Следующее утро стало судьбоносным и поистине страшным для всей четы Колдвеллов, за исключением равнодушия, которое, наверное, тоже можно было назвать одним из её близких членов. Но его пришлось оставить, мгновенно, резко, стремительно. Вот только надолго ли?

Начался выходной день, который изначально ожидал стать таким же серым, унылым, тоскливым, как и все последнее время. Свет солнца ниспадал на землю хрупкими лучиками, проникал в обветшалую хижину, метался по дому сотней маленьких пылающих отблесков. Где-то переговаривались зимние птицы, мерно падали, чуть слышно шурша, снежные хлопья, — все как всегда, совершенно обыденно, неинтересно, привычно.

Но стоило Эмме, услышавшей подозрительные звуки, открыть дверь в родительскую спальню — как что-то внутри неё дрогнуло, заклокотало, обхватило горло невидимыми верёвками. Томас и Роуз были в комнате. Вместе. Рядом — прямо как в детстве Эммы, как в самые тёплые и приятные мгновения.

Томас, склонившись над женой, нежно держал её руку, при этом думая о чем-то своём. Эмма не видела ничего другого: она словно ослепла на некоторое время, представляя себе лишь картины прошлого, воспринимая всё изображение искаженным, не веря, что все, пришедшее ей на ум, — реальность. Ведь это бред. Просто бред. Сущий глупый, несуразный бред.

На некоторое время девушке стало холодно, отчего она, сжавшись всем телом, плотнее прильнула к обшарпанной стене. Что-то боролось внутри неё, давило, мучило её, но, словно уйдя от реальности, она упорно убеждала, что ошиблась, грубо, нелепо и страшно.

Но вот, не сумев правиться с собой, Эмма кинулась к матери, схватила её руку, аккуратно провела по своей щеке, но ощутила лишь холод, душераздирающий, безжизненный. Всё словно потемнело в глазах девушки, заметалось, поплыло цветными кругами.

Томас осторожно оттащил дочь от жены, как можно спокойнее попросив ту, несмотря на её сопротивления, уйти в свою комнату — там ей было лучше, безопаснее.

Но Эмма, отказывавшая верить в реальность увиденного, не была способна вообще куда-то идти. Какой-то её части хотелось кинуться к матери, схватить её за плечи и упорно тормошить, пока она не проснётся, пока не вдохнёт своими остывшими лёгкими, наполненными кровью. И девушка, находившаяся в порыве некого безрассудства, с трудом сдерживала себя от столь бессмысленного действия, часто и глубоко вздыхая, периодически судорожно сглатывая, чётко ощущая бешеное биение своего сердца.

А дальше — словно пелена, мутная, беспросветная. Последнее, что Эмма увидела, — безжизненное тело Роуз, утопающее в луже крови, что впитывалась в рваную одежду, заливалась в пронзённое горло женщины, заполняла все внутренности. Наверное, она напоминала сломанную куклу, кинутую на пол беззаботным ребёнком, пытающимся скрыть плоды своей шалости. Только куклу окровавленную, по-настоящему окровавленную.

Но вот Эмма, не помнящая, что произошло дальше, уже сидела на своей потрёпанной кровати, окидывая тесную комнату невидящим взглядом. Сердце по-прежнему отчаянно билось, воздуха решительно не хватало, а всё тело периодически сотрясалось, словно от приступив лихорадки — только на лице застыла каменная маска. Равнодушие, будто выбравшись наружу, сковало черты несчастной девушки. Но все эти безразличие было настолько фальшивым, что, если бы его кто-то увидел, его бы непременно передёрнуло.

Неприятный ком в горле становился всё ощутимей, всё больнее давил на усыплённые, но практически не покалеченные чувства. Однако Эмма продолжала осматривать комнату, поджав губы, глядя будто сквозь стремительно сгущающуюся туманную пелену.

Осознав, что сил находиться в доме больше нет, девушка тихо выбралась на улицу и, сделав рывок, побежала. Побежала, не ведая, куда — куда-нибудь, где можно обрести желанное спокойствие, где можно скрыться от проблем, стремительными волнами захлёстывающих всю её семью.

Дышать было трудно, сердце отчаянно билось, словно выпрыгивая из груди, а душу нещадно терзали образы, загадочные, туманные, но самые близкие и родные.

Эмма бежала, оступаясь, спотыкаясь об ухабы, чуть притормаживая на резких поворотах.

А небо становилось все чище, все безмятежнее, и всё дальше уносились в беспорядочной пляске тучи, всё отчетливее становились чистые лазурные полоса — словно в противоречие. Отвратительное, раздражающее, давящее на чувства.

Преодолев несколько тесных улочек, Эмма очутилась около не понаслышке знакомого дома и, тщетно пытаясь восстановить дыхание, остановилась. Мартин — вот тот человек, в помощи которого Эмма отчаянно нуждалась, — она знала это. Теперь ей казалось, что никто, кроме него, не был способен поддержать её в столь трудные минуты.

К счастью, ждать, пока кто-то впустит нежданную гостью в дом, не пришлось: Мартин стоял неподалёку от ворот, с привычной улыбкой глядя в туманную даль. Несмотря на задумчивость, Эмму он заметил почти сразу, встретив её с сияющим выражением лица. Но, сколько бы девушка ни старалась, в ответ у неё не вышло даже вымученного оскала — лишь гримаса, скорее напоминающая отвращение. Однако Сантер, обрадованный её визиту, не обратил внимания на такие мелочи, радушно проводив гостью в стены дядиного дома.

Через некоторое время они уже сидели на диване в тёплой комнате, обставленной уютной мебелью и украшениями.

Мартин наскоро сложил старые дневники, разбросанные по столу, и, проявляя прежнее дружелюбие, поинтересовался, как хочет провести с ним время Эмма. Но та промолчала: она осознала, что не может говорить о случившемся прямо, открыто, описывая подробности. И утаивать ничего не должна — иначе всё будет хуже, гораздо хуже…

Не смея обронить ни слова, Эмма, погружённая в свои мысли, сидела некоторое время с каменной гримасой на лице, пытаясь сосредоточиться, силясь решиться…

— Что-то случилось? — заволновался Мартин, удивлённый поведением гостьи.

Но девушка не ответила, тщетно пытаясь разобраться в своих чувствах.

А тем временем пушистый кот подобрался к Эмме, грациозно прыгнул ей на колени, свернулся тёплым, уютным клубочком. Довольно урча, он начал тереться о руки гостьи, выпрашивая поглаживания.

— Пожалуйста, убери кота, — почти шепотом попросила девушка, лихорадочно пытаясь согнать животное. Теперь она не могла даже смотреть на кота, так как каждая встреча с этим пронзительным взглядом значила для неё крайне много и, словно заточенный нож, наносила очередную глубокую рану её душе. Роуз ведь тоже любила кошек. Горячо любила.

Мартин, не став ослушиваться, унёс животное, а, вернувшись, попытался вежливо выяснить, в чем причина беспокойства Эммы. Но та не отвечала: она не могла, просто не могла заставить себя сказать страшные слова, сколько ни пыталась, как ни уговаривала себя.

— Сыграй мне, пожалуйста, — наконец выдавила из себя Эмма, чуть отвернувшись от взволнованного Мартина: теперь она словно боялась смотреть в его добрые голубые глаза.

Сантер дружелюбно улыбнулся, встал со своего места и направился в помещение, где хранил музыкальные инструменты. Эмма, сжавшись всем телом, какое-то время неподвижно сидела, осматривая комнату затуманенным взглядом. Внутри неё творилось что-то странное, даже, наверное, непривычное — уж чересчур новым по сравнению с немым равнодушием казалось ей теперь это ощущение. Но было страшно. Очень страшно.

К счастью, Мартин вернулся быстро и, усевшись рядом с гостьей, начал осторожно перебирать гитарные струны. Несмотря на странную боль, наполнявшую её душу, Эмма была готова слушать, погружаться в этот чудесный, неизведанный мир, сотканный звуками. Теперь музыка была для неё лучше любых слов, лекарств, прогулок — она заменяла ей всё. Всё, что могло спасти, утешить, настроить на новый жизненный лад.

И вот Мартин, полностью собравшись, взял первый аккорд. Музыка шла, рвалась, врезалась в душу, парила средь невидимых облаков, словно птица, звала, манила, прося последовать за собой в таинственные дали, — как в каком-то сказочном сне.

Пальцы музыканта, тепло улыбавшегося, нежно перебирали струны. И в каждом его движении, в каждом слове, в каждом действии отчетливо выделялось одно — любовь к жизни. Искренняя, горячая, незаменимая.

Ему не было дела до приговоров судьбы. Он просто жил, наслаждаясь каждым мгновением, воодушевляясь музыкой. Жил словно в каком-то собственном маленьком, но безумно уютном мирке, в котором теперь невольно оказалась и Эмма, совсем другая, чужая, но принятая с распростертыми объятиями.

Несмотря на противоположность характеров, им было хорошо вместе — они радовались каждым совместным мгновением, забыв о горестях и невзгодах.

Приятное тепло наполняло девушку, струилось, разливалось по всему телу. И хотя боль всё ещё тесно сковывала её, не желая отпускать, с каждым мигом она чувствовала себя всё лучше.

Кажется, что-то загоралось внутри Эммы, озаряя её, воодушевляя. Нет, это была не любовь, но что-то яркое, высшее. Что-то, что заставляло душу то трепетать, то петь, то рыдать — как забытая, но некогда обожаемая песня.

Но вот мелодия оборвалась. Мартин аккуратно снял руки с инструмента и, улыбнувшись Эмме, с горящими глазами и предложил:

— Может, я научу тебя играть?

— Нет, прости… — замялась Эмма, лихорадочно пытаясь придумать отговорку, — я не могу. Мне слишком… Эээ… В общем, не могу, прости…

Девушка нервно сглотнула и, чуть покраснев от смущения, отвернулась: она осознавала, как невнятно прозвучал её ответ — словно лепет ребёнка, на ходу продумывавшего причину своего опоздания. Но Мартин не обиделся. Он явно понимал, прекрасно понимал, что такое личное пространство.

А сила музыки, успокоившая Эмму, между тем перестала действовать. Блеклая свеча, что трепетала живым пламенем, начала догорать, и, словно тьма, надвинулась боль. Надвинулась с новой силой, пробудив воспоминания, заставив Колдвелл страдать, заживо поглотив все светлые чувства, родившиеся от прекрасной мелодии.

В комнате повисло неловкое молчание — только кот тихонько скрёбся в закрытую дверь. Зверёк не понимал, почему его не пускают, почему не хотят почесать, ведь ничего, за что его следовало бы наказывать, он не сделал. Мартин тоже выглядел озадаченным, но спрашивать не решался, ожидая, пока Эмма заговорит самостоятельно.

А мрак надвигался густыми, грязеподобными клочьями, и каждое его движение пробуждало воспоминания, рисовало страшную картину, давило на больные места.

Не выдержав напряжённого молчания, Мартин осторожно, чтобы не задеть никаких чувств девушки, задал несколько вопросов, на которые та, однако, вновь не дала внятных ответов — только лепет, встревоженный, испуганный.

И лишь спустя несколько минут, не сдержавшись, она тихо, несмело, словно пробуя горькие слова на вкус, произнесла:

— Моей матери больше нет в живых. С сегодняшнего дня. Знаю, такова судьба, нужно смириться… — девушка замялась, осознавая, как глупо и неестественно прозвучали её последние слова, — и снова замолчала.

Мартин не растерялся — он участливо посмотрел на Эмму и, уже не улыбаясь, проговорил:

— Соболезную. Но не вздумай опускать руки: тоска и скорбь — это временно. Я, конечно, не тот, кто должен тебя учить, но… Даже такое событие может значить начало чего-то нового. Не сдавайся.

Сантер чуть приобнял гостью, пытаясь её ободрить, успокоить, — и она даже не воспротивилась.

Слишком тяжела для неё была ноша, что по-прежнему надвигалась, затмевала весь свет — как в тёмной комнате, где догорала последняя свеча. Сухими, но полными отчаяния глазами она смотрела то на окно, то на фото загадочной женщины, будто отвечавшей ей пристальным, пронизывающим взглядом.

— Свет горит, солнце всходит, звёзды поют… Слушай их, — почти шепотом произнёс Мартин, обращаясь скорее к самому себе.

Эмма услышала его. Услышала, но не вняла: она совсем запуталась, заплутала во всепоглощающей тьме.

— Восемь лет назад у меня произошло то же, что и у тебя сегодня, — спокойно, но с нескрываемой печалью промолвил Мартин, разделявший чувства Эммы. — Мою мать сгубила тяжелая болезнь сердца. Она боролась, долго боролась, мы с отцом ей помогали, но, к сожалению, так и не смогли ничего сделать. Теперь всё, что осталось у меня от мамы, — воспоминания. И несколько фотографий. Вот одна из них, — юноша указал на фото загадочной женщины, с интересом искавшей что-то в комнате.

— Моя мать перерезала себе горло, — отрешённо проговорила Эмма, понурив голову. Привкус слов и вправду оказался невыносимо горьким — словно мерзкая таблетка, растворившаяся во рту. Девушка не ожидала, что все будет настолько страшно, настолько болезненно — до гибели Роуз она видела происходящее в иных тонах.

Разговор с Мартином смог немного утихомирить боль, успокоить душу Эммы, усмирить сердце. Но Роуз все равно не вернуть, никогда не вернуть, как и мать Мартина, о которой тот лишь вспоминал, которую сейчас видел только на фотографиях. Это всё естественно. Но в душе Колдвелл упорно отказывалась осознавать — словно страшное событие произошло не в её жизни, не в настоящем времени.

А Мартин, уловивший во взгляде Эммы некоторую заинтересованность, начал тихо рассказывать сказки. Те самые, которые некогда насчитывала ему фантазёрка-мать, которые всегда согревали его.

В детстве он верил, что всё действительно было так. Что трёхлапый котёнок, какого они с мамой однажды спасли от жестоких подростков, хотевших заживо сжечь беспомощный слабеющий комочек, обладал магическими способностями. Умел путешествовать по мирам, одним голосом навевать счастье, лечить людей. Она говорила, что однажды котёнок вылечит и её: зверьку, потрепанному бездушными людьми, нужно только набраться сил. Утверждала даже, что, по причине дефектов, они с ним очень похожи: у котёнка нет лапы, а у неё — здорового сердца. Вот и дружба получалась крепкая, неразрывная.

И в её исполнении все эти чудные истории, связанные с другими мирами, волшебными артефактами и говорящими животными-целителями, звучали действительно волшебно — даже недуги, которые она нередко упоминала в своих рассказах, наверное, чтобы самой немного верить, казались чем-то светлым и сказочным.

Мартин рассказывал всё более увлечённо, всё дальше углубляясь в воспоминания, словно снова оказываясь в моментах далёкого детства — в тех, где была она, та самая женщина, что наблюдала за ним теперь с фотографии.

— А этот чудо-котёнок ещё жив? — осторожно поинтересовалась Эмма, чуть улыбнувшись: на душе у неё внезапно стало легче, гораздо легче.

— Да, он живёт с моим отцом и его новой женой. Правда, он уже не котёнок, а старый кот, который безумно любит спать.

Девушка поморщилась: в её голову, обременённую тяжкими думами, закралась отвратительная мысль. «С его новой женой»… А ведь Томас тоже мог найти другую женщину, вновь жениться, навсегда забыв о Роуз, навеки оставив одну её личность в горьком прошлом. В любой день. В любой момент…

И Эмма упорно отказывалась мириться с этими мыслями: она осознавала, что не сможет даже смотреть на отца, ведущего под руку чужую даму, а тем более — чувствовать её постоянное присутствие рядом с ним. Даже если найдёт отдельное жильё, даже если не будет видеться с отцом, она не сумеет спокойно переносить такое предательство. Откровенно не сумеет.

День разгорелся, но небо, утром сиявшее чистой голубизной, покрылось мясистыми тучами, наполнилось тяжёлой влагой, утонуло в холодных красках. Снега не было — только облака, густые, массивные, грузно нависали над угрюмой деревушкой.

Кот всё мяукал, поскрёбывая по двери своими коготками, настойчиво просясь в любимую комнату. Но его не пускали. И зверёк по-прежнему недоумевал, почему, за какую провинностью или шалость с ним так обходятся.

Эмма и Мартин, теперь прекрасно понимавшие друг друга без слов, молчали. Мысли захлестнули их, унесли в хрустальные глубины, погрузили на песчаное дно прошлого.

Диалог получился безмолвным, но душевным. Кажется, им удалось разделить чувства друг друга, понять того, что скрывалось от них за мутной пеленой неведения, что не давало высказать вслух стеснение. Тишина всё сделала за них. Открыла нужные полки, убрала лишнее, достала необходимое — всё расставила по местам, наведя идеальный порядок.

По окончании диалога у Эммы возникло ощущение, будто Мартин что-то замышляет. Что-то, связанное с их чувствами, воспоминаниями. Наверное, что-то интересное, а может, и нет — девушка даже примерно не предполагала, что это могло быть.

* * *

Эмма, и без того отнявшая у Мартина много времени, не стала задерживаться. В два часа дня она таки отправилась домой, пересилив упорное нежелание ступать в родные стены.

Вновь охваченная ужасом, девушка сразу же поплелась в свою комнату и, отгородившись от всего, что происходило в тот момент доме, глубоко ушла в себя.