— Уитни… — Юное, несчастное лицо Дэвида Коулмена вывело ее из отрешенного состояния. — Уже поздно, мама говорит… мама говорит, может, ты пойдешь домой?

Ночи вроде как холодные… — Его голос затих. Уитни подняла на него глаза, и в розовом свете фонаря он увидел у нее на лице слабую улыбку.

— Так же сказал Каттер, когда в последний раз пришел ко мне в патио. — Голос не выражал никаких эмоций. — Тогда был сентябрь, и ночью не было даже намека на прохладу, не больше, чем обычно, но он сказал… еще мы говорили о цветах. — Она опустила глаза на книгу с картинками, которую ей купил Каттер, и погладила ее.

— О цветах? — Дэвид, как петух, склонил голову набок и скептически сказал:

— Никогда не думал, что Каттер интересовался цветами.

— Уверяю тебя, его интерес носил совсем не ботанический характер.

В голосе Уитни послышался намек на насмешку, изумительную, любовную насмешку, но это все же лучше, чем безжизненный тон, к которому Дэвид привык в последнее время; он сел в плетеное кресло рядом с ней и внимательно посмотрел на нее.

Обхватив худыми юношескими руками нескладные ноги и упершись подбородком в колени, Дэвид сказал:

— По-моему, Каттер ошибался.

— Ошибался? В чем? — Почему так больно, почему каждый раз, когда она закрывает глаза и видит его лицо, как будто нож вонзается в сердце и проворачивается?

— Насчет волков, — сказал мальчик, и она еще больше растерялась.

— Не понимаю…

— Он сказал, что нельзя из волка сделать домашнее животное, только я говорил про него, а он — про тебя. — Он вдруг усмехнулся, и Уитни подумала, что между Каттером и его младшим братом есть заметное сходство.

— Наверное, вы оба правы, — еле слышно сказала Уитни со смесью грусти и удивления. — Я имею в виду, как из волков сделать домашних животных.

Дэвид пожал плечами и посмотрел на каменный пол патио.

— Я в этом ничего не смыслю. Хочу сказать, я все бы отдал, чтобы моя волчица Серебристая Спина осталась со мной, но ей природой назначено быть волком. Может, я недолго с ней пробыл, но все же это лучше, чем ничего.

Боль уколола так, что некоторое время Уитни не могла говорить и даже дышать. Действительно ли недолго — это лучше, чем ничего? Она не знала. Сейчас ей было так плохо, что единственное, чего она хотела, — чтобы не было этой ужасной боли, пусть даже это означает, что у нее никогда бы не было Каттера. Но так ли это? Неужели она могла бы отказаться от воспоминаний о нем, о его ленивой улыбке, о том, как блестели зеленые глаза, когда он смеялся над тем, что она ему говорила?

Она откинула голову на подушку тростникового кресла; голос прозвучал холодно и отрешенно:

— Как ты думаешь, они когда-нибудь выяснят;., что именно с ним случилось?

— Не знаю. Может быть. Апачи всегда уносят с собой своих мертвых, а после нападения на форт Грант была такая суматоха, что трудно разобраться, что там случилось. По крайней мере так говорит папа, а он должен знать.

Они опять помолчали. Уитни спросила:

— Уэста повесили за открытое неповиновение приказам? Я не читала газеты с отчетами о судебном процессе, мне было не до них… Почему-то оказалось, что месть не приносит удовлетворения, как я раньше думала.

— Нет, не повесили. В конце концов, идет война между армией и индейцами, а на войне обе стороны делают ужасные вещи… — Уитни вздрогнула, и он оборвал себя на полуслове. Плохо, что она узнала про резню в лагере Красной Рубашки. Уитни обвинила себя в смерти всех его обитателей. Никто не выжил; солдаты разгромили деревню в ответ на нападение апачей на форт Грант. Когда не удалось настичь Джеронимо с его воинами, солдаты сорвали ярость на этой деревушке. Даже Элиза, мексиканская девушка, с которой Уитни подружилась, была убита вместе с младенцем. Эта новость потрясла Уитни.

— Каттер велел мне молчать, а я говорила, и теперь он умер, и все эти невинные люди умерли! — Она плакала на груди Деборы, и никто не мог ее утешить. После настойчивых уговоров Деборы Уитни согласилась уехать к отцу — слишком многое здесь вызывало болезненные воспоминания о Каттере.

— Завтра утром ты уезжаешь, — сказал Дэвид, и Уитни кивнула, не открывая глаз. — Папа сказал, что я могу проводить тебя до Бенсона и посадить на поезд, а позже он возьмет меня к себе в Тумстон. Ты слышала о перестрелке в Тумстоне? Начальник полиции Эрп с братьями подрались с несколькими ковбоями и победили. Я слышал, среди них были Клэнтоны и Маклори и один из приятелей Эрпа — стрелок Холидей по прозвищу Док. К концу схватки трое были убиты, трое ранены, а двое не получили ни царапины! Конечно, теперь Эрп не уступит свое положение городского главы полиции, раз победил в этой схватке.

Уитни вспомнила, что говорил Эндрю Уэст о противоборстве группировок в Тумстоне, и не очень удивилась. Только тонкая пленка респектабельности отделяла Вирджила Эрпа от людей, с которыми он по долгу службы должен был бороться. Но больше ей не придется думать об убийцах или изменниках. Она уезжает домой. После шести месяцев, проведенных в Аризоне, она уезжает домой. Странное чувство — как будто у нее что-то отнимают…

— Будешь бренди, Уитни? — спросил Морган, подняв хрустальный графин.

Она покачала головой:

— Нет. Спасибо.

Морган нахмурился и поставил графин на стол розового дерева.

— Тебя расстроили критические статьи по поводу твоей книги?

Она слегка улыбнулась и отвернулась от окна, через которое смотрела, как мартовский ветер гонит старые листья по газонам парка.

— Нет, не очень. Вообще-то я о них не слишком заботилась. Я написала то, что надо было написать, а не то, что люди хотят слышать.

— Что ж, ты должна признать, что критика правительства за его политику в отношении индейских резерваций сейчас не очень популярна. Особенно в свете постоянных разбойных набегов Джеронимо. Конечно, я понимаю, что армия тоже небезупречна…

— Совершать несправедливость позорнее, чем страдать от нее, — процитировала она и, видя, что отец поднял брови, добавила:

— Платон.

— Боже мой, моя дочь цитирует философов! Ты очень изменилась, детка.

— Видимо, да.

Уитни подумала о письме, которое получила от Теджаса; в длинном послании он просил ее не беспокоиться о том, что она выдала его имя армии, что она сделала то, к чему ее вынудили, и он не винит ее за то, что она рассказала о нем Уэсту.

В любом случае это не наделало беды, потому что Дэниел Коулмен сумел вовремя добраться до Фремонта.

Извинения посыпались как орешки, и ему оставалось только принимать их.

Потом он написал о многом другом, в основном о скуке жизни на асиенде, о свадьбе сестры и закончил странной цитатой из Шекспира: «Пользуйся сладостью бедствий», а потом добавил: «Ты получила их в полной мере и обратила себе на пользу, я молюсь, чтобы ты была вознаграждена за это».

Видя, что отец ждет продолжения ее слов, она добавила:

— По-моему, замена одного мужа на другого пошла мне на пользу. Хотя последний был у меня два месяца, а не два года, как сказал остряк из газеты твоего конкурента. Он, конечно, не знал, что…

— Кончай с этим! — взорвался Морган. — Или ты собираешься вечно его оплакивать? Сколько уже месяцев — с октября — ты даже не улыбаешься! А когда с тобой заговаривают, твоим скепсисом можно наполнить все пустые чашки в Манхэттене! Не выходишь из дома, только сидишь и смотришь в это проклятое окно, как бездушная кукла!

— Хорошее сравнение, папа. — Она тихо повторила:

— «Как бездушная кукла». Так я себя и чувствую. Я потеряла не только мужа, я потеряла часть себя.

Морган подошел и неуклюже поцеловал ее в холодную бледную щеку.

— Что бы тебе ни понадобилось, я сделаю все, что смогу, — веско сказал он. Голос задрожал от огорчения. — Только прошу тебя, обязательно скажи.

Уитни улыбнулась:

— Если бы я знала что, я бы и сама сделала. Папа, со мной будет все в порядке, честное слово. Просто нужно время.

Она отвернулась и подошла к окну своего кабинета.

На улице начинался дождь, капли стекали по стеклу, как слезы, и Морган сердито подумал, что становится таким же замкнутым, как дочь, — Ладно. — В комнате, где было слышно только тиканье часов и шипение углей в камине, голос прозвучал излишне резко. — Пойду в контору, узнаю последние новости. Пойдем со мной. У тебя может появиться идея для новой книги. — Она помотала головой. Морган настаивал:

— Все равно в такой день нечего делать, а тебе полезно выйти.

— Я люблю тишину, — сказала Уитни не оборачиваясь, но Морган устроил-таки шум: фыркнул и хлопнул дверью. Она почти улыбнулась. Она действительно любила тишину. В тишине больше смысла, чем в шумном мире, окружавшем ее.

Она смотрела на дождь, на мокрую улицу, экипажи и пешеходов, бегущих под навес, и ей трудно было представить Аризону с ее горячим, всепроникающим солнцем, где на сотни километров не было ничего, кроме кружащих в небе ястребов.

Но если закрыть глаза и ни о чем не думать, то можно почувствовать ту жару и сладкий запах лунных цветов в ночи и услышать тягучий голос Каттера…

— Спишь наяву, тигренок? А я думал, ты меня ждешь.

Уитни застыла, не смея оглянуться. Ей показалось, что она сошла с ума, что начались галлюцинации. Потом она услышала легкое шарканье, испуганный вскрик, топот шагов и медленно оглянулась.

Каттер стоял в дверях и казался похожим на иллюстрацию из каталога манхэттенского магазина, пока она не разглядела у него на боку специфическую выпуклость пистолета под длинным синим плащом. На нем была белая рубашка с высоким воротом, узкие черные брюки и красный жилет, он был аккуратно подстрижен.

Из-за его спины ее секретарь Огастин Фрай тянул свою индюшачью шею и с сопением пугливо таращил глаза. Каттер кинул на него нетерпеливый косой взгляд и снова посмотрел на Уитни:

— Если этот человек работает на тебя, уволь его. Он не издал ни одного интеллигентного звука с момента моего появления.

— Из-за пистолета, — спокойно сказала Уитни, гадая, не во сне ли это происходит. — В Нью-Йорке мужчины не носят на боку пистолет.

— В самом деле? Опасно. — Каттер снова посмотрел на человечка возле своего локтя и покачал головой.

Знакомой небрежной походкой он прошел через комнату к Уитни, и в зеленых глазах горел тот же дерзкий свет, и та же насмешливая полуулыбка кривила губы. Она неожиданно — и необъяснимо — рассвирепела. Видимо, он разглядел вспышку гнева в ее глазах, потому что вместо сладкого объятия она обнаружила, что ее руки скручены за спиной.

— Как ты посмел заставить меня считать тебя мертвым столько месяцев?! — выпалила она, вырываясь из тисков.

— Только не перебрасывай меня через плечо, — предупредил он. — Забудь эти штучки. Успокойся, и я все объясню.

— Объяснишь! — Слезы заливали ей лицо — слезы злости, слезы радости, слезы неизвестно отчего. — Прошло шесть месяцев! Шесть месяцев с тех пор, как тебя якобы убили, и ты только теперь обо мне вспомнил? — Она топнула, но не попала по ноге. — Я прошла через ад, а ты вплываешь в комнату как ни в чем не бывало, как будто мы расстались вчера… Каттер!

Каттер оторвал ее от пола, повалил на тонкий обюссонский ковер и придавил своим телом:

— Лежи тихо, тигренок.

— Каттер! Немедленно отпусти меня! Каттер! Что ты делаешь?

— Каттер? — взвизгнул Огастин Фрай и подпрыгнул, как вспугнутая жаба. — Вы сказали — Каттер? Это тот предатель? Тот… убийца?

— Пошел вон, — спокойно приказал Каттер, взглянув на секретаря. — И закрой за собой дверь.

Фрай сжался, но ушел только после того, как услышал сдавленный голос Уитни:

— Ступайте, Фрай. И закройте за собой дверь.

Гнев отступил, Уитни посмотрела в лицо Каттеру:

— Он испугался, что я тебя покалечу.

Он засмеялся, зажал в руке кисти ее рук и закинул над головой.

— Я тоже. Ты самая свирепая тигрица, какую я знаю. — Он наклонился и поцеловал ее, задержав губы, дразня, и соблазняя, и обещая, и Уитни застонала.

— Ты же знаешь, как я всегда хочу тебя, — сказала она между поцелуями; голова кружилась, сердце переполняла радость, что он жив, что он с ней.

— Поговорим об этом позже… Что еще там?! — Каттер повернул голову на звук открывшейся двери.

В дверях стоял Морган Брэдфорд, его первая вспышка тревоги быстро улеглась.

— А, это ты. Фрай ничего не мог толком сказать. Как всегда. — Морган оглядел дочь, лежавшую под длинной худой фигурой Каттера, и поднял брови. — Полагаю, объяснения я получу позже.

— Гораздо позже, папа, — сказала Уитни.

Брэдфорд усмехнулся и вышел.

В элегантном кабинете, выходившем окнами в парк, лежа на полу, Уитни улыбалась в горячие губы Каттера, закрыв глаза и запрокинув голову, а он снимал с нее одежду слой за слоем. Ей было жарко, но не от огня камина, а от любви и желания.

Кровь медленно и восторженно растекалась по венам, Уитни испытывала томление и лихорадочный жар, тело поднималось навстречу телу Каттера. Его руки мучили ее истомой, а губы задержались на губах, когда его тело увлекло обоих сокрушительным напором.

Уитни гладила его от плеч до узких бедер, отвечала на его тяжелый ритм с такой неистовой страстью, что у Каттера захватывало дух. Ее ноги сплелись над ним и прижали к себе, словно решили никогда не отпускать; у нее мелькнула смутная мысль — и не отпущу. Кто знает; когда ему придет в голову снова исчезнуть?

Крепко держа его руками, прижавшись так близко, как только может женщина прижаться к мужчине, Уитни шептала ему на ухо:

— Я люблю тебя, я люблю тебя…

И услышала в ответ слова, которые, как думала, никогда не услышит. Каттер грубовато пробормотал:

— По-моему, я люблю тебя с того момента, когда ты потребовала, чтобы я еще раз тебя поцеловал, тигренок. — И он поцеловал ее долгим, глубоким поцелуем, так что в ушах зашумел океанский прибой. Он повторил:

— Я всегда тебя любил.