— Каттер, расскажи еще раз про цветы.

Уитни лежала, положив голову в ямку между его грудью и плечом; легким постукиванием она пустила пальчики танцевать на гладкой коже его живота, и когда он коротко вздохнул, улыбнулась.

— Про какие цветы? — услышала она ленивый, сонный голос.

— Про сексуальные цветы в патио твоей матери.

Его грудь затряслась от смеха.

— А, эти. Что ты хочешь про них узнать?

— Ну, ты говорил про тычинки, пестики, бутоны и все такое.

— Ах да, вспомнил. Меня вдохновил твой вид: мечтательный взгляд и огромный белый цветок возле лица. — Он помолчал, потом заговорил занудным учительским тоном:

— В бутонах… — он спустил палец с живота Уитни ниже, к складке, где вился нежный пушок, — прячутся пестики и тычинки, без которых невозможно оплодотворение. — Пальцы пробежались по округлости, и он почувствовал, что Уитни задрожала. — Процесс оплодотворения этим не исчерпывается, часто для опыления требуется помощь. — Он навалился на нее всем телом, а рука продолжала свои ласки внизу, посылая по всему телу вибрации. — Иногда, — голос сорвался, дыхание участилось, — его осуществляют насекомые или птицы, которые переносят пыльцу с цветка на цветок… — Господи! Что ты делаешь? Я думал, тебе нужен урок ботаники.

— По-моему, я предпочту биологию, — томно сказала она. Ее руки крепко держали его оружие, она с некоторым удовлетворением слушала, как у него учащается дыхание. — Какой ты легкий, Каттер, — прошептала она ему на ухо, когда он наклонился и стал жарко целовать ее в шею, потом захлебнулся и провалился в нее. Она обхватила его за шею и крепко скрестила ноги за его спиной.

Одеяло упало на пол, белые простыни сбились, солнце освещало половину перины, только жар этого момента, только кожа на позвоночнике и мышцах имели значение, только пронзительное ощущение соединения обостренных осязаний, когда время и место вихрем завертелись в ослепительной страсти.

Уитни все еще не пришла в себя от открытия, что кульминация может быть не болезненной, а восхитительно изысканной, что эта встреча тел — самое чудесное, что у нее когда-либо было. Ей требовалось, чтобы Каттер был еще ближе, еще глубже, как будто иначе она его потеряет. Жуткие видения, преследовавшие ее раньше, исчезли, ушли в ад, где им и место, и заменились сладостной страстью Каттера, его губ, рук и тела.

Не было сказано слов любви, но они и не подходили к тому шквалу эмоций, который в ней бушевал. Она понимала, что Каттеру нелегко выразить свои чувства, и она в некотором роде этого боялась. Он был с ней терпелив, не упоминал о прошлом, но она гадала, думает ли он все еще о нем.

Он растянулся рядом, как большой, ленивый кот, и Уитни подумала, что в какие-то моменты он очень похож на это сладострастное животное. Она свернулась в его руках, надоедливые сомнения отлетели прочь, и только пение сосен за окном звучало пьянящей серенадой.

Тени колыхались по комнате, в открытое окно задувал ветер, принося запах сосен и летних цветов.

— Есть хочешь? — спросил Каттер, и Уитни помотала головой:

— Нет. Я… насытилась.

Он ухмыльнулся, перекатился на живот, подпер голову руками и стал смотреть на нее из-под полуопущенных век; волосы упали на лоб, закрыв зеленые глаза.

— Какая ты жадная. Я замучился. Почему ты не сказала, что такая ненасытная? Теперь придется несколько дней набираться сил.

Она обхватила его голову и поцеловала в губы.

— Зато теперь знаешь.

— Верно. — Он погладил ее, все еще не остывшую от страсти, глаза лениво проследовали за рукой, скользнули по лицу и остановились на губах. — Уитни… вернемся немного назад, к Теджасу… Я тогда тебя не слушал. А надо было.

Она задохнулась.

— Ты все еще злишься?

Он покачал головой и покаянно сказал:

— Только на себя, что был такой упрямый. — Он помолчал и добавил:

— Боюсь, толковее просить прощения не получится. Ты меня слушала?

Она тихо засмеялась, прижалась лицом — нос к носу, брови к бровям — и прошептала:

— Каждое твое расчудесное слово.

Он ее поцеловал, не страстно, а с болезненной нежностью, так, что у нее заныло сердце; Уитни подумала, что никогда еще не была так счастлива, как в этот момент.

Когда Каттер наконец поднялся с кровати и стал одеваться, Уитни смотрела на него с восторгом и одобрением. Почему она раньше не замечала, как он прекрасно сложен, какие у него крутые и гладкие мышцы, изящные узкие бедра, длинные, стройные ноги? Она ответила себе: наверное, потому, что видеть это было опасно. Похоже, он очаровал ее с первой встречи в Тумстоне.

А после было бы чистым безумием признавать свои истинные чувства, раз он был такой надменный и неприятный. Странно получается. Когда она приехала в Аризону брать интервью у человека, стоящего вне закона, ей и в голову не могло прийти, что она выйдет за него замуж! Еще две недели назад она и не помышляла, что будет наслаждаться касанием его рук!

— Пойду посмотрю лошадь, любимая, — сказал он и улыбнулся, когда она подставила лицо для поцелуя. Он коротко прижался к ней губами и вышел. Она снова легла, посмотрела на грубые балки под потолком и с наслаждением потянулась.

Уитни почувствовала, что в самом деле хочет есть, встала, подняла с пола нижнюю рубашку и надела. Когда Каттер вернулся, она со стеснительной улыбкой ставила на стол металлическую посуду; на ней была кружевная рубашка, доходившая только до колен, и откликом на это зрелище явилось отнюдь не желание поесть.

Она повернулась к горшку, висящему над огнем, а он сказал:

— Не трудись. Я проголодался иначе.

Он легкими шагами пересек комнату — свет камина блеснул на голой груди — и сгреб ее, несмотря на слабый протест:

— О, но еда… Здесь, Каттер? На столе?

— Почему нет? — Он ухватил рубашку за подол, послышался легкий треск, и она полетела на пол. — Стол годится для многих вещей, тигренок, — бормотал он, укладывая ее на стол; пальцы опять сцепили ее руки и запрокинули за голову. — Первое блюдо всегда должно быть легким, — пробурчал он ей прямо в грудь. Он нашел ртом ноющий пик, отпустил ее руки и скользнул ими по голому телу, приподнял ей бедра, рот пропутешествовал по груди к нежной округлости живота. — А второе блюдо должно быть сытным…

От потрясения Уитни вцепилась в его шевелюру и закричала:

— Каттер, нет!

Покачивая в руках ее бедра, Каттер поднял голову и улыбнулся какой-то ломаной улыбкой:

— Помнишь про цветочный нектар? Нектар Уитни.

Это одно и то же, любимая.

Когда она застонала и с плачем изогнулась под ним, он наконец встал с нее, твердый стол не продавливался, как матрас; Каттер мечтательно улыбался, расстегивая на себе пуговицы, и когда снова лег на нее, тихо сказал:

— А последнее блюдо — лучше всего…

Он вошел в нее с яростной силой, прижав к деревянному столу. Захлебнувшись, она прогнулась ему навстречу; белые волосы разметались по столу, накрыли металлические тарелки. На этот раз не сладкое воркование, а ненасытная потребность гнала ее к нему, не меньшая, чем у него, и когда пришло облегчение, Уитни подумала, что умрет от наслаждения.

Они вместе верхом спускались с горы в маленький городок Лос-Гатос на реке Сан-Педро. В горной хижине они пробыли неделю, и ни один из них не хотел возвращаться.

— Но если мы не дадим отцу знать, что я жива-здорова, он может явиться за тобой! — с горестным смехом сказала Уитни.

Каттер усмехнулся и сообщил, что у него есть пистолет сорок четвертого калибра, который он всегда носит с собой.

— Зачем? Ты ждешь беды?

— Я всегда жду беды и всегда наготове, — ответил Каттер.

Ее тревожило, что он так просто говорит о беде и оружии, но ничего не сказала, когда он нацепил его перед спуском в Лос-Гатос. Под полуденным солнцем городок казался спящим, его граждане дремали на крылечках или в открытых дверях лавчонок. В одну из них Каттер зашел и купил ей ленты для волос и книгу про цветы.

— С картинками! — сказала Уитни, нахально вздернув носик, и он показал ей раздел иллюстраций. Продавец неодобрительно посмотрел на них, но ей было все равно. Она была захвачена любовью. Отныне в ее жизни не будет неодобрительных замечаний. У нее есть Каттер.

Они вышли, держась за руки, под мышкой у нее был пакет, и она смеялась, слушая рассказ Каттера о том, как в детстве он привел в ужас Лос-Гатос, приведя живого медведя, чтобы с него сняли шкуру. Какой-то шум привлек ее внимание. Уитни обернулась не так быстро, как он, а у него реакция на беду была стремительной.

На другой стороне широкой пыльной улицы распахнулась дверь дома, и на тротуар вышли люди. Бросив на них взгляд, Каттер оттолкнул Уитни за бочку с водой и велел стоять там, хотя Уитни и не собиралась никуда уходить. Она напряженно ждала, пока Каттер пересекал улицу.

Со своего места она видела, как Каттер подошел к этим троим, и они громко и злобно заспорили. Один был одет в кожаные штаны, набедренную повязку и потрепанную рубашку; двое других, одетые как ковбои, с агрессивным видом держали индейца за руки. Уитни не было слышно, о чем они говорят, но она видела, что ковбои оценивающе и несколько враждебно смотрят на Каттера и на его пистолет, привычно висящий на боку. Они его знали или слышали о нем, потому что один сказал:

— Такому человеку, как Каттер, лучше в это не ввязываться.

Она не слышала ответ Каттера, да это было и не нужно, потому что ковбои развернулись и ушли, а Каттер о чем-то коротко поговорил с индейцем. Когда он вернулся к ней, его лицо было мрачно.

— Пошли, — коротко сказал он и потащил ее за руку.

— Куда? Каттер, что случилось? Почему эти люди злы на индейца? Ты их знаешь?

Он усмехнулся:

— Тигренок, ты жужжишь, как детская игрушка. Да, одного из них я знаю.

— Индейца?

— Да.

Голос был напряженный, и она помедлила, прежде чем спросить:

— Случилось что-то плохое?

Он не отвечал, пока они не подошли к лошади. Он посадил ее и сам сел сзади.

— Прорва плохого, — тихо сказал он и пустил лошадь мелкой рысью. — Джеронимо с семьюдесятью двумя воинами вышел из резервации Сан-Карлос, армия их преследует. Убит Нок-ай-дель-клинне и несколько солдат.

Плохо дело.

У нее упало сердце.

— Но это не имеет к тебе никакого отношения, правда, Каттер? Я хочу сказать, ты… ты не сделаешь какую-нибудь глупость?

Уитни почувствовала, как он напрягся; она заранее знала, что он ответит.

— Смотря по тому, что считать глупостью. Я знал, что когда-нибудь это произойдет, и обещал им помочь.

— Но тебя убьют! — закричала она. — Ты не должен этого делать!

— Уитни…

— Нет! — Она попыталась соскочить с лошади, схватила его за руку, извернулась, горячие слезы потекли ручьем, в душе вздымался гнев, как пыль поднимается над дорогой. На какой-то момент ей показалось, что все как два месяца назад: злой Каттер, пытающийся удержать ее, не причиняя боли, фыркающая лошадь, встающая на дыбы. — Я тебя не отпущу! — Он обхватил ее рукой под грудью. — Я не хочу быть вдовой!

— Черт возьми, Уитни, выслушай меня! Я не буду ездить с ними в рейды. Я намерен выступить как переговорщик с Джеронимо. Кто-то должен попытаться. Слишком много пролито крови, и будет еще больше, если это не кончить. — Она немного успокоилась, ее гнев изливался только потоком отчаянных слез. Он добавил:

— Армия вырезала целую деревню.

Она понимала, что он говорит правду. В его глазах стояла смерть — такого она раньше не видела, и ее охватила глубокая грусть.

— Всех?

— Всех.

— Но… Каттер, армия… это же солдаты. Они такого не делают! Они…

— Белые люди, ты это хотела сказать? — Каттер грубо засмеялся. — Подумай получше, тигренок! Мне приходилось видеть деревни, через которые прошли солдаты, иногда там нельзя было распознать, где мужчины, где женщины или дети. Изрублены в куски, изувечены… Это война, Уитни, а мужчины любого цвета кожи не имеют обыкновения извиняться перед тем, как выстрелить. Зверства не имеют расовых различий.

— И ты хочешь сказать, что все уладишь, поговорив с Джеронимо? — Ее голос был такой же горький и злой, как у него.

— Я не так наивен. — Он глубоко вздохнул. — Послушай, команчи Кванаху Паркеру это удалось сделать. Я тоже смогу.

Она мрачно спросила:

— Ты имеешь в виду вождя команчей, который сдался со всем отрядом несколько лет назад?

— Да. Его мать была белой, отец — воином команчи.

Кланах — сообразительный человек, он помог своим людям перейти к жизни в резервации. — Каттер помолчал и тихо добавил:

— Я не очень надеюсь, что Джеронимо так поступит, но стоит попробовать.

— Значит, ты будешь рисковать жизнью ради дела, о котором знаешь, что оно проиграно? Не говоря о том, что тебя могут арестовать?

Каттер не ответил, и Уитни просидела в безнадежном молчании всю дорогу до ранчо Коулмена.

Ни Дэниел, ни Дебора не смогли переубедить Каттера. Он остался непреклонным.

— Ты знаешь, что я должен это сделать, — сказал он матери; Дебора посмотрела в его нефритовые глаза, так похожие на ее собственные, и кивнула.

— Да, Каттер, знаю, — прошептала она.

Но Уитни не понимала, что им движет. Вот бы отец был здесь! Морган Брэдфорд вразумил бы Каттера!

Уитни прошла вслед за Каттером в спальню и остановилась в настороженном молчании; уроки лагеря Красной Рубашки не прошли даром: она не хотела снова выставлять себя дурой. Она молча смотрела, как Каттер снял рубашку, брюки и ремень с пистолетом, потом надел кожаные штаны, набедренную повязку и мокасины. Волосы у него были короче, чем прежде, но он все равно повязал лоб широкой красной лентой, отчего глаза стали зеленее, а лицо — темнее.

Он подошел и обнял ее.

— Я скоро вернусь, любимая. — Наступило ужасающее молчание. Он добавил:

— Ты будешь меня ждать?

Она подняла на него затуманенные глаза; сердце билось так неистово, что ей казалось — она сейчас умрет.

— Можно… можно я поеду с тобой? — выпалила она.

— Нет. Это слишком опасно.

— Каттер!

— Нет, Уитни. — Он слегка отстранился, глаза превратились в щелочки. — Ты будешь ждать?

Уитни подавила желание топнуть ногой, кивнула, и раздраженно сказала:

— Ничего другого мне не остается! Я не могу поехать с тобой и не могу надолго отсюда уехать, потому что вдруг ты вскоре вернешься, так что остается только ждать!

Он засмеялся:

— Как приятно видеть, что к тебе возвращается твой ангельский характер. Я уж начал беспокоиться, что ты изменилась.

Уитни прильнула к нему и сказала:

— О, Каттер, я изменилась. Если ты не вернешься, я умру! Пожалуйста, не уезжай!

Он поморщился:

— Опять? Послушай, тигренок, это не значит, что я встану на скалу и сделаюсь мишенью…

В дверь постучали — послышался голос Деборы:

— Каттер! За домом опасность!

Каттер схватил ружье, подошел к окну и выглянул из-за занавески. Тихо выругавшись, он вернулся к Уитни.

— Солдаты. Наверное, думают, что я что-то знаю. Я выйду через черный ход. Попробуй их задержать.

В последующие недели Уитни привыкала к мучительному занятию — ждать. Она оставалась в доме Коулмена и каждый раз вздрагивала, когда в холле раздавались шаги. Вечерами она сидела в патио, вдыхала запах цветов и тосковала о Каттере.

Единственным развлечением были разговоры с Деборой и творчество. В часы самого тяжелого отчаяния ей помогала Дебора, но иногда и она не могла облегчить ее боль. Тогда она возвращалась к написанию дневника — садилась за столик в углу своей комнаты и страницу за страницей исписывала впечатлениями и мыслями, которые у нее появились после жизни в Аризоне. Это было не совсем то, чего она хотела, когда задумала написать роман: у нее получилось больше замечаний о тяготах здешней жизни. И она не пощадила себя, когда написала о предвзятых представлениях людей, не бывавших нигде западнее Миссисипи.

Она писала о Каттере, о конфликтах человека, оказавшегося между двух миров. Слова сами собой стекали с пера, когда она писала о том, как трудно справляться с предубеждениями, направленными на такого человека с обеих сторон. Получалась не та книга, которую она когда-то задумывала, но более правдивая. Интересно, что скажет отец? — размышляла она. Перед отъездом Морган запальчиво сказал, что она, видно, совсем лишилась рассудка, раз не уезжает с ним.

— Зачем ты остаешься? — требовательно спросил он в день отъезда. — Пусть он за тобой приедет, когда набегается по Аризоне!

Уитни с улыбкой, но твердо отказалась, и Морган уехал, раздосадованный и злой.

Однажды поздно вечером, когда все легли спать, а Уитни устала от писания, она вышла в патио и стала смотреть на лунное небо — оно было усыпано звездами, они сияли так ярко, что прожигали глаза — иначе отчего у нее появились слезы? Знакомая боль сжала горло при воспоминании о ночах, когда рядом с ней лежал Каттер.

Стоял сентябрь, цветы завяли, по ночам было прохладно. Уитни поежилась, плотнее закуталась в кружевную шаль и протянула руку к лунному цветку.

— Эй, тигренок, — послышался знакомый голос из-за кустов, — все еще интересуешься садоводством?

— Каттер!

Он перепрыгнул через низкую каменную стену, и она тут же оказалась в его руках, плача и целуя все, до чего могла дотянуться, — грудь, шею, небритый подбородок.

Он засмеялся:

— Господи, никогда не думал, что встречу такой прием!

— Где ты был? Никто ничего о тебе не слышал, я так беспокоилась! Твоя мать… Каттер, ты приехал насовсем? — Она с тревогой посмотрела в веселые глаза.

— Сколько вопросов! Нет, — ответил он на самый важный, — только на несколько часов, хотел тебя повидать. — Он прижал ее к голой груди, от него пахло костром.

Уитни подумала, что никогда еще он не был так хорош. Волосы у него отросли и черными прядями лежали на плечах. Уитни вцепилась в них и притянула к себе голову. Она поцеловала его, сначала легко, потом крепче, и он со сдавленным стоном подхватил ее на руки и понес через патио.

Они прошли мимо Деборы, которая стояла в ночной рубашке с лампой в руке, и Каттер на ходу бросил:

— Мы поговорим с тобой перед отъездом! — Потом толчком ноги открыл дверь комнаты Уитни и пяткой закрыл.

В мгновение ока они скинули одежду, потребность броситься друг к другу делала их движения почти безумными. Не было никакой прелюдии, только несколько горячих поцелуев, и Уитни раскрыла тело, чтобы принять его, прогнула спину, ее крик ворвался к нему в рот, когда он взял ее и ударял с той же страстью, которую испытывала она.

Когда пришло облегчение, Уитни рыдала, уткнувшись ему в плечо, а он прижимался к ней так тесно, что никакой шепот не пролетел бы между ними. Подняв голову, Каттер с улыбкой посмотрел в заплаканное лицо.

Он провел пальцем по следу слезы и потрогал дрожащие губы.

— Плачешь, тигренок?

Она кивнула.

— Обо мне или о себе?

— О нас обоих. Каттер, о, Каттер, время бежит так быстро, а ты мне так нужен! Пожалуйста, не уезжай. Останься хоть ненадолго со мной. — Она ненавидела умолять, но не могла сдержать беспорядочные слова, срывавшиеся с губ, даже когда увидела, что он печально покачал головой:

— Не могу, Уитни. Ты сама знаешь» что не могу, Она вцепилась в него.

— Но Дэниел сказал, что Джеронимо все вокруг опустошает, он живет в Мексике и делает набеги — и ты в этом участвуешь?

Он уклонился от ее сверлящего взгляда и пожал плечами:

— Я делаю все, что могу, чтобы его остановить. Джеронимо озверел от злости. Я пытаюсь вести переговоры о мире. — Голос звучал устало, Уитни вдруг увидела уныние на его лице. — Думаю, он не послушает. Сейчас он переполнен ненавистью и воспоминаниями о Сан-Карлосе.

— А ты не можешь убедить его сдаться?

Каттер иронично посмотрел на исполненное надежды лицо Уитни и нежно поцеловал ее.

— Он вежливо выслушает, а потом пойдет крушить все, что попадется на пути.

— О, Каттер, я так боюсь за тебя!

Забавляясь, он тронул пальцем кончик маленького прямого носика.

— Почему? Рядом с Джеронимо я в относительной безопасности. Если только не натыкаемся на кавалерию, но это бывает нечасто. Армии не удается его настичь, он слишком хитер для них. Он знает каждую дыру в горах, и когда видит патруль, просто уходит под землю.

После недолгого молчания Уитни осторожно сказала:

— Дэниел говорит, ты опять в той же опасности, что и раньше. Он, кажется, думает, что губернатор Фремонт не будет снисходительным, если выяснится, что ты разъезжаешь вместе с Джеронимо.

— Я уверен, что не будет, и нет смысла говорить ему, что я стараюсь убедить Джеронимо прекратить сопротивление. Я сам в это с трудом верю, особенно учитывая некоторые вещи, которые мне стали известны, — Что ты имеешь в виду?

В голосе Каттера зазвучали жесткие нотки.

— Армия, знаешь ли, небезупречна. Они постепенно отступают от каждого соглашения, заключенного с апачами. Земля принадлежит апачам, но только до тех пор, пока она не понадобится белым. Пока она бесполезна, она сгодится для апачей, но если там обнаружат золото или серебро, медь или даже уголь… ну, ты поняла. Ты осуждаешь Джеронимо? Апачи веками пользовались этой землей, а теперь правительство Соединенных Штатов требует, чтобы они жили на клочке земли, которую не захотел взять никто другой, чтобы заткнулись и были счастливы. Раньше они охотились, а теперь от гордых воинов требуют, чтобы они встали в очередь и протянули руки за подаянием — протухшим мясом и прелым зерном! Это оскорбит достоинство любого человека.

— Каттер, а ты? На чьей ты стороне? — спросила Уитни.

Он вздохнул:

— Мои симпатии на стороне апачей. Но разум требует, чтобы я добивался мира. Другого пути спасти все племя от истребления просто нет.

Опять наступило долгое молчание; когда Каттер снова поцеловал ее, все связные мысли исчезли, и он взял ее, и его тело было твердым и сладостным. Когда через несколько часов он уехал, она долго слушала затихающий стук копыт; с нее слетела вся бравада, которую она сохраняла ради него, и она предалась горючим слезам.