Адам Робертс опубликовал ряд коротких рассказов, новелл и три романа: «Соль», «Стена» и «Камень». Он преподает литературу и культурологию в Ройял-Холлоуэй на западе от Лондона, где и живет вместе с женой и дочерью.

«Почти по Свифту» — рассказ, написанный по мотивам великого сатирика Джонатана Свифта.

Т. У.

 

[1]

7 ноября 1848 г.

Его крохотная ладошка быстро и умело двигалась взад-вперед над поверхностью миниатюрного устройства. Сам работающий был одет в желтые шелковые панталоны и голубой хлопчатобумажный обтягивающий камзол. Это существо (Бейтс не мог разобрать, он это или она) носило очки, сверкавшие на свету, словно капли росы. Оно было черноволосое, с золотисто-кремовой кожей. Бейтс даже сумел разглядеть сосредоточенно наморщенный лоб и едва видимый между зубами кончик крошечного язычка.

Бейтс выпрямился.

— У меня спина болит от такого наклона, — объяснил он.

— Вполне понимаю, — сказал Пеннел. — Не угодно ли стул?

— О нет, спасибо, не стоит беспокоиться, — ответил Бейтс. — Думаю, я уже увидел все, что нужно. Воистину, это очаровательно.

Пеннел переминался с ноги на ногу и выглядел взволнованным.

— Я никогда не устаю наблюдать за тем, как они работают, — согласился он. — Эльфы, феи! Существа из детских сказок! — Он улыбался во весь рот.

«Улыбаетесь, сэр, — подумал Бейтс. — Улыбаетесь, но у вас испарина над губой видна. Может быть, вы не совсем еще потеряли стыд. Нервы, сэр, нервы».

— А что это существо, э-э, мастерит?

— Какое-то устройство для измерения величины угла отклонения от курса — знаете, во время полета. Я мог бы дать вам его точное техническое название, хотя есть такой мистер Николсон — он больше понимает в подобных вещах.

— Оно — сэр или мадам?

— Оно?

— Это существо. Рабочий.

— Женщина. — Пеннел тронул Бейтса за локоть, мягко направляя его к лестнице в дальнем углу мастерской. — Мы находим, что они более умело, чем их мужчины, могут сплетать самые тонкие проволочки.

Бейтс приостановился у лестницы, последний раз окидывая взглядом мастерскую.

— А эти рабочие — лилипуты?

— Эти — с Блефуску, соседнего с Лилипутией острова, — ответил Пеннел. — Мы считаем, что блефускуанцы работают лучше, сэр. Они менее склонны к недовольству, сэр. Работают усерднее и более покладисты.

— Все это очень интересно, — сказал Бейтс.

Они поднялись по лестнице и вошли в стеклянную дверь, за которой находился кабинет Пеннела. Тот подвел Бейтса к креслу и предложил бренди. Когда Бейтс уселся, Пеннел быстро заговорил, попеременно вытирая ладони о рукава своего сюртука:

— Когда мой хозяин узнал о предложенных вами условиях, он был положительно потрясен. Мистер Бартон не такой уж впечатлительный человек, сэр, но он был потрясен, чрезвычайно потрясен, более чем, — продолжал Пеннел, вприпрыжку кидаясь к шкафчику с напитками в углу комнаты. — Более чем потрясен. Очень щедрые условия, сэр! И весьма выгодные для обеих сторон!

— Я рад, что — вы так думаете, — сказал Бейтс.

С того места, где он сидел, сквозь разделенное переплетом окно конторы была видна улица. Правый нижний угол каждого стекла покрывала похожая на серый лишайник, глубоко въевшаяся грязь. Граница между грязью и чистым стеклом напоминала гиперболическую кривую, проведенную из нижнего левого угла к правому верхнему. «Икс равен игрек квадрат», — подумал Бейтс. Узор на стекле притягивал взгляд, отвлекая внимание от вида за окном: грязной улицы с домами из серого кирпича.

Бейтс поерзал в кресле. Оно жалобно скрипнуло. «Я тоже нервничаю», — подумал он.

— Бренди? — во второй раз спросил Пеннел.

— Благодарю вас.

— Мистер Бартон выразил желание встретиться с вами лично.

— Почту за честь.

— В самом деле…

С нежным звуком дорогого фарфора звякнул колокольчик. Лилипутский звук. Бейтс посмотрел на дверь и перевел взгляд выше: над дверью к медной пластинке был прикреплен колокольчик. Он дрогнул, и вновь полился серебристый звон.

Пеннел стоял со стаканом бренди в руке и с глуповатым видом таращился на колокольчик:

— Значит, мистер Бартон сам идет сюда. Колокольчик звенит, когда мистер Бартон направляется в мой кабинет. Но ведь я должен был проводить вас к нему…

И почти в то же мгновение дверь вздрогнула, будто от порыва ветра, и резко распахнулась. Бартон был человеком высокого роста, впереди себя он нес совершенно круглый живот, напоминавший букву «о». Его рот скрывали густая черная борода и усы, однако лоб был гол и напоминал цветом и формой лепесток розы. Он двигался с уверенностью и энергичностью преуспевающего человека. Поднимаясь с кресла, Бейтс кивнул в знак уважения; при этом его взгляд упал на ноги Бартона: туфли были из тисненой кожи, прекрасной работы, с острыми носами. Пока Бейтс выпрямлялся, он успел скользнуть взглядом снизу вверх по фигуре Бартона — по брюкам из тонкой материи, аккуратным жилету и сюртуку темного цвета — к единственной яркой детали его одежды — пурпурно-бирюзовому галстуку-«бабочке» с крупным драгоценным камнем.

Он улыбнулся хозяину мастерской и протянул руку. Однако первое, что сказал Бартон, было:

— Нет, сэр.

— Мистер Бартон, — затараторил Пеннел, — разрешите представить вам мистера Бейтса, который прибыл обсудить договор. Я только что сказал ему, насколько щедрыми мы считаем предложенные им условия…

— Нет, сэр, — повторил Бартон. — Я этого не потерплю.

— Не потерпите чего, сэр? — спросил Бейтс.

— Я знаю, кто вы такой, сэр, — вскипел Бартон. Он прошагал в дальний конец кабинета и снова повернулся к ним. Бейтс обратил внимание на трость костяного цвета; оба ее конца были окованы красным золотом. — Я прекрасно знаю, кто вы такой!

— Меня зовут Абрахам Бейтс, сэр, — ответил Бейтс.

— Нет, сэр! — Бартон вскинул трость и со звуком ружейного выстрела обрушил ее на конторку Пеннела. Тот дернулся, и даже Бейтс почувствовал, что у него на лбу выступил пот. — Нет, сэр, — взревел Бартон. — Вы сюда не пролезете. Я знаю таких типов, как вы. И вы с вашими фальшивыми именами и лживым нутром сюда не проберетесь. Нет.

— Мистер Бартон, — сказал Бейтс, стараясь сохранять ровный тон, — уверяю вас, меня действительно зовут Бейтс.

— Вы лжец, сэр! И я вас уличаю, сэр. — Трость взвилась в воздух, ненароком задев висящую на стене картину. Панорама Южных морей покосилась градусов на сорок.

— Я не лжец, сэр, — возразил Бейтс.

— Джентльмены, — заныл Пеннел, — умоляю вас…

— Пеннел, попридержите-ка язык, — воскликнул Бартон, подчеркивая последнее слово очередным взмахом трости, — если вы хотите и дальше здесь работать. Так вы отрицаете, сэр, — добавил он, направляя трость прямо на Бейтса, — вы отрицаете, что пришли сюда с целью пробраться ко мне в тыл? Пролезть?

— Я пришел обсудить вполне конкретные вопросы, — настаивал Бейтс, — только и всего. Неужели, сэр, вы отказываетесь даже поговорить со мной?

— А если и так? — сказал Бартон, слегка сбавив тон. — Что тогда? Вы небось приведете сюда ваших парламентариев, ваших издателей газет, ваших многочисленных друзей, и все скопом наброситесь на меня? Свора псов, сэр! Свора псов!

— Мне очень нравится ваша трость, — сказал Бейтс, с хладнокровным, как он надеялся, видом опускаясь в кресло. — Она вроде бы костяная, сэр?

Бартон был озадачен.

— Сэр, не будем обсуждать мою трость.

— Это кость бробдингнежца? А из какой части тела? Похоже, из внутреннего уха?

— В этом нет ничего противозаконного… — начал было Бартон, но затем, видно, передумал. Фраза повисла в воздухе. — Очень хорошо, — сказал он наконец, поубавив спесь. — Вы явились поговорить, сэр. Мы поговорим, сэр. Пеннел, оставайтесь в кабинете. Будете наливать мне бренди, пока мы с этим… джентльменом обсуждаем наши дела. А затем, мистер Бейтс, я был бы вам очень обязан, если бы вы покинули эту мастерскую и забыли сюда дорогу.

— Одного разговора будет довольно, сэр, — сказал Бейтс, заканчивая фразу легким вздохом, которым он словно ставил точку.

Бартон уселся в кресло у окна, и Пеннел заметно дрожащей рукой наполнил второй стакан.

— Этот джентльмен, — сказал ему Бартон, — он агитатор, сэр. И, полагаю, радикал. Вы ведь радикал?

— Я из партии мистера Мартино.

— О! — с едким сарказмом воскликнул Бартон. — Партиец!

— Считаю за честь так именоваться.

— И не патриот, держу пари на любые деньги.

— Я люблю свою страну, сэр, — ответил Бейтс, — люблю ее в достаточной степени, чтобы желать ей лучшего управления.

— Фракции и партии, — угрюмо пробормотал Бартон, поднимая к лицу стакан с бренди и держа его, как намордник. — Партии и фракции. — Он выпил. — Я открыто заявляю, что они разрушат страну. — С громким стуком он поставил на стол пустой стакан.

Пеннел с несчастным видом топтался у двери.

— Я остаюсь при своем мнении, сэр, — проговорил Бейтс, слегка напрягшись.

— Ну хорошо, сэр, — сказал Бартон. — О чем вы хотели со мной говорить? Я владелец этой мастерской, сэр. Да, мы наняли группу блефускуанцев.

— Наняли, сэр?

— Они стоили мне целое состояние, — с трудом сдерживаясь, сказал Бартон. — Наша обычная пища для их желудков не годится, так что их приходится кормить самыми дорогими деликатесами. Обычные ткани слишком грубы для их кожи, так что требуются тончайшие шелка. Расходы на них значительно превышают жалованье, которое они бы получали, как рабочие. Это правда, что они полностью мне принадлежат. Но с ними хорошо обращаются, и они как рабы стоят мне дороже, чем стоили бы любые наемные рабочие. Я полагаю, этот мистер Бейтс, — добавил Бартон, обращаясь к Пеннелу и пытаясь придать своему голосу оттенок сарказма, но сумел выказать лишь раздражение, — он хотел бы видеть их свободными. Мистер Бейтс считает, что рабство — это зло. Не так ли, мистер Бейтс?

Бейтс шевельнулся в кресле. Оно опять скрипнуло.

— Раз вы спрашиваете, скажу, что да. То рабство, что вы здесь практикуете, — это зло. Сколько работников у вас умирает?

— С каждым смертным случаем я теряю деньги, сэр, — сказал Бартон. — У меня нет желания получить известие даже об одной-единственной смерти.

— Так, а ваша трость, сэр? Сколько в мире осталось бробдингнежцев?

— Мне не нужны эти чудовища. Совершенно не нужны. Едва ли в моей мастерской смог бы поместиться хотя бы один из них.

— И все же вы носите трость, сделанную из их костей, сэр! Вы не видите здесь небольшого преступления? Торжества над их жалким состоянием?

— У некоторых людей, Пеннел, — сказал Бартон, снова обращаясь к своему служащему, — у некоторых людей целая куча свободного времени и склонность сочувствовать животным. Тогда как остальные слишком заняты работой.

— Ваши лилипуты…

— Блефускуанцы, сэр.

— Ваши маленькие люди, сэр, как и люди-гиганты, вряд ли являются животными.

— Да? А вы сами когда-нибудь работали с ними, мистер Бейтс?

— Я посвятил много лет этому вопросу.

— Я спрашиваю о другом, вы работали с ними? Нет, конечно нет! Эти карлики — злобные твари, и злоба у них в крови. А великаны — они вообще представляют собой реальную угрозу для общественного блага.

— Количество убийств бробдингнежцев выросло до ужасающего размера.

— Убийств? Использование этого слова предполагает лишение жизни человека, не правда ли?

— А разве бробдингнежцы не созданы по образу и подобию Господа, сэр? Так же, как вы и я? Так же, как и лилипуты?

— Таким образом, — широко ухмыльнувшись, сказал Бар-тон, — в основе вашего недружелюбия лежит религия, а?

— Наш народ был бы сильнее, — проговорил Бейтс, стараясь избежать высокопарного тона, — если бы мы охотнее следовали Божьим заповедям, сэр. Или вы атеист?

— Нет, нет.

— Разрешите вас спросить, мистер Бартон: ваши рабочие-блефускуанцы — они белые или чернокожие?

— Что же это за вопрос, сэр? Вы же только что их разглядывали в мастерской. Вы знаете ответ на свой вопрос.

— Так вот, их кожа такая же белая, как и моя, — сказал Бейтс, — а Библия на этот счет не допускает превратного толкования. Господь предназначил некоторым из своего стада быть рабами и пометил их — дал им черную кожу; это потомки Хама, сэр. В мире достаточно чернокожих, чтобы занять все места, предназначенные для рабов. Поэтому обращать в рабство или убивать кого-то из Его высших созданий — это насмешка над Господом.

— Я не убиваю своих рабочих, сэр, — сказал Бартон.

— Но их убивают, сэр. Убивают по всему миру, их осталось всего несколько тысяч. А бробдингнежцы — сколько из них живы? После того случая с «Индевером» и «Триумфом»?

— Я встречался с капитаном того «Триумфа», сэр, — сказал Бартон, снова едва сдерживаясь, — на обеде у одного моего друга. Достойный человек, сэр. Достойный. Он лишь следовал отданным ему приказам. Разве морской офицер мог бы поступить иначе? И, — продолжал он, входя во вкус, — было ли это вообще преступлением? Эти великаны крупнее нас в двенадцать раз.

Если бы они объединились, имели артиллерию, порох, — да они растоптали бы нас в лепешку. И не одну только Англию, а всю Европу: они бы пришли сюда и растоптали нас в лепешку. Кто бы тогда у кого был в рабстве? Ответьте мне на этот вопрос, будьте так добры.

— Бробдингнежцы — миролюбивый народ, — ответил Бейтс, чувствуя, что лицо его краснеет от злости. — Если вы читали записки моряка, что открыл их землю…

Бартон громко расхохотался:

— Этот парень? Да кто поверит хотя бы одному его слову? Кататься на дамском соске (прошу прощения), как на лошадке, — это же полная чепуха! А что в реальности? Раса существ, достаточно больших, чтобы раздавить нас как мух. Наш народ, сэр! Ваш и мой! У нас перед ними было всего лишь одно преимущество: у нас был порох, а у них не было. Король поступил правильно, когда уничтожил большую часть их популяции и захватил их земли. Сэр, сейчас наш народ питается лучше всех в мире. Возможно, вы не помните, как у нас обстояли дела до тех пор, пока не завезли великанский скот из Бробдингнега, зато я помню: множество людей умирало от голода на улицах. Теперь же нет такого нищего, который бы не ел ростбиф каждый день. Солдаты нашей армии — самые сильные и отважные в Европе. Была бы успешной наша экспедиция во Францию и Голландию без таких солдат?

— То, о чем вы говорите, всего лишь временное преимущество, — настаивал Бейтс. — Однако это недолговечные, сугубо материальные факторы, а духовные, сэр? Где духовные?

— Бог, — сказал Бартон.

— Действительно, друг мой. Все эти существа созданы Господом; они — чудо творения. Мы же отнеслись к Его дарам наплевательски. Лилипуты могут казаться нам незначительными по величине, но они являются частью вселенной Создателя.

— Кажется, в Книге Бытия описываются какие-то великаны, — сказал Бартон. — Разве потоп их не уничтожил?

— Воды потопа могли не достичь северо-западного побережья Америки, — сказал Бейтс — По крайней мере, это единственное, что объясняет выживание этих народов.

— Мне кажется, вряд ли Божественное Провидение так уж было расположено к этим чудовищам. Господь сначала попытался уничтожить их при помощи всемирного потопа, а затем повторно, используя два британских фрегата. — По его лицу пробежала улыбка.

— Я долго возносил молитвы, — сказал Бейтс, не желая быть сбитым с толку. — Я долго возносил молитвы, и после этого к а меня снизошло просветление…

Бартон в ответ на это разразился лающим, скрипучим хохотом, который исходил из него отдельными порциями, что, по правилам общепринятой орфографии, пишется как «ха! ха! ха!» Однако в произносимых им звуках не было придыхания. Скорее, его хохот звучал как «нах! нах! нах!», и он перебивал речь Бейтса.

— Пеннел, — сказал Бартон, — мистер Бейтс вроде бы явился сюда, чтобы изводить нас, а не развлекать, но посмотри, какой он забавный!

— Это насмешка… — начал было Бейтс с возрастающей яростью и проглотил окончание фразы. Лучше подставить другую щеку. — Я пришел сюда, сэр, чтобы пригласить вас. Пригласить присоединиться к сообществу просвещенных работодателей и финансистов; организация небольшая, сэр, но жизнеспособная. Из нас вырастет более подобающее нашему времени, лучшее общество.

— Общество? Так вот оно что. И если я вступлю в ваше сообщество, полагаю, мне не разрешат держать никаких рабов?

— Вы можете иметь рабов, сэр, но только при том условии, что они действительно рабы: я имею в виду чернокожих. В глазах Господа, сэр, лилипуты — не рабы, и, обращаясь с ними как с рабами, вы творите насмешку над Ним. Над Господом нельзя насмехаться.

— Не смею возражать, — сказал Бартон, вытаскивая свое громоздкое тело из кресла. — Было приятно с вами поговорить. Мистер Пеннел проводит вас.

Бейтс поднялся, взволнованный, не понимая, в какой момент разговора он потерял инициативу.

— Надо так понимать, сэр, что вы…

— Понимайте как хотите, сэр. Я было решил, что вы — шпион Парламента, сэр. Есть такие парламентарии, которые с радостью поставили бы вне закона рабство во всех его проявлениях, и в их силах нанести действительный вред. Но вам, сэр, такое не под силу, — я нисколько не сомневаюсь, что вы безвредны, так же как и ваши надоедающие Господу дружки. Всего хорошего, сэр!

Бейтс отчаянно покраснел. Надоедающие Господу! Какая наглость!

— Сэр, вы грубиян! Поверьте, власти у Господа побольше, чем у человеческого парламента.

— В лучшем мире, сэр, в лучшем мире.

— Да вы богохульник!

— А ведь это не я, — загремел Бартон, — это не я пытался с помощью лжи и обмана пробраться в дом частного рабочего человека, не я нарушил заповедь «не лжесвидетельствуй» с целью проползти по-змеиному в честный бизнес и разрушить его. Но вы отлично знали, что если бы вы назвали свои истинные цели, вас бы не пустили и на порог. Всего хорошего, сэр.

 

[2]

Бейтс шагал по вечерним улицам Лондона, длинным, неуютным улицам. Он проходил мимо пивных и домов, мимо здания начальной школы с рядами окон в кирпичных стенах, будто это ученики выстроились в шеренги. Он шел мимо церквей, часовен, мимо синагоги. По кривой Агпер-Сент-Мартинз-Лейн и по Кэмбридж-Серкус мимо старьевщиков, которые, как обычно в этот час, убирали свои тележки и закрывали лавки. Бейтс, погруженный в раздумья, шел дальше, по главному проезду Черинг-Кросс-роуд.

Теперь он оказался в самой гуще людского потока, люди напоминали ему лишенные жизненных соков осенние листья, гонимые ветром, что летят, шурша, по каменным мостовым, сухие и серые. Он вспомнил французское слово foule. Подходящее слово, ибо что еще может быть глупее, безумнее, чем толпа? Вся глупость рода человеческого в этой скотской породе. Где-то в дальнем, потаенном уголке души пряталось невыразимое словами чувство, которое он испытывал к крошечным лилипутам. Они существа более утонченные. Более грациозные. Волшебные. Однако, шагая сейчас по дороге, он едва ли думал о маленьком народце. Внутри него поселилась гнетущая тяжесть, было такое ощущение, будто он проглотил тяжелый серый булыжник. Конечно же, он знал, что уныние — это величайший грех. Это глумление над Божьим даром жизни. Грех безнадежности. С ним нужно бороться, но бороться с ним тяжело, потому что меланхолия эта разъедает прежде всего волю к борьбе; это недуг воли.

Над его головой, то взмывая, то опускаясь, прожужжало одно из новых заводных летающих устройств, похожее на металлическую стрекозу размером с человеческую руку. Оно с курлыканьем улетело на север вдоль Черинг-Кросс-роуд, неся невесть какое послание, неизвестно кому адресованное. Конечно, подобные игрушки могли себе позволить только богачи; богачи и правительство. Может быть, в этом жужжании было столько важности, что создавалось впечатление, будто устройство летит по чрезвычайно ответственному поручению: «война! империя! будущее человечества!»

А скорей всего, какой-нибудь финансовый советник или состоятельный мануфактурщик послал «стрекозу» с целью известить своих слуг о том, что задерживается на работе.

От этой мысли Бейтс почувствовал кислую горечь, ощутив в желудке боль несварения. Зря он пил сегодня бренди.

Он остановился купить «Тайме» у мальчишки-разносчика и нырнул в кофейню с потолком красного дерева, чтобы прочесть ее за чашкой ароматного горячего шоколада. Свет четырех газовых ламп расплывался на полированных столешницах и отражался размытыми кругами по натертым воском деревянным стенам. Бейтс уткнулся носом в газету, чтобы укрыться от глаз прочих посетителей и различить мелкий шрифт. Микроскопические буковки роились по странице, словно насекомые.

Новости.

Газета извещала, что британские войска снова вступили в бой под Версалем; знаменитый дворец изрешечен снарядами. Почти не вызывало сомнений, что к Рождеству флаг святого Георга будет развеваться над Парижем. Встревоженность французов; заверения короля, что после победы англичан католикам не грозят гонения. Ученые Королевского общества тщательно изучили конструкцию Летучего острова и представили свой отчет королю. По-видимому, для работы механизма требовался особый минерал, с которым взаимодействовало магнитное устройство необычной конструкции. Этот минерал изредка находили в доминионах Его Величества, в Европе же он не встречался. Однако было известно, что залежи этого минерала встречаются в некоторых местах Североамериканского Великого Виргинского континента. Открылся путь к строительству нового летучего острова, который будет использоваться в качестве военной базы в войне с испанцами на том континенте.

Настроение Бейтса было хуже некуда; на сердце давила злая тяжесть.

На последней странице он стал изучать рекламные объявления.

Продаю: лилипут, хорошо шьет и вяжет.

Продаю: два лилипута, пара на развод; четыреста гиней за пару.

Продаю: чучела лилипутов в позах классических героев из произведений Шекспира, Мильтона, Скотта.

Продаю: отличный образец знаменитой Умной Лошади, недавно поступил из состава Второго кавалерийского полка Разумных Лошадей Его Величества; эта Зверь-Лошадь по-английски говорит довольно прилично и прекрасно разбирается в математике и музыке. Немного старовата, но для конезавода годится.

И там же, в низу страницы, задавленное и погребенное под грудой хищной и алчной зазывной рекламы, в скромной рамочке ютилось небольшое объявление:

Публичная лекция на тему «Греховность обращения в рабство лилипутских народов морей Ист-Индии». Среда, вход до 20. 00, Уэллборо-Холл. Входной билет — один шиллинг.

Безнадежно, все безнадежно.

Душа Бейтса начала долгое погружение в мрачную бездну. Это случалось и прежде, и каждый раз это состояние не с чем было сравнивать и не было никакого способа от него избавиться. Он брел, спотыкаясь, по Оксфорд-стрит, оцепеневший, страдающий. Откуда это все накатило? По обе стороны улицы стояли часовни, одни изящные и изысканные, другие скромные, похожие на сторожевые будки; но и они не уменьшали горечь. О, если бы ангел слетел к нему, призывая и проливая слезы, стрижом пронесся бы по воздуху, расправив многоцветные крылья, перья на концах его крыльев при каждом взмахе касались бы мостовой, его лик был бы ласков, и бледен, и спокоен, и прекрасен! Наверное, только ангел мог принести ему облегчение. Или, быть может, ангелом оказался бы эльф, крошечное создание со стеклянными крыльями и детской невинной душой. Красота есть красота, каким бы крошечным ни было ее воплощение.

 

[3]

11 ноября 1848 г.

Бейтс поднялся с постели только через двое суток. Слуга с нахальным видом просунул свою светловолосую голову в дверь его уютного гнездышка и прочирикал:

— Вам получше?

— Убирайся, Бейки, — простонал Бейтс — Оставь меня в покое.

— Идете в клуб? Сегодня четверг, а вы меня особо предупреждали напоминать насчет четверга.

— Да, четверг. Сегодня я встану. С моим… желудком теперь получше, — больше для себя, чем для слуги пробурчал Бейтс.

— Опять вы за свое, сэр. — С легкой ухмылкой, как бы говорящей мы же оба знаем, что дело-то не в вашем желудке, старый лежебока, голова убралась.

Бейтс перевернулся в постели. За два дня лежания простыня под ним отвратительно пропахла; она была мятая и сморщенная, похожая на старческую ладонь. Прикроватная тумбочка была заставлена стаканами, бутылками, там же валялись газета и трубка из слоновой кости. Сквозь плисовые шторы сюда почти не проникал дневной свет. Болели суставы пальцев на обеих руках, ныла поясница. От долгого лежания заболели даже ноги.

Вдруг он будто услышал несколько глухих ударов: «бух! бух! бух!» Бейтс не мог понять, то ли это был злой дух головной боли, барабанящий внутри его черепа, то ли действительно что-то бухало за окном. Казалось, летучие едкие пары меланхолии разъели саму границу между его «я» и остальным миром так, что страдания Бейтса вырвались наружу и заполонили собой все вокруг. Ему казалось, что библейский потоп стал метафорой — для самой этой болезни, Меланхолии, напрочь вымывающей из человека радость, волю, надежду, ослабляющей саму жизненную энергию и как будто размазывающей ее тончайшим слоем по всей поверхности земного шара. Серые волны, размывающие податливый берег.

Он вытащил из-под кровати ночной горшок и помочился, даже не вставая, а просто лежа на боку. Брызги мочи попали на кровать, но ему было все равно. Зачем беспокоиться? О чем вообще беспокоиться? Когда он закончил, то не потрудился даже задвинуть горшок обратно. Просто повернулся на другой бок и лежал неподвижно. Опять послышались повторяющиеся глухие удары: «бух! бух! бух!»

Затихли. Бейтс опять перевернулся. И еще раз. Нет, это наконец смешно!

Он сел в постели, и, схватив газету (он двое суток не выходил из дому), начал с передовицы, в которой по-имперски чванливо расписывались перспективы Британской Европейской Империи после грядущей победы над Францией. Предложение: «Наша славная история снова повторяется, наши генералы вдыхают новую жизнь в мечты Генриха V» — он прочитал трижды, но не понял его. Все слова были вроде бы на месте, он понимал значение каждого в отдельности, но предложение не складывалось у него в голове как целое. Бессмыслица. Все было безнадежно. Разозлившись, он смял газету в комок и швырнул его на пол. Комок зашевелился, как живое существо, и начал с шорохом разворачиваться.

Бейтс снова улегся.

— Там вас спрашивает какой-то джентльмен, сэр. — Это опять был Бейли, просовывавший голову в дверь.

— Меня нет дома, — проговорил в матрац Бейтс.

— Такой ответ не годится, сэр. Это иностранец. Говорит, из Верхней Бельгии, а я бы сказал, что даже из Франции, сэр.

Бейтс сел в постели.

— Черные волосы собраны на затылке в длинный хвост?

— В длинный что?

— Длинные волосы. Идиот, длинные волосы!

— А, континентальная мода, — да, сэр. Бейтс уже влезал в халат.

— Проводи его ко мне, тупица. — Он протер глаза и провел ладонью по взъерошенным со сна волосам. — Так он пришел сюда?

Раньше д'Ивуа никогда не бывал у него дома, они всегда встречались в клубе. Может, Бейли ошибся… Но нет, это действительно д'Ивуа. Он стоял в гостиной лицом к камину, держа под мышкой бирюзовую шляпу, его роскошный шелковый костюм блестел, и нелепая кисточка волос болталась на затылке. Бейли медлил уходить, и тогда Бейтс просто выставил его вон.

— О мой друг, — сказал д'Ивуа, обернувшись.

— Я как раз собирался в клуб, — тут же сказал Бейтс — Может, вам покажется, что я не готов, но я уже собирался одеваться.

Д'Ивуа слегка покачал головой — едва заметно, его голова лишь слегка дрогнула — и продолжал улыбаться.

— Нам нет нужды встречаться в клубе. — В его произношении мягкие согласные казались твердыми, но в остальном акцент был вполне сносным. — К сожалению, должен сказать, мой друг, что днем я уезжаю из этого города…

— Уезжаете? — Не подумав, Бейтс потянулся было к шнуру колокольчика, чтобы потребовать чаю, но в последнее мгновение сообразил, что присутствие слуги будет нежелательным.

— Я должен это сказать, к сожалению. И перед отъездом я принес вам что-то наподобие предупреждения. Военные события скоро примут… нужно говорить драматический?.. оборот.

— Драматичный. Не понимаю. Газета сообщает, что мы… э-э, что англичане на пороге завоевания Парижа. Когда это случится, конечно же…

— Нет, мой друг, — сказал д'Ивуа. — Вы обнаружите, что завтрашние газеты сообщат другое. Франция и Папа Римский провозгласили равные права тихоокеанцев.

Для Бейтса это было слишком много за один раз.

— Да ведь это же прекрасная новость! — воскликнул он. — Так значит, равные с нами права обоих народов — для лилипутов и бробдингнежцев?

— Конечно, для обоих. И малыши, и великаны — все они созданы по образу и подобию Божию. Разумные же лошади — нет; Папа постановил считать их дьявольским обманом. Конечно же, он делает так больше потому, что у англичан есть кавалерийский полк разумных лошадей. И во французской армии есть сейчас такие полки. Полагаю, полки из лилипутов были бы довольно бесполезны, но из великанов, думаю, получатся грозные воины.

— Французская армия призвала бробдингнежцев? — глуповато повторил Бейтс.

— Я недолго, мой друг, — слегка кивнув, сказал д'Ивуа. — Я пришел отчасти для того, чтобы вас предупредить. Есть еще кое-что. Как вы знаете, президент республики переместился в Авиньон. Ну, в Авиньоне происходили великие события — это все на юге, как вы знаете. И скоро правда об этих событиях выплывет на свет Божий, о них узнает весь мир. Встретить такое будучи английским солдатом — ужасно.

— Мсье, — сказал Бейтс. — Вы же не…

— Простите, мой друг, — прервал его д'Ивуа. — Мне кажется, когда это все произойдет, жить гражданину Франции в Лондоне станет весьма неудобно. Так что я отъезжаю. Но я предостерегаю также и вас: ваши, пардон, наши мотивы освобождения тихоокеанцев поставили вас в один ряд с народом Франции. По этой причине ваше правительство может предпринять против вас определенные меры.

— Я не предатель, — заявил Бейтс твердо, хотя и слегка заплетающимся языком.

— Нет-нет, — уверил его чужеземец. — Я вас только предостерегаю. Конечно же, вы лучше меня знаете, как позаботиться о собственной безопасности. Но до того, как я уеду (а это время приближается, мой друг), разрешите мне сказать вот что: рассмотрите возможность победы Франции в этой войне. Советую. Поверьте, что раз Папа и президент формально являются сейчас союзниками малышей и великанов, победа Франции будет означать свободу для этих народов. Возможно, маленькое зло и большое добро уравновесят друг друга? А?

Бейтс не знал, что и сказать на это.

— Я знаю, что мои действия, — медленно проговорил он, — принесли пользу французскому правительству. И я этого не стыжусь.

— Отлично! Просто великолепно! Я так говорю, потому что французские солдаты будут здесь, в Лондоне, раньше, чем вы полагаете, и хорошо бы вам обдумать, в чем состоит ваш долг. Ваш долг перед Господом превыше всего. Нет?

— Мсье, — с тревогой сказал Бейтс.

Но д'Ивуа уже надевал свою куполообразную шляпу и церемонно откланивался:

— Сожалею, но я должен идти.

— Французские солдаты уже здесь?

— А, да. Добавлю наконец только одно. У нас есть целый ряд изобретений. У нас есть одна машина, думающая и считающая… Вы слыхали о такой?

— Машина?

— Баббидги со своей учительницей французского долгие годы проработали в Юзе, на юге Франции. Возможно, вы слышали о мистере Баббидги?

— Имя вроде знакомое… — сказал Бейтс.

В голове у него начинало довольно неприятно гудеть. Этот разговор его потряс.

— Он построил машину. В одно мгновение она выполняет объем вычислений, на который раньше требовалась неделя. По виду это не более чем ящик, думаю, размером с пианино, но она выдает огромную мощность вычислений и логических рассуждений силой мысли, заключенной в этой коробке. Простите меня, я уже забываю английский. Наши инженеры пользуются сейчас этим ящиком, и с его помощью разрабатывают новые фантастические машины. Наши генералы пользуются им и с его помощью планируют все возможные стратегические варианты. Этот ящик выиграет для нас войну.

Он еще раз поклонился и ушел.

 

[4]

11–12 ноября 1848 г.

Куда она девается, эта меланхолия, если под влиянием мало-мальски значащего события начинает испаряться и пары ее рассеиваются в налетающем ветре? Упадок духа как рукой сняло. Бейтс стремительно умылся, побрился, оделся, поел и унесся из дому. Злой дух, поселившийся было в его голове, каким-то образом освободил квартиру.

Он торопился. Д'Ивуа был единственным человеком, связывавшим его с французами, и ему казалось, что, ограничивая эту связь одним контактом, он также делает менее значимой свою измену. Пару дней назад даже представить победу Франции — французские войска, марширующие по Мэлу, — было невообразимо. Но, как бы то ни было, эта идея постепенно просочилась в его разум, и скоро он едва ли не приветствовал ее. Его дело дает результаты. Лилипуты будут освобождены, гибель расы бробдингнежцев будет отсрочена.

Он отправился в клуб, где написал три письма. Затем поймал кэб (что было для него исключительной тратой) и навестил в Холборне одного сочувственно настроенного джентльмена. Вечер он провел в компании церковников, что с тяжеловесной медлительностью рассуждали о Боге, расхаживая по комнате, будто утки, — со склоненными головами и сложенными на пояснице руками. Сочувствующему джентльмену он рассказал немного, зато церковникам — все. Как оказалось, они были обеспокоены не столько военным успехом Франции, сколько опасностью введения католицизма в качестве официальной религии. Бейтс же пребывал в приподнятом настроении и был слишком возбужден, чтобы беспокоиться об этом.

— А вы уверены, что все произойдет именно так? — спросил его один священник. — Вы убеждены в этом?

— Да, убежден, — пробормотал Бейтс. Когда он приходил в возбужденное состояние и кровь его с шумом неслась по жилам, он начинал говорить слишком быстро, и с этим ничего нельзя было поделать. — Раз уж они высказались в пользу человеческой природы лилипутов и бробдингнежцев, весь цивилизованный мир их, конечно же, поддержит. К тому же заключение союза с этими народами означает, что они могут привлечь великанов для борьбы с нами. И более того, — продолжал он, тараща глаза, — они усовершенствовали одно устройство — машину, думающую машину. Вы слышали о мистере Баббинге?

— Видимо, вы имеете в виду Баббидинга, — проговорил пожилой священник, старик с сухим, словно выстроганным из дерева лицом; он был главной фигурой их компании с первых дней. — Его рассчитывающее устройство?

— Французы его усовершенствовали, — сказал Бейтс. — И, используя его, создали новые технические устройства, а также разработали новые методы ведения войны.

— Невероятно!

— Да уж!

— Усовершенствовали вычислительное устройство!

В субботу Бейтс присутствовал на званом чаепитии, на котором он оказался единственным мужчиной. Он сидел на слишком маленьком для него стуле, с вежливым видом выслушивая разглагольствования полудюжины богатых матрон и девиц о том, какие они красивенькие, эти малышки лилипуты, какие чудесные и сколь безнравственно сковывать их этими крошечными цепями и заставлять работать на фабриках.

Конечно же, никто и не вспомнил о бробдингнежцах, которым недоставало изящества, чтобы тронуть сердца этой публики. Но Бейтс улыбался, кивал и думал о суммах, которые эти женщины могут пожертвовать на его дело.

Одна из женщин поделилась с ним сокровенным.

— С тех пор как мой муж ушел в мир иной, — с придыханием проговорила она, — моя жизнь разделилась между этими милыми крошечными созданиями и моими кошечками.

В воскресенье он, естественно, пошел на богослужение, но не смог заставить себя сосредоточиться на проповеди. Что-то у самого края сознания беспокоило его, скреблась какая-то мысль. Эти милые крошечные создания. Но лилипуты представляют собой гораздо большее! Они были для Бейтса в каком-то смысле вестниками. Он не сумел как следует обкатать эту мысль в голове, чтобы она стала совершенно ясна, но он чувствовал это, чувствовал всей душой. Вестники. Что-то было в них особенное, то, что следовало оберегать обычным людям.

Итак, она уселась рядом с ним; на ней был пурпурный кринолин, волосы покрывал кружевной чепец, а какие у нее глаза — яркие, прозрачно-голубые! Она так и сказала: эти милые крошечные создания и мои кошечки.

Конечно же, кошки ловили лилипутов. Один приятель Бейтса говорил, что впервые заинтересовался ими только после того, как стал свидетелем драки двух кошек за лилипута, что случайно попал на кухню в доме его дядюшка.

В итоге Бейтс снова стал постепенно впадать в прежнее состояние, как дерево, теряющее листья один за другим, пока все они не облетят. Этим воскресным вечером он отправился спать с таким тяжелым сердцем, что ощущал его не только в груди, но даже в горле и в животе. На следующее утро Бейтс пробудился совершенно разбитым, не в силах разобраться в собственных чувствах. Очень не хотелось вставать. Несколько дней энергичной деятельности снова закончились приступом меланхолии.

Окна его квартиры на Кавендиш-сквер выходили на овальный газон с побитой морозом травой, где стояли четыре совершенно голых деревца. Порой он целые дни просиживал, уставившись в окно, выкуривая одну сигару за другой, и ничего не делал, только глядел на эти неподвижные деревья.

Когда он был помоложе, лет шесть или семь назад, ему случилось завести интрижку с дочерью торговца табаком, которую звали Мэри. Романтические отношения переросли в предосудительную физическую связь. Вначале в сердце Бейтса вспыхнули чувства, которые питались в равной мере и гордостью, и стыдом. Необходимость соблюдать секретность, казалось, добавляла ему важности, возвеличивала в собственных глазах, даже костюм, казалось, становился тесен ему. Он сознавал греховность своего поступка, но вместе с тем ощущал душевный подъем. Он ходил по лондонским улицам, свысока взирая на прохожих, которые не знали того, что знал он. Эта возбуждающая смесь сильных положительных и отрицательных эмоций была, пожалуй, даже более приятна, чем удовольствие от физической близости, хотя и та была не лишена приятности.

А потом Мэри сказала, что носит ребенка. При этом известии гармония в его душе сменилась страхом. Он не мог заставить себя встретиться со своим собственным отцом (который тогда был еще жив), чтобы объявить себя будущим родителем. Да это было и невозможно. Стыд, переживаемый тайно, может, и есть чувство, в значительной степени состоящее из восторга и презрения, и ощущать его почти блаженство; но публичный позор — совершенно другое дело. Бейтс-старший не был богат, но он был благородных кровей. Так что о женитьбе на дочери торговца табаком не могло быть и речи. А Мэри была славная девушка. Но что он мог поделать? Что можно было сделать?

Конечно же, ничего нельзя было поделать. Между бывшими любовниками произошла очень неприятная сцена. Ее слезы и обвинения не смутили его. Так ему даже легче оказалось напустить на себя неприступный вид. После объяснения он провел вечер в клубе, где выпил почти целую бутылку кларета. По пути домой зашел на полчаса в часовню. Молитва укрепила его дух, сотворив твердый сплав из неловкости, стыда, презрения к себе и слабости. Теперь он будет сильным — это то, что требует Христос. Он не станет больше грешить.

Новый настрой включал решимость отгородиться от Мэри даже в мыслях; он сумел притвориться, что ее нет. Несколько недель его уловка удачно срабатывала. Он, казалось, забыл, что такая девушка существует на белом свете. Только иногда по ночам, когда он не отказывал себе в удовольствии предаться нечистым мыслям и мастурбировать, ее образ врывался в его мысли, и это заставляло его прекращать унизительное занятие.

И вот, спустя месяц с небольшим, он ее встретил, она стояла возле будки, собираясь заплатить за проход по Лондонскому мосту. Он поспешил за ней, сомневаясь, действительно ли это ее лицо мелькнуло под капором.

— Простите, мадам, — сказал он.

Она обернулась и безучастно посмотрела ему в лицо, не выражая ни радости, ни неудовольствия.

— Мэри, — сказал он, подойдя ближе. Живот у нее был плоский.

— Не смотрите, — проследив его взгляд, упрекнула она. — Это нехорошо.

Пятнышки света расплывались по поверхности реки, будто яркие мазки, оставленные кистью художника. Он не знал, как спросить.

— Не терзайтесь, сэр, — проговорила она, заливаясь красно-фиолетовой краской, и голос был таким злым, какого он у нее никогда не слышал. — Ребенок не станет угрожать вашей фамильной чести. — Последнее слово она произнесла как «чести».

— Не понимаю.

Она немного помолчала.

— Ну, один мой друг знает доктора. Не то чтобы тот был настоящий доктор, если вы меня понимаете…

— О, — мягко сказал Бейтс, сознавая, что произошло.

Они уже прошли треть моста. Солнечный свет становился ярче, и Темза сверкала и искрилась, как будто была покрыта льдом. Во рту у Бейтса пересохло.

— Что ты с ним сделала? — спросил он.

Боль в груди нарастала, как будто его ребра ломались и сдавливали легкие.

— С ним?

— С ребенком… — проговорил он, не узнавая своего голоса. Она с полминуты пристально глядела на него, лицо ее было неподвижным, лишь глаза расширились.

— Я его похоронила. Подкопала иод живую изгородь у церковного кладбища в Сомерстауне и похоронила там сына.

На протяжении многих дней Бейтс не мог изгнать этот образ из памяти. Его ребенок, его сын похоронен и смешан с землёй. Ему снилось это маленькое существо с закрытыми глазами и ртом, сморщенным от холода. Он представлял его с волосами, длинными и светлыми. Он представлял его крошечным, размером с лилипута. В этом сне он разгребал землю ногами, зная, что под ней лежит его похороненный ребенок. Золотая нить натирала ему запястье. Он видел уличных уборщиков, мальчишек в коричневом, где-то вдалеке они склонялись головами друг к другу и о чем-то говорили. Может быть, он смотрел на них через окно. Один из них зевнул. Но Бейтс был в комнате с плисовыми шторами. Золотые нити сплетались в паутину. Золотая нить натирала ему запястье. Крошечная ручка ребенка тянулась к нему, и когда она касалась его, он чувствовал ее невыносимый холод и громко вскрикивал.

В этот момент он просыпался.

 

[5]

Девятнадцатого ноября французские войска форсировали Ла-Манш. Наиболее ожесточенное сражение произошло на северо-востоке Англии; с военной стремительностью британские войска отступили на заранее подготовленные позиции в районе Сент-Квентина и в самом городе — траншеи были вырыты в начале кампании — и закрепились там. Но французская армия получила подкрепление. Три батальона регулярных войск штурмовали позиции британцев, а затем первый великанский корпус пошел в атаку на восточном фланге. Оружие, которое несли великаны, было тоже гигантских размеров: здоровенные деревянные дубины с насаженными на них массивными железными кольцами, огромные самопалы, что стреляли разрывными снарядами бочкообразной формы. Из них бробдингнежцы стреляли с плеча, целясь вниз. Картечины, на которые разрывались эти снаряды, были начинены греческим огнем. Великаны оказались замечательно нечувствительными к ружейным пулям.

Битва при Сент-Квентине оказалась, вероятно, самым значительным сражением за всю войну. Регулярные войска штурмовали английскую линию обороны одновременно с двух направлений; великаны из бробдингнежского отряда, передвигаясь среди сражающихся с намеренной, величавой медлительностью, крушили направо и налево, орудуя длинными шестидесятифутовыми копьями с утяжеленными металлическими боевыми наконечниками весом в тонну. Их огромные самопалы повергали в хаос ряды англичан. Один полковник просто побелел, когда ознакомился со сводкой о потерях.

— Если бы это были не трупы, а фунты стерлингов, — сказал он своему адъютанту, — мы бы здорово разбогатели.

Его острота мигом облетела весь лагерь. Мрачная шутка вполне соответствовала действительности, ибо и в самом деле у английской армии было много трупов, но мало денег. Однако главнокомандующий все же отправлял повторявших ее на виселицу по обвинению в государственной измене даже тогда, когда остатки армии отступили к побережью. Сам же он дал деру в тот момент, когда авангард французов пробивался через лагерь мимо болтающихся тел повешенных.

Английские войска уходили из Сент-Квентина, переправляясь через Па-де-Кале. Приказы о строительстве линии редутов игнорировались, а те, кто все-таки их выполнял, принимали геройскую смерть. Командиры подразделений пытались координировать эвакуацию войск на пляжи возле Кале, но французы нажали и планомерная погрузка на суда превратилась в беспорядочное бегство. В конце концов бробдингнежцы снова оказались в воде, они нападали на шлюпки и отправляли их на дно. Слышались крики, пальба, повсюду царили беспорядок и замешательство. Потери англичан были даже больше, чем в сражении при Сент-Квентине.

Трупы английских солдат перекатывались в прибое, песок набивался в их рты, волосы, в невидящие глаза.

Бейтс следил за новостями, с боязливой жадностью прочитывая наспех свежие газеты. Как любой англичанин, он желал поражения французам. Но он также желал им победы, которая означала бы и победу угодного Господу дела, которому он посвятил себя. В итоге он не знал, чего хочет. Он хотел спать, но был способен только беспокойно метаться и ворочаться на грязных простынях.

Слуга исчез, и это не удивило Бейтса. Люди покидали столицу.

Второй и третий великанские корпуса переплыли Ла-Манш, таща за собой баржи с войсками. Английская армия, призвав на службу резервистов и поставив под ружье всех мужчин, каких только можно было найти, собралась на холмах южнее Кентербери. Коммивояжеры и проезжие передавали новости. «Ужас, похоже на конец света, — говорили они. — На Гэдсхилл проповедник вещал, что конец света близится. Эти гигантские люди несут гнев Божий».

Поток беженцев из Лондона увеличился. Бейтс, к удивлению своему, обнаружил, что переживает один из периодов кипучей деятельности, который не очень-то соответствовал тому, что происходило вокруг. Он поднимался сравнительно рано и бродил по лондонским улицам, бесстрастный, как сторонний наблюдатель. Он смотрел, как слуги грузят пожитки на повозки возле богатых особняков на Мэйфейр; смотрел, как лавочники заколачивают окна магазинчиков, а их жены заворачивают в носовые платки своих поскуливающих лилипутов. На Грейт-Норт-роуд он видел, как огромная, пульсирующая людская змея уползает к горизонту; люди шли, устало тащились, торопливо шагали или, пошатываясь, брели, катились ручные тележки и конные повозки; мужчины волокли огромные тюки в ярды высотой, набитые брякающими горшками и свернутой одеждой, женщины несли детей и вели на привязи домашний скот.

Бейтс простоял больше часа, наблюдая за медленно ползущим людским потоком, казалось, таким же неистощимым и бесконечным, как сама Темза. Мимо на рысях шли ополченцы, уличные торговцы расхваливали свои товары, заводные устройства летали туда и сюда над толпой, пересекая дорогу во всех направлениях. В конце концов Бейтс побрел обратно в город, зашел в свой клуб. Там был один Хармон, да еще повар в задней комнате.

— Боже мой, что происходит, — пробормотал Бейтс.

Хармон рассыпался в извинениях, он знал свое дело и делал его в любых условиях.

— С ланчем не будет проблем, сэр, если вы хотите поесть. Бейтс поел. Его мысли возвращались к увиденному. Есть ли возможность убедить генералов в том, что Англия терпит поражение из-за пренебрежения Божьими заповедями? Парламенту следовало бы выпустить воззвание, освобождающее лилипутов, и тогда Божье сияние, несомненно, снова снизойдет на Его народ. Он медленно побрел домой, и путь на Кавендиш-сквер занял у него времени вдвое больше обычного. У дверей его ожидал какой-то незнакомец.

— Сэр, — проговорил он, шагнув вперед. — Вы мистер Бейтс? Этих слов хватило, чтобы выдать французский акцент. Бейтс вдруг испугался.

— Что вам угодно?

— Успокойтесь, сэр, успокойтесь, — сказал незнакомец. — Я полагаю, вы — друг мистера д'Ивуа?

— Д'Ивуа? — сказал Бейтс. — Да.

— Я принес от него сообщение. Может быть, нам пройти в дом?

— Ваша армия в Кенте, сэр, — сказал Бейтс. Его колебания относительно того, драться или бежать, разрешились в пользу первого. — Пока мы тут разговариваем, она разграбит Кент, сэр.

Незнакомец только повторил:

— Я принес от него сообщение.

Человек не назвал своего имени и даже не сказал, как к нему обращаться. Он принес с собой кожаный портфель, а башмаки его были порядочно изношены на каблуках и носах. Когда они вошли в дом и Бейтс расшнуровывал свои башмаки (у него не было теперь слуги, который бы это сделал), незнакомец осторожно поставил портфель на стол, снял треуголку и поклонился.

— Быстрота желательна, сэр, — сказал он. — Я извиняюсь за мой английский, за речь. Вы простите мое выражение? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Мистер д'Ивуа просил вам особенно. — Последнее слово он произнес, тщательно выговаривая каждый слог. — Он и я просим вашей помощи. У вас есть вера в наше дело, я думаю.

— Дело?

— Для тихоокеанцев. Для маленьких и больших, этих народов. Его святейшество объявил эту войну священной, чтобы освободить эти создания из рабства. Да?

— Да.

— Наша армия скоро будет в Лондоне. Мы просим вас кое-что для нас сделать, которое сделает окончание войны более быстрым. Если вы сделаете эту вещь для нас, война окончится скорее и святое дело будет достигнуто.

— Да, — проговорил Бейтс. Во рту у него пересохло.

— В этом ранце есть одна особа.

— В ранце? Незнакомец поклонился.

— Неправильное слово? Извиняюсь. В этом мешке, в этой сумке?

— Нет, сэр, я понял вас.

— Пожалуйста, доставьте вы этот ранец в лондонский Тауэр. Как мы считаем, эта башня — командная позиция по обороне Лондона. Генералы, военное снаряжение, войска — они собираются там. Особа внутри ранца будет способна подействовать на это все, чтобы… чтобы сделать окончание войны более быстрым.

— Там — лилипут?

Незнакомец поклонился и открыл застежку портфеля. Лилипут отцепил от себя мягкие привязные ремни, которые закрепляли его внутри, выбрался оттуда и встал на столе по стойке смирно.

Бейтс, изумленный и немного обеспокоенный, каким он бывал всегда в присутствии этих крошечных существ, улыбнулся. Затем улыбнулся шире, открыл рот и показал зубы, делая вид, будто собирается его съесть. Лилипут стоял не двигаясь.

— Он прошел тренировку, специальную тренировку, — сказал незнакомец. — Он воин большого мужества, большой ценности. Если бы я приблизился к Тауэру, меня бы застрелили, конечно же. И голые улицы для маленьких людей — это опасные места, с этими кошками, ловушками и тому подобным. Но если бы этот ранец несли вы, то вы смогли бы выпустить его внутри форта. Да?

— Я никого не знаю в лондонском Тауэре, — сказал Бейтс. — У меня нет связей в армии.

— Вы идите в Тауэр и скажите им, что несете сообщение от полковника Трулава.

— Я не знаю этого джентльмена.

— Он захвачен в плен, но мы думаем, что этот… мой английский, простите… что вы… что они не знают, что он схвачен. Вы представите себя охране и скажете, что несете сообщение от него для внимания только генерала Уилкинсона, только для генерала. Оказавшись внутри, найдите спокойное место и там выпустите этого воина из ранца.

На полу лежали квадратные пятна солнечного света. Свет на Земле имеет вес, прилетая из космоса, он оказывает на нее мощное давление, хотя и состоит из самых крохотных частиц.

У Бейтса было такое чувство, что он уже упустил момент, когда мог выбирать. У него не нашлось английских слов, которыми формулируют отказ. Все, что он смог сказать, было: — Я сделаю это.

 

[6]

27 ноября 1848 г.

«Вы странный человек, — не раз говорили Бейтсу. — Иногда в вас проявляется огромная сила духа, а иногда она съеживается в ничто».

«В ничто, — подумал Бейтс, — и тогда я целыми днями валяюсь в постели. Но не сейчас. Сейчас передо мной стоит важная задача, я могу проверить себя, проявить себя перед Господом».

Француз настаивал на срочности выполнения задания и давил на Бейтса до тех пор, пока тот не дал обещания предпринять вылазку завтра на рассвете.

— На рассвете, не забудьте, сэр, — сказал француз перед тем, как уйти. — Если мы будем сонастойчивы…

— Согласованны, — поправил Бейтс.

— Нет, именно так! Если мы будем сонастойчивы, и этот маленький воин попадет в Тауэр в нужный момент, затем мы сможем завершить войну много скорее. Много скорее.

Он ушел, его походка показалась Бейтсу вызывающе бойкой. Однако сожалеть было уже поздно. Он закрыл дверь, подтащил кресло поближе к столу и уселся напротив человечка.

— Добрый вечер, друг мой, — проговорил он. Человечек молчал.

Есть в этих лилипутах что-то жутковатое, подумал Бейтс. В их присутствии он чувствовал себя неуютно: они выводили его из равновесия. Он пытался смотреть на них как на кукол или марионеток, а они вдруг вздрагивали совершенно по-человечески или неожиданно могли так пристально и пронизывающе посмотреть своими крошечными глазками, будто проникая взглядом сквозь все покровы. Их сущность была странно двойственной. Они были одновременно и сильфами, и дьяволами. Однако сожалеть было уже поздно.

— Вы неразговорчивы, друг мой, — проговорил Бейтс. — Не могу обвинять вас в том, что вы затаили злобу на англичан. Да, мой народ совершил… ужасные преступления против… вашего народа.

Лилипут ничего не сказал. Может быть, его молчание было признаком негодования?

— Поверьте, — продолжал Бейтс. — Я ваш друг. Я посвятил всю жизнь вашему делу.

Ответа не последовало.

Бейтсу пришло в голову, что лилипут не говорит по-английски.

— Мон ами, — начал он, хотя его французский и был нехорош. — Мон ами, жеспер ке…

Лилипут повернулся на каблуках, вскарабкался обратно на «ранец» и исчез внутри.

Рано утром, перед самым рассветом, Бейтс обнаружил, что лилипут все же говорил по-английски. Тот каким-то образом ухитрился взобраться на ручку chaise longe, в котором уснул Бейтс, и запищал по-мышиному:

— Вставай! Вставай! Ибо солнце скоро рассеет тьму, как белый камень рассеивает воронью стаю.

Спросонья Бейтс не уловил мысль.

— Мы должны идти, — меж тем пищал лилипут. — Мы должны идти.

— Темно ведь еще, — буркнул Бейтс, протирая глаза.

— Скоро станет светло.

— Ты говоришь по-английски. Лилипут на это ничего не ответил.

Бейтс поднялся, зажег лампу и быстро оделся. Потом ополоснул лицо из тазика с оставшейся с вечера водой, зашнуровал ботинки и огляделся. Лилипут стоял возле ранца.

— Не терпится повоевать, мой маленький друг? — проговорил он.

Все казалось призрачным и нереальным в это утро: и апельсиново-красноватый свет лампы, и угловатые багровые тени, отбрасываемые предметами, и совершенная, хотя и пропорционально уменьшенная копия человеческого существа, стоявшая на столе.

— Я — воин, — пискнула фигурка.

— Но мы должны помнить, что Иисус — Князь Света. Фигурка наклонила голову, но не ответила.

— Ладно-ладно, — сказал Бейтс. — Ладно, мы идем. Маленькая фигурка скользнула в портфель.

Когда Бейтс запирал дверь своей квартиры, у него было такое чувство, что он запирает и оставляет за спиной всю свою прошлую жизнь. «Возможно, я погибну, — говорил себе Бейтс, но он чувствовал себя настолько одуревшим, что эта мысль даже не кольнула его. — Возможно, я никогда сюда не вернусь». Но на самом деле он в это не верил, не мог поверить. Его пальцы соскальзывали и путались в пуговицах пальто. «Вот и все: берем портфель с его драгоценным содержимым и выходим на улицу».

Он шел по мостовой Кавендиш-сквер, стуча каблуками, а рассвет становился все ярче. Было холодно. На западе небо над горизонтом еще оставалось насыщенного фиолетового цвета, но на востоке уже было ярким, малярийно-желтым; Венера, яркая точка света, казалась неизмеримо далеким крошечным окошком в стене гигантской желтой цитадели.

В дальнем конце пустынной Черинг-Кросс-роуд Бейтс заметил одинокую фигуру солдата-пехотинца, который шагал на север, спотыкаясь то ли от усталости, то ли оттого, что торопился. Нервы у Бейтса напряглись, и он отступил в тень, однако тут же выругал себя и пошел дальше. Он представлял себе вопросы, которые ему задаст часовой. Стой, кто идет? Англичанин! Верноподданный англичанин! Боже, храни короля! Что в сумке? Ничего, сэр, вообще ничего, ну, там, личные вещи… но это легко проверить, самый поверхностный досмотр сразу откроет ее истинное содержимое. Бумаги! Бумаги для генерала… только он может их прочитать. Лично в руки! Хватит ли этого часовому?

Он шел и шел дальше, и рассвет разгорался над ним.

К тому времени, когда Бейтс добрался до Холборна, уже можно было отчетливо расслышать шум сражения.

На расстоянии звуки канонады напоминали крики выпи на отмелях в устье реки или же утробное громыхание далекой грозы. Но стоило только спуститься в низину и затем подняться на другую сторону Холборна, как сражение, словно бы покинув область воображаемого, с ужасающей скоростью ворвалось в реальность. В трех улицах от него это еще был стук и треск, но в двух воздух раздирал в клочья ружейный огонь, люди в свекольного цвета мундирах, выставя ружья с примкнутыми штыками, скопом неслись куда-то или поодиночке перебегали от одной огневой позиции к другой.

Вот теперь Бейтс уж точно проснулся. Он нырнул в боковую улочку, затем в другую, стараясь держаться подальше от круговерти боя. Он очень живо представлял себе всю гнусность своего положения: штатский, неопытный и невооруженный, он блуждает в гуще сражения. Снаряд просвистел в воздухе, на мгновение наступила тишина, а затем он разорвался со страшным грохотом где-то слева.

Бейтса охватила паника, он уронил ранец и пытался прорваться сквозь зарешеченную дубовую дверь, царапая ее ногтями. Когда он обломал до крови ногти на правой руке, паника, казалось, отступила; он задыхался и чувствовал себя прескверно.

Подхватив ранец, Бейтс заторопился в конец улицы, и когда та сделала резкий поворот, он очутился на речном берегу.

Солнце стояло низко, и от света, дрожащего на поверхности, река казалась металлической. Бейтс торопливо зашагал дальше. Еще ярдов пятьдесят вниз по течению — и вот он уже у покинутой будки для сбора пошлины за проход по Лондонскому мосту.

— Эй, там! — крикнул кто-то. — Стоять! Кто такой?

Бейтс остановился.

— Англичанин! — крикнул он в ответ.

С того места, где Бейтс находился, он мог видеть внизу мост и стремительное течение речного потока. Вода была светло-коричневая, она текла очень "быстро, вздуваясь у передних кромок мостовых опор толстыми, мускулистыми буграми; на поверхности воды за опорами оставались глубокие следы, которые в сотнях ярдов дальше по течению дробились на множество мелких гребней и волн. Стрелки бежали вдоль недостроенной набережной, пригибаясь за еще не установленными каменными блоками, либо запрыгивая в подготовленные для их установки ямы. Откуда-то с другой стороны реки доносилось ржание лошадей, похожее на скрежет коньков по льду.

Артиллерийский расчет, надрываясь, возился с непокорной полевой пушкой, пропихивая над парапетом моста ее короткое дуло. Борясь с яростным потоком, как жокей с норовистой лошадью, вертелась и подпрыгивала лодка, три пары весел мелькали вверх и вниз, подобно ножкам насекомого: гребцы удерживали лодку бортом у маленького причала, на который высаживались солдаты.

Тут и там, сопровождая многочисленные взрывы, расцветали в воздухе султаны дыма. Из-за горизонта со свистом неслись французские оперенные снаряды, оставляя в воздухе длинные следы. С потрясающей силой они врезались в каменную кладку вдоль реки. Земля тряслась; рябь пробегала по поверхности реки; камни трескались, и осколки взлетали в воздух дымными фонтанами. Кирпичи, колонны и каменные блоки с грохотом рушились. Снова взрывы. Перестук пуль, ружейный огонь англичан, хотя Бейтс и не видел, в кого они стреляют. Затем появились великаны; их головы поднимались над горизонтом подобно солнцам, только вот за этими солнцами следовали туловища, а туловища подпирали огромные ноги. Они шли против течения, и вода сбивалась в пену у их голеней. На великанах была кожаная одежда, сшитая из лоскутов разной формы и усеянная многочисленными тусклыми металлическими пластинами. Четверо великанов шли со стороны солнца.

Бейтс был так потрясен увиденным, что даже не осознавал, насколько велика степень этого потрясения. Он моргнул и повернулся. Люди с искаженными от крика лицами бежали сразу во всех направлениях. Он снова моргнул и повернулся к реке. На южном берегу были видны французские солдаты, на этот раз обычных размеров; одни вели огонь, другие пытались перейти мост. Английские войска защищали позицию у моста. Бейтс стоял посреди всего этого, одинокий джентльмен в неброской, но дорогой одежде, в пальто, наглухо застегнутом до самого подбородка, с кожаным ранцем-портфелем. Один из бегущих к мосту солдат поймал его взгляд.

— Ты! — завопил он. — Ты!

Все еще плохо осознавая происходящее, Бейтс повернулся к нему. Дым, взвиваясь, уносился прочь под оркестровый аккомпанемент гремящих взрывов.

Один из бробдингнежцев возвышался над сводом собора Святого Павла. Взмахом огромной дубины с металлическим навершием он пробил его купол так, как разбивают скорлупу яйца. Затем высвободил свое оружие и ударил снова; купол рухнул, оставив после себя рассеивающееся облако пыли.

Бейтс повернулся взглянуть на крикнувшего ему солдата. Его не было там, где он стоял раньше. Бейтс огляделся, а затем посмотрел вниз и увидел, что тот лежит на мосту, раскинув руки и ноги. Вокруг него растеклась лужа крови, темной и вязкой, как черная патока.

Чуть-чуть придя в себя, Бейтс отошел от будки и зашагал, спотыкаясь, по боковой улице. Сумасшедший маршрут. Он неуклюже пробежал сквозь ряд хмуро глядящих арок, затем свернул в дверной проем и укрылся в его тени, вжимаясь в стену.

Звуки сражения доносились сюда, как глухие скрипы и какое-то фырканье. Бейтс сообразил, что бой переместился на север, в поля. Он бесцельно вертел застежку портфеля и что-то бормотал, отдавая себе отчет в нелепости подобного занятия.

Улица была пустынна.

Из портфеля послышался тонкий голосок лилипута.

— Ты должен идти, — пропищал он.

— Меня убьют, — проговорил Бейтс, на последнем слове его голос предательски задрожал. Он готов был заплакать.

— Мир основан на смерти, — сказал лилипут, и это эксцентричное высказывание прозвучало еще более странно из-за того, что его произносили бесплотным, писклявым голоском.

— Я буду здесь стоять, пока бой не закончится, — сказал Бейтс.

Он почувствовал робкое удовлетворение от своих слов: быть в безопасности, остаться в живых, таиться, ожидая, пока опасность минует.

— Нет, — сказал лилипут; тембр его голоска странным образом изменился.

Бейтс не понял как, но тот вылез из портфеля и взобрался вверх по его пальто. Вот он стоит у Бейтса на плече, и вот он уже у него на лице. Слабенькое давление на ухо, щекотное, как от насекомого, ощущение на щеке. Бейтс не смог подавить мгновенную дрожь отвращения и движение в эту сторону, выдававшее инстинктивную реакцию: прихлопнуть паука, имевшего наглость заползти на лицо — его лицо! Только усилием воли он удержался, чтобы не прихлопнуть крошечное существо. Нельзя! Это — создание Божье. Так легко вышибить из него дух… но нет, нельзя.

Совсем рядом с его глазом розовато-желтое пятно головы, похожая на ресницу ручка; их очертания расплывались из-за близкого расстояния.

— Эта колючка — оружие, — прочирикал лилипут. — Я могу воткнуть ее тебе в глаз, и она взорвется, как бомба. — Бейтс моргнул. — Если ты на меня нападешь, твоему глазу конец. — Бейтс снова моргнул. Глаз слезился, Бейтс часто задышал. — Если ты не двинешься сейчас к Тауэру, твоему глазу конец, — сказал лилипут.

— Дружочек мой дорогой, — проговорил Бейтс высоким голосом. — Мой шер друг.

— Бробдингнежцы живут до ста пятидесяти лет, — быстро пропищал певучий, тонкий голосок. — Они боятся смерти, потому что смерть для них — редкость. А мы, лилипуты, живем четверть века и гибели нисколько не страшимся. Мы — народ воинов.

— Дружочек мой дорогой, — снова сказал Бейтс.

— Теперь иди! — Щекотное ощущение на его лице исчезло, так же как и чувство, что в ухе висит серьга.

Когда Бейтс восстановил дыхание, лилипут уже исчез в ранце.

Сражение, по-видимому, откатилось еще дальше. Тем не менее Бейтс крался, осторожный, как мышь, ныряя из одного подъезда в другой. Но единственными людьми, которых он видел, были британские солдаты. Он торопливо зашагал к Истчипу и, пройдя ряд высоких домов, оказался напротив Тауэра.

Он не знал, который час. Конечно, утро уже давно наступило; небо было покрыто кучевыми облаками цвета слоновой кости. Капли дождя упали ему на лицо, и Бейтс представил, будто это плевки надменных лилипутов.

Возле Тауэра наблюдалось оживленное движение: скакали кавалеристы, и лошадиные шкуры блестели то ли от пота, то ли от дождя, то ли по обеим причинам сразу; часовые несли свою службу с четкостью заводных автоматов; дым из труб, и шум, и маркитанты. Вся эта кутерьма казалась Бейтсу еще более необычной, чем недавний бой, свидетелем которого он был. Он закинул на плечо ранец, обитатель которого в своей полосатой форме походил на осу. И все же кто бы мог с уверенностью сказать, что в нем не было также и чего-то ангельского?

И вот сам лондонский Тауэр, белая как снег башня, величественно возвышающаяся над Бейтсом, символ государственности его страны, ее сердце. Бейтс шагал по мостовой к башне. Никто не окликнул, не спросил у него пропуск или пароль, пока он не приблизился на десять ярдов к главным воротам; врезанная в их створку дверь была приоткрыта.

— Кто идет? — заорал часовой, хотя и стоял совсем рядом.

— К генералу Уилкинсону! — тоже громко ответил окончательно пробудившийся Бейтс. — Сообщение для генерала Уилкинсона! — Его сердце сбилось с такта. — Лично в руки! От полковника Трулава!

 

[7]

Большую часть дня Бейтс провел, спрятавшись в красивом, покинутом хозяевами доме, дверь которого то ли вышибло взрывом, то ли просто взломали воры. Кухня была разгромлена, продукты растащены, но комнаты остались нетронутыми: там была хорошая мебель на гнутых ножках, какие-то хитроумные механизмы, похожие на часы, которые, впрочем, не работали и, по-видимому, стояли просто украшением; стеклянные шары с засушенными цветами внутри; напольные часы современной конструкции, их маятник равномерно раскачивался из стороны в сторону, как деревце на ветру. На стенах висели полотна с изображением светских красавиц.

В конечном счете проникнуть в Тауэр оказалось довольно просто.

Стражник едва глянул в ранец и поэтому не обнаружил спрятавшегося там крошечного воина. Бейтс проскользнул в прорезанную в створке огромных ворот дверь, быстро миновал караульное помещение, откуда доносился гул голосов, перешел учебный плац, вошел в другую дверь и завернул за угол в пустом коридоре. Там он и выпустил воина-лилипута, который вылез из портфеля с намотанной на плечо веревкой толщиной с нитку и собственной крошечной сумочкой на поясном ремне. Даже не попрощавшись с Бейтсом, он засеменил прочь.

Бейтс некоторое время нервно послонялся по Тауэру, а затем выскользнул оттуда вместе с большой группой саперов и кухонных рабочих и пробрался в покинутый жителями Уайтчепел.

Некоторое время он мучительно ожидал услышать что-нибудь: например, взрыв арсенала под Тауэром, подорванного свирепым лилипутом, а может быть — громогласные аплодисменты французских солдат. И хотя до его слуха постоянно долетали стук, треск, вопли, обрывки песен и тому подобный бестолковый шум, ничего сравнимого со звуками воображаемого катаклизма, разбившего бы ему сердце, он не услышал.

Уже ближе к вечеру, устыдившись своей трусости, он рискнул выбраться из дома и отправился бродить по городу. И тотчас он наткнулся на убитого в британском мундире, потом еще и еще. Окна в типографии были выломаны для размещения полевой пушки, однако ее ствол был сорван с лафета, как маргаритка, а весь орудийный расчет валялся вокруг нее кучей перепутанных почерневших рук и ног. Двигаясь на юг, Бейтс вышел к реке. Здесь трупов было еще больше. Он подошел к самой воде и сел. На противоположном берегу над разрушенными зданиями, словно флаги, повисли в вечернем воздухе полотнища дыма.

Никого вокруг не было, Лондон как будто вымер.

Река у его ног монотонно шумела, словно дышала.

«Я уничтожил свой город, — думал Бейтс; его энтузиазм уплывал прочь, будто уносимый течением, и душевные силы тонули в пучине отчаяния. — Я предатель».

Внезапно его внимание привлек донесшийся с запада странный плеск. Выше по течению он увидел сидевшего на берегу великана с опущенными в воду ногами, который был похож на маленького мальчика у ручья. Время от времени великан вяло болтал ногами в воде, вздымая на поверхности буруны высотой с хороший дом. Краешек солнечного диска за его спиной тонул в реке, и свет, казалось, стекал с него в воду, подобно тому, как стекает акварельная краска с кисточки, когда ту моют после работы. С отчаянной решимостью, исполненный отвращения к себе, Бейтс двинулся к великану, обозревавшему развалины, в которые превратился крупнейший город мира.

— Мсье! — крикнул Бейтс. — Мсье!

Он бежал минут десять, пока не приблизился к великану на расстояние, достаточное для того, чтобы его комариный голосок смог достичь огромных отвислых ушей.

— Мсье! Мсье!

Бробдингнежец повернул голову так медленно, как, наверное, планеты вращаются вокруг своей оси.

— Я здесь, мсье! — пискнул Бейтс. — Здесь, внизу, мсье! Веки великана поднялись, как гигантские жалюзи, и губы, толстые, как скатанные в рулоны ковры, раздвинулись.

— Добрый вечер, — сказал великан.

Сейчас, стоя рядом с этим чудовищным созданием, Бейтс не понимал, зачем сюда пришел.

— Простите, сэр, — проговорил он наконец. — Простите, что беспокою вас. Сражение закончилось?

— Я тебя едва слышу, — прогремел великан. Его низкий, гораздо ниже человеческого баса, голос погромыхивал в вечернем воздухе. — Можно, я тебя подниму?

Медленным, но точным движением огромная ладонь опустилась и раскрылась перед Бейтсом так, что он смог на нее забраться. Поверхность ладони ни в малейшей степени не напоминала кожу, чего он не ожидал; она была мягкая, хотя и прочная, и похожа скорей всего на дерн. А затем его подняли в воздух и поднесли к гигантскому добродушному лицу. Бейтс увидел множество пор, тысячи крошечных нор на поверхности утеса-лица; волоски его небритого подбородка, походили на пеньки; спутанные волосы в ноздре напоминали голые деревья зимой.

— Спасибо, мсье, — сказал Бейтс. — Сражение закончилось?

— Закончилось, — ответил великан.

— Победили французы?

Малейшие изменения эмоций на огромном лице проявлялись слишком бурно, казалось, что великан переигрывает.

— Ты француз?

— Нет, сэр, нет, сэр, — зачастил Бейтс. — Но я сочувствующий, сэр. Я союзник' Франции; по крайней мере союзник в том, что касается ее великого дела борьбы за освобождение тихоокеанцев, за свободу, против рабства и за утверждение закона Господня.

— У тебя слишком тонкий голос, и говоришь ты чересчур быстро, — прогрохотал великан. — Ничего не разберу.

— Я друг бробдингнежцев, — помедленнее и громче проговорил Бейтс, — а также лилипутов.

Улыбка у великана была широкая, словно бульвар.

— Самый крохотный из всех народов. Наши мухи и то крупнее их. Некоторые из моего народа, — громыхал он далее добродушным тоном, — некоторые из нас никогда не видели их и не верят, что они существуют. Но меня клятвенно заверили, что они действительно есть, и я готов с этим согласиться.

На мгновение наступила тишина. Закатные лучи солнца становились все краснее.

— Так победа за вами? — снова спросил Бейтс.

— Французская армия одержала победу.

— Вы не выглядите довольным.

— Меланхолия, — сказал великан, растягивая слово в продолжительное громыхание, будто по полу тащат тяжеленный комод. — Грустно смотреть на город, который разрушен. Мы, бробдингнежцы, народ мирный, и подобные… — Звук его голоса унесся вдаль и там замер.

— Но ваша великая цель, — прочирикал Бейтс. — Эта победа — великое дело! Она ведь несет свободу вашему народу!

— У армии Франции, — сказал великан, — есть очень хитроумная машина. Я ее видел; она не больше табакерки, но считает, вычисляет и решает задачи любого вида с дикой скоростью. Ох, как быстро она работает! Мне кажется, что именно эта машина и выиграла войну. Именно она. Она разрабатывала стратегию, он решала тактические задачи. Она. — Он прокашлялся. — Мой народ, — продолжал великан, — мой народ искусен в изготовлении машин, но не в такой степени, как ваш. Вы маленькие, но хитроумные. Возможно, эти, другие, эти лил… лили…

— Лилипуты.

— Именно так; возможно, они даже искуснее вас. Чем мельче народ, тем он хитроумнее. Возможно, таким способом Бог упорядочивает созданную Им Вселенную. Чем меньше, тем хитроумнее.

— Я давний союзник Франции, — заявил Бейтс.

Его душевное состояние, еще недавно оставлявшее желать лучшего, следуя своей собственной непостижимой логике, снова улучшилось. «Возможно, — думал он, — возможно, мое предательство все же послужило благу Англии, но на более высоком уровне. Возможно, это и к лучшему. После поражения Англия откажется от гонений на тихоокеанцев и тем самым только утвердит свое величие. Через десять лет… возможно, даже скорее. И это величие будет подлинным, ибо не будет попирать Господни заповеди».

— Я давний союзник Франции. И друг графа д'Ивуа.

— А, д'Ивуа, — сказал великан. — Я его знаю.

— Вы знаете д'Ивуа?

— Конечно. Тебя отнести к нему?

— Да! — выпалил Бейтс, его сердце загорелось огнем. — Да! Я поздравлю его с победой и с наступлением новой эпохи справедливости для лилипутов и бробдингнежцев!

Великан сложил свою гигантскую ладонь чашечкой и прижал ее к плечу, затем поднялся во весь рост. В связи с изменением перспективы солнце, как показалось Бейтсу, вышло обратно из-за горизонта. А затем великан длиннющими шагами, громко хлюпая, двинулся вниз по течению реки. Возле обрушившихся сво-дов Лондонского моста он чуть задержался, затем перешагнул их и вновь пошел по воде. Через несколько мгновений он уже был у Тауэра. Солдаты у крепости были во французских мундирах; они семенили внизу, похожие на насекомых, и были явно напуганы великаном-союзником не меньше, чем британцы были устрашены великанами-врагами. Они развернули пушки и нацелили их на гигантскую фигуру.

— К monsieur le courte — посетитель, — бухнул бробдингнежец. — Посетитель к мсье д'Ивуа.

Он поставил Бейтса на обугленный газон перед главными воротами и убрал руку.

 

[8]

Бейтса продержали в ожидании больше часа; он сидел на скамеечке у главных ворот. Вечерний свет исчез, сменившись полной темнотой, и холод ноябрьской ночи охватил его. Солдаты в приподнятом победном настроении ходили туда и сюда. Все улыбались. Бейтс тоже позволил ощущению победы проникнуть в свою душу. В конце концов, произошло нечто поистине великое. Он вспомнил маленького воина, которого утром пронес через эти ворота. В таком крошечном теле — и такая доблесть! Остался герой в живых? Встретившись с д'Ивуа, он непременно спросит. Такая доблесть! Лилипут определенно заслужил медаль. Кстати, а будут ли отлиты крошечные медали для награждения храбрых лилипутов за их роль в борьбе за свое собственное освобождение?

— Мсье?

Перед ним стоял адъютант.

— Countre д'Ивуа желает вас видеть.

Весь в волнении, Бейтс пошел за ним; они пересекли двор и спустились по ступенькам. Коридоры освещались газовыми лампами, на стенах выступила вечерняя роса. Наконец они попали в комнату с широкими крестовыми сводами, где от света двадцатичетырехрожковых ламп было светлее, чем днем. И там был д'Ивуа, со своей дурацкой косичкой на затылке. Вокруг стола сидела группа одетых в великолепные яркие мундиры людей.

— Бейтс, друг мой, — сказал д'Ивуа. — Франции есть за что вас поблагодарить.

Бейтс подошел, улыбаясь. Генералов за столом просто распирало от собственной значимости. В углу стоял ящик из черного дерева размером с пианино, только чуть повыше. Из всех присутствующих лишь д'Ивуа поднялся навстречу Бейтсу. Остальные продолжали есть, прерываясь лишь для того, чтобы отпить дымящегося кофе из чашек размером с человеческий череп.

— Бейтс, друг мой, — повторил д'Ивуа.

Генералы ели глазированные пирожные, сахарная корочка на них блестела, как мокрая.

— Д'Ивуа, — проговорил Бейтс. Он радовался встрече со старым другом, но что-то во всем этом было не так. Он не смог бы сказать, что именно; не смог бы точно это определить. А может быть, и не хотел знать, чтобы сохранить состояние радости, оттого что цель, к которой так долго он стремился, — достигнута. И все же где-то в голове засела, отдаваясь болью, навязчивая мысль: что-то не так.

Один из генералов поднял взгляд от стола. Он был поразительно безобразен: левая бровь и щека изуродованы старым шрамом, стеклянный глаз выглядел отвратительно.

— Садитесь, — сказал д'Ивуа.

Воздух в непроветренной комнате был спертый и затхлый.

— Я рад, что оказался в состоянии немного ускорить окончание этой разорительной войны, — сказал Бейтс.

Один из сидящих за столом генералов фыркнул.

— Тот воин-лилипут, которого я сюда пронес… он выжил?

— Он прекрасно выполнил задание, — сказал д'Ивуа. — Хотя война, увы, еще не закончена. Англичане держат оборону под Раннимедом, у них есть силы, и защищаются они довольно умело. Но надолго это не затянется! Не продлится частично благодаря и вашим трудам. Франция салютует вам!

— Наше дело правое, — сказал Бейтс, и на мгновение голова его закружилась от глубокого волнения и ощущения важности свершившегося.

— Дело? — спросил генерал со стеклянным глазом.

Было невозможно смотреть в его стянутое шрамами лицо, не взглянув на этот ужасный глаз. Бейтс поспешно отвел взгляд, и тут же заметил ящик в углу комнаты.

— Последний папский декрет… — начал было д'Ивуа и замолчал, заметив интерес Бейтса.

— Ах, мой друг, вы смотрите на нашего наиполезнейшего союзника! Это — вычислительное устройство!

— Так вот оно какое, — сдержанно произнес Бейтс. Чувство некоей неправильности происходящего вновь овладело им. — Вот оно какое, это знаменитое вычислительное устройство!

— Несомненно, — сказал д'Ивуа, — она изменит весь мир, эта восхитительная машина! Восхитительная!

— Так что последний папский декрет? — осведомился генерал со стеклянным глазом. — C'est quoi се que t'as dit?

В ответ д'Ивуа протараторил что-то по-французски и так быстро, что Бейтс ничего не понял. Улыбка приклеилась к его лицу. В этом подземелье было слишком светло, свет сглаживал шероховатость стен. Столетиями Тауэр был тюрьмой. Великаны Гог и Магог или это все-таки был Бран? Великан Бран? Он похоронен под Тауэр-Хилл, так говорит легенда. Похоронен под холмом, и Тауэр воздвигнут над его могилой, Тауэр, навалившийся своей тяжестью на его громадные кости. Гигантская тюрьма на костях гиганта. Сколько людей погибло в этих подземельях, так и не увидев солнечного света? Столетиями людей запирали здесь, за решетками и засовами, и сидели они под землей, словно слепые кроты в грязи.

Бейтс направился к машине.

— Это чудо, — пробормотал он. — А как она работает? Д'Ивуа оказался рядом с ним, коснулся его руки.

— Ах, мой друг, — сказал он. — Я не могу позволить вам слишком внимательно изучить эту машину. Я знаю, вы друг Франции. Но даже вы не должны нарушать военную тайну.

Ящик был черный, как гроб. И никаких тайн не отображалось на его поверхности.

— Конечно, — прошептал Бейтс.

— А насчет того, как она работает, — продолжал д'Ивуа, ведя Бейтса к выходу, — об этом вам нужно спросить мистера Баббиджа. Я думаю, эта машина чем-то похожа на абаку, счетную доску: куча переключателей, шестеренок, роликов, все такое. Я не знаю. Знаю только, — широко улыбнулся д'Ивуа и сжал руку Бейтса, — знаю только, что она выиграет для нас войну. Прощайте, мой друг, еще раз спасибо.

Бейтс вышел из комнаты в состоянии, близком к оцепенению. Охранник посмотрел на него. Почти не осознавая, что делает, он поднимался по лестнице. Он не должен думать о некоторых вещах. Вот так. Это будет лучше всего. Мысли, похороненные так же, как великан, зарытый в этом холме. О некоторых вещах думать не следует. Например, о французских войсках, двигающихся по полям Англии, о горящих городах, о столбах дыма, поднимающихся из самого сердца королевства. О крови, что растекается лужами под телами убитых, черная, как патока. О великанах-мужчинах, надрывающихся на тяжелых, черных работах, таская бревна или управляя огромными механизмами, пока они не рухнут в изнеможении, в то время как их раса вымирает. О вычислительном устройстве, что стоит в углу той комнаты в мрачном подземелье. О том, что можно увидеть, если открыть крышку устройства и заглянуть в его недра. Ибо если бы он представил себе это, если бы ему пришлось это сделать, следовало бы вообразить некий огромный механизм, ряды зубчатых колес, стержней и осей, что-то полностью механическое. И ни в коем случае не маленькую, тесную и прочную камеру, в которой рядами сидят крошечные потные работники, управляясь с установленными в определенном порядке колесами и счетными досками, работая без радости и без надежды, заставляя машину производить вычисления. Нельзя об этом думать. Он был уже на верхней ступеньке лестницы и собирался выйти на свет дня, и лучше было бы оставить все это за спиной, похороненным и навсегда забытым.