Пронзительный голос матери, неожиданно послышавшийся около самого уха Эммы, в клочья разорвал картину, которую нарисовало её воображение во время сна. Девушка открыла глаза и, оглядев комнату непонимающим взором, тщетно попыталась понять причину столь странного поведения матери. Но не вышло.

Роуз же, одолеваемая неведомой манией, шептала что-то срывающимся голосом, отчаянно пытаясь изгнать кого-то из их дома, предпринимая для этого всё, на что только она была способна, но не получая никакого результата.

— Эмма, Эмма, просыпайся, умоляю, помоги мне! Я вижу, там кто-то есть! Он зовёт меня.

— Где? — сонным голосом спросила Эмма, совершенно не вникая в смысл происходящего. В её голове, окончательно не отошедшей ото сна, всё путалось, а глаза сами собой закрывались, словно жаждя вернуть девушку в прелестный мир грёз, из которого её так бесцеремонно изгнали.

— Около шкафа. Вглядись, — практически на последнем вздохе проговорила Роуз, сжав руку дочери до такой степени, что та почувствовала лёгкую боль. Но виду не подала.

Окончательно пробудившись, Эмма вгляделась в расплывающиеся в темноте контуры предметов, уставляющих комнату, однако ничего подозрительного в этих мутных силуэтах ей обнаружить не удалось. Всё было как всегда. До жути обычно, неинтересно и бессмысленно.

— Может, тебе просто показалось? — предположила Эмма, в душе желавшая, чтобы мама покинула комнату, дав ей возможность ещё хоть немного поспать. Ведь рабочий день предстоял не из лёгких, а значит, тратить время, предназначавшееся для отдыха, на бесполезные поиски каких-то эфемерных мистических объектов было крайне глупо.

— Нет, — настолько уверенно, насколько она ещё была способна говорить, откликнулась Роуз, пытаясь справиться с подступающим приступом безрассудной паники.

— Давай включим свет.

— Не надо! — испуганно одёрнула дочь Роуз. — Мы ведь можем разбудить Томаса. Я не хочу, чтобы он это знал и видел, — на последних словах её голос как-то особенно дрогнул — казалось, женщина вот-вот расплачется.

— Хорошо, тогда я сейчас подойду к шкафу и проверю. Я не боюсь, что со мной что-то случится, ведь моё действие так же абсурдно, как и твои предположения.

Эмма, понявшая, что поспать уже не получится, рывком встала с неуютного ложа и уверенным шагом направилась к злополучному шкафу. Девушку абсолютно не пугала перспектива возможного происшествия, а значит, её не пугало ничто, и она готова была идти на любые, даже самые безрассудные с точки зрения логики поступки.

Мать, поначалу не осознавшая, на что пошла её дочь, некоторое время стояла у кровати Эммы, глядя в темноту невидящими глазами, и только потом, догадавшись, в страхе кинулась к девушке, норовя её остановить. Но уже было поздно. Эмма приблизилась к шкафу…

Некоторое время девушка просто стояла на месте, пытаясь услышать, почувствовать то, существование чего ей столь упорно доказывала мать. Но сколько она ни старалась, ей ничего выяснить не удалось, ибо всё оставалось таким же, как и в момент её пробуждения, как и в момент их прибытия в этот гадкий дом, как и в моменты, когда её бабушка приводила в эти стены своих многочисленных любовников. И лишь Роуз Колдвелл, по-прежнему что-то чувствовавшая, неотрывно смотрела в одну точку, о месте нахождения которой Эмма не имела понятия и не собиралась узнавать.

Окончательно убедившись в правильности собственных догадок, Колдвелл-младшая отошла от шкафа, вернувшись к шепчущей бессвязные фразы матери. Несмотря на то, что девушка, практически потерявшая возможность чувствовать, не испытывала абсолютно никаких эмоций, состояние мамы всё же несколько её смущало. Может, она всё это просто придумывала? Или напрасно пыталась чем-то заинтересовать себя и дочь? Впрочем, не важно. Всё равно информация, которую она доносила до дочери, не имела смысла, а значит, и разбираться в ней не следовало.

— Неужели ты и вправду ничего не слышишь? — отрешённо прошептала мать, с опаской отдаляясь от зловещего шкафа, словно малое дитя, мучившееся от проделок собственного воображения после страшной сказки на ночь.

— Нет.

— Ладно, я пойду в свою комнату и попробую уснуть. Только следи, чтобы оно не набросилось на тебя…

Сделав нерешительный шаг, женщина осторожно двинулась в сторону выхода из комнаты, затем остановилась, мимолётно кинув взгляд на шкаф, и, убедившись, что неведомое существо не погналось за ней, покинула спальню, оставив дочь в одиночестве.

Эмма, уже не испытывавшая сонливости, ненадолго углубилась в раздумья. Она решительно не понимала причину странного поведения матери, не желала её выяснять, но в то же время опасалась, как бы Роуз совсем не угодила в цепкие лапы всепоглощающего безумия. Впрочем, было ли что-то экстраординарное в сумасшествии, так близко подкравшемся к несчастной женщине? В том-то и дело, что нет… Мир давно померк в глазах Эммы, полностью лишившись как красивых, так и безобразных вещей, а значит, удивляться чему-либо не имело смысла, ибо такова судьба.

* * *

Эмма, уже не ставшая возвращаться ко сну, вновь принялась за шитьё, а по наступлении утра, оставив всё, поспешно собралась и отправилась на работу.

День выдался таким же незапоминающимся, как и многие-многие предыдущие. Бессмысленные взгляды, фальшивые лица, пустые фразы, монотонные пейзажи, поглотившие деревню, словно мутная пелена, и несчастные животные, маявшиеся в тесных клетках, — все эти вполне привычные зрелища вновь предстали глазам одинокой девушки. А часы снова тикали слишком медленно, и время, которому они безропотно подчинялись, длилось до жути долго, слишком томительно. Но Эмме, занятой делом, было всё равно.

Покончив с работой, свинарка машинально направилась в сторону того, что с неких пор считалось её домом. Снег монотонно хрустел под её ногами, искрился на промёрзлой земле и, поднимаемый ветром, закручивался в странные узоры, однако девушку это не интересовало. Главное — добраться до жилища, чтобы вновь приняться за привычное занятие, не совсем вовремя прерванное наступлением утра.

Подходя к развилке, расположенной неподалёку от её улицы, Эмма заметила, что среди сугробов, казавшихся такими же серыми на фоне тусклых окрестностей, погруженных в цепкие объятия вечера, в неестественной позе лежала какая-то фигура. И по своему виду она напоминала искалеченное человеческое тело.

Странные мысли замелькали в голове девушки, перед её глазами возник какой-то смутный, давно забытый образ, разобрать который, как и понять причину его появления, она и сама не могла. Такой странный, неясный, возможно, связанный с её прошлым, но в то же время такой знакомый… Какое-то тягучее чувство медленно наполнило её грудь, отчего сердце забилось немного чаще, однако ненадолго. Спустя несколько секунд всё снова вернулось на свои места, словно ничего и не происходило. Словно явление, с которым она столкнулась, было вполне обыденным.

Мир жесток, и в нём может произойти всё, что угодно, начиная привычными и заканчивая поистине фантастическими вещами, однако ничего из того, что в нём вершилось, не имело смысла, а значит, и обращать внимание на подобные вещи, являющиеся обыкновенным капризом судьбы, было делом бесполезным и неблагодарным.

Вот Эмма, проигнорировавшая непонятную находку, уже была почти дома. Отворив деревянную, местами прогнившую калитку, девушка зашла на территорию, неспешно прошагала к домику с выкрашенными в голубой цвет стенами и серебристой жестяной крышей, накрытой снежной шапкой, а затем, открыв дверь, протиснулась внутрь своего жилища.

Некоторое время Колдвелл стояла в тёмном коридоре, не обставленном мебелью, и с равнодушным видом прислушивалась к звукам, что раздавались в комнатах. Её внимание привлекли странные стоны боли, доносившиеся из комнаты родителей, и, несмотря на полное отсутствие интереса к происходящему, она решила послушать, чтобы понять, что там могло происходить.

За вздохами и и стонами последовала волна бурных ругательств, которые также не произвели на Эмму никакого впечатления, ибо ничего удивительного: если родители поссорились, значит, так и должно быть — никак иначе.

Проигнорировав необычные для их дома звуки, Эмма быстрыми шажками направилась в свою комнату, но, подойдя к спальне родителей, всё же не сумела сдержать себя от того, чтобы не заглянуть и не проверить, в чём заключалась причина столь бурно разразившейся ссоры.

Чуть приоткрыв дверь и кинув взгляд на середину помещения, Эмма обнаружила душераздирающую картину, от вида которой практически любому человеку стало бы не по себе. Но в душе Колдвелл не загорелось ни одной искорки, а сердце не сжалось, попав в водоворот эмоций, — она осталась такой же равнодушной, как и обычно. Как и обычно в последнее время.

Томас, громко ругаясь, наносил многочисленные удары по нежной коже беззащитной жены, стараясь причинить ей как можно больше боли, словно стремясь отомстить ей за всё, что пришлось ему пережить в последние два тяжких года.

На теле Роуз появлялись густо-фиолетовые синяки и раны, из которых тонкими струйками текла кровь. Женщина не сопротивлялась. Опрокинутая на пол и прижатая, она лежала, не смея шевелиться; лишь редкие слёзы текли из её глаз и, смешиваясь с кровью, обретали неестественный красный оттенок. Периодически Роуз издавала тихие стоны, которые звучали словно скулеж маленького щенка, оставленного на произвол судьбы нерадивыми хозяевами.

Ну вот, значит, жестокость добралась и до их дома. Она поселилась в сердце несчастного Томаса, стянув его своими тугими струнами, разгоревшись в его душе безумным пламенем, заставив его бить ту, с которой он провёл больше двадцати лет жизни, которую некогда нежно обнимал, за которую некогда был готов отдать абсолютно всё, что только у него имелось. Но время изменилось. Время всё переиначило на другой лад. Дорога судьбы повернула в другую сторону, и отныне всё потеряно. Колдвеллы обречены на вечные страдания, предотвращать которые не имело смысла, — всё равно они бы потерпели неудачу, ибо другой исход теперь невозможен. Так решила жизнь, а значит, так и должно быть, как бы больно от этого ни становилось, как бы это ни меняло атмосферу, всегда царившую в мирной и дружелюбной семье.

Эмма не бросилась к родителям, как бы это непременно сделала практически любая другая девушка её возраста. Она осталась стоять на месте, молча наблюдая за тем, как отец испещрял обмякшее тело матери многочисленными побоями и как та невыносимо страдала, не имея возможности бороться.

Эмме не было ни грустно, ни больно, ни страшно. Даже видя ужасные муки самого родного и любимого ей человека, девушка не испытывала абсолютно никаких чувств. Хотя, может, и испытывала — она не могла понять. Но она точно знала, что не стоило вмешиваться в то, что заранее предопределила беспощадная судьба, ведь это привело бы исключительно к худшему исходу.

— А, вот и ты пришла, тупица… — Завидев дочь, отец ненадолго отвлёкся от своего занятия и, с отвращением вытерев кровь жены о её изорванную одежду, привстал.

Эмма промолчала. Наверное, в тот момент на её лице отразилась и печаль, и равнодушие, не дававшее ей возможности в полной мере ощущать этот мир, — с точностью девушка не ведала. Но ей на какой-то миг показалось, что что-то внутри неё дрогнуло, и какая-то маленькая дрожащая искорка зажглась, затрепетала, но, так и не проявив себя в полной мере, бесследно угасла. И снова Колдвелл попала во власть безразличия.

— Эта тварь совсем спятила. Голоса ей какие-то слышатся! Я её ненавижу. Она не работает, сидит целыми днями дома, живёт за мой счёт и ещё смеет на что-то жаловаться. Я больше не намерен её содержать. Пусть подыхает. И я сделаю, чтобы это случилось как можно быстрее, — неестественно высоким голосом прокричал мужчина, глаза которого горели нездоровым яростным огнём.

Несмотря ни на что, голос Томаса дрожал, словно он делал что-то, что было против желания его истинной сущности, словно боялся чего-то, что могло произойти, если бы он поступил так, как требовал того настырный внутренний голос. Возможно, у него, одержимого яростью, ещё остались какие-то прежние черты, способные пробудиться в нужный момент, однако теперь всех их затмевала жгучая и неукротимая ярость, которая видна была в каждом его движении, в каждом жесте и слышна в каждом слове.

Продолжая выкрикивать ругательства, Томас вновь бросился к Роуз, отчего та, уже успевшая немного приподняться, снова ничком рухнула на холодный пол, ударившись об острый угол прикроватной тумбы. Снова ей приходилось терпеть. Терпеть молча, уже даже не смея кричать или стонать. Ведь в этом не было смысла. Помогать ей никто не собирался, как и не собиралась менять своё направление дорога судьбы.

А Эмма всё стояла неподалёку, равнодушно наблюдая за действиями отца и упорно продолжая себя убежать, что такова судьба, таково решение жизни, изменить которое — значило обречь себя на очередные муки. И перед её глазами невольно возник смутный образ, связанный с её детством. Роуз, Томас, Эмма — дружная и беззаботная семья — шли вдоль берега моря, держась за руки и с мечтательными улыбками на лицах глядя в туманную даль — туда, где тихонько таилось их неведомое будущее.