1

Он четко помнил разговор своих родителей, который он подслушал. Они всегда настаивали на том, чтобы он говорил о них как о своих родителях; более того, сказали ему, что ожидают от него, чтобы он и воспринимал их как родителей. Но, по крайней мере, он не должен был называть их мамой и папой. Он называл их Гретой и Фредом. Хотя с удовольствием называл бы его Козлом, а ее — Тупой Курицей. Или Размазней. Потому что она нисколечко не могла возразить своему мужу.

В тот вечер Мариус украдкой спустился вниз по лестнице. Сколько ему тогда было? Может быть, лет двенадцать… Довольно рослый для своего возраста, он был худым и всегда голодным. А в тот вечер — особенно. Они опять, в который раз, не дали ему ничего поесть. Из-за какой-то шалости. Он уже не помнил, какой, потому что в этом доме было столько возможностей нарушать предписанные правила и законы, что он не мог сохранить в памяти их все. Может быть, забыл достать почту из почтового ящика или полить Гретины чертовы герани, а может, выпил слишком много молока… Грета маркировала фломастером на пачке уровень молока и могла страшно разозлиться, если он брал себе больше, чем, по ее мнению, ему полагалось.

У Греты и Фреда были в тот вечер гости. Какая-то супружеская пара — Мариус их не знал. Во всяком случае, его не позвали, как обычно, для приветствия, потому что он опять — в который раз! — попал в немилость и ему не разрешили покидать свою комнату. Но он стоял сверху на площадке и подглядывал за тем, что происходило внизу, и ему не показалось, что он знает этого пожилого мужчину в темном костюме и даму со свежеуложенными седыми локонами и в немного узковатом зеленом шелковом платье. Хотя это было не столь уж важно. Ему никто из друзей Леновски не нравился. Все они были какими-то одинаковыми — зажиточными и солидными. Большинство из них играли в гольф или ходили на яхтах. Они все время говорили о своих форах или о регатах, в которой принимали участие. Люди в жилом блоке, где Мариус жил со своими родителями — со своими настоящими родителями, — никогда не говорили о таких вещах.

Грета готовила обед, и по всему дому тянулся такой вкусный запах… У Мариуса аж живот судорогой свело от голода, и в какой-то момент он подумал, что сойдет с ума, если не получит что-нибудь поесть. Каким-то странным образом его приемная мать, лишенная всякой фантазии, готовила довольно хорошо.

Он пошел на большой риск. Если его застукают на кухне, когда он ворует еду — а они называли воровством то, что Мариус иногда перекусывал между официальными трапезами, — то они опять побьют его. Запрут его на все предстоящие выходные и оставят голодным. Такие драконские наказания они всегда устраивали только к выходным, когда ему не нужно идти в школу, иначе было слишком рискованно, что кто-нибудь это заметит. Однажды, полгода назад, Мариус упал со скамейки посреди урока от голода и несколько секунд лежал без сознания. Его учительница поговорила с Фредом и Гретой, но Фреду, конечно же, опять удалось представить случившееся безобидным пустяком. Он выразил глубокую озабоченность тем, что его приемный сын — такой плохой едок, который отвергает почти все, что ему ни предложат.

— Если б все шло, как ему хочется, так он питался бы одной картошкой фри и пиццей, — заявил Леновски, наморщив лоб, как такса. — Но так ведь невозможно воспитывать ребенка, не правда ли? Моя жена прилагает все мыслимые усилия, чтобы сделать овощи и мясо для него вкусными. И как же часто ей приходится убирать его тарелку нетронутой!

Учительница купилась на его разглагольствования.

— Эта проблема существует во многих семьях, — сказала она. — В силу большого выбора продуктов быстрого приготовления детей балуют, и они приучаются к неправильной еде, а потом трудно бывает накормить их другими вещами, которые являются намного полезнее. Тем не менее Мариус чересчур худой. Но тут возможно и… — Она понизила голос, хотя мальчик находился в комнате и все равно слышал каждое слово. — Возможно и серьезное нарушение приема пищи. В конце концов… учитывая его историю…

Фред сделал вид, что считает учительницу превосходным педагогом, которая подала ему ценную мысль.

— Я подумаю; возможно, нам следует принять профессиональную помощь, — заверил он ее. — Вы совершенно правы, с подобными проблемами нельзя обращаться легкомысленно.

Мариусу стало совсем плохо от этой болтовни. К этому времени он уже перестал надеяться получить помощь и не просил о ней. Его постоянно отфутболивали, и у мальчика утвердилось мнение, что Фред Леновски был в одной связке с дьяволом и охранялся такими властями, с которыми никто не желал иметь дела. Причем ему всегда приходилось сожалеть о предпринятых попытках вырваться из этой ситуации. В глазах Фреда это было сродни государственной измене.

Тем не менее в тот день мальчик попробовал еще раз. Насколько он помнил, это была его последняя попытка. Учительница уже встала, чтобы попрощаться, и Мариус, увидев шанс, который, возможно, ему никогда больше не выпадет, решил выскользнуть вместе с ней за дверь.

— Они часто не дают мне ничего поесть, — быстро произнес он, не решаясь при этом взглянуть на Фреда. — Очень часто. Я всегда голоден.

Учительница показалась ему скорее раздраженной, чем шокированной. Мариус чувствовал, что ей было трудно поверить его утверждению. Да кто он был в ее глазах? Высокий, худой мальчик, выходец из асоциальной среды, сын двух алкоголиков, запущенный и беспризорный. Его нашли полумертвым от голода и жажды, прикованным цепью к унитазу в грязной ванной комнате, лежащим в собственном дерьме, потому что цепь не позволяла ему пользоваться туалетом, почти сошедшим с ума от страха и отчаяния. Неудивительно, что он был чокнутым! Что у него устоялось нарушение приема пищи, и он ни с того, ни с сего падал в обморок, что он очернял людей, у которых были добрые намерения по отношению к нему. При его прошлом он вообще не мог быть нормальным! А напротив него стоял Фред Леновски, уважаемый адвокат, хорошо выглядевший, безупречно одетый мужчина, с сединой на висках, с запахом дорогой туалетной воды, окруженный аурой успеха, невозмутимости и элегантности. У него были лучшие карты. И всегда будут.

— Итак, — сказал Фред, — ты считаешь, что не всегда получаешь поесть то, что тебе хочется. Мы ведь уже так часто об этом говорили! И попозже еще раз поговорим.

Мариус поднял голову и взглянул на приемного отца. Фред улыбался. Холодная улыбка сквозь узкие губы. Тот, кто знал его, видел за этой улыбкой неописуемую ярость. Он отплатит ребенку. Когда учительница уйдет, он отомстит ему.

А она, конечно же, ничего не поняла. Лишь любезно произнесла:

— Тебе было нелегко в жизни, Мариус, я знаю. Но тем не менее нужно немного постараться. Ведь у всех лишь хорошие намерения. Ты обещаешь мне в будущем быть более благоразумным?

Мальчик молча кивнул.

Он остался в комнате, а Фред в это время пошел провожать учительницу к двери. Он слышал, как они разговаривали в прихожей.

— К сожалению, это так: Мариус иногда плохо отзывается о нас перед другими людьми, — сказал Фред. Было просто поразительно, как озабоченно мог звучать его голос. — У меня такое впечатление, что он не может оправиться от того, как скверно его родные родители с ним обращались. Он все еще пытается быть лояльным по отношению к ним и оправдать их поведение. Он часто выставляет мою жену и меня злыми, чтобы его родные родители выглядели на этом фоне добрыми. Конечно же, мы его понимаем — и понимаем его чрезвычайно сложную ситуацию, но моя жена часто очень страдает от его поведения.

— Я хорошо могу вас понять, — сказала учительница, — и восхищаюсь вашим участием. Такие дети, как Мариус, нуждаются в помощи, но наверняка найдется не так уж много людей, готовых оставить в стороне собственные интересы, чтобы оказать им эту помощь. Я надеюсь, когда-нибудь вам будет легче.

— Совершенно определенно, — ответил Фред с полным убеждением в голосе. — В конце концов, я уверен, что любовь творит чудеса. А мы этого маленького мальчугана действительно любим всем сердцем.

Мариусу хотелось реветь там, в гостиной, пока он был совсем один. А потом он услышал, как стали приближаться шаги Фреда Леновски. И ему стало плохо от страха…

* * *

Но он отвлекся от темы. Мысленно он был в другом месте, хотел рассказать Ребекке совсем другое… Что же это было?

Мариус потел. Когда он провел пальцами по волосам у себя на лбу, то заметил, что они слиплись в мокрые пряди.

Мариус рассказал историю с учительницей. Но начал он… с истории того вечера, когда он, голодный, пробрался на кухню. Правильно. Он отклонился от темы. Ему не удавалось рассказать свою жизнь логично и упорядоченно. И это — ему! Он учился на юридическом. У него были прекрасные отметки! У него не было ни малейших трудностей с логикой построения своих рефератов и контрольных работ. А здесь, при решении самой важной задачи, которую он когда-либо ставил перед собой, у него не получалось. Хоть реви.

Ребекка все еще была связана по рукам и ногам, но она не давала ему повод снова заткнуть ей рот кляпом. Наверное, она ничего так сильно не боялась, как этого. Во всяком случае, женщина не кричала и не пыталась каким-либо образом обмануть Мариуса, чтобы сбежать. На самом деле Ребекка казалась теперь даже более спокойной. Вначале она выглядела как зверь, обуянный паническим страхом, попавший в смертельную ловушку, но теперь ее взгляд успокоился. Дыхание тоже стало равномернее, хотя сперва оно больше напоминало прерывистое пыхтение. Впрочем, Мариусу доставляло удовольствие видеть ее в страхе — она должна была страдать, должна была познать страх и отчаяние. Но все же самым важным для него было то, чтобы Ребекка его слушала. Она должна была понять то, что он говорил, должна была прочувствовать, что она ему причинила. Должна была со всей ясностью осознать свою вину.

Мариус испуганно дернулся, когда она что-то произнесла. До этого, на протяжении всего времени, что он говорил, она молча слушала его.

— Это было очень горько, — сказала Ребекка. — На самом деле, Мариус, я могу понять, какой отчаянной должна была быть ваша ситуация, когда вы были ребенком и подростком.

Ее мучитель уже был на грани того, чтобы вскочить и заорать на нее — как она посмела открыть рот?! Но в последнюю секунду он взял себя в руки. Ребекка говорила тихо. А это он ей разрешил. Она придерживалась его правил. И в конце концов, она была там, куда он хотел ее поставить. В диалоге с ним. Это было важно. Она должна была вступить в разговор с ним.

Мариус немного расслабился.

— Ах так? — спросил он агрессивно. — Ты можешь это понять?

— Конечно. Это наверняка был кошмар для вас!

Мужчина проницательно взглянул на пленницу. На самом ли деле она говорила то, что думала? Или просто пыталась наболтать всякого разного, что, по ее мнению, ему хотелось услышать? Может быть, он вообще ее не интересует, и у Ребекки только одна мысль в голове — как спасти свою шкуру? Инга была такой же. Он-то думал, что ее действительно интересовала его история, что она была настроена понять его, а в конце была даже готова встать на его сторону против своей любимой Ребекки, но она, пользуясь тем, что находится одна в гостиной, пыталась ослабить веревки, чтобы сбежать.

Ее веревки! Надо не забыть контролировать ее через короткие промежутки времени.

Мне надо обязательно помнить об этом!

Мариус снова убрал волосы со лба. Все это так утомительно… Из-за присутствия Инги ситуация намного усложнилась. К тому же сказывались бессонные ночи и голод. Сейчас был час ночи. Когда он последний раз спал?.. А когда ел?

Не важно. Сейчас это было не важно. Он выдержит, потому что ему надо выдержать.

— Кошмар, — подхватил Мариус последние слова Ребекки. — Да, это верно. Это был сплошной кошмар. Многолетний, без малейшей надежды на помощь…

— Вы хотели еще что-то рассказать, — продолжила женщина. — Вы говорили об одном вечере, когда у ваших приемных родителей были гости. Вы прокрались вниз на кухню, чтобы чего-нибудь поесть. Вы были очень голодны.

Ей удалось удивить Мариуса. Она на самом деле слушала его. Проявляла интерес. Если она играла роль, то умело справлялась с этим.

Мариус встал. Все это время ему удавалось усидеть на месте лишь несколько минут.

— Да, верно. Тот вечер, — кивнул он. — Воспоминания просто захлестывают меня, понимаешь? Мне с трудом удается упорядочить все эти картины.

— Вам не обязательно придерживаться определенной последовательности, — сказала Ребекка.

Мариус кивнул:

— Ты права. Я оказываю на себя давление. Мне надо прекратить это… У нас ведь уйма времени, не так ли?

— Что было в тот вечер?

…В тот вечер его действительно не интересовало, кто были эти гости — он, кстати, этого так и не узнал. И ему было совершенно безразлично, о чем они говорили с Фредом и Гретой. Единственное, что его интересовало, — это как бы чего-нибудь поесть. Грета пожарила антрекоты, и они наверняка уже лежали на тарелках для их маленькой компании, но мальчик надеялся найти остатки гарнира, который мог еще стоять на плите. Может быть, Грета подала в качестве стартера арахис, а потом отнесла то, что не было съедено, обратно на кухню. Если он возьмет немного орехов, это не бросится в глаза. А еще Мариусу показалось, что он чувствует запах томатного супа. Если весь суп не поместился в тарелки, то можно будет найти и его. И если он утащит понемногу и того, и другого, никто ничего не заметит.

То, что он намеревался предпринять, было в высшей степени рискованно, и его сердце, казалось, колотилось прямо в горле, но голод был все же сильнее страха. Когда Мариус дошел до нижней ступеньки — самое опасное место, потому что здесь он находился сразу же около двери, ведущей в столовую, — он вдруг услышал свое имя и непроизвольно остановился. Они говорили о нем? Хотели его увидеть? Значило ли это, что сейчас выйдут Фред или Грета, чтобы позвать его?

Первым импульсом Мариуса было повернуться и как можно скорее рвануть по лестнице наверх. Но что-то его остановило. А может быть, он был словно парализован от страха…

— Но почему приемный ребенок? — спросил женский голос. Это была не Грета, а, должно быть, та дама в зеленом. — Я хочу сказать, что тем самым вы становитесь гораздо более незащищенными. Мариуса могут в любой момент забрать у вас!

— Ну, мне на самом деле больше хотелось… — начала было Грета, однако Фред прервал ее:

— Моя жена хотела обязательно иметь ребенка. И нам этот вариант показался наиболее разумным.

— Но вы ведь могли усыновить ребенка, — настаивала гостья. — Тогда для вас это было бы надежнее. Усыновленный ребенок — все равно что родной. Он получает вашу фамилию и становится полноправным членом вашей семьи. Никто не может отнять его у вас.

— Так ведь при этом не имеешь понятия, что получишь, — сказал Фред.

Теперь в разговор вмешался второй гость, мужчина:

— Но с родными детьми вы, в сущности, тоже этого заранее не узнаете. Наш сын покинул нас, когда ему было восемнадцать, — якобы потому, что мы мелочные мещане и что с нами невозможно жить. Теперь ему уже двадцать пять, и последнее, что мы слышали о нем, — это то, что он живет в какой-то хиппи-коммуне в Испании, никакой постоянной работы не имеет и пытается найти себя в качестве поэта, только стихи его никто не желает читать. Вы представляете себе, насколько мы разочарованы?

— Рихард, пожалуйста, — тихо произнесла его жена, — это сейчас не к месту!

— Ваш сын покинул вас и больше не заботится о вас. Но как только вы… ну, отдадите долг природе, вы оставите ему в наследство все, что с таким трудом создали в своей жизни, — сказал Фред. — Разве это вас не беспокоит?

— Только законную часть наследства, — сказал Рихард. — Больше этого мы не обязаны ему оставлять.

— В вашем случае законная часть тоже довольно значительна.

— Но ведь своих детей рассматриваешь не только с точки зрения наследования, — проговорила Грета.

"В ее положении, — подумал Мариус за дверью, — она противоречит своему мужу с энергией восставшего".

— Ну, — сказал Фред, — как раз эту проблему я и хотел обойти. Если меня кто-то разочарует, то он не получит ни пфеннига. Усыновленный ребенок имеет такое же право на наследство, как и родной, — по крайней мере, на законную часть. Но я считаю, что это слишком много. Если я только представлю себе, — его голос стал громче — если только представлю, что мы усыновили бы кого-то вроде этого Мариуса… Мы никогда не выбрались бы из этой ситуации! Никогда! Нам пришлось бы финансировать его профессиональное обучение, и у него даже было бы право на второе профессиональное образование, если б он вдруг посчитал, что его жизненные планы изменились! И он автоматически был бы нашим наследником! Я в таком случае, наверное, потом в гробу извертелся бы!

Он говорил очень резко, и за столом несколько минут господствовала давящая тишина.

— Но, — спросила наконец незнакомая дама несколько смущенно, — неужели вы его совсем не любите? Я хочу сказать, что он двенадцатилетний мальчик. Еще ребенок. А вы говорите… простите, что я говорю это… вы говорите о нем почти с ненавистью. Разве можно ненавидеть двенадцатилетнего мальчика?

— Нелли! — произнес Рихард на этот раз несколько язвительно. — Нас ведь это не касается!

Мариус за дверью сжал кулаки, впившись ногтями в ладони. Что же ответит Фред?

"Почему меня вообще интересует его ответ?"

— Ненависть? — спросил его приемный отец. — Ну, ненависть — это то же, что и любовь, не так ли? Ни то, ни другое не возникает по заказу, и управлять этими чувствами невозможно. Их нельзя ни вызвать в себе, ни избавиться от них, если уж они в ком-то укрепились. Но неверно говорить, что я ненавижу Мариуса. Нет.

Никто в компании ничего на это не ответил, и Фред продолжил:

— Я презираю Мариуса. Да. Этого я не отрицаю. Я смотрю на это худое, бледное лицо, на это рахитичное тело и вижу в нем все его проклятое происхождение. Он — выходец из совершенно асоциальной семьи. Оба родителя — алкоголики, оба не в состоянии продержаться на работе больше двух недель. Совершенно опустившийся сброд. Они свалили и оставили своего, тогда шестилетнего, ребенка одного в квартире. Посаженным на цепь в ванной. Без воды, без пищи. Он был полумертвым, когда его нашла полиция. К счастью, семью тогда курировала социальная служба, и ее сотрудница забила тревогу. Классная руководительница — тоже. Если б не эти две женщины, то его, наверное, уже никто не смог бы спасти. Отец объявился тогда аж спустя четыре недели, а мать — еще позже.

— Бедный мальчик, — произнесла Нелли. — Такой юный — и уже пришлось пережить столько ужасного!

— Это одна сторона, — сказал Фред. — Другая же такова, что это невинное дитя, которое вы, вероятно, в нем видите, естественно, носит в себе гены своих родителей. Вся распущенность, вся испорченность этих людей сидит в нем. И все это я каждый день вижу перед собой!

— Но как раз этот вопрос и обсуждается с возрастающим интересом в научных кругах, — вмешался Рихард, — и пока без определенных выводов. Еще не совсем ясно, насколько на наш характер влияют генетические предпосылки. Некоторые считают, что наша наследственность чрезвычайно незначительно сказывается на ментальном и психическом развитии. Намного значительнее считается наша социализация, то есть то, каким образом мы вырастаем и какой отпечаток при этом накладывает на нас наше окружение.

— Как бы то ни было, — заговорил в ответ Фред, и в его голосе прозвучало нетерпение. Мариусу, которому для своей же безопасности в каждый отдельно взятый день чрезвычайно важно было, по возможности, сейсмографически точно заранее определить настроение приемного отца и в соответствии с этим корректировать свое поведение, был хорошо знаком этот оттенок голоса, который выдавал зарождающуюся злость. Другие, возможно, еще ничего не заметили — кроме Греты, пожалуй. — Я не собираюсь сейчас спорить о теориях, — продолжил он, — да это, наверное, и слишком обширная область. Между прочим, как я уже упоминал, мальчику было шесть лет, когда он попал к нам. Эти решающие шесть лет он прожил среди самого опустившегося сброда, какой только можно себе представить. И который наложил на него свой отпечаток.

— В шесть лет они еще такие маленькие… — возразила Нелли. — Я считаю, что при проявлении большой любви и внимания в этом плане можно очень многого добиться.

— А я за то, чтобы обращаться с ним жестко, — сказал Фред. — Этим тоже можно многого добиться. Он не исправляется! Никак! И должен сказать, что он следует всем предписаниям на "ура", за незначительными исключениями.

— Но я считаю… — снова попыталась спорить гостья, но муж прервал ее:

— Нелли, тут наше мнение не требуется. Люди, которые взяли на себя ответственность за такого ребенка, должны сами решать, что они считают лучшим. В конце концов, им придется жить с последствиями своих решений.

Мариус еще сильнее впился ногтями в ладони, не чувствуя боли. Этим людям нужно что-то предпринять! Фред выдал себя. Они распознали его ненависть. Он сказал, что презирает своего приемного сына. Сказал, что жестко обращается с ним. Нелли и Рихард, кем бы они ни были, должны теперь что-то предпринять!

— Фред, у наших гостей закончилось вино, — пожурила Грета мужа.

Вероятно, им тут же подлили в бокалы, потому что Рихард сказал:

— Большое спасибо. Кстати, великолепное вино.

А Нелли добавила:

— И еда превосходна! Я восторгаюсь хорошими поварами!

Тему разговора поменяли.

* * *

Мариус уставился на Ребекку. Он метался туда-сюда, пока рассказывал. Пот лился ручьями по его телу, и лицо его тоже было мокрым. Возможно, и несколько слезинок прокатились по его щекам, он точно не знал.

— Ты понимаешь? Еще одна надежда была разбита, — продолжил он. — Фред всегда и везде — хоть в управлении по делам детей и подростков, хоть еще где — разыгрывал из себя превосходного отца-заменителя. Любящего, понимающего, участливого. Можно было просто сойти с ума от его спектаклей. Он был первоклассным актером в своем амплуа. Он даже мог придавать своему голосу теплоту и озабоченность. Выражать сочувствие и черт его знает что еще… Он был неповторимым воплощением доктора Джекила и мистера Хайда. Человек с двумя лицами. Никогда не терявший контроля над той ролью, которую играл. Кроме того вечера. За все те годы это было впервые — во всяком случае, единственный раз, когда я это видел, но я думаю, что больше таких моментов не было, — когда он на десять или пятнадцать минут сбросил маску. Он выдал свою ненависть и презрение, и даже выдал, каким образом он со мной обращается. Для его гостей уже не должно было оставаться сомнений, что здесь творится нечто совершенно неладное! — Мариус снова лихорадочно провел руками по волосам; к тому времени они были уже настолько мокрыми, словно он принял душ. — Ты понимаешь?

Он спрашивал снова и снова: "Ты понимаешь?" Ему было так важно, чтобы Ребекка понимала, что он хотел сказать.

— В тот вечер они меня даже не видели! Они появились в семь часов. А я, двенадцатилетний мальчик, был уже сослан в свою комнату. Меня было не видно и не слышно. Разве это не странно? — спрашивал Мариус.

Он стал ждать ответа, но пленница молчала, и он закричал:

— Разве тебе не показалось бы это странным?!

Ребекка глубоко вздохнула.

— Конечно, — сказала она, — но мы не знаем, как Фред Леновски объяснил это обстоятельство. Вы ведь не всё слышали. Может быть, он сказал, что вы болеете. Что вы тяжело больны гриппом, или у вас ветрянка, или корь. Тогда никому не показалось бы странным, что вы не появляетесь и никто не рвался бы вас увидеть. Фреду нужно было только назвать что-нибудь заразное.

Такая возможность Мариусу еще не приходила в голову. Конечно, это было похоже на дьявола Леновски. Такой лживый, изобретательный мерзавец!

— О’кей, — произнес он, — о’кей, но позже… гости что-то заметили. Я ведь это слышал. Нелли и Рихард почувствовали, что что-то неладно. Их это задело. Они считали ужасным то, что он сказал. Я понял это по их комментариям. Понимаешь? Я не ошибся. Я это слышал!

Ребекка кивнула. Ее темные глаза выражали сочувствие, и Мариус надеялся, что она не притворялась.

— И это вызвало у вас надежду. Я это хорошо понимаю, — сказала женщина. — Но вы не первый, кто стал жертвой равнодушия или, лучше сказать, недостатка гражданского мужества. Люди не вмешиваются; они думают, что если вмешаются, то потом ничего, кроме неприятностей, не заработают. Люди самоустраняются, придерживаясь мнения, что жизнь других их не касается и что каждый должен сам наводить порядок за собственной дверью. Вы говорите, что не знаете, кто были эти гости в тот вечер. Может быть, они как-то пересекались с Леновски по работе, или Рихард даже мог зависеть от Фреда. Может, дело было в карьере, которой пришлось бы рисковать. Или в деньгах, которые в таком случае перестали бы поступать. Это те причины, которых, к сожалению, достаточно, чтобы отвернуться. Вы не представляете себе, как часто мне приходилось сталкиваться с этим в моей работе.

Мариус снова сел. Боже мой, как же дрожат его ноги! Волнение? Он надеялся, что виной тому были не голод и не недостаток сна, усиливавшие его физическую слабость. Ладно, с голодом он мог бы справиться. Но сон… Он не доверял этим двум женщинам. Ребекка проявляла интерес к его истории, говорила с ним, внимательно слушала, но он пока еще не мог решить, искренне ли это было, или же она просто испытывала страх и поэтому старалась удержать его в нужном настроении. А если он заснет, то она, может быть, тоже попытается освободиться от веревки и сбежать, как Инга…

Инга! Надо не забыть проверить у нее веревки.

— Я больше никогда не видел, чтобы Рихард и Нелли приходили в гости к Леновски, — сказал Мариус. — История со мной, видимо, оказалась для них чересчур неприятной. Они не хотели быть в чем-то замешанными. И они никого не оповестили о том, что узнали. Потому что никто так не появился. Никто ничего не проверял. Фред Леновски в присутствии третьих лиц мог заявить, что он презирает меня, что боится моих генов и что применяет в отношении меня жесткую руку, как он выразился. И ничего не происходит. Никого это не волнует. Никто не захотел видеть тот ад, в котором я жил.

— Это ужасно, — тихо сказала Ребекка, — действительно, Мариус, это просто ужасно — то, что с вами произошло.

Он побарабанил пальцами по комоду, стоявшему рядом с ним.

— Ты поздно это заметила. Чертовски поздно.

Женщина вздохнула.

— На мое десятилетие мне подарили собаку, — неожиданно произнес Мариус. — Это был единственный счастливый момент за все мое сраное детство. Золотистую охотничью собаку, молодую, шаловливую и, конечно же, красивую. У Леновски все имело какой-нибудь статус, и собака тоже.

— Вы хотели иметь собаку?

— Да. Почти каждый ребенок хочет собаку. Я, конечно же, никогда не ожидал, что получу ее. Мои желания никогда не осуществлялись. На свой день рождения я всегда получал практические вещи, которые в любом случае нужно было покупать. Носки, нижнее белье, перчатки… словом, такие вещи. Но на мое десятилетие перед моей дверью стояла собачья корзинка. И в ней лежал Кларенс. Я не мог в это поверить.

— А как вы думаете, почему Фред Леновски вдруг исполнил ваше сокровенное желание?

Мариус улыбнулся. Это была улыбка, полная горечи и разочарования.

— Ты думаешь, что, возможно, что-то изменилось? В его отношении ко мне? Да, в первый момент я тоже так подумал. Я был полон счастья. Эта собака показалась мне началом новой жизни.

Ребекка, конечно же, знала, что это было не так.

— Но вы ошиблись?

— Верно. Основательно ошибся. Почему он купил собаку? Уж наверняка не для того, чтобы доставить мне радость. Я думаю, что таким образом он просто оправдывал себя. Прежде всего, перед учреждением по делам детей и подростков. "Мы подарили Мариусу собаку. Ведь для ребенка так важно иметь животное. Мариус научится нести ответственность за кого-то другого, и теперь у него будет друг, который принадлежит только ему одному!" — Мариус снова встал и начал ходить взад и вперед. — Все это бла-бла-бла, — сказал он, — в этом Леновски был хорош. Он всегда отлично знал, кому что говорить. У него для каждого был свой стиль: для бабы из социалки, для председателя правления банка, для стюардессы в самолете… В каждом отдельном случае он был разным. И каждый раз попадал в точку. Всегда был таким, что мог извлечь для себя максимум пользы. — Мариус остановился и в очередной раз провел рукой по лицу и по волосам.

Он все сильнее дрожал. Черт побери, долго он так не продержится, ему необходимо поспать пару часов!

— Бедная собака, — продолжил Мариус свой рассказ. — Ей тоже пришлось страдать от болезненных выходок Фреда. Леновски невероятно возбуждался от мысли создать из своей семьи что-то вроде стада с четким разграничением положений. Сам он должен был быть, конечно же, вожаком. "Я стою во главе", — говорил он всегда. И порой повторял это сто раз на дню.

Ребекка посмотрела Мариусу прямо в глаза.

— Вы совершенно правы, — сказала она, — он сумасшедший. Он болен.

— Следующей шла Грета, потом я, а затем собака. Представь себе, собаку учили тому, что она должна проходить в дверь последней. "По-другому она не научится подчиняться", — говорил Фред. А подчинение было всегда невероятно важным для него. Я мечтал о собаке, которая выбегала бы из дома впереди нас, жизнерадостная и полная сил. А Фред сделал из Кларенса покорное животное, которое боязливо старалось не нарушить статус последнего члена цепочки, как его приучали. Собаке разрешалось наслаждаться жизнью так же мало, как и мне. А знаешь, на чем еще настаивал Фред? Кларенсу разрешалось принимать пищу лишь в самую последнюю очередь. И если Фреда по вечерам не было дома — а при том множестве мероприятий, в которых он по долгу службы должен был участвовать, это было нередко, — Кларенс должен был ждать до полуночи. Голодный и беспокойный. Фред считал это классным: прийти домой, перекусить еще немного и с наслаждением наблюдать, как Кларенс от голода и жадности чуть не сходит с ума. Он от всей души упивался своей дешевой властью. А потом, позже, он великодушно пододвигал ему миску с едой. И впоследствии Кларенс лизал ему ноги от благодарности.

Ребекка сглотнула.

— Вы попали к психопату, Мариус, — сказала она, — и я даже не могу выразить, как я вам сочувствую. Вам и Кларенсу. Леновски относится к самой ужасной породе психопатов. К таким, которые не бросаются в глаза в повседневной жизни, и поэтому их невозможно остановить. Которые считаются успешными и глубоко уважаемыми людьми и уверенно занимают свое место в обществе. И им платят признанием и уважением. У их могилы будут когда-нибудь стоять именитые люди города и произносить проникновенные слова, отдавая честь их выдающимся заслугам. Это так несправедливо… Так ужасно… Но это происходит всегда и везде.

Ребекка понимала Мариуса. Она на сто процентов была сконцентрирована на нем. Ее сочувствие было искренним, в этом он почти уверился. Он достучался до нее своими словами.

— Но зачем? — спросил Мариус. — Зачем он взял меня в свой дом? При всей его ненависти и презрении — зачем он это сделал?

Ребекка слегка улыбнулась, но это была не презрительная улыбка, как Мариус понял после мимолетного подозрения. Она была печальной.

— Вам же дает ответ случай с Кларенсом, — сказала она. — Речь идет о власти. У таких людей, как Леновски, речь всегда идет о власти. В этом и состоит их болезнь. Как же это просто — подчинить себе собаку! Как это просто — заставить ребенка быть послушным… Леновски нуждался в этом. Я предполагаю, что у него это стало почти болезненной зависимостью. Видеть, что кто-то боится его. Что кто-то умоляет его о милости. Что кто-то полностью зависит от его настроения и капризов. Это и был для него кайф в повседневной жизни. А приемный ребенок был для Леновски, как божий дар. Вы же подслушали его разговор с друзьями. Ему был нужен кто-нибудь, над кем он мог бы издеваться, но у него не было ни малейшего желания принимать на себя какие-либо обязательства. Его никогда не интересовал ребенок, не интересовали его жизнь и будущее. Одно только представление, что ребенок может когда-то стать его наследником, уже сводило его с ума. Ведь тогда этот ребенок в самом конце — а именно у могилы Леновски — оказался бы победителем, а в понимании Фреда это было ужасно. Поэтому усыновление для него даже не подлежало рассмотрению. А вот приемный ребенок… это было как раз то, что ему требовалось. Что, кстати, еще и приносило ему массу общественного признания за его великодушный поступок. Для него это, видимо, были прекрасные годы.

Боль Мариуса была так велика, что он едва мог переносить ее. Хотелось расплакаться. Позволить Ребекке обнять себя и утешить.

"Мне нельзя забывать, что она — мой враг. Она предала меня. Она была на стороне других. Даже если сейчас она пытается выглядеть полностью понимающей".

Наигранно равнодушно — поскольку внутри у него бушевало отчаяние, словно с того времени не прошло и дня, — он сказал:

— Фред, кстати, потом изменил очередность рангов. Кларенс больше не был последним. Им стал я.

— О, Мариус…

Он тяжело вздохнул.

— Ты последний! Теперь он говорил мне это каждый день, почти так же часто, как "Я во главе!". Мне разрешалось есть только после собаки. Я лежал в кровати, и мне было плохо от голода. Посреди ночи Фред звал меня на кухню. Мы с Кларенсом должны были смотреть, как он жарил себе яичницу и с наслаждением съедал ее. А мы были страшно голодны. Затем Кларенсу ставили его миску. И только после того, как он вылизывал все до последней крошки, я получал свой хлеб. Без яичницы. Если мне везло, то еще немного масла. Я был последним. Я был последним. Я был последним!

Мариус выкрикнул эти слова. А затем, будучи не в силах предотвратить это, расплакался. И согнулся от боли.

— Я мог бы их любить! Ребекка, если б они были хоть немного другими, я бы их любил. Я бы любил их, как своих родителей. Я ведь был ребенком. Я так тосковал по любви. Я так тосковал по тому, чтобы самому любить. Я бы все отдал Фреду и Грете. Все! Свою любовь, свое доверие, свою ласку. Я так хотел этого! Я хотел!..

Он так громко всхлипывал, что весь дрожал.

Ему страстно хотелось, чтобы Ребекка обняла его.

Но она не могла. Ее ноги и руки были связаны, и Ребекка могла лишь беспомощно смотреть на его боль.

2

Лавина тронулась. Теперь ничто и никто не сможет ее остановить. Вопрос был только в том, что в конце концов будет ею разрушено.

"Наверное, моя жизнь, — подумала Клара, — вот что будет. Моя жизнь будет лежать в обломках".

После разговора с Агнетой она как парализованная ждала начала шторма, вторжения катастрофы. Затем последовал звонок комиссара полиции по имени Кронборг, который согласовал с ней личную встречу на следующий день. Таким образом, колесо завертелось.

Каким-то совершенно абсурдным и бессмысленным образом Клара надеялась, что сможет провести все это мимо Берта, чтобы он ничего не заметил, но муж стал свидетелем ее телефонного разговора с Кронборгом, потому что, в виде исключения, как раз вернулся раньше обычного с работы домой.

— А кто это был? — спросил он простодушно, и его жена, сделав над собой усилие, ответила:

— Комиссар из уголовного розыска. Завтра утром он навестит меня, чтобы задать несколько вопросов.

— А это еще почему? Что тебя связывает с уголовным розыском?

Не глядя на мужа, Клара поспешно и довольно запутанно рассказала о подозрениях Агнеты и Сабрины Бальдини, о маленьком Мариусе и о мутной истории его приемной семьи. И о той роли, которую она сама в этом сыграла.

Берт слушал ее с возрастающим недоумением.

— Жестокое обращение с ребенком? Я правильно понял? Ты тогда помогла покрыть жестокое обращение с ребенком?

Клара попыталась объяснить ему, что сегодня, конечно, очень легко судить о той ситуации, а тогда это было намного сложнее для нее — правильно оценить происходящее. Берт старался понять ее, но его реакция уже дала ей первое представление о том, что будут думать о ней другие люди. Она помогла скрыть жестокое обращение с ребенком. А те, кто не был ей близок, даже не дадут себе труда выслушать ее версию той истории. Ее осудят, и она будет выглядеть монстром, виновным в тяжком преступлении.

— Тогда нам действительно надо быть осторожными, — сказал наконец Берт. — Они должны предоставить тебе полицейскую защиту! Ведь тогда получается, что за этими сумасшедшими письмами на самом деле стоит свихнувшийся тип, который может быть опасен для тебя!

Он всегда подшучивал над супругой, когда она жаловалась и ныла из-за этих писем, и вот теперь ему пришлось согласиться, что ее страх обоснован. Но Клара не испытывала от этого ни малейшего удовольствия.

* * *

Комиссар Кронборг появился на следующее утро ровно в девять часов. Это был самый высокий человек, какого ей когда-либо приходилось видеть. К счастью, он не был с ней нелюбезным. Клара думала, что и Кронборг уже вынес ей свой приговор, и у нее совсем не будет возможности убедить его в том, что она тогда вляпалась в историю, масштабы которой в тот момент еще не могла себе представить.

Напротив: Кронборг скорее относился к такому типу людей, которые располагают к доверию.

"Больше исповедник, чем полицейский", — подумала Клара. Ей надо быть настороже. Не дать себя убаюкать его милой улыбкой.

Как оказалось, комиссар долго говорил с Сабриной Бальдини.

— Ее звонок к нам был невероятно важным, — сказал он, — потому что в противном случае прошло бы довольно много времени, пока мы выяснили бы, что существует этот приемный сын. Мариус Хагенау. Студент юридического факультета, конец второго курса.

— Хагенау… — повторила Клара. Это имя ей вообще ни о чем не говорило. На какую-то секунду в ней возродилась надежда: может быть, в этом деле все-таки что-то перепутали?

— Он почти два года в браке и носит фамилию жены. Раньше его фамилия была Петерс. Мариус Петерс.

Женщина снова упала духом.

— Да-да, так его звали…

— Вы слышали об убийстве супругов Леновски? Приемных родителей Мариуса? Он, конечно, не попадает автоматически под подозрение, но после того, что мы услышали о проблемах, которые в свое время возникли в связи с его определением к Леновски… К тому же мы узнали о письмах с угрозами, которые были отправлены вам, Сабрине Бальдини и еще одной даме. Все вы каким-то образом имели дело с Мариусом Петерсом. Так что вас наверняка не удивит, если я скажу, что Мариус Хагенау стал главным подозреваемым.

— Главным? — спросила Клара. — А что, есть еще подозреваемые?

Кронборгу пришлось пояснить, что это скорее общепринятая формулировка. Других подозреваемых не было.

— Тем не менее на данный момент мы ни в коем случае не должны фокусировать наше расследование лишь на одной версии, — сказал полицейский. — Возможны другие варианты.

"Но маловероятны", — подумала окончательно сникшая Клара.

— Это вы определили Мариуса Петерса к супружеской паре Леновски? — деловито спросил ее комиссар.

Она кивнула.

— Да. И нет. В тот раз все протекало как-то иначе, чем это обычно принято.

— Вы были социальным работником при управлении по делам детей и подростков?

— Да, я работала в отделе по оказанию помощи в воспитании детей. Заведующая отделом однажды пришла ко мне и сообщила о лишении Петерсов родительских прав. Мариусу было тогда шесть лет. Его нашли в квартире родителей, прикованным цепью и брошенным умирать от голода. Семья уже длительное время находилась под опекой социальной службы. Родителей к тому времени найти не могли. Было ясно, что они на определенное время лишатся родительских прав. Ни один суд не стал бы возражать соответствующему ходатайству. В своем заключении куратор семьи указывала, что оба родителя являются алкоголиками в тяжелой степени. Без клиники, без лечения от алкоголизма они не смогли бы получить ребенка обратно.

— То есть до этого момента случай считался обычным?

— Да. — Клара сглотнула. — Но он быстро вышел за рамки обычного. Было назначено обсуждение этой ситуации на собрании отдела, в котором должна была участвовать и одна моя коллега из социальной службы, лучше знавшая эту семью и ребенка.

— Но она не принимала участия? — Кронборг посмотрел в свои записи, где были указаны фамилии всех причастных к делу. — Госпожа Стелла Виганд, правильно?

— Да, она не участвовала. Стелла Виганд к этому моменту была уже очень больна. Рак. Ей даже пришлось на какое-то время перестать работать. На это время семьей Петерс занималась другая моя коллега, Агнета. Это та, другая женщина, которая…

— Я знаю. Которая тоже получала письма с угрозами.

— Во всяком случае, распоряжение о лишении родительских прав дала Стелла. Но буквально на следующий день она опять отправилась в клинику. Рак вернулся. И она умерла девять месяцев спустя.

— Но обсуждение этого дела все же состоялось?

Клара покачала головой:

— Нет. Заведующая отделом сообщила, что у нее уже есть место для Мариуса в одной приемной семье. Она назвала фамилию и адрес семьи и сказала, чтобы я все оформила.

— Вас это удивило?

— Да. В принципе, удивило. Но поскольку Стеллы не было, что для обсуждения вопроса было особенно важным, то это опять же не казалось совсем уж странным. — Клара попыталась вспомнить свои ощущения в то время. В достаточной ли степени она удивилась? Должна ли она была удивиться сильнее?

— Из-за болезни Стеллы весь процесс и так был немного нарушен, — сказала она.

Кронборг кивнул:

— Понимаю. Что вы сделали в первую очередь?

— Я пригласила Леновски в управление по делам детей и подростков. Это были те люди, которых мне назвала заведующая.

— И?..

Женщина помедлила. Берт, так же, как до этого Агнета, советовал ей быть совершенно откровенной с полицией. "Ты находишься в настоящей опасности. Сейчас речь уже не о твоей репутации. Речь, возможно, идет о твоей жизни. Если у тебя рыльце настолько в пушку, что у душевнобольного убийцы появилась смертельная ненависть к тебе, ты должна рассказать все. Чтобы полиция могла правильно оценить твою ситуацию".

— Леновски мне не понравились, — произнесла наконец Клара.

— Почему?

— Во-первых, они были уже слишком старыми. Причем не в смысле даты их рождения. Они были… стары по своему мировоззрению. Понимаете? Фреду Леновски было пятьдесят с чем-то, его жене — около пятидесяти. Но, судя по их поведению, им было… как минимум лет шестьдесят пять.

— Что именно привело вас к такому мнению?

— Излишняя консервативность. Он — патриарх, она — серая мышка, не открывающая рта, пока он говорит. Они оба были очень дорого и солидно одеты. Я не могла представить себе, как бы они резвились с шестилетним мальчиком или, например, устраивали ему день рождения.

— Что еще? Вы сказали, что они, во-первых, были слишком стары. Что, кроме этого, вам еще бросилось в глаза?

— Это трудно объяснить… — Кларе действительно было сложно вспомнить все, хотя после вчерашнего звонка Агнеты она не думала ни о чем другом, кроме как о том периоде времени. Может быть, она гораздо сильнее вытеснила его из своей памяти, чем ей хотелось. Но это было связано еще и с тем, что уже в те дни ей было тяжело объяснить свое отношение к пожилой паре. У нее была инстинктивная неприязнь к Леновски, которую она не могла четко объяснить. — Мне не нравился Фред Леновски. Просто был неприятен мне с первого взгляда. Но я не знала, почему. Он был вежливым, любезным… много улыбался… Я была обучена тому, чтобы уметь оценивать людей на их пригодность в качестве приемных родителей, и привыкла к тому, чтобы при этом отключать свои личные чувства. Дело было не в том, нравился мне кто-то или нет. Дело было в их пригодности. Я не должна была допускать, чтобы мои собственные ощущения играли при этом ведущую роль.

— А как выглядело дело с пригодностью Леновски?

— Я считала их обоих неподхоящими.

— Почему? — Комиссар по-прежнему упрямо добивался от нее ответа. Он хотел, чтобы Клара подошла к сути вопроса.

— Заведующей я сказала, что они, на мой взгляд, слишком стары. Но на самом деле… У меня и раньше бывали кандидаты, которые были мне несимпатичны; и тем не менее я с чистой совестью определяла к ним ребенка, поскольку знала, что они будут хорошо обращаться с ним. Я могла спокойно отвлечься от своих личных чувств. А на этот раз… сама не знаю… — Женщина с отчаянием посмотрела на Кронборга. — Леновски был мне более чем неприятен. Я просто не могла отключить свое недоброе предчувствие. Мне не удавалось сделать это.

— Понимаю. Можно ли выразить это так: ваш инстинкт говорил: "Нет"?

— Да, — согласилась Клара. Это было очень точное определение. — Мой инстинкт прямо-таки настойчиво твердил: "Нет".

— Однако…

— Обычно моя шефиня внимательно прислушивалась к моему мнению. Но на этот раз она стала придираться ко мне. Сказала, что у меня вообще нет никаких аргументов, что я совершенно непрофессионально действую… и в конце концов я сама себя спросила, не права ли она.

— Сколько вам было лет?

— Двадцать три.

— Вы были очень молоды.

— Да. Собственно, я была очень уверенным в себе человеком, но тут у меня все больше стали появляться сомнения. И наконец моя шефиня выдала правду: Леновски были желательными кандидатами на самом высоком уровне. Она, так сказать, лично получила от руководителя социального департамента четкое указание, чтобы следующего ребенка — а это был маленький Мариус — отдать в качестве приемного сына Фреду и Грете Леновски. Руководитель департамента дал понять, что в этом деле он получил указания непосредственно из офиса бургомистра.

Кронборг тихонько присвистнул сквозь зубы.

— Похоже на первоклассный сговор между друзьями, или…

— Конечно. Я это сразу так и поняла. Но с другой стороны… одно только это обстоятельство, само по себе, еще не означало, что Леновски — плохие кандидаты. Кроме того…

— Да? — спросил комиссар, когда его собеседница запнулась.

— Дело в том, что приемных семей не так уж много, — объяснила Клара. — Немногие люди соглашаются жить с ребенком из очень сложной социальной среды, который, возможно, тяжело травмирован. Да еще при условии, что в любой момент они должны быть готовы к тому, чтобы снова отдать его, если в семье, из которой забрали ребенка, все изменится к лучшему. Я хочу сказать: отказать Леновски означало бы, что для Мариуса поначалу вообще не нашлось бы приемной семьи. Ему пришлось бы на неопределенное время остаться в приюте.

Кронборг, подавшись немного вперед, посмотрел на женщину добрыми глазами, и она заметила, что под его взглядом начала успокаиваться.

— Вам не нужно так отчаянно и взволнованно защищаться, Клара. — Он назвал ее просто по имени, но это было ей приятно. — Я прекрасно могу понять трудность вашего тогдашнего положения. Могу понять, как трудно вам было взвешивать все "за" и "против". Могу понять ваши действия — а именно, передать шестилетнего ребенка под ответственность Леновски. На самом деле. До этого момента. Думаю, что в вашем тогдашнем положении, в возрасте двадцати трех лет, я поступил бы так же.

До этого момента…

— Я написала позитивное заключение о пригодности, — тихо произнесла Клара, — но осознавала, что оно, так сказать, было мне продиктовано.

— Мариус попал в приемную семью. Но на этом ваша роль не закончилась?

— Нет. Ведь я же была их куратором. Я оставалась в контакте с Леновски, осуществляла много визитов к ним домой. Однако при всем этом у меня было такое своеобразное чувство… Я не знаю, как мне объяснить это. Хоть ничего и никогда не говорилось прямо, но с самого начала мне все было ясно: мол, будь добра, постарайся, чтобы Леновски выглядели безупречно. Фред был близким другом бургомистра и находился под его защитой. Это ощущалось.

— В противном случае вы нашли бы у Леновски недостатки? — спросил Кронборг.

Клара снова помедлила. Все это казалось ей таким неясным и расплывчатым!

— Собственно, нет. Казалось, что у них все в порядке. У Леновски был красивый дом в хорошем районе. У Мариуса имелась собственная комната. Он был хорошо одет. Летом Леновски всегда брал его с собой в поход на яхте, и Мариусу, видимо, очень нравился этот вид спорта. Я часто встречала у них дома друзей мальчика. У него были очень хорошие оценки… Да, для меня это было особенно важным. — Кларе как раз сейчас снова пришло в голову, что тогда это было для нее невероятно важным. — Дети, которым плохо, которые запуганы и несчастны, почти всегда отстают в школе. Мариус же постоянно был хорошим учеником. Его учителя подтверждали, что он все схватывал без проблем. И нельзя было предположить, что на него оказывали давление в учебе.

— Но тем не менее вас что-то беспокоило?

— У меня было некое дурное чувство. Но я внушала себе: это оттого, что с самого начала… меня принудили. Я думала, что мое суждение было омрачено именно этим.

— А сам Мариус казался вам счастливым ребенком?

Теперь Клара засмеялась, но это был циничный смех.

— Я вас умоляю!.. Нет. Счастливым он мне вообще не казался. Но в этом Мариус абсолютно не был исключением. Дети с такой судьбой, как у него, — в общем, дети, о которых в семье много лет не заботились, довольно часто подвергавшиеся жестоким телесным истязаниям и наконец отнятые у родителей, — они, при всех тех страданиях, что им пришлось перенести в своей семье, при всех полученных травмах, не бывают счастливыми. На протяжении многих лет. Они могут быть депрессивными, с нарушениями приема пищи, склонными к применению силы или к суициду — или все вместе взятое. Некоторые воруют все, что попадет им под руку; некоторые приспосабливаются к новой среде вплоть до самопожертвования и становятся прямо-таки невидимыми. Многие страдают ночным недержанием мочи вплоть до позднего полового созревания. Некоторые снова и снова режут себе ножом руки и ноги. А некоторые…

Женщина замолкла. Кронборг приободряюще кивнул:

— Да?

— Некоторые выдумывают себе самые невероятные истории. Об издевательствах, которым они подвергаются в приемных семьях. О сексуальном насилии. О подстрекательстве к уголовным делам со стороны приемных родителей. Вы не поверите, что мне к тому времени уже приходилось слышать!

— Я понимаю. Мариус тоже рассказывал… подобные истории?

— Нет. Во всяком случае, не поначалу.

— Как бы вы его охарактеризовали?

— Депрессивным. Что меня нисколечко не удивило. Ведь его приковали к унитазу…

Клара вспомнила, что уже говорила это, и умолкла.

— Я знаю, — сказал ее собеседник.

— Он казался мне чересчур приспосабливающимся и боязливым. Он всегда все хотел сделать правильно. Но, как говорится, это я тоже часто встречала у других детей.

— Тем не менее в этом случае у вас оставалось недоброе предчувствие.

— Которое я приписывала самой себе. Я всегда терпеть не могла Фреда Леновски, но когда он говорил о Мариусе, каждый раз это звучало интеллигентно, озабоченно и… как-то откровенно. Я помню, как он был озадачен из-за болезненного неприятия пищи Мариусом. Ребенок действительно был ужасно худым. Он вроде как отказывался от большинства продуктов, и его приходилось уговаривать проглотить хоть кусочек. Фред Леновски часто рассказывал, с какой заботой и старанием его жена готовила и как редко она могла уговорить Мариуса поесть.

— И вы говорили себе, что все в порядке? Я имею в виду, что все соответствует обстоятельствам?

— Я говорила себе это по сто раз на дню, — ответила Клара.

— Сто раз на дню, — повторил Кронборг, раздумывая. — Ваше чувство тихо било тревогу, а вы старались его заглушить. Можно так выразиться?

— Да, — ответила женщина почти шепотом.

Какое-то мгновение между ними царило молчание. А затем полицейский неожиданно сказал:

— Мариус не рассказывал истории об издевательствах. Поначалу не рассказывал, как вы только что сказали. Это означает, что потом все изменилось. Он начал говорить?

Клара уставилась на него, а потом вдруг отвернулась, но от Кронборга не ускользнуло, что на глаза у нее набежали слезы.

— Он просил меня о помощи, господин комиссар, — произнесла она придушенным голосом. — Он просил меня о помощи, и я знала, что он не врал. Я просто знала это. Но я оставила его в беде. И теперь я должна понести наказание. Вся моя жизнь будет разрушена. Я оставила беззащитного ребенка в беде. И знаете, что мне только что стало ясно? — Женщина снова посмотрела на собеседника, ее глаза были покрасневшими. — Мне стало ясно, что я всегда знала: это меня настигнет.

3

Этот, как казалось, бесконечный, долгий и жаркий день все же близился к концу. Инга, все еще связанная, сидела в гостиной и час за часом наблюдала за стрелками часов — как они невыносимо медленно, и крадучись ползли вперед. Еще никогда раньше в своей жизни, как ей казалось, она так страстно не желала окончания дня. Мариус не опустил маркизу на веранде, и ставни окон тоже были открыты.

Ей было плохо от жажды и голода, и все ее тело горело и чесалось. У нее невыносимо болели ноги, а ступни сильно опухли. В голове проносились ужасные мысли: у нее могли образоваться тромбы, могло прекратиться кровообращение в ногах… А если она не получит в ближайшее время воды, у нее начнется обезвоживание организма.

— Мариус, — умоляла она, когда утром он появился у нее, — мне надо немного подвигаться. Посмотри на мои ступни… веревка слишком туго затянута. Мне кажется, что у меня отмирают все части тела. И мне обязательно нужна вода. Пожалуйста!

Ее муж был погружен в свои мысли и похож на привидение. Неестественно бледный, со впалыми щеками. Его темная щетина стала еще гуще, плотно покрывая нижнюю половину лица. На футболке под мышками вырисовывались огромные круги пота, и от него шел такой запах, что становилось дурно. Но самым ужасным были его глаза: темные и пустые.

Инга спрашивала себя, достучалась ли она вообще до него своими словами.

Он ходил от одного окна к другому, бормоча что-то невнятное, выглядывал наружу, и его покрасневшие глаза жмурились от дневного света. Его жена могла представить себе, какое пекло будет в комнате к середине дня.

— Мариус, ты не мог бы закрыть ставни? — попросила она. — Или открыть окна? Хотя бы на щелку… Иначе я задохнусь здесь.

Мужчина бросил на нее хитрый взгляд.

— Окна я точно не оставлю открытыми. Ты же будешь звать на помощь!

Такая мысль могла прийти в голову только сумасшедшему. Кто же здесь сможет ее услышать?

— Я совершенно точно не буду кричать, — пообещала Инга. — Но если ты боишься, то закрой хотя бы только ставни. Пожалуйста!

— Через пару часов я спущусь сюда, — пообещал ее муж.

Но она могла поспорить, что он об этом забудет.

Мариус проверил, хорошо ли она связана. Но Инга предвидела это и не предпринимала ночью попыток, чтобы ослабить веревку. Ее шансом было дневное время. За предыдущий день ее муж не показывался несколько часов — она слышала его бормотания наверху и бесконечное хождение из стороны в сторону, а иногда он кричал и один раз плакал. И только однажды спустился к Инге и отвел ее наконец в туалет. Она надеялась, что Мариус будет ждать за дверью, но он, конечно, не стал рисковать — а вдруг она сбежит через выбитое им окно.

— Я не могу, когда ты стоишь рядом, — сказала она мужу.

— Не придуривайся. Мы, в конце концов, женаты, — отозвался он.

"При чем здесь это?" — хотелось спросить Инге, но она промолчала, чтобы не испортить его в какой-то степени уравновешенное настроение. Конечно, потом у нее все получилось. Ей пришлось слишком долго терпеть, чтобы теперь еще сдерживаться из чувства стыда.

Когда Инга мыла руки, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Вид был ужасный. Правый глаз стал темно-фиолетового цвета, он опух и был наполовину закрыт; да и вообще вся правая сторона ее лица казалась опухшей и деформированной. Нижняя губа лопнула и стала намного толще верхней.

"Я выгляжу как после неудавшейся пластической операции", — подумала женщина.

Когда они с Мариусом вернулись в комнату, он снова связал Ингу, похвалив ее при этом, что она не попыталась вновь освободиться.

— Умница, — сказал Мариус, и у Инги появилась надежда, что он почувствует себя в полной безопасности.

Он и прошедшей ночью все ходил туда-сюда и, вероятно, говорил и говорил. Спать ее муж, казалось, вообще не удосуживался. И это могло дать ей шанс: когда-нибудь он должен был просто вырубиться.

Ей не оставалось ничего другого, как рассчитывать на то, что Мариус и в этот день забудет проверить ее. Похоже, он читал Ребекке лекцию, временами споря с ней, и было совершенно очевидно, что это мешало ему регулярно спускаться вниз. Если Инге удастся освободиться до вечера, она, возможно, сумеет скрыться под покровом темноты.

Утром Мариус все же принес ей стакан воды, и она с жадностью выпила ее. Для этого он освободил ей руки, а затем и ноги, потому что ей опять хотелось в туалет.

— Боже мой, — сказал он, — ты ведь совсем немного пьешь!

Когда они проходили по коридору, Инге пришлось держаться за него. Ее ноги так сильно болели, что ей хотелось реветь от боли. Что происходило с ее телом? Если ей когда-нибудь удастся освободиться, будет ли она вообще в состоянии ходить?

Самым ужасным было то, что у нее постоянно было ощущение, будто перед ней чужой человек. Ей казалось, что она вообще не знала этого мужчину. Инга искала что-нибудь родное в чертах своего мужа. Вот его нос, его рот, форма его головы… Все знакомое — и все же такое изменившееся! Возможно, все дело в его глазах. Они были страшно пустыми. Безжизненными. Этих глаз было достаточно, чтобы он выглядел совершенно другим человеком.

Но несмотря на ее умоляющие протесты, Мариус, как всегда, беспощадно связал ее. Инге вдруг вспомнилось, как, спустя полгода после свадьбы, она тяжело заболела гриппом; как больше двух недель пролежала в постели с высокой температурой и чувствовала себя так плохо, что ей казалось, будто она умирает. Мариус тогда все время был с ней. Он пропускал лекции, чтобы как следует заботиться о жене. Он накладывал ей на икры холодные компрессы, регулярно измерял температуру, прикладывал ей ко лбу свою прохладную руку и без малейшего ворчания постоянно менял ее промокшее от пота постельное белье. Он готовил ей свежевыжатый апельсиновый сок и кормил ее мясным бульоном, ложка за ложкой, не спеша, потому что она была слишком слаба, чтобы есть самостоятельно. Все это время он озабоченно и с любовью смотрел на нее и постоянно придумывал какие-то вещи, чтобы облегчить ей существование.

Порой у нее был такой жар, что она видела его лицо словно через завесу. А в моменты прозрения думала: "Рядом с этим мужчиной со мной никогда ничто не случится. Никогда!"

И вот теперь этот же мужчина связывал ее руки и ноги бельевой веревкой и затягивал узлы с такой ужасной силой, что она вскрикивала.

— Ты делаешь мне больно, Мариус!

Он посмотрел на нее. Не было ли в его взгляде хоть тени жалости? Если она и была, то тут же исчезла.

— Ты не на моей стороне, — сказал Мариус. — К сожалению. Мне не остается ничего другого, как обращаться с тобой подобным образом.

А затем он покинул комнату. Инга слышала его шаги, удаляющиеся вверх по лестнице.

Несколько часов она не решалась что-либо предпринимать. Наконец Мариус все же выполнил свое обещание — пришел вниз и закрыл ставни. Но солнце все равно пекло так сильно, что раскалило комнату, как печь, и это уже невозможно было изменить. Связанная женщина могла лишь слышать непрекращающиеся шаги мужа наверху.

Она стала звать его. Потому что иначе сварилась бы заживо.

Но не могла его дозваться.

Инга выругалась. Она потеряла драгоценные часы… А потом заплакала, потому что уже не была уверена, что доживет до конца дня. Можно было умереть от жары. Или от жажды. А потом она опять подумала о тромбозе и о сердечно-сосудистом коллапсе. Инга была на грани помешательства.

"Спокойно, — скомандовала она себе, — успокойся. Иначе сделаешь все еще хуже".

Ее правое ухо теперь совсем оглохло. Опухший глаз пульсировал.

"Мне нужно выбраться отсюда. Он оставит меня здесь подыхать!"

Женщина снова начала напрягать свои мышцы, чтобы растянуть бельевую веревку. Это стоило ей гораздо больших усилий, чем в первый раз: приходилось намного чаще делать передышки, потому что истощение лишило ее сил. Тянущая боль в опухшей губе не прекращалась, а жажда стала уже просто смертельной. Жара нагоняла на Ингу отчаяние. Но сейчас ей нельзя было больше звать Мариуса и просить его о помощи. Напротив, с этого момента следовало надеяться, что он не покажется.

Ее мысли беспорядочно блуждали в эти долгие, долгие часы, перескакивая с одного на другое. Она сочиняла самые абсурдные планы бегства и снова отбрасывала их. Если ей не удастся сбежать, как тогда будет выглядеть ее конец? Остановится ли Мариус на том, что будет рассказывать им с Ребеккой бесконечные истории о своей жизни, будет ли ему достаточно этого, чтобы выплеснуть все, что его мучило? Или его преследует жажда мести? Что он сделает с Ребеккой в завершение? И что сделает с ней, Ингой? Он видел в ней сообщницу Ребекки. Похоже, ей не удалось убедить его в обратном.

"А я даже не знаю, в каком деле я, собственно, сообщница! Все настолько безумно…"

Инге снова и снова приходил на память Максимилиан. Собственно, он был ее единственной и последней надеждой, хотя и очень слабой. Слепому было ясно, что он проявлял интерес к Ребекке и что этот интерес далеко выходил за рамки озабоченности близкого человека, не желающего оставлять в беде вдову своего глубоко уважаемого друга, которым он восхищался. Инга точно не знала, что произошло между ним и Ребеккой — та лишь крайне туманно обмолвилась об этом. Она каким-то образом прогнала его, настолько глубоко обидев, что Максимилиан умчался сломя голову. В последние дни Ребекка немного отошла, но в самом начале… Инга прекрасно помнила ее поведение. Недружелюбная, грубая, беспокоившаяся только о том, чтобы никто не пробил стену, которую она воздвигла между собой и остальным миром. Ее гостью не удивило, что Максимилиан в конце концов уехал. Вопрос был в том, объявится ли он еще раз. Может быть, позвонит, удивится, что никто не подходит к телефону, и тут же приедет… Или же это была прекрасная, но совершенно нереальная, сокровенная мечта Инги? Ребекка с таким успехом отстранилась от всего мира, что могла бы уже год быть мертвой и никто этого не заметил бы.

Кроме Максимилиана…

Но он, возможно, настолько обижен, что пройдут недели, пока он пошевелится. Если такое вообще произойдет.

"Максимилиан! Если бы ты знал… Ты нам нужен. Ты нужен Ребекке! Позвони! Пожалуйста, позвони!"

Но даже если он и позвонит, это ничего не даст. Разве его вообще удивит, что такая женщина, как Ребекка, не подходит к телефону? Она могла сидеть в депрессии на терассе, уставившись на море и ни на что не реагируя. Предположит ли Максимилиан какое-то несчастье, отправится ли в путь за тысячи километров?

У Инги опять выступили слезы, потому что она поняла, как мала надежда на то, что Максимилиан поспешит на помощь. А это означало, что у нее нет практически никакой надежды.

"Есть только я. Я сама — моя единственная надежда. Если я смогу освободиться и сбежать, то у нас будет шанс".

Она продолжила растягивать веревку. Несмотря на то, что пот тек ручьями по лицу, а одежда промокла насквозь, она не уменьшала своих усилий. Ей удалось найти подходящий ритм, в котором она растягивала свои мышцы, и Инга постаралась полностью сконцентрироваться на этом ритме. Это помогало ей время от времени отодвигать на задний план мучительные мысли о конце этой драмы.

Наступил вечер, и солнце стояло так низко, что светило прямо в окно. Было так жарко, до того жарко, что, казалось, можно умереть. Но теперь оставалось уже недолго. Инга со временем поняла, как протекает здесь время. Еще минут двадцать — и солнце уже не будет попадать в окно. Это принесет хоть небольшое, но облегчение. Она тосковала по прохладному соленому ветру, который вечерами дул с моря. Сегодня он ее не коснется. Окна были герметично закрыты, и пленница могла теперь только молиться, чтобы Мариусу ни в коем случае не пришло на ум справиться о ней.

Потому что ее веревка существенно ослабла. Как на ногах, так и на руках. Женщине казалось, что понадобится еще пара часов, и тогда ей, может быть, удастся освободиться…

Ее сердце бешено колотилось. Инга знала, что поставила на карту все. Если Мариус обнаружит, чем она занималась целый день, он будет вне себя. Для него она в любом случае была предательницей, и вторую попытку обмануть его муж не простит. При первой попытке он избил ее почти до бессознательного состояния. И она была уверена, что на этот раз он ее убьет.

"Господи, пусть все удастся! Пожалуйста!"

Солнце как раз добралось до дерева, которое защищало дом от его света, и Инга вздохнула с облегчением, потому что теперь лучи не попадали на нее, хотя комната все еще походила на печь. И тут зазвонил телефон. Тихо и приглушенно.

Пленница застыла, уставившись на аппарат с ужасом и растерянностью, и в тот же миг поняла, что звонил не он. Какая же она глупая! Целый день мечтала, чтобы позвонил Максимилиан, а он ведь даже и не смог бы сделать это. Ведь телефонный кабель перерезан. Никто не сможет к ним пробиться.

Должно быть, теперь звонит мобильник, причем, видимо, он находится в коридоре.

Инга облизнула потрескавшиеся губы, которые внезапно показались ей еще суше, чем до этого. У Ребекки, насколько ей было известно, мобильного телефона не было. А ее собственная трубка находилась наверху, в ее комнате. Должно быть, это сотовый Мариуса… Ну да, так и есть, теперь она опознала его звучание.

Мобильный телефон Мариуса.

Он был на яхте, на "Либель". Внизу в каюте, на полочке. Инга оставила его лежать там, в тот ужасный день, когда бушевал мистраль, а Мариус был вне себя и наконец упал за борт. Видимо, впоследствии он забрал его с яхты и принес сюда. Может быть, провел на судне одну-другую ночь… И нашел там еще и бутылки с водой. Уж если ему нечего было поесть, он мог хотя бы попить…

Но, боже мой, кто же мог позвонить Мариусу?

Хотя в принципе это и не важно. Плохо то, что звонок мог заманить его вниз.

Женщина со страхом прислушалась к звукам наверху. На протяжении всего времени она слышала шаги своего мужа. А теперь он, казалось, остановился.

Мобильный телефон тоже замолк. Но спустя полминуты зазвонил снова.

Инга услышала, как Мариус спускается по лестнице. Она затаила дыхание.

— Алло? — произнес ее муж, а затем еще два раза повторил: — Алло? Алло?

Больше он не произнес ни слова — видимо, незнакомый абонент положил трубку, не ответив.

"Пожалуйста, не заходи сейчас сюда. Пожалуйста, иди снова наверх!"

Мариус что-то пробурчал себе под нос и в нерешительности немного постоял в коридоре. Но потом Инга услышала его шаги на лестнице. Он снова исчез наверху.

Все это время его жена не дышала — она заметила это только сейчас. И сделала глубокий вдох.

И в этот момент она услышала, как ее муж повернул назад. Он спускался по лестнице. Ему, видимо, что-то пришло на ум.

"Это конец", — подумала женщина.

4

— И они вообще ничего не собираются предпринять, чтобы защитить тебя? — недоверчиво спросил Берт.

Он только что пришел с работы, переоделся и теперь сидел в шортах и рубашке с коротким рукавом на веранде. Половина восьмого вечера, но было все еще очень жарко. Ртуть в термометре рядом с входной дверью почти дошла до отметки в тридцать градусов.

— Да что они могут предпринять? — спросила Клара в ответ. Она положила Мари в кроватку и вышла к мужу с двумя бутылками пива и двумя стаканами.

Берт с наслаждением вздохнул.

— Это как раз то, что надо… Боже, какое же жаркое лето!

— Когда лето дождливое, тебе это тоже не нравится, — сказала его жена.

— Да я ведь вовсе не жаловался! Но слушай, а ты этому Кронбергу…

— Кронборгу.

— Кронборгу. Ты не сказала ему, что желаешь защиты полиции?

— Но, Берт, у них ведь даже нет столько сотрудников. Я еще по своей работе это знаю. Мне приходилось иметь дело с таким количеством людей, которым нужна была защита… но на это не было средств.

— А для чего мы платим налоги?

Берт с возмущением посмотрел на жену. Он был хорошим мужем, как считала Клара, но порой раздражал ее своими разговорами. Уровень застольных бесед, как она думала время от времени. Ее мать перед свадьбой сказала, что Берт простоват для нее. Но маме хорошо говорить. Клара была уже немолода, а найдется ли еще другой…

— В последнее время письма не приходили, — слабо произнесла она.

— Но Кронборг считает, что ты находишься под угрозой?

— Да.

— Я действительно хотел бы хоть немного понять, в чем, собственно, заключалась твоя вина! — продолжал горячиться Берт. — Ты выполняла приказ своего руководства. Как иначе ты должна была поступить? Уж если кто-то в ответе, так это они!

— Скажи это убийце! — огрызнулась Клара. Она почувствовала, что у нее разболелась голова. Берту, как это часто бывало, хотелось упорядочить мир по своему усмотрению и согласно своим правилам. И, как это часто бывает, миру не было до этого никакого дела.

Кронборг до самого конца продолжал относиться к Кларе с пониманием и не нападал на нее. Со временем у нее появлялось ощущение, что в его молчании было больше осуждения, чем он высказывал словами.

— Что Мариус вам рассказывал? — спросил он.

Кларе потребовалось какое-то время, чтобы ответить ему, потому что на глаза у нее по-прежнему набегали слезы. Никогда она не забудет тот холодный предвесенний день, в который она в очередной раз навестила семью Леновски. Появлялись первые подснежники, но в остальном все оставалось еще по-зимнему холодным и безотрадным. Фред Леновски был любезен и обходителен, много говорил и умело подбирал красивые слова, но у Клары было такое ощущение, что по существу она ничего не услышала. Мариус был еще в школе — послеобеденные занятия спортом. Леновски показал ей табель успеваемости мальчика за полугодие. Тот, как всегда, был отличным. И как всегда, она попыталась успокоить себя этим.

Мариус встретился ей, когда она уже покинула участок Леновски. Дорога была почти полностью заставлена машинами, когда она приехала, и ей пришлось немного пройти пешком до своего автомобиля. А Мариус шел от автобусной остановки. Кларе бросилась в глаза его тяжелая походка и немного сгорбленная спина. Он съежился. Может быть, ему было холодно… Все-таки он был худым как спичка. Слишком худым даже для десятилетнего мальчика. И ужасно бледным. "Но все мы бледны в это время года", — подумала женщина.

— Привет, Мариус, — сказала она подчеркнуто бодро, — у тебя были занятия спортом, как я слышала. Было, наверное, очень тяжело? Ты с трудом двигаешься…

Мальчик посмотрел на нее. У него были броские, красивые зеленые глаза. Очень грустные.

— Я повредил ногу, — сказал он.

— Мне очень жаль. Сильно?

Мариус пожал плечами.

— Я видела твой табель, — продолжила Клара. Ей казалось, что ей нужно было обменяться с ним парой слов, хотя она с удовольствием прошла бы дальше. Все-таки женщина почувствовала облегчение, когда не застала его у приемных родителей. Он всегда вызывал у нее неуютное ощущение. — У тебя действительно фантастические оценки! Поздравляю!

— Спасибо, — промямлил ребенок.

Он огляделся по сторонам, выглядя при этом затравленным. Дом Леновски находился за поворотом улицы. Его не было видно, и у Клары сложилось такое ощущение, что Мариус хотел убедиться, что их вдвоем не было видно из окон.

— Вы должны мне помочь, — сказал он, — я не могу там оставаться.

Клара страшно испугалась. Не столько из-за самих слов, которые ее, в принципе, не удивили. А из-за того, что он их произнес. Он перешагнул границу. Еще один шаг — и она больше не сможет сгладить ситуацию.

— Но, Мариус, — сказала женщина и сама удивилась тому, какой отстраненной она могла быть. — Что такое ты говоришь? Ведь тебе так хорошо у Леновски! Они действительно тебя любят и все делают для тебя.

— Я всегда сильно хочу кушать, — сказал мальчик.

— Потому что ты очень плохой едок. Фред Леновски очень обеспокоен этим. Ты даже не прикасаешься к большинству из того, что они тебе предлагают!

— Они мне ничего не дают. Иногда я с середины пятницы до утра понедельника не получаю никакой еды.

Кларе уже частенько приходилось слышать подобные изречения. "Мне не дают есть. Меня бьют. Мой приемный отец как-то странно трогает меня. Меня все время запирают в подвале". Для нее уже стало привычным разбираться с подобными вещами.

Но в этом случае ей внезапно перестало хватать воздуха.

— Но, Мариус, не может ли быть так, что тебе иногда с пятницы до понедельника не хочется есть? Что ты на все говоришь "нет"?

Мальчик покачал головой.

Женщина решила докопаться до правды.

— Знаешь, у меня все же складывается впечатление, что ты иногда приносишь своим приемным родителям неприятности. Конечно же, у тебя было трудное время. Наверняка ты скучаешь по своим родным родителям. Это так?

Мариус кивнул. Он крепко сжал губы — так, как это делают, когда пытаются не заплакать.

— Может быть так, что ты с радостью доставляешь своим приемным родителям проблемы? — спросила Клара. — Поскольку считаешь, что в противном случае предаешь своих родных родителей? Ты голодаешь, чтобы показать им, что ты не принимаешь от них ничего. Тем самым ты ясно даешь им и себе понять, на чьей ты стороне: на стороне родных мамы и папы.

Теперь мальчик снова замотал головой, намного сильнее, чем до этого.

— Мои мама и папа сделали мне больно! — вдруг крикнул он. — Но Фред и Грета тоже делают мне больно! Он пнул меня по ноге, потому что я не хотел есть собачью еду. А потом он ткнул меня в нее лицом!

Горло Клары сжималось все сильнее.

— Но, Мариус… — произнесла она, заикаясь.

Взгляд, которым ребенок окинул ее, был почти презрительным.

— У моих родителей вы меня забрали. А у Леновски я должен оставаться. Только потому, что он адвокат и все его боятся!

— Это неправда. Но…

— Я ненавижу вас! Вы делаете вид, будто беспокоитесь обо мне. А на самом деле вам наплевать на меня. Вам всем на меня наплевать!

Выкрикнув это, мальчик тут же убежал. Теперь его хромота сильнее бросалась в глаза, чем до этого.

— Мариус! — позвала Клара. — Остановись! Не уходи!

Но он уже скрылся за углом. Женщина стояла одна на улице под ледяным ветром последнего февральского дня.

* * *

— А потом? — спокойно спросил Кронборг. — Что вы сделали?

Клара вытерла нос. Она не плакала, пока рассказывала, но заметила, что засопела.

— Я сделала то, что обязана была сделать: заявила о случившемся заведующей отделом.

— И?..

Клара вспомнила, с каким испугом и раздражением ее начальница отреагировала на это. С таким взглядом, который говорил: "Зачем вы ко мне с этим заявились?"

— Она попыталась принизить значение данного эпизода, — предположил комиссар.

— Типа того: "Нам ведь известны подобные заявления от приемных детей!" Ее, кажется, рассердило, что я с такой тревогой отреагировала на сообщение Мариуса. Она намекнула на то, что подобная реакция крайне непрофессиональна.

— И это вас задело?

Женщина с удивлением посмотрела на полицейского.

— А разве вас не задело бы, если б вам сказали, что вы непрофессиональны?

— Да, конечно, — задумчиво согласился Кронборг. — Кстати, у меня такое тоже случалось. Иногда я имею совершенно иное представление о деле, нежели мое руководство. Но меня трудно переубедить в однажды принятом решении, если я уверен в его правильности. В таком случае я становлюсь упрямым.

Клара смотрела мимо него на стену.

— В любом случае, тогда я, к сожалению, утратила уверенность. Моя шефиня сказала, что позаботится обо всем. Я спросила ее, что она собирается сделать, и та ответила, что поговорит с референтом социального департамента.

— Она сделала это?

— Думаю, что да. Я… прошло какое-то время, пока я опять не заговорила с ней об этом деле. Она сказала, что всё в порядке. Они еще раз проверили семью и не обнаружили ни малейших признаков, которые подтверждали бы высказывания Мариуса.

— А кто были эти они?

— Простите?

— Было сказано, что семью еще раз проверили. А кто были эти они, проверяющие?

— Я этого не спросила, — ответила Клара.

— Почему же?

— Я… я почему-то поняла, что должна молчать. Мое вмешательство было нежелательно. Все это решалось на более высоком уровне.

— Вам так сказали?

— Нет. Это скорее было высказано намеком. И потом, позже это дело у меня забрали.

Кронборг поднял брови.

— На каком основании?

— Моя шефиня лично занялась делом Леновски. Она считала, что мое отношение к семье предвзято, и не верила, что у меня с ними может теперь сложиться конструктивное сотрудничество. Мне хватало и других дел. И я была рада… — Женщина запнулась.

Приветливый взгляд полицейского, казалось, проникал до самого дна ее души.

— Вы были рады, что вылезли из этого тяжелого дела, если выразиться грубо. Вы были рады, что могли постепенно отойти от него и забыть все свои неприятные ощущения. Вы были рады, что вам не придется биться об углы и что вы вышли из этой передряги невредимой.

Его слова были как ядовитые стрелы — и при неизменно понимающем взгляде, с которым он говорил с Кларой, их воздействие только усиливалось.

— Да, — тихо ответила она, — вы правы. Я просто была рада, что все осталось позади. Что я смогла передать ответственность. Но…

Комиссар внимательно посмотрел на нее.

— Его глаза, — сказала Клара. — Взгляд, которым он в тот день посмотрел на меня… Этот взгляд меня еще очень долго преследовал. Потом, уже много позже, мне удалось забыть обо всем этом, но в конце концов… в конце концов, эта история и была причиной тому, что я сменила профессию. Во всяком случае, сейчас я так считаю. Я не справилась. Я приняла на себя большую вину. И поэтому с какого-то момента больше не могла продолжать эту работу.

* * *

— А я все время думал, что это из-за нас ты перестала работать, — сказал Берт, и в его голосе слышалась обида. — Чтобы полностью посвятить себя мне и нашему ребенку.

— Я могла бы работать полдня. После декретного отпуска. Понимаешь, ты и Мари стали для меня причиной больше никогда не работать… — Клара глубоко вздохнула. — Но, так или иначе, с тех пор уже ничего не было в порядке. Я хочу сказать… я не думала об этом постоянно. Более того, я все время пыталась об этом не думать. Мне удалось закопать всю эту историю на самом дне моей памяти. Но я больше не была счастлива в своей профессии. Я все время чувствовала себя уставшей, разбитой… Я почувствовала… облегчение, когда смогла навсегда оставить эту работу.

— Боже мой, — произнес Берт, — и ты никогда об этом ничего не говорила!.. Но я считаю, что тебе не стоит сводить себя с ума. Ты же ничего не могла сделать. И ты совершенно правильно себя повела. Ты сообщила об этой ситуации своей начальнице, а она после этого забрала у тебя то дело. Ты вышла из игры. С этого момента это тебя больше не касалось, и у тебя больше не было никаких возможностей повлиять на кого-либо и что-либо. Никто не может тебя в чем-то упрекнуть.

— Возможно, я повела себя правильно. Но речь ведь совсем не об этом, Берт, там был отчаявшийся ребенок, которому нужна была помощь. Это не та ситуация, в которой достаточно правильно повести себя. Мне надо было задействовать все рычаги, чтобы остановить деяния этой клики. Пресса с большой радостью схватилась бы за все это. Я могла бы разжечь крупный скандал. В конце которого Мариуса забрали бы у Леновски. Это абсолютно точно.

Берт посмотрел на жену.

— Но ты не такая. Ты не из тех людей, которые могут привести лавину в движение. Это… это просто на размер больше тебя.

Он был прав. И Клара это знала. Но она также знала, что это не освобождало ее от ответственности.

Оба они какое-то время молчали. Пили свое пиво и наблюдали, как на их сад опускались сумерки.

"Наша идиллия, — подумала Клара, — наша насквозь лживая идиллия…"

— Я считаю, что целью этого сумасшедшего должна быть, собственно, твоя тогдашняя начальница, — прервал молчание Берт. — Это ведь она замяла все дело. Это она оказывала на тебя давление. Почему он угрожает не ей?

"Почему он так упрямо считает, что я могу ответить на этот вопрос?" — вновь спросила себя Клара.

— Значит, Мариус, вероятно, полагал, что я оставила его в беде, — сказала она. — Ко мне он испытывал определенное доверие. Для ребенка, с которым жестоко обращаются, это огромный риск — довериться постороннему человеку. Потому что, если ему не помогут, он остается один на один со злом. Откуда мне знать, что Леновски сделал с Мариусом, когда узнал, что мальчик его "предал"? Меня не удивляет, что Мариус меня ненавидит.

— Но твоя коллега Агнета…

— Кронборг считает, что она выполняла подсобную функцию и, возможно, меньше всех нас подвержена опасности. Ненависть Мариуса, наверное, направлена на умершую Стеллу, которая тогда забрала его у родителей. Ну, а так как Стелла уже недосягаема, то Агнета получит по заслугам вместо нее.

— А эта, третья…

— Сабрина Бальдини. Она тогда работала в "Детском крике". Это частная добровольная инициативная организация, которая занималась детьми, которые подверглись жестокому обращению или насилию. Я хорошо знала их директрису. Ребекка Брандт, очень компетентная личность. Мы, из управления по делам детей и подростков, с удовольствием сотрудничали с ее организацией.

— И Мариус обратился туда тоже?

— Сабрина обслуживала так называемый "телефон доверия" в этой организации. Дети могли обратиться туда за помощью, в том числе анонимно. Поскольку этот номер всегда вывешивался в школах и юношеских клубах, то он, предположительно, попал где-то в руки Мариуса. Это было спустя некоторое время после его разговора со мной. Его вторая попытка. Он позвонил туда, назвал свое имя и попросил помощи. Рассказал о страшных вещах. Все время говорил о своем голоде. И о том, как они заставляли его есть собачью еду, если он с плачем просил накормить его. Временами его привязывали к кровати, потому что он грыз ногти на руках. На все выходные запирали его в темном подвале за то, что он схватил не положенный ему кусок хлеба. За малейшие провинности его наказывали тем, что не давали есть и пить, или он должен был часами стоять голышом в холодной воде в ванной. Леновски также бил его, но больше предпочитал изощренные издевательства и унижения. Чтобы не было видно никаких следов. А подбитая нога в тот раз была скорее исключением — это Леновски уж слишком разошелся. Но если ребенок один раз хромает… это, конечно, никому не бросается в глаза.

— И что сделала Сабрина?

— Она обратилась в управление по делам детей и подростков. То есть к нам.

Берт тихо присвистнул сквозь зубы.

— Это Кронборг тебе рассказал?

— Да, но я и сама еще кое-что помню. Об этом, конечно, у нас все говорили. Но дело Мариуса было уже не у меня. Вся эта история сразу попала на стол шефини.

— И?..

— Кронборг подробно поговорил с Сабриной. Она говорит, что ее успокоили: дескать, в управлении уже один раз проводили проверку и пришли к выводу, что ребенок сочиняет страшные сказки. Но что это дело будут держать под контролем. Сабрина успокоилась — раз уж сама заведующая отделом занялась этой семьей… А Фреда Леновски она не знала. Та антипатия к нему, которая была у меня, у нее просто не могла появиться.

— Значит, она тоже оставила Мариуса в беде?

— Позже он звонил еще раз. Но произошло то же самое: сообщение в управление по делам детей и подростков — и попытка всех успокоить. — Клара не смотрела на Берта. — На Сабрине нет даже половины той вины, что лежит на мне. Ведь она, в принципе, сама ничего не могла предпринять. Она была обязана обращаться в управление по делам детей и подростков, а там все было покрыто мраком… И она не знала никого из участников дела. В отличие от меня, она не могла ничего увидеть — ни что с Леновски что-то не в порядке, ни что ребенок стал жертвой неких дружеских отношений между мужчинами, то есть политических и финансовых связей.

— А ну-ка, прекращай видеть в себе единственную виновницу, — сказал Берт. — Ты была просто перенапряжена. Я имею в виду, что если кто-то и виноват, так это заправилы за кулисами. И конечно же, прежде всего сами Леновски. Но они уже получили свое.

— Возможно, они были только началом…

— Этот тип точно чокнутый. То, как он это сделал, так ведь тоже нельзя решать проблемы.

— И правда, никак нельзя, — согласилась Клара, хотя и сомневалась, что муж заметил иронию в ее голосе.

— И что теперь собирается делать полиция?

— Они разыскивают его. Он, конечно же, главный подозреваемый. Его квартира пустует. Соседи больше недели не видели ни его, ни его жену. Судя по их словам, он просто-напросто уехал. Их с женой видели во вторник на прошлой неделе, ближе к вечеру, как они уходили с рюкзаками.

— Хм… А куда? Соседям ведь иногда говорят об этом?

— В данном случае, видимо, контакт с соседями был минимальным. Никто ничего не знает. Люди Кронборга сейчас пытаются узнать что-нибудь через родственников жены Мариуса. Адрес ее родителей у них есть, но те тоже в отъезде.

— Хотел бы я знать, откуда у людей столько денег, — проворчал Берт. — Мы вот не можем себе просто так позволить поездку!

— Но в данный момент у нас совсем другие проблемы.

— Верно… Так же, как и у Сабрины с Агнетой.

— И у Ребекки Брандт. Кронборг рассказал мне, что в своих письмах к Сабрине Бальдини их автор сообщал, что и с ней тоже собирается разобраться. Он угрожал ей… расписывал все, что собирался сделать с ней. Она была руководителем "Детского крика". В своих брошюрах Ребекка напрямую обращалась к детям, обещала помочь в их проблемах и заступиться за них. Возможно, Мариус считает, что с ее стороны предательство было особенно большим. А она вообще была не в курсе этой истории. Просто начальница; не каждый вопрос, пришедший по телефону доверия, попадал к ней. Сабрина действовала на свое усмотрение; к тому же данное дело однозначно попадало в сферу деятельности управления по делам детей и подростков. Ребекка Брандт не была посвящена в это.

— О чем этот сумасшедший, конечно, не знает.

— Очевидно, нет. Он не мог обратиться к ней напрямую. Ребекка уже с год как не работает в "Детском крике"… точнее, я даже не знаю, существует ли вообще еще эта организация. Ребекка даже из Германии уехала. Кронборг говорит, что Сабрина уже где-то полтора года практически не имеет с ней контакта. Но она слышала, что муж Ребекки в прошлом году погиб в результате несчастного случая, и даже была на его похоронах. После этого Ребекка где-то затаилась. Ушла в подполье.

— Наверное, этот сумасшедший ищет ее.

— Может быть. — Клара произнесла эти слова совершенно спокойно, но внутренне вся окаменела, и ее обдало холодом. — Если это действительно так, в таком случае сейчас Мариус осуществляет свой план — обойтись со всеми причастными к этому делу так же, как с Леновски. Значит, сейчас он безумствует…

— Фигня! — с чувством произнес Берт.

— Скоро подойдет и моя очередь, — сказала Клара.

5

Тело Инги было мокрым от пота. Она вся тряслась, хотя прошел уже почти час с тех пор, как женщина слышала шаги мужа на лестнице. Тряслась, начиная с того момента, когда ей показалось, что он в любой момент может войти в комнату и обнаружить ее ослабленную веревку. Инга буквально чувствовала, как его кулак снова врезается в ее лицо. Она чуть с ума не сошла от страха.

"Он убьет меня. Он сумасшедший. Как только ему станет ясно, что я не на его стороне, он убьет меня!"

Пленница даже не могла поверить себе, когда услышала, что Мариус опять поднимается вверх по лестнице. Что бы он ни собирался еще сделать внизу, ему не пришло в голову заглянуть в комнату, где она сидела. Может быть, он взял свой мобильник с собой, а может, просто выключил его. Вероятно, Мариус настолько увлекся разговором с Ребеккой, что на несколько часов забыл о ней, Инге.

Прошло много времени, пока ее тело успокоилось. Когда Инга снова смогла ясно думать и перестала быть пыхтящим, потеющим, задыхающимся комком страха, она, к своему полному удивлению, отметила, что, несмотря на приступ паники, все это время не прекращала своих движений, чтобы ослабить веревку. Видимо, она делала это машинально. И возможно, еще месяцы и месяцы будет по ночам во сне бороться с веревкой. Если ей удастся выжить…

Инге было совершенно ясно, что она находится в смертельной западне и что побег — ее единственный шанс.

Все, что ей всегда казалось странным и пугающим в Мариусе, теперь стало страшнее в несколько раз. А все его милые, привлекательные стороны, которые Инга никогда не упускала из поля зрения — вероятно, чтобы оправдать все странное в нем, — вдруг совершенно исчезли. Остался человек, которого она не знала. И которого чрезвычайно боялась.

Мужчина, за которым она была замужем.

Мужчина, который был для нее чужим.

Инга заметила, что снова углубилась в размышления о нем, и энергично приказала себе немедленно прекратить это. Она еще сможет подумать о Мариусе после — об их браке и о трагедии, которая так внезапно произошла в ее жизни. А сейчас ей нельзя растрачивать ни капли энергии. Нужно сконцентрироваться исключительно на том, чтобы выжить.

Она стала бороться дальше. В небе угасли последние лучи вечернего заката, и сад погрузился в темноту. В комнате теперь тоже стало совсем темно, но едва ли прохладнее. Свежий воздух не мог проникнуть сюда через закрытые окна, и поэтому в комнате все еще царила давящая духота, выжимающая из тела пот.

Когда Инга вдруг сумела вытащить из веревочной петли запястья рук, в первый момент она даже не могла поверить в это.

При слабом, чуть серебристом свете луны, льющемся в комнату, женщина с удивлением смотрела на свои опухшие кисти. В ее руках и плечах бушевала боль, так как мускулы в них были полностью неподвижны на протяжении многих часов. Она попыталась немного расслабить их, но стало еще больнее; к тому же для этого у нее не оставалось времени.

Женщина наклонилась вперед, что тоже причинило ей боль, на этот раз в спине, и потянула за веревки на ногах. Ее пальцы еле шевелились, и Инга в отчаянии беззвучно выругалась про себя. Тут она подумала, что в любую секунду может появиться Мариус. Инга не слышала его шагов уже очень давно, и это испугало ее. Пока она слышала, что муж ходит над ее головой взад-вперед, он был в какой-то степени у нее под контролем — во всяком случае, пока ей было известно, где он находится. Если же она не слышала его, то он мог быть где угодно. Возможно даже, прямо у ее двери.

Инге казалось, что прошла целая вечность, пока она наконец смогла освободить ноги. Лодыжки тоже сильно опухли, и когда она встала и, помедлив, попыталась сделать первый шаг, то лишь в последнюю секунду смогла подавить в себе крик боли. У нее болело все тело. Около двенадцати часов она сидела скорчившись на стуле, стянутая веревкой, как какой-нибудь сверток. Туго затянутые веревки нарушили кровообращение. На ней не было ни единого места, которое не болело бы. Ноги не желали ее нести, но тем не менее она, хромая, сумела совершить несколько шагов по кругу. Впрочем, не время жаловаться. Даже если ей придется ползти на четвереньках — нужно сейчас же, как можно скорее, покинуть этот дом.

Инга снова прислушалась к тишине. Сверху не доносилось ни единого звука… И тут загрохотало, словно что-то двигали, от чего она вся съежилась. В наступившей после этого тишине женщина услышала, как громко колотится ее сердце. А потом возник тягучий звук выдвигаемого ящика, и стук дверцы, которую открыли и закрыли. Этот звук она определила — дверца холодильника.

Мариус был на кухне.

Только что бешено колотившееся сердце пленницы, казалось, остановилось на несколько секунд, прежде чем помчаться дальше. Ее муж совсем близко. Он внизу. Инга не слышала его шагов на лестнице — возможно, потому, что в этот момент как раз была занята веревкой.

Мариуса отделял от нее лишь узкий коридор за закрытой дверью в гостиную.

Наверное, он что-то готовил. Охваченный голодом — или же наконец сообразивший, что не может просто-напросто дать своим двум жертвам умереть с голоду, — Мариус в конце концов отправился вниз, чтобы приготовить поесть. И произошло это именно сейчас. Это означало, что рано или поздно он объявится в этой комнате. Чтобы принести что-то поесть Инге. Или же чтобы поговорить с ней, пока готовится еда. Мариус час за часом говорил с Ребеккой, но он предупреждал, что и она, Инга, должна узнать его историю. В ближайшее время он захочет снова рассказать ей что-нибудь о своей жизни…

Она должна исчезнуть до этого.

Инга прохромала к двери веранды, бесшумно повернула ключ и очень медленно и осторожно потянула дверь. Она уже не помнила, скрипят ли петли, но ей повезло: дверь открылась, не издав ни малейшего звука.

Женщина скользнула наружу и глубоко вдохнула теплый ночной воздух, который показался ей восхитительным после душной атмосферы внутри дома. Легкий ветерок шелестел листвой на деревьях. Инга все еще была объята страхом, но возможность снова двигаться притупляла это чувство.

Она собиралась обойти дом и выйти на дорогу перед ним, но поскольку Мариус находился на кухне, окна которой выходили на ту сторону, этот путь, конечно же, отпадал. Несмотря на кустарники и деревья, там были слишком большие просветы, где для Инги не было прикрытия, и ей пришлось бы двигаться по открытому пространству, великолепно просматривающемуся при свете луны. Если б Мариус обнаружил ее, у нее не было бы шанса уйти. Ее ноги были словно пудинг и при каждом движении чертовски болели. Инга радовалась каждому новому шагу.

Ей не оставалось ничего другого, как пройти через весь сад и спуститься по лестнице вниз. Оказавшись там, она хотела вновь подняться по другой лестнице, ведущей к участку соседей; если ей очень повезет и эти люди окажутся дома, она сможет позвонить оттуда в полицию. Правда, Инга не очень-то в это верила. За время, проведенное с Ребеккой, она ни разу не заметила на соседнем участке какого-либо движения, и в тот день, что Инга провела у воды во второй половине дня, оттуда никто не появлялся. Поэтому беглянка опасалась, что дом пустовал. Это усложняло ее ситуацию, но не делало ее безнадежной. Через участок соседей она могла попасть на дорогу и отправиться в сторону Лё-Брюске. Ей, правда, пришлось бы в таком случае проходить мимо дома Ребекки… кто знает, возможно, Мариус разгадает ее план и будет караулить там, где-то в темноте? Инга не предавалась никаким иллюзиям насчет того, что в ближайшие четверть часа он обнаружит ее побег. Может быть, ей удастся под покровом запущенных садов по другую сторону дороги пробраться мимо него…

"Не стой здесь, не тупи, — приказала она себе. — Тебе надо уходить!"

Игнорируя боль со стиснутыми зубами, Инга с трудом, как подстреленный зверь, стала продвигаться через ночной сад. А сколько, собственно, времени? Не важно, совершенно не важно. Два-три раза она обернулась в сторону дома, все время ожидая увидеть вспыхнувший свет в гостиной и услышать яростный рев Мариуса. Как только он включит свет на террасе, тот осветит бо́льшую часть сада. Но, судя по своим ощущениям, она должна была уже миновать освещаемую зону и свет не должен был достичь ее. Если б еще луна не была такой яркой! Инга старалась все время находиться у края лужайки, рядом с деревьями. Тем не менее ей казалось, что она продвигается через сад как огромная, хорошо видимая тень. Женщина могла надеяться лишь на то, что ей удастся скрыться среди скал, прежде чем Мариус обнаружит ее побег, и еще на то, что он решит, будто она, сразу же обогнув дом, двинется вперед. Он, надо надеяться, не подумает, что она настолько сумасшедшая, чтобы пойти в обход по этому долгому и очень трудному пути через скалы…

Но ничего не произошло, и Инга уже бежала по скалистым выступам. Еще несколько шагов… Она передвигалась уже намного лучше, боль утихала. Кровь опять стала циркулировать как положено, мускулы разжались.

"Я справлюсь, — подумала Инга, — я точно справлюсь".

Она добралась до ступенек. Ступила на первую. Внизу бурлило черное море.

Инга знала, что теперь ее невозможно увидеть из дома.

6

Кронборг не рассчитывал застать родителей Инги Хагенау дома. Его сотрудник на протяжении всего дня пытался дозвониться до них, но все время включался автоответчик с нейтральным текстом.

— Они уехали, — сказал он комиссару. — Июль месяц! Чего ты ожидал?

Было половина десятого, и Кронборг решил наконец отправиться домой. А поскольку он уже три года как был разведен — его жена ушла к другому мужчине, с которым она, как потом выяснилось, уже много лет изменяла мужу, — то после работы его по-настоящему и не тянуло в пустую квартиру. Да и что, собственно, означает это "после работы"! Работы у него, видит бог, всегда хватало. Все переделать он так и так никогда не сможет.

Но тут дал о себе знать желудок, который настойчиво сообщил о голоде и о том, что после булочки с сыром, проглоченной в обед, комиссар больше ничего не ел, а также о том, что самое время открыть дома хотя бы баночку консервов или сунуть в микроволновку замороженную пиццу. Кронборг питался таким образом, который ему самому внушал страх, поскольку он игнорировал почти все, что советовали врачи, и делал все то, чего, по их рекомендации, следовало избегать. Но он хотя бы не курил, а употребление им алкоголя держалось в допустимых пределах. И он гордился хотя бы этим.

Записку с номером телефона родителей Инги Хагенау коллега вернул ему на письменный стол, когда Кронборг уже поднялся и потянулся за своим пиджаком, который он, конечно же, не собирался надевать в этот очень теплый вечер. Интуиция заставила комиссара взять телефонную трубку и набрать этот номер. Родители Инги жили где-то в Северной Германии.

Предчувствие опасности, охватившее комиссара с тех пор, как он узнал о существовании Мариуса Петерса, усилилось в нем за последние двадцать четыре часа. Все говорило о том, что преступником был именно этот молодой человек. Он отлично ориентировался в доме Леновски, и даже если его бывшие приемные родители не выдали ему ключ от дома, они все равно простодушно открыли бы ему дверь, если б он позвонил. По времени тоже все совпадало: в предпоследние выходные преступник, должно быть, и напал на супругов. В последовавший за этим вторник в обеденное время была заказана пицца, а согласно заключению вскрытия, где-то во вторник после обеда Грете Леновски были нанесены ножевые раны, от которых она примерно через два дня скончалась. А ранним вечером во вторник Мариус и Инга Хагенау, как показали их соседи, покинули квартиру и отправились отдыхать. Так что у Мариуса вполне была возможность смертельно ранить свою приемную мать, затем отправиться домой, накинуть на плечи походное снаряжение, которое, вероятно, было упаковано за день до этого, и отправиться в путь со своей женой.

Грета Леновски примерно через шестьдесят часов с небольшим истекла кровью. Ни один из ножевых ударов не был смертельным — таким, чтобы она могла скончаться быстро. Это вписывалось в картину: и она, и ее муж должны были умирать медленно и мучительно. В этом Мариусу повезло: он с легкостью мог ранить свою приемную мать таким образом, чтобы она тут же умерла, но вышло так, что его аномальное желание помучить ее подольше стало реальностью.

Или все происходило иначе? Возможно, Грета должна была умереть сразу, но у Мариуса что-то пошло не так? Ведь она все-таки добралась до телефона… Может быть, убийце повезло лишь в том, что его приемная мать в конце концов уже ничего не могла сказать?

Сплошные вопросы… "Кто знает, что на уме у такого типа?" — подумал Кронборг.

Он почти испугался, когда в трубке вдруг послышался женский голос, звучащий так, словно его обладательница куда-то торопилась и тяжело дышала:

— Да?

Полицейский был настолько обескуражен, что прошло несколько секунд, пока он пришел в себя.

— Да кто ж там? — сердито повторил голос.

Комиссар рассердился сам на себя. Ему нужно было задать и без того щекотливый вопрос, который чрезвычайно напугает семью Инги, а то обстоятельство, что он звонит в такое неурочное время, сделает его еще драматичнее и тревожнее.

— Я говорю с госпожой Хагенау?

— Да.

— Извините, что беспокою вас так поздно. Комиссар уголовного розыска Кронборг. У нас есть к вам вопрос насчет вашей дочери Инги.

Его собеседница встревожилась.

— Боже мой! Что-то случилось?

— Не беспокойтесь. Мы ищем супруга вашей дочери. В его семье произошел несчастный случай, и поэтому нам нужно срочно выйти с ним на контакт.

— Но с моей дочерью ничего не произошло?

— Нет. На самом деле нет, не волнуйтесь.

— Но почему уголовный розыск ищет моего зятя? Тут ведь что-то не так!

— Госпожа Хагенау, у вас действительно нет никаких оснований для беспокойства. В доме родственников вашего зятя произошло преступление. Нам нужно сообщить ему об этом; к тому же мы надеемся, что он ответит нам на некоторые вопросы.

— А он что, связан с этим преступлением?

— Почему вы спрашиваете? — тут же уточнил Кронборг.

— Потому что… я сама не знаю… Боже мой, моя дочь в опасности?!

— Нет. — Не имело смысла объяснять сейчас этой обеспокоенной матери, да еще в такой час, что ее дочь, возможно, замужем за душевнобольным убийцей. — Правда, не переживайте. Дело в том, что ваш зять на данный момент — единственный родственник жертв, который нам известен, и поэтому он срочно нужен нам для разговора.

— Вы не стали бы звонить мне в такой час, если б не произошла трагедия!

Комиссар решил открыть карты.

— Мой коллега несколько раз пытался дозвониться вам в течение дня, но никого не застал. А я сегодня работаю опять сверхурочно; собирался как раз отправиться домой и подумал: попробую перед этим еще раз набрать ваш номер. Честно говоря, я был почти уверен в том, что у вас дома все равно никого нет, иначе не стал бы звонить в такое позднее время.

Его собеседница, казалось, немного успокоилась.

— Мы уезжали в Данию на восемь дней. Мой муж и я. И только сегодня вечером вернулись.

— Мы так и подумали, что вы отдыхаете. Скажите, до этого вы разговаривали с вашей дочерью? Она сообщила вам, куда собирается ехать со своим мужем?

— Да, мы говорили по телефону. — Мать Инги уже настолько овладела собой, что могла разговаривать нормально, но Кронборг чувствовал, насколько она взволнована. — Как всегда, трудно было сказать, куда они собрались. Мариус — мой зять — вбил себе в голову отправиться куда-нибудь на юг на перекладных с палаткой и рюкзаком. Инга не была в особом восторге от этой идеи. Она уже представляла, как стоит на обочине автострады, отчаянно надеясь поймать попутную машину. И жить в переполненных кемпингах на Средиземном море у нее тоже не было желания. Но в этом браке все происходит так, как желает Мариус…

В последней фразе женщины прозвучала горечь. Кронборг понял, что Мариус Петерс не был желанным зятем в семье Хагенау.

— Она не назвала конкретнее цель поездки? Что значит юг? — спросил он. В голове у него забил тревогу колокол. Сабрина Бальдини говорила, что Ребекка Брандт после смерти своего мужа уединилась на юге Франции. "У них там дачный дом. Но где точно, я тоже не знаю. Во всяком случае, прямо у моря. Кто-то рассказывал, что Ребекка теперь якобы живет там. Но она ведь прервала контакты со всеми, и поэтому никто не знает, живет ли она там еще на самом деле".

— Нет, — ответила мать Инги, — точнее назвать место она не могла. Хотя наверняка с удовольствием сделала бы это. Инга вообще не из того типа людей, которым по душе спонтанные, непродуманные решения. Она любит все спланировать, зная заранее, что ее ожидает. Но Мариус считает, что нет ничего лучше, чем поездка в туманную даль. Сегодня здесь, завтра там, и никогда не знаешь, что принесет завтрашний день… — Она говорила с явной иронией. — Такие люди, как он, считают, что подобным поведением они утвердят себя в качестве нестандартных, свободолюбивых личностей.

Кронборг решил воспользоваться откровением собеседницы и немного восполнить свое крайне скудное представление о Мариусе.

— Ваше отношение к зятю нельзя назвать симпатией? — спросил он.

Мать Инги вздохнула.

— Нет. На самом деле нет. Я до сих пор не могу понять, почему…

— Да?

— Почему моя дочь должна была выйти замуж за этого мужчину. Ей было двадцать четыре, ему вообще двадцать два. Я спросила ее, зачем в этом возрасте связывать себя замужеством? Но он оказывал на нее изрядное давление по этому поводу. А Инге это, видимо, немного льстило. Мариус настолько старательно ухаживал за ней… что порой это было чересчур. Но он также внушал, что она единственная, обожаемая… Инга симпатичная, интеллигентная молодая дама, но она не роковая женщина. Никогда раньше не было, чтобы мужчина так ее добивался. И это наверняка тоже подтолкнуло Ингу в его объятия. Правда…

Хагенау снова запнулась, словно боялась, что своими откровенными словами "заложит" собственную дочь совершенно постороннему сотруднику полиции. Кронборг затаил дыхание. Ведь он не предъявлял ей свое удостоверение и был для нее всего лишь голосом по телефону, который утверждал, что является комиссаром уголовного розыска. Если б мать Инги не была настолько взволнована и сбита с толку, она наверняка отказалась бы давать ему какую-либо информацию при таких обстоятельствах. Как только б она поняла, что делает, поток ее речи тут же остановился бы.

— Однако ей было страшно тяжело ему в чем-то отказать, — продолжила она наконец. — И это продолжается до сих пор. Будь то вопрос с замужеством или, как сейчас, с поездкой на каникулы — у него свои методы добиваться желаемого.

— Какие методы?

— Он… знаете, каждый раз, когда Инга хочет сделать не так, как он, Мариус начинает упрекать ее в том, что она презирает его, что она испытывает чувство превосходства над ним, что она пытается внушить ему, что он последний… Да, это его любимое словцо. Последний. Он устраивает целый театр вокруг этой проблемы, что его хотят унизить и оскорбить. И в итоге получает то, что хотел, потому что другой человек не выдерживает всех этих упреков и видит в уступке единственный выход, чтобы разрядить обстановку.

— В отношениях, мне кажется, такое поведение просто невыносимо.

— Вот именно. Но ему каждый раз удается загнать Ингу в такой угол, что… Она тогда, два года назад, предложила ему сначала просто пожить какое-то время вместе, а пожениться позже. Мариус отреагировал на это депрессией. Он перестал есть, целыми днями лежал в постели и постоянно заявлял, что не может вынести того, что Инга его отвергла. Что она хочет тем самым дать ему понять, что он недостаточно хорош для нее. "В твоих глазах я последний человек", — повторял он снова и снова, — самый последний". Проблема настолько обострилась, что в один прекрасный день Инга неожиданно вступила в брак, к которому еще не была готова.

Кронборг неслышно вздохнул. То, что он узнал о Мариусе Хагенау, лишь утвердило в нем то недоброе чувство, которое этот молодой человек вызвал в нем, как только он о нем услышал. Вполне возможно, что они имеют дело с психопатом. Комиссар лишь надеялся, что Инге ничего не угрожает. Она не относилась к кругу тех, кого Мариус считал виновными в катастрофе своего детства, но пока эта женщина находится рядом с ним, она может неожиданно оказаться в крайней опасности. Наутро надо будет связаться с полицией юга Франции. Даже если Мариус не сообщил своей супруге пункт назначения их поездки, втайне он мог иметь совершенно четкое представление о том, куда должен пролегать их путь. Надо будет как можно скорее выяснить через регистрационные органы адрес Ребекки Брандт. Было чрезвычайно важным предупредить бывшую руководительницу организации "Детский крик". При этом, возможно, удастся обнаружить и Мариуса с Ингой…

Неожиданно полицейскому пришла в голову еще одна мысль.

— А что вы сами, собственно, знаете о вашем зяте? О его семье, его юности? О его прошлом?

Он буквально видел, как мать Инги отрицательно покачала головой.

— Я практически ничего о нем не знаю. И Инга тоже. Вокруг моего зятя все так запутано… Ах, мне действительно хотелось бы, чтобы Инга никогда его не встречала. Никто из нас не знает его родителей. Мариус лишь упомянул, что его отец в детстве превратил его жизнь в ад. Понятия не имею, что он имел в виду. Я также не знаю, кто его отец по профессии, где живет… Однажды, будучи в гостях у Инги, я посмотрела в телефонной книге сведения о Петерсах, но их там оказалось так много… Однако по-настоящему я все же не наводила справки — мне кажется, что я даже не хотела ничего знать. И Инга тоже. Во всяком случае, Мариус настаивал на том, чтобы после свадьбы взять фамилию Инги. Чтобы провести окончательную черту под его прошлым, как он выразился.

— Хм, — произнес Кронборг и решился сделать еще один шаг. Родители Инги были в Дании и, вероятно, не читали немецких газет, так что ничего не знали о двойном убийстве стариков Леновски. Но теперь пресса могла очень быстро узнать о существовании бывшего приемного сына убитых, и тогда на страницах газет появится портрет Мариуса Хагенау. Будет лучше, если семья Инги узнает обо всем заранее. — Вам не было известно, что Мариуса Петерса в возрасте шести лет забрали у его родных родителей? — спросил он. — Из-за в высшей степени пренебрежительного выполнения ими родительских обязанностей?

На другом конце провода воцарилось короткое растерянное молчание, а потом послышалось бурное дыхание.

— Нет, — ответила мать Инги, — нет. Это мне не было известно. И моей дочери наверняка тоже нет.

— Мариус Петерс вырос в семье приемных родителей. Фреда и Греты Леновски. Адвоката и его супруги.

Новости, видимо, действительно еще не дошли до матери Инги — она никак не отреагировала на упоминание фамилии Леновски.

— Ах… — только и произнесла она, а затем, видимо, предчувствуя недоброе, догадалась, что за вопросами комиссара о ее зяте крылось намного больше, чем Кронборг был готов признать. Ее дыхание участилось. — Что… что с моим зятем, господин комиссар? Что связывает его с преступлением, о котором вы упомянули? Что с его приемными родителями?

— Их убили, — ответил Кронборг, — но нет никаких гарантий, что Мариус Хагенау в этом замешан. Он — единственный родственник — почти — этих пожилых людей. Может быть, он больше знает об их жизни и сможет дать нам сведения о преступнике…

Собеседница ему не поверила. Она позвала своего мужа; при этом ее голос оборвался и перешел в ужасные, растерянные рыдания.

7

Взобравшись на последние ступеньки, Инга вконец запыхалась. Подъем к соседнему дому был намного круче, чем к участку Ребекки, к тому же она была ослаблена, голодна и хотела пить. Но смертельный страх мобилизовал те ее силы, о существовании которых она даже не подозревала.

За все это время беглянка ни разу не остановилась. Проворно, как белка, она скользнула между скалами, не глядя вниз. Несмотря на то что ярко светила луна, Инга легко могла оступиться или споткнуться, а подвернутая лодыжка означала бы для нее конец. Но у нее, наверное, был хороший ангел-хранитель. Она спустилась вниз без происшествий и споткнулась уже на песке, после чего коротко оглянулась назад, со страхом ожидая увидеть Мариуса в виде огромной, черной тени высоко над собой, стоящего на утесе. Но там никого не было. Либо он еще не обнаружил ее побег, либо же ему ни на мгновение не пришла в голову мысль о том, что Инга могла выбрать этот абсурдный путь бегства через пляж.

Подъем был тяжелым, а поскольку она еще никогда не ходила по этим ступенькам и совершенно не знала, что ждет ее впереди, продвигалась Инга намного медленнее, чем могла бы. Некоторые ступеньки располагались так высоко, что женщина могла забраться на них только на четвереньках.

"Помоги мне, Господи, чтобы я смогла выдержать путь до деревни внизу!" — думала она.

Если Мариус все же вычислил ее путь, то он встретит ее здесь, наверху, с холодной улыбкой — это было бы в его духе. Сердце Инги начало бешено колотиться, как только она забралась на пригорок между последними двумя скалами. Если ее муж здесь, то для нее все потеряно. К тому же никто не услышит ее криков. Вероятность того, что хозяева этой летней усадьбы окажутся дома, была слишком мала.

Но ее никто не ждал. Никто не вынырнул из темноты, никто не схватил ее руку жесткой хваткой. Не было слышно никаких шагов. Под ней шумело море, где-то кричала чайка. В остальном все было тихо.

Инга двигалась пригнувшись, поскольку ее все еще можно было увидеть с утеса на другой стороне. Она проклинала яркий свет луны, хотя и знала при этом, что без него ей пришлось бы преодолевать спуск и подъем через скалы намного медленнее и это было бы гораздо сложнее. Но в данный момент лунный свет был ее врагом. Если Мариус попытается отрезать ей путь в деревню, то при таком освещении ей придется нелегко.

Пройдя мимо еще какого-то участка, она оглянулась через плечо и поняла, что ее уже нельзя увидеть со стороны дома Ребекки. Тогда беглянка рискнула наконец вновь двигаться выпрямившись в полный рост. У нее кололо в боку, легкие болели. Долгое сидение скрючившись, связанной на стуле в гостиной все еще давало о себе знать.

"Если б у меня был хоть глоток воды, то мои силы удвоились бы!"

Несмотря на то что ей нужно было пройти обходным путем через огромный участок, она все же сделала большой крюк к соседнему дому, лелея маленькую надежду, что в нем кто-нибудь окажется. Но и тут Инга была начеку: она не стала продвигаться прямиком через площадку, а оставалась у края, скрываясь под тенью отдельных деревьев. Он мог быть везде. Мог появиться с любой стороны.

Соседний дом был больше, чем у Ребекки, и выглядел немного бесвкусно — где-то эркер, где-то башенка, а многочисленные террасы были окружены белыми зубчатыми стенами. Усадьбе пытались придать испанско-мавританский стиль, который часто встречается в регионе Камарг, но здесь, в Провансе, он был не к месту. И самое главное — в доме совершенно точно никто не проживал. Коричневые оконные ставни были накрепко заперты, а их шарниры заросли паутиной, внутри было совсем темно. На покрытой щебнем площадке перед домом не было машин, а многочисленные чаши для цветов, стоящие вдоль ведущей вверх, к входной двери в дом, лестницы, пустовали. В это лето сюда никто не приехал. Может быть, хозяева наведаются в этот дом только в сентябре.

"Для меня, во всяком случае, будет уже слишком поздно".

Инга на мгновение притаилась у дома и попыталась успокоить дыхание. Теперь начиналась самая опасная часть пути — если она собиралась отправиться обратно, мимо дома Ребекки, чтобы добраться до деревни. Ей нельзя было громко пыхтеть, проползая через кустарники, — любой звук мог ее выдать. На секунду ею одолело искушение отказаться от этого плана и пойти по узкой улице в другом направлении. Дома Ребекки и ее соседей располагались довольно далеко от населенного пункта, и Инге была незнакома эта местность, но она предполагала, что дальше наверху тоже иногда встречались дома; есть надежда, что там есть люди. Но также могло статься, что она будет бесконечно идти вперед и никого не найдет. Она истратит свои последние силы и в конечном итоге заблудится в лесах Кап-Сисье, куда вела дорога.

Значит, надо брать направление на Лё-Брюске.

Мимо Мариуса.

Женщина не могла представить себе, что он мог все еще ничего не заметить, и со страхом спросила себя, что это обстоятельство могло означать для Ребекки Брандт. Привела ли она, Инга, своим побегом Мариуса в непредсказуемую ярость? Приходится ли Ребекке сейчас расплачиваться за это, и если да, то каким образом? Уже ради Ребекки теперь важно как можно скорее позвать на помощь. Таким образом было принято окончательное решение бежать в Лё-Брюске.

Заросли напротив дома Ребекки оказались самым важным союзником для беглянки. Здесь высоко разрослась трава и дико переплетались ветками кусты, живая изгородь и деревья. Инга держалась так глубоко в зарослях, как только могла. Продвижение вперед было чрезвычайно сложным, дорогу часто перекрывали колючие ветви, и ей приходилось мучительно пробираться сквозь них или обходить их большими кругами, тратя много времени. При этом ей ни в коем случае нельзя было сбиваться с направления. На протяжении многих километров здесь простирались луга и леса. Если Инга слишком далеко удалится от дороги, может случиться так, что она никогда не доберется до селения или же будет ходить кругами. Ей все время приходилось ловить взглядом серую ленту асфальта, освещенную луной, и в то же время не приближаться к ней слишком. Может быть, он как раз стоит совсем близко у края зарослей… Может быть, он рассчитывает изловить ее между кустами…

"Дыши спокойно. Не пыхти. Дыши абсолютно спокойно".

Инга нырнула мимо кустов ежевики, но была недостаточно внимательной, и длинная колючая ветка глубоко и больно полоснула ее по всей правой ноге. Женщина все еще была в ночной рубашке; сейчас она отдала бы целое состояние за джинсы, которые защитили бы ее кожу.

"Не думай об этом. Это сейчас не важно. Сейчас речь о твоей жизни. И о жизни Ребекки".

Инге удалось не вскрикнуть, несмотря на боль, но на глаза навернулись слезы, и ей пришлось стиснуть зубы. Женщина почувствовала, как по ее лодыжке потекла кровь, и ею стала овладевать паника. Она застрянет в этих чертовых зарослях. Она не найдет поселок. Мариус сотворит что-то ужасное с Ребеккой еще до того, как она сумеет позвать на помощь…

"Стоп! Ты же собиралась не думать об этом. Это ты можешь сделать позже. Сейчас все заключается только в том, чтобы пробраться вперед!"

Инга снова увидела дорогу и на секунду закрыла глаза от облегчения. Она ушла слишком далеко в сторону, но все еще была на правильном пути.

Беглянка стала напряженно всматриваться вперед. По ее расчетам, она уже должна была пройти немного дальше дома Ребекки. Если Инга не ошибалась, то теперь она находилась как раз напротив опустевшего сада, где они с Мариусом установили свою палатку. Но это, как ей казалось в данный момент, было в другом времени. В другой жизни.

Пока еще ни в коем случае нельзя пренебрегать осторожностью. Тут Инга спросила себя, можно ли вообще было назвать осторожностью все то, что она делала. По ее ощущению, она двигалась очень шумно. Здесь, у дороги, уже не был слышен шум моря, и тем отчетливее раздавался шелест кустов и ее тяжелое, полное страха дыхание.

Дальше, дальше… Женщина инстинктивно удалилась немного в глубь зарослей. Конечно, хорошо было знать, где проходит дорога, но она ни в коем случае не должна оказаться слишком близко к ней. И нужно остерегаться, чтобы движения не были слишком поспешными. Мариус должен предполагать за колебаниями высокой травы птицу или зайца, и ничего другого.

Инга пробиралась на четвереньках, ползла, толкая себя вперед. Над собой она видела переплетенные ветки, а за ними — ночное небо. Один раз из зарослей с резким криком вспорхнула и поднялась в воздух большая птица. Беглянка затаила дыхание и переждала несколько минут, прежде чем отправиться дальше. Сколько времени прошло? Могла она уже рискнуть выйти на дорогу?

Если она будет продолжать в том же духе, то доберется до Лё-Брюске не раньше чем через два-три часа. И не важно, что будет с ней, — главное, что это могло обернуться трагедией для Ребекки. По смутным представлениям Инги, она находилась примерно в километре от ее дома. Этого достаточно. Если Мариус до сих пор не появился, то теперь уже вряд ли появится. Его интересовала Ребекка. Может быть, он не рискнет оставить ее одну, без присмотра…

"Или же он на самом деле еще не обнаружил мой побег. Настолько углубился в разговор с Ребеккой, что и вовсе забыл про меня. В его безумии от него вполне можно ожидать такое".

Беглянка двинулась в сторону дороги. Это был трудный этап, так как здесь начинался лес и густой подлесок с разросшимися кустами ежевики делал продвижение вперед почти невозможным. Инга не раз слышала, как рвалась ткань ее ночной рубашки, да и сама она получила множество ссадин. Если предстать в таком виде в полиции, там сразу же подумают, что она стала жертвой насилия.

В какой-то степени так оно и было.

Снова показалась дорога — она была темнее, чем до этого, потому что деревья справа и слева закрывали ее от света луны. Инга действительно продвинулась на приличное расстояние. Она глубоко вздохнула и поставила все на одну карту: покинула укрывающие ее заросли и пошла теперь, выпрямившись во весь рост, вдоль дороги — правда, у самой обочины, но, конечно же, видимая для каждого, кто оказался бы на этом пути.

Ничего не произошло. Ни резкого окрика Мариуса, позвавшего бы ее по имени, ни рук, которые схватили бы ее и крепко держали, ни кулака, который ударил бы ее в лицо.

Никого, кто внезапно бы появился из тени.

Инга тут же отбросила возрождающуюся в ней надежду. До тех пор пока не доберется до полицейского участка, она не поверит, что у нее получилось. Ей надо избегать любой неосторожности. Инга ускорила шаг, несмотря на то что мускулы ее ног почти невыносимо болели от долгого ползанья. Маленькие камешки на асфальте злобно врезались ей в ступни. А почему, собственно, она без обуви? Она ведь обула шлепанцы, когда в предпоследнюю ночь покинула свою комнату… Видимо, затем она сбросила их где-то в доме… Не важно. Зачем она вообще ломала себе голову над подобными незначительными вещами? Может быть, для того, чтобы не сойти с ума… Легче было думать об обуви, чем о том, что как раз сейчас Мариус творит с Ребеккой…

"Шагай, шагай, шагай. Игнорируй боль. Не оборачивайся назад. Не сбавляй темп. Позже у тебя будет уйма времени, чтобы отдохнуть. Но не сейчас. Не сейчас".

Инга вошла в ритм. Она шагала и дышала. Шаг за шагом, вдох за вдохом. Ей предстояло преодолеть еще приличное расстояние, но она уже прошла довольно много. Об этом ей следовало помнить, чтобы не потерять мужество. Это было как в той истории со стаканом. Классическое отличие оптимиста от пессимиста: первый видел его наполовину полным, второй — наполовину пустым. А как было в ее случае? "В целом я отношусь к типу людей, считающих стакан наполовину полным, — решила женщина. — Значит, сейчас я вижу то, что уже преодолела, а не то, что я еще не преодолела".

Она услышала звук автомобильного двигателя еще до того, как увидела свет фар, и резко остановилась, подумав, что ей это послышалось. Но тут же ей стало ясно, что гул, услышанный ею, действительно был шумом мотора, шумом медленно приближавшейся машины. И тут она заметила огни фар сквозь деревья.

Посреди ночи, на одинокой проселочной дороге ей повстречалась машина! Может быть, это местный житель, поздно возвращающийся домой… Кто-то, кто сможет ей помочь… Кто возьмет ее с собой и сообщит в полицию… От облегчения — и изнеможения — из глаз у Инги хлынули слезы. Она больше не могла! Она умирала от жажды. Она ослабла от голода. Ее ноги готовы были в любой момент подкоситься. У нее все болело. Из многочисленных ссадин и царапин сочилась кровь. Она выбилась из сил.

Кое-как женщина дотащилась до середины дороги, подняла руки и стала размахивать ими.

Свет фар теперь падал прямо на нее. Они так слепили, что Инга не могла рассмотреть машину за ними. Но водитель должен был увидеть ее, у него просто не было других вариантов.

Автомобиль теперь ехал еще медленнее. Может быть, шофер не знал, останавливаться ему или нет?

"Он наверняка видит во мне опасность, — подумала Инга, — но и до этого он ехал с очень низкой скоростью. Почему бы ему так ползти?"

И в то же мгновение ее пронзила мысль, ставшая ответом на ее вопрос и повергнувшая ее в ужас.

Как она могла быть такой дурой? Такой легкомысленной идиоткой? Кто же мог ползти здесь на машине в такое время?! Кто-то, кто тщательно всматривался в лес направо и налево, кто старался ничего не пропустить, кто что-то искал и при любых обстоятельствах хотел найти… Кто-то, кто преследовал беглянку и был не настолько глуп, чтобы отправиться на охоту пешком!

Он взял машину Ребекки. Проехал до конца дороги, а теперь медленно ехал по ней обратно, потому что знал, что его жертва должна была попасть ему прямо в руки — все было только вопросом времени. Вопросом зоркости его глаз, его терпения и дальности света фар.

А Инга и вовсе облегчила ему дело. Встала посреди дороги и помахала ему рукой…

"Всему конец. Все потеряно. Все пропало".

Ее мучили позывы к рвоте. Инга инстинктивно шарахнулась назад, пытаясь убежать и зная, что это бесполезно; ее качнуло в сторону, и она с трудом выпрямилась, чтобы снова укрыться в зарослях, как зверь, который неожиданно предстал перед своим самым злейшим врагом. Ветки ежевики хлестали своими острыми шипами по ее рукам и лицу, она плакала от боли и страха и не могла найти места, где ей удалось бы пробраться. Деревья могли стать ее последним, малюсеньким шансом, но лес здесь стоял стеной, а она была слишком слабой и обессиленной. В конце концов ее ноги подкосились, и она упала на землю, уткнувшись лицом в мягкий мох и зная, что сейчас ее схватят, вздернут вверх, а затем убьют.

Она услышала, как хлопнула дверца машины. Это конец.

Неожиданно нежные руки коснулись плеч Инги и очень осторожно повернули ее. Она, не открывая глаз, подняла руку, защищая лицо.

— Инга! — произнес с удивлением мужской голос. И это не был голос ее мужа.

Женщина открыла глаза. Фары машины давали достаточно света, и она узнала лицо Максимилиана.

Он уставился на нее с удивлением и беспокойством.

— Инга, — снова повторил он, — боже мой!

Она хотела что-то сказать, но голос не слушался ее, и единственное, что она смогла издать, был невнятный хрип.

8

Пронзительно пахло чем-то подгоревшим. Весь дом был пропитан этим запахом. Ребекка надеялась, что рядом с пылающей конфоркой плиты не было ничего воспламеняющегося. Она понятия не имела, отреагирует ли вообще Мариус на горящий дом.

Он сидел напротив нее на полу спальни, съежившись в жалкий комок. Его пропотевшие волосы торчали во все стороны. Он уставился перед собой.

— Она покинула меня. Она никогда меня не любила. Она видит во мне последнее дерьмо. В ее глазах я — ничто.

Ребекка знала: ей нужно тщательно взвесить все, что она сейчас скажет. В данный момент Мариус был слабым и жалким, как подстреленный зверь, но его слабость могла в любой момент обернуться агрессией.

Положение пленницы обострилось. И это как раз в тот момент, когда ей удалось немного его расслабить…

Он рассказал ей страшные вещи. Об унижениях и оскорблениях, которые причинял ему Фред Леновски. О своем голоде, о страхе. О том, как Фред наслаждался его страхом. Как Грета молча наблюдала за тем, как ее муж мучил его. А еще Мариус рассказал о своем разговоре с Сабриной Бальдини.

— Я ей все это рассказал. Все, слышишь, все, что рассказал сейчас тебе. "Детский крик" — смех, да и только! Ваши расчудесные брошюры, призывающие, чтобы к вам обращались, если появятся проблемы… Вы всегда выслушаете, вы поможете, чем только сможете… Да это все просто липа! Сплошное шоу! Когда дело действительно доходило до крайности, вы бросали ребенка в беде. У Фреда Леновски имелись связи, и он был уважаемым гражданином. С таким ведь не схлестываются. Тут надо просто закрыть рот и промолчать. В таком случае просто пропускаешь мимо ушей то, что рассказывает маленький сопляк из асоциальной среды…

Ребекка начала его понимать. Его ненависть, его горечь. И, что было самым странным, верила каждому его слову. Все, что Мариус рассказывал о своих приемных родителях, вызывало в ней сочувствие, ярость и ужас — но не сомнения. Что-то в его лице, в его голосе подсказывало ей, что он не сочиняет. Мариус мог быть больным, мог быть психопатом, что неудивительно, учитывая его детство и юность, но он не врал. Не сейчас. Ребекка чувствовала истинную боль, которую вызывали в нем эти воспоминания.

Он не врал, но, к сожалению, это не делало его менее опасным. Наоборот.

Преимущество Ребекки было в том, что она ему действительно верила. В ее ситуации она и так сделала бы вид, что верит в его историю, но Мариус был чрезвычайно чувствительным — как раз-таки в своем безумии. Он бы заметил, если б она притворялась. Так же, как через некоторое время понял, что она была честной по отношению к нему. Ребекка могла прочитать это по его мимике. Его поведение стало менее враждебным.

Но положение могло в любой момент измениться — в этом у нее не было никаких иллюзий.

Она объяснила Мариусу, что ничего не знала о его звонке по телефону доверия, и тут он вспыхнул гневом.

— Ты пытаешься спасти свою шкуру, — презрительно заявил он, — ты знаешь, что сидишь в ловушке, и теперь стараешься вытащить свою голову из петли… Ты просто жалкий комок грязи, тебе никто еще об этом не говорил?

— Я бы призналась в этом, если б знала. Но я не имела дела с телефоном доверия. До меня доходила только самая малость из того, что там обсуждалось. Понимаете, я была управляющей делами этой организации и занималась в основном управлением. Деньгами, которые к нам поступали, оплатой моих сотрудников… подобными вещами. Если я правильно просчитала, то в то время, когда к нам поступали ваши звонки, я интенсивно занималась организацией групповых встреч для одиноких матерей. Мы пытались предоставить им возможность пообщаться с другими женщинами, находящимися в подобной ситуации, предложить им встречи для игр, экскурсий и общения. Все в таком роде… — Ребекка видела по лицу Мариуса, что его это ни капельки не интересовало. — Я только хочу сказать, — завершила она свою речь, — что была бы совершенно перегружена, если б мне пришлось самой заниматься каждым отдельным случаем из практики службы телефона доверия.

Она могла заметить, что до Мариуса стали доходить ее пояснения, хотя он все еще продолжал противиться этому.

После этого Ребекка осторожно попыталась добиться его понимания и по отношению к Сабрине Бальдини.

— Ваше дело попадало в компетенцию учреждения по делам детей и подростков. Сабрина Бальдини не могла предпринять что-либо еще, кроме как оповестить это учреждение. Я предполагаю, что там ее заверили в том, что займутся этим делом. На этом ее роль заканчивалась.

— Я звонил еще раз.

— И все прошло таким же образом. Мариус, мы не могли предпринимать собственные шаги через голову учреждения по делам детей и подростков. Пожалуйста, поймите это.

— Если б ты и эта дрянь из телефона доверия проявили бы хоть немного участия, то вы очень быстро узнали бы, что моего приемного отца защищали очень влиятельные люди. Что мое дело было одним чудовищным свинством. И тогда вы смогли бы что-то предпринять. Пресса налетела бы на эту историю, как мухи на мед, и произошел бы гигантский скандал.

Ребекка посмотрела на своего мучителя в надежде, что он почувствует откровенность и серьезность ее слов.

— Мариус, мне тяжело судить о тех вещах, что происходили тогда. Я клянусь вам, что действительно ничего об этом не знала. Но если вы предоставите мне возможность, я попытаюсь исправить то свое упущение и упущение моей организации. Я могу активировать свои прежние контакты и собрать обширные сведения. Я снова раскручу все это дело, и, может быть, мне удастся добиться, чтобы всех ответственных за него привлекли к ответу. И прежде всего Фреда Леновски. Но и других тоже. Всю шайку. Я знаю, что все это ничего не изменит в тех долгих годах страдания, что вам пришлось испытать, но, может быть, если преступники не останутся безнаказанными, это частично избавит вас от чувства того, что вы — вечная жертва…

Ребекка достучалась до него, она могла это почувствовать — и с этого момента все пошло в гору. Мариус прямо-таки ухватился за мысль увидеть всех своих обидчиков на скамье подсудимых. Он начал ходить туда-сюда, словно внезапно освободился от глубокой усталости, которая так мучила его в предшествующие часы; он говорил, жестикулировал, разбрасывался именами и обвинениями, рассказывал о доказательствах, которые он мог предоставить, и о стратегиях, которые надо будет применить, чтобы прижать обвиняемых. Временами он так быстро перескакивал от одной персоны к другой, что Ребекка не могла следить за ходом его мыслей, но она пыталась понять его, насколько это было возможно. Ей удалось сделать кое-что очень важное: она стала его союзником. С тех пор, как он увидел в ней сообщницу, а не врага, ее жизнь больше не висела на тонкой ниточке. Но чтобы удержать в нем уверенность в том, что она на его стороне, потребуется умение балансировать. Мариус болен, у него тяжелое психическое заболевание. И поэтому он в любом случае оставался для Ребекки непредсказуемым.

В какой-то момент он заявил, что сварит что-нибудь поесть. Брандт оценила это как невероятно хороший признак. Как крошечный шаг обратно в нормальную жизнь.

Она слышала, как он гремел на кухне посудой. Шкафы и выдвижные ящики открывались и закрывались, а один раз он даже начал что-то тихо насвистывать себе под нос. Ребекка предложила ему перспективу, которая приходилась Мариусу все больше и больше по душе.

"Боже мой, — молча молилась она, — пусть у него не возникнет никаких сомнений!"

Малейшее сомнение могло перевернуть все с ног на голову. Возможно, этот человек и был необычайно одаренным и успешным студентом, но он, несомненно, оставался совершенно иррациональным, когда дело касалось его основной проблемы. Самая ничтожная мелочь могла разрушить его доверие к Ребекке, и неизвестно, сможет ли тогда призыв к благоразумию еще что-либо изменить в нем. Она также надеялась, что Мариус когда-нибудь осознает проблему своего нападения на них с Ингой. Он забрался в дом и уже больше двух суток держал их в плену. Он нарушил закон. Могут возникнуть трудности, когда он поймет, что может сам оказаться на скамье подсудимых.

А потом произошла катастрофа.

Ребекка вдруг услышала его рев:

— Этого не может быть! Такого не может быть! Эта чертова шлюха! Чертова шлюха!!!

Хлопали двери, звенели оконные стекла. А затем послышались поспешные шаги на лестнице. Мариус показался в дверях. Его лицо было бледным как мел.

— Ее нет, — сказал он. — Инга скрылась! Эта чертова предательница сбежала!

Он не стал ждать ответа и снова помчался вниз. Ребекка слышала, как он зовет в саду свою жену.

— Инга! Инга, черт побери, где ты?! Инга, сейчас же вернись обратно! Если ты сейчас же не вернешься, то узнаешь меня с самой плохой стороны!

"Сейчас у него сдадут нервы", — подумала Ребекка. Ее шансы успокоить Мариуса и подвести всю эту историю к хорошему концу значительно уменьшились, если не вовсе испарились. Побег Инги случился в такой неподходящий момент, какой только можно себе вообразить, — или же Мариус обнаружил это в совершенно неподходящее время. Может быть, молодая женщина исчезла еще утром…

"Нет, — подумала Ребекка, — этого не может быть. Тогда бы здесь уже давно была полиция".

Инга могла сбежать только недавно. Только б она не блуждала здесь, на участке! Только б ей удалось скрыться! Теперь, когда Мариус решил, что его предали и обманули, полиция была единственным шансом Ребекки на спасение.

Спустя какое-то время Мариус вновь поднялся наверх. Его лицо было мокрым от пота, бледным; губы посерели, руки снова начали трястись.

— Я этого не понимаю. Я этого не понимаю. Я этого не понимаю!

К несчастью — видимо, еще до того, как обнаружил побег Инги, — он поставил на плиту какую-то еду. Отсюда и этот резкий запах чего-то подгоревшего, который Мариус, казалось, вообще не замечал.

— Чего она мне только ни говорила! Что она любит меня, что она всегда будет вместе со мной, что я ее самая большая любовь, бла-бла-бла… Если б ты ее слышала! А теперь вот это! Теперь она творит такое! Эта мерзкая, коварная дрянь!!!

— Но это ведь не означает, что она вас больше не любит, Мариус, — попыталась убедить его Брандт. — Она боялась. Попробуйте поставить себя на ее место! Вы ее связали, угрожали ей, а Инга понятия не имела, за что. Ведь она, должно быть, восприняла все это как кошмарный сон. И в какой-то момент, наверное, решила укрыться в безопасном месте…

Мариус лихорадочно утер свое блестевшее, взмокшее лицо о предплечье.

— Но ты ведь этого не сделала! Ты начала меня понимать!

— Потому что вы предоставили мне такую возможность. Мы сидим здесь бесконечно долго. Со временем я узнала всевозможные подробности вашей истории, поэтому мне легче вас понять. А Инге? Вы ей вообще что-нибудь рассказали?

Мужчине удалось на мгновенье отстранить боль и злобу и задуматься.

— Я кое на что намекнул ей…

— На что, Мариус? Что знает Инга?

Ребекка могла видеть, насколько его утомляло размышление над этим вопросом. Целая вечность без сна. Целая вечность без еды. И едва ли он что-нибудь пил. К тому же — сильнейший стресс, вызванный тяжелыми воспоминаниями и рассказом о своей жизни…

"Еще немного, — подумала женщина, — и он сломается".

— Я рассказал ей о своих родителях. О своих настоящих родителях. Что там… что там были проблемы. Она знает о бабе из социалки, которая сломала нашу жизнь. Мне кажется… — В напряженной попытке вспомнить у Мариуса на мгновение стали косить глаза. — Мне кажется, — неуверенно произнес он, — больше она ничего не знает.

Ребекка тут же ухватилась за это:

— Вот видите! Если она ничего не знает о Леновски, то она вообще не имеет понятия о том, что происходит! Что она может понять? Ваше поведение показалось ей совершенно необъяснимым, и наверняка она испытывала лишь страх. Поэтому и сбежала.

— Я — последнее дерьмо в ее глазах. — Краткое пребывание Мариуса в состоянии, когда он мог быть благоразумным, снова закончилось. Он опять понесся по опасной спирали комплекса неполноценности, страха и ранимости. — Так было всегда. Я рассказывал тебе, что вначале она не хотела выходить за меня замуж? Она постоянно искала какие-то отговорки. "Мы слишком молоды", "мы еще не узнали друг друга как следует", "дай нам время"… На самом деле я просто был недостаточно хорош для нее. Она надеялась, что ей встретится кто-нибудь получше!

— Я так не считаю, — сказала Ребекка. — Ведь она в конечном итоге вышла за вас замуж. Мариус, вы очень склонны к тому, чтобы все проецировать на себя, причем таким образом, чтобы всегда выставлять себя проигравшим. Вы не могли бы представить себе, что есть люди, которые искренне вас любят? Инга, например, все время рассказывала мне с уважением и восхищением о вашей превосходной успеваемости в университете. Понимаете, женщина может быть чрезвычайно очарованной вами, но тем не менее ей понадобится гораздо больше времени для такого важного шага, как свадьба, чем вам. Это зависит от женщины, от структуры ее личности, но не связывается автоматически с вами.

Мужчина враждебно глянул на пленницу.

— Да заткнись ты с этой своей психочепухой, — сказал он. — Все это — лишь глупые словеса!

— Мариус, я…

— Я сказал, чтобы ты заткнулась! — заорал он и вскочил. Его лицо было настолько бледным, что Ребекке показалось, что он в любое мгновение может потерять сознание. Но вместо этого Мариус снова сделал несколько больших шагов вперед и назад. Его движения были несдержанными и агрессивными. — Что она сейчас делает, эта дрянь? Как ты думаешь, что она предпримет в первую очередь?

— Инга?

— Нет, Дева Мария! — рявкнул разъяренный мужчина. — Конечно же, Инга, ты, госпожа Защитница Детей; о ком же еще я говорю все это время?!

— Я не знаю, что она сейчас делает.

Мариус остановился рядом со своей жертвой. От него так интенсивно несло по́том, что Ребекке чуть не сделалось плохо. Она попыталась дышать только через рот.

— Конечно же, знаешь, ты, чертова мерзавка! Ну-ка скажи, ты что, считаешь меня таким тупым?! В твоих глазах я только кусок дерьма, не так ли? Тот, что всплыл из самых глубин канализации. С которым можно делать все что угодно!

"О, только не все сначала!" — подумала Брандт. Но еще до того, как включился ее разум, чтобы подсказать ей быть осторожной и взять себя в руки, она вдруг выпалила:

— Да прекратите вы, наконец, эту старую песню!

Мариус уставился на нее безумным взглядом, и она с ужасом подумала: "Ты сошла с ума! Еще и провоцируешь его! Боже мой, как я могла такое сказать?!"

Но, к ее удивлению, ничего не произошло. Напротив, ее мучитель, казалось, даже немного успокоился.

— О’кей, — произнес Мариус, — о’кей. Мне надо подумать.

И снова он начал ходить по комнате: несколько больших шагов взад и вперед. В доме все сильнее пахло дымом, и Ребекке показалось, что первые клубы его уже проникли в комнату.

— Она пойдет в полицию, — сказал Мариус. — Поверь мне, я знаю Ингу. Она же та еще оторва… Знаешь, ей очень повезло, что я на ней женился. Она никогда не нашла бы себе другого. Она была известна тем, что почти вся Северная Германия ее трахала. Такая, как она, ни перед чем не остановится, чтобы заявить в полицию на собственного мужа.

Ребекка ничего не сказала в ответ. Да и что ей было сказать? Скорее всего, он был прав: Инга пойдет в полицию.

"Поторопись, девочка, — взмолилась она про себя, — пожалуйста, поторопись!"

— А это значит, — произнес Мариус, — что пока здесь не появились полиция, нам надо уйти отсюда.

Ребекку охватил ужас. Побег с душевнобольным человеком посреди ночи обострит ситуацию и в конечном итоге ухудшит ее до предела. Она уже представила себе, как, спотыкаясь, идет по краю отвесных скал над морем, подгоняемая мужчиной, для которого собственная жизнь уже ничего не значит, а над ними кружат полицейские вертолеты…

— Это ведь бесполезно, Мариус, — попыталась она образумить его. — Куда мы можем сбежать? Они найдут нас, и…

— Замолчи! — крикнул мужчина. — У меня есть план. Мы возьмем яхту.

— Яхту?

— На ней мы переберемся в Африку.

Он окончательно сошел с ума.

— Ты знаешь, сколько людей так утонуло? Мы не справимся, — стала осторожно возражать Ребекка. — Я никогда не получала прав на управление судном и не смогу тебе помочь.

Она впервые обратилась к этому мужчине на "ты". Это произошло непроизвольно, а возможно, это была неосознанная попытка восстановить близость, которая однажды уже сложилась между ними. Мариус не стал возражать. Либо он не заметил этого вовсе, либо же был не против.

Однако смотрел он на нее с презрением.

— Мне не нужна твоя помощь. Я очень хороший капитан. Фред Леновски научил меня.

Упоминание этого имени позволило Ребекке сделать последнюю попытку.

— Мариус, мы ведь обдумывали, что попытаемся привлечь к ответственности Фреда Леновски и тех людей, кто в ответе за то, что он причинил тебе. Я обещала тебе помочь, и я говорю это на полном серьезе. Я считаю, что у нас хорошие шансы. Но не в том случае, если мы сбежим в Африку. От этого никому не будет пользы. Даже если нам это удастся, в чем я глубоко сомневаюсь, ты никогда не найдешь покой таким путем. И потом… ты нарушишь закон. Поскольку то, что ты делаешь, считается похищением. А если ты сам преступишь закон, то потеряешь в глазах судей убедительность. Но ты ведь хочешь победить, не так ли? Ты ведь хочешь показать им! Пожалуйста, Мариус, не делай тогда ничего такого, что сделало бы тебя уязвимым!

На какое-то мгновение женщина увидела проблеск разума в его взгляде, и у нее появилась маленькая надежда, что она достучалась до него и смогла призвать его к благоразумию. Но затем этот проблеск — который, возможно, был только в ее воображении — снова исчез. Его глаза были пустыми и темными.

— Мы сматываемся, — отрезал Мариус.

— Я до смерти боюсь. Пожалуйста, доверься мне!

— Мне больше нечего терять.

Ребекка спросила себя, что он имел в виду, и расплакалась, а он в это время стал развязывать на ней веревку.

9

Максимилиан Кемпер осторожно помог Инге подняться на ноги, и она вдруг поняла, что вся дрожит. Может быть, она дрожала все время, но заметила это только теперь.

— Потихоньку, — успокаивающе произнес Кемпер, — потихоньку. Всё в порядке, Инга. Успокойтесь.

Он понятия не имел, о чем говорил. Ничего не было в порядке. Женщина попыталась сказать ему об этом, но не смогла произнести ни звука.

— Вы сейчас мне все расскажете, — сказал Максимилиан, очевидно заметив ее безуспешные попытки говорить. — Но сначала отдышитесь. Пойдемте. Сядем в мою машину.

Опираясь на его руку, Инга прохромала к автомобилю. Какими же слабыми были ее ноги! Как она вообще смогла так далеко пройти? Она опустилась на мягкое пассажирское сиденье и ощутила что-то вроде дежавю: как тогда — казалось, с тех пор прошла вечность, хотя это было всего лишь восемь дней назад, — когда она сидела на корточках у обочины дороги в той богом забытой деревушке, в тот знойный день… Она была тогда такой обессиленной и изможденной, что не могла пройти дальше ни шагу на своих стертых ногах. Максимилиан появился словно ниоткуда, и она так же, как и сейчас, с благодарностью и облегчением села в его машину. У него был талант появляться в тот момент, когда все уже совсем плохо.

"Но ты не должна сейчас расслабляться. Ребекка в большой опасности!"

Кемпер сел рядом с Ингой, заглушил мотор и включил маленькую лампочку над зеркалом заднего вида. Приглядевшись к спасенной женщине, он испугался ее вида.

— Боже мой, — произнес он, — ваше лицо… кто это сделал?

Тут Инга вспомнила о своем заплывшем глазе. Он словно горел, да и все ее лицо ныло от тянущей боли; и даже если оно выглядело не настолько ужасно, как ощущалось… К тому же еще ее порванная ночная рубашка и множество кровавых ссадин на ногах. Словно женщина побывала в руках разбойников.

Она, собственно, хотела немедленно рассказать о Мариусе и о том, что Ребекке нужна помощь, но как только ей удалось произнести хоть слово, она выдавила из себя только самую элементарную просьбу — о том, в чем особенно остро нуждалась.

— Воды…

— Простите, мне сразу же надо было подумать об этом, — произнес Максимилиан. Он пошарил на заднем сиденье и достал наполовину полную бутылку с минеральной водой. — Уже не совсем холодная, но лучше, чем ничего.

Инга приложила бутылку ко рту и стала пить. Она пила большими жадными глотками, все пила и пила, будто и не собиралась остановиться, и отняла бутылку ото рта, лишь когда та опустела. Не то чтобы после этого женщина мгновенно ощутила прилив сил, но ей стало немного лучше. Она почувствовала себя ближе к живым, чем к мертвым, до этого же все было наоборот.

— Мариус, — произнесла женщина, — мы должны… он опасен…

В глазах Кемпера появилось беспокойство.

— Это Мариус сделал с вами?

Инга кивнула.

— Он… сумасшедший, Максимилиан. Совершенно сумасшедший.

— Где он?

— У Ребекки. Я… я смогла сбежать, но она все еще с ним в доме.

— В ее доме?

Женщина снова кивнула. Кемпер выключил свет и завел мотор. Фары осветили края дороги и деревья, превратив лес в зловещее, таинственное место.

— Нам надо в полицию, — сказала Инга.

Максимилиан покачал головой.

— Это слишком долго. Или вы знаете, где находится полицейский участок в Лё-Брюске? Если он вообще есть в этом маленьком селении… Нет, мы сейчас поедем прямиком к Ребекке.

— А если нам позвонить…

Мужчина уставился на дорогу, не взглянув на пассажирку.

— Заряд на моем мобильнике кончился. А у вас, наверное, телефона с собой нет. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Он действительно опасен, Максимилиан! Вы не должны его недооценивать. Мы, может быть, не справимся с ним. Он совершенно безумен.

— Я знаю, — произнес Кемпер. Он ехал быстро и сосредоточенно, лицо его было очень напряженным.

— Вы это знаете?

— Как вы думаете, почему я появился здесь среди ночи? — Максимилиан коротко взглянул на Ингу, а затем снова устремил взгляд вперед. — Вы, наверное, не читали здесь немецких газет, так? В Германии все газеты переполнены сообщениями об отвратительном двойном убийстве. Убили пожилую супружескую пару — или, точнее сказать, их три дня держали в их собственном доме и замучили до смерти. Как выяснила полиция, у пожилых людей был приемный сын. Мариус.

Инга попыталась осознать услышанное. В голове у нее все завертелось.

— Мариус? — переспросила она.

— Я знаю только то, что написано в газетах, — сказал Максимилиан, — и многое мне показалось спекуляцией. Но факт в том, что немецкая полиция интенсивно разыскивает Мариуса. Об этом не сказано прямо, но речь идет об очень плохих отношениях между ним и приемными родителями. Возможно, его считают подозреваемым. А официально сказано, что с ним просто желают вступить в контакт, потому что он единственный родственник этих двух стариков.

Инга не могла избавиться от ощущения головокружения.

— Он рассказывал мне, что его отняли у родных родителей, — произнесла она, и ее голос был почти беззвучным. — С ним жестоко обращались. Вчера он рассказал мне об этом. До того момента я ничего не знала.

— Вчера вечером я увидел его фото в газете и уж тогда не выдержал. Так что сегодня утром, ни свет ни заря, отправился в путь. Дороги буквально битком забиты. Я никак не мог раньше… — Дальше Кемпер ничего не сказал, лишь ударил кулаком по рулю. Инга посмотрела на него со стороны. Его плотно сжатые губы побелели.

"Он любит Ребекку, — подумала женщина, — и страшно тревожится за нее".

Максимилиан, словно догадавшись о ее мыслях, произнес:

— Я больше не хотел с ней общаться. Я уехал отсюда, потому что она ясно дала мне понять, что не желает видеть меня в своей жизни. И я подумал… я не хотел смотреть, как она погибает. Видеть ее саморазрушение. Я хотел только убраться и выбросить ее из головы. Но затем я увидел фото Мариуса… в конце концов, я был тем самым человеком, кто, так сказать, посадил его у Ребекки перед дверью. У меня вдруг появилось страшное предчувствие — и оно явно не обмануло меня.

Кемпер многозначительно взглянул на избитое лицо Инги, наливающееся сине-зеленым цветом.

— Вы думаете, это он убил своих приемных родителей? — спросила она. Хотя и так знала ответ.

— Да, — коротко ответил Максимилиан. Он затормозил и выключил фары, так что его спутница видела теперь только его очертания. — Как вы только что сказали, Инга, он сумасшедший. На всю голову. — Он открыл дверцу машины. — Последние метры я пройду пешком — они не должны услышать меня.

— Я пойду с вами, — сказала Инга и собралась тоже выйти из машины. Кемпер не грубо, но очень энергично вжал ее обратно в сиденье.

— Вы совершенно измотаны. В данный момент вы ничем не можете помочь мне. Вы будете ждать здесь.

— Максимилиан, я…

— Так оно будет лучше, поверьте. Вы только скажите мне, где именно эти двое сейчас находятся в доме.

— Ребекка — наверху, в своей спальне. Связанная. Мариус был до недавнего времени на кухне. Но сейчас… он либо снова с ней, либо ищет меня. — Женщине пришлось с усилием сглотнуть, потому что ее на мгновение захлестнул страх. — Максимилиан, а если он вдруг появится здесь…

— Успокойтесь. Когда я выйду из машины, вы нажмете кнопку центральной блокировки. Тогда никто просто сюда не заберется. А если он действительно здесь появится, тогда посигнальте. Я услышу вас и тут же приду. Договорились?

Мужчина улыбнулся Инге и покинул машину. Какое-то время она еще могла видеть его при свете луны, а затем он скрылся за поворотом.

Инга спрятала лицо в ладони. Она боялась, и ей была почти невыносима мысль, что придется ждать, не зная, что происходит.

* * *

Было ясно, что Максимилиан поступил правильно, не взяв ее с собой. С каждой минутой Инга все яснее понимала, насколько она ослабела физически. Во время своего побега, когда ей не оставалось ничего другого, как выдюжить и не поддаться слабости, она использовала резервы, о существовании которых даже и не знала, а сейчас была вялой и обессиленной, как выжатая половая тряпка. Ее лицо болело теперь сильнее, особенно в области челюсти, заплывший глаз горел огнем, а сквозь ушибленное ухо голову насквозь простреливали иглы. Она целую вечность ничего не ела и ослабела от голода. В принципе, Инга даже не могла представить себе, как сделать хоть один-единственный шаг. Когда она сказала Максимилиану, что хочет пойти с ним, то совершенно переоценила себя. А тот, напротив, правильно оценил ее состояние.

И все же это все больше похоже на пытку — сидеть здесь и ждать. А сколько, собственно, прошло времени? Двадцать минут? Полчаса? Часы в машине показывали почти половину двенадцатого, но это не особо помогло Инге, потому что она забыла засечь время, когда уходил Кемпер. Ей казалось, что прошла вечность. Но, может быть, она и ошибалась…

Инга сидела в этой герметично закрытой машине, постоянно испуганно поглядывая по сторонам, потому что в любой момент ожидала увидеть между деревьями своего сумасшедшего мужа, и отчаянно думала о том, какие сцены сейчас могли разыгрываться в доме Ребекки. Настоящий поединок, мужчина против мужчины? Максимилиан, который избивает Мариуса, бьет его кулаком в живот, снова и снова? Он ушел с решимостью мужчины, который хочет освободить из когтей огнедышащего дракона любимую женщину — с окрыляющей решимостью.

"Как же глупо со стороны Ребекки не замечать его любовь! — подумала Инга. — Предаваться здесь скорби, вместо того чтобы вместе с Максимилианом снова попробовать стать счастливой…"

Если появится возможность, она скажет об этом Ребекке. Несмотря на риск, что ее могут грубо поставить на место. Но Ребекка должна хоть один раз услышать, что она может упустить очень большой шанс.

Если появится возможность…

Представали перед глазами Инги и другие картины. Если Максимилиану не удалось застать Мариуса врасплох, то сцены в доме могли выглядеть совсем иначе. Кто сказал ей, что Кемпер более силен? Мариус на двадцать лет моложе, ему придают силы его безумие и годы мучений. Он может оказаться победителем — и это будет конец. Для Ребекки. А может быть, и для нее, Инги…

Максимилиан не оставил в замке зажигания ключ от машины. А собственно, почему? Может быть, по привычке… Во всяком случае, она не сможет отсюда уехать. Только сбежать пешком, а на это у нее нет сил.

"Мариус совершенно измотан. Он не спал уже целую вечность. Не ел. И едва ли что-то пил. А Максимилиан, несмотря на длительную поездку, намного более отдохнувший. А значит, он сильнее. Он одолеет Мариуса".

Женщина стала снова и снова внушать себе эту мысль. Это, однако, мало что меняло в ее опасениях. И потом, разве Максимилиан не должен был уже давно вернуться, если ему удалось освободить Ребекку?

Без двадцати двенадцать. Все это тянется слишком долго…

Хотя действительно ли долго? Во всяком случае, Инга не имела никакого представления о течении времени в подобных ситуациях. Сколько времени обычно надо, чтобы обезвредить бушующего психопата — а ее муж как раз был таковым — и освободить человека из его власти? Должно быть, немного. Либо это сработает, либо нет. Все должно решиться за несколько секунд.

А что, если Максимилиан вообще не застал Мариуса? Если тот бродит где-то в ночи в поисках своей сбежавшей жены? Тогда Кемпер мог без труда освободить Ребекку. Он пришел бы с ней к машине, и они могли бы наконец убраться отсюда, сообщить в полицию и положить конец этому кошмару…

Почему же они не идут? Уже скоро полночь. Что-то тут не в порядке. "Если б я могла хотя бы завести машину, — подумала Инга, — то мне удалось бы по крайней мере привезти помощь".

Если Максимилиан с Ребеккой не придут, ей не останется ничего другого, как выйти из машины, еще раз пойти пешком к дому и посмотреть, что происходит. Может быть, Максимилиан в тяжелом положении? Правда, Инга считала более чем невероятным, что именно она сможет помочь ему; кроме того, ей стало прямо-таки дурно от страха, когда она представила, что ей придется вновь оказаться перед Мариусом. Но альтернативой этому было продолжать сидеть в машине и бездействовать, и она боялась, что в ближайшие четверть часа это приведет ее к нервному срыву.

"Я должна сейчас же узнать, что происходит".

Оставалось под вопросом, сможет ли она в своем состоянии добраться до дома Ребекки. Инга еще раз потянулась к бутылке с водой, которую перед этим дал ей Максимилиан, но та была пуста — она действительно выпила все до дна. Ее все еще страшно мучила жажда. В темноте женщина пошарила по заднему сиденью. Может быть, у него там есть еще что-нибудь попить… или даже поесть?

Рука нащупала маленький твердый предмет. Мобильник. Инга взяла его и с удивлением уставилась на дисплей, который засветился от ее прикосновения. Мобильник был полностью заряжен и находился в зоне доступа. Почему же Максимилиан перед этим утверждал, что у телефона кончилась зарядка и позвонить нельзя? Может быть, он просто ошибся, или…

"Или он не хотел, чтобы приехала полиция, — подумала Инга. — Он хочет сам освободить Ребекку. Хочет быть спасителем, который убьет дракона. Может быть, именно в этом он видит свой шанс завоевать ее сердце и не учитывает риск. Порой мужчины так по-идиотски себя ведут!"

Но ей было мало проку от того, что у нее был телефон, так как она не знала экстренный номер французской полиции. На мгновение ей пришла в голову мысль попробовать позвонить в немецкую полицию. Уж в центральную службу какого-нибудь полицейского участка она попадет, а затем объяснит, что находится в лесу недалеко от Кап-Сисье на юге Франции и что разыскиваемый в Германии Мариус Хагенау находится в доме в нескольких сотнях метров от нее, что у него в плену женщина, но он, возможно, уже схвачен только что прибывшим врачом из Германии… Который, опять-таки, почему-то тоже не появляется, и поэтому она беспокоится…

Но если действовать этим путем, пройдет целая вечность, пока кто-нибудь в полиции пошевелится. Инга решительно разблокировала замок и открыла дверцу машины. Мобильник она сунула под ночную рубашку, под резинку от трусов — может быть, он еще ей понадобится.

Она сделала первые несколько шагов и едва не упала; ее ноги были как желе. На мгновение у Инги все потемнело перед глазами. Женщина остановилась и глубоко вдохнула. Ей стало лучше. Она снова могла видеть, и ноги тоже стали немного устойчивее.

Машина была для нее словно защитной пленкой, частицей безопасности посреди хаоса, насилия и невероятных вещей, произошедших за последние сорок восемь часов. Ингой овладел неконтролируемый страх, и ей пришлось еще раз остановиться, еще раз глубоко вдохнуть. Пот пробивался через все ее поры. Она уже было собралась опять скрыться в автомобиле, свернуться клубком и ждать утра, ждать, пока не покажутся другие люди… Но тогда, возможно, будет уже поздно. Для Ребекки. А может быть, и для Максимилиана…

Инга сжала зубы и пошла вперед.