобы напрасно не бить ноги, оставались здесь и ночевать. Среди них было несколько человек из постоянной ремонтной бригады и десяток вольнонаемных рабочих.

Все, кто оставался здесь на ночевку, находили себе временный приют среди штабелей дров и бревен. Двое полицаев с самого вечера напились и спали мертвым сном в небольшой будке сторожа. Трое пошли в городок, чтобы как-то развеять одурение, овладевавшее ими в результате постоянного безделья.

Отсюда, от штабелей дров, слышно, как возле пакгауза немец наигрывает на губной гармонике. Изредка можно услыхать, как сопит, надувается изо всей силы музыкант. Видно, инструмент у него необычайно слабый. Музыка временами совсем исчезает, особенно когда с ближайшего болотца поднимается дружный лягушачий концерт.

Через полчаса подул холодный северный ветер. Болотный концерт утих.

Два солдата, пощелкивая фонариками, пошли от станции к семафору и дальше.

А возле штабеля дров идет тихий-тихий разговор.

Заслонов проверяет последние приготовления.

— Все готово, Константин Сергеевич. Теперь дело не за нами, а за немцами…

Это голос Хорошева. Он говорит, а сам навострил ухо, вслушивается в ночную тишину, чтобы различить за десяток километров еле уловимое пыхтение машины, перестук металла. Одного немного опасались — чтобы не пришел эшелон с войсками. Это значительно усложнило бы операцию, а возможно, сделало бы ее совсем нереальной. Но было уже известно, что после частых выходов партизан на железную дорогу немцы не пускали по ночам эшелонов с войсками. Пускали или порожняк, или поезда с второстепенными грузами.

— А в карьере стоят вагоны под погрузкой?

— Четыре вагона. Неплохо, Константин Сергеевич, если они уже нагружены снарядами.

Возле штабелей снова стало тихо. Только с подвыванием гудели телеграфные провода, видно на похолодание. С болотца тянуло сыростью, и Заслонов почувствовал, как незаметно забирается холодок под его легкую железнодорожную куртку.

И вот все услыхали – к ровному гулу провода незаметно примешались новые звуки, еще очень слабые, едва-едва уловимые. Зародившись где-то за десяток километров, за полями, за лесами, эти неясные еще звуки постепенно сливались в сплошной гул, и он все больше наполнял собою ночные просторы. Можно было почувствовать, как дрожала земля. Поезд вышел, видно, из ближайшего леса, и уже доносился перестук колес на стыках. Вскоре раздался резкий протяжный гудок.

В темноте особенно отчетливо было слышно, как часто, часто дышал Хорошев, как нетерпеливо кто-то затоптался на месте и зацепил ногой полено дров под ногами.

— Спокойно, спокойно, товарищи! Ну, Коля, желаю удачи! — и рука Заслонова крепко пожала шершавую ладонь Хорошева.

Неясные тени мелькнули от штабеля дров к водоразборной колонке.

У входа на станцию немного посветлело. Из двери вышел дежурный встречать поезд. Тут же из барака, где ютились осмотрщики вагонов, смазчики, показался и сцепщик и не торопясь двинулся между путей к колонке.

Постукивая на стрелках, поезд подходил все ближе, постепенно замедляя ход, и, слегка брякнув буферами, наконец остановился.

«Будет или не будет набирать воду?» —мелькнула беспокойная мысль. Заслонов напрягал зрение, стараясь не пропустить ни одной самой мельчайшей де* тали, которая может иметь иногда решающее значение,

Хлопцы из дозора донесли, что весь поезд из товарных вагонов. Груженый. Охраны особой не видно.

Заслонов лег на землю возле штабеля и, наблюдая за станцией, заметил человека, который пошел к дежурному. Видно, старший кондуктор. Брякнули под» ножки паровоза — кто-то сошел с него и тоже направился к станции. Не иначе, машинист решил размять немного ноги да повидаться со знакомыми.

«Это уже осложнение… А может, оно и лучше — хлопцам придется иметь дело только с двумя…»

Отлегло от сердца, когда резко заскрежетали сцепные крюки, Заслонов увидел едва приметную фигуру сцепщика,— поставив свой фонарь на крепление буфера, он раскручивал стяжные винты.

«Значит, будут брать воду…»

Сцепщик вынырнул со своим фонариком из-под буферов и, просигналив свистком, примостился на подножке тендера.

Паровоз фыркнул раз, другой и, ускоряя ход, плавно покатил к входной стрелке. Вскоре он мчал уже обратно по другому пути, на котором и остановился возле колонки. Заслонов не мог видеть всего того, что происходило потом у паровоза. Правда, с группой товарищей он продвинулся еще немного вперед, чтобы в случае нужды помочь тем, которые спрятались за колонкой. А все события развертывались у паровоза самым нормальным порядком. Сцепщик соскочил с подножки и двинулся к колонке, чтобы потом по команде с паровоза отвернуть кран подачи воды. Но кочегар, который шуровал в это время топку и которому не хотелось самому лезть на тендер, счел за лучшее поэксплуатировать русского.

— Рус, рус, давай сюда! — позвал он сцепщика и показал ему жестом, что нужно делать.

— Давай так давай, мне что!…— ответил сцепщик и довольно ловко юркнул по подножкам паровозной будки. Помощник машиниста и кочегар не успели глазом моргнуть, как очутились вдруг в компании не одного приглашенного ими «руса». Таких «русов» оказалось на паровозе сразу несколько. Винтовку, стоявшую около окошечка машиниста, сцепщик схватил так проворно, что немцы даже рты разинули от удивления и неожиданности. И тут же, в один миг, эти рты оказались забитыми кляпами. Гитлеровцев подхватили под руки, осторожно спустили с паровоза и повели куда-то в сторону от путей.

А над тендером хлынула, зашумела вода. Все происходило нормально, как нужно.

Детка подбежал к Заслонову, доложил!

— Задержимся, товарищ командир, возле колонки лишнюю минуту, чтобы не вызвать особого подозрения,— машиниста, как назло, понесло на станцию, а перехватить его на той стороне было трудновато.

— Ну и черт с ним! Долго не задерживайтесь…

Минута, другая….. как неимоверно медленно тянется время. Заслонов нетерпеливо посмотрел на часы. Нет… Прошло всего три минуты. Все же стоит поторопить хлопцев. Он уже хотел сам броситься к паровозу, но шум воды утих, темная фигура сцепщика мелькнула на подножке, паровоз мчал к входной стрелке.

— Ну, слава богу, все идет как по графику!

И только с облегчением вздохнул Заслонов, как сердце его забилось тревожно-тревожно. Паровоз еще мчал к стрелке, а оттуда, с востока, слышался уже близкий и знакомый шум. К станции, видно, подходил другой поезд, который, как подумал Заслонов, хлопцы не заметили за хлопотами, за волнением. Уже были слышны и гудки этого поезда, требующие, чтобы открыли семафор.

— Не волнуйтесь, Константин Сергеевич, и такой случай нами, как вы знаете, предусмотрен. Пока хлопцы не сделают свое дело, они задержат семафор…-— сказал кто-то из партизан.

Поезд уже стоял совсем близко. Паровоз нетерпеливо гудел, ожидая, когда его наконец пустят на станцию.

Заслонов увидел, как сразу зашевелились, забеспокоились на станции. И раз и два показался дежурный, видимо удивляясь, почему не открывается семафор. На перроне появилось еще несколько человек. В перерыве между гудками звенел, заливался телефон в будке входной стрелки. Наконец дежурный по станции в сопровождении солдата из охраны, с фонарем в руках, пошел к стрелочной будке сам.

А за входной стрелкой шла лихорадочная работа. Хлопцы прикрепляли на буферах тендера довольно большой ящик. В задний тендерный ящик, выбросив оттуда смазочные концы и всякое другое добро, всунули авиабомбу — это уже для явной перестраховки. Еще и еще раз Хорошев ощупал весь агрегат, осмотрел концы шнуров, закрученных на буфер.

— Открывай семафор, поезд нам теперь не помешает, а то на станции еще могут поднять тревогу.

Он сам поджег шнуры, поднялся на паровоз, пустил его и, переведя рычаг на полный ход, быстро соскочил на бровку пути.

Заслонов видел, как открылся семафор, как успокоенный дежурный повернул к станции со своим спутником. Он услыхал, как тронулся за семафором поезд.

И тут же увидел, как летела оттуда, из-за стрелки, резко набирая скорость, темная громада паровоза.

— Ну, кажется, удача…— радостно вздохнул он и начал следить по звуку за паровозом. Но трудно уже было отличить шум паровоза от шума поезда, входившего на станционные пути. Глянул на перрон. Там поднялась суета. Встревоженные, возбужденные, о чем-то говорили и, видимо, ругались дежурный по станции и машинист.

Порожняковый состав замедлял ход и остановился на первом пути. Наблюдать за станцией уже было невозможно, да и не было в этом особой нужды. Заслонов вскочил на штабель дров, чтобы лучше видеть, как багровая вспышка рассекла ночную темень и на какой-то миг резко осветила все, что было кругом. Он едва удержался на ногах, когда прокатился наконец оглушительный взрыв и вслед за ним все небо над близким карьером расцвело небывалым фейерверком. Взрывы следовали один за другим, огромные снопы искр разлетались во все стороны, то угасая на мгновение, то вновь вздымаясь высоко-высоко.

— Можно кончать! — коротко приказал Заслонов. Несколько человек бросилось выполнять команду. За время работы на прокладке запасных путей группа Хорошева успела заминировать в нескольких местах пути и входные стрелки. Разбуженные взрывами солдаты охраны в страхе бросились к болотцу. Туда бежали потеряв голову и дежурный по станции, и машинист, и паровозная бригада другого поезда. Разбегались кто куда кондукторы и все, кто по тем или иным причинам попал на станцию.

Один за другим прогремело еще несколько взрывов. Загорелись вагоны груженого поезда.

— Отходить! — отдал команду Заслонов.

Партизаны бросились полевыми дорогами к ближайшему лесу. Люди из деревень, ночевавшие возле станции, разбежались еще при первом взрыве артиллерийского склада.

На станции пожар разгорался все сильней и сильней. А в это время над городком будто блеснула молния, и вслед за ней раскатистый удар сотряс воздух.

— Дали им сегодня жару, надолго хватит…— восхищенно проговорил Хорошев.

Небо на востоке начало светлеть, приобретать розовые оттенки. Наступало утро.

Огромное напряжение, в котором партизаны провели всю ночь, а некоторые и несколько недель подряд, давало о себе знать. Шли молчаливые, усталые.

Когда поднялись на высокий безлесный пригорок, взошло солнце. Виден был город. На его окраине медленно тянулись вверх клубы черного дыма.

— Нефтебаза? — спросил Заслонов.

— Да,— ответил Хорошев.— Городские хлопцы постарались.

— Что ж, молодцы, и они дали фашистам перцу! Пошли дальше, орлы!

 

7

Свистун играл в шахматы со своим «шурином», как прозвали хлопцы-конвоиры брата Тамары, хотя и хорошо знали, что их командиру так и не придется стать настоящим шурином Збыневского. Что-то не клеилась дружба у Свистуна и Тамары. И если прежде он сам или через ее брата пробовал заявлять о своих искренних чувствах к девушке и предлагал навсегда соединить свою судьбу с ее судьбой, то теперь не делалось не только таких предложений, но и намеков на них.

Тамара усердно выполняла обязанности сандружинницы, делала и другую работу, которая была ей под силу. Ее отношение к Свистуну было ясным и точным. Она относилась к нему как к командиру, не допуская никаких вольных шуток, никаких двусмысленных намеков.

Временами на Свистуна находили минуты просветления, когда он понимал шаткость и неопределенность своего положения. Все командиры как командиры, работают, выполняют распоряжения штаба. Они искренне радуются своим удачам, не очень вешают головы в случае неудачи. Он же последние месяцы ходил как угорелый. Червяк славолюбия не давал ему покоя. Его не покидала мысль превратить свой отряд в нечто подобное дивизии; вот тогда он покажет всем, как нужно воевать, как нужно бороться с фашистами. Пусть тогда попробует кто-нибудь упрекнуть его… ну хотя бы в пьянстве или, скажем, в бездействии…

Вот и сегодня в голове Свистуна вертелись разные мысли, мешали играть в шахматы, и уже вторую партию он просадил своему партнеру. Просадил и дулся как мышь на крупу, посматривая на Збыневского.

Проворный ординарец доложил, что в отряд приехал Соколич и с ним, видимо, несколько человек из штаба.

— Какого там дьявола…— хотел было выругать Свистун часовых, пропустивших Соколича, но умолк на минуту, задумался.

— Хорошо, пусть идут! — будто они не могли прийти и без его согласия,— А ты куда? — спросил Збыневского, видя, что тот хочет уйти.

— А чего я тут буду мешать вам?

Свистун кое-как привел себя в порядок, посмотрел в зеркальце, застегнулся на все пуговицы, поправил гимнастерку, ремень. Сам себя упрекнул: «Смотри ты, как испугался! Кого? Чего? А ну их к дьяволу…»

В окошко землянки увидел человек десять, шедших между деревьями к его приюту.

Соколич в этот день решил с несколькими работниками штаба объехать ближайшие районы, подыскать подходящее место под аэродром. Проезжая мимо лагеря Свистуна, захотел заглянуть к нему.

— Посмотрим, чем он дышит тут, а заодно расспросим, что он думает делать дальше, пора браться за этого вельможу всерьез.

Свистун встретил гостей с некоторой сдержанностью, но старался быть приветливым, гостеприимным, Пригласил обедать.

— Хорошо, — согласился Соколич. — Только вы, товарищ Свистун, на скорую руку, чтоб недолго.

Свистун пошел отдать команду. Вскоре он вернулся, но чувствовал себя неловко, держался в стороне.

— Садитесь, товарищ Свистун,— пригласил его Соколич.—Да рассказывайте, как вы тут живете.

— Как видите, живем, не горюем…!

— Ну что ж, хорошо… Слыхал я, что вы наших политработников в лагерь не пустили. Почему бы это?

— Вранье, Василий Иванович, как это я мог не пустить? Это, видно, недоразумение. Возможно, мои часовые не пропустили.

— Возможно… Кстати, рассказали бы нам о вашей последней операции?

— Вам, видно, кто-то наговорил кое-что.

— Вот что, товарищ Свистун, скажу вам откровенно. Почему-то у вас всегда выходит так: или кто-то наговорил, или кому-то показалось… А тут без всякого наговора взяли вы да человек двадцать ни за что ни про что загубили под Липовцами. Может, тоже скажете, что это наговоры?

— Вам же известно, Василий Иванович, что не всегда командира встречают удачи. Он, по-вашему, навсегда застрахован от неудач? Или, наконец, он не имеет права и на неудачу?

— Все мы, сидящие здесь, можем сказать вам, что такого права у нас не существует и не должно существовать. А тем более под этими Липовцами, где сидит самый задрипанный гарнизон. И этот гарнизон надавал вам, мягко говоря, по шее…

Свистун молчал. Играли желваки под небритой щетиной щек, нахмуренный взгляд уперся в какую-то точку на столе.

— Вообще, товарищ Свистун,— начал спустя минуту Соколич,— много мы имели уже по вашей милости разных неприятностей, время положить им конец. Мы никому, понимаете, никому не позволим противопоставлять себя, свою деятельность ясным и точным директивам партии.

— А кто сказал, что я противопоставляю себя партии?

— Вы не выполняете распоряжений партизанского штаба.

— Штаб не есть еще партия.

— Умно сказано. Но пусть вам будет известно, что штаб организован нашей партией.

— Вы напрасно придираетесь ко мне. Я, уважаемый Василий Иванович, являюсь работником не вашей области, так что можете оставить меня в покое со всеми вашими претензиями. Вы сами по себе, а я сам по Себе, я не подчиняюсь вам и не думаю подчиняться, поскольку и я и мой отряд не подлежат вашему руководству… — уже раздраженно говорил Свистун.,

Соколич внимательно оглядел нахохлившуюся и ссутулившуюся фигуру Свистуна.

— Ну хорошо, идите тогда в свою область, если вы такой уж заядлый ее патриот. Но приятно вам это или неприятно, на сегодняшний день я являюсь уполномоченным Центрального Комитета, и не только по нашей области, но и по другим, также и по вашей. Так что я и не прошу, а предлагаю вам, приказываю, наконец, выполнять без всяких оговорок любое распоряжение штаба. Предупреждаем в последний раз. В дальнейшем будем разговаривать с вами иначе.

— Как это иначе! — взъерепенился Свистун, исподлобья поглядывая на секретаря обкома.

— А так, как разговаривают с нарушителями дисциплины согласно законам военного времени.

Неизвестно, чем бы закончился этот спор, но здесь вошел старый повар отряда и с помощью двух девчат начал расставлять на столе закуски.

— Особых разносолов и деликатесов не ждите, товарищи, «гастрономов» под боком нет. Но ветчинка ничего себе, собственного производства, так что не ленитесь, управляйтесь с ней.

В землянке стало тихо.

Закусив немного, в ожидании другого блюда сделали небольшой перекур, заговорили о разных партизанских делах. Уже готовы были разгореться споры о том, где лучше всего строить партизанский аэродром, когда в землянку вошел ординарец из штаба, попросил разрешения обратиться к Соколичу и что-то сказал ему на ухо.

— Ну что ж, поблагодарим за угощение и в дорогу! — скомандовал Соколич.

В дверях со своими помощниками появился повар. От жестяного подноса, на котором стояли тарелки с едой, шел такой аппетитный запах, что Капуша даже остановился на минуту и укоризненно покачал головой:

— Такому добру да зря пропадать! Повар бросился к Соколичу:

— Разве так можно? Или моя работа — не работа? Я мечтал хоть раз угостить вас по-человечески; и вас, и всех других гостей.

— Спасибо, извини, Парфеныч, нету времени, дела. Как-нибудь в другой раз. Прощайте.

— Однако везет… А я сколько старался… И вконец расстроенный старик, когда вышли гости, спросил своего начальника;

— Что же мне делать, товарищ командир?

— Занимайся своим делом.

— Да я не об этом. Что мне делать с готовым харчем, это же не шутка, двенадцать отбивных…

— Ну и отдай их хлопцам, вон из разведки идут… Когда повар вышел за дверь землянки, Свистун вытащил из-под нар заветную сулею и, налив полстакана спирта, залпом осушил его. Подумал и еще добавил.

Ходил несколько минут по землянке и все думал, думал.

«И черт его знает, как все не по-человечески выходит. За что ни возьмешься, что ни начнешь — как-то выходит боком. В чем же, наконец, причина?»

Но ответа на свой вопрос не находил. И, приложившись еще раза два к стеклянной посудине, он почувствовал, как все его тревоги, все его сомнения, обиды отходят куда-то далеко-далеко. Все будто стало на свое место.

«Живи, Леонид Помпеевич, и плюй на всех. Уважай жизнь, пользуйся ею, на твой век дураков хватит».

Но кто дураки?

И снова пьяные мысли повернули в другую сторону»

«Нет, нет, дороженький, не допустим мы, чтобы какие-то стрелочники командовали тобой… Что они понимают в жизни?.. Так выпьем же за твое здоровье, дорогой Леонид Помпеевич!»

Приложившись еще несколько раз к сулее, Свистун решил лечь спать, но услыхал сквозь дверь землянки какой-то шум, беготню.

— Что там такое, кто разрешил? За дверью слышались голоса:

— Доктора скорей, доктора!

Кто-то пробежал, послышался плач девушки.

— Что там происходит? Ну и денек выдался… Не дают спокойно отдохнуть.

Кое-как подпоясав ремень с кобурой, держась за стены, выбрался из землянки. Прохладный воздух немного освежил голову. Осмотрелся и увидел возле столовой много людей. На траве, прямо под кустом, лежало несколько партизан. Это были разведчики, которые только что вернулись с задания и которых он приказал накормить. Но почему они лежат на траве, почему хлопочет возле них доктор?

Из дверей столовой вынесли еще несколько человек и положили рядом с другими.

Здесь же он заметил повара, его помощников. С перепуганными лицами они тоже суетились возле лежавших на земле партизан и что-то делали по команде доктора.

— Что случилось?

Он хотел было пойти, но почувствовал, что не дойдет, если не будет держаться за что-нибудь.

— А ну, подойди сюда! — позвал он партизана.— Что там такое?

— Несчастье, товарищ командир. Доктор спасает людей, отравились…

Свистун провел ладонью по щеке, как бы пытаясь прогнать остатки хмеля.

— Как это отравились? — спросил он сам себя, так как партизан уже побежал куда-то, видно по какому-то неотложному делу.

Свистун сделал шаг, второй, неуверенно, шатаясь то в одну, то в другую сторону, и все же продолжал идти, упорно, напрягая всю свою волю. Вот и они. Лежат на сырой земле неподвижно, с посиневшими лицами. В уголках губ белые пузырьки пены.

— Доктор, с докладом!

Тот ничего не ответил, только махнул рукой. '-— Я спрашиваю, что здесь такое у вас?

— Как видите, отравились люди! Трое умерли, остальных, может, успеем спасти,

— Чем отравлены?

— Мясом…

В глазах беспорядочно мелькало, двоилось. Никак не проходил проклятый хмель. Свистун едва стоял на ногах, одной рукой держась за сосенку, другой шаря возле кобуры.

— Кто? — кричал он с побледневшим, перекошенным от гнева лицом.— Я спрашиваю, кто готовил мясо?

— Я, кто же еще…— тихо ответил повар.

— Кто подавал?

— Известно, кто подает у нас, но при чем здесь они?

— Молчать, старый паршивец! А ну, сюда! — бросил он двум девчатам, которые, прячась друг за друга и закрыв глаза ладонями, заливались слезами.— Так вы, мерзавки, отравлять моих людей надумали?..

— Товарищ командир, побойтесь бога, что вы говорите? — промолвил повар.

— Не разговаривать, шпион! Так вы думали и моих гостей отравить, вы хотели и меня отравить, подколодные змеи…— И непослушной рукой Свистун вытащил пистолет из кобуры.

Увидев, что Свистун поднимает пистолет, повар взволнованно подбежал к нему:

— Товарищ командир, что вы делаете? Этим не шутят…

Он бросился, чтобы выхватить пистолет у Свистуна, нельзя же оставлять оружие в руках пьяного. Но в тот же миг загремели выстрелы — один, другой.

— Вот вам, фашистское охвостье!

Старик упал на землю, неловко подвернув под себя руку. Девушка, стоявшая ближе, жалобно вскрикнула и, оседая все ниже и ниже, смотрела на командира испуганными глазами. Так и не сказав ни слова, медленно опустилась на землю и утихла. Вторая, которая пряталась за нею, после неожиданных выстрелов перестала плакать и бросилась к людям, бежавшим со всех сторон. Командир еще целился, но доктор, подбежав к нему, ловким ударом выбил пистолет из его руки и схватил командира.

— Прочь, негодяй, я расстреляю вас всех, я всех загоню на тот свет! Будете знать, как разводить мне здесь измену!

Он ругался, угрожал, но быстро обессилел и, подхваченный под руки партизанами, пошел шатаясь к своей землянке. Там, содрав сапоги, положили его на топчан, и вскоре он забылся тяжелым, болезненным сном.

Доктор старался помочь старику повару. Тот, тяжко страдая, просил только об одном:

— Расскажите обо всем Василию Ивановичу.

Он хотел еще что-то сказать, но язык уже не слушался его, и спустя несколько минут он умер. Девушке не требовалось никакой помощи, она была убита наповал. Семеро отравленных были спасены, их перенесли в землянку, и доктор не покидал их ни на минуту. Ему помогала во всем Тамара, бледная, встревоженная. Гнетущие, неотвязные мысли, какое-то не осознанное до конца чувство не давали ей покоя.

Она помнила, как после первых выстрелов бросилась к своей землянке, куда недавно переехала вместе с братом, как подбежала, задыхаясь, к нему. Он сидел за столом, спокойно перелистывал какую-то книжку.

— Беги, беги скорей, отбери у него пистолет, ты же мужчина…— крикнула она.

— Что с тобой? Ты белая как полотно.

— Беги скорей, там Свистун повара убил.

— Да постой ты, плетешь какую-то чушь!

— Кто-то людей отравил, три человека погибло.

— Они? — как-то странно спросил Збыневский. И, несмотря на все свое волнение, девушка заметила удивленный, взволнованный взгляд его глаз, в которых блеснули на секунду зловещие огоньки. Он даже вскочил с места, сделал движение к двери.

— Кто? —переспросил брат.— Соколич, Бохан, еще кто?

— Да какой тебе Соколич. Он давно уехал со своими людьми.

— Разве успели пообедать уже?

— Не обедал он. Поехал со всеми по какому-то срочному делу.

— Ах ты ч-ч-ерт! — И тут же спохватился: — Что ты голову мне дуришь разными глупостями? Прибежала, застрекотала как сорока. Никак в толк не возьму, что к чему.

Она замолчала. Что с ним говорить? Может, и он хватил самогону, что-то до него все это как-то не доходит.

Они вышли из землянки.

— Ну, где же твоя стрельба? Раскудахталась как курица…

Тамара враждебно посмотрела на брата и торопливо пошла к землянке, куда положили больных.

Он постоял минуту, чувствуя себя как побитая собака, и вернулся в землянку. Еще и еще раз осмотрел свои пожитки: солдатскую сумку, легкое пальтецо, полевую сумку, в которой хранились кое-какие его бумаги. Осмотрел все и, тихо выругавшись, вышел из землянки. Нужно же, в конце концов, походить по лагерю, послушать, о чем говорят,

А лагерь действительно напоминал встревоженный муравейник. Группами собирались люди, поговорить было о чем. Впервые в лагере случилось такое, и все гадали, кто мог отважиться на это подлое дело. Никто не винил повара. Никто не решался сказать о нем что-то плохое. Действительно, он жил немного не в ладах с командиром, очень часто огрызался, но это еще не означало, что он мог пойти на преступление. Как мог он пойти на предательство, если у него два сына против фашистов сражаются.

Никто не сочувствовал командиру. Все считали, нужно расследовать дело, разобраться толком. А так что же это такое? Сегодня он их, а завтра и тебя стукнет без всякой причины под горячую руку. Говорили, спорили. Но очень осторожно, с опаской.

В последнее время в отряде больше молчали, если и имели что-нибудь сказать. Для человека, который осмеливался и выступал с критикой начальства, создавались такие условия, что ему оставалось только добровольно искать приюта где-нибудь в другом месте. Из ротных командиров остались только те, кто во всем потворствовал Свистуну.

Свистун несколько раз пытался завести более широкие знакомства и связи с партизанскими командирами области. Приглашал некоторых в гости к себе. Постепенно отдалились от него даже хорошо знакомые люди. Остался только один — Микола Збыневский. Как-то незаметно он сделался для командира отряда самым близким человеком, чем-то вроде советника или комиссара, хотя держался в тени и не очень выторкивался на первый план.

… Когда на другой день утром Збыневский зашел в землянку к Свистуну, тот уже встал и, расплескивая из тазика воду, старательно мылся, часто поливая го-лозу из жестяной кружки.

— Ах, какую глупость сделал я вчера. Сколько раз зарекался пить, так дьявол же подтолкнул. Откровенно говоря, ну зачем я их…

— Да что тут говорить! Преступники должны быть наказаны. Ну они и понесли надлежащую кару.

— Вы думаете…

— А что тут думать? Обстоятельства всего этого дела нужно как следует расследовать.

— С кого же начинать, если их уже нет… Правда, была еще одна девушка…

— Думаю, не стоит с ней связываться,— мне кажется, она тут совсем не виновата. Вы сами подумайте, еще совсем молодая девчонка и, как я узнал, из хорошей партизанской семьи. Не ее руками сделано это дело. Вот старик — это да… Вы помните, он и в отряд был подослан самим Слышеней. Так чего же хорошего следовало ждать от этого слышеневского агента?

— Однако что же дальше делать с этим?

— Что делать? Одно скажу, нужно как-то все оформить.

Свистун согласился с этим предложением. Он тут же вызвал командиров трех рот и приказал им тщательно обыскать землянку повара.

Комиссия, назначенная Свистуном, осмотрела незавидные пожитки повара — фанерный сундучок и брезентовый плащ. Партизаны из комиссии делали осмотр лишь для проформы, не надеясь найти что-нибудь плохое. И как же удивились они, когда из кармана плаща вытащили несколько стеклянных ампул с какой-то жидкостью. Их показали доктору, и он определил — в ампулах сильный яд. Это поразило всех. Свистун не сразу нашел что сказать, когда с ним советовались члены комиссии. Жесткой ладонью провел несколько раз по своему лицу, будто пробуждаясь от сна. И, запустив пальцы в свои нечесаные вихры, сказал нерешительно, избегая смотреть людям в глаза:

— Что ж, выходит — недосмотрели, пригрели в своей среде врага… Что же нам думать, оформляйте все, как оно было, все, что там нашли.

А на другой день в отряде недосчитались человек тридцать партизан. Подались, видно, в другие отряды. Через день исчезла еще одна группа. Несколько человек удалось перехватить, и Свистун собственноручно расстрелял одного из них, объявив его злостным дезертиром. Потом, чтобы поднять боевой дух отряда, организовал несколько операций против ближайших гарнизонов. Проведенные без хорошей подготовки, без надлежащей разведки операции потерпели неудачи, и Свистун махнул наконец на все рукой.

 

8

На окраине городка, километрах в тридцати от базы лагеря Свистуна, за прикрытыми ставнями небольшого домика сидели в комнате два человека и вели тихую беседу. По тону разговора, по разным мелким признакам можно было угадать в одном из собеседников начальника, в другом — подчиненного. Подчиненным был Микола Збыневский, пришедший на явку. Он докладывал:

— Как видите, с отравлением у меня вышла осечка…

— Не слишком ли часто бывают у вас эти осечки?

— Ничего не сделаешь, уважаемый Иван Иванович. Условия, сами знаете, необычайно тяжелые. Хожу все время как на лезвии ножа. Еще хорошо, что в этом отряде такие порядки, что и самого черта никто не заметит, если привести его туда. Но с каждым днем все трудней и трудней. Отряд, по всему видно, долго не продержится, и мне придется серьезно подумать о новом пристанище.

— Почему же так получилось с этой… ну… с сестрой вашей, на которую вы так рассчитывали?

— Небольшая ошибка вышла. Не надеялся я, что будет она такой неподатливой. Знаете, такая принцесса-недотрога, что ей и слова не скажи. Хоть она и доводится мне родственницей, но оказалась совсем из другого теста, чем ваш покорный слуга. Как же, она комсомо-о-лка, у нее, видите, свои собственные взгляды. Да что говорить, чистая большевичка. Я рассчитывал на нее как на определенную приманку, надеялся, что действительно клюнет кто-нибудь из партизанских китов на эту приманку…

— Чудак человек! Вы попробовали бы ее страхом взять.

— Как?.

— Ну немножечко приподняли бы завесу да намекнули ей, какую роль играет она на самом деле. От страху сделалась бы шелковая и выполнила любое наше задание.

— Что вы, что вы! Да она сразу готовую петлю надела бы на мою шею.

— Тогда, может, ее просто… ну… в сторону с дороги, чтоб не мешала.

— Этого, пожалуй, не следует делать. Она ничего не знает, и в этом смысле ее нечего бояться. Наконец, и для меня удобней: как-никак я будто свой человек там, не очень будут коситься.

— Ну, смотри, Микола Игнатьевич, потом на себя пеняй, если что-нибудь такое… Она же и меня несколько раз видела, когда наведывался я к вам раньше в школу.

— Мало ли там народу побывало. Тут бояться особенно нечего. Вы хотели, видно, еще что-то сказать мне?

— Хвалю за догадливость, которой, кстати, вам не всегда хватает. Вот приказ: с сегодняшнего дня вы будете выполнять мои обязанности. Однако не думайте, что эти обязанности возлагаются на вас за какие-нибудь ваши особенные заслуги. Ваши минские дела с горкомом — одни провалы.

— Хорошенькие провалы, если через мои собственные руки прошло более полсотни человек.

— Это все пустяки, Микола Игнатьевич. Подполье как работало, так и работает.

— А Слышеня?

— Что же Слышеня? Арест его — случайность. Вы тут ни при чем.

— А кто разоблачил его?

— Это сделали бы и без вас.

— Что же, спасибо за хорошую оценку моей службы…

— А вы не волнуйтесь. Мы, как вам известно, работаем не за спасибо. Так вот, вы остаетесь на моем месте. Я передам вам список людей, с которыми будете иметь дело. Вот и все.

Иван Иванович встал, вышел из-за стола, как бы желая показать, что аудиенция окончена. Недорогой пиджак, брюки, забранные в чуть порыжевшие сапоги, выцветшая, но чистая рубашка, аккуратная старенькая кепка,— внешность простого рабочего. Густые прокуренные пшеничные усы, аккуратно подстриженные, делали его благодушное лицо спокойным и будничным.

Збыневский распрощался с начальником и покинул городок. Начальник. Он мало знал о нем. Только слышал, что тот работал месяца два рабочим на лесопильном заводе в одном из районов, а ранее будто бы служил где-то под Брестом и не успел эвакуироваться на восток. Збыневский не знал, что Иван Иванович Бовтик, как официально называл себя этот человек, проходил здесь специальную стажировку. С завода пришлось быстро убраться,— Бовтик проявил излишнюю торопливость: группа рабочих, с которыми он близко сошелся, таинственно исчезла. Вскоре стало известно, что рабочие арестованы немцами и расстреляны за городским кладбищем. Все начали обходить приветливого человека. Одни обходили, а другие внимательно присматривались к его поведению.

Волк решил перебраться в другое логово. Он появился в городке, обзавелся слесарной мастерской, начал ремонтировать старые примусы, патефоны, разную хозяйственную посуду. И уже казалось ему, что он вот-вот выявит всю подпольную организацию, но его надежды провалились в один день, и он очутился у разбитого корыта. В городке он сблизился с механиком местного кино, парнем довольно простоватым с виду, которого, казалось, не интересовали никакие дела на свете, кроме его техники. Он приносил кое-что ремонтировать Бовтику и нашел в нем хорошего собеседника по своим техническим делам. Так началось их знакомство. Постепенно от техники они перешли в своих разговорах к другим делам. Оказалось, что механик очень сочувственно относится к партизанам и даже, если судить по некоторым намекам, принимает участие в партизанском подполье. Однако, несмотря на все старания Бовтика, хлопец ни слова не сказал ему ни о своих товарищах, ни о том деле, в котором, несомненно, принимал участие. Спросить открыто Бовтик не решался, понимая, что тот ничего не скажет. Пробовал подкатиться к хлопцу с горелкой. Но хлопец хотя и не отказался от горелки, но выпил только для приличия.

— Не могу, Иван Иванович, много пить,

И вот, казалось, дело пошло на лад. Однажды, уже без всякой дипломатии, Бовтик заговорил об одном рискованном деле.

— Если бы я был на твоем месте, я бы ворон не ловил.

— А что?

— Как что? Вот говорим мы с тобой о немцах, проклинаем их, языком готовы со света сжить, а чтобы действительно допечь их, тут мы с тобой слабоваты.

— Голой рукой ничего не сделаешь.

— А почему голой? Будто нет хорошего способа на свете? Почти каждый день крутишь ты кино перед ними. Человек триста собирается каждый день. Этак за один раз можно всех их к прабабушке пустить.

— За такое дело могут и голову открутить.

— А зачем ее подставлять? Если работать с головой, то она останется на месте.

— Нет, на такие дела я не специалист,

— Тут особой специальности не нужно. Подложил мину — и ауфвидерзейн…

— Чтобы подложить мину, нужно иметь ее. А где Я такую мину найду?

— Это дело нехитрое. Можно и у немцев кое-что занять. Было бы желание.

— Нет, не могу.

— А если я тебе помогу? Я слесарь, что хочешь могу сделать. Такую бы игрушечку с тобой смастерили, что одна любота! Понимаешь: сразу человек триста хлоп — и нету.

На том и прекратили разговор.

А спустя неделю Бовтик снова осторожно начал наступать на хлопца. Тот пытался отнекиваться, но отнекивался уже довольно вяло. Наконец договорились* Бовтик толу достал, раза три передавал небольшими частями. Позаботился и о запалах. Осторожно выпытывал о других людях, которых можно привлечь на помощь в таком деле. Хлопец обещал кое-что сделать, так как на хорошие дела люди всегда найдутся.

Договорились обо всем. Назначили день. Выбрали точное время, когда подорвать кино: сделать это в самой середине сеанса. Бовтик проявил желание сам помочь, но хлопец категорически отказался.

С каким нетерпением ждал этого дня Бовтик! И вот день настал. Когда приближалось назначенное время, Бовтик оставил свою мастерскую — бывший пивной ларек —– и вышел посидеть в небольшой скверик неподалеку от кино. Сидел в укромном уголке за чахлым кустом сирени. Видел, как подошла к кино небольшая колонна солдат. Они вошли в помещение. Знал, что это специальный эсэсовский отряд. Потом заметил, как полиция оцепляла здание кино и ближайшие улицы. Прошло более получаса, но ничего особенного не произошло. Наконец вышли и солдаты. Ушла и полиция из оцепления. Из помещения кино никого не выводили. Бовтик посидел еще с полчаса на сквере и, тревожно настроенный, направился в свою мастерскую.

Он не решился пойти ночевать на свою постоянную квартиру, которую занимал в наполовину пустом, покинутом хозяевами домике, и переночевал в одной из явочных квартир, в районе размещения гарнизона. Утром он узнал, что на его постоянную квартиру ночью приходили неизвестные люди, перерыли все в доме и в небольшом сарайчике во дворе. Видно, искали его. Там же, недалеко от домика, найден был труп неизвестного человека. Труп привезли в комендатуру, куда вечером пригласили и Бовтика. Тот сразу узнал в убитом своего лучшего агента, которого он заслал в один из крупнейших партизанских отрядов. Видно, у этого агента было какое-то неотложное дело, если он решился пойти на квартиру к самому Бовтику, не использовав для этого какой-нибудь явочной квартиры или кого-либо из связных.

Бовтик только вздохнул: вся его конспирация оказалась никуда не годной. Он понял, что его перехитрили. А когда в следующую ночь в воздух взлетела городская электростанция, он догадался, что к этой диверсии и он имеет непосредственное отношение. Простоватый хлопец и его друзья использовали переданный им тол по другому назначению.

 

9

Когда в Минске в июне вышел первый номер подпольной газеты «Звязда», для гитлеровцев это было словно гром с ясного неба. И раньше в городе выходили листовки, прокламации, но они не производили такого впечатления, как эта первая газета с номером, с подписью «Редколлегия». Не было только адреса редакции.

За одну ночь газета появилась на стенах домов, на столбах, в официальных витринах, где вывешивались приказы и объявления. Ее находили на скамейках в городском сквере, в цехах уцелевших предприятий.

Люди собирались кучками, торопливо прочитывали скупые газетные строчки о партизанской борьбе, о сражениях на фронтах войны. Прочитав, шли дальше по своим делам.

Газета проникла, видимо, и в районы, так как и оттуда сообщали в гестапо о ней. Полиция, эсэсовцы сбились с ног, ища тайные пути, по которым расходилась газета.

В гестапо состоялось особое совещание заведующих несколькими отделами. Газетой занималась группа специальных экспертов. Одни изучали каждое слово, стиль, характер и объем информации. Другие рассматривали через лупу каждую букву, заголовок, особенности набора, верстки, печати, бумаги. Как авторитетный консультант в совещании принимал участие сам Цайт, которого пригласили из управления разведки и контрразведки штаба центра немецких армий и который с недавнего времени организовывал разведку в армейском тылу в Белоруссии. Среди людей в черных мундирах он один был в штатском. Серый пиджак легко облегал его сутулую фигуру. На тонком с горбинкой носу поблескивали очки в железной оправе. По внешнему виду его можно было принять за врача. Он и вел себя как врач на консилиуме: тихо, спокойно, без излишней суетливости. Когда спросили его мнение, он не торопясь протер очки и, чуть-чуть улыбнувшись, поделился своими соображениями:

— Вопрос с газетой совершенно ясен, и всякие долгие исследования,— тут он бросил взгляд на экспертов,— излишни. Газета набрана квалифицированными рабочими, технически хорошо оформлена, напечатана в большой, оборудованной типографии. Не может быть никаких сомнений, что выпущена она в Минске, в типографии, которая у большевиков называлась Домом печати. Там и ищите.

Он добавил, что уже послал в типографию надежного человека. Гестаповцы занялись очередными делами: где-то на партизанской территории строился аэродром, а где — неизвестно. Известно только, что погиб один из лучших агентов Бовтика, который, видимо, пытался доставить сведения об этом аэродроме. Ничего утешительного не слышно о Заслонове. Несколько недель тому назад все гестапо было взбудоражено, как муравейник,— эсэсовцы готовы были объявить праздник: начальник одного полицейского гарнизона прислал официальное сообщение, что через день привезет убитого Заслонова. Для газет уже заготовили хорошую информацию, и они должны были затрубить во все трубы о боевых подвигах полиции. Но все оказалось сплошным блефом. Найденный труп оказался трупом полицая, которому партизаны сунули в карман нечто похожее на письмо Заслонову. А еще спустя день пришли сообщения, что взорван артиллерийский склад. Начальники отделов гестапо посоветовались и, не приходя в особый энтузиазм, решили всеми доступными средствами довести до сведения широкой общественности, что размер вознаграждения за Заслонова повышен.

Совещались в тот день и у самого Кубе. Здесь было не много людей: начальник полиции, начальник войск СС и Цайт.

Кубе говорил медленно, обдумывая каждое слово, акцентируя на самом важном и неотложном:

— Было бы непростительным бахвальством недооценивать проблему партизан, преуменьшать их опасность. Все, что в наших силах, мы должны мобилизовать на борьбу с ними — и войска, и полицию, и карательную политику, и пропаганду. Но предостерегаю вас — не распыляйте, не дробите силы. Если действовать, то действовать только разумно, концентрируя усилия на разгроме основных очагов, и не всех сразу, а по частям. Так легче. Так мы сохраним свои силы и добьемся верного эффекта. А вас, почтенный Цайт, мы попросим протереть глаза нашей внутренней разведке. Мы знаем и ценим ваши заслуги, уважаемый Цайт — недреманное око нашей армии. Мы надеемся на вашу помощь.

Цайт почтительно поклонился Кубе и обещал сделать все, что в его силах. Он рассказал о школе, которую организовал вместе с Вейсом по приказу Кубе, рассказал и о ее первых успехах.

— Я обещаю вам в ближайшие месяцы в каждый партизанский отряд северной зоны заслать наших людей. В других зонах гестапо должно организовать такие же школы, мы в этом деле поможем.

После совещания у Кубе Цайт посетил типографию, которая находилась в конце города и чудом уцелела в первые дни войны.

Запершись с шефом типографии в его кабинете, Цайт коротко спросил:

— Ну как?

— Все готово. Отпечатана, сброшюрована.

Шеф типографии открыл сейф. В нем лежали небольшие брошюры, похожие на тетрадки. Цайт взял одну, перелистал, посмотрел на синюю обложку, на которой стоял аккуратный гриф: «Абсолютно секретно. Только для специального пользования. В случае опасности немедленно сжечь». Каждая тетрадь имела свой порядковый номер. Цайт пересчитал все брошюры, их оказалось ровно сто.

— Ну что ж, неплохо. Теперь запакуйте как следует, и мы их опечатаем. А где первые оттиски, корректура?

— Все тут. И испорченные листы и срыв,—и шеф передал Цайту большой опечатанный сверток с аккуратными стопками испачканных типографской краской бумажек.

— Печку!

Шеф открыл дверку обычной голландской печки. Цайт присел возле нее и не торопясь начал сжигать бумажку за бумажкой.

Пламя облизало последний кусочек бумаги, она почернела. И когда пробежала по ней из конца в конец золотистая нитка и, распавшись на части, медленно угасла едва мерцающими искорками, Цайт поднялся с кресла.

— Теперь я попрошу вас незаметно позвать ко мне начальника афишного цеха и на несколько минут оставить меня с ним наедине.

Спустя минуту явился Бовтик.

— По вашему приказанию честь имею явиться, господин начальник! — И пушистые усы, и рот, и глаза — все затеплилось самой преданной улыбкой.

Цайт молчал, и только холодно поблескивали стеклышки его очков, вперенных в остолбеневшего Бовтика. Наконец он заговорил:

— Приятно, ах как мне приятно видеть ясновельможного пана! Хм… Пан Бовть-Зязюлькевич… Как же… гордость всей дефензивы… Гроза коммунистов… рабочих… Претензии на международные заслуги в борьбе с красными… Где же вы перья свои растеряли, ощипанная кукушка? Сколько провалов у вас за последние месяцы?

— Ничего не понимаю, господин начальник,— еле пробормотал побледневший Бовтик.

— А что же тут понимать? — проговорил уже более спокойным тоном начальник,— Вы в этом году не справились как следует ни с одним заданием. Куда ни пошлем, вас везде раскрывают.

— Господин начальник, не одни же провалы…—: чуть не заплакал Бовтик.— Нам трудно, я говорю не только о себе, но и о других наших работниках.

— Хватит… Или вы будете работать как следует, или будете болтаться на виселице. Иного выбора нет.

— Господин начальник, я ведь, кажется…

— В том-то и беда, что вам все кажется. Однако сократим наш разговор. Мой приказ: немедленно выявить тех, кто печатает подпольную газету. В том, что она печатается здесь, у меня нет никаких сомнений. Выявите их — прощу все ваши грехи, господин Бовть-Зязюлькевич.

— Слушаюсь, господин начальник.

Нельзя сказать, что Цайт покинул типографию в хорошем настроении. Неудачи Бовтика не были исключением. Провалы следовали один за другим-как здесь, на партизанской территории, так и там, за линией фронта, где на чужой земле много лет плел он, как старательный паук, свою хитрую паутину. Уже сколько раз обрывалось это плетенье. И ему приходилось начинать все чуть ли не сначала. Утешала мысль, что до летних операций германской армии ему удалось все же перебросить за линию фронта более сотни агентов. Некоторые из них были в районе Москвы, других удалось заслать в глубь страны, на Волгу, даже на Урал. Большинство держалось близ фронтовой полосы.

Цайт руководил ими из штаба армий центра. Он любил просиживать долгими часами в аппаратной радиостанции штаба и принимать многочисленные шифровки оттуда, с чужой земли.

В такие минуты ему казалось, что он если не первое лицо в государстве — первое по праву великий фюрер,— то, во всяком случае, второе. Эта мысль кружила немного голову, но Цайт был человеком, не позволявшим себе выходить за рамки трезвых расчетов. Конечно, он работал на благо своего государства, но не без пользы и для себя. Принадлежавшее ему большое имение под Кенигсбергом давало порядочную прибыль. Цайт мог жить и без своей неспокойной профессии, средств хватило бы на безбедную жизнь. Но неспокойная профессия была его призванием. И чем больше порой риска, тем охотней он брался за дело.

Еще до русской революции он провел несколько лет в царской России, и успел хорошо познакомиться с русской жизнью, хорошо узнал страну.

Личная жизнь Цайта сложилась не совсем по-человечески. Хоть перевалило ему давно за пятьдесят, он никак не смог найти время обзавестись семьей. Были когда-то и у него увлечения и нечто похожее на любовь. Но все это преодолевалось, откладывалось «на после», когда, по мысли Цайта, совершит он что-то необычное, сверхгероическое, чем обессмертит имя своего славного рода, который, кстати, не отличался чем-нибудь особенным в истории и был самым захудалым юнкерским родом Пруссии, давно растерявшим все свои геральдические права и привилегии.

Но бывали в жизни старого разведчика и такие редкие «просветы», когда, казалось, он забывал и о своих годах, и о своей профессии, и обо всем налаженном и расписанном по минутам распорядке жизни. Он очень любил красивых женщин. И, встречая их на своем пути, терял покой и превращался во влюбленного мальчика, готового на всякие глупости, лишь бы лишний раз взглянуть на свое божество и поклониться ему.

Впервые произошел подобный случай лет двадцать тому*назад. Скитаясь по городам Европы, он встретил в одном приморском городке такой красоты девушку, что только ахнул и, беспомощно разведя руками, совершенно утратил душевное равновесие. Он познакомился с ней, терпеливо ухаживал, угождал во всем и наконец предложил ей руку и сердце. Его вовремя предупредили соотечественники. Светлое божество его оказалось довольно крупной и опасной шпионкой враждебной державы. Мальчишеское увлечение едва не стоило карьеры молодому Цайту.

И вот в последние недели он снова ощутил, что попал в полосу очередного увлечения, причем не совсем обычного. Сначала казалось, что ему просто понравилось одно красивое личико., на котором приятно остановить свой взгляд. Но потом почувствовал, как неодолимая сила заставляла его искать всякий раз новый повод, чтобы еще и еще раз увидеть стройную девушку, полюбоваться чертами ее лица, сказать ей несколько приветливых слов. Правда, он не видел никаких при* знаков взаимности. Она так же отвечала на его слова, как отвечала, видимо, на каждое приветливое слово любого человека, в том числе и своего непосредственного начальника господина Вейса. Цайт был недоволен собой. Увидев впервые эту девушку в канцелярии у Вейса, он позволил себе несколько фривольных слов в ее адрес. Он сказал тогда Вейсу:

— Где вы достали такой славный цветочек?

Вейс смутился. Неужели Цайт мог заподозрить его, солидного, степенного человека, в каких-то мальчишеских шашнях?

— Вы не подумайте, уважаемый господин Цайт, чего-нибудь… ну… такого…; Это очень и очень пристойный работник…

— Ну, конечно! А вы не будете, господин Вейс, возражать, если я заведу с вашей работницей невинную интрижку?

Сказал это шутя. Вейс, растерявшись, ответил совсем серьезно:

— Пожалуйста! Чудесно!

Но «чудесно» было произнесено только один раз, и это означало, что подобная перспектива не была для Вейса такой уж заманчивой. Однако Цайт есть. Цайт, с ним нужно считаться, нужно угождать ему, делать кое-что приятное.

Цайт начал ухаживать за девчиной. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы зайти в канцелярию, поздравить ее с добрым утром, сказать нечто похожее на комплимент, сравнив ее с тем же солнечным утром.: Девушка принимала все это как должное, принадлежащее ей по праву и не выказывала никаких признаков благосклонности к господину Цайту. Она держалась независимо, вежливо, коротко отвечала на вопросы, но явно избегала вступать в какие-либо особые разговоры с господином Цайтом, хотя он делал отчаянные попытки поговорить с ней серьезно. По всему было видно, что относится она к нему безразлично и не принимает близко к сердцу его комплименты. И чем больше равнодушия проявляла она к нему, тем больше терял он покой и душевное равновесие.

Но с некоторого времени, как заметил Цайт, лед немного тронулся. Девушка стала более приветливо здороваться, а иногда одаривала его такой ласковой улыбкой, что сердце замирало и он ходил потом целый день с видом победителя и громко напевал себе под нос арии из оперетт.

Возвращаясь из Минска в небольшой городок, где находилась организованная им школа, Цайт все время думал о пленившей его воображение девушке, даже представлял ее в роли своей будущей жены. Конечно, начальство посмотрело бы косо на такой его шаг. Разве нельзя найти в Германии достойную спутницу жизни? Однако прочь грустные думы. Лучше совсем не думать и только воскрешать в памяти обаятельный образ стройной девушки, свежее как утро личико и на нем милую улыбку и черные, загадочные и такие чудесные глаза.

 

10

Над старым машинистом-наладчиком нередко посмеивались более молодые товарищи. Наблюдая из типографии, как медленно, прихрамывая переходил он улицу, говорили:

— Опять чепуриться пошел, старый хрен!

И действительно, Кирилл Адамченко каждые три дня аккуратно навещал парикмахерскую на той стороне улицы, возле сгоревшего каменного дома. Посмеивались над стариком безобидно, так как уважали его за умельство, за большой стаж работы, за покладистый характер. Иногда и в глаза говорили ему:

— Не собираешься ли в сваты идти, Кирилл Михайлович, очень уж прихорашиваешься?

— А почему бы мне действительно не посвататься? — поглаживая казацкие усы, отвечал он.— Но при чем тут сваты? Ты рабочий человек? — задавал он встречный вопрос своему собеседнику и сам отвечал за него: — Конечно, рабочий. А если рабочий, то должен высоко свою марку нести — и в работе, и во всем другом… А то оброс космами, в самый раз воробьев тобой пугать на огороде… Ну, а некото-о-рым нравится видеть перед собой таких косматых и называть их дикарями. Хозяева наши — культурная нация, они уважают чистоту и порядок. А ты со своими сватами…— И, лукаво подмигнув собеседнику, старик шел к своей машине.

Вот и пойми ты его. Одни говорили, что с ним нужно обходиться осторожно,— может, он своей аккуратностью и действительно хочет к немцам подладиться, так сказать выслужиться перед ними. Другие ничего не говорили, только посмеивались про себя. Третьим было все равно: их хата с краю, пусть себе и выслуживается, велика забота.

… И вот сидит он на стуле в парикмахерской, болезненно морщится, если бритва готова отхватить вместе с жесткой щетиной и кусок щеки.

— Вас не беспокоит? — кисло спрашивает парикмахер, такой же инвалид, как и Адамченко, и выжидательно вглядывается в его глаза.

— Да не только беспокоит, а дерет, как выщербленная пила. Точи свой инструмент!

Пока парикмахер точит бритву, Адамченко, будто поправляя свою деревяшку, ловко достает из нее скомканный кусочек бумаги.

— Последний, передать нужно сегодня же.

— Хорошо…— отвечает парикмахер и быстро прячет кусочек бумаги в свою деревянную ногу.

Вот так листик за листиком — то в виде гранок, то в виде приправочных оттисков целых листов — вышла из типографии брошюра, лежавшая за семью печатями в сейфах шефа типографии и предназначенная для штаба немецких армий. Брошюра, прошедшая через руки Адамченки — грязноватая, запачканная типографской краской, испещренная корректорскими значками,— не имела такого красивого вида, как та, которая лежала в сейфах. Но, видно, не внешний вид привлекал к ней внимание некоторых людей в городе, мало кому известных из официальных особ и избегавших показываться в людных местах.

Ночью, при свете коптилки, изучалась каждая страница брошюры. Чьи-то старательные руки делали с нее копию на всякий случай. И, как это бывало всегда, каждый выходной день, один полицай, служивший в охране магистрата, выезжал на велосипеде за город, чтобы наведаться в родную деревню. Когда он приезжал домой, к нему приходил знакомый человек, чтобы расспросить о городских новостях. Если поблизости не было чужих, полицай доставал из боковины велосипедного руля свернутые в трубку бумаги и передавал их приятелю.

Полицай возвращался под вечер в город. А бумажный сверток шел все вперед и вперед, ближе к партизанскому штабу.

 

11

Астап наведывался к тетке Ганне обычно ночью, чтобы не наводить на нее лишних подозрений. Забирался во двор, осторожно стучал в окно.

— Снова, борода, явился! — сурово встречала его Ганна.

— А к кому же мне и являться, если не к такой уважаемой вдовице.

— Ты мне пошути еще, так сковородника заработаешь! Нашел время шуточками заниматься…— Но тут же смягчалась и с тревогой спрашивала: — Боже мой, пришел из леса и ничего толком не говоришь. Ну. как он там, хлопец мой, жив хоть?

— Жив и здоров и тебе приказал кланяться. Еще просил, чтоб поцеловал я тебя от его имени. Но вот не решаюсь.

— И где твои глаза, бесстыжий, чтоб говорить мне такую несусветицу. Я тут горюю одна, а он, сердечный, в лесу шатается. Как пошел, так рубашка одна на теле была, видно сотлела уже на плечах. И штаны еле держались…

— Не бедуй, Ганна. И хлопец твой цел, и штаны целы. А если и порвется одежина, так у нас девчат хватает, поправят.

— Некому язык тебе поправить, поставить на место. Зачем пришел? — уже грозно спрашивала тетка Ганна.

– Интерес есть. Должна ты мне завтра в город сходить.

И Астап подробно сообщал о поручении батьки Мирона.

— Вот так бы сразу и говорил, а то плетет разную чушь. Что ж, если нужно, значит, нужно… А ты уж, Астапчик, сделай милость, передай моему хоть пару белья. Да, может, прихватил бы с собой его праздничные сапоги,— видно, те у него в болотах ваших совсем сопрели. Да еще кусочек сала возьми, яичек десяток.

— Ну давай, да поскорей, некогда мне здесь особенно задерживаться. Ты не забыла хоть о том, что приказано тебе?

— Где же я забуду. Передай Мирону, что все будет сделано как следует.

И тетка Ганна делала. Взяв с собой сыра, масла (немцы не брали у нее корову, как у потерпевшей от партизан), десятка два яичек да бутыль молока, шла утром в город. Она успевала побывать на базаре и обойти все важнейшие учреждения, чтобы дать жару, как она говорила, всем этим бобикам и их начальникам. Всякий раз, придя в город, она наведывалась в полицию и магистрат. В полицию заходила, чтобы узнать, сделано ли что-нибудь, выяснено ли хоть, где похоронены косточки Сымона, так жестоко потерпевшего за свою верную службу. В магистрате она преодолевала все препятствия, чинимые секретаршами, добиралась до самого бургомистра. К нему заходила она поговорить о своем «способии», что оно очень маленькое и что нужно его увеличить.

Бургомистр, вытирая платочком лысину, старался доказать, что ее просьба не по адресу, что ей надо обратиться в волость. Ведь здесь магистрат, а магистрат существует для города, а не для деревни.

На такие доводы тетка Ганна резонно отвечала:

— Если бы не деревня, то вы здесь, в городе, давно бы от голоду богу душу отдали. Вот и мой муж погиб, заготавливая хлеб для вас.

Постовые полицаи и полицейские патрули на дорогах, заметив высокую, худощавую тетку Ганну с неизменной корзинкой в руках, считали за лучшее не связываться с нею. Как-то однажды новый полицай, который лично не знал тетки Ганны, сунулся лапой в ее кошелку, но получил такую оплеуху, что едва устоял на ногах. Он схватился за пистолет, но приятели предостерегли его.

— Ты, сопляк, брось привычку в чужое добро лазить. И игрушка твоя не поможет, если я захочу голову тебе скрутить,— гневно и строго осекла она полицая.

Несколько раз посетила тетка Ганна и Бруно Шмульке с небольшими поручениями от батьки Мирона и дяди Кости. Когда впервые пришла к нему, он утратил покой на целую неделю и чувствовал себя так, будто висел между небом и землей. Вошла она утром на кухню к жене Шмульке, предложила ей яичек и молока купить. Хозяйка очень обрадовалась такому случаю — на базаре было пустовато, продавались большей частью прошлогодняя капуста и такие же огурцы, лук да свежий щавель. Видно, на таком питании совсем захирела пышная когда-то мадам Шмульке.

Женщины поговорили немного о том о сем, остерегаясь друг друга. И совсем насторожилась мадам Шмульке, когда Ганна спросила:

— А хозяин ваш дома?

— Дома. На работу ему еще через час. А разве у вас дело к нему какое-нибудь?

— Есть небольшое. Как же мне к нему пройти?

— А я позову.

Не успела тетка Ганна и рта раскрыть, чтобы сказать, что она и сама может пройти к нему, как Шмульке скрылась за дверью. Спустя минуту на пороге по* явился и сам Шмульке.

— Добрый день! — приветствовала его тетка Ганна, встав со скамейки.

— Добрый день! — Шмульке жмурился, присматриваясь к женщине.— Извините, что-то не могу вспомнить.

— Где же вам знать всех, уважаемый господин Шмульке. Хорошо, что вас все знают. И я вот знаю…

— О, да, да…— немного растерялся Шмульке, явно польщенный словами Ганны.

— Вы, видно, по какому-то делу ко мне. Пожалуйста, присаживайтесь.

— Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз., господин Шмульке,— и тетка Ганна выразительно глянула на его супругу.

— У меня от жены особых секретов нет. Говорите, какое там у вас дело ко мне.

— Нет, господин Шмульке, я уже сказала, что могу говорить только с глазу на глаз.

— Гм… Ну что же, входите.

Когда в угловой комнатке они уселись на стареньких стульях, тетка Ганна сразу принялась за дело:

— Вот что, уважаемый господин Шмульке. Вы должны достать… подождите, вот где-то у меня и списочек есть…

Из только ей известных тайников извлекла она листик бумаги.

— Вот читайте, тут перечислено все, что вы должны достать.

— Подождите, подождите, не ошиблись ли вы случайно адресом? Ведь здесь не магазин и не торговая контора… Почему слесарный инструмент?..

— Инструмент вы должны достать в депо.

— Или я потерял рассудок, или кто другой, но я ничего не понимаю. Какой инструмент, кому инструмент?

— Какой — там написано. А кому — могу сказать: па-а-ртизанам.

Шмульке подскочил будто ужаленный.

— Ты, видно, ошалела, баба! — с перепугу аж на «ты» перешел.— Да я вот позову сейчас полицая, и ты очутишься на виселице за одни такие слова.

— А я думаю: не позовешь. Если тебе дороги твои потроха, то этого ты не сделаешь. Иначе и сам очутишься там.

— Боже мой, от кого ты пришла?

— От дяди Кости. Понимаешь, от дяди Кости!…

Шмульке словно увял и, утратив свой боевой, грозный вид, молча сел на стул. Вздохнул, сказал с укоризной:

— Почему же вам не сказать сразу, от кого вы пришли?

— Посмотреть хотела, что вы за человек такой. Шмульке, Шмульке, а кто такой Шмульке — первый раз вижу. Вот и знакомы будем.

— Когда нужно все? И куда доставить?

— Думаю, что дней десять хватит на это. Инструмент, как мне сказали, не бог весть какой, управитесь.

— Ах, боже мой…—вздохнул еще раз Шмульке, но теперь не так тяжело,— Что же я своей жене скажу? Она же спросит, какие это секреты у меня с вами.

— Подумаешь, забота! Ну, скажите, что приходила к вам повидаться старая симпатия.

— Ах, вам шутки все. А у меня дети, у меня семья… Этим не шутят.

— Вот что,—уже серьезно добавила Ганна,— скажите ей просто, что приходила крестьянка, предлагала теленка купить. А продажа телят теперь немцами запрещена. Вы, конечно, отказались. Вот и все.

— Как это правильно вы говорите,— повеселел Шмульке.— Я никогда до этого не додумался бы…

Тетка Ганна ушла. Конечно, жена сразу спросила Шмульке, зачем приходила незнакомая женщина. И если бы знал Шмульке, что одно упоминание о теленке может вызвать такую бурю со стороны его половины, он, видимо, придумал бы другую версию. Чего только не наговорила она ему. И тюфяк, и увалень, и детям своим неприятель.

— Иди догони, пока не поздно, не то другие купят!

Что тут поделаешь. Пошел, лишь бы как-нибудь отцепиться. Видел, как мелькала впереди пестрая Ганнина кофта. Прошел с квартал и чуть не остолбенел от неожиданности: своими собственными глазами увидел, как тетка самым решительным шагом направилась в полицейскую управу. Даже холодный пот выступил на лбу и дух заняло. Он быстро шмыгнул в переулок, чтобы не видели его на улице, чтобы не заметили, не дай бог, из окон полицейской управы. Шмульке так растерялся, что с полчаса слонялся по боковой улице, осторожно наблюдая из-за вишняков за своим двором — не появились ли там полицаи, не слышно ли там какого-нибудь шума?

Шмульке хорошо знал дядю Костю, знал, что тот не бросает слов на ветер.

Именно потому он и согласился на предложение тетки Ганны. Согласился не только от страха. Может, у него, у Шмульке, и были кое-какие неправильные мысли в то время, когда рвались над станцией первые бомбы. Чего только не пережил он с начала войны! О чем только не думал! Не очень рад он был своим соотечественникам. Они называли его, Шмульке, фольксдойче, немцем второго сорта. Кто же они, эти Первосортные? Подлые убийцы, грабители…

Но эта женщина… Не провокация ли здесь?

Пожалуй, впервые в жизни Шмульке пошел на работу без завтрака. Не было времени, да и не хотелось лишний раз затевать разговор с женой. Вчера просто сказал ей, что не догнал старуху, и тут же утешил, что она еще когда-нибудь зайдет к ним.

… Сегодня у тетки Ганны было довольно-таки деликатное поручение. Она и прежде изредка встречалась с этой чернявой девчиной. Как звали девушку и где она жила, тетка Ганна не знала. Не успела она усесться на базарчике, как подошла чернявая купить у нее горсточки две щавеля.

— А молока разве не будешь брать? — спросила тетка Ганна.

— Вот неудача, посуду забыла.

— Беда невелика, я могу и на квартиру занести.

— Нет, что вы, не нужно, зачем такие хлопоты!

— А, какие тут хлопоты…—Тетка посмотрела на девушку, и та догадалась.

— Ну хорошо. Спасибо вам! Тут недалеко… Конечно, Ганна и не собиралась идти на квартиру.

Свернув в первую же тихую улицу, они пошли медленно.

— Вот что, девушка, должна передать тебе, чтоб ты была поласковее с этим самым… Цайтом…

— И все?

— Все. Ты уже сама там разберись. Так и сказали, чтоб была ты ласковая с Цайтом. Ну конечно, в меру ласковая. Так и сказали. А что дальше тебе нужно будет делать, о том передам в другой раз… Ну, так будь здоровенька!

Тетка Ганна исчезла в переулке. Вера зашла на квартиру, бросила в кухне свертки. Она так погрузилась в свои думы, что не заметила, как мать приготовила завтрак.

— Садись за стол, чего задумалась? — напомнила мать.

— Нездоровится что-то.

Вера думала о новом поручении. Если раньше к ней совсем не обращались оттуда, где жила ее подруга Надя, у нее появлялось ощущение, будто ее навсегда бросили в темное и глухое подземелье, откуда ей никогда не выбраться. И вот уже месяца два она время от времени слышит голос из лесного края. Вера выполнила несколько поручений. Догадалась передать туда кое-какие материалы, которые показались ей интересными и полезными для партизан. Это были списки некоторых учеников — выпускников школы, о которых узнала — из разговоров в конторе, из случайных реплик начальства,— что они самые активные, а поэтому и наиболее опасные для тех, кто живет сейчас в лесах.

После этого ощутимо изменилась жизнь Веры. Правда, она так же ходила на работу, так же выслушивала частые упреки матери, так же аккуратно выполняла поручения своего немецкого начальства. Но во взгляде уже исчезло выражение скорбной безнадежности.

Хорошее настроение Веры на какое-то время испортилось, когда однажды в расклеенной по городу партизанской листовке, в которой клеймились позором фашистские наймиты, как предатели Родины, среди их имен она прочитала и свою фамилию. Конечно, это больно ранило ее сердце, и она вдосталь наплакалась дома. Плакала не потому, что ей, наряду с другими перечисленными в листовке лицами, угрожали партизаны. Кто-кто, а она хорошо знала, почем} появилась ее фамилия в листовке. Но то, что ее имя могло стоять рядом с именами людей, запятнавших себя самыми гнусными делами, нарушало покой, приносило мучения.

Листовку прочитал и Вейс. Он поздравил Веру:

— Видите, видите, и вам угрожают эти бандиты!

— А что я им сделала? — с детской наивностью спросила она.

— Как что? Вы думали, что они мстят только виновным?

— Боже мой, я так боюсь..? Они же меня убьют…—-о и Вера заплакала так естественно, с таким отчаянием, что даже Вейс, которому чужды были тонкие переживания, посочувствовал ей.

Вскоре и Цайт, войдя в комнату и узнав о причине слез девушки, начал ее утешать.

— А не лучше ли было бы вам, уважаемая Вера, совсем перебраться в школу, нашли бы здесь для вас свободную комнатку.

— Нет, нет… Я прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я не бургомистр города, которому нужна специальная охрана.

Цайт и Вейс удалились в коридор. Зашли в кабинет Вейса.

— Вы держите ее обычной переводчицей? — спросил Цайт.

— А что я мог сделать, у меня не было других вакансий.

— Это называется, уважаемый Вейс, неправильное использование людей. Вы проверили ее, она имеет способности, образование, почему же не поручить более важной работы? И нужно поручить.

Так произошли некоторые служебные перемены в жизни Веры. Ей начали давать более ответственные поручения в школе, которая носила скромное название школы служащих лесных заповедников. Школа помещалась в бывшем профсоюзном доме отдыха — в полкилометре от города, на берегу реки. В старом тенистом парке было разбросано несколько одноэтажных и двухэтажных деревянных зданий, занятых под разные службы и под жилье «будущих лесных служащих». К парку примыкал огромный плодовый сад. Главное здание стояло на высоком холме, переходившем в крутой обрыв над рекой, заросший орешником и небольшими дубками. Ровный песчаный берег внизу был когда-то уютным пляжем. За рекой простирались безграничные луга, кое-где прорезанные голубыми затоками, речушками и неглубокой извилистой старицей. Берега старицы и речушек заросли лозняком, ольшаником, которые тянулись сплошным темно-зеленым массивом до синеющей полоски леса на горизонте. На холмиках виднелись дубы. Утром, когда белый туман курился над лугом, их зеленые громады будто повисали в воздухе и, казалось, становились все выше и выше, поднимаясь вместе с солнцем, под которым никли полоски тумана и зажигались мириадами блесток росные травы. Километрах в двух-трех от парка по течению реки лес подходил к ее берегам, заросшим густым лозняком, склонявшимся до самой воды.

Если Цайту случалось останавливаться в школе на несколько дней, он любил рано просыпаться, чтобы встретить на крутом берегу реки восход солнца. Взяв полотенце, спускался с кручи на золотистый песок и, быстро раздевшись, бросался с разбега в быструю прозрачную воду, делал несколько коротких заплывов.

Цайт подбивал и Вейса на эти утренние купанья. Но Вейс любил поспать и не представлял себе, как может человек ни свет ни заря оставить теплую постель и нырять в воду, над которой завиваются кудряшки тумана и в которой еще, казалось, плавают прозрачные льдинки, до того она зябкая и кусачая. Если уж купаться, то лучше, когда солнце к полудню хорошо согреет воду и когда так приятно бывает полежать в горячем, как зола, песке. Да и не сказать, чтобы безопасно было на этом пляже. Совсем недавно, когда купалась одна из групп школы, откуда-то с луга, из дальних кустов послышались выстрелы. В результате два кандидата в будущие лесные служащие были убиты среди белого дня, а тех, кто стрелял, так и не поймали. Да где ты их поймаешь! А когда однажды ночью сгорело одно из помещений школы, стоявшее возле самой реки, пришлось весь пляж оплести колючей проволокой в несколько рядов, а территорию школы огородить высоким деревянным забором.

В девять часов, когда в конторе появлялась Вера, солнце уже было высоко. С заречных лугов, над которыми переливалось трепетное марево, доходили сюда такие запахи разных цветов и трав, что Цайт, появившись в канцелярии и поздоровавшись, открывал дверь на балкон.

— Вы полюбуйтесь, Вера, на эту красоту!

Вера выходила на балкон, откуда открывался широкий вид на заречные просторы.

— Вы видите?

— Вижу, господин Цайт, это действительно красиво.

— Хо… красиво… Это сказано скупо. Это больше чем красиво. Вы дышите! Дышите полной грудью. Вы чувствуете что-нибудь?

— Чувствую… Оттуда доносятся приятные запахи.

— Не только приятные, Вера, а здоровые. Это не только аромат, это бальзам… который восстанавливает силы, возвращает молодость. Я чувствую, как молодеет мое сердце, как начинает оно биться сильней и сильней. Не верите? Дайте вашу –руку, Вера, и прикоснитесь ею к моей груди. Вы слышите?

«Будь более ласкова с Цайтом», — вспоминает Вера слова тетки Ганны. Она протягивает руку, и сам Цайт прикладывает ее к своему сердцу.

— Слышите? — Лицо Цайта сияет, как хорошо начищенный самовар.

— Слышу… А может, вам, господин Цайт, лучше принять сейчас какие-нибудь сердечные капли, оно так лихорадочно бьется…— с деланной тревогой говорит девушка.

— О-о… вы милая шутница! Никакие лекарства мне теперь не нужны. Я вижу вас, а вы… вы… самый лучший бальзам, который вылечит любое сердце, любую рану,—господин Цайт делает небольшую паузу,—нанесенную вами…

Вера делает вид, что не слышит этих слов. Она смотрит с балкона вниз, на дорожку, где идет Вейс.

— Пора начинать работу, господин Цайт, вон господин Вейс уже пошел на занятия.

— А что ему делать, нашему Вейсу, кроме служебных занятий? И на что он больше способен, наш славный индюк?

— Вы злословите… Разве так можно делать, уважаемый господин Цайт?

— О, славная хитрунья! — Цайт торопливо целует руку девушки.— Я ведь ничего худого не говорю о нашем Вейсе. Он неплохой человек, и я уважаю его. Но согласитесь, что он немножечко, немножечко…

— Не понимаю вас.

— Что же тут понимать? Сколько времени знает вас, работает вместе с вами и не замечает, не ценит, не видит, какая чудесная жемчужина рядом а ним. А этой жемчужине нужна такая же чудесная оправа…

Господин Цайт пытается еще раз взять Веру за руку. Но девушка так мило грозит ему пальчиком:

— Работать, работать, господин Цайт! — и исчезает? в дверях.

— Ваша правда, хитрунья! Мы не должны забывать о делах!

Цайт идет на занятия. Работы много. Школа «служащих лесных заповедников» имеет несколько отделений. За всеми нужно присмотреть, дать программу, подобрать людей. Вся учебная часть находится под его командой. Вейс занят больше хозяйственными делами и подбором совместно с гестапо кадров для отделения, обслуживающего местные, так сказать, нужды. Это отделение самое младшее в школе. Сюда подбирают людей из бывших уголовников, привозят и заложников — родственников тех людей, что сидят в тюрьмах. Занятия на отделении продолжаются недолго, каких-нибудь две-три недели. Затем курсантов рассылают по зонам, чтобы пробирались в партизанские отряды, вынюхивали, доносили, вредили, наводили карательные экспедиции на партизанские базы. Здесь же, в школе, за кирпичной стеной гаража, расстреливали иногда тех, кто провинился или был безнадежно упрям и отказывался от не совсем чистых обязанностей «служащего лесных заповедников». Старшим отделением непосредственно руководил армейский штаб. Отсюда «воспитанников» небольшими партиями — по два, три человека — отвозили на аэродром, где немного обучали обращению с парашютами, и затем перебрасывали на самолетах за линию фронта. Это было самое беспокойное отделение, где Цайту приходилось иногда заниматься с каждым в отдельности. Здесь группировались самые преданные и проверенные кадры, которые действительно готовы служить не за страх, а за совесть. И все же требовалось много и времени и забот, чтобы подготовить ловких и надежных лазутчиков.

Вера работала в канцелярии, сидела над списками, сметами, проектами.

Перед нею лежали разные документы — Цайт доверял ей многие дела,— но было строго запрещено (оттуда, из-за речки) делать какие-нибудь выписки, копии. «Только запоминай, только запоминай, да передавай по две, по три фамилии, иначе погибнешь от самой небольшой ошибки».

Она просила через тетку Ганну, чтоб освободили ее как можно скорее из этого пекла, в котором прожила она почти год. Сколько страданий пришлось перенести ей, пока удалось поставить определенную границу в своих отношениях с Вейсом. Теперь надоедливо каждый день пристает со своими высокими, или, как говорит он, рыцарскими, чувствами сам главный шеф школы Цайт. Он следит за каждым ее шагом, опротивел своими комплиментами. Он даже преподнес ей подарок, от которого Вера категорически отказалась, конечно стараясь при этом быть и ласковой и деликатной.

Цайт мог и обидеться. Но, судя по тому, что он сделался еще более внимательным и предупредительным, видно было, что он высоко оценил этот жест девушки.

— Я очень рад, что знаком с такой славной, милой и… пристойной девушкой.

А на все ее просьбы перебраться туда, за реку, Вере ответили, чтоб она еще немного потерпела.

 

12

Постебунчик хлопотал у костра. Не спуская глаз с котелка, висевшего на небольшом козелке, он ловко покручивал на углях сковородку. На ней шипело сало.

На старом куске брезента лежал рядом Байсак и, вдыхая аппетитные запахи, грустно вздыхал.

— Не вздыхай, торопиться особенно некуда, успеешь.

Вскоре Постебунчик взял чистый березовый прутик, воткнул его в котелок.

— Ну, готова. Сейчас отцежу, и пожалуйста, занимайте места за столом.

Байсак и Постебунчик, которого хлопцы прозвали Поцелуйчиком после его трагических приключений с радиошифровкой, жили в большом согласии. Им поручили ответственную работу — строительство партизанского аэродрома. Байсака назначили начальником строительства, он же — главный инженер и техник. Постебунчик был его помощником, руководил всеми хозяйственными делами, занимался непосредственно с людьми, приходившими из ближайших деревень на строительство. На своих новых должностях оба они проявили себя способными организаторами, и вчера, после того как официально был принят аэродром, Соколич объявил им благодарность, Байсака назначил начальником аэродрома.

За время строительства Байсак и Постебунчик так подружились, что и жили вместе в одном шалаше, и еду готовили по очереди.

Они собирались уже отдохнуть, чтобы отоспаться после ночной работы, как вдруг услыхали перестрелку, Стреляли недалеко.

— Что бы такое могло случиться? — проговорил Байсак и быстро поднялся со своей постели — обыкновенного мешка, набитого соломой. За ним поднялся и Постебунчик. Стреляли на юге. Аэродром окружали со всех сторон непроходимые болота, только кое-где проложены были незаметные, хорошо замаскированные кладки, да с севера — там было посуше — провели такую же незаметную гать, по которой можно было проехать и верхом на коне и с возом. Во всяком случае, следовало остерегаться, чтобы на эту гать не попала нога чужака. На краю поляны в густом орешнике — несколько шалашей, с больными и ранеными, привезенными сюда для отправки самолетом на Большую землю. За ними присматривали доктор и несколько сандружинниц. Нужно было позаботиться, чтобы людям ничто не угрожало. Байсак предупредил доктора, а Постебунчика послал в отряд Свистуна, чтобы оттуда прислали людей для переноски раненых и эвакуации кое-какого имущества в случае серьезной опасности.

Стрельба приближалась. Вскоре над тем местом, откуда доносились выстрелы, поднялись клубы густого дыма. Они быстро превращались в широкую тучу, сквозь которую едва-едва пробивалось солнце.

Байсак переправился по кладкам через болото и редким сосняком стал пробираться на юг, держась глухих лесных тропинок, очень хорошо ему знакомых. Потом он перебрался в мелкий ольшаник, за которым начинались песчаные холмики, заросшие кустарником, а за ними тянулось ровное поле, на котором изредка попадались дубы и, как стога сена, возвышались груши-дички. С холмиков был хорошо виден большой пожар в селе. Горело хат десять. Вооружившись биноклем, с которым Байсак никогда не разлучался, он заметил восточнее села серо-зеленые фигурки немецких солдат. Они делали перебежки, торопливо окапывались. Еще дальше, на восток, под самым лесом виднелись грузовики, с которых немцы били из минометов. Слышались разрывы мин. К западу от села можно было разглядеть людей, бежавших с разными узелками в сторону небольшой речушки. Кое-кто гнал домашний скот.

Партизаны держались в селе. Их цепи раскинулись на огородах и на поле за селом.

Вглядываясь в бинокль, Байсак заметил, как за огородами к западу от села пронеслись две батарейные упряжки.

Байсак знал, что Капуша отбил недавно у немцев две легкие пушки. Теперь он пускал свою батарею в ход. Пушки повернулись на высоком пригорке и начали бить прямой наводкой по грузовикам с минометами. Вскоре один из грузовиков густо задымил, и за клубами дыма показалось пламя. От грузовика во все стороны разбегались серо-зеленые фигурки. Два ближайших к селу грузовика мчались по полю дальше от леса, а один двинулся к песчаным холмикам, на одном из которых стоял Байсак. Неподалеку от него грузовик остановился. Байсак невольно потянулся к карабину, своему неразлучному спутнику. Спрятавшись за кустом можжевельника, он начал бить по грузовику, целясь в кабинку. Выстрелил несколько раз. И тут же услышал свист мины, которая пролетела над ним и шлепнулась где-то недалеко за холмиком, обдав его волной густого горячего воздуха. За первой миной разорвалась вторая, третья. Байсак, прижимаясь к земле и прячась за кустами, сделал перебежку и спрятался на развесистый куст можжевельника. Он увидел, как о грузовика, откуда по нем стреляли и который стоял почему-то на месте, соскочили три гитлеровца и бросились к лесу. От партизанской пушки бежало к грузовику несколько человек, видно автоматчики, потому что из-за дальности расстояния они не стреляли. Баи* сак поднялся и пошел к пушке. Навстречу ему двигалась группа конных партизан. Когда они приблизились, Байсак узнал Соколича, Андреева, Бохана и нескольких ординарцев.

— А, сам начальник аэродрома явился! — улыбнулся Соколич. — Это так аэродром стережешь?

— Выясняю боевые обстоятельства, Василий Иванович.

— Выяснять выясняй, но немцев на себя не приманивай. Это по тебе они из миномета хлопнули?

— Возможно, и по мне.

— Однако грузовичок ты им, видно, подпортил, а может, водителя вывел из строя. Вот что, Байсак! Ты хотел выяснить обстоятельства, так вот они: немецкий батальон чуть было не захватил село, хотел прорваться

К местечку, где наши обложили другой батальон этого полка. Пропустить нам туда его, как ты догадываешься, не очень хочется. И нужно нам его не только не пропустить, а списать, что называется, со счета. А у нас под руками всего два отряда. Пока подойдет вызванный мною еще один отряд, придется долго провозиться с гитлеровцами, а они еще, чего доброго, могут вызвать подмогу. За свои аэродром ты не беспокойся, туда мы гитлеровцев не пустим. А теперь тебе боевая задача: бери ординарца… Сомик, дай командиру коня и сам с командиром поедешь… Так вот, товарищ Байсак, через двадцать минут ты будешь у Свистуна. Если он будет медлить с выполнением боевого приказа, то обещай ему не меньше чем расстрел. А приказ такой: пройти кустарником и вон из того леса, куда спрятались грузовики, ударить гитлеровцам в тыл. А мы нажмем им в лоб и с левого фланга. Прижмем к болоту. Ясно?

— Ясно, товарищ командир.

— Сомика пришлешь сразу ко мне с докладом. А сам проследи, как Свистун будет выполнять приказ. Ну, в дорогу!

Густое облако пыли взвилось за всадниками и все уменьшалось и уменьшалось, пока не исчезло совсем на зелеными кустами.

А тем временем Постебунчик переживал не совсем приятные минуты. Когда он пешком, быстрым аллюром, добрался до базы Свистуна, его долго не пускали.

Наконец настойчивость победила, часовые обыскали его, и один из них повел к землянке командира.

Постебунчик постучал в дверь.

— Кого там черт несет? Ну?

Попав с яркого дневного света в полумрак землянки, Постебунчик силился разглядеть, куда идти, и неожиданно наступил то ли на метелку, — то ли на палку: что-то упало, послышался звон разбитого стакана.

Постебунчик с перепугу собрался было повернуть Обратно, но чей-то злой, громкий голос приковал его к порогу:

— Ты кто, чтобы без доклада ко мне входить? Документы!

Постебунчик растерянно оглянулся. Только теперь, хорошо присмотревшись, он заметил двух человек, сидевших за столом. Перед ними стояла мутноватая бутыль, стакан. Осколки другого стакана валялись под столом.

— У меня, товарищ командир, никаких документов с собой нет. Но я… меня… Я…

— Что ты мне тут заякал?

И вскоре Постебунчик почувствовал, что воротник его гимнастерки очутился в довольно дюжих руках. А еще через полминуты он, не сказать чтобы по своей воле, очутился на дворе.

— Эй там, часовые, возьмите этого бродягу под замок, в холодную. А там разберем,—может, шпион какой-нибудь бродит здесь.

У Постебунчика мороз пошел по коже.

Свистун тем временем не переставал пить. С утра он собирался вывести свой отряд по приказу, присланному Соколичем. Выстроил партизан по боевой тревоге и уже вот-вот готов был двинуться. Но делал все так медленно, что построенные им в походную колонну роты расплылись, приобрел снова небоевой вид, и он прошелся несколько раз перед рядами с отборной матерщиной. Потом возился около коня, все поправлял подпруги и ругался с ординарцами, с хлопцами из охраны. Пошел в землянку искать бинокль. А тут как раз и подвернулся Збыневский, который недели две не появлялся в отряде. Разговорились, выпили по случаю встречи по одной, по второй. А затем Свистун махнул на все рукой:

— А черт его бери с его приказами! Что он мне, начальник, чтобы мне посылать приказы? Я сам себе начальник, хочу воюю, хочу нет.

После четвертой чарки Свистун вышел из землянки и отдал громкую команду.

— Отставить! Похода не будет!

Кое-кто из командиров недоуменно посмотрели друг на друга. Иным пришелся по вкусу такой приказ, и они распустили свои роты и взводы. Поскольку стрельба не утихала, командиры предупредили бойцов, чтобы они были наготове и могли в каждую минуту выступить, если будет необходимо. Два командира выслали без ведома Свистуна разведку, чтобы не попасть случайно по вине пьяного человека в западню.

А тем временем к Свистуну в землянку заглянули его ближайшие приятели, и там, как говорится, шел дым коромыслом.

В это время и явились в отряд Байсак и Сомик. Часовые не хотели пропускать их, но Байсак пришпорил коня. Тот взвился на дыбы, и часовые едва успели отскочить в сторону, когда Байсак, крикнув: «Что вы, разве не слышите пароль, раззявы?» — вихрем промчался мимо них. В клубах пыли промелькнул за ним следом и Сомик.

— Где командир? — резко осадив коня, спросил Байсак хлопцев, сидевших прямо на траве возле землянки, которая выделялась среди других аккуратно сбитой дверью и чисто подметенной площадкой перед нею.

— Командир тут,—проговорил хлопец, показав глазами на дверь.— Но он приказал никого не принимать, занят.

— Хорошо…— Байсак соскочил с седла и, бросив поводья своего коня Сомику, направился к землянке.

Стукнув для проформы в дверь, решительно вошел в землянку. Густой табачный дым облаком вырвался оттуда.

Хлопцы из охраны, сидевшие возле землянки, улыбнувшись, переглянулись между собой. Кто-то восхищенно сказал:

— Ну, жди опять спектакля! — а затем спросил Сомика: — Откуда, парень, будешь?

— Много будешь знать, скоро состаришься…

— Смотри ты, еле в седле сидит, всю шею коню расклевал носом, а еще огрызается!

— Молодой, а остроносый. Таким бы носом в самый раз лапти подплетать…

— Сломается…— понуро заметил третий и лениво цвиркнул слюной через губу, на которой чудом держался, дотлевая, огарок цигарки.

Очень хотелось Сомику огрызнуться, но он смол-нал, придавая своему лицу выражение величественного спокойствия и безграничного презрения к сидящим на траве.

— Ну, ну, не балуй! — прикрикнул он на коня, который нетерпеливо бил ногой и злобно мотал хвостом, отбиваясь от надоедливых слепней и оводов.

— И на каких же ты харчах, казак, что такой худущий? Вы поглядите, хлопцы, на чем только эти потертые штанишки держатся, вся корма светится…

Тут уж Сомик не стерпел:

— Вы не протрите, лежебоки! Вишь ты, какие ямы вылежали, лодыри…

Заворошились хлопцы, как потревоженный улей.

— Вы слышали, что сказал этот дятел? Стащить его с седла да всыпать горячих!

Неизвестно, чем бы окончилась дискуссия, если бы не страшная лень, приковавшая хлопцев из охраны Свистуна к мягкой мураве. К тому же еще новые события отвлекли их внимание от персоны Сомика.

В землянке Байсак застал настоящий ералаш. Свистун бил кулаком по столу, что-то доказывая своим собеседникам.

Байсак, вглядываясь в лица присутствующих, громко сказал:

— Мне к товарищу Свистуну!

Ему несколько раз пришлось повторить, пока наконец его услыхали.

— Кто там? Кого еще черт припер? — послышался недовольный голос Свистуна, и он всей пятерней поправил космы волос, падавшие на потный, покрасневший лоб.

— Я к вам, товарищ Свистун!

— Тут никаких для тебя Свистунов нет, тут командир отряда, понимаешь ты?

— Я к вам, товарищ командир…,

— Это дело другое, а то… [— Я от Соколича к вам«

— От КОГО?

— От Соколича. Выполнили ли вы его приказ, полученный вами утром?

— Приказ? — задумался на минуту Свистун. Какие-то мысли испещрили морщинами его лоб. Он потер его тыльной стороной ладони.— Ты все с этими приказами… Ну скажи там: выполню… а может, не выполню… Как захочу, так и будет сделано…

— Я должен передать дополнительное распоряжение командира соединения: за невыполнение приказа вам будет угрожать расстрел.

Свистун приподнялся из-за стола.

— Да я сейчас просушу твои мозги на солнце, если в них плесень завелась. Как ты осмелился оскорблять меня? — Свистун двинулся к Байсаку, но споткнулся и полетел бы вверх тормашками, если бы его не подхватили услужливые руки. Байсака окружили, обезоружили. Свистун сидел уже на лавке и, тяжело дыша, все ругался.

— Вывести его, чтоб не мозолил мне глаза. Байсака повели под руки. Увидев это, Сомик сорвал было с плеча автомат.

— Я их в капусту изничтожу, товарищ Байсак!

Но тот категорически запретил ему делать это и громко приказал:

— Скачи, Сомик!

Сомик не привык долго раздумывать. Его буланая лошадка взвилась как вихрь, и не успел никто схватиться за винтовку, как Сомика и след простыл.

Соколич вместе с группой своих партизан тушил пожар, старался не дать огню распространиться дальше. В одном конце села тушили пожар, в другом еще слышалась редкая ружейная перестрелка, в которую временами включался басовитый перестук партизанского пулемета. Немцы окопались на бугорке, примерно за километр от села, и, видно, надеялись на подкрепление.

В ту минуту, когда Соколич советовался с Андреевым о перегруппировке отрядов, подскакал на взмыленном коне Сомик.

— Разрешите доложить, Свистун приказа не выполнил. Он бунтует. И вообще весь его штаб пьяный. Байсака арестовали,— выпалил одним духом Сомик.

— А как же ты?

— Байсак приказал доложить. Я едва убежал. Соколич, Андреев и Бохан задали еще несколько вопросов Сомику: кто там пьяный, как ведут себя партизаны Свистуна.

Вскоре Соколич и Андреев в сопровождении двадцати конников ехали рысью в отряд Свистуна. Сомик меланхолично подгонял своего буланого, который отставал, утомившись за первые два рейса.

Часовые, заметив группу всадников, сочли за лучшее скрыться с глаз. Среди землянок толпились партизаны, с оружием и без оружия. Видно, здесь шло бурное обсуждение сегодняшних событий в отряде, связанных с арестами ни в чем не повинных людей. Партизаны, встречавшиеся по дороге, козыряли, но были и такие, которые посматривали исподлобья и считали за лучшее спрятаться за спины товарищей. Возле землянки Свистуна Сомик заметил все тех же хлопцев, которых видел здесь и раньше. Они по-прежнему сидели и скалили зубы. Правда, заметив подъехавших, они в один миг встали и, вытянувшись в струнку, как по команде взяли под козырек.

Соколич коротко поздоровался, спросил:

— Свистун здесь?

— Здесь, товарищ командир партизанского соединения! — молодцевато откозырял один из хлопцев.

— Позови его сейчас же сюда!

— Слушаюсь, есть позвать…

Некоторое время за дверью слышались страшный шум и причитания, что-то загрохотало так, словно швырнули в дверь табуреткой или еще чем.

Наконец дверь открылась и из нее выскочил как ошпаренный посланный Соколичем хлопец. За ним, тяжело сопя, будто задыхаясь, вышел Свистун, растерзанный, взлохмаченный, без шапки. Попав из темной землянки на дневной свет, он приложил ладонь ко лбу, жмурился, вглядываясь — кто приехал. За ним высунулось несколько таких же взлохмаченных голов и снова скрылось в землянке. Только два или три человека, показавшись из-за широкой спины Свистуна, торопливо шмыгнули в сторону и исчезли меж шалашей. Это были, видно, командиры. Андреев пошевелил только бровью, и четыре всадника разъехались в разные стороны: проследить, чтобы ни единая душа не выбралась из отряда.

Соколич и Андреев спешились. Со всех сторон собирались, подходили партизаны, командиры. Одни с оружием, другие без оружия. Все, видно, интересовались, чем кончится дело. Соколич приказал Свистуну:

— Подойдите ближе!

Свистун нехотя сделал несколько шагов, остановился.

— Я слушаю вас, товарищ командир…

— Как выполнили вы мой приказ?

Свистун молчал, только ходили желваки на его обветренном лице.

— Еще раз спрашиваю: выполнили вы мой приказ?

— Никаких я не знаю приказов.,

— Вы не виляйте. Я требую ясного ответа на мои вопросы.

— А что вы третируете меня, как последнего мальчишку? Кто я вам такой, чтобы меня так унижать? — разошелся Свистун.— И кто вы, наконец, кто вам дает право оскорблять боевых командиров?

— Об этом потом. А теперь я разговариваю не с мальчишкой, а с довольно взрослым мужчиной, который к тому же считается командиром отряда. Я предлагаю вам в последний раз: отвечайте как командир отряда, а не как шут…

Из толпы партизан послышались голоса:

— Какой он командир! Был командир, да с горелкой сплыл…

— Товарищи, друзья мои, боевые мои партизаны, не допустите надругательства над вашим командиром! Взять его, арестовать его! — с выхваченным револьвером Свистун ошалело бросился к Соколичу. Секунда, и он упал, пришитый пулей к земле. Соколич спокойно засовывал в кобуру пистолет. Из землянки выскочили еще два-три пьяных человека, на ходу расстегивая кобуры. Но они тут же упали на примятую траву. А Соколич уже вскочил на коня и крикнул на всю поляну:

— Всем советским партизанам и их честным командирам приказываю строиться в боевой порядок.

Люди засуетились, но в этой суете уже было начало порядка. Строились повзводно роты. Из землянок спешили опоздавшие, на ходу вскидывая на плечи винтовки, застегивая пояса с патронташами.

К Соколичу подбежала взволнованная, заплаканная девушка.

—. Василий Иванович… Товарищ командир! Товарищ…— несмело крикнула она.

— Вам что? — спросил Соколич.

— Там еще один враг…

— Где?

— Здесь, недалеко, — она показала на свою землянку, возле которой стояла пышная рябина.

Соколич глянул на Сомика, и тот сразу с двумя хлопцами бросился к землянке. Вскоре он выскочил оттуда:

— Да здесь никого нет!

— Ищите, он там, – тихо сказала девушка, делая какие-то таинственные знаки.

Когда Сомик снова вскочил В землянку, хлопцы показали ему на топчан. Топчан как топчан. По аккуратно застланной постели, по скромному букетику лесных цветов на столе в банке из-под консервов можно было догадаться, что здесь живет женщина. Но не это занимало теперь хлопцев. Из-под топчана торчали мужские сапоги. Вот они шевельнулись,— видимо, их владелец хотел спрятаться еще глубже от людских глаз. Но куда ты денешься…

— А ну, вылезай! — крикнул Сомик, не любивший долго церемониться.— Что ты делаешь там?

— Да ничего, знаете… Зажигалку, товарищи, потерял. Закатилась куда-то, ума не приложу…

Из-под топчана высунулись наконец ноги, потом спина, вся в соломенной трухе, за ней всклокоченная голова с довольно большой лысиной. Кряхтя, незнакомец поднялся с полу.

— Вот и я…

— Очень приятно! — сказал Сомик, но тут же сухо спросил: — Нашли свою зажигалку?

— Где ее найдешь…

Сомик подмигнул своим хлопцам. Один из них живо нырнул под топчан и вытащил оттуда небольшой пистолет и какой-то пакетик, завернутый в газету.

— Твоя зажигалка? — Сомик ткнул пистолетом под самый нос незнакомцу.

— Что вы, что вы…— испуганно заговорил он,— это же немецкий пистолет, «зауэр»…

— Хорошие у тебя глаза, разбираются в пистолетах!

— Ну, пошли! — скомандовал Сомик. Збыневский, а это был он, без особой охоты переступил порог землянки.

Тем временем Соколич занимался людьми, пировавшими в землянке Свистуна, и его охранниками, которых решили до разбора всего дела взять под арест. По одному выпускали их из двери. Унылые, хмурые, они покорно сдавали оружие. Их отводили в ту же землянку, из которой был освобожден Байсак.

Неподалеку уже стоял выстроенный отряд, готовый двинуться в путь. Андреев тихо спросил Соколича, кого послать с отрядом. Соколич вполголоса произнес какую-то фамилию.

— Что же, думаю — справится, — так же тихо ответил начальник штаба.

— Товарищ Байсак,— громко проговорил Соколич,— назначаю вас командиром этого отряда. Берите его и ведите на боевое задание. А какое оно — вы знаете.

— Слушаюсь, товарищ командир! — вытянулся, как пружина, Байсак, и в его хмурых всегда глазах, казалось, зажглись тысячи огоньков.

Нужно было видеть, с какой живостью метнулся Байсак к отряду.

Скоро послышался его звонкий голос:

— Отряд, слушай мою команду! на мной, ша-а-гом… марш!

Роты одна за другой двинулись с места.

Соколич еще оставался в отряде, когда к нему подвели Збыневского. Он имел очень растерянный вид. Щелки-глаза беспокойно перебегали с одного человека на другого, выражение лица менялось ежеминутно, на потной лысине, к которой прилипло несколько соломинок, мелькали солнечные блики. При виде Соколича все лицо его расплылось в сплошную улыбку.

— Добрый день, Василий Иванович,— заговорил он, показывая свои изъеденные и выщербленные зубы.

— Кто такой? — нахмурившись, спросил Соколич.

— Только что вытащили из-под топчана. Он там, видите, зажигалочку вот эту потерял! — ответил Сомик, подавая Василию Ивановичу пистолет и завернутый пакетик.

— Это не мое, не мое, Василий Иванович. Я там, правда, зажигалку свою потерял и искал ее, а товарищи вот эти вещи там взяли…— засуетился Збыневский.— Он, конечно, и у меня мог быть, пистолет, что же тут такого, но на что мне чужие вещи присваивать. Зачем он мне…

— Ты что, партизан?..

— Ну конечно… как вам сказать… выходит, как бы партизан… Но не совсем, ну… не полностью, можно сказать…

— Значит, полупартизан? Что же, так и запишем.

— Видите, я инвалид, одной рукой плохо владею, какой же из меня партизан? Но я по возможности, где можно по моим силам, воюю… Да, да, воюю…

— Так, воин… Как твоя фамилия?

— Збыневский, Николай Игнатьевич… Збыневский — моя фамилия, Василий Иванович.

—. Слышу, слышу, откуда же ты меня знаешь?

— Ну как же вас не знать, Василий Иванович? Соколич внимательно посмотрел ему в глаза. Тот, заморгав, испуганно отвел их в сторону.

— Как очутился в отряде?

— Так здесь же сестра моя работает. Она в сандружинницах. Я частенько проведываю ее…

Соколич слушал и развертывал пакетик. Лицо Збыневского вытягивалось и постепенно бледнело. В пакетике была минская фашистская газетка с «покаянным» выступлением Слышени.

— Это твой пакетик?

— Зачем он мне? Очень мне нужны фашистские газеты…

— Откуда же ты знаешь, что она фашистская? — спросил Соколич. Пакетик он развертывал осторожно, не раскрывая даже заголовка и не показывая всей газеты. (

— Раз ее где-то прячут, значит, она гитлеровская.

— Та-ак… Как зовут твою сестру?

— Тамара Збыневская… да, да, Тамарой ее зовем…

— Позовите сестру!

Сомик, успевший уже хорошо ориентироваться в бывшем свистуновском отряде, побежал к землянке. Збыневский, видимо, знал уже проворство Сомика, хотел было шмыгнуть в сторону.

— Постой, постой, ты куда торопишься?

— Водицы попить, Василий Иванович, тут же, в землянке. Такая жаркая погода…

— Назад и ни шагу с места!

Збыневский вздохнул, оглянулся по сторонам. Конвоиры насторожились и уже не спускали с него глаз.

Вскоре Сомик вернулся, тихонько шепнул что-то на ухо Соколичу.

— Вон там две землянки, там госпиталь в них, — уже громко проговорил Сомик.— Я вас проведу.

— Я сам, ты побудь здесь. Понимаешь?

— Есть, товарищ командир!

В двух просторных землянках, на которые показал ему Сомик, разместилось десятка полтора больных и раненых, поражавших своим изможденным видом.

Соколич спросил у одного, у другого, чем больны, где ранены, как присматривают за ними.

— Что говорить о присмотре… Если бы не эти вот девчатки, совсем околели бы. О лечении спрашиваете? Какое там лечение…

— Это все правда? — спросил Соколич у девчат.

— А почему же нет! — просто ответила смуглая деревенская девушка.— Просишь его, просишь… ну, командира нашего, чтобы для больных чего-нибудь достал, а он только прикрикнет. А сам небось сколько хотел жрал со своими этими, ну… как их… охранниками. А тем, которые в бой или вот из боя, раненым — им картошка пустая. Здоровые, те и сами для себя расстараются, а эти, — махнула она рукой на больных, — не побегут по деревням яички из-под кур выгребать. Вот какой он у нас, порядок, если вы хотите о нем знать.— И девушка от злости так начала шуровать какой-то тряпкой стол, что даже доска треснула на нем.

— Настя, пожалей стол! — бросил кто-то из больных, не утративший еще чувства юмора.

— Отцепись, если тебя не спрашивают, а то вот шлепну этой тряпкой!

Вторая девушка — очень красивая,—видно, была не такого крутого характера. По ее одежде, разговору, поведению чувствовалось, что пришла она из города. Светлые, русые волосы, отливавшие под солнцем золотом, слабый румянец щек, едва-едва проступавший сквозь легкий загар,— все ласкало взгляд.

— Ну, а ты что скажешь? — обратился к ней Соколич.

— А я ничего не скажу. Вот, товарищи, Настя —, она все сказала, что тут говорить… Делать нужно, чтобы помочь… вот что…— И она умолкла.

— Ну что же, товарищи, обещаю вам всяческую помощь…— И Соколич попрощался с больными,— Надеюсь видеться с вами чаще. А тебя, Тамара, я попрошу на минутку на улицу.

Когда вышли из землянки, он спросил:

— Человек, о котором ты говорила мне,— брат твой?

— Да… двоюродный…

— И ты уверена, что он враг?

— Конечно, товарищ командир. Зря не говорила бы,

— А доказательства у тебя есть?

— Будь у меня ясные доказательства, я раньше сказала бы. Но сегодняшние события раскрыли мне глаза на многое из того, что видела. Они так много говорили о вас — и Свистун и… этот брат. А разве вам не известна гнусная история с отравлением людей, это же вас хотели отравить, даже слепой человек мог убедиться в этом.

— Он был тогда в отряде?

— Был.

— А как ты попала сюда?

— Попасть в эту местность помог мне он, брат. Но я чувствовала, что все это не совсем искренне, что вокруг меня происходит какая-то игра, что я становлюсь как бы ширмой, за которой можно делать темные дела…

Тамара рассказывала и плакала.

— Ну хорошо, иди и успокойся. У тебя все еще впереди, причем самое лучшее. Ты сандружинница? И это хорошо. В обиду тебя никому не дадим. Вот так…

Когда Соколич вышел к хлопцам, которые стерегли Збыневского, один из них спросил:

— В арестантскую его, Василий Иванович, с теми пьяницами?

— Нет, заберем с собой, в штаб.

 

13

Немцы несколько раз атаковали окраину села, чтобы пробиться на запад, но, встреченные сильным прицельным огнем, откатывались обратно за песчаные пригорки возле леса.

Убедившись, что им так и не пробиться через село на запад, гитлеровцы начали отходить на юг, в надежде оттуда прорваться к окруженному партизанами батальону. Но там их встретил мощным огнем вызванный на помощь новый партизанский отряд. Немцы, боясь попасть в западню, двинулись обратно, чтобы выбраться на восток через лес. Не успели последние гитлеровцы скрыться за деревьями, как в лесу началась сильная стрельба. Это вступил в бой отряд Байсака.

Зажатые со всех сторон немцы были разгромлены.

Партизаны подсчитывали трофеи. Подбитые и поврежденные грузовики сожгли, а две уцелевшие машины, нагруженные трофейными винтовками, патронами, несколькими пулеметами и минометами, погнали в распоряжение штаба. Были захвачены штабные карты и другие документы, среди них несколько приказов по дивизии. В одном из секретных приказов эсэсовского командования предлагалось не слишком тревожить отряд Свистуна, во всяком случае не вступать с ним в бой и не предпринимать против него никаких особых операций. Точных объяснений такого распоряжения в приказе не было, и только пленный командир батальона на допросе в штабе Соколича смог немного прояснить дело. В страхе за свою шкуру, командир батальона проговорился, что в отряде Свистуна находил свой постоянный приют один из их надежных агентов, скрывшийся здесь после крупных провалов группы провокаторов в Минске.

Поскольку разгромленный эсэсовский батальон прибыл из Минска, где он, судя по всему, принимал деятельное участие в разных гестаповских операциях, Соколич осторожно спросил у него о Слышене.

— О, знаю, знаю! Вы, наверно, читали опубликованные в газетах его выступления. Он теперь важная особа, перешел на службу к нам.

— Брешешь, каиново отродье! — Соколич так стукнул кулаком по столу, что пленный втянул голову в плечи и зажмурил от страха глаза.— Говори, что знаешь о нем. А будешь вилять хвостом, сразу пулю в лоб.

— Я должен вам сказать, что Слышени больше нет. Нам приказано говорить, что он есть, что он у нас на службе, а в действительности он давно расстрелян…

— Когда?

— В конце апреля.

Несколько минут просидел Соколич, не сказав ни слова.

Так неожиданно оборвались его надежды, что он еще встретится со Слышеней. Через связных он получил когда-то от него письмо. В том письме Слышеня обещал дня через два-три вернуться в отряд. Прошел апрель, прошел и май, минуло уже дней десять июня, а о нем нет никакой весточки.

 

14

Вот уже два месяца Лена Красачка работает на бумажном складе типографии. Сначала она и мысли не допускала, что придется работать на немцев. Когда в городе начались облавы и многие девчата, не имевшие постоянной работы, попали в эшелоны так называемых «добровольцев» и были направлены в Германию, Лена решила перебраться к партизанам.

— Как хочешь! Не ехать же действительно на немецкую каторгу,— согласился отец.— Но что скажет наша мать?

— Ей и говорить об этом не нужно…

Отец знал и еще об одном обстоятельстве, заставлявшем Лену торопиться в лес, к партизанам. Но через день она сказала отцу:

— Остаюсь. Буду в городе работать.

Сказала без всякой радости, с затуманенными печалью глазами и явно не желая вступать в особые дискуссии с отцом. Красачка понял: хоть и был он хорошим другом своей дочке, но есть у нее и еще товарищи, которые могут отдавать ей определенные приказы.

Так оно и было в действительности. Когда, закончив подготовку к уходу из города, Лена сказала об этом одному из прежних товарищей Игната, работавшему теперь механиком на элеваторе, тот просто отдал команду:

— Отставить, Лена, и никуда не рыпаться.

— Как это понимать, Женя?

— Так, как и всегда. Ты же знаешь: приказы есть приказы.

— Не думаете ли вы послать меня свиней пасти в неметчину?

— Знаешь, Лена, если бы потребовалась нам такая работа, послали бы. Но ты ничего в этом деле не понимаешь, какая там от тебя польза была бы… Однако не хмурься, не хмурься. Дело такое: остаешься ты в городе, пойдешь работать в типографию.

— В типографию? Что я там делать буду?

— Будешь делать то, что прикажут и что умеешь делать. Будешь работать на бумажном складе.

— Да… Интересная работа, ничего не скажешь…

— Хватит и интереса. Все в свое время.

Хлопец назвал ей фамилию человека, к которому ей нужно обратиться в типографии, и через день Лена очутилась на складе. Нельзя сказать, чтобы ей было весело высиживать целый день. Но нужно же привыкать к постоянной работе. На складе кроме Лены работали шофер грузовой машины, три рабочих и заведующий складом. По соседству, в том же помещении,— экспедиция нескольких газет и журналов. Народу в ней значительно больше, и всегда там было веселей, чем на складе.

Прошло всего несколько дней, может быть с неделю, но уже такой однообразной показалась ей работа, что при встрече с Женей она попросила о новом, более интересном месте. В ответ на это хлопец дал ей свернутую газету.

— Почитаешь дома,—заметил он, когда Лена попыталась тут же развернуть ее.— И даю я тебе эту газету для того, чтобы ты поняла, что и ты имеешь некоторое отношение к очень и очень важному делу. Это первый номер нашей подпольной «Звязды».

Они простились. Лена была уже недалеко от дома, когда увидела — из переулка вышли четыре немецких солдата. Они шли в обнимку посередине улицы и тянули нечто похожее на песню. По всему видно —. пьяные. Лена замедлила шаг — идти или не идти. Но тут же горделиво тряхнула косами, пошла.

«Еще не хватало каждого бояться».

Заметив девушку, солдаты резко изменили свое направление, и двинулись на тротуар, по которому шла она. Лена оглянулась. Улица пустая, только в конце ее копошились в песке дети. Защитники явно ненадежные. Лена перешла на другую сторону улицы. Увидя это, один из солдат отделился от группы и пошел ей наперерез.

Лена остановилась и решительно повернула назад, а чтобы дать понять этим пьяным, что она не так уж боится их, пошла тихим, спокойным шагом. Чувствовала, он идет следом, ускоряя шаг. Она пошла быстрей. Солдат бросился бежать.

— Что тебе нужно, негодяй? — остановилась она, заметив на одном из огородов нескольких женщин, на помощь которых могла рассчитывать. Но те, увидев пьяных, бросились врассыпную. Она услыхала и голос одной:

— Чего медлишь, дура, убегай…

А солдат ухватился уже за рукав ее блузки и, едва стоя на ногах, улыбался широким безбровым лицом, — По его покрасневшему лбу ползли из-под пилотки струйки пота, а глаза с телячьим восторгом смотрели на девушку.

— Пусти руку! — гневно сказала она.

— О девушка, почему ты такая злая…

— Пусти, говорю, руку! — уже с отвращением крикнула она и так ударила его по локтю, что тот аж отскочил и еще больше выпучил свои рачьи глаза. Трое на противоположной стороне улицы захохотали.

— Это такое обращение с солдатом? Да какое ты имеешь право оскорблять меня?

Он так увлекся своей тирадой, что и не заметил, как девушка метнулась от него и уже не шла, а бежала вдоль тротуара.

— Держи, держи, лови ее!

А Лена тем временем бежала не оглядываясь. Вот уже близко переулок, нужно свернуть влево, а через какие-нибудь пять — десять шагов знакомый перелаз через забор, а там густой вишняк, огороды, сам дьявол ее не найдет.

Она так стремительно повернула в сторону, что едва не сбила с ног человека. Смутившись, попросила извинения по-русски, потом, осмотревшись, по-немецки.

— Не беспокойтесь, я понимаю по-русски, — ответил он, выговаривая некоторые слова не совсем правильно, не то с польским, не то с каким-то другим акцентом.— Куда вы так торопитесь, девушка?

Перед ней стоял немецкий офицер, с виду совсем еще молоденький, видно только недавно выпущенный из школы.

— Извините еще раз… Я спасалась от пьяных хулиганов и так бежала, что не заметила вас…

— Где же эти хулиганы, мы их сейчас успокоим.

— Их там четверо, ваши солдаты…

Из-за угла действительно показались два солдата. Заметив офицера, они остановились и нерешительно двинулись назад.

— Стой! — скомандовал офицер.

Солдаты остановились, взяли под козырек, не очень уверенно поднося руку к пилотке! Из-за угла показались и остальные двое, которые, видимо, не очень интересовались приключениями товарищей и, обнявшись, шли, распевая песню.

Лена чувствовала себя неловко. Когда она бежала от пьяных немецких солдат, это было естественно, ведь такое и с другими женщинами случалось на улице, где разместилась гитлеровская часть, потрепанная на фронте и привезенная сюда для пополнения. Теперь же, стоя рядом с немецким офицером, Лена растерялась, ей казалось, будто весь мир с презрением смотрит на нее.

— Вы, мерзавцы, гнались за девушкой?

Двое, которые преследовали Лену и первые попались на глаза лейтенанту, не очень решительно проговорили:

— Мы, господин лейтенант, но мы просто хотели пошутить, ну немножко попугать фрейлейн…

— Понапились, бездельники… Сейчас же доложите в части, как вы вели себя на улице, да еще по отношению к женщине.

— В нашей части это не заведено, господин лейтенант, чтобы докладывать… тем более когда дело идет об этих русских…— и рябой солдат кивнул головой на девушку.

— Какой части, свинья?

Солдат посмотрел не очень ласковым взглядом на лейтенанта, но, заметив, что тот тянется к кобуре, назвал часть.

— Идите и доложите, как приказано, и чтобы я в таком виде больше не встречал вас.

Солдаты повернулись и пошли обратно, едва переставляя ноги.

— Спасибо вам! — отозвалась Лена, тронувшись с места.

— Не торопитесь, я провожу вас до дома. Я знаю, где вы живете, вон домик под кленом…

Лена всячески старалась отделаться от непрошеного провожатого, но не прогонишь же его силой, да это было бы и невежливо по отношению к человеку, который действительно оказал ей некоторую услугу.

Вот наконец и ее родной клен.

— Будьте здоровы, спасибо вам…

— Не стоит благодарности! А вы не обращайте особого внимания на этих хамов, что с ними сделаешь… Как, однако, имя ваше, мы, по существу, уже познакомились.

— Лена…— девушка ответила и мигом юркнула в калитку.

Лена пошла в свою комнатку, быстро навела в ней порядок, так как не успела сделать это утром, торопясь на работу. Присела к столу, отдышалась. Только тогда достала подаренную ей Женей газету, прочитала ее от строчки до строчки. И Лене показалось, что она еще совсем маленькая девочка, которая живет себе на белом свете, что-то делает, о чем-то думает, а ничего еще не видит, ничего не замечает из того, что можно назвать настоящей жизнью. Вот газета пишет о важных событиях, о борьбе, которая происходит в городе, о героических поступках советских людей. Даже печатание самой газеты является героическим поступком, ведь люди, занятые этим делом, рискуют ежедневно жизнью. Рискуют, но дело свое делают. А что она совершила?. Расклеивала листовки, собирала медикаменты, одежду для партизан… Подумаешь, какой героизм…

О многом передумала в тот день Лена, пока не заснула.

 

15

В свободные от боевых операций дни к батьке Мирону приходило много людей с разными делами, просьбами. Тогда у него начиналось нечто похожее на прием. Являлись люди из далеких деревень, чтобы принял он, батька Мирон, меры против поганых фрицев, которые без конца грабят людей.

Мирон выслушивал каждого человека, обещал помочь, иногда тут же вызывал кого-нибудь из партизан, чтобы уточнить дело на месте, а то и просто отдавал соответствующие приказы: усилить посты, подготовить хорошую взбучку какому-нибудь полицейскому гарнизону, отучить немцев лазить в тот или иной пункт.

Были и другие просьбы: как использовать прибрежные луга в зоне, находящейся под контролем гитлеровцев, и как вообще проводить косьбу в этом году: коллективно ли или поделив на шнуры, как это делали давным-давно. Были просьбы помочь освободить из фашистской тюрьмы близкого человека или узнать о его судьбе. Приходили иногда и с такими просьбами, которым удивлялся сам батька Мирон, и, поскольку решение поставленных вопросов не входило в его компетенцию, как он говорил, ему оставалось иногда только разводить руками.

Около его землянки в лесу или около хаты в селе, куда он приезжал, толпилось немало людей. Обычно Астап или кто-либо иной из старших наводил порядок в очереди, прикидывая, у кого дело более срочное и важное. Временами и сам батька Мирон непосредственно опрашивал всех и определял очередность приема. На сегодняшнем приеме за «дежурного» был Астап. Покуривая свою люльку и перебрасываясь словом-другим с людьми, он тут же сдерживал неуемных женщин, норовивших пройти к батьке Мирону без всякой очереди.

— А ну, тетка, не напирай дуже, ничего из твоих хитростей не выйдет. Придерживайся порядка, как и все.

— Так я тебя очень прошу. Мне не до шуток твоих, у меня самая неотложная нужда к Мирону.

— Нужду твою я навылет вижу, только будешь языком молоть да время дорогое отбирать у командира. Отойди, говорю,— видишь, людей под конвоем ведут, тут поважнее дела, чем все твои бабьи сплетни.

Те, которых привели под конвоем, как переступили порог землянки, так и бросились на колени.

— Что такое? — тяжело поднялся из-за стола Мирон.— В чем дело? — спросил он конвоиров.

— Да видите, явились вот на заставу, так просят, чтобы к вам доставили.

— Вставайте. Что такое с вами?

— Расстреляйте нас, батька Мирон.

— Вот так новая забота! Почему я вас должен расстреливать?

— Шпионы мы, батька Мирон.

— Ну, шпионам я, между прочим, не батька,— нахмурился Мирон.— Однако вставайте, здесь вам не церковь, и я не Микола-спас, чтобы землю предо мной носами ковырять. Какое дело ко мне?

— А дело такое, батька Мирон, что действительно мы шпионы, уже десятый день, как шпионы.

— А раньше где были?

— В шпионской школе, батька Мирон.

— У Цайта?

— А холера его знает, или он Цайт, или он Вейс, два там в начальниках ходят.

— Фамилия твоя?

— Покатей Семен.

— Да, Покатей, покатился ты, выходит, не по той дорожке.

— Совсем мне нет пути теперь, не только дорожки.

— Так говоришь, десятый день в шпионах ходишь? — переспросил Мирон, заглядывая в свою потрепанную записную книжицу, которую вытащил из внутреннего кармана пиджака.

— Десятый, дядька Мирон.

— Брешешь, паскудник, ходишь ты в собачьем чине четырнадцать дней. Ты ведь окончил школу первого июня, а сегодня уже шестнадцатое.

— Я нисколечко не вру, батька Мирон, и они вот подтвердят. Мы взаправду окончили школу первого, но нам дали еще пять дней вольных, как бы для отдыха, а потом уже мы должны были наладить связь с их агентами, ну, и начать работу.

— И наладили связь?

— А как же.

— Явки их знаете, пароли?

— А как же, вот запишите.

— Не торопитесь, запишем. Позовите мне Блещика! — приказал Мирон одному из конвоиров.

Блещик, будучи начальником штаба, выполнял обязанности и по разведке. Вместе с ним Мирон еще долго допрашивал трех перебежчиков. У одного отец сидел в тюрьме, у второго семья была в заложниках, у третьего гестапо арестовало двух братьев. Под угрозой расстрела арестованных родственников, этих трех хлопцев, а также и три десятка других гитлеровцы послали в лазутчики, пропустив через свою «школу служащих лесных заповедников». При условии хорошей службы им обещали вознаграждение и свободу для их близких.

Хлопцев отвели в одно из специальных помещений, где и оставили под стражей. Мирон приказал Блещику:

— Агентов, на которых они указали, немедленно найти, арестовать и уничтожить. Одновременно выпустить соответствующую листовку да к фамилиям расстрелянных добавить фамилии этих трех хлопцев. Сразу двойная польза будет. Люди освободятся из тюрьмы, как родственники потерпевших от «лесных бандитов». А этих «шпионов» после тщательной проверки пошлите на работу в дальние группы или в соседние отряды. Конечно, не оставляя их без крепкого надзора. Одним словом, действуйте, Андрей Сергеевич, так, как договорились, и форсируйте дело с Цайтом. Скажите там Астапу, чтобы пускал посетителей.

В землянку вошла женщина лет за тридцать. Она куталась в платок, будто стыдясь показать свое лицо, и топталась возле порога, не отваживаясь ступить дальше.

— Иди ближе и садись, а то ноги сомлеют стоя.

— Да мы и постоим, ничего…

— Ты, видно, по какому-то делу, молодица, говори, послушаю.

Женщина, закрывшись еще больше своим платком, заплакала. Да так расплакалась, что ходуном заходили ее плечи.

— Ну, успокойся, садись.:— Мирон и скамейку подставил, и сам ближе подошел.— Рассказывай, молодица.

— Что тут рассказывать, если пришла я по такому делу, что и говорить о нем один стыд… Хотела к доктору вашему пойти, но к нему не пускают туда, в госпиталь ваш.

— Болезнь, что ли, какая-нибудь?

— Как вам сказать… если бы болезнь, а то еще хуже… Забеременела я, родной мой…

— Забеременела? Так чего же бедовать? Октябрины будут, поможем тебе такого партизана вырастить, что на старости лет будет хлебом кормить.

— Если бы партизан, а то, может, гитлеровский сын…

— Что ты мелешь, баба? — нахмурился Мирон.

— Чистую правду говорю. Как ночевали у нас месяца два тому назад эти гады, ну и опозорили, изнасиловали тогда пьяные. Двое были у меня в хате, да еще во дворе на машинах несколько их ночевало. Где мне отбиться от них, если я была одна-одинешенька в хате.

— А может, ты и сама по женской слабости согрешила с кем?

— Божечка мой, и это вы говорите? Я же к вам, как к родному отцу, шла. Надеялась. Думала, что не может быть, чтобы не помог. Не хочу иметь позора. А что мне остается? Одна дорога — в речку разве… Вся надежда на вас…

— Вот тебе на, я же не доктор, чтобы такими делами заниматься.

— Так не о вас же идет разговор, батька Мирон. Прикажите своему доктору, чтобы он мне сделал… ну, этот самый…

— Фу ты дьявольщина…— едва не вскипел батька Мирон.

— Сжальтесь, родненький, помогите, всю жизнь буду за вас бога молить.

Хмурый Мирон достал листик бумаги, написал записку доктору.

— Иди, баба, вот с этой запиской к доктору, он уважит твою просьбу… Ну кто у тебя еще, Астап? — спросил он, выпуская женщину, которая на прощанье просила его ради бога не говорить никому, зачем она приходила к нему.

Послышался бас Астапа:

— Да вот не могу ничего поделать еще с одной бабой. Так наседает, хоть за винтовку берись.

Не успел сказать слово Мирон, как его перебил быстрый визгливый голос:

— А ну, попробуй, бородатый, за ружье взяться! — и в землянку как вихрь ворвалась разгневанная тетка. Вслед за ней вошел растерянный Астап.

— Ну вот видишь, пролезла все-таки, чертова баба!

— Астап, разве можно так о женщинах говорить? — Мирон усмехнулся в усы.

— Ему, батька Мирон, этому лиху бородатому, если бы волю дать, так он весь наш род женский со свету сжил бы. Иди отсюда, душа лесная, дай мне с начальником поговорить.

Мирон подмигнул Астапу, и «лесная душа» двинулась из землянки.

— Так о чем же мы будем говорить с тобою, тетка Матруна? — в некоторой опаской в голосе сказал Мирон, взглянув на свою новую собеседницу. Тетку Мат-руну он знал давно, еще до войны. Жила она неподалеку от лесопильного завода, на котором он когда-то работал. В то время работала на заводе и племянница тетки Матруны — Гарпина, девушка уже в годах. Не очень зарились женихи на воспитанницу тетки Матруны за недостаточно твердый характер самой Гарпины. Почти каждый год она не являлась около месяца на работу, и тогда Мирон посылал за теткой Матруной узнать, почему прогуливает Гарпина. И, как всегда, тетка Матруна, видно не очень изобретательная на выдумки, выставляла одну и ту же причину:

—. Знаете, ребенок, разве за ним усмотришь? Ну, съела, не иначе, морковку или еще какую-нибудь сырую овощь, так начала животом мучиться. Что же мне делать, как помочь ей! Ну, отвела в больницу, пусть полежит немного. Я уже вам и справку от доктора сделала.

А дитяти было уже за тридцать лет.

Поскольку это повторялось из года в год, то иногда тетку Матруну и не тревожили. Раз Гарпина не на работе, то, видно, снова прогул объясняется не в меру съеденными овощами…

Сказать, что Мирон был очень рад встрече с теткой Матруной, было бы явным преувеличением. Он знал ее характер, ее способность сыпать словами быстрее самого исправного автомата. А самое главное — не меньше получаса отнимет своим визитом тетка Матруна. Свой разговор она начала издалека:

— Так как же ваше здоровьечко, товарищ директор?

— Как видите, тетка Матруна. Крепимся понемногу.

— Вот и хорошо, если человеку не на что жаловаться. Однако похудели вы и с лица немножечко стали хуже. Оно конечно, без присмотра, без женской руки. Некому и позаботиться о вас как следует, и накормить вовремя, и впору спать уложить… Что ни говорите, а человеку без присмотра, без подмоги плохо. Я по себе сужу. Боже мой, боже, если бы жив был мой муж, совсем бы иначе шла моя доля. Разве это женская забота: и о куске хлеба, и чтоб дрова были в печке — подумай, а там ворота повалились, а там стреху ветер продрал, сколько забот кругом… С твоим ли женским умом да слабой нашей рукою со всем этим справиться…

Мирон не без уважения глянул на «слабую» Матрунину руку, которой она наповал уложила соседского поросенка, забравшегося к ней в огородик. Взяла затем того поросенка и перебросила на соседний двор, чтоб не было лишнего звона. Этой же «слабой» рукой утихомирила она другого своего соседа, который с пьяных глаз попытался было совершить покушение на ее женскую честь. Две недели отлеживался потом на печи, пока поправился как следует да стали мозги на место, как говорила тетка Матруна. Было известно и еще одно событие, происшедшее года за два до войны. Поймали мужики сома. В самый паводок попал он в затон, а когда воды стало меньше, никак не мог выбраться обратно, в реку. Здоровенный был' сомина, пуда на три, на четыре. Кое-как подцепили его, выволокли на берег. И тетка Матруна была при этом. Правда, в воду она не лазила, все больше по берегу ходила да * команду подавала:

— Вы его, дьявола, под зябры хватайте, под зябры… Да не попадайте под хвост, ноги перебьет…

Когда сом уже был на берегу, послали мужчины за конем в деревню да подняли спор, как того сома делить: от хвоста у него жира больше, а посередине да ближе к голове — ну дерево деревом. Заметили тут некоторые, что сом уже на Матрунином горбу поплыл, начали уговаривать:

— Не старайся ты очень, сейчас с лошадью подъедут, еще надорвешься, женщина.

— Ничего, как-нибудь допру его, усатого…

И в самом деле доперла. А пока коня нашли, да запрягли, да приехали, Матруна с Гарпиной уже сомика освежевали да, сколько было горшков и котлов, завалили тем сомом всю посуду да в печь. Кое-что Матруниному кабанчику досталось, чтобы не пропадало добро, не портилось зря.

Подъехали мужики к Матруниной хате, а Матруна с Гарпиной жареной соминой лакомятся.

Торжественно въехали во двор, решетки в телеге поправили, чтобы ловчей того сома взвалить, и в хату.

— Ну, давай, брат Матруна, рыбину!

— Какую вам рыбину?

Обошли мужики и двор, и под поветь заглянули, и в единственный хлевик Матруны. Ее кабанчик мирно похрюкивал, разгрызая жабры сома да еще кое-что от головы.

— Дьявол, а не баба,— разозлились тут мужики,— успела уже освежевать.— И опять к Матруне: — Ну так давай делить будем!

— Что? — спрашивает она, жадно глотая тем временем куски соминого хвоста.

— Рыбу, а не что…

— Какую там рыбу? Не приснилось ли вам что-нибудь после вчерашнего праздника?

Действительно, был накануне престольный праздник, и, конечно, не обошлось без того, чтобы некоторые не клюнули, и не то чтобы слегка, а как и надлежит доброму человеку в праздничный день. Вот почему кое-кто и почесал затылок, — а может, и в самом деле все это какое-то дьявольское наваждение или просто крутит еще в голове вчерашнее. Некоторые всерьез уже спрашивают:

— Ты, Матруна, без шуток: рыбину ты же сама несла?

— Конечно, сама. Вы же хворые, чтобы помочь несчастной женщине…

— Вот видишь, сама признается, что рыбину взяла…

— Знаете что, хлопцы,— потеряла уже всякое терпение Матруна,— не вводите меня в гнев…

И, выйдя из-за стола, начала легкими тумаками выпроваживать мужиков за дверь. Поупирались немного, да что ты сделаешь, если силком за порог выставляет.

Пошли было в сельсовет на Матруну жаловаться. А там подняли их на смех.

Решили еще раз на Матрунин двор пойти, ведь там конь стоял, нужно было привести его. Но и коня уже не стало, Гарпина поехала на нем по дрова. Мужики, увидев тетку Матруну, уже более ласково к ней подкатились:

— Хоть бы угостили вы нас, тетка Матруна!

— Вот это другой разговор! А то явились как на свое… Идите в хату.

И нужно отдать справедливость тетке Матруне, она не пожалела сомины на угощение.

— Ешьте, хлопчики, ешьте, мне не жалко. И знаете, такое диво с этой рыбиной. Когда несла, такая тяжелая была, что казалось: на целый месяц мяса хватит. А вычистила потроха, да пузырь выбросила, да поджарила, так куда эта рыбина и девалась. Удивительно, как усыхает!

Мирон вспоминал прошлое и, стараясь не рассмеяться, слушал Матруну, остановить которую могло только какое-нибудь чудо. Слушал и все силился догадаться, куда клонит тетка, ведь зря трепать языком она не любила.

— Вот, товарищ директор, так без мужской помощи и живем, кое-как перебиваемся. Конечно, и обидеть нас каждому легко, защитников особых у нас нет. Не живем, а горюем с несчастным ребенком. А начальству что? Ему никакой заботы о нас. Ему бы командовать этими бездельниками, этими обманщиками, не дай ты боже.

«Не иначе, опять с партизанами не поладила?» — подумал Мирон и едва не улыбнулся, но вовремя спохватился, боясь обидеть ненароком тетку, которая уже уголком платочка смахнула одну слезинку с глаза и теперь усердно выдавливала другую.

Чтобы ускорить дело, Мирон спросил:

— Чувствую я, что кто-то обидел вас?

— Меня? Ого! Не живет еще такой человек на свете. Единственное мое дитя, племянницу мою Гарпину, обидели…

— Боже мой, и кто же?

— А ты подожди, торопиться некуда, разберись толком, я тебе все расскажу, ты только слушай.

—. Слушаю, слушаю, тетка Матруна.

— Не перебивай меня, ты меня с правильной мысли сбиваешь. Я тебе все по порядке скажу. Вот слушай. Одних яичниц, может, штук десять слопал, а на нее хоть бы раз глянул…

— Подожди, подожди, кто яичницы слопал, какие яичницы?

— Известно кто… Дубок твой, этот самый… Тетка Матруна величественно глянула на Мирона и, сурово нахмурив брови, проговорила, как отрезала:

— Все вы, мужчины, на один аршин скроены.

— Ничего не понимаю, тетка Матруна, ей-богу, не понимаю. И при чем тут Дубковы яичницы?

— Да не Дубковы, а мои… Десять яичниц слопал и хоть бы взгляд на нее бросил…

— Так зачем же вы давали ему эти проклятые яичницы?

— Никто, слава богу, на мои яичницы еще не жаловался…— нахмурилась Матруна.— А давала я ему из-за Гарпины…

— А при чем тут Гарпина? — спросил батька Мирон, у которого начинало зеленеть в глазах от одурения.

— А при том, уважаемый мой директор,— уже сухим, официальным тоном заговорила тетка,— что она единственное мое дитя теперь. И некому позаботиться о ее счастье, кроме меня. И я забочусь, из сил выбиваюсь, а все не идет на лад. Замуж вот выдаю ее.

— За Дубка? — и в голосе батьки Мирона почувствовалась искренняя тревога.

— Ну а за кого же?

— Слава господу, как я рад…— не сказать чтобы искренне, проявил свои чувства Мирон и тут же подумал: как его угораздило попасть в такие сети.

— Рад!…—передразнила тетка Матруна.—Чтобы лютым моим ворогам такая радость была…

Мирон, приоткрыв дверь землянки, крикнул на всю поляну:

— Астап, куда ты делся? Дай воды, а то мне дурно в этой жаре. Ну, говорите дальше, да как-нибудь ближе к концу.

— Какой конец, его и не видно еще, да и будет ли он, если ты не вмешаешься в это дело.

— А при чем же тут я, тетухна ты моя! — чуть не взмолился батька Мирон.

— Как при чем? Ты над Дубком начальник?

— Конечно.

— Ну, так слушай… Девка, скажу, лучшей не найдешь, ну и руки золотые. Правда, слегка в годах… Да невелика беда. Так вот…, Ты слушаешь? Решила я выдать ее замуж. Известно, все мы люди, всем нам одна судьба предназначена. Долго ли мне жить на этом свете, надо же как-то племянницу устроить, в хорошие руки ее отдать. Хорошо. Приглядываюсь. Тут и Дубок твой на глаза мне попался.

«Несчастный парень…» — подумал Мирон.

— Хорошо. Приглядываюсь к нему. К себе на квартиру поставила. Вижу, хлопец, можно сказать, в самый раз для нашей семьи. Я ему яичницу и раз, и другой. Съест,—нельзя пожаловаться, и спасибо скажет, а чтобы на Гарпину глянул, того нету. Я тут и за Гарпину взялась. Одевайся, говорю, лучше и чтобы на каждом шагу ему попадалась. Куда он, туда и ты, да что мне тебя учить, говорю, должна сама уже знать, как человека к себе приманить. И не очень перед ним унижайся. Он рассказывает, как фашиста бьет, а ты ему тоже скажи, что стахановкой была, что твоих рук даже индюки не минули, птица хоть и мерзостная, но деликатная, не каждой такую поручат. Ну и то намекни, что ты и кроены можешь ткать. А если он будет своими боевыми делами похваляться, расскажи ему, как ты старосту раз так отхлестала, что тот без памяти через всю деревню бежал. И что ты думаешь, Мирон Иванович? Так ничего же не выходит!

— Ага! — очнулся батька Мирон, который перед тем задремал немного.

— А ты не агакай, а слушай. Яичницу я ему поджарю, на стол поставлю. Тут и Гарпина в праздничном наряде сидит и об индюках начинает говорить. А он себе слушает, яичницу уплетает да еще и чарку опрокинет одну-другую…

— Что, что, тетка Матруна? Ты, выходит, и самогоном занимаешься? Смотри у меня. За это не похвалю.

— А боже мой, какая там самогонка? Так уж я и расщедрилась. Но для такого случая, как заручины, не грех и бутылку поставить. Но ведь это не шутки — десять одних яичниц уничтожил и хвостом накрылся. Нет никакой ни веры, ни меры.

— Значит, такое дело, тетка Матруна,— видно, не суждено им жениться, если сами между собой не могут договориться, к согласию прийти.

— Какое там согласие! Меня когда-то батька прутом отстегал, и пошла как миленькая.

— То было давно. Теперь другое время. Нельзя же силком женить человека.

— Если бы я силком. Я добром хочу. А он, видишь ты, каким боком ко мне повернулся… Я, конечно, не прощу ему, еще припомню ему те яичницы, если не будет по-моему. Разве вот ты поможешь мне в этой беде, а потом я справлюсь с ним. Я уже взялась было за него. Так что ты думаешь? Это же не человек, а убивец, он же на мою жизнь посягает… Ну, чего ты глаза выпучил, Мирон? Он же в самом деле, этот хулиган твой, обещал меня и Гарпину жизни решить. Так и сказал, разбойник: если, говорит, от меня не отцепитесь, пущу вас с дымом, с пеплом на ветер.

— Ну, ну, ну, тетенька, ты уж, сдается, перехватила немного. Такой хлопец — и чтоб на хорошего человека руку поднял?

— Конечно, мне, несчастной женщине, ты не поверишь. Кто же мне, кроме тебя, поверит? Разве для этого я шла к тебе? Ты хоть соседей моих спроси, как он вчера чуть мою хату не сжег.

— Как это — чуть не сжег?

— А так… Ну, поссорилась я немного с ним, а он что ты думаешь? Аж рассказывать и то страшно. Висел на штакетине горшочек у меня такой ладный. Он, ни слова не говоря, берет этот горшок со штакетины, ста» вит его на землю, потом что-то кладёт под него — и спичкой чирк. И боже мой милостивый, как бахнет, аж стекла задрожали. От горшка и следа не осталось: только дым — сизый-сизый,— так дугой и перевязал полнеба. Сомлели мы все, еле на ногах стоим. А он глянул на нас злой и говорит: «Если не отцепитесь от меня, то же будет и с вами и с вашей хатой. И косточки ваши в небе рассыпятся».

Мирон глянул на тетку Матруну и, еле сдерживаясь от смеха, проговорил, однако, серьезно и строго:

— За такое хулиганство мы его, тетка Матруна, по головке не погладим. Обещаю тебе взгреть его за такие вещи как следует.

— Сделай, родной, сделай. Прикажи ему, этой заразе, чтобы с людьми по-человечески обходился.

— Прикажу, тетка Матруна. Все у тебя?

— Пожалуй, что и все… Ну, так спасибо тебе, Мирон Иванович. Обнадежил ты меня, на ноги поставил. Всего доброго тебе, прощай!

— Прощай, тетенька, прощай! Кланяйся там в деревне всем знакомым.

И Матруна повернулась было уже к двери. Но, вспомнив еще что-то, вернулась обратно.

— А знаешь что, Мирон Иванович?

— Видно, не знаю…

— Ты его очень уж не наказывай. За горшок, конечно, взгрей, и пускай он, ирод, такой же мне вернет. Ну а за яичницу… что ты возьмешь с него, да я и сама с этой яичницей к нему подкатывалась. А может, хлопец еще и за ум возьмется? Всякое бывает. Так ты итого бездельника не очень наказывай, холера его возьми, горшок чертов, не им же на свете живем. Ты вот что прикажи ему, как его командир. Пусть он, зараза, лучше женится по-хорошему… Зачем нам ссориться?

— Так он и в самом деле, может, обидел Гарпину?

— А боже мой, я, может, и рада была бы, если бы он обидел, мне тогда легче было бы с ним расправляться. А то ведь нет причины. А ты по-командирски отдай приказ,— может, он и послушается…

— Отдам, тетенька, отдам, хотя за результат не ручаюсь, эти дела не совсем под моей командой.

— А ты попробуй, ты все можешь! — упрашивала тетка Матруна.

— Попробую… А что выйдет, посмотрим… Да, вот что хотел я сказать вам, тетка Матруна…

Задумался на минуту Мирон, как бы получше подойти к ней, как бы ее неукротимую энергию направить на хорошее дело. Давка он знал тетку Матруну, которая иногда такие дела творила, что слава о ней шла по всему району. Давным-давно верховодила она всеми женщинами в районе, когда ходила в женских делегатках. Организовывали колхозы — и тут она не была в стороне от дела. А когда шла война в Испании, она так организовала сбор вещей для испанских детей, что для перевозки потребовался чуть ли не целый вагон, и ее тогда фотографировали, портрет поместили в центральных газетах. Вот она какая, тетка Матруна! Только после смерти мужа как-то отошла от общественных дел, зарылась в своем хозяйстве, в семейных мелочах. А кто виноват в этом? Известно кто… Перестали интересоваться ею, забыли. Незадачливый женорганизатор провалил всю женскую работу, растерял актив, больше о бумажках заботился, чем о живых людях. Частично был виноват и он, как директор лесопильного завода, на котором когда-то работал ее муж.

— Вот я хотел попросить тебя об одном деле, не знаю только, согласишься ли ты…— проговорил Мирон, отрываясь от воспоминаний.

— Говори, говори, какое у тебя там дело.

— Скажу, давай только наведаемся с тобой в наш госпиталь.

— Что же, сходим…— согласилась тетка, польщенная таким приглашением. Наконец она могла показать этой «лесной душе», что тетка Матруна не кто-нибудь, что сам командир говорит с ней, как с близким человеком, ведет ее свое хозяйство показывать. Пускай чертова борода научится, как с женщинами обращаться.

Они зашли в две хаты, в которых лежали раненые и больные. Мирон говорил с доктором, расспрашивал раненых об их лечении. И тетка Матруна вставляла кое-где свое слово, набросилась на доктора, что простыни были на некоторых постелях очень заношенные, старенькие, заплата на заплате.

— Других нет, где же ты их в нынешнее время найдешь,— оправдывался доктор.

— Как где? Собрать нужно, по людям…— возмутилась тетка.

Навестили и тяжелораненых. Некоторые из них были без сознания, неподвижно лежали на кроватях, обмотанные бинтами, на которых кое-где проступали красные пятна. Как же боялась крови тетка Матруна… Ходила сама не своя, старалась ступать на цыпочки, чтобы не делать лишнего грохота своими сапогами.

Вздыхала. Слышала, как Мирон спросил доктора, хватает ли молока и ягод для тяжелобольных.

— Где там хватает. И с молоком перебои, да и с ягодами не сказать, чтоб хорошо было. Спасибо деду Сымону, насобирает иногда в лесу со своей бригадой, пришлет, тем и живем…

— Боже мой, да теперь ягод в лесу столько, хоть засыпься! — вмешалась тетка Матруна.

— Может, кто-нибудь и засыпается, а для раненых собирать некому…— зло ответил доктор.

Матруна промолчала. Вышла с Мироном из госпиталя подавленная.

— Боже мой, боже, такие молоденькие, а так мучаются…

— Не легким делом занимаются хлопцы. Воюют. А если воюют, то и горя хватает. Некоторые не понимают этого да еще таких хлопцев бездельниками обзывают. Есть же еще люди, которые в это тяжелое время черт знает о чем думают да еще к другим пристают с разными глупостями.

— Не обо мне ли ты, товарищ директор? — грустно проговорила тетка.— Может, я, по глупости своей, и назвала некоторых лодырями. Ты не обращай на это внимания, прости меня, наконец… А с ягодами мы дело поправим… Да мы засыплем их ягодами, пусть едят на здоровье, поправляются. Это же хорошего кисельку или компоту больному сварить можно. И с молоком можно кое-что устроить, да и простынь расстараться и других вещей для них. Вот я подговорю своих женщин, так мы это сейчас наладим.

— Вот это разговор, тетка Матруна.

Мирон проводил ее из лагеря. Неожиданно спросил:

— Так как же будем с приказом Дубку? Отдавать или нет?

— Ах, Мирон Иванович! Смеешься ты надо мной. Ну, наговорила я тебе тут всякой чепухи, о чем не стоит и думать в нонешнее время. Да сколько времени у тебя отняла. За все это прости меня… А что обещала, сделаю. Тут ты можешь не сомневаться.

— А я и не сомневаюсь, знаю же вас не первый день.

Они расстались хорошими друзьями.

Тетка Матруна сдержала свое слово. Такую развернула деятельность, что, пожалуй, не было ни одной женщины в зоне, которая не заботилась бы о партизанском госпитале.

Мирон, проводив тетку Матруну, слегка отдышался и, подставив под теплый июньский ветер потное лицо, подошел к ведру с водой. Сбросив гимнастерку, вылил на себя несколько кружек воды.

— Что ты полощешься, как утка? — спросил Астап.

— Видишь, вспотел!

— Диво ли, от нее взмокнешь… Не баба, а скипидар…

* * *

Почти со всех сторон подступы к зоне батьки Мирона прикрыты болотами и заболоченными лесами — забраться в эту зону или перебраться через нее в другие районы было для немцев делом довольно тяжелым. Но километрах в десяти от города начиналась песчаная возвышенность, тянувшаяся километров на тридцать — сорок в глубь партизанской зоны. Она подходила к реке узким клином, затем постепенно расширялась и в некоторых местах доходила километров до десяти в ширину. Шумел на ней вековечный бор, который кое-где перемежался березовыми рощами и дубняком. Через эту возвышенность и пробирались иногда немецкие отряды в зону батьки Мирона и в другие районы. Обычно они переправлялись с другого берега, как раз напротив кручи, от которой начиналась возвышенность. Пробовали они наезжать сюда из города и на двух-трех лайбах — лодках, которые буксировал небольшой пароход.

Партизаны ставили и на холме и в самом месте высадки пехотные и противотанковые мины, но немцы, раза два напоровшись на них, стали более осторожными и быстро обезвреживали партизанские мины.

Тогда Дубок предложил Мирону преподнести немцам такой сюрприз, который надолго отучил бы их лазить через холм.

Уже неделю Дубок с группой партизан жил в зарослях кустарника неподалеку от берега реки. Целый день он шнырял на челне по реке, ходил по перекатам, нырял, присматривался к песчаному дну, кое-где расставлял еле приметные вешки.

Сюда же, на холм, доставили три авиабомбы, которые когда-то не взорвались при бомбежке шоссе. Как запасливый хозяин, Дубок припрятал их в свое время в лесных своих тайниках, и теперь они как нельзя лучше подходили для выполнения его плана. А замысел Дубка был очень прост: он решил поставить донные мины на реке.

Несколько дней подряд копался Дубок в речном дне, выбирая более удобные места для установки мин. И вот наконец они установлены: две по фарватеру и одна, самая крупная, в глубоком омуте под кручею, куда обычно причаливал немецкий пароход. Мины хорошенько завалили камнями, чтобы их случайно не смыло течением. К каждой мине протянули удачно замаскированные провода, концы которых спрятали в прибрежных кустах.

Когда работа по установке мин была окончена, Дубок получил приказ немедленно явиться к батьке Мирону. От него он получил новые инструкции: перебраться на другое место по реке, чуть ли не под самый городок, и там обосноваться на некоторое время. Новое задание не имело ничего общего с минным делом. Были произведены и некоторые изменения в составе самой группы. В нее вошли самые ловкие пловцы. А некоторые для маскировки вооружились еще косами и граблями —«в том месте, куда они отправлялись, шел сенокос.

 

16

Больше месяца Слышеня прикован тяжелой болезнью к постели. После того как пролежал он холодную апрельскую ночь в земле-могиле, началось тяжелое воспаление легких. Он был еле жив, когда партизаны, случайно наткнувшись на него, доставили в свой отряд. Никто не мог добиться от больного, что он за человек, откуда и при каких обстоятельствах ранен.

Слышеню положили в партизанский госпиталь. Почти две недели его считали безнадежно больным. Но хороший уход сделал свое дело, и постепенно, день за днем, положение его стало явно улучшаться. На его серых, землистого цвета, щеках появилось нечто похожее на румянец, он перестал бредить, а в конце четвертой недели впервые его взгляд стал спокойным, осмысленным. Слышеня внимательно осмотрел стены госпитальной комнаты — это была обыкновенная крестьянская хата. В углу небольшой столик, возле которого дремала сидя женщина в белом.

Вскоре первый солнечный луч несмело пробился в хату и призрачным золотом расплылся по всему, что. попалось ему на пути.

Наступало утро. За окном неистово защебетали ласточки. Где-то голосистый петух, не жалея сил, прокричал «ура» наступающему дню, и ему отозвалось с полдесятка его коллег.

И как-то посветлело на душе у Слышени, будто кто-то бросил туда кусочек солнечного золота, блестевшего зайчиками на стене.

«Раз петухи поют, значит, немцы далеко…» — почему-то мелькнула мысль. И Слышеня начал внимательно присматриваться ко всему, что впервые увидел в этой комнате. Он силился вспомнить обстоятельства, при которых попал сюда. И не мог вспомнить. Помнил только апрельский вечер и солнечное апрельское утро, много-много солнца, в светлых лучах которого купался жаворонок со своей песней, а затем были холодная ночная сырость в поле и сугробы подтаявшего снега в лесу, под елками, под которыми он чуть не замерз.

А петухи снова перекликались где-то за окном, или на улице, или где-то на лесной поляне в партизанском лагере. Почему в партизанском? А может, это полицейский гарнизон? Там, где много полицаев, тоже могут быть петухи, их не отбирают немцы у своих слуг. И Слышеня, которому так хотелось говорить, обменяться с соседом по топчану своим первым словом, притих, чтоб быть среди этих больных совсем незаметным и до поры до времени не дать им узнать, что он начал оживать, что он сидит, слышит, понимает все.

А кругом уже все пробуждалось. Слышеня жадно наблюдал за всем. Наблюдал и думал: сколько же он пролежал здесь? И, глянув еще раз в окно, удивился: «Какой же я недогадливый…»

За верхним стеклом окна слегка покачивались ветки плакучей березы. Слышно было, как шелестит листва, будто переливаясь на солнце. А тогда, в то памятное утро, деревья были еще совсем голые и только с обрыва свешивалась в яму веточка вербы, вся в теплых, золотисто-желтых почках.

«Много, однако, прошло времени с того утра…» А за спиной уже перешептывались больные. Кто-то громко сказал:

— Подымайся, слабосильная команда!

Тоненько зазвенели пузырьки на столе, и женский голос испуганно проговорил:

— Ах, боже мой, так проспать!

— А ты спи, не обращай внимания…

— Что ты, что ты, хлопец, пора и термометры ставить.

Почти все уже проснулись. За спиной у Слышени полушепотом разговаривали его соседи.

— Понимаешь, во сне бобиков видел…

Слышеня прислушивался и чувствовал, как становилось теплей на душе. Сомнений быть не могло, он попал к своим, к партизанам. Слышеня перевернулся на другой бок, хотел спросить о чем-то своего соседа, но почувствовал такую острую боль в боку, что все как бы расплылось в желтом тумане, и на несколько минут он потерял сознание.

Когда он снова начал различать звуки, то снова увидел палату,— так назвала эту хату обладательница женского голоса. И сразу же заметил ее возле себя. Это была молоденькая девушка со светлыми, золотистыми косами, которые, казалось, горели на солнце. У девушки был такой забавный вздернутый носик, что хотелось прикоснуться к нему. На свежем, пухлом личике, от которого, казалось, веяло холодком утренней воды, кое-где разбросаны были редкие золотинки веснушек. Ее руки ходили быстро-быстро.

«Что она делает со мной?» И тут же он увидел в ее руках бинт. Только теперь Слышеня понял, что лежит забинтованный. Девушка осторожно, но решительно приподняла его, сняла бинт и, промыв рану, смазала ее чем-то таким жгучим, что у Слышени набежали слезы и он еле слышно сказал:

— Ах, как жжет…

Девушка на минуту смешалась. Она глянула ему в лицо. В ее серых с сининкой глазах он прочитал сначала нечто похожее на удивление. Потом они словно заискрились огоньками, тепло которых он сразу почувствовал на своем лице. А она, широко улыбнувшись, проговорила, обращаясь и к нему и ко всей палате:

— Смотрите, заговорил наш молчун… Вон теперь ты молодчина, ну совсем молодчина… Сейчас мы умоемся, и пора завтракать…

Она тут же поднесла жестяной тазик с чистой водой и свернутым мокрым бинтом начала обтирать ему лицо, сухие, запекшиеся губы.

— Я сам…— слабо сказал он, и ему показалось, что слова эти долетели откуда-то издалека.

— Нашелся мне герой! — с ласковой насмешкой проговорила она.— Это, братка, еще не в твоих силах, это тебе еще не прописано. А ну, ну, не слишком шевелись, это тебе тоже запрещено.

Она командовала им, и он охотно слушал ее команду, которая казалась ему похожей на ласточкин щебет под окном. А вокруг топчана уже толпилось несколько ходячих больных. И хотя они привыкли к разным болезням и никакие раны не были им в новинку, все же интересно посмотреть на незнакомого. Никто до сих пор не знал, что он за человек. Они бы и расспросили его теперь, если бы не эта строгая девчина в белом халате, сердито отгонявшая их:

— А ну, отойдите! Можете идти на улицу, нечего тут отираться, только мешаете.

Ей подчинялись. Видно, чувствовала она себя в палате полной хозяйкой.

Еще недели полторы пробыл Слышеня в госпитале.

 

17

Соколич ходил в приподнятом настроении. Уже недели две, как партизанский аэродром начал действовать и за это время принял несколько самолетов с Большой земли. В Москву отправлена значительная группа больных и раненых, которым невозможно было в партизанских условиях оказать квалифицированную медицинскую помощь, особенно хирургическую. Отослал Соколич и подробный отчет о партизанских делах, послал груду немецких документов, добытых в гитлеровских штабах и у пленных, а также книжечку, присланную из типографии минскими подпольщиками. Из Москвы была получена значительная партия оружия, особенно автоматов и разных боеприпасов, в том числе взрывчатки. Москва прислала газеты, литературу, несколько небольших раций, передвижные киноаппараты. Уже многие партизаны и местные крестьяне просмотрели несколько новых кинокартин и хронику фронтовой жизни. Документальный фильм о разгроме гитлеровцев под Москвой хотя пришел и поздно, но стал таким популярным среди зрителей, что в штаб прибывали делегации из далеких деревень с просьбой привезти им картину, в которой показывается, как по-настоящему били фашистов под Москвой.

— Вишь как брехали фашистские газеты, что уж конец Красной Армии.

— Слушай ты их, пустобрехов!

— Видел, как лупили фашистов и в хвост и в гриву!

— Что там и в хвост и в гриву? — вмешался дед Пранук, не пропускавший обычно случая высказать и свое авторитетное слово.— Это им, немцам, только начало, самые, так сказать, заручины. А свадьба еще впереди.

— Не собираешься ли и ты, дед, за немца браться?

— А что ты думаешь? Ты мне хоть самого Гитлера подсунь, я ему сразу дам порядок.

— Ну вот видишь! Подсунь ему… Этак и твоя Палашка, если подсунь ей, уполовником может изувечить его.

— А, что мне с вами разговаривать, с насмешниками… Пошли, Постебунчик, поговорим о немецкой ситуации, не с этими же молокососами болтать нам.

Дед любил вставить в свою речь мудреное слово. Про ситуацию Пранук не раз слышал от Соколича. Правда, когда он попробовал впервые употребить это слово, то и сам был не рад. Случилось это тогда, когда на приказ Соколича запрячь в повозку лошадь, дед Пранук важно ответил:

— Так что ситуация не позволяет, товарищ командир.

— Какая же у тебя ситуация?

— Хуже не может быть. Второй день животом мучаюсь. И черники сушеной Палашка давала, и отваром каким-то поила.

— Ну и что?

— А ситуация не проходит.

Тут все, кто слыхал этот разговор, разразились таким хохотом, что дед Пранук даже обиделся;

— Смешного здесь мало, с каждым такое может случиться.

— А ты бы к доктору сходил со своей ситуацией.

— Был.

— И что он сказал?

— Говорит, ничего страшного. Пройдет, говорит, твоя ситуация и сама…

Дед Пранук долго думал о том, почему так смеялись над ним. Ведь он сам читал в газете, что ситуация у немцев такая — хуже быть не может, вот и у него с животом дело дрянь.

Чтобы помочь деду одолеть его ситуацию, Соколич дал ему целую четвертинку из тех подарков, которые прислала Москва на самолетах.

— Это специально для тебя прислал Центральный штаб.

— Вот это штаб так штаб, это я понимаю. Обо мне нашли время позаботиться.

Гордости деда не было конца. На целый месяц ему хватило рассказов о четвертинке… специально присланной ему из Москвы.

— Смотри, братец, такие важные люди, как Ворошилов и Пономаренко, обо мне тем временем не забывают. Ты это понимаешь? — уже серьезно спросил он Постебунчика, с которым с недавних пор очень близко сошелся и стал его лучшим приятелем.

Постебунчик в последнее время чувствовал себя героем. К нему подлаживались хлопцы, спрашивали, когда будет очередной самолет, обращались с просьбой поскорей отослать письма. И хотя сам он их не отсылал, а только собирал и передавал в штаб, однако всегда отвечал:

— Да уж постараюсь, хлопец, чтоб твое письмо долетело первым в Москву.

У Постебунчика можно было раздобыть и хорошую закурку. Летчики лично подарили ему несколько пачек такого табака, которым уже год не пахло в этих местах. Одним словом, Постебунчик пошел в гору. Сам дед Пранук во время приятельской беседы признался ему в лучших своих чувствах.

— Мы с тобой, брат, нужные люди, без нас не обойдешься. Я самого Василия Ивановича вожу, ну и ты важными делами занимаешься. Что, брат, ни говори, а с этими самолетами надо отвагу иметь.

— Правильно говоришь, дед…

— Ты ведь и сам прилетел и прыгал с парашютом. Это не каждый может. На что уж я человек не боязливый, а с парашютом прыгать, видно, не смог бы.

— Если бы приказали, смог бы!

— Разве что если приказали! А можно ли, брат, с этим самым парашютом назад прыгнуть, ну, скажем, с земли и опять в самолет?

Постебунчик бросил на деда иронический взгляд, но ответил совершенно серьезно:

— Этого, дед, сделать нельзя. Наука до этого еще не дошла. Да это было бы против природы. Скажем, как ты камень ни подбрасывай вверх, он все равно вниз полетит, потому что все к земле притяжение имеет.

— Относительно природы ты мне не говори. Вот возьми человека: от природы он не воробей, летать сам по себе не может, потому что без крыльев и большое к земле, как ты говоришь, притяжение имеет, ну, конечно, смотря по комплекции. А вот взял да и выдумал он машину и летает себе так, что будь здоров. Человек, если захочет, может и против природы пойти. Как ты смотришь на это? Ты ведь большие науки проходил и даже с парашютом отважно прыгал.

— Вот что, дед! — отозвался Постебунчик.— Брось ты об этих парашютах толковать. Мне эта отвага боком вышла, я теперь на парашюты и смотреть спокойно не могу, головокружение начинается.

— Что ты говоришь?!

— Вот тебе и что ты… К тому же сдается мне, что ты просто надо мной насмехаешься с этими парашютами.

— Ну чего ты разошелся, как моя Палашка… Я же для науки спрашиваю, а ты злишься. Лучше давай зайдем к Палашке, обещала драниками угостить.

Постебунчик неуверенным движением руки потеребил бороду.

— Драники, говоришь? Что ж, сходим. Нарушенный мир был снова восстановлен, и оба приятеля медленно зашагали к штабной столовке, надеясь на хорошее настроение тетки Палашки. От нее узнали, что сегодня в штабе судят важного шпиона, которого забрали в отряде Свистуна.

— Откуда тебе это известно?

— А это все знают. Вон и хлопцы говорили, что недавно повели его, ирода, в штаб.

— В таком разе давай поскорей, Постебунчик,—; может, и мы там какие-нибудь новости услышим.

— Да подожди ты, дед! Только что сюда тащил, а когда сели за стол, тебе опять не терпится, спокойно посидеть не можешь.

— Ты не серчай, братка, за мой характер. Очень уж неспокойный человек я, хочу на все своим глазом глянуть, и на хорошее и на плохое.

 

18

В штабе действительно шел допрос Збыневского. Были тут работники штаба и все члены обкома. Збыневский всячески старался придать себе вид напрасно обиженного, пытался держаться независимо, с достоинством. Как только привели его, он обратился к Соколичу с взволнованным протестом:

— Я не думал, Василий Иванович, что вы, уважаемый человек и коммунист, можете допустить такое издевательство над членом партии, над инвалидом.

— Одно могу вам посоветовать: говорите правду, никакая ложь вам не поможет. Рассказывайте обо всем, особенно о последних месяцах вашей работы у…«немцев.

— Простите, я, может быть, не понял вас: у каких немцев?

— У фашистов, у гитлеровцев.

— Если вы говорите подобные слова, мне трудно защищать себя от издевательства, от таких тяжелых оскорблений. Что ж, буду рассказывать. Но о чем рассказывать?.. Человек я маленький, и служба моя до войны была маленькая. Работал я бухгалтером в областном земельном учреждении, вы же были, Василий Иванович, непосредственным начальником нашим в области…

— В партии были?

— Я и теперь член партии.

— Почему вы не эвакуировались вместе с учреждением?

— Не мог. Был в командировке в то время аж под самым Белостоком. Пока добрался оттуда, Минск уже был занят фашистами.

— Почему не пошли в партизаны?

— Какой из меня партизан, если я калека?

— Чем вы занимались во время оккупации?

— А всяко приходилось. Была кое-какая работа в городе, потом потащился в эти места. Сестра у меня здесь одно время учительствовала, ну, надо же как-то жить. У нее месяц побудешь, потом куда-нибудь к знакомым на недельку.

— Назовите знакомых, у которых вы проживали.

— Ну… Иванов, из-под Слуцка.

— Это комиссар отряда, убитый провокаторами?

— Да, он погиб, хороший был человек. Збыневский назвал еще с полдесятка людей, или погибших в боях с немцами, или замученных в фашистских застенках.

— Может, из живых кого-нибудь припомните?

— Где тут вспомнишь.

— В минском подполье вы были?

— Какой из меня подпольщик? В первые дни войны побыл немного, а потом ушел из города. Там такое началось, что не разбери-бери…

— Более конкретно…

— Ну, провалы, провокация. Я человек неопытный в делах конспирации, да не гожусь на какое-нибудь серьезное дело. Мне и посоветовали выбраться из города.

— Теперь расскажите, зачем и когда вы появились в бывшем отряде Свистуна?

— Я несколько раз был в этом отряде.

— Мы знаем, что вы целыми днями и ночами пьянствовали со Свистуном.

— Какое там пьянство? Я сам почти не пью. Но не отрицаю, что бывший командир отряда любил выпить, и иногда не в меру.

— А кто подбивал его срывать боевые приказы, настраивал против обкома, против партизанского командования?

— Откуда я могу все это знать? Я заходил несколько раз к нему не как к командиру отряда, а просто так, чтобы в свободное время поговорить. Все же под его началом была моя сестра. Я не знаю, к чему вы клоните? Я должен искренне сказать, что покойный Леонид Помпеевич, извините, этот негодяй, действительно временами был чем-то недоволен, даже ругал руководство, но разве я мог что-нибудь исправить?

— И вас совсем не беспокоило, что на ваших глазах пьяный самодур убивает невинных людей?

— Хорошее дело — невинных. Они отравили несколько человек, разведчиков отряда.

— А каким образом ампулы с отравой, от которой погибли разведчики, за неделю перед тем попали в ваши карманы?

Лицо Збыневского побелело и сделалось похожим на полотно. Он заволновался, платком вытер вспотевший лоб. И, пытаясь что-то сказать, все разевал рот, как выброшенная из воды рыба. Он отдышался немного, начал говорить, и видно было, каждое слово ему дается очень тяжело.

— Я… никому не позволю зачислять себя в преступники. Я жаловаться буду, добьюсь своего в Центральном Комитете.

— А вы не торопитесь со своими жалобами. Вот послушайте лучше одно показание: «…когда доктор после работы комиссии, которая по приказу Свистуна производила расследование всего дела и осмотрела кухню и землянку, где были вещи повара Парфеныча, показал нам вредные ампулы, которые были найдены будто бы в плаще Парфеныча, и сказал нам, что в этих ампулах был страшный яд, я прямо испугалась. Это было ужасно, так как такие же ампулы я случайно, ища спички, чтобы зажечь лампу, видела в кармане брезентовой куртки…» — вашей куртки,— обратился Соколич к Збыневскому, — но читаем дальше: «Это было за неделю до тех ужасных событий. Я так была поражена, что не хотела верить самой себе. Мне даже стало казаться, что я просто брежу, и я никому ничего не сказала. Я много думала потом, и многое вдруг встало передо мной в совсем новом свете. И я поняла и существо их разговоров с командиром, и мне стало ясно, почему он подтрунивал надо мной и посмеивался, когда я плакала над отравленными людьми. И я поняла, что Збыневский такой же враг, а может быть, еще и более лютый враг, чем сам Свистун…»

Збыневский нервно вертелся на лавке, как бы порываясь прервать чтение.

— Вот видите, видите,— зачастил он.— Сразу видно, откуда эта напасть идет на меня. Это милая моя сестрица старается. От этой дуры можно всего дождаться, она напишет вам все, что только вы ей прикажете, что вам будет угодно. Ампулы? И я не отрицаю их… Были у меня ампулы с йодом. Всегда ношу их с собой.

— Позовите сюда Тамару Збыневскую! — приказах Соколич одному из ординарцев.

Спустя минуту порог землянки неуверенно переступила Тамара.

— Небольшой вопрос к вам. Только вы не волнуйтесь. Вы не можете припомнить, какого цвета были ампулы?

— Ампулы я хорошо помню… Они были из светлого, прозрачного стекла.

— Во, во, во, я то же говорю! — встрепенулся Збыневский.

— Жидкость в этих ампулах была тоже светлая, прозрачная…

Збыневский сразу осунулся, будто кто-то прибил его гвоздем к лавке. Но тут же оживился и заговорил:

— Так, так, сестрица, отблагодарила за все мои хлопоты, за все мои старания. Без меня думаешь счастье добывать? Нет, не будет этого! Вот скажу товарищам, какие ты шашни с этим мерзавцем Свистуном заводила, они тебя по головке не погладят.

— Вы, Тамара, можете идти в свой отряд,— спокойно сказал Соколич.— И ничего не бойтесь.

Збыневский сидел угрюмый, старался ко всему относиться равнодушно. Допрос продолжал Бохан.

— Вы знаете, Збыневский, Зыбина? — спросил он.

Минутное молчание. Збыневский делал вид, будто силится что-то вспомнить.

— Зыбина… Подождите, подождите… Да, вспоминаю такого. Был такой человек в городском подполье.

— А кем он был там?

— Зыбин? Ага… Если память не подводит меня, слышал я, что был он членом Военного совета в городе, ну, как бы при горкоме.

— А имя и отчество его вы не помните случайно?,

— Откуда же мне все знать?

— Хорошо, тогда я напомню вам. Зовут его Микола Игнатьевич. Вы не находите немного странным такое совпадение имен?

— Что же тут странного? Мало ли бывает на свете таких совпадений. Наконец, мне не ясно, зачем вы спрашиваете обо всем этом?

— Думаю, что вы понимаете. А сейчас и все мы убедимся в этом, когда я прочитаю небольшую выдержку из одного документа. Вот тут, в одном гестаповском донесении, черным по белому написано; «В районах размещения партизанских соединений Соколича действует бывший член Военного совета Зыбин Николай Игнатьевич, он же Збыневский. Опорный пункт — отряд Свистуна».

Збыневский ссутулился, сидел подавленный. Взгляд его, устремленный в одну точку на полу, был неподвижен.

— Что вы скажете на это, Зыбин?

Збыневский медленно поднял голову. Глядя мимо людей и стараясь придать своему голосу спокойный тон, тихо проговорил:

— Вы не по адресу обращаетесь ко мне.

— Значит, вы отрицаете, что вы Зыбин?

— Как можно отрицать то, чего нет? Как я могу признать истинной ложь врага, его явную провокацию? Я понимаю, когда меня обвиняют советские люди, наши люди. Налицо такое трагическое совпадение случайностей, что есть хоть формальные основания обвинять меня в ужасных преступлениях. Это дело другое, и я имею тут возможность защищаться: я соберу доказательства, соберу факты, свидетельства живых людей, которые заступятся за меня. А как защищаться от фашистской провокации, провокации лютого врага, от которого вы должны защищать каждого советского человека?

— Таким образом, вы категорически отрицаете, что вы Зыбин?

— Отрицаю.

— Позовите свидетеля.

В землянку вошел пожилой партизан. На обветренном лице блеснул белый, незагоревший лоб, когда он снял кепку и спокойно поздоровался. Глаза смотрели открыто, и в их взгляде пряталась едва заметная добродушная улыбка. Широкие плоские ладони с многочисленными светло-синими крапинками, со сбитым, почерневшим ногтем на одном из пальцев говорили о близком знакомстве этого человека с железной опали-ной, с горном.

— Вы знакомы, Сергеич, с этим человеком? — спросил у него Бохан.

Человек, которого Бохан назвал Сергеичем, не торопясь повернулся к Збыневскому, окинул внимательным взглядом его сутулую фигуру и так же не торопясь ответил:

— Сказать, что близко был знаком с ним, не могу, но три раза доводилось иметь с ним дело. Это Зыбин.

Лицо Збыневского как бы вытянулось, заострилось, голова глубже втянулась в плечи.

— Кем вы его знали в городе?

— Он отрекомендовался нам, когда появился в районе вагоноремонтного завода, как член горкома. А второй раз, когда вызывал нас, двух человек, на явочную квартиру, говорил от имени Военного совета.

— Где правда, Збыневский? — спросил Бохан.

Збыневский молчал. Видно было, что он что-то обдумывает, внимательно вглядываясь в березовую ножку стола.

— Я спрашиваю вас, вы встречались с товарищем Сергеичем, знаете его?

— Ну, встречался…— нехотя проговорил наконец Збыневский,— и знаю его, насколько можно было знать по коротким встречам в подполье. Но это дела не меняет, я всегда был, есть и остаюсь Збыневским…

— Может быть, позвать еще кого-нибудь из минских товарищей, которые убедят вас в том, что вы Зыбин?

После некоторой запинки Збыневский, видимо поняв, что дальше тянуть нечего, с неожиданной решимостью проговорил:

— Все это лишнее… Моя настоящая фамилия Збыневский, я здесь ничего не скрывал от вас… А Зыбин, Зыбин,—ему трудно было договорить до конца,— это моя подпольная кличка… «

— Агентурная, гестаповская? — выкрикнул кто-то из нетерпеливых членов обкома.

— Подчеркиваю: моя партийная подпольная кличка…

— Почему же вы с таким исключительным упорством не признавались в ней?

— Я подпольщик. По какому праву я буду раскрывать свою кличку первому встречному человеку?

— Это похвально, конечно. Но нас удивляют здесь два обстоятельства: вы только что заявляли в начале нашего допроса, что к подполью имели самое незначительное отношение. Это раз. А во-вторых, можно ли сравнивать обком партии с первым встречным человеком?

— Вы не так поняли меня. Я, конечно, сказал бы о своей кличке или секретарю, или любому члену обкома, но не на людях, а с глазу на глаз. А относительно подполья я сказал правильно, не могу же я своей роли в подполье придавать такое большое значение.

— Вы же были членом Военного совета.

— Видите, Военный совет образовался совсем недавно, и его роль в действительности не имела существенного значения для подполья.

— Кто были членами Совета кроме вас?

— Ковалевич, Селович…

— Где теперь Ковалевич?

— Он оказался провокатором… Об этом знали многие и наконец убрали его…

— А Селович?

— Селович погиб, насколько мне известно, при некоторых таинственных обстоятельствах во время эсэсовской облавы на железнодорожной окраине…

— Во время облавы, в которой он принимал участие как гестаповский агент,— поправил его Бохан.

— Гестаповский? Впервые слышу… хотя все может быть, еще в то время имелись некоторые подозрения в отношении его деятельности. Но они так и остались непроверенными. Время было страшно тяжелым…

— Ну хорошо, оставим покойников в покое, поговорим теперь о вас.

— Я протестую против того, что вы ставите меня на одну доску с провокаторами и предателями…

— «Хорошо, мы учтем ваш протест. Чем объяснить ваше бегство из Минска в самый тяжелый для организации момент, когда каждый подпольщик должен был мобилизовать все свои силы на борьбу с провалами, за спасение организации?

— Видите, дело здесь очень простое. Когда начались массовые провалы, мне предложили временно покинуть город, чтобы некоторое время переждать где-нибудь в партизанском районе и наладить постоянные связи с партизанами. И не мне только предложили, а и некоторым другим товарищам из актива.

— Назовите их.

Збыневский долго медлил, пока не назвал несколько имен.

— Так эти же товарищи все погибли.

— Да… Они не успели выбраться из города.

— Теперь скажите, кто предложил вам покинуть город?

Збыневский снова назвал несколько человек, которые были или публично повешены, или погибли в фашистских застенках.

— А на товарищей, которые остались в живых, вы не можете сослаться?

— К сожалению, из людей, с которыми приходилось мне работать, никого теперь не осталось…

— Та-ак… Теперь ответьте нам еще на один вопрос. Вам, члену Военного совета, предложили оставить город. Вы оставили его. Перебрались в район. И не просто в район, а в зону размещения основных партизанских сил, которыми, по существу, непосредственно руководит обком партии. Чем же объяснить, что за полтора-два месяца, а может, и более, вы, член горкома, член Военного совета, так и не могли наведаться в обком или хотя бы дать знать о себе?

— Видите…— явно растерялся Збыневский,— иногда бывают такие, как бы точнее сказать, непредвиденные обстоятельства, которые могут поставить человека в весьма и весьма неудобное положение. В таком положении нахожусь теперь и я. А эти обстоятельства такого деликатного характера, что о них просто стыдно говорить. Но я должен сказать… Искренне должен признаться, что я проявил с самого начала обычное малодушие. Отсюда все и началось. Дело в том, что после некоторых событий Военный совет приобрел такую недобрую, такую скверную славу, ну… его стали называть и советом предателей, и гнездом провокаторов… что…

— Правильно люди называли!

— Ну вот видите! После этого стыдно было признаться кому бы то ни было, а тем более обкому, что Ты был членом совета. Я думал: ну, поживу здесь где-нибудь незаметно, тихо, спокойно. А там время проверит все события, все факты, все станет на свое место. Да, я проявил малодушие, в чем искренне признаюсь вам и прошу меня простить.

— Все?

— Все… Больше мне нечего сказать в свое оправдание, в чем клянусь вам своей партийной совестью…

— А вы не торопитесь со своими клятвами и не разменивайте на эти дешевые клятвы свою совесть.

— Чего вы хотите, наконец, от меня? Вам хочется, чтобы я назвал себя шпионом, провокатором, предателем или кем иным?

— Мы хотим, чтобы вы назвали себя тем, кем вы на самом деле являетесь. Вы слыхали выдержку из немецкого документа, где пишут и о вас?

— Слыхал. Конечно, их разведка может пронюхать, где теперь находится один из членов бывшего Военного совета…

— Я должен разочаровать вас: они вспоминают вашу особу не только как члена бывшего совета, а как специального резидента, возглавляющего целую паучью сеть разной фашистской дряни.

— Боже мой, что я слышу! Что вы, наконец, выдумываете…

— А вы не волнуйтесь! Я вот прочитаю только один абзац.

— Это совсем лишнее. Мало ли что могут написать фашисты о честном человеке. Сколько было таких провокаций за последнее время…

— Мы в провокациях умеем разбираться. А я вас спрашиваю: с какого времени вы начали работать на фашистов?

— Я не могу, поверьте, я не имею права, ни морального, ни какого хотите, отвечать на такие унизительные вопросы. Делайте со мной что хотите.

В это время за дверью штабной землянки послышались голоса, отдельные возгласы «ура», топот ног.

— Что еще там случилось? — нетерпеливо спросил Соколич и встал из-за стола.

Ординарец только хотел было открыть дверь, посмотреть, как порог землянки переступил человек, которого менее всего ждали люди, сидевшие здесь. Многие из присутствующих будто оцепенели от неожиданности. Только Бохан смотрел на всех спокойно да навстречу вошедшему стремительно бросился Соколич, заранее простирая руки для объятий. А Слышеня — это был он — внимательно осмотрелся и тихо проговорил, обращаясь ко всем:

— Ну вот, товарищи, опять я с вами! Добрый день!

Его схватил в крепкие объятия Соколич и на какую-то минуту закрыл собой исхудавшее, землистое лицо Слышени, запавшие глаза, всю его фигуру.

Оцепенение первых минут неожиданной встречи прошло, уступив место такому оживлению, что казалось, вся землянка пошла ходуном. Обнимали, жали руки, целовались.

Все это произошло так быстро, что Збыневский, занятый своими мыслями, даже не заметил, кто вошел в землянку. Когда улеглось первое возбуждение и Слышеня сел на стул, Збыневский мельком глянул на него. И даже он сам не мог осознать того, что произошло с ним. Вначале он будто прирос к скамейке, как камень к земле. На миг возникло желание исчезнуть под этой лавкой, попытаться выскочить за дверь. А еще лучше, будь в руках нож,— всадить его по самую рукоять в грудь Слышене. Таким безмерно страшным было его появление. Страшным до того, что он, чуть не потеряв сознания, дико закричал на всю землянку:

— Люди, товарищи, да бейте его, стреляйте, это же подлый провокатор, иуда, христопродавец… Он продал всех вас немецким фашистам! Вяжите его!

Збыневский рванулся изо всех сил со сжатыми кулаками к Слышене, но конвоиры схватили его за руки, усадили на место. Он вертелся, бился, как эпилептик, брызжа слюной и бормоча что-то совсем несуразное. Наконец успокоился и расслабленно, неподвижно сидел на лавке.

Слышеня глянул на него — он заметил его и раньше, — тихо сказал:

— Оказывается, и мой старый знакомый здесь. Нельзя высказать, как жаждал я этой встречи, но, признаться, не надеялся, что так скоро увидимся. А ты напрасно, господин Зыбин, стараешься. Не стоит. Второй раз под немецкую пулю меня не поставишь. В чем, в чем, а в этом можешь быть уверен… Давно он у вас?

— Отдыхает уже недели две, пока проверяли материалы. А сегодня — первый день допроса,— ответил Соколич.— Кое в чем он признался, но еще упирается. Упирается в самом главном.

— Видимо, мои показания помогут ему быть более искренним, откровенным.

Збыневский сидел будто окаменевший. Для него стало ясно, что ему не выплыть из того глубокого омута, в который он попал.

Если раньше Збыневский извивался как змея и даже пытался разыгрывать роль безвинно оскорбленного, то теперь, после прихода Слышени, сдал все позиции и однообразно, монотонно вел свой долгий рассказ.

Он рассказывал обо всем. И сколько получал за каждого человека, выданного немцам, и как били его узники в тюрьме, разгадав в нем провокатора, повредили руку. И сколько у него помощников, кто они и где скитаются. Даже упомянул в своем рассказе чешскую дивизию, охранявшую одну из железных дорог. И там, в районе ее расположения, притаились два надежных его человека. Гестапо не ограничивалось только военной агентурой, оно посылало и штатских агентов в районы расположения некоторых частей, укомплектованных не немцами. Такой порядок ввели они после того, как участились случаи перехода к партизанам сербов, словаков, чехов, поляков, насильственно мобилизованных в немецкую армию.

Уже с месяц Соколич живо интересовался чешской дивизией; были у него кое-какие планы и соображения, связанные с этой частью.

— А военных агентов вы знаете в дивизии?

— Одного знаю. Но там их много. Возможно, мои люди связаны с некоторыми из них,— во всяком случае, старшего из них они знают, есть такой лейтенант Гросберг. Рота, где он служит, расположена в деревне, недалеко от железной дороги.

Наконец допрос закончили.

— Ну, что же будем делать с этим недобитком? — для проформы спросил Соколич, хотя заранее знал, каков будет ответ.

— Что делать? Приходится только пожалеть, что нет поблизости подходящей сухой осины: дед Пранук повырубал все на дрова для своей Палашки.

— Это не беда, для иуды осина всегда найдется…

 

1

В тот день у Соколича были две крупные неприятности. Капуша арестовал Комара за своевольство. Не успел еще Соколич разобраться, в чем дело, как ему доложили, что Игнат Лагутька попал в плен к немцам при совершении железнодорожной диверсии. Серьезно ранен партизан из группы прикрытия, принимавший участие в диверсии. Утрата Игната Лагутьки так поразила Соколича, что он лично занялся расследованием дела, хотя это ничего существенного не дало. Хлопцы соблюдали все правила предосторожности, никто и ничем не нарушил дисциплины. Но факт оставался фактом: Игнат не вернулся, причем два партизана собственными глазами видели, как его схватили и повели гитлеровцы. Пробовали отбить парня, но где ты отобьешь, если гитлеровцев было человек десять, да и позиция у них удобнее, чем у партизан.

Соколич отдал приказ Бохану нажать на все педали разведки в районах железнодорожных гарнизонов и особенно в районе расположения штаба дивизии. Послали туда на всякий случай и несколько засад.

'Дело с лейтенантом Комаром было иного порядка. Вместе с Капушей Комар присутствовал на допросе Збыневского. Здесь он и услыхал о гитлеровском лейтенанте Гросберге, матером гестаповском агенте. «А почему бы его и не прихватить!» — подумал Комар.

Будучи человеком, не любившим откладывать задуманное в долгий ящик, он той же ночью подобрал группу смельчаков и произвел разведку в деревне, в которой размещен один из железнодорожных гарнизонов. И так ему повезло, что он застал Гросберга в обыкновенной деревенской бане.

Гитлеровца передали Капуше. Тот принял Гросберга, что называется, из рук в руки, но Комара приказал арестовать и отвести в соответствующее место, где он мог бы немного отдохнуть и подумать. Лейтенант на чем свет стоит мысленно ругал Капушу, который так унизил его. Майка Светлик ходила грозная как туча и, встретив Капушу, коршуном набросилась на него:

— Вы, Платон Пилипович, деспот, вот вы кто…

— Что, что ты говоришь? — переспросил Капута.

— Вы делаете черт знает что…— сказала и побежала, и видно было по всему, что девушка просто расплакалась.

Только тут понял Капуша причину такого неожиданного наскока Майки и улыбнулся про себя.

Он решил позвать Майку, поговорить с нею и доказать всю бестактность ее поведения. Но она только огрызнулась:

— Я не хочу с вами разговаривать. К Капуше приехал Соколич.

— Ну, давай твоего арестанта, поговорим с ним. А тебе нужно будет побеседовать со всеми комсомольцами,— по своей горячности они могут и дров наломать. И вообще нужно внести некоторую ясность в вопросы военной дисциплины.

Вскоре привели Комара. Он сдержанно поздоровался с командирами и стоял суровый, молчаливый.

— Как дела, лейтенант?

— Дослужился. Сижу, как преступник, как враг…

— Разве тебе сказали, что ты враг?

— Говорить никто не говорил, но так поступают только с врагами.

— Ты, лейтенант, знаешь, как мы поступаем с врагами, не тебе об этом рассказывать. За что тебя арестовали?

— Вот привел языка, гитлеровца, гестаповца, за это и… поблагодарили…

— Разве только за это?

— А за что же еще? Вот, думал, сделаю доброе дело, пользу принесу. Ну и принес… Десять суток ареста себе…

— Почти правильно говоришь: сам принес, никто другой за тебя не старался. И правильно сделал товарищ Капуша. Я на его месте, может, немного и добавил бы еще тебе. Но давай поговорим с тобой серьезно, товарищ лейтенант. Ты военный и дисциплину военную знаешь. Представь себе, что ты командир полка, а я лейтенант, командир взвода. И вот полк твой готовится начать ночью наступление на полк противника. И в это время я, твой лейтенант, человек безусловно храбрый, смелый, надумал бы без твоего разрешения пробраться тайком в полк противника, произвел там переполох, выкрал языка, хотя в нем особой нужды и не имелось, так как все приготовления к наступлению уже окончены. В результате полк противника сразу насторожился, укрепил оборону, привел себя в полную боевую готовность. Как ты думаешь, наступление твоего полка было бы успешным при таких условиях?

— Оно сорвалось бы, товарищ командир.

— А как бы ты поступил со мной, лейтенантом, который легкомысленным геройством, по существу, сорвал наступление?

— В боевых условиях я мог бы и расстрелять такого нарушителя дисциплины.

— Вот видишь… А что же нам делать с тобой, который нам, командованию партизан, оказал такую же услугу, как и тот вымышленный лейтенант, о котором мы только что говорили?

— Угу, куда вы клоните, товарищ командир! Тут большая разница. Там же фронт, разве может быть какое-то сравнение…

— А у нас что? Курорт? Санаторий? Веселая маевка в лесу?

— Ну, мало ли что…

— Мало ли что? Тебе известно было, что мы думали делать ночью с гарнизоном, куда ты залез без разрешения? Тебе известно было, что мы думали делать со всеми железнодорожными гарнизонами, со всей дивизией, стоящей на охране железной дороги?

— Откуда же мне это знать, товарищ командир?

— Почему же ты лезешь без ведома штаба туда, куда не надо, и срываешь весь наш оперативный план?

— Простите, товарищ командир, я действительно не учел некоторых обстоятельств…

— Ну вот, не учел, а нам теперь расхлебывать нужно… Не учел, а через это твое геройство они уже насторожились, увеличили железнодорожные патрули, и в результате сегодня на рассвете захвачен в плен один из лучших наших подрывников Игнат…

— Лагутька? — с ужасом переспросил Комар.

— Да, Лагутька.

Если до этой минуты Комар старался еще сохранять суровый и независимый вид, искренне считая себя несправедливо обиженным, то теперь он чувствовал себя действительно виноватым.

— Василий Иванович, поймите меня, делал я все это без всякого злого умысла… Обещаю вам, ничего подобного больше со мной не повторится…

— Ты уже несколько раз давал такие обещания.

— Это последний раз, Василий Иванович… Соколич посмотрел на него, и ему стало жаль этого двадцатидвухлетнего хлопца.

— Вот что, лейтенант! — сказал он.— За храбрость, за отвагу твою выношу тебе искреннюю благодарность от командования.

У парня словно крылья выросли: встрепенулся, выпрямился, даже глаза загорелись.

—… А за твое самовольство даю тебе дополнительно пять суток ареста. Отсидишь, тогда с разрешения командира явишься ко мне. Понял?

— Понял, товарищ командир.

— Что ж, иди отсиживай.

— Есть идти отсиживать, товарищ командир! Комара повели. А Соколич остался поговорить с Капушей.

— Ему надо дать большую свободу. Иначе все хорошие качества могут превратиться в совсем нежелательные вещи. Гайку никогда не следует завинчивать до конца, можно испортить всю нарезку. А мы его слишком связываем, способному и смелому, ему негде развернуться. Отсидит он свое, немного пофилософствует в одиночестве, а там пустим его на самостоятельные диверсии куда-нибудь подальше, чтобы особенно его не сковывать. Конечно, посоветоваться ему с нами никогда не повредит.

 

2

Избитый, окровавленный, связанный лежал Игнат на полу караульного помещения небольшого немецкого гарнизона неподалеку от железной дороги. Его еще никто не допрашивал, было рано. Немец-конвоир сидел напротив на скамейке и что-то меланхолически насвистывал. Никак не мог понять Игнат, как это все случилось! На рассвете, когда и патрули, немецкие любят подремать, стояла такая тишина, что слышно было, как переливно журчит небольшой ручей, протекавший где-то поблизости от железной дороги. На востоке еле-еле зарозовела узкая полоска. Еще не отозвалась ни одна пташка и белый туман висел неподвижно над болотами и полевыми ложбинами. Игнат успел уже заложить мину. Готовя запал, услыхал, будто треснула вблизи какая-то веточка. Оглянулся, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Молчали и хлопцы где-то под откосом. И только снова углубился в работу, две пары крепких рук сильно дернули его вниз, под бровку. Не успел даже крикнуть, подать голос своим,— рот был забит кляпом. Слышал потом несколько выстрелов, кто-то вскрикнул, затем все смолкло, стало тихо-тихо. Пришел в сознание только на полу.

Вскоре в караульное помещение пришло несколько солдат. Ему развязали онемевшие руки, приказали встать, повели в другую комнату. Там сидели два офицера. Если бы Игнат понимал немецкий язык, он узнал бы, что этой ночью из гитлеровской части таинственно исчез офицер. Жив был его денщик, который долбил одно: помогал господину лейтенанту мыться, потом отлучился на минуту, чтобы принести чистые носки и свежую пачку сигарет. А пока добежал до хаты и обратно, лейтенанта и след простыл. «Почему же ты не заявил сразу после такого происшествия с твоим господином офицером?» — спрашивали у него. «А зачем мне было заявлять, если я подумал, что господин лейтенант пошел к своим товарищам? Он ведь никогда не докладывал мне, куда идет и зачем идет. Я и пошел спать».

Может, и не скоро заметили бы исчезновение лейтенанта, если бы не нужно было ему начинать дежурство со второго часа ночи. По этой причине и хватились его так рано. Сначала и в самом деле подумали, что он загулял где-нибудь у своих коллег, обошли квартиры всех офицеров, но лейтенанта нигде не нашли. Позвонили в соседние гарнизоны, даже в штаб дивизии. Но никто ничего не слыхал о лейтенанте. В гарнизоне объявили тревогу. Послали усиленные патрули обследовать ближайшие места. Видимо, один из таких патрулей и наткнулся на Игната. Обо всем этом Игнат ничего не слыхал и не знал.

Скоро началось то, что приходилось пережить каждому, кто попадал в плен к фашистам. Его били, пытали, все добиваясь ответа, из какого отряда, где он расположен. Вихрастый лейтенант наскакивал петухом и, тыча револьвером в грудь, говорил одно и то же:

— Не скажешь — убью! Не скажешь? Не скажешь? А ну, становись к стенке!

И обессиленный Игнат становился к стене. Это на было –покорностью. Он ждал самого худшего. Знал, на что идет. Лучше умереть, чем терпеть адские муки, И он становился к стенке, чтобы скорей стрелял гад* Лейтенант целился долго-долго, целую вечность, и стрелял в потолок. И снова начиналось все сначала:

— Скажешь? Не скажешь?

Возможно, от дальнейших пыток Игната Лагутьку избавил телефонный звонок. Из штаба дивизии распорядились, чтобы пленного привезли туда. Снова связали ему ноги телефонной проволокой. Она врезалась жгучей болью в тело. Его вынесли и, как бревно, бросили на грузовик. Рядом уселась группа автоматчиков. Грузовик загрохотал, тронулся, закачался на выбоинах. Затем ехали песками, телу стало немного спокойней, о шершавые доски кузова не так больно билась голова.

А мысли Игната летели быстро-быстро, обгоняя грузовик, который то буксовал в песках, то застревал в непролазной грязи, то, звеня и бренча, подскакивал на горбинках мостков и гатей. «Вот и конец, видно…» — подумал Игнат. Тихо пристрелят где-нибудь на болоте или в лесу, чтобы никто не услыхал твоего последнего слова. А ведь думалось временами: встретит тебя смерть, и умрешь героем: мужественно, со славой, на глазах у сотен людей. Но все сталось по-другому: умрешь, не отомстив как следует за смерть матери. Умрешь и обманешь Лену, ведь ты обещал, что придешь, что вернешься.

Взглянуть бы еще хоть раз в ее лучистые глаза, прижаться щекой к ее щеке и замереть, чувствуя тепло ее сердца, жадно вдыхая волнующий запах ее волос. И до рассвета будут они сидеть и молчать, молчать и говорить. О чем только не переговорят, куда только не залетят в своих мечтах. Он скажет, что будет еще учиться и учиться, ведь так много нужно знать человеку, чтоб исполнились его заветные мечты. Уже на рассвете она вдруг спохватится, скажет испуганно: «Это же день уже наступил». И, отбиваясь от него, побежит, но он догонит ее, и они пойдут вместе. Возле калитки он сорвет еще один поцелуй и задержит ее руку в своей широкой ладони. А она вырвется и побежит не оглядываясь, только мелькнет средь росистой зелени жасминового куста ее белое платьице.

Он идет домой широким, уверенным шагом. Посвистывают скворцы в палисадниках, их стараются перекричать первые забияки воробьи. И сдается, весь мир полнится птичьим щебетом и прозрачным утренним солнцем,— оно купается и переливается в росах, золотит вершины березок и кленов. А в душе будто соловьи поют, идешь и не чувствуешь земли. Какой-то камешек попал под ногу, и ты его так пульнешь носком ботинка, что он даже загудит, вздымая клубочки розовой от солнца пыли…

«… Где же ты теперь, моя Лена, Леночка, мой Ленок синеглазый?» — вздохнул Игнат, и непрошеный стон вырвался из груди.

Пропыленный грузовик остановился. Игнату развязали ноги, хотели просто сбросить на пыльную землю, Во вмешался какой-то пожилой солдат, не то фельдфебель, не то вахмистр. Игната сняли с кузова и поставили на ноги. Высокое начальство не любит иметь дело с запыленным, грязным человеком, хотя бы и пленным. Игнату приказали идти к просторному дому. Это было здание бывшей школы. Повели не на парадное крыльцо, а во двор. Конвоиры сдали его другим солдатам и поехали обратно. Игнат очутился в небольшой комнатке, видимо в бывшей сторожке. Его посадили на простенький табурет возле окна, выходившего во двор, и сказали, чтобы он ждал и не пытался тронуться с места, потому что его сразу застрелят.

«Сразу или не сразу — не все ли равно…» — подумал Игнат. У него очень болела голова.

 

3

Впервые начало своего поражения Цайт почувствовал в тол* момент, когда в штабе армии Центрального фронта один из офицеров довольно деликатно высказал ему такую мысль:

— Не кажется ли вам, господин Цайт, что ваши сводки стали, ну, как вам сказать, немного… водянистые…

— Как прикажете вас понимать? — холодно спросил Цайт.

— Ну, видите, крови в них нет, того запаха крови, который был так свойствен вашим недавним информациям.

— Я попросил бы вас высказываться более конкретно, так как моя чувствительность к разным запахам атрофирована…— нахмурившись, проговорил Цайт.

— Можно и более конкретно. Должен сказать вам, что в последних информационных сводках ваших агентов непропорционально большое место занимают разные известия, а порой и общие рассуждения о настроениях населения, о некоторых внутренних политических событиях…

— А чего вы хотите от меня? — уже резко спросил Цайт.

— Извините, не мне вмешиваться в вашу работу, тем более подсказывать вам, но ведь нам в первую очередь нужна чисто военная информация: дислокация войск противника, их боевая подготовка, резервы, мобилизационные мероприятия, работа военных заводов.

— Что ж, не каждый день бывает удачным у любого разведчика. Сегодня настроения населения, а завтра будет и дислокация.

Информация начала меняться, особенно после того, как Цайт распорядился дать по радио некоторые указания своим агентам. А спустя несколько дней радиостанции отдела удалось выловить в эфире несколько подлинных жемчужин. Сообщалось о крупном перемещении войск, об открытии новых заводов, даже было сообщение о восстании в одном из городов Поволжья.

— Вот видите, моя система заработала на полную силу! — не без гордости говорил Цайт тому офицеру, который некогда осмелился так неуважительно отозваться об его информации.

Прошла неделя. Цайт вовек не забудет того дня, когда его позвали к самому командующему армиями. Конечно, Цайту не раз приходилось говорить с высокими начальниками, он был своим человеком и в главной ставке, ему приходилось говорить и с самим Гиммлером. Поэтому сам по себе вызов к командующему его не удивил: может, командующий хочет посоветоваться с ним или дать ему указания. Он немного помедлил, задержали срочные дела, да и не было точно указано время явки к главному начальнику. Вдруг прибежал запыхавшийся ординарец и не сказал, выпалил:

— Приказано передать: если будете медлить, вас поведут под конвоем.

Так с ним еще никогда не разговаривали. Значит, случилось что-то чрезвычайное, если на него начали кричать, как на мальчика.

Едва он переступил порог кабинета командующего, как тот приподнялся за столом и, не отвечая на приветствие Цайта, закричал захлебываясь:

— Кому вы служите?

Как ни был возмущен Цайт, он все же спросил деликатно и почтительно:

— Я не понимаю вашего вопроса, господин командующий…

— Он не понимает! Он разыгрывает предо мной невинную девочку! Он не видит, что вся его информация пошла облезлой собаке под хвост…

Командующий долго ругался, брызжа слюной и размахивая руками. Наконец угомонился немного и голосом, не допускающим возражений, категорически заявил:

— Вы служите большевикам, господин Цайт! Да, да, большевикам! Я вынужден буду арестовать вас, если в ближайшие дни не смогу убедиться в ином. Что? — грозно глянул он на Цайта, хотя тот и не задавал никаких вопросов.

Цайт, бледный от унижения, от гнева, все же сохранял сдержанность.

— Я только хотел бы узнать, господин командующий, каковы причины такого тяжкого обвинения? Я служу великой Германии и моему фюреру, и никто до сих пор не имел оснований сомневаться в этом…

— А вот я сомневаюсь… Да, сомневаюсь! Ваша информация, почтенный господин Цайт,—командующий изменил немного тон,— стоит мне нескольких дивизий. Понимаете, не-скольких дивизий! Это тысячи погибших по вашей милости солдатских жизней, сотни потерянных офицеров. Я не говорю уже о потерях боевой техники. Я не говорю вам о срыве боевых операций, что может при некоторых обстоятельствах превратиться в дезорганизацию всего фронта. Понимаете вы-ы — фро-о-нта, за который я отвечаю перед фюрером головой.

— И все же, господин командующий,— осмелился снова спросить Цайт,— я не понимаю, при чем тут моя информация?

— Вы видели его? — спросил с раздражением командующий, хотя в кабинете, кроме них, никого не было, кто мог бы видеть Цайта.— Понимаете ли вы, что ваша информация уже недели две, если не больше, превратилась в дезинформацию. Она делается в интересах Советов, и мы понесли большие потери, поверив ей…

— Но ведь до сих пор моя информация никогда не подводила ни вас, ни главной ставки?

— Вот именно: до сих пор. А теперь подводит. Они оба некоторое время молчали, и каждый думал о своем. Командующий искоса глянул на Цайта, внимательно присмотрелся к нему, будто впервые увидел. Он знал, что Цайт кроме внешней, зафронтовой разведки занимается и разведкой внутренней, следит за партизанами. Но не это интересовало его. Были у него кое-какие данные, свидетельствовавшие, что Цайту поручена и внутривойсковая разведка, наблюдение за старыми, кадровыми офицерами бывшего рейхсвера, в том числе и за ним, командующим, за его оперативными делами. Вот почему в голову лезла неотвязная мысль: стоит ли ссориться с человеком, который, по существу, был глазами и ушами Гиммлера, а через него и самого Гитлера, хотя официально и не числился в гестаповских чинах. Может, эти соображения и привели к перемене тона разговора, который стал значительно мягче.

— Что же будем делать, уважаемый Цайт? — сравнительно ласково спросил командующий.

— Думаю проверить всю мою сеть, господин командующий. Возможно, кое-где произошли провалы. Нужно произвести некоторые изменения во всей системе…

— Что ж, действуйте. А на меня, старика, не обижайтесь, если я сказал что-нибудь лишнее…

Они мирно разошлись, и нужно сказать, что Цайт остался доволен концом разговора. Могло быть значительно хуже.

Несколько дней просидел он на радиостанции. В назначенное по графику время вызывал свои агентурные номера и лично принимал от них информацию. Самыми разными способами, известными только ему и его агентам, он старался прощупать со всех сторон каждую свою далекую точку. Все казалось нормальным, особенно когда он связывался с самыми молодыми и неопытными еще агентами.

Куда больше сомнений принесла ему перекличка с самыми лучшими его агентами, особенно с его старым, испытанным резидентом. Был он родом из Берлина и всегда был рад услышать какую-нибудь весточку от семьи. Цайт делал иногда для него исключение и изредка передавал ему короткую семейную информацию по письмам, которые семья агента присылала лично ему, Цайту. И вот этот агент вел себя теперь совсем непонятно. Когда Цайт передал ему привет от Марты, его жены, тот спросил совсем не к месту:

— От какой Марты?

И только через минуту, видимо спохватившись, добавил:

— О, спасибо, сердечное спасибо вам, господин Цайт,

— Вы ошалели там? — гневно отстукал прославленный разведчик, которого агентура никогда не называла по фамилии, а тем более в эфире.

И оттуда, издалека, отстукали:

— Чего вы злитесь?

Он вызвал еще несколько лучших из лучших своих агентов. И тут наконец убедился в своем действительном поражении. Из одних пунктов совсем не отвечали ни на какие вызовы. Из других отвечали явно не его люди. В некоторых он сам начал сомневаться и уже не верил ни одному их донесению. В добавление ко всему было получено и такое сообщение:

«Чудом спасся от ареста. Перебрался на новое место, жду распоряжений».

В правдивости этой передачи трудно было сомневаться.

Все это явилось страшным ударом для Цайта. Видимо, в один прием уничтожена вся его сеть, на организацию которой ушло несколько месяцев больших усилий, забот, потерь, ежедневных волнений. Разгромлено более сотни точек. И следовало полагать, они несколько недель существовали уже как фальшивые, с подставными людьми. Недаром размахивал руками и кричал старый командующий. Придется все начинать сначала. Боже мой, какая тяжелая и сумасшедшая работа.

Цайт до того расстроился, что заболел и несколько дней не выходил на работу.

 

4

Тетка Ганна вела за реку мать Веры Смолянкиной. Та не понимала, почему Вера так настойчиво уговаривала ее пойти в деревню.

— Засиделась ты в городе, мама, там хоть свежим воздухом подышишь. Надо же наконец и отдохнуть тебе.

— А ты тут как будешь?

— Что со мной сделается, не пропаду. А ты побудешь там недели две, а потом и вернешься. Скоро грибы будут, ты ведь любишь собирать их.

— Не до грибов теперь, люди и в лес боятся за» глянуть, немцы карают за это.

— Не везде же немцы, мама. Ты поживешь в дерев» не, которая далеко от дорог, там немцы не решаются появляться.

Наконец уговорила.

И вот они идут, две женщины, и ведут неторопливый разговор: о детях, об их судьбе, о тяжелой жизни.

А у Веры этот день был необычайно напряженным. Цайт появился в конторе на какую-нибудь минуту и, сославшись на болезнь, поручил вести дела своему помощнику, немцу, которого сослуживцы наделили кличкой «Хайло». В результате нервного тика или какого-то другого недостатка у него судорожно подергивалась нижняя челюсть и время от времени его рот так широко открывался, что немец становился похожим на щуку, готовую вот-вот проглотить свою очередную жертву. К тому же он еще и заикался.

Однако это не мешало ему быть одним из самых ценных работников Цайта, незаменимым при допросах. Он был сверхизобретательным по части всевозможных пыток, издевательств. Ему также поручали расправляться с теми учениками школы, которые были или неспособны к ученью, или заподозрены в неблагонадежности. И сослуживцы хотя и подсмеивались тайком над ним, но побаивались его, в глаза льстили, оказывали мелкие услуги. Однако близко не сходились, избегали бывать в одной компании с ним. Правда, он и не искал их близости, никуда с ними не ходил, в город наведывался редко, разве только чтобы отправить очередную посылку семье в Германию. Жил он здесь же, при школе, в небольшой комнатке, для которой заказал толстенную дубовую дверь, а на единственное окно навесил прочные решетки.

И вот с этим немцем — его настоящая фамилия была Цобст — Вере предстояло провести допрос нескольких учеников, пойманных на рассвете при попытке к бегству. Цобст не знал русского языка.

Пятеро хлопцев были, по существу, уже осуждены на смерть, так как отсюда не выпускали живым никого, кто имел хоть какую-нибудь провинность. Цобст задавал вопросы. Обвиняемые скупо отвечали. Это были парни из партизан, привезенные сюда из тюрьмы. Они надеялись использовать школу как последнее средство спасти себя бегством. Их ответы сводились к одному: бежать они никуда не собирались, а просто хотели утром искупаться…

— Зачем же вы разломали забор, если можно было пройти воротами? — спрашивал Цобст, хорошо зная, что его вопросы никакого значения не имеют, так как и без того обстоятельства дела ясны и вина их бесспорна.

— Через ворота нас могла не пропустить охрана, там проходят только по разрешению, когда на купанье выводят группами. А мы не хотели беспокоить начальство по такому мелкому делу.

— Вы потому и убили часового, что не хотели беспокоить начальство?

— Нас напрасно начали бить, мы оборонялись…

В общем допрос носил вначале довольно мирный, чуть ли не идиллический характер.

Но так было только в первые минуты. Скоро Цобст вошел в свою привычную колею. Началась грубая ругань, наскоки с кулаками, угрозы убить тут же, не сходя с места. И один из хлопцев попросил Веру:

— Скажи своему облезлому псу, что мы ничего ему больше не скажем, напрасны все его старанья.

Она перевела, по возможности смягчив сказанное. Конечно, относительно пса она совсем промолчала.

И тогда один из хлопцев, видимо понимавший немного по-немецки, с раздражением, в котором чувствовалась великая ненависть, бросил ей:

— Да ты что, немецкая служка, очень уж уважаешь своего пса или боишься оскорбить его? Переводи так, как тебе говорят, чтоб не задаром хлеб свой есть, сука поганая!

На минуту Вере показалось, что под ней разверзлась земля и она летит в какую-то мрачную бездну. Больших усилий стоило ей сдержаться, не выдать себя горючими слезами, которые вот-вот готовы были залить ее лицо. Она только задержалась на минутку, обдумывая, что ответить им, делая вид, будто ищет свой платочек и не находит его. И вот наконец платочек нашелся, она медленно вытерла лоб, обмахнула лицо,— в комнатке, с закрытыми наглухо окнами, стояла страшная духота. Вера смогла наконец сказать им только одно, что переводит правильно.

Цобст все время внимательно следил за нею, ждал перевода, наконец спросил:

— Что у вас там за переговоры?

— Я, господин Цобст, переспрашивала, правильно ли поняла их слова…

И снова тот же парень, который произнес такие страшные для нее слова, не смолчал. Мешая русские слова с немецкими, он выкрикнул Цобсту:

— Ты не верь ей. Она врет, щадя твое ухо, пес…-И, старательно подбирая слова, он все доказывал

Цобсту, что именно он, Цобст, является не кем иным, как псом, что это было сказано еще раньше, да вот его холопка неправильно переводит, а потому они требуют другой переводчицы…

Цобст выслушал все это спокойно, ни одна черта его лица не изменилась, только голос приобрел несвойственные ему торжественные нотки.

— Что это все означает, уважаемая фрейлейн? Она немного растерялась, не зная, как держаться при таких обстоятельствах. Взвешивая каждое слово, стараясь говорить как можно спокойней, она ответила:

— Я перевожу правильно, и каждое их заявление передано вам точно.

— Однако же они протестуют. Они говорят, что вы опускаете целые слова.

— Не могу же я, господин Цобст, переводить слово в слово. Наконец, существуют и непристойные и оскорбительные слова, я не могу переводить их все. Вы должны считаться с тем, что я женщина…

— Меня совершенно не интересуют ваши соображения о деликатных вещах. Вы выполняете служебные обязанности и постарайтесь, пожалуйста, быть аккуратной и пунктуальной при переводе.

— Я вам сказала…

— А я вам приказываю!

— А я не каждый приказ ваш могу выполнить…

— Вы хорошо знаете, что должны выполнить любой мой приказ.

— Ну знаете…

— Еще раз напоминаю вам о служебных обязанностях. Начинайте работу.

— А я не буду.

— Выведите их! — строго приказал Цобст конвоирам.—А мы с вами поговорим… Я думаю, мы поймем друг друга.

Но понять друг друга они все же не смогли. Конечно, господин Цобст мог применить самые крутые меры по отношению к ней, если бы она была обычной переводчицей. Он показал бы ей, к чему может привести непослушание начальству. Но тут имелись некоторые обстоятельства, и господин Цобст не мог не учитывать их. Хотя работал он в школе недавно, однако хорошо знал, что эта капризуля пользуется не только симпатией, но и исключительным доверием самого шефа, который был, по существу, больше чем бог для Цобста. Поэтому он, хотя и не обладал таким качеством, как деликатность в отношениях с людьми, а тем более с такими существами, как женщины, все же постарался быть по-своему деликатным. И он начал свой разговор с ней о дисциплине с того, что высказал свое искреннее восхищение дружбой людей вообще, а потом перешел к приятельским отношениям Цайта и Веры.

— Я, знаете, так рад, так рад, что мой уважаемый начальник с такой глубокой симпатией относится к вам и что вы отвечаете ему надлежащими чувствами… Но…

— Оставьте меня! — сквозь слезы гневно крикнула Вера'.

— Ну, не волнуйтесь… я сейчас принесу воды.

— Идите отсюда, грубый вы человек!…

— Да что вы…— Цобст бросился утешать девушку, схватил ее за руку, чтобы дать ей стакан воды.

Но стакан выпал из рук Цобста, и вся вода выплеснулась ему на грудь. Девушка уже не говорила, а кричала на всю контору:

— Вон, вон отсюда, негодяй!

Смущенный Цобст совсем растерялся. А тут, к его стыду, прибежали и другие работники конторы, посмотреть, что тут делается. Цобст с бранью набросился на них, выгнал из комнаты и, ссутулившись, поплелся и сам вслед за ними. Допрос нельзя было продолжать, другого переводчика под рукой не было, и разозленный Цобст приказал под вечер отвести арестованных в городок и сдать их в СД, так как не хватало людей обеспечить специальную охрану арестованных в самой школе.

Как стало известно поздно ночью, из арестованных, посланных в СД, троим удалось убежать во время конвоирования, двое были убиты. Убит и один конвоир, у которого беглецам удалось выхватить автомат. В ту же ночь троим человекам удалось убежать из самой школы.

Цобст пережил ночью и другие неприятности.

В единственном окошке его комнаты не осталось ни одного стекла. Бросали, видно, камни, обломки кирпичей и разный другой подходящий материал.

Сам Цайт, узнав на следующий день о всех этих событиях, сказал Цобсту, когда они остались одни:

— Я не могу положиться на вас, старый дурак. Достаточно мне отлучиться на день-два, как вы готовы развалить всю школу…

Презрительным взглядом окинул он угрюмую фигуру Цобста, тот долго оправдывался.

— Ладно, идите…

У Веры он спросил:

— Может быть, этот осел чем-нибудь обидел вас, может быть, он говорил вам какие-нибудь гадости?

— Было бы несправедливо, если бы я сказала это. Просто он груб до невозможности и совсем не понимает, что я хотела ему только добра, не переводя некоторых оскорбительных слов по его адресу.

И она рассказала ему о своей стычке с Цобстом.

— Ну, бросим эту неприятную тему. Он ведь известный старый солдафон, может допустить и нетактичные вещи. Поедем лучше искупаемся.

В дни, когда стояла хорошая погода, Цайт любил организовывать, как он говорил, коллективные купанья, на которые выезжали на небольшой моторке. Цайт приглашал обычно Вейса, Веру и угрюмого Цобста, который был неплохим мотористом. Прежде Вера не шла на такие приглашения, так как считала неприличным для себя плескаться в воде в компании трех мужчин. Но после того как ей посоветовали быть более ласковой с Цайтом, она перестала уклоняться от его предложений и принимала участие во всех подобных прогулках. Обычно выезжали куда-нибудь недалеко за город.

Цайт был всегда главным зачинщиком забав на воде, учил разным стилям плавания и ныряния. После купания катались, час на моторке.

Сегодня купались возле лесистого берега. Цобст, не увлекавшийся купанием, ловил рыбу. Ему не везло сегодня на окуней, все больше попадались маленькие пескари да уклейки. Постепенно портилось и его настроение, над ним подсмеивались, поддразнивали.

Если плохое настроение Цобста было понятно, то Цайту не совсем понятно было настроение Веры. Всегда веселая, порой даже задорная на таких прогулках, она будто скисла сегодня, сидела хмурая, надутая.

— Что с вами, Вера? Ну посмотрите веселей… Улыбнитесь!

— Просто нездоровится, да и холодновато. Видите, и туман начал стлаться над водой…

— Ну что ж, тогда поедем. Уважаемый Цобст, забирайте свой богатый улов, будем отчаливать.

А у Веры действительно было грустное настроение. И не Цайту знать о его причинах. Уже несколько таких прогулок прошло без всяких результатов. Видно, не подготовились хлопцы или какие-нибудь другие причины их задержали, но условных знаков нет как нет. А сколько усилий стоило ей уговорить Цайта и его сослуживцев сменить обычные места купаний, увеличить зону прогулок на моторке. Вейс особенно боялся отдаляться на какой-нибудь лишний километр от города: за каждым приречным камнем, за каждым кустом он готов был видеть притаившегося партизана.

И вот они ехали обратно. До города было всего километра два-три. Около мотора сидела Вера. Там было теплей, а главное, когда руки заняты каким-нибудь делом, на душе веселей, не так донимают докучливые, невеселые мысли: скоро ли наконец кончится эта неспокойная и шаткая ее жизнь. И только она снова подумала об этом, как вдруг будто вся кровь сразу отхлынула от лица, до того побелело оно…

А перед ее глазами все стояли две зеленые еловые ветки, которые выделялись на белой поверхности огромного валуна, покрытого с боков светло-зеленым мохом. Камень лежал возле самого берега, где река делала резкий поворот. Стремительное течение гнало воду в крутой берег. Вода бурлила, ходила кругами, поднималась из самых глубин. Стрежень реки как бы разбивался здесь на две неравные части. Одна стремительно текла дальше. Другая поворачивала обратно и все кружила, образуя воронки. Это место, как знала Вера, называли Чертовым омутом, и даже опытные пловцы побаивались его черной глубины и предательского стремления словно клещами схватить за ноги человека и неумолимо тащить его вниз и кружить, кружить до полной потери сознания.

Все, что увидела и сразу передумала Вера, произошло в один короткий миг. Ее внезапную бледность заметил Цайт, который вместе с Цобстом сидел близко, почти рядом'. Наклонившись к ней, он спросил:

— Что с вами, Вера? Вам нездоровится?

— Мне действительно плохо… Прикажите кому-нибудь править лодкой…

Она выключила мотор. Цайт жестом приказал своему помощнику поменяться местами с Верой. Лодка попала в водоворот и начала медленно выписывать дугу, приближаясь к заросшему лозняком берегу. Вера, держась обеими руками за борта лодки, старалась, пригнувшись, перебраться на место Цобста. Неустойчивая лодка ходила ходуном, и Вейс, сидевший на носу, кричал:

— Осторожно, господа, осторожно, иначе перевернемся.

Цайт глянул на него злыми глазами, хотел что-то сказать и не успел. Чтобы разминуться с помощником Цайта, Вера на мгновенье выпрямилась во весь рост, но вдруг качнулась в сторону, неловко попав ногой на борт лодки. То, чего боялся Вейс, произошло так быстро, что он не успел вскрикнуть, очутившись с головой под водой. Вслед за ним полетел в воду и Цайт, который не растерялся, однако, и делал отчаянные усилия, чтобы прибиться к берегу. Он уже ухватился было рукой за веточку розового куста, но в пальцах осталось только несколько шершавых листочков, и, подхваченный течением, он начал отдаляться от берега. Вера едва держалась на воде и кричала: «Спасите!» То же самое, но по-немецки выкрикивал и Цобст, как клещ вцепившись в нос лодки, торчавший из воды, в то время как корма, отяжеленная мотором, опустилась глубоко вниз.

Вера так искренне кричала о спасении, что казалось, будто Вейс услышал ее под водой, так как тут же вынырнул и, дико озираясь, отчаянно бился на воде, временами погружаясь с головой и пуская пузыри.

А Вера все кричала. Если в первый момент, очутившись в воде, она ощутила такую радость, что хоть ты пляши над этим омутом, то сейчас, когда прошло несколько минут, ее охватил самый обычный страх: а что, если у хлопцев опять какая-нибудь неувязка, так можно и погибнуть здесь, пойти на дно, держаться в одежде на краю водоворота очень тяжело. Цайт сделал уже полный круг, и стремительное течение снова несло его прочь от кустов. Вейс прилагал, видно, последние усилия, так как нырял все чаще и чаще. Нос лодки, на котором сидел Цобст, то погружался в воду, то показывался из воды, и Цобст то с ужасом закрывал глаза, втягивая голову в плечи, то вытягивал шею, как гусь, когда выплывал на поверхность реки вместе с лодкой.

И вот Вера вдруг заметила тех, от которых зависело спасение. Из лозняка, метрах в двадцати от них, вынырнули сразу два челна. На каждом — по два человека. Это были, видимо, обыкновенные крестьяне, возвращавшиеся с сенокоса, так как двое из них, не занятые веслами, держали в руках грабли. Челны быстро подплыли. Первого спасли Вейса, которому подали конец грабель и отбуксировали на берег. Следом за ним вытащили Веру, Цайта и Цобста.

Вейс так обрадовался неожиданному спасению, что, отрыгивая воду, которой нахлебался вдоволь, все повторял:

— Чудесно, чу-у-десно, чуде-е-сно!

Здорово напугался и Цайт. Отдышавшись и откашлявшись, он крепко пожимал руки крестьянам, которые Сказались тут в такой критический момент, «искренне, с пафосом говорил им:

— О, спасибо вам, большое спасибо, и от меня лично, и от всей нашей армии!

И ему вежливо ответили:

— Не стоит особой благодарности, не беспокойтесь слишком. Снимайте сапоги, они полны воды!

— О, спасибо вам! — И он бросился снимать сапоги, причем крестьяне оказали ему помощь да сняли заодно и портупею с пистолетом.

Он так был ошеломлен предыдущими событиями, что принял это как должную помощь, но все же сказал!

— Ну зачем, я сам… А ему уже говорили:

— Раздевайтесь да хорошенько отожмите одежду, неудобно же ходить в мокром. Отжимайте хорошо!

Один из хлопцев незаметно подмигнул Вере:

— А вам, фрейлейн, тоже не стоит мокнуть, идите вон туда, за вербу, да обсушитесь немного и амуницию свою хорошенько отожмите, ну, да не вас учить женскому делу…

На лице Веры появилось нечто похожее на ласковую улыбку.

— А теперь, господа офицеры, обогрейтесь немного возле огонька, а то уже вечереет, можно и простыть после холодной ванны.

Здесь только потерпевшие аварию заметили после всех тревог и волнений, что и в самом деле холодно. Над рекой плыли космы тумана, завивались клубами над омутом, цеплялись за ветки лозняка, повисали над водой. У костра, разложенного в крутом рву-промоине, все почувствовали себя довольно уютно, можно было подсушить белье. Однако делать это было не совсем удобно,— к костру подходила уже и Вера, и кавалерам пришлось в срочном порядке натягивать свою мокроватую одежду и досушивать ее на себе. Цайт нахмурился и начал подозрительно присматриваться к своим избавителям. Спросил по-немецки у Веры:

— Вы не можете сказать, что это за люди?

— Видно, косцы, теперь же как раз косовица…

Однако, когда спасенным вернули мундиры и портупеи с пистолетами, все подозрения Цайта рассеялись. Он обратился к косцам:

— Скажите, как же все-таки отблагодарить вас? Мы ведь не знаем, кто вы, откуда?

— Напрасно беспокоитесь. А если вам уж так хочется, сделайте это тогда, когда мы доставим вас в город…

— Ну что вы! Вы и так много сделали для нас. Мы сами доберемся, здесь недалеко.

— Нет, мы не имеем права оставить вас в таком положении. Подвезем вас на лошадях, лодка ваша подмокла, да и мотор испорчен.

— Ну, если вы такие любезные, пожалуйста. Как ни ехать, лишь бы ехать.

— Что ж, давайте поедем! — не то сказал, не то скомандовал парень, который перед тем подмигнул Вере, посылая ее обсушиться.

И действительно, в густом орешнике, в размытой когда-то весенними водами ложбине, нашлись лошади, которые были даже оседланы.

— Усаживайтесь, кому как удобней… Да не медлите!

Последние слова были сказаны далеко не так приветливо, как говорили с ними прежде. Цобст, вдев ногу в стремя, никак не мог изловчиться, чтоб перебросить другую ногу, и прыгал на одной ноге, обеими руками уцепившись в конскую гриву. Ему кто-то помог вскарабкаться на седло, дал в руки поводья.

— Теперь держитесь, господин Цайт, спокойно и не дергайте коня, он у нас норовистый.

— О, я не Цайт, я только Цобст, только Цобст…— поспешно проговорил он, боясь, как бы такое обращение к нему не оскорбило уважаемого шефа.

Только теперь Цайт понял, что он потерпел второе, куда большее и, видимо, последнее поражение. Из-за ближайших кустов выехало несколько всадников. Это, может, не удивило бы Цайта, уже привыкшего к неожиданностям, но у этих всадников, враз окруживших немцев, были автоматы, и держали они их наготове. Такой же автомат вдруг оказался и в руках парня, еще совсем недавно так ловко орудовавшего граблями, которыми он вытащил Цайта из воды.

Цайт побледнел, механически потянулся рукой к кобуре, но вовремя спохватился — не такие уж они, видно, дураки, чтобы отдавать с патронами пистолет. Да и много ли сделаешь с пистолетом против автоматов?

Стараясь быть спокойным, делая вид, будто его ничто не удивляет, но с явной дрожью в голосе, Цайт торопливо спросил хлопца, которого так искренне и много раз благодарил сегодня:

— Что это значит?

— Только то, что вы видите…

— Кто вы, однако? — осипшим уже голосом спросил он.

— Думаю, вы сами уже догадались, но удовлетворю ваше любопытство: перед вами партизаны.

Вейс так захлопал своими белесыми веками, что казалось, будто на каждый его глаз село по мотыльку. Цобст сжался весь и обеими руками ухватился за конскую гриву. Цайт резко соскочил с коня и замахал руками, как мельница крыльями во время хорошего ветра.

— Я не позволю! Вы ответите за эту диверсию!

Но ему приказали снова сесть.

Кони тронулись с места, мелко застучали копытами, взбираясь на глинистый пригорок. На минуту блеснула зеркальная гладь вечерней реки, кое-где затянутой белыми покрывалами тумана. Еще раза два можно было увидеть близкий отсюда город. На розовом небосклоне вырисовывались, словно вычерченные чьей-то могучей рукой, темные фермы железнодорожного моста. А лошади шли, не торопились. Обходили болотца, перебирались вброд через какие-то речушки, ручьи, канавы. Стукнувшись лбом о толстый ореховый сук, Цайт вдруг как бы оцепенел, затем судорожно схватился обеими руками за карманы мундира. Пощупал один, второй, залез всей ладонью во внутренний.

Дальше он ехал с видом человека, попавшего на свои собственные похороны.

Спустя два-три часа Дубок доставил пленных в лагерь отряда. Ловко отрапортовал батьке Мирону, специально вышедшему из землянки, чтобы посмотреть на пленных. Пока готовили для них помещение, Мирон пригласил в землянку Веру.

— Ну, поздравляю тебя с победой, молодчина! А теперь не стоит тебе оставаться с ними с глазу на глаз. Отдыхай пока здесь, а я пойду кое о чем распоряжусь.

 

5

Когда Игната ввели в просторную комнату, в которой за школьным столом сидел молодой еще полковник, он подумал, что теперь уже недолго остается до того, чем кончается каждая человеческая жизнь. Он многое передумал за короткое время, проведенное в гарнизоне, затем в дороге. И ему казалось, что повзрослел он за это время. Уже не беззаботный юноша стоял перед столом, за которым сидел чужой, враждебный ему человек, такой далекий от всего, чем жил, 6 чем мечтал, чего ждал, на что надеялся Игнат.

Сколько мыслей пронеслось в голове Игната, пока полковник тихонько говорил с другим молодым офицером, видимо адъютантом, пока он не отослал двух конвоиров, не спускавших с Игната глаз и державших его за развязанные руки. Затем полковник отослал и адъютанта, и они остались вдвоем.

«Видно, решил начинать с уговоров. Знаем мы вас и все ваши способы навылет…» — подумал Игнат, весь внутренне сжимаясь, будто стальная пружина.

Он стоял настороженный, с плотно сжатыми губами, с суровым выражением лица, черты которого за последнее время заострились. Глаза немного запали, но огоньки в них не погасли.

Полковник придвинулся ближе к столу, повернулся лицом к Игнату. Лицо у него смуглое, с черными как угли глазами. Что-то похожее на легкую улыбку промелькнуло в них, так, по крайней мере, показалось Игнату,—и полковник заговорил с ним. Заговорил по-русски, как-то по-особому выговаривая слова.

— Садись, бери стул и садись! — сказал он ровным и спокойным голосом.

Игнат не ждал таких слов и от неожиданности растерялся.

— Мы можем и постоять, господин полковник…

— А ты знаешь и военные чины?

— Видели… Попадались нам всякие… — Так ты садись все же…

«Ишь ты, мягко стелет, гад, да жестко спать будете—невольно подумал Игнат, но взял стул и, быстро глянув на окна, присел. Мелькнула еще одна мысль: «Вот садану этим стулом, если что-нибудь такое, по голове, из тебя и дух вон, гитлеровская лисица… А тем временем все быстрей кончится…»

А полковник спрашивал:

— Партизан?

— Вы же сами знаете…

— Да, знаю. Эшелон хотел на воздух пустить?

— Да, хотел… и пустил бы, если бы не помешали…;— Как же зовут тебя?

— А вам не все равно?..

— Ты не бойся. Я ведь знаю твои мысли: вот, думаешь, начнет, гад, расспрашивать: имя, фамилия, из какого отряда, да кто командир, да сколько винтовок и автоматов, да где лагерь, да где Соколич находится.

«Ишь, гад, какой ход выбрал… и откуда он только о Соколиче знает… Не такое уж хитрое дело разгадать некоторые мои мысли. Но куда повернет, лисица, куда она клонит? Конечно, чтобы сбить меня с толку. Нет, не удастся тебе это, не удастся… Ты мне зубы не заговоришь…» — подумал Игнат и ответил:

— Никакого Соколича я не знаю, а мысли мои вас не касаются.

Полковник улыбнулся, хитро прищурил глаз.

— Правильно отвечаешь. А имя свое ты мне все же скажи. О фамилии и о всем прочем спрашивать не буду.

— Ну, скажем, зовут меня Иваном, что это вам даст?

— Разве люди должны думать только о том, что им дадут или не дадут? Мне вот просто нравится твое имя. Иван, Ваня… хорошее русское имя… Вот и познакомились. Я впервые вижу перед собой живого русского партизана.

Игнат молчал, думая, когда же наконец начнется настоящий допрос, когда появятся те мастера, которые ведут разговор иным манером. А полковник уже расспрашивал о таких вещах, которые не имели никакого отношения к делу: читает ли он книги и какие ему нравятся, какие видел пьесы в театре, в какой школе учился. Что ж, на такие вопросы и ответить можно. Ему нравятся герои многих лучших книг, и больше всех Павка Корчагин.

— Чем же он нравится тебе, Ваня? — спросил фашистский полковник, этот заклятый враг, голосом, который почему-то напомнил Игнату голос его бывшего учителя. Тот также спрашивал тихо, спокойно, тем особым, привычным тоном, который как бы вызывал желание отвечать. Непонятный человек, непонятно и его поведение. И, решив, что можно ответить и на этот вопрос, Игнат сказал:

— Тем нравится, что он учил меня, как ненавидеть врагов и как…—хотел сказать «бить», но сказал мягче, — как бороться с ними.

— Хорошие слова и хорошие мысли…—проговорил полковник и на минуту задумался.

Он спросил еще о профессии, о родителях, есть ли у него любимая девушка. Эти вопросы всколыхнули столько мыслей и таким колючим огнем опалили сердце, что Игнат умолк, нахмурился и замкнулся в себе. И смотрел уже не на полковника, а мимо него, в зятянутое занавеской окно. Через открытый кусочек стекла видно было небо, по которому медленно-медленно плыли белые тучки, большие, маленькие. А еще выше ярко сияли под солнцем легкие, как пушинки, и такие же узорчатые облачка.

Смотрел Игнат и думал: доведется ли ему и завтра вглядываться в безграничные глубины синевы и всем своим существом ощущать извечную ласку солнца, которое никогда не погаснет и будет всегда одаривать своим теплом людей, оставшихся жить.

А полковник внимательно смотрел на него, будто хотел увидеть все, что творилось в душе Игната. И по его глазам трудно было разгадать, какую западню готовит он Игнату.

— Ну что ж, Ваня,—сказал полковник,—вот мы и познакомились с тобой, с партизаном. А теперь так и запишем: партизан Иван ничего не хотел сказать во время допроса…

Полковник позвонил. Вошел тот же адъютант, который присутствовал при начале допроса. Полковник что-то долго говорил ему по-немецки, и адъютант все кивал головой в знак согласия. Наконец появились четыре солдата с винтовками и приказали Игнату идти с ними. С хмурыми, злыми лицами они провели его по двору школы, вывели на улицу села и повели по ней, держа наготове винтовки. Ах, какая длинная, длинная улица. И такая широкая, что не прыгнешь куда-нибудь через забор, в сад, в огород. Пусть бы стреляли, черт их бери, а может, и повезло бы,— за огородами и лесок синеет недалеко. Но куда ты прыгнешь, если ведут по самой середине улицы.

Вот улица кончилась. И какая она ни была длинная, Игнат поймал себя на мысли, что был бы не против, если бы эта улица была бесконечной…

За селом пошла песчаная дорога. Вековечные, березы с опаленными молнией вершинами до самой земли свесили свои зеленые косы-ветви. Рядом — дуб, огромный-огромный, и около гнезда аиста летают, хлопочут разные пташки. А на гнезде стоит на одной ноге аист, задумчиво вглядывается в даль: лететь ему еще до ночи или нет?,

Березы уступили место куцым вербам. Не пылят ноги в песке, даже слышно, как чавкают следом за ним солдатские сапоги — четыре пары подкованных сапог. Шли гатью. По обеим сторонам полнились водой широкие канавы, заросшие осокой и тростником. А дальше, как глазом окинуть, распростерлись болотные просторы: косматые кочки, разводья да редкие, чахлые сосенки на сухих островках рядом с трясиной. Видимо, здесь и расстреляют и бросят в болотище, в рыжую воду, в тину. Сколько же километров прошли от села? Осторожно оглянулся. Села не видно. Только зеленеют в конце гати низкорослые вербы, и их маковки золотятся под солнцем. Не заметил, как прошел день, солнце начало клониться к западу.

Оглянувшись, увидел их, солдат. Они о чем-то говорили. Они шли теперь совсем не так, как по селу, почти прикасаясь к его спине штыками. Теперь они держали винтовки на ремнях, шли спокойно, немного отстав от него. Игнат прислушивался к их голосам, но разве разберешь их слова? Одно понял он: язык их не похож на немецкий. А какой — где ты узнаешь. И не все ли равно, кто расстреляет его, много разных наемников у фашистов, и у всех свой язык. Но и хитрые же, гады,— идут, будто прогуливаются. Знают — никуда ты теперь не убежишь, не прыгнешь в эту рыжую топь, приют ужей и болотных жаб. И действительно, лучше умереть от пули, чем захлебнуться в этой вонючей топи. А вперед не побежишь и подавно, четыре пули догонят сразу. Почему они медлят? Знает Игнат эту дорогу: через пару километров начнутся опять пески, а там бор, старый, дремучий. Не в бор же ведут его.

И как бы в ответ на эти мысли он услыхал, словно крикнули ему что-то солдаты-конвоиры. Он оглянулся, на минуту остановился. И они стояли вчетвером, сняв с плеч винтовки, делали ему какие-то знаки руками, кричали. Трудно разобрать их слова, но в конце концов он понял одно слово, и оно будто ножом пронзило его сердце.

— Убегай! — донеслось до него. Конвоиры уже брали винтовки на руки.

Игнат глянул еще раз вперед, затем по сторонам. Рыжая, ржавая топь, тростники, гнилая вода, затянутая плесенью и ряской. Он побежал бы, будь здесь рядом лес. Он побежал бы, будь здесь чистое поле, ведь жажда жизни куда сильнее смерти, как бы безжалостна она ни была, пусть бы даже не четыре солдата погнались за ним, а во много раз больше. Но здесь не очень побежишь по этой узенькой гати, по шатким и тряским горбылям, положенным в самых топких местах. Так не дождутся они, чтобы он стал похож на пугливого зверя, убегающего от охотников. Если ему суждено умереть, он встретит смерть спокойно и мужественно, как встречает ее старый, бывалый солдат. На какой-то миг мелькнула еще и такая предательская мысль: побежишь — и сразу все будет кончено. Но зачем же торопить ее, костлявую? Иди спокойно, подразни их, твоих убийц, которые, может быть, хотят унизить тебя, оскорбить.

И он шел, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Шел тихо, спокойно, будто отсчитывая каждый свой шаг. Не оглядывался. А сердце билось так сильно, что он не слыхал шелеста тростника, который гнулся под ветром, кланялся солнцу.

Они выстрелили сразу все вчетвером. Он вздрогнул, чуть было не остановился, прислушиваясь к самому себе, но ощутил землю под ногами и по-прежнему видел впереди огромную толстую сосну, стоявшую на опушке уже недалекого леса. Боже мой, если бы этот лес был еще ближе! Чувствовал, как прилипла рубашка к спине и словно колючие ледяные иголки коснулись тела. Нет, это не кровь. Они только издеваются над ним, устраивают для себя забаву из его смерти. Стреляйте же, гады, стреляйте, не мучьте сердце человека, есть же предел и его мучениям.

И будто в ответ на мысли Игната до него снова долетело:

– Убегай!

И почудилось ему, что не одно это слово сказано. Будто ветер донес:

— Убегай, товарищ!

Игнат по-прежнему шел не оглядываясь.

Грянули еще четыре выстрела. И так повторилось три раза. Больше не стреляли. Не слышно было и голосов позади. И тогда он оглянулся и сразу остановился в изумлении: они не догоняли его, а, повесив винтовки на ремни, шли обратно, медленно отдаляясь от него.

А он стоял и смотрел им вслед. В ногах чувствовалась слабость, все тело обмякло, кружилась голова. И чтоб не упасть, он подошел к обочине гребли и прислонился к стволу рябины. Один из солдат оглянулся, а затем все они посмотрели на него. И он не поверил своим глазам: солдаты махали ему руками. Махали так, как машут уходящим на прощание все добрые люди…

Еще не осознав до конца, что же произошло с ним, он тоже помахал им рукой.

Солдаты пошли своей дорогой.

Игнат постоял несколько минут, прислонившись щекой к рябине. От нее веяло терпким, горьковатым запахом и свежестью вечерней прохлады. Над болотом, над разводьями поплыли светлые, прозрачные хлопья. Они увеличивались, становились гуще, цеплялись за тростник и камыш.

Вытерев холодный пот со лба, Игнат наконец оставил приветливую рябину и, ускоряя шаг, двинулся дальше по гребле. Во рту так пересохло, что он, найдя в канаве место почище и пригоршнями зачерпнув воду, жадно напился, потом обмыл лицо и руки. Постепенно возвращалось к нему обычное восприятие окружающего мира. Он подумал и о ночлеге. Очень хотелось спать. Может, от всего пережитого, а может, просто потому, что прошлую ночь совсем не спал. А новая мысль не давала покоя. Видно, ошибся он в тех людях — солдатах, не шел бы он теперь по земле, будь они его настоящими врагами. Может, пожалели его гитлеровские солдаты, для отвода глаз выстрелили несколько раз, чтобы сказать своему начальству, что приказ они выполнили. Он шел и чувствовал какую-то неловкость перед людьми, которых еще совсем недавно считал самыми заклятыми врагами своего народа. Эх., если бы он знал язык,— совсем другой характер приобрела бы эта вынужденная встреча с четырьмя незнакомыми солдатами. А может, у них много таких солдат, которые не враги его народу?

Вскоре он был в лесу. Пройдя чистым бором, вышел к лесному озеру. Было уже темно, когда он, забравшись в затишек густых можжевеловых кустов и смастерив немудреное ложе из вереска и еловых лапок, устроился на ночь. И только прилег на душистую лесную постель, сразу заснул,

 

6

Разведчики из штаба Соколича утром следующего дня не принесли никаких утешительных вестей об Игнате. Они побывали и в деревнях, где стояли гарнизоны железнодорожной охраны, и в селе, где находился штаб дивизии. Одно стало ясно: Игната действительно привезли в штаб. По сведениям, полученным от жителей села, четыре солдата вели хлопца по улице и пошли с ним на дорогу и дальше на греблю. По рассказам очевидцев, пленный действительно был похож на Игната. И его, видимо, вели на расстрел,— в селе слышали, как стреляли на гребле, да и солдаты-конвоиры вскоре вернулись обратно. О расстреле оповещали и немецкие объявления, напечатанные на машинке на немецком и русском языках. Объявления эти были вывешены в селе, и разведчикам удалось сорвать одно и принести в штаб. Но в объявлении говорилось о каком-то партизане Иване, пойманном во время подготовки им диверсии на железной дороге. По справкам, наведенным почти во всех ближайших отрядах, никто из хлопцев в последние дни в плен не попадал, хотя были в этих отрядах десятки подрывников Иванов.

Соколич выслушал донесения и ничего не сказал разведчикам. A сам подумал: «Погиб хлопец».

Фамилия командира дивизии, подписавшего объявление, заставила, однако, Соколича задуматься.

Были у него некоторые соображения, имевшие отношение к этой дивизии. По донесениям разведки, командовал дивизией по охране железной дороги чешский полковник. На него и возлагал Соколич некоторые надежды, связанные с задуманной им операцией…

Теперь, прочитав знакомую подпись под объявлением, Соколич подумал: «Видно, не сварить нам каши с тобой, не того поля ты ягода».

Однако сомнения и догадки иного рода не покидали Соколича. У него имелось много проверенных сведений, свидетельствовавших о том, что командир дивизии! происходит из очень хорошей семьи чешских патриотов, что в районе размещения его дивизии не наблюдается ни тех зверств, ни того неудержимого грабежа населения, которые всегда совершаются там, где стоят немецкие части. Были и другие факты, говорившие в пользу полковника. Так, наблюдались случаи перехода к партизанам чешских солдат, причем двое из ню», присужденные к расстрелу за убийство немецкого офицера, убежали из дивизионной гауптвахты, и этому побегу, как знал Соколич по секретным данным разведки, непосредственно содействовал сам командир дивизий,

 

7

Когда Игнат проснулся, солнце стояло уже высоко в небе и сильно пригревало.

Осмотрелся, вытер пот со лба. Отодвинулся в тень, отдышался, прогнал последние остатки сна. Затем осторожно выбрался из своего убежища и, подойдя к кринице, жадно напился, припав к самой воде. Не было, казалось, на свете вкуснее питья, чем эта чистая и студеная как лед вода, принесшая сюда, под солнце, в духоту, всю прохладу земных недр.

Он сидел и любовался родником, следил, как в прозрачной воде кружились на дне песчинки, то опускаясь, то поднимаясь до самой поверхности, создавая нечто похожее на маленькие гейзеры. Песчаные гейзеры били непрестанно, но не мутили воды, до того чист и промыт был этот песок.

Если легкая рябь едва приметными кругами волновала поверхность воды на середине криницы, то по краям вода была тихая, спокойная. Игнат и увидел в ней свое отражение. Увидел, присмотрелся и отвернулся. Таким худым показалось лицо. Хорошо, что не мог он разглядеть в этом лесном зеркале черные круги под глазами, целые пряди седых волос, которые будто нарочно вклеил кто-то в его темно-русую шевелюру.

Он просидел на берегу озера час или два, изумленно созерцая лесной мир, будто видел все впервые. Его радовали и восхищали, как ребенка, и эта криница, и тихое-тихое, еле уловимое переливчатое журчание крохотного ручейка, выбегавшего из криницы. Радостной, светлой музыкой отзывался в душе спокойный гомон бора. Кажется, капельки голубизны пролились с небесной высоты — это цвели возле самой криницы незабудки. А в кустах ольшаника пестрели на солнце желтые и синие ирисы. Песчаный склон берега усыпали бледно-зеленые звездочки бессмертника вперемешку с желтыми, похожими на обычные цветы, и кустиками красно-лилового чабреца, такого душистого на горячем солнце. И сколько было еще разных цветов: синих, лиловых, ярко-красных. А вдоль берега млели на воде белые и желтые лилии, широко раскинув зеленые блюдца своих листьев.

Игнат невольно подумал: почему он прежде не замечал многое из того, что теперь воспринимается совсем по-новому, как впервые увиденное, впервые встреченное? Казалось, сильнее пахли травы и цветы, казалось, что-то новое слышал он в гомоне бора, в шелесте тростника…

Явившись в свой отряд, Игнат подробно рассказал обо всем, что довелось ему пережить. Он не знал причины своего избавления от смерти, а потому искренне говорил:

— А лихо его знает, почему оно так вышло…

И в его голосе слышались нотки явного самоосуждения: это же нужно, расстреливали — и остался жив… Конечно, люди могут подумать и что-нибудь нехорошее…

Эти нотки звучали и в его рассказе во время встречи с Соколичем. Тот крепко пожал Игнату руку.

— Хлебнул, видно, горя, братец? — сказал он, глянув на его поседевшие во-л.осы.— Поздравляю тебя, поздравляю с удачей!

— Какая же удача, товарищ командир? — виновато проговорил Игнат.— И диверсия сорвана, и мину они забрали.

— В том удача твоя, кратка, что попал ты на хороших людей, которые, вид!но, тоже, как и мы, не очень любят фашистов. А потомку» чтобы не навредить людям, освободившим тебя, ты пока что поменьше говори о них. Ну, вели на расстрел, убежал… можно иногда и выдумать что-нибудь для хорошего дела. Ты понимаешь меня?

— Все понимаю, товарищ командир,

 

8

Веру отвели ночевать в деревню, где уже больше недели жила ее мать. Та действительно поверила, что ее послали отдохнуть на неделю-другую в деревню у хороших знакомых Веры. Тетка Ганна позаботилась, чтобы к ней не приставали с расспросами, да и ей особенно не рассказывали о том, что делается в деревне, где стояла одна из основных групп отряда батьки Мирона. Но, видя ежедневно вооруженных партизан, она и сама начала догадываться, что это за люди.

Когда же поздно вечером в хату к ней зашла Вера, она так растерялась от неожиданной встречи, что даже спросила:

— И надолго ты к нам?

— Навсегда, мама.

— Подожди,— смутилась она,— а как же буду я?

— И ты, мама, навсегда с нами…

— С вами?!

Она обняла дочку и прижала ее к себе.

— Ну чего ты, мама? Радоваться надо, а ты плачешь.

— Я, дочка, может быть, мечтала о такой счастливой минуте, когда я заплачу от радости.

Утром к Вере зашла Надя. Привел ее Пилипчик, который всегда первый узнавал все новости в отряде, знал, где кто живет, где размещена какая группа или рота. Пилипчик успел подсмотреть, как конвойные вели в караульное помещение трех гитлеровцев-офицеров. Он похвалился своему маленькому другу Васильку, что видел самого главного шпиона и что этого шпиона вместе с другими фашистами взяла в плен одна девушка. Василек не всегда принимал на веру Пилипчиковы новости. Но не скрывал этого и сразу же говорил в глаза:

— Ты, Пилипчик, опять обманываешь!

— Не веришь? Вот я сейчас проведу тебя, я знаю, где она остановилась.

Втроем и заявились в хату к Вере: Надя, Пилипчик и Василек.

Вера так обрадовалась Наде, что не знала, где ее усадить. Начались взаимные расспросы, воспоминания. Вериной матери хотелось поговорить с Васильком, но тот молчал и упорно смотрел на Веру. Улучив минуту, когда Надя пошла к ведру с водой, чтобы напиться, он с самым серьезным видом подошел к Вере и спросил:

— А скажите, тетенька, вы взаправду взяли в плен трех шпионов?

Тут только Вера обратила на него внимание. Она подхватила его на руки и, целуя, сказала:

— Ах ты, мой маленький мальчик, разве могу я взять в плен аж трех фашистов? Их взяли в плен партизаны.

— Вот и соврал ты, Пилипчик, я же говорил, что соврал! — И Василек выскользнул из рук девушки, считая неприличным для себя разные нежности с чужими людьми.

— И не соврал! А вот же не соврал! — разошелся Пилипчик.—Я своими глазами видел, как их привели и посадили под стражу.

Мать Веры с интересом слушала этот разговор: ведь говорили дети о ее Вере, о том, чего она сама не знала…

* * *

Вера и Надя шли по загуменью около ржаного поля. Рожь стояла густой стеной. Мелко-мелко шелестела на обмежке груша-дичка, пестрели вдоль дороги цветы иван-да-марьи, крупного клевера. У старых, обомшелых гумен по-прежнему щебетали ласточки, где-то в деревне голосисто прокричал петух. От гумен пахло ржаными снопами, лежалой мякиной и веяло тонким ароматом прокуренных овинов. Все вокруг напоминало прежнее; то, что видели годами, с чем сжились, к чему привыкли… Казалось, ничто здесь не изменилось. Так же, как прежде, светило и пригревало солнце, носились по огородам неугомонные скворцы, старательно обегая каждую грядку и быстро взлетая, чтобы успеть накормить своих птенчиков…

И все же война напоминала о себе на каждом шагу. Уныло торчали обгоревшие липы на краю села — там сожжено несколько хат. Чернели окопные рвы за деревней, уже наполовину обвалившиеся, размытые дождями и талыми весенними водами. Кое-где бугорки окопной земли зазеленели хвощом, молочаем, редкими кустиками полыни. На выгоне и на огородах — воронки от бомб и снарядов. Полные мутной, зеленоватой воды, они были хорошим приютом для лягушек, устраивавших здесь свои утренние и вечерние концерты.

Возле самого болота стоял разбитый немецкий танк, укрытый густой травой. Краска местами облупилась, и рыжая ржавчина пошла пятнами, будто кто-то нарочно навел своеобразный камуфляж на эту груду металла. Пробитая и перекошенная пушка, судя по некоторым признакам, стала излюбленным пристанищем для сорок и других птиц.

Попадались и совсем свежие следы войны. По ржаному полю прошло, видно, несколько танков: об этом свидетельствовали отчетливые отпечатки рубчатых гусеничных траков на влажной глинистой почве. Прибитые к земле стебли пожелтели и побурели. Танки прошли здесь совсем недавно, во время одного из налетов карательной экспедиции. По этим танковым стежкам часто прогуливались Пилипчик и Василек. Тут была самая короткая дорога к лесу, где начала уже поспевать земляника, да и, кроме земляники, у них было бесчисленное количество разных дел в лесу, куда бегали и другие дети.

Вера и Надя присели под огромной сосной, одиноко стоявшей на песчаном пригорке среди поля. Звенели пчелы. К их звону примешивался шелест сосны и тихий-тихий, едва уловимый шепот ржи. Согретая солнцем земля дышала лаской и теплом. И так хорошо было сидеть здесь и бездумно наблюдать, как переливается над полем трепетное марево, как в сизой дымке блекнут, растворяются яркие краски далекого леса, становясь светло-синими, прозрачными. И кажется, будто оторвалась от земли и, повиснув в воздухе, колеблется тонкая зубчатая полоска леса и неуловимо для глаз сливается с синевой неба.

Сердце Веры полнилось радостью, счастьем. Она сидела молча, боясь обычным словом нарушить ощущение радости жизни, красоты этого дня и возвышенный строй своих мыслей.

Первая заговорила Надя:

— Ну, рассказывай, Вера, мы так давно не виделись с тобой!

Вера, будто напуганная вопросом, ответила не сразу.

— А что рассказывать?.. И рассказывать, кажется, нечего. Ну, жила как в тюрьме, каждый день ходила как по острому лезвию. Потеряла уже всякую надежду снова встретиться и разговаривать с вами.

О чем только не переговорили они под старой раскидистой сосной. И о далеком будущем, и о минувшем, и о своем завтрашнем дне. Коснулись и своих личных дел. Вера прижалась к подруге, обняла ее, заглянула ей в глаза.

— Как я завидую тебе, Надечка! И завидую, и желаю много-много счастья. Встречалась ли ты с Колей в последнее время?

— Нет. Тогда только и встретились, как освободили меня партизаны от немцев. Теперь их отряд далеко отсюда. Возможно, скоро появится и в наших местах.

— Тебе хочется встретиться с ним поскорей?

— Эх ты, да разве об этом спрашивают… Ты любила когда-нибудь, Вера?

— Я? Кажется, никогда…

— Как же это так, если кажется? — рассмеялась Надя.

— А над этим не смеются…— и Вера замолчала. По ее лицу пробежало облачко грусти, печали.

— Ты прости, Верочка, мой смех. Я же на твой ответ… Ну, не хочешь; не говори, если тебе это неприятно.

— Да что тут таить? Ну просто обидели меня один раз. Думала я, что и в самом деле люблю. И человек, который понравился мне, казался самым лучшим из людей. Клялся в вечной любви, в верности до могилы. Ты же знаешь, как это бывает… Любовь, она, видно, одинаковая у всех людей, ничего тут нового не было и не бывает… ..

— С тобой нельзя согласиться, Вера. В каждой настоящей любви всегда есть что-нибудь новое, особенное.

— Так это же в настоящей… А у меня такой не было. Только вначале казалась она настоящей. Ну, и ходила в розовом тумане, любовалась на луну, считала звезды. Хорошо, что вовремя тот хмель прошел, отрезвилась. Ты, вероятно, помнишь немного историю с преподавателем на первом курсе? Он попал под суд в результате своих любовных приключений. Это было потом, позже, когда он успел уже испортить жизнь одной студентке. Ну, а я была тогда еще на первом курсе. Всего год или два, как защитил он кандидатскую диссертацию. Преподавал с огоньком, охотно слушали его. Мне приятно было, что он обратил внимание на меня. Как же, новое светило науки! А это светило сделало мне столько грязных предложений, что я диву давалась. Однако считала все это пустяками, мало ли бывает у великих людей разных недостатков. И совсем случайно — я, признаться, и не подумала раньше поинтересоваться этой стороной дела — я узнала, что светило мое женатое, что оно имеет жену и двух детей. Тогда я и поставила перед ним вопрос: что означает его отношение ко мне? И он просто ответил: «А чего ты волнуешься? Ты же мной интересуешься, а не моей женой и моими детьми?» И когда я расплакалась от великой обиды, он, негодяй, еще решился утешать меня: «Ты, говорит, дитя мое, не знаешь мира, не знаешь жизни. Жизнь наша такая короткая, а молодость еще короче, так почему же нам не черпать полными пригоршнями ее золотые утехи?» Ты не смотри, что я такая трусиха и послушная, но тут я такие утехи расписала на его ученой роже, что, видно, их следы заметили потом и другие. Но с него как с гуся вода. Ну, выгнали это светило из института. Такая была моя первая, если можно ее так назвать, любовь…

— Да-а-а…— не знала что ответить Надя.

— Но этот, с позволения сказать, роман мой не окончился. Месяца два тому назад встречаю я этого человека… И где бы ты думала? В местной полиции служит следователем. Признаться, меня это немного удивило. Дойти до такой подлости,— этого я не ожидала даже от него. Будто между нами ничего не произошло. Обрадовался. Пошел меня проводить. «Я, говорит, просто счастлив, что с вами встретился, так как живу один, не с кем слова сказать, семьи нет, куда-то выехала за большевиками, ну, туда ей и дорога. И за вас я рад, как-никак моя прежняя идеалистка за ум взялась». Ну, и конечно, с предложениями. «Не вышло, говорит, у нас раньше, так теперь и сам бог велел». Видишь, там у него квартирка уютная, и жалованье неплохое, и, конечно, случаются и доходы, и немалые… Ну, я дала ему тут жару, после и встречаться боялся…

Солнце клонилось к закату. Яркие краски уступали место вечерним полутонам.

Занятые своими мыслями, девчата пошли в деревню.

 

9

Стояли июльские дни. Целые недели не было дождей. Солнце припекало так, что ночью земля не остывала, дышала теплом. Даже в лесу в шалашах было душно, и хлопцы спали прямо под открытым небом.

Заслонов обосновался со своим отрядом на новом месте, недалеко от железной дороги, проходившей через городок на север.

В отряде случилось несчастье: погиб один из самых близких и лучших помощников Заслонова — Чичин, С ним начинал Заслонов свою давнюю службу на железной дороге, с ним он эвакуировал и взрывал депо, с ним пришел издалека, из-за линии фронта, в фашистское логово, с ним уничтожал ненавистных гитлеровцев. И вот Чичина не стало. Заслонов тяжело переживал утрату. Погиб Чичин, возвращаясь с удачно про* веденной операции на железной дороге, где удалось вывести из строя один разъезд. Видно, следили за ним,— гитлеровцы организовали сильную засаду, на которую и напоролся Чичин со своей группой. Только нескольким человекам удалось спастись. Двенадцать человек, в том числе и Чичин, погибли. Отдав воинские почести, павших партизан похоронили на скрещении лесных дорог.

Смерть близких людей не была неожиданностью, война есть война. Но Заслонова возмутило надругательство врагов над останками погибших. Разведчики, связные Донесли, что виновники всего — солдаты специального батальона, который формировали гитлеровцы из полицаев и разного уголовного сброда. Стычки с отдельными ротами этого батальона уже были и раньше в боевой практике отряда Заслонова. Было известно от связных, что в батальоне нередко расстреливают своих же солдат, что там есть особый взвод, который так и называется службой внутреннего порядка. Зверствам этого взвода мог бы позавидовать любой эсэсовский отряд. Командовал батальоном убежавший из брянских лесов преданный фашистский наймит. Рассказывали, что этот выродок был когда-то инженером одного спирто-водочного завода, что в свое время он отбывал наказание за разные преступления. С приходом немцев он сразу перекинулся к ним, сделался бургомистром и тут же беспощадно расправился со своими родственниками и их семьями, имевшими отношение к партизанам. Он объявил себя начальником нескольких волостных управ, а затем округов.

Вскоре, однако, воинственный бургомистр вынужден был под натиском брянских партизан показать пятки вместе с остатками своего разбитого отряда, который он громко называл освободительной армией. Весь этот сброд, обласканный фашистами, обосновался в торфяном поселке неподалеку от бывшей государственной электростанции. И здесь началось формирование специального батальона. Второй такой батальон формировался в одном из городов на юге Белоруссии. В батальоне было много гитлеровских инспекторов. Фактически командовал им эсэсовский полковник. Он занимался тренировкой, боевой выучкой батальона, совершая зверские нападения на мирные деревни, грабежи и жуткие расправы над захваченными в плен партизанами. Приезжали в батальон и разные эмиссары белогвардейских организаций. Был тут специальный советник по политическим вопросам от одной из монархических групп с центром в Берлине.

При встречах с частями этого батальона имели место и такие случаи. Нередко, вытеснив из деревни какую-нибудь роту батальона, партизаны находили на крышах домов, на полках в банях, в гумнах несколько ящиков с патронами, гранатами или другое какое-нибудь оружие с наклеенными записками: «От зеленых красным, чтобы били, не жалея, фашистов». Эти факты говорили. о том, что в батальоне есть люди, которые попали туда, видимо, не по своей воле и при случае могут быть полезными для партизанского дела.

Несколько дней работали разведчики отряда. В поселке имелась подпольная комсомольская группа.. Отдельных подпольщиков Заслонов знал. Группа связана кое с кем из солдат батальона и даже с одним командиром роты, который, согласно собранным сведениям, настроен против своего начальства и многое сделал для подпольщиков-комсомольцев. Комсомольцы сообщили также, что роты по очереди выходят на лесоразработки. . –

И вот, дождавшись, когда интересующая партизанского командира третья рота, мобилизовав себе в помощь около полсотни рабочих и крестьян, вышла в лес, туда же, в условленное место, явился с небольшой группой партизан и Заслонов. Рота занялась своим делом, а ее командир, как было заранее условлено, пришел с одним рабочим к Константину Сергеевичу.

Они сдержанно поздоровались.

Командиру роты можно было дать лет сорок. С его широкого обветренного лица не сходило выражение угрюмости. Одет он был в красноармейскую форму, только знаки различия какого-то неопределенного цвета да поблескивала на фуражке трехцветная кокарда.

Заслонов мельком глянул на эту кокарду и, улыбнувшись, спросил:

— Не царя ли батюшку собираетесь посадить нам на шею?

Командир роты махнул рукой и скупо ответил:

— Они бы черта посадили, если бы могли…— и тут же спросил: — Чем могу служить… господа партизаны?

И не понять было, шутка это была или оговорка.

— А ты нам не служи,— сказал Заслонов,— послужи народу. Коммунист?

— А это уж вас не касается…— грубовато ответил человек, глянув на партизан Заслонова. Но, желая смягчить свои слова, заговорил более ласково: — Я же не знаю еще толком, что вы за люди.

— Разве не видишь — партизаны.

— Партизанов много теперь. Хочу точно знать, с кем имею дело.

— Партизаны из отряда Заслонова.

— О заслоновцах мы слыхали. Хорошие хлопцы. Но скажу вам, что приходила к нам вот такая же группа…

— Я думаю, если бы сомневался в нас, не пошел бы на встречу,—сказал Заслонов.

— Конечно, не пошел бы… Но хочу все же знать! с кем я разговариваю?

— С командиром отряда Заслоновым.

Человек поднял удивленные глаза, на мгновенье задумался и отрицательно покачал головой:

— Не ищи, брат, дураков, так я тебе сразу и поверил. Не обижайся, если скажу, что не похож ты на Заслонова. Не вышел, нет, нет…

— Не веришь?

— Не верю.

— А ты его знаешь, может, знаком с ним?

— Может, и не знаком, но знаю. Этот человек не нам с тобой ровня. Таких людей поискать на свете. Силен! Храбр! Ну, и хитер к тому же…

Заслонов, весело смеясь, достал из кармана гимнастерки свое старое служебное удостоверение.

— Читай, Фома неверный…

Тот читал, всматривался в фотокарточку и вдруг вытянулся в струнку:

— Виноват, товарищ Заслонов!

— Давай будем знакомиться.

— Капитан Пушкарев.

— Ну что ж, товарищ Пушкарев, давайте ближе к делу! — Заслонов сделал знак глазами хлопцам, чтобы те отошли в сторонку и оставили их с глазу на глаз.

И когда они остались вдвоем, Заслонов повторил свой вопрос:

— Еще раз спрашиваю вас: коммунист?

— Беспартийный я, товарищ Заслонов, но с партией был всегда.

— Почему же не бежали из этой части? Тут же одни убийцы и грабители.

— И диверсанты вдобавок. Одну роту послали уже на фронт. Там она должна незаметно перебраться за линию фронта и, замаскировавшись под красноармейцев, ударить нашим с тыла на слабом участке.;

— И вы считаете нужным сидеть в такой части?

— Да, считаю нужным,— спокойно ответил Пушкарев.— Нужно было сидеть. С этой ротой диверсантов мы и своих людей послали. Так что, как только рота переберется за линию фронта, гитлеровцы могут со спокойной совестью списать своих защитников со счета.

— Вы что же, сами надумали проводить такую подпольную работу в этом батальоне?

Пушкарев на минуту смутился, явно соображая, как бы точнее ответить.

— Видите, кому другому я не сказал бы, а вам скажу. По своему замыслу я только попал сюда. Попал я, как и многие другие, спасаясь от голодной смерти, от расстрела эсэсовцами. Надеялись, что, любым способом вырвавшись из плена, мы сможем потом найти более легкие пути, чтобы попасть на Родину или пробраться к партизанам. Я говорю о себе и некоторых военнопленных. Но в батальоне, как вам известно, есть и полицаи, и добровольная погань зарубежного происхождения, и разная другая мразь. Эти окончательно опустились на дно, спились, давно перестали быть людьми и, пожалуй, страшней эсэсовцев и для нас и вообще для советских людей.

— Это всегда так: настоящий-холуй всегда старается быть более лютым, чем его пан. А теперь только один вопрос. Вы проводите работу по разложению батальона?

— Проводим.

— А как бы вы посмотрели на такое дело: разнести батальон вдрызг, так, чтобы от него осталось только мокрое место?

— Это легко сказать, товарищ Заслонов,— медленно проговорил Пушкарев.— И мы об этом думали, да коротки руки у нас. Надежных людей у нас очень мало. Ну, в моей роте я мог бы подобрать человек пятьдесят, но в других ротах их меньше. Имейте в виду еще взвод броневиков, где одни эсэсовцы. Артиллерийский взвод — тоже гитлеровцы. Я не говорю уже о минометах. Вот и сделай тут что-нибудь голыми руками.

— А разве вы только на свои руки надеетесь? Мы поможем! Весь мой отряд! А нужно будет, придут на помощь и другие партизаны.

Пушкарев ответил не сразу. Видно было, он обдумывает со всех сторон это предложение, подсчитывает свои возможности. Наконец, взволнованный, возбужденный, он схватил руку Заслонова: . — Хорошо!

Они договорились о связных, о времени передачи дополнительных сведений, решили, что вся операция будет проведена тогда, когда роту Пушкарева назначат нести караул по батальону, причем Заслонов высказал' пожелание приурочить выполнение плана к приезду в батальон каких-нибудь важных гостей.

На следующий день Заслонов отвел свой отряд на новое место, немного подальше, чтобы командование батальона не могло заподозрить что-нибудь неладное.

И вот долгожданный день настал. Связной явился в полдень, передал необходимые сведения, пароль.

Задолго до наступления темноты отряд, разделившись на три группы, двинулся в дорогу.

Вершины наиболее высоких сосен еще розовели в отблесках вечерней зари, когда отряд пришел на место.

Заслонов сидел на лесном пригорке, с которого виднелись темные очертания поселка, отдавал последние распоряжения, советовался со своими командирами. Дождавшись темноты, он отдал приказ незаметно подтянуть все группы ближе к казармам и залечь там в ожидании сигнала к атаке. Ночь была безлунная. Не видно было и звезд. Все небо затянули сплошные тучи. Видно, собирался дождь, далеко на западе слегка погромыхивал гром и поблескивали далекие вспышки молнии. Тишина стояла кругом такая, что слышно было, как ходит часовой у въезда в поселок и ритмично тарахтит движок возле штаба батальона.

Скоро часы показали двенадцать. Прошло еще с полчаса. Где-то на болоте возле речушки, огибавшей поле справа, заскрипел дергач и смолк.

Прошло еще минут двадцать, но в непроглядной тьме не видно было признаков движения, никаких условных сигналов. Заслонов начал тревожиться. Уже мелькнула мысль, не пахнет ли здесь провокацией со стороны гитлеровцев. А в это время в штабе батальона проходило инструктивное совещание, которое немного затянулось. Кроме командования батальона здесь были командиры рот, гость генерал, занимавший пост наместника начальника полиции Герфа, несколько гестаповских агентов. Генерал информировал о мерах, которые должны быть приняты в ближайшее время против партизанского движения. Он не приводил фактов, но все присутствующие на совещании хорошо знали их. Генерал не говорил и о том, что Кубе из себя выходит от гнева и обещает послать на виселицу местное полицейское и эсэсовское начальство, если оно в ближайшие дни не сумеет отбить у партизан Цайта и не поймает дерзкого инженера Заслонова.

— С этого времени принимайте самые лютые меры против партизан и их помощников. В плен больше не брать, у нас не хватает тюрем. Через неделю-другую будем вырубать леса вдоль железных и шоссейных дорог.

Генерал говорил долго. Пушкарев с тревогой глянул на часы, было уже около часа ночи. Наконец генерал закрыл совещание и, распустив людей, остался с командиром батальона и командиром специального взвода порядка.

— Я должен сказать вам,—конфиденциальным тоном начал генерал,— что в вашей зоне появились люди Заслонова; возможно, в скором времени и весь его отряд окажется где-нибудь поблизости.

— Мы на днях уничтожили одну его группу.

— Это хорошо. Теперь у меня один вопрос: как с людьми у вас? Все надежные?

— Обманывать не будем, господин генерал,— ответил подполковник.— На этой неделе расстреляли шесть солдат.

— А как с командирами?

— С командирами у нас, кажется, все в порядке*

— А по моим сведениям, один из ваших командиров рот не сегодня, так завтра пойдет в партизаны.

— Осмелюсь спросить, господин генерал, какого командира вы имеете в виду?

— Если бы знал, вы имели бы честь посмотреть на него.

— Разрешите сказать, господин генерал,— вмешался командир специального взвода службы порядка.— С капитана Пушкарева мы не спускаем глаз.

— А в чем дело?

— Видите ли, не совсем понятный случай с одной его операцией, когда он лично расстрелял трех наших солдат.

— Что ж, командир имеет право и расстрелять солдата, если тот провинился.

— Это конечно, господин генерал, но причины… Он объяснил, что расстрелял солдат за паникерство, за трусость, а были эти солдаты самые отчаянные, ну как тут сказать, головорезы.

— Ну?

— И расстрелял он их, в сущности, за то, что они вырезали семью одного партизана, испортили там двух девчонок… Потом их, правда, пристрелили.

— Вы твердо убеждены в том, что говорите?

— Проверяли, господин генерал, и проверяем…

— А еще?

— Вообще удивляет нас его поведение с солдатами: уж очень солдаты уважают его.

— Гм…—задумался генерал.—Подберите мне к утру все материалы, я сам познакомлюсь с этим командиром. Как его? Пушкарев? Что ж, посмотрим, что это за пушкарь такой…

В эту минуту кто-то резко рванул дверь, и она с грохотом открылась. На пороге стоял Пушкарев. Генерал, взглянув на него мельком, потянулся было рукой к кобуре. Но Пушкарев сделал еще шаг и закричал диким голосом:

— Спасайтесь, генерал! Быстрей, быстрей! Партизаны! — и исчез за дверью.

У всех участников совещания, сидевших за столом, на мгновенье ноги будто приросли к полу. Они глянули в окно и с ужасом отпрянули от него.

— Боже мой, горят гаражи, а ведь там наши броневики!

Генерала словно вихрем сдуло. Он вскочил и пулей вылетел из комнаты. За ним следом — подполковник и командир взвода охраны порядка. Подполковник побежал к охваченным пламенем гаражам, а командир взвода бросился к небольшому кирпичному зданию, где помещались его «охранители». Но вдруг это здание осветилось взрывами гранат, послышалась частая стрельба из автоматов, и командир взвода дал драпака в противоположную сторону, туда, где были казармы. И его и подполковника перехватили хлопцы, следившие за ними. Загорелись казармы. Неподалеку от гаража начали рваться боеприпасы, черные клубы дыма взвились над бензохранилищем…

Разгром батальона был полный.

Сильное сопротивление оказал взвод службы порядка. Эсэсовцы понимали, что им пощады не будет, и держались до последнего, скрываясь за каменными стенами. В ход пошли гранаты. Гитлеровцев выкурили из их логова, как выкуривают лисицу из норы.

До самого рассвета рвались снаряды на складе боеприпасов, и черный дым тянулся сплошной тучей.

К Заслонову привели эсэсовского генерала.

— Фамилия?

— Генерал…—от волнения эсэсовец не мог выговорить ни слова, будто подавился костью. Он уже слыхал, что здесь Заслонов, но не знал еще, что именно его собеседник, человек, который ничем особенным не выделялся среди других, и есть грозный партизанский командир. Несколько раз растерянно моргнув глазами, он испуганно проговорил: — О… я рад познакомиться с вами…

— Поверьте, генерал, я еще больше рад. Вы завтракали, генерал?

— О, не беспокойтесь… Я… Для нас, военных людей, такие вещи, как завтрак, не столь существенны…

Одна мысль волновала его, не давала покоя. И, набравшись, как ему казалось, отчаянной смелости, он спросил Заслонова:

— Разрешите обратиться к вам, господин командир партизанского отряда?

— Пожалуйста,— ответил Заслонов.

— Осмелюсь спросить: в какое время прикажете расстрелять меня?

— Расстрелять? А вы очень торопитесь, генерал? Генерал пожал плечами.

— Я думаю, торопиться нам с этим делом не стоит. Успеем!

— О, да, да… я совершенно с вами согласен…—-едва слышно проговорил пленный.

 

10

Жители небольшой деревни Тростянец, расположенной километрах в одиннадцати от восточной окраины Минска, уже давно не решались заглядывать на свое поле, граничившее с сосновым перелеском возле шоссе. Страшные слухи ходили об этом перелеске. Рассказывали, что гитлеровцы душат в нем людей, привозя их на машинах из города, а иногда доставляя свои жертвы эшелонами на недалекий разъезд. Все, кому довелось увидеть жуткое место, говорили, что там выкопаны огромные рвы, в которых эсэсовцы расстреливают людей, ямы закапывают только тогда, когда они до краев наполняются мертвецами. Мальчишки, бегавшие в лес по грибы, видели однажды, как шевелилась земля на могиле.

И вот однажды целая вереница легковых машин заехала в деревеньку и остановилась неподалеку от небольшой речушки, возле бывших колхозных амбаров. Какие-то важные гитлеровцы вышли из машин, прошлись по берегу, заглянули в пустые амбары, пошли дальше, к тому месту, где когда-то стояли разные общественные постройки, сожженные еще в начале войны. Осмотрели все это место аж до самого пригорка, на котором высились могучие стройные сосны.

Главные гитлеровцы уехали, а несколько офицеров и солдат все ходили, мерили землю, ставили тычки. Крестьяне исподтишка наблюдали за ними из своих хат. Смотрели и думали-гадали, зачем явились сюда гитлеровцы, зачем меряют они их землю. Кто-то сказал:

— Не иначе, новые могилы будут копать, чтоб и здесь людей душить…

Но могил немцы не копали, а оплели кусок земли колючей проволокой в три ряда, а за той колючкой начали строить длинные землянки-бараки. И было понятно, что не для хорошей жизни строятся эти бараки; видно, тяжкая доля ждет людей, которых здесь поселят. Недалеко от огороженных землянок солдаты соорудили и несколько дощатых строений, не то складов, не то казарм. Да еще выстроили по соседству с соснами красивый деревянный дом под черепичной крышей. И когда закончили строительство, — отмерили еще огромный кусок земли от деревенского поля, поставили столбики и на некоторых из них повесили таблички: «Запретная зона». Немецкий офицер приказал собрать всех жителей деревни и объявил им, что в каждого, кто осмелится ступить на запретную землю, будут стрелять без предупреждения.

Гитлеровцы выкапывали в крестьянских палисадниках георгины и другие цветы, украшали ими клумбы возле красивого нового дома, огороженного штакетником из неочищенных от коры стволов молодых березок.

В новом доме поселились солдаты, несколько офицеров. А перед колючей проволокой были приготовлены две специальные площадки, и на них однажды утром появились два танка.

Вскоре крестьяне могли видеть, как по дороге к запретной зоне гитлеровцы вели колонну узников. Слышались грозные окрики конвоя, плач женщин и детей. Несколько человек из колонны бросились бежать по луговине к речке, где зеленели кусты ольшаника. С яростным лаем помчалась вслед стая овчарок. Раздалось несколько торопливых выстрелов, и скоро все стихло. Людей загнали в землянки за колючей оградой. Вечерняя тишина снова воцарилась над околицами деревни.

Так возник Тростянец. Не деревня Тростянец, существовавшая давно, а концентрационный лагерь Тростянец, через который прошли сотни тысяч людей, прошли только в одном направлении: туда, откуда уже не возвращаются. Сентиментальные душегубы обсадили короткую проселочную дорогу от шоссе до лагеря молодыми тополями. Они так любили зелень и цветы, эти человекоподобные существа в черных мундирах, так восхищались своими клумбами, березовым штакетником возле служебного дома, на крылечках которого по вечерам раздавалась музыка: солдаты пиликали на губных гармониках вальсы и бравурные марши. Гармоникам вторила скрипка. И в тон этой музыке временами подвывали собаки, затосковав по фатерлянду.

Музыка доносилась до деревни, и у тех, кто слышал ее, скребли на сердце черные кошки.

Возможно, не только сентиментальность лежала в основе склонности гитлеровцев к цветам и зелени. Был здесь и свой узкий практицизм. Идя по зеленым аллеям и прислушиваясь к шелесту деревьев, пленники меньше думали о подлинной причине и конечной цели своего вынужденного путешествия из городов Европы: из Варшавы, из чешской Праги, из далекого Гамбурга. Ведь им говорили, что их везут на новое поселение, что им дадут здесь работу, которой не хватает для них в тех странах, где они родились, жили и работали. И многие шли сравнительно спокойно, не было особых эксцессов, как писали в ежедневных рапортах руководители эсэсовской службы.

Во время остановки возле деревянных складов черные мундиры проявляли исключительную заботу об узниках. Ведь сейчас лето, зачем таскать с собой теплые зимние вещи: шубы, пальто, шерстяные костюмы, валенки?

— Сдавайте на склад, сдавайте! Ведь это так удобно: бесплатное хранение. К тому же квитанцию легче держать при себе, чем тяжелую меховую шубу.

Конечно, и на работу неудобно ходить с золотыми вещами: часами, перстеньками, серьгами.

— Сдавайте, все будет цело, берегите только квитанции, не потеряйте.

И вот все сдано, карманы полны аккуратно выписанных квитанций, сданные вещи в полном порядке лежат на полках складов. Теперь можно наконец и людей разместить в подготовленных помещениях. Людей –загоняли за тройной ряд колючей проволоки, распределяли по землянкам, тесно набивали ими, как обычными вещами, застланные соломой трехэтажные нары.

Люди поняли, что это конец. И их не обманывали больше, не обещали ни работы, ни отдыха, не очень заботились даже о такой простой вещи, как стакан обыкновенной воды.

Тростянецкий лагерь был создан по замыслу Кубе, который когда-то приезжал сюда и лично выбрал для него наиболее подходящее место. А эту мысль не слишком вежливо подсказали ему по телефону из Берлина, из министерства самого Гиммлера. Гауляйтеру Кубе намекнули, что в прессу некоторых государств, таких, например, как Швейцария, Швеция, просочились нежелательные сведения из Минска. Если с русскими не следует особенно считаться и церемониться, так как они обречены фюрером на гибель, то приходится временно считаться с общественным мнением других народов, в том числе американцев и англичан,— это не лишнее при осуществлении великой миссии Германии. А поэтому нужно ликвидировать лагеря в черте самого города. Работу же, которую осуществляют такие лагеря, сконцентрировать где-нибудь в одном месте, подальше от человеческого глаза.

Прошел месяц со времени организации лагеря. Чтобы лучше познакомиться с результатами его работы, Кубе, в сопровождении начальника полиции Герфа и начальника эсэсовских войск, выехал для подробной инспекции лагеря. Он остался доволен проделанной работой. Как-никак за месяц переработано около ста тысяч человек, и, главное, без лишнего шума, без больших нарядов полиции и войск, которые приходилось вызывать обычно во время разгрома гетто.

Кубе осматривал склады, придирался, как надлежит высокому начальству, к отдельным мелочам. Задал взбучку начальнику лагеря за сваленные в кучу и не-рассортированные детские ботинки. Внимательно проверил все документы в специальной лаборатории, где зубное золото очищалось от остатков протезов и разных других примесей.

Сидя на веранде служебного дома лагеря, Кубе с удовольствием любовался местными пейзажами. Высокие сосны, под ними цветники, погожий солнечный день привели высокого начальника в лирическое настроение, и он завел разговор о том, что вся эта страна, где растут чудесные березы и суровые сосны, будет в скором времени ласкать глаз только немца.

— Все будет наше, и мы будем делать все, что захотим.

Начальник лагеря, обрюзгший человек с рахитичными ногами и мутными бесцветными глазами, понял начальника по-своему. А почему бы и теперь не потешить начальника какой-нибудь исключительной забавой! И он льстиво спросил, не имеет ли желания уважаемый господин Кубе посмотреть на работу лагерных овчарок, которые прошли специальную дрессировку.

Господин Кубе согласился.

— Приведите сюда из землянки несколько подростков, — приказал начальник лагеря одному из солдат и, подобострастно глянув в глаза Кубе, добавил: — Желательно девочек, это куда интересней.

— А подростки зачем? — переспросил, нахмурившись, Кубе.

— Собаки особенно яростно нападают на подростков…

Кубе надулся, красная шея его сделалась еще багровей. Скупым жестом руки он остановил солдата, который бросился было выполнять команду. И тут же сказал начальнику лагеря:

— Вы, навозный жук, как отважились вы сделать мне такое предложение?

— Простите, господин Кубе, я только хотел доставить вам удовольствие.

— Гм… удовольствие… Кто подсказал вам такие забавы?

— Никто, господин гауляйтер. Но кто видел, всем нравилось. Вот, господин начальник…

— Замолчите вы, идиот! — спохватившись, закричал начальник эсэсовских войск, заерзав на стуле как на иголках.

Генерал полиции Герф сдержал невольную улыбку и, отослав с каким-то поручением начальника лагеря, чтобы тот зря не мозолил глаза начальству, перевел разговор на другую тему.

Вскоре они возвращались в город. Миновав колючую ограду лагеря, машины стали набирать скорость. Еще раз глянув на мрачные землянки, на деревянные вышки часовых и дежурные танки, Кубе мечтательно сказал своим подчиненным:

— Знаете, только тогда мы будем спокойны, когда вот так надежно оплетем всю страну. И еще об одном я мечтаю: увидеть за такой оградой всех этих Сколичей, Заслоновых, Миронов… Боже мой, сколько их развелось, сколько нашей крови стоят они…

— Кстати, господин гауляйтер, — захотел похвалиться Герф,—я на днях послал моего помощника генерала Геллера в специальный батальон «Днепр» и в ближайшие к нему гарнизоны, чтобы общими силами утихомирить Заслонова. По слухам, и людей не так уж много у этого инженера, берет больше смелостью и неожиданностью. Но ведь клин клином выбивают, как говорят русские. .

— Я могу только пожелать вам удачи. Но знаете, Герф, когда вы напомнили мне одну русскую поговорку, мне почему-то вспомнилась и другая: нашему теленку да поймать бы волка…

Герф насупился и замолчал. Машины въезжали в город.

— Знаете что? — обратился гауляйтер к Герфу.-^Время уже не раннее, самый раз подумать об обеде. Поедемте ко мне.

.: — Спасибо, господин гауляйтер, слушаюсь вашего приказа.

—.. А вы не по, приказу… Анита будет вам рада.

Герф еще раз поблагодарил гауляйтера, но остаток дороги был мрачным. . :

«Однако обидчив, старый хорь, злопамятен. Еще чувствуется старая юнкерская закваска, не выдохлась в жандармерии…» — подумал Кубе о своем подчиненном.

Тяжелой походкой поднялся Кубе на ступеньки небольшого крыльца двухэтажного дома — постоянной резиденции гауляйтера. За ним шел, чеканя шаг, старый Герф. Несмотря на годы, нес он свое худощавое тело легко.

В вестибюле они встретили горничную, красивую девушку с белой наколкой на пышной русой прическе. Кубе шутливо взял ее двумя пальцами за подбородок, повертел из стороны в сторону и приказал:

— Беги скорей к фрау и передай ей мой приказ: обед немедленно на стол! Да скажи ей, что будут и гости: один молодой и симпатичный человек.

Девушка дипломатично улыбнулась, взглянув на генерала с зелеными лампасами, и быстро побежала по лестнице на второй этаж.

Обедали в просторном зале, окна которого выходили во двор, обсаженный липами и березами. Сквозь деревья виднелся огромный каменный дом, где размещался генеральный комиссариат. Это был один из немногих больших домов, уцелевших от первых дней войны. Кубе был доволен своей квартирой: уютный особняк, во дворе старые тенистые деревья, богатый цветник. И тут же рядом свое учреждение. Не нужно далеко ни ездить, ни ходить средь пыльных руин, которые очень не любил гауляйтер.

Щедро подливая в рюмку Герфа, Кубе говорил о разных событиях современной европейской жизни.

— Знаете, Герф, в каком-нибудь тридцать третьем году мы и не мечтали о сегодняшнем дне. Взгляните на карту, вы сразу увидите, как выросли мы за эти годы. Где только не ступает нога нашего солдата. От Ла-Манша до Москвы, от фиордов Норвегии до глубин аравийских пустынь. На двух материках хозяйничаем, а недалеко то время, когда перешагнем рубежи Азии. Не через Урал, нет. Скорей всего, пробьемся мы через Кавказ, через низовье Волги. Боевые операции идут у нас более чем успешно. Мне вчера звонили из штаба армии, что…

— Извини меня, Вилли, что перебиваю: звонил командующий фронтом, чтобы ты немедленно сообщил ему о судьбе господина Цайта…

Кубе поперхнулся, схватился за салфетку,

— Дьявол бы их побрал, не дают спокойно пообедать!

Он разозлился. Обед был испорчен. Кубе и Герф быстро вышли покурить в бильярдную, куда им принесли кофе.

— Однако придется нам, генерал, иметь много неприятностей из-за этого разведчика, хотя непосредственного отношения к нам он и не имел. Исчез он все же на нашей территории… Кстати, есть о нем какие-нибудь известия, я имею в виду не слухи, а точные сведения?

— К сожалению, господин гауляйтер, только слухи, и самые недостоверные. Будто взяли партизаны, как показывают крестьяне, каких-то важных немцев. А что это за немцы, какие у них чины, куда их девали — этого никто толком сказать не может. А как вам уже известно, действительно исчезли три наших человека: Цайт, Цобст и Вейс. О переводчице я не говорю, беда невелика…

— Вейс, Вейс, божий теленок…—пробормотал Кубе.— От него нельзя было и ждать лучшего. Однако известен хотя бы отряд, в зоне которого все это произошло?

— Отряд-то известен. По всему видно, что не минули они рук так называемого батьки Мирона.

— Барон, Мирон…—невольно в рифму проговорил гауляйтер, имея в виду баронское происхождение Вейса. — Одним словом, совсем паршивая лирика, от которой нам не поздоровится.

Они собирались уже встать, когда в комнату вошел адъютант Кубе.

— Срочный пакет, господин гауляйтер! — отрапортовал он, передавая Кубе конверт, заляпанный сургучными печатями.

Гауляйтер разорвал конверт и начал читать. Лицо его вытянулось. Он резко повернулся к Герфу и смотрел на него так, будто видел впервые.

— Послушайте, вы…—так обращался он к своим подчиненным, когда был сильно взволнован, — как фамилия вашего помощника, которого мы послали ловить этого самого… ну как его… инженера Заслонова?

— Генерал Геллер, господин гауляйтер.

— Тогда записывайте его в поминальницу…

— Разрешите спросить…

— Ничего не разрешаю! Это черт знает что… Не проходит дня, чтобы у меня не было какого-нибудь сюрприза. То одно, то другое, то третье…

— Разрешите спросить…—пытался генерал узнать о причине, которая так внезапно вывела гауляйтера из равновесия.

— Что разрешите? Что вам разрешить? Мы потеряли сотни людей… Вот вам ваше разрешите… Читайте сами, радуйтесь, черт бы вас побрал всех вместе… Полотенце мне! — крикнул он испуганной Аните.— Да смочи водой…

— Боже мой, что с тобой! Возьми полотенце…

— Завяжи мне голову, она разваливается на куски.

— Ах боже, боже!… Эти дела доведут тебя до могилы…

Герф не мог ничего понять. Перед глазами мелькала, трепетала небольшая бумажка, но трудно было вчитаться в скупые строчки. Дрожали руки.

— Читали? — спросил сухо Кубе.

— О да… Я сейчас…

Герф провел заплаканную Аниту в другую комнату. Наконец можно спокойно прочитать это проклятое письмо. Внизу стояла подпись коменданта того городка, в котором этот пост занимал когда-то Вейс. Герф углубился в чтение. И сразу бисеринки пота проступили у него на загорелом лбу.

«Посылаю вам это письмо, уважаемый гауляйтер, так как не имел возможности сообщить обо всем по телефону. В ночь на двадцать девятое июня полностью разгромлен партизанами Заслонова батальон «Днепр». Командир батальона убит. Командиры рот и взводов и многие из солдат службы порядка расстреляны. Более сотни солдат взято в плен. В плен попали уважаемый помощник начальника полиции генерал Геллер, специальные советники подполковники Баух и Шлетцер и представитель зарубежных русских национальных организаций полковник лейб-гвардии русской императорской армии господин Струмилин. Согласно непроверенным слухам, расстрелян и уважаемый бургомистр нашего города, господин Курдыбайло. Казармы, укрепления уничтожены. Автомашины, четыре броневика, склад боеприпасов и горючего сожжены. Сожжены также заготовленные шпалы и запас готовой древесины. Все оружие попало в руки бандитов. Принимаю Прочные меры, чтобы поймать их. Жду экстренной помощи».

Герф дочитал бумажку до конца.

— Идиот! — вырвалось у него единственное, но выразительное слово.

— Кто? — спросил машинально Кубе.

— Ну, вы понимаете, этот дурак еще имеет нахальство похваляться. Он, видите, поймает, он принимает неотложные меры… Блоха думает поймать слона!

Они тут же договорились отозвать некоторые гарнизоны из отдельных районов, выделить часть эсэсовских войск, полевой жандармерии, взять с разрешения армейского штаба один из регулярных полков, прибывших на переформирование после понесенных на фронте тяжелых потерь, и, соединив все эти разрозненные части в один кулак, проучить наконец Заслонова и Мирона.

Следовало подумать и о том, как сообщить фюреру обо всех этих вещах.

— Я прошу вас, господин гауляйтер, не делать этого теперь. Пусть пройдет еще день, второй, все прояснится, да и сами мы подумаем, найдем наиболее удобную форму для сообщения.

Но задержать надолго свое сообщение им не удалось. В тот же вечер еще раз им поведала обо всех этих событиях очередная сводка Совинформбюро. В ней были приведены и точные цифры убитых и пленных, и фамилии, и чины взятых в плен важных гитлеровцев.

Кубе вынужден был срочно созвониться по прямому проводу с Гитлером. Тот, видимо, был очень занят.

— Ну, скорей, кто там, у меня нет времени вас долго слушать! — кричал фюрер в телефонную трубку. Он стал немного ласковее, услыхав наконец голос Кубе.— А, это ты, Вилли! Видно, опять будешь просить войска? Не дам, не дам, даже не заикайся. Теперь де до вас мне, слыхал, как идут дела? Севастополь наш! Воронеж вот-вот будет в наших руках! Дела идут! Одним словом, кричи «ура» и всем прикажи кричать! Что? Батальон? Какой батальон? Разбили? Ну и дьявол с ним. Что? Что значит какой-нибудь паршивый батальон в сравнении со всеми событиями на моих фронтах. Велик бог, и велика милость его ко мне. Что? Ты, вижу я, стараешься испортить мне настроение в такие светлые часы? Нет? Ну и хорошо. Прощай! Что там еще? У тебя, видно, партизаны язык откусили, что ты заикаешься? Ну, говори ясней! Цайт? Какой Цайт? Ага, наш разведчик, ну, ну, знаю. Исчез? Исчез, говоришь?: В плен попал? Геллер? Ну, вы там все, видно, с ума сошли… Но что тебе до Цайта, о нем командующий пусть заботится. Что? Гражданская школа разведчиков?. Понимаю. Да-а-а… Придется мне многим из вас мозги вправлять, хорошенько заняться вами. Ну все? Больше бодрости, чтоб не раскисали вы там, на своих болотах. Ну, не хныкай, не хныкай, прощаю вам паршивый батальон. Ну, мне некогда, прощай!

Кубе, как святыню, положил телефонную трубку. Сидел несколько минут молча и вытирал лицо. Надменный вельможа, еле заметным кивком головы отвечавший на приветствия даже крупных своих чиновников, он боготворил фюрера.

— Ну, дорогой мой генерал,— обратился он наконец к Герфу, который в течение всего разговора Кубе с Гитлером сидел как мышь под веником,— есть еще бог на свете! Благодарите господа бога, что мы позвонили в такую счастливую минуту…

 

11

Если вначале работа не увлекала Лену, то спустя какую-нибудь неделю она проявляла уже явные признаки нетерпения и торопливости, отправляясь утром на работу.

Нужно было торопиться. И не только потому, что привлекала работа, но и потому, что идти было далеко: когда доберешься пешком до Дома печати! Это же не близкий свет — километров шесть. И бежит, даже не остановится, чтобы прочитать афишу или объявление. Была еще и третья причина спешки. Повадился офицер, спасший когда-то ее от пьяных хулиганов, подходить к воротам как раз в то время, когда ей на работу бежать. Лена ищет способ, как бы незаметно выбраться из дома. Тихо крадется через садик, чтобы переулком на улицу выскочить. Она в переулок — и он тут как тут, ну прямо навстречу.

— Добрый день, Лена! — и фуражку снимает кланяется.— Куда вы так торопитесь?

— На работу, господин лейтенант…

— Одну минуточку! Почему вы так сразу убегаете? Мне бы хотелось сказать вам пару слов.

— Не о чем нам говорить…

— Одно только слово, Лена…— И он ступает в ту сторону, куда старается отойти девушка.

— Послушайте, как вам не стыдно! А еще офицер! Нельзя приставать на улице к незнакомым девушкам…

— Мы с вами знакомы. Разве вы не помните, как я разогнал солдат-хулиганов?

— Я все помню, я вам благодарна, но не могу же я после случайной встречи считать вас своим знакомым. Извините, но я так тороплюсь…

— Ну бегите, бегите, а то вы еще бог знает что подумаете. Искренне прошу извинения, но надеюсь, мы еще встретимся…

Лихо знает, что за человек этот офицер и что ему надо, гитлеровцу? Мало ли их шляется по городу?

В первые дни Лена скучала по прежней работе и мысленно ругала Женьку, по милости которого влипла в эту бумажную нуду.

И все же девушка так торопилась по утрам на свой склад, будто ждало ее там что-то необычайное. А началось это с того дня, когда Женька намекнул ей, чтобы выполняла она просьбы шофера Феди, обслуживавшего и склад и экспедицию. Но Федя дней десять ничего не просил, ничего не спрашивал, да и в разговоры с ней не пускался. «Добрый день», «Прощайте» — только и услышишь от него. Молчаливый, скромный, ну чистая флегма.

Но вот однажды шофер, разгрузив машину и сдав накладные, задержался на минуту. Стоит возле стола, молчит. Заведующий складом, старый немец, отлучился в типографию.

— Вы, видно, что-то сказать мне хотите, господин шофер?

— Да… Я попрошу вас, Леночка, передайте вот этот сверток рабочему, который придет из типографии за бумагой.

— Их много ходит. Какому? — спросила Лена, с любопытством посмотрев на шофера.

— Ходит тут к вам из афишного цеха, худощавый такой, немножко прихрамывает.

— В железных очках?

— Да. Кстати, он спросит у вас: есть ли что-нибудь? Только не делайте этого при немце. Сверток никто не должен видеть. Попадет он на глаза начальству или часовым — вам верная смерть.

Тут же он посоветовал ей, что делать, если заявится какой-нибудь контроль или вдруг полиция нагрянет для обыска.

Целый час сидела Лена как на иголках. Все хотела посмотреть, что там такое в свертке. Но забегали девчата из экспедиции, приходили рабочие из типографии. Явился и сам заведующий складом, долго рылся в накладных, сверяя какие-то документы.

Наконец ушел, сказав, что, возможно, сегодня он больше не будет на складе.

Усевшись поудобней, Лена достала заветный сверток, развернула. В первую минуту она разочаровалась» Ничего особенного. На папиросной бумаге напечатаны на машинке наиболее важные сообщения Советского Информбюро, которые Лена уже слыхала. Другие листки исписаны от руки чернилами и карандашом. Вот небольшая статья секретаря обкома Соколича, в которой он говорит о результатах партизанской борьбы за год и призывает партизан еще сильнее бить гитлеровских захватчиков. А вот заметки о разгроме полицейских гарнизонов, фельетон о немцах,— они действительно увидят Москву, когда попадут туда пленными. А под фельетоном заметка о партизанских отрядах дядя Кости и батьки Мирона, разгромивших гитлеровские части и уничтоживших много немцев. Взяты в плен важные гитлеровцы, в том числе один генерал.

Лена ликовала. Она знала фамилии некоторых известных гитлеровцев, которыми немцы в своих газетах и листовках пугали партизан и которые теперь оказались у них в плену. Она знала Заслонова и тут же вспомнила Надю. Где она теперь?

Однако умны партизаны. Не молчат о своих победах, а рассказывают о них народу. Видно, и сюда эти листки переслали, чтобы прочитали их рабочие типографии.

Пришел рабочий, о котором говорил шофер.

— Давай, девушка, бумагу.

Лена начала отсчитывать ему пачки. Он сложил их так, чтоб удобней было нести, затем постоял минуту как бы в нерешительности, молча глядя на нее.

..— Что-нибудь есть?

Она передала сверток, который быстро исчез в кармане у рабочего.

Выполнив задание, Лена почувствовала огромное удовлетворение: вот и она что-то полезное делает.

Все шло хорошо, и беспокоили ее только мысли о молодом лейтенанте. Он становился все нахальней,— когда Лена сказала однажды, что у нее нет времени стоять с ним и пустословить, он ответил:

— Я знаю, вам далеко на работу, пожалуйста, я подвезу вас на машине. Тут у меня близко гараж!

— Постойте… подождите… Не думаете ли вы, что я сошла с ума, чтобы разъезжать с вами по городу?

— А что тут плохого? Я просто подвезу вас к Дому печати, где вы работаете.

— Откуда вы знаете, где я работаю? — невольно вырвалось у Лены.

— Я все знаю о вас…

Об этом Лена рассказала руководителю своей пятерки, Женьке, во время очередной явки в воскресенье. Он, внимательно выслушав, нахмурился:

— Придется тебе, видно, искать другую работу…,

— Почему?

— Я думаю, ты сама догадываешься.

Женька подробно начал расспрашивать, где, на какой улице встречалась она с немцем. Узнав, что все эти встречи происходили на ее улице, задумался на минуту.

— Что за человек этот немец, какой он из себя?

— Молодой лейтенант, в армейской форме, смуглый, волосы, кажется, темные…

— И на левой щеке бородавка?

— А ты откуда знаешь?

— Гм… Я же должен всех немцев знать в своем районе. И говорит он по-русски с тобой?

— По-русски.

— Тогда, Лена, вот что скажу: немца этого не бойся. Хочет познакомиться — знакомься. Я говорю тебе не просто как девушке, а как члену нашей организации. Если я сказал «не бойся», это не значит, что ему можно все говорить. То, что мы делаем, знаем только мы и люди, которые нами руководят. А познакомиться можешь.

— Ты что, сватом заделался? — вспыхнула Лена.

— Да брось ты свои детские выходки. Немец этот и не немец, а чех. Его часть действительно размещается недалеко от твоего дома и несет караульную службу на аэродроме. Понимаешь, на аэродроме. В этой части преимущественно чехи.

— Понимаю, понимаю… Так ты, видно, хочешь, чтобы я бросилась на шею этому лейтенанту и сразу пригласила его в наше подполье?

— Мне больше не о чем с тобой говорить…

— Ты тоже не горячись… Ну, хорошо, подумаю…

— Тогда до свидания. На, возьми нашу газетку, только не очень выторкивайся с ней на чужие глаза.

Дома Лену ждало важное открытие. Читая газету, она дрожала от волнения. Все, что было напечатано в ней, она прочитала еще там, на складе типографии, И когда догадалась, в чем тут дело,— стало стыдно и радостно. Стыдно, что не сообразила сразу, для чего был прислан сверток бумаги. Радостно от сознания, что и она имеет какое-то отношение к выходу в свет этой небольшой газеты.

 

12

Генерала Геллера и некоторых других пленных Заслонов передал Мирону: тот держал авиасвязь с Большой землей.

Нельзя сказать, чтобы с большим удовольствием, но и не без известного удовлетворения Геллер встретился здесь с Цайтом, Цобстом и Вейсом. Все же легче, когда знаешь, что не один ты попал в беду, а есть у тебя и друзья по несчастью. Встретились, правда, сдержанно, не расспрашивали друг друга, как все это произошло.

Поскольку Геллер присоединился к компании позже, у него спросили о последних событиях на фронте. Известие о Севастополе подняло на некоторое время наcтроение пленных гитлеровцев, и Вейс начал такую длинную речь о будущей великой Германии, что Цайт был вынужден деликатно прервать его:

—. Простите, господин Вейс, но для вашей чудесной речи так мало слушателей теперь, что не лучше было бы по этой причине перенести ее на более удобное время? В наших недостаточно благоприятных условиях не повредит подумать и о личной судьбе. Вы, господин Геллер, не заметили, случайно, по поведению партизан, что они думают делать с нами?

— К великому сожалению, ничего конкретного сказать не могу. Возможно, более высокое начальство захочет допросить нас дополнительно. Может быть, они хотят устроить показательный суд над нами, это они практикуют иногда.

Пленным принесли обед: по котелку супа, в котором было и по куску мяса.

— Вот видите,—проговорил Цайт,— я ведь говорил вам об особенностях характера русских людей.— И, обратившись к старику, принесшему обед, продолжал: —! Вот я говорю, что русский народ добрый. Правильно я говорю?

— Почему же неправильно? Был бы еще добрей, если бы не лезла к нам всякая сволота, вроде вашего сброда.

— Вот видишь! И сволоту эту кормишь…

— И кормлю! Приказало мне начальство — и кормлю. Оно цацкается с вами, у него свои планы… Может, так и надо. А если бы не начальство, накормил бы я вас… гады…

После таких слов Цайт счел за лучшее прекратить дискуссию о характере русского мужика, не надеясь, видимо, на ее удачное продолжение. Да и вообще у всех пленных пропала охота говорить о чем-либо.

Наступил теплый июльский вечер. Где-то близко, видно возле одной из землянок, играла гармошка. Молодые звонкие голоса пели песни — то грустные, протяжные, полные тоски и глубокого.раздумья, то задорные, веселые. Порой песня, вдруг взлетев ввысь, как бы рассыпалась мелко-мелко,— казалось, сами звуки ее пускались в бешеный пляс. И действительно, к песне примешивался перестук каблуков, топот многих ног.

Цайт слушал музыку, песни, топот и мучительно, до боли в голове, думал об одном: по какому поводу такое веселье?

Присмотревшись к часовому, сидевшему возле землянки в широкой полосе лунного света, он увидел, что это человек очень пожилой. Цайт отважился заговорить с ним.

— Эй, старик! — позвал он часового.

«— Чего тебе, молодой? — иронически ответил тот.

— Ты скажи, какая у вас сегодня радость, почему поют и пляшут ваши партизаны?

— Должен бы я запретить тебе всякие разговоры, но отвечу. Пляшут и поют потому, что молодые, что весело им. А к тому же еще удача: взяли в плен таких важных типов, как ты, почему же им не петь…

— Вы взяли несколько человек, а у вас взяли Севастополь. Понимаешь, старик, Севастополь и бесчисленное множество других городов. Какая же тут удача?

— О Севастополе ты мне не говори. Сегодня вы, взяли Севастополь, а завтра мы Берлин возьмем, так что дуже не хвались своими победами. А еще я тебе скажу: ты, завоеватель, сидишь у меня за решеткой, а я, которого ты считаешь завоеванным, сторожу тебя как арестанта и вора. Вот ты и подумай, у кого из нас перевес.

— Однако, дед, ты острый на язык, в этом тебе не откажешь…— проговорил Цайт, чтобы лестью немного смягчить деда.

— А ты думал, что все мы лыком шиты? Когда-то и кайзер твой так же думал. И этот недоносок ваш, Гитлер, видно, с такими же мыслями с цепи сорвался, когда на нас бросился.

— Ты о Гитлере, старик, не должен так говорить. Не забывай о том, что он вождь нашего народа.

— Нашел вождя! Собачьего племени он вождь. А народ ваш если не сегодня, так завтра разберется с такими вождями, вспомянешь мое слово!

— Сердитый ты, старик. Хотел с тобой по-хорошему поговорить, но, вижу, собеседник ты дерзкий.

— От приятной беседы я не откажусь, только смотря с кем.

— Так вот, старик, живешь ты плохо…

— Это как сказать!

— А ты не спорь. Война для всех нелегкое дело. Знаю же я, и дома у некоторых сожжены, и поля не засеяны, ну… и реквизиции, и, что греха таить, и грабеж.

— Что правильно, то правильно, на это вы мастера, по грабительской линии.

—. Бывает, старик! — подделывался Цайт.—Вот я и говорю: все несчастья во время войны на человека, ну… и, конечно, на таких людей, как вы.

— Говорить умеешь…

— Подожди, старик… Вот я и хочу спросить тебя: хочешь ты покоя, хорошей жизни, такой жизни, чтобы действительно счастливым быть, иметь богатство…

— Богатство, говоришь? А ты потихоньку говори, а то еще услышит кто-нибудь…

И Цайт перешел на шепот:

— Ты понимаешь, старик, есть такой способ, сразу можно стать богатым и счастливым.

— Говори скорей о своем способе.

— А способ простой, старик.— И Цайт зашептал так тихо, что слышен был шелест листьев на деревьях.— Способ простой и несложный.

— Ну, ну, давай его, давай!

— Так вот, старик, можешь выкуп получить от нас всех. За деньгами дело не станет, часть теперь получишь, часть после…

— А сколько, сколько? — И Цайту показалось, что старик затрясся как в лихорадке.

— Ну, пять тысяч марок…

— Всего? — аж вздохнул дед.

— Ну, десять, да мы договоримся, старик, договоримся! Не забудь, что в придачу еще хорошее поместье, скажем гектаров на тридцать, а то и больше…

— Предложение важное! — проговорил шепотом дед.— Но это же не задаром, видно, дается?

—. Я же сказал, как выкуп. Услуга за услугу.

— А в чем моя услуга должна быть?

— Услуга простая, старик… Ты выпускаешь нас на свободу…

— Ну, ну?

— Оденешь нас во что-нибудь ваше, ну, крестьянское или партизанское…

— Значит, в партизаны хотите подаваться?

— Ах, какой ты, старик, непонятливый. Не в партизаны, а чтобы спрятаться от партизан, понимаешь?

— Ага, понял, а дальше?

— Ну, ты проведешь нас тайными тропками… к нашим, ну, и озолотишься сразу…

.— Сразу?

— А что ж ты думал? Я ведь сказал тебе, что первую часть выкупа мы сейчас же дадим тебе на руки, как условлено, десять тысяч…

— Маловато для начала, но что с вами сделаешь, давай хоть их!

В землянке началась суета. Вскоре Цайт прошептал через отдушину:

— Ну, бери, дед!

Астап, а это был он, не стал ждать, тут же взял пачку марок и, удобно усевшись возле землянки, начал считать их при скупом свете луны.

.— Скорей, дед, скорей!

— Не торопись дуже, деньги счет любят…

Он аккуратно откладывал бумажку к бумажке, внимательно присматривался к некоторым купюрам, пробовал их на жесткость.

— Тут лишняя сотня! — важно сказал он.

— Бог с ней, с той сотней, это тебе на чай…— нетерпеливо откликнулся Цайт.

— На чай так на чай, пригодятся и они! —равнодушно проговорил Астап и, вытащив из шапки суровую нитку, по-хозяйски перевязал ею пачку бумажек и аккуратно положил ее в свое обычное хранилище, в меховую шапку-кучомку. Потом уселся еще удобней и начал набивать табаком трубку. Долго, кряхтя, высекал огонь из кремня.

Из огнива летели искры, но желанного дымка не появлялось. Даже безразличный ко всему Цобст и тот, наблюдая за дедом через щель в двери, начал беспокоиться, предложил деду специальный фитиль. Но дед отказался.

Наконец беленькая струйка дыма завилась в воздухе, и трубка Астапа заискрилась под медным колпачком.

— Любота! — ни к кому не обращаясь, сказал Астап, посматривая на редкие кудрявые облачка, в которых плавала луна.

— Торопись, однако, старик, & то скоро начнет светать! — с явным нетерпением проговорил Цайт.

— Успею со своими козами на торг, куда торопиться?

— Торопиться, конечно, не нужно, но открывать дверь уже пора. Снимай замок, старик! А может быть, ключей у тебя нет?

— Ключи для вас у меня есть всегда, вот они,— и Астап любовно погладил свой автомат.— К любому фашисту подходят, отпирают в один секунд.

— Пора, старик, не до шуток, оставь их на другой раз…

— А какие мне, к лиху, шутки с вами! А ну, отойдите от дверей да прекратите разговоры, законов, что ли, не знаете? Сейчас же, а то стрелять буду! — и Астап стукнул затвором.— Я вам такой фитиль вставлю, что и на ноги который не встанет. Ишь ты, начали дураков искать, я вас отучу от такой привычки навсегда, волчье мясо! Вот доложу командиру об этих деньгах, так, может, кто-нибудь и на расстрел пойдет за такие штучки… Не люди, а щенки, прости господи…

Астап выругался и умолк. С ним уже не вступали в споры, не делали и попыток возобновить переговоры. Пленные забились, как мыши, в дальний угол землянки и проклинали в душе самонадеянного Цайта за его совершенное знание характера русского мужика.

Утром пленных вывели из землянки и посадили на крестьянскую телегу. Они уже ни о чем не спрашивали. Ехали молча, думая и гадая, куда и зачем их везут. Ночью через стены шалаша, в котором их временно поместили, услыхали они гул самолета. А вскоре усиленный конвой повел их на опушку леса к широкому и ровному полю.

Перед самой посадкой к пленным подошли два человека. В одном из них Цайт узнал батьку Мирона, а в другом Геллер узнал Заслонова, о чем он успел шепнуть несколько слов Цайту и его спутникам. Как ни были обеспокоены гитлеровцы неизвестностью своей судьбы, они с любопытством посмотрели на Заслонова, о котором так много слыхали. И почти у каждого из них возникла одна и та же мысль: как могло случиться, что такой незаметный с виду человек побеждает их воинские части, берет в плен и делает такие дела, что немецкие солдаты начинают пугаться одного имени этого человека? Конечно, все это можно сказать и про этого батьку Мирона. Ответа на свои мысли они не находили. Но не было уже и времени долго размышлять. Мирон распорядился делать посадку. Перед этим он сказал несколько слов пассажирам:

— Всем известно, как стремились вы попасть в Москву. И вот мы с товарищем Заслоновым решили удовлетворить ваше желание. Вы будете в Москве. Надеюсь, что будете держать себя по-человечески и в дороге и там. Кстати, господин Цайт, примите квитанцию на десять тысяч сто марок, принятых от вас часовым, и, согласно его словам, переданных вами в фонд обороны.

— О, да, да, я очень благодарен вам…— растерянно пробормотал Цайт.

— Не стоит благодарности, — ответил Мирон.—Ну что же, пожелаем вам хорошей дороги…

Спустя минуту самолет оторвался от земли и быстро скрылся в темени ночи.

 

1

В зале первого класса Брестского вокзала всегда людно. Офицеры из эшелонов, идущих на Львов, Минск, Смоленск, Белосток и другие города, особенно младшие офицеры, как мухи облепляли стойку буфета, ресторанные столы. Станция Брест превратилась в широкие ворота для гитлеровских пополнений, снятых с западноевропейских фронтов боевых дивизий.

За Брестом начиналась Россия, а молодые, еще не обстрелянные как следует лейтенанты, естественно, проявляли повышенный интерес ко всему, что имело отношение к России, что называлось русским. Новоиспеченные офицеры прогуливали свои подъемные, справедливо считая, что на фронте особых возможностей провести весело время не будет. Закрадывались и мыс ли о недолговечности жизни фронтового офицера. От молодых не отставали и более пожилые. Подвыпив, кричали о победах, воздавали положенную хвалу Гитлер}, поднимали тосты за великую Германию. В некоторых тостах звучали порой и нотки обреченности. Офицеры, произносившие такие тосты, имели довольно унылый вид. Они и пили, придерживаясь лозунга: пей, так как все равно убьют. Не убьют на фронте, так подкараулят где-нибудь партизаны. Вообще, здесь чаще и чаще — и в вокзальной толпе и в эшелонах — начинали говорить о партизанах.

В небольшой группе офицеров, среди которых чинно сидели и два штабных генерала, шел оживленный разговор как раз о партизанах. Подполковник, возвращавшийся, видимо, после отдыха на фронт, убежденно говорил:

— Понятно, партизаны для нас не являются уже, серьезной опасностью, но, уважаемые господа, недооценивать их не совсем разумно.

— Глупости! — сердито буркнул старый генерал. Подполковник не сдавался:

— Я прошу извинения, господин генерал, но согласиться с вами ни в каком случае не могу. Весной этого года я со своим полком ехал на фронт. Уже в Барановичах мы вынуждены были выгрузиться из вагонов, так как впереди железная дорога был испорчена и, как сказали нам, на несколько дней остановлено всякое движение. И я должен сказать вам, господа, что пеший путь к фронту стоил нам больших жертв.

— Однако вы хватили через край, господин подполковник. Я, конечно, не склонен отрицать таких фактов, но вы должны знать, что бывают исключения. С вашим полком могло это произойти. Возможно, он состоял из молодого пополнения, и случайный выстрел Мог вызвать в таком случае большую панику.

— Жертвы, господин генерал, жертвы! Больше двухсот человек мы потеряли только по дороге на фронт.

— Я ведь говорю — паника, а при панике жертвы могут быть еще больше.

— Никакой паники, господин генерал. Боевой полк, из Норвегии, имел опыт.

— В таком случае позвольте мне поставить под сомнение способности командиров…

Подполковник нахмурился.

— Наконец,— генерал решил немного смягчить свои слова,— опыт, приобретенный в Норвегии, да и в любой европейской стране, мало, а то и совсем, не подходит для тактики в русских условиях.

– С этим я полностью согласен, господин генерал,— немного повеселел подполковник.

— Вот видите. А партизаны ваши в значительной степени миф, созданный нами самими… Не так ли, уважаемый лейтенант? Вы, кажется, фронтовик? — спросил генерал у лейтенанта, который сидел поблизости и почтительно прислушивался к разговору.

— Фронтовик, господин генерал. Вы говорите истинную правду. Мы их бьем как мух, если они осмеливаются выступать.

— Ну вот видите! Лейтенант прав. Я вас попрошу, мой друг,—обратился он вновь к лейтенанту,—окажите мне маленькую услугу: прикажите официантке принести мне стакан минеральной воды.

— Слушаюсь, господин генерал! – И шустрый лейтенант побежал в буфет.

– Пример берите с него, господа! — важно проговорил генерал, ни к кому лично не обращаясь.— Он знает, что такое порядок и дисциплина. С такими мы завоюем весь мир…

Кое-кто поддакнул генералу, кое-кто иронически улыбнулся. Возражать никто не стал, ни у кого не было особой охоты спорить со старым генералом, и, наконец, это было бы и нетактично.

Проворный лейтенант привел официантку. Генерал долго цедил воду из стакана, присматриваясь к официантке, будто пересчитывая все завитки волос на ее голове, долго рылся, отыскивая мелочь, чтобы рассчитаться.

– Я уже расплатился, господин генерал!

— А-а… ну спасибо, спасибо, мой друг. Приятно встретить в дороге таких услужливых офицеров.

Лейтенант откозырял.

— Садитесь, садитесь, не нужно особых церемоний! — ласково проговорил генерал.

Лейтенант занялся журналом, придвинувшись со своим чемоданчиком ближе к генералу. Наконец он свернул журнал, положил его на чемодан и вышел из зала на привокзальную площадь. Увидев ряд машин, стоявших неподалеку, он решительно направился к ним и вскоре очутился возле новенького «опеля». Молчаливый шофер почтительно открыл перед лейтенантом дверку машины.

— А где Ганс? – по-немецки спросил лейтенант.

– Сейчас будет, Пошел вас искать, вместе с полковником.

– С каким полковником?

– Видите, господин лейтенант, тут один полковник хочет срочно попасть в Барановичи, а железная дорога закрыта, где-то произошло крушение воинского эшелона.

— Гм… В Барановичи нам не совсем по дороге…— тихо проговорил лейтенант, постоял минуту, что-то обдумывая, торопясь пошел к вокзалу. Но навстречу ему уже шел Ганс с незнакомым полковником.

Ганс отрапортовал лейтенанту:

— Господин лейтенант, вас хочет видеть господин полковник.

— О, я так рад, я так рад, господин лейтенант. Вы выручите меня из беды, если подвезете до Баранович. У меня срочные дела. И всегда, когда торопишься, происходит какая-нибудь непредвиденная заминка. Черт бы побрал этих партизан с их сюрпризами…

— Прошу вас, господин полковник, машина в вашем распоряжении. Но боюсь: если они вывели из строя железную дорогу, то могли напакостить и на шоссе. Впрочем, там будет видно.

— Большое вам спасибо. Я только на одну минутку отлучусь, здесь в камере хранения мои вещи.

— Мой солдат вам поможет…— ответил лейтенант и тут же, с тревогой глянув на часы, приказал: — Ганс, помогите полковнику принести вещи.

Ганс бросился выполнять поручение лейтенанта,— приказ есть приказ. Полковник едва поспевал за солдатом. С явным страхом подходил Ганс к камере хранения… Но, увидя, что в очереди стоят офицеры ниже полковника по чину, он проявил такое проворство, что успел без всякой очереди получить вещи. *»

Машина плавно тронулась с места и, набирая скорость, помчалась по шоссе. На контрольном пункте полковник, как старший по чину, показал свои документы, и перед ним сразу поднялся шлагбаум. Лейтенант тоже успел заглянуть в документы полковника и, видно, остался ими очень доволен. На них стоял штамп генерального штаба армии. Полковник был неразговорчив. Только когда отъезжали от вокзала, обменялся несколькими скупыми словами о погоде. Потом попросил извинения:

— Вы не обращайте внимания на меня, я так устал за дорогу, что могу немного и подремать.

И только он проговорил это, как глухой взрыв сотряс воздух. Все насторожились.

— Что такое? — спросил полковник.

— Видимо, взрыв — и, судя по всему, в городе, — ответил лейтенант.

Они отъехали километра четыре. Дорога поднялась на пригорок, и, когда лейтенант оглянулся, он увидел город, лежавший как на ладони. Остановили машину, вылезли.

— Смотрите, господин полковник, над вокзалом дым!

Едва лейтенант успел проговорить это, послышался новый взрыв, еще более мощный, чем первый.

— Не поставить ли нам машину куда-нибудь в менее приметное место? — проговорил полковник.

— Вы думаете, бомбежка?

— Здесь и думать, господин лейтенант, не надо, бомбежка в наше время не такое уж редкое явление.

— Ваша правда, господин полковник… Но вражеских самолетов не слышно. Да и фронт отсюда далеко. Это обычные взрывы.

В тот же миг послышался третий взрыв. Простым глазом можно было видеть, как высоко взвилось над вокзалом пламя и тут же сникло, уступив место густому черному дыму.

— Вот вам, господин лейтенант, и обычные взрывы…— в раздумье проговорил полковник и вооружился биноклем.—А знаете, вокзал с одного крыла охвачен пламенем. Горит. Что бы там ни было, господин лейтенант, но нам остается только поблагодарить бога, что он так чудесно избавил нас от смертельной опасности, Я благодарен вам, что вы согласились меня подвезти. Вы понимаете, что там произошло какое-то несчастье, и мы с вами, если бы не выехали оттуда, могли бы стать его жертвами.

Машина без особых приключений покатила дальше. Полковник быстро задремал, укачанный ездой. Лейтенант не без интереса посматривал на него: не так часто попадались ему офицеры генерального штаба.

Уже темнело, когда машина свернула с шоссе и поехала по пыльной грунтовой дороге.

Лейтенант настороженно смотрел вперед, держа наготове автомат, который, не по чину, появился у него в руках. Давно уже минули поворот на Барановичи, нагнали страха на полицаев двух небольших гарнизонов,— лейтенант заявил им, что господин полковник едет со специальным заданием по инспекции полицейских гарнизонов. Наконец полковник проснулся. Очухавшись и закурив сигарету, он счел нужным справиться о дороге:

— Где мы едем теперь, лейтенант?

Лейтенант показал ему карту, быстро обозначил место, которое они проезжали.

— О, это далеко уже от Баранович, почему мы попали сюда?

— Я не хотел беспокоить вас, господин полковник, вы так хорошо спали… Дело в том, что на подъездах к Барановичам испорчены мосты на шоссе и мы вынуждены ехать другими дорогами. Но это куда безопаснее, чем ехать по партизанской зоне. Скоро мы будем не так далеко от Минска. Как я узнал, железнодорожная линия в тех местах совершенно исправна. Учтите также, господин полковник, что там несколько аэродромов, так что в случае надобности вы будете иметь полную возможность лететь дальше самолетом.

— Самолетом? Это, пожалуй, самое лучшее, что можно придумать! Однако, уважаемый лейтенант, вы напрасно не разбудили меня раньше.

— Господин полковник, простите меня, что я не нарушил ваш сон! Но поверьте мне, было бы просто нетактично будить уставшего человека.

— Милый мой лейтенант, я понимаю вас, но, знаете, деликатность в некоторых делах бывает порой, ну.я как вам сказать, излишней. Искренне признаюсь вам: А чувствовал бы себя теперь в поезде куда лучше… Что мы можем сделать с вами, лейтенант, если на нас наскочит вдруг десяток партизан?

— Мы не с голыми руками, господин полковник. У нас и гранаты есть на всякий случай, и автоматы, ну и наши пистолеты тоже не последнее оружие. А вдобавок ко всему у нас есть еще и два ручных пулемета» Ганс, покажи пулеметы господину полковнику.

Увидев пулеметы, полковник стал спокойней и со* брался еще немного поспать. И только хотел удобней примоститься на своем месте, запихивая под ноги объемистый портфель, как впереди засигналил красный; фонарик.

Машина сбавила ход. Красный фонарик приближался. И когда машина затормозила, с обеих сторон дороги выскочили по два человека, и четыре автомата недвусмысленно уставились в дверки машины. Послышалась команда:

— Руки вверх! Кто такие, выходите!

Лейтенант успел шепнуть полковнику, чтобы тот особенно не волновался и, избави бог, не хватался за оружие, так как могут произойти разные непредвиденные неприятности. С поднятыми руками лейтенант кое-как выкарабкался из машины, вооруженные автоматами люди схватились за его кобуру. Но то ли он сказал какое-то слово, то ли его просто узнали, — быстро послышалась команда человека, стоявшего с фонариком:

— Пропустите машину! Машина двинулась дальше.

— Вы обратили внимание, господин полковник, на этот маскарад? — взволнованно проговорил лейтенант.— Полицаи маскируются под партизан, чтобы напасть на их след.

— Признаться, из-за темноты я и не заметил, как они одеты.

Если бы полковник был откровенен, он мог бы признаться, что очень и очень напугался, — до того, что у него пересохло в горле. Не успел он окончательно избавиться от страха, как начались такие приключения, которые полковник, видимо, будет помнить всю свою жизнь. Машина вдруг сбавила ход, потом начала вилять между деревьями, освещая их фарами то с левой, то с правой стороны. Вскоре совсем остановилась.

— Что случилось? — тревожно спросил полковник.

— Да, видно, ничего особенного. Какие-нибудь неполадки в моторе. Сейчас посмотрим…— проговорил лейтенант равнодушным голосом и вылез из машины. За ним высунулся и полковник. И только он ступил на землю, как две пары сильных рук подхватили его под мышки. Он не видел, кто схватил его, и с перепугу мог только сказать:

— Что такое, что такое?

— Не волнуйтесь, господин полковник, они только возьмут у вас оружие… А вообще могу поздравить Вас, наконец мы приехали.

Смутная догадка шевельнулась в сознании полковника. Он как стоял, так и упал на руки партизан, державших его.

— Ванька, воды скорей! — скомандовал лейтенант.

— Сейчас, товарищ лейтенант! — отчеканил солдат Ганс, так внезапно превратившийся в Ваньку,

Когда полковник пришел в себя, его отвели в землянку, зажгли коптилку, сделанную из гильзы снаряда, При ее тусклом свете он разглядел постель на скрипу* чем топчане, солдатский котелок с водой на столе. Затем пришли какие-то люди, спросили, не хочет ли господин полковник поужинать.

— Оставьте меня в покое. Какой идиот будет думать об ужине в такое позднее время…-г-отозвался он, пристраиваясь на топчане.

Полковник был явно не в духе, его не стали упрашивать и, пожелав спокойной ночи, заперли дверь землянки.

Тысячи мыслей лезли полковнику в голову, но ни одна не приносила утешения. Так попасться, так поскользнуться на совершенно ровном месте! И он проклинал себя за торопливость, с которой бросился из главной ставки. Кто был виноват в этой сумасшедшей спешке? Конечно, он сам, никто другой… Не фюрера же обвинять в том, что он приказал как можно быстрей доставить оперативные приказы и планы в штаб Центрального фронта…

 

2

Лейтенант Комар рапортовал Соколичу о своем «рейде». Рапорт получился довольно содержательный, хотя лейтенант обычно не любил слишком расписывать события и ограничивался самыми короткими сообщениями:

— Ликвидировали двух бургомистров. Уничтожили одного гестаповца. Связались с польским партизанским отрядом. Узнали от ксендза в городке Н., которому отрекомендовались гестаповцами, что там существует подпольная организация, выступающая против польских и советских партизан и имеющая контакт с гитлеровским командованием. Произвели три взрыва на станции Брест: в офицерском зале, в солдатском и в камере хранения. Взрывы видели собственными глазами. Результаты неизвестны. При проведении этой операции взяли в плен гитлеровского полковника, представителя генерального штаба. Его личные, а также все штабные документы, которые он вез, сданы дежурному по штабу.

— Поздравляю вас, товарищ Комар! Поработали вы по-партизански. Видно, нравится вам эта работа?

— Не то что нравится, а настоящая, как видите, работа.

— Ну, я рад, что вы наконец нашли свое дело. Продолжайте в том же духе. Отдохните, продумайте Очередной маршрут, посоветуемся, когда вам выбираться, ну и план ваш обсудим.

Вестовой принес Соколичу радиограмму из Москвы. Центральный партизанский штаб предлагал уточнить Сообщения из Бреста, где будто бы взорван вокзал и среди погибших, согласно немецким данным, значатся два генерала. Предлагалось также сообщить имена участников операции, если они известны Соколичу.

— Вот видишь, товарищ Комар, о генералах ты и не сказал в своем рапорте…

— Я же не знал, товарищ командир, кто попадет под наши чемоданы. А генералы были.

— Ну что ж, уточним эти сведения.

Соколич сообщил в Центральный штаб имена участников брестской операции, добавив, что в плен захвачен ими полковник с важными документами, который очередным самолетом будет доставлен в Москву.

А документы действительно заслуживали большого внимания. Это были оперативные планы, открывавшие кое-какие секреты гитлеровской стратегии. Имели они непосредственное отношение к Сталинграду, к начатой уже главным гитлеровским штабом подготовке наступления на Сталинград.

 

3

Кончился август. Отряд Заслонова по дороге в новый район остановился на отдых неподалеку от отряда Мирона.

Вечером на берегу небольшого лесного озерка происходило собрание партийной организации отряда. Рассматривались дела о приеме в партию. Среди других заявлений были заявления Заслонова и Хорошева.

Выступал Заслонов:

— Знаете, товарищи, мне, признаться, немного совестно, что только на четвертом десятке своей жизни я наконец отважился просить принять меня в партию большевиков. Я все надеялся, мечтал сделать что-нибудь особенно хорошее для Родины и тогда прийти к коммунистам и сказать им: только теперь я полностью оправдал ваше доверие и прошу зачислить меня в ваши ряды. Но мне все казалось, что делаю я очень мало, что приношу очень мало пользы. Одно скажу: все, что делал до войны и во время войны, я старался делать так, как делал бы коммунист. От всего сердца говорю вам, что и в дальнейшем буду бить фашистов по-большевистски, пощады они от меня не дождутся. А еще скажу, что не дам спуску и тем из наших людей, которые думают прожить войну за чужой спиной. Я уже не говорю о тех, кто опоганил свою душу предательством, продажностью, эти сорняки вырываем и будем вырывать с корнем, чтобы не позорили нашей земли. Что же мне сказать вам еще: и прежняя моя работа и теперешняя проходила и проходит у вас на глазах, вам она видней. Прошу принять меня в партию.

Вопросов почти не было, так как действительно вся жизнь Заслонова прошла на глазах людей, составлявших основное ядро его отряда. Задавали вопросы только новички, которым хотелось больше узнать о своем командире. Один из самых молодых партизан спросил и сразу же покраснел, как девушка:

— Скажите, Константин Сергеевич, как вам удается побеждать иногда более сильного, чем наш отряд, врага и в чем секрет этих побед?

Кое-кто из старших невольно улыбнулся. Заслонов нахмурился:

— Почему вы смеетесь, товарищи? Вопрос законный. Если вам, бывалым бойцам, он может показаться немного наивным, то для начинающего бойца все это имеет серьезное значение. Начнем со второго вопроса, о секрете победы. Секрета здесь большого нет, вы, участники наших побед, все видели своими глазами, все испытали на себе. Нужно хотеть победить. Нужно верить в свои силы. Нужно хорошо знать врага, его силу, его оружие, его слабые места. Но чтобы все это хорошо знать, нужна серьезная, до седьмого пота, работа: и точная разведка, и учет своих сил, и их правильная расстановка, и удачный выбор времени для нападения, чтобы оно было неожиданным для врага. Ну, а если уж бросились в атаку, то на кусты не оглядывайся, здесь, брат, ломи, круши, молоти фашиста по хребту, не жалей ему огня. Вот и весь наш секрет, если считать это секретом.

Среди выступавших был и Чмарутька.

— Может, мое слово будет здесь не к месту, но должен и я сказать, что думаю. Когда-то я очень любил и уважал Константина Сергеевича.

— Почему когда-то, а теперь?

— А ты, парень, не торопись меня перебивать. Молод еще поправлять старика Чмарутьку.

— Пожалуйста, Савка Лявонович!

— Так вот я и говорю: любили и уважали мы Константина Сергеевича. Это был начальник депо, дай бог всем такого. Дело понимал — раз. Спуску лодырям, прогульщикам не давал — два. Государственным был человеком, вот что. Это значит — три. Ну и о рабочем классе заботился как следует: и требовал, и трудящего человека в обиду не давал. Одним словом, справедливый был человек, чего там говорить. Вот вам и четыре., Ну, а когда пришла война и заявился в депо Константин Сергеевич, скажу прямо, пусть не обижается товарищ Заслонов, очень мы его невзлюбили и глаз на него имели злой, чего здесь таиться. А почему невзлюбили — вы сами понимаете, чего мне долго говорить. Оказалось, однако, что очень и очень ошиблись мы в своем мнении,— на деле человек работал против фашистов, да еще как работал. Если бы каждый из нас так старался, мы давно Гитлеру голову свернули бы и войне был бы конец. Ну, а теперь Константин Сергеевич есть настоящий боец против мирового фашизма, и я, Савка Лявонович, готов голосовать за то, чтобы приняли его в партию. Я понимаю, что он и до этого был настоящим большевиком, хотя и беспартийным… И да здравствует наша партия! А фашистов мы били и, правильно сказал товарищ Заслонов, будем и дальше бить. Не выкрутятся они из наших рук, дадим им, что полагается. Я кончил, товарищи, пусть теперь кто-нибудь другой скажет.

— Правильно, Савка Лявонович, все правильно! — послышались голоса.

Но кто-то, видимо, шепнул Чмарутьке, что с голосованием он высказался не совсем правильно,— поскольку человек он беспартийный, то и голосовать не имеет права. Это так возмутило Чмарутьку, что он сразу же опять попросил слова.

— Тут один товарищ неофициально упрекнул меня моим беспартийным положением. Видно, он думает, что я не знаю правила голосования. Если я сказал об этом, так имел в виду, что буду в мыслях голосовать за товарища Заслонова. А такого правила, насколько я знаю, нет, чтобы запретить мне это. Вот вам первое. К тому же сегодня я беспартийный, а может, завтра или послезавтра тоже буду партийным человеком. Это второе. Я кончил.

Чмарутька сел и обвел взглядом всех, будто хотел проверить впечатление от своих слов. На всех лицах светилось явное сочувствие его высказыванию.

Выступило еще несколько партизан, среди них и Мирон.

— Мнение мое о Константине Сергеевиче высказано в рекомендации, которую здесь уже читали. Мне остается только выразить свою искреннюю радость, что такой прославленный командир, как товарищ Заслонов, будет еще больше, так сказать, непосредственно связан с боевой партией коммунистов. Понимайте это не как излишнюю похвалу известному нам человеку. Хорошего человека не перехвалишь. Одно мне хочется сказать самому товарищу Заслонову: больше нагружать своих командиров. Этим я не хочу сказать, что они не загружены. Но дело в том, что товарищ Заслонов временами берет на себя слишком много обязанностей, любит сам выполнять то, что должны делать его подчиненные командиры. А причина этого, возможно, в излишней горячности человека. Говоря так, я обращаю внимание всего коллектива, чтобы товарищи тоже имели совесть и освобождали командира от разных второстепенных дел. Конечно, командир должен входить во все мелочи, но это не значит, что он должен работать за всех. Вот об этом я хочу вам сказать. А во всем остальном я согласен с Савкой Лявоновичем: был Константин Сергеевич примерным беспартийным большевиком, теперь он будет таким же примерным партийцем. Народ он знает и любит, ну и народ держит его в своем сердце, как самого преданного и любимого сына.

Проголосовали единодушно.

Заслонова поздравляли, жали ему руку. Он благодарил, обменивался дружескими взглядами с людьми, был глубоко взволнован, растроган. За эти короткие минуты он будто по-новому взглянул на всю прожитую жизнь, и многое из того, что он сделал за последние)годы, предстало перед ним совсем в новом свете. Он и прежде любил и уважал партию и понимал, что партия — это великая сила, которая смогла вывести народ из глубочайшей бездны извечного людского горя на такую дорогу, где человеческое счастье становится для всех живой реальностью.

Его сердечно поздравлял Хорошев, сидевший рядом с ним, и тут же тихо шептал ему:

— Знаете, Константин Сергеевич, как я волнуюсь. Признаться, больше, чем тогда, когда мы взорвали с вами артиллерийский склад.

— Что ж, Николай, это хорошо, если волнуешься. Скажу тебе, мне очень не нравятся люди, которых ничто и никогда не волнует. Это не значит, что все они мертвецы, но все же настоящего горения, настоящего человеческого огня в их душах нет. В лучшем случае они исполнители: аккуратные, неаккуратные, дисциплинированные, недисциплинированные… Но не ищи в них боли за общее дело, не ищи того, что когда-то называли искрой божьей. Так что волнуйся, Николай, очень волнуйся, причина есть, и очень серьезная,

Хорошеву, как более молодому, задавали больше вопросов. Высказывались о нем товарищи сочувственно, как о хорошем командире, обучившем многих новичков своему опасному делу.

Выступил и Детка. Куда девалась его прежняя развязность и рисовка. Он сказал просто и коротко:

— Товарищ, Хорошев многому научил меня, хотя он почти мой ровесник. Не только в подрывном деле. Он настоящий советский человек. Не теряется, когда приходят тяжелые минуты. Не забывает об осторожности, когда выпадают исключительные удачи. Не задирает носа перед партизанами. Он хороший товарищ. Я рад, что он подал заявление в партию, потому что он будет настоящим коммунистом.

С собрания Заслонов пошел вместе с батькой Мироном к себе на квартиру. Было много общих дел' в обоих отрядах. Следовало решить и ряд организационных вопросов. Отряды выросли настолько, что можно было уже выделить из них несколько новых отрядов. За время боев выросли и люди, выявились способные организаторы, командиры. Пришла директива из Центрального штаба партизанского движения превратить крупнейшие партизанские отряды в бригады.

До поздней ночи сидели Мирон и Заслонов со своими ближайшими помощниками, обсуждали, кого можно выдвинуть командирами, комиссарами и начальниками штабов отрядов. Заслонов советовался с батькой Мироном о дислокации своей будущей бригады в новой зоне боевой работы. По-прежнему для Заслонова планировалась работа на железных дорогах, где его отряд приобрел уже ценный опыт и выработал свои определенные методы, так сказать тактику и стратегию.

Мирон остался ночевать у Заслонова.

А в это время на берегу озера, под раскидистой кряжистой сосной, сидели Хорошев и Надя. Свет луны придавал озеру сказочный вид. Лес на том берегу прятался в ночном сумраке, виднелись только освещенные зубчатые вершины деревьев. От середины озера к берегу протянулась трепетная лунная дорожка. Было так тихо, что Надя слышала, как переливается вода где-то в кринице и что-то невнятно шепчет ночная озерная волна, набегая на жесткую, сухую осоку,— сонное окуневое царство. И еще слышала девушка, как билось ее собственное сердце.

Казалось, так можно просидеть целую вечность, вглядываясь в лунную бездну озера, прислушиваясь к сказочным звукам ночи. Разговаривать не хотелось,— казалось, любое слово может сразу нарушить очарование тихой августовской ночи. Светлый месяц между тем начал окутываться тучами. Озеро потемнело. Но в тихие всплески сонной воды и робкий шелест прибрежных осин по-прежнему врывался тихий прерывистый шепот:

— Я тебя люблю, я не могу жить без тебя, Надя.

— Я же здесь, никуда не делась. Я сижу рядом с тобой.

— Ох, насмехаешься ты надо мной… Я ведь хочу, чтобы у нас все было как у добрых людей. Семьи я хочу, нашей с тобой семьи.

— А ты думаешь, я не хочу семьи, не хочу ласки твоей? Может, я тебя еженощно во сне вижу, баловник ты мой! Может, мне снятся такие вот малюсенькие синеглазые хорошевцы, вот с такими носами, как у тебя, медвежонок ты мой, с такими вот щечками, ну, конечно, меньшими, чем твои. И мне хочется иметь свое гнездо. И, как всякое гнездо, оно должно быть надежным и уютным. Время ли думать об этом? Мы ведем борьбу, а она без жертв не обходится. И каждый из нас — и я, и ты, и наши близкие товарищи — можем в любой день и час погибнуть. Разве ты хочешь множить сирот, их и без того много на нашей земле. Я чувствую себя по-настоящему счастливым человеком оттого, что люблю тебя и думаю, что и ты меня любишь. А все остальное, как говорится, давай отложим до той долгожданной поры, когда мы примемся за свои мирные дела. Я думаю, ты понимаешь меня…

Он ничего не ответил, только вздохнул и отвернул лицо, когда лунный свет неожиданно осветил их.

—. Что же ты молчишь и почему отворачиваешься? — И Надя, как маленького, ласкала его, перебирала пряди его волос.

Он молчал, ему было приятно и слушать ее упреки, и ощущать ее ласку.

— Молчишь, сердишься? Ну что же, позлись немного, злюка. Но ты же знаешь, сердится обычно тот, кто неправ.

Начал моросить дождик. В другое время Хорошев не рад был бы противному мелкому дождю, который сеялся как сквозь сито. Вначале он не доставал их под навесом косматой сосны. Приятно было сидеть здесь с Надей и под монотонный шум мечтать о своем будущем, гадать, близко оно или далеко. Но дождь становился все сильней и вскоре добрался и до них, пробившись сквозь густые ветви сначала несмелыми крупными каплями, а потом пролившись холодными струйками.

— Пойдем, Коля, — просто сказала она.

— Пойдем, Надя,— ответил он.

Они накрылись плащ-палаткой и пошли. По брезенту глухо барабанили дождевые капли, а Наде и Николаю было так хорошо, так уютно,— ведь ее рука была в его руке и каждый чувствовал близость и тепло другого.

— Прости, Надюша, может, я сказал что-нибудь неприятное.

— Молчи, я же тебя ни в чем, ни в чем не виню, любимый мой, родной…— И, обхватив шею Хорошева руками, она поцеловала его в губы.

Он схватил ее, поднял, закружил вокруг себя и осыпал горячими поцелуями.

Намокшая, ставшая жесткой палатка путалась на земле под ногами. А они стояли под дождем, забыв о нем, хотя лил он как из ведра.

 

4

Ее задержали при самом въезде в село, расположенное на берегу реки километрах в трех от железной дороги. Полицай, неожиданно выскочивший из-за старой кузницы, приютившейся под вербами возле самой дороги, схватил лошадь за оброть и грубо выругался:

— Куда вас нечистая прет! Ослепли, что ли, не видите?

Он тыкал рукой в небольшой фанерный щиток, прибитый к источенному шашелем и изгрызенному конскими зубами столбу,— к нему, видно, привязывали раньше лошадей, которых приводили к кузнецу.

На таблице всего два слова: «Запретная зона».

Полицай начал сворачивать коня с дороги, но тут же спохватился и, подняв автомат, грозно спросил:

— Документы!

—. Вот так бы и говорили сразу, а то ругаетесь… А еще называетесь службой порядка…

— Ну, ну, ну… поговори у меня.

— А нельзя ли обращаться с людьми более вежливо? — спокойно проговорила сидевшая на телеге молодая женщина и решительным жестом протянула бумагу к самому носу полицая.

Полицай испуганно отшатнулся, недоуменно глянул на девушку, потом, стараясь придать своему лицу серьезность, впился в бумагу. Прочитал раз, другой, повертел бумагу в руке и наконец, даже вздохнув, решительно проговорил:

—. А все же нельзя.

— Что нельзя? — наступала девушка.

— Ехать тут нельзя, видите — запретная зона…

— Для кого, может, и запретная зона, только не для меня. Вы же прочитали документ, я назначена учительницей в это село, вот и направление.

— Это меня не касается. Здесь никто, кроме немцев, не имеет права ездить.

— Конечно, если не по делу, то никто и не поедет, А я должна здесь работать.

Полицай растерялся. Если бы кто-нибудь другой Этак разговаривал с ним, он знал бы, что делать. А с этой все же как-то неловко.

И учительницей назначена, и с виду такая красивая девушка…

Не успел полицай принять окончательное решение, как в дело вмешался немецкий патруль. Девушку повели в комендатуру штаба. Документы оказались в порядке.

— Можете идти, фрейлейн, к старосте, прошу извинения за задержку. Но не завидую вам, какое сейчас учение…

Староста, пожилой уже человек, повертел в руках ее назначение, недовольно хмыкнул:

— В своем ли они уме, куда вас посылают?

— А что?

— А вот что… Какая теперь наука, прости господи, В школе воинский штаб…

— Что же, школу можно разместить где-нибудь в хате.

— В хате…— передразнил девушку староста.— Каждая хата битком набита солдатами. Где вы, наконец, сами будете жить, хотел бы я вас спросить?

— Там, где дадите мне квартиру, староста,— спокойно ответила девушка.

Староста задумался, потом безнадежно махнул рукой:

— Что с вами поделаешь? Не ночевать же вам на улице. Располагайтесь пока что вон в той боковушке, а там посмотрим.

 

5

Несколько дней молодая учительница безуспешно пыталась добиться приема у полковника, командира дивизии. Она побывала у кое-кого из командиров, непосредственно подчиненных полковнику. Над ней или посмеивались, или просто выпроваживали за дверь, угрожали арестом. Один обер-майор сказал ей:

— Ваши подопечные пусть скажут нам спасибо за то, что еще живут на свете. Какая им нужна грамота?, А вам, барышня, советую оставить бесполезные хлопоты…

— Это мой долг…— резко перебила майора девушка, выведенная из равновесия поучениями пруссака.

— А я возьму и прикажу вас вместе с вашим долгом выбросить за пределы района.

Но девушка не сдавалась. Она ссылалась на выступления гауляйтера Кубе, не раз говорившего о подлинном расцвете духовной культуры, которую принесла армия освободителей на белорусскую землю.

Офицер глянул на девушку, презрительно улыбнулся, процедил сквозь зубы:

— Больше нам не о чем говорить. Можете идти, фрейлейн.

И все же она добилась встречи. Сначала точно выяснила, когда является в штаб командир дивизии, И вот однажды утром снова подошла к школе, как раз в ту минуту, когда к штабу в сопровождении своего адъютанта приближался полковник. Часовой, стоявший у крыльца школы, громко приказал, чтобы она повернула обратно, так как здесь нельзя ходить штатским.

Девушка остановилась.

— Что такое? — спросил часового полковник. —. Девушка, господин полковник. Не пускаю.

— А-а-а, вот в чем дело…— и он глянул на учительницу.

— Я к вам, господин полковник.

— Пропуск есть у вас?

— Нету.

— А разве вам неизвестно, что вход без пропуска в штаб строго воспрещается? Вы рискуете быть убитой часовым.

— Что же мне делать, если ваш помощник приказал не выдавать мне пропуск.

— Кто вы?

— Местная учительница.

— А-а-а… понимаю. Слышал, слышал о вас…

Он тут же приказал адъютанту оформить пропуск и исчез за дверью штаба.

И вот спустя минут двадцать ее пригласили к полковнику.

Он сидел за столом и перебирал бумаги. Полковника нельзя назвать пожилым человеком, хотя его виски и несколько прядей густой шевелюры были осыпаны серебряной пылью, которая только подчеркивала смуглость лица.

— Извините, что немного задержал вас. Я слушаю вас теперь,— сказал он, оторвавшись от бумаг.— Должен вас, однако, предупредить: если вы думаете говорить об освобождении школьного здания, то это будет ненужной тратой драгоценного времени. Дело это, должен вам сказать, совершенно безнадежное. Вы хотели говорить еще о чем-нибудь?

Девушка волновалась. Она часто бросала взгляд на приоткрытую дверь. В соседней комнате сидел майор, разговаривал с какими-то офицерами.

Полковник встал, давая понять, что аудиенция окончена. Но она не выражала никакого желания уходить.

— Я хочу разговаривать с вами только с глазу на глаз.

— Не совсем понимаю вас…— смутился немного полковник и присел на свой стул.—Что вы хотите сказать?

— Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз, чтобы никто посторонний не услыхал ни одного слова.

— Мы ведь с вами одни здесь, никого постороннего нет…

Девушка молча показала на закрытую дверь.

— Их не бойтесь, обер-майор мой помощник по службе.

— Вот потому, что он ваш помощник, я и не хочу говорить при нем. И вообще, я хочу сказать вам, что ни один из ваших немцев не должен знать о нашем разговоре.

— А кто же я, по-вашему?

— Вы хорошо знаете, кто вы. А если забыли, я напомню: вы чех, родом из Кловиц под Пильзеном, из семьи рабочего.

— Постойте, постойте, откуда это вам известно? Не ожидая ответа, он вышел в соседнюю комнату и, видно, отдал какой-то приказ своему помощнику. Через минуту девушка увидела, как обер-майор медленно проплыл под окнами комнаты и дальше — по улице.

— Так откуда вы знаете обо мне? — спросил еще раз полковник, возвратясь в комнату.

— Мы впервые узнали о вас от Честка. Передаю вам привет от него.

— О каком Честке вы говорите?

— Имею в виду лучшего вашего друга, которого гитлеровцы два года назад выбросили с завода, а затем мобилизовали в армию, откуда он и попал к нам…

— Послушайте, вы, не знаю, кто вы, откуда явились сюда, я сейчас же прикажу арестовать вас, и вы будете немедленно расстреляны… как… как…—полковник подбирал нужное слово, — как партизанка-подпольщица.

— Вы не сделаете этого…— спокойно проговорила — девушка.

— Странно, однако… Мой служебный долг, честь –командира обязывают меня сделать это. Достаточно мне позвонить — и вы попадете в тюрьму…

— И все же вы так не поступите.

— Почему?

— Вы не сделаете этого во имя своей родины.

— Кто вас послал сюда? Откуда у вас такая уверенность? Вы явились ко мне, в штаб дивизии, будто в гости к хорошему знакомому.

— Мы надеемся, господин полковник, что станем такими хорошими знакомыми. А теперь могу ответить вам и на некоторые ваши вопросы. Знаем мы о вас всё. Знаем не только о вашем происхождении, о ваших близких. Знаем и от Честка, и от некоторых других чехов, которые находятся теперь у нас. Вы, конечно, можете подумать, что все это только провокация… гестаповская… Но я надеюсь, вы отнесетесь ко мне более доверчиво…— И она достала из своей сумки несколько тетрадей, подала их полковнику. Это были упражнения в немецком языке, переводы разговорных фраз, отдельных слов. Несколько страниц были заполнены стихами немецких поэтов. И вот аккуратно переписанное, правда другим почерком, посвящение к «Фаусту» Гёте. Тут же приписка: «Славной моей ученице на память о наших занятиях». В приписке имя и фамилия ученицы, не было только фамилии того, кто писал.

— Эта ученица, как видите, я… А почерк ничего не говорит вам?

— Да, узнаю руку Честка…

— Это все хорошо… Вы же понимаете сами, что не могла я принести вам письмо от вашего приятеля,—, ведь в случае ареста оно могло стоить вам дорого. И мне, конечно. Что же еще вам сказать? Знаем о вас и от Гросберга.

— Он тоже у вас? — встрепенулся полковник.

— Да, и он у нас. Правда, попал он к нам не совсем обычным путем. Справедливости ради нужно сказать, что особого желания перебраться к нам он не имел.

— Да, да, знаю… Иначе он не мог попасть к вам.

— Я забыла, извините, передать вам привет от «расстрелянного» по вашему приказу партизана Вани…

— Да, да,— невольно улыбнулся полковник.— Хороший он парень, ничего не скажешь…

Полковник на минуту задумался. Потом медленно заговорил:

— Мне кажется, есть основания верить вам. Как вы должны знать, моя дивизия до последнего времени была в известной степени лояльна по отношению к партизанам. Я не против того, чтобы… ну… договориться, конечно совершенно секретно, об определенной зоне, где мои солдаты могли бы без всякой опасности производить необходимые иногда заготовки продуктов. Как видите, я стараюсь…; помогать вам…

Девушка, все время внимательно слушавшая полковника, вдруг рассмеялась.

– Что вам смешно? — холодно спросил полковник, которому смех девушки показался оскорбительным.

— Все это пустяки. Меня послали к вам как к чеху, патриоту своей родины, который, мы это знаем, ненавидит гитлеровцев. И мы хотим, чтобы вы действительно помогали нам. Мы предлагаем вам принять активное участие в одной операции.

Полковник медленно потирал левой рукой лоб, будто у него болела голова. Или он никак не мог собраться с мыслями? Наконец он заговорил:

— Я понимаю вас и не удивляюсь ни вашей горячности, ни вашей ненависти к гитлеровцам. Но вы совсем, мне кажется, не понимаете положения, в котором очутились мы, чешские солдаты и офицеры. Оно куда сложней, чем вы думаете. Судьба каждого из нас тесно связана с судьбой десятков и сотен людей там, на родине. Я уже не говорю о близких, о родственниках. Мы ставим под угрозу лютой расправы сотни и сотни людей.

— А вы знаете, господин полковник, что со многими из ваших близких людей гитлеровцы расправляются независимо от ваших поступков?

И девушка назвала несколько имен, фамилий, при упоминании которых полковник насторожился, а в глазах у него можно было увидеть растерянность и нечто похожее на немой вопрос.

— Позвольте! — наконец встрепенулся он.— Откуда могут быть у вас подобные сведения? Это неправда! Этого не может быть.

— Эти сведения вы можете найти в гестапо, которое старательно пресекает все ваши связи с родиной. Мы можем познакомить вас с подобными показаниями того же самого Гросберга. Наконец, вы и сами знаете о Лидице. Не может быть, чтобы до вас не дошли вести об этом ужасном злодеянии. Но ближе к делу, господин полковник. Должна вам сказать, что мы теперь настолько сильны, что имеем связь и с теми вашими соотечественниками, которые ведут партизанскую борьбу в самой Чехословакии. Поверьте мне, полковник, что мы имеем, возможность позаботиться в случае нужды о безопасности того или иного человека у вас на родине, который, скажем, особенно дорог вам. И еще я хочу сказать, что не обязательно открыто переходить к нам.

Можно сделать хорошее дело и без этого. Наконец, можно переход к нам, если будет ваше желание, облечь в такую форму, что сам Гитлер зачислит вас в герои, в мученики за великое дело «новой Европы»… Вас могут при случае украсть… Если такая перспектива, скажем, будет вам не по вкусу, вы можете просто попасть в плен.

— Подождите, подождите… Это не так просто. Нужно все продумать. Я сейчас не могу вам сказать ничего: ни. согласиться с вами, ни отклонить ваше предложение. Нужно подумать. Нужно посоветоваться и с друзьями.

— Мы не подгоняем вас с ответом. Мы будем ждать.

— Хорошо. Давайте так и условимся: если я через три дня не позову вас… ну, будто бы для решения вашей просьбы о школе… то это означает мое согласие. А если вас вызовет в штаб обер-майор, которому я поручу ваше школьное дело,— это будет означать, что я не согласен с вашими предложениями. Кстати, когда будете у своих, передайте привет от меня Соколичу. Скажите ему, что я действительно восхищен деятельностью его славных партизан.

Они условились о дне и месте встречи — в случае согласия — представители от партизан и чехов, по два человека с каждой стороны, чтобы окончательно договориться обо всем.

В кабинет командира дивизии, попросив разрешения, вошел обер-майор. Он начал говорить о каких-то хозяйственных делах. Полковник перебил его:

— К вам лично не обращалась эта уважаемая паненка?

— Была, господин полковник. Я сказал ей, что мы ничем не можем помочь и она совершенно напрасно беспокоит вас.

— Ваша правда, обер-майор.

И тут же, повернувшись к девушке, полковник проговорил:

— Ничем, ничем не можем помочь вам, уважаемая учительница! Я ведь говорил вам. Как видите, и господин обер-майор, мой уважаемый помощник, такого же мнения. Война, война, милая барышня, нужно считаться с ее суровыми законами.

— Для девушек,—вмешался обер-майор, — никакие законы не существуют, господин полковник. Она грозила мне, что будет жаловаться самому гауляйтеру.

— Не советую, не советую делать этого. У господина гауляйтера много других забот, не стоит надоедать ему фантастическими просьбами, разрешите на этом закончить.

Девушка не торопясь пошла к своему временному пристанищу. Староста, который обтесывал во дворе новый столб для хлева, спросил:

— Ну, выходила что-нибудь, госпожа учительница?

— Ничего, дядька, не выходила, только зря время потратила.

— Я тебе говорил, что ничего из твоих хлопот не выйдет.

 

6

Через неделю девушка подрядила подводу и, достав пропуск, выехала из села.

Возчик — пожилой крестьянин лет шестидесяти, несмотря на свои годы, был легок в движениях.

— Ну, ну, шевелись! — понукал он своего конька, ставя его в оглобли.

Говорил он тихо, ласково похлопывая ладонью по лошадиным бокам.

— Колхозный? — спросила девушка.

— Конечно. Не успели мы угнать скотину, поделили кое-как, припрятываем, сохраняем.

Он говорил открыто — девушка, договариваясь с ним о подводе, назвала условный пароль, и дядька знал, что имеет дело со своим человеком. Из села выбрались рано. Ехали, однако, не торопясь, дорога шла большей частью песками, по которым не очень разгонишься. Да и там, где попадался более твердый грунт, дорогу так расквасили недавние дожди, что колеса увязали в грязи по самые колодки. Только кое-где с пригорков или по травянистой обочине лошадка пыталась идти трусцой, но вскоре замедляла шаг и еле тащила телегу, лениво перебирая ногами.

Пассажиры слезли с телеги, пошли пешком.

Дорога свернула в лес. Солнце скупо пробивалось сквозь вершины могучих, величественных сосен, ложилось трепетными золотистыми пятнами на жесткие иглы, пожелтевший папоротник, вереск, начинавший уже кое-где зацветать. Среди мха вспыхивала порой запоздалая ягода костяника и горела, переливаясь под солнцем, рубиновым огоньком. На опушке возле дороги желтели гроздья рябины. Глянешь на них и почему-то вспомнишь о первых заморозках и метелях.

В бору пахло хвоей, прелой листвой, грибами. А вокруг ни звука, ни веселой птичьей песни, тихо, глухо. Только вверху, в вершинах деревьев, идет еле уловимый гомон.

Было уже далеко за полдень, когда путники решили сделать привал — и самим отдохнуть и попасти коня. Он уже не раз и не два сворачивал с дороги, чтобы схватить клочок травы. Скоро увидели ложбину в лесу, по которой протекал небольшой ручеек. Проехали шаткий мостик и свернули с дороги. Густые заросли ольшаника надежно укрыли путников. Песчаный пригорок за ложбиной зеленел можжевеловыми зарослями, молодым березняком. За ним виднелся густой ельник вперемежку с чернолесьем.

— Вот здесь и подкрепимся. И тихо, и коню приволье, и чужой глаз нам не помеха…

Но только дядька начал останавливать коня, как тот захрапел и, будто испугавшись чего-то, отступил на шаг, взбив хомут чуть ли не на самые уши.

Дядька быстро соскочил с телеги и, держа коня за оброть, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Он хотел вести коня дальше, как вдруг вскрикнула девушка. Дядька оглянулся, увидел ее побледневшее лицо.

— Смотрите, дяденька, смотрите туда…

Из-под куста можжевельника, примерно в четырех метрах от телеги, торчала рука.

Дядька быстро привязал коня к сосенке. Бросились к кусту, раздвинули колючие ветки.

— Боже мой… убили! И кровь, видите, кровь на рубашке!

Действительно, посконная рубаха на человеке, который лежал уткнувшись лицом в ледок, темнела пятнами запекшейся крови. Одна рука была подвернута, другая вытянулась вперед. Под скрюченными пальцами разрытый песок, иглица.

Девушка взяла руку, пощупала пульс. Несколько минут стояла на коленях тихо. Дядька видел, как дрогнули ее веки.

— Живой… Дяденька, бегите к ручью, несите воды. Да не волнуйтесь вы так, послушайте, что я вам скажу.: На телеге чайник к моему чемодану привязан, возьмите его.

Вскоре они вдвоем осторожно вытащили человека из-под куста, положили на охапку соломы. Он чуть слышно застонал.

— Боже мой, это же знакомый паренек, я его хорошо знаю…—проговорил дядька, глядя, как быстро девушка расстегнула ворот. .

Под правой ключицей у паренька темнела запекшаяся пулевая рана. Выхода пули не видно, она, вероятно, застряла где-нибудь в лопатке. Правая рука пробита в двух местах навылет, но кость не задета.

Девушка осторожно промыла раны. В ее чемоданчике нашелся пузырек с йодом. Разрезав рубашку, аккуратно забинтовала плечо, руку. Все это делала уверенно, быстро,—дядька даже удивился:

— У вас, госпожа учительница, все так ловко выходит, будто у заправского доктора. Но что же с парнем будем делать?

— Надо везти скорей, ему необходим доктор.

Они подняли хлопца на телегу, хорошенько обложив его сеном, чтоб ему было удобней и мягче. Только теперь девушка могла не торопясь разглядеть его лицо. Какой он худой, бледный, с прозрачно-синеватой кожей под глазами! На лбу прилипло несколько хвойных иголок. Всклокоченные русые волосы в пыли. Нижняя губа распухла,— видно, прикусил ее от боли. Всматриваясь в лицо паренька, она вдруг вспомнила, что где-то видела его. Только не летом, а зимой, был он тогда в кожушке и папахе, которая делала его более взрослым и каким-то не по-детски строгим. С необычайной четкостью встал перед ней и небольшой чугунок с вареной картошкой, возле которого так старательно хлопотали и он, и его меньшие братишки.

— Лявонка? Проводник? — будто самой себе проговорила девушка.

— Он, госпожа учительница. Видно, стряслась беда и с другими, Лявонка обычно один не ходил.

Уже вечерело. Из лесных низин потянуло сыростью. Ехали молча, прислушиваясь к лесным звукам и думая все об одном: о загадочном происшествии в лесу.

 

7

Их доставили к Бохану из отряда Капуши, где они были задержаны на заставе.

— Вас задержали наши партизаны?

— Нет, товарищ начальник, мы сами пришли к партизанам, чтобы они отвели нас в штаб.

— В какой же вам штаб нужно?

— В самый главный, товарищ начальник. Мы к Соколичу посланы делегатами.

— Что ж, приятно познакомиться. Прошу ваши документы.

— У нас нет никаких документов.

— Нету…— механически проговорил Бохан, и по выражению его лица трудно было разгадать, о чем он думает, присматриваясь к стоящим перед ним двум человекам.

На одном брезентовая куртка, штаны из домотканого крестьянского сукна, собственного производства шапка западного образца, одинаково удобная и зимой и летом. Правда, эта простая одежда не очень шла ему, казалась непривычной для него. Но всякое бывает в нынешнее время, когда люди одеваются так, чтобы не очень бросаться в глаза немцам.

Второй был в городском, правда поношенном и пропыленном в дороге, костюме. В руках он комкал выцветший польский картузик с потрескавшимся лакированным козырьком.

— Извините, но я не знаю, из какого вы отряда? — спросил Бохан.

— Из отряда имени Костюшки,— может, слыхали? — ответил одетый по-городскому.

— О таком отряде мы знаем. Знаем и о других отрядах. Хорошо сражаются с фашистами ваши товарищи. Настоящие партизаны, ничего не скажешь. И вояки из них отличные, и хорошие патриоты. Такие свой народ в обиду не дадут. А вот скажите мне, как относятся наши польские товарищи к эвакуации польской армии в Иран?

— Мы впервые слышим… Вернее, мы еще в апреле знали, что какая-то часть армии Андерса выехала из России. Это и понятно. Ведь вам трудно содержать всю армию, пусть и другие наши союзники помогут, они же не испытывают таких трудностей, как вы, как мы…

— Конечно, это было бы неплохо. Но должен вам сказать, что вся армия Андерса, до последнего человека, выехала в Иран.

— Не слыхали, ей-богу, не слыхали! Может быть, это произошло в последние дни, когда мы были в дороге? Как тебе нравится это, Стасик?

Тот, кого назвали Стасиком, переступил с ноги на ногу, глянул исподлобья на товарища:

— А почему мне это должно нравиться, Юзеф?.. Я и раньше говорил, здесь что-то не так… не совсем я понимаю все эти дела. Сколько времени прошло, как организовали армию, а ни один полк, ни одна дивизия на фронт не пошли. Мы здесь кровь проливаем, мы из последних сил сражаемся с проклятым германцем, а они, видите ли, на юг подались, может быть на теплые воды захотели…

— Ну, ты уж лишнее хватил. Мы с тобой партизаны, не можем мы обо всем знать. А у высшего командования, и у советского, и у других союзников, должно быть, свои планы… Может, тут вторым фронтом пахнет?

— Ах, Юзеф, Юзеф! Ты всегда слишком увлекаешься своими мечтами. И второй фронт у тебя уже готов, и ты уже в Варшаве, и вся Польша, как есть, освобождена. Нет, Юзеф, не так оно все просто, как ты думаешь. Я вот открыто должен сказать при товарище начальнике…

— Да я не начальник над вами, и зовут меня просто товарищем…— улыбнулся Бохан.

— Нет, все же вы в большом штабе работаете… Так вот, должен я сказать, что это наше польское правительство в Лондоне слишком уж мудрит…

— Что вы имеете в виду, товарищ Стасик? — спросил Бохан.

— Как вам сказать… появляются часто отдельные особы в наших районах, иногда совсем неизвестные нашим людям. И такое начинают говорить, такие распускают слухи, что наши люди только руками разводят. Будто полякам не нужно особенно задираться с немцами, не лезть на рожон, что лучше переждать, сберечь силы и оружие, потому что оно может пригодиться не только против немцев, а скорей всего против большевиков. Так как они, видите ли, главные враги польского народа.

— Преувеличиваешь, Стасик. Мало ли попадается еще разных провокаторов. С такими, товарищ начальник, мы не церемонимся, пускаем их прямо к богу.

— Какое здесь преувеличение? Я говорю истинную правду, пусть товарищ начальник знает обо всем.

Стасик смолк. Крупные черты его лица снова стали неподвижными.

— А о делах ваших мы так и не поговорили. Если есть неотложные, давайте сейчас же,— проговорил Бохан.

— Мы бы очень хотели встретиться с Соколичем. У нас есть к нему конфиденциальные вопросы.

Бохан сделал вид, что их желание расценивается им как совершенно законное и естественное, но тут же заявил, что Соколич может появиться только через несколько дней.

– Простите, однако, я совсем забыл спросить у вас о дороге: тяжелая, видно?

— Очень тяжелая! — ответил Юзеф,— Это ведь не шуточки, из-под самого Кобрина к вам шли.

— С проводниками или так?

— Всяко бывало, товарищ начальник. Где с проводниками, а где руководствуясь только своим собственным чутьем.

— И до самого партизанского отряда без связных шли?

— Без связных. Партизан всегда куда нужно попадет.

— Правильно сказано. Извините, интересно, однако, знать, с кем имею честь говорить? Понятно, я спрашиваю не о партизанской вашей деятельности, а о гражданских профессиях.

— К вашим услугам, обыкновенный землероб Юзеф

Пшиборский и мой любимый друг агроном Стась Хатур.

Оба ловко пристукнули каблуками.

— Служили в армии, видно? — улыбнувшись, спросил Бохан,

— О нет… Я когда-то был капралом, а Стась не нюхал солдатского хлеба.

— Что ж, будьте здоровы, уважаемые гости! Товарищ комендант! — приказал Бохан лейтенанту, который на протяжении всего разговора сидел тут же в землянке с несколькими вооруженными партизанами,— Позаботьтесь, чтобы гости были накормлены и обеспечены спокойным отдыхом.

Комендант хорошо понимал Бохана с полуслова.

— Прошу за мной, уважаемые гости!

В землянке, куда они пришли, стояли хорошие топчаны с аккуратными постелями.

— Размещайтесь как в родной хате, скоро и ужин поспеет. Если ночью случится какая-нибудь нужда, сразу позовите часового, он будет тут же возле землянки.

Комендант ушел.

Вскоре, поужинав, гости забрались на топчаны и, приминая под собой партизанские сенники, сладко отдыхали.

 

8

Их поймали на рассвете.

Еще вечером несколько деревенских мальчишек явились к командиру отряда лейтенанту Комару и сообщили, что видели в лесу трех незнакомцев, которые расспрашивали у них, где находятся ближайшие деревни и далеко ли отсюда немецкие гарнизоны. Незнакомцы сказали мальчуганам, что заблудились и боятся попасть в немецкие руки. Когда же пареньки согласились дойти вместе с ними до ближайшей деревни, незнакомцы отказались от их услуг, сказав, что им надо хорошенько отдохнуть и что они потом сами попадут на дорогу.

Отряд выставил засады на дорогах. И вот, когда светало, партизаны, засевшие рядом с лесной просекой, Заметили человека, осторожно пробиравшегося через молодой осинник. Не успел человек спрятаться в лесу, как за ним появился другой, затем третий. Партизаны из засады двинулись им наперерез. И когда незнакомцы показались на открытом пригорке, хлопцы крикнули как один:

— Стой, стой!

Незнакомцы не остановились, а бросились вперед, перебегая от одного дерева к другому.

После повторной команды тот, что бежал последним, выстрелил несколько раз из пистолета и бросился в сторону, видимо стремясь отвлечь внимание от тех, которые бежали впереди.

Прогремели винтовочные выстрелы. Партизаны стреляли, однако, лишь для того, чтобы неизвестные остановились. Но те помчались еще быстрее в надежде добежать до густого березняка. Возможно, им и удалось бы это, если бы не трое конных партизан, вихрем налетевших на них. Двое сразу же подняли руки, бросили оружие и завопили на весь лес:

— Не стреляйте, не стреляйте, товарищи, мы же свои…

Но третий из «своих» продолжал бежать.

— Стой, засеку, бандит! — и один из всадников бросился за убегающим. Тот остановился на секунду и, резко размахнувшись, швырнул гранату навстречу всаднику. Блеснул огонь, металлический звук взрыва потряс воздух. Конь, перевернувшись через голову, далеко отбросил своего седока. Но и беглец, сразу прошитый несколькими пулями, грузно опустился на землю.

— Кончился, гад! — взволнованно проговорил один из партизан, подбежав к убитому.

А те двое, которым связали руки, перебивая друг друга, торопливо повторяли:

— О, тот не наш, тот не наш!

В их голосах не только страх, но и заискиванье.

— Вы тоже стреляли, босота!

— О, то мы думали, что попали на полицейскую засаду. А этот не наш. Он приблудился сегодня к нам…

Задержанных старательно обыскали, но, кроме брошенных ими пистолетов и нескольких запасных обойм с патронами, ничего больше не нашли. Правда, обыск убитого дал большие результаты. Из его карманов вытащили несколько пачек денег. Были здесь и советские, и польские, и немецкие, и совсем незнакомые. Кроме бумажных денег нашли около полсотни золотых монет, а также карту, где названия сел и городов были напечатаны по-немецки. В голенище сапога обнаружили несколько бумаг, по-видимому каких-то документов, написанных на непонятном хлопцам языке. Среди документов — листок тонкой папиросной бумаги, исписанный мелкими буквами, цифрами, в которых тоже невозможно разобраться.

Лейтенант Комар первый допросил арестованных. В один голос они заявили, что посланы специальными ходоками от польского партизанского отряда, чтобы договориться с Соколичем о некоторых совместных действиях на границе с Польшей.

— А третий? — спросил Комар.

— Третьего мы не знаем.

Они рассказали, что этот третий случайно присоединился к ним по дороге неподалеку от места, где их задержали, что он выдавал себя за партизана и говорил, будто нес какую-то информацию в штаб Соколича.

— Вы только вдвоем пришли или кроме вас были еще люди из вашего отряда? — спросил Комар.

Эти слова привели задержанных в некоторое замешательство. Они растерянно переглянулись, и каждый из них явно медлил с ответом. Наконец один, будто что-то вспомнив, торопливо заговорил:

— Товарищу, наверно, известно, что в партизанский штаб прибыли двое связных из отряда Костюшки. Мы шли вместе и, только проходя через районы, занятые немцами, расстались, чтобы не очень бросаться в глаза. Мы знаем их фамилии: один товарищ Пшиборский, второй товарищ Хатур.

— А из какого же вы отряда?

— Мы из «Чырвоных стшэльцау», товарищ.

— Где теперь размещается ваш отряд?

— Под самым Брестом… Комар резко оборвал их:

— Кого вы думаете обмануть? «Чырвоных стшэльцау» давно нет под Брестом.

— Как нет, если мы сами недавно оттуда!

— А из какой роты вы? — резко спросил лейтенант старшего по возрасту «стшэльца» — коренастого человека, на могучих плечах которого моталась на диво маленькая голова.

– Из первой роты, товарищ командир…

– Из первой? Кто командир?

– Позвольте, позвольте…— старался вспомнить человек и торопливо выпалил: — Командир моей роты товарищ Гансецкий.

— Хороший командир?

— О, дай бог каждой роте. Один из лучших командиров.

– А вы знаете, что ваш Гансецкий провокатор?

– Что вы, что вы, товарищ командир, зачем, извините, такие злые шутки…

– Не злые шутки, а плохие шутки с вашей стороны,— оборвал его Комар.— Сколько дней, как вы покинули отряд?

— Дней шесть, товарищ командир.

— Как же вы ухитрились не знать, что Гансецкий расстрелян польскими партизанами уже десять дней тому назад, как изменник своей родины?

Бегающие глазки «стшэльца», назвавшего себя Ясем Бродоцким, замерли на минуту и безнадежно уперлись в одну точку.

Второй «стшэлец», Гемдаль по фамилии, растерялся так, что не мог припомнить никого из своего отряда.

— Вывести их к дьяволу! — приказал Комар конвоирам.

Он и сам мог бы воздать по заслугам этим проходимцам, но надо было передать их в распоряжение товарища Бохана. Предупредив конвоиров, чтобы они не спускали глаз с задержанных, Комар направился в штаб партизанского соединения.

 

9

Когда Надя переступила порог землянки, Соколич так обрадовался, что прервал очень важный разговор с Боханом и Андреевым и, выйдя из-за стола, долго жал ей руку.

Последние дни он был очень озабочен судьбой девушки, которую послал на такое ответственное задание. Правда, предварительно партизанское командование провело большую и точную работу по разведке. Соколич, Бохан и Андреев знали о командире дивизии, пожалуй, больше, чем он знал сам о себе, особенно если говорить о том, как относились к нему гитлеровцы.

Еще несколько месяцев назад Соколич думал об этой операции, но тогда она была только мечтой — у него не хватало на ее осуществление ни сил, ни технических средств. Речь шла об уничтожении огромного, в несколько пролетов, железнодорожного моста, который, можно сказать, прямо мозолил глаза партизанскому штабу. Несколько попыток взорвать его окончились неудачей. С большим трудом удалось в груженом поезде заминировать один вагон с боеприпасами. По замыслу подрывников, поезд должен был взорваться как раз на мосту, что привело бы к выводу из строя на долгое время важной для немцев магистрали. Но разве всегда хорошо рассчитаешь время? Поезд спокойно переехал мост, спокойно добрался до станции. И только тогда произошел взрыв, который причинил, конечно, большой ущерб и эшелону и станционным путям, сорвал железную крышу с небольшого станционного здания и высадил в нем все окна. Но это было все же не то, на что рассчитывали подрывники во главе с Игнатом и бывшим машинистом Анатолем.

Гитлеровцы поняли, что партизаны серьезно интересуются мостом, и приняли некоторые дополнительные меры по усилению его охраны. Был увеличен гарнизон, сделаны новые укрепления на подступах к мосту.

Соколич хорошо знал, что возле моста размещен батальон солдат, не считая команды нескольких зенитных батарей, взвода зенитных пулеметчиков и специальной понтонной части. Штаб дивизии совсем недалеко, а по соседству расквартировано несколько батальонов пехоты. На станции за рекой также большой гарнизон, в ближайшем селе — артиллерийская часть. Нет ни одной деревни в радиусе пяти —семи километров от моста, где не было бы немцев. Усиленно охранялась и сама железная дорога, а на одной из соседних станций стоял бронепоезд, находившийся под командою вашем командира дивизии.

Конечно, можно было бы соединить все партизанаские отряды и бригады в сильный ударный кулак и в конце концов взорвать мост. Но это стоило бы партизанам большой крови, и, понятно, Соколич не мог пойти на такую операцию. Нужно было искать иной путь. Вот почему так обрадовался Соколич, когда появилась Надя в землянке. Забыв даже пригласить ее присесть, он нетерпеливо начал расспрашивать:

— Ну, рассказывай, рассказывай, разведчик!

— Все в порядке, Василий Иванович! Полная удача. Он согласен, чтобы на встречу пошло по два человека с обеих сторон, без оружия. Очень просил: чтобы обо всем этом знали только вы и основные работники штаба.

— Это понятно, Надя. Ну, теперь снимай пальто и будешь самым лучшим нашим гостем.

— Я не обо всем сказала вам, Василий Иванович. Есть дело, хоть и поменьше, но, видно, серьезное.

Надя рассказала о Лявонке, как и в каком состоянии нашла его.

Соколич тут же позвонил в госпиталь, справился о здоровье раненого, затем вызвал одного из работников штаба и приказал ему немедленно позаботиться о двух братьях Лявонки. Все были еще под впечатлением рассказа Нади, когда Бохан протянул Соколичу бумагу. Это было донесение лейтенанта Комара.

— Интересно: в один день аж две делегации…

— Разберемся как следует, Василий Иванович. Мне сдается, что и история с Лявонкой имеет непосредственное отношение к этим делегациям. Я проверю еще некоторые обстоятельства…

Бохан подробно расспросил у Нади, где, в каком месте подобрала она раненого мальчика, и вскоре ушел из землянки.

Надя тоже пошла. Она наведалась в госпиталь. От доктора узнала, что Лявонке после переливания крови стало значительно лучше, что он очень беспокоился о своих братьях. Потом вспомнил каких-то людей и, разволновавшись, снова потерял сознание, все бредил об убийцах. Теперь, по словам врача, он утих и наконец уснул. А это хорошо, когда больной засыпает.

После посещения госпиталя Надя прошлась по лесу возле лагеря. Осень уже наложила свой отпечаток на все. В гомоне бора не было той нежной, чарующей ласки, которую ощущаешь в нем весной или в начале лета. Притихли голоса птиц. Отцвели лесные цветы, пожухли и съежились листочки папоротника. Легкой грустью веяло от поредевших зарослей берез и грабов. От бледно-лиловых полянок вереска, напоминавших о близких холодах, о хмурых осенних днях, неприветливых, неуютных. Смутная, неясная грусть закрадывалась и в сердце девушки. Так бывает почти всегда, когда выполнишь какое-нибудь ответственное поручение, а нового еще нет. Невольно начинаешь думать о собственной, личной жизни, о том, что так глубоко запрятано от чужого глаза.

Задумавшись, Надя не заметила, как навстречу ей бросилась девушка:

— Надя, Надечка, как хорошо, что я встретила тебя! Надя не сразу узнала Майку Светлик. Та заметно изменилась за последний год, повзрослела, в ее движениях уже не было прежней суетливости. И голос стал тверже, а на загорелом лице с облупленным от солнца носом выражение суровой озабоченности.

— Видно, по серьезным делам к нам, Надя?

— Разве можем мы с тобой заниматься несерьезными делами? — вопросом на вопрос ответила Надя и привлекла к себе Майку, прижала, как прижимают взрослые маленьких детей.— Рассказывай, как живешь, как воюешь?

— Да мне нечего особенно рассказывать. Я уже в бригаде теперь, тоже по комсомолу, работы много-много… Ну… бригада воюет, дает жизни фашистам… Вот только что вернулись из операции, разгромили гарнизон один, который мешал нашим подрывникам ходить на шоссе и на железную дорогу.— И тут же заговорила о другом: — Как я рада, Надя, что некоторые люди, которых мы считали врагами… ну, очень и очень сомневались в них, оказались такими славными людьми. Ты виделась хоть с ним?

— С кем это? — улыбнувшись, спросила Надя.

— Аи, Надечка, ты же знаешь, о ком я говорю. А вот ты, помню, даже проклинала его… А теперь…

— Что теперь, что теперь, славный мой следователь? Все хорошо теперь. Так хорошо, что и сказать тебе не могу. Но давай поговорим о чем-нибудь другом, ты вот ничего не рассказала о себе, о своих делах.

— Да ведь я говорила уже. Несколько месяцев была в отряде подрывников. Специальный такой отряд, комсомольский. Ходила на операции, мосты рвали, эшелоны. Ну, как всегда. И временами, особенно вначале, так страшно было,— и Майка даже зажмурилась,— что сердце заходилось. Это когда случалось нарваться на засаду. А потом ничего, притерпелась. И скажу тебе, Надя, командование вынесло мне благодарность. И говорят еще, медаль дадут.

Майка задумалась на минуту. В ее синих глазах загорелись огоньки. Она, казалось, вспоминала что-то, собиралась с мыслями.

— Как же относятся к тебе хлопцы из твоей бригады?

— Побаиваются! — по-мальчишески задорно ответила Майка. Она резко вскинула глаза и лихо тряхнула своей подстриженной шевелюрой.

— Побаиваются? Это, может быть, и хорошо… Однако ты ни слова не сказала мне о лейтенанте Комаре.

Майка насторожилась, как-то подозрительно глянув на Надю.

— О нем особенно нечего говорить… Лейтенант как лейтенант, их у нас много, и лейтенантов и нелейтенантов.

— Это известно, Майка, но ведь он чем-нибудь выделяется среди других?

— Как же, выделяется… Как был задавака, так и остался. Подумаешь, герой… Он теперь отрядом командует. Ну и что из того, что командует? Я вот в бригаде теперь, почти что помощник командира бригады по комсомолу. А он только командир отряда, чем же тут очень задаваться? К тому же еще не так давно под арестом сидел. Герой…— И вся фигура девушки приобрела такой комический и ершистый вид, что Надя не выдержала, рассмеялась.

Майка глянула на нее, не понимая смеха подруги.

— Да ведь ты его любишь, и как еще любишь, маленькая моя,— и Надя привлекла к себе притихшую девушку, стыдливо спрятавшую свое лицо, на котором выступила едва приметная от загара краска.

Они шли по лесу. Надя из деликатности ни о чем больше не расспрашивала Майку, чтобы не мешать ее мыслям, не задевать ее чувств, которые, видно, сильно волновали ее. Вдруг Майка остановилась, обняла Надю, порывисто поцеловала и, прижавшись к ней, еле слышно зашептала:

— Это же так хорошо, так хорошо, милая, хорошая Моя Надя… И так хорошо, что мы с тобой встретились…;.

 

10

О многом передумал полковник, прежде чем дать ответ партизанам на их предложение.

Конечно, Вацлав Страмичка — так звали полковника — сочувствовал партизанам, сочувствовал местному населению. Но что он мог сделать, чтобы это сочувствие превратилось в практические действия, в практические дела?

Долго ли можно жить такой раздвоенной жизнью, постоянно испытывая невыносимый разлад между велением собственной совести и обязанностями командира гитлеровской дивизии? До каких пор можно держать в цепях сердце, поганить себя службой на пользу извечных врагов своей родины? Трудно пробиться правдивым вестям из дому сквозь многочисленные цензурные преграды. Даже общесолдатские немецкие газеты, в которых печатается иногда информация о жутких расправах над людьми в захваченных областях, не доставляются в дивизию, если в них пишется о Чехословакии. Таков «гуманизм» гестаповцев, стремившихся не волновать «понапрасну» сердца чешских и словацких солдат, не подрывать их боевого духа. Правда, их не посылают на фронт, держат больше на охране железных дорог, складов, заставляют иногда выполнять разные хозяйственные работы. Их стараются окружить сотнями и сотнями внимательных глаз и ушей, чтобы они, солдаты, преданно и безупречно несли свою службу.

В штабе десятки ярых гитлеровцев. Официальные и неофициальные шпики следят за каждым шагом, стараются проследить за каждой солдатской мыслью, проникнуть в каждую солдатскую душу. Вот он сидит в соседней комнате, нахальный и самонадеянный обер-майор, который вмешивается в любые дела и распоряжения полковника. Сколько стычек произошло с ним за последние месяцы, и самая крупная — месяца три тому назад. Обер-майор лично расстрелял троих крестьян, среди которых была одна пожилая женщина и мальчик-подросток. Они везли из леса по охапке хвороста на двух ручных тележках. И когда командир дивизии спросил обер-майора, за что казнены люди, тот улыбнулся, процедил сквозь зубы:

— Они расстреляны за связь с партизанами.

В страшном гневе полковник, растягивая от волнения каждое слово, переспросил палача:

— Считаете ли вы подобную, ничем не оправданную расправу, это убийство безоружных людей совместимым с высоким званием офицера?

Обер-майор, презрительно окинув его взглядом с ног до головы, дерзко ответил:

— Я вынужден напомнить вам, господин полковник, что я только добросовестно выполнил приказ моего фюрера. А приказ фюрера — нерушимый закон для меня и, надеюсь… и для вас, господин полковник…

Что можно было ответить этому фашистскому служаке, давно утратившему совесть, чувство элементарного уважения к чужой жизни, службисту, которого побаиваются даже немецкие офицеры из бывшего кадрового состава?

Через приоткрытую дверь полковник видит обер-майора. Тот распекает молодого офицера, и на его откормленном лице сияет такое самодовольство, что невозможно спокойно смотреть.

Полковник прикрывает дверь и ходит из угла в угол, возбужденный, нервный. Мысли о настоящем чередуются с мыслями о прошлом. Еще будучи молодым инженером, попал он в пекло первой мировой войны, недолго пробыл на фронте и скоро, вместе с другими, очутился в русском плену. Это было в конце прославленной русской революции. Многое пришлось пережить, а еще больше увидеть. События тех лет развивались так бурно и стремительно, что казалось — всю прежнюю жизнь европейских стран захлестнет великая русская революция и начнется новое, совсем невиданное, неизведанное. Правда, многие надежды не оправдались, но в Чехословакии в скором времени произошли все же большие перемены. Его родина стала республикой. Вацлав Страмичка вернулся домой, стал офицером чехословацкой армии. Служил добросовестно, честно, как надлежит хорошему чешскому патриоту. Много было разных увлечений и разочарований: не все в новой чешской жизни нравилось молодому офицеру, сыну бывшего рабочего-пивовара. В памяти продолжало жить то, что увидел он в новой России. Может, поэтому, дослужившись до полковника, командира дивизии, он бросил военную службу и стал инженером-дорожником.

А тем временем все новые и новые тучи собирались не только над страной, но и над всей Европой. Из соседней Германии доносился лязг оружия. На просторы Европы надвигалась небывалая гроза, и ее громовые раскаты становились все более ощутимыми. Страмичку, вместе со многими другими офицерами запаса, призвали в армию.

И вот настали печальные дни Мюнхена. Страмичка хорошо помнит день, когда он и некоторые другие офицеры, имевшие французские ордена, срывали их со своих мундиров. Одни отсылали их специальными посылками во Францию, другие просто бросали, как ненужный мусор, на крыльцо дома французского посольства в Праге. Усиленные наряды чешской полиции, охранявшие посольство, не мешали патриотам так оригинально расставаться с французскими знаками внимания. И хотя горько было на душе у чешских солдат и офицеров, но большинство их горело желанием до конца постоять за свою землю, за честь родины. А германская армия уже оккупировала Судеты. В марте тридцать девятого года гитлеровские полчища вторглись в страну. Правительство Чехословакии, на которое с надеждой смотрели солдаты и офицеры как на верного защитника родины, приказало им… сдать оружие немцам. Это были страшные, унизительные для страны дни. А дальше… Нет, лучше не вспоминать всего, что произошло за эти три года. Их, чешских и словацких офицеров, не успевших выбраться за пределы родины, принуждали проходить ежедневную регистрацию в немецких комендатурах. Их унижали, над ними издевались, им говорили, чтобы они навсегда бросили думать о чешской государственности, за ними следили, как за самыми злейшими преступниками. Потом им приказали явиться на сборные пункты и там объявили, что с этого дня они являются офицерами германской армии.

Не обошлось без пышных торжеств, крикливых речей разных фюреров. Их старались убедить, что великий фюрер видит в чехах своих надежных союзников, а каждый союзник, который добросовестно будет нести почетное бремя войны, может рассчитывать на определенное место под новым европейским небом, конечно под началом великой Германии, несущей величайшие жертвы во имя освобождения всего мира.

Шумные торжества и речи и вместе с тем бесконечные расстрелы. Казнили тех, кто не являлся на сборные пункты или убегал оттуда, не находя для себя радости в серо-зеленых мундирах. Казнили тех, кто открыто сомневался в преимуществах арийского рая.

А их, чешских офицеров, одетых в германские мундиры, после всех торжеств вызывали по одному к разным фюрерам, и те давали им уроки добропорядочного поведения: послушание, дисциплина, стопроцентная лояльность. Иначе — смерть.

Скупые вести, приходившие с родины, не приносили радости. Будто далекое средневековье вернулось на чешские равнины и горы, над которыми снова замаячили черные призраки былых крестоносцев. Нет, не призраки, а живые звери в черных мундирах сеяли смерть на родной его земле, как сеют ее и здесь, и везде, куда ступал кованый сапог гитлеровских солдат.

Иногда приходили сведения, пробуждавшие в сердце надежду, радость. Не все еще опоганено на родной земле, не перевелись еще настоящие люди, которые помнят заветы предков, пламенные слова легендарных таборитов, их боевой гимн: «Кто же вы, божьи воины?» Бьют врагов потомки победителей на Жижковой горе. Неизвестными патриотами убит Гейдрих — гнусный палач чехословацкого народа. Но еще мало уничтожено ненавистных, кровожадных зверей. Еще не отомщены мученики Лидице, еще не остыл священный пепел, еще дымится на нем горячая кровь братьев.

Кто же вы, божьи воины? Где вы, настоящие воины чешской земли? Что вы делаете, люди, надевшие на себя чужие серо-зеленые мундиры? Не убийцами ли братьев своих вы готовитесь стать? Где же ваши глаза) сердца, где ваша ясная совесть?

Кто же вы, божьи воины?

Какой же выход? Как выбираться из тупика? Перейти туда, куда приглашают? Это было бы самым разумным, самым правильным и честным. Но ведь так можно поставить под удар сотни и сотни людей. И все же, может быть, лучше погибнуть, оставив на века память о себе в будущих поколениях?

Вспомнилась девушка, приходившая сюда, в штаб. Нужно иметь большое сердце и настоящую любовь к своему народу, чтобы так бесстрашно ходить среди врагов и так неожиданно — для него неожиданно — делать такие предложения. Вот она, настоящая смелость, помноженная на безграничную веру в свои силы, в свое дело.

Кто же вы, божьи воины…

Ходил полковник и думал. Многое из того, что прежде казалось невозможным, теперь представлялось в совершенно ином свете…

Когда явились люди, посланные на условленную встречу, полковник коротко приказал им:

— Докладывайте.

— Они просят, чтобы мы помогли им в одной важной операции.

— Просят или предлагают?

— Предлагают, господин полковник…— смутившись, ответил молодой офицер.

— Впредь будьте более точным, капитан. О какой операции идет речь?

— Они хотят взорвать железнодорожный мост на реке.

Полковник задумался. Перед его глазами возникли большие трехпролетные фермы, тихая, будто сонная река, топкие берега, необъятные просторы болот до самого горизонта, кое-где зеленые и синеватые, окутанные дымкой массивы лесов.

На светлой 'синеве неба и на фоне белых облачков четко проступают ажурные переплеты ферм. Дальше виден кусок зеленой насыпи, желтая полоса путевой бровки, за раскидистыми вербами под насыпью — казармы.

Полковник встал из-за стола, чтобы лучше рассмотреть мост. Хороший мост, добротный. Кому лучше знать это, как не ему, инженеру-дорожнику. Но он здесь не инженер, а командир дивизии, охраняющей железную дорогу и мост, по которому идут бесконечные эшелоны на восток. И чем быстрей будут идти эшелоны, тем трудней будет им, защищающим теперь подступы к Сталинграду, горные теснины Кавказа. Трудней будет и его родине и его соотечественникам.

— Давайте условимся, что мы согласны с их предложением. Ставились ли еще какие-нибудь вопросы?

— Они предлагают передать им подробные сведения о дислокации нашей дивизии и других частей, а также все важнейшие документы об оперативных планах секретной информации главного немецкого командования.

— Хорошо. Еще о чем говорили?

— Они предлагают принять непосредственное участие в операции и разработать общий план ее проведения.

— Хорошо.

— Нам заявили, что каждый чех и словак — от солдата до офицера — будут иметь возможность попасть в плен к партизанам.

Полковник улыбнулся.

— Ну что ж, я думаю, не стоит отказываться от такого предложения. В плен так в плен! А теперь, мои уважаемые друзья, уточните, что нужно для успеха дела, и договоритесь с нашими славными союзниками обо всех деталях.

Впервые за долгие годы полковник почувствовал себя так, словно тяжелый камень свалился с его души.

 

11

Месяца за два Слышеня стал на ноги, хотя тяжелое ранение, особенно перенесенные пытки все еще давали знать о себе, и товарищи из штаба решили послать его ближайшим самолетом в Москву, чтобы он основательно подлечился и отдохнул. Центральному партизанскому штабу требовались некоторые точные сведения о боевой деятельности соединения,— их нельзя было передать ни короткими рапортами, ни шифровками. Слышене поручили доложить в Москве лично обо всем, что могло непосредственно интересовать и Центральный штаб и Центральный Комитет партии.

За день до отлета Слышеня зашел к Бохану проститься. Тот искренне завидовал другу и открыто говорил ему об этом:

— Ты не поверишь, как я завидую тебе!… Прошу тебя об одном: поищи там моих. До сих пор я ничего о них не слыхал. Правда, хлопцы из Минска рассказывали, будто дом, где жили мои, разбит бомбой еще в самом начале войны. Но не хочется, не могу верить, что они погибли. Есть люди, которые говорили, что видели сестер после бомбежки. Недавно писал в Москву. Ответили, что точно не знают, где они. Признаться тебе, тоскую по семье.

По лицу Слышени можно было видеть, как боролись у него в душе противоречивые чувства: «Сказать или нет?»

«Нет, нет… Не надо. Имею ли я право говорить? Возможно, полицай хотел лишний раз поиздеваться надо мной, хотел больно поразить, поэтому и сказал, что девушку убили. А может, она жива, может, она уже на свободе. Но у полицая не было особых причин лгать. Он ведь не следователь… Нет, не нужно говорить, не нужно нарушать душевный покой человека, лишать его радостных надежд».

Бохан заметил выражение страдания на лице Слышени и заволновался:

— Тебе, видно, нездоровится?

— Не обращай внимания. Просто бывают небольшие приступы слабости.

— Я помогу тебе дойти до твоей землянки. Хочешь, ложись на топчане.

— Не беспокойся, мне уже лучше.

— Ну, как хочешь… Еще раз прошу тебя: будет свободное время, поинтересуйся моими. Что же тебе еще сказать? Передай привет от меня своей жене, ты ведь обязательно встретишься с ней. Мы же знаем, что больница, где работала она, эвакуировалась без особых приключений.

— Передам и привет,— машинально ответил Слышеня.

И тут же почувствовал неловкость, так как соврал вторично. Нина Васильевна в Минске. Правда, он не видел ее. О ней сказала ему Люда в тюрьме. Но не будешь же обо всем этом рассказывать.

Они уже крепко пожали друг другу руки, собираясь расцеловаться на прощание, как в землянку вошел ординарец и доложил, что привел арестованных.

— Ну что ж, давай их сюда! — сказал Бохан и обратился к Слышене: — Может, хочешь посмотреть и послушать, если имеешь время? Интересное дело.

— Почему бы и не посмотреть, тем более что я теперь человек свободный, делами не занят.

В землянку с автоматом наготове вошел рослый партизан, за ним — со связанными руками два человека.

— Усаживайте их на лавку, вот здесь…— проговорил Бохан и тут же обратился к арестованным: — Имеете какое-нибудь дело ко мне?

Те сразу завопили. Особенно старался коренастый. Второй больше поддакивал и согласно кивал головой.

По приказу Бохана им развязали руки. Ясь Бродоцкий с видом победителя расправил могучие плечи. Он искоса глянул на своего товарища, очень непохожего на него,— сухого, костлявого, видно легкого и ловкого в ходьбе, с запоминающимся лицом, на котором выделялся тонко очерченный нос с горбинкой и серые, оловянного цвета глаза, наполовину прижмуренные под длинными белесыми ресницами. Небольшой синеватый рубец проходил наискось по щеке, пересекая правую бровь. Все обличье его чем-то напоминало сонную хищную птицу. Спугни ее — и она вскинет клюв и, перед тем как взлететь, глянет на тебя выпученными глазами.

— Ваши претензии и обиды,— сказал Бохан, приглядываясь к арестованным,— не имеют никаких оснований. Как мне известно, вы сопротивлялись, когда вас брали наши партизаны. Один из вас пустил даже в ход гранаты.

— О, то не наш, мы не имеем к нему никакого отношения.

— Не хитрите!

— Что вы, что вы, товарищ начальник… Мы действительно не знаем его, хотя он и сказал, что тоже идет с какими-то поручениями в ваш штаб. Возможно, он и погиб напрасно. И нас могли подстрелить,— ведь мы тоже думали вначале, что напали на полицаев, но мы скоро осмотрелись…

— Когда выхода уже не было?

— Напрасно шутите, товарищ начальник! Вы не знаете, как тяжело, когда тебя незаслуженно обижают…

— Кто из вас Гемдаль? — неожиданно спросил» Бохан.

—. Я есть Гемдаль…— испуганно вскинул голову горбоносый.

— Кто еще шел с вами?

Горбоносый на минуту замялся. На него бросил быстрый взгляд Ясь Бродоцкий.

— Как мы уже докладывали лейтенанту, с нами некоторое время шли два человека из отряда Костюшки.

— Их фамилии?

— Пшиборский и Хатур.

— А где они теперь?

— Это мы, товарищ начальник, не знаем.

— Я хочу получить от вас быстро ответ: по какой причине были убиты вами связные Пшиборский и Хатур?

— Боже мой, они живые, мы только позавчера расстались с ними…

— Выведите их! — приказал Бохан партизанам. Минут через десять в землянку привели Пшиборского и Хатура. Видно, конвоиры точно выполнили данные им инструкции, так что обоим задержанным и в голову не пришло, что они, по существу, арестованы. Они поздоровались с Боханом и Слышеней, не ожидая особого приглашения, уселись за стол.

— Я пригласил вас, чтобы уточнить некоторые вопросы с вами как с делегатами. Хочу спросить: во время пути вы не замечали ничего подозрительного, ну, кого-либо, кто следил бы за вами, пробовал идти вместе с вами?

— Нет, товарищ начальник, дорога была исключительно спокойная.

— Вы все время одни шли к нам или, может быть, к вам присоединялись и какие-нибудь знакомые или незнакомые?

Пшиборский бросил быстрый взгляд на Хатура.

— Нет, к нам никто не присоединялся, никто особенно не тревожил. Шли мы только двое, только двое.

— С вашего разрешения,— перебил его Бохан, — еще один вопрос. Вы не имели с собой никаких документов: шифровок, пакетов?.

— Нет, нет, товарищ начальник, никаких документов мы не имели.

— Вот и все, о чем мне хотелось расспросить вас, чтобы выяснить некоторые обстоятельства. Как вы отдыхали у нас, хорошо ли провели ночь?

— О, чудесно, чудесно. Мы не знаем, как благодарить вас за исключительное гостеприимство.

Разговор продолжался еще несколько минут. Затем дверь землянки открылась, и снова появились Бродоцкий и Гемдаль. Они сделали несколько шагов и, когда хорошенько осмотрелись, бросились к гостям:

— Стась, Юзеф, как мы рады, как мы счастливы видеть вас!

Конвоиры задержали их на месте. Но они не могли успокоиться и, перебивая друг друга, все говорили, обращаясь к Пшиборскому:

— Нас товарищ начальник обвинил в ужасном преступлении. Будто мы убили вас…

Пшиборский окаменел. Застывший взгляд его говорил о том, что он на минуту забыл обо всем, что происходило в землянке. Только пальцы руки, которые держал он на лацкане пиджака, нервно подрагивали. Многое передумал Пшиборский в эти короткие минуты. И если бы мог проникнуть в его мысли Хатур, он не спросил бы так наивно у приведенных людей:

— А где же наш Антак?

— Мы не знаем никаких Антаков…

— Боже мой, я спрашиваю о нашем Антаке. Он же шел с вами!…

Этот «Антак» вывел Пшиборского из оцепенения, и он бросил такой уничтожающий взгляд на Хатура, что тот сразу увял и уставил глаза на покрытые пылью голенища своих сапог.

Минуту в землянке царила тишина. Слышеня с интересом смотрел на незнакомцев. Он угадывал среди них и того, кто играл главную роль. Бохан тем временем обратился к Пшиборскому:

— Я попрошу уточнить некоторые ваши… слова из нашего разговора. Вы сказали, что шли к нам только вдвоем. А они вот и прежде и только что, как вы слышали, заявили, что шли вместе с вами.

Пшиборский встал и, кося глаза на двух арестованных, процедил сквозь зубы:

— Тут, видимо, какое-то недоразумение. Я не знаю этих людей, незнаком с ними. Я впервые вижу их.

Стась Хатур, услыхав слова Пшиборского, даже вздохнул.

— А что думает об арестованных господин Хатур? — спросил Бохан.

— О, я тоже не знаю их…—торопливо проговорил Хатур и бросил беглый взгляд на Пшиборского.

— Как же тогда понимать вас, если только что вы спрашивали у них про «нашего» Антака? Кто этот Антак?

Хатур несколько раз открывал рот, будто ему не хватало воздуха. Наконец он собрался с силами и, осторожно глянув на Пшиборского, с трудом подбирая слова, произнес:

— Прошу прощения, я действительно ошибся. Видите, я всегда ношу очки. А тут, как на грех, потерял их в дороге. А без очков мне трудно узнавать людей, и я ошибочно посчитал их за своих знакомых. Это просто недоразумение.

— Ну что ж, недоразумение так недоразумение. А что скажут нам на все это Бродоцкий и Гемдаль?

Маленькая, как приплюснутая тыква, голова Бродоцкого ходила будто на шарнирах. Он смотрел то на Бохана, то тревожно вглядывался в немигающие глаза Пшиборского. Вдохнув воздух в могучую грудь, он медленно заговорил:

— Я должен сказать дорогому товарищу начальнику, что мы тоже ошиблись, мы обознались в людях.

— Тоже потеряли в дороге очки? — резко перебил его Бохан.— У меня только один вопрос к Пшиборскому: каким образом попала к вам шифровка, которую вы несли с собой?

—. Еще раз говорю, никакой шифровки мы не имели,— зло ответил Пшиборский.

— Если вы не имели, то ее имел ваш Антак, от которого вы отказываетесь.

— Клянусь, товарищ начальник, что не было у нас никакой шифровки…— повторил Пшиборский, и его голос звучал так искренне, что Бохан глянул на него с некоторым удивлением. Но тут же сказал:

— И вы действительно являетесь Пшиборским Юзефом?

— Извините меня, но меня удивляет такой вопрос и его тон. Я уже тридцать девятый год ношу эту фамилию и называюсь тем именем, которое дали мне дорогие родители.

— А вы, Хатур?

— О, я тоже есть Стась, урожденный Хатур, Стась Хатур…

Бохан достал клочок папиросной бумаги из обычного портсигара, наполовину заполненного табаком.

— Я прочитаю вам начало документа, который будет иметь для вас некоторый интерес. Вот слушайте: «Командиру партизанских соединений товарищу Соколичу. Командование партизанского отряда имени Костюшко направляет к вам на связь двух партизан: товарищей Пшиборского Юзефа и Хатура Стася…»

Среди «гостей» и арестованных произошло некоторое замешательство. Угрюмый Гемдаль с отчаянием и плохо скрытой надеждой глянул на приоткрытую дверь, попытался даже встать, но партизан, не спускавший с него глаз, тут же снова посадил его.

— Так вы, может быть, скажете, Пшиборский, о о чем идет речь в этом документе?

— Как я могу знать, что пишет наше командование в своем письме к вам?

— Это не письмо, а шифровка, взятая у одного из ваших людей. А вы знаете, что тот, кто несет подобную шифровку, должен, на всякий неожиданный случай, знать наизусть каждое ее слово.

— Простите, но я не могу говорить при незнакомых людях, они не должны знать о содержании документа,— и кивнул в сторону арестованных.

Когда вывели Бродоцкого и Гемдаля, Пшиборский, потирая щеку, начал говорить, трудно подбирая слова, будто взвешивая их:

— Конечно, я могу сказать о шифровке. Я молчал, чтобы не выдавать ее секретов случайным людям. Командование пишет вам, чтобы вы помогли ему боеприпасами. Нам очень нужны противотанковые ружья. Не мешало бы нам получить от вас и русские винтовочные патроны. А еще слыхали мы, что у вас есть станки для перекалибровки патронов, мы были бы так благодарны вам за такой подарок и, понятно, нашли бы чем отблагодарить…

Бохан смотрел на говорящего с брезгливостью и отвращением.

— Вы, признаться, удивили нас своим исключительным уменьем врать, так называемый Пшиборский. Каждое ваше слово — ложь, от начала до конца.

Молчание.

— Может, вы забыли свою настоящую фамилию? Пшиборский насторожился. Даже Хатур, который все время потел и вытирался платочком, бросил свое занятие и внимательно вслушивался в каждое слово.

— Так слушайте, вы, чтобы прекратить эту комедию, я назову ваши настоящие фамилии. Вы и ваш помощник присвоили фамилии честных людей, зверски убитых вами три дня назад в лесу, за пятнадцать километров отсюда…

Тот, кто называл себя Хатуром, неестественно вытянул шею, будто ворот его брезентовой куртки сразу стал тесен ему. Пшиборский молчал, опустив глаза и сцепив пальцы рук. Наконец он встрепенулся и, вяло подняв глаза, тихо сказал:

— Вы можете теперь наговаривать на нас все, что хотите, товарищ начальник…

— Дьявол вам — товарищ, господин Орлик! Ничто не могло поразить так Пшиборского, как одно это слово. Он до того растерялся, что не пытался даже отбить неожиданную атаку. А Хатур как поднял руку с платком, так и застыл на какой-то миг в этой позе.

— Ваша фамилия, Хатур? — неумолимо наступал Бохан.

— Я есть Гмысь, господин начальник… о, мой бог, пресвятая богородица…— застонал он и закачался из стороны в сторону всем своим тяжелым туловищем.

— О, пся крев, ты теряешь рассудок, гнилой окорок…— зашипел на него Пшиборский и, набравшись сил, уже не говорил, а кричал на всю землянку: — Я не позволю! Вы ответите за эту гнусную провокацию! Вы доводите людей до потери рассудка, превращаете их в животных…

— Не беспокойтесь, господин Орлик, за его рассудок. Он уже стал на место. Надеюсь, он станет на место и у вас.

Когда хлопнула за ними дверь, Бохан, улыбнувшись, глянул на Слышеню.

— Теперь я понимаю почти все,— сказал Слышеня,— Но откуда ты узнал фамилию этого человека?

— Бандита, ты хочешь сказать? К тому же и крупного диверсанта. Что же, это дело не хитрое. Шифровку к нам они перехватили у убитых ими связных. Во время задержания они не успели уничтожить ее. Не успели уничтожить и вторую, которая была дана этим бандитам и адресовалась, конечно, не нам, а известному тебе комиссару гестапо Гросбергу.

 

12

Стояло на диво погожее утро, одно из тех, которые бывают в конце августа, когда с поля свезено все до последнего снопа, когда громоздятся на лугах посеревшие стога сена, когда скворцы летают над полем большими стаями, а какой-нибудь телефонный провод от столба до столба так густо унизан ласточками, что даже прогибается под ними. Но они не щебечут, как весной, а сидят молча, спокойно, будто тихо советуются между собой о скорой дороге в далекие края. Росы по утрам такие холодные, аж коченеют босые ноги пастушков. Но поднимется солнце повыше, высушит студеные росы, обласкает теплом дороги, поля, и мало чем отличается августовский день от июльского. Только нет жары, нет пыли, тепло нежное, ласковое.

Укатанной дорогой между полем и лугом Василек и Пилипчик шли в лес. Гонялись друг за другом, боролись, дурачились.

Они свернули на лесную тропинку, где так приятно пахло можжевельником, грибами и перегнившей хвоей, по которой скользила нога. Попадались боровики, и мальчики спорили, кто из них первый увидел гриб. Иногда встречались настоящие богатыри,— Пилипчик, которого ничем не удивишь, и тот приходил в такой восторг, что, если бы не жесткие сосновые шишки кругом, прошелся бы на руках, колесом, вокруг такого чуда.

Так, играя и шутя, мальчики шли по длинному лесному холму, заросшему высокими мачтовыми соснами.

Глянешь на вершину — аж шапка с головы валится. Место это звалось в народе Горбахой. На склонах холма сосны редели, уступая место березам, дубам, а в самом низу, где протекала небольшая и тихая речушка, нашли приют орешник, крушина и разный мелкий кустарник. Орехов тут — не оберешься. Пилипчик с Васильком не устояли перед соблазном, и через несколько минут их карманы наполнились спелыми орехами. Не хотелось уходить отсюда, но мальчики торопились. Им нужно было попасть на другой берег речушки, где за широкими заливными лугами начинались болотные просторы с безграничными непроходимыми лозняками, карликовыми сосенками и такими же чахлыми, низкорослыми березами, из которых не вырубишь топорища. На более сухих местах серебрились заросли багульника. А где багульник, там и голубика. Теперь, видно, не время уже для нее, переспели ягоды, осыпались. А совсем неподалеку — одни кочки, тростники, трясина, зыбучие топи, едва-едва прикрытые редкой бледно-зеленой травкой.

Среди болот попадались большие острова, заросшие лесом, кустарником, на них были также хорошие пастбища для скота. На этих островах обосновались старики из бригады батьки Мирона. Здесь они пасли партизанскую скотину, собирали грибы, лесные ягоды, ловили рыбу в лесных и болотных речушках. Организовали специальные молочные пункты, били масло, делали сыры. На пунктах работали женщины, в их числе — тетка Матруна. В своеобразном доме отдыха человек на пятнадцать набирались сил тяжелораненые после выхода из партизанского госпиталя. Расположенный на одном из островов кожевенный завод вырабатывал кожу, овчину. По соседству с ним — сапожная мастерская, выпускавшая нехитрую партизанскую обувь.

Жизнь на островах протекала тихо, спокойно. Немцам сюда подступиться было довольно трудно. А свои люди пробирались по кладкам, известным даже не всем партизанам. Проложенные в тростниках и камышах и на открытых местах кладки были так замаскированы, что чужой глаз не заметил бы их ни с воздуха, ни с земли.

Эти острова и захотели проведать Пилипчик и Василек. Они уже спускались с Горбахи, когда услыхали впереди сильную винтовочную стрельбу. Василек остановился и испуганно прижался к шершавой сосне. Замер и Пилипчик, силясь отгадать — что происходит? Вскоре стрельба прекратилась, время от времени слышался только заливистый собачий лай.

Пошли дальше, но видно было, Пилипчик по-прежнему встревожен, он то и дело оглядывался и советовал Васильку не очень высовываться из-за кустов. Впереди — открытое место, широкая с редкими кустами лощина, по которой протекал небольшой ручей.

Мальчишки перебрались через ручей и прошли уже метров пятьдесят, как вдруг чей-то громкий голос окликнул их:

— Кто там?

Мальчишки притихли, прижались к кусту и испуганно поглядывали друг на друга. Затем Пилипчик, понимавший, что ему, как старшему, нужно брать на себя командование и принимать меры, шепнул своему младшему товарищу:

— Побежим, Василек, назад…

Послышались немецкие голоса. Не вдаваясь в излишнюю дискуссию, приятели бросились бежать.

— Стой, стой, стрелять будем!

Где ты найдешь силу, способную задержать двух мальчишек, убежденных, что от тех, кто окликает их, добра не жди. Взвизгнула одна, вторая пуля, сбив несколько веток с кустов.

— Беги, беги, Василек, держись левей!

Впереди был склон пригорка. Бежать туда, в гору, было бы тяжело, да и где ты спрячешься за редкими соснами? А левей зеленел прибрежный ольшаник, скорей туда, скорей, там тебя никто не достанет. Они пробежали открытую полянку. Вот уже Василек нырнул за ольховый куст, Пилипчик оглянулся и побледнел. Через лощину бежала огромная собака, принюхиваясь к следам. Вот она перемахнула через ручей, бросилась влево, потом вправо по берегу и, снова напав на следы, заливисто залаяла.

— Беги, Василек, беги, я уж сам как-нибудь…— крикнул Пилипчик, с отчаянием оглядываясь по сторонам. Хоть бы палка или хороший камень попал на глаза! А Василек, заметив собаку, так и замер, будучи не в силах двинуться дальше.

— Беги, беги, не стой! — кричал Пилипчик.

А сам резко повернул обратно и, выхватив кинжал — обыкновенный штык от немецкой винтовки, о котором вспомнил в последнюю минуту, натопорщился, как воробей, и притаился за кустом. Рука дрожала, и он напрягал последние силы — даже пальцы побелели,— сжимая кинжал.

Собака уже недалеко, видна ее оскаленная пасть, желтоватые клыки, налитые кровью глаза. Пилипчик не выдержал и, выскочив из-за кустов, дико закричал:

— Ату, ату, убью гадину!

На мгновенье собака остановилась, потом зарычала и снова бросилась вперед. До Пилипчика оставалось шагов пять-шесть, когда прогремел выстрел. Собака кувыркнулась через голову и, завизжав, поползла на брюхе обратно. Оттуда, где слышалась раньше чья-то чужая команда, началась стрельба. Но пули сюда не залетали. Стреляли, видно, в сторону Горбахи.

Только теперь, увидя подстреленную собаку, Пилипчик почувствовал, как похолодела его спина.

— Ну как ты? — проговорил он.

— Ничего…— А слезы катились из глаз Василька, и щеки были мокрые-мокрые. Но это уже от радости. В другой раз Пилипчик посмеялся бы над слезами друга, но только не теперь. Да и что ты возьмешь с маленького…— Я… я совсем не боялся, вот же… ну… со-овсем, ни капельки не боялся…— шептал Василек заикаясь, и левая бровь его почему-то дергалась.

— Чего же бояться! — рассудительно ответил Пилипчик.— Я все равно убил бы ее. Знаешь, как дал бы под ребро, из нее и дух вон. Не веришь?

— Верю! Я видел: ты смелый, Пилипчик!

— Пошли! — решительно приказал Пилипчик, и они торопливо, чуть не бегом, начали подниматься на Горбаху.

В можжевеловых зарослях их тихо окликнул знакомый голос:

— А ну, Пилипчик, иди сюда! Это был дядя Астап с винтовкой.

Пилипчик понял, что приятного для него от этой неожиданной встречи будет мало. Если бы это был не дядя Астап, а кто-нибудь другой, Пилипчик ретировался бы «на заранее подготовленные позиции», надеясь на свои хорошие ноги. Но с дядей Астапом шутки плохи, да и не было еще такого случая, чтобы Пилипчик ослушался его. А поэтому, придав своему лицу выражение покорности и послушания, пряча кинжал под рубаху, — он мужественно подошел к дядьке. И тут же понял, что его расчеты оправдались на сто процентов. Ухо мальчугана очутилось в шершавых и жестких пальцах дядьки, Пилипчик стоически, не пытаясь вырываться, переносил выпавшую нашего долю кару. А дядька Астап тряс широкой бородой и приговаривал:

— Сколько раз говорил тебе, непутевый, чтоб не таскался где не надо. Так нет же, дня не проходит, чтобы не выкинул, неслух, какой-нибудь штуки. То его тянет на заставу, то его бомбы Дубка интересуют, то ему в оружейную мастерскую надо забраться, нигде нет от него покоя. Да еще маленького баламутит, баламут ты этакий! Куда ходили?

—. За орехами, дядька. Здесь орехов столько, что хоть возы грузи и в Минск отправляй. Соли на всю бригаду наменяли бы…— не моргнув глазом, ответил Пилипчик.

— Вот я тебе подсыплю соли, заготовитель ты этакий! Небось на остров захотел пролезть, вьюнов захотел?

Что тут скажешь Астапу? Мужественно переносил кару Пилипчик, хотя его и рот, и нос, и все части лица так кривились от боли, что даже Василек не выдержал и заплакал:

— Не надо, дядька Астап. И на острове мы не были. Мы только собирали орехи, гляньте, сколько собрали.

— А на остров не думали подаваться? — спросил Астап уже более ласково и выпустил из рук ухо Пилипчика.

— Может, и думали, дядя Астап, но где-то начали стрелять, да еще эта страшная собака… Пилипчик, конечно, убил бы ее, но кто-то подстрелил собаку, так что мы не очень испугались. Ну, немножко только…

Василек говорил и будто подмигивал кому-то,— так дергалась его левая бровь.

— Что у тебя с глазом?

— Ничего, дядя Астап. Это так… Астап сурово глянул на Пилипчика:

— Видишь, чем кончаются твои фокусы? Овчарка могла порвать вас на клочья, если бы не очутился я случайно на Горбахе.

Пилипчик счел за лучшее промолчать, — не будешь же спорить с дядькой Астапом. Это тебе не Василек, перед которым можно похваляться и своей силой и своими подвигами. Увидев, что Астап подобрел, Пилипчик отважился все же сказать несколько слов:

— А ловко вы, дядька, из одного патрона уложили собаку! Я, видно, не мог бы так…

Астап глянул на него исподлобья, но улыбнулся.

— Ты не подлаживайся ко мне. Знаю все твои хитрости… А теперь, вояки, бегите,— ноги у вас быстрее, чем у меня,— напрямик через лес к дядьке Шведу и скажите ему от моего имени, что небольшой отряд гитлеровцев и полицаев думал пробраться на остров за самой Горбахой. А я останусь пока здесь, посмотрю, что они будут делать.

Мальчишек как вихрем сдуло. Когда речь шла о таких заданиях, их не нужно было долго упрашивать.

Астап нащупал в кармане обоймы с патронами и медленно пошел обратно, осторожно пробираясь от дерева к дереву. Скоро он убедился, что хлопцы Шведа уже знают о гитлеровцах. Около сотни партизан лежали в засаде за склонами Горбахи и пристально следили за немцами. Огня не открывали. Немцы устроили, видно, небольшой привал,— с десяток солдат плескалось в речушке, другие лежали на траве, –грелись на солнце. Возможно, они остановились здесь, услыхав выстрел Астапа и не отваживаясь идти дальше, чтобы не попасть под неожиданный огонь. А может, были у них другие соображения. Партизаны видели их часовых, стоявших за кустами возле самого ручья. Хлопцы-разведчики доложили, что секреты гитлеровцев из боевой охраны размещены в лесу, примерно в полкилометре от речки. Вдоль болота охраны не было, так как непосредственной опасности для себя немцы здесь не ожидали. Особого движения среди немцев не замечалось, только иногда приезжали и отъезжали мотоциклисты, судя по всему — связные. Группа мотоциклистов подъехала к ручью и, сойдя с машин, долго ходила по его топкому берегу, отыскивая удобное место для переправы. Затем мотоциклисты принялись рубить ольшаник, которым гатили берег ручья.

— Хотят забраться на наш остров,— тихо сказал Астапу командир взвода.

— Не видать им его как своих ушей! — ответил Астап.

Однако его уверенность должна была слегка пошатнуться. Вскоре и он, и все, кто сидел в засаде на Горбахе, убедились в серьезности намерений немцев перебраться на территорию, где еще ни разу не ступала их нога. Партизаны увидели на дороге новую колонну. Сначала все подумали, что идет немецкое подкрепление. Но колонна подошла ближе, и уже невооруженным глазом можно было распознать крестьян, которых под конвоем вел усиленный отряд полицаев. За колонной тянулись подводы с грузом. Колонна остановилась, крестьянам роздали топоры, пилы. Неподалеку от дороги начинался густой сосняк, туда немцы и повели людей.

Командир взвода послал около полусотни партизан, чтобы они, забравшись поглубже в лес и перейдя незаметно ручей, зашли немцам во фланг.

— Огня раньше нас не открывать и себя ни в коем случае не выявлять. Когда дам ракету, тогда и начинайте.

Растянувшись цепочкой, хлопцы исчезли в ольшанике. Партизаны слышали немецкую команду, затем ее заглушил стук топоров и звон пил.

Вскоре из-за можжевеловых кустов выскочил знакомый связной из отряда. Лошадь была вся в мыле и тяжело дышала. Соскочив с седла, связной передал распоряжение командира отряда:

— Приказано, товарищ лейтенант, не надеяться на помощь и обходиться только своими силами.

— А где товарищ Швед?

— Гонит сейчас карателей-поджигателей. Они сожгли деревню Новоселки. А там еще немцы лес рубят возле железной дороги, так наши партизаны заняты ими. Да еще прорвался отряд полицаев через Старые Броды, начали грабеж в Лазишках. И тех надо бить.

— Как сговорились, поганые. А батька Мирон?.

— Сказал — не только отряда, а ни одного человека не даст.

Лейтенант отослал связного, приказав передать командиру отряда, что здесь все в порядке.

Немцы копошились на своей стоянке. Возле кухни выстраивалась очередь солдат с котелками. Только часовые у ручья да пулеметчики не оставляли своих мест, пристально наблюдая за лесом.

Передав по цепи, чтобы в первую очередь били по пулеметчикам, лейтенант произнес то слово, которого так нетерпеливо ждали партизаны:

— О-го-онь!

Астап видел, как от дружного залпа посыпалась хвоя с деревьев. Лесное эхо подхватило залп и раскатистым громом прокатило его над лесными просторами. Еще и еще залп. Промчались друг за другом несколько мотоциклов. Передний с разгона не попал на греблю и перевернулся на топком берегу, выбросив мотоциклистов прямо в ручей. Других сняли меткие пули, и пустые мотоциклы еще тарахтели несколько минут, кружась по луговине.

На стоянке у немцев поднялась неразбериха. Многие солдаты бросили котелки и винтовки и побежали в лес. Другие пустились наутек в противоположную сторону, за речку, но, очутившись на открытом месте, бежали обратно, прятались за топкими берегами, иногда проваливаясь по самые уши. От немцев не отставали и полицаи, увеличивая своей суетой всеобщую панику. Слышались крики, ругань, резкие звуки команды. Офицеры пускали в ход все средства, чтобы привести роту в порядок.

Но тут свинцовый дождь полоснул гитлеровцев сзади. Ошеломленные солдаты затоптались на месте, залегли, некоторые бросились в лес, но в лесу их неожиданно встретил новый залп. Еще несколько залпов, и остатки гитлеровцев заметались в беспорядке и бросились кто куда, спасая свою шкуру.

Победа была полная, хотя часть гитлеровцев убежала. На месте остались и некоторые трофеи: с полсотни винтовок, четыре мотоцикла с пулеметами, а также кухня с готовым супом. Командир взвода распорядился организовать обед. От наваристого супа не отказались и крестьяне. Вскоре пришло несколько человек с острова и с ними старик Силивон,

— Хорошо, хлопцы, что вы подмазали им пятки, больше не полезут к нам.

— Не только пятки, дядька! — И партизан с веселым, смешливым лицом показал рукой на серо-зеленые мундиры, валявшиеся в кустах, на берегу речушки и на самой дороге.

— Смотри, как разлеглись… падаль,— сказал все тот же партизан.

— Над мертвецами, хлопец мой, не стоит особенно насмехаться, лучше посмеемся над живыми…— довольно строго проговорил Силивон и, увидев Астапа, подошел к нему.— А ты зачем тут, старый леший?

— Шел к вам в гости, да попал на партизанское угощение. Угостили, будут помнить гитлеровские заразы.

— Это хорошо, что угостили, но, скажу я тебе, надо больше угощать. Видишь, что делается? — Силивон глянул на небо, по которому тянулась рыжеватая туча.— Видишь, что творят?.. Мало того, что лес рубят вдоль железной дороги и шоссе, так и ближайшие деревни сжигают.

Вскоре к лейтенанту прискакал ординарец. Партизаны получили приказ сейчас же идти на помощь отряду Лагутьки в район Рудоминки и не подпускать туда немецкие подкрепления из соседнего района. Лейтенант быстро построил свою группу в боевой порядок и немедля повел ее туда.

В лесу остались Силивон, Астап и несколько десятков крестьян, не успевших разойтись.

— Вот что, хлопцы,— сказал Астап.— Начали вы лес рубить, наделали только вреда. Сейчас же стаскивайте в кучу, да сожжем, чтобы не мозолило глаза. А то сунутся снова фашисты сюда, могут готовое использовать. А лишнее железо — в речку, чтобы и следа не осталось,— показал он на сгоревшие и исковерканные мотоциклы.— А кухня, Силивон, я думаю, пригодится и вам в хозяйстве.

Возле речки закипела работа. Разложили костер, на который натаскали сначала сушняку, чтобы ярче горело.

Силивон сидел у костра на старом сосновом пенечке, с которого давно уже отстала кора и тут же валялась на земле, источенная шашелем, трухлявая. Он подставлял теплу свои плохо гнущиеся от ревматизма колени и зябкие руки. Пламя жадно хваталось за сырую смолистую хвою, которая сначала густо дымила, тлела, потом с треском вспыхивала, как порох.

В кустах на берегу реки и на лугу за речушкой лежали трупы гитлеровцев. Силивон смотрел на них безучастным взглядом, ощущая неприятную пустоту в сердце. Сколько пришлось повидать за последний год подобных зрелищ, и сердце будто окаменело: ни жалости в нем, ни особой грусти. Что ж, пришли к нам, позарились на нашу землю — ну и получили, что нужно.

— Подбрасывай, подбрасывай, хлопцы! — сказал он, как бы стараясь избавиться от своих мыслей, которые только холодили сердце, бередили старые раны. Он повернулся, чтобы ловчей подставить второй бок под тепло, вздохнул.— Знаешь, Астап, думаю я, надо нам убрать их,— и показал глазом на мертвецов.

— Пусть лежат, черт их бери!

— Считал я тебя, Астап, умным человеком, да и теперь считаю… Пройдет день, второй, потянет ветерком с этой стороны,— не продохнешь. А вообще, если ты поразмыслишь, то они тоже, как-никак, бывшие люди-человеки. А как тебе известно, живому хочется по земле ходить, а мертвый в землю просится. Да что тут лишнее говорить…

— Вот так бы и сказал.

Неподалеку от ручья, где рос густой низкорослый березняк, чернело выгоревшее место с глубокими ямами, с множеством сухих безлистых березок, засохших, видно, во время пожара торфянища. Некоторые из них повалились и свисали по краям прогарины, другие еле держались с почерневшими суками. Мелкие ветки, видно, обгорели, истлели. В самый глубокий провал прогарины и стащили на березовых волокушах все трупы, присыпали их землей.

Уже стемнело, когда люди разошлись. Сумрак сразу ниже опустил небо. На близких тучах бледно розовели отблески догорающих пожарищ. Изредка слышалась приглушенная стрельба.

— Душа болит, Астап, — тихо, как бы про себя, проговорил Силивон.— Вот стреляют, а там мой сын Андрей, за командира. Что с ним… Но об Андрее я хоть каждый день слышу, а об Игнате сколько месяцев ни одной весточки. Тяжело, Астап…

Они пробирались болотами на остров. Шли осторожно, нащупывая ногами шаткие кладки, покрытые в некоторых местах скользкой и вязкой грязью. Начал моросить холодный, нудный дождь.

— Признаться, Астап, ненавижу я войну так, что и сказать трудно. Разве с моими ногами месить эту грязь? И мне, да и тебе сейчас самое лучшее забраться на печь да погреть хорошо старые кости. А где ты теперь до печки доберешься? Ты, может, смеешься, что я о таких вещах заговорил. Ты ведь знаешь, и меня война не обошла своей лаской: и семьи решила, и хаты решила… И ничего, кажется, мне больше не осталось, жизнь я прожил, еще один век вековать не собираюсь, чтоб не мешать молодым. И все же хочется дожить до того времени, когда люди наши положат конец войне, перестанут бояться ночевать в своей хате, когда родную хату не станут жечь другие, когда она станет настоящим милым гнездом для твоей семьи, для твоих детей.

— И когда на твоих детей перестанут охотиться с собаками, как на зверей,— добавил Астап.

Астап рассказал об утреннем приключении с Пилипчиком и Васильком. Силивон встревожился. Он любил мальчонку и привязался к нему. Василек для него не просто обычный ребенок, которому нужны присмотр и ласка. Этот мальчик единственное, что осталось от разрушенной семьи, что связывало Силивона с недавним прошлым, с жизнью, немыслимо богатой радостями и утехами.

Дальше шли молча. Поздней ночью добрались они до землянки.

 

13

Как ни трудно было отрядам Лагутьки и Шведа выбивать гитлеровцев из своей зоны, Мирон не посылал им подкреплений. Немцы пробрались с востока через небольшое болотце, пересохшее за лето. Кое-где они проложили деревянные гати. Видно, узнали о болотных островах и хотели добраться туда, чтобы захватить принадлежащий партизанам скот. Однако эта операция не очень тревожила Мирона,— он хорошо знал, что у немцев не было здесь крупных частей и они могли использовать только полицейские гарнизоны соседних районов. Гитлеровцам удалось сжечь две деревни. Они пытались пробраться дальше, получили кое-какое подкрепление, но продвинуться в глубь партизанской зоны так и не смогли: отряд Шведа все время сдерживал их. А когда на помощь пришел отряд Андрея Лагутьки, партизаны начали оттеснять немцев и полицаев. Мирон приказал уничтожить их, а если это не удастся, выгнать из зоны и разрушить наведенные гати.

Все это можно было бы сделать значительно быстрей, если бы в помощь Шведу и Лагутьке дали хотя бы еще один отряд. Но Мирон не шел на это, исходя из некоторых своих соображений. В штабе бригады стало известно, что активность немцев на востоке зоны —, обычная демонстрация, организованная с целью отвлечения основных сил партизан. Настоящая опасность угрожала с берегов реки, со стороны города, в котором находились сильные части гитлеровцев. Немцы не рисковали пускать их в далекие обходные маневры и думали перехитрить партизан. Если бы те поддались на провокацию и оттянули свои силы на восток, немцам было бы сравнительно легко нагрянуть с запада и полностью оттеснить от реки партизан. Разведка докладывала, что в селах на той стороне реки разместилось несколько частей, прибывших из города. Выше по течению реки обосновались немецкие понтонеры и все время занимались разными упражнениями, перебирались даже на другой берег. Но и это особенно не тревожило Мирона,— восточный берег был болотистый, и, если бы немцы даже перебрались на него, они все равно не смогли бы продвинуться далеко и угрожать партизанам.

Чувствовалось, что немцы нервничают. Им очень хотелось бы одним ударом разгромить партизан батьки Мирона, и в то же время они беспокоились за городок, где также не считали себя в полной безопасности.

Едва решили они начать наступление на партизанскую зону, как ночью, в городе, в расположении одной части, посланной против партизан, был взорван склад боеприпасов. Мирон и Блещик хорошо знали, что взрыв произведен партизанами одной из заслоновских групп, действующих в самом городе. Немцы были вынуждены отозвать обратно некоторые свои части, главным образом полицейские отряды и соединения, Против партизан остались два эсэсовских батальона и гренадерский полк, прибывший в город с фронта для переформирования и пополнения.

Внимание Мирона было приковано к Песчаному Груду, единственному месту, где переправа могла принести немцам успех. Мирон и Блещик проводили здесь дни и ночи, готовясь к обороне. Выкопали окопы полного профиля, подготовили пулеметные гнезда, укрытия, наметили позиции для своей артиллерии — захваченных у немцев минометов. Кое-где пустили в ход колючую проволоку, заминировали подступы. Конечно, не думал Мирон начинать с немцами позиционной войны, на это не хватило бы у него ни сил, ни боеприпасов, да это и не входило в тактику партизанской войны. Но не хотелось оставлять обжитой территории, с которой очень удобно было держать немцев в постоянном напряжении, в известной мере контролируя и городок и ближайшие дороги. Большинство своих отрядов Мирон собрал неподалеку от Песчаного Груда, приказав им не слишком высовываться на берег. Они несли по очереди охрану берега, и только группа Дубка находилась здесь постоянно, дни и ночи.

И вот наконец, когда немцам показалось, что основные силы Мирона оттянуты на восток зоны и скованы там, они решили наступать. Переправу начали на рассвете. Над рекой плыл густой туман, и, используя его, немцы надумали незаметно перебросить к месту переправы понтоны и моторные катера, которые, чтобы не делать лишнего шума, пустили на веслах. Но партизанские разведчики услыхали подозрительный плеск воды и сразу сообщили об этом на Песчаный Груд. И хотя стоял еще предрассветный мрак, присмотревшись, уже можно было различить отдельные фигуры солдат, спускавшихся по береговой круче к реке. Порой слышалось неосторожное звяканье котелка или сказанное тихо слово команды. Партизаны несколькими группами, с автоматами и ручными пулеметами, подошли по рвам-вымоинам к самой воде и спрятались в тумане, кто за кустами, кто за прибрежными камнями.

Партизаны лежали на берегу и напряженно ждали, зорко вглядываясь в густой молочный туман, стараясь не пропустить ни одного звука. Журчала, переливалась вода средь камней, тихо плескались волны, слышались еле уловимые всплески водоворотов. Качались от быстрого течения прибрежные тростники и склоненные над самой водой кусты лозняка. Ко всем этим звукам вдруг примешались другие, торопливо-ритмичные. Хлопцы знали — упругие весла рассекают стремительное течение реки. Поскрипывали уключины, изредка стучало весло о весло, металл о металл.

И вот недалеко от берега в волокнистой мгле тумана показались неясные контуры одного из понтонов. За ним стали вырисовываться другие.

Короткая, как выстрел, прозвучала команда:

— Огонь!

Дружный залп полоснул воздух, начали бить пулеметы. Казалось, тугая завеса тумана покачнулась и на мгновенье раздвинулась, обнажив черное зеркало реки с ее пенистыми водоворотами. Затем белые пряди снова сошлись над водой, и в густом тумане раздавались беспорядочные голоса, чьи-то вопли, отчаянные крики о помощи, частые всплески весел. Неожиданно затарахтел мотор. Видно, перепуганный насмерть моторист завел мотор своего катера, чтобы скорей выбраться в безопасное место. Хлопцы дали еще несколько залпов, прислушались. Беспорядочные крики и голоса на воде отдалялись.

Немецкий берег, который вначале ничем не выявлял себя, быстро оживился. Оттуда началась стрельба. Гитлеровцы боялись стрелять по воде, чтобы под огонь не попали свои. Они били по высокой круче Песчаного Груда, по всем пригоркам, обстреливали отдельные деревья, где, по их мнению, могли быть партизанские наблюдатели. Партизаны не отвечали на огонь. Немцы сделали еще две попытки перебраться немного выше по реке, но и они окончились так же неудачно, как первая.

Светало. Все отчетливей выступал немецкий берег. Видно было, как немцы на нескольких лодках таскали на берег своих убитых, утопленников, спасали раненых.

Скоро взошло солнце. Стрельба возобновилась с новой силой. По всему было видно, гитлеровцы не успокоились, потерпев первые неудачи, не отказались от своих планов переправиться через реку. Они начали обстреливать Песчаный Груд из станковых пулеметов, время от времени прочесывая и песчаные наносы и промоины, покрытые редким кустарником. В одной из таких промоин, расположенной правей Песчаного Груда, находился наблюдательный пункт Мирона.

Когда стрельба немного утихла, с реки, с ее верхнего течения, донеслись новые звуки, будто кто-то бил по воде доской. Наблюдатели передали, что за далекой излучиной мелькнул силуэт парохода и двух лайб, шедших за ним на буксире.

Дубок вопросительно глянул на Мирона, тот ответил ему легким кивком головы, и сапер исчез. Дали команду быть наготове группам партизан в засадах на низком заболоченном берегу реки. На Песчаном Груде зашевелились в своих укрытиях пулеметчики, снайперы, бойцы с противотанковыми ружьями.

Дубок появился возле окопчика с хорошо укрепленной нишей и замаскированным ходом сообщения с другим таким же окопчиком. Он внимательно осмотрел свою нехитрую технику, не торопясь отполз, глянул вниз, под кручу. Все было, кажется, в порядке. Одна за другой взвизгнули с противным присвистом пули, ветка дуба мягко хлестнула по лицу.

Удары лопастей парохода слышались все ближе. Начал слегка дрожать воздух, чувствовалось натужное дыхание машины. Вот уже белый силуэт парохода показался у противоположного берега. Медленно проплыли друг за другом две лайбы с привязанными к ним лодками. На бортах видны были зеленые фигуры солдат, лежавших за мешками с землей.

Из-за правого борта парохода показались два катера. Один из них прошел вперед, другой назад, и спустя минуту приглушенное тарахтенье их моторов слилось с басовитыми очередями пулеметов. Катера прочесывали на всякий случай берега ниже и выше Песчаного Груда. Берега молчали. С немецкого берега не стреляли, чтобы случайно не попасть в своих. Пароход замедлил ход, начал резко разворачиваться, направляясь к середине реки, чтобы пропустить лайбы. Вот они, одна за другой, медленно проплыли за кормой парохода. Превозмогая быстрое течение, пароход приближался к Песчаному Груду. На нем уже видны были две небольшие пушки на корме и на носу, несколько спаренных пулеметных установок. Солдаты суетились возле трапов, чтобы по команде, дружно перебросить их на берег. Оба катера торопились сюда же, к месту высадки.

Когда до парохода оставалось каких-нибудь пять-шесть метров, Дубок порывисто вздохнул и, стараясь, чтоб не дрожали руки, крутнул ручку машинки.

Он почувствовал взрыв по легкому толчку земли. Всколыхнув воздух и оглушив всех, около правого борта парохода поднялся высокий столб воды. С грохотом упало несколько камней. А пароход на глазах у всех будто раскололся пополам и с покореженной трубой начал оседать в воду, выбросив целое облако густого пара. Второй взрыв прогремел, когда на поверхности воды виднелись только носовые и кормовые перила да трепетала на ветру свастика кормового флага. Этот взрыв был не такой удачный. Он только вырвал нос лайбы, и она начала тонуть, задирая вверх корму. А вторая лайба, подхваченная течением, медленно поплыла дальше.

Все это произошло за какие-то считанные минуты. Мирон и Блещик даже шапки сняли, вытирая вспотевшие лица.

— Вот это работа!

Немцы на противоположном берегу были так ошеломлены, что в первые минуты даже не бросились спасать своих незадачливых десантников. А те, оглушенные взрывом и ошалелые от страха, бросились в воду с обеих лайб, уцелевшей и подорванной. Оба катера возвращались восвояси, боязливо прижимаясь к противоположному берегу.

Фашисты открыли огонь со своего берега, но вели его вяло, неуверенно. У них уже не было того ожесточения, с которым они прежде обстреливали Песчаный Груд, готовясь к переправе. Наконец огонь и совсем смолк. Отдельные немецкие части двинулись берегом вниз по реке, чтобы подобрать своих утопленников. Остальные уже маршировали по дороге к городку.

Когда из бронебоек затопили один катер — второму удалось убежать, — Мирон приказал прекратить огонь.

— Нечего попусту тратить патроны, они еще пригодятся!

Он здесь же, перед всеми, горячо поблагодарил Дубка и его двух помощников за удачно проведенную операцию. Дубок был на седьмом небе от радости.

Перед тем как оставить берег, Мирон внимательно осмотрел реку. Примерно в ста метрах от Песчаного Груда подорванная лайба затонула на самом фарватере реки и держала, как на якоре, уцелевшую. Она медленно покачивалась на воде. Стремительное течение заносило ее то в одну, то в другую сторону. Натянувшийся трос дрожал, вспенивая воду и натужно поскрипывая.

— Оставлять ее так нельзя, это непорядок. Раз подметать дорогу, так подметать чисто!

И он приказал Дубку, чтобы его ребята, когда стемнеет, подобрались к лайбе и затопили ее, основательно загородив тем самым фарватер реки.

 

14

В ту ночь Вацлав Страмичка поздно задержался в штабе. Село спало. Разошлись по квартирам и работники штаба, и только несколько дежурило при скупом свете керосиновых ламп. Движок, тарахтевший вечерами во дворе и освещавший штаб, из-за позднего времени уже не работал.

Полковник потушил свечу на столе и, подняв маскировку, открыл окно. На улице стояла такая темень, что нельзя было разглядеть дома на противоположной стороне улицы. Эта темень и тишина, казалось поглотившие все звуки, угнетали, тревожили.

Под окнами слышались шаги часового. В соседней комнате зазвонил телефон. Дежурный знает, что полковник еще здесь, стучит в дверь.

— Разрешите доложить, господин полковник! Из второго полка сообщают, что на дороге,— и он называет определенные пункты, — замечено подозрительное движение. Можно предположить, что это партизаны. Просят дать им соответствующие указания…

— Пусть не перестают наблюдать, а потом — сообщать…

«Видимо, кто-то из отряда Соколича не очень остерегается,—подумал про себя.—Так могут быть и неприятности. Можно провалить операцию».

Полковник прислушивался к новым звонкам, они были не очень уж частые и касались разных мелочей. Наконец в штабе установилась такая тишина, что отчетливо слышались шаги часового за стеной и покачивание маятника школьных настенных часов.

Страмичка позвал адъютанта и вместе с ним вышел из штаба. Они жили в домиках, стоявших рядом. Перед тем как проститься, Страмичка спросил адъютанта:

— Как дела, Людвик?

— Все в порядке, господин полковник.

— Не напутают парни?

— Инструкции даны точные, лишь бы не пронюхали служки майора.

И Страмичка и его адъютант хорошо знали, что помощник командира дивизии был негласным оком гестаповцев. Во время переговоров партизаны предложили, чтобы полковник в самом начале операции незаметно исчез со своими людьми с территории штаба. Но Страмичка отказался от такого плана, и его аргументы партизаны сочли резонными. Полковник должен был оставаться в штабе до самого конца операции, чтобы, во-первых, не вызвать никаких подозрений у гитлеровцев, а во-вторых, во время операции помочь партизанам своими распоряжениями. Если одни части могли непосредственно выступить с партизанами, то другие нужно было или обезвреживать, или парализовать продуманными приказами. Все это предусмотрено заранее, но могли быть неожиданности.

Шепнув адъютанту, чтобы тот был наготове, Страмичка пошел на квартиру. Он разделся, чтобы немного отдохнуть, — до начала операции оставалось еще много времени. Но заснуть ему не удалось. Лежал с раскрытыми глазами, прислушивался, как где-то точил стену шашель, как шелестел за окном клен.

Он, видно, все же задремал, так как не услыхал настойчивого, хотя и осторожного стука в дверь. Потеряв всякую надежду достучаться, дежурный штаба ввалился в комнату и, зацепившись ногой за стул, опрокинул его.

— Что такое? — спросил Страмичка.

— Послушайте, господин полковник, что делается там!

Страмичка притих на минуту. Стекла окон лихорадочно дрожали, в их черных квадратах вспыхивали, трепетали яркие зарницы.

— Бомбежка? — спокойно спросил полковник, натягивая сапоги.

— Нет, господин полковник. Стреляют партизаны. В штабе уже все офицеры, ждут вас.

 

15

Было так темно, что за два шага от реки невозможно было разглядеть ее водного простора. Небо затянуло сплошной тучей, и сквозь эту невидимую завесу не пробивалась ни одна звездочка. Слабый ветер то поднимался, то замирал, сгущая тишину ночи.

Притаившись за невысоким берегом реки, прямо на песке сидели Соколич, Бохан и Андреев. Поодаль от них в приречных кустах время от времени фыркали кони. Там были связные.

Посматривая на свои часы, Андреев говорил:

— Ну вот и Заруба должен уже быть на месте. Где-то подходит и бригада Капуши, Байсаку остается пройти километра два…

— Хватит ли нам», Александр Демьянович, взрывчатки? — переменил тему разговора Соколич.

— Хватит, Василий Иванович. В самую пору выручила Москва.

За песчаным пригорком, укрытым лозняками, собрались подрывники. В большой воронке, оставшейся от бомбежки в первые дни войны, сидело несколько ближайших помощников командира подрывников Гущи. Прикрывшись плащ-палатками, они слушали последние наставления своего начальника.

Соколич стоял, прислушиваясь к ночным звукам: к тревожному шороху густого кустарника, к надрывному гудению телеграфных проводов, доносившемуся со стороны железной дороги.

Глянув на часы, Соколич заторопился. До начала операции оставалось минут двадцать. С запада послышался грохот поезда.

— Вот это называется приехать не вовремя…— недовольно сказал Соколич.

Эшелон шел без огней, если не считать еле заметный синеватый свет от топки. Не слышно было и характерного перестука вагонов. Видимо, это был обыкновенный грузовой эшелон.

Все притихли, притаились. Руки крепче стиснули оружие. И у молодых партизан, еще не обстрелянных, и у старших, привыкших к ежедневным стычкам с гитлеровцами,—у всех сердца как бы немножечко заторопились, забились чаще. Многие невольно вздрогнули, когда на западе полыхнула зарница и затем раздался приглушенный расстоянием грохот взрыва. Такая же зарница вспыхнула и на востоке. Это взрывали железную дорогу, чтобы не подпустить сюда вражеские подкрепления.

— Сигнал! — неестественным голосом крикнул Соколич.

В небо взвилась ракета. Она еще опадала, рассыпаясь, когда где-то неподалеку что-то тяжело ухнуло — и раз, и два, и три. Желтые огни разрывов выхватили из мрака фермы моста.

И тут же горячо заговорили пулеметы. При вспышках разрывов видно было, как заметались возле казармы гитлеровцы. Некоторые выскакивали в одном белье. Слышались резкие голоса команды. Поднялась стрельба. Застучали зенитные скорострелки. Сквозь грохот стрельбы прорывался рев сирены, захлебывался в тревоге гудок паровоза. Поезд, видно, не успел дойти до соседней станции и, услыхав впереди взрыв, направился обратно и теперь гудел, надрывался, попав между двух огней.

Неожиданно за мостом поднялась частая перестрелка. Видно, от станции шли подкрепления охране и напоролись на отряд лейтенанта Комара. Почувствовав подмогу, оживились немцы, из последних сил начали бить их уцелевшие пулеметы и зенитка.

И когда, казалось, огонь достиг наибольшей силы, откуда-то слева, за перелеском, тянувшимся вдоль реки, внезапно грянуло несколько гулких пушечных залпов. Партизаны еще плотней прижались к земле. Это били уже не зенитки-скорострелки и не свои хлопушки, как прозвали хлопцы артиллерию Капуши. Даже артиллеристы с интересом смотрели на пушечные вспышки, и кто-то не удержался, чтоб не сказать:

— Вот это бьет!

— Не меньше десяти сантиметров, дьявол!

— Смотрите, хлопцы, они же по своим лупят!

И действительно, снаряды густо ложились по обе стороны моста, как раз там, где притаились дзоты. Два-три залпа были произведены по расположению зенитной батареи, а затем снаряды стали взрываться на станции и на железной насыпи, откуда стреляли немецкие подкрепления.

Гитлеровцы около моста совсем было притихли, пораженные неожиданным артиллерийским налетом. Потом начали отстреливаться, но стреляли уже вяло, неуверенно. Партизаны двух отрядов подошли вдоль насыпи к самой реке, залегли на берегу и стреляли по дзоту, который еще огрызался с того берега короткими пулеметными очередями.

А немецкая артиллерия все била по своим. Уже языки пламени поднялись над станцией. Один снаряд, видно, попал в вагон с боеприпасами,— на месте взрыва разлетелись во все стороны огненные ленты. Ошалело гудел поезд с хвостом, охваченным пламенем, стараясь уйти из-под обстрела.

С места, на котором стояли Соколич и Андреев, теперь можно было видеть все: оба берега, горящие казармы, станцию, громадину моста, который в мятущихся отблесках пожарища казался то легким, ажурным, то вдруг темнел и будто опускался ниже, прогибаясь под собственной тяжестью.

— Пора! — отрывисто проговорил Соколич и, как показалось Андрееву, вздохнул.

Зеленая ракета залила на мгновенье все вокруг призрачным светом.

Снова послышался сухой треск автоматов, стрельба усилилась с обеих сторон. На мост вбежала специальная группа автоматчиков и пулеметчиков, чтобы прикрыть подрывников, тащивших по шершавым доскам межрельсового настила свои тяжелые свертки.

— Скорей, скорей, не медлить! — слышалась сквозь автоматные очереди команда Гущи.

Автоматчики добежали до середины моста и, укрываясь за широкими балками фермы, вели прицельный огонь, не подпуская к насыпи гитлеровцев, еще продолжавших стрелять из укрытий, из уцелевшего дзота.

Подрывники работали быстро, слаженно. Кто-то крикнул и сорвался вниз с мостовой балки. Его место сразу же занял другой и проворно прикреплял телефонным проводом к балке ящик тола. Гуща переползал с места на место, привычным движением пальцев проверял крепления запалов, шнуров. И хотя работа была знакома ему до последней мелочи, хоть и не приходилось самому таскать сюда пудовые свертки тола, он чувствовал, как струйки пота заливают лоб, глаза. Тыльной стороной ладони вытер лицо, проверил соединения шнуров-детонаторов, перебросил запальный шнур на концы рельсовых брусьев.

«Вот, кажется, и все…» — с облегчением подумал он и ощупал карманы, отыскивая спички. Все в порядке. Прислонившись спиной к балке, одну за другой выпустил две белые ракеты. Стрельба затихла на обоих берегах. Слегка загудел мост под гулким топотом ног. Бежали, торопились подрывники, автоматчики, пулеметчики, скатывались с насыпи.

Гуща ступил на доски бокового настила, оглянулся: может быть, на мосту кто-нибудь остался? Может, раненый лежит, не подобран? Прилег, чтобы шальная пуля не сбросила под мост, взял конец запального шнура, достал коробок со спичками. Держал его крепко-крепко, будто боялся, чтобы не выхватил ветер, хотя кругом было тихо. Только потрескивали, догорая, стены казармы да едва уловимые всплески доносились с реки. Сложил вместе три спички, не торопясь чиркнул ими. Поднес к огоньку конец шнура. И сразу же заструился белый дымок, с едва уловимым шипением стали разлетаться красно-голубые искорки.

— Горит…— сам себе сказал Гуща и тяжело поднялся на ноги. Сделал несколько шагов, оглянулся. Горит! Белая струйка дыма была отчетливо видна на темно-сером фоне дощатого настила. Он побежал по мосту и, соскочив на песчаную бровку, стремительно бросился вниз под откос, спрятавшись в немецком опустевшем окопчике.

Резкий свет ослепительной вспышки пронзил темноту ночи. Тяжело содрогнулась земля от глухих взрывов. Воздушная волна вырвала из охваченной огнем казармы несколько бревен, и они стремительно пронеслись над землей, оставляя за собой дымные искристые полосы.

Те, кто был поближе к месту взрыва, несколько дней потом жаловались на уши.

Когда рассеялся дым, все увидели, что моста уже нет. Его средний пролет будто раскололся пополам.: Одна часть слетела с опоры и теперь лежала в воде, чернея возле берега грудой покореженного железа. Вторая часть стояла чуть ли не торчком.

Спустя минуту после взрыва поднялась сильная стрельба в селе, где находился штаб гитлеровцев. Но как мгновенно разгорелась она, так быстро и затихла.

Тем временем небо на востоке начало светлеть. Бледная полоса сентябрьской зари, казалось, с трудом пробивалась сквозь мрак ночи. Партизаны только теперь почувствовали осеннюю сырость и зябко поеживались, разминали отекшие от лежания ноги. Вскоре был дан сигнал отхода, и к обычным приглушенным звукам ночи присоединилось легкое поскрипыванье колес: вывозили убитых, спешно эвакуировали раненых.

Несмотря на то что лица людей были серые, землистые от усталости, от возбуждения, слышались веселые голоса, взрывы громкого смеха, меткие шутки.

Только Капуша был хмур. Его огорчала и угнетала потеря двух пушек, подбитых фашистами, а главное —: его артиллеристы недосчитались четырех товарищей. Были потери и в отрядах, принимавших участие в блокаде и штурме моста.

Из мрачного раздумья Капушу вывел неожиданный резкий выкрик:

— Немцы!

Каждый схватился за оружие, кое-кто бросился в сторону и залег.

Но тут же послышалась громкая команда Андреева:

— Не стрелять! Тут свои.

Партизаны смотрели и не могли понять, что происходит. Перед ними на поляне спокойно выравнивалась какая-то немецкая часть.

Немного поодаль, на прицепе у тягачей, вытянулись в шеренгу пушки, своими размерами и видом невольно вызывавшие уважение.

Рядом с группой немецких офицеров стояли партизанские командиры во главе с Андреевым.

Послышалась команда остановиться.

К группе немцев приблизился Соколич со своими ближайшими помощниками, к нему подошел пожилой немецкий капитан, отрапортовал, взяв под козырек.

Соколич и капитан, крепко пожав друг другу руки, трижды поцеловались. Удивлению партизан не было конца. И только когда капитан обратился с речью к партизанам, все сразу стало ясно, и одни чувства уступили место другим.

— Товарищи! Мы рады приветствовать вас, как наших родных братьев, как настоящих борцов с фашистами. Мы рады заявить вам, что с этого дня мы, чехи и словаки, пойдем вместе с вами одной дорогой. И никто и никогда не нарушит нашей дружбы, рожденной на поле боя. Смерть немецкому фашизму! Да здравствует наша дружба и наша свобода!

/ Еще не стихли громовые раскаты «ура», а на поляне уже творилось что-то несусветное. Все обнимались, целовались, горячо объясняли что-то друг другу. Капуша влюбленными глазами посматривал на пушки и, подойдя к ним поближе, погладил рукой холодноватую сталь дула.

— Мамочка моя, вот это так пушкенция, да не одна, а целый, можно сказать, дивизион.

Он тут же схватил в объятия молоденького лейтенанта, командира пушки, — и, похлопывая его по спине, начал ласково уговаривать:

— Давай договоримся: только ко мне, только в мою бригаду! Сразу же скажу: обещаю тебе капитанские звездочки! Как звать тебя?

— Дрогомир.

— Мамочка моя, вот это имя! Дрогомир — это же по-нашему не иначе как дороженький. Выходит, мы с тобой самые настоящие приятели. Так вот знай: ко мне, в бригаду Капуши, тут каждый знает. И другим своим скажи…

Взволнованный, разгоряченный Капуша не совсем вежливо покинул своего собеседника и заторопился к Соколичу, чтобы заручиться его согласием. Но Соколич был занят серьезным разговором с капитаном. Капуша услыхал, как повторялось имя полковника Стра-мички. Лицо капитана было грустное. Василий Иванович, покачав головой, задумчиво проговорил:

«г — Как же это могло случиться? Погибнуть в последнюю минуту, когда наши ворвались в штаб?..

Капуша услыхал эти слова и понял, что теперь не время говорить о своих замыслах.

 

16

Когда полковник, вызванный дежурным, пришел в штаб, там царила неразбериха, почти паника. Правда, обер-майор принимал суровые меры, чтобы навести порядок. Он арестовал одного лейтенанта и угрожал ему расстрелом за распространение провокационных слухов. Но спустя несколько минут убедился, что слухи о партизанах уже не слухи, а реальная действительность. Один за другим раздались взрывы на железной дороге, и тут же начался артиллерийский и –ружейный обстрел казармы. Обер-майор раскис, поняв размеры опасности, угрожавшей не только мосту, но и всем, кто непосредственно отвечал за целость и сохранность железной дороги. Он бросился к телефонам, но телефоны безнадежно молчали, не работали. Послал ординарцев в ближайшие гарнизоны, хотя и понимал, что им теперь не пробиться.

Увидя в штабе полковника, майор почувствовал большое облегчение, с его плеч свалилась ответственность за события. Он быстро доложил о принятых меpax и уже сам ждал распоряжений.

— Вы сообщили на соседние станции о нападении?

— Прошу извинения, не мог.

— Причина?

— В первую очередь я занялся нашими местными силами.

— Это похвально… Но почему вы не позаботились немедленно связаться с ближайшими станциями и городами и попросить помощи?

— Железная дорога взорвана, господин полковник…

— Не обязательно ехать по железной дороге. Подкрепления могут прибыть и на машинах, это еще быстрей.

— О, господин полковник, вся наша связь испорчена.

— Кто испортил?

— Партизаны, господин полковник…

— Я вижу, вы все здесь окончательно потеряли рассудок. Самый страшный враг каждой армии — паника. И вы поддались ей, в том числе вы лично, обер-майор. Немедленно на рацию!

Только тут майор вспомнил, что в суматохе он забыл о таком надежном средстве связи, как радио.

Радист вытянулся в струнку и с виноватым видом ждал распоряжений.

— Мне город! — коротко приказал полковник. Радист растерянно ответил:

— Осмелюсь доложить, рация вышла из строя…

— Что, что ты сказал, негодяй?

— Аппарат совсем не работает, я переменил несколько батарей, осмотрел все части, а он молчит…

— Ты какой национальности?

— Немец, господин полковник… Страмичка бросил на него беглый взгляд.

— Жаль, жаль! Если бы ты был чехом, я расстрелял бы тебя собственноручно, тут же, возле твоего аппарата.

И, повернувшись к майору, коротко приказал ему:

— Арестовать и под суд! Где у нас еще исправные рации?

— На станции, у охраны моста, но теперь не пробиться туда. Есть еще в артиллерийском дивизионе.

— Немедленно послать туда мотоциклиста, я дам текст шифровки, сейчас же передать в город.

— Слушаюсь, господин полковник!

Но едва майор двинулся к двери, чтобы выполнить приказ, стекла окон так задрожали, что радист испуганно дернулся в сторону и чуть не упал, но, вовремя спохватившись, выпрямился и стоял бледный, растерянный.

— Это еще что такое? — остановив взглядом майора, спросил полковник.

— Наши пушки, господин полковник!

— Это хорошо. Вовремя,— спокойно проговорил Страмичка.

Когда они выходили из комнаты, их чуть не сбил с ног один из офицеров штаба:

— Господин полковник, господин полковник!

— Что случилось?

— Несчастье, господин полковник! Какое-то недоразумение!

— Точней и короче, как надлежит офицеру!

— Наши артиллеристы бьют по нашим позициям!

— Боже мой, вы все с ума сошли! По каким позициям, я вас спрашиваю?

— По мосту, господин полковник.

— Может, там партизаны прорвались?

— Нет, господин полковник, наши сопротивляются, вот слышите, какой жестокий огонь ведут они? Вся картина боя простым глазом видна.

Действительно, освещенный пожаром мост был как на ладони. Разрывы снарядов четко обозначались по обеим его сторонам, где были расположены дзоты и другие укрепления охраны. Блеснули вспышки орудийных выстрелов.

— О, более мой! — вскрикнул офицер.— Наша артиллерия! Но куда они бьют, куда они бьют? — Офицер выхватил платок, вытер лоб, влажные виски.

— Вы, уважаемый, не поминайте бога, как перепуганный монах, и возьмите себя в руки. Не охать, а действовать надо. И немедленно. Это недоразумение может привести к катастрофе. Чья-то злая рука неправильно корректирует огонь. Сейчас же прекратить это и расстрелять на месте корректировщика. Господин майор, вместе с шифровкой мотоциклист должен сейчас же передать командиру дивизиона и мой приказ немедленно прекратить огонь по станции и перенести его на партизанскую батарею.

Он торопливо написал приказ и, передавая, его майору, тут же приказал офицеру, растерянно переминавшемуся с ноги на ногу, взять половину солдат комендантского взвода и, пробравшись в тыл партизанской батареи, неожиданно напасть и обезвредить ее.

— Слушаюсь, господин полковник! — ответил он упавшим голосом. И в его глазах была такая смертельная тоска, что майор, старый служака и человек, не признававший, как он говорил, никаких сантиментов, брезгливо скривил губы и не утерпел, чтобы не сказать, стараясь придать своему голосу как можно больше почтительности:

— Господин полковник, может, лучше поручить это задание кому-нибудь другому, а господину лейтенанту…

— Потрудитесь, майор, точно выполнять мои приказы и покажите тем самым пример другим. Все! — последним словом он подчеркнул, что разговор окончен. Правда, когда майор и лейтенант выходили из комнаты, Страмичка бросил вслед: — А вы, майор, отдайте приказ и сейчас же возвращайтесь, вы мне нужны.

«Вот это голос…» — подумал майор. Ему нравились и резкость тона полковника, и безапелляционность его приказов, а главное то, что у полковника была, видно, хорошая, трезвая голова.

Уже донесли в штаб, что некоторые подразделения обстреляли в ночной неразберихе своих. Другие, поддавшись, видимо, всеобщему замешательству, топтались на месте, медлили с огнем. От третьих и вовсе не было никаких известий. Подразделения, которые не растерялись с самого начала, несли огромные потери. Ну и, конечно, трудней всего приходилось батальону, дежурившему возле моста, и гарнизону станции. Господин полковник прав: самое опасное на войне — это паника. По правде говоря, и сам он, майор, чувствовал себя немного виноватым во всей этой ночной неразберихе.

Приходили в голову майору и другие мысли. Он недолюбливал полковника. Все же полковник — чех, а не чехам, в конце концов, командовать настоящими немцами. Конечно, если его назначили полковником, то у начальства есть, видно, какие-то основания. В этом можно найти свой смысл: не одним же немцам подставлять свои головы под партизанские пули… Одним словом, может, и нет особых причин недолюбливать господина полковника, если исключить одно обстоятельство, причем серьезное обстоятельство. Ему, майору, пришлось побывать с вынужденным визитом в одном из важных отделов штаба корпуса. Там комиссар одного влиятельного государственного учреждения сказал ему, что на него, майора, возлагается ответственнейшая задача: он должен быть в дивизии недреманным оком гестапо и охранять интересы государства более бдительно, чем свои собственные.

Выполнять эти новые, не совсем официальные обязанности оказалось не так легко. Попробуй заберись в душу полковника. К его службе никак не придерешься, у него многому можно поучиться по армейской части. Он знает насквозь душу каждого офицера, строго взыскивает с подчиненных, и попробуй допустить какую-либо провинность, он тебе так намылит голову, что и десятому закажешь. Не посмотрит, чех ты, немец или кто другой. Правда, если немецкий офицер или солдат совершал исключительное преступление, за которое полагалась высшая мера наказания, полковник ограничивался арестом виновных и передавал их в распоряжение высшего командования. Что ж, это правильно. Ведь не чеху учинять расправу над немцем.

Дельный командир, ничего не скажешь. Если бы не был он чехом, водил бы, возможно, боевые корпуса, а то и армии.

Противоречивые мысли волновали майора. Не настало ли время выполнить ему свой долг? Почему дивизион обстрелял мост, а теперь бьет по станции? В дивизионе, считай, одни чехи — и командир чех, и. почти все командиры орудий чехи. Не скрывается ли здесь самая настоящая, самая страшная измена, а он, майор, как слепой крот, ничего не видит? Вспомнился загадочный случай с Гросбергом. Исчез человек, и никаких вестей о нем. Правда, в его батальоне одни немцы. А может быть… может, лейтенант провинился перед немецким начальством и его тихонько убрали, чтоб не поднимать лишнего шума в дивизии?

Перед тем как отдать приказ дежурному мотоциклисту, майор еще раз внимательно прочитал его. Приказ как приказ, ничего подозрительного.

Но что, если и в самом деле вокруг него происходит самое страшное, что только можно допустить: предательство? Ну конечно, он примет решительные меры, он расстреляет — ведь он не один здесь, ему помогут другие немцы, — он расстреляет всех чехов и, как старший по чину, возьмет на себя командование дивизией… Но боже мой, что он будет делать в этой страшной неразберихе?

У майора стала свинцовой голова, и он потерял всякую способность разбираться в происходящем. Зашел к полковнику, тот отдавал распоряжения офицерам, которые еще оставались при штабе. Здесь были: командир комендантского взвода, квартирмейстер, начальник концентрационного лагеря, тоненький, как прутик, капитан, известный по кличке «чистюля», так как, где бы он ни был, куда бы ни попадал, постоянно обирал с брезгливой гримасой пылинки со своего мундира. Капитан очутился в штабе случайно, видно был в гостях у кого-нибудь из приятелей, офицеров. Майор недолюбливал «чистюлю», которого относил к низшей категории аристократов, интеллигентов и. прочих белоручек. К тому же у него были с ним кое-какие стычки по службе. Однажды «чистюля» потребовал у майора батальон солдат, чтобы ловить лагерных беглецов. Конечно, солдат пришлось все же дать — прикрикнули из штаба корпуса,— но он, майор, намекнул нахальному капитану, что заниматься ловлей беглецов дело полиции, а не армии… Капитан прямо в телефонную трубку крикнул: «А разве вы армия? Вы посмотрите на себя, вы же не способны со своей дивизией даже кур ловить!» И резко стукнул трубкой. О, осмелился бы он так сказать в глаза ему, майор показал бы ему кур!

Полковник отдавал приказы, и, прислушавшись к ним, майор понял, что положение действительно тяжелое. Полковник что-то сказал и капитану — «чистюле». Тот начал огрызаться, разволновался, покусывал губы.

— Я не принимаю вашего приказа, так как не подчиняюсь вам.

— Теперь не время говорить о подчинении. В такой обстановке, в которой мы с вами находимся, каждый подчиняется старшему по чину немецкому командиру.

— Верно, и я подчиняюсь именно немецкому командиру.

— Что вы хотите этим сказать, господин капитан?

— То, что вы слышите, господин полковник…

— Я прикажу сейчас же арестовать вас! — закричал выведенный из терпения Страмичка.

«Так его, так его, зазнайку-белоручку!» — невольно подумал майор, явно сочувствуя полковнику.

Неизвестно, чем окончилась бы эта стычка, если бы в дверь не ворвался перепуганный офицер с выпученными глазами, растерянным взглядом. Он завопил не своим голосом:

— Спасите! Бунт!

Полковник сразу узнал в нем офицера артиллерийского дивизиона. Разъяренный, он резко шагнул вперед:

— Что за сумасшедший вид у офицера?

— Простите… Там происходит бог знает что. Там настоящий бунт… Они совсем не слушают меня… Они стреляли по мне…

Полковник медленно отстегнул кобуру.

— Если вы сейчас же не вернетесь в дивизион и не наведете там порядок, я собственноручно расстреляю вас, как последнего паникера, как предателя на поле боя…

Офицер испуганно попятился.

— Вот что, майор! — обратился полковник к майору.— Положение у нас действительно тяжелое. Необходимо направить в город двух лучших мотоциклистов. Помощь требуется самая срочная. Затем я или вы, одним словом кто-нибудь из нас, должен будет с уцелевшими солдатами двинуться на известный вам мост в Горелом Лесу и приложить все усилия, чтобы не дать захватить его партизанам. Иначе нам будет плохо. Если захватят его партизаны, не смогут перебраться подкрепления. Остальные офицеры немедленно пойдут в дивизион, там, видимо, в самом деле не все в порядке. Вы понимаете меня, майор?

— Да, я понимаю вас, господин полковник…—с нескрываемой тоской ответил майор, не очень радуясь тому, что его ожидало.

Исчезли все сомнения, майор не мог ни в чем заподозрить командира. Он проявил распорядительность и выдержку, нагнал страх на труса офицера, что сделал бы в данном случае любой полковник-немец.

— Пойдемте к карте, господин майор! — позвал полковник.

Едва произнес он последнее слово, стены дома содрогнулись, вылетело со звоном несколько стекол, заколыхались черные листы светомаскировочной бумаги, один лист сорвался и упал на пол.

Все, кто был в комнате, поняли: произошло нечто непоправимое.

Неподалеку от штаба поднялась частая стрельба. Уже слышно было, как бегут по улице люди. Кто они: свои солдаты или партизаны — никто не знал. Несколько выстрелов раздалось под самым окном, на улице и во дворе школы. В комнату вскочил со двора перепуганный насмерть часовой. Он крикнул сорвавшимся голосом:

— Господин полковник, господин полковник, спасайтесь, там партизаны! — и в страхе замер на месте. Часовой боялся и полковника, который мог сурово наказать его за то, что он покинул пост без разрешения, и боялся партизан.

Слова солдата, который смотрел на офицеров, как бы ожидая от них спасения, вывели кое-кого из оцепенения.

Хватаясь за кобуру и кусая губы, капитан — «чистюля», будто задыхаясь, прошипел:

— Свет тушите, свет!

— Теперь это бесполезно…— спокойно ответил полковник.

А на крыльце школы раздавалась уже незнакомая команда, и все поняли, что там партизаны.

— Я приказываю, господа офицеры,— взволнованно и торжественно проговорил полковник,— во избежание напрасного кровопролития, сложить оружие…

Дверь с шумом открылась, ворвалось несколько человек.

— Руки вверх! — загремел властный голос, угрожающе звякнули затворы автоматов и винтовок.

Руки офицеров потянулись вверх.

— На, получай, проклятый чех! — истерически выкрикнул капитан — «чистюля».

Один за другим раздались два пистолетных выстрела. Капитан остервенело пытался вырваться, когда ему скрючивали руки. Партизаны не успели подскочить к полковнику, поддержать его,— он медленно осунулся на пол.

Майор, услыхав топот ног на крыльце, метнулся ближе к окну. Когда прогремели пистолетные выстрелы, он в животном страхе бросился в окно. Меткая партизанская пуля догнала его.

Бросились к полковнику, оказать ему первую помощь, но он был уже мертв.

Так погиб Вацлав Страмичка, которому не довелось увидеть завершения событий, участником которых он стал, стремясь отомстить врагу за унижение своей родины.

 

17

Отряд Байсака стоял километрах в семи к востоку от моста. Он оседлал полевую дорогу, которая вела на станцию от небольшого городка с довольно сильным полицейским гарнизоном. Неподалеку, на болотистой пойме реки, находился концентрационный лагерь — несколько десятков дощатых бараков, огороженных со всех сторон колючей проволокой, подсобные помещения, где жили солдаты эсэсовского отряда, охранявшего лагерь. По углам ограды поднимались вышки, на которых днем и ночью дежурили часовые с пулеметами.

Об этом лагере знали в партизанском штабе. Соколич интересовался им: лагерь включили в план ближайших операций, но поскольку дело с мостом было самым важным, лагерь пока что оставили в покое. К тому же, чтобы заняться им специально, потребовались бы значительные силы.

О лагере ходило множество слухов. Говорили, что заключенные здесь поставлены в самые ужасные условия, что их водят почти босых и раздетых на исключительно тяжелые работы. Партизанские разведчики видели, как из лагеря ежедневно сами узники вывозили на тачках мертвецов и закапывали на специально отведенном участке земли. Кладбище быстро расширялось.

Партизанское командование знало, что в лагере находится около двух тысяч человек, привезенных из разных стран. Здесь томились узники из Италии, Франции, Румынии, но подавляющее большинство заключенных составляли сербы, чехи, словаки, хорваты и поляки. Отсюда их гоняли строить дороги, мостить гати на болотах. Использовали их и на лесных разработках, на вырубке леса вдоль железной дороги и шоссе. Здесь никогда не стихал густой собачий лай: десятки вымуштрованных овчарок помогали эсэсовцам караулить их жертвы, а временами и расправляться с ними. Ближайшие к лагерю деревни были опустошены или просто сожжены по первому обвинению населения в помощи лагерным беглецам или в связях с партизанами.

Когда возле моста поднялась стрельба, лагерь заметно ожил. Когда же начала бить артиллерия, разведчики донесли Байсаку, что из лагеря двинулся взвод эсэсовцев по направлению к станции. Видно, оттуда попросили о помощи. Отряд Байсака встретил эсэсовские взвод сильным огнем. От неожиданности эсэсовцы бросились наутек и рассеялись в ночной темени. Лагерь зашевелился. Пулеметчики на вышках выпустили несколько очередей по болоту, намереваясь, видимо, взять под обстрел партизан. Байсак приказал части партизан подойти к лагерю и выяснить обстановку. К стрельбе и крикам присоединились новые звуки: где-то в лагере заработал движок. И сразу же вспыхнули на вышках яркие лучи прожекторов, осветившие на мгновение не подступы к лагерю, а сам лагерь. И не успели они погаснуть, как ожили пулеметы на вышках. Они били по лагерю.

Еще бежали к командиру партизаны-разведчики, но Байсак и сам догадался, что в лагере происходит что-то необычное. А вскоре всем стало ясно, что там началось восстание и эсэсовцы расстреливают узников.

Байсак приказал пулеметчикам открыть огонь по вышкам. Ответная стрельба быстро прекратилась. Охрана лагеря, видно, растерялась. Возможно, она разбегалась или спасалась в укрытие. А гул людской толпы не стихал. Можно уже было разобрать отдельные слова:

— Товарищи, товарищи!

Слышался треск досок, звон разбитого стекла. Яростно лаяли, аж заходились овчарки, хлопали резкие пистолетные выстрелы. И вдруг весь этот шум заглушила мощная пулеметная и ружейная стрельба. Эсэсовцы стреляли из дзотов.

— На огонь не отвечать, можно пострелять своих…— скомандовал Байсак и послал несколько групп партизан на фланги и в тыл гитлеровцам.

Вдруг яркое пламя взвихрилось над лагерем и осветило все кругом как на ладони. Позднее стало известно: узники облили бензином и подожгли несколько бараков, чтобы партизанам видней было, где прячутся гитлеровцы. Партизаны открыли сильный огонь с флангов, с тыла по дзотам. Тем временем огромная толпа узников, разбив главные ворота лагеря, бросилась на свободу.

Когда над мостом блеснули молнии взрыва, тысячеголосое «ура» прокатилось над лагерем. Не успели замереть последние раскаты громового эха, как начался последний штурм эсэсовских укрытий. Заключенные принесли откуда-то канистры. Партизаны, забравшись на дзоты, торопливо заливали в трубы бензин и поджигали. Густой, чадный дым повалил из амбразур. Как отравленные крысы, выползали из дзотов перепуганные эсэсовцы и поднимали руки.

Захваченных гитлеровцев партизаны отвели подальше от лагеря. Были взяты последние дзоты. Несколько эсэсовских офицеров покончили самоубийством. Один, выходя из дзота с поднятыми руками, попытался схватиться за пистолет, но тут же растянулся на земле, пришитый к ней меткой пулей.

Уже светало. Освобожденные узники из тех, кто крепче держался на ногах, разбирали трофейное оружие. Многие так ослабели, что не могли держаться на ногах и лежали на земле.

Байсак послал связных в ближайшие отряды, чтобы общими силами наладить перевозку. Он послал сообщение и в штаб о событиях в лагере и также просил оказать экстренную помощь в транспорте. Ему прислали и транспорт и подкрепление.

Спустя некоторое время партизаны встречали отряд Байсака, растянувшийся длинной колонной. Отряд был небольшой — человек триста, а теперь парни из партизанских застав считали, считали и со счету сбились: больше тысячи.

Соколич встретил Байсака, казалось, сурово.

— Хотел я сначала рассердиться на вас. И действительно, каждый точно выполняет свое задание, мост взорван, бойцы по плану отходят, а вы ввязались в новую операцию и могли подвести отряд под неожиданный удар. Так и подумал: Байсак остается Байсаком…,

Байсак оправдывался:

— Вы знаете, товарищ командир…

— А вы не оправдывайтесь, потому что поступили совершенно правильно, как подобает партизанскому командиру. Хвалю за удачную инициативу. Но и новых забот вы нам прибавили. Что будем делать с приведенными, это же целый полк!…

Так и решили в штабе: организовать специальную бригаду из чехов и словаков, перешедших к партизанам, и из освобожденных лагерников.

Утром следующего дня хоронили партизан, погибших во время операции, а также узников, расстрелянных гестаповцами. Солдаты артиллерийского дивизиона привезли на пушечном лафете гроб командира дивизии.

На высоком лесном пригорке, на котором росли мачтовые сосны, выкопали братские могилы. В песчаной земле нашли вечный приют люди, которых привела сюда разная судьба.

Когда отгремел прощальный салют, лесной пригорок поднялся, казалось, еще выше от выросших на нем могильных курганов. Их свежие песчаные склоны обложили лесным вересковым дерном. Вереск был в самом цвету, и это буйное цветение совсем не вязалось с тем, что произошло здесь,— не хотелось думать о горестном, печальном. О нем напоминали только вечно сухие бессмертники, из зеленых звездочек которых партизаны выложили у могильных курганов дату похорон. В далеком небе слышалось курлыканье журавлей. А кругом было много сентябрьского солнца. И над самыми верхушками деревьев медленно-медленно проплывали золотистые паутинки.

 

18

Польских «делегатов» судили вместе с некоторыми пленными гитлеровцами. Часть пленных, в том числе лейтенанта Гросберга, отправили самолетом в Москву.

Поскольку Соколич высказал предложение, чтобы поляков судили сами поляки, в штаб к нему явилась специальная делегация из отряда имени Костюшки. С делегацией прибыла и рота партизан.

Мнимые Пшиборский и Хатур до последнего дня отрицали свое участие в каком-либо вредительстве.

«Хатур» отказался и от своего прежнего признания, что он не Хатур, а Гмысь.

На суде было много народу: местное крестьянство и партизаны, солдаты из словацкой дивизии и бывшие узники концентрационного лагеря, польские партизаны.

Первым допрашивали «Пшиборского». Он еще не знал, что на суд явились польские партизаны, и все повторял старую брехню о своем делегатстве.

Суд предоставил слово комиссару польского партизанского отряда имени Костюшки.

«Пшиборский», услыхав одно только название отряда, сник, растерялся, поняв, что его игре приходит конец.

— Скажите, с какой целью вы убили наших товарищей — Пшиборского и Хатура? — прямо спросил комиссар.

«Делегат» молчал, напряженно думал, как лучше выбраться из тупика. Наконец улыбнулся и довольно развязно ответил на вопрос вопросом:

— Не понимаю, почему вы задаете мне вопрос о Пшиборском, которого где-то кто-то убил? Да, я Пшиборский, но Пшиборских сотни и тысячи, какое я имею отношение к другому Пшиборскому?

— Имеете непосредственное отношение. Вы же заявили, что являетесь делегатом партизанского отряда имени Костюшки!

— Как я могу отказаться от того, о чем сам сказал? Да, я делегат.

— Вы лжете. Здесь сидят десятки партизан из отряда Костюшки, никто из них в глаза вас не видел.

— Им не обязательно меня видеть. Это дело командования отряда, а оно не докладывает всем партизанам, кого и когда посылает на связь.

— Я представитель командования отряда, но я вас совсем не знаю. И не только не знаю, никогда не видел, а поэтому и посылать вас куда-нибудь не мог.

— Что же тут удивительного? Не один у нас отряд имени Костюшки, не обязательно вы должны всех знать.

— В этой местности, которую вы назвали, только один отряд имени Костюшки.

— Населенных пунктов у нас много, мог я случайно спутать названия.

— Вы могли ошибиться, но ответьте нам, как в ваши руки попала шифровка, которую мы посылали с нашими людьми — Пшиборским и Хатуром?

— В моих руках не было никакой шифровки.

— Не в ваших руках, так в руках ваших сообщников.

— Я не знаю, о ком вы говорите.

Допросили Хатура, а за ним Бродоцкого и Гемдаля. Все они отрицали какое бы то ни было отношение к шифровке, ссылались на то, что взяли ее у убитого незнакомца.

Суд вызвал нового свидетеля. И хотя это был еще совсем мальчишка, подсудимые сразу насторожились.

Лявонка, когда вели его к столу, за которым сидели судьи, вначале не заметил подсудимых. Одна рука его была перевязана. Он молча стоял перед судом, щуплый, худой, в льняных штанах, в новых кирзовых сапогах, которые подобрали ему в штабе. От лежания в госпитале он побледнел, черты его лица немного заострились, стали тоньше. Он с любопытством глянул на судейский стол, за которым сидели Бохан и двое незнакомых: один в немецкой форме, другой в штатском. Бохан спросил:

— Знаешь ли ты, Лявонка, этих людей?

Мальчик посмотрел в ту сторону, куда ему показали, и лицо его, казалось, побледнело еще больше, глаза загорелись. Он весь напрягся, будто готовый к смертельной схватке. Сжатые кулаки мальчика дрожали.

— Почему вы не убьете этих душегубов? — резким, сорвавшимся голосом крикнул он.

— Спокойно, Лявонка, не волнуйся! Ни один бандит не минет своей кары. Ты лучше расскажи нам все по порядку, что о них знаешь.

Подсудимые сидели понуро, молча. Только Пшиборский, потирая левую щеку, бормотал сквозь зубы:

— Все это вранье, вранье и вранье…

— Что» вранье? — даже вспыхнул Лявонка.—Хорошее вранье, если вы сами из пистолета убили человека, которого я вел. И мне приказали, чтобы я не бежал, а потом догоняли еще и все стреляли. Хорошее вранье, если я через это вранье пролежал несколько недель в госпитале. А другого человека, которого они втроем держали и отнимали у него какой-то документ, убил вон тот, что сидит с краю, с рубцом на щеке. Ножом убил. А ему помогал бандит, у которого сейчас голова вертится, как у гада, во все стороны.

И Лявонка показал на Бродоцкого, втянувшего голову в плечи. Гемдаль сидел согнувшись в три погибели, и все его лицо становилось лиловым, как тот глубокий рубец на щеке, о котором упомянул Лявонка.

— Не хотят ли подсудимые задать какие-нибудь вопросы свидетелю? — обратился к ним Бохан.

Подсудимые молчали. Только Бродоцкий пытался что-то сказать. Но колючий взгляд Пшиборского пронзил его и приковал к скамейке.

— Может быть, кто-нибудь из подсудимых пожелает рассказать обо всем деле? — переспросил Бохан.

— Нам нечего говорить,— сухо ответил Пшиборский, обведя внимательным взглядом своих товарищей, как бы примечая каждое их движение, каждую черточку на их лице.

В качестве обвинителя выступил один из польских партизан.

— Дорогие товарищи и друзья! Прежде всего я должен выразить вам глубокое сочувствие в связи с тем, что эти предатели, которые имели наглость называть себя представителями польского народа, намеревались причинить вам очень большое вредительство. Они намеревались уничтожить ваш штаб. Как видите, враги вашего народа являются заклятыми врагами и польского народа. Общий наш враг — немецкий фашизм. Есть у польского народа еще один враг, это те, что изменили ему в тридцать девятом году, бросили его на произвол судьбы перед разъяренными полчищами гитлеровцев, а сами убежали за границу и спокойно сидят там, проедая народное добро, которое успели вывезти из Польши. Но это еще полбеды. Привыкнув сидеть на народном горбу, они и теперь считают себя правителями Польши и принимают все меры к тому, чтобы и после войны снова сесть на шею народа. Как вам известно, есть так называемое лондонское правительство, в которое входят все бывшие министры. Их мало волнуют интересы народа. Они заботятся больше всего о том, чтобы сохранить свои поместья, фабрики и заводы. Как же, они ждут конца войны, чтобы снова вернуть нам прежних кровососов! Но в каком конце войны они заинтересованы? Они против того, чтобы ускорить конец фашизма. Они за победу над советским народом, мечтают вернуть себе не только поместья и фабрики на польской земле, а и поместья, утраченные ими в западнобелорусских и западноукраинских областях. А разве мало еще поклонников лондонского правительства у нас, в Польше? Всеми правдами и неправдами они стараются сдержать борьбу польского народа против гитлеровцев. Они мешают польским партизанам бить своих врагов. Создают подпольные боевые организации, но готовятся воевать не с фашистами, а с советскими войсками, которые один на один сражаются с лютым врагом. Они идут на позорную сделку с гитлеровским командованием и выполняют полицейские функции против польских и советских партизан. Из их среды выходят самые мерзкие отщепенцы, для которых не существует на земле ничего святого… Вот здесь сидит перед вами господин, который называет себя Пшиборским. Он присвоил себе фамилию убитого человека, чтобы пробраться в вашу среду и вести подрывную работу. Кто он на самом деле? Это господин Пшездецкий, который когда-то владел поместьем под Гродно, служил капитаном в армии Пилсудского. В подпольной организации работает под кличкой Орлика. На службу к гитлеровцам перешел в сороковом году и теперь руководит террористической группой, которая уничтожила десятки наших лучших подпольщиков. А сколько человек он послал на фашистскую виселицу? Пусть об этом он расскажет сам. Вот кто такой «господин Пшиборский».

— Ложь, провокация! — выкрикнул предатель, вытирая густой пот на лице и шее.

— Это слово вы любите, пан Пшездецкий: на лжи и провокациях вы прожили весь век. Хотя напрасно я называю вас паном Пшездецким. Какой из вас пан, да еще польский, если настоящее последнее прозвище ваше — номер сотый, под которым числитесь вы в гестаповских списках… От имени героического польского народа я и требую для сотого номера смертной казни через повешение. Такие гады не должны отравлять нашу землю.

Прокатился гневный гул, и подсудимые поняли, что это уже неминуемый конец, от которого нет спасения,— не найти им здесь ни одного заступника. Они сидели с опущенными головами, неподвижные, оцепеневшие. Только Бродоцкий еще порывался что-то сказать, но соседи толкали его под бок и что-то злобно шипели.

Выступил обвинитель.

Он говорил о каждом подсудимом, приводил факты, оглашал документы. И перед людьми проходили истории разных жизней. Пути были разные, но сходились они вместе у одних и тех же дверей гестапо. У каждого по две, по три клички, гестаповские номера. Для всех подсудимых обвинитель потребовал высшей меры наказания.

— Я не прошу у суда прощения,— сказал в своем последнем слове Бродоцкий,— преступления мои действительно тяжкие. Я и раньше хотел рассказать обо всем, но вот они,— показал он на своих коллег,— угрожали задушить меня. Обвинитель не сказал еще, что пан Пшездецкий до гестапо работал в польской дефензиве. Он всегда был против народа, он много расстрелял людей, участвуя со своим уланским полком в карательной экспедиции. Эти разбойники обманули меня, как многих других. Они говорили нам, что борются против немца за нашу родную Польшу. Я, рабочий из Гуты, поверил им, ведь они все время повторяли, что каждый поляк, способный носить оружие, должен быть готов к борьбе с фашистами. Но вскоре я собственными глазами увидел, как расстреляли они наших лучших товарищей, помогавших красным партизанам. А нам объявили, что казнены гитлеровские шпионы. Некоторые из нас хотели уйти из организации, тогда они уничтожили их семьи и сказали, что это сделано красными партизанами. А кое-кому, в том числе и мне, они сказали, что расстреляют и нас и наших близких, если мы не будем выполнять их приказов.

Я отказывался идти сюда, но они взяли в заложники моего шестнадцатилетнего сына, которого и теперь держат где-то в тайной тюрьме, в подвале одного из костелов на Слонимщине. Вот что я могу сказать вам. И это не в оправдание, потому что на моей совести тоже есть тяжкие преступления. Правду сказал мальчик, я пристрелил одного из делегатов. Его бил ножом вот этот господин поручик. Бил и не добил. Говорю это не в оправдание свое, а чтобы люди, которые слышат меня, освободили из неволи моего сына, он ведь ни в чем, ни в чем не виноват ни перед господом богом, ни перед польским народом. А я готов принять свою судьбу.

Люди выслушали Бродоцкого молча. Его рассказ не вызвал особого сочувствия — слишком велики были совершенные им преступления.

Из других подсудимых выступил только Орлик, он же господин Пшездецкий.

— Я был бы наивен, если бы надеялся на ваше снисхождение. Я знаю, что погибну, а потому и говорю вам искреннюю правду: я ненавижу вас, как лютых моих врагов, врагов моей Польши, той великой, от моря до моря, Польши, за которую сражались столетиями мои славные деды и прадеды. Сражались и руководили ею. Руководили и вами, хлопы. И вы не дождетесь, 'чтобы мы стали рядом с вами… Не будет этого… Я погибаю за великую старую Польшу…

— Ты погибаешь за Гитлера, собака, а не за Польшу. Она постоит за себя и без твоей помощи, твоя помощь только толкает ее в бездну, иуда! — выкрикнул кто-то из польских партизан.

После небольшого совещания судьи объявили свой приговор от имени польского и советского народов: Орлика повесить, Гемдаля и Хатура расстрелять, а дело Бродоцкого передать на доследование.

Суд оправдал нескольких офицеров из полка Вацлава Страмички, и им объявили, что в качестве пленных они будут переправлены в Советский Союз. Начальника лагеря, эсэсовского капитана, приговорили к повешению.

 

1

Молоденькая секретарша с напудренным носиком окинула глазом Надю с ног до головы, как бы давая оценку ее одежде, прическе, манере держаться.

«Видно, из образованных… Ну и что из того… Теперь даже некоторые профессора сторожами работают. Однако она хорошенькая…»

Этот вывод не очень ее обрадовал, и, наморщив свой лобик, она спросила тем официальным сухим тоном, которым могут разговаривать только личные секретарши:

— Вам к кому?

— К пану Ермаченко.

— Не к пану Ермаченко, а спадару *(Спадар — господин, обращение якобы «чисто белорусское», введенное буржуазными националистами в оккупированной фашистами Белоруссии. ) Ермаченко.

— Извините, именно к спадару.

— Они теперь не принимают. У них идет важное совещание.

— Что же, я подожду, время есть.

— Хотите — ждите… Только я должна сказать, что спадар Ермаченко не любят, когда в приемной сидят посторонние лица.

— Спасибо, что сказали. Я посижу в коридоре.

— Сидите, пожалуй, здесь,— милостиво разрешила секретарша, которую интересовало каждое новое лицо. Да и делать было нечего. Карандаши давно очинены, нужные бумаги подготовлены, немецкий журнал просмотрен. Скучно ведь зевать одной,— чего доброго, можно и челюсти свернуть.— Берите стул и садитесь. Если откровенно говорить, спадар Ермаченко не очень любят, когда в приемной отираются мужчины, да еще всякие простые… А вы по какому делу к спадару Ермаченко?

— Ищу работы…

— О, это сейчас трудное дело. А вы какую специальность имеете?

— Была и учительницей и медицинским работником. Могу работать и в конторе.

— В конторе? Это почти невозможно. Нужны особые заслуги, чтобы получить хорошее место.

— Что ж, может, я имею заслуги…

— Тогда конечно…— и секретарша с удвоенным интересом глянула на девушку.—А скажите, пожалуйста, где вы работали до последнего времени?

— Больше по районам.

— О, это так интересно. Но, видно, страшно теперь работать в районе. Там ведь всюду эти бандиты, ну, как их называют… партизаны. И вы не боялись их?

— Чего же мне бояться?

— О, не говорите! Рассказывают, они цепляются ко всем, всех режут, убивают, никого не милуют, ни старого, ни малого. Надо иметь храбрость, чтобы жить теперь где-нибудь за городом, когда у нас в городе, скажу вам, и то неспокойно. А ночью и носа на улицу не показывай. Даже мы с господином Ермаченко и то боимся. Ночью все двери и окна в доме на замки да на засовы, на втором этаже внутренние ставни ставим.

— А разве вы живете в одном доме с господином Ермаченко?

— А как же! — искренне удивилась секретарша.— Мы ведь и приехали все вместе из Праги: и я, и спадар Ермаченко, и его шофер. В Праге у нас была собственная женская больница, одних профессоров несколько человек работало, шикарная больница. Ну и теперь у хозяина большой штат собственной прислуги. Из Праги всех привез. Ведь здесь трудно найти настоящих белорусов, одни неучи какие-то, нет настоящей европейской культуры. А знаете, там такие чудесные города. И Прага наша, где мы жили, и другие города. Я, милая, ездила однажды с хозяином в Париж. Вот это действительно город. И Берлин красивый, не ровня какой-нибудь Москве. Это же обыкновенная деревня.

— А вы были в Москве?

— Нет, не приходилось. Рассказывали. А вам какие чулки больше нравятся?

— Любые, лишь бы крепкие.

— Вы отстали от жизни… Мы из Парижа выписываем. Но мы с вами разговариваем, разговариваем, а я не знаю еще, как вас зовут, сестрица?

— Зовите Надеждой Астаповной.

— Ага, значит, можно просто Надя говорить.

— Можете называть Надей.

— А мое имя Марлен.

— Вы, видно, немка?

— Какая там немка! Мое имя Маруся, мой отец был русским полковником царской службы. А спадар Ермаченко зовет меня Марылей, это по-белорусски. Он и говорить меня по-белорусски научил, я специальные курсы прошла. Ну, для хозяина я могу быть и Марылей, ему же нужны настоящие белорусы… Он, наверно, будет скоро министром, ну и мне нужно для! своей карьеры стать белоруской, пусть себе и Марылей. Ма-ры-ля… не очень красиво звучит. Для себя и для господ офицеров я только Марлен, только Марлен.

— Да, неплохо, совсем неплохо…

За какой-нибудь час Надя узнала от разговорчивой девицы обо всей закулисной жизни учреждения, которое называлось Белорусской самопомощью. Марлен рассказала ей — «ну, вы свой, понятно, человек!» — как относятся сами начальники к своему учреждению.

— Хозяин иногда как выпьют, так говорят: самопомощь и существует для того, чтобы самому себе помогать, ни на кого особенно не надеясь. Так мы и живем, помогаем себе. Ну, и нам тоже не плохо жить, куда лучше, чем когда мы в Праге…

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта беседа, если бы дверь из кабинета вдруг не открылась и оттуда не высыпало с полдесятка «спадаров». Они еще задержались минутку в приемной, пока не вышел сам начальник самопомощи господин Ермаченко. Глянув внимательным глазом на Надю, он спросил у секретарши о каких-то бумагах, и та опрометью бросилась искать их в стенном шкафу.

Мельком просмотрев бумаги и еще раз окинув взглядом незнакомую девушку, он начальническим тоном обратился к подчиненным:

— Можете идти, спадары. К следующему совещанию подготовьте мне точные сведения по всем округам. Помните, что на сегодняшний день главное — это добровольцы в Германию.

Господа подобострастно распрощались и один за другим двинулись к двери.

— Это ваша новая приятельница, Марыля? — шепотом спросил начальник у секретарши.

— Нет, это пришла посетительница по каким-то делам.

Ермаченко нахмурился:

— Жаль, жаль, уже поздно, как раз время обедать. Но, взглянув еще раз на девушку, он весь засветился ласковой улыбкой, от которой, казалось, вспыхнул пестрый галстук под коротко остриженной бородой.

— Вы ко мне?

— К вам, спадар Ермаченко.

— Ну что мне делать с вами? Время уже позднее. Но для прекрасной половины рода человеческого у нас всегда должно найтись время. Прошу вас!

Ермаченко галантно распахнул дверь, склонился в почтительной позе и, обождав, пока девушка переступит порог, вошел следом за ней. Предложив стул, сам сел за стол, с наслаждением потер кулачки.

— Чем могу служить вам, сударыня?

— Знаете, мне не хотелось беспокоить вас, так как вы человек занятый, у вас такие важные государственные дела.

— О, дел хватает! Если бы у меня было десять рук и три головы, и тогда не справишься как следует со всем. Однако, извините, я мешаю вам говорить. Слушаю, слушаю, пожалуйста.

— Видите ли, ваш племянник как-то посоветовал мне перейти на работу в город, здесь, говоря откровенно, и людей культурных больше, и совсем другой размах работы, и значительно безопасней, чем где-нибудь в районе.

— Это вы правильно, совершенно правильно говорите. Так вы были знакомы с моим племянником?

— Да, была знакома.

— Когда же вы познакомились?

— Мы познакомились в поезде. Он ехал в Кутасавицкую волость, а я на учительскую работу по соседству. Он еще на всякий случай записку дал мне к вам. Вот, пожалуйста.

Ермаченко взял записку, расправил ее пальцами на столе. Лицо его нахмурилось. Сжав руки, он грустно проговорил:

— О, мой Гена, мой экспансивный мальчик! Уже несколько месяцев его нет на свете…

— Боже мой, что с ним случилось? — испуганно спросила девушка.

— Погиб смертью храбрых на поле боя. Народ несет великие жертвы за свою идею. Мой мальчик Гена — одна из таких жертв.

— Как же все это произошло?

— Что говорить… Это самая обычная история, которая повторяется почти ежедневно. Полицейский отряд и немецкий гарнизон успокаивали деревню, в которой мужики никак не хотят отойти от большевистских идей… Ну, и напоролись на вооруженных бандитов. А в результате — десятки потерянных жизней. Погиб как воин, как настоящий борец за нашу родину.

Вы белоруска?

— Да. Отцы и деды были белорусами. Ну конечно, и сама белоруска.

— Приятно, очень приятно. Вы так хорошо говорите по-белорусски, что сразу видно — это у вас не нажитое, а свое, кровное, родное. Ваше образование?

— Последний курс медицинского института.

— Значит, готовитесь стать доктором?

— Готовилась, уважаемый спадар Ермаченко, да война помешала.

— Что вы все «спадар» да «спадар», называйте меня просто Петром Филимоновичем. А вас как прикажете величать?

— Надежда Астаповна.

— Очень приятно. Однако не буду долго задерживать вас. Мы еще не подошли к делу, по которому такая славная… не знаю, девушка вы или уже имеете мужа… ага, девушка, ну это для вас еще лучше — так

вот, зачем такая славная девушка явилась сюда? В чем вы чувствуете нужду?

— Мне нужна только работа, какая-нибудь приличная служба, ну конечно, по моим силам.

— Что ж, работа найдется. Для многих ее нет, ну а для вас — пожалуйста. Ко всему прочему, должен я посчитаться и с пожеланием моего любимого, моего незабвенного Гены. Его желание — закон для меня. Я вот только думаю, что предложить вам? Не работать же вам какой-нибудь конторщицей? Знаете, есть у меня одна вакансия. У нас в самопомощи имеется и медицинский отдел, который в будущем будет заниматься специальными амбулаториями, а возможно, и больницами для беднейшего населения. Возьмитесь возглавить его, поскольку у вас и специальная подготовка есть, и сами вы настоящая белоруска.

— Такая работа мне не под силу. У меня нет необходимого административного опыта.

— Что опыт? Опыт приобретете быстро. А пока отдел развернет свою деятельность, будете заниматься делами материального обеспечения.

— Ну что ж, попробую, Петр Филимонович.

— Вот и хорошо. Не боги, как говорится, горшки лепят.

— Большое спасибо, Петр Филимонович. Знаете, тяжело без работы. Я в том смысле, что человек вообще не может жить без какого-либо полезного дела.

— Особенно когда это дело направлено на возрождение твоей родины.

— Ну конечно…— ответила девушка. Ермаченко, чтоб оставаться вежливым до конца, немного поколебавшись, предложил Наде пообедать в ресторане, но девушка тактично отказалась:

— Вы не обижайтесь на меня, Петр Филимонович, но какая же я буду подчиненная, если с первого дня службы начну ходить со своим начальником по ресторанам? К тому же мне, как девушке, и не очень удобно навещать такие места!

— Хотя это и предрассудки, но я хвалю, уважаемая Надежда Астаповна, за такую вашу линию.— И господин Ермаченко уважительно распрощался с девушкой.

Так Надя попала на службу в Белорусскую самопомощь.

 

2

Лена и Драгош Чепичка —. так звали молодого лейтенанта — сидели в воскресенье около Свислочи. Выдался чудесный сентябрьский денек. Солнце не скупилось на ласковое тепло, как бывает в переломную пору, когда ясные погожие дни уступают место настоящей осени, с ее дождями и хмурой стынью.

Шла тихая, но живая беседа обо всем, о чем только могут говорить молодые, неравнодушные друг к другу люди: о радости жизни, о будущем, о дружбе и верности в любви. Конечно, говорилось все это в абстрактном плане, хотя Драгош и пытался заговорить о своих личных чувствах к Лене.

— Ну почему, Лена, вы не хотите выслушать бедного чеха, не даете ему возможности сказать несколько хороших слов в ваш адрес?

— Об этом когда-нибудь после, уважаемый Драгош…

— Однако вы не сказали, когда именно.

— Тогда, когда вы немножечко поумнеете.

— Вот тебе раз! Выходит, я не нахожусь еще в зрелом разуме, а похож на мальчишку, которому еще нужно много и много учиться?

— Знаете, Драгош, учиться в любом возрасте никому не вредно.

— Это прописная истина, Лена, известная каждому ученику, который только начинает выводить свои каракули.

— Не об этом уме говорю я вам. Поймите правильно меня, Драгош. Вы видите ежедневно город, который для меня особенно дорог: это столица моей родины, в этом городе я родилась и выросла. Что же осталось от него? И вам хотелось бы, чтобы я на руинах моего родного города выслушивала от вас… банальные, скажем, комплименты?

— Послушайте, Лена, я не такой человек, чтобы заниматься какими-то банальными комплиментами. Я говорю вам совершенно искренне о моих действительных чувствах, о моих самых серьезных намерениях.

— На вас гитлеровский мундир, Драгош, что может быть общего у нас с вами?.

— Разве я виноват, что меня чуть не силком притащили в эту армию? Наконец, я не воюю на фронте, я несу только караульную службу.

— Караулить от нас? От наших людей?

— Знаете, Лена, ради вас я готов пойти на все, что бы вы не приказали мне. Я понимаю вас. Вам ненавистен этот мундир… И чтобы убедиться в моих самых наилучших чувствах к вам, я и прошу: прикажите мне что хотите, и я, не задумываясь, сделаю все для вас и ради вас.

— Но не повредило бы прежде поинтересоваться и тем, чем живу я, какие у меня мысли, что связывает меня с народом.

— И об этом я думал, Лена, много думал. Мне, конечно, не приходилось раньше знакомиться с советской молодежью. Я ее знал только по книгам. И нужно сказать, я завидовал вашим юношам и девушкам,— они жили и живут славной жизнью. Искренне признаюсь вам, что за десять месяцев, которые я нахожусь на вашей земле, я убедился, что ваши люди, за незначительным исключением, являются настоящими героями. Это говорю вам я, Драгош Чепичка, чех, который, к слову говоря, тоже любит и уважает свой родной народ, как и вы…

— Это хорошие и правильные слова. Но все же вы меня не знаете как следует и, ухаживая за мной, увлекаясь, видите во мне прежде всего легкомысленную девушку, которой можно вскружить голову комплиментами и красивыми словами.

— Как грустно мне, Лена, выслушивать подобные речи. Конечно, трудно верить человеку на слово, особенно в наше время. Но я надеюсь, скоро вы убедитесь, что собеседник ваш куда лучше, чем вы представляете.

Они оба задумались каждый о своем. Драгошу казалось, что он действительно заглянул в душу русского человека, о которой так много писалось когда-то в европейской литературе как о загадочной душе, полной трагических противоречий. И вот он, Драгош, близко познакомился с русской девушкой. Что же в ней особенного, загадочного? Девушка как девушка. По всему видно, что горе народа завладело всей ее душой, и потому так настойчиво отклоняет она всякий разговор, который не имеет непосредственного отношения к серьезному делу.

Довольно часто встречаясь с девушкой, Драгош искренне полюбил ее и очень страдал, что она прямо-таки закрывает ему рот, когда он начинает говорить о своих чувствах. Он глубоко переживал свою вынужденную принадлежность к гитлеровской армии и не видел выхода из положения, в которое попал в результате мобилизации. Конечно, он слыхал о случаях дезертирства. Дезертировали даже немецкие солдаты, имелись случаи дезертирства отдельных офицеров.

Мысль о дезертирстве возникала у Драгоша не однажды. Единственное, что удерживало его, это воспоминание о старенькой матери. Что будет с ней, если он бросит эту проклятую, ненавистную службу?

Все стало еще сложнее, когда Драгош влюбился в Лену, влюбился так, что, как праздника, ждал короткой встречи с ней.

Вот она сидит рядом, молчаливая, неподвижная, всматривается в просвет между деревьями, в плывущие по небу белые кудлатые облака. Потом смотрит на песок дорожки, вычерчивая на нем носком ботинка какие-то геометрические фигуры. Вот окинула взглядом всю дорожку, до того места, где стоит газетный киоск. И Драгош замечает, как оживляется ее лицо. Она смотрит на витрину для объявлений, стоящую рядом с газетным киоском. Возле витрины густо останавливаются люди,— видно, там есть что-то интересное.

— Идем, Драгош! — вдруг говорит девушка.—Там новые объявления.

Несколько человек, из числа остановившихся возле витрины, заметив офицера, — молчаливо расступаются и быстренько направляются своей дорогой. Другие смотрят на девушку, и от их взглядов колючий холодок трогает сердце.

На желтой бумаге объявления четко выделялась каждая буква. Гитлеровская служба порядка сообщала, что наконец обнаружено место, где тайно печаталась большевистская газета «Звязда», арестована целая шайка подпольных бандитов, нарушавших спокойную жизнь города, некоторые преступники уже понесли заслуженное наказание.

Солнце грело по-прежнему, но Лене сделалось так холодно, что она зябко пожала плечами и начала нервно кутаться в плащик.

Драгош понимал ее и, когда они отошли от витрины, взволнованно проговорил:

— Чему же здесь удивляться, Лена? Обычная фашистская мерзость.

Лена молчала. Она еще ничего не знала о том, что произошло, но скорбь о людях, видимо попавших в лапы гестапо, была действительно так велика, что девушка чуть было не расплакалась. Едва придя в себя, она начала припоминать все, что было на работе в субботу. Кажется, ничего необычного, на бумажном складе, да и в экспедиции не случилось. Единственное, на что обратила она внимание,— это отсутствие шофера Феди. Вместо него привозил бумагу и развозил газеты совсем незнакомый Лене человек, пожилой, с коротко подстриженными прокуренными усами, с широким рябоватым лицом, с бегающими желтоватыми глазками. Он был чрезвычайно приветлив. Увидя впервые Лену, приподнял шапочку, поздоровался:

— Мое вам почтеньице, паненка!

— Добрый день! — сухо ответила девушка.

— Как ваше здоровьице?

Девушка недоуменно пожала плечами:

— Как видите…

— А вам привет от Феди.

— От какого Феди?

— От шофера.

— Спасибо ему, что вспомнил. Разве он заболел, что вместо него работаете?

— А почему и не поболеть немножечко? Рабочему человеку и болезнь в отдых. Может, будут какие поручения Феде?

— Какие же могут быть к нему поручения у меня? — искренне удивилась девушка. — Разве только о бумаге… И то не поручение, а просьба: привезите бумагу скорей, а то на складе остается совсем мало.

— Не беспокойтесь, паненочка, бумага скоро будет…— как-то загадочно ответил он, помахав на прощание еще раз своей шапочкой и все стараясь заглянуть ей в глаза.

Лена видела, что таким же манером он пробовал заговаривать и с работниками экспедиции, когда принимал от них газеты, и тоже доверительно спрашивал у некоторых, а нет ли у них поручений к Феде.

Еще припомнилось Лене, что вчера ни разу не зашел в склад рабочий из типографии, тот, который в очках с железной оправой. Но всему этому она вчера не придала особого значения. И только теперь, после горького объявления, все вчерашние события начали вырисовываться в совсем ином свете. А в сердце росла и ширилась неясная тревога. Конечно, она ничего как следует не знала о самой газете, не знала никого, кто работал в ее редакции, кто печатал ее, кто рассылал неведомым ей читателям.

Драгош несколько раз спросил ее, что с ней, не заболела ли она. И наконец, уразумев его вопрос, она раздумчиво ответила:

— Боюсь, я немного застудилась сегодня. Осеннее солнце такое обманчивое, ему нельзя доверять.

Наступившее молчание снова нарушил Драгош:

— Посмотрите, какая девушка появилась на вашей улице. Я еще никогда ее не встречал.

Лена вскинула голову, присмотрелась: «Нет, не может быть… Она же давным-давно не появлялась в городе». И все же вскоре Лена убедилась, что это была Надя. Она, видно, заходила к ним домой и теперь шла обратно. Надя глянула мельком на Лену, на Драгоша и пошла своей дорогой. Лена видела ее взгляд, в котором были и готовая вырваться наружу радость встречи, и явное замешательство, удивление. Лена не могла ответить на взгляд девушки, не могла показать Драгошу., что знакома с нею.,

А сердце охватила такая сумятица чувств, что Лена невольно покраснела. «Боже мой, что подумает обо мне Надя, которую я так люблю, уважаю!»

Драгош заметил и краску на лице Лены и весь ее растерянный вид. Он тихо окликнул:

— Лена!

— Ну что? — резко отозвалась девушка и, уловив, как показалось ей, насмешливый взгляд Драгоша, проговорила совсем зло: — Чего вы хотите от меня?

— Не узнаю вас, Лена. И мне не хочется видеть вас такой.

— Попрошу вас оставить меня. Мне действительно нездоровится, и в таком состоянии я могу наговорить вам много разных неприятных вещей. Да и дом мой совсем близко…

— Не сердитесь, Лена, и напрасно не обижайте меня. Понимаю и ваши чувства и ваше настроение.

— Ничего вы не понимаете, Драгош, ничегошеньки.

— Может, и не понимаю. Но я хочу спросить вас, когда мы встретимся снова?

— После, после, Драгош. Теперь я ничего вам не скажу. Ни слова, ни полуслова. Прощайте.

Она торопливо подала ему руку и уже совсем другим голосом проговорила:

— Вы тоже не сердитесь на меня… Когда-нибудь вы поймете все-все…

Драгош постоял с минуту, пока пестрый платочек не исчез в густой тени вишенника. На душе у него стало немного веселей. В ее прощальных словах он почувствовал ласковые нотки. Странные создания девчата… И характеры как порох. Все, кажется, тихо, спокойно, и вдруг вспыхнет, взорвется, как бомба. И в глазах, полных небесной сини, вдруг засверкают такие молнии, что невольно ждешь грома. Подумал так и тут же упрекнул себя: ничего не стоят все эти слова, сравнения, когда речь идет о людях, которые каждый день ходят будто по лезвию бритвы, каждый день заглядывают в глаза смерти.

Он шел по улицам города и как бы по-новому видел многое из того, мимо чего раньше проходил совершенно безучастно: и ужасные бесконечные руины, и худые, изможденные лица людей, и грустные глаза ребятишек, и частые укрепления, и огороженные колючей проволокой уцелевшие дома, в которых разместились разные гитлеровские учреждения и комендатуры; и эти, нигде не виданные в свете заборы из сожженных кроватей и детских колясок, заборы, за которыми зеленели крохотные грядки; и, главное, бесчисленное множество разных объявлений и приказов, расклеенных на столбах, на обломках стен, на заборах, на специальных витринах. В конце каждого объявления, каждого приказа обязательные слова: за нарушение —, смерть. Разве не о смерти напоминают людям и виселицы на площади, на сквере… Почему же не видел ты, Драгош, всего этого раньше, а если видел, то почему равнодушно проходил мимо?

О многом передумал Драгош в тот день.

А Лену тем временем одолевали сомнения: идти ей домой сегодня или переночевать у знакомых? За один квартал от дома ее окликнул из-за забора мальчуган с соседней улицы. Видно, он специально поджидал ее.

— Он приказал тебе, чтоб ты не ночевала сегодня дома.

— Почему? — тихо спросила девушка.

— Об этом он не сказал. И тут же добавил:

— Мне кажется, не должна ты являться домой потому, что у вас был обыск.

Ноги у Лены ослабели, и она схватилась даже за забор, чтобы не упасть или не пошатнуться.

— Что ты говоришь, малыш? — чуть не шепотом проговорила она.

— А что, обманывать тебя буду? Раз говорю — должна верить, мне нечего с тобой в жмурки играть… Малыш… Сама ты не больно велика!

— Не обижайся, а скажи толком. Когда был обыск?

— Часа два тому назад. Перетрясли всю хату, а чего искали, они не сказали. С собой никого не взяли, так что отец твой и мать дома. И брат твой, железнодорожник, тоже дома. Так вот потому, видно, и приказано тебе, чтобы дома не ночевала.

— Хорошо, Янка, спасибо, что сказал. Может, увидишь кого-нибудь из наших, передай, что сегодня я дома не буду.

Лена перебрала в памяти всех знакомых девчат, которые по тем или иным причинам не успели эвакуироваться и жили в городе. Чтобы не являться слишком рано, не вызывать лишних подозрений, она проблуждала некоторое время по глухим переулкам и минут за десять до комендантского часа пошла к знакомым.

На другой день утром она явилась на явочную квартиру и попросила, чтобы ей помогли скорей увидеться с Женькой. Ждать ей долго не пришлось, и вскоре она рассказала парню и про обыск, и про то, что не ночевала дома.

— А ты особенно не волнуйся. Сразу же иди на работу, ведь если пойдешь домой, а оттуда на свой склад — опоздаешь, появятся подозрения. Не пойдешь совсем на работу, подозрений будет еще больше.

И он рассказал о некоторых обстоятельствах дела. Обыск производили почти у всех, кто имел то или иное отношение к типографии и экспедиции. Кое-кого даже арестовали, но это все люди, которые ничего не знают о газете.

— А как же с Федей? — спросила Лена, вспомнив человека, с которым была больше всего связана по делам газеты.

— Федя? — Лицо Женьки изменилось.— Феди больше нет.

Это так поразило Лену, что она совсем растерялась и будто оцепенела. Женька понял ее и, чтобы не расстраивать девчину еще больше, ограничился одним советом:

— А ты ни на что не обращай внимания. Иди и работай. После узнаешь обо всем. Да и я тебе потом расскажу.

 

3

Это случилось еще в пятницу, в конце дня.

К газетному киоску на площади Свободы подошли два человека. Один пожилой, в довольно поношенном, но аккуратно отутюженном костюме. Редкая грязноватая бородка, лысый череп и тонкие, высохшие хрящики ушей делали его приметным. Второй человек был моложе. В новеньком сером костюме, в начищенных до глянца желтых ботинках, с черной щепоткой усов, он выглядел заправским франтом.

— Видимо, я за был свою газету у вас в комиссариате. А там важная речь вождя, придется купить новую, — проговорил пожилой.

И он обратился к продавщице киоска:

— Сегодняшнюю газету мне!

— Вам немецкую или белорусскую?

— И ту и другую.

Продавщица, молодая еще женщина, подала ему га зеты, и оба медленно пошли от киоска. Не прошли они и десяти шагов, как пожилой, что-то сказав молодому, резко повернул обратно к киоску.

— Оказывается, вы мне дали и третью газету, которой я не просил у вас.

И он вынул из «Белорусской газеты» подпольную

«Звязду».

— Но я заплачу и за эту газетку, интересно почитать, что пишут в ней. Сколько вам нужно?

Продавщица, увидев «Звязду», побледнела, в ее глазах промелькнула тревога. Стараясь говорить как можно спокойнее, она ответила:

— Извините, господин, я не продавала вам такой газеты, так что и платы мне от вас не нужно.

— Видишь ли, куда гнет эта женщина? Она не продавала! А кто же продал? Дух святой, что ли? Сколько у вас еще таких газет?

— Я первый раз вижу такую газету.

— Рассказывай, дорогая, сказки своим детям, а я уже давно вышел из детского возраста. Ну, давай сюда твою газету! Я откуплю ее оптом, всю.

— Отстаньте, господин, и не мешайте мне обслуживать покупателей.

Возле киоска начали останавливаться любопытные. Подошел и молодой человек, спутник пожилого.

— Если ты не хочешь отдать мне эти газеты, я вынужден сам взять их у тебя.

Старик нырнул с головой в оконце киоска, запустив туда и обе свои руки. Он начал копаться в пачках газет, книжек, брошюр.

— Люди, помогите, грабят! — заголосила продавщица. Она выскочила из двери киоска, бросилась бежать, но молодой схватил ее за руку.

— Люди, чего стоите? — крикнул кто-то из прохожих.— Женщину грабят какие-то бандиты, а вы любуетесь?

— А ну, кто это пасть разинул? — угрожающе крикнул молодой, заламывая женщине руки за спину.

Пожилого будто кипятком ошпарило. Он высунулся из окошечка, глянул на людей, раскрасневшийся, злой.

— Кто здесь хулиганит? — крикнул он, размахивая пачкой газет и поправляя галстук.— Да я в тюрьме сгною каждого, кто оскорбит меня, президента города.

— Однако и время настало, жуликов в президенты ставят…

— Держите, ловите его, большевистского агента! Но никто не спешил выполнить приказ высокопоставленного громилы. Услыхав о его должности, люди молча начали расходиться. Был конец рабочего дня, скверик заполнили прохожие, и не представляло особого труда смешаться с ними. Нечего было и думать о том, чтобы поймать человека, оскорбившего господина Ивановского, который не так давно занял пост президента города. А он стоял с пачкой газет и тыкал ею в нос подбежавшему полицаю.

— Разини, дармоеды, только деньги тратим на ваше содержание, а пользы от вас ни на ломаный грош! Видишь, что делается у вас под носом?

— Газета, пан начальник…

— Не пан, а спадар, дурная твоя голова! — вмешался младший.— Сколько учили вас, идиотов, а ваши головы как пустое решето.

— Отведи ее!

— Куда, спадар начальник?

— Известно куда, в гестапо. Да не забудь, растяпа, расписку взять.

— Все будет сделано как полагается. Пошли! —. скомандовал он женщине. И, угрожающе щелкнув затвором автомата, подтолкнул женщину.— Да смотри у меня, если будешь разговаривать или вздумаешь убегать, сразу пристрелю…

Женщина с конвоиром пошла с площади, прохожие проводили ее сочувствующими взглядами.

Президент города Ивановский и переводчик генерального комиссариата Ганько глянули им вслед, с минуту постояли, пока те исчезли за углом улицы, а затем подались в ресторан обедать. В ресторане были и немецкие офицеры.

В конце обеда, когда «спадары» смаковали кофе с коньяком, к их столику подсели редактор «Белорусской газеты» Козловский и знакомый офицер из гестапо.

Ивановский, как заговорщик, положил перед редактором пачку взятых им в киоске газет.

— Видел? Неплохо работают конкуренты, скоро вытеснят из города твою газету.

— Нашел чем удивить! Не первый раз вижу этот листок.

— Только видишь? Видеть, извини меня, может каждый дурак.

— Однако и лексикон у тебя сегодня, уважаемый президент, не знаю, откуда позаимствован. При чем тут я? В мои функции не входит ловить большевистских подпольщиков.

— В мои тоже не входит. Но вот сегодня я вместе с этим молодым человеком,— он фамильярно похлопал Ганько по плечу, — поймал человека, который имеет непосредственное отношение к изданию этого листка.

— Ты всегда готов выкинуть какую-нибудь шутку, чтобы поддеть меня. Ты пообедал уже, тебе самое время пошутить. А я так запарился в своей редакции, что чуть на обед не опоздал и теперь готов вола съесть.

— Вот и плохо, что ты все паришься. Это сразу отражается на твоей газете.

— Моя газета все же работает лучше, чем твоя городская управа. Когда закажешь некролог на нее?

— Бросим спорить, уважаемые друзья, — вмешался Ганько.—Думаю, что редактора нашей газеты действительно заинтересует тот факт, что мы, по существу, раскрыли и место печатания газеты и ее работников. Во всяком случае, основательно зацепились за них. Если не сегодня, то завтра они будут в наших руках.

И он рассказал Козловскому о случае с газетным киоском. Редактор действительно сразу оживился, достал блокнот.

— Да ты не торопись. Гестапо тебе такие подробности расскажет, что пальчики оближешь.

Гестаповский офицер, услыхав о происшествии, заинтересовался им еще больше, чем сами «спадары».

— Вы не представляете, господин Ивановский, какую услугу оказали нам. Мы с ног сбились, разыскивая следы подпольщиков. Но позвольте спросить, где задержанные вами личности?

— Отослали к вам, в гестапо.

— Ну, мы их приучим к порядку.

Тут же и решили дать в завтрашнем номере газеты короткое сообщение о разгроме редакции подпольной газеты.

По случаю радостного события началась выпивка. К компании присоединился «спадар» Ермаченко. Спиртные напитки так развязали всем языки, что официантки начали краснеть и затыкать уши. Редактор газеты Козловский оказался мастер на анекдоты.

— Представляю тебя, уважаемый коллега, в роли ксендза, вот бы весело исповедовал своих прихожанок,— заметил Ермаченко.

— Надеюсь, что и ты не отказался бы теперь если не от хороших прихожанок, то от хороших девчат. Ты в своей самопомощи целый гарем завел, сластена! Привел бы сюда с десяток!

— И завел! Но не для тебя. Гарем не гарем, но девчата действительно отменные, умеют постоять за авторитет учреждения.

— Взял бы меня в помощники, я научил бы тебя, как с твоей парафией обходиться.

— Так я и пустил козла в огород!

— Что козел, что ксендз — один дьявол.

Все весело хихикнули, глянув на Козловского. Известно, что он когда-то учился в католической семинарии и по неведомой причине был уволен оттуда, так и не дождавшись должности ксендза.

Скоро «спадары» так нализались, что, запев гитлеровский гимн, сразу же перешли на «Канареечку», а еще спустя минуту затянули «Разлуку». Заведующий рестораном, испугавшись, как бы самому не нарваться на неприятности, послал за полицейской охраной городской управы. Вскоре полицаи почтительно выводили под руки уважаемых отцов города и развозили их по квартирам.

 

4

Еще когда проходили по площади, женщина несколько раз останавливалась, оглядывалась по сторонам.

— Сказано тебе, не пойду…

— Поговори еще, так силком потащу, только сраму наберешься,— грозил полицай.

— Ты не власть надо мной.

— По несознательности говоришь, баба. Высшая власть в каждом квартале, на каждой улице — это полицай. Что он скажет, то и закон. А не будешь слушаться — голову долой, и кончено дело.

Они останавливались еще несколько раз, и полицай, видимо теряя остатки терпения, начал злей и решительней размахивать автоматом.

Когда они вышли на безлюдную, глухую уличку между руинами, полицай тихо шепнул женщине:

— Если хочешь жить, топай скорей домой…

— У меня нет никакой квартиры, я ночую где придется, так что все хитрости свои оставь…

— Да не дури ты, женщина! Кому бы другому говорила, а не мне. Я ведь знаю и улицу, на которой ты живешь, и дом, и квартиру. Твоего мужа знаю, шофера Федю, который работает в типографии. Так что ты мне очки не втирай. Говорю тебе как человеку, беги скорей домой, предупреди мужа, да убегайте из города.

Искреннее, доброе чувство послышалось женщине в словах полицая.

— Ну хорошо, я пойду…— тихо проговорила она, все еще колеблясь, не зная, как поступить, чтобы не накликать беду на людей.

Вот и знакомый дом со знакомой квартирой. Она умышленно прошла мимо него.

— Ну, не прикидывайся… Не хочешь показать дорогу, так я зайду первый.

И полицай открыл калитку, вошел во двор. Шофер Федя как раз стоял возле своей машины и копался в моторе. Заметив полицая, он приветливо улыбнулся ему, поздоровался.

— Зачем ты зашел ко мне, Сидор, да в полной боевой амуниции?

— Ты мне скажи лучше, куда собираешься? — спросил полицай, отирая пот со взмокшей шеи.

— Да приказали за торфом ехать. Нужно к ночи до Гребнева добраться.

— Пропуск есть?

— Ну конечно…

Женщина, стоявшая на улице, наконец поборола нерешительность и вошла во двор.

А полицай, оглянувшись по сторонам, шепнул шоферу:

— Не теряй ни одной минуты. Бросай на машину самое необходимое, грузи туда и жену — и в дорогу. За углом я подсяду незаметно. Подробности расскажу в машине.

Федя понял: произошло что-то исключительное — и не стал особенно медлить. Вскоре по окраинным улицам города тихо, чтобы не привлекать к себе внимания, пылила трехтонка. Выбравшись на шоссе и миновав полицейскую заставу, машина развила такую скорость, на которую не надеялся даже ее водитель. Уже совсем стемнело, когда, отмахав километров шестьдесят, машина резко повернула с шоссе и тихим ходом, чтобы не очень тарахтеть на неровной лесной дороге, забралась поглубже в лес, где и остановилась на ночлег.

Скоро шофер машины, узнав обо всем, что произошло с его женой, крепко жал руку полицаю.

Конечно, он и сам, что называется, ходил под виселицей, но привык уже к опасности и не думал о ней, даже идя на самые рискованные дела. Все же ему не хотелось, чтобы и жизнь жены подвергалась таким жестоким испытаниям. Не потому, что не доверял ей или сомневался — готова ли она без страха встретить все самое тяжелое в жизни. Просто боялся потерять и ее. В самом начале войны от бомбежки погибли их дети, сын и дочка. Погибли вместе с другими детьми в школьном бомбоубежище. И с того времени Федя и Татьяна будто еще ближе стали друг другу, чем в годы их счастливой юношеской любви. Они испытали чувство рано осиротевших родителей, у которых осталось так много нерастраченной нежности и ласки к детям. Федя нашел спокойную, как ему казалось, работу для жены. Она продавала фашистские газеты, журналы и разные издания местных издательств, канцелярскую мелочь. Вместе с тем она выполняла и небольшие поручения Феди, не имевшие непосредственного отношения к ее работе.

Постепенно ее киоск превратился в один из пунктов распространения «Звязды» в городе. Были у нее постоянные покупатели, были «оптовики», бравшие по десятку-другому экземпляров. Зачем брали и для кого брали — ей неизвестно, но она догадывалась, что, видимо, для подпольных организаций.

— Как же это тебе повезло так? — впервые за всю дорогу спросил наконец Федя у жены.

— Не вспоминай. Просто обмишурилась, не помню хорошо, как это случилось. Видно, растерялась. К комендатуре повели группу арестованных. Я засмотрелась на них, спросила у прохожих, кого повели…

А тут и подвернулся этот самый президент, я раньше не видела его. Спросил газеты, я машинально и передала ему, забыв, что взяла не из той пачки.

— Везет тебе, Татьяна,— вздохнул Федя.

Еще не рассвело, когда три человека двинулись в дорогу. Ехать дальше на машине стало небезопасно. Пропуск был только на один день и до определенного пункта. Да могли и из Минска передать на дорожные заставы и задержать где-нибудь вместе с машиной. Поэтому грузовик загнали поглубже в лес, замаскировали, чтоб при удобном случае передать партизанам. Забрали свои небольшие пожитки и двинулись пешком дальше.

 

5

Сообщение «Белорусской газеты» о том, что разгромлена редакция подпольной «Звязды», попало в местное радио. Многие горожане тяжело переживали неудачу. Люди, имевшие отношение к делу, принимали все меры предосторожности, чтобы возможный провал отдельного звена не потянул за собой провал всей организации.

Новость сразу дошла и до Кубе. Гауляйтер распорядился запросить гестапо, как ведется дело подпольной газеты. Гестапо всполошилось, ведь, кроме скупого сообщения одного из своих офицеров, оно ничего не знало о событии. Позвонили Козловскому: откуда попало в газету такое сообщение? Тот сослался на самого президента города и на Ганько. Начался телефонный переполох. Ивановский сообщил, что он отправил преступника под конвоем полицая в гестапо. Ему ответили, что никто никаких преступников по делу газеты не приводил. Президенту оставалось только развести руками, и его начали одолевать сомнения, произошло ли в действительности сенсационное событие и не явились ли слухи о нем результатом более чем старательного изучения определенной продукции новой Европы? Однако, как ни шумело в голове, все же он помнил о полицае у газетного киоска. Он даже запомнил его лицо. Позвали начальника охраны городской управы. Выяснилось, что ночью найден убитым на улице один из полицаев управы, а другой исчез бесследно, хотя вещи того и другого целы, лежат в казарме.

Неизвестно, в каком направлении продолжалось бы расследование, если бы «спадаров» не вызвали срочно к' самому гауляйтеру. Они сразу почувствовали себя как мыши под веником.

— Ну, будет проческа нашему брату, придется попотеть. А через кого?

И все, будто сговорившись, глянули на президента.

— Вечно ты что-нибудь выдумываешь! — возмутился Козловский.

— А ты вечно печатаешь всякую несусветицу. По твоей милости и нам теперь будут неприятности.

Когда они явились в кабинет к Кубе, тот сидел за столом, хмурый, насупленный. Еле ответив кивком головы на их почтительные приветствия, он сразу пошел в атаку:

— Мне хотелось бы знать, уважаемые, кто из вас занимается провокациями? — И, не получив ответа на поставленный ребром вопрос, он разошелся вовсю.—, Черт знает что творится у нас. Мы напрягаем все силы — и на фронтах и здесь,— а вы, как мне хорошо известно, занимаетесь только пьянством, распутайчаете, устраиваете оргии и всевозможные дебоши. Да, наконец, меня мало касается и это. Но кто уполномочивал вас вмешиваться не в сбои дела? Мои работники готовились месяцами к определенной операции, следили, вели разведку, расставляли кадры, а вы одной бурной сенсацией в вашей газете сорвали всю работу. А в результате враг еще больше замаскировался* Я спрашиваю вас, где пойманные вами преступники, о которых вы объявили всему миру?

— Уважаемый господин гауляйтер, все это сделано согласно информации господина президента.

— Извините, уважаемый редактор, но никакой информации я вам не давал. Я только сказал, что мы вместе с Ганько действительно поймали одного из преступников и отправили в гестапо.

— Но меня интересует, уважаемый президент, где же ваш преступник? — едко спросил Кубе.

— Как нам стало известно, полицейский, который вел преступника, бесследно исчез. Ночью погиб другой полицейский. Есть основания считать, что первый полицейский тоже погиб, став жертвой бандитов.

— А у меня есть основания считать, говоря вашими словами, что ваш полицейский никакая не жертва, а просто сбежал с вашей службы порядка. И не только сбежал, а помог убежать и некоторым другим, в том числе и той особе, которую вы, почтенный президент, приказали ему конвоировать. Одним словом, о жертвах тут нечего говорить, если не считать того, что некоторые из вас стали стопроцентной жертвой своей, извините меня, собственной глупости.

«Спадары», как по команде, опустили головы, искоса поглядывая на того, кто явился причиной сегодняшней проработки.

— И еще я должен вам сказать, я одобряю, когда кто-нибудь проявляет хорошую инициативу. Поступок уважаемого президента, который, несмотря на свой высокий пост, нашел время, чтобы выявить и поймать преступника, достоин похвалы и подражания.

Ивановский поднял голову и гордо посмотрел на остальных.

— Но президент не довел дело до конца. Нужно было сразу же вызвать представителя гестапо, а не поручать преступника полицейскому городской управы. Я не хочу и не собираюсь охаивать нашу полицейскую службу, но должен вам сказать, что полиция в ваших учреждениях вербуется без надлежащего отбора, без необходимой проверки, и за это, конечно, в первую очередь несет ответственность президент города. Я поручу гестапо проверить полицейские кадры.

Господин Ивановский снова опустил глаза вниз.

— Теперь о поступке уважаемого редактора. Бесспорно, этот поступок заслуживает самого сурового осуждения. Кажется, я не раз инструктировал прессу, как поступать в тех или иных случаях. Повторяю, все сообщения, имеющие острополитический характер, должны согласовываться с нашими соответствующими учреждениями. Поняли, уважаемые?

— О, каждое ваше слово сразу доходит до сердца!

— Мне бы хотелось, уважаемые,— сухо проговорил гауляйтер,— чтобы мое слово прежде всего доходило до вашего разума.

В голосе гауляйтера слышались злые нотки.

— Думаю, что нам можно закончить сегодняшнюю беседу.

Очутившись на улице, «спадары» сразу вздохнули с облегчением.

 

6

Когда Лена явилась утром на работу и, как всегда, вежливо поздоровалась со своим непосредственным начальником, тот спросил у нее:

— Скажите, милая фрейлейн, почему вас не было дома во время обыска в вашей семье?

Лена смутилась вначале, но потом довольно резко бросила:

— Вас это лично интересует?

И даже пренебрежительно прищурилась, глядя на старого лысоватого немца, поднявшего на нее близорукие глаза, которым плохо помогали нацепленные на самый кончик носа очки.

— Меня это мало интересует, моя милая фрейлейн. Но этим интересуется наш уважаемый шеф.

— Я, уважаемый господин Цирлих, была занята в то время. Как вам известно, дело происходило в выходной день, и я имела полное право погулять. Я была с одним офицером.

— Нашим офицером?

— А какие могут быть здесь еще офицеры?

— Вы правы, милая фрейлейн. Действительно, какие тут могут быть другие офицеры?

— Вот именно. В какое же время я должна явиться к нашему уважаемому шефу, чтобы доложить о моей прогулке?

— А вы знаете фамилию офицера?

— Не только фамилию, а знаю и часть, в которой он служит.

— Тогда, моя милая фрейлейн, вам не нужно являться к шефу. Я сам доложу ему. Принимайтесь, фрейлейн, за работу.

— Слушаю вас, уважаемый господин Цирлих!

Следует сказать, у Лены установились неплохие отношения с заведующим складом. Это был безобидный старик, отец одного из чиновников комиссариата. Он приехал сюда немного подработать. По своему возрасту и по опыту своей прежней службы он не мог получить какой-либо выгодной службы. Лучшие места были заняты более молодыми и более ловкими людьми, преимущественно представителями нацистской партии. Старик когда-то работал в крупной немецкой фирме, торговавшей с другими странами, в том числе и с Россией. Цирлих не раз бывал на русской земле, поэтому его и послали с сотнями других немцев осваивать завоеванные земли.

Старик был разговорчивый. Иногда в беседах с Леной он мимоходом касался довольно важных вопросов, важных новостей, которые слышал от сына, работавшего в генеральном комиссариате. Женька поручал Лене узнать через — Цирлиха о разных интересных делах — скажем, скоро ли будет проверка паспортов, когда начнется очередная мобилизация «добровольцев» в неметчину.

Во всем остальном старик был типичный немецкий служащий, аккуратный, педантичный. Очень точно являлся на работу, не покидал ее раньше времени, и только старческие болезни вынуждали его временами отступать от своих правил. Лена старалась угождать старику, аккуратно вела отчетность, хорошо оформляла «служебные дела». Цирлих не раз говорил, что она с течением времени может стать образцовым работником, и оказывал ей полное доверие. Во время своих болезней он поручал ей все дела бумажного склада.

Однажды, когда на складе Лена была одна, к дверям склада подъехала легковая машина. Из нее вышли, к величайшему удивлению Лены, Надя Конопелька и какой-то незнакомый человек. Надя ничего не сказала Лене, будто они совсем не знали друг друга. И только когда ее спутник пошел в экспедицию, Надя приветливо улыбнулась:

— А я и не знала, Леночка, что ты здесь работаешь, Лена бросилась к Наде, обняла ее, расцеловала.

— Надечка, милая, не подумай обо мне что-нибудь плохое.

— Почему это я должна думать о тебе плохое?

— Ну… помнишь, видела меня на бульваре в воскресенье с офицером… Я тогда готова была сквозь землю провалиться от стыда…

— Ах, вот ты о чем! Но ведь он неплохой парень, этот Драгош Чепичка. И я хорошо знаю, что Игнату нет никаких оснований особенно волноваться… Ты давно служишь тут?

— Третий месяц.

— Хорошо… Ну, давай теперь делами займемся. Есть наряд у меня на две тонны бумаги.

Она подала Лене официальное предписание генерального комиссариата выдать бумагу для Белорусской самопомощи.

— Надя, при чем тут самопомощь? Это же такая паскудная организация.

— Правильно, Лена. Паскудная организация, хуже не придумаешь. Но мне приходится заниматься и ее делами.

– Почему? — удивилась Лена.

— Причина самая обыкновенная: служу в этой организации.

Лена была так ошеломлена, что смотрела на Надю как на настоящее диво.

— Правда, Лена, правда. Однако идет мой помощник… Давай условимся, Лена. Ты знаешь меня только как работника самопомощи, ну а я тебя — только как служащую этого склада. Ты понимаешь наконец меня? Так лучше для дела. Договорились… Послушайте, паненка,—проговорила она, когда вошел ее помощник,— постарайтесь быстрей оформить. Сейчас подойдет грузовик. Ну, я пошла…

Когда Лена пришла после работы домой, радости матери не было конца.

— Я вчера все глаза проплакала, ожидая. А тебя нет к нет. Думаю, арестовали эти изверги, ведь они в доме все вверх дном перевернули. Залежались у отца,—так называла она мужа,— кое-какие старые газеты, так и к ним прицепились. Как же, большевистские газеты! Молчала я, молчала, да не вытерпела наконец. Посмотрите, говорю, какого года газеты. Ну, отцепились. А потом всё о тебе спрашивали. Где, говорят, дочка ваша? Я, чтобы скорей отделаться от них, взяла да и сказала, без выдумки: с вашим офицером гулять пошла. Сказала, чтоб не очень они имели тебя на примете.

Лена встала, обняла мать, прижалась к ней. Какая же ты у меня хорошая, мама, какая добрая! Самая лучшая мама на свете…

Вскоре Лена встретилась с Женькой.

— Какое дело у тебя? Чем интересуешься?

— Всем интересуюсь. Мне не совсем понятны события, связанные с нашей типографией.

— События очень простые и понятные. Зацепились гитлеровцы за один случай и думали одним махом уничтожить раз и навсегда подпольную газету. А кончилось все большим конфузом: похвалялись, да, как говорится, просчитались. Должен обрадовать тебя: шофер Федя не погиб, жив и здоров и находится теперь в полной недосягаемости для гитлеровцев.

Эта новость так обрадовала Лену, что она сидела какую-то минуту будто зачарованная. Потом спохватилась и возбужденно прошептала:

— Как хорошо, Женька, как чудесно!… Ты не знаешь Феди, исключительный он человек. Нет, это не то слово — исключительный. Он обыкновенный, простой, но такой, что… даже не знаю, как сказать.

Они долго говорили о разных делах, о типографии, и Лена уже собралась пойти домой, но Женька задержал ее.

— Как ты думаешь,— спросил он,— надежный человек этот лейтенант Драгош?

Девушка задумалась.

— Трудно ответить, в чужую душу не залезешь. Скажу только, положением своим он недоволен. Фашизм ненавидит. Видно, не прочь принять какое-то участие в борьбе. Но знаешь, в чем дело…

Лена как бы смутилась немного, не решаясь говорить до конца. Помолчала и решительно тряхнула косами.

— Скажу тебе искренне и открыто. Мне кажется… да что там кажется… Я уверена, парень без памяти влюблен в меня.

Женька глянул на нее, улыбнулся:

— Вот тебе на, новая ситуация!

— Да, ситуация… А под влиянием этой ситуации парень готов на все, на любой поступок, одним словом — готов сделать все, что я ему прикажу…

Лена немножечко покраснела.

— А не переоцениваешь ты… свои способности?

— На это я могу ответить тебе, что ты обыкновенный дурень. Более того, большой дурень.

– Спасибо и за это. Меня не обижают… твои комплименты.

— Ты еще толком не знаешь, что такое комплименты.

— Оставим эту дискуссию. А теперь я могу только сказать, что любое дело в твоих руках. Действуй. Приказывай и следи за выполнением своих распоряжений. А что нужно приказывать, подумаем с тобой.

Девушка вздохнула:

— Пойми ты, не могу я… как это лучше сказать… ну, играть на лучших чувствах человека. Проще говоря, спекулировать на любви.

— А кто тебе велит спекулировать? Ты ведь его не любишь, я это знаю. А чувство его, пожалуйста, поставь нам на службу.

— Не знаю, как это до тебя не доходит?.. Не могу я фальшивить, вести какую-то не совсем чистую игру на серьезных чувствах… хорошего человека.

— Скажу тебе, Леночка, если нам прикажут для нашего дела мобилизовать не только наши чувства, но и чувства других, даже врагов наших, мы должны честно выполнить приказ.

— Мне кажется, мы имеем полную возможность привлечь его на нашу сторону, не прибегая к фальши. Я сделаю это. И можешь поверить мне, он будет самым надежным моим другом и будет делать все, что нам нужно, ну… что я прикажу ему, не потому, что его свяжет любовь, а это будет веленьем его собственной совести. Понимаешь теперь, что я хочу и что я сделаю? А в том, что это в моих силах, можешь не сомневаться.

Женька выслушал на этот раз девушку серьезно, без шуток.

— Что ж, признаю твою победу в этом вопросе. В таких тонкостях, откровенно тебе скажу, я не совсем разбираюсь. А мысли твои правильные. Действуй, но остерегайся, не хвати через край. Начинай с малого. На какую конкретную помощь с его стороны мы можем рассчитывать? Нам очень нужны запалы. Вот для начала и намекни ему, что неплохо было бы достать около полсотни запалов. А в его аэродромном батальоне они есть, должны быть. И не обязательно, чтобы он до– ставал запалы лично тебе или кому-нибудь другому. Скажем о месте, где он может спрятать их. Так и действуй! А теперь прощай! Встретимся через неделю.

Хотя Лена и была довольна встречей с Женькой и намеченным планом, все же для нее многое было неясно. Настолько ли она знает Драгоша, чтобы обратиться к нему с рискованной просьбой? Конечно, она не откроет ему никаких секретов, да, признаться, сама не очень знает их. Не. знает даже того, с кем связан Женька, чьи приказы он выполняет, с кем еще имеет дело… Правда, она знает, что существует кроме Женькиной много других молодежных групп. Но где они, кто входит в них, Лена не знает. Не знает даже, кто входит.в Женькину группу.

Умный все же хлопец Женька, хотя Лена часто любит поспорить с ним. Жизнь парня была нелегкой. Еще за несколько лет до войны, когда он был на первом курсе электротехникума, умерли родители. Учебу пришлось бросить: на его иждивении очутилось два человека — старшая больная сестра и брат, который только начал ходить в школу.

Женька пошел работать электромонтером, учился заочно. Каждую свободную минуту и долгие зимние вечера отдавал учебе. Хотелось не отстать от своих товарищей по техникуму. Но, конечно, это давалось очень тяжело.

Он уже готовился сдавать экзамены, когда началась война. В довершение ко всему дернуло его недели за две до войны послать свою семью к дальним родственникам в деревню. Бросить сестру и брата на произвол судьбы он не мог, поехал за ними, а пока собирались домой, немцы очутились в Минске. Так и не удалось Женьке выбраться на восток. Первые дни оккупации, вместе со многими другими минчанами, отсидел в лагере в Дроздах, где насмотрелся разных ужасов. Пока мучился в лагере, сестра умерла от голода, младший брат кое-как выжил, дожидался брата. Подвернулась работа на мелькомбинате, заработки были небольшие. С харчами порой выручали партизаны, с которыми в первые же дни лагеря связался Женька. Думал совсем к ним перебраться, но знакомые отговорили, сказали, что и в городе найдется работа.

 

7

Сидор Бобок стоял перед батькой Мироном и отдавал рапорт. В конце сказал:

— Не могу больше, товарищ командир. Увольте меня из полицаев!

Батька Мирон смотрел на него, и в глазах искрились веселые огоньки.

— Так отслужил, говоришь?

— Отслужил, товарищ командир. Вышел, можно сказать, в полную отставку.

— С мундиром даже?

— Да, и с мундиром. Вам, товарищ командир, смешки, а мне эта службишка вот как припекла, сыт аж по самое…

И Сидор Бобок полоснул ладонью по своей шее.

— Принимаю твою отставку, хотя, как тебе известно, увольнение с полицейской службы не входит в мою компетенцию.

— Вот II хорошо, товарищ командир.

— Что же мне делать теперь с тобой, таким неисправимым и заядлым полицаем?

— А вы не смейтесь, товарищ командир. Поверьте, мае совсем не было весело на этой проклятой службе…

— Я и не смеюсь, товарищ Сидор. А за твою службу, особенно за твою помощь партизанам в трудную годину, выношу тебе искреннюю благодарность. Гляжу я на тебя и радуюсь: ты же настоящим человеком стал! Конечно, не скажешь, что сделался ты хорошим человеком через свою полицейскую службу, но, что ни говори, возмужал ты и необходимую ловкость, сметку приобрел. Что же думаешь делать теперь?

— Воевать буду, товарищ командир. На самые трудные задания можете посылать. Все сделаю, как прикажете.

— Удовлетворяю твою просьбу, товарищ Бобок. Будешь в самом боевом отряде.

— Спасибо, товарищ командир.

Так Сидор Бобок, года полтора проходив в полицаях, наконец обосновался в отряде.

 

8

Никогда Лена не попадала в такое сложное положение. Ее девичьему самолюбию льстило, конечно, то глубокое чувство, которое проявлял к ней Драгош, но честная натура не позволяла ей играть чувствами человека, отвечать на них дешевым и легкомысленным флиртом. Да и как она могла изменить своему милому Игнату, который где-то там в лесах и болотах живет суровой партизанской жизнью? Но разве скажешь об этом открыто Драгошу. И все же нужно наконец внести ясность в отношения с молодым лейтенантом.

Случай сделать это представился довольно скоро. Однажды вечером лейтенант пригласил ее в кино. Она не отказалась. Перед художественным фильмом показывали фронтовую хронику. На экране мелькали эпизоды, в которых гитлеровцы, конечно, одерживали одну победу за другой. Была показана сфотографированная с самолета Волга, охваченные пламенем кварталы Сталинграда и бомбежки, бомбежки, бомбежки. Зрительный зал, переполненный немецкими военными и гитлеровским чиновным людом, ревел от восхищения и не скупился на шумные аплодисменты. Смотреть на то, что происходило на экране, слушать военные марши и наблюдать, как беснуются от восторга гитлеровские вояки, было свыше сил девушки. Она шепнула Драгошу:

— Пойдем отсюда!

— Неудобно, Лена, особенно тебе, могут принять это за демонстрацию. А нужно помнить, что здесь, в зале, не один десяток гестаповских глаз и ушей.

— Я не боюсь их. Наконец, если человеку сделалось плохо, может он выйти на свежий воздух?..

— Подождем, Лена. Сейчас будет художественный фильм. Говорят, в нем участвует знаменитый артист*

Но и художественный фильм мало чем отличался от хроники. Знаменитый артист играл непобедимого гитлеровского аса. И снова на экране мелькали пожары, воздушные бои, бомбежки. И снова пылали советские города.

— Ну, ты как хочешь, а я пойду! — решительно сказала Лена.

— Я не могу оставить тебя одну…

Под шиканье зрителей они потихоньку выбрались из кино, огромного деревянного барака, единственного, пожалуй, строения, сооруженного гитлеровцами на руинах города.

— Зачем ты повел меня в кино? — с грустью сказала Лена.

— Боже мой, я думал сделать тебе приятное, ведь в этом городе никаких других зрелищ не найдешь.

— В этом городе, как ты изволил выразиться, было несколько театров, и среди них такие известные на всю республику, как драматический, театр оперы и балета. Но теперь оперный театр стоит с разбитой крышей и в нем твое немецкое командование устроило склад. Чем же это не зрелище? — с раздражением, близким к гневу, спросила девушка.

— Ты напрасно злишься на меня. Я все знаю. И я имел в виду только подчеркнуть, что сталось с городом, когда он попал под фашистскую власть.

— Попал, попал…— передразнила Лена.— Нашел власть…— И девушка умолкла, сообразив, видно, что сказала, возможно, лишнее.

— Ну, не злись, успокойся, моя славная Лена. Такая судьба постигла не один твой город. Много городов превратили в руины гитлеровцы. Ты посмотрела бы на Варшаву, на другие города Европы…

— Разве этим можно меня утешить?

— Ты не так поняла меня. Я хочу сказать, что, возможно, те, кто превращал в руины чужие города, в том числе и Минск, вынуждены будут восстанавливать их. Должен сказать тебе…— и Драгош задумался на минуту, будто колеблясь, говорить ему или нет,— мне это дело немного видней, чем тебе, не все выглядит так блестяще… ну, понимаешь, для гитлеровцев… как показывается на экране. Они кричат теперь о Волге, о Сталинграде, вопят о скорой окончательной победе. Но это, если хочешь, крик отчаяния, они слабеют, напрягают последние силы… И ты ведь знаешь, что не везде люди покорно склонились перед их силой. В каждой захваченной гитлеровцами стране идет острая борьба народа против завоевателей. Я уже не говорю о вашей стране…

— А как твои соотечественники? — тихо спросила Лена,

— Мой народ никогда не был сторонником захватчиков…— задумчиво проговорил Драгош.

Они молчали, думая каждый о своем, и медленно шли вдоль железнодорожного бульвара. Над городом стояла тишина. Прохожих уже не было, так как давно наступил комендантский час. Под ногами мягко шелестели опавшие листья молодых тополей и кленов.

— Я хочу, славная Лена…— первый нарушил молчание Драгош и запнулся, как бы подбирая слова.— Видишь, мне трудно говорить. Если бы ты только знала, что творится в моем сердце. Я давно собираюсь сказать тебе об этом, но все как-то не получалось. Во время наших встреч ты стараешься как можно быстрей распрощаться, вечно торопишься… Как большого счастья, я жду каждой встречи с тобой. И если бы ты спросила меня, чем я живу сейчас, я ответил бы: живу мыслями о тебе, живу встречами с тобой. Милая моя, славная Лена… Я откровенно скажу тебе…— И он замолчал на мгновенье, подбирая то нужное слово, которое в таких случаях не дается сразу.

Он осторожно взял ее руку в свою. И вдруг, припав губами к маленькой теплой руке, начал целовать ее.

— Я люблю тебя, моя славная, моя милая, моя любимая…

Лена, хотя и догадывалась о его чувствах, от неожиданности растерялась.

— Что ты делаешь, Драгош? Люди увидят, не оберешься стыда…

— Боже мой! Пусть смотрят все, пусть смотрит весь мир! Разве я могу стыдиться своей любви? Разве она оскорбляет тебя, моя радость?

— Не надо, Драгош, не надо…— растерянно повторяла она, не зная, как вести себя, чтобы не обидеть человека, к которому относилась так тепло, дружески.

— Почему ты молчишь, почему не ответишь мне?

— Что же мне ответить тебе, Драгош?

Он вытер горячее лицо, проговорил взволнованно:

— Я не требую… прости меня… я не прошу немедленного ответа. Только дай надежду… И я буду счастлив. Ну, что же ты молчишь?

— Я думаю, Драгош…

— Не буду нарушать твоих' мыслей.

Они давно миновали железнодорожные пути, были уже на окраине города. И хотя время было позднее и уже близко был дом Лены, она не торопилась, даже предложила Драгошу:

— Давай походим по улице, если не задержат нас патрули.

— Со мной никто тебя не задержит.

В глухом переулке они присели на скамеечку под раскидистой липой, черневшей голыми сучьями. Поздний ноябрьский вечер был холодный. В небе зажглись яркие, зябкие звезды. Неуютно шумел осенний ветер. Но Лена не чувствовала холода. Возбужденная, взволнованная, она подбирала нужные слова, которые должна была сказать сейчас Драгошу.

— Прежде чем ответить, я прошу тебя… Ты услышишь, возможно, неприятные для тебя слова. Искренне признаюсь, что ответить взаимностью на твою любовь я не могу… ну, если хочешь, не имею права.

Драгош низко опустил голову.

— Не сердись, Драгош. Я по-прежнему уважаю тебя… и даже… могла бы полюбить, если бы мы встретились с тобой немного раньше. Я люблю другого, Драгош, давно люблю… Как бы ты назвал меня, если бы я изменила своей любви?..

Драгош глубоко и тяжело вздохнул.

— Знаешь, Лена, я не перенесу этого. Твои слова такой страшный удар для меня, который выбивает из-под моих ног все и… даже… жизнь… Я не смогу жить без тебя. Клянусь тебе…

Он встал, подал ей руку:

— Простимся, Лена, навсегда… Чтобы никогда-никогда не видеть друг друга… никогда не слышать…, Прощай… Я не хочу винить тебя и не имею на это никакого права… Не каждому удача в жизни…

— Сядь, успокойся.

Он без колебаний послушался.

— Мой славный Драгош, ты очень нравишься мне… быть может, я даже склонна полюбить тебя. Понимаешь, склонна… Но у тебя не найдется ни одного слова, чтобы осудить меня только за то, что я искренне люблю одного человека и хочу — что бы ни случилось — до конца дней своих быть верна ему. А тебе я предлагаю мою искреннюю дружбу… И я надеюсь, я хочу верить, что ты будешь моим верным и надежным другом, моим товарищем, на которого я могу рассчитывать в тяжелую минуту…

Он бросился к ней, протянув руки:

— Разреши мне называть тебя по-прежнему: славная моя, милая девочка. На все, на все я согласен… Я понимаю тебя. И если я нужен тебе как хороший солдат, я всегда в твоем распоряжении.

— Я рада за тебя. А счастье твое тебя не минет никогда.

Они долго говорили в тот вечер. Драгош расспрашивал об Игнате, что он за человек, чем занимался, где учился. Прощаясь с Леной возле калитки ее дома, он сказал:

— Я искренне завидую Игнату и… не сержусь на него. Что ж, желаю ему счастья…

Драгош попросил Лену не отказываться от встреч с ним. Она ответила согласием.

 

9

Гитлеровцы отмечали какой-то свой праздник, и президент города устроил торжественный вечер, на который были приглашены высшие административные чины и представители местных гражданских учреждений.

На прием получила приглашение и Надя, хотя не занимала высокой должности в городе.

Сначала Надя отказывалась от приглашения.

— Нет, нет, душечка, отказываться от этого приема вы не только не должны, ной не имеете права,—заявил ее непосредственный начальник Ермаченко.— Быть на приеме — это, так сказать, государственный долг.

Руководитель Белорусской самопомощи, господин Ермаченко, никогда не упускал возможности выслужиться и чем-нибудь обратить на себя внимание высшего начальства. Приглашение Нади на прием он надеялся использовать прежде всего в своих собственных целях. Он знал, что Кубе дал согласие присутствовать на приеме. Знал Ермаченко и о пристрастии гауляйтера к молодым красивым девушкам. Да, Ермаченко уже имел случай убедиться в этой слабости начальника. Как-то гитлеровцы созвали собрание медицинских работников города, посвященное борьбе с эпидемиями, которые то и дело вспыхивали в городе. Немцы не очень беспокоились о здоровье голодного населения. Их волновало другое: опасность эпидемий для самой гитлеровской армии. На собрании медиков счел нужным выступить с коротким словом сам гауляйтер. Во время своего выступления Кубе заметил среди слушателей красивую смуглую девушку. Он не спускал с нее глаз и, когда собрание подходило к концу, спросил у президента города, председательствовавшего на собрании, что это за особа и где она работает. Президент не мог дать точного ответа, и только дотошный Ермаченко удовлетворил любопытство господина гауляйтера. Он доложил, что девушка — молодой врач, работает в больнице Белорусской самопомощи и зовут ее Славой.

После собрания гауляйтер отозвал в сторону Ермаченко. Он начал разговор официально:

— Поскольку ваша организация самая сильная в городе, постарайтесь возглавить все противоэпидемическое дело.

— Слушаюсь вашего высокого приказания! — льстиво ответил Ермаченко.

А гауляйтер здесь же, как бы между прочим, перешел к другому вопросу, который, видно, интересовал его больше, чем все эпидемии, вместе взятые. Он фамильярно взял за пуговицу собеседника:

— Вот что, милейший, вы для меня свой человек… Поручаю вам: поговорите деликатно с этим вашим врачом… намекните, что для нее будет совсем не плохо, если она перейдет на работу ко мне, ну… в качестве домашнего врача.

— У вас же, осмелюсь сказать, есть опытный домашний врач, а эта девушка совсем с небольшой практикой…— ляпнул, не подумав, руководитель самопомощи.

Гауляйтер окинул своего собеседника довольно презрительным взглядом, но тут же милостиво улыбнулся:

— Поймите, милейший, что мы говорим с вами как мужчина с мужчиной…

Ермаченко засиял, как молодой месяц, и несколько раз кивнул головой в знак того, что наконец понял высокую просьбу.

Однако выполнить деликатное поручение оказалось не так просто. Тихая и покорная с виду девушка после первого намека начальника о возможном переводе ее на службу непосредственно к Кубе категорически отказалась: она, видите ли, не имеет еще достаточного стажа и практики, чтобы лечить таких высокопоставленных особ. Когда же Ермаченко начал нажимать, она прямо сказала:

— Знаете, любовницей я никогда не была и, могу вас заверить, никогда не буду…

Господина Ермаченко охватила злость.

— Вы потеряли рассудок, если осмеливаетесь так говорить о нашем глубокоуважаемом гауляйтере. В конце концов, я требую подчинения, как непосредственный ваш начальник.

— Никто и ни к чему меня не принудит…

— Молчите, негодница! Так платите вы мне за мою доброту и ласку… Вспомните, разве я предложил вам хоть раз что-нибудь непотребное, гадкое, такое, что было бы несовместимо с вашей девичьей честью?

Действительно, с женщинами, работавшими в его ведомстве, господин Ермаченко вел себя прямо-таки по-рыцарски. Но тут, видимо, имелась своя причина. Втихомолку поговаривали об ужасной судьбе двух девчонок, которых взял он из детского дома, чтобы удочерить их. Одной было лет двенадцать, второй — четырнадцать. Младшая и теперь живет в квартире Ермаченко под строгим надзором домашней работницы. Старшая, вскоре после «удочерения», сбежала из дома, а спустя месяца три-четыре была расстреляна, как проститутка, которая будто бы заразила нескольких солдат и офицеров.

Когда Слава не поддалась ни на какие уговоры, Ермаченко дал ей два дня сроку подумать. Но прошло и два и три дня, а девушка оставалась при своем мнении.

Тогда Ермаченко уволил ее с работы и одновременно договорился с биржей труда, чтобы ее вызвали для отправки на работу в неметчину. Весь этот коварный план потерпел неудачу. На другой день ему доложили, что девушка покончила с собой. Господин Ермаченко вначале испугался, как бы не разгневался высокий начальник. Хотел лично доложить ему обо всем, но, поразмыслив, решил пока помолчать. А сам Кубе ни разу даже не заикнулся о несчастной девушке,— из ежедневной сводки городских происшествий, которую давала ему полиция, он раньше Ермаченко узнал о ее судьбе. Более того: после этого случая Ермаченко стал пользоваться исключительным доверием гауляйтера, и это помогало ему избегать наказаний за разные проступки, в том числе и за растраты.

И теперь, когда Надя получила приглашение на прием, в голове у Ермаченко возникли свои планы. Как-никак Надя — сотрудница его организации. Если господин гауляйтер обратит на нее свое милостивое внимание, кое-что перепадет и ему…

Вечер начался довольно вяло. Гости слонялись по залам как сонные мухи. Ждали высокого начальника. Расфуфыренные дамы ходили с постными минами.

Некоторым из них Ермаченко отрекомендовал Надю.

Вдруг все гости примолкли и отступили ближе к стенам, чтобы расчистить середину главного зала. Послышался шепот:

— Гауляйтер, гауляйтер!

Действительно, в зале появился сам Кубе с женой и свитой своих ближайших помощников. Он поздоровался за руку с некоторыми «спадарами», остальных приветствовал поднятой рукой.

Ермаченко тем временем шептал Наде:

— Ну что вы спрятались за этим нафталинным старьем,— кивнул он головой на важных дам,— ваше место там, впереди! Не смущайтесь, не смущайтесь, давайте ближе!

На него зашикали, но здесь господин гауляйтер открыл рот, и господин Ермаченко весь превратился в слух.

— Сердечно поздравляю вас с праздником и от имени немецкого народа благодарю вас за чувства, которые вы питаете к нам. Мне особенно хочется сегодня порадовать вас: наши успехи на фронтах растут с удивительной быстротой. Еще неделя, другая, и мы с вами, господа, будет праздновать величайшую в истории победу.

Тут грянул такой «хайль», что нервная Анита испуганно вздрогнула, и Кубе сочувственно глянул на нее.

Гауляйтер хотел сказать еще что-то, но в зале появился ординарец и передал ему записку.

— Прошу извинения, господа, но государственные дела всегда на первом плане. Желаю вам бодрости и веселья.

Гауляйтер попрощался с присутствующими и ушел, а вместе с ним вышла и его свита. В зале сразу началось оживление. Грянул оркестр, и первые пары закружились в вальсе. Надя пользовалась на вечере исключительным успехом. Ее наперебой приглашали на танцы, угощали.

Все это быстро опротивело девушке. Если бы она могла, то ни на минуту не оставалась бы здесь. Но хочешь не хочешь, нужно до конца выполнить тяжелую обязанность и вести себя так, чтобы не очень выделяться из общей массы, не стать объектом насмешек и разговоров.

Она не на шутку испугалась, когда к ней подошел один из гитлеровских офицеров и заговорил как давний знакомый:

— О… и вы здесь, уважаемая учительница?

Надя растерялась: где, при каких обстоятельствах виделись они?

— Да, я здесь…

— Видно, у вас ничего не вышло со школой? Только теперь вспомнила Надя, что видела этого офицера в штабе чехословацкой дивизии, когда приходила туда со специальным заданием Соколича. И уже совсем спокойно ответила:

— Понимаете, не могла же я оставаться на службе там, где нет самых элементарных условий для работы…

— Т-так, пани, так! — И уже совсем доверительным тоном добавил: — Вы не знаете, видимо, что произошло потом в тех местах? Штаб был разгромлен, погибло много наших, убит и командир дивизии.

— Боже мой, как же это? — удивилась девушка.

— Мне, знаете, просто повезло. Я выбрался оттуда за два дня до трагических событий.

— Представляю, как это было жутко…— сочувственно проговорила Надя.

— Конечно, как всегда в таких случаях. Партизаны не знают никаких ни божеских, ни человеческих законов.

Надя вспомнила, как перед ее поездкой в штаб ей сказали, что туда приехал офицер связи, специально прикомандированный к гауляйтеру, и что ей нужно быть исключительно осторожной.

Услыхав о партизанах, зашевелились и «спадары». Началась целая дискуссия. По-разному оценивалась партизанская опасность, но все сходились на одном: нужно всячески помогать германским властям уничтожать партизанскую заразу. Особенно усердствовал господин Козловский:

— Подумаешь, партизаны, партизаны! Обычное явление войны, которое всегда оказывает нежелательное влияние на общество. Дезертирство, бесчинства преступных элементов. Пробуждение звериных инстинктов.

— Что же делать, наконец, с озверевшими бандитами?

— Что делать? Больше пеньковых галстуков! Кстати, я хочу порадовать вас. Мной получено для публикации приятное сообщение, которое…

— Интересно, какое же?

— В завтрашних газетах будет опубликовано о разгроме штаба известного и довольно надоевшего всем… ну кого бы вы думали? Самого, понимаете, самого Заслонов а!…

Все, кто был в зале, молча переглянулись. Потом кто-то крикнул «ура», кто-то завопил «хайль».

— Наконец добрались и до него!

— Хвала тебе, господи!

— Хвала наивышнейшей справедливости.

К Наде, стоявшей у окна, подошел все тот же офицер:

— Вы слышали новость, фрейлейн?

— Что, что? — переспросила она. Первые слова сообщения будто ножом полоснули по ее сердцу. Ей казалось, что она летит в пропасть. Кружилась голова. Девушка едва не сорвала портьеру, за которую вынуждена была схватиться рукой, чтобы не упасть. Стараясь быстрей прийти в себя, она припала лицом к холодному, запотевшему стеклу окна.

Офицер повторил вопрос.

— О, да, да,— наконец ответила она.– Это так ужасно, ужасно…

— Что ужасно, фрейлейн?

— Я говорю о злодействах… Боже мой, какие ужасные злодейства!

— Конечно, фрейлейн. Он натворил столько зла, что если бы имел тысячу жизней, и то не мог бы расплатиться ими за все свои преступления против нашего великого дела. Однако что с вами, фрейлейн? У вас такое бледное лицо…

— Понимаете, я не переношу этого, этого…— трудно подбирала она слова.— Я не могу переносить табачного дыма.

В зале действительно было накурено так, что воздух приобрел сизовато-голубой цвет.

— Чем же мне помочь вам, фрейлейн?

— Откройте, пожалуйста, форточку.

В зале по-прежнему стоял шум. Кто-то торжественно пригласил к столу:

— За такие победы не грех выпить шампанского! Громко стреляли пробки, зазвенело стекло бокалов.

И вдруг взволнованный гул людских голосов потонул в грохоте взрыва, который потряс стены и заставил зазвенеть запотевшие стекла окон.

На минуту все смолкло, замерло. Рассыпалось по полу стекло бокала, выпавшего из руки перепуганного хозяина. Взвизгнули женщины и бросились в глубь апартаментов. Отблески пожара забегали по стеклам.;

— Боже святой, что творится в нашем городе?

— Что же вы стоите, мужчины? Где ваше оружие?

— Спокойно, спокойно, господа! Я сейчас выясню, в чем дело.

Козловский бросился к телефону.

— Ну что там, что там? — посыпались со всех сторон вопросы, когда он положил трубку.

— Спокойно, господа, спокойно, не волнуйтесь! Только что произошла очередная диверсия, которая связана, видимо, с теми событиями, о которых говорилось в официальном сообщении.

— При чем здесь сообщение?

— А при том, что на месте диверсии найдена записка с короткой подписью: «Заслоновцы».

— Боже мой, откуда они могли взяться в нашем городе?

— Поверьте, господа, что это уже находится вне моей компетенции. Взорвана столовая эсэсовцев. Погибло двадцать офицеров…

Долго метались по залу не на шутку перепуганные «спадары» и их жены. От приподнято-праздничного настроения не осталось и следа. В зале уменьшили свет, чтобы он не очень бросался в глаза с улицы.

Вместе со всеми ушла Надя. Проводить ее навязался офицер связи. Она не отказалась — в такое время, когда по городу шныряют разъяренные гестаповцы, иметь надежного провожатого не помешает.

— Как вам, фрейлейн, нравится сегодняшний вечер? — начал стандартный разговор офицер.

— Я чувствовала себя так плохо, так болела голова, что не заметила, как прошло время.

— Сочувствую вам от всего сердца, фрейлейн! Вечер мог быть удачным, если бы не эти неожиданные эксцессы…

Офицер галантно распрощался возле ее квартиры, выразив надежду встретиться в недалеком будущем.

Забравшись в свою неуютную и темную комнатку, Надя горько расплакалась.

Черные, тревожные мысли охватили ее. Ей казалось, что сегодня она присутствовала на похоронах всего того, чем жила, что заставляло ее работать, идти на рискованные дела. Будто сразу погасли, померкли светлые надежды, которые всегда поддерживали ее в самые трудные минуты, наполняли все ее существо ощущением полноты, жизни. Вдруг все оборвалось, полетело в какую-то проклятую бездну. А на сердце стужа, осенняя слякоть, неодолимая, тяжелая печаль. Где найти силы, чтобы перенести страшный удар, вернуть все, что так радовало, захватывало в жизни? Неужели угасли навсегда живые краски мира, неужели навсегда оцепенело сердце, которое так чутко откликалось на все — и на покрытую росой былинку, и на трепетный свет месяца, и на солнечную улыбку ребенка?

«О, славный, милый Василий Иванович! Зачем ты послал меня на такие муки? Зачем мне надо улыбаться, когда сердце обливается кровавыми слезами? Зачем я должна говорить пустые и фальшивые слова, когда нужно разговаривать пулей, гранатой? Зачем мне дышать одним воздухом с теми, кто пьет кровь моих близких и родных? Зачем мне пожимать руки, которые готовят веревки для моих братьев, ткут саваны для моих милых сестер? О, Василий Иванович, Василий Иванович! Ты сказал, что так нужно. Может быть, и нужно… Но как тяжело, как тяжело…»

А может быть, то, о чем говорили на приеме,— обычная фашистская похвальба? Боже мой, как хочет сердце, чтобы все это оказалось враньем.

Постепенно Надя собралась с мыслями, начала перебирать в памяти все, с чем столкнулась сегодня на нелепом приеме. Конечно, она услыхала многое, о чем не без интереса и не без пользы узнают от нее свои люди. Думала о работе. Самопомощь помогла ей познакомиться с разными людьми, в большинстве своем самыми заклятыми врагами ее народа. Это неплохо, что она наблюдает, изучает их, узнает об их планах. Конечно, они не догадываются, какую практическую помощь оказывает она через самопомощь партизанам.

Эти мысли немного отвлекли внимание от поразившей ее новости. Теперь она уже не хотела верить тому, о чем услыхала. И когда подумала, что близкие, дорогие ей люди живы, приятное тепло охватило сердце. Перед ней встал образ Николая, такой яркий, осязаемый,— казалось, она слышала его шаги, ощущала взволнованное дыхание, видела улыбку, блеск его глаз, угадывала его мысли:

«Славная моя, хорошая, тоскуешь ли ты обо мне?»

И отвечала:

«Тоскую, любимый мой, ненаглядный…»

Смотрела на еле приметное во мраке окно, будто ждала: вот явится он, постучит в стекло и тихо-тихо, ласково скажет:

«Отопри, моя Надюня, это же я, твой Николай!»

Но в окне только бился вьюжный ветер, и от шороха снежинок еще больше холодело сердце.

 

10

Недели две непрестанно шли дожди. Дороги раскисли. Даже пешеходу лучше было не трогаться в путь — всюду бесконечная вода, от нее нигде не было спасения. Поля, луга набрякли влагой. Вода чавкала под ногами, затекала за воротник, зябкими струйками пробиралась по спине, так что зуб на зуб не попадал от пронзительного холода. И не было где согреться, обсушиться: всё походы и переходы, почти целую неделю в беспрерывном движении.

Люди устали до предела и как о высшем счастье мечтали о теплом и сухом ночлеге. Но мечта оставалась мечтой. За партизанами неотступно шли каратели. Целая дивизия эсэсовцев и полицаев навалилась на заслоновцев.

То собирая свою…бригаду в кулак, то разбивая ее на отдельные боевые группы, Заслонов выводил партизан из-под удара и одновременно наносил чувствительные удары по гитлеровцам. Он то громил их фланги, то неожиданно нападал с тыла. Эсэсовцы проклинали и партизан, и осеннее бездорожье, и свое начальство, которое знало только одно: во что бы то ни стало, не считаясь ни с какими жертвами, разгромить основные силы Заслонова. Но легко приказывать, выполнять приказы куда трудней.

Один артиллерийский дивизион, отставший от дивизии, неожиданно очутился в руках заслоновцев и открыл уничтожающий огонь по немцам. Гитлеровцы бросились на выручку своей артиллерии и действительно выручили ее, но это была уже не артиллерия, а груды железного лома.

Заслонов умелыми операциями изматывал превосходящие силы врага, но изматывались и силы бригады. Все больше становилось обессиленных и больных, которых немедленно нужно было направлять в безопасные места.

Однако, как ни устали люди, они повеселели, когда небо прояснилось и из-за рваных туч показалось долгожданное солнце. Правда, оно не очень грело. Обсушивала и согревала быстрая ходьба, а на коротких остановках можно было днем разложить костер. Собрав силы, Заслонов решительно ударил по врагу и, использовав замешательство эсэсовцев, на какое-то время оторвался от них, повел свои отряды разными дорогами в глубину лесов, где надеялся дать людям короткий отдых и, если появится возможность, организовать постоянные зимние базы. Об этом время было подумать: после ясных солнечных дней, которые, казалось, вдохнули новые силы в измученных людей, погода снова портилась, пошли дожди, повалил мокрый снег. Хлопцы пробовали играть в снежки. Но белый убор продержался недолго. Все кругом приняло такой тоскливый вид, что даже Детка повесил нос и ругался на чем свет стоит.

Вскоре наступили заморозки. Они все крепчали, и уже по утрам земля отзывалась под ногами легким звоном, и каждый шаг был слышен за несколько километров. Пошел снег, и по всему было видно, что он решил лечь уже всерьез, до самой весны. Сначала снег сыпал медленно, потом повалил так густо, что на пеньках, на валунах появились мохнатые белые шапки, а над молодыми елками, над маленькими березками скоро выросли снежные шатры. Лес сразу наполнился новыми, зимними голосами, украсился новыми красками.

Скоро над полями и лесами загудела метель, наметая первые, невысокие и длинные сугробы, в которых больше песка, чем снега.

Зябко поеживается Чмарутька. Железнодорожная шинелька, давно утратившая свой цвет, здорово износилась. Ее подкладка давно пущена на разные хозяйственные нужды. Слабо греет шинелька. Но когда идешь, терпеть можно, не одежка согревает, а хорошая ходьба. На привалах хуже. Вылиняла под солнцем и дождем летняя форменная фуражка. Да если бы она была и новая, не больно убережешь уши от пронизывающих ветров, только и знаешь потираешь их ладонью. А это не очень удобно,—руки заняты коротеньким немецким карабином и посошком, который помогает переставлять утомленные дорогой ноги. В самый бы раз теперь зимнюю форменку на голову, да где ты возьмешь ее?

На коротком привале Чмарутька заглядывает в один из хозяйственных взводов и выпрашивает там обыкновенную сырую овчину. Вооружившись иголкой, суровой ниткой и сломанным перочинным ножиком, Чмарутька, уютно расположившись под елкой, мастерит нечто похожее на папаху.

— Что это? — спрашивает любопытный Детка.

— То, что видишь…— отвечает Чмарутька, не очень охочий точить зубы, когда руки заняты делом. Да и настроения нет: иголка все время гнется, несколько раз наколол неподатливые, закоченевшие на ветру пальцы.

Детка, иронически посмотрев на Чмарутькину работу, глубокомысленно проговорил:

— Не иначе, шапку мастеришь?

Не отрывая глаз от иголки, Чмарутька отвечает:

— Однако ты не потерял соображения, знаешь все, как большой.

— Я еще больше знаю, чем тебе кажется. В такой шапке хорошо в баню ходить, в самый раз на полок в ней лазить: никогда уши гореть не будут, когда паришься.

— Особенно у того, у кого уши холодные…—уже зло говорит Чмарутька, посасывая палец, уколотый иголкой.

— Знаешь что,— говорит Детка,—шапка у тебя действительно будет мировая. Вот только пусти золотой галун поверху, и будет настоящая кубанка, как у хорошего казака. Только конь теперь нужен, ходить в такой шапке пешком хорошему воину совсем не годится.

Чмарутька отрывается от своей иголки, окидывает Детку таким пренебрежительным взглядом, что тот даже сомневается, стоило ли ему цепляться к своему приятелю. А Чмарутька, дуя на застывшие пальцы, говорит:

— Вот что, брат ты мой! Хорошая у тебя фамилия, как раз по твоему разуму… А еще в деповцах ходишь. Сразу же сгинь с моих глаз, чтоб я не видел тебя!

— Приказ будет исполнен, товарищ командир! — и Детка с подчеркнутой готовностью бросается в сторону.

— Иди, иди, пока не пришил язык твой к этому пню…

— Вот это уж не стоит делать, уважаемый мой Савка Лявонович…— останавливается и ласково говорит Детка.

— А почему не стоит? — спрашивает Чмарутька.

— А потому, что можешь ты иголку сломать на такой портняжной операции,— это раз…

— Это уже не твоя забота…

— Не в заботе дело… А во-вторых, как мы с тобой без моего языка жить будем?

—, Как ты — не знаю, а я могу обойтись…

— Не поверю, Савка Лявонович. Заскучали бы без него, затосковали, совсем бы душой зачерствели. А так, смотришь, и посмеемся мы иногда с тобой, и людей повеселим.

— На это ты спец, языком дарма трепать, тут ничего не скажешь…—говорит Чмарутька.—Твоим бы языком да шпалы тесать, вот где была бы польза. Если не для тебя, то для государства.

— Это ты напрасно… На шпалы найдется получше инструмент. Но хватит об этом. Не закурить ли нам с тобой, Савка Лявонович? Табачок у меня наилучший, прямо как стамболь твой, о котором ты мне когда-то говорил…

— Знаю твой стамболь. Из борового мха или болотного?

— Что ты, что ты, Савка Лявонович! Самый настоящий самосад — вот полюбуйся! Бери, бери, не жалей!

Чмарутька старательно крутит цигарку. Чтоб продлить приятное ожидание, щелкает трофейной зажигалкой и наконец сладко затягивается дымком, от чего заходится судорожным кашлем.

— Однако духмяный, скажу я тебе,— говорит он сквозь слезы.— И едучий, не продохнуть.

— Все равно как тот Гитлер.

— Ну, нашел с кем добро сравнивать.

На запах дыма высовывается то одна, то другая голова из сосновых шалашей, временных партизанских приютов. И вскоре на полянке перед двумя собеседниками толпится уже около полдесятка молодых партизан. Чмарутька жалуется приятелю на плохие нитки — вот бы навощить их как следует! — и искоса поглядывает на хлопцев — чего они тут отираются? А те хохочут, поглядывая вверх на елку, под которой сидят Чмарутька и Детка. Да и Детка, внимательно слушая приятеля, почему-то подмигивает хлопцам. А их все больше и больше, и такая тут кутерьма пошла, что Чмарутька терпел, терпел и наконец не выдержал:

— Чего вы тут расшумелись?

— Так что, разрешите спросить, Савка Лявонович,—; вытянулся в струнку молодцеватый хлопец,—через сколько дней будет шапочка готова?

Чмарутька недоуменно глянул на него, перевел взгляд на овчину, которую только что кроил.

— А почему, братец мой, это тебе так интересно?

— Да не только мне, всех нас это дело интересует.

— Если всех, могу сказать. Коли не помешают мне, сегодня и сошью.

— А из чьего материала принимаете вы заказы?.

— Какие заказы?

— Ну, на шапки заказы.

— Какие там шапки?

— Да вы шутите, дядька, или что? Вот тут же прямо написано: заказы принимаются ежедневно… На вашей вывеске так и написано. А из чьего материала — неизвестно. Вот и спрашиваем.

И хлопец показывает на елку.

— Что за лихо, однако,— вздыхает Чмарутька и поднимается со своего пенька. Не может удержаться от смеха Детка и делает вид, что поперхнулся от затяжки стамболя. А Чмарутька отходит на несколько шагов и смотрит туда, куда смотрят и почему-то хохочут все эти хлопцы-пройдохи.

Прямо на еловой ветке кое-как прикреплен кусок толстой бумаги, а на ней выписано красным карандашом: «Ателье модных головных уборов. Прием заказов ежедневно».

Чмарутька разбирает надпись на вывеске, потом хмуро вглядывается в Детку.

— Ты? — коротко спрашивает он приятеля.

— Да что ты? Какой мне интерес…

— Ну и свинья ты, братец,— говорит Чмарутька.— Ну и натура, прости ты боже!

Детка вдруг поеживается и ловко прячется за спины других.

— Видишь, стыдно тебе и в глаза мне смотреть…—1 бросает вслед Чмарутька и сразу замолкает. Его удивляет тишина, неожиданно воцарившаяся на полянке: ни хохота, ни слова. Только скрипит где-то поблизости снег под ногами да слышно, как в вершинах сосен слегка пошумливает ветер.

И вот за спиной слышится знакомый голос:

— Что за митинг, хлопцы, у вас? Чем занимаетесь, Савка Лявонович?

Оглянулся Чмарутька, видит: стоит перед ним Константин Сергеевич.

— Да вот… головной убор мастерю…

Сказал и сам не рад: сгори он, этот головной убор, получилось, будто прямо с проклятой вывески вычитал. И чтобы отделаться от неприятного чувства, добавил шутя:

— Как в поговорке: не купил батька шапку, пускай уши мерзнут…

Все вокруг почтительно улыбнулись и смолкли.

— Так вы, видимо, коллективно фасон выбираете?

— Какое там фасон? Шутят вот хлопцы надо мной…

— Это напрасно. И вывесочку, видно, для шутки вам подкинули. А ты, Детка, не прячься, не прячься, подойди поближе. Твоя работа?

Если бы кто-нибудь иной спросил, отделался бы шуткой Детка. Но здесь не пошутишь.

— Не буду врать, товарищ командир, моя…

— А ты же говорил…— не стерпел Чмарутька, зло бросив на пенек свою овчинку.

— Весельчак ты, Детка, ничего не скажешь. Знаю я тебя как хорошего гармониста. Взял бы ты баян да потешил хлопцев, чем над старым человеком подшучивать.

— И рад бы, товарищ командир, да не имею возможности. Испортили обознички мой баянчик. Обернули воз в канаву на болоте, ну и подмочили как следует.

— Что же ты не сказал мне раньше? А мне вчера хлопцы трофейный аккордеон принесли. В самый раз для твоих рук. А ну-ка, хлопчики, сбегайте, кто не поленится, ко мне в шалаш, давайте сюда музыку.

Вскоре Детка держал в руках аккордеон. Внимательно оглядел его со всех сторон, ласково прошелся по перламутровым ладам, погладил ладонью замысловатую инкрустацию, подул на нее и вздохнул:

— Красиво!

Детка ничего уже больше не видел и не замечал, весь превратился в слух.

По его лицу, казалось, промелькнула тень. Он наклонил голову, чтобы ухом быть ближе к гармони. Никто и не заметил, как полилась мелодия.

С шумом подбежали хлопцы и девчата из дальних шалашей. На них замахали руками, зашикали.

Скоро плыла над поляной и брала за сердце такая знакомая и вместе с тем такая далекая, далекая мелодия, как смутное воспоминание о чем-то давно пережитом. Она так не соответствовала ни пасмурному зимнему вечеру, ни заснеженному лесу, который будто примолк, утратив без солнца свои живые, веселые краски. На.память приходили слова, связанные с мелодией… Они напоминали грустные события прошлого. От слов тех веяло горьковатой печалью. Щемило сердце свежей, еще не избытой болью, еще не развеянной тоской.:

А люди стояли' молчаливые. И если подходил кто-нибудь, то старался ступать так осторожно, будто мягкий податливый снег под ногами мог взорваться. Детка играл «На сопках Маньчжурии».

Группа девчат стояла особняком, сгрудившись возле небольшой елки. Тут были девушки с кухни, из хозяйственного взвода, несколько разведчиц. К ним присоединилась стройная русая девушка. Ее звали Марусей, а чаще всего Незабудкой. Второй месяц работала она в бригаде радисткой. Сюда попала из Москвы, самолетом. И когда впервые предстала перед командиром, Заслонов невольно поморщился:

— И куда такое горькое дитя посылают? Отослать обратно.

Девушка испуганно, даже с отчаянием в голосе заговорила быстро-быстро, будто оправдываясь:

— Мне восемнадцать лет, товарищ командир, полных восемнадцать… Вот, пожалуйста, мои документы… Я десятилетку окончила…— и такими глазами посмотрела на Заслонова, которого трудно было поразить чем-нибудь, что он, казалось, пришел в замешательство: как он не заметил сразу этих чудесных глаз, будто вобравших в себя всю лучистую синеву весеннего неба,— в них светилось столько чистого, хорошего, похожего на майское светлое утро. Он не скрыл своего восхищения:

— С такими глазами, моя девочка, трудно ходить по нашим стежкам.

Сказал и подумал: а может, не те слова нашел он. Но почему не те? От таких глаз светлеют людские стежки… Да, стежки… Но не стежками пахнет тут, а тяжелыми и кровавыми дорогами войны, на которых так много растоптано счастья и человеческой красоты.

Девушка нахмурилась:

— Мне можно идти, товарищ командир?

— Идите. Начальник штаба поможет вам устроиться, покажет, где будете жить и работать.

… За эти глаза и прозвали девушку Незабудкой. Сначала обижалась, а после привыкла.

И вот она стоит теперь, не шелохнется. Рот немножко приоткрыт, и вся ее фигура — живое воплощение напряженного внимания и восхищения. Восхищения музыкой, не музыкантом. С Деткой у нее была серьезная стычка. У того есть скверная привычка фамильярно обращаться с девушками, с которыми впервые познакомится. Подкатился к ней гоголем, отрекомендовался:

— Детка! Пройдемся по бульвару, погуляем…— и под руку подхватил.

Та в гневе вырвала руку:

— Никакая я вам не детка, отстаньте, нахал!

— Не так поняли, принцесса. Это я Детка, Гордей Корнеевич…—и живо с другой стороны очутился, снова хотел под ручку взять.

И заработал тут же по щеке, да при всем народе.

От стыда ушел в лес. Несколько часов ходил по «бульвару» — по лесу. Было немного и обидно: подумаешь, недотрога! Несколько дней к гармони не прикасался.

Не всегда же человеку веселым ходить: нужно ему и помолчать иногда, наедине заглянуть себе в душу. Может, с горя хотелось Детке прикинуться веселым, чтоб не показать людям своей муки. Года за три до войны погибла молодая жена Детки, попала под поезд. Красивая была, веселая, песенница на весь поселок. Была запевалой в железнодорожном хоре, ездила иногда с хором в область и даже в столицу. И не раз люди искренне завидовали Детке:

— Всегда с песней живешь, Гордей Корнеевич!

— И с музыкой…— шутил он в ответ. Действительно, и сам он часто выступал в железнодорожном клубе — играл на баяне.

Почернел человек без своей песни, года два ходил как в воду опущенный. Но жизнь есть жизнь, а время нередко заживляет любые раны. И незадолго до войны женился Гордей Корнеевич второй раз. Взял в жены молодую стрелочницу Ксаню, которой так нравилась его музыка и которая так стремительно кружилась в вальсе или кадрили под его баян.

Они жили очень хорошо, ждали ребенка. И это ожидание наполняло их жизнь какой-то торжественностью, праздничной таинственностью. Будто в комнате вместе с ними поселилось новое и живое существо, невидимое для других, но заполнившее всю их жизнь, все мысли, слова. «Ну как оно? Есть ли оно?» — слышался ласковый шепот. «Слышу, мой родной, слышу трепетное его сердечко…»

Все заметили, как изменился Детка. Меньше стало прежнего ухарства, озорства. Будто старше стал человек и видом и характером, будто сбросил с себя остатки того, что оставалось у него от былого бродяжничества и беспризорничества.

Близкие товарищи, улучив подходящий момент, осторожно спрашивали:

— Ну когда же, Гордей Корнеевич?

— Видно, братцы, под осень.

И вот все пропало, исчезло будто сон. После первого налета немецких стервятников Гордей Корнеевич похоронил Ксаню. Многих похоронили тогда в железнодорожном поселке — старых и малых. Черная скорбь, казалось, испепелила душу. Эта скорбь все ниже и ниже опускалась над маленьким городком. И не только над ним. Она опустилась над всей родной землей, и вот уже второй год сердца людей в печали и тревоге. Но не одной печалью живут люди…

Заслонов обвел взглядом всех, кто стоял на поляне, зачарованный музыкой. Какие это разные люди, из разных мест, разного возраста, разного языка, разных профессий. Общая опасность переплела, соединила их жизненные пути, сделала их еще более близкими, родными друг другу.

Вот стоит синеокая девушка, замерев, слушает музыку. Возможно, прежде незатейливая мелодия и не затронула бы так глубоко ее сердце, полное безграничной радости восприятия окружающего мира. Девушка, видно, заметила взгляд Заслонов а,—смутилась, поправила шапку-ушанку и непокорные прядки волос у виска. Заслонов невольно улыбнулся. Он вспомнил одно небольшое происшествие. Раньше у Маруси были две чудесных косы, придававшие всей ее фигуре особое очарование молодости и чистоты. И вот однажды исчезли косы у девушки. Она принесла шифровку и почему-то очень торопилась уйти. Заслонов сразу заметил перемену в ее внешнем виде и недобро сказал:

— Видно, и здесь решили модничать?

Девушка растерялась, покраснела. Ей было обидно, что ее неправильно поняли.

— Да нет, товарищ командир, так удобней носить шапку. И… косы требуют много ухода, а здесь все некогда.

— А-а! — протянул Заслонов, и ему самому стало неловко,— Ну и хорошо, очень хорошо…

Как он мог тогда подумать о «моде»? Не в моде тут дело. Не ради моды попала сюда девушка, бросившая родителей, привычный свой уголок, рассталась с мечтой о текстильном институте. Разве Марусю силой посылали сюда? Разве два брата ее не пошли на фронт?

А музыка все звучит, не стихает. И под ее звуки роем роятся мысли о людях, о делах, о родных и близких… Пусть проклято будет время, когда наши девушки забывают о своих русых косах.

Задумался Заслонов. Не заметил, как оборвалась вдруг музыка, все замерли, и такая тишина стояла в лесу, что казалось, слышен шелест снежинок на еловых ветках. У некоторых хлопцев, девчат совсем запорошило снегом плечи, шапки, платки. Словно боясь нарушить тишину, раздался чей-то несмелый голос:

— Веселую бы нам, ноги размять…

Тряхнув несколько раз руками,—видно, онемели пальцы,—музыкант растянул гармонь, лихо прошелся по ладам. Он заиграл, запел, и все, кто стоял на полянке, дружно подхватили частушки:

Гармонист устал уже петь и только старательно растягивал гармонь. Певцов тут было хоть отбавляй. Кончился один куплет, кто-нибудь подхватывал новый:

— Сдаюсь, девочки, сдаюсь, мои курносые! Замерз! — наконец крикнул Детка.

Но тут же ему пропели куплет:

Детка не обиделся. Он знал, что с девчатами задираться не стоит. Отдал другому гармонь, размял ноги, сдвинул кепочку на затылок, схватил под руку девушку:

— Музыкант, кадриль!

И пошел, закружил. А за ним все, у кого ноги еще не примерзли к земле. Аж взвихрилась поляна снежной пылью под десятками стремительных ног.

— Шире круг!

Те, что стояли и просто смотрели, отступали на несколько шагов назад, чтобы не мешать вихревому разбегу неистовых танцоров. А им все мало:

— Поддай жару, гармонист!

Старается, потеет гармонист, струйки пара взвились над его меховой шапкой, и чуб взмок, нависает на глаза. Ловким движением головы, в такт музыке, отбрасывает гармонист непокорный чуб и шире растягивает гармонь…

Вечереет. На прояснившемся небе поблескивают первые звезды. Морозит. Жесткая снежная пыль из-под ног танцоров сечет по лицам, в отблесках скупого костра оседает алмазной россыпью на ветках елок. А деревья в своем богатом уборе стоят задумчивые, молчаливые. И веет от них такой радостной, возвышающей человека силой, что даже сердце заходится и щемит сладкой болью. И вспомнил Заслонов, как любил он в детстве эту снежную пыль, эти алмазные блестки на сугробах, когда, припозднившись — уже месяц на небе,— мчался, бывало, с крутой горки на санках. В ушах ветер свищет, а ты летишь сломя голову, сердце сжимается в комочек, и кажется, месяц летит вместе с тобой в клубах снежной пыли, рассыпая морозные искры.

Вспомнил. Вздохнул. Будто горячая волна прошла по сердцу. Улыбнулся сам себе широкой и теплой улыбкой. И сразу крикнуло несколько голосов:

— Командира сюда, командира!

Повернулся к девчатам. Чтобы не очень выбирать — еще обидится которая,—подошел к крайней. Ах, это же синеокая тут! Стоит, отряхивает снег с шапки, щеки горят под морозом.

Девушка растерялась, быстренько надела шапку.

— Да я, товарищ командир, не все танцы умею…

Музыкант заиграл русскую. Топнул ногой командир, и пошел, и поплыл по поляне, то плавно наступая на девушку, то отступая от нее. И лесные жители сошлись в кружок, посмотреть, полюбоваться на своего командира…

 

11

День выдался солнечный, ядреный. С утра был сильный мороз, и каждый шаг на улице отдавался громким скрипом. Уютные дымки из труб поднимались ровными прозрачными столбами и таяли, бесследно исчезали в вышине. Тягуче взвизгивали колодезные журавли, поскрипывали ворота, калитки, дощатые крылечки хат.

Если бы не оживленное движение партизан на улице и на дворах, небольшая деревенька, приютившаяся среди полей и лесов, ничем не напоминала бы о военном времени. Мирно выглядели ее заснеженные хаты под оледеневшими кленами и березами. Обычным сельским покоем веяло от протоптанных на огородах тропинках, кое-где запорошенных сеном, соломой, мякиной. Неугомонная детвора скользила на ледяшках с горки, возле небольшой речки. Тут же курились паром две небольшие бани, от которых разносился запах распаренных березовых веников.

В просторной хате, жарко натопленной, было шумно. Только что Детка доложил о разгроме его отрядом соседнего полицейского гарнизона, и Заслонов придирчиво расспрашивал обо всех деталях:

— Что же будете делать с освобожденными?

— Отправим на нашу базу, товарищ командир. А затем надо переправить их самолетом на Большую землю. Совсем обессилели, едва на ногах держатся, а некоторые и ходить не могут,

— Накормили?

— Сразу же, товарищ командир…! Теперь баню подготовили, позаботились и об одежде… Особенно трудно с детьми, сердце надрывается глядя на них.

— Много их?

— Восемь детей, от года до двенадцати… Заслонов на миг задумался, отвел взгляд от Детки.

— Ну кто так делает, кто так делает?

Он поднялся из-за стола, решительным шагом подошрел к группе партизан, сидевших недалеко от печки. Двое парней хлопотали около своего молоденького друга. С большим трудом стащили с него сапоги, и на босые ноги один поливал воду из медной кружки.

— Снегу давайте, сейчас же снегу!

Заслонов сам начал растирать побелевшие пальцы ног.

— И угораздило же тебя так, разиня! Да ладно уж, руганью не поможешь. Ну, трите, хлопцы, вот так, вот так, не ленитесь!

Еще постоял минуту, другую.

— Вот теперь, пожалуй, и хватит.

Тут же взял из печурки свои зимние носки.

— А ну натягивай на свои лапы!

Это был один из любимых разведчиков Заслонова. Он только что явился к командиру и доложил, что в селе, километрах в пятнадцати от деревни, разместилось около батальона эсэсовцев.

— Ну, отогревайся, гвардия! — бросил Заслонов хлопцу.

Натянув носки, тот весь отдался во власть приятного тепла, сладко зевал и потирал глаза.

— Ложись да поспи немного!

В хату заходили и выходили. У всех было приподнятое настроение, которое бывает после настоящей удачи. И действительно, чем не удача? Вырвались из лап врага, который несколько недель старался окружить, расколоть, уничтожить партизан по частям. У врага куда больше сил и лучшее вооружение. Трудно приходилось ребятам, что и говорить. Все время нужно было выкручиваться, маневрировать, наносить короткие стремительные удары. А когда враг навалился всей силой и готов был, казалось, вот-вот раздавить, сокрушить, стереть в прах своей техникой, артиллерией, минометами,—тогда просачивались, проскальзывали через его боевые порядки и, снова соединившись, били карателей. Досталось фашистам, долго будут помнить встречи с партизанами. Все слабей и слабей становился их натиск и вот совсем прекратился. Они выдохлись, вымотали свои силы.

Заслонов понимал, что теперь нужен отдых, основательная передышка, чтобы с новыми силами браться за врагов. И передышка налаживалась. Уже все отряды за исключением отряда Детки, отправились в назначенные для них лесные районы. Хозяйственная часть обосновалась в недоступном для немцев месте, занялась обувью, одеждой. Хорошев, выполнявший в последнее время обязанности начальника штаба бригады, уже вывез в леса все запасы боеприпасов, организовал несколько тайных хранилищ. Вывез он и бригадные документы, тоже запрятал их в таких местах, о который могли догадываться только медведи и совы.

Хорошев давно отрапортовал о базах и хранилищах, и теперь они сидели вдвоем с Заслоновым и вели тихий разговор. В свободное время Константин Сергеевич очень любил поговорить с Хорошевым, бывшим молодым инженером-стажером. У них было так много общих воспоминаний, интересов, склонностей.

— Не надоело еще тебе воевать, Хорошка? — спросил он.

— У меня никогда не лежало сердце к войне, Константин Сергеевич. Вернее, я ненавижу ее, как только может ненавидеть человек. Какой человек? Ну конечно, здоровый, нормальный, который не может жить без работы, находит в ней наслаждение, видит в работе смысл своей жизни, путь к лучшему и к славе… Да, к славе… Я не против нее, если она добыта твоим трудом. Возьмем вас, Константин Сергеевич. Разве вам неприятно было в свое время быть начальником одного из лучших, образцовых депо, чувствовать, что оно стало таким не без вашего участия, не без ваших способностей?

— Ты, Хорошка, излишне выпячиваешь славу…

— Почему излишне? Разве она не была заслуженной? Вы уже хорошо поработали… А я делал первые шаги, только-только вступал на свой путь. Я назывался стажером, а, как известно, у стажеров рабочий стаж бывает таким куцым, что о нем и говорить не приходится. Если я и мог чем похвалиться, так это своими мечтами. Их у меня было много, и в мечтах был я всегда если не самым отличным, то, во всяком случае, довольно известным и уважаемым конструктором. Иногда так и говорю ей.

— Наде?

— Ну кому же, как не ей… Вот, говорю, посажу я тебя на свой паровоз — ну, моей конструкции… и помчим мы с тобой, так помчим, что никакой вихрь не догонит. Да, не догонит… И вот налетели на нас ненавистные, черные вихри. И все на слом, все на погибель пошло…

— Преувеличиваешь, Хорошка! Какой там слом, какая там пагуба, если мы сами немцу хорошую пагубу даем.

— Это я от злости, Константин Сергеевич. Но спрошу я вас: чем мы с вами теперь занимаемся? Одними разрушениями. Паровозы пускаем под откос. Жжем, взрываем… А я строить хочу. Понимаете, Константин Сергеевич, руки по работе соскучились.

В хату вошел Детка.

— Последнюю партию освобожденных отправляем. Хлопцы подводы пригнали.

— Пойдем, Хорошев, посмотрим, что там за люди…— позвал Константин Сергеевич.

На дворе было серо, неуютно. Солнце давно исчезло за рваными, взлохмаченными ветром облаками, которые громоздились, сбивались в белесые тучи. Березы, клены стеклянно позванивали под ветром обледенелыми сучьями. Между хатами курилась поземка, наметая узкие и длинные сугробы. Жесткий, колючий снег кусал за щеки, заставлял поднимать воротники, глубже натягивать шапки.

— Будет метель…— сказал Заслонов Детке.— Скорей нужно людей отправить, чтоб успели до леса добраться, там тише будет.

— Мы и так торопились, но с лошадьми туго. У нас ведь около сотни раненых набралось. Пока наши медики обработали их… А тут провозились долго с заключенными, больше тридцати человек.

— Ладно, ладно, Детка, ты уже говорил. Показывай, где они.

— Да вот в этой хате.

На просторном дворе стояло несколько запряженных саней. Крестьяне и партизаны, которых назначили конвоировать обоз, устилали их сеном, соломой, укрывали сверху постилками.

Заслонов вошел в хату. Тут было полно народу! люди стояли в углу, сидели на лавках, лежали на соломе. Освобожденные из фашистского плена резко отличались от местных жителей. Обессиленные, худые, с прозрачно-восковыми, бледными лицами, с глубоко запавшими глазами, они походили на тени.

В углу, на соломе, сидела стайка детей. Видимо, их только недавно переодели, одежда оказалась немного не по росту, но была чистая, опрятная. На исхудалых детских лицах выделялись глаза. Они казались большими-большими, и в них таились не то страх, не то тяжелая-тяжелая печаль.

Заслонов подхватил на руки мальчонку лет четырех, Подбросил его, начал качать.

— Как же зовут тебя, воробушек?

Малыш молчал, его личико морщилось, кривилось.

— Так ты и разговаривать не хочешь со мной? Ах, как это невежливо с твоей стороны, друг ты мой славный!

— Вы уж простите его, товарищ командир, он совсем говорить разучился, временами и на свое имя не откликается. Васей его зовут…— торопливо заговорила стоявшая рядом женщина, которая будто боялась, что если запнется на каком-нибудь слове, то не сможет уже высказать свои мысли, не найдет сил для этого, — Сколько лет женщине, трудно было сказать, слишком измученный был у нее вид.

Уже во дворе Хорошев заметил, как посуровело, будто окаменело, лицо Заслонова.

— Это страшно… Страшно, когда дети утрачивают детские улыбки. Это страшно… Кто дал им право, проклятым, калечить детские души? Кто дал им право?

Молча шли по улице. Когда оглянулись, увидели — одна за другой выезжали со двора подводы с людьми, с других дворов присоединилось несколько саней с ранеными и больными партизанами — целый обоз вытянулся по улице, приминая сугробы, которые росли на глазах, курились вихрастыми струйками снежной пыли.

С громкой командой промчалось с полсотни конных партизан, вооруженных автоматами, ручными пулеметами. Хлопцев послали охранять обоз от разных случайностей.

Заслонов с Хорошевым подходили уже к хате, где они жили, когда порыв ветра донес до их слуха далекую стрельбу. Заслонов насторожился, прислушался, в какой стороне слышатся выстрелы.

— Что бы это могло значить?

— Видно, кто-то напоролся на наш заслон, Константин Сергеевич.

Стрельба тем временем стихла. И только ветер, который становился все сильнее, временами ошалело бросался на хаты, на обледеневшие деревья. И тогда шуршащей дробью осыпались с деревьев льдинки. Старые липы, клены тяжело поскрипывали, отчаянно гнулись молодые березки, будто прося пощады у зимы.

Группа всадников галопом промчалась в ту сторону, откуда недавно доносилось эхо выстрелов. К Заслонову торопливо подошел Детка.

— Немцы, товарищ командир бригады!

— Много? Где?

— Сотни две, с минометами. По дороге с востока.

— Что сделано?

— Я приказал нашему заслону задержать их.

— Правильно!

— Но я хочу посоветоваться: долго ли задерживать их? Людей мало. Часть отряда, правда, небольшая, стоит в засаде на другой дороге. Здесь, в деревне, есть кое-кто, немного в штабе бригады.

— А мы с тобой, Детка, не вояки разве? — пошутил Заслонов.

— Это конечно…— механически ответил Детка, не понявший, видно, шутки.— А мы решили немедленно отправить вас в лес, к отрядам. Кони хорошие есть в запасе, санки на подрезах — вихрем доставим в безопасное место…

Детка, увлекшись, не замечал, как постепенно менялось лицо Заслонова. И когда заметил — будто ожегся, замолчал, —

Что-то хотел ответить командир бригады гневное, но, поборов себя, сказал совсем тихо, спокойно:

— Ты что же, и командиром бригады решил командовать?

— Да что вы, что вы, товарищ командир! Я только забочусь, чтобы вам ничто не угрожало…

— Отставить эти заботы… Слушать мою команду! Ты просил совета? Советую: задерживайте немцев, пока можно. На рожон особенно не лезьте: щадите людей, зря не подставляйте их под огонь. Одним словом, действуйте по-партизански, с умом.

— Есть действовать по-партизански! Я приказал, товарищ командир, пустить сначала уговорщиков. Там больше всего полицаев, язык наш знают, собачьи сыны… А не поймут — заговорим иначе.

— Хорошо, действуй, Детка!

Злость Заслонова уже остыла. Действительно, разве это плохо, что Детка заботится о своих командирах?

— Справится он с задачей? — спросил у Хорошева.

— Справится, как всегда. Гарнизон он сегодня так почистил, лучше не надо.

Заслонов и Хорошев вошли уже во двор своей хаты, когда притихшая стрельба разгорелась с новой силой, в ход пошли пулеметы и минометы. Как выяснилось после, Детка, увидев, что во вражеском отряде почти одни полицаи, пустил сначала уговорщика. Были уже в его практике такие случаи, когда полицаи поворачивали восвояси без боя, после нескольких метких слов хорошего агитатора.

Полицаи залегли по обеим сторонам дороги, не выторкивались очень вперед и не отзывались. Видно, слушали. А речь «уговорщика» была короткая: не лезьте на смерть, убирайтесь целы и здоровы туда, откуда пришли. Иначе обязательно погибнете, погибнете ни за что.

«Уговаривал» парень довольно спокойно, даже бобиками не называл, излишне не обижал. Полицаев было много, не стоило злить их. Сначала все шло, кажется, хорошо. Видели партизаны, у полицаев действительно получается заминка, не очень они рвутся вперед… Слышались горячие споры, ругательства — ругались между собой командиры. Хлопец, который «уговаривал», осмелел, высунулся из-за ствола придорожной березы, за которой прятался.

— Взаправду, чего мерзнете в доле, хлопцы, давайте команду назад.

Возможно, и отправились бы полицаи без боя обратно,—идти вперед на ночь глядя и не зная хорошенько партизанских сил особой охоты они не имели,— если бы не произошли некоторые непредвиденные события. На дороге, сзади у полицаев, появился вдруг еще один отряд,— по шинелям хлопцы сразу узнали эсэсовцев.

«Уговорщик» еще успел крикнуть:

— Ну, чего медлите? Смотрите, погонят вас сейчас, как баранов на убой. Назад, назад, советуем вам…

Крикнул и упал, скошенный короткой пулеметной очередью.

— Вперед, за мной, ура-а! — приказал командир полицаев.

Начались мелкие перебежки. Эсэсовцы попытались обойти партизан с левого фланга, но их встретили шквальным огнем, и они были вынуждены зарыться в сугробы. С правого фланга заходить не стали. Вдоль поля тянулся редкий и низкий сосняк, эсэсовцы боялись наткнуться на неожиданную засаду. Но вскоре за сосняком также поднялась стрельба. Там проходила другая дорога, по которой и двинулась небольшая колонна немцев по направлению к деревне, где был Заслонов. Колонну задержала засада, выставленная еще ночью.

Перестрелка разгоралась. Партизаны, не давая врагу подняться с земли, медленно отползли. А ветер крепчал и крепчал. Метель крутила так, что уже за десяток метров трудно было различить человека. Основной части партизан удалось незаметно оторваться от немцев и отойти ближе к деревне. Заслонов организовывал оборону, определял позиции для пулеметчиков, показывал, где нужно разместить метких стрелков на крышах.

Хорошев попытался намекнуть ему, что хлопцы могут обойтись и без него, не обязательно командиру бригады руководить каждой мелкой стычкой и без серьезных оснований ставить себя в зависимость от разных случайностей.

— Твоя правда, Хорошка. Но если бой происходит при мне, я не могу быть только зрителем. Понимаешь?

— Понимаю, товарищ командир. В таком случае я предлагаю,—совсем уже тихо проговорил он,— оторваться от немцев, отступить. Особого смысла нет держаться за них, ведь силы у нас куда меньше…

— Разумное предложение,— ответил так же тихо Заслонов.— Осуществим его позже. Теперь нельзя, расстреляют в чистом поле, как куропаток, да и не можем мы им дорогу открывать, куда не следует. Вот станет темнее, дело другое. И оторвемся, и затылок им хорошо намнем, а теперь,— сказал громко, чтобы все слыхали,— держать их дольше на снегу, пусть остынут… Давай, давай, не жалей огонька!. Так им, так им, проклятым!

Бой шел совсем близко, возле самых гумен. Кое-где немцы просочились на огороды, стремясь, видно, пробиться к хатам. В вечернем сумраке уже видна была вспышка каждого выстрела. Где-то за баней пристроился немецкий пулемет, мигала непрерывная красноватая лента огня. Вдруг желтый столб прянул вверх оглушительным взрывом. Пулемет смолк. Сквозь завывание метели донесся громкий крик Детки:

— Души их, души, подсмаливай!

Улыбнулся Заслонов: «Так, Детка, так, рубай их, рубай, не давай спуска… Хорошо наловчился ты, бывший смазчик, подмазывать им пятки, проклятым, их же кровью…»

Голос Детки неожиданно оборвался. Послышались оживленные чужие голоса, чей-то вскрик, команда. Заслонов нахмурился.

— На левый фланг, Хорошка! Еще пару минут продержаться, а там незаметно и отступим.

Уже совсем не так, как вечером, мигают, вспыхивают выстрелы. Из бледно-красных вспышки сделались яркими, огнистыми. Вот бьет наш пулемет. Не видит пулеметчик, как перебегают гитлеровцы, хотят обойти его, отрезать.

— Ваня, Ваня, направо смотри!

Бросился к нему, чтобы помочь, так как номерной лежал рядом с пулеметом, широко раскинув руки.

— Скорей, скорей, Ваня!

А фашисты лезли и лезли. Кто их подгонял: эсэсовцы, лютая ледяная метель? Или, может, подошла еще колонна?

Что-то крикнул пулеметчик, то ли «справлюсь сам», то ли «не беспокойтесь, товарищ командир». Пулемет сердито огрызнулся, взвихрил сугроб перед собой, заговорил уверенно, веско.

— Стой! — вскрикнул Заслонов, заметив, как прямо на него и на пулемет набегают солдаты в черных шинелях.— Не выйдет! Получайте! — и дал одну, вторую очередь из автомата.

Кончились патроны. Некогда менять диск. Еще пистолет про запас, — «не взять вам, гады, меня, не взять…». А ну, налетай на гранату, проклятые! Одну послал, вслед за ней вторую. Сразу разметало гадов во все стороны.

— Кроши их, бей! — кричал Заслонов, следя, чтобы не подобрались фашисты к пулеметчику сбоку.

— На землю, товарищ командир! — послышался голос Хорошева.

Оглянулся, увидел, как метнулся Хорошев, заслоняя его своим телом.

«Куда же ты, Хорошка, куда, родной…» — молнией мелькнула мысль.

Сухая пулеметная очередь прошла близко. Слышно, как бьет пулемет, но все глуше, глуше. Что же это такое? Будто в сказочном хороводе, замелькали одна за другой человеческие фигуры, какие-то картины, события. «Клянусь…» — вспыхнуло в сознании слово из партизанской присяги. Заснеженные леса. Багровым заревом разгораются вершины деревьев. Взрывы, взрывы… В их отблеске летят под откос паровозы. Перекошенные от смертельного страха, бледные, синие лица врагов. Вот Кох смотрит на него выпученными глазами. Прими же, гад, пулю свою, кару свою, за кровь невинных людей, за лютую издевку, за надругательства. Лицо Коха расплывается и исчезает… Все тише и тише звучат пулеметы. Несказанный золотистый туман пал на землю, окутал ее. И вот уже улыбаются ему, машут милыми ручонками его славные голубки, маленькие его дочки. Подойдите же ближе, я приласкаю вас, пригорну к своему сердцу, загляну в ваши глаза, которые так много-много увидят в жизни, все увидят, чего ты уже не увидишь никогда… Ближе, ближе, мои ненаглядные голубки… Как хочется обнять вас, приласкать. Но как тяжело поднять руки. Они припали к родимой матери-земле в последнем и вечном объятии. И щека приникла к земле, будто хочет выслушать все ее жалобы и обиды. Холодно. Колючие снежинки шелестят, шелестят, заметая холодеющее лицо. И ничего уже не слышно. Все исчезло. Никнет золотистый туман.

Как прежде, бил пулемет и Ваня-пулеметчик приговаривал:

— Получите, получите, как надо быть, душегубы!

А когда кончились патроны, умолк пулемет и десятки черных фигур ошалело бросились к пулеметчику,—; послышался голос:

— Нет, этого вы никогда не дождетесь!

Пулеметчик не торопился. Спокойно нащупал рукой гранату, другую. Что же, обе сослужат последнюю службу, пусть только навалится на него ошалелая волчья стая. Припал, прижался грудью к земле, держа руку на холодном металле гранаты…

Утром, едва только начали светлеть окна, черные шинели выбрались из хат. Фашисты ходили по улицам, огородам, раскапывали снежные сугробы. Искали своих убитых. Местным жителям приказали не выходить из хат,— пусть они не видят их потери. Подбирали трупы, торопили, подгоняли солдат. Нагруженные сани старательно увязывали брезентом. Скорей, скорей отсюда…

Эсэсовцы и полицаи быстро покинули деревню. Великий страх овладел их сердцами, страх перед небольшой горсткой людей, которые стояли насмерть, которые не отступили ни на шаг и так жестоко, так сурово отплатили за свою смерть.

Скорей отсюда, дальше от этих страшных мест, от этих страшных, бесстрашных людей.

 

12

В тот день была оттепель.

Утром лег на землю густой туман. В трех-четырех шагах трудно разглядеть человека. Едва виднелась сквозь завесу тумана широкая братская могила, желтел песок. На шинелях, на деревенских постилках лежали покойники.

Часто сменялся почетный караул. И у людей, стоявших на часах, и у всех приходивших сюда и уходивших сплошным потоком были печальные, серые лица, на которых застыла, окаменела скорбь.

Большая группа деревенских женщин толпилась неподалеку. Некоторые из них тихо разговаривали, некоторые плакали навзрыд, не стыдясь своих слез.

Скоро туман начал рассеиваться. Из-за низких тучек пробилось солнце, и сразу все посветлело, стало мягче, ласковей.

— Боже мой, сколько людей, сколько людей! — сказала одна женщина.

Дорога, ближайшее поле и деревенская улица были заполнены народом. Сюда пришли отряды, свободные в этот день от боевых операций, чтобы отдать последние почести своему командиру и партизанам, погибшим вместе с ним.

Один за другим выходили ораторы и, волнуясь, проглатывая отдельные слова, говорили о погибших. Народ слушал молча, внимательно, на лицах суровое раздумье. Вот и последние фразы. Они будто всколыхнули людей, наэлектризовали их, согнали с угрюмых лиц раздумье.

— Братья, товарищи! Не верьте никому, не верьте даже себе, что погиб наш командир. Будет всегда с нами, в памяти нашей, в наших делах, в наших сердцах любимый наш дядя Костя! Веди же и дальше нас на подвиги, наш дорогой командир! Будет вечно жить бессмертная слава Заслонова! Слава им, слава нашим милым и любимым!

Торжественно прогремел прощальный салют. Соединенный оркестр заиграл походный марш. Один за другим проходили отряды мимо пригорка, на котором желтел свежий песок могил, украшенных венками из еловых веток.

Кумач знамен плавно колыхался, ярко пламенея над рядами бойцов. Проходили отряды мимо могил и склонялись над могилами знамена — в знак уважения и прощания; горели лица партизан, и пальцы рук до боли сжимались на ложах винтовок и автоматов.

«Нет, этого не простим никогда, никогда…»

Торжественные и печальные звуки марша звали вперед и вперед.

Уже едва виднелись на дороге бойцы последнего отряда, а возле могилы еще стояло несколько человек. Это, видно, были люди, которым было что вспомнить о погибших, нашедших вечный приют под желтым песком. Вместе с другими партизанами стояла, печально ссутулившись, в солдатском кожушке девушка. Ее фигура казалась порой совершенно неподвижной, а мыс-аи, одна за другой, проносились в поникшей голове, сердце не могло примириться с гибелью людей, которые были воплощением кипучей жизни. Дядя Костя! Она так уважала его, так гордилась, что ей приходится работать под его командованием, слушать его приказы, видеть его почти каждый день. Да если бы приказал дядя Костя, она не задумываясь пошла бы на самую лютую смерть… Да, она пошла бы… Разве не просила она его, чтобы он послал ее хоть один раз на боевую операцию? Он не смеялся над ее просьбой, он просто говорил ей:

— Маруся! У каждого бойца свое оружие. И никто не имеет права бросить его. Ваше оружие — радио. Радистов резервных у нас нет. Вот и все. Ясно?

— Ясно, товарищ командир бригады.

Маруся вспоминала разные эпизоды, значительные и незначительные факты, так или иначе связанные с жизнью командира. Вспомнила, как недавно показывал он своим ближайшим товарищам фото семьи. Мелькнула мысль, которая тут же показалась дикой и неуместной: какие они счастливые… Чем же они счастливые? Они ничего не знают; вспоминая о нем, они видят только его приветливую улыбку, живой блеск его глаз, слышат его голос, сердцем ощущают его отцовскую ласку. Боже мой, боже! Страшная весть дойдет и до них и навалится неимоверным горем… Пусть же ласка людская, ласка народная защитит эти сердца, чтобы не испепелило их великое страдание, чтобы мужественно пережили они горькое время и пронесли через всю жизнь светлую память о нем, о погибшем.

Рядом с командиром спит вечным сном и его ближайший помощник Коля Хорошев. Где-то ходит Надя и ничего не знает о страшном, о непоправимом.

Тут же командир отряда Детка, который никогда не показывал людям свое горе. Может, он был грубоват немного, но везде, где ни появлялся, всем становилось как-то веселей и светлей.

Сколько их тут еще, родных и славных…

Чмарутька, стоявший все время с непокрытой головой, наконец надел шапку и, осторожно поправив еловую ветку на песчаном пригорке, грустно сказал:

— Пошли, товарищи!

Шли неторопливо и так же тихо, неторопливо разговаривали. Говорили обо всем: о ранних холодах, о снеге, который хорошо окутал землю, о будущем лете, — что-то принесет оно людям. Делились новостями, приходившими из родного городка. Лица становились еще угрюмей, когда припоминали известия с фронтов. Уже месяца два шли ожесточенные бои под Сталинградом… Нет, не может быть, чтобы и теперь наши армии не дали им по рукам, как прошлой зимой под Москвой. Нет, сломят себе хребет фашисты и под Сталинградом, не увидят они как ушей своих и Кавказа. Говорили обо всем и только не касались одного: своих мыслей о погибших товарищах. Знали, придет наконец желанный час победы. А те, что навсегда ушли от них, так и не увидят светлого дня, великой радости, которой ждут и дождутся люди. Как горько, — больно за них, за любимых.

Зимнее солнце клонилось к западу, низко спустилось над самым лесом. От придорожных деревьев потянулись длинные тени на поле. Ярким багрянцем загорелось на западе небо. Снег под ногами стал более жестким, скрипучим.

— Будет мороз…—тихо проговорил, ни к кому не обращаясь, Чмарутька.

Зашагали быстрей. Вечерний мрак окутал путников, когда они вошли в молчаливую чащу леса. На верхушках высоких елей трепетно догорали последние Отблески солнца.

Скоро и они исчезли. Прислушиваясь к лесной тишине, люди теснее жались друг к другу. Как хорошо, когда ты не один, когда сердце твое бьется вместе с сердцами твоих близких.

 

13

Герф очень обрадовался, узнав, что погиб легендарный, можно сказать, мифический дядя Костя. Он тут же отправился в генеральный комиссариат, чтоб порадовать новостью своего хмурого начальника. Действительно, в последние недели Кубе ходил мрачный, часто бывал раздражителен, и тогда лучше было не попадаться ему на глаза. Но с такой новостью можно явиться к нему в любую минуту.

Он уже спустился с крыльца, но снова возникли в душе сомнения, которые так часто овладевали им. Нет, не нужно торопиться, особенно с такими делами. Еще и еще раз проверить, еще и еще раз убедиться, что все это правда. И только спустя несколько дней, когда наступил срок его еженедельного доклада, Герф явился к Кубе.

Он докладывал о разных делах и явно волновался. Его склеротические пальцы дрожали, а глаза бегали по сторонам, старательно избегая встретиться с холодным взглядом начальника. Кубе заметил его нервозность и едко заметил:

— Что-то вы, уважаемый генерал, напоминаете сегодня курицу, которая собирается снести яйцо.

Слова Кубе смутили Герфа, но вместе с тем и подстегнули его.

— Знаете, господин гауляйтер, я действительно должен сообщить вам о некоторых радостных событиях.

— Давненько вы, господин генерал, не радовали меня своими сообщениями… Слушаю вас!

— Как установлено, ликвидирован один из самых опасных наших противников.

— Вы имеете в виду Заслонова? — равнодушно спросил Кубе.

— Да, да…—немного растерялся Герф.—Вы угадали. Вот последние сообщения, из самых надежных источников…— и он положил перед Кубе несколько официальных донесений.

— Бросьте…—Кубе отодвинул бумаги на край стола.

Герф стоял смущенный, ссутулясь, будто кто-то вылил ему за ворот стакан холодной воды.

А Кубе сверлил его холодным, оловянным взглядом.

— Слыхал я об этом. Не раз слыхал. Разрешите спросить, уважаемый генерал, сколько раз уже вы ликвидировали его?

— Случались, господин гауляйтер, неожиданности, ошибки…

— Ошибки… Да вы сам, дорогой мой генерал, и вся ваша полиция —. одна сплошная ошибка.

— Разрешите, господин гауляйтер…,

— Ничего не разрешу. И слушать не хочу. Здесь еще кроме вас нашлись охотники ловить и ликвидировать… на бумаге. Мастера писать донесения. Но я спрашиваю вас, почему летят наши эшелоны под откос? Почему в последние дни совсем выведен из строя целый участок железной дороги? Почему вы сегодня не сказали мне, что это работа заслоновцев, которых вы успели уже ликвидировать в своем рапорте.

— Я, господин гауляйтер…

— Я давно знаю, что я господин гауляйтер…—резко сказал Кубе.— Только не знаю, кем вы в действительности являетесь.

Видимо, чтобы смягчить немного разговор, Кубе проговорил уже более спокойно:

— Ладно, оставим этот разговор. Вы читали о последних событиях? — и он подал Герфу сводки из квартиры главнокомандующего.

— О событиях в Африке?

— Да… И о событиях в Африке, и о некоторых не очень приятных для нас новостях из Сталинграда…

— Я, господин гауляйтер, вчера прослушал чудесную речь Геббельса. Я совершенно согласен с ним, что во всем этом нет ничего неожиданного для нас, ну… и опасного… Все это…

— Знаете что? —. Кубе окинул Герфа таким пренебрежительным взглядом, что у него стало холодно на сердце.— Я, конечно, уважаю оптимистов. И если бы за оптимизм награждали орденами, я первый наградил бы вас железным крестом. Можете мне поверить. Но кроме голого оптимизма, мой уважаемый генерал, надо иметь еще хоть немножечко…— тут Кубе выразительно повертел пальцем перед своим лбом, — ума… Ума, мой уважаемый, ума… И конечно, уменья работать по-настоящему… Понимаете наконец меня?

— Да я, господин гауляйтер…

– Я хорошо понимаю вас, генерал! — А понимал он только одно: не стоило слишком обижать старика, который делал, в конце концов, все, что мог.— Садитесь, генерал, давайте подумаем, что нам делать, чтобы если не ликвидировать партизан совсем, то хотя бы не.-, много парализовать их. подрывную деятельность.

Они долго сидели в тот вечер за картой, но точное изучение ее не принесло им удовлетворения. Несмотря на зимнее время, партизанские зоны ширились, росли.

— Где же искать выход, простите меня, из довольно неприятной ситуации, господин гауляйтер?

— Выход только в нас самих. Мы можем рассчитывать только на свои собственные силы… Что-нибудь придумаем. Советую и вам серьезно поразмыслить… да, да…

 

1

Ровный гул моторов клонил ко сну, но спали в самолете, может быть, только дети, которых вывозили на Большую землю. Неспокойно ворочались тяжелораненые. Порой слышались стоны, кто-то бредил.

Стрелок-пулеметчик все присматривался к целлулоидным окошечкам. Взбирался на специальную подставку и проверял крепление пулемета. Сквозь стекло виднелись еле приметные в темноте тучи.

«Что он увидит в ночной темени…» — подумал Соколич.

Пулеметчик слез с подставки, зачем-то зашел в кабину летчиков и затем снова сел на свое место, рядом с Соколичем, глядя в оконце.

— Разве ночью могут напасть на самолет? — тихо спросил Соколич.

— А разве им, дьяволам, запретишь? — вопросом на вопрос ответил тот.

— И вы с одним этим пулеметом можете отбиться от вражеского самолета?

— Конечно! — уверенно ответил пулеметчик, будто иначе и быть не могло.

Соколич начал говорить с пулеметчиком, расспрашивал о разных семейных мелочах, а чувство необычайного волнения не покидало его ни на миг. Оно началось с той минуты, когда пришла радиограмма из Центрального партизанского штаба, который вызывал Соколича в Москву. И хотя вызов дело естественное, нормальное, все же был в нем и определенный элемент неожиданности. Волновался Соколич не потому, что боялся ответственности за свою работу. Он ни в чем не мог упрекнуть себя. Конечно, хотелось бы сделать еще больше, еще лучше. Но не всегда удается человеку сделать все, что хочется. Волновало время, в какое его вызывали. Несколько дней назад нашими войсками был оставлен Новороссийск. Напряженные, тяжелые бои шли под Сталинградом.

Десятки раз ездил Соколич в Москву до войны, эти поездки становились обычным, можно сказать, будничным делом. Теперь поездка в столицу представлялась ему сказочно далеким путешествием. Путешествием в чудесный край, в совсем другой мир, в другую жизнь. 11 какое странное, нелепое положение — над своей родной землей приходилось лететь крадучись, остерегаясь, чтобы тебя не подкараулил враг.

Соколич задумался и не заметил, как пулеметчик пырнул под свой стеклянный колпак. И только тогда опомнился, когда кто-то мягко дотронулся до его плеча. Это был штурман.

— Василий Иванович,— сказал он,— сейчас будем перелетать линию фронта, там идет бой. Если хотите посмотреть, заходите к нам.

Они перешли в переднюю кабину, к летчикам. Вначале Соколич, сколько ни всматривался в окно, ничего не мог заметить. Густой мрак сентябрьской ночи надежно окутал землю. Нигде не видно было ни огонька, ни хотя бы слабого проблеска света. Казалось, самолет повис в темной бездне между небом и землей, и только ровный гул моторов говорил о том, что он не стоит на месте.

Соколич присматривался к спокойным движениям летчика, к едва приметному мерцанию контрольных лампочек, прислушивался к гулу моторов. И сразу насторожился, когда бледно-розовые отблески заиграли на стекле носового фонаря, как звали летчики это широкое окно.

— Деревня горит…—проговорил на ухо штурман. Действительно, впереди все ярче и ярче проступало зарево.

Вскоре такое же зарево появилось немного левей. И между ними как бы вспыхнула зарница, за ней другая, третья. Вот уже по всему горизонту тревожно замелькали вспышки.

Самолет начал набирать высоту.

И вдруг впереди столб яркого голубого света пронзил ночной мрак и, чуть задержавшись на порозовевшей завесе туч, медленно поплыл левей, левей, временами останавливаясь, и тогда видно было, как быстро бегут волокнистые облака. Такой же столб света возник впереди. Самолет, круто взяв вправо, все набирал высоту. Появилось еще несколько голубых столбов, они лихорадочно шарили по небу, сходились вместе и снова расходились во все стороны, будто гигантские щупальца какого-то чудовища. А с земли словно бросил кто-то в небо цепочку разноцветных бус. Они летели, казалось, медленно, красные, зеленые бусинки, и плавно исчезали где-то там, за тучами.

— Ну, все в порядке, скоро будем и дома! — Летчик снял шлем и старательно вытер ладонью лоб.

Самолет опустился снова ниже. Зарева пожаров остались позади, их трепетные, багряные отблески на тучах постепенно исчезали. Сплошной мрак окутал небо и землю, но был куда приятней, чем тот блестящий фейерверк, который Соколич только что наблюдал.

Дальше летели недолго, может полчаса, может немного больше. Небо на востоке стало серым. Самолет пошел на разворот. Пустили опознавательные ракеты. И сразу на земле зажглись посадочные огни. Минута, вторая, и, мягко касаясь земли, самолет уже мчал по ней, с каждой секундой замедляя бег. Подрулив в сторону от посадочной дорожки, остановился. И когда умолк гул моторов, Соколичу показалось — он провалился в необычайную тишину. Но вот послышались человеческие голоса. Зашевелились люди в самолете. Открылась дверь. Свежий воздух пахнул в лицо. Разминая онемевшие от сидения ноги, Соколич осторожно сошел по трапу и сразу попал в объятия людей, лица которых сразу и не распознать было в скупом свете фонарей. Узнавал по голосу. Были тут представители Центрального партизанского штаба Белоруссии, Центрального Комитета партии, все свои, знакомые, товарищи по прежней работе.

— С приездом, Василий Иванович!

— Со счастливым перелетом!

Люди обнимали, крепко жали руки.

Только собрались идти к машинам, как дорогу преградил высокий военный в летной форме. Это был полковник, начальник аэродрома.

— Товарищи, так никуда не годится. Гостя надо накормить — попрошу зайти в нашу столовую.

С веселым шумом все спустились в землянку-столовую. Ярко освещенная, заставленная столами с белоснежными скатертями, она выглядела так уютно, что Соколич на мгновенье почувствовал себя неловко в своем видавшем виды кожушке. Но, очутившись в чьих-то услужливых руках, кожушок быстро нашел свое место на стене. Соколича подхватили под руки, усадили за стол, на котором стояло столько всякой всячины, что Соколич сразу же заявил хозяевам:

— Должен предупредить, товарищи, — если попадете ко мне в гости, таких разносолов выставить не смогу. Говорю серьезно и искренне, чтобы не было после никаких недоразумений.

Один из летчиков заметил:

— А вы напрасно, Василий Иванович, прибедняетесь. Вы впервые у нас, а наши хлопцы не раз бывали вашими гостями, и мы не слыхали, чтобы кто-нибудь из них обижался на партизанское угощение. Да разве дело в угощении, Василий Иванович? Разве за угощение мы любим и уважаем вас и всех наших партизан? Вот я расскажу вам об одной мелочи. На аэродроме у нас такой обычай: закурка общая. Стоит в дежурке коробка с табаком, кури, сколько кому хочется. И как только летят хлопцы к вам, ящичек пустеет. Каждый хочет прихватить с собой лишнюю закурку для партизан-приятелей. Это мелочь, Василий Иванович, но она говорит о большом…

Уже рассвело, когда распрощался Соколич с гостеприимными хозяевами.

Стоял морозный день. В чистом, прозрачном воздухе ясно вырисовывалась каждая веточка дерева, каждый уцелевший на ней листик, каждый зубчик далекого леса, синевшего на горизонте. Трава на обочинах шоссе, стерня на поле были припорошены зыбким инеем.

Не однажды ездил Соколич с аэродрома в столицу, ему до мелочи знаком каждый километр пути. Но теперь он видел много нового для себя. В некоторых местах к шоссе подходили противотанковые рвы. Ощетинились стальные ежи, тянулась ржавая паутина колючей проволоки.

Надолбы и стальные ежи попадались и дальше, на некоторых площадях и улицах. Соколич с болью замечал изменения, принесенные войной. С волнением присматривался к следам бомбежек. Но его не покидало чувство гордости,— народ отстоял от проклятого врага столицу, сберег ее, отстоял. Стоит Москва, как стояла, целы ее улицы и кварталы.

Город будто притих, набираясь силы, чтобы наконец размахнуться со всего плеча и навсегда рассчитаться с врагом, который еще не оставил своих зловещих замыслов. Суров город. Совсем по-фронтовому выглядят артиллерийские зенитные установки на площадях и скверах. А огромные аэростаты заграждения, притаившиеся на бульварах, напоминают фантастические существа, прирученные человеком. И совсем фантастически выглядят' некоторые городские площади с раскрашенным для маскировки асфальтом. Этот же камуфляж изменил вид некоторых домов, придал им мрачный, неприютный вид. С огромных плакатов на стенах домов бросались в глаза строгие буквы слов: «Что ты сделал для Родины?»

Года полтора не был Соколич в Москве. С особенным интересом присматривался он к уличному движению, к домам, магазинам, афишам и разным объявлениям. Как всегда, спокойно, неторопливо, с чувством собственного достоинства работали дворники. Из хлебных магазинов и лавок выходили люди с черным и белым хлебом, с сушками, сухарями. Никаких очередей не было. Работали кинотеатры. Афиши сообщали о новых постановках.

Соколича поместили в уютном, хотя немного и холодноватом номере огромной гостиницы. Очень хотелось спать, но разве заснешь, если десятки знакомых, близких заполнили номер. Бесконечные расспросы, воспоминания, рассказы. И так до позднего вечера, пока один из приятелей чуть ли не силой начал разгонять гостей.

И вот все ушли. Тихо в номере. Тихо и в гостинице.

Проходят по улице редкие машины. Патрули спрашивают пропуск у запоздавшего человека, четко отбивает шаг какая-то воинская часть. Аккуратно отсчитывают часы кремлевские куранты. Рядом Кремль.

Мысль о Кремле волнует. Ведь здесь сердце страны, ее мозг, ее разум, здесь правительство, Центральный Комитет партии, Штаб обороны. День и ночь стоят они на страже Родины. Отсюда видно все, что делается и в далеких белорусских, смоленских и брянских лесах, в степях Украины, под Сталинградом. Здесь планируются удары по врагу, отсюда идут приказы армиям и фронтам, отсюда получают приказы и партизаны —, крымские, новгородские, ленинградские…

В окно видны серые ночью кремлевские стены, очертания кремлевских дворцов. В тусклом лунном свете темнеют громады аэростатов воздушного заграждения. Как сказочные часовые, они охраняют, стерегут город. Уличные светофоры прикрыты длинными козырьками. Такие же козырьки на автомобильных фарах. Карманные фонарики патрулей горят едва приметным вблизи синим светом. Город притих, заснул. Но Соколич знал — не все спят в примолкшем, неосвещенном городе. Пройдись возле затемненных фабрик, заводов, и ты почувствуешь, как в обычном рабочем гуле дрожат их стены. На затемненных путях станций и вокзалов лязгают буферами вагоны, попыхивают паром неугомонные паровозы. Их веселые гудки бодро вырываются из влажной темноты. Они как бы кличут тебя в далекие просторы, откуда пришли или куда по* мчат снова ночью.

Одна за другой роились в темноте мысли, отгоняли сон.

Через полуоткрытое окно доносились звуки артиллерийской стрельбы. Вначале громкая, она стала постепенно затихать. Видно, где-то за городом пытались пробиться фашистские самолеты. Их отбили и, чтобы не создавать лишних забот людям, не объявили воздушной тревоги. Снова стало тихо. Только куранты отбивают время, но отбивают почему-то так глухо, что не разберешь, какой же теперь час.

Какой же теперь час? Слышно — на улице шаркают метлы. Это дворники принялись за ежедневный утренний туалет своей улицы. Спит Соколич и видит во сне, как выстроились в шеренгу косцы как дружно, в лад посвистывают косы в траве. Только и слышно: шшах… шах… шшах… шах… Это ж партизаны помогают селянам заготовлять сено. А луга, луга! Аж до самого горизонта раскинулись их просторы! Медовые запахи цветов и трав струятся в воздухе, наполняют грудь, кружат и дурманят голову. А солнце все выше и выше. Подсыхают травы, трудней и трудней становится косцам. Еще немного, еще немного, тогда можно и отдохнуть. Когда намахаешься косой, хорошо спится под духмяной копенкой. Как хорошо спится…

Сладок сон после хорошей усталости.

 

2

Взглянув, проснувшись, на часы, Василий Иванович не на шутку испугался: одиннадцатый час! Никогда не приходилось ему так поздно спать. Спал бы, видно, и еще, если бы не телефонный звонок, от которого даже задребезжал стакан возле графина с водой.

Звонили из Центрального партизанского штаба, сообщили, что через час за Соколичем заедет секретарь ЦК и начальник Центрального штаба партизанского движения товарищ Пономаренко.

Быстро оделся, прибрал в комнате. Вскоре один за другим начали стучаться в дверь люди. В номере снова стало шумно.

За живым разговором и не заметил Соколич, как появился начальник штаба. Здороваясь, он крепко пожал руку Соколичу, на минуту задержал ее в своей.

— Вижу, от народа вы не отрываетесь, — сказал он шумливо, здороваясь со всеми.

Когда Соколич остался с Пономаренко наедине, лицо Пантелеймона Кондратьевича сразу стало серьезным, в глазах исчезли смешливые огоньки.

— Должен прямо сказать, Василий Иванович, я очень рад, очень рад видеть вас.

Остановился перед ним, внимательно заглянул в лицо.

— Такой же, такой, каким я видел вас в последний раз. Даже более стройный… Ну, это со всеми военными так бывает. Однако на лицо вы похудели… Не болели, случайно? Ну и хорошо. А если что-нибудь такое, подправим…

Прошел по комнате, подумал.

— Однако мы с вами не из той породы людей, которые любят сентиментальничать. Скажу вам, что и ЦК партии и белорусский Центральный штаб довольны работой наших партизан. Ну, а потому можете сделать и для себя некоторые выводы,— приветливо улыбнулся он.—А теперь рассказывайте. Вы же, видимо, привезли с собой и разные официальные отчеты.

Соколич рассказывал о последних операциях, о работе на коммуникациях, о планах на ближайшие месяцы, о подпольных организациях, о партизанских газетах, о работе среди населения. Пономаренко внимательно слушал, иногда перебивал, задавал вопросы. Его особенно интересовало, как партизаны подготовились к зиме, удалось ли крестьянам собрать урожай, что нового в городах, каковы настроения в связи с последним наступлением на Сталинград. Он расспрашивал об отдельных людях, как справляются они со своими обязанностями в новых, сложных условиях.

— Вот видите, Василий Иванович, как важно, чтобы наши люди не растерялись в этой тяжелой, неслыханной обстановке. А они, как видим, не растерялись, не забыли о том, что они, а не гитлеровцы являются настоящими хозяева на своей земле. Это чувство высокого достоинства советского человека нужно всячески поддерживать. Маловато еще у нас газет. Нужно добиться, чтобы каждый отряд имел свою газету. В скором времени мы обеспечим партизан портативными типографиями, я вам покажу в штабе экспериментальные экземпляры.

Разговор затянулся надолго. Говорили о вооружении, об оружейных мастерских, о станках по перекалибровке патронов, которые Центральный партизанский штаб подготовил для пересылки партизанам.

— Однако мы заговорились с вами, Василий Иванович. Забежал я к вам на полчасика, да засиделся. Думаю, вас интересует и такой вопрос: зачем мы вызвали вас в Москву в такое напряженное время, как теперь. А вызвали мы вас вот по какой причине. Партизанское движение выросло, приобрело значительный опыт, размах. Боевая деятельность партизан значительно помогает армии. Бесспорные заслуги партизан признаются всеми. Гитлеровцы, которые когда-то презрительно называли партизан бандитами или неразумными фанатиками, теперь вопят на всю «новую Европу», что мы, советские люди, воюем не по правилам. Советские партизаны выработали свои формы борьбы, свою тактику и стратегию. Но речь идет о новом этапе партизанского движения. Война входит в новую стадию. Хотя немцы еще наступают и похваляются, что видят близкую победу, но скоро мы с вами будем свидетелями коренного перелома в ходе войны. Гитлеровцы выдыхаются. Некоторые из их операций напоминают азартную игру игрока, который ставит последнюю отчаянную ставку, надеясь только на чудо. А чудес в наше время не бывает. Одним словом, авантюристы скоро получат целиком за все, что они натворили на нашей земле. Нам нужно будет взять врага в такие клещи, которых он еще не видел. Армия с фронта, партизаны с тыла — так зажмем проклятых, что из них потечет кровавая жижа. Вот мы и вызвали вас для того, чтобы подумать, как воевать дальше.

— Признаться, Пантелеймон Кондратьевич, мне трудновато сразу ответить вам. Боюсь, вы переоценили меня немного… Ну какой из меня советчик, да в таком ответственном деле?

— Не обязательно быть каким-нибудь Клаузевицем. Писать ученых трудов по партизанскому делу мы не собираемся, да и времени у нас нет. Мы бьем врага, стараемся перехитрить его, исходя из реальных условий, из конкретной обстановки. Вот мы и должны учитывать, Василий Иванович, все изменения, которые могут произойти в обстановке и условиях.

— Но я должен сказать, что все изменения, или, как говорят военные, все новые вводные данные, не всегда заранее можно определить.

— Тут вы правы, Василий Иванович, но только наполовину. Всех изменений, конечно, не предугадаешь. Но главные мы можем всегда предвидеть. Приведу хотя бы такой пример. Сегодня мы уничтожаем все, что может так или иначе использовать враг в своих целях. Уничтожаем мосты, склады, электростанции, заводы, фабрики. Мы не останавливаемся перед тем, чтобы сжечь школу, если в ней разместилась полиция, или гестапо, или, скажем, какая-нибудь зондеркоманда.

И вот представьте себе — мы наконец погнали врага. Правильно ли мы будем делать, если по-прежнему будем жечь мосты, взрывать электростанции, уничтожать школы, фабричные здания? А не нужно ли нам будет подумать о том, чтобы, помогая армии бить гитлеровцев, спасти от них мост, который будет нужен нашей армии? И вместо того чтобы взрывать электростанцию, или завод, или фабрику, не лучше ли будет в тех условиях просто вывести их временно из строя? Ведь у нас столько разрушено, уничтожено, что страшно подумать, Василий Иванович, как же мы жить будем, как мы поможем народу сразу твердо стать на ноги? Нужно учесть, Василий Иванович, и такое обстоятельство: отступая, враг всю свою злобу за неудачи попытается выместить на нашем народе. Враг захочет оставить за собой мертвую пустыню. Кто же, как не мы, должен позаботиться о защите мирного населения? Мы должны обезвредить злодейские замыслы врага против наших городов и сел. Враг заминирует фабрику, а мы должны знать, где и как она заминирована. И если не сможем незаметно разминировать ее, то своевременно уничтожим минеров врага. Вы понимаете, как важно нам отстоять то, что еще уцелело у нас на Белоруссии? И скажем, отнять то, что награбил у нас враг. Захватив у врага, скажем, грузовик,— сними мотор и закопай его, если не можешь спрятать всю машину. Нам очень нужен будет и этот мотор, и все, что мы сможем спрятать или отбить у врага, ведь начинать мы будем послевоенную жизнь почти на голом месте.

— Вы, Пантелеймон Кондратьевич, рассказываете обо всем этом так, как говорили когда-то о плане генеральной реконструкции Минска,— пошутил Соколич.

— Ах, вот вы о чем…

Легкая улыбка промелькнула на его лице и исчезла, уступив место задумчивости.

— Знаете, Василий Иванович, большевики уважают право человека на мечту, без мечты нельзя жить. Мы тоже с вами всегда дружили с хорошей мечтой… Однако действительно заговорились мы с вами. Извините, Василий Иванович, я так разошелся, что не дал вам и слова сказать. Но ничего, еще встретимся в штабе или в ЦК, тогда уже будет ваша очередь: будете говорить, докладывать, а я внимательно слушать.

 

3

Чувство приятного волнения долго не покидало Соколича. Ему хотелось сразу взяться за какое-нибудь дело. Он решил навестить военный госпиталь, где лежали раненые партизаны.

В здании огромной больницы, превращенной теперь в военный госпиталь, его встретил подполковник-врач, начальник госпиталя, пожилой уже человек, оказавшийся хорошим знакомым Соколича по Минску. Это был один из известных в республике врачей. Он был так удивлен появлением Соколича, что от волнения не мог; промолвить ни слова и стоял какой-то миг с распростертыми руками, внимательно всматриваясь в посети* теля близорукими глазами. Наконец спохватился, бросился навстречу:

— Василий Иванович, вы ли это?

— Как видите, своей собственной персоной.

— Вот не ожидал встретить вас…— пожимал он сразу обе руки гостя, окидывая его внимательным взглядом.— Ну вот, прошу вас, садитесь же…

Хотя врач был в военной форме, правда не очень ладно облегавшей его худощавое тело, и на поясе висела кобура, во всей его фигуре оставалось столько мирного, прежнего, что казалось, он вот-вот спросит, со свойственной ему мягкой улыбкой: «На что жалуетесь, дорогой? А ну, дайте свой пульс…»

— Завидую вам, Василий Иванович! Счастливый вы человек…

— Чем же я счастливый?

— Как мне высказать все?.. Смотрю вот на вас и думаю: он совсем недавно слышал гомон наших боров, дышал ароматами нашей земли, глядел, в глаза нашим людям… Разве это не счастье?

— Не знал я, Сергей Михеевич, что вы не только врач и ученый, но еще и поэт.

— Мне кажется, Василий Иванович, каждый человек. когда вспоминает о родине, когда тоскует о ней: как бы ни огрубело его сердце, становится поэтом. Может, я неточно выразил свою мысль, но правда же, нет ничего более светлого, более красивого и действительно поэтического, чем думы о родине. И не только думы, Василий Иванович, но и горячее желание увидеть ее, помочь ей… Я говорю о нашем времени. Я не спрашиваю, как там живут люди. Суровый ответ на этот вопрос дает наш госпиталь: тяжело живут. Я не говорю уже о наших взрослых больных, раненых. Взгляните на детское отделение госпиталя. В нем дети из Белоруссии и из других мест, в большинстве привезенные самолетами через линию фронта. Это же не солдаты, понимаете, а дети, горькие дети. И у них пулевые ранения — винтовочные, автоматные, револьверные. Есть буквально изрешеченные, иссеченные гранатами. Есть обожженные, чудом уцелевшие на пожарищах. В какой же век мы живем, Василий Иванович? Я участвую в третьей войне: когда-то студентом-практикантом работал в госпитале во время японской войны. Был полковым врачом в империалистическую войну. Но клянусь вам, я никогда и нигде не видел подобного. Где предел дикости? Где предел нечеловеческим ужасам? Признаюсь вам, Василий Иванович, меня одолевает иногда такая мысль: взять этих детей и повезти их показать всему миру. Смотрите на них, люди, смотрите. Смотрите и пробуждайте совесть свою и всего человечества, если она уснула… Смотрите, чтобы не стали все вы и дети ваши жертвой ненасытного фашистского выродка. Смотрите и собирайте силы, чтоб навсегда развеять коричневый туман над землей.

Сергей Михеевич говорил быстро, взволнованно, кончики пальцев на его руке слегка вздрагивали, и он прижал ладонь к столу. Выцветшие, запавшие глаза светились болезненным блеском.

— Не могу, Василий Иванович, спокойно говорить… Если бы не годы мои, взял бы, кажется, винтовку да пошел к вам.

— Вы и здесь, Сергей Михеевич, делаете большое дело. Одной винтовкой вы столько не сделали бы.

— Вы меня не совсем поняли. Я дошел до такого состояния, когда мне хочется, понимаете, хочется убивать. Именно самому, своими руками убивать врага. По своей профессии мы, Василий Иванович, враги смерти. Существовал неписаный закон, врач должен помочь каждому, независимо от того, кто он. К ним, к фашистской саранче, никакие законы, кажется, неприменимы. Фашизм превратился нечто более страшное, чем любая чума и самая лютая холера. Гитлеровцы загубили моих коллег, известных врачей. Не загубили, а садистски замучили. Это были мои товарищи, с некоторыми я вместе учился, жил, работал, с ними состарился. Они лечили и вылечивали тысячи и тысячи людей.

Минуту оба молчали, будто стараясь успокоиться.

— Вы, видно, навестить кого-то хотите, Василий Иванович?

— Конечно, Сергей Михеевич, если человек приходит в ваше учреждение, то всегда имеет такое намерение. У вас много моих партизан, хотелось бы проведать их. Есть несколько командиров отрядов. И Вадим Рыгорович под вашей опекой.

— Есть, есть…

— Как со здоровьем у него? Сергей Михеевич нахмурился:

— Со здоровьем у него не совсем ладно. Пулей затронуто легкое. Ранение само по себе не очень опасное, но дает знать о себе пережитое, вдобавок — воспаление легких. Теперь идет на поправку. На ногу будет прихрамывать.

— Это не так страшно, лишь бы нога осталась. Вскоре они были в палате у Слышени. Сергей Михеевич оставил гостя и пошел по своим делам.

— Ну как живем-можем?

Слышеня принял, видно, гостя, одетого в госпитальный халат, за обычного врача, ответил привычно:

— Да все по-старому…

— А как это понимать «по-старому»?

Слышеня вдруг внимательно посмотрел на гостя, встрепенулся весь и, сдвинув с себя одеяло, приподнялся на постели, сел. Это, видно, стоило ему больших усилий, а может, слишком взволновала неожиданность, — на лбу у него проступили капельки пота.

— Не сон ли я вижу? Каким добрым ветром занесло вас сюда, Василий Иванович?

— Не ветром, дороженький, а воздухом… Ну вот и поцеловаться с тобой неудобно… Да ты ложись, а то, вижу я, мой визит только навредит тебе… Перво-наперво разреши мне передать тебе привет от всех друзей из обкома и штаба. И привет, и добрые пожелания. И даже поздравления…

— С чем это вы надумали поздравлять меня?

— Даже не догадываешься. О семье своей слыхал Что-нибудь?

— И не напоминайте, Василий Иванович… Слыхал в тюрьме, что жена в Минске. Но где она теперь и Жива ли — не знаю. Боюсь, как бы не случилось с ней чего плохого.

— Так вот, дорогой, бояться теперь нет никаких оснований. Семья твоя жива…

Вадим Рыгорович хотел что-то сказать, но только немо схватил ртом воздух.

— Где? — наконец спросил он.

— В Минске. Повторяю, чтоб ты наконец успокоился: жена твоя жива, здорова и находится в сравнительной безопасности.

— Василий Иванович, дайте я вас расцелую за такие вести!

— Что ты меня будешь целовать? Побереги лучше поцелуи для жены и детей.

— Постойте, постойте…— недоуменно проговорил Слышеня.— Не ошибка ли здесь?

— Нет никакой ошибки.

— Вы о детях говорите, а сами хорошо знаете, что никаких детей у меня нет.

— Не волнуйтесь: двое детей у нее приемных, из больницы. Она там и осталась из-за них… Что тебе еще сказать? Хлопцы сделают все, чтобы вывезти твою семью к нам. Ну, чего же ты молчишь?

— Я так счастлив, так счастлив, Василий Иванович, вы даже представить не можете. Одно омрачает мою радость: как это я, когда ходил в Минск, не мог найти ее, не мог встретиться с ней?

— Это, пожалуй, было бы лишним, опасным для нее.

— Верно… Но подумать только: я где-то, возможно, проходил близко, был рядом… и не знал… она не знала…

— Она как раз знала, что ты в Минске. Узнала, правда, когда ты «перешел» к фашистам и должен был специально выступить перед народом. И на выступлении «твоем» была. Вот тогда и начались и радости ее, и мучения. Радовалась, что не сломили тебя немцы. И страдала. Знала: раз выступает под твоим именем какая-то тварь, значит, не легко тебе, может, принимаешь в это время смертные муки.

— А теперь она знает обо мне что-нибудь?

— Знает, что ты жив и здоров… Я вот хочу спросить об одном деле. Бохан просил меня, чтобы я при случае поинтересовался его семьей. Он говорил, что и тебя просил. Но, конечно, где тебе было заниматься таким делом.

— Занимался… — Ну, ну?..— тревожно спросил Соколич.

— Не теперь занимался, а тогда, когда ходил в Минск. Одна сестра его училась в консерватории, другая, совсем еще подросток, в средней школе. Ну что тут долго рассказывать? Нет их уже на свете, ни старшей, ни младшей. Старшую при мне застрелили в тюрьме. Боюсь, что я, возможно, стал косвенной причиной ее смерти, она помогла мне там…

— Ты был свидетелем ее гибели?

— Нет. Об этом мне сказал полицай из тюремной охраны.

— Не всегда можно верить полицаям.

— Я был в камере смертников. Полицаю не было причины бояться, что я вынесу за стены тюрьмы ее тайны.

— А младшая тоже была в тюрьме?

— Они были взяты обе. Люди, которым удалось убежать из тюрьмы, говорили, что младшую после смерти сестры взяли домашней работницей к начальнику тюрьмы. Служебный флигель, в котором жил начальник тюрьмы, вскоре сгорел со всеми своими жителями… Причина пожара неизвестна.

— И ты ни словом не намекнул об этом Бохану?

—. Разве можно, Василий Иванович… Своими глазами я ничего не видел. Могло и так случиться, как вы сказали: полицай соврал, чтобы отравить последние минуты моей жизни. Так что видите, не имел я ни морального, ни формального права говорить об этом Бохану.

После ухода Василия Ивановича Слышеня с особой силой ощутил, как хочется ему скорей освободиться из своего вынужденного плена. На душе было спокойно, радостно. И потому, что узнал о товарищах, о делах, и потому, что весть о семье утишила, успокоила в сердце тревогу о ней…

 

4

Несколько дней Соколич провел в больших заботах. Был на приеме у членов союзного правительства, в Центральном партизанском штабе. Особенно волновал его прием в Кремле: ему никогда не приходилось выступать с отчетом перед союзным правительством, перед Верховным командованием. Несколько раз пересмотрел свои записи, чтобы не забыть сказать в Кремле о главном, чем живет теперь народ, чем живут партизаны, рассказать об их неотложных нуждах.

Но все страхи, сомнения рассеялись в самом начале приема. Соколича внимательно слушали, задавали вопросы, интересовались каждой мелочью партизанской жизни. Отчет сразу превратился в живую беседу.

С радостно приподнятым настроением покинул Соколич Кремль… Его особенно обрадовало поручение членов Политбюро передать белорусскому народу привет и благодарность за его героическую борьбу с фашистами и от имени Центрального Комитета партии и правительства сказать, что скоро Красная Армия придет в Белоруссию.

На следующий день Соколич пошел в Центральный белорусский партизанский штаб просить, чтобы ему немедленно дали самолет лететь назад к партизанам. Но Пономаренко пошутил над его спешкой.

— Не знал я, что вы можете быть таким нетерпеливым человеком. Надо ведь решить еще много разных практических дел. ЦК считает, что вам не помешает побывать в нескольких промышленных городах, рассказать рабочим, как живут и борются наши партизаны. Вы сами понимаете, какое значение имеет правдивый рассказ непосредственного участника партизанской борьбы. Ну и, если говорить откровенно, не очень нам нравится ваш вид. Отдохнуть вам, хотя бы месяц, надо. Не спорьте, это приказ. Скажу по секрету, — улыбнулся Пантелеймон Кондратьевич,— это не мой личный приказ, а приказ высших инстанций…

 

5

Иван Иванович имел все основания радоваться. Правда, место для проявления радости не очень было подходящее. Он стоял в костеле. Шла траурная месса.

Скорбные звуки органа вырывались на площадь, пробуждая в сердцах редких прохожих разные чувства. У одних грустные, тревожные, у других — радостные.

Вначале Гитлер утаивал неудачи своего наступления под Сталинградом, и все его газеты пестрели хвастливыми сообщениями. Разгром фашистских войск у 'волжской твердыни как бы отрезвил на какое-то время фюрера и заставил его призадуматься. Он объявил траур по всей стране в связи со сталинградскими событиями. Траур отмечали и на оккупированных территориях.

И если большинство находившихся в костеле искренне переживали горечь катастрофической неудачи на фронте, то Иван Иванович не чувствовал особой склонности печалиться. Для кого сегодняшний день траур, для него, скорее всего, радость.

Правда, почему ему не радоваться? После стольких неудач по службе наконец фортуна улыбнулась ему. Вызывали его сегодня и в гестапо, и в один из отделов генерального комиссариата, хвалили, обещали повысить по службе, дать какое-то новое, еще более ответственное задание.

Сделав постное лицо и почтительно глядя на высокое начальство, слушавшее траурную мессу, Иван Иванович думал о своих делах. Несколько месяцев прошло, как послали его в типографию искать след преступников. И так и этак брался он за дело, а подпольная газета продолжала выходить. Он облазил все этажи типографии, его переводили заведующим из цеха в цех, но те, кого искал он, будто спрятались под шапками-невидимками. Иван Иванович, как казалось ему, был однажды совсем близок к цели. Ему удалось уговорить одного молодого, экзальтированного мальчугана-наборщика из газетного цеха напечатать специально подготовленную им, Иваном Ивановичем, листовку.

Молодого наборщика вскоре арестовали. Надеясь, что он действительно знает что-нибудь о газете. Или по крайней мере, может, завербовал кого-нибудь. Но сколько ни возились с ним, сколько ни мучили его, так ничего и не узнали. Паренек и действительно ничего не знал. Несмотря на все мучения, он не выдавал и Ивана Ивановича. И только тогда понял свою страшную ошибку, когда встретил в камере Ивана Ивановича. Вначале он.подумал, что того тоже арестовали,—: Иван Иванович все расспрашивал его, как он себя ведет, как обходятся с ним, бьют ли его, выдал ли он кого-нибудь. Потом начал жаловаться, что вот и его, Ивана Ивановича, арестовали и что, видно, Володя выдал его гестаповцам. Володя клялся, божился, что он скорей жизни лишится, чем пойдет на такое дело. Иван Иванович высказал тогда мысль, что, видно, выдал их —я и Володю и Ивана Ивановича — кто-нибудь из Володиных товарищей, арестованных за выпуск подпольной газеты.

— Разве они арестованы? — с искренней тревогой спросил мальчуган.

— Как ты думаешь, кто бы мог нас выдать из этих товарищей? — снова спросил Иван Иванович и начал перебирать по именам знакомых наборщиков.

Володя вскинул на него недоуменный взгляд:.— Разве они подпольщики?

— Конечно…

— Я не знал. Да и они не знали, что мы с вами печатали листовку.

Иван Иванович пробовал разными путями подступиться к пареньку, завел разговор о том, что их ждут страшные кары, могут даже расстрелять и что нужно как-то вырваться из лап гестаповцев. Намекал на то, что вот у него, Ивана Ивановича, нет хороших знакомых в городе, которые помогли бы ему, а у Володи, может быть, есть, такие хорошие товарищи, которые смогли бы освободить его из тюрьмы. Может быть, есть знакомые полицаи или служащие в гитлеровских учреждениях?

Володя слушал его и все думал, почему арестовали Ивана Ивановича.

– К сожалению, таких знакомых нет у меня. Но ведь с вами, Иван Иванович, ничего страшного не случится. Никто не знает, что вы написали листовку и подговорили меня напечатать ее.

— Кто-нибудь из тех, кого ты пробовал уговорить участвовать в нашем деле, и выдал меня.

— Никому о вас я не говорил. Ни нашим людям, ни тут…

— Ах ты мой подпольщик! А я так надеялся на тебя, так надеялся…

— На что вы надеялись?

— Думал я: развернем мы с тобой такое дело, что всех гитлеровцев в Минске пустим на воздух. А ты так подвел меня. Тебе что, а у меня семья, кто о ней будет беспокоиться, если я загину здесь из-за тебя?

— Я не понимаю, Иван Иванович. Почему обязательно погибать? И почему погибать из-за меня? Разве я подговаривал вас печатать листовку? Ведь вы поручили мне это дело.

— Дело, дело…—передразнил Володю Иван Иванович и с такой ненавистью глянул на него, что у паренька мурашки пошли по спине.

— Я ни в чем не виноват перед вами…

… Иван Иванович вспоминает, как хотелось ему броситься на паренька, бить его, душить, чтоб добиться хоть намека на то дело, о котором он сам все время думал. Но не стоило раскрывать себя раньше времени. К тому же он уверился, что паренек действительно ничего не знает.

Вскоре Ивана Ивановича вывели из камеры. Он был так зол, что не простился с Володей. А кому нужно — –сказал: о газете паренек ничего не знает, но сам по себе очень опасный.

И вот наконец Ивану Ивановичу повезло. Слепая случайность помогла напасть на след газеты. Он шел по двору типографии с бумажного склада. В это время из типографии рабочий вывозил на тележке готовую продукцию. То ли тележка слишком наклонилась, или она вообще была перегружена, но несколько пачек, перевязанных шпагатом, упали с нее, а одна пачка совсем рассыпалась. Иван Иванович не обратил особого внимания на происшествие, собирался выругать рабочего за неаккуратность и идти дальше по своим делам, но тут ему бросилось в глаза одно обстоятельство, заставившее его сразу насторожиться. Рабочий был почему-то страшно напуган и, оглянувшись по сторонам, начал лихорадочно подбирать рассыпавшиеся листы. Лицо рабочего сделалось бледным-бледным.

— Что ты делаешь, разиня! — подходя к нему, крикнул Иван Иванович.— Разве можно так обращаться с готовой продукцией?

Он слегка толкнул рабочего, когда тот наступил сапогом на целую пачку газетных листов.

— За такую работу нужно гнать из типографии в шею. ..

Хотел уже спросить его фамилию, но здесь ему бросился в глаза заголовок печатной полосы. У него сразу запершило в горле. Он хотел крикнуть, но передумал и, стараясь говорить как можно мягче, спокойней, проворчал:

—. Разве можно делать так? Собирай хоть аккуратно…

Сказал и медленно пошел. Не в типографию, а к проходной. Шел и думал, как лучше действовать, чтобы захватить всех. Бежать в контору к телефону? Успеют скрыться. Он хорошо знал, из какого цеха рабочий, знал, какие там машины. Несколько американок и одна старая плоская машина. Выходит, это дело инвалида, он работал на плоской машине. На небольших американках такой полосы не напечатаешь. Кто бы мог подумать, что тихий, молчаливый инвалид занимается таким делом? Только бы задержать их всех, не выпустить из типографии. Одному не справиться с ними.

Он готов был броситься бегом к воротам, но старался идти спокойно, чтобы не выдать себя. Вот он зашел в проходную, позвал полицая, сидевшего там с вахтером.

— Никого не выпускать со двора!

Сказал и пошел улицей к входной двери, где такую же команду отдал другому полицаю. И только после этого чуть не бегом бросился в контору, в кабинет шефа типографии — к телефону. Как назло, кабинет закрыт, шеф уехал в город. Второй телефон был в бухгалтерии, там сидели служащие, говорить при них неудобно. Он метался несколько минут, заглядывал в окна на улицу, надеясь увидеть полицейский патруль.

Видя, что нет у него иного выхода, зашел в бухгалтерию и позвонил. Для исключительных случаев был в его распоряжении шифр. Несколько обычных фраз: о здоровье, о лекарствах — и там, где нужно, сразу поймут его.

Через пять — семь минут в типографии появилось около дюжины гестаповцев. Они бросились в цех, где работал Кирилл Адамченко. Уже не скрываясь от рабочих, за ними торопился и Иван Иванович, не предвидя, что ему предстоит пережить несколько часов горького разочарования, прежде чем он окончательно убедится в своей удаче. Не знал он, что за ним пристально следили рабочие. Не успел он от тележки дойти до ворот, как рабочий бросился обратно в цех. А там, в цеху, через окно многие видели происшедшее и принимали уже меры, чтобы как-нибудь выбраться из беды. И когда рабочий крикнул: «Товарищи! Рыжий видел газету!» — на него замахали руками. Все смотрели на Кирилла Михайловича, ждали его приказа.

— Убегайте сейчас же, не теряйте ни минуты.

— А вы, Кирилл Михайлович?

— Я с вами не успею… И нельзя мне.

— Мы поможем вам спуститься!

— Выполняйте приказ! — уже гневно сказал он, отключая и снимая набор газетной полосы, закрепленной на реале рядом с официальными объявлениями и приказами.

Три наборщика, работавших вместе с Кириллом Адамченко, и рабочий склада сразу же после приказа бросились из цеха. Убегать через ворота или через дверь главного входа было невозможно. Все окна первого этажа заделаны решетками. Но знали они один ход, которым пользовались уже не раз в особых непредвиденных случаях. В частности, переправляли ночами готовую газету, когда в общей экспедиции складывалась не совсем благоприятная ситуация. Окно уборной второго этажа выходило в глухой переулок. Возле самого окна к стене прикреплена пожарная лестница, которая, правда, не доставала до земли, но не так уж трудно спрыгнуть с нее на землю. Хватило какой-нибудь минуты, чтобы четыре человека, оглянувшись по сторонам из окна, быстро очутились на земле и тут же исчезли за серыми заборами городской окраины. Убегая, договорились: на квартиры свои не являться, а при первой возможности уходить из города. Несколько минут шли вместе, жалели Кирилла Михайловича, но надеялись, что он найдет выход из опасного положения, как находил не раз. Знали, что, если в руки гитлеровцев попадет газета, они в первую очередь обвинят тех, кто бежал. В цеху никаких следов печатания «Звязды» не осталось, набор был сразу снят и рассыпан.

Когда гестаповцы ворвались в цех, Кирилл Адамченко спокойно возился около своей машины.

Скомандовав: «Руки вверх», к нему бросились три дюжих гестаповца. Не успел он и рук поднять, как гестаповцы заломили ему их за спину и начали шарить по карманам. Но особой добычи они не нашли. Выщербленная гребенка, кисет с махоркой да изгрызенный мундштук…

Иван Иванович, бегавший возле машины, присматривался к каждому оттиску, к каждой строчке набора. Наконец подскочил к печатнику.

— Где остальные рабочие? Кирилл Адамченко спокойно ответил:

— Видно, пошли обедать.

— А ты? Почему здесь в обеденный перерыв?

— Я с вами детей не крестил, чтобы тыкать мне. Поскольку ходить мне трудно, обед я всегда беру с собой. Вон мой обед! — он показал глазами на узелок, лежавший на подоконнике.

Иван Иванович бросился к узелку. По подоконнику покатилось несколько вареных картофелин, выпал кусок хлеба, из бумажного сверточка просыпалась щепотка соли.

— Если кушать охота, угощайтесь, Иван Иванович, Ведь у вас, за вашими хлопотами, и времени не хватает пообедать по-человечески.

Сказано так, что и не поймешь, то ли серьезно человек предлагает другому полакомиться его обедом, то ли насмехается.

Слова эти взорвали Ивана Ивановича. Он держался всегда с рабочими приветливо, подлаживался к ним, старался втереться в их среду. Теперь он озверел, коршуном налетел на Кирилла, закричал, даже усы, казалось, побелели на раскрасневшемся лице.

— Ты мне бандитские шутки брось, мы научим тебя, как надо разговаривать…

— Смотря какая наука… За хорошую науку не грех и поблагодарить. Но скажите мне толком, чего вы хотите от меня и что все это значит?

— То, что видишь…

Кирилл Адамченко видел в окно, как несколько гестаповцев возились около тележки. Вот один из них бросился бегом в цех. В руках у него несколько экземпляров газеты. Иван Иванович схватил одну и, мельком глянув на нее, замахал ею перед Кириллом.

– Попался наконец, бандит! Твоя работа?

— Моя работа на машине…—ответил тот, напрягая последние силы, чтобы держаться спокойно.

— Молча-ать! А то сейчас же пристрелю, негодяй! — вопил Иван Иванович.

— Что ж, буду молчать, если приказано. Хотелось бы мне только спросить, почему вы так волнуетесь, Иван Иванович, по какой причине? Если о них говорить,— кивнул он на гестаповцев,— все понятно: это их служба. А зачем вам, старому рабочему человеку, как вы говорили нам всем, так нервничать?

— Еще одно слово, и я задушу тебя собственными руками…— с пеной на губах прошипел Иван Иванович.

— Это дело не хитрое — душить людей. Но они тебе не позволят,— снова кивнул он на гестаповцев.—: Они ведь тоже захотят поговорить со мной, и без этой беседы дело, видно, не обойдется…

Начался повальный обыск во всей типографии, экспедиции, на складах. Но ничего недозволенного больше не нашли. Арестовали еще нескольких человек, поведение которых казалось Ивану Ивановичу подозрительным.

Наконец гестаповцы покинули типографию, захватив с собой арестованных.

Дня два Ивану Ивановичу пришлось переживать горечь разных сомнений. Допекало начальство, что раньше времени выявил он себя, грубо провел все дело, погорячился. Он сам упрекал себя в том, что не схватил сразу рабочего, который вывозил тележку. Кто-кто, а тот сказал бы, где он брал газету, кто печатал. Понемногу могли бы узнать и кто готовил газету, кто руководил. Закрадывалось еще сомнение: может, и действительно, инвалид не имеет никакого отношения к этому делу? Может, газету печатали те, которые убежали? Очень уж подозрителен был человек в старых металлических очках. Всегда держался так независимо, не выказывал к нему, Ивану Ивановичу, особого уважения. А этот инвалид даже не пытался убежать. Ничего подозрительного не обнаружено на его машине. Но почему он-тогда так дерзко говорил с ним, Иваном Ивановичем?

Дня через два Ивана Ивановича позвали в гестапо.

Начальство встретило его очень ласково. Гестаповец, который вел дело арестованных печатников, крепко пожал ему руку, поздравил с удачей.

— На этот раз,— сказал он,— вы попали в самую точку, вы помогли нам выявить человека, который печатал дерзкую газетку. Понимаете, мы руки себе окровавили, два дня бились с негодяями — и все напрасно, как воды в рот набрали, молчат и молчат. И вот наконец сегодня добились важных результатов. Полюбуйтесь, что получили от вашего инвалида.

Он вытащил из папки на столе измятый лист бумаги, мелко исписанный химическим карандашом.

— Читайте, читайте. Узнаете?

— Действительно, что-то знакомое. Передовица «Звязды»!

— Да. Можете сравнить с газетой. Видите?

Действительно, рукописный текст полностью совпадал с газетным. Бросался в глаза заголовок, набранный крупными буквами:

«Дорогие товарищи, поздравляем вас с великой победой под Сталинградом!»

Это уже, однако, интересно… Иван Иванович знал о некоторых печальных слухах, неофициально приходивших с фронтов, но толком узнать о действительных событиях было довольно трудно. И вот на тебе: сотни тысяч пленных, десятки тысяч убитых, техника, оружие… бог ты мой, бог!… Это же пахнет страшной катастрофой, если все это правда. А слова какие: «Желаем всей нашей армии и всем славным партизанам бить фашистов по-сталинградски. Несколько таких ударов, и гитлеровская саранча будет уничтожена на нашей земле».

— Однако нужно иметь такое нахальство! — задумчиво проговорил Иван Иванович.

— Какое нахальство? — переспросил его гестаповец,

— Писать так… Это же такая чушь, в которую может поверить только… я не знаю, кто может поверить в это?

— Вы так думаете? — переспросил гестаповец. Он глянул на Ивана Ивановича так, будто хотел сказать: прикидываешься дураком, дорогой, или действительно дурак?

Несмотря на самые страшные пытки, гестаповцы ничего не добились от инвалида. Он отрицал какое бы то ни было участие в печатании газеты и категорически заявил, что он не знает ни одного человека, имеющего отношение к ней. И вот в конце второго дня, когда его вытаскивали еле живого из-под нар, куда бросили после очередного допроса, протез зацепился за ножку нар. Или протез был плохо прикреплен, или ремни ослабли, — когда гестаповцы рванули инвалида за руки, протез отвалился. Из деревяшки выпал исписанный листок бумаги. Придя в сознание и увидя, что протеза нет, Адамченко понял, что личная судьба его предрешена. Конечно, листок можно было в свое время уничтожить. Но он оставил его — воззвание нужно было напечатать еще отдельной листовкой… Ему показали листок и сказали:

— Вот видишь, напрасно отнекивался. Сказал бы сразу, и твое пребывание у нас было бы куда приятней. А так сам виноват, что мы обошлись с тобой не очень вежливо. Но все это легко поправимо. Вот и поправим с некоторым опозданием. Что же, начнем наш разговор снова. Рассказывай обо всем по порядку.

— Рассказывать можно многое. Что вас интересует?

— Приятно услышать от тебя такие слова. Вот эта бумажка и воззвание в газете подписаны горкомом партии. Надеемся, тебе известно, где он находится, кто в него входит, кто руководит газетой. Для начала можешь остановиться на этих вопросах.

— Для начала можно и ответить. Как мне известно, горком партии находится в городе, входят в него уважаемые, серьезные люди. Они же руководят газетой.

— Ты еще хочешь шутить? Не советуем, такие шутки знаешь до чего доводят?,

— Знаю, не наивный я человек. Надеюсь, и вы не такие наивные, чтобы рассчитывать, что я вам все расскажу.

— А если мы заставим тебя рассказать?..— гестаповец старался говорить спокойно.

— Вы уже пробовали, ничего не вышло.

На него набрасывались, закрывали рот, душили. Когда он терял сознание, обливали водой. И снова, снова разъяренная стая зверей набрасывалась на человека, увидев, что к нему возвращается сознание.

— Скажешь теперь?

Полуживого вывели вместе с другими арестованными во двор гестапо. Подведя к виселице, еще раз пытались уговорить:

— Видишь, от тебя зависит променять три минуты жизни на долгие и долгие годы, если ответишь на наши вопросы. Подумай, из-за какой-то поганой газетки ты рискуешь жизнью.

— Я подумал… Газета выходила и будет выходить, буду ли я мертвый или живой.

Из-под его ног выбили скамейку.

… Все это вспомнил Иван Иванович, слушая в костеле траурную мессу. Слушал торжественные звуки органа, думал о печальных и страшных событиях под Сталинградом, думал о своей судьбе. Куда она повернет, если счастье изменит его хозяевам? А оно начинает изменять. Недаром объявлен этот траур по всей Германии и на захваченных землях. А орган гудел и гудел, навевая тоскливые мысли. И может, впервые за последние годы Иван Иванович задумался о своем будущем. Где искать приюта, если последние его хозяева потерпят крах? До сих пор ему казалось, что дело Гитлера самое надежное, никакие тревожные слухи с фронтов не могли поколебать его веры в непобедимость фашистских армий,— теперь невольно возникали сомнения. Особенно после этого траура. Что же будет с ним, Иваном Ивановичем, если произойдет катастрофа? Каждая война имеет свой конец. Возможно, освободится Польша из-под немецкой власти. Будет ли ему место там, на землях, которые вспоили и вскормили его? Примут ли его как своего соотечественника? Не всех же он отдал смерти, кто открыто называл его иудой…

Вспомнив, что его ждут еще сегодня некоторые дела, Иван Иванович тихо вышел из костела, на минуту остановился на паперти, чтобы перекреститься на дверь, как подобало доброму католику, но поднятая рука безвольно повисла в воздухе, а сам он будто пристыл к каменному полу. Возле самой двери на стене костела белел лист бумаги, а на нем довольно крупные и такие знакомые буквы. Буквы заголовка газеты «Звязда». И те же знакомые слова: «Дорогие товарищи, поздравляем вас с великой победой под Сталинградом!» Да, заголовок, воззвание и подпись под ним: горком партии,— все то же самое. Но это была новая газета, с другим текстом, лишь передовица осталась прежняя. Значит, как выходила, гак и выходит ненавистная газета, редакцию которой несколько месяцев жадно искал Иван Иванович.

Ему показалось — на серой стене костела вырисовывается фигура человека, неподвижная, словно неживая. И только глаза горели таким нестерпимым блеском, что, кажется, прожигали до самого сердца,— глаза человека, произнесшего слова: «Газета выходила и будет выходить…»

Иван Иванович перекрестился. Его запекшиеся губы прошептали:

— О боже праведный! Где же сила твоя, чтобы уничтожить всех врагов моих…

Боязливо оглянулся по сторонам и, согнувшись, подняв воротник пальто, заспешил с паперти на площадь. Падал густой мокрый снег. Стояла оттепель. Под ногами хлюпала вода. Кругом мокро, неприятно.

 

6

Стояли последние дни апреля.

Весна входила в свои права. Почки на тополях так набрякли, что ветви деревьев утратили свою зимнюю прозрачность. Днем на припеке уже дзинькали мухи, изредка залетали откуда-то с полей белые бабочки, хлопотали на деревьях трудолюбивые грачи, а вечерами над городским парком с пронзительным карканьем носились неугомонные стаи ворон.

Анита без памяти была от скромных букетиков подснежников и фиалок, за которыми она обычно посылала на рынок Галю.

— Ты только посмотри, какая прелесть! Вилли, это же весна, понимаешь — весна!

Но фиалки не могли согнать с лица Кубе выражение угрюмости. Он нюхал цветы и, чтобы отцепиться от жены, восхищенно говорил:

— Да, да, весна, моя дорогая!

Весна… Кому весна, а ему только лишние заботы.

— Как он там?

— Видно, еще спит…

Это о госте из Берлина. Собирался приехать сам рейхсминистр Гиммлер, но почему-то прислал одного из главных своих заместителей — человека средних лет, немножко полноватого для своего возраста. Важные движения, манера не торопиться с ответом, — видно, знает себе цену и старается нагнать еще большую.

Еще с вечера он долго разговаривал с Кубе. Не сказать, чтобы приятный вышел разговор.

— Я предупреждаю вас, уважаемый гауляйтер, все, о чем мы говорим, находится, так сказать, в плане возможного. Мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям. Конечно, наш любимый фюрер, наше командование принимают все меры, чтобы вновь взять инициативу в свои руки и не только взять реванш за Сталинград, но вообще окончательно разгромить русских. Но сами понимаете, война есть война. В такой напряженный момент тылы должны быть чистыми и спокойными. Ваша задача, уважаемый гауляйтер, добиться такого положения, чтобы земля, которой вы руководите, в случае, — ну, не хочется говорить об этом, но приходится, — если фронт очутится здесь,—чтобы земля эта была для солдата немецкой землей. Понимаете, чтобы он не боялся своих тылов, чтобы у него была только одна забота — о линии фронта. Понимаете?

Ясно, тут и дурак все поймет.

Весь день после завтрака был заполнен поездками. Побывали в тюрьме, навестили лагерь военнопленных и другие лагеря. Под вечер поехали в Тростянец. Гость заинтересовался местами массовых экзекуций. Поехали в редкий сосновый лесок километрах в двух от лагеря. Тут только что расстреляли более сотни человек, и эсэсовцы сбрасывали трупы в широкий и длинный ров.

— Отставить! — коротко приказал гость. Эсэсовцы переглянулись, но приказ есть приказ.

— Вытаскивайте трупы обратно! — отдал новое распоряжение чиновник. Затем он приказал коменданту немедленно привезти из лагеря несколько грузовиков дров.

Через час пылал ужасный костер. Горел огромный штабель из трупов и дров. Чиновник давал инструкции коменданту:

— Дрова должно привозить население ближайших волостей. Пусть завозят в один пункт, из которого уже ваши грузовики доставят топливо сюда. Посторонний глаз не должен видеть, что делается здесь. А чтобы лучше горело, можете употреблять бензин, нефть, смолу. Я отдам приказ, чтобы вам передали забракованные зажигательные бомбы, они дают высокую температуру. И чтобы ни одна кость не оставалась здесь. Все остатки измельчить трамбовками и вместе с пеплом рассыпать по полю.

Он так увлекся своим инструктажем, что забыл о гауляйтере. Тот стоял в стороне от необычного костра и удивлялся не тому, что видел, — чего только не довелось видеть ему,— его удивляло, что они уже вынуждены делать некоторые дела тайком. Ведь они делали здесь все, что хотели, никого не боясь… Если сейчас приходится прятаться, значит, в чем-то просчитался великий фюрер…

А чиновник спрашивал:

— Скажите, сколько людей прошли здесь экзекуцию?

— Приблизительно около четырех тысяч. Мы привозили сюда и из Германии, и из Польши, и из других мест.

— Это хорошо, это, во всяком случае, не плохо. Он ходил с комендантом вдоль рвов, засыпанных землей и поросших кое-где густой травой.

— С завтрашнего дня начнете раскапывать по очереди все могилы. Жечь! Если останется хоть один труп — отвечаете собственной головой.»

— Я слушаю вас, господин начальник. Но ведь здесь старые трупы, они лежат уже давно…

— А-а, понимаю вас. Не обязательно нашим солдатам заниматься таким делом. Берите пленных. Их заставляйте работать.

— Они могут рассказать посторонним людям…

— Мертвые не разговаривают, как вам известно.

— Понимаю вас.

— А если понимаете, точно выполняйте мой приказ. Каждую партию пленных, которая работает у вас днем, вечером вы уничтожаете, ну конечно, чтобы и после них не осталось никакого следа. Должен вам сказать, вы допускаете крупнейшую ошибку. Зачем вам делать экзекуцию здесь, если ее можно делать в самом лагере?

— Там не было где хоронить.

— Опять хоронить, хоронить… Сжигать обязаны, а не хоронить. Немедленно поставьте специальную печь для сжигания, завтра получите специальные инструкции и чертежи. В лагере, я видел, есть подходящее место для такого сооружения. Сразу избавитесь от лишних хлопот.

Уже темнело, костер становился ярче. Его отблески трепетали на соснах. Мелькали, как привидения, тени солдат, подбрасывавших дрова.

Кубе искренне верил в великую миссию фюрера и новой Германии. Глядя на необычный костер, он припоминал некоторые факты из исторического прошлого. Да, в этом костре таилась своеобразная романтика средневековья; вспоминались огни святой инквизиции, вспоминались события еще более давние.

Огонь всегда был символом очищения.

Но при чем тут трупы из могил?

Это уже похоже на обычное заметание следов, А если заметают следы, значит, чего-то боятся. Боязнь — явный признак неуверенности в своем деле…,

И тут же новая предательская мысль: а может, это начало конца? Он ведь хорошо знает своего фюрера с его неистовым характером, фанатизмом, одержимостью. Он нередко не жалел голов своих самых близких приятелей и, конечно, не пожалеет миллионов и миллионов чужих голов. И возможно, заметив признаки близкого поражения, он так хлопнет дверью, что мир действительно содрогнется при виде новых пирамид из человеческих трупов.

Они приехали поздно вечером. Бригаденфюрер был в приподнятом настроении. Он похвалил Кубе:

— Должен сказать, господин гауляйтер, фюрер очень доволен вами. Действительно, нам нечего церемониться с туземцами. Чем меньше их будет, тем меньше будет у нас явных и потенциальных врагов. Но скажу вам искренне: техника остается у вас на очень и очень низкой ступени. Это, конечно, немного усложняет наши задачи. В Польше мы подняли дело на надлежащую высоту. Там работают уже, можно сказать, целые фабрики, если можно так назвать наши специальные крематории. Все идет почти по конвейеру, А здесь еще примитив, если хотите, кустарничество. Но мы поможем вам поставить дело. Кстати, я прикажу прислать вам хорошую партию специальных газовых машин.

Заместитель рейхсминистра пробыл в городе еще два дня. Он и его многочисленные помощники устраивали совещания с работниками гестапо, с офицерами эсэсовских войск, с тюремной и лагерной администрацией. Их кипучая деятельность выбивала Кубе из привычной колеи, отвлекала от очередных дел, приносила много лишних хлопот. Поэтому, когда бригаденфюрер объявил наконец, что уезжает, Кубе искренне обрадовался. Он с удовольствием проводил гостя на вокзал к его специальному поезду, в котором были и классные вагоны, и один салон-вагон, и два бронированных.

Кубе уже простился в салон-вагоне с бригаденфюрером и вышел на перрон, когда с вокзала прибежал комендант и передал заместителю рейхсминистра, что его вызывают из Берлина к телефону.

Бригаденфюрер поморщился. Чего доброго, дадут какие-нибудь дополнительные задания, а ему уже не терпелось вернуться скорей к семье, которую он таи любил.

Кубе проводил его до комнаты коменданта. Телефонный звонок был не служебный. Звонила жена, очень беспокоилась, ведь мужу пришлось поехать в такие места, о которых ходят самые плохие слухи. Нужно беречься, быть осторожным.

Бригаденфюрер обрадовался звонку, шутил над женскими страхами, похвалялся:

— Да они тут, почуяв мой дух, за сотни километров убежали. Шучу, шучу, какие тут партизаны… Ну» прощай, прощай, иду на поезд, чтобы ехать к тебе. Ты сама его задержала на несколько минут…

Они шли к выходу на перрон, когда их чуть не ослепила яркая вспышка за окнами вокзала. От взрыва содрогнулся пол, со звоном посыпались стекла из окон.

Кубе и бригаденфюрер побледнели. У заместителя рейхсминистра мелко дрожали руки и дергалась нижняя Губа.

Комендант, успевший выскочить на перрон, вернулся с перепуганным лицом:

– Салон-вагон взорвался, господин гауляйтер!

— Что ты плетешь, мерзавец! — рассвирепел Кубе и двинулся на перрон посмотреть своими глазами, что случилось.

— Не ходите, прошу вас, не ходите, могут повториться взрывы…— и комендант решительно преградил ему дорогу. Пожалуй, не требовалось и выходить на перрон,— через окно видно было все, что произошло на путях. Крыша салон-вагона громоздилась покореженными железными листами, часть ее была снесена взрывом. Половина вагона, расщепленная вдрызг, светилась насквозь. Погнутые и выщербленные железные стойки креплений чернели на фоне светло-голубого весеннего неба. Дым взрыва еще не рассеялся и медленно расплывался прозрачной пеленой.

А вокруг уже суетились люди, бежали санитары с носилками, подбирали вынесенные из вагона трупы, раненых. Суетились эсэсовцы из специальной охраны, выставленной по приказу Кубе около поезда с первого дня приезда начальства, а также из охраны, которая в день отъезда должна была обеспечить порядок на вокзале.

Кубе наблюдал суету, а его кирпичного цвета лицо с жесткими выцветшими бровями все темнело и темнело. Он коротко приказал коменданту:

— Начальника охраны ко мне!

Вскоре перед ним вытянулся в струнку молодой лейтенант эсэсовских войск.

— Слушаю, господин гауляйтер! — Лицо лейтенанта бледнело, бледнело, и в глазах светился смертельный страх.

— Нужно было слушать как следует раньше, а не теперь, проклятый…

Кубе поднял перед собой руку. Послышался выстрел. Эсэсовец будто переломился пополам и тяжело осунулся на цементный пол.

— Убрать свинью! — приказал Кубе коменданту. Тот, холодея от страха за собственную судьбу, бросился изо всех сил к убитому, схватил его за ноги, потащил.

— На носилки, дурак! — крикнул Кубе.— Боже мой, они, кажется, все здесь одурели…

Заместитель рейхсминистра немного пришел в себя после пережитого испуга и важно поддакивал:

— О, вы совершенно правильно поступаете, господин гауляйтер. Эти саботажники и вредители вполне заслуживают такой кары. Это жестокий урок тысячам и тысячам других.

— Я прошу, господин бригаденфюрер,— спохватился Кубе,— извинения за все, что произошло…

— Что вы, что вы… Вы принимали все меры, вы сделали все, чтобы помочь мне в завершении моей миссии. Наконец, я приношу самую сердечную благодарность и вам и вашей уважаемой жене за исключительное гостеприимство…

Кубе отдал по телефону несколько срочных приказов: оцепить вокзал, ближайшие кварталы, немедленно расследовать события на вокзале.

Бригаденфюрер, к которому вернулось его обычное самочувствие, забеспокоился, как быть: дел особых у него здесь не оставалось, нужно ехать домой, но каким способом выбраться отсюда? Вспомнил, что под самым городом видел военный аэродром.

— Знаете, я могу с ближайшими моими помощниками вылететь на самолете, а мои работники могут поехать позже поездом.

Кубе мягко запротестовал:

— Я искренне советую вам не делать сегодня никаких попыток уехать. Мой долг обязывает меня проявить исключительную осторожность. Самое лучшее, дорогой мой гость, поехать обратно ко мне на квартиру. Переночуем, а там найдем десятки способов обеспечить вам спокойную и… совершенно безопасную поездку.

— Мне остается только поблагодарить вас за гостеприимство и заботы! — ответил бригаденфюрер.

Немного позже Кубе искренне жалел, что не отпустил своего знатного гостя,— дальнейшие события доставили гауляйтеру еще больше хлопот, а гостя заставили проклинать день и час, когда он решился приехать в этот город.

С вокзала они прибыли на квартиру к Кубе минут через десять.

Не на шутку напуганная Анита — она уже знала о событиях на вокзале — бросилась обнимать мужа.

— О, мой Вилли, как я рада видеть тебя, говорить с. тобой… Тебе грозила такая опасность! Ужасно!

— Не мне, а нашему уважаемому гостю. Ты должна поздравить бригаденфюрера.

Тут только опомнилась Анита и бросилась к гостю!

— В самом деле… От волнения я совсем растерялась. Я радуюсь вместе с вашей семьей, сколько счастливых минут переживет она, увидев вас.

Бригаденфюрер, очутившись в тихой и уютной квартире, совсем успокоился и пытался даже шутить:

— Все это — еще одно доказательство, что вы, женщины, действительно наши ангелы-хранители. Моей дорогой жене я сегодня обязан жизнью… Если бы не ее звонок, я не имел бы чести разговаривать с вами.

И он тут же рассказал Аните обо всех обстоятельствах происшествия.

Быстро организовали торжественный ужин.

Может, пережитые волнения, а может, лишние рюмки вина явились причиной того, что скоро и хозяева и гость спали крепким сном. В доме царила тишина, только во дворе и на улице слышались осторожные шаги часовых. Было уже за полночь, когда в темном ночном небе начал нарастать гул самолетов.

В небе вспыхнули и повисли один за другим яркие фонари. Сразу все осветилось так, что в камнях мостовой стали заметны трещины, а на тополях и липах можно было различить каждую веточку.

– Нужно немедленно будить! — решили часовые и стали, вначале довольно несмело, нажимать кнопку звонка. Унылое завывание сирены воздушной тревоги, расколовшей ночную тишину города, и этот звонок разбудили дом. Хозяева и гость вместе с детьми и многочисленными слугами, торопясь, еле одетые, выбежали из дома. Над городом гремели первые взрывы бомб, кое-где блеснули яркие вспышки света, а вокруг надрывались зенитные пушки и пулеметы. Едва успел Кубе со своим гостем и семьей нырнуть в небольшой бункер, земля содрогнулась так, что показалось, будто все гибнет и вот-вот обрушится на головы тяжелое нагромождение бревен и реек и навсегда похоронит их в сыром убежище. Земля задрожала еще сильней,— видно, бомба упала где-то недалеко.

Знатный гость сидел в уголке и, втянув голову в плечи, в смертельном ужасе, искоса поглядывал на скользкий потолок, готовый обвалиться на его голову.

Ждал и проклинал хозяев и самого себя, что согласился остаться в таком негостеприимном городе. Хотел было поделиться своими мыслями с Кубе, но не мог сказать ни одного слова. Зуб не попадал на зуб, и требовались огромные усилия, чтобы не выдать другим своей растерянности, своего страха.

Кубе решил успокоить гостя,

— Все будет в порядке, господин бригаденфюрер. Говоря между нами,— сказал он тихо,— это совсем неожиданно. Таких налетов давно не было.

— О-о, лучше бы их совсем не было, господин гауляйтер!

Но Кубе думал о другом. Крупный налет, видимо, связан с приказами и распоряжениями, которые привез посланец из Берлина. А если это так, утешительного в этом мало.

Наконец стало тише, постепенно смолкла зенитная стрельба. Еле-еле выбрались из бункера,— ноги ослабели, будто после долгой ходьбы. Осмотрелись. Неподалеку догорал довольно большой дом, суетились люди, слышалось громкое шипение воды, с треском падало перегоревшее перекрытие. Пожары бушевали еще на железнодорожных путях, огромное зарево придавало городу фантастический, сказочный вид.

— Я не завидую вам, господин гауляйтер, как постоянному жителю города… и как его руководителю…— угрюмо проговорил гость.

Из кабинета Кубе позвонил по телефону в несколько адресов. Ничего утешительного. Большие потгери на транспорте. На аэродроме уничтожено пятнадцать «юнкерсов», несколько повреждено. Одна бомба попала в дом, где помещались офицерские курсы.

Сообщали, что налеты совершены также на Гомель, Оршу и Брянск.

Утром Кубе встал с тяжелой головой, разбитый, с побледневшим лицом и синими мешками под глазами. Пошел в свой кабинет. Открыл окна. В комнату ворвался свежий майский воздух. Во дворе все полнилось солнцем и теплом. Из-под прошлогодней листвы в садике пробивались первые травинки. О чем-то вели свои споры воробьи. Заботливый скворец то и дело прыгал в скворечню со своей добычей.

И солнце, и тепло, и весенняя птичья возня отвлекали внимание от переживаний прошлого дня и ночи.

Кубе обрадовал бригаденфюрера, сказав, что договорился с ближайшим военным аэродромом о самолете для вылета в Берлин.

 

7

Они встретились вечером на обычном месте — глухой улице, недалеко от аэродрома, недалеко от дома Лены. Между редкими деревянными домиками тянулись длинные заборы, отделявшие улицу от садов и огородов.

Улица сухая, песчаная и на редкость малолюдная. Лена чувствовала себя здесь значительно свободней, чем на других улицах, где чаще можно встретить неприязненные людские взгляды. Однако она научилась уже внешне держаться спокойно. Всегда утешала мысль: когда-нибудь вы узнаете, что я совсем не такая, какой вы считаете меня.

Драгош был очень взволнован.

— Ты только подумай: пятнадцать «юнкерсов» как не бывало. Мы ведь рассчитывали только на пять. А налет так нам помог… Я, признаться, очень беспокоился вчера, когда парни подложили на самолеты маг-нитки. Ожидалась какая-то авиационная инспекция. Но все обошлось как нельзя лучше.

Лена слушала, радовалась. Наконец и она не стоит в стороне от великого дела, помогает ему чем может. И невольно вспомнилось, как обиделась она на Женьку, рекомендовавшего ей не уклоняться от знакомства с молодым офицером. Тогда она чувствовала себя оскорбленной таким предложением. Теперь ее отношения с Драгошем стали по-настоящему товарищескими.

Как-то незаметно Драгош и его товарищи стали оказывать услуги подпольному городу. Десятки запалов, потом ящики патронов, большая партия тола. Очень кстати пришлась американка — небольшая печатная машина. Женька так обрадовался. Лена не знала, каким образом Драгош выполнил ее поручение, как не знала она и местонахождение подпольной типографии, для которой нужна машина. Да и сам Драгош не знал, куда, в какое место пошла конфискованная им американка.

Слушая Драгоша, Лена гордилась им и радовалась за себя. Были и другие основания радоваться. Она узнала, что рота Драгоша готовится перейти к партизанам. Женька знал об этом и обещал отпустить ее вместе с чехами. Близилось осуществление заветной мечты: попасть наконец к партизанам, к Игнату.

Вся во власти радостных мыслей, в восторге от дыхания весны, она много говорила, искренне смеялась, по-детски шалила, дразнила Драгоша. Сорвала веточку тополя и, растерев набухшие почки, поднесла руку к самому носу Драгоша:

— Ты только понюхай, Драгош, так пахнет настоящая весна.

— Ты сама, Лена, лучше всякой весны.— И, схватив ее руку, поцеловал.

— А вот это тебе категорически запрещено… Они пошли к дому Лены.

И если бы они меньше были заняты своим разговором, то заметили бы, как человек, который постепенно приближался к ним, вдруг замедлил шаг, несколько минут внимательно прислушивался к их разговору, потом резко повернулся и быстро пошел обратно, чтобы свернуть в ближайший переулок.

 

8

Игнат с небольшой группой партизан участвовал в операции на вокзале. Ей придавали большое значение. По некоторым сведениям, в Минске должен был появиться сам Гиммлер, главный палач, на совести которого миллионы загубленных жизней. Конечно, он заслуживал немедленного уничтожения. Каково же было разочарование партизан, когда все их старания не привели ни к чему. Вагон взорвали, а тот, за кем охотились несколько дней, отделался испугом, избежал заслуженной кары.

В ближайших к вокзалу кварталах шли повальные обыски. Но городские подпольщики надежно спрятали Партизан, Правда, после ночной бомбежки диверсия на вокзале на некоторое время отошла на второй план. Гитлеровцам стало не до диверсантов, срочно приводили в порядок железнодорожный узел, который за одну ночь почти полностью был выведен из строя.

Перед тем как выбраться из города со своей группой, Игнат решил проведать через явочную квартиру, своего старого приятеля Женьку, передать ему некоторые задания, связанные с переправкой людей из города к партизанам.

В душе жила и тайная надежда: встретить, случайно конечно, Лену. И если не поговорить, то хоть взглянуть на нее.

Он шел, и в памяти всплывали мельчайшие черточки лица Лены, ее глаза, насмешливая улыбка, привычки, любимые слова. Кажется, с закрытыми глазами он узнал бы ее по походке среди огромной людской толпы. Вот и поворот на знакомую улицу.

Вдруг Игнат услышал несколько слов, заставивших его встрепенуться.

Не может быть…

Но снова послышался знакомый голос, раздался смех, звонкий, веселый. Так смеется только она…

Он оглянулся по сторонам. Она здесь, и где-то близко.

И опять знакомый голос.

— Ты не можешь представить себе, как это в самом деле смешно!

Да, это ее голос…

Игнат внимательно присмотрелся к парочке, идущей впереди, неподалеку от него. Он и раньше, издали, видел ее. Это был немецкий офицер с какой-то женщиной. Мало ли их ходит по городу офицеров с женщинами. Он хотел обогнать парочку, так как шла она очень медленно, не торопясь, как ходят на прогулке. Что ему до немецкого офицера с его поклонницей.

Если бы рядом были другие прохожие, они заметили бы, как вдруг побледнел Игнат, как замедлил он шаг и на секунду остановился на месте. Кровь, казалось, отхлынула от лица, больно сжалось сердце.

«Убить гадов!»

Рука невольно потянулась к карману и… задержалась.

«Нет, нет, не стоит… не за этим послали тебя сюда…»

Едва оторвал от тротуара ноги, когда поворачивал обратно. Хотелось ухватиться рукой за забор, чтобы не пошатнуться. Оглянулся еще раз. Да, она… О чем-то говорит, смеется… А гитлеровец держит свою спутницу под руку, видно веселит…

«Ах ты боже мой, что делается на свете, кому же тогда верить…»

На сердце тяжело, пусто-пусто. Все, что согревало его, наполняло светлыми надеждами, поддерживало в Самые горькие часы,— все исчезло, пропало. И хуже всего сознание, что так ошибся в человеке. Это не обычное легкомыслие девушки, не вероломство, не измена в любви. Она, в конце концов, могла изменить ему. Это тяжело, конечно. Но ведь сердцу девушки не прикажешь. Могло так случиться… Что ж, пережил бы измену, как свою личную обиду…

Но ведь здесь совсем другое дело. Разве мог он подумать, что она изменит своему народу, изменит великому делу, за которое лучшие люди проливают кровь, не щадят жизни?

А он верил, любил ее… Как же гадко все кончилось…

Нет, не может этого быть… не такая она, не такая… Ведь ее совесть всегда была чиста и светла. Не может быть… «А вдруг я просто обознался, ошибся? — подумал он.— Бывают же такие случаи, когда незнакомого человека принимаешь издали за своего…»

— Не болен ли ты? — спросил Женька, когда они наконец встретились.

— Какая там болезнь!

— Однако вид у тебя незавидный. Неудача, что ли?

— Конечно, неудача.

И он рассказал о событиях на вокзале.

— Это мы знаем, Игнат. Однако отчаиваться нет оснований, все же нагнали на них страха. А налет наших самолетов надолго лишит их покоя. Так что радоваться нам с тобой надо, а не вешать носа.

Игнат передал Женьке сведения о перемене некоторых явок и паролей на знаменитом партизанском «проспекте». Скупо ответил на Женькины вопросы, все время ловя себя на мысли: как хочется ему спросить о Лене.

И, будто угадывая его мысли, Женька спросил:

— Никуда больше не заходил?

— Нет. Не было да и нет времени.

— А тебя, брат, так ждали…

— Кто это меня ждет?

Женька многозначительно глянул на друга. Хотел' что-то сказать, но смолчал. Подумал: не поссорились ли, без этого не бывает у влюбленных… Предложил Игнату поужинать. Но тот отказался,—нужно готовиться с хлопцами в дорогу.

Ночью, когда партизаны выбрались из города, начался новый налет советской авиации.

Хлопцы радовались. Во время налета безопасней уходить. Одурев от страха, гитлеровцы зашивались в бункера, а там, где не было бомбоубежища, искали спасения в подвалах старых руин, зная, что советские летчики не станут бомбить замшелые груды кирпича.

 

9

Тетка Ганна возилась на огороде. День выдался солнечный, теплый.

Разве усидишь в хате, когда земля на глазах просыхает и над полем курится теплая дымка, а в безоблачном небе звенит, переливается песня жаворонка.

Дети бегают стайками по дворам, по улице. Засиделись на печи за долгую зиму, теперь радуются не нарадуются теплу, солнцу, уличной пыли, что взвивается за их голыми пятками. То здесь, то там хлопочут люди на поле. Готовятся к севу. Не посеешь, не посадишь — чем жить будешь с детьми долгий год? Немец тебя не накормит, он сам смотрит, как бы стащить с твоего стола последний кусок хлеба.

Вечерело. Вскопав несколько грядок, тетка Ганна собиралась уже идти в хату, как услыхала перепуганные голоса детей:

— Тетенька, немцы!

— Ну что ж, если немцы? Разве вам впервой видеть их?

— Они вон людей с поля сгоняют… Присмотрелась тетка Ганна к ближайшему полю — в самом деле, возле гумен скакали конные немцы, кнутами сгоняли крестьян. Слышалась громкая команда, крики, ругань. Кого-то избивали. Грянуло несколько выстрелов.

Глянула Ганна в другую сторону. И там за огородами творилось то же самое.

— Господи, что же это такое?

Гитлеровцы часто заглядывали в деревню, но такого еще не было.

— Спасайтесь, люди! — кричали женщины, убегая в конец улицы, где еще не видно было немцев. Но скоро и там появились конные и пешие гитлеровцы. Крестьян силой выгоняли на улицу, с детьми и стариками. Больных просто выбрасывали из хат, заставляя здоровых подбирать их и вести дальше. Солдаты шныряли по хатам, тащили все, что попадалось на глаза, выгоняли из сараев коров, гонялись с автоматами за поросятами и курами, хозяйничали в кладовках и амбарах.

Крестьяне пытались спасать свое добро. Их отгоняли штыками, прикладами винтовок.

— Да бейте их, гадов, чего смотрите? — крикнул кто-то, доведенный до отчаяния.

Затрещали заборы. Несколько гитлеровцев упало с проломленными черепами. Но где ты совладаешь с разъяренной стаей зверей? Автоматные выстрелы сливались с отчаянными криками, с нестерпимым плачем детей. Толпу безоружных оттесняли все дальше и дальше.

В хату к тетке Ганне заявилось-несколько офицеров с полицаями. Одного полицая Ганна знала в лицо.

— Что это делается у нас? — спросила она.

— Ничего, тетка, ничего… Порядок наводим, спокойствие. За мужа твоего расплачиваемся, старостиха…

Высокий, худощавый офицер спросил полицая, что за женщина в хате. А когда узнал, кто она, ласково кивнул головой:

— О, это карашо!

В хату не ввели, а втолкнули несколько человек — жителей деревни. Среди них были подростки, совсем еще дети. Вскоре начался допрос. Как поняла тетка Ганна, на железной дороге ночью убили патрулей и минировали рельсы. Немцы спрашивали, кто это сделал, где партизаны. Начались пытки. Мальчишка, избитый ручкой пистолета, обливаясь кровью, упал на пол.

— Что вы делаете, при чем здесь дети? — вскрикнула Ганна, прислонившись от слабости к стене.

— Не с твоей бабьей головой быть при этом деле..— зверем глянул на Ганну полицай и силком вытолкал ее через сенцы на черную половину хаты. Она сидела подавленная, оцепеневшая. Все казалось непонятным: крики и стоны, чьи-то грубые голоса, топот конских подков на улице, приглушенные выстрелы. Она не могла пошевельнуться, чтобы глянуть в окно, и не видела, как выводили людей из хаты и пристреливали тут же, во дворе, за амбаром. Она не видела, как солдаты сгоняли крестьян, вели их переулками к старой мельнице, стоявшей на пригорке за деревней. Одно крыло мельницы совсем сгнило, его сломал ветер, и оно догнивало на земле, став приютом муравьиного царства. На мельнице аисты свили гнездо. Они смотрели на землю и так же, как Ганна, не понимали, что там происходит. Крестьян прикладами автоматов, пинками загоняли на мельницу. И когда за последним человеком закрылась с треском дверь, солдаты выплеснули несколько канистр бензина на дощатые стены мельницы. Вскоре огромный факел с черными клубами дыма поднялся к небу.

Солдаты стреляли. Добивали тех, кто пытался вырваться из пламени через выломанные доски в стенах.

Ганна не видела, как один солдат около пожарища вдруг побледнел и тяжело осунулся на землю.

— Сопляк! — крикнул офицер и приказал оттащить потерявшего сознание от огня. И тогда другой солдат, которому приказали это сделать, что-то громко выкрикнул и, вскинув автомат, выстрелил в себя. Когда он упал, офицер набросился с грубой бранью на остальных:

— Я прикажу расстрелять вас всех, мерзавцы, слюнтяи!

Он хотел сменить всю команду, но, глянув на мельницу, передумал. Никакой охраны уже не требовалось. Из охваченной пламенем мельницы не доносилось ни одного человеческого голоса. Не слышно было ни проклятий, ни женского плача и мольбы о милости к детям. Только треск прожорливого огня разносился над околицей. С грохотом, рассыпая снопы искр, упало на землю перегоревшее крыло. Пламя взвихрилось еще выше, рвалось к холодным звездам, кое-где проступившим в вечернем небе. Возле костров сидели солдаты, которым не хватило места в хатах, вели бесконечные разговоры. Одни похвалялись своими необыкновенными приключениями, другие — трофеями, третьи слушали и угрюмо молчали. Над кострами стоял густой кухонный запах: жарили кур, свежевали свиней, телят.

Такие же сцены можно было наблюдать в каждой хате. Возле жарко натопленных печей возились солдаты: варили, жарили, ругались из-за очереди, из-за посуды. Из всех труб валил густой дым, будто деревня готовилась к большому празднику, стараясь загодя все приготовить.

Всего этого не видела тетка Ганна. Она только заметила пламя и дым над мельницей, когда ее окликнул полицай, войдя в хату.

— Что это? — тихо спросила она, глядя на охваченную огнем мельницу.

Спросила и сама удивилась своему голосу — до того он был тихий, казалось, безучастный ко всему. Полицай ухмыльнулся:

— Теперь твои первомайцы успокоились навсегда. Меньше заботы для нас. Все они там! — махнул он рукой на мельницу.

Несколько секунд помолчал.

— А я по делу к вам, тетка Ганна. Нужно помочь им. Здесь господа офицеры, а мы тоже не большие специалисты в таких делах. Так что очень просим вас.»

— Чего вы хотите от меня?

— Помогите нам на кухне.

Ганна едва встала и машинально пошла на чистую половину. Полицаи уже растопили печь. Она бесшумно ходила по хате, молча мыла посуду, что-то жарила, варила. Самовар, как нарочно, не хотел долго разжигаться, и она колола лучину старым тупым колуном, И он казался ей тяжелым-тяжелым. Чувствовала, не хватает сил, чтобы поднять его и опустить. Не на эти сосновые плахи, а на красную, в складках, шею полицая, который громко сопел, раздувая самовар. На мгновенье закружилась голова. Чтобы не упасть, она прислонилась к печке, тяжело передохнула,

— Что с вами, тетка Ганна?

— Старость…

— А вы, тетка, не обращайте внимания на старость. Возьмите чарочку с нами, сразу, помолодеете.

Она отмахнулась от него, засуетилась, стараясь казаться приветливой, заботливой. Не перед ними же, гадами, душу раскрывать, не им показывать тяжкие, горючие раны сердца. Перетирала посуду, ставила стаканы, рюмки на стол. А они пили, ели, хохотали, рассказывали какие-то веселые истории.

Вспотевший полицай подошел и шепнул ей на ухо:

— Может, у вас, тетка, самогон есть? Вы же запасливый человек, мы знаем.

Она не сразу ответила. И, как бы спохватившись, торопливо заговорила:

— Ага, есть, почему же, берите… Я принесу…

А в мыслях: «Пусть пьют, жрут, пусть заливают мозги».

Взяв огарок свечи, пошла в кладовку в сенях. Достала из ящика две бутылки самогона, принесла в хату.

— Вся, больше нету, хотите верьте, хотите нет.

— Угу, и этой хватит…

Она приготовила постели. Собрала все лучшее, чтобы не обижались господа офицеры. Не оставила без внимания и полицаев, дала им по кожуху, по подушке, чтобы сами потом устраивались на лавке. Осмотрела еще раз хозяйственным взглядом хату, завешенные постилками окна. Пожелала гостям спокойной ночи и пошла на черную половину.

Припала лбом к холодному стеклу окна, на котором изредка вспыхивали и переливались слабые отблески пожарища. По улице проходили, щелкая фонариками, группы солдат, но спустя час-полтора все. затихло. Только слышались изредка шаги часового возле дома. Ганна вспомнила: в ее хате ночует начальство, его должны охранять.

Долго сидела, прислушиваясь к ночным звукам, отдаваясь во власть своих мыслей. Горевала, что все произошло так неожиданно, что ничем не могла помочь людям. И некого было послать предупредить, попросить о помощи.

В чистой половине хаты голоса постепенно затихали, наконец и совсем затихли. Сквозь дверную щель пробивалась скупая полоска света. Видно, офицеры и полицаи, ложась спать, не погасили лампы, а только прикрутили фитиль.

Совсем сомлела спина от сидения в непривычной позе. Захотелось прилечь, чтобы дать немного отдохнуть уставшему телу. Рядом стояла старая деревянная кровать, совсем не застланная, без подушки. Ганна ощупывала стены, ища какую-нибудь одежку под бок. Едва не споткнулась, что-то с треском полетело на пол. Казалось, этот треск разбудил весь мир. Замерла на минуту, боясь пошевельнуться. На улице, в хате по-прежнему царила тишина. Вспомнила: это ведь обыкновенные железные вилы. Сама недавно поставила их сюда, убрав вместе с лопатой со двора, чтобы не ржавели. Старые, но острые еще вилы…

И как-то сразу стало легче на душе… До сих пор. все колебалась: как сделать, чтобы не остались в обиде за хорошую расплату. Нет ей, Ганне, жизни больше, если не расквитается с ними. Не прикидываться ей больше старостихой, не встречать их, проклятых, приветливыми улыбками.

Еще час ждала, несколько раз подходила к двери, прислушивалась. Все спокойно, только слышался крепкий храп да неугомонный сверчок то и дело начинал свою песню. Наконец и он замолк, не слышны шаги часового на улице. Видно, присев на завалинку, задремал.

Сердце билось часто-часто, когда осторожно, казалось целую вечность, открывала дверь. Как бы вдруг не заскрипела! И все успокаивала себя: ну что ж, если проснутся? Она ведь имеет право зайти в свою хату, присмотреть за порядком, чтоб хорошо было гостям, чтоб не наделала пожара лампа. Но никто не пошевельнулся, не встал. Только один из полицаев вскрикивал сквозь сон, скрежетал зубами.

Все произошло быстро, так быстро, что они и не поняли, почему на веки вечные затянулся их сон. Только один, последний, на миг проснувшись, увидел перед собой страшный призрак. И, ничего не понимая, думая, не сон ли это, он немо вскрикнул, выставив вперед руки.

Ганна притушила лампу, в которой догорали остатки керосина. Выйдя в сени, прислонилась на минуту к стене, чтобы отдышаться, успокоить немного сердце, готовое вот-вот вырваться из груди. Затем осторожно приоткрыла дверь во двор, сошла с крыльца и зашагала огородом к пригуменью.

«Вот и половину гряды этой еще не вскопала…» —: мелькнула неожиданная мысль.

Когда осторожно подходила к гумну, чтобы пойти потом в поле, ее окликнул часовой. Он стоял, видимо, где-то возле гумна. За гумном было поле, а неподалеку начинались заросли сосняка, постепенно переходившие в густой лес. Сюда и направлялась тетка Ганна. Услыхав окрик часового, она бросилась направо, чтобы обойти гумно. Под ногами громко зашуршала прошлогодняя листва. Свалявшаяся, прибитая дождями и снегом, она уже успела просохнуть под весенним солнцем и ветром.

Часовой крикнул еще раз, и один за другим прогремели два винтовочных выстрела. Все стихло, и часовой подумал даже, что шуршание листвы и чья-то тень — это только почудилось ему, привиделось от страха.

Основные силы карателей покинули деревню еще с вечера. Остальные спешно уходили утром. И когда колонна вытянулась по направлению к железной дороге, солдаты начали поджигать хаты. Уже горело около десятка дворов, когда сильная стрельба в лесу, где уже успела скрыться голова колонны, переполошила немцев. Часть колонны сломя голову бросилась обратно. В грязной лощине за околицей завязло несколько фашистских машин, образовав затор. Солдаты, которые оставались еще в деревне, побежали в противоположную сторону через поле, надеясь найти спасение в лесу, но были встречены сильным огнем. Офицеры принимали отчаянные меры, пытаясь привести своих подначальных в боевой порядок. Но это им не удавалось. Скоро все было кончено. Несколько офицеров, увидев безвыходное положение и вспомнив все, что наделали они в деревне, сочли. за лучшее пустить себе пулю в лоб.

Расправившись с гитлеровцами, партизаны из конного отряда Шведа — а это были они — бросились спасать деревню от огня. В ту ночь отряд возвращался с задания на свою постоянную базу. Ночью от крестьян, которым удалось избежать расправы, партизаны узнали о судьбе деревни.

Пожар удалось потушить. Но тоскливо выглядели уцелевшие дома. Всюду стояла могильная тишина, не осталось в живых ни малого, ни старого. Стояли с раскрытыми настежь воротами пустые сараи и амбары. Валялись на дворах и на улице разные крестьянские пожитки. Лучшее забрали немцы, остальное бросили где попало.

За амбаром тетки Ганны нашли несколько трупов расстрелянных, среди них партизаны узнали своих родных и близких. Под старой грушей-дичкой на пригуменье нашли тетку Ганну. Она будто легла отдохнуть под своим любимым деревом и вот лежит, прислушивается, а гудят ли пчелы в пышном цветении груши. Розовые лепестки осыпали все кругом и резко выделялись на одежде, на черном платке, на седых волосах. В хате у Ганны все было в крови: и широкая постель, и липовая лавка, и пол. На полу и на лавке лежали два мертвых полицая. Трупы офицеров немцы успели взять с собой. Здесь на полу, возле кровати, валялись окровавленные вилы.

Долго стояли партизаны, сняв шапки, возле сгоревшей старой мельницы. Тлели головешки, ветер сдувал пепел с красных углей, кое-где еще бегали красные язычки пламени, вихрились, расплывались серые струйки дыма. По обветренным лицам людей текли суровые скупые слезы. В отряде было много партизан из этой деревни. Отсюда был и командир Швед. Здесь оставались их семьи, родители, жены, дети. Кажется, каждый уголь пожарища обжигал сердце, причиняя нестерпимую боль.

Не копали могил. Не хотели ворошить, дотрагиваться до пепла, который остался от тех, кто еще вчера жил в родных хатах, кто провел первые борозды на согретой солнцем земле, кто нянчил и ласкал детей, слушал песни жаворонка, мечтая об урожайном лете, о спокойной и доброй жизни.

Над пепелищем насыпали курган.

Швед, волнуясь, проглатывая слова, произнес короткую речь:

— Простите, родные, что явились мы не вовремя. Обещаем отомстить за все, за все…

Почтили память погибших салютом. Рядом с курганом похоронили расстрелянных. Похоронили тетку Ганну под ее любимым деревом на пригуменье.

Ехали из деревни молча, каждый со своей невеселой думкой. Одно желание было у всех: бить, как можно больше бить врагов.

* * *

Почти месяц продолжалась напряженная борьба с карателями, пытавшимися блокировать бригаду батьки Мирона. Если вначале фашисты действовали отдельными группами, выступая сразу в нескольких пунктах, то сейчас они держались вместе и двигались лавиной, беспощадно уничтожая все, что встречалось на их пути. Жгли хаты, колхозные постройки, рубили и ломали колхозные сады, варварски поджигали леса.

Крестьяне, предупрежденные партизанами, заранее вывозили свои пожитки и сами спасались в лесах. Не помогали карателям ни грозные приказы, ни их листовки, в которых они не рекомендовали населению покидать свои деревни при приближении войск или полиции. Приказы и листовки угрожали, что с беглецами гитлеровские власти будут сурово расправляться, как с пособниками партизан и партизанами.

Понеся огромные потери в живой силе, растеряв в лесах и болотах большую часть боевой техники и напоровшись на другие партизанские бригады, пришедшие на помощь батьке Мирону, каратели наконец отступили, и это отступление чуть было не превратилось в паническое бегство. Фашисты бросили даже остатки своего обоза и часть машин с ранеными, которых не могли вывезти по бездорожью.

Среди группы пленных гитлеровцев и полицаев оказался и один служащий городской управы. По его словам, он работал переводчиком у карателей. Когда Мирон и Блещик стали допрашивать переводчика, тот прикинулся несчастным человеком, случайно попавшим в беду.

— Какая же у вас беда? — спросил Мирон.

— Да взяли нахально переводчиком в эту людоедскую экспедицию. Сколько издевательств перенес, угрожали расстрелять, если не дам согласия ехать с ними.

— Где вы работали до экспедиции?

— Здесь, в городке, техником в хлебопекарне.

Все показания «хлебопека» оказались ложью. Партизанам удалось разоблачить его как следователя гестапо, гнусного предателя, загубившего десятки советских людей.

Большой урон нанесли партизаны гитлеровским карателям, но и сами сильно пострадали во время блокады. В числе многих других погиб и Павел Дубок. По приказу Мирона его отряд оказывал неотложную помощь бродившим в лесах жителям сожженных деревень. Среди бездомных людей, которых приходилось охранять от карателей, много было раненых, искалеченных. Мирон приказал временно прикомандировать к отряду Дубка почти весь медицинский персонал бригады во главе с врачами. Случилось так, что отряд попал в немецкую засаду. В самом начале перестрелки Дубок понял: партизанам не справиться с превосходящими силами немцев. Оставался один выход — отступление. Направив отряд на длинную гать через болотистую речушку, Дубок с небольшой группой партизан залег на подступах к гребле.

Отряд выбрался из ложбины. С полевой дороги хорошо было видно, как бежали немцы к песчаному холмику. Вот из-за холмика поднялся человек во весь рост. В нем узнали Дубка. Отважного командира окружили немцы, он размахивал винтовкой, заставил нескольких солдат отступить, трое из них свалились под его отчаянными ударами. Судя по всему, немцы хотели взять Дубка живым. Выбив винтовку из рук, навалились на него толпой. И вдруг отскочили в сторону. Еще два фашиста остались лежать на земле, напоровшись на финку, последнее оружие партизана.

Ударила короткая автоматная очередь. Дубок пошатнулся и упал на землю, широко распростерши руки.

Все, кто видел это, примолкли, затихли, обнажив головы. Будто пронзенный острой болью, весь содрогнулся старый доктор. Припав лицом к земле, лежал неподвижно.

Группа немцев отделилась от основной колонны и уже вышла на гать. Доктор выхватил у партизана винтовку и, прицелившись, выстрелил. Один солдат упал.

Это был первый гитлеровец, которого убил доктор за годы войны.

— Видели, видели?! — воскликнул он.— Да стреляйте вы, не пустим их, проклятых.

Дружные залпы партизан заставили немцев залечь. Вскоре они начали отползать назад и торопливо грузить на машины своих раненых и убитых. Колонна гитлеровцев повернула на проселочную дорогу, держась дальше от леса, видимо решив отступить. То ли немцы боялись сами попасть в опасную засаду, то ли хорошо не знали местности и сил партизан, или у них были какие-либо другие соображения,— неизвестно. Так или иначе партизаны смогли забрать своих убитых товарищей. Их было семеро — погибли все, кто остался с Павлом Дубком прикрывать отход отряда.

Мрачный и невеселый ходил Мирон. Он очень любил и уважал Дубка за его солдатскую сметку и живой, веселый характер, который всегда был кстати: и в веселую свободную минуту, и в тяжелое время, когда кое-кто из хлопцев вешал нос, отдавался черной тоске.

Тяжело переживал гибель Дубка и доктор. За последнее время он так сдружился с ним, что даже некоторые старики не на шутку ревновали его к Дубку. Дубок нравился ему своей исключительной ловкостью, умельством в любом деле.

 

10

Во время блокады был серьезно ранен Астап. По поручению Мирона он ходил по деревням, предупреждая население о приближении карателей. Километрах в тридцати от бригады на него налетела конная эсэсовская разведка.

— Кто ты? — накинулись на него спешившиеся всадники.

— Вы же видите кто, селянин.

— Куда и откуда идешь?

— Да вот ищу корову, куда-то сбежала, а может, заблудилась. С самого утра ищу…

— Мы тебе поможем искать! — многозначительно ответили гитлеровцы.

Они старательно обыскали его. Но что можно найти у старого крестьянина, вышедшего в поле за своей сбежавшей скотиной? Единственным оружием, которое отобрали у него и бросили в кусты, был кнут. Это не помешало, однако, эсэсовцам крепко скрутить Астапу руки. Разведка поехала дальше, поручив двум конникам доставить пленного в штаб части. Спустя час Астап очутился в полусожженной деревне, стоявшей над рекой. Пленника привели на крутой берег реки, где стояла старенькая, покосившаяся кузница. Отсюда открывался широкий вид на заречную сторону. Вода уже спала, зеленели луга, более низкие, сырые места желтели сплошными коврами лютика. По вымоинам, по берегам мелких речушек и ручьев тянулись заросли ольшаника, лозняка, кудрявились ивы с не обсохшими еще после паводка нижними ветками. За лугами в синеватой дымке проступала каемка далекого леса. В трепетном мареве чернели кое-где поля, за которыми виднелись деревни.

Над самой кручей стояли три офицера. Один, пожилой, то и дело щелкал фотоаппаратом. Он снисходительно слушал разговор двух молодых офицеров и делал снимки с таким видом, будто выполнял важное государственное дело. Молодые забавлялись, все старались подстрелить аистов, круживших высоко в небе. Тут же, шагах в десяти, стояли и улыбались два солдата, льстиво посматривая на господ офицеров. Офицеры стреляли, видно, из их винтовок.

Когда конвоиры подвели Астапа, пожилой офицер мельком глянул на него, кисло поморщился:

— Ах, еще одного привели, ну сейчас займемся им. Однако везет нашим разведчикам, (скоро столетних начнут приводить.

Он был явно недоволен, господин офицер, высокий гестаповский чин, приехавший из Берлина провести инспекцию карательных частей,— опять отрывают его от любимой забавы. Другое дело, если бы арестованные чего-нибудь стоили, ну хотя бы походили на настоящих партизан. А то, видно, стаскивают с печи и приводят замшелых стариков. Пожилой офицер привез из Берлина и своего племянника, безусого офицера, стрелявшего сейчас по аистам. Племянник только что окончил специальную гестаповскую школу и должен был проходить здесь практику.

Инспектор еще раз глянул на Астапа, лицо его немного прояснилось, в глазах появилось любопытство.

— Ого! — Офицер подошел к Астапу, разглядывая его близорукими глазами.—Да это же патриарх местных лесов. И рост, и борода, а посмотрите на его плечи — настоящий богатырь. Сопротивлялся? — резко спросил он конвоиров.

— Нет, господин офицер…

— Оружие было?

— Нет, господин офицер. У него был только кнут.

— Та-ак. Партизан? — обратился он наконец к Астапу.

— Что вы, господин офицер, какой из меня может быть партизан?

И он рассказал офицеру историю с поисками блудливой коровы, которая повадилась, лихо ее бери, убегать со двора.

Обер-лейтенант, командир эсэсовского батальона, остановившегося временно в деревне, учинил короткий допрос:

— Есть ли партизаны в местных лесах?

— Почему же, есть… Кого-кого, а их хватает…

— А какие отряды?

— Всякие, господин офицер.

— А все же?

— Есть партизаны батьки Мирона, есть еще, которые заслоновцами называются. Всякие есть, разве припомнишь всех?

— Можешь провести нас к стоянке какого-нибудь отряда?

— Почему не провести, кабы знать только, где они размещаются. Они же нас, стариков, и в лес не пущают, нечего, говорят, без дела шататься по лесу, подстрелим еще, чего доброго…

— А из каких деревень партизаны?

— Да как вам сказать, больше пришлые, не здешние. Оно конечно, попадаются и местные, но эти очень таятся, не поймешь, то ли в партизанах он, то ли нет.

— Бросьте вы, обер-лейтенант, свой допрос. Разве не видите, с кем имеете дело? Мы лучше снимем его, это будет чудесный снимок, редкий снимок для наших журналов. Только развяжите ему руки, неудобно увековечивать его связанного. Представьте себе снимок* патриарх местных лесов ведет дружескую беседу в офицерами германской армии. Пусть и за границей кое-кто полюбуется, там немало мастеров расписывать всякие ужасы, якобы происходящее на этой территории.

Астапа развязали. Его снимали в разных позах. Снимали одного, потом в компании с господами офицерами. Инспектор из Берлина, передав аппарат племяннику, сфотографировался с Астапом.

— Веселей, веселей гляди, старый патриарх. О, так ты не рад нам, нашей власти?

— Как вам сказать, господин начальник. Никакой власти пока не видно… Война… А какая радость от войны нам, простым людям?

— Ну, ну, разошелся, старый философ. Война… — передразнил Астапа офицер, но голос его звучал довольно ласково.

— Как прикажете, господин начальник? Отослать его в гарнизон? — спросил обер-лейтенант.

Начальник поморщился:

— Зачем он там нужен, только солдат отрывать от дела.

— Согласен, господин начальник. Но и отпускать его так не стоит. Вы знаете, и такие патриархи иногда стреляют в наших солдат. О, это народ опасный.

— Тогда сделайте так, чтобы он никогда не стрелял.

Обер-лейтенант понимающе глянул на начальника.

— Нет, нет… Он такого уже возраста, что, пожалуй, не стоит этого делать. И день у меня сегодня особенный, как раз именины моей славной Борты, мне не хочется омрачать его даже смертью этого туземца.

— Тогда прикажете сделать ему малую операцию?

— Это пожалуйста!

Конвоиры и двое солдат, отставив свои винтовки к стене кузницы, крепко держали Астапа за руки.

По команде обер-лейтенанта его подвели к массивному стану, сбитому из толстых дубовых брусьев. На нем обычно натягивали шины на колеса.

— Пусть этим делом займется мой племянник, ему полезно для практики.

— А ну, давай свою правую руку, Вот так…— командовал обер-лейтенант.— Клади на брус, да не всю руку, ну чего испугался? Такой богатырь, а боится. Клади на брус указательный палец.

Астап не сразу понял, чего требуют от него. Упирался изо всех сил, пытался вырваться. Но подошли еще два солдата, навалились на него, сжали как клещами.

Безусый офицерик, совсем еще мальчишка, взял у солдата плоский штык и, весь покраснев, старательно пилил им палец Астапа. Хоть и крепок был Астап, жгучая боль пронзила все тело, он чуть не потерял сознание.

Приезжий начальник с мрачным видом наблюдал за работой своего племянника. Вдруг выхватил из его рук тесак, оттолкнул мальчишку в сторону.

— Разве так делают?!

Одним взмахом тесака он отрубил палец, горделиво посмотрел на всех:

— Вот как нужно это делать! Теперь он не сможет больше стрелять.

И обернувшись к старику:

— Можешь идти, да поблагодари бога и меня, что остался жив.

Позеленело в глазах у Астапа, но, собрав все свои силы, старик выстоял, не поддался предательской слабости в ногах. И как ни в чем не бывало весело улыбнулся — так, по крайней мере, показалось высокому начальнику,— затем тихо, спокойно проговорил:

— Спасибо, господин начальник, за ласку вашу!

— Ничего, ничего…— не знал, что ответить, удивленный офицер.— Ну иди, что же ты стоишь?

— Я хочу только спросить, не доктор ли вы, господин начальник?

— Что? Почему ты это спрашиваешь?

— Так ловко отсекли палец, ну как на операции, без всякой боли. Сделайте такую милость, вырежьте бородавку у меня на ноге. Сидит, проклятая, на пальце, страдаю через нее уже несколько лет…

На лице офицера, все время выражавшем нескрываемое удивление, расплылась широкая улыбка. Спустя мгновенье он}оке искренне хохотал, хватаясь за бока. Заодно с ним смеялись и младшие офицеры, почтительно улыбались солдаты и конвоиры.

— Боже мой, боже! Вы посмотрите на этого человека! Святая сельская простота! Разве можно найти что-нибудь подобное в Европе, да и в нашей славной Германии?

Немного успокоясь, он обратился к Астапу:

— Ну показывай свои мозоли-бородавки. Да отпустите его руки, зачем их держать?

Астап наклонился, будто собираясь стащить с ноги сапог. Остальное произошло мгновенно, так что и те, кто остался в живых из этой веселой компании, не могли потом ничего толком рассказать.

Со всего размаха ударил Астап высокого начальника ногой в пах. Крепко был подкован кирзовый сапог Астапа. Не успел, падая, крикнуть начальник, как, схватив с бруска окровавленный тесак, Астап левой рукой всадил его по самую ручку в первого, кто стоял с ним рядом. Не могли же знать гитлеровцы, что Астап прирожденный левша. Все это было так неожиданно, что немцы бросились кто куда. Солдаты забыли о винтовках, приставленных к кузнице. Когда наконец обер-лейтенант опомнился, он бросился в первую очередь на помощь начальнику, лежавшему под кузницей без сознания.

— Ловите, ловите его! — догадался наконец скомандовать обер-лейтенант.

Солдаты бросились к винтовкам. Но Астапа уже и след простыл. Ошеломив врагов, он в мгновение ока очутился над береговой кручей и, не» оглянувшись, бросился в омут, пенившийся водоворотами. Холодная вода сомкнулась над его головой. Быстрина подхватила и понесла вниз по течению. Чуть не захлебнувшись, Астап из последних сил старался держаться ближе к берегу, густо укрытому кустарником, из-за которого гитлеровцы не могли его заметить.

А над кручей бегали растерявшиеся солдаты. Некоторые бросились бежать вдоль берега, стреляли, суетились.

Астап тем временем был на другом берегу. Спрятавшись в лозняке и порвав сорочку, он кое-как перевязал окровавленную ладонь, разулся, вылил воду из сапог. Уже вечерело, обсушиться было негде, и, отжав немного одежду, он двинулся стежками к деревне, где были у него знакомые. Шел, согревался ходьбой и временами говорил вслух:

— Я вас научу, проклятые выродки, как пальцы людям отрубать…

Астап проболел около месяца,— очень простудившись в реке, схватил воспаление легких. Все свои знания, все силы употребил доктор, чтобы выходить старика. И вот наконец больной, который некоторое время едва узнавал его, после очередного приема микстуры жалобно попросил:

— Дал бы ты мне, доктор, чего-нибудь такого, что действительно согревает, вместо этой дряни, которой угощаешь меня…

Доктор, ничего не ответив, бегом бросился к Мирону.

— Все в порядке, товарищ командир, будет жить Астап.

В знак великой своей радости доктор и Мирон дали больному маленькую порцию. Тот проглотил ее без особого восторга и, вздохнув, даже попрекнул своих друзей:

— Как вижу я, скупердяями вы становитесь, только душу мою раздразнили…

— Ну, ну, Астап, ты не очень рыпайся, доктор знает меру…— ласково проговорил Мирон.

— Такая капля комару только, а не мне, живому человеку.

— Ладно, ладно, отлежишься как следует, тогда отпразднуем твою поправку.

Когда Астап начал поправляться, проведать его пустили и Пилипчика. Мальчуган раньше только в окно мог увидеть дядьку и очень скучал о нем, боясь, что он, чего доброго, еще и умрет в этом госпитале. Чувствуя, что он провинился перед дядькой, кое-что сделал без его ведома, Пилипчик держался с ним довольно осторожно, дипломатически, старался не садиться очень близко к Астапу, держать дальше свои уши, которые обычно отвечали за все его проступки. То и дело налегал на землянику:

— Вы, дяденька, ешьте, очень сладкие ягоды, я уже несколько дней их собираю, но мне не разрешали заходить к вам.

Помолчав минуту, Астап, вздохнув, ответил:

— Ты ко мне со своими ягодами не подлаживайся. Вижу тебя насквозь и все дела твои вижу. Так кто это танки рвал?

— Дяденька, никто их не рвал, они сами сгорели. Да какие там танки, всего два…

Сказал Пилипчик и смутился: будет ему теперь за эти танки. Но Астап не ругался, как обычно, когда узнавал о его упражнениях с оружием. Даже тихо позвал к себе:

— Иди, иди, не бойся! Раз сделал так сделал, пусть они еще больше горят, эти танки…

Взял за руку, прошелся ладонью по непокорным вихрам Пилипчика.

— Подрос ты, мой хлопец. Скоро четырнадцать будет, настоящий солдат. Что ж, приходится и нам с тобой воевать, никуда не денешься. Где же ты мину взял, однако?

— Да мне когда-то Дубок дал, мы тогда думали немецкие автобусы рвать, но не пришлось в тот раз. Обращаться с ними я умею, Дубок научил меня.

— Ну что ж, если хорошо сделал, хвала тебе. На рожон только не лезь, хлопчик.

— Да я осторожно, дядька, никакой немец не подкопается.

— Смотри ж… Земляники я твоей немного возьму, а остальную бери, полакомитесь там с Васильком.

— Да мы еще наберем, а вы ешьте, не жалейте.

— Ладно, ладно. Раз сказал, значит, приказано. Да вот еще мой приказ тебе: если опять случится у тебя какое дело, смотри Василька не втягивай в него.

— Что вы, дядька, он же еще совсем маленький, горькое дитя, можно сказать,— стараясь перенять манеру Астапа, ответил Пилипчик.

— Вот видишь, горькое… так, чтобы все было хорошо… А то не посмотрю, что ты танки жег…

— Раз я сказал, дядька, значит, конец.

— Ну хорошо. Если будешь случайно на острове, передай привет от меня старикам и скажи, что и сам скоро к ним наведаюсь.

— Скажу, дяденька. Если не сам, то через людей передам.

Пилипчик радостный вышел из хаты и прошелся колесом по двору, что было у него признаком самого хорошего настроения. Хотел выкинуть еще какое-нибудь коленце, но вспомнил вдруг слова дядьки: мы же с тобой солдаты, Пилипчик. Вспомнил и присмирел: солдатам ли, будто малым детям, выкидывать разные штуки? Шел важный, задумчивый. В памяти всплыла история с танками, и Пилипчик сам теперь удивился: как все удачно вышло. Ведь он собирался взорвать один танк, да и мина у него была только одна. А произошло все так. Пилипчик по своей инициативе шнырял по округе. Вот и выследил он целое танковое подразделение, как говорил он потом. Правда, было в «подразделении» всего пять танков, да и те как стали близ одной деревни, так и стояли несколько дней, будто вкопанные. Видно, не хватило горючего. Вот и задумал Пилипчик подобраться к танкам в удобное время и подложить под один из них Магнитку, припасенную в его тайнике. Он точно выяснил: где, в каких хатах размещена команда, где стоят часовые и когда они сменяются. Ночью, подобравшись к танкам, Пилипчик увидел: неподалеку от них стоит огромный грузовик-бензиновоз, объемистая цистерна. «Видно, горючее для танков привезли,— подумал он и сразу же внес поправки в свой план: — Танк без горючего не страшен, никуда он не двинется». И когда совсем стемнело, ему удалось ползком подобраться к бензиновозу и поставить под него маг-нитку.

Несколько часов терпеливо просидел Пилипчик в густом кустарнике, потеряв всякую надежду на успех. Уже небо начало светлеть, на востоке все шире и шире расплывалась розовая полоса. Пилипчик собирался идти домой, и вдруг ослепительная вспышка осветила деревья старого кладбища, возле которого стояли танки. И грянул взрыв, затем появилось пламя, вначале небольшое. Но оно росло с необыкновенной быстротой. Расползаясь по земле, взлетело огромным огненным столбом с густыми клубами черного дыма. Пилипчик видел, как пламя охватило два танка, стоявшие ближе к цистерне. Перепуганный насмерть часовой сделал несколько тревожных выстрелов. Поднялась стрельба в деревне. Напуганным гитлеровцам показалось, что на деревню совершают налет партизаны. Пилипчик не стал долго ждать и быстро двинулся к своим. Не прошел он и километра, как сильный взрыв чуть не заставил его пригнуться к земле. Вскоре послышались два взрыва послабее. Если бы Пилипчик был ближе к месту диверсии, он увидел бы, как взорвалась цистерна, а за ней взлетели в воздух пушечные башни двух танков. В них рвались боеприпасы.

Стрельба давно утихла. Гитлеровцы с большим трудом отвели от пожара уцелевшие три танка и, не рискуя оставлять их в деревне, спешно переправили в расположение своих основных сил. На месте пожара остались покореженные взрывом остатки бензиновоза и обгоревшие, изуродованные танки.

Сначала ни немцы, ни партизаны не знали действительной причины событий. Пилипчик счел за лучшее промолчать до поры до времени, так как побаивался деда Астапа, не зная, как тот будет реагировать на его секретную операцию, которую он ни с кем не согласовал. Но долго молчать Пилипчик не мог, и первый, кому он сказал о своих приключениях, был его верный приятель Василек. Заставив его несколько раз поклясться, что он «никогда ничего и никому не скажет, хотя бы вот настолечко или наполстолечко», он сообщил ему о проведенной операции. Конечно, Василек, не имевший особенных оснований доверять каждому слову Пилипчика, встретил это сообщение довольно равнодушно и даже высказал определенное сомнение:

— Ты всегда хвастаешь, Пилипчик!

— Я? Хвастаю?

— Ты. Ты же врун и хвастунишка!

И сколько ни божился Пилипчик, сколько ни говорил: «Чтоб мне с места не сойти, если я обманываю, пусть меня гром убьет, если я вру»,— Василек все же стоял на своем:

— Не так уж легко танк взорвать. Вон партизаны бьют их из специальных ружей, а у тебя такого ружья не было.

— Ну так что из того, что не было? У меня зато была магнитная мина.

— Хвались!

В разгар спора к ребятам подошла Ирина Петровна, которая присматривала за детьми. На ее вопрос, о чем идет речь, Василек без всякого злого умысла, простодушно ответил:

— Да вот Пилипчик хвастает, что два танка взорвал.

— Мало ли чем он хвастает, ты его только слушай!

— Магнитной миной он еще никогда не хвастал.

О мине услыхал Мирон. Точная проверка боеприпасов выявила недостачу двух магниток. На другой день, чтобы не делать лишнего шума, Мирон сам наведался в хату, где жил Пилипчик. Тот сразу понял, почему пришел командир бригады.

— Я не брал, дядька Мирон, правда, не брал.

— Чего ты не брал? — лукаво прищурился Мирон.

— Магнитки не брал. Мне Дубок дал, когда практиковался на немецких автобусах… Мы с ним вместе ходили, но ничего не вышло. А я собирался отдать их назад, когда Дубок погиб, да вот все не собрался…

— У тебя еще одна осталась?

— Осталась, дядька Мирон…— вздохнул Пилипчик.

— Сдашь ее сегодня же.

— Так она далеко в лесу спрятана. Когда мы шли обратно с Дубком, взяли и спрятали.

— Ладно, завтра принесешь. А теперь рассказывай, как ты танки поджигал.

Пилипчику пришлось подробно рассказать о своих приключениях.

Выслушал его батька Мирон, похвалил:

— Молодец, что сжег. А мину все же принеси и сдай. И впредь запомни: без моего ведома ни на шаг. Понял?

— Понял, дядька Мирон,— еще раз вздохнул Пилипчик.

В тот день он долго распекал Василька!

— Изменник несчастный, вот кто ты!

Василек оправдывался как мог, И только тогда Пилипчик перестал приставать к малышу, когда тот искренне сказал:

— Я же взаправду не знал, какой ты герой. А теперь все знают, что ты храбрый. И я это говорю.

На том и помирились. Пилипчик обещал показать Васильку — когда отойдут немцы дальше — остатки сожженных им машин.

 

1

Карательные экспедиции немцев не прекращались. Правда, у них не хватало сил проводить операции на всей территории сразу. Проведут операцию в одной зоне, потом, подтянув подкрепления, перебираются в другую.

К выступлению против партизанских соединений Соколича они готовились долго. Собрали эсэсовские части, полицию, несколько регулярных частей. В операцию включились авиация, артиллерия, танки. Экспедиция не застала врасплох партизанский штаб Соколича, От языков, из перехваченных документов узнавали об оперативных планах гитлеровцев. Портили дороги, мосты, минировали наиболее удобные для немцев проходы среди болот и особенно подступы к партизанскому аэродрому. Исключительное внимание уделяли охране населения. Временные убежища, специальные гражданские лагеря в лесах, удобные места для незаметного массового передвижения людей — все это было подготовлено заранее.

Конечно, нельзя предусмотреть всего, ведь и планы немцев менялись. Много было неожиданностей, ситуация менялась иногда каждый день, осложняя работу партизанского штаба. Немцы начали операцию массовой бомбежки деревень партизанской зоны. Даже молодые летчики, проходившие на авиационных полигонах учебную практику бомбометания, перенесли свою учебу на партизанские деревни. Но массовые налеты не дали того эффекта, на который рассчитывали немцы. Не станешь же бомбить подряд все леса и болота, все многочисленные деревни.

Бросив против партизан все свои наличные силы, немцы беспощадно жгли деревни, жестоко расправлялись с людьми, которые попадали в их руки, вытаптывали посевы. Партизаны не принимали открытого боя, маневрировали. Многочисленными атаками с флангов, неожиданными ночными налетами на отдельные подразделения партизаны выматывали врага. Провели несколько удачных диверсий на гитлеровских аэродромах, что сразу уменьшило активность авиации. В бессильной ярости бросались из стороны в сторону гитлеровские части, вымещая свою злобу на людях, которых удавалось им захватить. В самый напряженный момент, когда гитлеровцы пробрались в глубь партизанской зоны, когда несколько танковых взводов прорвалось чуть не к самому аэродрому, произошли события, которые сразу спутали все планы гитлеровцев. Чешские артиллеристы, перешедшие в свое время к партизанам, вместе с артиллеристами Капуши и бронебойщиками других отрядов заманили довольно крупную танковую группировку на узкую и длинную гать в пойме одной речушки. Около двадцати танков осталось лежать неподвижной железной грудой на развороченной гати.

А в следующую ночь Андреев с тремя отрядами пробрался в немецкий тыл и совершил удачный налет на деревню, в которой разместился главный штаб карательной экспедиции. Налет был настолько неожиданным, что немцы не могли ни сопротивляться, ни убежать. Охранный батальон перебили, захватили богатые трофеи, все документы штаба. Попал в плен и командующий экспедицией, эсэсовский генерал, и еще несколько офицеров штаба. Экспедиция была обезглавлена.

А тем временем под самым Минском, в местности, в которой гитлеровцы чувствовали себя в полной безопасности, партизаны уничтожили почти полностью все областное руководство полиции и жандармерии. Не так далеко от города находился довольно большой полицейский гарнизон. В самом начале карательной экспедиции гарнизон заслужил благосклонность немцев тем, что беспощадно уничтожил несколько деревень, загубив сотни безоружных людей. Фашисты решили наградить отважных полицаев, организовать специальное торжество в местечке, где стоял «прославленный» гарнизон.

Штаб Соколича точно узнал о дне, когда минское начальство поедет выдавать награды. Специальное задание Соколич поручил диверсионному отряду лейтенанта Комара.

В назначенное время Комар с полсотней бойцов из своего отряда и взводом молодежно-комсомольского отряда разведчиков сидел в засаде в завалах из спиленного по обеим сторонам дороги леса. По заказу немцев лес повалили, но расчистить и вывезти его еще не успели. Принимала участие в операции и Майка Свет-лик. Она наведалась в этот день в молодежно-комсомольский отряд, где раньше была комсоргом, и, узнав, что один взвод отправляется на задание, решила пойти вместе с ним.

Комар выставил дозорные посты, обязанные незаметно сигнализировать о приближении машин и об их количестве.

Стояло свежее июльское утро. Лес полнился птичьими голосами. Смолистый запах поваленных вдоль дороги деревьев смешивался с густо настоянным запахом согретого солнцем чабреца. Среди вереска краснели кое-где звездочки дикой гвоздики, синели лесные колокольчики, желтели соцветья бессмертника. Хрупкие сыроежки выстроились вдоль кювета; в зарослях молодых осинок у канавы, через которую был переброшен небольшой мостик, отважно поднимал свою красную шапку мухомор. Любопытные сороки покружили над дорогой и, чем-то встревоженные, полетели в глубину леса. Пестрый удод сидел на телефонной проволоке и горел под солнцем как радуга.

Над дорогом, над лесом кружил коршун, высматривая добычу. Майке захотелось пугнуть его, крикнуть, хлопнуть в ладоши. Но уже от одного бойца к другому полетела команда: «Внимание!»

И сразу, казалось, исчезли и лесные ароматы, и солнечное тепло, и прозрачное небо, в котором таяли перистые облачка. Все следят за дорогой, откуда едут гитлеровцы. Слышно, как гудят моторы машин.

— Без команды не стрелять!

На месте засады тихо-тихо. Каждый чувствует, как бьется его сердце. Вот промчались три мотоциклиста. Пусть едут, их переймут хлопцы, которые сидят в лесу дальше. За мотоциклистами пылит танкетка. На некотором расстоянии от нее, чтобы не попасть в густую пыль, медленно движется несколько легковых автомашин. За ними — два грузовика с автоматчиками. Один из них отстал, что-то не ладится с мотором.

Немцы, видимо, чувствовали себя в полной безопасности. Танкисты высунулись по пояс из брони, офицеры ехали в открытых машинах, будто собрались на веселую прогулку в лес.

Притаившись за поваленными деревьями и наблюдая за машинами, все невольно поглядывали на маленький мостик, к которому приближалась танкетка, замедляя ход, чтобы не очень отрываться от колонны. Вот осталось метров пять… Сизая трясогузка, беззаботно бегавшая по доскам мостика, вспорхнула, улетела, вспугнутая машиной.

Майка, наблюдавшая за мостиком, далее вздохнула! «Как хорошо, что улетела, как хорошо…»

Вздымая облако пыли, загремел взрыв. Танкетка резко крутнулась на месте, расщепляя обломки досок. Еще раз рванулась и опрокинулась боком в кювет. Видно, перебита была одна гусеница. А гранаты уже рвались возле машин, захлебывались два партизанских пулемета, сухо трещали автоматы. С легковых машин пытались отстреливаться, даже бросили гранату, но сопротивление было явно бесполезным и бесцельным. Отставший от колонны грузовик с автоматчиками хотел повернуть назад, но, встреченный сильным огнем группы партизан, прикрывавших засаду, проехав несколько метров, остановился. С бортов соскакивали автоматчики. Из кабины шофера выскочил офицер и бросился в лес. За ним погнался Комар.

— Сдавайся! — крикнул он, настигая гитлеровца. Гитлеровцы отстреливались. Партизаны видели, как лейтенант, стреляя на бегу, вдруг будто споткнулся, задев можжевеловый кустик, и упал на желтый песок, выпустив из рук автомат.

Майка вскрикнула, на мгновенье прикрыв лицо руками.

— Бегите туда, бегите! — бросилась она наперерез гитлеровцу. Но хлопцы опередили ее, переняв его меткой пулей. Скоро операцию закончили.

Склонившись над лейтенантом, Майка нетерпеливо епрашивала у медсестры, делавшей перевязку:

— Да скажи ты мне, будет он жить?

— Будет, будет, не волнуйся… Помоги лучше мне перевернуть его на другой бок, да смотри…

Комара положили на спину, забинтовали пробитую грудь. Окончив перевязку, медсестра пощупала пульс, улыбнулась:

— Ну, будет жить лейтенант. Рана не такая уж страшная.

Майка припала ухом к груди хлопца. Ее хмурое лицо постепенно прояснялось. А вокруг уже собирались партизаны. Раненый попросил пить. Потом открыл глаза, обвел всех долгим взглядом, будто присматриваясь, где он и что с ним.

— Документы? Все документы… собрать. Его поняли.

— Уже собрали, товарищ командир. И документы гитлеровцев, и наградные списки полицаев, и даже приготовленные медали.

Нужно было торопиться. Один из грузовиков колонны уцелел. На него погрузили трофеи и раненых и, свернув на лесную глухую дорогу, направились к своим. Скоро пришлось оставить грузовик. Раненых и трофеи перегрузили на телеги. В некоторых местах останавливались, забирались в лесные дебри, обходили ночью полицейские гарнизоны. Через сутки с лишним добрались до своих и сдали раненых докторам.

Соколич объявил участникам операции благодарность. Оказалось, они уничтожили тридцать семь человек разных полицейских и жандармских чинов. Среди убитых сам гебитскомиссар области, правительственный инспектор гестапо, начальник областной жандармерии, разные зондерфюреры и более мелкие гестаповцы. Захвачены важные оперативные приказы и специальное распоряжение Кубе о поголовном уничтожении населения партизанских районов. Когда партизаны узнали о замыслах гауляйтера, раздались голоса:

— Смерть людоеду!

Так родилась мысль у партизан, у народа — свести наконец счеты с гауляйтером, который не прекращал жестоких расправ с мирным населением, несмотря на грозные предупреждения партизан.

Животный страх за свою шкуру все чаще и чаще охватывал Кубе, особенно после взрыва на вокзале. Он хорошо понимал: если бы не случай — срочный телефонный разговор с Берлином, не ходить бы наместнику Гиммлера да, видно, и ему самому, Кубе, по земле. С того дня и особенно после взрыва в театре на торжественном собрании, организованном во вторую годовщину захвата Минска (Кубе случайно покинул собрание за минуту до взрыва), он инстинктивно почувствовал, что за ним специально охотятся партизаны. Страх не покидал его, когда ему приходилось пройти небольшое расстояние от квартиры до дома генерального комиссариата или ехать на машине по городу. Он старался ездить на разных машинах, менял номера машин, менял маршруты поездок, боялся уже бывать в тюрьмах, в лагерях.

Настроение Кубе ухудшалось с каждым днем. Не успел он опомниться от разгрома штаба карательной акспедиции и потери десятков танков, как чуть не заболел, услыхав о гибели руководителей областной полиции и жандармерии, его ближайших помощников. Он буквально умолял штаб верховного командования срочно прислать ему новые полицейские соединения и регулярные части. Он доносил штабу, что разгромом партизан окажет исключительную помощь великому германскому наступлению, о котором трубили во всех газетах и по радио. Ему ответили, чтобы он внимательней познакомился с новым приказом штаба — приказ вот-вот передадут по радио — и сделал для себя надлежащие выводы. Еще до приказа были получены срочные телеграммы с требованием немедленно отозвать из карательной экспедиции все регулярные части и направить их на фронт.

Гауляйтер понимал, что объявленное с такой помпой наступление, видимо, терпит неудачу, а может, и совсем провалилось. Вечернее радио кое-что прояснило, хотя переданное сообщение и было не очень понятным. Ведь говорили недавно о немецком наступлении, а в сообщении речь шла о большом наступлении русских.

Гауляйтер старался выместить свою злость на людях, чьи судьбы были в его руках. Всех обитателей еврейского гетто, а их оставалось еще тысяч шесть, ликвидировали. Последними в гетто были расстреляны члены еврейского комитета и сформированная в свое время еврейская полиция. Предателей не спасли от смерти ни их услуги немцам, ни их гнусная провокаторская деятельность, в результате которой погибло более сотни тысяч ни в чем не повинных людей.

Почти ежедневно проводились чистки тюрем и лагерей. Машины-душегубки работали с полной нагрузкой. И днем и ночью дымила печь Тростянца. А на огромных кладбищах: и в лесу под Тростянцем, и в противотанковых рвах, и в глиняных ямах кирпичных заводов, и всюду, где были зарыты тысячи и тысячи жертв массовых экзекуций,— ходили команды смертников. Они раскапывали могилы, и давние и свежие, вытаскивали трупы и складывали их штабелями вперемежку с дровами, бревнами. Штабеля поджигались, и черный дым расстилался над полями и лесами.

Кубе разрабатывал все новые и новые директивы, отдавал приказы об организации лагерей, в которые перевозили часть людей из старых лагерей и посылали только что арестованных — больных и слабосильных. В этих лагерях почти не расстреливали, не выводили на работу. Невольникам не строили бараков, они могли сами, если хотели, вырыть в земле норы, пещеры, чтобы укрыться от дождя и непогоды. Могли просто лежать под деревьями, если были не в силах вырыть себе какой-нибудь окопчик. Изредка привозили в лагеря гнилую картошку, свеклу, предоставляя узникам право самим готовить себе какое-нибудь постное варево. Пленные сами хоронили умерших, которых с каждым днем становилось все больше и больше. Эти лагеря не имели никаких построек, кроме ограды из колючей проволоки и бревенчатых бараков, в которых помещалась многочисленная охрана с овчарками. Солдаты охраны никогда не заходили за ограду в лагерь. Изредка заглядывал врач, но приезжал он не для лечения, а только для того, чтобы констатировать наличие определенной болезни. Если желаемой болезни не было, доктор принимал надлежащие меры. Охранникам строго запрещалось иметь какой-либо контакт с обитателями лагеря. Инструкция предписывала им держаться дальше от них, не прикасаться к ним, к одежде их и пожиткам.

Это были секретные тифозные лагеря, то последнее средство, на которое рассчитывали гитлеровцы, чтобы каким-то образом обескровить в недалеком будущем Советскую Армию, наступление которой успешно развивалось. Фашисты рассчитывали заполучить в качестве своего верного союзника тифозную вошь.

 

2

Нина Васильевна и обрадовалась и немного затосковала.

Обрадовалась известию, что ее в скором времени вывезут из города в партизанскую зону. Связной посоветовал ей запасти побольше медикаментов, так как вывезут не только ее, а и всю аптек}, в которой она уже несколько месяцев работала заведующей.

Затосковала потому, что боялась за судьбу своих детей. Она знала, что всякие выезды из города, особенно теперь, связаны с большими трудностями. Рисковать самой — одно, а ставить под такую же угрозу жизнь детей ей не хотелось. Но впереди рисовались такие заманчивые перспективы и для нее и для детей, что не страшно было пойти на любой риск.

Наконец наступил долгожданный день. Ее предупредили, чтобы вся семья приготовилась отправиться завтра в дорогу и чтобы она явилась в аптеку за два часа до ее открытия. Аптека находилась на окраине города и работала только днем.

И вот уже в шестом часу утра она была в аптеке, еще раз осмотрела на складе ящики, в которые заранее упаковала все, что нужно было вывозить. В семь часов во двор въехал огромный немецкий грузовик. Она открыла дверь. Шофер и один солдат — оба в немецкой форме — быстро погрузили ящики на машину. Прошло еще полчаса, и Нина Васильевна сидела с детьми в кузове грузовика. Высокие борта машины скрывали ее от посторонних глаз. Машина заехала еще в несколько мест. Появились новые грузы и несколько пассажиров, которых она не знала.

Нина Васильевна понимала, что все они свои люди, которые по тем или иным причинам выбираются из города. Она занялась детьми, накормила их, хотела уложить спать на своих небольших узелках. Но они, попав в новую среду, интересовались всем: и машиной, и пассажирами, и вещами, с которыми встречались впервые в жизни. Лишь когда подходили солдаты, дети настораживались, умолкали. Скоро и им передалась тревога взрослых, которых волновала какая-то непредвиденная задержка,— десять машин стояли впереди, образовав затор на окраине города. Два молоденьких офицера с нетерпением посматривали вдоль улицы. Кого-то ждали.

Один из пассажиров поделился своей мыслью:

— Командира ждут.

Все заметили, как один из офицеров махнул рукой, и солдаты начали садиться в машины. Пассажиров еще раз предупредили, чтоб они, выезжая из города, не очень высовывались из-за бортов. Предупреждали солдаты.

Наконец машины тронулись. Полицейская застава за городом не остановила их для проверки, и, набирая скорость, грузовики запылили по шоссе. Отъехав километров тридцать, свернули на лесную дорогу, а километров через десять остановились в густой березовой роще. Видимо, руководители колонны снова кого-то ждали, послали на шоссе мотоциклиста. Когда он вернулся, по разочарованным лицам офицеров можно было заключить, что поездка его не дала никаких результатов.

Колонна снова двинулась в путь. Вскоре Нине Васильевне и другим пассажирам пришлось пережить несколько тревожных минут. Возле одного местечка колонну пыталась остановить полицейская застава. Начались споры между офицером и старшим полицейским, который настаивал на том, чтобы колонна подождала.

— Разве ты не видишь, что идут немецкие машины с немецкими солдатами?

— Вот потому и приказано задержать вас, какие-то будут вам распоряжения.

— Ну что ж, попробуй, если можешь! А если будет хоть один выстрел с вашей стороны, живым не оставим.

Полицай глянул на машины, из которых выглядывали готовые к бою пулеметы, и безнадежно махнул рукой. *

— Наше дело довести до вашего сведения приказ, а дальше мы вам не указчики, мы никогда не воюем с немецкими солдатами…

— Так бы сразу и сказал.

Офицер, который с проводником вел колонну, заметно волновался. Правда, он получил приказ от командира роты не ждать его, если он вовремя не присоединится к колонне, и ехать самостоятельно. Командир нагонит колонну на легковой машине и, в худшем случае, опоздает на какой-нибудь час. Но прошло уже более часа, если считать стоянки, а командира все не было. Если он поедет этой же дорогой, полицаи, чего доброго, могут и задержать легковую машину. Своими сомнениями офицер поделился с проводником. Но тот успокоил его: в первой же деревне, куда они попадут, будет сделано все, чтобы предупредить командира и посоветовать ему поехать по безопасной дороге. Действительно, проводник поговорил в деревне со связным, и тот немедленно пошел в обход полицейской заставы.

Под вечер машины, блуждая лесными и проселочными дорогами, добрались наконец до условленного места. Произошла радостная встреча с партизанами. О приезде дали знать в штаб, и к вечеру приехали Соколич, Слышеня и один из чешских офицеров. Слышеня чувствовал себя бесконечно счастливым, встретившись наконец с женой. Он так заговорился с ней, что не заметил детей, которых, понятно, никогда не видел, и Нина Васильевна в шутку упрекнула его:

— Это называется батька, о семье совсем забыл, о детях не заботится.

Он бросился к малышам, тут же вспомнил, что еще в Москве приготовил им разные гостинцы, которые берег несколько месяцев. Спустя минуту дети сидели уже у него на плечах и друг перед другом хвастались своими подарками.

Улыбнулся Соколич:

— Счастливый ты человек, Вадим Рыгорович! Отлучился от жены на каких-нибудь два года, глядь — полна хата детей!

— Действительно счастливый, Василий Иванович. Не я один заметил, что около детей человек чувствует себя значительно лучше, одним словом, настоящим человеком становится.

Драгош не явился ни через час, ни поздно вечером. Не дождались его и на следующее утро. Не было и девушки, которая, как знал Соколич, имела отношение к переходу на сторону партизан всей этой группы чехов.

Сейчас же была дана команда разведчикам, связным выяснить причины задержки.

 

3

Это был очень счастливый день для Лены. Наконец сбывалась ее надежда попасть к настоящим партизанам, о чем она думала уже несколько месяцев. Ей разрешили выехать из города.

— Скажи родителям, что тебе обязательно нужно выехать, оставаться в городе нельзя, — объявил Женька.

Драгош заехал за ней в семь часов на легковой машине. Они уже собирались поехать в его роту, как вдруг Драгош вспомнил об одном невыполненном поручении. Вместе с вещами, взятыми уже на грузовик, нужно захватить с собой и давно подготовленную партию газетных шрифтов. Багаж не очень тяжелый, и Драгош решил взять его в легковую машину. Когда они выехали на главную улицу, Драгош заметил, что одна встречная машина повернула и поехала за ними. Он не придал этому значения, тем более что машина вскоре отстала и остановилась возле какого-то дома, видимо учреждения,— у ворот стоял немецкий часовой.

Подъезжая к полицейской заставе за городом, Драгош заметил там две машины и группу гестаповцев. Встречаться с ними Драгош не собирался, тем более что товарищи из штаба батальона предупреждали о некотором интересе к нему со стороны полевой жандармерии и даже делали намек, чтобы он был исключительно осторожен, если имеет какие-нибудь «грехи».

Драгош повернул машину обратно, прибавил скорость. В боковое зеркальце видел, как гестаповские машины, прибавляя скорость, помчались за ним. Лена поняла: происходит что-то нехорошее. Как бы угадав ее мысли, Драгош пытался успокоить ее:

— Ничего особенного, просто проверка документов. Мы постараемся оторваться от них, ты не волнуйся!

Но Лена видела, что и сам он волнуется. Свернул в боковую улицу, но после дождей там такая грязь, что машина еле-еле выбралась из нее. Одна из гестаповских машин совсем завязла, но вторая сумела проскочить. Машина Драгоша мчалась уже на самой большой скорости, заносило задние колеса на резких поворотах. Вот снова главная улица, и Драгош снова летит в прежнем направлении, надеясь прорваться через полицейскую заставу. Ведь там нет теперь гестаповских машин, а с полицаями разговор короток: пара гранат — и путь будет открыт. Только бы не было этих черных дьяволов, трудно одному управиться с ними.

Столбы пыли поднимаются за машиной, в страхе разбегаются встречные прохожие. Но, видно, не убежать тебе, Драгош, от черных мундиров: уже не две, а несколько машин мчатся следом. Вот одна обгоняет. Гестаповец, высунувшись из машины, размахивает револьвером, жестами приказывает остановиться. Нет, не будет останавливаться Драгош. Гестаповец пытается загородить ему дорогу своей машиной, резко поворачивает ее боком, дает команду встречным машинам, чтобы они тоже закрывали дорогу. Но на предельной скорости несется машина Драгоша, и гестаповец, боясь попасть под ее удар, едва успевает отскочить в сторону. Лена с побледневшим от страха лицом смотрит, как настигают их проклятые.

Вот и приходит то, о чем никогда не хотелось ни думать, ни гадать. А жизнь только что начиналась. И впереди столько хорошего, манящего. И вдруг все обрывается, гибнет, гибнет тогда, когда перед тобой открылась еще более широкая дорога, где так много неизведанного, нового, где радость и счастье.

Руки Драгоша слились с рулем машины, ему невозможно даже оглянуться на Лену, надо смотреть только вперед, только вперед. Он старается, как только может, успокоить ее:

— Вот проскочим железнодорожный мост, вырвемся за город, домчим до леса, а там никто не догонит нас, никто не задержит…

Железнодорожный мост над улицей приближается с молниеносной быстротой. Все чаще и чаще слышатся выстрелы. И вдруг машину резко заносит вправо,— видно, перебили заднее колесо. С разгона машина пробивает хлипкий заборчик, еще мчит несколько метров через кусты крыжовника, молодого вишняка и на метр-полтора поднимается на железнодорожный откос.

— Убегай! — кричит Лене Драгош, едва открыв покореженные дверцы кабины.

— А ты! — И в глазах ее смертельный ужас.

— Убегай, говорю, я их тут задержу. Она заколебалась.

— Приказываю: убегай! Иначе погибнем оба. Скорей!

Она бросилась в заросли вишняка, перебралась в чей-то огородик, оттуда попала в переулок, потом какой-то горбатенькой уличкой выбралась на главную улицу и не торопясь, чтобы не привлекать к себе внимания прохожих, пошла дальше. Шла, а сердце полнилось великой печалью: как же он там — один против целой стаи зверей? Боже мой, как пригодился бы теперь автомат, который отдала она Женьке. Не с голыми же руками идти против вооруженных до зубов гестаповцев. Прислушивалась к затихающей стрельбе возле железнодорожного моста. Каждый выстрел будто острым гвоздем пронзал ее сердце.

Ее мысли были так сосредоточены на том, что происходило у моста, что она ни на что не обращала внимания, ничего не примечала и не слыхала, как ее позвал знакомый человек.

Она растерянно ответила что-то, сослалась на какое-то срочное дело и хотела идти дальше. Но человек пошел рядом и уже совсем тихо, шепотом проговорил:

— Не советую вам ходить по улицам сегодня. Пойдемте ко мне.

Она удивленно глянула на него. Какое он имеет право так обращаться к ней? Раза два, правда, видела его на явочной квартире вместе с Женькой. Она поняла наконец, что человек этот имеет, видно, какое-то отношение к делам, которыми занимается Женька.

— Идемте, торопитесь, вам нельзя оставаться здесь, на улице. После я вам все объясню.

Это было сказано таким тоном, который не допускал никаких возражений. Что ж, не чужой человек, не враг. Пошла с ним. Вздрогнула, когда один за другим прогремели несколько взрывов.

— Боже мой, это, видно, машина! — невольно вырвалось у нее.

— Нет, дорогой мой товарищ, машины так не рвутся. Это куда более серьезно, чем любая машина. Вот, слышите?

Взрывы раздавались то и дело, но теперь уже куда тише, чем прежде.

— Я перейду на другую сторону улицы,— сказал он на перекрестке,— а вы идите, как идете. Видите домик возле старой березы? Зайдите туда и скажите тому, кто вас встретит, что вы пришли за примусом, который отдали в починку. Спросят, когда сдавала, ответьте, что сам дядька Андрей сдавал. Запомнили?

Она быстро вошла в маленький домик с сенями, накрытыми почерневшей фанерой и листами обожженной — видно, с пожарища — жести. Ее встретила бабулька, которая до этого копалась в огороде. Выслушала ее и, обтерев руки о фартук, привела в хату.

— Вот в этой комнатке и размещайся. Может, есть хочешь?

— Не хочу…— хотела было сказать «тетенька», но не решилась.— Не хочу, бабушка.

— Ну как хочешь… Захочешь спать, ложись тут, на кушетке, да не обращай внимания, если мои мастера стучать начнут, они как раз на обеде.

Действительно, Лена увидела через коридор стоявший в другой комнатке убогий слесарный верстак, а на полу груды разной посуды, ведер, примусов и других вещей домашнего обихода.

Долго не могла заснуть Лена. И не новое место и незнакомые люди, с которыми пришлось ей встретиться, были тому причиной. Ее волновали мысли о Драгоше. Что сталось с ним, какая судьба постигла этого человека? Страшная, видно, судьба…

Сотни разных тревожных вопросов вставали один за другим, но ответа не было. Давно уже настала ночь, а девушка все мучилась в догадках, предположениях.

 

4

На их след напали дня два назад. Гестаповцы не прекращали поисков редакции и типографии подпольной газеты. Каждый новый номер «Звязды» доставлял им немало хлопот: изучали шрифты, сравнивали их со шрифтами всех типографий, сравнивали размеры и сорта бумаги с бумагой, хранившейся на складах, на которой печатались официальные издания. Но все безрезультатно.

Один из гестаповских агентов, присматриваясь к шрифтам и сортам бумаги в небольшой типографии, арендованной у городской управы каким-то новоявленным предпринимателем, совсем случайно напал, как казалось гестапо, на верный путь раскрытия подпольной газеты.

Во время беседы владелец типографии пожаловался агенту гестапо на трудности, которые сами немецкие власти невольно создают людям, занятым полезным делом.

— Видите,— говорил он,— мы печатаем для вас и объявления, и афиши, и приказы, и листовки — одним словом, все, что вам нужно. Но как я могу справиться со всеми заказами, если немецкая власть не нашла ничего лучшего, как конфисковать одну из моих чуть ли не последних машин. Я имею в виду американку, взятую у меня месяца два тому назад.

Агент гестапо начал отчитывать хозяина типографии, его заявление назвал не чем иным, как злостной клеветой на немецкие власти, которые всегда соблюдают закон и не могут допустить беспричинных конфискаций, ибо они уважают частную собственность… И пошел, и пошел…

Хозяину типографии, чтобы как-то оправдаться перед защитником немецких законов, ничего больше не оставалось, как показать расписку о конфискации, выданную представителем воинской части.

Агент вначале не придал особого значения жалобе хозяйчика. Но его начальство взглянуло на дело совсем другими глазами и сразу заинтересовалось распиской. По штампу и печати легко установили, что квитанцию выдало командование батальона аэродромного обслуживания. Запросили командира батальона, для чего он брал печатную машину. Тот удивился: никаких машин он не брал, они ему просто не нужны. Заподозрить командира в обмане не было оснований, это был старый фашистский вояка, по частичной инвалидности переведенный на нестроевую службу. Поехали показать ему квитанцию. Он признал, что бланк действительно принадлежит канцелярии батальона, но он никогда не выдавал его, о чем свидетельствовала и подпись, не совсем разборчивая, но явно не его.

Работники гестапо стали проверять по документам, имевшимся в штабе, подписи всех офицеров батальона. Нетрудно было установить, что подпись, хоть и сделанная неразборчиво, принадлежит не кому иному, как молодому командиру роты, состоящей преимущественно из чехов, да и сам их командир, Драгош Чепичка, был чехом. Гестаповцы схватились за секретные материалы, в которых давалась молодому офицеру подробная характеристика, ведь за ним и раньше внимательно следила гестаповская агентура. Из ее донесений было видно, что офицер несколько раз высказывал недовольство существующим в армии порядком, что он, судя по всему, не одобряет войны, относится отрицательно к своей мобилизации в армию, позволяет себе говорить перед солдатами вещи, которые звучат двусмысленно. Правда, явных доказательств какой-нибудь подрывной, преступной деятельности с его стороны в донесениях агентуры не имелось. Что касается несения службы, то командир батальона давал ему самую положительную характеристику, как исполнительному офицеру, не имевшему ни одного служебного взыскания.

— А эта квитанция?

Командир батальона разводил руками:

— Мне точно известно, что такая машина ему абсолютно не нужна и ее нет в роте.

— Плохо, господин подполковник, что вам ничего не известно. А известны ли вам некоторые обстоятельства личной жизни чешского офицера, в частности его весьма подозрительное знакомство с одной русской девушкой?.

— Об этом я знаю. Мои офицеры говорили, что это совершенно пристойная девушка. Мало ли кто из наших офицеров заводит знакомство с местными женщинами?

— Ну знаете, в наших условиях лучше, когда они заводят знакомство с непристойными женщинами. Это куда более безопасно, по крайней мере для нашего дела, чем эти пристойные… Вам известно, что девушка работает на бумажном складе в типографии?

— Слыхал…

— Слыхали, слыхали…— презрительно бросил старший гестаповец.

Это неприятное для командира батальона обьяснение происходило в девять часов утра. Гестаповцы приказали командиру батальона немедленно вызвать в штаб Драгоша Чепичку. Становилось ясно, что конфискация типографской машины имела непосредственную связь с существованием подпольной газеты.

Командир батальона позвонил в роту и приказал» чтобы к телефону подошел командир. Ему ответили* что его сейчас нет.

— Где же он?

— Он послал роту на учебную стрельбу, а сам поехал в город, но еще не вернулся.

Командир батальона стал серым. Он невольно глянул на график ротных занятий: никаких выездов, никаких учебных занятий ни в этот день, ни на протяжении всей недели. К тому же о каждом выезде, которые иногда поротно проводились, офицеры докладывали заранее.

Забегали гестаповцы, бросились сначала в роту, надеясь, что командир и в самом деле приедет туда* Но, кроме дежурного и нескольких солдат-немцев, присматривавших за ротным хозяйством, никого там не нашли.

Мобилизовали всю гестаповскую машину. Поехали в типографию на бумажный склад,— а вдруг офицер надумал прогуляться с девушкой по городу. Но заведующий складом ничего сказать не мог:

– К сожалению, она не явилась сегодня на работу, Видимо, заболела, так как она дисциплинированная работница.

Его окинули таким взглядом, что старик растерялся.

Поручив одному работнику выведать у старика все, что ему известно о девушке, гестаповцы поехали на ее квартиру.

Старый Красачка и брат Лены были на работе. Гестаповцы перерыли всю усадьбу, арестовали мать Лены и жену брата. Позже арестовали и старика. Брату, предупрежденному об опасности, удалось избежать ареста и перейти в подполье. А тем временем по заставам, по всем дорогам сновали гестаповские машины. Наконец гестаповцам удалось напасть на машину Драгоша, который не успел выбраться из города.

… Все теснее смыкалось кольцо гестаповцев и вызванной полиции вокруг машины Драгоша. Драгошу удалось несколько минут держать их на определенном расстоянии от машины. Он оборонялся сначала гранатами. Кончились гранаты, отстреливался из пистолета. Реже и реже становились выстрелы, нужно было беречь патроны. Драгоша хотели захватить живым. Чтобы оттеснить его от машины, гестаповцы подожгли ее, о чем после очень жалели: сгорел весь груз, который был в машине, а вместе с ним и те материалы, которые, по мнению гестаповцев, могли подтвердить преступные действия офицера и помочь найти следы подпольной газеты.

С первых минут окружения Драгошу стало ясно: ему не выбраться из тесного кольца черных мундиров. Сдаться — значит идти на тяжелую, мучительную смерть.

Все ближе ползли, подползали черные звери. Они на миг растерялись, когда прогремели мощные взрывы. Драгоша знал: прощаясь с аэродромом, его солдаты заложили мины в склады авиабомб. Взрывы будто укрепили силы Драгоша, вселили в душу тот мудрый покой, с которым люди идут на подвиг.

Когда со всех сторон бросились к нему черные мундиры, он выстрелил еще несколько раз, и два гестаповца осунулись на пыльную мостовую. В револьвере остались два или три патрона. Мелькнула мысль: нельзя рисковать, с последним патроном может случиться и осечка…

Он выстрелил еще раз. В себя.

 

5

Игнат слыхал, как Слышеня сказал чехам, приехавшим из Минска:

— Должен передать, дорогие товарищи, печальную весть: командир ваш погиб смертью храбрых в стычке с гестаповцами.

Солдаты сняли шапки, перекрестились, склонили в печали головы. Несколько минут царила вокруг тишина. Никто не хотел нарушать ее. Никак не вязалась мысль о смерти с образом погибшего командира, так любившего жизнь, веселого, жизнерадостного.

Слышеня рассказал подробности гибели Драгоша, ставшие известными штабу. Рассказал и о взрыве склада авиабомб.

Кто-то из чехов спросил:

— А что с девушкой, с которой Драгош хотел выехать из города?

— Ее судьба неизвестна. Пока мы не имеем никаких сведений.

«Судьба ее неизвестна…» Эти слова больно поразили Игната. Он не слыхал всего разговора Слышени с чехами, объявленного им приказа штаба о превращении чехословацкой роты в партизанский отряд и о назначении командиром отряда бывшего заместителя командира роты.

Много пережил в те дни Игнат, о многом передумал. Широко раздвинулись перед ним горизонты жизни. Всем сердцем ощутил он тесную связь своего, личного с великим общим делом.

Тяжело переживал он судьбу Лены, упрекал себя за нехорошие мысли о ней, которые появились, когда он увидел ее на улице с Драгошем…

 

6

Когда, услыхав стук, Надя открыла дверь, перед ней предстала незнакомая, скромно одетая молодая женщина. Из-под белой косынки виднелись черные косы. Такого же цвета брови придавали ей вид смуглянки. Но смуглянкой она не была. Лицо изнуренного, озабоченного человека — бледное, прозрачное. Темно-серые глаза смотрели открыто, не отрываясь от взгляда собеседника. Женщине можно было дать лет тридцать, может немного больше. Пальцы женщины говорили о ее профессии, связанной с иголкой.

На недоуменный взгляд девушки женщина спокойно проговорила:

— А я пришла по вашему заказу…

Надя помолчала, силясь припомнить, о каком заказе идет речь. И вдруг, чуть не покраснев, торопливо спросила:

— Разве он готов уже?

— Готов, готов…

— Однако что же мы тут стоим,— растерянно проговорила Надя.

Женщина вошла в комнату, внимательно посмотрела на окна, на стены. Ее сразу поняла Надя.

— Это пристройка к дому, глухие стены: можно даже кричать, никто не услышит.

Надя волновалась. Она давно ждала слова от Соколича, который будто забыл о ее существовании.

И вот посыльный от него явился. Чем же порадует ее командир партизанских соединений?

Незнакомая женщина тем временем сразу перешла к делу:

— Вот что, Надечка, я напомню вам разговор с Соколичем о вашей сестре Гале. Он сказал тогда, чтобы вы предупредили ее' о предложениях, с которыми могут обращаться к ней разные люди. Имелись в виду предложения учинить ту или иную диверсию. Он хотел избавить ее от лишнего риска, ведь с ней могли связаться провокаторы, погубить ее и других. Он сказал вам, что, если явится нужда в услугах вашей сестры, поручение будет передано через вас. Помните такой разговор?

— Разве можно забыть это?

— А теперь, Надя, пришло время обратиться к вашей сестре. Народ вынес смертный приговор главному палачу. Нет людей, которым удобней было бы выполнить приговор. Если сестра ваша согласится, вы поможете мне связаться с ней. Как вы думаете, можно рассчитывать на нее в этом ответственном и опасном деле?

Надя на минуту задумалась. Нельзя решать за сестру, нужно знать ее мнение.

— Перед тем как ответить вам, я должна переговорить с сестрой.

— Ну конечно, а как же иначе.

Они договорились о будущей встрече. Перед тем как проститься, Надя спросила:

— Вот мы разговаривали с вами, а я так и не знаю, с кем имею дело?.. Хотя бы имя свое сказали.

— Зовите меня Мариной, а большего нам и не надо, — улыбаясь ответила женщина.

 

7

Съезд белорусской «общественности» проходил под звуки фанфар, с исключительной помпезностью, торжественностью.

Каждого оратора встречали и провожали музыкой. Подносили букеты цветов, не было недостатка в аплодисментах.

Сцена театра пестрела полотнищами. Красные фашистские флаги со свастикой в белом кружке чередовались с бело-красно-белыми флагами белорусских националистов.

В президиуме сидели крупнейшие тузы гитлеровской « администрации вместе с главарями белорусской «общественности»: руководителями окружных делегаций, уважаемыми «спадарами» города — президентом Ивановским, редактором Козловским, новым руководителем самопомощи Соболевским, выдавшим когда-то в сотрудничестве с Акинчицем и Островским Белорусскую громаду польской дефензиве. Присутствовали также и Акинчиц — фюрер белорусских национал-социалистов, и Ермаченко, хоть он и был отстранен от руководства самопомощью за грандиозные растраты и воровство, и шеф-руководитель только что организованного союза белорусской молодежи, и шеф-руководитель профсоюзов, руководители женской и культурной работы.

С большой речью выступил сам Кубе. С пафосом говорил он о величии новой Европы, перед которой. открывается блестящее будущее. Этим будущим она обязана богу и самой истории, пославшим людям великого и мудрого фюрера. Затем он перешел к конкретным делам и задачам белорусских националистов.

— Историческая общность наших народов всем вам хорошо известна. И хотя мы не имели общей границы, германский народ всегда проявлял братскую заботу о белорутинах. Германские власти ценой немецкой крови завоевали вашу территорию, но они, следуя великодушию и мудрости фюрера, дали белорусскому народу много льгот и привилегий. Я уже не говорю о том, что мы освободили вас от большевиков. Хотя сейчас идет война, великий фюрер делает все, чтобы обеспечить белорусскому народу спокойную жизнь, мирный труд и почетное место в общей жизни всей Европы. Фюрер думает не только о вашем сегодняшнем дне, он думает и о вашем будущем. Его высочайшей волей приказано нам, германским властям, уже сегодня заложить фундамент будущей государственности белорусского народа. Мы когда-то начали с самопомощи. С каждым днем мы расширяли сферу деятельности активных белорусских сил. Сегодня я обещаю вам от имени самого фюрера создание Белорусской рады Доверия. Надеюсь, что назначенные нами Мужи Доверия помогут мне расширить зоны спокойной деятельности народа, помогут по-настоящему включить Белорутению в общее русло новой жизни, которую охраняет сам бог и великий фюрер. Германские власти не остановятся на Раде Доверия и Мужах Доверия. Это переходная форма к более широкому и непосредственному самоуправлению народа. Естественно, создание новых форм белорусской государственности будет зависеть от успехов всей общественности Бело-рутении, и в первую очередь от активности ее передовых, сознательных сил.

Аплодировали, провозглашали здравицы, послали телеграмму фюреру с великой благодарностью от «осчастливленного» им белорусского народа.

Затем выступали Мужи Доверия от разных округов. Не углубляясь особенно в исторический анализ, они подробно перечисляли свои заслуги: сколько и где уничтожено под их руководством партизан и их семей, какие меры они предпринимают, чтобы утихомирить территории, интересы которых они представляют с этой высокой трибуны. Каждый Муж выхвалялся перед другими и, стуча себя в грудь кулаком, обещал ке жалея сил трудиться во славу новой Европы. Были и такие Мужи, которые не могли ничего сказать, так как не видели еще своих территорий и отсиживались в Минске, надеясь на милость господа бога и удачи карательных экспедиций. Однако, судя по настроению некоторых немецких чиновников, неудач было больше, чем удач; «зоны спокойной деятельности», казалось, таяли на глазах, все меньше и меньше становилось мест, где могли бы заняться своей благородной деятельностью уважаемые Мужи Доверия.

После съезда был организован своеобразный смотр-парад всех наличных сил белорусской «общественности». Парад открылся шествием детской дружины союза белорусской молодежи, организованного дней пять тому назад по приказу Кубе. Дружину вел обер-камерадшафтсфюрер, за ним шли камерадшафтсфюрер, оберротенфюреры и просто ротенфюреры.

Дружину возглавлял целый отряд разных детских и молодежных фюреров во главе с обергебитсфюрером Ганько. Фюреров было больше, чем детей. Были тут областные, окружные, волостные и прочие фюреры, специально подобранные, надлежащим образом нашпигованные духом «новой Европы» и фашистской премудростью. Им предстояло вскоре разъехаться по своим территориям для организации детских и молодежных организаций.

За детской дружиной потянулись с плакатами и портретами разные организации: работники магистрата, газеты, самопомощи, культработники. Небольшое шествие, которое продолжалось минут десять, замыкала «старая гвардия», человек пятьдесят белорусских социал-националистов во главе с Акинчицем.

Все было как полагается: приветственные слова, крики «ура», здравицы Гитлеру и Кубе, букеты цветов любимому гауляйтеру. Торжества прошли бы совсем хорошо, если бы этот праздник «единения наций» не был омрачен некоторыми обстоятельствами, которые немало испортили крови гауляйтеру и кое-кому из его подчиненных. Едва «старая гвардия» подошла к трибуне и остановилась, «чтобы дать возможность фюреру Акинчицу приветствовать Кубе, как произошли события, не предусмотренные планом торжества. Акинчиц уже и рот раскрыл, и произнес первые слова обращения к уважаемому и любимому гауляйтеру, когда к его ногам с радостным визгом бросились две огромные собаки. Это были его любимые собаки. Кто и когда выпустил их из квартиры, он так и не узнал. Дело было, в конце концов, не в собаках. Если уж прибежали, пусть на здоровье бегают, ведь они ничем «единению наций» не помешают. Но стоило уважаемому фюреру глянуть на своих собак, он чуть не обомлел, скомкал свою речь и, побледнев от страха, ошалело рыкнул на псов. Те отбежали подальше и медленно пошли вдоль рядов демонстрантов.

Акинчиц был готов провалиться сквозь землю, растерялась вся «старая гвардия», а любимый гауляйтер кричал с трибуны:

— Уничтожить, пристрелить, виновных наказать!

В замешательстве были все Мужи Доверия. Нерешительно переглядывались чины полиции и жандармерии, пока сам гауляйтер грозно не прикрикнул на них:

— А вы чего стоите? Поймать!

Началась бешеная погоня за собаками. Многие охранники выхватили револьверы, но где тут выстрелишь, если собаки рыскали между демонстрантами, подбегали к трибуне, носились вдоль толпы, согнанной на «праздник», и снова бросались к своему хозяину. Демонстранты трусливо хихикали, а в толпе слышался самый недвусмысленный хохот. На каждой собаке чья-то рука прикрепила/ по довольно большому плакату-портрету. На одном — Гитлер и подпись: «Адольф — собачий фюрер», на другом — Кубе с короткой подписью: «Гау-гау-гауляйтер». Над каждым портретом еще по надписи: «Собака едет на собаке».

Парад закончился полным конфузом. Позвав на трибуну Акинчица, гауляйтер распекал его за позорное происшествие, сорвавшее такое прекрасное торжество. Фюрер белорусских национал-социалистов оправдывался как мог,— это учинили диверсию, видимо, беспризорники, которые еще скитаются порой по глухим улицам и прячутся в недоступных подвалах и бункерах руин города.

Гауляйтер молча выслушал его оправдание.

— Только учитывая ваши былые заслуги, я прощаю вам этот позорный случай. Идите…

После пережитых волнений вождь белорусских националистов заболел и пролежал недели две, а выздоровев, развернул бурную деятельность. Он хотел поднять свои акции, неожиданно подмоченные его собственными собаками, обегал все комитеты и учреждения по борьбе с партизанами, писал статьи в газетах, печатал воззвания, декларации, читал лекции на разных курсах, начиняя фашистской премудростью слушателей полицейских и других школ, агитировал кого только мог и где только мог за вступление в шеренги его боевой партии. В погоне за ростом своей партии и поскользнулся неутомимый вождь.

Случилось так, что бургомистр одной волостной управы, личный знакомый Акинчица, позвонил ему по телефону и сообщил радостную новость. Он, бургомистр, организовал при волостной управе партийную ячейку, в которую вошло девять человек. На завтра назначено первое торжественное собрание ячейки. Есть все основания полагать, что, если приедет на собрание сам дорогой фюрер, в партию запишется еще человек пятнадцать. Фюрер был на седьмом небе от такой новости. До волостной управы недалеко, всего километров двенадцать. На всякий случай Акинчиц спросил, как ведется в волости борьба с партизанами и каковы успехи. Бургомистр ответил, что, к сожалению, местные работники избавлены от такой благородной обязанности, как борьба с врагами общественного спокойствия и порядка, ибо партизан у них совсем нет, а если они и попадаются, то лишь километрах в шестидесяти от их волости, к тому же в волости размещен сильный полицейский гарнизон, в котором также непочатый край работы по вербовке новых членов партии.

Акинчиц немного поколебался, но соблазн был так велик, что он дал согласие приехать. Он даже не сообщил гауляйтеру и другим властям о своем выезде: хотелось похвалиться неожиданным сюрпризом — за один день такие успехи. Позвав с собой человек семь самых близких своих людей, он выехал в волость на двух легковых машинах.

Прошел день, второй, а фюрер все не возвращался. Настал и третий день — фюрера нет. Наконец соответствующие власти спохватились, начались поиски.

Но что ни делали, каких мер ни принимали, фюрер исчез бесследно, а с ним и его соратники, и две машины, на которых поехали они в свое последнее путешествие. Стали искать бургомистра, а его тоже след простыл. От полицаев узнали, что действительно проезжали неподалеку две машины, что в лесу, километрах в пяти от гарнизона, слышны были приглушенные пистолетные выстрелы, но очень редкие и прекратились они быстро, никто им не придал никакого значения,— мало ли теперь стреляют в любом месте по любому повод}. В результате тщательных поисков удалось найти в лесу только шапку одного из помощников фюрера. Это было все, что осталось от штаба белорусской национал-социалистической партии и ее вождя.

Так окончил свой жизненный путь Акинчиц, который ловко служил в свое время польской дефензиве и не успел как следует послужить приютившему его гестапо.

 

8

Надя присутствовала на съезде представителей белорусской «общественности» и на параде, которым завершился съезд. Когда она, встретившись с Галей, подробно рассказала ей обо всех приключениях с собаками Акинчица, та весело, от души смеялась.

Надя рассказала сестре о вестях из родных мест. Девушки радовались, что отец награжден орденом Красной Звезды, что Пилипчик получил партизанскую медаль и ходит теперь, сорванец, задрав нос, а Василек считает его самым выдающимся героем на свете.

— Как хорошо, что наши люди и живут по своей воле и не поддаются немцам,— не раз перебивала Галя рассказ сестры.

Она страдала, узнав, как тяжело был болен отец, как изувечили гестаповцы ему руку. И совсем расплакалась, услыхав о гибели тетки Ганны и о судьбе, постигшей родную деревню и всех ее жителей.

Всхлипывая, говорила сквозь слезы:

— Тяжело, очень тяжело жить в этом доме. Живу я здесь, как на кладбище, очень уж мертвецами пропах этот дом. Ты понимаешь, Надя, сама смерть здесь… Каждый приказ, кого повесить, кого расстрелять, а кого сжечь,— идет отсюда. Страшно, Надя, страшно… Не знаю, что мне делать дальше. Все бы, кажется, отдала, ничего не пожалела, чтобы к своим людям попасть…

— Я тебя понимаю. И горю твоему не так уж трудно пособить. Захочешь, люди помогут тебе выбраться отсюда…

— Если бы такие нашлись! — искренне ответила Галя.

Слово за словом, и Надя постепенно ввела Галю в курс дела. Задумалась Галя, загрустила. Отрицательно покачала головой:

— Сдается мне, сестра, не смогу я этого сделать…

— Почему?

— Ты же знаешь меня: когда-то лягушки несчастной боялась. Смелости у меня не хватает…

— Здесь особой смелости не надо, Галя!

— Нет, не говори… Такие дела смелые люди делают, а как же мне? К тому же, ты знаешь, стрелять я не умею… Не отравлять же его, ведь могут невинные люди погибнуть: Кубе каждую еду заставляет повара и тех, кто подает, попробовать. И не с ножом на него мне бросаться, не умею я, да убьют сразу…

— Дело это добровольное, Галя, никто не собирается принуждать тебя. Народ решил казнить палача, который погубил тысячи и тысячи людей. Разве мы можем простить ему все, что он наделал на нашей земле?

— Я сама все хорошо знаю. Как буду я рада, если кто-нибудь сживет его со свету.

— Чужими руками, Галя, легко… А если самой это сделать? Подумай. Нужно хорошо подумать, чтобы потом ни себя, ни людей не подводить.

Надя рассказала о мине, которую хотят использовать для этого дела партизаны.

— Я ничего такого никогда не держала в руках. Как же обращаться с нею?

— Научим. Тебе придется только подложить ее. А когда взорвется, мы уже будем далеко.

— Хорошо, Надечка, я подумаю. Можешь считать, что я согласна, но мне нужно подумать, когда лучше подложить ее, в какой день, в какое время. Он иногда вылетает и в Берлин, когда вызывает его начальство. Подложишь, а оно напрасно будет…

— Изучай все до мелочи, хорошо все продумай. Я не собираюсь подгонять тебя. Когда будешь убеждена в том, что сможешь сделать, тогда скажешь мне. А встретимся мы с тобой в твой выходной день.

— Надеюсь, я не подведу тебя, сестра.

 

9

Лена пробыла несколько дней в домике старухи. Затем пришел человек от товарища Андрея, дал ей новый адрес. Вечером она попала на окраину города в небольшой домик рядом со старым городским кладбищем, за которым начиналось поле. Хозяин домика — кладбищенский сторож. Вокруг жили огородники, семьи рабочих бывших кирпичных заводов и всякий другой люд, который кое-как перебивался со дня на день, надеясь на лучшее. Иногда сторож исчезал из дома и возвращался только на рассвете. Лена слышала однажды, как сказал он дочери:

— Ну, и еще одну партию переслали, слава богу. Утром во дворе домика появилась незнакомая Лене женщина. Лена пошла уже в другую комнату, чтобы не показываться на глаза, дочь сторожа предупредила ее:

— Можешь быть здесь, это наша Марина.

Что за Марина, почему именно наша, Лена не успела спросить, женщина была уже на пороге дома. И едва поздоровалась со всеми, как сейчас же обратилась к девушке:

— А я к тебе, Лена. Я от товарища Андрея. Собирайся в далекую дорогу.

— Сборы у меня короткие, я вся тут.

— Ну и хорошо. Сейчас же пойдем.

— Как сейчас? А не ночью разве?

— Зачем ночью сов пугать, если нам и дня хватит?

— А немцы, а полицаи?

— А что нам немцы?

Перед тем как выйти из дома, она коротко проинструктировала Лену:

— Теперь поголовная проверка паспортов. На, возьми паспорт.

– У меня есть…

— Ты слушай, когда тебе говорят. Хорошенько запомни: тебя зовут Зося, фамилия твоя Иванова. Моя фамилия тоже Иванова, ну а– зовут меня… Мариной. Ты приходишься мне племянницей, и обе мы работаем на швейной фабрике швеями. Идем в деревню выменять что-нибудь за одежду и соль, ну; одним словом, харч добывать. Есть у нас кое-что из мелочи — спички, синька, сахарин, иголки. Если придется говорить, ты не очень в разговор встревай, обращайся больше ко мне и называй меня, понятно, теткой.

Марина дала ей небольшую кошелку с разной мелочью, и они пошли, попрощавшись с хозяевами хаты. Из города выбирались не по шоссе, а по старому большаку. Километрах в пяти от города из-за кустов высунулся полицай и не сказать, чтобы грозно,— было воскресенье, народу большаком проходило много,— просто для проформы приказал:

— Стой, бабы!

— Ты сам постой, а у нас времени нет. Надо в выходной день хоть бульбы какой-нибудь расстараться.

— Я тебе расстараюсь! Документы!

— На документы, да не валандайся долго. Тебе тут хорошо в тени сидеть да сало на загривке наращивать.

— Смотри, тетка, как бы я тебе язык не укоротил.

— Попробуй!

— Вот нахалка! Ну что вы несете, давай посмотрим. Эге, да у тебя тут целый магазин, придется конфискацию сделать. Это уж не обмен выходит, настоящая торговля.

— А тебе что до того? Разве не знаешь, что немцы разрешили частную торговлю?

— Ты меня не учи, мы ученые… Вот арестую за оскорбление и отниму всю твою коммерцию. Бери половину и валяй, благодари еще бога, что на доброго человека нарвалась.

—. Я тебе заберу, я коменданту пожалуюсь на твое самоуправство.

— Иди, иди, баба, пока я не осерчал…

— Ты у меня сам пойдешь! Давай сюда вашего старшего! Ну чего смотришь, сейчас же позови, иначе все твои усы выдеру…

Старший и сам уже выходил из березового шалаша, лениво козыряя в зубах лозовым стеблем.

— Ну чего шум подняли, не застава — базар…

— Господин офицер, господин офицер, разве можно так самоуправничать? Каждый раз придирается. И хотя бы причина была, так нет… У меня все по закону. Сами поглядите, господин офицер,

— Буду я копаться в твоих кошелках…— равнодушно ответил «офицер», обыкновенный сержант полиции.— А ты всегда, Илья, наделаешь шуму, уснуть не дашь… Ну, иди, иди,— обратился он к тетке.— Если будешь много болтать с моими людьми, — тут «господин офицер» принял воинственный вид,— не погляжу, что ты с племянницей, прикажу последнюю юбку содрать.

— Боже мой! — воскликнула тетка.— Вот это человек: он и серьезно может говорить, он и пошутит.— И совсем уже тихо: — Когда обратно буду идти, обязательно сальцем угощу.

— Э, что мне твое сало, если бы ты божьей слезы расстаралась, это я понимаю…— так же тихо ответил полицай.

— Обещаю, господин офицер. Только бы знать, когда вы дежурить будете?

— В субботу заступаю… Ну, идите с богом! — И шепотом: — В Рудне временная застава выставлена, могут и обидеть. Гаврильчик там дежурит, ты ведь знаешь его, ни себе ни людям,— жила… Так что советую обойти другой дорогой.

— Спасибо, господин офицер!

«Тетка» сочла, видно, нужным прекратить дальнейшую дискуссию. Отойдя полкилометра, сказала Лене:

—. Видела ты этого «господина офицера»? Думаешь, он сочувствует нам? Какое там! Если бы знал, кто мы,— здесь же на ольхе повесил бы. Пьяница страшный, этим и пользуемся.

Они шли полем. Рожь желтела, скоро наступит время жатвы, но много полосок пустых, заросших густым чернобыльником, сурепкой, полынью. По обочинам дороги колючий чертополох. Над полем горький запах полыни и созревающей ржи.

К вечеру пришли в деревню. Марина отвела Лену в одну из хат и, как говорится, из рук в руки передала девушку молодой крестьянке. Та качала ребенка. Увидя Марину, обрадовалась, сразу начала хлопотать возле печки. Но Марина запротестовала:

— Некогда, некогда мне рассиживаться у тебя, Авдотья. Да и ели мы недавно. Ну, как твой маленький?

Она подошла к люльке и через минуту качала ребенка на руках, забавляла.

— Вот видишь, говорила я тебе, будет здоров твой хлопец, а ты не верила.

— Я, Маринка, век не забуду твое лекарство. Ну, знаешь, как рукой сняло сразу, и спать начал, и есть взял, теперь дите как дите. Но куда ты спешишь? Посидела бы немножечко.

— Некогда, Авдотья, тороплюсь.

— Ну, как хочешь! Обижаешь ты меня, Марина.

— В другой раз, Авдотья. Чуть не забыла, принесла я тебе иголок, как обещала. А ты, Зося, не жди меня, дальше пойдешь уже без меня. Но не бойся, не одна будешь, целая компания подберется.

Она расцеловалась и с Авдотьей и с Леной.

Как только начало смеркаться, Авдотья повела Лену стежкой через огород, потом ржаным полем к небольшой речушке, где в густых зарослях под высоким берегом их уже ждали люди.

— Теперь, Зося, ты будешь среди своих. Прощай, дорогая, а я пойду назад, ребенок может проснуться.

Пожилой крестьянин-проводник, очень медлительный и спокойный, пересчитал людей.

— Ну, все в порядке. А теперь мой приказ: пока я не дозволю, чтоб никаких разговоров. Если кому кашлять захочется, сдержись или кашляй себе в шапку, в рукав…

И он пошел впереди, еле заметный в ночной темноте. Никакого оружия у него не было, если не считать обычного топора, заткнутого за пояс. Зачем ему топор, Лена поняла позже. Раза четыре за ночь приходилось перебираться через топь и болотные ручьи. Старик в один миг, почти беззвучно вырубал каждому по палке, без которой не перейти по шатким и скользким кладкам.

Примерно в час ночи проводник предупредил:

— Скоро будем переходить железную дорогу. Тут уж замри. А перейдем да отойдем немного, тогда, пожалуйста, хоть песни можете петь. Там у нас пойдет партизанский край.

Едва успел он сказать это, как впереди поднялась такая стрельба, что люди невольно остановились.

— Что это?

— Партизаны железную дорогу ремонтируют,—: равнодушно проговорил проводник.— Это у нас не новость. Видно, сейчас где-нибудь мост взорвут, а может, что другое. Мы еще с километр можем пройти, а дальше не стоит высовываться, в такое время легко и под пулю попасть…

Проводник оказался пророком. Грохнуло несколько взрывов. А затем еще и еще. Взрывы пошли такой густой очередью, что сливались в один сплошной гул,— казалось, стреляли из гигантского пулемета, который бил не пулями, а бомбами.

Сам проводник, человек бывалый, остановился, внимательно вглядываясь в огни взрывов, и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Вот это да!

— Что да? — спросили у него.

— Не разбери-пойми! Такое я и сам впервые слышу. Будто живым огнем железную дорогу палят. Видите, куда огни пошли?

Все стояли и смотрели, как все дальше и дальше ползли огни взрывов. Вскоре только отблески их вспыхивали яркими зарницами, но постепенно и они бледнели, пока наконец не исчезли совсем. Издалека доносились сквозь ночь человеческие голоса.

— Теперь пошли, товарищи, это партизаны. Как раз и нагоним их.

Все ускорили шаг. Проводник провел через железную дорогу открыто, не таясь, как таился в обычные дни, когда вблизи не было партизан.

Кое-кто из группы невольно остановился возле железной дороги, чтобы собственными глазами глянуть, что же здесь произошло?

— Совсем по-новому хлопцы ремонтируют! Такого я еще не видел,— изумленно сказал проводник.

Действительно, каждый рельс был перебит, хоть и лежал на своем прежнем месте с целыми костылями и стыковыми замками. Но по таким рельсам нельзя уже было ездить.

Прошло еще около часа, и проводник со своими подопечными нагнал партизан, сделавших после ночной работы привал в лесу.

Всходило солнце.

 

10

Спутница Марины встревожилась.

— Смотри, машина навстречу идет! — показала она на столб пыли, медленно двигавшийся по проселочной дороге.

— Мало ли машин ходит по дорогам, подумаешь, беда! — ответила Марина, бросив взгляд по сторонам. Нигде ни кустика, ни канавы, ни хотя бы полоски ржи. Это не в лесу, где можно спрятаться за любую елку. Чистое поле, да и прятаться поздновато, из машины их, наверно, уже заметили.

Действительно, поравнявшись с ними, машина резко затормозила. Из кабинки выскочил сержант полиции, строго махнул рукой:

— Стой, кто такие?

— Да вот, господин офицер, из деревни идем, в город. Ходили выменять что-нибудь из продуктов. Возвращаемся обратно.

*— Шляетесь по дорогам день и ночь, а нам только забота,— проворчал сержант и, чтобы показать женщинам свою власть, важно приказал полицаям, соскочившим с бортов машины: — Обыскать!

— Ищите, господин офицер, ищите! На то вы и поставлены, чтобы злодеев искать.

(Петух, спокойно сидевший в кошелке, вдруг, будто его укололи, раскудахтался, подхватился со своего места, прыгнул из кошелки и что есть мочи бросился в поле.

— А божечка! А что же вы наделали! А как же я его поймаю! — запричитала женщина. И бросилась ловить петуха.

Солдаты и сержант с интересом наблюдали погоню. Петух бежал вприпрыжку, тщетно стараясь взлететь, крылья его, видно, были связаны. Расстояние между ним и теткой уменьшалось. Тетка чуть было не схватила его за хвост, но он неожиданно изменил курс, резко бросившись в сторону. Полицаи дружно захлопали в ладоши, чтобы подогнать несчастного бегуна. Даже шофер, который не останавливал мотора и держал его на малых оборотах, вылез из кабины и присоединился к зрителям.

А тетка как одержимая бегала за петухом.

— Господин офицер! — кричала она.— Пошлите вы своих бугаев, пусть помогут петуха поймать, нечего им смеяться над моей бедой!

Петуха наконец поймали, надежно перевязали ему ноги и снова посадили в кошелку, о которой полицаи совсем забыли, поглощенные неожиданным зрелищем.

Женщина тем временем утирала самые настоящие слезы, все не могла успокоиться.

—. Однако устроила ты нам хороший спектакль! — снисходительно бросил сержант.

— Вам спектакли, а мне одно горе. Я за него, проклятого, последний платок отдала, чтоб больных детей поддержать, столько времени голодные сидят…

— Ну, ну, разболталась! Голодные! — передразнил сержант тетку.— Бери своего петуха, и можете идти своей дорогой.

— Спасибо вам, начальник, и вам, хлопцы, что помогли моему горю, пособили поймать этого дьявола. А мы пойдем, пойдем, не будем надоедать вам.

Женщины взяли свои кошелки и пошли.

— Эй вы, обождите! — остановил их сержант.

Он приблизился к ним и безразличным голосом спросил:

— Послушай, тетка, может, вы где-нибудь партизан видели?

— Партизан? Как вам сказать? Их ведь не отличишь от других людей. Видели мы человек двадцать вооруженных. А кто они, партизаны или полиция, нам неизвестно, так как прошли они стороной. Правда, я заметила — шли они в гражданском. Может, это были партизаны, полиция так не ходит.

— Откуда тебе известно? Так не ходит!… Полиция может ходить так, как ей нужно.

– Это конечно, господин офицер.

— Вот видишь. Я спрашиваю: не приметили вы, какое оружие у них?

— Не очень мы в оружии разбираемся, господин офицер. Видели, что ружья у них, а какие ружья, лихо их знает, не женского ума это дело.

— Может, похожи на эти? — показал сержант на автоматы полицаев.

— Во, во, как раз, сдается, такие.

— А может, такие? — показал сержант на винтовку.

— Нет, господин офицер, короткие, совсем короткие, вот как те, на которые вы раньше показали.

— А пулеметы у них были?

— Вот этого мы не знаем. Если пушку иногда увидишь, то знаешь, что это пушка. Тащили они что-то на колесиках, а что это за штука, мы так и не разобрали.

— На колесиках, говоришь?

— Да, господин офицер, на колесиках.

— Ага! И сколько же таких штучек на колесиках? Одна, или две, или больше?

— Одну видели своими глазами, а может, там и другая была, этого мы не приметили.

— А где они шли, эти люди?

— Я могу вам показать. Видите, лесок, километров семь отсюда? Так они из того леса пошли вон на те пригорки, где стоят высокие сосны,— одна вон как шатер раскинулась, а другая сухим суком, будто пальцем, на нас показывает.

Сержант нервно схватился за бинокль, начал внимательно присматриваться к синему гребню леса, к пригоркам, которые были значительно ближе, чем лес.

— Так, говоришь, человек двадцать?

— Да, господин начальник. Ну, может, немного больше или немного меньше, мы не считали.

— Ну, идите, тетки!

Сержант жестом что-то приказал шоферу, и тот начал поворачивать машину. Это сразу заметили тетки, и в первую очередь та, которая ловила петуха. Она подбежала к сержанту:

— Господин начальник, я к вам с просьбой.

— Какая тут просьба, ежели мне некогда вожжаться с вами.

— Да у меня небольшая: не подвезли бы вы нас немножко, вы теперь, видать, в город направляетесь, а мы совсем истомились.

— Разве я подрядился возить вас?

— Оно конечно, господин офицер… и все же сделайте милость. Ведь нам,— женщина понизила голос,— страшно оставаться здесь, еще, не дай боже, налетят партизаны, о которых вы говорили,— что мы будем делать?

— Уж не думаешь ли ты, тетка, что мы от партизан удираем?

— Что вы, что вы, господин начальник, с места мне не сойти, если на такую думку наведет меня нечистый. Это мы очень боимся. Конечно, у вас служба, но и то мы знаем, что каждый настоящий начальник никогда человеку не откажет, на то он и начальник, чтобы его уважали, любили.

— Ой, и хитрющая ты, тетка! Ну, идите, садитесь, черт вас побери…

Вскоре обе женщины ехали, прислонившись к борту грузовика. Почти до самого города доехали. И только когда остались одни, старшая дала волю словам:

— Ох, и перетряслась я, дорогая Марина, от страху, когда они нас задержали.

— А чего тебе бояться! Отобрали бы твои два килограмма круп да еще мелочь какую-нибудь, на том и кончились бы твои страхи.

— Нет, не говори. Мы ведь в партизанских деревнях были, настоящих партизан видели. Дознались бы полицаи обо всем, мало бы нам не было.

Не знала спутница Марины, обыкновенная работница швейной фабрики, по каким делам ходила Марина и что несла она под своей брусникой. Если бы знала, страхи ее стали бы еще больше.

Через час Марина сидела недалеко от сквера вместе с деревенскими тетками, принесшими на базар грибы и ягоды, и продавала бруснику. Покупателей было немного, да и те брали лишь по стакану, по два. Но вот к Марине подошла девушка с корзинкой в руке. На мизинце поблескивал недорогой золотой перстенек с тремя бирюзовыми камнями, напоминавшими незабудки. Девушка стояла минуту в нерешительности, будто примеряясь, у какой тетки ей лучше купить, И вдруг решилась.

— Я хотела купить у вас стаканов десять брусники. Марина окинула девушку внимательным взглядом,

— Берите хоть двадцать, у меня хватит, дорогая. Давайте свою корзиночку.

Она стала мерить стаканом ягоды.

— А это,— тетка оглянулась по сторонам,— высыпьте лучше в свою сумочку…

Марина передала девушке вместе со стаканом ягод небольшой сверточек. Она видела, как пальцы Гали — это была она — слегка дрожали.

— Будьте спокойны, за ягоды свои я ручаюсь, одна к одной, спелые. Вы, может, грибов еще хотите, так у тех теток есть, и сушеные и свежие.

— Спасибо, грибов мне сегодня не нужно.

— Тогда кушайте на здоровье. Если нужны будут еще, принесу вам дня через три.

Галя пошла. Она чувствовала себя так, будто на нее смотрели все встречные, особенно полицаи и немцы.

Прижимала к груди сумочку, и ей казалось, что она обжигает сердце. Только бы спокойно войти в дом, ничем не выдать своего волнения. Хорошо, что на часах у ворот стоит сегодня Лоттер, который симпатизирует ей. Его лицо всегда расплывается в широкую улыбку, когда она проходит на работу. Он даже делает для нее исключение, не лезет в ее сумочку или корзинку, чтобы обыскать, когда она приносит что-нибудь для хозяев с базара. И когда Галя заранее раскрывает сумочку, он всегда говорит:

— О, милая фрейлейн, я так рад видеть вас, что мне некогда заниматься вашей сумочкой. Мне хочется больше поглядеть на вас. Проходите, проходите, вас уже ждет хозяйка.

И вот Галя в доме. Здесь во всем свой строгий, нерушимый распорядок. Господин Кубе на работе в генеральном комиссариате. Его жена Анита наблюдает за утренним туалетом и кормлением детей, потом вместе с бонной выводит их на прогулку в сад под тень раскидистых лип и берез. В саду много цветов, которые так любит Анита. Пока бонна занимается с детьми, Анита обходит клумбы, осматривает штамбовые розы, обрезает подсохшие цветы, готовит букеты для столовой. После прогулки любит заниматься рукоделием.

Пока Анита занимается цветами, рукоделием, в доме идет работа: надраивают полы, моют окна, прибирают комнаты, на кухне гудит плита, повар готовит обед хозяевам и их гостям. Целый штат слуг обслуживает дом: горничные, лакеи, камердинеры, прачки и просто служанки для самой черной работы.

Вместе со всеми работает и горничная Галя. Она обслуживает апартаменты нижнего этажа. Сегодня работа как-то не ладится. Протирая окно, чуть не порвала дорогую занавеску, наступив на нее ногой. Даже сердце екнуло от страха. Но не это главное. Из разговоров, из отдельных распоряжений адъютанта она уже знает, что хозяин собирается на несколько дней в Берлин. Возможно, он поедет сегодня. Вот и попробуй выбрать подходящий момент. Узелочек, который Галя принесла в сумке, она уже давно развернула, спрятала под корсаж.

Девушка протирала окна, выбивала пыль из диванов, но мысли ее были далеко от работы. Где, в самом деле, спрятать эту штуку до более удобного момента?

Галя волновалась. Она изменилась в лице, и уже который раз девчата-служанки спрашивали, что с ней.

— Нездоровится, болят зубы…— нерешительно ответила она.

«Глупая,— мысленно упрекнула себя,— не могла раньше придумать такой удобной причины».

— Если нездоровится, отпросись у хозяйки, она освободит тебя на время от работы,— советовали девчата.

В дело вмешалась и сама хозяйка. Спросив, не начинается ли у Гали флюс, посоветовала сделать согревающий компресс и завязать щеку.

Вскоре Галя ходила с перевязанной щекой, то и дело хватаясь за нее рукой, будто успокаивая приступ боли.

— Завтра обязательно сходи к зубному врачу, запускать флюс опасно,— приказала Анита.

Приказ хозяйки пришелся кстати. Завтра нужно побывать на явке, уточнить некоторые вопросы — как ставить эту проклятую мину, как вообще обращаться с нею. Во время короткой встречи с женщиной, передавшей сверток, она не могла подробно узнать о всех технических деталях дела.

Прошел второй день, третий, а зуб все болел. Прибирая лестницу, ведшую на второй этаж, Галя попалась, на глаза самому Кубе.

— Что случилось?

Узнав, в чем, дело, он приказал адъютанту немедленно отвести ее в немецкий госпиталь к зубному врачу.

— Я уже ходила к врачу, господин гауляйтер..— К вашему, русскому?

.— Да, господин гауляйтер.

— Знаем мы ваших врачей… Сейчас же выполнить мой приказ!

Сколько ни приходилось Гале в своей жизни бывать в медицинских учреждениях, но этого своего визита она никогда не забудет. Врач внимательно осмотрел зубы, искал больное место. Галя вспомнила, что когда-то, года три тому назад, она ставила пломбу.

— Вот тут болит! — показала она. Пришлось вытерпеть пытки бормашины. Вся процедура закончилась довольно успешно, и врач посоветовал Гале прийти еще раз в госпиталь, чтобы поставить новую пломбу.

 

11

С середины июля на главном партизанском аэродроме наблюдалось большое оживление. Каждую ночь прилетали самолеты, выгружались многочисленные ящики одинакового размера. Груз немедленно развозили по бригадам и отрядам. А самолеты все прибывали и прибывали, в обратный рейс брали раненых, пленных. Иногда перевозили в Москву партии поляков, приходивших из Польши, чтобы перебраться в советский тыл, где формировались польские воинские части. Самолеты брали с собой также чехов, словаков, бежавших из германской армии и пожелавших вступить в чехословацкую бригаду Свободы.

Самолеты не задерживались долго на аэродроме, ночи в июле короткие, нужно было вовремя успеть обратно, за линию фронта. Одним из таких самолетов летела в Москву и семья Слышени. Проводить Нину Васильевну с детьми пришел Слышеня, и Андреев, и еще некоторые товарищи. Уже усадили пассажиров в самолет, собирались закрыть дверь и запустить моторы, когда в самолете послышались радостные голоса, шум, говор. В дверях показалась Нина Васильевна.

— Ты еще здесь, Вадим?

— Здесь, здесь, а что там у вас случилось?.

— Сына нашего отбирают, иди скорей!

В голосе ее, однако, не было особой тревоги.

Слышеня и Андреев заглянули в самолет. Они увидели рослого летчика, державшего на руках мальчика Нины Васильевны. Он обнимал его, целовал и, кажется, ничего и никого не замечал.

— Алик мой, сынок мой маленький…— слышался его взволнованный голос— Какой же я счастливый, какой счастливый! А как рада будет твоя мама…—. И тут же к Нине Васильевне: — А я сразу узнал вас! Помните, как перед самой войной привез к вам его в больницу? А теперь только по голосу узнал, так вырос он…

Нина Васильевна стояла растерянная, взволнованная. Ничего возразить она не могла, кто же не понимает отцовских прав!

А мальчик на руках у летчика часто моргал глазками и готов был расплакаться.

— Дяденька, пусти меня к маме!

Нина Васильевна повернулась к Слышене со слезами на глазах:

— Что же делать будем, Вадим?

Андреев, стоявший сзади, у самых дверей, вдруг бросился вперед. Радостный, возбужденный, он громко вскрикнул:

— Люди, дайте и мне посмотреть, что тут делается? А спустя секунду он уже обнимал летчика:

— Вот так встреча, Сергей! Никогда не думал, что встретимся так неожиданно. Но как я раньше не узнал своего внука?

— Отец! Ведь он совсем маленький был, когда ты его видел. За год до войны… Однако к вам, партизанам, летать, все равно что за счастьем. Отец нашел сына…

Волей-неволей самолет пришлось задержать. В Москву дали радиограмму, что он вернете, обратно следующей ночью.

Как ни заняты были люди, но по случаю такой счастливой встречи просидели вместе почти до рассвета. Искренне грустила Нина Васильевна, ее утешал Вадим. Как мог, утешал и летчик:

— Я понимаю вас… и очень вам благодарен… Я просто не знаю, чем по-настоящему отблагодарить вас за такое дело. Во всяком случае, вы не будете расставаться с ним. Я вижу, как привык он к вам. В Москве я постараюсь, чтобы вас эвакуировали в тот же город, где живет теперь моя семья, вы будете каждый день встречаться.

Сергей рассказал, как недавно он узнал из газет, что отец его находится среди белорусских партизан. Прочитал список партизан, награжденных орденами, и в списке нашел фамилию отца. Не знал только, в каком он партизанском соединении. Собирался съездить в Москве в Белорусский партизанский штаб, но все не хватало времени, и вот сегодня такая встреча…

Пришли Соколич и Бохан. В тесной землянке на аэродроме устроили небольшой пир, посвященный счастью двух отцов, нашедших своих сыновей. Соколич предложил тост за приближение радостного времени, когда снова встретятся разлученные войной отцы и дети. Светлое человеческое счастье витало в тесной землянке, и все ощущали его ласковое дыхание. Искренне завидовал счастью Александра Демьяновича и его сына Бохан. Он уже знал о судьбе своих родителей и сестер. О сестрах ему рассказал после большой подготовки Слышеня. Правда, он знал только о старшей. Что сталось с младшей, неизвестно, можно было только догадываться. Но, судя по рассказам разных людей и показаниям врагов, и ее уже давно нет на свете.

Вскоре Соколич шутливо обратился к начальнику штаба:

— Должен я разлучить вас с сыном, Александр Демьянович. Нужно дать ему возможность побыть наедине со своим сынком, а мы им только мешаем.

И уже более серьезно:

— Вы уже простите меня, Сергей, работы у нас с вашим отцом непочатый край.

 

12

Работы действительно было много. Еще два дня тому назад прилетела группа уполномоченных Центрального Комитета партии Белоруссии, а с ними и несколько работников Белорусского Центрального партизанского штаба. Все они разъехались по бригадам. Уполномоченные привезли приказ штаба провести крупнейшую операцию на железной дороге. К ней давно готовился Соколич. Речь шла о практическом осуществлении плана, сообщенного Соколичу секретарем Центрального Комитета партии во время их встречи в Москве.

В каждой бригаде шла усиленная подготовка к выходу на железную дорогу. Если прежде в каждом отряде имелись свои подрывники и даже отдельные группы подрывников, то теперь все партизаны спешили овладеть специальностью подрывника.

С утра до вечера проводились занятия, практиковались на кусках рельсов, специально доставленных в отряды. Звучали глухие взрывы, и маленькая шашка или перебивала рельс, или вырывала из него такой кусок, что рельс уже становился не рельсом, а обыкновенным куском железа, совершенно непригодным для железной дороги.

Занятия увлекли всех. Даже люди из хозяйственных взводов рвались в подрывники. Хоть на занятиях и не положено особенно хохотать, но на учебных взрывах стоял сплошной хохот. Оказалось, шашки были завернуты в специальную бумагу, на которой партизаны находили сатирические стихи и партизанские частушки. Тут были и короткие двустишья:

Что ни бумажка, новый стишок, новая шутка. Партизаны читали, смеялись, хохотали, высказывали догадки, что будет делать Гитлер и разные Геббельсы после партизанских прогулок по железной дороге.

Конечно, когда вышли на железную дорогу — а вышли одновременно все бригады,— там было не до смеха. Сильные гарнизоны, вооруженная охрана, патрули, почти через каждые пятьсот метров укрепленные дзоты… Охрана железной дороги держала тесную связь с немецкими и полицейскими гарнизонами за пределами железной дороги. Наконец, на отдельных, наиболее опасных для гитлеровцев участках курсировали бронепоезда. И все же эта вооруженная до зубов сила была сломлена могучим партизанским ударом. Штурмовые ударные группы громили гарнизоны и дзоты. Заслоны задерживали и оттесняли немецкие подкрепления. А тем временем партизаны совершали массовые взрывы, участок за участком, выводили из строя важнейшие коммуникации гитлеровцев.

Массовые взрывы, или, как прозвали их партизаны, «концерты», наделали немцам много хлопот. Железные дороги были фактически парализованы.

Гитлеровцы начали вопить на всю Европу о варварстве большевиков, которые нарушают законы ведения войны, нападают на немецкие тылы, с помощью населения уничтожают коммуникации.

Когда Кубе доложили в начале второй половины сентября, что партизанами взорвано за последнее время более ста двадцати тысяч рельсов и убито при этом около тридцати тысяч солдат и полицаев, он схватился в отчаянии за голову. Долго не мог гауляйтер собраться с духом, чтобы доложить верховному командующему страшные цифры.

Со страхом ждал ответа. По телефону из штаба напомнили ему, что такими цифрами не шутят, и довольно грубо намекнули на виселицу, которая ждет некоторых нерадивых начальников-ротозеев.

Позже Кубе получил радиограмму, в которой сообщалось, что высылаются рельсы из Франции и Бельгии (там разбирали для этого запасные пути), и приказывалось немедленно восстановить коммуникации.

Радиограмму подписал сам Гитлер, но это уже не вызвало особого энтузиазма у гауляйтера. «Легче немедленно в могилу лечь, чем выполнить такое грандиозное задание»,— подумал он. Но, как заведенная пружина, он еще активно действовал. Отдавал грозные приказы, распекал подчиненных, мобилизовывал все резервы на срочные работы и люто, неутомимо расправлялся со всеми, кто попадал в фашистские застенки. Он отдал даже приказ о подготовке к эвакуации некоторых городов, находившихся неподалеку от линии фронта. За этот приказ, «деморализующий силы фронта и тыла», он получил строгое предупреждение.

Когда-то война представала перед ним в розовом свете. Она началась, как торжественный парад. Музыка, штандарты, бравурные марши, экзотика захваченных стран, безграничная романтика, завоевание всего мира и такие же безграничные перспективы, открывавшиеся перед ним лично,— как все это захватывало, толкало на самые отчаянные, рискованные дела. Били, стреляли, вешали, глумились над детьми и стариками, превращали в сплошную бойню захваченные страны, думали чужой кровью, чужими костями удобрить всю землю, чтобы дала она пышные всходы для новой Германии, Великой Германии. Раскаиваться ли в том, что произошло? Нет! Нужно все сделать, чтобы сберечь приобретенное, чтобы реки пролитой крови не потопили Германию, не потопили великого дела, начатого фюрером. Нужно действовать.

И Кубе действовал.

 

13

Был тот славный вечер, которые бывают в начале августа, когда еще тепло, когда даже ночью не чувствуешь осенней стыни, когда на березах еще редко увидишь желтый лист. Еще не сжата рожь в поле, и только первые бабки стоят, как солдаты, на страже лета. Ну, а раз уж стража выставлена, не за горами и осень. Она приближается незаметно. Близость ее ощущается в прозрачности воздуха, в утреннем зябком ветерке, покрывающем мелкой темной рябью спокойное зеркало озера. Давно сплыли мутные воды, посерели водоросли в реке, а на дне ее ясно обозначается каждый камешек и каждый пескарь на песчаных отмелях.

После ночного «концерта» хлопцы из отряда Игната славно отдохнули. Успели даже провести футбольное соревнование с соседним отрядом, а теперь сидели на лесной поляне и ждали, скоро ли киномеханик, месяц тому назад прилетевший из Москвы, приготовит свой аппарат для показа новых фильмов, привезенных с Большой земли.

Весело пиликала гармонь. Кое-кто подпевал. Затем хлопцы и девчата отплясывали кадриль. Игнат с друзьями вспоминал проведенную операцию. Сотни три рельсов взорвали за ночь — результат неплохой. В разгар беседы Игната позвали и сказали, что его хочет видеть одна девушка.

— Какая девушка? — неохотно поднялся Игнат.

— Привели из штаба бригады, говорят, зачислили в наш отряд.

— Ну, так веди ее. Оформить успеем, а тем временем и кино посмотрит.

Едва киномеханик объявил, что сейчас начнет, как Игната снова позвали:

— Вот и эта девушка, товарищ заместитель командира!

Он оглянулся и… остолбенел: смотрел и не верил своим глазам. Потом бросился навстречу девушке, стоявшей в нерешительной позе. На ее лице чередовались разные чувства: и радость встречи, и невольная обида, что его звали, а он не пришел.

— Видно, не рад ты, Игнатка, встрече?

— Да что ты, Лена!

Он горячо обнял ее. Обида девушки растаяла, как хрупкий лед под солнцем, и она крепко-крепко поцеловала его.

Игнат с Леной отошли подальше, чтобы не мешать товарищам,» да и самим чувствовать себя свободней.

— Так вот ты какая стала!…

— Разве изменилась?

— И изменилась… Серьезная такая, здорово повзрослела…

Он посмотрел ей в глаза, нахмурился.

— Что ты не веселый? Может, разлюбил, мой глупенький?

— Не говори об этом…

— Что-то не понимаю я тебя, почему не говорить о том, что для меня самое дорогое?

— Ты меня не поняла. Я никогда не разлюблю тебя. Но разве о любви говорить теперь, когда так вышло?.. Я искренне, сердечно сочувствую тебе… в твоем большом горе.

— Боже мой, я не понимаю, о чем ты говоришь? О каком горе?

— Лена…— несмело начал Игнат.— Родителей терять не так легко для человека…

— Постой, постой, почему ты говоришь о родителях? — Сердце Лены болезненно сжалось в предчувствии чего-то неведомого, страшного.

Игнат понял свою ошибку. Видно, Лена ничего не знала о родителях. Он смешался, не в силах сказать ничего больше.

— Ну, говори, говори, чего ты молчишь?

— Что я тебе скажу? Я ничего особенного не знаю… Я не знаю и как случилось…

— Что случилось? Ну, не молчи ты, не молчи… что ты мучишь меня, жестокий ты человек…

— Разве брат твой не сказал тебе обо всем?

— Где ты видел брата?

— Здесь он! Вот уж вторую неделю работает в штабе Соколича.

Лицо Лены просветлело. В глазах замелькали живые искорки радости.

— Здесь? А зачем он попал сюда? И как он? — Лицо ее снова потемнело.— Что же он сказал тебе? Говори, говори! — страдальчески смотрела она на Игната.

— Славная моя, хорошая! Прости мне жестокую правду… Твоих родителей… уже нет на свете…

На миг она будто оцепенела. С трудом пересиливая себя, стараясь быть спокойной, спросила:

— Что случилось с ними?

Игнат вздохнул. Теперь, когда сказано самое главное, уже легче было говорить.

— Их расстреляли гитлеровцы неделю назад… Пронзительный крик, казалось, всколыхнул высокие вершины деревьев. Партизаны, сидевшие неподалеку, с тревогой оглянулись.

— У нее фашисты родителей расстреляли…— шепотом передавали друг другу.—Может, только теперь узнала…

Девушка беззвучно плакала, прислонясь к мшистой сосне.

Янтарный кусочек смолы повис на ее волосах. Игнат осторожно снял его. Несмело гладил ее руки, плечи.

— Не надо, успокойся! Слезами их не вернешь…

Лена наконец успокоилась. Они о многом переговорили в тот вечер. Игнат колебался: сказать или не сказать? Отважился и рассказал о своих былых мучениях и сомнениях, когда ему довелось случайно увидеть Драгоша и Лену.

— Это хорошо, Игнат, что ты открылся мне, пусть в твоей душе не остается никаких сомнений. А Драгош? Мы всегда с тобой будем вспоминать его как самого лучшего друга, который отдал все, что мог, нашему делу…

 

14

Майка первая узнала от своей подруги-радистки радостную новость. Услыхав, что наши взяли крупный город, она сразу сорвалась с места и помчалась. Куда? Ну конечно, туда, где проводила каждую свободную минуту, где лежал, оправляясь от тяжелых ран, лейтенант Комар.

Доктор, заметив ее в окно партизанского госпиталя, тепло улыбнулся в прокуренные усы:

— Опять летит наш вихрь…

Доктор впервые назвал ее вихрем давно. Он относился к ней вначале неприязненно. Потом заметил, что больные и раненые всегда ей рады, что они беспокоятся, если девушка долго не приходит. Все ее любили за товарищеское отношение, за ее уменье найти для каждого теплое слово. Одного она поздравит с выздоровлением, другому передаст привет от знакомых, третьему шепнет что-то на ухо, и тот сразу засияет, как только что полученная партизанская медаль.

Майка часто бывала в госпитале, особенно с тех пор, как ранили лейтенанта Комара. Было время, она все ночи проводила возле его постели, прислушиваясь к тяжелому, прерывистому дыханию, подстерегая каждое слово, его просьбу. И когда доктор заявил ей, что больной, возможно, скоро станет на ноги, она расцеловала старика на виду у всей палаты и, схватив его за халат, закружилась с ним в танце.

Майка появилась на пороге, взволнованная, раскрасневшаяся. «Есть новости, есть!» — невольно подумал каждый. Приветливо кивнув всем головой, она чуть не бегом бросилась к кровати лейтенанта.

— Лешечка, дорогой мой, знаешь, что я тебе хочу сказать?

— Видно, подорвала с десяток рельсов?

— Что значит десяток рельсов в сравнении с тем, что я тебе скажу?

— Ну, говори, говори!

— А скажу я тебе и всем, что сегодня на рассвете взяли твой город!

— Орел?

— Орел!

— Ура-а-а! — всколыхнулась взрывом госпитальная тишина. Напуганный шумом, в палату заглянул доктор и, узнав о его причине, сам присоединился к общей радости.

Комар, приподнявшись на кровати, прижал к себе Майку, несколько раз поцеловал ее.

— Качать Майку! — послышались дружные голоса, и несколько хлопцев из тех, которые готовились к выписке, подхватили ее на руки, подбросили под самый потолок. *

— Что вы надумали, сумасшедшие, при чем я здесь? Не я же брала Орел!

Но разве легко унять хлопцев!

— Мы не только за Орел, мы авансом за все наши города! Да еще за то, что выходила нашего Комара. Он без тебя совсем бы крылышки опустил.

Лейтенанту оставалось только смотреть и бросать отчаянные реплики:

— Хлопцы, осторожней, а то растрясете все ее чувства ко мне…

— Не беспокойся, лейтенант, мы деликатно, не растрясем!

Весть об освобождении Орла и Белгорода молнией облетела все отряды. Партизаны встретили это событие как большой праздник. А тут что ни день радио приносило вести о новых победах. Уже освобождены были Кромы, Карачев, Лебедянь и другие города. Недели через две освободили Харьков, еще через неделю Таганрог, Дорогобуж, а потом Бахмач, Брянск, Чернигов… Советские войска приближались к Смоленску и Полтаве, в сводках Совинформбюро появилось Гомельское направление.

Гомельское направление! Как много значили эти слова для людей, уже более двух лет живших, как говорили старики, под фашистом, а также для тысяч и тысяч белорусских семей, которые, бросив родные города и села и все свое имущество, находились на положении беженцев. И хотя не обижались они на людей, действительно по-братски приютивших их, все же каждый из них как о высшем счастье мечтал о светлом дне, когда можно будет вернуться в родные места.

О том же мечтали тысячи и тысячи русских, украинцев, литовцев, латышей, эстонцев, земли которых также находились в фашистском плену. И вот будто животворные ветры подули над родной землей и вдохнули новые силы в миллионы и миллионы человеческих сердец, измученных войной.

 

15

К бесконечным хлопотам Кубе присоединились новые: нужно было принимать и налаживать работу многочисленных учреждений, которые как ветром сдуло с восточных земель. Это были гитлеровские учреждения, бежавшие без памяти с Орловщины, Смоленщины, Черниговщины. Вместе с учреждениями прибывали сотни и сотни разных фюреров. Ошеломленные, изгнанные с привычных, насиженных мест, растерявшие иной раз все свои чемоданы, они с азартом брались за новую работу, чтобы кое-как подправить свои дела, успеть наполнить новые чемоданы.

За фюрерами и подфюрерами тянулись обозы всякой мелочи: бургомистры, коменданты, полицаи. Вся эта многочисленная саранча отличалась необычайной прожорливостью и жадной приверженностью к чужому добру. Там, где она оседала, удваивались и утраивались страдания населения, грабежи, издевательства, дикие расправы.

Забот у Кубе стало больше, но кадры его пополнились. В городе уже было не одно СД, а целых три: к минскому СД присоединились орловское и смоленское. Террор в городе и в районах, находившихся под контролем гитлеровцев, принял еще большие размеры.

Ежедневно через город проходили колонны людей. Фашисты силой заставляли эвакуироваться население из близких к фронту районов и из тех районов, которые они вынуждены были оставить. На глазах у всех происходили жестокие расправы с беглецами, с отстающими. Наполнялись и разгружались тюрьмы, не угасали зловещие огни Тростянца.

И все же, несмотря на безудержный террор, подпольная жизнь в городе не замирала. По ночам гремели взрывы, бесследно исчезали наиболее ретивые работники гестапо, вдруг разбегались целые полицейские части, не прекращались диверсии на дорогах.

Фашисты бесновались, вводили самые лютые порядки. Лихорадочно работала пропаганда. Гитлеровцы на все лады расписывали мифическое выравнивание и сокращение линии фронта, намекали на новое оружие, которое в порошок сотрет советские армии. Газеты запугивали население чудовищными расправами большевиков с людьми, которым пришлось жить на оккупированной территории.

Кубе старался изо всех сил. Начальники гестапо и СД почти не выходили из своего кабинета, ведь он собирался выехать вскоре в Берлин на совещание гауляйтеров. Мимоходом, при служанках, намекнул Аните, чтобы она позаботилась о некоторых продуктах, которые можно отвезти ее родственникам в Берлине.

Галя знала о предстоящей поездке Кубе. Нужно было торопиться. Через явочную квартиру она связалась с Мариной. Казнь Кубе назначили на следующий день. Подпольщики подготовили грузовую машину, пропуска для выезда из Минска.

Хотя Галя и учла все обстоятельства, но очень боялась, как бы они случайно не изменились. Главное —; она не испытывала теперь никаких сомнений, никаких колебаний.

И вот долгожданный день настал. Галя знала, что и сестра подготовилась к выезду из города, выехать им придется, видно, вместе, к ним присоединится еще женщина, принесшая сверток в бруснике.

День выдался ясный, солнечный. Кубе, как всегда, отправился в свой комиссариат. Анита поехала с детьми по магазинам, взяв с собой нескольких служанок. На втором этаже, в главных комнатах гауляйтера, все возилась с уборкой одна служанка. Ходить наверх без вызова Гале не разрешалось, она обслуживала только первый этаж. Нужно было под каким-то предлогом позвать вниз служанку, затем найти повод и самой побывать наверху. И тут помогла неожиданная случайность. Зазвонил телефон. Галя взяла трубку. Кто-то попросил позвать к телефону служанку, — работавшую наверху. Это был жандармский вахмистр, очередной поклонник служанки.

Галя с большой охотой бросилась выполнять просьбу. Она позвала девушку. Та, сбежав вниз, попросила Галю:

— Окажи мне, дорогая, услугу: я не успела прибрать спальню хозяев, прибери ее. Когда-нибудь и я тебе услужу.

Конечно, Галя согласилась. Она хорошо знала: если эта девушка заведет с вахмистром телефонный разговор, то не остановится по крайней мере раньше чем через полчаса. Нарочно медленно, будто недовольная поручением, Галя пошла наверх. Вот и спальня. Сердце у Гали забилось быстро-быстро. Вздрогнула, когда из угла, из-за кровати Аниты, послышалось глухое рычание. Вспомнила: тут всегда лежит это страшилище — собака, не пропускающая за порог ни одного незнакомого человека. Собака должна узнать ее. Вот она поглядела на Галю красноватым, налитым кровью глазом, лениво зевнула и мирно положила морду на свои толстенные лапы.

Галя выждала минуту, дог спокойно дремал, изредка поглядывая на нее прижмуренным глазом. Прежде чем прибрать в комнате, Галя занялась кроватью Кубе. Оглянулась, прислушалась к долетавшим снизу звукам. Телефонный разговор был в самом разгаре. Галя быстренько вытащила из-за корсажа мину и, еще раз проверив ее, засунула между пружин матраца. Мина хорошо держалась. Галя попробовала пошевелить, потрясти матрац, мина не выпадала. Снизу в одном месте матрац разошелся по шву. Она поправила складки материи, задвинула мину глубже, чтобы дети Кубе, которые, играя, иногда забирались под кровать, не заметили ее и не вытащили как игрушку.

Все было сделано в течение каких-нибудь двух-трех минут. Казалось, и не большая работа, но Галя почувствовала, как вся она покрылась потом. А на душе легко-легко, будто сбросила с плеч гору, прижимавшую ее к земле. Не торопясь прибрала спальню, старательно сняла маленькую паутинку с люстры, окинула взглядом ночной столик, этажерку, поставила все на место, смела пыль.

Подошла к окну, посмотрела на улицу. Там было тихо, спокойно. Не торопясь сошла вниз. Служанка только что окончила свой разговор, была в приподнятом настроении. Увидев Галю, подошла к ней.

— Спасибо тебе, Галечка. Он хочет жениться на мне, спрашивал, не передумала ли я.

И пошла, и поехала…

Эта балаболка могла говорить без конца. Галя торопилась. Улучив момент, она ухватилась за щеку и с таким страдальческим видом взглянула на девушку, что та даже вскрикнула:

— Ай-яй-яй… Опять зубы? Беги скорей к доктору, а то будешь мучиться всю ночь.

— Верно, дорогая. Ты посмотри уж тут за порядком… Я — быстренько…

Набросив на плечи пальто, Галя, не теряя времени, вышла из дома, держась за щеку. Часовой возле ворот сочувственно покачал головой:

— О, фрейлейн, фрейлейн! Не лечить, а вырывать нужно больной зуб, только тогда будет легче.

Галя торопилась. Очутившись наконец вне дома, она вдруг начала еще сильнее волноваться. Время от времени оглядывалась. Ей казалось: вот мчится вслед погоня, начинается облава — квартал за кварталом. Сердце зашлось от быстрой ходьбы, от тревоги. Не так уж и близко до Троицкой горы, минут десять — пятнадцать быстрой ходьбы. А каждая минута такая длиннал, длинная, ноги прилипают к тротуару, скользят назад.

Запыхалась, пока дошла.

Все в порядке. На условленном месте стоит грузовик. Шофер с равнодушным видом ковыряется в моторе. Навстречу медленно идет сестра. Она ничего не говорит, спрашивает глазами: «Сделано?»

И едва заметным кивком головы отвечает Галя: «Все в порядке».

Приближаясь к грузовику, Галя спросила:

— А где же та женщина?

— Она не поедет с нами. — Она только позавчера ходила по этой дороге, полицаи могут заподозрить ее. Пойдет другим путем тоже сегодня. Встретимся на месте. Однако нам нужно торопиться: часа через два могут начаться облавы,— назначена новая проверка паспортов.

Шофер нарочито громко сказал:

— Ну, девчата, пошевеливайтесь, поедем на песчаный карьер за песком. Лопаты там, в кузове. Залезайте!

Ровно мчит грузовик. Одна застава, вторая. Полицаи хорошо знают этого шофера из магистрата. Увидев его, даже не спрашивают у девчат пропусков.

— Снова за песком?

— Как видите!

— Неважная, братец, твоя служба. Таким товаром, как песок, не поживишься!

— Служба не дружба!

Мчит грузовик. С большака сворачивает на проселочные дороги, вздымает клубы пыли за собой. Девчата припудрились ею, даже потемнели. Постепенно начинает накрапывать дождик. Сначала несмело, потом входит в силу и вот уже сеется, сеется, как сквозь решето, настоящий обложной дождь; что ж, самая пора — осень. Пыль на дороге прибило, обмыло лица девчат. Зябко, неуютно в грязном кузове.

Мчит и мчит грузовик ровным ходом. Сеется осенний дождь, стекает крупными каплями с уголков платка. Каждая из сестер думает о своем — прожитом, пережитом, будущем…

 

16

Осенний дождь надоедлив, как надоедлива долгая осенняя ночь. Вот начался — и нет ему конца. А если утихнет, то на какую-нибудь минуту. Пускай бы хлынул как следует, а то моросит, слезится, будто плачет бабуля старческими скупыми слезами. Небо, кажется, всхлипывает, когда резкий порыв ветра силится разогнать порванные на куски тучи. Вынырнет из-за них месяц, холодный, обмытый, и снова забирается в мокрую темную куделю.

Часовой прячется от дождя под козырек ворот, зябко поеживается, потирает мокрые, застывшие руки, притопывает, пытаясь согреться. Но, услыхав топот собственных ног, сразу пугается. Может, кто-нибудь подбирается теперь сюда, хочет броситься на него сзади или сбоку или всадить нож в грудь. И он свалится, будет плашмя лежать на мостовой, на грязных камнях, по которым лениво булькает вода.

О, если бы кто-нибудь знал, как тяжело стоять ночью на часах в этом городе! Сколько разных историй выслушал часовой о неожиданных нападениях, о таинственных исчезновениях часовых. Рассказывали, как появлялась иногда перед часовым такая красивая девушка-чаровница, хоть ты молись на нее. Она мило улыбалась, ласково спрашивала, как пройти на ту или иную улицу. Развесит уши часовой, любуется невиданной красотой, и очень уж не хочется ему расстаться с ней. Он подробно объясняет ей все, очень подробно. Рассказывает, не спускает глаз с чаровницы и в какой-то миг падает бездыханным на сырую землю. И не видит уже, не слышит, как горят, полыхают стены склада или казармы, как грохочут взрывы боеприпасов. Кто эта девушка, кто помогал ей — никто не видел. А если видел ее, значит, видел последний раз землю и небо.

Как тоскливо, скучно на ночном дежурстве. Часовому, который во дворе, гораздо лучше. Ему и дождь не в дождь и страх не в страх. Забрался под навес крыльца и дремли себе сколько хочешь, прислонясь к стене дома. Можно и присесть незаметно, прислушивайся только, чтоб не нагрянула неожиданно проверка.

А здесь не присядешь. Тесно прижавшись к воротам, пристально вглядывается в ночную тьму Лотар, Тихо, тихо. Только булькает, журчит вода в водостоке. Булькает, нагоняет дремоту. Но вот в конце улицы слышится глухое цоканье подков. Лицо Лотара светлеет — идет ночной патруль. Цоканье подкованных сапог слышится все ближе, ближе. Лотар уже различает темные фигуры двух солдат и офицера. Идут обычно не по тротуару, а по середине улицы, цугом. Лотар с благодарностью провожает взглядом едва приметные в темноте фигуры. Пусть чаще проходят патрули, разгоняют скуку и ночные страхи. Но патрули не такие уж частые гости на улице, особенно в такой дождь. Прошли, и нет их, и не будет час, другой…

А дождь моросит и моросит. Густеет ночная тьма. Тучи, видно, застлали все небо, ни на минуту не пробивается из-за них месяц. Холодно, сыро. И страшно, страшно…

Хорошо бы теперь сидеть дома, дальше от ненавистного чужого города, дальше от войны. И вообще, хорошо бы никогда не знать, не слышать, не видеть ее… Его ранили на фронте. Там тоже страшно, может, в несколько раз страшней, чем здесь; бывали минуты, когда смерть ходила совсем рядом с ним, смотрела ему в глаза своим жутким слепым взглядом, и он проклинал день и час, когда родила его мать. Но там стояли плечом к плечу тысячи и тысячи таких же, как он. Умирали вместе, вместе получали раны и вместе лечились. А когда он снова мог ходить и носить винтовку, его посылали обратно, под огонь, под пули, под страшный грохот русских «катюш», доводивших до безумия. Повторялась старая история: человека снова калечили, снова лечили, снова посылали назад.

За что нужно нести такие муки? Им говорили, что русские напали на Германию, чтобы отнять у немцев землю, опустошить их города и деревни, уничтожить их самих. Но солдаты скоро перестали верить этому. Не верили, но молчали, так как хорошо знали — тот, кто пробовал сказать свое слово о страшных событиях, обычно получал не вражескую, а немецкую пулю. Не нужно ни о чем думать. Это опасно. Если ты не выдержишь в бою и повернешься спиной к врагу, тебя встретят эсэсовские пулеметы. Они заставят тебя взять брошенную винтовку и идти только вперед.

Им, эсэсовцам, хорошо воевать за чужими спинами. Даже здесь — ты вот стоишь перед всеми неожиданностями ночи, а эсэсовские часовые — один во дворе, на крыльце, второй в доме, дежурит у телефона. Не им первая пуля, а тебе. В случае опасности они успеют услышать твой предсмертный стон, успеют спрятаться за каменные стены…

Ах, хорошо бы побывать дома, в родной деревне, в своем доме, небольшом, но уютном. Что делают сейчас они, его родные, близкие? Спят, конечно. Спит жена, сладко спят дети, раскинувшись в своих кроватках. На дворе холодно, а в доме тепло. Спят все, ведь как не поспать в долгую осеннюю ночь. Только под самой крышей, где слышно, как падает на черепицу каждая капля дождя, ворочается с боку на бок на жесткой постели в тесной комнатке его старший брат — инвалид. Еще в первую мировую войну он потерял свои ноги где-то здесь, под Пинском. И в дождь ему всегда не спится: ноют кости.

Вот и у него, Лотара, всегда ноет к дождю простреленное плечо и правая нога. Хорошо, что ноги, хоть и подпорченные немного, остались с ним. Брату хуже без ног…

Дождь моросит, моросит. Под его монотонный шум роятся неисчислимые мысли. Разве приведешь их в порядок, разве найдешь ответ на каждую? Совсем изнемог Лотар. Зудит, ноет раненая нога, деревенеет все тело. Вот бы теперь немножечко тепла. И спать бы, спать! Лотар зевнул, зажмурил глаза.

Резкая вспышка света сразу отрезвила Лотара. Оглушенный взрывом, он инстинктивно сжал винтовку. От неожиданности сначала не понял, что случилось и где. И, только опомнившись немного и осмотревшись, понял, что взрыв произошел на втором этаже дома. Одно окно зияло пустым провалом, изредка сыпались и тихо звенели мелкие осколки стекла. В доме началась несусветная суета. Мелькали огни, кто-то кричал, кто-то плакал, и непрестанно верещали два телефона — внизу и наверху. Лотар наконец спохватился — надо что-то делать — и трижды выстрелил.

А улица уже пробудилась. По ней мчались машины, санитарные, гестаповские, начальника эсэсовских войск господина Готберга и много других. Казалось, всполошился весь город. Всюду слышались тревожные гудки машин, где-то на окраине прозвучало несколько автоматных очередей. Зацокали по мостовой конные патрули, они носились по улицам, задерживая каждого, кто имел и не имел пропуска. Началась массовая проверка всего города.

Лотар в душе был рад, что кончились его ночные страхи, не понимая, что страхи только начинаются. Через пять минут его безжалостно бил по лицу какой-то высокий офицер, судя по погонам сам бригаденфюрер Готберг. Лотар старался изо всех сил не шататься, стоял вытянувшись в струнку и взяв винтовку на караул. Офицер свирепел. Не удовлетворившись кулаками, выхватив из кобуры револьвер, ударил Лотара наотмашь ручкой по лицу. Тихий и дисциплинированный солдат Лотар понял, что никогда не сбудется его мечта пойти в заслуженный отпуск и увидеть детей своих.

И тогда, в отчаянии, он встрепенулся и грозно вскинул винтовку. Этого было достаточно, его тут же пристрелили из пистолета. Он уже не видел, как вели под конвоем другого часового, стоявшего ночью во дворе, как срывали погоны с адъютанта Кубе и тащили его под руки к полицейской машине. В ту же машину грузили схваченных с постелей служанок: и привезенных из самой неметчины, и набранных в других странах. Вели повара и всех, кто обслуживал гауляйтера и его домашнее хозяйство.

Суровый и грозный Готберг резко выкрикивал приказы своим подчиненным:

— В Тростянец! До восхода солнца чтоб их не было!

Эти слова все чаще слышались и ночью и на следующий день. Колонны машин спешили отвезти людей на смерть и вернуться за новыми жертвами.

Большой кровью решил Готберг, ответственный за безопасность гауляйтера, заранее смягчить страшный гнев Гитлера.

По всем дорогам сновали гестаповские и полицейские машины. Был приказ — живой или мертвой доставить служанку Кубе, которую не удалось найти в городе, несмотря на все облавы, обыски, прочесывания и массовое изгнание людей целой улицы в Тростянецкий лагерь. Видимо, именно она и совершила неслыханный террористический акт.

Но поймать ее так и не удалось. Гестаповские шайки напали было на ее след. Несколько машин с вооруженными до зубов эсэсовцами помчались по лесной дороге. Вернулась в город только одна.

В самом городе, чтобы охладить пыл разъяренного сатрапа, сразу в нескольких местах были совершены крупные диверсии. Взлетела в воздух столовая гестапо, похоронив под руинами около полсотни головорезов. Загорелся склад горючего механизированной эсэсовской дивизии, расквартированной на окраине города. Пожар так и не удалось затушить,— все пожарные механизмы оказались испорченньши. Среди бела дня сгорел дотла склад готовых парашютов на швейной фабрике. Произошло и несколько более мелких диверсий.

Семьи гитлеровцев и их наймитов жили несколько дней в таком страхе, что боялись ложиться спать. Все матрацы, диваны, подушки были вспороты — искали мифических мин. Подпольщики пустили слух, что ими заминированы дома, в которых живут гитлеровские чиновники. Это еще прибавило страха,. некоторые семьи не решались спать в домах, а располагались по ночам биваками на дворах и огородах. Команды минеров проверяли каждый дом, каждое здание.

Срочно начали строить возле домов и кое-где даже на балконах цементные доты. Огораживали дома колючей проволокой. В фундаментах пробивали бойницы, создавая пулеметные гнезда в подвалах.

Все это не спасало, однако, ни от ручных гранат, ни от термитных шариков.

Гитлеровцы и их наймиты уже не чувствовали себя хозяевами в городе. Суровый и беспощадный закон: смерть за смерть и кровь за кровь! — все время держал их в смертном страхе.

 

17

Надя и Галя узнали о гибели Кубе из краткого сообщения по радио:

«В ночь на 22 сентября белорусские партизаны покарали смертной казнью главного палача белорусского народа гауляйтера Кубе».

Партизаны отряда Тихона Зарубы, в который прибыли сестры, искренне восхищались людьми, которые наконец загнали в гроб гитлеровского сатрапа.

— Оказывается, и в городе работают партизаны, да, видать, еще лучше, чем мы. Нам такого важного туза не удалось еще прибрать.

Увидев Галю и Надю и не зная, слышали они по радио новость или нет, похвалились:

— Во, девчата, как наши хлопцы работают! Самого наместника Гитлера подмяли! Вот это хлопцы так хлопцы!

Сестры весело улыбнулись в ответ на эту наивную похвальбу, поддакнули:

— Хорошие хлопцы.

Тихон Заруба, который был в курсе дела, подмигнул девчатам:

— Что-то вы, братцы мои, все выхваляетесь: хлопцы да хлопцы… А может, это девчата сделали?

— Что вы, товарищ командир! Мы, конечно, уважаем наших девчат. Они и в разведку ходят, и за ранеными присматривают, и хорошо перевязку делают во время боя, но чтоб на такое дело пойти, это уж нет…

И как же оконфузились хлопцы, когда Тихон Заруба сказал:

— Вот эти девчата, стоящие перед вами, убили Кубе. И еще третья, она скоро будет здесь, за ней послали лошадей в соседнюю деревню.

Надолго затянулась беседа и товарищеский ужин, который организовали партизаны в честь славных девчат.

Ночевали в шалаше, сделанном из березовых веток. В нем было уютно, просторно и крепко пахло березовым листом. Гале невольно вспомнились детские годы, когда обычно на троицын день всей семьей украшали двор и хату березками, березовыми и рябиновыми ветками, а пол устилали пахучим аиром. Сколько светлой детской радости было в те дни! Все, казалось, было пронизано светом, теплом, несказанным бодрящим ароматом.

Может, от этих воспоминаний, может, от всего пережитого Галя даже всплакнула немного. И когда сестра и Марина спросили, по какому случаю она так расчувствовалась, Галя ответила:

— Знаете, чувствую, что начинаю жить заново, ну, и радостно…

Ночь стояла светлая, лунная. Холодно поблескивали осенние звезды. От речушки несло резким холодком. Чтоб скорей согреться, девчата тесней прижимались под огромным кожухом друг к другу. Общее дело сблизило их, хотелось знать если не все, то хотя бы главное о каждой. Надя так и сказала Марине:

— Вот я и сестра знаем вас только как Марину. Конечно, раньше я и не посмела бы спросить у вас, что вы за человек, что делаете… А теперь вот судьба соединила нас. Расскажите нас о себе, мы ничего о вас не знаем.

— Что рассказывать, Надя? Человек как человек. Однако я понимаю тебя: каждому хочется знать, с кем он имеет дело. Самая обыкновенная швея, на фабрике считаюсь хорошим специалистом. И раньше, лет тринадцать тому назад, тоже была швеей. Вступила в комсомол, работала на комсомольской работе, избиралась секретарем комсомольского райкома. А потом была и на партийной работе, заведовала женотделом. Год назад попала на швейную фабрику в Минск, ну… и работала вместе с тем в горкоме партии.

А чтоб заполнить анкету от точки до точки, добавлю, что родилась в Бобруйске. Муж был военным. Погиб в сорок первом в Бресте. С ним, видно, погибли и двое моих младших детей, мальчик семи лет и пятилетняя девочка.

Надя слушала Марину и искренне удивлялась: откуда у нее такая великая сила и жажда жизни, что каждым своим поступком, поведением, словом она пробуждает и у других великую и неодолимую силу?

— Славная ты, Марина, я чувствую себя счастливой от встречи с тобой! — и она крепко пожала руку подруге.

Время уже было позднее. Галя спала, часто вскрикивая во сне,— видно, не отделалась еще от своих последних переживаний. Надя думала о своей собственной жизни, о своем личном горе, которое, хотя прошел почти год со времени трагических событий, не могло стереться. Трудно было представить, что Николая нет в живых, что несколько лет их счастливой любви прошли, как невозвратный сон. Но сны забываются и со временем утрачивают свою яркость. А все, что связано с Николаем, по-прежнему свежо, как в тот день, когда он впервые признался ей в любви. И первый несмелый поцелуй…

Все это, видно, навсегда останется в памяти…

 

18

В штабной комнатке Соколича сидела Майка.

Она явилась подтянутая, собранная, как надлежит являться на официальный прием к начальнику. Отрапортовала о своем появлении и так пристукнула каблуками сапог, что Соколич невольно улыбнулся. Однако совсем серьезно, погасив улыбку, сказал ей:

— Садитесь, заместитель комиссара бригады по комсомолу!

Товарищ заместитель немного стушевался. Куда девалась воинская выправка, когда немного дрожащим голосом она заявила:

— Я пришла к вам, товарищ командир, по личному делу, а потому прошу извинить меня, если оторву вас на минутку от служебных дел.

— Слушаю вашу просьбу.

У заместителя почему-то начали краснеть уши.

— Видите… я… мы… разрешите, товарищ командир, выйти мне замуж…

— Тебе?.. Замуж?

— Мне…

— За кого?

— За лейтенанта Комара.

— Ну, девочка моя, ты меня удивила. Во-первых, ты еще слишком молода; во-вторых, какое сейчас замужество, когда идет война; в-третьих… гм… вы же с этим Комаром всегда дразнились, прямо чуть не дрались. Одни ссоры да подковырки… А в-четвертых, при чем здесь я: загс я вам, что ли?

В голосе Соколича зазвучало раздражение. Ему и в голову не приходило, чтобы этот клоп, как он всегда называл свою племянницу, да вдруг замуж. А березовой каши она не хочет, эта новоявленная невеста?

— Дядечка,— взмолилась Майка, сразу утратив официальный тон.— Так вы и на седьмое, и на десятое, и на двадцатое можете перейти… Я уж не маленькая, мне скоро девятнадцать будет…

— Что правда, то правда…— пробормотал себе под нос Соколич, вспомнив, что он сам когда-то женился на семнадцатилетней девушке.

— А во-вторых, при чем здесь война? Кончится она в конце концов, и, видимо, скоро.

— Так, выходит, ты просто завоевала его, покорила?

— Ну вот… А Комар… Что ж Комар? Он хороший человек. И герой…

– «Вся в тетку пошла»,— подумал Соколич, вспомнив давние годы, когда его собственную невесту, нынешнюю жену, нельзя было упрекнуть в излишней пассивности. Увидев, что увлекается хлопец, недолго думая в такую атаку пошла, что он, как сам шутя признавался, «и ручки вверх поднял». Одним словом, сдался — и под венец без долгих сборов.

— Так выходит, ты просто завоевала его, покорила?

— А может быть, и завоевала, дядечка. Он сам мне признался в госпитале. «Ты, говорит, наконец одолела меня, посмеивался, посмеивался над тобой, да незаметно и влюбился. А теперь, говорит, я жить без тебя не могу, малявка моя…» Так и сказал…

Девушка после такого признания почувствовала себя неловко и заторопилась окончить разговор:

— Я к вам пришла как к своему дяде. Может, я и, не пошла бы к вам, если бы отец был близко. С ним бы и посоветовалась. Но вы послали его в Москву, с кем мне посоветоваться теперь?

— Ты, конечно, правильно поступила. Но мне сдается, что не плохо было бы, если бы Комар сам явился ко мне с такими делами, а не ты…

— Он и хотел идти, но я приказала не ходить, мне как-то удобней идти к вам.

— Так прямо и приказала? — засмеялся Соколич.

— Ну, отсоветовала, дядечка…

— Вот и разберись: то приказала, то отсоветовала… Хорошо, могу дать совет и тебе и ему. Не торопитесь, хватит еще у вас времени. Вот закончим войну и такую тебе свадьбу устроим, что… одним словом, подождите еще.

Упрямое выражение исчезло с лица девушки. Другим уже тоном, смущенно и настороженно, она проговорила:

— Мы не можем ждать, дядечка…

— Почему это?

— Я должна стать, ну… буду через несколько месяцев матерью.

— Вот тебе раз! — даже привстал за столом Соколич.— С чем, с чем, а с этим могли не торопиться…— и добавил, понимая, что затрагивает ее больную струнку: — А знаешь ли ты, моя милая, что для такого дела я должен отослать тебя отсюда куда-нибудь за линию фронта? Ты должна будешь отойти от нас, ну… от нашей партизанской жизни.

На ее лице снова появилось упрямое выражение. Уже решительно и категорически она заявила:

— А я никуда не поеду отсюда… До последнего буду заниматься комсомольскими делами…

— Видишь ты, какая нашлась боевая. Ты же ничего не понимаешь еще в том, к чему готовишься… Всегда у вас, молодых, так: сначала сделаете что-нибудь, а потом советуетесь. А надо бы наоборот…

— Извините меня, товарищ командир, что побеспокоила вас…— и Майка с решительным видом встала со скамеечки. Хотя выражение ее лица было подчеркнуто суровым, но предательские слезы готовы были вот-вот навернуться на глаза.

— Ну, ну, насупилась… И слова нельзя сказать. Подойди поближе… смелей, смелей!

Он положил руку ей на плечо, достал из кармана платок:

— Давай слезы вытрем, не к лицу они такому партизану, как моя… непослушная племянница.

— Вы не смейтесь!

— А что же мне, плакать прикажешь? Кто еще посочувствует тебе, кроме меня? И все же позову твоего лейтенанта и не посмотрю, что он герой, обломаю ему комариные крылья, чтоб он и другим заказал сбивать с пути некоторых… племянниц…

— Не надо! Он ни в чем, ни в чем не виноват…

— Ручаешься?

— Говорю вам чистую правду!

— Тогда, видимо, придется дать вам разрешение на официальный брак со всеми, как говорится, вытекающими отсюда последствиями. Одним словом, благословляю…

Раскрасневшаяся, веселая, возбужденная, Майка бросилась обнимать дядю, несколько раз чмокнула его в щеку.

— Тихо, тихо, а то задушишь!

Забыв о всех воинских правилах прощания с начальником, она вихрем помчалась из комнаты. За дверью столкнулась с Надей и ее подругами.

— Что с тобой? — спросила Надя.

— Ах, Надечка, славная, милая, хорошая! — повисла Майка на ее шее.— Замуж выхожу, понимаешь, замуж!

— А-а… тогда все понятно… Ну, поздравляю, поздравляю, желаю тебе большого счастья!

— Спасибо, Надечка! Приходи ко мне.— Наконец Майка заметила двух Надиных подруг.— Кто это? — тихо спросила она.

— Сестра моя Галя и Марина, они убили Кубе.

— Кубе? Они? — На лице Майки появилось искреннее выражение восхищения. С жадным любопытством разглядывала она обеих женщин. Каждую обняла, расцеловала.— Вот это дело так дело! Вас партизаны на руках будут носить, что убили такого… такого врага. Ну, я, девчатки, побегу! Прощайте! Заходи же, Надя!