1

Когда Инга проснулась, то в первое мгновение была уверена, что продремала лишь несколько минут. Разве она не только что вернулась из ванной? Но затем женщина включила свет и взглянула на часы. Было без четверти четыре утра.

Она не знала, что ее разбудило, но что бы это ни было, оно в одно мгновенье полностью вернуло ее в реальность. Это было необычно, потому что, как правило, ей требовалось довольно много времени, чтобы проснуться и осознать, кто она и где находится. Однако на этот раз Инга чувствовала себя абсолютно свежей.

При этом беспокойство, гнетущее ее с вечера, обострилось.

Она спустила ноги с кровати, подошла к открытому люку и высунулась наружу. Как это часто бывало в последние ночи здесь, на юге, у моря, ее поразило ясное и низкое звездное небо. Ветер немного усилился, и деревья шуршали еще громче.

"Это, наверное, и разбудило меня, — подумала женщина, — шум ветра в листве". Да, может быть, это и было причиной ее беспокойства. Этот постоянный ветер у моря. В своей мюнхенской городской квартире Инга с таким не сталкивалась.

Она отправилась обратно в постель, выключила свет и, откинувшись на подушки, закрыла глаза и попыталась снова заснуть. Но вскоре глаза ее снова открылись. Она слышала свое собственное сердцебиение, сильное и быстрое; спать в таком состоянии было невозможно. Инга была настолько бодрой, что о сне нечего было даже и думать.

Она вновь покинула постель, подумав, что ей, может быть, стоит выпить стакан воды. Или внизу, в гостиной, немного посмотреть телевизор. Возможно, это немного ее успокоит, хотя она и понятия не имела, с какой стати вообще была встревожена. Но в любом случае, Ребекка вряд ли возражала бы против этого.

Инга накинула халат, который одолжила ей хозяйка дома, и сунула ноги в пластиковые шлепанцы оранжевого цвета. Она купила их перед самой поездкой, потому что никогда не решилась бы войти босиком в общественный душ в кемпингах. Она вообще ненавидела кемпинги.

"Но я ведь всегда боялась, что Мариус вскипит, если я не буду восторгаться каким-либо его предложением".

Открыв дверь своей комнаты, женщина прислушалась, но не услышала ни малейшего шороха. А ведь могло быть так, что Ребекка сама бродила по дому от бессонницы, и это разбудило ее гостью… Но повсюду царила полная тишина, и нигде не было видно ни лучика света.

Инга тихо проскользнула вниз по своей лестнице, а затем спустилась еще ниже по ступенькам, ведущим на первый этаж дома. На кухне она взяла из шкафа стакан, налила в него воды из-под крана и выпила маленькими глотками. Она спрашивала себя, почему ее сердце не желало успокоиться, а потом некоторое время пыталась вспомнить, что ее бабушка, все время страдавшая бессонницей, рассказывала о всевозможных сортах чая, помогавших от этого недуга. Но ей ничего не приходило в голову: память была словно начисто выметена. Кроме того, у Ребекки наверняка не было в доме подходящего чая.

"Да у меня сейчас и не хватило бы спокойствия заваривать и пить успокоительный чай", — подумала Инга и тут же нервно засмеялась над этим парадоксом.

Она поставила стакан на место и прошла в гостиную, где включила стоявший в углу торшер, а затем — телевизор. Шло какое-то ток-шоу — вероятно, повтор дневной программы, в которой благообразная телеведущая, являвшаяся по совместительству психологом, должна была снова свести совершенно распавшиеся и рассорившиеся семейные пары. Парочка, с которой ведущая работала теперь, самым отвратительным образом обзывала друг друга, и Инга посчитала, что в их случае надежды на примирение было немного. Поскольку ее знания французского были посредственными, ей приходилось заметно напрягаться, чтобы вникнуть в ход развития ссоры, и вначале она подумала, что это как раз то, что нужно, чтобы утомиться и уснуть. Но через десять минут Инге стало ясно, что ее сосредоточенность была очень поверхностной. Сердце все равно бешено колотилось — быть более бодрой и напряженной она уже просто не могла.

"Это ненормально", — подумала женщина.

Она снова выключила телевизор и достала из корзины для газет, стоявшей около камина, несколько иллюстрированных журналов. Они были немецкими и почти все годичной давности. Ребекка, должно быть, купила и читала их еще в те счастливые времена, а потом, вместе с ее уходом в полную изоляцию, в ней, очевидно, погас и всякий интерес к сплетням и пересудам ее родины.

Инга решила отправиться обратно в постель и почитать. Иногда ей это помогало. Хотя она и не могла припомнить, чтобы когда-либо была до такой степени взволнованной и нервозной.

Когда она проходила мимо маленькой ванной для гостей, находившейся внизу, то заметила, что ее дверь открыта. Такого обычно не случалось, а сегодня — Инга хорошо это помнила — дверь была закрыта, когда она вечером отправилась спать. Хотя она, конечно, не могла в этом поклясться.

Ее беспокойство возросло. Инга хотела закрыть дверь и внезапно почувствовала, что ее коснулся поток воздуха. Сквозняк где-то в глубине дома.

Инга заглянула в маленькую ванную.

Ей не сразу удалось что-то разглядеть, потому что единственным источником света были звезды, но одно ей стало ясно в первые же секунды: окно должно быть открытым, потому что с улицы задувал ветер.

"Кто же оставил здесь открытым окно?" — спросила она себя в замешательстве, но уже в следующее мгновение, когда ее глаза привыкли к темноте, ей удалось разглядеть, что окно не просто распахнуто. Его стекло было разбито, и пол ванной комнаты покрывали осколки.

Кто-то залез через это окно.

Кто-то был в доме.

Возможно, звон оконного стекла и разбудил Ингу. А последовавшее за этим ощущение опасности было вызвано ее инстинктом — тем самым безошибочным инстинктом, присущим диким животным, который каким-то необъяснимым образом сигнализирует им о близости опасности еще до того, как ее признаки станут ощутимыми.

Женщина отпрянула назад — так тихо, как только могла — и замерла посреди прихожей, едва дыша и обдумывая, что ей теперь лучше всего сделать. Если кто-то был в доме, то где находится этот человек? Почему он не показывается? Ведь он должен был заметить, что кто-то проснулся. Инга старалась не разбудить Ребекку, но ведь она включала свет в гостиной, а потом — телевизор… Это не должно было ускользнуть от взломщика.

Или он уже ушел? Искал ли он деньги, а найдя их, снова скрылся?

Ничто не указывало на то, что вещи в доме были перерыты и что кто-то что-то искал. Но чувство опасности, которое испытывала Инга, ничуть не уменьшилось. Волоски на руках встали дыбом, сердце колотилось; все тело напряглось; она старалась уловить малейший звук или движение в доме.

Какой-то внутренний голос говорил ей: "Исчезни, исчезни, как можно скорее!", "Позови на помощь!", "Действуй, пока у тебя еще есть возможность".

Позже Инга не могла сказать, почему она в полной мере не придала значения этому голосу, который так настойчиво призывал ее к бегству. Вместо этого ее мысль о том, что им с Ребеккой нужна помощь, обратилась к телефону. Полиция. Ей нужно вызвать полицию.

Телефон находился в гостиной, а там никого не было. У нее был шанс позвонить и не быть замеченной. Она снова прислушалась к звукам наверху. Взломщик, по идее, должен находиться там: подвала в доме не было, а в комнатах на первом этаже — гостиной, кухне и ванной для гостей — никого. Стояла полнейшая тишина, и Инге хотелось бы услышать хоть какой-нибудь звук. Не было ничего более угрожающего, чем это абсолютное молчание.

Женщина сняла пластиковые шлепанцы и совершенно беззвучно шмыгнула босиком в гостиную. На этот раз она не стала включать свет — ей удавалось более-менее ориентироваться там; кроме того, ее глаза уже привыкли к темноте.

Телефон стоял на книжной полке, и Инга знала, что телефонная книга лежит в отделении под ней. Она вытащила ее и подошла ближе к окну, чтобы использовать падающий от звезд и луны свет. Номер полиции был указан на первой же странице, между телефонами пожарной охраны и "Скорой помощи". Беззвучно повторив про себя последовательность цифр, Инга сняла трубку.

Мертвая тишина.

Женщина нажала на рычаг, потом еще раз и еще, уже более нетерпеливо, но звуков в трубке не было. Тишина, тишина, мертвая тишина…

Хорошо. Это могло быть совпадение, повреждение на линии — но, возможно, телефон отключили специально, а это означало реальную опасность: стало быть, дело не во взломе, когда преступник хочет просто по-быстрому что-то стащить, а затем как можно быстрее исчезнуть. Тот, кто потратил время на то, чтобы отключить телефон, намеревался совершить нечто большее…

Инге казалось, что ее сердцебиение сотрясает весь дом. Ей нужно уходить отсюда. Как можно быстрее. Она не могла сейчас позаботиться о Ребекке. Ей надо думать, как позвать на помощь…

Ее обувь стоит в прихожей. Не важно. Слишком рискованно теперь ее брать. Нужно прямо сейчас, немедленно выйти через дверь веранды, а потом бежать до поселка босиком, даже если ее ноги будут избиты в кровь.

Женщина двинулась в сторону двери.

Вспыхнувший внезапно свет застиг ее настолько неожиданно, что показался выстрелом из пистолета. Она испуганно вскрикнула и обернулась.

В гостиной стоял Мариус.

Он выглядел изменившимся. За то короткое время, что они не виделись, ее муж невероятно похудел; его волосы были растрепаны, а подбородок и щеки покрылись щетиной. Его одежда выглядела оборванной и вся была покрыта пятнами. Он пришел босиком, и его ступни казались темно-коричневыми от грязи. Мариуса можно было принять за бродягу, который уже годами жил на улице. Когда он подошел ближе, его жена почувствовала, что от него исходит неприятный, кисловатый запах.

— Привет, Инга, — сказал Мариус.

Она поспешно огляделась. Перерезанный телефонный шнур валался на середине ковра гостиной. Дверь на веранду была заперта. Пока она отомкнет ее, он будет уже рядом с ней. У нее нет никаких шансов на побег.

"Это Мариус, — твердила себе Инга, — расслабься!"

Ей и в самом деле удалось немного успокоиться. Это был Мариус. Мужчина, за которым она уже два года как замужем. Он, быть может, немного чокнутый тип, и ясно, что она не будет жить вместе с ним, но он еще никогда не поднимал на нее руку, и…

Не считая случая на яхте. Когда он столкнул ее в каюту. Когда надеялся, что она сломает себе шею.

Инга сглотнула. Затем посмотрела ему в глаза и поняла, насколько он болен. И ей наконец стало ясно, что надо бежать — ради спасения своей жизни.

— Привет, Мариус, — выдавила она; прозвучало это как невнятное кряхтение.

Он улыбался.

2

В это утро Вольф наконец затронул в разговоре тот факт, что Карен съехала из их совместной спальни. Во время завтрака он был очень молчаливым и даже не реагировал на взволнованные вопросы детей, которые, конечно же, вертелись вокруг преступления в доме соседей. Поскольку эта тема явно действовала ему на нервы, Карен ожидала, что в какой-то момент ее муж раздраженно вмешается, но он лишь продолжал жевать свою булочку, пил маленькими глотками кофе и производил такое впечатление, словно все это его нисколько не касается. Вопреки своей привычке первым вставать из-за стола и покидать дом, Вольф остался молча сидеть за столом, дожидаясь, когда Карен попрощается с детьми и вернется на кухню.

Она посмотрела на мужа, и тот ответил ей взглядом.

— Итак, — произнес он, — отныне ты собираешься все время спать в гостевой комнате?

— Я перенесла все свои вещи наверх, — ответила женщина. — Да.

— На это есть особая причина?

— Я считаю, что это уже не для нас — спать в одной постели.

Вольф приподнял брови.

— Ах, вот как… Почему?

Его жена посмотрела в окно. Маргаритки на маленькой кухонной террассе покачивали своими белыми головками на тихом утреннем ветерке. Опять будет великолепный день разгара лета.

— Ты ведь знаешь, почему, — тихо ответила Карен. Ей не хотелось общаться с мужем. Она так часто желала поговорить с ним об их браке, о холоде и дистанции, которые прокрались в их отношения, но это было невозможно. А теперь, когда он сам стал задавать вопросы, она почувствовала себя притесненной. Она больше не видела смысла в объяснениях.

— Я ничего не знаю, — сказал Вольф. — Я только предполагаю, что ты все еще придерживаешься той сумасбродной догадки, что у меня отношения с коллегой, которая недавно составила мне компанию в обед, и по этому поводу я могу сказать только одно: что…

— Это уже не важно, — возразила Карен, — есть у тебя отношения или нет. Ты покинул меня. Внутренне. Уже давно. И при этом совсем не важно, перешел ты к другой женщине или живешь без отношений. У тебя остались ко мне только холод и презрение. А я с этим жить не могу.

— Холод и презрение? Может быть, объяснишь мне, с чего ты это взяла?

Женщина вздохнула. Он все равно этого не поймет.

— Это… это впечатление складывается из многих мелочей, — сказала она, уже заранее утомившись, так как знала, что муж станет опровергать ее слова по пунктам, и поэтому было в принципе бессмысленно говорить что-либо. Он не допустит, чтобы из того, что она назвала "мелочами", сложилась полная картина; прежде он разобьет ее речь на части и умалит значение каждого ее довода до пустяка, так что они станут ходить по кругу, и в конце никакого результата не будет.

— Например, в воскресенье. Ты проводишь целый день с детьми в бассейне, и… — начала все же объяснять Карен.

— Ах, в этом ты меня сейчас упрекаешь? Нет, это действительно нужно кому-нибудь послушать! Да знаешь ли ты, сколько женщин умоляют о том, чтобы их мужья занялись детьми, и сколько мужчин не испытывают ни малейшего желания делать это? А я, который после чертовски тяжелой недели полностью жертвую своим воскресеньем ради того, чтобы дети получили немного удовольствия, получаю за это еще и ругань!

Карен вовсе не ругала его, но было ясно: отмечать это нет никакого смысла.

— Меня никто не спросил, желаю ли я тоже пойти. Как-никак я тоже принадлежу к этой семье, — заметила женщина.

— О, извини! Значит, я до сих пор был неверного мнения о тебе! Я никогда не подумал бы, что тебе доставит удовольствие провести целый день на жаре в битком набитом общественном бассейне! Мы едва могли расстелить наше полотенце на лужайке, настолько там все было забито, а в воде почти невозможно было двинуться… Но хорошо, теперь я это учту. Ты любишь подобные развлечения в свободное время, и в следующий раз я с удовольствием уступлю тебе свое место.

Карен очень хотелось обратить внимание Вольфа на то, что он говорит об уступлении своего места, а не о совместном действии, но и это показалось ей бессмысленным, и она не стала ничего говорить.

— А вечером, — сказала Карен, — ты высадил детей возле дома и исчез. Для меня не нашлось никакого объяснения, почему ты так поступил, вообще ничего. Ни намека на то, когда ты вернешься, собираешься ли ты с нами ужинать… Ты просто уехал.

Ее супруг закатил глаза.

— О господи! Я знаю. Я всегда забываю, что мне нужно отпрашиваться у тебя и сообщать о своем прибытии и что на каждый мой шаг требуется твое разрешение. Но временами у меня бывает потребность почувствовать себя свободным и взрослым мужчиной, можешь ты себе такое представить? Так было, например, в воскресенье вечером. Я был совершенно никакой после этого дня! Уставший, измотанный, разбитый. Как ты знаешь, для меня нет ничего лучше, чем пребывать в огромной, шумной толпе народа, особенно если так тесно, будто ты плаваешь в море пота и тебя постоянно толкают, а каждые две минуты по твоей голове бьет волан. Я больше так не мог. Я хотел побыть один. Я уже не мог выносить болтовню собственных детей. А также… — Он не договорил фразу, но Карен догадалась, что он хотел сказать.

— И меня ты тоже не мог вынести, — добавила она.

Вольф помешал в своей чашке. Кофе в ней, должно быть, уже давно остыл.

— Будь честной, Карен. Что ожидало меня дома? Ты бы ныла из-за того, что целый день оставалась одна, смотрела бы на меня с упреком в глазах, а в конце концов, в дополнение ко всему, опять начала бы говорить о пропавших соседях и причитать о том, что необходимо что-то предпринять. А если бы мне особенно повезло — то еще и о моей мнимой связи… В тот вечер я этого просто не вынес бы.

Карен вздрогнула. Несмотря на безразличие, которое стало все больше возрастать в ней, ей было больно слышать о пресыщении Вольфа и о том, как он отворачивался от нее.

"В тот вечер я этого просто не вынес бы". Это не означало ничего другого, как: "Именно тебя я в тот вечер уже не вынес бы".

Тут Карен выложила козырную карту, чтобы уйти от своей боли.

— Что касается соседей, — объявила она более холодным тоном, чем на самом деле хотела, — то ты должен хотя бы сейчас признать, что я не так уж была не права. Даже если и действовала тебе на нервы своими переживаниями по этому поводу.

— Да дело ведь совсем не в этом, — сказал муж; ясно было, что он просто так не доставит ей удовольствия, признаваясь в том, что она была права. — Дело в том, как ты со всем этим разобралась. Во-первых, нас не касается то, что произошло с Леновски. Они лишь с недавнего времени стали нашими соседями, и мы едва их знали. Причем эта отчужденность больше исходила от них, чем от нас, как ты мне неоднократно рассказывала. Они совершенно однозначно не желали устанавливать по-настоящему добрососедские отношения.

— Но…

— Никаких "но". Тот, кто уединяется таким образом, не может ожидать, чтобы люди из ближайшего окружения активно о них заботились в случае, если появятся какие-то проблемы. Если ты считала, что все равно должна была это сделать, — хорошо, ты свободный человек и относишься к подобным вещам, видимо, иначе, чем я. Но чего я не понимаю, так это почему ты постоянно пыталась втянуть в это меня. "Что же можно сделать? Разве не следует что-то предпринять? Вольф, давай что-нибудь сделаем!" — передразнил он жену. — Неужели ты не понимаешь, что это доводит меня до бешенства? Тебе хочется что-то сделать, но по какой-то причине ты не уверена в себе или не совсем решилась — и вот тут надо убедить меня, чтобы я желал того же, что и ты, чтобы потом осуществить это вместе с тобой. Почему, черт побери, ты ничего не сделала, если была так уверена, что нужно что-то предпринять в случае Леновски? Почему не залезла к ним сразу, или не вызвала полицию, или еще что? Почему ты постоянно и непрестанно дергала меня?

Карен уставилась на него. Она ожидала чего угодно, но не подобного упрека.

— Но ты ведь совершенно отбил у меня решимость! — запротестовала женщина. — Ты постоянно твердил мне, насколько это нереально — сделать то, что я намеревалась сделать. Что я не в своем уме, что я истерична. Что мне попросту скучно, и поэтому я начинаю выдумывать идиотские истории. Что я всех нас опозорю и выставлю в ужасном свете, если что-то предприму, а впоследствии все окажется напрасным. И я начала думать, что не смею даже решиться на то, чтобы что-то предпринять, чтобы впоследствии не стать твоим врагом за это на все времена!

Вольф попробовал сделать глоток кофе, но с отвращением скривился и быстро поставил чашку на стол.

— Совершенно холодный, — сказал он и встал. От него, как всегда, исходила непоколебимая уверенность в себе. Он был в полном согласии с самим собой и со всем, что он говорил и делал. — Вот именно, — продолжил он спорить, — вот в этом-то все и дело, Карен. Я считал совершенно неправильным то, как ты собиралась поступить. А ты считала это правильным. И?.. Что было бы в таком случае нормальным поведением?

Женщина прикусила губу.

— Скажи же мне, — прошептала она.

— Нормальное поведение, — произнес ее муж, — это если б ты сделала именно то, к чему тебя тянуло, и что, по твоему убеждению, было бы правильным. Не важно, что говорю я.

Карен казалось, что она плохо слышит. В ее ушах гремело.

"Я этому не верю. Я не верю тому, что он сейчас говорит".

— И это означало бы, — продолжил Вольф, — что я снова мог бы испытывать к тебе уважение. Ты понимаешь? Я не хочу иметь в качестве жены маленькую девочку, которая смотрит на меня испуганными глазенками и ждет на каждый свой шаг моего благословения. Я хочу взрослую женщину. Такую, которая идет своим путем. Которая порой идет на риск, что я могу и рассердиться на нее. Что у нас разгорится ссора. Что я посчитаю совершенно невозможным то, что она сделала. Женщину, которая отвечает за себя и за то, что она считает важным и правильным. Даже если весь мир другого мнения.

Карен ошеломленно посмотрела на него.

— Как же я могла быть такой женщиной? Если ты все время выказывал свое презрение ко мне?

— Наоборот, — заявил ее супруг, — ты должна смотреть на это наоборот. Если б ты была такой женщиной, разве у меня были бы основания выказывать тебе свое презрение?

Вольф направился к двери. Сейчас он покинет дом. Разговор окончен. Он победил.

Его жене хотелось еще только одного — ошарашить его. Хоть чем-то расшатать это невозмутимое превосходство.

— Кстати, я не поеду с вами в Турцию, — бросила она ему вдогонку. — И это окончательное решение.

— Хорошо, — равнодушно ответил Вольф, — значит, не поедешь.

Дверь за ним захлопнулась. Не похоже было, что Карен задела его этим заявлением.

Она осталась одна в тихой кухне.

3

Инга была ошеломлена, что Мариус связал ее. Настолько, что даже не сопротивлялась. Хотя это, как она думала, вряд ли бы чем-то помогло. Он был сильным, и его решимость, которую едва ли можно было не заметить, придавала ему еще больше сил. Инга не могла сказать, на что была направлена эта решимость, но, казалось, его что-то вынуждало делать те шаги, которые он делал. Ничто и никто не смогли бы его остановить.

Мариус принес откуда-то бельевую веревку — вероятно, из небольшого помещения, расположенного сразу же рядом с кухней, в котором стояли стиральная машина и сушильный автомат. Эта бельевая веревка была у него в руках, когда он неожиданно застиг Ингу в гостиной, только она не сразу это заметила.

— Ты не утонул, — уточнила она после первых секунд испуга и промямленного "привет, Мариус".

— Нет, — произнес ее муж, — я не утонул.

Их встреча при данных обстоятельствах — среди ночи в доме Ребекки, в который он, очевидно, проник насильственно, — была всем, чем угодно, но не нормальным воссоединением супругов. Однако инстинкт подсказывал Инге, что для нее будет единственно верным вариантом, если она, тем не менее, продолжит вести себя так, словно появление Мариуса было не таким уж странным. Это поможет ей и собственный страх держать в узде.

— Почему же ты не объявился раньше? Я с ума сходила от переживаний! — сказала она.

"Не перегибай палку, — предупреждал ее внутренний голос, — он, может быть, и сумасшедший, но не дурак. Он знает, что после сцены на яхте ты уже не изводилась от страха за него".

— Я имею в виду, — добавила она, — между нами еще многое остается невыясненным.

Мариус взглянул на нее с загадочной улыбкой.

— Действительно?

— А ты другого мнения?

Мужчина пожал плечами.

— Я не знаю. Возможно, это уже не имеет значения.

— Тебя искала пограничная служба. Как ты оказался за бортом? Я ведь вообще уже ничего не видела.

— Меня со всего размаху огрело мачтой и смело́ за борт, словно газетный лист.

— Ты был без сознания?

— Кажется, нет. В крайнем случае, только мгновение. Но я не мог пошевелиться от боли. Я подумал, что как минимум одно ребро, а то и несколько сломаны. Я болтался во волнам в своем защитном жилете, яхту относило все дальше, а я ничего не мог сделать… — Он снова пожал плечами.

— А потом? — спросила Инга, в то время как в голове у нее проносились самые разные мысли. "Где Ребекка? Почему он не пошел сразу ко мне? Почему влез ночью через окно? Что у него на уме?"

— Потом, позже, я снова овладел собой, — сказал ее муж. — Начал снова шевелиться. И поплыл. Я приплыл в малюсенькую уединенную бухту и оттуда пешком добрался сюда.

— Ты был у… ты был у Ребекки? — спросила Инга, стараясь говорить равнодушным тоном. Она боялась, хотя и пыталась внушить себе, что виной этому была лишь ее чрезмерная фантазия, которая рисовала ей ужасные картины. Вовсе не обязательно, что что-то должно было произойти. И совсем не обязательно, что что-то произойдет.

"Но он болен!"

В глазах Мариуса появилась тревога.

— Послушай, Инга, — произнес он, — у нас есть одна проблема.

— Из-за Ребекки?

Мужчина кивнул.

— Я не могу уехать отсюда, пока не привлеку ее к ответственности, ты ведь это понимаешь? Только я надеялся… в общем, я хотел заняться Ребеккой после твоего отъезда. Я уже два или три дня наблюдаю за домом и жду… жду… но ты, по-видимому, решила угнездиться здесь надолго? — Его последняя фраза прозвучала в форме вопроса.

"Он уже несколько дней следил за домом?" Едва ли Инга могла дольше внушать себе, что этот человек безобиден.

— Завтра, — сказала женщина, — завтра я собиралась… — Она поправилась. — Нет, сегодня… ведь уже наступило сегодня. Мой рейс вечером вылетает из Марселя.

Вид у Мариуса показался его жене несколько озабоченным.

— Значит, я пришел немного рановато… Ну что ж, этого уже не изменить. У меня по-любому появилось подозрение, что между вами сложились… дружеские отношения?

Как Инга могла это опровергнуть? Она ведь все эти дни жила у Ребекки, и если Мариус наблюдал за ними, то он знал, как часто они вместе сидели и разговаривали.

— Мне она нравится, — тихо произнесла женщина, — но ты ведь еще на яхте намекнул, что между вами возникли какие-то сложности. — Она беспомощно подняла руки. — Мариус, ты не хочешь объяснить мне, в чем они заключаются? Я в полном неведении. Дело, видимо, касается какого-то события, произошедшего до того, как мы познакомились; во всяком случае, я ничего не знаю. Я и с Ребеккой об этом говорила. Она тоже не имеет понятия, что ты мог иметь в виду. Почему бы нам не сесть втроем и не поговорить обо всем этом? Ведь может выясниться, что это просто недоразумение, и мы могли бы во всем разобраться, и…

Супруг резко оборвал ее:

— Тут не может быть никаких недоразумений, поняла?! Абсолютно никаких. Об этом и говорить больше не стоит. Ты что вообще думаешь? — обрушился он на Ингу. — Ты что думаешь, что я этой… еще и возможность предоставлю, чтобы оправдаться?! Чтобы отмыться? Ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы она выкрутилась и сделала вид, что она невинная овечка?!

Этот разговор так действовал на него, что он едва не взрывался.

— Я только хочу понять, — сказала Инга. — И Ребекка тоже. Дай нам эту возможность!

Было отчетливо видно, что этот спор привел ее мужа в ярость. Он сделал несколько шагов из стороны в сторону, причем в его движениях было что-то агрессивное и несдержанное.

— Нас, — сказал он. — Ты заметила, что ты говоришь о "нас"? Словно вы объединились в один союз? Ты и эта… — Мужчина сделал акцент на этом слове. — Эта свинья из социального ведомства!

Инга съежилась. Его ярость была почти ощутимой в комнате.

— Мариус, — осторожно произнесла она.

Муж мрачно посмотрел на нее.

— Я не могу тебя отпустить. Ты тут же помчишься в полицию, чтобы вытащить из петли голову твоей любимой Ребекки!

Это была наивная попытка, но тем не менее Инга рискнула:

— Нет, Мариус. Что бы вам ни предстояло выяснить — выясняйте. Я обещаю тебе, что полечу в Германию и не стану вмешиваться в твои дела.

Теперь взгляд мужчины стал презрительным.

— Инга, Инга, — произнес он, — ты что, считаешь меня настолько глупым? Ты боишься меня и готова сейчас наобещать мне с три короба. И еще боишься за Ребекку. Да ты просто трясешься от страха! И ты думаешь, что этот милый Мариус просто псих, не так ли?

Женщина уклонилась от его взгляда, и он тихо засмеялся.

— Конечно, ты так думаешь. С того самого момента, как я хотел смыться с яхтой. С того момента, как я столкнул тебя в каюту. А теперь еще и объявляюсь здесь посреди ночи, разбиваю окно в ванной и тихо крадусь по дому… Да ты на все пойдешь, чтобы воспрепятствовать тому, чтобы я сейчас стал допрашивать Ребекку!

— Нет, Мариус, я клянусь тебе, что…

Сделав два больших шага, муж оказался рядом с Ингой, после чего схватил руку жены и так сильно сжал ее своими пальцами, казавшимися стальными, что она вскрикнула от боли и от испуга.

— Никогда больше не смей меня дурачить, слышишь? Никогда! Я не дурак! Я не последний! Никогда не смей обращаться со мной как с последним!

Женщина уставилась на него. А он тряс ее, и ей казалось, что он сломает ей руку.

— Скажи: "Да"! Скажи: "Ты не последний, Мариус"! Скажи это!

Она сухо сглотнула.

— Ты не последний, Мариус.

Он отпустил ее. Жилы ее руки ритмично пульсировали.

— Я хочу тебе кое-что сказать, Инга. Твоя дорогая Ребекка лежит наверху в своей спальне на полу. Связанная. С затычкой во рту, так что она не сможет позвать на помощь. И поэтому ты останешься здесь. Так долго, пока я не закончу с Ребеккой!

И только в этот момент Инга увидела у него в руках бельевую веревку. И поняла, что он и ее свяжет. И не проявила ни малейшего сопротивления, когда он начал это делать. Возможно, в том числе и потому, что она точно знала: раздражать его сейчас было слишком опасно.

Мариус прижал ее к стулу, заложил руки за его спинку и связал их.

— Извини, — сказал он немного мягче, опустившись перед ней на колени и привязывая ее ноги к ножкам стула, — но ты могла уехать. Никто не просил тебя дружить с ней.

Когда Мариус покинул комнату, Инга в полной панике окликнула его:

— Ты куда пошел?

Но он проигнорировал этот вопрос, и связанная женщина услышала отзвуки его шагов на ступеньках. Она хотела крикнуть ему вдогонку, хотела упросить его остаться, чтобы он поговорил с ней, но в последний момент проглотила свой окрик. Ей нужно было сохранять спокойствие. Может быть, и лучше остаться наедине с собой… Может быть, для нее найдется возможность сбежать…

Но уже довольно скоро Инга заметила, что муж связал ее таким образом, что ей невозможно будет быстро освободиться. Он так сильно затянул бельевую веревку и сделал такое множество узлов, что у нее не оставалось ни малейшего пространства для каких-либо движений, и поэтому она не видела ни единой возможности вытащить свои конечности из петель. Женщина знала, что бельевые веревки со временем ослабевают и растягиваются. Если Мариус не будет заявляться каждые пару часов и проверять надежность узлов, у нее может появиться возможность выпутаться. Но на это могло потребоваться часов двенадцать или еще больше. А на столько времени муж вряд ли оставит ее одну. Ей, по крайней мере, нужно было иногда что-то пить или посещать туалет. Или ему совершенно безразличны такого рода потребности его жертв?

Инга отогнала зарождающуюся в ней панику. Только не срываться. В середине этого непостижимого кошмара это было бы наихудшим, что могло произойти.

Остаток ночи она провела в полном бодрствовании. Ее напряженное и взволнованное состояние не позволяло ей уснуть, как и усиливающаяся боль в руках и ногах. Мариус позаботился о том, чтобы ее кровообращение не функционировало в полной мере. Ступни Инги становились все холоднее, а на рассвете пальцы ног начали ужасно зудеть. Боль из ее скрученных за спиной рук пробивалась в шею и плечи. Ей все время приходилось бороться с паникой, которая постоянно подкарауливала и неоднократно пыталась поглотить ее. Инга думала об онемевших конечностях и о невыносимой боли, а затем вдруг заметила, как на всем ее теле выступил пот и как замедлилось дыхание. Ей пришлось приложить все силы, чтобы заставить себя снова дышать спокойно и глубоко.

"Он не оставит тебя здесь просто подохнуть. Его интересует только Ребекка, а не ты. Против тебя он, собственно, ничего не имеет. Он не хочет, чтобы ты страдала. И это твой шанс. Тебе нужно сохранять спокойствие, чтобы ни в коем случае не прозевать нужный момент. Момент, когда ты сможешь позвать на помощь".

Снаружи брезжил рассвет наступающего жаркого, безоблачного дня в разгаре лета, оплодотворенного ароматом лаванды и сосны, — одного из длинной цепочки великолепных дней.

Инге все с большим трудом удавалось отогнать мысли о нарастающей боли в сведенном судорогой теле, и, чтобы отвлечься от них, она попыталась воспроизвести в памяти картины и впечатления прошедшей недели. Женщина видела себя и Ребекку сидящими на веранде за столом для завтрака; она чувствовала запах кофе и вкус свежеиспеченного багета, намазанного маслом и алычовым джемом. Утренний ветерок обдувал ее лицо. Он играл в длинных темных волосах Ребекки. Это печальное лицо, отсутствующее выражение которого выдавало, что она постоянно вслушивалась в свое прошлое…

Нет, ей нельзя сейчас думать о Ребекке! Инга вновь вернулась в настоящее время.

Ребекка Брандт, которая, возможно, была связана еще крепче и более жестоко, чем она сама, лежала в своей комнате, под властью душевнобольного, который осуществлял сомнительный план мести. Мести, о причине которой, собственно, никто, кроме самого Мариуса, не знал, и поэтому никто не мог чем-то возразить ему. Мести, порожденной глубокой ненавистью.

Или Ребекка все же что-то знала? До сих пор Инга исходила из того, что непонимание хозяйки дома по поводу очевидной антипатии к ней Мариуса было искренним. У нее сложилось впечатление, что Ребекка усиленно ломала себе голову над этой загадкой, но так и не пришла ни к какому выводу. Однако насколько она могла быть в этом уверена? Может быть, в жизни Ребекки были пропасти, которые она искусно и убедительно скрывала? Может быть, она совершенно точно знала, в чем дело? Может быть, она вовсе не из-за смерти своего мужа исчезла из Германии; возможно, она сбежала совсем от других вещей… От темных пятен в ее прошлом, которые заставляли ее залечь на дно как можно глубже… Но разве тогда она не узнала бы Мариуса? Или если лично она его раньше не встречала, то, услышав его имя, разве не должна была испугаться? Разве не было бы естественным, что в таком случае она с испугом и страхом отреагировала бы на сообщение Инги о том, что Мариус планирует месть против нее? Ее растерянное удивление казалось искренним. И она ничего не предприняла, чтобы защититься. Не забаррикадировала свой дом и не ушла в другое, незнакомое Мариусу место. Она ни на минуту не проявила страх — наоборот, была, как всегда, меланхолична и погружена в свои мысли. Она проявила интерес к истории взаимоотношений между Мариусом и Ингой, и это было необычным для столь депрессивной женщины, но, несмотря на ее интерес, ни разу не показалась Инге нервозной или неуверенной. В промежутках между их разговорами она всегда вновь соскальзывала в свой собственный мир. Если она разыгрывала роль, то это было сделано с великолепным мастерством.

Однако, призвала себя вновь к порядку Инга, не имело смысла превращать Ребекку в преступницу лишь ради того, чтобы победить в себе страх перед Мариусом. Ей так хотелось понять его поведение, потому что она чувствовала: страх не настолько овладел бы ею, если б она наконец поняла, что произошло. Тем не менее было совершенно не важно, что Ребекка натворила в прошлом: что бы там ни было, это никак не оправдывало поведение Мариуса. Ни то, что произошло на паруснике, ни то, что он устроил прошедшей ночью. Он был тикающей бомбой.

"Я не последний!"

Когда-то его чувство собственного достоинства и самоуважения было кем-то разрушено. Настолько сильно и на такое продолжительное время, что он не смог преодолеть последствий этого и жил с явными признаками тяжелого психоза. И не обязательно именно Ребекка сломала его. Она могла неосознанно и невзначай насыпать ему соль на рану в какой-то момент, который она и не помнит. Со временем Инга уже уверилась в том, что чего-то в этом роде вполне достаточно для того, чтобы свести Мариуса с ума.

Но этого уже не узнать… Инга уставилась в окно. Солнце вскарабкалось еще выше. Было уже, наверное, за девять, может быть, полдесятого утра. Сверху из дома не было слышно ни звука. Уже на протяжении многих часов — ничего.

Что происходило там, на втором этаже?

Стало жарко. Язык Инги прилип к высохшему небу. Ноги чесались. Руки болели.

Может быть, натяжение бельевой веревки немного ослабло? Инга надеялась, что ей это не показалось из-за того, что она очень хотела. Как только находила в себе силы, она, несмотря на адскую боль, напрягала мускулы рук, растягивая веревки. Пока еще нечего было даже думать о том, что она сможет выпутаться. Но если у нее в запасе оставалось несколько часов…

Не сдаваться, настойчиво внушала себе Инга, не сдаваться и не терять самообладание!

Если б она могла получить хоть глоток воды…

Ей было ясно, что через пару часов ее в первую очередь будет волновать не то, как выпутаться из веревки. К тому времени жажда станет для нее самой большой угрозой. И даже если она сможет освободиться, то оставалось под вопросом, смогут ли ее нести ноги. Они, казалось, медленно отмирали, и она, наверное, уже и сейчас не смогла бы стоять на них.

Несмотря на то, что Инга твердо намеревалась не плакать, на глаза у нее навернулись слезы. Слезы отчаяния.

"Черт побери, прекрати!" — сказала она себе, но слезы потекли еще сильнее.

Но все-таки, подумалось ей, в будущем — если для нее наступит будущее и она выживет в этом безумии — она сможет с пониманием отнестись к этой слабости.

В том положении, в котором она находилась, плакать допускалось.

4

Жизнь Клары понемногу возвращалась в нормальное русло. Она все еще продолжала оставаться в напряжении, когда шла к почтовому ящику за почтой, но с каждым днем, проходившим без этих ужасных писем, становилась немного спокойнее. Ее колени уже не дрожали так сильно, когда она выглядывала в кухонное окно и видела идущего по улице почтальона; а недавно она даже — впервые за долгое время — проспала всю ночь, не вздергиваясь время от времени от того, что ее сердце бешено колотится, и не таращась битый час в непроглядную темноту, мысленно рисуя страшные картины.

Может быть, этот кошмар уже позади. Может быть, этот сумасшедший выбрал ее себе в жертву случайно и так же случайно от нее отказался… Это, конечно, противоречило тому обстоятельству, что дело касалось и Агнеты. А они были коллегами. И это, в свою очередь, исключало случайность.

Берт в этот раз опять отправился рано утром на работу, не забыв при этом бросить грустный взгляд на свою маленькую семью — на Клару, державшую на коленях и кормившую Мари, в лучах льющегося в комнату утреннего солнца. Дверь, ведущая в сад, стояла открытой, пахло влажной от росы травой, и можно было слышать громко чирикающих птичек.

— С каким удовольствием я остался бы с вами! — со вздохом произнес Берт. — Я упускаю так много времени для общения с Мари!.. Желаю вам хорошего дня. Проведи побольше времени с малышкой в саду, Клара! Свежий воздух полезен для нее.

Клара посадила дочку в манеж на терассе, позаботившись о том, чтобы та находилась в тени и имела при себе свой тряпичный волшебный кубик, из которого доносилась музыка, когда он катился. Затем убралась в доме, протерла кафель в ванной и отсортировала высохшее со вчерашнего дня белье. Сегодня ей предстояло много глажки. Она и гладильную доску поставит на веранду.

В начале одиннадцатого зазвонил телефон. Это была Агнета, и едва только Клара узнала голос своей бывшей коллеги, она почувствовала, как ее нёбо тут же сделалось сухим, а ноги стали подкашиваться. Ее страх по-прежнему сидел в ней и был готов выплеснуться наружу, как бы она ни закрывала на это глаза, ощущая эйфорию из-за того, что смогла проспать всю ночь напролет.

— Хелло, Агнета, — подчеркнуто бодро произнесла Клара, — как дела?

— Вчера я посвятила целый день наведению справок. — Ее приятельница сразу, без окольных путей приступила к делу. — Я созвонилась почти со всеми нашими коллегами с того времени. Это было не так-то просто, потому что некоторые уже работают в другом месте, или вышли замуж и переехали, или сменили фамилию.

— И?.. — спросила Клара. У нее снова заколотилось сердце — так знакомо заколотилось…

— Никто. Никто не получал таких писем. А я не могу себе представить, чтобы кто-то лгал в таких вещах.

Это высказывание по какой-то причине подействовало на Клару успокаивающе. Сама не зная, почему, она предпочитала, чтобы они с Агнетой были единственными пострадавшими, чем если б все управление по работе с детьми и подростками было завалено угрожающими письмами.

— Однако, — продолжила ее собеседница, — потом я все же нашла еще кое-кого, с кем произошло то же самое, что и с нами.

Клара так сильно стиснула телефонную трубку, словно хотела ее раздавить. Значит, все-таки есть кто-то еще… Круг расширяется.

— Ты помнишь Сабрину? — спросила Агнета. — Сабрину Бальдини? Которая замужем за этим симпатичным итальянцем?

Кларе это имя показалось лишь смутно знакомым.

— В данный момент я не могу ее припомнить, — сказала она.

— Я знала Сандру с университетских времен. Она тоже была педагогом, но после замужества перестала работать. Только лишь сотрудничала с частной организацией, занимавшейся вопросами предотвращения насилия в семьях. Эта организация называлась "Детский крик".

— "Детский крик", — повторила Клара. — Да. Я знала эту организацию. Пару раз имела с ними дело.

— Сабрина два или три раза в неделю работала на так называемом "Телефоне доверия". Дети и подростки рассказывали ей о своих проблемах; могли оставаться анонимными, но могли также называть свои имена и целенаправленно просить о помощи.

— И эта Сабрина тоже…

— Я вообще не знаю, как мне пришла мысль позвонить ей. Она ведь работала у нас очень короткое время. Но я неожиданно наткнулась в своей записной книжке на ее имя и телефонный номер и подумала, почему бы не спросить и ее тоже. — Агнета сделала небольшую паузу, а потом добавила: — И это было точным попаданием.

Сердце Клары билось так быстро, так сильно и громко, что ей казалось, будто его можно было слышать даже через телефон. На террасе гулила Мари, волшебный кубик бренчал свою мелодию. На небе не было ни облачка — и все же Кларе казалось, что яркий день будто начал темнеть.

— Я застала Сабрину в совершенно безнадежном состоянии, — продолжила Агнета. — Она была просто поражена, услышав мой голос, но уже в следующее мгновенье начала плакать. Она много чего мне порассказала… Ее муж подал на развод и уже выехал из дома, потому что у Сабрины вроде как длительный роман с другим мужчиной. Но тот ее тоже покинул. Она совершенно одна и в полном отчаянии.

— Но…

— Подожди. Проблемы с мужчинами — не единственная причина ее расшатанных нервов. Сабрина получает с начала мая угрожающие письма — причем такого же рода и в том же стиле, как и наши.

— О! — воскликнула Клара. — Она обращалась в полицию?

— Два раза. К ней там даже вроде как серьезно отнеслись, но в конце концов смогли лишь сообщить, что ничем не могут ей помочь. Нет никакой возможности установить, откуда посылаются письма.

— И… и насколько опасным считают в полиции автора писем? — подавленно спросила Клара.

Голос Агнеты стал немного радостнее:

— А вот это действительно хорошая новость. Его, собственно, не считают опасным. Думают, что это, может быть, даже подросток, которому хочется шутки ради кого-нибудь по-настоящему напугать и который даже не имеет представления, что он творит. Ведь ни одна из тех угроз, которые означены в письме, даже близко не была осуществлена.

— А когда Сабрина получила последнее письмо?

— Больше трех недель назад. В общем, все так же, как и у нас.

Клара напряглась, чтобы рассортировать всю эту информацию в своей голове. Она была настолько напугана, что ей трудно было ясно и логично думать.

— Но, — наконец произнесла она, — когда полиция заверяла — или, во всяком случае, предполагала, — что автор писем к Сабрине безобиден, они ведь, естественно, еще ничего не знали о наших письмах. Все выглядело так, словно Сабрина — единичный случай.

— Да. Но разве это что-то меняет?

— Не знаю, — сказала Клара. — Однако это придает случившемуся совершенно другие масштабы, ты так не считаешь? Сабрина Бальдини — не просто случайно выбранная жертва, так же как и мы с тобой. У нас всех один общий знаменатель: наша работа в управлении по делам детей и юношества. Значит, преступник или преступники каким-то образом тоже должны быть из этой сферы.

— Но Сабрина там никогда не работала, — сказала Агнета, — ее работа лишь шла в том же направлении, что и наша.

— Да, этого уже достаточно. Это ведь ясная взаимосвязь. С "Детским криком" мы, в конце концов, тоже имели дело. Я попытаюсь еще раз реконструировать события, что имели место в то время, — добавила Агнета, и это прозвучало так, словно она упала духом. — Это будет нелегко. Сабрина в "Детском крике". Я в отделе социальной службы. Ты в отделе помощи по воспитанию. Но…

— Всякое бывало, — произнесла Клара и прислушалась к звукам на улице. Довольная Мари все еще ворковала себе под нос. С этой минуты мать ни на минуту не оставит ее одну в саду. Чувство страха снова вернулось к женщине.

— Я тоже еще раз тщательно обо всем подумаю, — сказала Клара. — Может быть, мне придет в голову случай, связанный с кем-то, от кого бы я могла ожидать подобных писем… Но ты не считаешь, что теперь наступил момент, когда нам все же следует пойти в полицию?

— Дай мне немного поразмыслить об этом, — попросила ее бывшая коллега, и Клара предположила, что на самом деле она хочет еще раз обговорить все это с мужем. — Нам следует учесть, что мы все трое уже три недели как не получаем эти письма. Может быть, дело закончилось само собой…

— Может быть, — ответила Клара, но ее голос звучал не очень уверенно. Женщину знобило, несмотря на жаркий день. — Может быть, все и прошло, Агнета, но никто из нас не может в данный момент вернуться к нормальной жизни. Может быть, мы уже никогда и не сможем, если дело останется невыясненным. Я не уверена. И ты тоже, если ты честно себе в этом признаешься.

— Нет, — согласилась Агнета, — я тоже не уверена.

Они обе замолчали. Клара все это время напряженно прислушивалась к звукам на улице. Она сейчас занесет Мари в дом. Немедленно. А затем тщательно закроет дверь в сад.

— Я позвоню тебе завтра, — наконец произнесла Агнета, — а к тому времени нам, может быть, придет в голову, о какой истории может идти речь. Иначе мы пойдем в полицию, не зная, в чем дело… Я обещаю тебе, Клара, мы что-нибудь предпримем.

Они распрощались. Клара тут же вышла на улицу, занесла манеж в гостиную и посадила в него Мари, которая начала плакать, потому что ей хотелось остаться в саду. Но ее мать тщательно замкнула дверь на веранду, после чего проверила все остальные двери и окна в доме.

Она заперла дверь перед великолепным днем с его солнцем и теплом, перед жужжащими пчелами и танцующими мотыльками, перед запахом цветов и теплой травы.

Она закрыла дверь перед жизнью — но не закрыла свои глаза.

5

Комиссар Кронборг в очередной раз сидел в гостиной в том же кресле, что и в предыдущий вечер. Несмотря на жару, его одежда была в надлежащем порядке. Он с благодарностью принял стакан воды и уже почти опустошил его. Напротив него сидела очень бледная Карен.

— Похоже, что у этой супружеской пары, — произнес Кронборг, — Фреда и Греты Леновски, действительно не было ни одного родственника. Ни детей, ни братьев и сестер, ни племянниц и племянников, ни, очевидно, даже кузенов или кузин. Два совершенно одиноких человека, у которых были только они сами.

— Но они, казалось, и не желали никакого контакта, — сказала Карен. — Когда я представилась им как новая соседка, они были не то чтобы неприветливы, но и нельзя сказать что душевными. Мне не показалось, что они желали бы завести с нами более близкое знакомство. Скорее появилось такое впечатление, что мой визит был им в тягость.

— Мы еще раз побеседовали с их соседями с другой стороны дома, — продолжил полицейский. — Судя по всему, была одна уборщица, которая регулярно, дважды в неделю, приходила в их дом. Из записной книжки госпожи Леновски мы установили ее номер и связались с ней. Она сообщила, что в начале прошлой недели ей позвонил Фред Леновски и сказал, что они с женой уедут на три недели и ей не нужно приходить. Уборщица была очень удивлена — во-первых, потому, что она была у них лишь за три дня до этого, и никто не упоминал о длительной поездке; а во-вторых, потому, что обычно, если Леновски уезжали, то просили ее приходить чаще, чтобы забирать почту и заботиться о цветах. Она и спросила об этом в разговоре, но Фред Леновски чрезвычайно грубо заявил, что ей ни о чем не надо заботиться и чтобы она ни в коем случае не приходила. Что ее очень обидело. По ее словам, она решила, что больше ни при каких обстоятельствах даже пальцем не пошевелит для этой пары. В общем, она тоже больше не стала заботиться об этих двух стариках и о доме.

— Фред Линовски уже находился под давлением? — предположила Карен.

Кронборг кивнул.

— Видимо, под ощутимым. Он должен был позаботиться о том, чтобы уборщица ни в коем случае внезапно не появилась. К его шее, наверное, был приставлен нож. Он даже не попытался дать ей какой-нибудь скрытый намек.

— Или же ему так быстро ничего не пришло на ум… Не думаю, что в такой ситуации я могла бы ясно мыслить.

— Что меня интересует, — сказал комиссар, — так это откуда преступник знал о существовании уборщицы. Конечно же, это может и не иметь значения. Леновски были стары и жили в довольно большом доме, и, чтобы держать все в чистоте, прибегали к помощи других — это должно было казаться вполне вероятным и для человека, который не знаком с их обычаями. Да и они наверняка, будучи запуганными, видимо, тут же рассказали о существовании уборщицы, когда их спросили об этом. В конце концов, тряслись за свою жизнь и были в этом правы. Но могло случиться и так, что преступник был точно осведомлен о распорядке в доме Леновски. Что опять приводит нас к мысли, что дело касается их знакомого. Ведь ему, в конце концов, даже не нужно было прибегать к взлому. Похоже, его без всяких трудностей впустили в дом или у него был свой ключ.

Карен обратила внимание еще на одну деталь:

— Уборщице позвонили? Тогда при повторе должен был набраться ее номер, а не наш.

— Уборщице позвонили с мобильного Фреда Леновски. Так же, как и в пиццерию днем позже. Преступник, видимо, с самого начала прихватил себе мобильник. Если мы будем исходить из того, что это был один человек — этого мы с точностью не знаем, но, во всяком случае, была заказана одна пицца, — то он должен был все время охранять двух человек. А это приводит к стрессу, поэтому беспроводной аппарат, с которым он мог свободно передвигаться, был для него более удобным, чем единственный стационарный телефон в гостиной.

Карен вспомнилась картонная упаковка от пиццы, которую Пит ошарашенно держал в руках.

— Еще и пицца была заказана… — пробормотала она. — Вполне обычно, словно ничего не произошло.

— В пиццерии выявили курьера, который в тот день — во вторник в обед на прошлой неделе — привез пиццу к Леновски. Они не входили в число их постоянных клиентов и впервые сделали заказ. Молодой человек вспомнил, что ему открыла дверь старая женщина — судя по описанию, Грета Леновски. Однако сперва ему пришлось очень долго ждать, пока ему открыли: он многократно звонил и уже собирался уйти ни с чем. Курьер сказал, что старая женщина была похожа на призрак. Он подумал, что она больна. На ней был халат, волосы растрепаны, лицо бледное, как мел. Она лишь приоткрыла дверь, оставив небольшую щель и не проронив ни слова; ее рука дрожала, когда она взяла пиццу. Грета отдала ему точно отсчитанные деньги и тут же закрыла дверь.

— И это не показалось курьеру странным? — спросила Карен.

Кронборг пожал плечами.

— В какой-то степени — да; но он посчитал, что старые люди часто бывают странными, особенно если в дверь звонит кто-то незнакомый. Курьер спешил, ему нужно было ехать дальше — он просто больше не думал о Грете Леновски. Он говорит, что, возможно, что кто-то стоял сбоку от нее. Но через маленькую щель приоткрытой двери ему невозможно было что-либо увидеть.

Карен убрала волосы со лба и заметила, что вспотела.

— У них не было ни единого шанса, — тихо произнесла она. — В их собственном доме, у окруженных соседями Леновски не было шанса остаться в живых…

— И нам будет не так-то легко поймать их убийцу, — кивнул комиссар; он выглядел уставшим и разочарованным. — Старая супружеская пара, уже длительное время не работающая, без родственников и друзей, живущая на большом расстоянии от соседей и, кроме того, только четыре года назад поселившаяся в доме, который стал местом преступления, — все это как гладкая скала: не за что уцепиться.

— Скорее всего, у вас появится возможность выяснить что-то относительно профессии Фреда Леновски, — предположила Карен. — Такой успешный адвокат, как он, должно быть, знал много людей.

— Но это еще не значит, что он близко подпускал их к себе, — заметил Кронборг. — Мужчина может быть в высшей степени успешным в карьерном плане, и в то же время его никто не знает… Но вы, конечно, правы. Его профессиональная деятельность — это наша отправная точка в расследовании. — Комиссар поднялся и вытянулся во весь свой невероятный рост. — Надеюсь, что не стану больше так часто вас беспокоить. Знаете, я так часто прихожу сюда, потому что, видимо, все еще надеюсь, что вы вдруг вспомните что-нибудь очень важное. Вы — единственный человек, наряду с садовником, которому происходящее там показалось странным; к тому же вы на протяжении десяти дней активно наблюдали за домом. Вы наблюдали за домом в то время, когда убийца творил там свои бесчинства. В этом может крыться большой шанс для нас.

Карен тоже встала.

— Боюсь, что я вам уже все сказала. Тем не менее я, конечно же, постоянно ломаю себе над этим голову, и, может быть, мне и в самом деле еще что-нибудь вспомнится.

Но ей в это не верилось. Кто бы ни был убийцей Леновски, он вел себя очень умело. Никто не видел его в лицо. Он не оставил за собой никаких следов, кроме мертвых тел двух стариков.

Однако женщине уже давно не терпелось задать один вопрос, хотя пока она не решалась на это, потому что боялась услышать ответ. Кронборг, который, как всегда, очень пристально и упорно смотрел на нее, понял, что ее что-то беспокоит.

— Да? — спросил он.

Карен сглотнула.

— Я… хотела только узнать… Вы говорили, что преступник убил Грету Леновски, нанеся ей несколько ударов ножом. А как… в общем, как погиб Фред Леновски?

Комиссар немного помедлил.

— Так, как вы его застали, — сказал он наконец. — Его убийца облегчил себе процесс, а для Фреда Леновски сделал его очень тяжким. Он посадил его в туалете, связал, а голову привязал так, чтобы та была задрана. В рот ему он воткнул затычку и оставил так сидеть. Леновски умер от голода и жажды; ему явно пришлось бороться с удушьем из-за затычки, а привязанная голова, должно быть, через несколько часов причиняла ему невероятную боль. Леновски умер очень медленно и очень мучительно.

— Но… — Карен не могла смотреть на полицейского и уставилась на противоположную стену гостиной, вперив взор в небольшую гравюру с картины Ван Гога "Подсолнухи", которая там висела. То, что она услышала, было слишком ужасным, и в данный момент Карен ни с кем не могла поделиться охватившим ее ужасом, который можно было прочитать в ее глазах. — Но… почему… так… так ужасно жестоко?

— Ненависть, — сказал Кронборг. — За содеянным стоит ненависть, захватывающая дух. И все это приводит меня — причем теперь уже уверенно — к выводу: Леновски не стали случайными жертвами какого-то сумасшедшего. Кто-то был просто болен от пожиравшей его ненависти к Фреду Леновски, и теперь надо найти тот момент в жизни Фреда, когда эта ненависть зародилась, когда были созданы условия для ее зарождения, — а в этом Леновски должен был принимать участие, умышленно или неумышленно. Тогда мы сможем двинуться дальше.

— Я надеюсь, что вы найдете этот момент, — сказала Карен надтреснутым голосом.

— Я тоже на это надеюсь, — произнес Кронборг.

6

Когда Инга услышала шаги на лестнице, она застыла, затаилась, оставив свои непрерывные попытки ослабить стягивающие ее путы. Бельевая веревка стала уже намного податливее, но о том, чтобы сбросить ее, пока еще нечего было и думать. Однако, если Мариус заметит, что она находится на пути к освобождению, он в считаные секунды сведет на нет ее многочасовую работу. А кроме того, еще и придет в ярость. Инга боялась его. Она не хотела бы встретиться с его яростью.

Какое-то время Мариус возился на кухне. Громыхала посуда, звенели стаканы. Потом по дому пронесся аромат кофе, и Инга снова ощутила жгучую жажду. Она чувствовала и голод, но его переносить было не так тяжело. Жажда мучила ее намного сильнее…

Спустя четверть часа Мариус вошел в комнату с большим бокалом кофе в руке. Однако он пил из него сам, так что, очевидно, приготовил его не для Инги. Она беззвучно и усердно молилась, чтобы он только не посмотрел на связывающую ее веревку.

— Мариус, — сказала она, — я страшно хочу пить…

Муж подошел к ней и поднес ей к носу свой кофе, но женщина покачала головой. Она знала, что этот напиток забирает влагу из организма, и пить его сейчас показалось ей нецелеобразным.

— Можно мне стакан воды? — попросила она.

Мужчина задумался.

— Почему бы нет? — произнес он наконец. — Я ничего не имею против тебя, Инга. Действительно ничего. Я только не понимаю, почему ты связалась с этой дрянью.

Инга сделала еще одну попытку узнать, в чем дело.

— Я ничего о ней не знаю. В отличие от тебя. Ты что-то знаешь, но если ничего мне об этом не расскажешь, то я никогда не смогу понять, почему она… дрянь.

Мариус снова задумался, словно ища в ее словах что-то вроде логики.

— Ты права, — наконец кивнул он. — Ты, собственно, и не можешь этого знать.

— Именно. А я ведь так хочу это узнать! Может быть, ты совершенно прав в своей антипатии к Ребекке, и…

Муж грубо оборвал ее.

— Может быть! Может быть! Почему ты еще сомневаешься? Конечно же, я прав. Конечно!

Ей надо быть более осторожной, поняла Инга. Он совершенно не в себе. Любое неверное слово может вывести его из себя.

— Разумеется, ты прав, — произнесла она умиротворяющим тоном. — Извини, если тебе сейчас показалось, будто я сомневаюсь в твоих словах.

Мариус торопливыми глотками пил свой кофе, казалось, уже забыв, что обещал принести Инге стакан воды.

— У меня нет желания ссориться с тобой, — произнес он, когда его бокал опустел. — Мне хотелось бы, чтобы тебя вообще здесь не было. Ты не имеешь ничего общего со всем этим. Я спрашиваю себя, почему не мог подождать еще один день. Тогда ты сидела бы в самолете…

Инга размышляла, насколько она могла рискнуть подлизаться к мужу, сделать вид, будто она с ним заодно. Но нельзя подходить к этому грубо. Мариус, несомненно, был душевнобольным, но не дураком. Она подумала о том, с какой легкостью и блеском ему давалась учеба в университете. Ее внутренний голос предупреждал ее: "Нельзя недооценивать его".

— Может быть, этому суждено было случиться, — сказала Инга. — Может быть, мне суждено было находиться здесь.

Мариус с недоверием посмотрел на нее.

— Почему?

— Ну… я имею в виду… мы все еще женаты. Всего лишь несколько дней назад между нами все еще было в порядке. Я не могла себе представить, что такое произойдет — что я полечу одна обратно в Германию, а ты… будешь здесь заниматься Ребеккой, о чем я не имею ни малейшего понятия. Мы ведь всегда всем делились. Почему нельзя и этим?

— Что конкретно ты имеешь в виду? — Мариус все еще оставался недоверчивым. Инга знала, что ей надо быть очень осторожной и взвешивать каждое слово.

— Я имею в виду то, что связывает тебя с Ребеккой. То, в чем ты ее упрекаешь. Разве ты не можешь представить себе, насколько это меня обижает — то, что я вообще ничего об этом не знаю? Это, кажется, играет такую большую роль в твоей жизни, но ты не хочешь, чтобы я об этом узнала… Я не понимаю, почему. Я не понимаю, почему ты отдалил меня от тех вещей, которые явно имеют особую важность для тебя!

Выпалив все это, Инга снова затаилась. Она знала, что была убедительной, поскольку на самом деле чувствовала то, что говорила.

Но Мариус все еще не желал отказываться от своей массированной обороны.

— Это только мое дело. Ты ведь раньше тоже не интересовалась моей жизнью!

— Но это же неправда! Ты просто не говорил мне, что в твоей жизни были эпизоды, которые явились очень… болезненными или обидными для тебя и которые до сих пор тебя преследуют. Когда я спрашивала тебя о твоем прошлом, о семье, о старых друзьях, ты всегда уклонялся от ответа. Ты всегда был тем веселым Мариусом, который легко смотрит на жизнь, который решает все проблемы и попутно справляется с учебой в университете и находит кучу времени для веселых забав. Как я могла догадаться, что в твоей жизни были… невзгоды?

"Ты прекрасно это чувствовала. Ты знала, что с ним что-то не в порядке. Но ты затратила массу энергии, чтобы тут же отстраниться от всего, что могло заставить тебя задуматься".

Глаза Мариуса на мгновенье показались его жене такими же, как раньше, — ясными и добрыми; из них исчезла болезненность. Но Инга знала, что ей незачем себя обманывать. Муж мог с минуты на минуту опять стать ее врагом. Он был опасен, и об этом ей ни в коем случае нельзя забывать.

— Ты права, — мягко произнес Мариус, — я не хотел говорить об этом. Я чувствую себя лучше, если не думаю об этом. Зачем мне портить себе жизнь? Передо мной — хорошая жизнь, понимаешь? Я сдам экзамены на "отлично" и стану первоклассным адвокатом. Для меня будут открыты самые известные юридические конторы. Зачем мне заниматься делами, которые давным-давно миновали?

Он выглядел таким нормальным и смотрел на Ингу так вопрошающе и открыто, что сейчас ей особенно четко представилась вся абсурдность ситуации: то, что она сидит здесь перед ним со связанными руками и ногами, что где-то наверху в доме Ребекка тоже лежит или сидит связанная, и можно только молиться, чтобы она вообще была еще жива.

"Он опасен. Ни на секунду не забывай об этом!"

— Самое ужасное то, — сказала Инга, — что мы никогда не сможем избавиться от своего прошлого. Мы можем снова и снова, на разных этапах, отстраняться от него, но оно все равно всплывает, возвращается к нам и делает нашу жизнь тяжелой. По-настоящему, навсегда нам никогда от него не избавиться. Но лучше, если…

Она посмотрела на мужа, стараясь определить, смогут ли ее последущие слова снова отдалить его от нее. Мариус выглядел спокойным.

— Но лучше, если мы когда-нибудь признаем его, — продолжила Инга, — посмотрим ему в лицо, попытаемся посмотреть на него с разных сторон — и с этого момента жить с ним. Только тогда мы сможем его переосмыслить.

Ее муж начал покусывать нижнюю губу.

— Переосмыслить… — повторил он. — Ты думаешь, что все можно переосмыслить? Все?

Инга почувствовала легкую вибрацию в его голосе. Надо быть начеку.

— Некоторые вещи переосмыслить очень тяжело, — произнесла она.

По лицу Мариуса скользнула тень. Его взгляд уже не был таким открытым. Он снова собирался уйти в тот мир, где его мучили демоны, где они властвовали над его страшными воспоминаниями.

— Тяжело, — сказал он, — тяжело! Да что ты знаешь об этом? Тебе ведь никогда не было трудно в твоей жизни! У тебя всегда все было в порядке! Жизнь в сельской местности! Домик с тростниковой крышей! Заботливая мать, ласковый отец, множество прелестных братьев и сестер… У вас же все протекало как у семьи — как у Уолтонов! С чего тебе понять, как выглядит жизнь в некоторых других семьях?

Инга вопросительно посмотрела на мужа, надеясь, что сможет удержать его, чтобы он снова полностью не ускользнул от нее.

— Может быть, у меня было все намного проще, чем у тебя, — согласилась она. — Может быть, мне будет трудно по-настоящему понять твою жизнь и твою судьбу. Но дай же мне один шанс! Расскажи мне о себе. Ведь может получиться и так, что я пойму тебя лучше, чем ты думаешь. Я могу тебе помочь. И, возможно, тогда ты и сам все увидишь намного яснее — если наконец заговоришь об этом, а не продолжишь замыкать все в себе!

Мариус все сильнее покусывал нижнюю губу. Слова жены всколыхнули его, взбудоражили. "Если он сейчас заговорит, — подумала она, — то я выиграла пядь земли. Если он доверится мне, я смогу оказать на него влияние".

Только бы для Ребекки не оказалось все слишком поздно! Мариуса нельзя было сейчас спрашивать о ней — это разрушило бы все, особенно в такой щекотливый момент, думала Инга, сотрясаемая внутренней дрожью.

"Что же ты сделал с Ребеккой?"

— Я не знаю, — произнес наконец Мариус. Теперь он выглядел как ребенок, нерешительный и немного смущенный. — Я не знаю, есть ли в этом смысл. Сможешь ли ты это понять?

— Дай мне шанс, — снова попросила его жена.

Он начал ходить туда-сюда. Его движения были агрессивными, на грани неконтролируемых.

— Может быть, ты тогда не захочешь больше иметь со мной ничего общего! Как только ты узнаешь, откуда я! — воскликнул он.

Инге удалось придать своему взгляду смесь возмущения и обиды.

— Как же плохо ты обо мне думаешь! Разве я сужу о людях по их происхождению? Если ты так считаешь, то ты очень плохо меня знаешь!

Сейчас муж был у нее на крючке. Он взглянул на нее с покаянием.

— Прости. Я не хотел тебя обидеть. Ты никогда не сделала мне ничего плохого.

— Я тебя любила, — сказала Инга.

— А теперь ты меня больше не любишь? — спросил Мариус.

Она помедлила.

— Ты исключил меня из своей жизни. Может быть, если я снова пойму тебя…

— Да, — сказал наконец Мариус.

Она достучалась до него своими словами. Убедила его. Да, он был недостаточно откровенен с ней. Да, основой любых взаимоотношений должна быть искренность. Инга видела по его мимике, как в его голове пробегают все эти мысли. У нее получилось высечь первую искорку надежды. Надежды, что она сможет выбраться живой из этого ужаса.

— Хорошо. Я все тебе расскажу, — произнес Мариус с видом торжественной серьезности.

Он пододвинул себе стул и сел напротив Инги. Того, что она все еще была связана, что он еще не установил равного положения между собой и ею, Мариус, казалось, не замечал, а сама Инга не решалась говорить об этом. Если муж только заподозрит, что она хочет его обмануть, все потеряно.

— Итак, с чего мне начать? — Мариус провел рукой по лицу. Он выглядел уставшим и намного старше своего возраста; от него исходил страшный запах немытого тела. — Я начну со своей семьи, — объявил он наконец. — Ты должна знать, Инга, откуда я родом. Мой отец — самое отвратительное чудовище, какое ты себе только можешь представить. Он пьянствует и дрыхнет, а если между делом найдет работу, то в кратчайшее время снова ее потеряет, потому что по большей части настолько пьян, что попросту не в состоянии покинуть свою кровать. Я жил в самой отвратительной части Мюнхена. Высотки. Социальное жилье. Моя мать — дрянь. Она пьет почти так же много, как и мой старик, а когда они оба как следует наберутся, то начинают колотить друг друга. Они настолько сломлены, что ты едва ли можешь представить себе двух таких людей. Когда мне было пять лет, отец сломал мне руку. Не нечаянно, нет. Он был зол, потому что не мог найти в доме денег, чтобы купить водки, и заподозрил меня в том, что я прибрал себе семейную кассу. А семейная касса представляла собой пустую стеклянную банку из-под соленых огурцов, в которой иногда лежало немного денег — социальная помощь, которую не пропили сразу. Эта банка стояла на самом верху, на полке, до которой я вообще не мог добраться, даже если б встал на нашу лестницу, пригодную только для свалки. Но это моего отца не интересовало. Он схватил меня, положил мою левую руку на спинку стула и сломал мне кость. Просто так, словно ломал спичку. Он считал, что этот урок не позволит мне больше брать деньги, которые мне не принадлежат.

Мариус сделал паузу. Он говорил очень спокойно и почти не шевелился.

Инга сглотнула. Ощущение у нее во рту было такое, словно он был наполнен стекловатой.

— Боже мой… — тихо произнесла она.

— Да, так оно и было, — сказал ее муж, после чего встал и снова сделал несколько шагов туда и обратно. Затем остановился прямо перед Ингой. — А теперь ты наверняка думаешь: как это ужасно! Как асоциально! Насколько же Мариус должен ненавидеть своих родителей!

Женщина услышала опасные нотки в его голосе и осторожно отреагировала:

— Я думаю, что они, несмотря ни на что, твои родители.

Мариус кивнул.

— Вот именно. Совершенно точно. Но, знаешь, они могли быть и совсем другими. Они были абсолютно солидарны со мной. Однажды другие мальчишки отняли у меня мяч. Мне тогда было пять лет, и я пришел заплаканный домой. Мой отец лежал в кровати со страшными головными болями, но когда я рассказал ему всю историю, он встал, оделся, пошел со мной к родителям всех этих мальчишек и устроил настоящий театр. А когда мы нашли того мальчишку, у которого был мой мяч, ему пришлось вернуть мне его. Мы вместе отправились домой, мой отец и я, и у меня был мяч в руках, и я думал, что лопну от гордости. И решил, что со мной, собственно, ничего и не может случиться, потому что мой отец меня защитит. Это было такое приятное чувство!

Мариус улыбнулся и снова сел. Инга, затаившая дыхание, беззвучно выдохнула.

— Это было по-настоящему приятное чувство, — повторил он и снова улыбнулся. — И такие приятные чувства бывали часто. И неприятные — тоже часто. Самое ужасное заключалось в том, что ничего нельзя было предугадать. Все оказалось пущено на самотек. Но в центре этого самотека, среди этих приятных и неприятных чувств, я имел свое место. И это место было мне знакомо. Оно принадлежало мне. Я был частью семьи, был между этими двумя чокнутыми алкоголиками. Иногда я чувствовал себя ответственным за них. Иногда испытывал страх перед ними. Иногда любил их. — Он посмотрел на Ингу. — Ты можешь себе это представить?

— Да, — кивнула та. — Да, я думаю, что могу себе это представить.

Мариус глубоко вздохнул.

— А потом всему пришел конец, — сказал он.

7

Он сидел в комнате у Ребекки, связанной и молчавшей, как мышь, и думал, когда же эта незнакомая женщина впервые появилась в его жизни. Совершенно точно, еще до того, как отец сломал ему руку. Значит, ему было меньше пяти лет. Может быть, четыре или только три?.. Нет, скорее всего, четыре. Он довольно хорошо помнил ее; в трехлетнем возрасте в его в памяти, наверное, не могли бы остаться такие четкие картины.

Однажды она сидела в гостиной и беседовала с его родителями. К ним так редко приходили гости — собственно, почти никогда. Только иногда заходила соседка, о которой мама говорила, что она положила на папу глаз, и тогда Мариус пытался понять, что она имела в виду, заявляя, что папа был весь взволнован. Но эту женщину мальчик еще никогда не видел в доме. Она была маленькой и худой, и на ней был красивый свитер. Из красной шерсти, казавшийся очень пушистым. Ему так хотелось прикоснуться к свитеру, чтобы почувствовать, такой ли тот мягкий, каким казался, но он не решался.

Мариус не понимал, о чем говорили взрослые. Точнее сказать, его отец вообще не говорил — лишь вылупливал в окно свои водянистые глаза. Мама же говорила без точек и запятых, лихорадочным, визгливым тоном. Мариус не любил, когда ее голос так звучал. После этого она почти всегда начинала кричать и часто бросала тогда какие-нибудь предметы в папу. Однажды она швырнула в оконное стекло пепельницу.

А у этой незнакомой женщины была приятная манера говорить. Тихая и успокаивающая. Она наверняка не расстраивалась постоянно, как мама. Мариус вспомнил, как однажды подумал, каково быть ребенком женщины, говорившей таким голосом. Это представлялось ему довольно приятным.

Когда женщина ушла, мама начала кричать и курить одну сигарету за другой. Она обругала папу, потому что тот не желал разделять ее гнев. А папа, может быть, даже и не понял, что приходила какая-то незнакомая женщина. Он даже ни разу не посмотрел на нее и не сказал ей ни слова. Это было несправедливо со стороны мамы — так нападать на него, если он даже не знал, в чем дело.

С тех пор эта незнакомая женщина приходила довольно часто. Ее звали госпожа Виганд, и она действительно была очень милой. Она и с Мариусом часто беседовала и посмотрела его коллекцию засушенных листьев, а его карточки футболистов произвели на нее большое впечатление. Она, собственно, нравилась ему, но все-таки ему было бы больше по душе, если б она не приходила вовсе, потому что у мамы после ее посещений всегда было страшно плохое настроение. И затем она вымещала его на папе. А позже мальчику стало ясно, что их семейная жизнь протекала лучше, когда госпожи Виганд еще не было.

Это был тот момент, когда его отношение к ней перевернулось. Теперь он полностью был согласен со своей матерью. Она часто говорила о Виганд: "Пусть эта старая кошелка катится к черту!"

И именно так считал теперь и он сам.

Он начал ее ненавидеть. По ночам, лежа в постели, воображал себе, что́ с ней можно было бы сделать. Чтобы наказать ее и обезвредить. Он видел по телевизору великолепные вещи. Одна ему особенно понравилась: коренные жители на одном острове в южном море казнили одного злого пирата, который перед этим сжег их село. Для этого они согнули, насколько было возможно, стволы двух пальм, что росли на небольшом расстоянии друг от друга, и связали их веревками. Затем на некоторой высоте привязали пирата: одну его руку и ногу — к одной пальме, а другую руку и ногу — к другой. После чего саблей разрубили веревки, которыми привязали пальмы друг к другу, и деревья тут же вернулись в свою прежнюю позицию. Пирата разорвало.

Это доставляло ему удовольствие — представлять себе госпожу Виганд между двумя такими пальмами. Мариус стал по-настоящему радоваться вечерами в предвкушении момента, когда он отправится в постель и сможет безмятежно предаться своим фантазиям.

Однажды он спросил маму, кем была госпожа Виганд и почему она все время приходит в гости.

— Сотрудница социальной службы! — Мать произнесла это с величайшим презрением. — Ты знаешь, что это означает?

Мальчик не знал.

— Это люди, которые вмешиваются в дела других. Это их профессия. Они контролируют других и суют свой нос в их дела. Госпожа Виганд считает, что мы без нее не справимся. Что ей нужно приглядывать за нами. Она думает, что твоя мама и твой папа не в состоянии сами разобраться в своей жизни и воспитать тебя! Как ты смотришь на это?

Мариус посчитал это возмутительным.

А ведь когда папа сломал ему руку, этой старухи, конечно, не было! Один раз она действительно была нужна мальчику. Он кричал как резаный, он на всю свою жизнь запомнил эту адскую боль. Маме пришлось пойти с ним в больницу. Ее лицо было белым как снег, и она втолковывала ему, чтобы он сказал, будто неудачно упал во время игры в футбол.

— Если ты так не скажешь, то придет госпожа Виганд и заберет тебя у нас. Она тогда подумает, что у нее есть доказательство тому, что мы не можем тебя воспитать. Но ты ведь знаешь, что папа тебя любит, не так ли? Ты просто так сильно рассердил его, потому что забрал деньги!

Мариус плакал и дрожал, ему было плохо от боли, слишком плохо, чтобы произнести хоть слово, иначе он еще раз заверил бы маму, что не брал эти деньги.

— Как только она тебя получит, — сказала мама, — то уже никогда не вернет тебя нам. Ты знаешь, что с тобой произойдет? Ты попадешь в детдом. Где очень много других детей и очень строгие воспитатели. Там нельзя сказать ни слова, а ночью там детей привязывают к кровати, чтобы не сбежали. Там дают мало еды, а порой целыми днями вообще нечего есть, а если что-нибудь натворишь, то запирают тебя в темный подвал, который кишит крысами. Некоторых детей даже забывают в подвале. И находят до костей обглоданными крысами!

Мариуса вырвало, а врачу он сказал, что неудачно упал во время игры в футбол. То же самое он сказал и госпоже Виганд, которая снова и снова пыталась расспросить его о несчастном случае. Она не поверила истории с футболом, он это заметил. Но чем больше госпожа Виганд спрашивала, тем более последовательно ребенок настаивал на своей версии. Он ведь теперь знал, чего она добивалась. Забрать его в этот детдом. К счастью, мать вовремя предупредила его.

Не было ни одного человека, с которым он был таким осторожным, как с госпожой Виганд. От него она ничего не узнает о том, что происходит в их маленькой семье. А что, собственно, там происходит? Если не считать сломанную руку, то с ним ничего по-настоящему плохого и не случалось. Иногда он голодал, потому что его родители были слишком пьяны, чтобы пойти за покупками или что-то сварить, но ему как-то всегда удавалось что-нибудь выпросить у других детей — кусок шоколада или несколько таблеток для приготовления шипучих напитков… А если у мамы было хорошее настроение, тогда и вовсе не было причины жаловаться: она жарила ему рыбные палочки, а к ним делала целую гору картофельного пюре, хорошо взбитого, как он любил. У Мариуса и сегодня еще текли слюнки, когда он думал о мамином картофельном пюре. И позже ему нигде больше не доводилось есть такую вкуснятину.

— Ты понимаешь? — спросил Мариус Ребекку. — Все было в порядке. Все было в порядке!

Он пнул ногой ножку кровати. Он бы с удовольствием что-нибудь разбил, но знал, что ему следует сдерживаться. Ему нельзя взрываться. Ему нужно оставаться сосредоточенным.

Потом он посмотрел на Ребекку. Она сидела в углу в кресле, тихо и неподвижно, но Мариус и связал ее таким образом, чтобы она не могла пошевелиться. Он заткнул ей рот скомканным носовым платком, а затем залепил ей всю нижнюю половину лица липкой посылочной лентой. Судя по тому, как Ребекка громко и с усилием втягивала через нос воздух, можно было догадаться, что ей тяжело дышать. Ее темные глаза были широко раскрыты, и Мариус видел в них ужас. Она испытывала смертельный ужас.

Вот и хорошо.

А самым лучшим было то, что ей приходилось слушать его. Впервые за долгие-долгие годы кто-то должен был его слушать. На этот раз она не могла стряхнуть его, как надоедливое насекомое, не могла просто проигнорировать его или сделать вид, что он говорит лишь чепуху. Ей пришлось принять его всерьез, хотела она того или нет. В ее ситуации любая попытка стать хозяйкой положения была с самого начала обречена на провал. Сейчас Мариус принимал решения и надеялся, что она это поняла.

— Мои родители любили меня, — сказал он.

Ему было приятно произносить эту фразу — она немного гасила сидевшую в нем боль. При этом он бросил быстрый взгляд на Ребекку: ему хотелось знать, вызвали ли в ней эти слова хоть малейшее сомнение в их правдивости. Если б это было так, он двинул бы ей в лицо кулаком. Даже не моргнув.

Но он не смог увидеть в ее лице сомнение. Только страх. Ничего, кроме обнаженного страха. В Мариусе стало зарождаться страшное подозрение, что она, возможно, все-таки не так внимательно слушала его. Что она была так озабочена своим страхом, что его слова проносились мимо ее сознания. Похоже, так оно и было. Ребекка смотрела на своего мучителя с паникой в глазах.

Может быть, это было и не настолько хорошо, что ей приходилось так бороться за свое дыхание? Это наверняка отрицательно сказывалось на ее концентрации. Ему нужно сосредоточиться на том, что было его главным делом, — на том, чтобы заставить ее слушать. Ему нужно быть осторожным, чтобы не наказать самого себя. Ему нужно действовать с умом. Она нужна ему в ясном сознании.

— Я вытащу кляп у тебя изо рта, — сказал Мариус, — но если ты издашь хоть один звук или закричишь, я тут же воткну его обратно. Это ясно?

Ребекка кивнула.

Мариус грубо сорвал липкую ленту с ее лица. Она не пикнула, но от боли у нее из глаз брызнули слезы. Затем он вытянул носовой платок у нее изо рта, и она тут же стала хватать ртом воздух, закашляла и запыхтела. Ребекка вела себя так, словно была на грани того, чтобы задохнуться. Но если она рассчитывала на то, что вызовет в нем сочувствие, то она ошибалась. Он мог быть холодным, как собачий нос. Именно таким.

— Так, — произнес Мариус, положил носовой платок на туалетный столик и бросил использованную липкую ленту в мусорное ведро. — Теперь ты знаешь, какое это ощущение, не так ли? Если не будешь слушаться, в следующий раз я сделаю тебе еще больнее. Поняла?

Ребекка снова кивнула. Он готов был поспорить, что ей хотелось попросить воды. Пробыв почти восемь часов с кляпом во рту, она должна была быть на грани сумасшедствия от жажды. Но Ребекка не решалась просить. Не решалась, потому что он запретил ей издавать хотя бы звук.

Конечно же, ее организм не должен быть обезвожен — тогда ее концентрация снова полетит к черту. Он принесет ей воды. Но не сейчас. Пусть она еще немного подергается.

— Я спрашиваю себя, как человек может стать таким, как ты. Я имею в виду, мы все формируемся соответственно получаемым нами задаткам. Генетическим задаткам, а еще тем, которые нам, так сказать, навязывают в процессе воспитания. И меня всегда интересовал вопрос, что у таких людей, как ты, пошло неправильно. Откуда у такого человека берется самонадеянность верить в то, что он призван к тому, чтобы постоянно вмешиваться в жизнь других людей? Судить об их образе жизни? И вмешиваться, если посчитает, что в этом образе жизни что-то не в порядке? А также самовластно не вмешиваться, даже если там на самом деле все совсем не в порядке?

Ребекка не ответила. Мариус вспомнил, что угрожал снова заткнуть ей рот, если она его только откроет.

— Ты можешь говорить, — произнес он, — но только не кричать или делать что-то в этом роде. Но оставайся в теме, ясно? Не пытайся отвлечь меня или втянуть во что-нибудь, о чем я вообще не желаю говорить.

Женщина кивнула.

— Я… — ее голос заметно изменился — возможно, потому, что ее рот был совсем сухим. — Я не знаю точно, о чем вы говорите.

Мариус улыбнулся. Этого он ожидал. Люди данной породы особенно преуспевают в том, чтобы прикинуться дураками. Они никогда не имеют понятия о чем-то и стараются тем самым выставить себя невиновными. Тот, кто не имеет понятия о чем-либо, не должен быть в ответе за это. К сожалению, этот номер удается им очень часто.

— О’кей, — произнес Мариус, — о’кей. Я немного подскажу тебе, хорошо? Телефон доверия. Тебе это о чем-то говорит?

Он сменил тему. Сменил намеченный им ход. Он хотел начать с ее юности, хотел в долгих разговорах — допросах! — проанализировать, что в ее детстве могло сделать ее таким закостенелым человеком, которым она была сегодня.

Мариус провел рукой по лбу. До телефона доверия очередь еще не дошла. Но его подгоняло. Его почти разрывало.

Хорошо. Тогда он займется ее детством позже, размышлял Мариус. Ее, без сомнения, дрянным детством!

Взгляд ее глаз был бдительным. Она не хотела допустить ошибки.

— Да. Конечно, мне это о чем-то говорит. Но я все еще не пойму, куда вы клоните.

Мариус снова улыбнулся. Может быть, она и в самом деле не понимает? Такие люди, как она, так же хорошо справлялись с выбрасыванием неудобных фактов из головы. Неприятные события и происшествия в своей жизни они просто оттесняют подальше, так далеко, что и сами позже уже не могут их обнаружить. А потом внушают себе, что эти вещи никогда не происходили.

— Ага. Ты не знаешь, куда я клоню, — усмехнулся Мариус. — Тогда я тебе сейчас кое-что покажу.

Он всегда хранил эту записку у себя. Вот уже тринадцать лет он носил ее с собой. Глубоко спрятанной в его портмоне, задвинутой за водительские права. Инга ни разу не обнаружила ее. Но она никогда и не рылась в его вещах. Это, несомненно, относилось к ее хорошим чертам. Не копаться в том, что ее не касалось. Обратная же сторона медали состояла в том, что она не проявляла интерес. Во всяком случае, к нему. К тому бремени, что он носил в себе…

Какой-то тихий, но внятный голос появился в голове Мариуса, заявив, что он несправедлив. Инга спрашивала о его жизни. Снова и снова. Было даже такое — однажды утром, в день их свадьбы, перед тем, как они отправились расписываться. Инга в белом летнем платье, с соломенной шляпой на русых волосах, с букетом светло-розовых роз в руках, повязанных белой лентой. Инга, со слезами на глазах…

"Я боюсь. Я ничего не знаю о тебе. Примерно через час я стану твоей женой — притом что понятия не имею ни о тебе, ни о твоей жизни. Я этого не понимаю. Я не понимаю твоего молчания!"

"Она спрашивала. Но ты не мог ответить. Потому что не можешь говорить об этом. Потому что это причиняет слишком большую боль!"

Мариус отогнал эту мысль, отогнал стоявшие перед глазами картины. Сейчас не время — это отвлекало его, вселяло неуверенность, заставляло нервничать. Сейчас он будет говорить. Он и Инге все расскажет. Но в своем темпе. В своем ритме.

Мариус достал записку. За все эти годы чернила на ней поблекли, стали совсем светлыми, едва разборчивыми. Но тем не менее, если немного напрячься, можно было разобрать числа. Корявый детский почерк. Бумага в клеточку, вырванная из школьной тетради.

— Ну! — Он поднес записку к носу своей пленницы. — Тебе это о чем-нибудь говорит?

Ребекка прищурила глаза, пытаясь разобрать выцветшие цифры. По ее лицу скользнуло глубокое удивление. Мариус с удовлетворением смотрел на это.

— Это наш номер. В прошлом. Номер нашего телефона доверия! — Женщина изумленно уставилась на него.

Поначалу Мариус стоял, наклонившись к ней, а теперь выпрямился.

— Да, — сказал он, — номер твоего телефона доверия! — Последнее слово он выговорил полным цинизма и горечи голосом. — А может быть, ты еще и помнишь того маленького мальчика, который звонил туда и умолял о помощи? И который не получил там помощи? Ты слышишь? Который не получил этой помощи от тебя, ты, проклятая дрянь!

Последнюю фразу он прокричал.

И тут же заметил, как в глазах Ребекки промелькнула догадка. И ужас.

8

Голос Агнеты звучал иначе, чем обычно. Более лихорадочно и нервно. Едва она поприветствовала Клару, как та поняла: что-то произошло.

— Ты читала эту статью в газете? — тут же спросила Агнета без какого-либо вступления. — Эту, о пожилой супружеской паре, которую зверски убили в их собственном доме?

Клара читала об этом, но лишь вскользь. В отличие от многих других людей, она не очень любила подобные истории и не испытывала ни малейшей тяги к сенсациям. Подобные вещи вызывали у нее лишь ужас. Она даже криминальные фильмы по телевизору не смотрела, настолько тяжело ей было переносить насилие и преступления.

Ей внезапно стало плохо. Сообщение о супружеской паре было сегодня утром на первой полосе газеты с жирным красным заголовком: "Жестокое убийство беспомощной супружеской пары пенсионеров!" Клара не хотела знать подробности, но ее взгляд ухватил пару кусочков текста. Судя по всему, речь шла об особо отвратительном и жестоком преступлении, которое вызывало у каждого, кто с ним соприкоснулся, ужас и потрясение. Если Агнета звонила по такому поводу, это не могло означать ничего хорошего.

— Не говори, что они получали такие же письма, как и мы, — произнесла Клара, заметив, что у нее при этом дрожит голос. Может быть, ей все-таки следовало повнимательнее прочитать ту статью?

— Нет. То есть я не знаю, но я бы этого не исключила, — сказала Агнета. — Мне только что позвонила Сабрина Бальдини.

— И?..

— Она знает этих людей. Не близко, но… Тебе о чем-нибудь говорит их фамилия? Леновски?

В голове Клары зазвонили колокола. Леновски.

"Я не хочу ничего знать. Прошло столько времени. Я никогда больше не желаю иметь с этим дела!"

— Я знаю эту фамилию, — сказала она, и ее дыхание стало тяжелым.

— Ну, так слушай, — продолжила ее бывшая коллега. — Сабрина очень быстро сообразила, о ком речь. Фамилию она сразу же узнала, а после того, как последние два часа наводила справки, она абсолютно уверена: эта супружеская пара, Грета и Фред Леновски, получили восемнадцать лет назад приемного ребенка. От учреждения по вопросам детей и подростков. Так сказать, от нас.

"О, пожалуйста, нет!"

— Приемного ребенка, — повторила Клара, чтобы что-то сказать.

— Они подавали ходатайство, — продолжала Агнета. — Очень состоятельные люди; Фред — известный адвокат, вращавшийся в кругах деятелей политики и экономики. Они не могли иметь собственных детей, а усыновлять ребенка по каким-то причинам боялись. Так вот, ты же знаешь, как нам всегда позарез требовалось найти приемные семьи. И эти люди показались нам подходящими.

— А приемный… ребенок в газете упоминается? — спросила Клара. — Я имею в виду, есть ли какая-то связь между тем ребенком и… убийством?

Краем глаза она покосилась на плетеную корзину в углу, в которую складывала прочитанные газеты, прежде чем отнести их в контейнер для макулатуры. Сегодняшняя газета лежала на самом верху. Надо будет ее достать. Клара ужасно боялась того, что прочитает в ней.

— Ребенку сейчас должно быть больше двадцати, и вероятно, у него нет контакта с приемными родителями, — объяснила Агнета. — Во всяком случае, в газете сказано, что у Леновски нет детей и что полиция безуспешно ищет хоть каких-нибудь родственников. Приемный ребенок не упоминается — да и с какой стати, ведь о его существовании нет сведений ни в семейной книге, ни в других документах. Сабрина собирается сейчас проинформировать полицию.

— Конечно. Ей нужно это сделать. Сабрина считает, что…

— Что?

— Что они были… ребенок… я имею в виду, этот теперь уже молодой человек или девушка…

— Мужчина, — сказала Агнета, — мы тогда пытались устроить маленького мальчика. Ты имеешь в виду, связан ли он как-то с этим преступлением?

— Но почему он должен был это сделать? — спросила Клара.

Она не могла больше выкручиваться.

— Сабрина помнит, что из-за этого ребенка были проблемы. Дело в том, что он обратился в учреждение по делам детей и подростков, прожив где-то года четыре у Леновски. Он просил помощи. Говорил, что с ним жестоко обращались, и хотел во что бы то ни стало уйти от приемных родителей.

В голове Клары что-то взорвалось. Этот случай так ясно предстал перед ней, словно не прошло и дня с того момента, когда в учреждении обсуждали вопрос о том мальчике.

— Мариус, — произнесла она. — Его звали Мариус.

— Ты была тогда… — осторожно начала Агнета.

— Я была ответственной. Но я…

— Тебе дали указания сверху не беспокоиться об этом деле. Что его решат на уровне руководителей социального отдела.

— Верно. Я… у меня были связаны руки… — У Клары закружилась голова. Она почувствовала, что ее дыхание стало совсем частым.

— Сабрина работала тогда в "Детском крике". Она обслуживала телефон доверия. Маленький Мариус обращался и туда. Правда, только через год. Ему было тогда одиннадцать.

Клара не ответила. Она придвинула к себе стул и села. Ее ноги были слишком слабы, чтобы удержать ее.

— Сабрина тоже обратилась в учреждение по делам детей и подростков, — продолжала ее бывшая коллега. — Но там ей объяснили, что это дело было проверено и выяснилось, что обвинения ребенка против его приемных родителей не подтвердились. Сабрина успокоилась. Я хочу сказать, все мы знаем, что такое бывает, когда дети утверждают, что с ними жестоко обращаются, но на самом деле ничего такого нет.

— Но я не проверяла…

— Тебе не показалось это странным? Что окружение бургомистра вдруг стало заниматься вопросом, который входил в твою компетенцию?

Клара попыталась сделать глубокий вдох. Ее сердце колотилось с бешеной скоростью.

Она увидела перед собой саму себя — Клару, жившую в то время. Очень юную и очень активную. Ей тогда сразу же стало ясно, что что-то не в порядке. Она знала Фреда Леновски, и он ей не нравился. Она никогда не отдала бы ему ребенка. Но и это было решено на другом уровне.

— Я не определяла Мариуса в семью Леновски, — сказала она, — я получила указание сверху сделать это. Леновски и бургомистр были близкими друзьями. Через него Фред и ходатайствовал о ребенке. Что же мне было делать?

— Ты могла бы… — Агнета запнулась. Слишком легко было так много лет спустя судить о тогда еще очень молодой Кларе.

— Я боялась, — тихо произнесла ее собеседница, — я не хотела неприятностей. Я потом… придумала себе отговорку. Я подумала, что бургомистр, наверное, всегда вхож в дом Леновски. И он наверняка сам убедился, есть ли что-то правдоподобное в высказываниях мальчика. Разве кто-нибудь оставит в беде ребенка, с которым жестоко обращаются?

Агнета немного помолчала.

— Мы, — произнесла она наконец, — мы, вероятно, оставили маленького Мариуса в беде.

— Но откуда ты можешь это знать? Агнета, мы ведь этого не знаем!

— Позже Мариус еще раз звонил Сабрине. Он был в полном отчаянии, умолял ее помочь ему. Сабрина говорит, что у нее не складывалось такого впечатления, будто ребенок фантазировал или хотел поважничать. Она снова пошла в управление по делам детей и еще раз поподробнее поинтересовалась, что происходит. Но узнала только то, что дело тщательно проверили и нет ни малейшего намека на то, что подтвердило бы заверения мальчика.

— А если это была правда?

— А если это была неправда?

Обе женщины замолчали. Клара спрашивала себя, кто из них так громко дышит, она или ее приятельница? Наконец она поняла, что это было ее собственное дыхание.

— Мы с Сабриной считаем странным, что Мариус не объявляется в полиции, — сказала наконец Агнета. — Я имею в виду, что во всех газетах сообщается о преступлении. Полиция просит о содействии и ищет родственников или знакомых. Разве не было бы нормальным, чтобы приемный сын, который с шести до восемнадцати лет прожил у супружеской пары, объявился бы в полиции?

— Сейчас июль, — заметила Клара, — Мариус мог уехать. Большинство людей в это время в отъезде. Он может быть и за границей, и не иметь ни малейшего понятия об этой истории.

— Возможно, — ответила ее собеседница, но в ее голосе не прозвучало уверенности.

Клара глубоко вдохнула.

— Что ты, собственно, хочешь мне сказать, Агнета?

— Неужели ты не понимаешь? — спросила та.

— Я… — начала Клара, но приятельница перебила ее:

— У нас на руках история из давних времен. Довольно сомнительная история, с этим ты должна согласиться. Ребенка определяют в приемную семью, причем очень поспешным образом, через головы ответственных сотрудников учреждения по работе с детьми и подростками. Затем маленький мальчик обращается за помощью и в само учреждение, и, позже, в частную организацию, выступающую в защиту детей, подвергающихся жестокому обращению. Он просит помощи, рассказывает, что его мучают, и хочет любым путем уйти из этой приемной семьи. Но дело снова решается втемную — очевидно, через личные контакты между влиятельными господами, знакомыми по гольф- или яхт-клубу. Спустя годы приемных родителей зверски убивают, а сотрудницы социальной службы, занимавшиеся этим делом, получают угрожающие письма, переполненные ненавистью. Бывший приемный сын, по-видимому, ушел в подполье. Неужели мне еще нужно объяснять тебе, что я думаю?

Клара прижала одну руку к бешено бьющемуся сердцу, словно могла таким образом успокоить его.

— Но все равно ты можешь ошибаться.

— Да, — ответила Агнета, — могу. И, поверь мне, мне мало что другое доставило бы такое облегчение, как если б я сейчас поняла, что ошибаюсь.

— Я все еще не совсем понимаю, что связывает тебя с тем случаем, — сказала Клара. — Ты вообще была причастна к этому делу?

— Лишь краем, — ответила Агнета. — Сотрудницей социальной службы, курировавшей тогда семью маленького Мариуса, была Стелла Виганд. Ты помнишь ее? У нее обнаружили рак, и она выбыла тогда из службы на три четверти года. На это время я переняла семью. Но потом Стелла вернулась. Она и распорядилась насчет лишения родительских прав матери и отца ребенка. Поэтому с самой этой историей я, собственно, не связана. Но поскольку Стелла потом умерла от рака, и ее теперь никто не может привлечь к ответственности, то сегодня, очевидно, я должна отвечать за свою деятельность, которой тогда временно занималась.

— Ах, вот оно как… — прошептала Клара.

Она, в общем-то, хотела говорить нормально, вслух, но голос ее не слушался. Она так надеялась, что между Агнетой и тогдашней историей не будет никакой связи — тогда это пошатнуло бы подозрение, что свихнувшийся бывший приемный ребенок безумствовал и мстил за свое полное горечи детство. Ну, а теперь выяснилось, что и Агнета принимала какое-то участие в том деле, и вероятность того, что они с Сабриной были правы со своей теорией, увеличилась.

— И что теперь? — спросила Клара. Ее голос все еще звучал странно. Она не будет читать об этом! Она не будет читать о том, что этот тип сотворил с пожилой супружеской парой. Она не желает этого знать!

— Сабрина сегодня еще раз позвонит в полицию, — сказала Агнета, — и сообщит то, что знает. И о письмах с угрозами расскажет.

— И о тех, что адресованы нам?

— Конечно. Клара, здесь произошло двойное убийство! Мы не можем теперь дольше молчать. Поверь мне, я считаю все это достаточно страшным, и у меня будет из-за этого много неприятностей с моим мужем. Ведь, конечно же, полиция станет выжимать нас, как апельсины, а если нам не повезет, то все это до мельчайших подробностей будет неделями проходить через прессу!

— Наша тогдашняя несостоятельность. — Клара снова могла только шептать. — Они распишут и это.

— Да, — ответила ее собеседница, — так, видимо, оно и будет.

Она-то не спасовала! Клара могла услышать по голосу Агнеты, какое облегчение та испытывала из-за этого. Даже если преступник и видел в ней одну из виновных — это не полиция, не пресса и не общество.

Но она, Клара, никак не могла отвертеться от своей вины. Ее будут судить беспощадно. Коррумпированная личность, оставившая в беде ребенка, потому что не захотела перечить своему начальству… Кого будет интересовать, какой беспомощной она себя тогда чувствовала? Какой неуверенной. Как трудно ей было тогда составить себе правильную картину и правильно оценить ситуацию…

"Понять спустя годы, что было правильно, а что — нет, немного проще, — подумала она, — но это так тяжело, когда ты сам замешан в этом!"

— Меня доканают, — сказала Клара вслух. — На меня выльют кучу грязи. Мы, может быть, даже не сможем остаться здесь жить! На меня свалят всю вину, и…

Она была на грани слез.

Голос Агнеты прозвучал холодно:

— Клара, не теряй самообладания. Ты же понимаешь, что нам сейчас не остается ничего другого, как играть с открытыми картами. И тебе тоже. А тебе особенно. Клара, там где-то ходит свихнувшийся тип, который уже прикончил двух людей. А мы у него на контроле, так что нам больше незачем сейчас обманывать себя. Он пишет нам письма не просто ради удовольствия. Это предупреждение о том, что он намерен сделать. Давай поспорим, что Леновски получали такие же письма? Клара, — она вдруг стала очень настойчивой, — у тебя ведь нет другого выхода. Полиция должна обо всем знать. Нам нужна их защита. Причем чем скорее, тем лучше.

— Ты имеешь в виду, что…

— Лучше всего не покидай сегодня с Мари дом. Не открывай никому дверь. Будь осторожна.

"Моя жизнь рушится. Если эта история появится в прессе, уже ничто не останется таким, как прежде. Все, что я создала себе, обрушится. Моя маленькая семья. Мой дом. Сад. Наш блаженный мир…"

Клара не хотела плакать — во всяком случае, до тех пор, пока Агнета еще слушает ее. Агнета, которая могла выступать так решительно. Потому что у нее рыльце не в пушку. Потому что она красивая и богатая и из этой трагедии выйдет невредимой. Если только не будет убита, если полиции не удастся схватить убийцу…

"Мы, может быть, все будем убиты".

Едва ли это был подходящий момент, чтобы расстраиваться из-за своей хорошей репутации. У Клары имелись более серьезные проблемы, тут ее бывшая коллега была права.

— Я буду осторожной, — пообещала она, но затем внезапно, не прощаясь, положила трубку.

Потому что не могла дольше сдерживать свои слезы.

9

Мариус появился в гостиной примерно в обед и принес Инге стакан воды. Он без слов поднес его к губам женщины, и она стала пить большими, жадными глотками. Ей хотелось еще и есть, хотя она удивлялась, как вообще могла испытывать голод в ее положении: сидеть привязанной к стулу и видеть, как ее собственный муж явно потерял рассудок, — этого, по идее, было достаточно, чтобы испортить аппетит кому угодно. Тем не менее ее желудок сжался, сердито урча.

— Могу я получить что-нибудь поесть? — спросила она, когда опустошила стакан.

Этот чужой мужчина, за которым она была замужем и которого больше не узнавала, наморщил лоб.

— Надо посмотреть, — ответил он. — Я не могу отправиться за покупками, понимаешь?

— Конечно нет, — согласилась его жена, — но тебе, в конце концов, тоже надо будет поесть.

Мариус выглядел изнуренным.

— Сколько сейчас времени? — спросил он.

Инга посмотрела на часы на камине.

— Почти час. Мариус, мне очень нужно в туалет.

— Уже так поздно? Час? — Ее муж выглядел удивленным. — Я едва заметил, как пролетело время… Я долго говорил с Ребеккой. По-моему, несколько часов.

— Мариус, я…

— Нет. Сейчас ты не можешь пойти в туалет.

Смирившись, женщина осмелилась задать другой вопрос:

— Как… Ребекка? С ней все нормально?

— О да, — ответил Мариус, — она в норме. Она очень даже в норме. Такие люди, как она, всегда в норме. В их жизни ведь всегда все шло по плану!

Имеет ли смысл говорить с ним о депрессии Ребекки? О катастрофе, которую сотворила с ней смерть ее мужа? О том, что Ребекка была бы последней, кто мог сказать о себе, что в ее жизни все шло по плану?

Инга решила, что не стоит. Ей казалось, что с подобными размышлениями она не сможет достучаться до Мариуса. А возможно, даже вызовет в нем новую волну агрессии. У него должно быть ощущение, что она на его стороне. Не на стороне Ребекки.

— Ты рассказал ей историю своей жизни? — спросила Инга вместо этого. Сама она все еще пребывала в неведении насчет этой истории. Женщина знала теперь, что Мариус — выходец из асоциальной семьи, что его родители были алкоголиками и, очевидно, едва ли могли вырастить нормального ребенка. В то же время его образование, речь и поведение указывали, что с какого-то момента, должно быть, на его жизнь начало влиять что-то другое. В той среде, о которой он рассказал ей, Мариус не мог стать тем мужчиной, которым он стал.

— Может быть, тебе сделать что-нибудь поесть для всех нас? — предложила женщина. — И для Ребекки тоже? Что бы ты ни собирался ей сказать, она наверняка сможет лучше сконцентрироваться, если поддержит свои силы. Ты так не считаешь?

— У меня нет желания готовить, — ответил Мариус, — мне еще так много нужно сделать… — Он потер виски, словно его мучила головная боль. — Еще так много надо сказать…

— Ты выглядишь разбитым… Как будто уже несколько дней не спал и не ел. Тебе нужно отдохнуть, Мариус. Ты на пределе сил и нервов, и я думаю…

Мужчина улыбнулся.

— Этого тебе так хотелось бы, да? Чтобы я лег спать. А ты использовала бы этот момент для побега!

— Да как я могу сбежать? — Веревка тем временем стала уже совсем свободной, и Инга затаила дыхание, чтобы ее мужу не пришла в голову мысль проверить, надежно ли связана его пленница. Она полагала, что ей потребуется меньше часа на то, чтобы освободиться.

— Да, — задумчиво произнес Мариус, — как тебе сбежать?

Пленница не осмеливалась взглянуть на него. Он так странно улыбался…

Внезапно он сделал большой шаг к ней и оказался позади нее, после чего так сильно дернул за нейлоновую веревку, что Инга вскрикнула от боли. Веревка, словно нож, врезалась в ее руки.

— Ты делаешь мне больно, Мариус! Ты делаешь мне больно!

— Ты как следует поработала тут, пока сидела на своем стуле, такая слабая, голодная и умирающая о жажды, — заявил он. — Вот это да! Должен сделать тебе комплимент! Но ты всегда была такой, не так ли? Выносливая и настойчивая! Глядящая на мир большими голубыми глазами и чувствующая себя в полной безопасности!

Он вышел из-за спины Инги и встал перед ней, а затем дважды ударил ее по лицу. Ее голова мотнулась сначала вправо, потом влево. У нее замерцали звездочки перед глазами, и на мгновение ей показалось, что она потеряет сознание. Боль была такая, что перехватило дух.

— Нет! — закричала Инга.

Мариус уставился на нее, полный ненависти.

— У меня все это время было подозрение, — произнес он. — Я чувствовал. Я чувствовал это с первого момента. Ты с ней заодно. Ты стала ее подругой. Ты на ее стороне! Признайся!

Инга тихо и жалобно застонала. Ее голова гудела, щеки горели огнем. Она почувствовала, что из глаз у нее текут слезы.

— Признавайся, говорю! — кричал ее муж.

Она плакала. Она не могла говорить.

Мариус снова встал позади нее, дернул за веревку и так затянул ее запястья, словно хотел сломать их. Он связывал и затягивал узлы, снова и снова проверяя веревку на прочность, чтобы та была затянута, насколько это было возможно. Инга слышала, как он пыхтел при этом. Она могла чувствовать его ярость, его страшную ненависть.

Наконец Мариус был удовлетворен своей работой.

— Теперь ты уже не выберешься, — сказал он. — Кроме того, я буду проверять тебя каждый час. У тебя больше не появится возможность без присмотра творить какие-нибудь дела, которые принесут мне неприятности.

Теперь он снова стоял перед ней, и Инга невольно отвернула голову в сторону. Но удара, которого она боялась, не последовало.

— Я бы никогда не подумал, что у нас все так далеко зайдет, — сказал Мариус, и ей показалось, что в его голосе прозвучало искреннее сочувствие. — Ты моя жена, Инга. Мы клялись в верности друг другу. Мы говорили, что желаем вместе пройти через нашу жизнь. Бок о бок. И во что это превратилось?

Инге тяжело было говорить. Ее рот казался онемевшим. Тем не менее она попыталась сформулировать слова.

— Ты оттолкнул меня от себя, — сказала она, и ей показалось, что ее голос звучал как-то странно. Хотя, может быть, она и слышала не совсем хорошо — у нее было такое ощущение, будто ее правое ухо пострадало от удара. — Ты до сих пор не объяснил мне, в чем, собственно, дело. Ты никогда и ничего не рассказывал мне о своей жизни. Я не имею понятия о тебе. Не знаю, что тебе сделала Ребекка. Я вижу только то, что ты причиняешь мне боль. Ты связал меня. Ты часами мучил меня жаждой. Ты заставляешь меня голодать. Ты бьешь меня. Ты запрещаешь мне сходить в туалет. Неужели тебя еще удивляет, что я хочу уйти?

Она посмотрела на мужа и почувствовала, что достучалась до него. Теперь он, казалось, задумался. Но Инга уже усвоила, как быстро его безумие может уничтожить в нем всякое понимание и готовность пойти на уступки. Это всегда длилось очень короткие промежутки времени — те моменты, когда он был в здравом уме и с ним можно было говорить.

— Но ты не оставляешь мне другого выбора, — заявил он. — В последние дни я наблюдал за вами. Вы стали подругами. Ты и эта… и этот жалкий кусок дерьма там, наверху.

— Что она тебе сделала?

На лице Мариуса появилось мучительное выражение.

— Это так тяжело, Инга… Это так невыносимо тяжело — говорить об этом… Я ведь для тебя последний человек. Самый последний.

— Нет.

— О, да! Я всегда им был. Ты всегда меня презирала. Из-за моего происхождения и из-за того, что я никогда не мог настоять на своем.

— Но я ведь никогда ничего не знала о твоем происхождении. И даже если б знала, то никогда не презирала бы тебя за это! Как ты можешь иметь обо мне настолько ложное представление? — Если б Инге только не было так трудно говорить! К тому же у нее появилось ощущение, что внутри уха все опухло. Наверное, там что-то лопнуло после удара… Во лбу вспыхнула боль. — Никогда я не думала о том, что ты последний человек для меня. Никогда, никогда, никогда!

Мариус задумчиво кивнул.

— Да, ведь я тебе доверял… Я знал, что у тебя искреннее чувство ко мне.

Инга уже стала привыкать к отсутствию логики в его речи. Муж упрекал ее в том, что она его презирала, всегда презирала, а в следующий момент уже заявлял, что всегда доверял ей и чувствовал ее искренность.

"Он крайне опасен, — говорил ей внутренний голос, — потому что непредсказуем. С ним не работает ни одна тактика. Ты скажешь что-то — и в тот момент это может оказаться верным, а в следующий момент вызовет катастрофу".

Ей очень хотелось попросить Мариуса немного ослабить веревку. Он очень сильно связал ее, так что руки скоро отвалятся. Но Инга не решалась что-либо сказать. Если Мариус примет это за попытку обмануть его, он, возможно, опять станет применять силу.

— Ты можешь мне доверять, — сказала она, — в этом ничего не изменилось.

На лице мужчины снова появилась враждебность.

— Я это заметил. Ты собиралась сбежать.

— Твои веревки перетянули мне сосуды. Я попыталась немного ослабить их.

— Не мели чушь, — презрительно произнес Мариус. — Ты считаешь себя очень умной, а меня — довольно глупым. Как только получишь малейшую возможность, ты попытаешься скрыться. Ты понятия не имеешь обо мне. Готов поспорить, что ты считаешь меня чокнутым и стремишься как можно скорее ускользнуть от меня. А то, что чокнутым является общество, в котором со всех сторон всё не так и в котором происходят страшные вещи, тебе в голову не приходит!

— Ты не даешь мне возможности понять хоть что-то из того, что тебя так задевает.

Мариус снова задумчиво кивнул.

— Мне тяжело об этом говорить. Очень тяжело. Порой почти невыносимо говорить о тех мучениях, которые причинила тебе жизнь.

Инге приходилось сильно напрягаться, чтобы сконцентрироваться на его словах. Боль в ухе усилилась, а стянутые руки стали холодными и онемели. Ей хотелось сейчас расплакаться и умолять мужа помочь ей, развязать ее, позволить ей лечь, чтобы хоть немного расслабить тело. Однако она была уверена, что он не смягчится и останется таким же замкнутым и жестким.

И все же Инга сделала попытку:

— Ты рассказывал, что смог обосноваться в мире своих родителей, в их жизни. Что ты приноровился. Но потом, как ты выразился, всему пришел крах. Значит ли это, что… тебя разлучили с твоими родителями?

Мариус кивнул. Выглядел он при этом по-театральному взбудораженно, но, возможно, это были искренние чувства, переполнявшие его в тот момент.

— Меня забрали у них. Когда мне было шесть лет. Это называется лишением родительских прав. Ни один человек не спросил меня, хочу ли я этого. Или как я себя чувствую при этом.

Это было неправдой. Мариус вспомнил женщину, которая долго и проникновенно разговаривала с ним. Она старалась быть очень чуткой и все время хотела знать, мог бы он представить себе то или другое и нет ли у него желания пожить какое-то время у других людей, у которых самые добрые намерения по отношению к нему. Тогда Мариус еще не мог по-настоящему все это понять, но впоследствии ему показалось, что, еще будучи маленьким мальчиком, он совершенно четко ощущал, что все эти распросы были лишь показухой и что его мнение тут не играло роли. Что это было уже давно решенным делом, а все остальное — только шоу. Да, шоу. На тему: "Мы задействуем ребенка, чтобы нам впоследствии не предъявили обвинения в том, что мы проигнорировали его желания и потребности".

— А что… что послужило причиной? — спросила Инга. — Я имею в виду, для лишения.

Мариус теперь выглядел очень напряженным.

— Так тяжело вспоминать… Но это был не случай с рукой… О, я знаю, эта баба из социалки, которая курировала нас, она забила тревогу. И моя учительница. Я несколько дней не приходил в школу, и никто не отпросил меня с занятий.

— Ты был в первом классе?

— Да. И в конце учебного года меня не было, а дома они никого не застали.

— А почему ты не ходил в школу?

Мариус покачал головой.

— Ты знаешь, здесь у меня провал в памяти. Я просто-напросто не могу точно вспомнить. Я знаю только то, что мне рассказали позже, но вполне могу представить, что они меня обманули.

— Кто они?

— Мои приемные родители. У них с самого начала было намерение вбить клин между мной и моими настоящими родителями. Они рассказывали мне страшные истории…

— Что же они рассказывали?

— Что я был один в квартире. Что мои родители якобы несколько дней не появлялись дома. Что-то вроде того, что сначала свалила моя мать. А мой отец вообразил себе, что она сбежала с любовником. Что он вбил себе в голову отыскать их обоих и призвать к ответу. А я в этом деле был ему не нужен, и…

— И?.. — тихо спросила Инга.

В глазах Мариуса плескалась неподдельная боль, он тяжело дышал. Инга обдумывала, насколько далеко она может сейчас зайти. Перед ней была тикающая бомба. Ее не должен успокаивать доверительный вид стоящего перед ней мужчины и звук его голоса. Он был ее мужем. Им бывало хорошо друг с другом. Но она не должна забывать, что сейчас он другой.

— И?.. Что твой отец сделал с тобой? — спросила она еще раз.

Дыхание Мариуса стало громче. Внезапно его рот скривился, а лицо стало похоже на гротескную маску.

— Он посадил меня на цепь! — закричал он. — Ты можешь себе это представить? Он приковал меня в ванной! Там не было окна, а свет он тоже не включил. Было темно. Мои скованные руки он привязал цепью к унитазу. И сказал, что так для меня будет лучше и что на следующий день он вернется. Ты понимаешь? Он много дней не возвращался, и я думал, что мне придется умереть. У меня ничего не было ни поесть, ни попить, и я смертельно боялся. Моей матери не было, и я кричал, но никто меня не слышал. Никто. Я был совсем один!

Его лицо блестело от пота, а глаза были темными и широко распахнутыми. В них можно было прочитать смертельный страх маленького покинутого мальчика, и Инга непроизвольно стала дергать веревку на руках — не потому, что хотела сбежать, а потому, что испытывала непреодолимое желание притянуть его в свои объятия, погладить и утешить. Дать ему тепло и опору, прогнать муку из его глаз.

— Почему ты никогда не рассказывал мне об этом? — беспомощно спросила Инга. — Почему ты никогда об этом не говорил?

Ответа она не получила.

10

— Ну? — спросил Вольф. — Так что? Ты собираешься когда-нибудь снова вернуться в нашу совместную спальню или каморка под крышой — это надолго?

Он поздно вернулся домой — было уже за девять, — и по нему было видно, как сильно его раздражала эта ситуация: то, что Карен больше не спешила ему навстречу, как это было раньше, и не принималась быстро еще раз накрывать для него на стол и наливать ему бокал вина. Она вообще не пошла ему навстречу, а осталась сидеть на веранде, где читала книгу при свете садового фонаря.

Вольф поднялся наверх и переоделся в джинсы и футболку, а теперь тихо, неуверенной походкой вышел в сад.

Карен подняла взгляд от книги.

— Я не для того перетащила туда свои вещи, чтобы снова переносить все вниз. Я чувствую себя комфортно, предоставленная целиком сама себе.

— Ага. — Ее муж упал на другой стул. — Значит, ты намерена отныне жить отдельно. Под одной крышей, но тем не менее отдельно.

— Но ведь мы все время так и живем.

— Да? Мне так не казалось, но если ты так считаешь… — Вольф скрестил руки за головой. — А ужин мне теперь в будущем тоже самому готовить?

— Там для тебя кое-что стоит на кухне. Тебе нужно только разогреть.

— Хорошо. Чувствуешь себя по-настоящему окруженным заботой, когда приходишь домой…

Карен ничего не ответила. Ей было ясно, что супруг принимал ее поведение за стратегию и, возможно, уже обдумывал свой встречный ход. Он был удивлен, и это поставило его в невыгодное положение, но Вольф был не из тех мужчин, которые позволят себе оставить неприятную ситуацию как она есть.

А его жена оставалась невозмутимой — ей помогало то, что на самом деле она не следовала никакой стратегии. Вольф еще не понял, что зашел слишком далеко в то воскресенье, когда высадил вечером детей и, не говоря ни слова, поехал дальше. И вовсе не потому, что такое его поведение было особенным или ужасным. Просто это было той самой пресловутой каплей, которая переполнила бочку. С того вечера уже ничто не было как прежде. Карен отпустила Вольфа — и в ней стала разливаться такая легкость… Слишком драгоценное ощущение, чтобы она поставила его на карту, вновь потянувшись к мужу.

Вольф мотнул головой в сторону соседского дома.

— И?.. Есть что-нибудь новое с… места преступления?

Поскольку обычно он категорически избегал этой темы, этот вопрос выдал, какую сильную неловкость он испытывает.

Карен кивнула.

— Кронборг был сегодня утром. А ближе к вечеру — еще раз.

— О! Кронборг был здесь сегодня даже дважды! Почему же меня это по-настоящему не удивляет? Он уже стал повседневным гостем у нас. Ты бы пригласила его на обед… Я бы с удовольствием познакомился с нашим новым членом семьи!

— Ты меня спросил. А я ответила. Я не понимаю твоего цинизма.

Вольф промолчал, а через некоторое время спросил:

— Чего хотел Кронборг?

— Они выяснили кое-что очень важное. У Леновски был приемный сын. Сейчас он уже взрослый и женат, но с шестилетнего возраста жил у них.

— Приемный сын? Значит, усыновленный ребенок?

Карен покачала головой.

— Нет. Усыновленный ребенок становится полноценным членом семьи и имеет тот же статус, что и родной. А приемный ребенок — это совсем другое. Кронборг разъяснил мне это. Если управление по делам детей и подростков забирает у родителей ребенка по решению суда, поскольку родители не исполняли свой родительский долг, были невнимательны к ребенку или подвергали его жестокому обращению, ему подыскивают приемную семью, потому что для ребенка это и лучше, и здоровее, чем если он окажется в приюте. Но вроде бы не так-то легко найти приемных родителей, потому что эти люди привязываются к ребенку, которого у них в любой момент могут забрать. Если, например, в родной семье что-то изменится, если родители успешно пройдут курс лечения от алкоголизма или психотерапию и их снова переведут в разряд тех, кто пригоден для воспитания ребенка, то им могут вновь вернуть их дитя, а у приемной семьи нет ни малейшей возможности воспрепятствовать этому. Потому что, в отличие от усыновления, здесь нет правовой связи между этой семьей и ребенком. По-видимому, тут порой разыгрываются настоящие драмы. Я думаю, надо быть очень сильным, чтобы выдвинуть свою кандидатуру для такого проекта.

— Хм, — промямлил Вольф, — а Леновски, значит, приняли участие в таком проекте? Странно… Судя по твоему описанию, я бы не поверил, что они человеколюбцы!

Карен пожала плечами.

— Люди, которые отвергают других, не обязательно должны не иметь никакой социально активной позиции. Возможно, когда-то она у них имелась. Леновски были старыми. Может быть, раньше они были другими, более открытыми и спонтанными… Кто знает!

— М-да, — произнес Вольф.

— Во всяком случае, — продолжила его жена, — им, видимо, повезло с приемным сыном. Он пробыл у них все свое детство и юность. А его настоящие родители утопили себя в алкоголе. Мать, как говорит Кронборг, несколько лет назад упилась буквально до смерти, а отца уже давно не могут найти. Живет, возможно, на улице… Их сын, во всяком случае, не мог туда вернуться.

— А зачем Кронборг тебе это все рассказывает? — спросил Вольф. — Я имею в виду, не могли бы они нас теперь наконец оставить в покое с этим делом? Ты ведь действительно сделала более чем достаточно, когда обнаружила эту бойню! Что ж теперь, Кронборгу нужно каждый день появляться здесь и докладывать о положении дел до мельчайших подробностей?

— Дело в том, что приемного сына не могут найти, — сказала Карен. — Он уже женат, и полиция знает, где он живет, но там никого нет. Кронборг хотел знать, видела ли я когда-нибудь молодого человека, который приходил к Леновски или выходил от них. Возможно, в тот период, когда… в общем, когда их держали в плену.

Мужчина наморщил лоб.

— Так что он этим хочет сказать? Что этот приемный сын, возможно…

— Я не знаю. Кронборг вел себя очень скрытно. Но между его слов мне послышалось, что… ну, есть подозрение, что взаимоотношения между супругами Леновски и этим молодым человеком были не очень хорошими. Что уже в его детские годы возникали проблемы и что приемную семью Леновски впоследствии сочли неудачным вариантом.

— Комиссар подозревает приемного сына?

— Так прямо он этого не сказал. По крайней мере, ему кажется странным, что парень исчез.

— Возможно, он в отъезде. В летнее время это неудивительно.

— Конечно. Но этот молодой человек пока единственная отправная точка.

— А так как Кронборг погряз в неизвестности, но ему необходимо продемонстрировать прогресс в расследовании, он теперь цепляется за эту новую теорию…

— Я не знаю, есть ли у него новая теория или нет, — сказала Карен. — Он хотел только знать, что…

— И?.. Ты когда-нибудь видела этого сомнительного молодого человека?

Женщина покачала головой.

— Нет. Никогда. Я еще никогда не видела ни одного молодого человека у их дома. Но это еще ничего не значит — мы ведь не так давно живем здесь. Правда, другие соседи тоже никого не видели. Это мне старуха сказала. — Карен повернула голову в сторону дома, в котором проживала их старая, вечно всем недовольная соседка. — А Леновски нигде не упоминали о существовании приемного сына. Никто об этом ничего не знал.

— Что усиливает предположение о том, что Леновски рассорились с молодым человеком и, вероятно, оборвали контакт с ним. Но только из-за этого он не обязательно должен быть их убийцей!

— Нет. Но совсем исключить этого тоже нельзя.

Вольф поднялся. Он вырос большой, широкоплечей тенью перед лучами садового фонаря.

— К счастью, не нам это выяснять, — сказал он. — У нас, в конце концов, достаточно и своих забот… Ну, так как? Ты действительно не хочешь ехать вместе с нами в отпуск?

— Нет. Совершенно точно, нет.

— И продолжишь спать там, наверху?

— Да.

Вольф медленно кивнул.

— Я не думаю, что смогу вести супружескую жизнь подобным образом на протяжении длительного времени.

Он хотел пригрозить жене. Он еще не понял, что теперь она вышла из-под его влияния.

— После каникул, — сказала Карен, — нам надо будет вместе подумать, как быть дальше.

— У меня и в Турции будет много времени обо всем подумать, — произнес Вольф.

Когда муж скрылся в доме на почти негнущихся ногах, обиженный — а он чувствовал себя несправедливо обиженным, — Карен откинулась назад на своем стуле и глубоко вздохнула. Ночь была такой теплой, бархатистой и наполненной звездами… А еще тихими голосами. Прохлада осени, казалось, была еще далеко-далеко. Впереди же был весь август. Любимый месяц Карен. Со всей своей зрелостью, и изобилием, и насыщенными красками, полный тепла и первых признаков меланхолии предстоящего расставания. Она проведет его здесь, в своем саду, вместе с Кенцо. Без Вольфа и без детей.

В последнее время Карен постоянно спрашивала себя, как же называлось то чувство, которое медленно, с каждым днем все больше ширилось в ней. Приятное, благодатное чувство, но в то же время и пугающее. Такое незнакомое… Оно было многообещающим, но, казалось, и угрожающим…

Впервые в этот вечер, в это мгновение перед ней забрезжил ответ.

Это чувство называют свободой.