Однажды у Мити дома раздался телефонный звонок. В трубке послышался голос Олега Минервина:

– Я узнал, – после обычного «как жизнь?» сказал Олег, – что у тебя конфликт с Похолковым…

– Да, что-то вроде этого. Так получилось.

– К нам в институт не хочешь перейти?

– Кажется, хочу.

Так в очередной раз работа сама нашла Митю.

Минервин после нескольких лет, проведённых за рубежом, вернулся в родную организацию, но быстро и покинул её. Теперь он в должности заведующего отделом работал в другом НИИ, который отличался от прежнего лишь перечнем изучаемых полезных ископаемых.

Научно-исследовательские институты, как и люди, отличаются характерами. Что рождает эти отличия – место расположения, норов руководителей, климат, сложившийся в случайно подобравшемся штате сотрудников? Этот вопрос пока ответа не имеет. Покинутое Митей заведение представлялось ему чопорным, холодным и хвастливым. Эта характеристика включала и снобизм, и, не выносимую за порог, некую порочность.

И вот, обжигаемый изнутри чёрно-фиолетовыми сполохами, Митя попал в совсем другое княжество-государство. Пришёл он сюда наполненным горечью утраченного, тоской по несовершенству мира и величием несправедливо пострадавшего. Институт занимал старое невысокое здание, прижавшееся к обочине ревущего автомобилями шоссе. Митя сразу подметил, что здесь в узких поскрипывающих коридорах и за дверями кабинетов с давних пор наладились тёплые домашние отношения, похожие на те, что жили в Университете. А может быть, его исцарапанной душе хотелось, чтобы здесь было именно так. Но постоянное рабочее место ему определили не здесь, а в полуподвале жилого дома. Геологи в нём занимали две большие комнаты. С внешней стороны зарешёченных окон, как на освещённой театральной сцене, сновали брючины мужчин, сапожки и туфельки женщин и только маленькие собачки на тонких поводках умещались за окном целиком. Собачки останавливались, натягивали, уходящий в невидимый верх, ремешок и разглядывали подземных жителей чёрными бусинками глаз. Митя смотрел на собачек, на ноги прохожих и думал: «Вот и в геологии мы так же, не видя целого, по одним только башмакам и порточинам пытаемся оценить всю фигуру». Митя становился философом.

Где-то в том же районе институт давно строил себе новое здание, но, когда в разговорах о нём заходила речь, у всех на губах появлялась саркастическая улыбка.

Тот этап улюлюкающего кавалерийского наскока, с которым Митя начинал свою деятельность в прежнем институте, кончился. Он хорош, когда человек мало чего умеет, и, кроме желания сотворить нечто грандиозное, у него за душой ничего больше нет. Сейчас Митя отчётливо понимал, за что он может браться сразу, а к чему следует подготовиться. Нет, всё-таки семь лет бешеной скачки для него даром не прошли, он не остался на том же месте, с какого начал, – появился опыт.

«Что-то давно не давал о себе знать Серёжка. Обычно он раз, а то и два раза в год звонил, рассказывал про какие-то трудности, про какие-то успехи. Так последнее время телефонным общением и обходились. Строго говоря, ничего общего с ним давно уже нет, а его заносчивость даже раздражает. Вспоминать школьные годы он теперь не любит. Ему просто нужен слушатель. Он ни разу даже для приличия не поинтересовался, как у меня дела. И всё-таки интересно, куда его несёт?»

В проёме входной двери Серёжка походил на портрет в раме, но он не выглядел гарцующим победителем. Был он какой-то усталый и озабоченный. Проведя Митю в квартиру, он сразу выложил две нерадостные новости: умер его тесть, а чуть позже – отец. Отец ушел, в общем-то, крепким и нестарым – всего шестьдесят пять. Серёжка говорил о нём с грустью. Всегда казалось, что сын ненавидел его с самого детства, а оказалось вон оно как. Белла заметно раздалась. При ходьбе отдельные части её тела подрагивали студнем. В соседней комнате рядом с ещё больше постаревшей бабушкой хороводило два внука семи и пяти лет. Серёжка сухо, несколькими фразами, поведал, как обстоят его дела: он теперь в ВЦСПС на скромной должности. Скромная-не скромная, но Серёжку она явно не удовлетворяла. Центральный Совет профсоюзов он называл «стоячим болотом», где карьеру не сделаешь. Вот так получилось из-за того, что нет «лапы». При этом он зло поглядывал на жену как будто это она виновата в смерти всесильного тестя. Чёрную полосу на своём пути он воспринимал, как чьё-то вредительство. И Белла недовольно поглядывала на мужа – незачем всё раскрывать постороннему человеку. Когда она ушла на кухню, Серёжка продолжил уже более откровенно:

– На сегодняшний день хреновы мои дела, Митька. Перспектив никаких. Весь мой капитал – это благонадёжность. Делаю, что могу. С начальством подобострастен, исполнителен, как робот, стараюсь быть абсолютно безупречным. Но заинтересовать собой кого-нибудь нет никакой возможности. Работа примитивная, блеснуть нечем. Бо-ло-то. Иногда думаю: бросить, уйти, заняться делом по специальности. Так уж всё успел позабыть. Сколько лет прошло, кому я нужен? – Серёжка немного помолчал, разглядывая пол под ногами и постукивая по столу указательным пальцем. – Жена пилит. Она привыкла к другой жизни, к достатку, к персональной машине, к казённой даче. У нас есть шесть соток, так это для неё не тот уровень. Я её иногда так ненавижу, что сердце заходится. И чем старше, тем глупей становится. Вот сейчас она принялась заботиться о своём здоровье. Лечится. То свою мочу пьёт, то подсолнечное масло сосёт, то глину жрёт. Это ей её подружки советуют. Современные нетрадиционные методы… Я всё жду: может, сожрёт что-нибудь такое и сдохнет, – зло бросил Серёжка. – Отец помер, а я с тех пор прикидываю: сколько мне осталось? Ведь запросто может случиться, что ни черта я не успею. Знаешь, как говорят: до сорока мужчина должен успеть всё, чтобы после сорока наслаждаться жизнью… А я отстал. Нужно что-то предпринимать, – задумчиво завершил Серёжка, глядя мимо приятеля.

Не успели Митю записать в группу по изучению работы Ленина «Государство и революция», не успел он всласть подремать на занятиях, как подоспел полевой сезон. Митю назначили начальником отряда.

Полевые сезоны складываются по-разному. Заурядные состоят из работы, и больше ничего о них и не вспомнишь. А случаются яркие, интересные. Вот таким оказался сезон, проведённый на Кавказе. В него вместились и заросшие кустами монастыри под коническими крышами, со стенами, украшенными резьбой по камню; и пустые, осыпающиеся церкви с облупившимися ликами, печально глядящими со сводчатых потолков; и лицо годовалой девочки – лицо с необычайно большими чёрными глазами; и молодой милиционер, который разрешил заблудившимся на улицах Тбилиси московским геологам проехать под «кирпич», потому что, как он торжественно заявил: «Вы гости, вам можно».

Вернувшись домой, Митя узнал, что совсем недавно не стало бабы Веры. Время распоряжалось жизнями людей, ни с кем не советуясь. Перед смертью убеждённая анархистка стала совсем старенькой. Последние годы о ней заботилась Танька, давно превратившаяся во взрослую Татьяну, внешне очень похожую на свою мать.

«Все люди разные, но среди них есть более-менее понятные, а есть совсем непонятные. Если не копать глубоко, то баба Вера была почти понятной. Пускай она стояла будто бы в стороне от наших мелочных забот и наподобие музея хранила внутри экзотические, удивительные экспонаты, всё же с ней без труда удавалось найти много общего. И только потому, что ей было непонятно, как можно банке овощных консервов «Глобус» уделять больше внимания, чем свободе и справедливости, её считали немного чудачкой – одними высокими материями сыт не будешь. А если всё же попытаться копнуть поглубже, то выкапывается такое! Баба Вера до конца оставалась верна своим богам, все невзгоды, что ей перепали, не вышибли её из седла. После лагерей она не скакала в этом седле с шашкой наголо на тех, кого считала своими врагами – пожар в её крови поутих. А когда-то в молодости скакала. Скакала, намертво уверовав в убеждения своей партии, в правила, установленные этой партией. Сама она никого не убивала, но убийствам способствовала. Вот тогда, в прошлом, она, наверно, относилась к когорте совсем непонятных. Найти бы хоть что-нибудь, помимо идеологии, что отличало бабу Веру от её тюремщиков. Слепая вера в истинность своей цели, в то, что она и её товарищи имеют право распоряжаться жизнями незнакомых им людей, вера в то, что их справедливость самая справедливая. И главное: убеждение, что хорошую жизнь можно построить на крови. Одни пошли за Лениным и Троцким, другие – за Бакуниным и Кропоткиным. Для человека с неозлобленной психикой те и эти – чужие. Вавилонщина какая-то. Почему? Что нас делает существами с разных планет? Непоколебимая привязанность к идее? Люди влезают в идею с головой, отдаются ей и с того момента, как они начинают ради неё предвзято сортировать информацию, предвзято смотреть на всё и на всех, становятся непонятными. Идея – это не теорема, не факт, это нечто неотчётливое, туманное, постоянно находящееся в конфликте с реальностью, потому что реальность бесконечно сложней и глубже любой, даже самой блестящей, идеи. Безошибочность идеи может подтвердить лишь время, до этого – вера, опять слепая вера. Наталья Петровна верит в своё, а баба Вера – в своё. Если вера, то единства нет, сплошной разброд. Значит, всё дело в вере. Знание человечество объединяет, вера – дробит на куски. Да, вера дробит на куски, благо для этого есть предпосылки: мир так устроен, что люди друг на друга не похожи, и все не похожи по-разному».

Изо всех динамиков доносилась классическая, очень серьёзная музыка. Догадаться было нетрудно: умер кто-то высокопоставленный. Оказалось, что скончался самый-самый главный.

В институте реакция на смерть хозяина всей страны была видна очень отчётливо. То и дело директор, его заместители, начальник первого отдела покидали свои кабинеты. В коридорах мелькали их растерянные, чуть испуганные лица. У всех командиров, даже у тех, кто обычно гордо носил высоко поднятую голову, сейчас приподнимались плечи, шея вытягивалась вперёд, и ушами, носом, всей кожей они, боязливо и напряжённо, ждали. Так ждут собаки, не зная – то ли их пнут сапогом, то ли позовут за собой. Члены партии, не занимающие высоких постов, выглядели поспокойней и живо обменивались прогнозами, кто станет к штурвалу. Беспартийные всё, что надо, обсудили быстро и позволяли себе говорить на посторонние темы. Это, видимо, больше всего раздражало испуганных и ждущих. Начальники беспричинно срывались на крик. Подчинённые это им великодушно прощали – нервничают. Ещё бы! Столько лет у них в кабинетах висели портреты одного и того же бессменного руководителя. Бог ты мой! А какая паника сейчас там, наверху – в райкомах, горкомах, министерствах! Ведь они все привыкли к покойнику, как клопы к старому дивану. Испуганные не скорбели, им было не до этого. Как настоящие коммунисты, они смотрели только вперёд: что-то ждёт их завтра?

Радио и телевидение требовали ещё сильней сплотиться вокруг коммунистической партии и её Центрального комитета.

– Надо поговорить. С глазу на глаз. – В телефонной трубке, как всегда, тихо шипело и потрескивало. – Завтра суббота? Я днём, часов в одиннадцать буду в районе Тверского бульвара. Если б ты смог подъехать…

Всё-таки Серёжка странный человек. Всё свои планы, все фантазии он обязательно должен проговорить вслух. Даже самое циничное.

Они сидели на краю неудобной скамейки. Ветер налетал клочьями то с одной, то с другой стороны, раскачивая голые ветки деревьев. Редкие прохожие убыстряли шаг. Невидимые вороны со скандальными интонациями выясняли отношения между собой. Серёжка в добротном пальто и шляпе, умело пристроенной на красивой голове, смотрелся немножко незнакомо.

– Понимаешь, какая штука: я ведь давно сам себе не принадлежу. Несёт меня течением. Вот как в институте поднапрягся, подпрыгнул повыше, так и подхватило, и понесло. И удачно всё получалось. Я тоже шевелился. Меня несёт, а я ещё подгребаю, чтобы побыстрей. Ну, понадеялся на тестя, а он номер выкинул – взял и помер не вовремя. С этого и началось. Вроде и работал справно, и грехов за мной нет, а затащило не туда, куда я хотел. Ну, ты знаешь, я тебе рассказывал. Всё – приплыли. Болото, из которого ничего не вытекает. А в этом году ещё и отец умер…

«Стоп! Это он о своём или об общегосударственном отце? Нет, о своём, наверно…»

– И что-то у меня внутри… В общем, стал я прикидывать так и эдак.

– Погоди. Ты же, вроде, его… не любил, ненавидел даже.

– Было такое дело. Помнишь его? Крепкий, морда красная, пёр, как танк. А потом он как-то быстро скукожился. Куда чего девалось? Старичок – ручки, ножки тонкие, ростом стал меньше. Вот глядел я на него и думал: «Скоро и я таким стану. Сколько мне ещё лапками дёргать? В этом году тридцать семь стукнуло, а ведь я практически ничего не добился. Просижу остаток жизни в этой богадельне, потом – пенсия. И на кладбище. И что? Мои спиногрызы меня тоже добрым словом не помянут». Да чего там! Самому обидно силы на ерунду тратить. Постоянно своё место обороняешь, каждый день идёшь на работу, как в клетку к зверям. А в перспективе – ноль.

– Да чего ж у вас там творится такое? Почему на работу, как в клетку? Ну, я бы к вам попал – тогда понятно: я этой братии чужой, враг.

– Почему ты враг? – Серёжка недоумённо смотрел на Митю. – Чего ты чушь городишь? Какой ты враг? Ты не в обойме – вот и всё. Там врагов нет – все товарищи. Просто нижестоящие товарищи хотят подняться повыше и внимательно следят за промахами вышестоящих. Это нормальная борьба за существование. Все так делают. И я тоже. У меня уже целое досье… И не только на моего непосредственного, но и выше… Только, знаешь… никому. Если всплывёт – мне хана.

– Ну, привет! Даже, если бы я мечтал тебя закопать, кому я это всё расскажу?

– А хрен его знает. Хотя, конечно. Так вот, что я надумал: пора дать этому досье ход. Сейчас самое время. Новый хозяин – человек деловой, интеллигентный и решительный. То, что он начнёт аппараты перетряхивать, – нет никакого сомнения. Старую засидевшуюся рухлядь станут на пенсию отправлять, там – реорганизация, здесь – перетасовка. Тут шанс и надо ловить. Мне хотя бы опять вернуться на старое место, откуда я при тесте хотел вверх прыгнуть. А в идеале хорошо бы оказаться поближе к общему отделу ЦК.

Серёжка свою мечту, похоже, видел вдали, где кончалась аллея, и темнел столбоподобный памятник. Серёжкины глаза заволокли два облачка сладкого предвкушения. Точно такие же глаза бывали у Митиного кота, когда тот унюхивал, готовящуюся для него жратву. Через долю секунды Серёжка из своих грёз снова вернулся на лавочку Тверского бульвара.

– Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт. Пусть старикам почёт, а нам надо наверх пробираться. В нашем отделе группа сколотилась. Пять человек. Ребята надёжные. У нас уже всё обдумано, подготовлено. Подстраховка есть. Красная ракета – и вперёд! – Серёжкины глаза заблестели.

– Шею ты себе свернёшь на этом, – рассудительно заметил Митя. – Ты от нижестоящих товарищей отбиваешься успешно, а почему считаешь, что твои вышестоящие глупей тебя и позволят себя сковырнуть?

– Так ведь не их время. Их так и так из кабинетов попрут. И вообще: кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

– Тот живёт дольше, – хмуро поправил Митя.

Пашкина квартира стала немного другой, но, что её изменило, Митя рассмотреть не успел – сразу сели за стол.

– За двадцать шестое ноября!

– За день бритых лбов!

И как бывало уже не раз, после третьего тоста общество разделилось: мальчики отдельно, девочки отдельно. В мужской компании из памяти извлекались детали давно минувших дней:

– Помните, Батя тревогу устроил? Ночь, прожектор, капитан Косяк чуть не в обморок…

– Это не Косяк был, а Телятин…

– Да я ж рядом стоял.

Через двадцать минут разговор ушёл в политику. Тут слово крепко держал Пашка:

– …во главе стал человек дела, умный, серьёзный. И интеллигент. Ты зря хмыкаешь, – повернулся он к Андрею. – Да, он – интеллигент. Вот подождите, не успеете оглянуться, как вся страна оживёт, зашевелится. Первым делом, он дряхлых руководителей заменит молодыми, энергичными. И не только на местах, но и на самом верху тоже.

Паша хотел говорить ещё долго, но его прервал Митя:

– На кой они тебе? Мне, например, те, которые на самом верху, не нужны. Я им, скорее всего, тоже не нужен. Они себе построили за кремлёвской стеной коммунизм, ну и пусть живут. Чего ты так по их поводу беспокоишься?

– Это руководство страны. Ты, жалкая и ничтожная личность, понимаешь, что это значит? Они намечают пути развития, они контролируют выполнение планов. Всё это делается для тебя, для меня, чтобы мы могли вот так сидеть, пить водку, закусывать колбасой…

– Да замордовали вы страну своими планами, – не выдержал Митя. – Посмотрели бы, что творится за пределами Москвы! В Грузии нет сахара, в Армении – масла, в Абакане рынок стоит пустой, только семечками можно разжиться. Когда вы оставите народ в покое и дадите ему жить по-человечески?

– Работать надо лучше, тогда всё будет.

– Да уж будь уверен: работают люди, работают. Так работают, как тебе и не снилось. Вопрос в другом: кто сжирает продукты их труда? Если мы не прекратим строить этот недостижимый коммунизм, то и ваша власть рухнет, и страна развалится.

– Что с тебя дурака взять?! Ты вон даже диссертацию защитить не смог, что ты знаешь про коммунизм? Почему, если партия хочет построить справедливое общество, то это плохо.

– Утопию хочет построить твоя партия! Вы уже социализм построили – жрать нечего, лучших людей в концлагерях сгноили, по «психушкам» расселили. Осталось загнать страну в полный абсурд, окончательно извести население голодом и назвать это коммунизмом. Ты Оруэлла читал?

– Городишь ерунду какую-то. Ты всегда балдой был, так балдой и останешься. Оруэлла какого-то выдумал…

Пашка демонстративно отвернулся к Вадику. А того обсуждаемые проблемы не интересовали. Зачем углубляться в теории? Водка – вот она, стоит на столе. И закуска тоже присутствует. И селёдочка, и картошечка… Кто-то строит планы, чтобы Вадик мог налить себе стопочку? Бред собачий. Водка будет всегда. Кстати, хороший тост.

– Чтоб всегда было что выпить и чем закусить!

Все поддержали.

Мужчины сидели за столом, женщины спокойно беседовали на диване. У мужиков разговор перепрыгнул в бытовую сферу. Андрей и Паша – два владельца дач – делились информацией, где можно подешевле добыть цемент, как записаться в очередь на кирпич. А Вадик, сверкая опереньем, развлекал всех рассказами, какой он незаменимый на работе человек, бойко описывал какие-то совсем фантастические случаи, в которых он, находясь в гуще событий, спасал ситуацию. Или, по крайней мере, давал совет, как её спасти. В его сказаниях настораживало лишь то, что в создании кризисной ситуации оказывалось виновато слишком много людей. И при реализации его советов множество людей делали совсем не то, что нужно. Орды бездарей и дураков окружали Вадика на работе.

Пашкина жена Валя, услыхав в промежутке тирад героя на белом коне что-то о даче, бросила женскую компанию и присела к столу.

– Вот, кстати, специально собиралась спросить, – она почему-то обращалась к Мите. – Если строить дом, то самые нижние деревяшки… ну бруски, на которых стены стоят… Как их там?

– Обвязка.

– Вот-вот – обвязка. Её чем-то промазывать надо? Чтоб не сгнила.

– Обязательно. Антисептиком. И лаги тоже пропитать надо.

– А вот ещё что: какие гвозди самые ходовые? Каких больше всего покупать?

– Ну, так трудно сказать. Обычно у плотников семидесятка считается ходовой. А если много чего оббивать собираетесь… рейками там… На это много сороковки или тридцатки может пойти.

Пашка злыми поджатыми губами беззвучно говорил нехорошие слова.

– Ты чего? – спросил Митя, когда Валентина опять отправилась на женский диван.

– Я ей это всё раз пять объяснял. Нет, меня она ни во что не ставит. Обязательно надо у другого спросить. Больше всего бесит, когда она приносит идеи от своих баб. «Девочки говорят, что надо…» Моя этот бред запоминает, и её уже не своротишь.

– А ты кулаком по столу! Не поможет – кулаком в глаз!

– Да ну тебя.

Вадик дачи не имел, но долго ждать, когда землевладельцы наговорятся, не мог.

– А я уже созрел, чтобы дать в глаз. Дома рта раскрыть нельзя – сразу перебивает: «Я знаю, что ты скажешь». Дура ж набитая…

Митя вдруг заметил, что его приятель начал лысеть. Пока его плешка едва просвечивала.

– Это ты зря, – возразил он. – Твоя Динка – весьма продвинутая девушка, умная. Ты можешь хвастать сколько хочешь, но по многим вопросам она тебе сто очков форы даст.

– Это она по сравнению с тобой с сотней очков впереди.

По дороге домой Лена воспитывала мужа:

– Чего ты к Вадику цепляешься? Он такой, какой есть, и другим не будет. Ему надо, чтобы он был всегда прав и впереди всех. Его Дина, действительно, умница, у неё ровный характер, она терпелива. От этого он и бесится. А ты ещё масла в огонь подливаешь. Будешь его дразнить – он скоро кусаться начнёт.

Митя следил за её словами вполуха, размышляя о своём:

«Вадик и так любит в споре больно укусить. Пашка тоже. А хуже всего то, что и меня это не миновало. Это не спор, а свара какая-то. В армии за нами такого не водилось. И разговоры всё какие-то пошлые. Где те времена, когда мы философствовали о смысле жизни, пытались понять тайные пути судеб?»

Митя попал в науку в то время, когда исследователей, пытающихся познать природу, накопилось очень много. На бескрайних геологических угодьях Митиным коллегам было тесновато, ибо сгрудились они все на маленькой площадочке и возделывали каждый на свой лад почти одно и то же, попутно затаптывая возделанное соседом. Поэтому для части учёных их работа представлялась вечной гонкой с преследованием, выматывающей гонкой, в которой надо было успеть обогнать других, надо не дать обогнать себя. Иные садились на что-нибудь одно, с маниакальным упорством это что-нибудь одно долбили, долбили, как ворона сухую корку, и в результате выдалбливали себе учёные звания, должности, имя, уважение и зависть друзей-соперников. Другие хватались за разное – сегодня за это, завтра за то. Среди таких находилось немало желающих просто успеть прикоснуться к, как можно большему, количеству вопросов даже в тех направлениях, в которых они не были специалистами. Тем самым они как бы навешивали на эти вопросы ярлычки со своими фамилиями. Точно также Митин кот Степан на даче метил всё – деревья, кусты, дом, сарай, чтобы другие коты знали: он здесь побывал. А гонщики, помимо этого, могли рассчитывать на то, что на них будут ссылаться в книгах и статьях. Чем на тебя больше ссылок, тем твоё имя заметнее. Гонка есть гонка, и в ней число разработок явно сказывалось на их качестве. Качество страдало.

Но промеж тех, кто хватался за разное, изредка встречались совершенно бескорыстные исследователи. Они руководствовались одним: лишь бы им было по-настоящему интересно. Интерес исключал даже намёк на халтуру, но частая смена направлений не позволяла добиться капитального результата. Зато сколько удовольствия получал такой человек! Выбранный исследователем способ существования в науке никак не зависел от масштаба его таланта.

Пока Митя надеялся стать кандидатом наук, он, подобно упорной птице, долбил в одну точку, выстраивая из результатов долбёжки цельную законченную работу. Но после того, как он прекратил свой сумасшедший, на одном дыхании бег, появилась возможность оглянуться, заняться нерешённым и интересным. Командиры в тех местах копать не хотели – там можно было ничего не выкопать. И хотя в науке отрицательный результат – тоже результат, ставить рискованные темы никто не пытался. Беспроигрышные – другое дело. Но это неинтересно. И Митя с увлечением занялся разгадкой маленьких тайн природы. На никем не посещаемых пустырях ковырял он по мелочам. Ничего серьёзного. Он добросовестно отрабатывал то, что от него требовали, но, имея доступ к материалам, попутно удовлетворял своё любопытство за казённый счёт.

Временами работу в полуподвале завершали междусобойчики – банкетики по случаю чьего-нибудь дня рождения или официального праздника. Потом в соседней комнате появилась шашлычница. Громоздкий агрегат, сверкая жестью, предлагал, намекал, соблазнял. Прибор не мог простаивать, и междусобойчики участились. А где застолье, там разговоры. Через них Митя проникал в жизнь института, постигал его характер, узнавал людей. Ленка тут же отреагировала по-своему. Как не убеждал её Митя, что в его роду алкоголиков никогда не было и быть не может, она твердила одно: он спивается. Что она понимала под этим словом? Вот доходили слухи, что спивается Игорь Соколов. Так того, рассказывают, приносили, как бревно, а назавтра он ничего не помнил. А Митя как раз, наоборот, всё помнил, о чём говорили. Для этого он, собственно, в посиделках и участвовал. А там толковали о разном.

Маленькое общество волновалось то состоянием экономики в стране, то проблемой, на чём лучше настаивать водку. Но чаще всего обсуждались текущие институтские дела. Например, можно ли вести настоящее научное исследование по плану? Поиск нацелен в неизвестное, которое никаким планом предусмотреть невозможно. А ведь утверждённый план дополнялся, так называемым, встречным планом, учёного заставляли брать обязательство закончить работу раньше намеченного срока. Ну не дрова же мы рубим!

А то, что до начала работ ты обязан взять обязательство внедрить столько-то рекомендаций – это можно назвать разумным? А если исследования зайдут в тупик? Впрочем, в тупик они не зайдут. Темы с заранее неясным выходом никто не ставит. Живо обсуждался ещё один грандиозный вздор: подведение итогов соцсоревнований в конце года. По этим итогам отделам или выделялась, или не выделялась денежная премия. За каждое свершение, считавшееся полезным, отделу начислялись баллы. Баллы за законченные темы, за опубликованные статьи, баллы за выходы на овощную базу (три выхода приравнивались к публикации одной статьи). А за огрехи баллы снимались. Система сортировки отделов вызывала в душе почти каждого свирепый всплеск возмущения, поскольку она не выдерживала никакой критики. А поскольку с ней связывались материальные блага, то она была, по сути, растленной.

– Так что ты решил с диссертацией? – Минервин искоса посмотрел на Митю.

Олег оставался таким же спортивным, широкогрудым, скуластым. Он был всего лет на семь старше Мити, но должность сделала его солидным.

– Решил, что хватит ей мою кровь пить. Я теперь буду жить и работать в своё удовольствие.

– Может быть, зря? Добавил бы к тому, что наработал, ещё несколько объектов нашего типа. Ну, смотри сам. Если надумаешь, скажи, поможем.

Ну, уж нет. Снова стать зависимым, управляемым – ни за какие коврижки! Сорвавшись с крючков, Митя упивался подобием свободы.

Общество при шашлычнице обсуждало вопрос о том, способна ли в отделе родиться свежая мысль? Одни говорили о том, что темы ставят не те, другие вяло возражали. И вот предложили высказаться Мите.

– Про тематику я пока ничего сказать не могу, – начал он, – а вот про то, как здесь работа поставлена… В моём прежнем институте ни шеф, ни кто другой практически не интересовались, что я там изобретаю. В конце концов мои фантазии Похолкова устроили, и слава Богу. Сам же Виктор Титыч свои сокровенные задумки не афишировал. Здесь же, наоборот – нет покоя от Корякинских идей. Это и есть главный источник мыслей и гипотез.

Голова заместителя директора по науке Сергея Александровича Корякина работала безостановочно. Не отменяя плановых заданий, он бросал отдел на решение, обнаруженных им накануне проблем. Задачи генерировались в большом количестве – компактные, сверкающие, без патины сомнений. Митя уже привык к тому, что большинству опытных учёных свойственно верить в свою безошибочность.

– Меня только немного настораживает широта его интересов. То он кидается в методику разведки, то в геохимию, то в формационный анализ. Чтобы считаться специалистом во всех направлениях, наверно, надо быть гением.

Митя вопросительно посмотрел на слушателей. В ответ несколько человек иронически улыбнулись.

Разве мог бы такой учёный заявить, что он ума не приложит, чем бы заняться ещё? Митя сам клевал понемножку в разных местах, но он не вовлекал в свои несистематизированные исследования других. И он не работал с такой сумасшедшей скоростью, как Корякин, и поэтому избегал, сопутствующих всякой спешке, откровенных ляпов. Сергею Александровичу не хватало времени вникать в мелочи, и поэтому он путал рудные объекты разного происхождения, привносил своё личное в методику математической статистики, особенно в приёмы формирования выборки первичных данных. Ходили слухи о его роли в создании каких-то важных государственных программ, но на том пятачке, где пасся Митя, Сергей Александрович не походил на вулкан, навечно преображающий большие пространства вокруг себя. Он напоминал долину гейзеров: вода, грязь, шум, пар и множество мелких фонтанчиков. Почти всё изверженное потом куда-то стекало и исчезало навсегда. Своими фонтанчиками он иногда мешал в самые ответственные моменты подготовки отчёта.

– Но что у него не отнять, так это трудолюбия. Пашет он, как трактор.

Правда, ехидному Мите казалось, что трудолюбие это подпитывалось не преданностью науке, а любовью к себе самому. Судя по обилию публикаций на самые разные, часто никак не связанные между собой, темы, судя по нетерпимости критики в свой адрес, Корякина интересовала не столько геология, сколько его собственное положение в ней.

– Но всё это лишь моё частное мнение. Я знаю людей, которые говорят о Корякине с восхищением.

А Корякин всё же был для института мощным мотором. Он своей бурной, часто непутёвой, деятельностью чем-то напоминал забавного толстенького руководителя государства времён Митиного детства. Он будоражил, теребил, от него шли волны. Правда, волны бывают разные: продольные всё на себе несут вперёд, поперечные только раскачивают – и никакого толка.

Нет, у Мити, без всякого сомнения, портился характер.

Вождь, занявший место прежнего, под вороний крик похороненного, отметился появлением нового сорта дешёвой водки и облавами на прогульщиков в кинотеатрах и магазинах. Идиотизм облав веселил народ. Похохатывал и Митя, но внутри у него копилась тоска – что-то как-то всё вокруг выглядело тёмно-серо и просветов не намечалось.

Однажды Минервин заметил, что Мите следовало бы взять за правило ходить на работу в галстуке. Митя за свою жизнь галстук одевал раза три – не больше. Не любил он галстуки – болтаются, мешают и смысла в них никакого. В одежде бесполезней галстука только хлястик на пальто. Митя воспринял это пожелание, как ещё одно покушение на его свободу, и психанул. Из-за какой-то пародии на удавку поцапался с хорошим человеком. В действительности для Мити это была очень болезненная сторона бытия. Голод на независимость, на свободу у него не уменьшался, а только рос.

У друзей-приятелей дела шли тоже неблестяще. Вадик превратился в нытика. Желание сделать карьеру он испытывал большое, но для этого надо шустрить, а у него – одни слова. Те, с кем он начинал, ушли далеко вперёд. Если верить тому, что говорит он, то никакой их заслуги в том нет. Они ничего из себя не представляют и лезут вверх по блату. Но если вспомнить про полное отсутствие у Вадика самокритики… И семейная жизнь портилась у него всё больше. И у Пашки неладно. Ему всегда хотелось стать вольным художником, но, знать, таланта не хватило. Были у него отдельные удачи, но целиком эту стезю он не осилил. Для него фотография – отдушина, но она не выдержала тягот повседневной жизни. Ему нужен королевский быт и, чтобы творчество приносило богатые доходы. А кроме этого, – славу, известность. А ещё одна болячка у него росла прямо под боком. Его сынуля ещё совсем ребёнок, но явно тянется к матери, чураясь отца. Пашку это бесило. Вокруг Андрея атмосфера вроде бы была получше: он по уши погрузился в добычу денег и никакими другими заботами себя не обременял, зато это прибавляло страданий его Клаве. Андрей в бытовых делах был абсолютным иждивенцем, всё держалось на жене. А вдобавок она сходила с ума на почве равности. Чёрт его знает, были для этого основания или нет? Скорее всего, нет. Андрей весь в работе, ему не до баб.

И с другого бока приходили невесёлые новости. Говорили, что Игорь совсем спился. Слава Богу, у Вовки и Олега всё нормально. Олег с очень большим запозданием нарядился в свитер грубой вязки и принялся рассуждать о папе Хэме, о его образе жизни. Дорвался взрослый мужик до реализации юношеских мечтаний. Но он и много работал, писал маслом. На его картинах – каких-то фантастических пейзажах растения переплетались ветвями, листьями, цветами, и эти переплетения образовывали фигуры с известных полотен старых мастеров. У него дома на стенах вплотную одна к другой висели сучковато-травянистые Данаи, Венеры, Юдифи и Святые Себастьяны.

И тут новый руководитель государства приказал долго жить. Опять по просторам страны прокатилась траурная музыка, опять по радио призывали тесней сплотиться вокруг… Население страны, густо посыпанное идеологической шелухой, с вялым интересом ждало, что будет дальше. В свете траурных событий особенно интересно было узнать, чего достиг Серёжка. Но тот по телефону извинился и, сославшись на нехватку времени, от встречи отказался.

Новый лидер с трудом открывал глаза, чувствовалось, что он бесконечно больной человек и удерживается на этом свете из последних сил. Но, тем не менее, от его имени провозгласили кампанию по мелиорации земель, тем самым обеспечив журналистов свежей темой. По этому поводу даже не шутили, настолько от кремлёвских инициатив разило затхлостью и безнадёжностью. Будет когда-нибудь конец этой тягомотине? Всё больше людей в открытую, в полный голос высказывали кто недоумение, кто недовольство. Говорили, не боялись на улицах, в очередях, в транспорте.

Через небольшое время скончался и этот Генсек. Партийцы, столкнувшись с третьими подряд кремлёвскими похоронами, уже не нервничали, не носились по коридорам с растерянными глазами и вытянутыми, как у встревоженных гусаков, шеями, а, соревнуясь в прозорливости, предсказывали, кто станет у руля в этот раз. Грешно, ой как грешно, но в народе по поводу высоких утрат шутили. Шутили и тяжело вздыхали не от скорби, а от безысходности. Всё, что происходило в Кремле, даже приход смерти, становилось рутинным, сухим, скучным.

– Ну и что ты собираешься делать?

– А что тут сделаешь? Сейчас пока точно, ничего. Время должно пройти.

Серёжка много выпил, и его физиономия густо багровела на фоне бледно-зелёных обоев. Сейчас он очень походил на своего отца. Он осунулся, обмяк. И квартира его обмякла. Бывшая гордость – деревянная конструкция под названием «Хельга» потускнела и не знала, как прикрыть исцарапанные бока. Когда-то упругая Белла тоже обмякла, одрябла и теперь перемещалась по квартире не гордым крейсером, рассекавшим могучей грудью, подвернувшееся на пути пространство, а устало переваливалась с боку на бок.

А Серёжке снова требовалось выговориться. Но нынче на повестке дня стояли не достижения и успехи, а крупное поражение. Боль от него крапивным огнём жгла Серёжкино нутро. Афёра, на которую он возлагал смелые надежды, лопнула. Собралось их пятеро заговорщиков, все недовольные своим положением. Долго они сходились на квартирах то у одного, то у другого, договаривались, уславливались, готовились. А попросту, успокаивали сами себя. Конечно, они очень сильно рисковали. В такой ситуации подельники должны быть абсолютно надёжными, своими на клеточном уровне. А тут только-только они дали делу ход, как двое, испугавшись, сразу побежали каяться. В итоге щенки даже покусать зубров не смогли, а не то, что загрызть. Что стало с другими, неизвестно, а Серёжку упекли в забытое всеми маленькое техническое издательство отвечать за идеологическое качество продукции. Так обозначил свои функции сам поверженный. Это назначение выглядело, как конец всему. Рассказывая эту историю, Серёжка ругался, клял всё и всех, срывался на хныканье, временами замолкал с лицом покойника. Вместе со словами он выплёвывал, накопившуюся внутри горечь, и ему становилось легче. Митя по себе знал, что это так.

По мере того, как Серёжка говорил, а уровень водки в бутылке понижался, за столом разгоралась надежда. Митя старался подбрасывать в этот костерок сухие ветки.

– Ты ещё когда начал. С тех пор два Генсека померло. Неужели так ничего не меняется? Так, чтобы удачу к себе лицом повернуть?

– Теперь сменится! – Митя заметил, как насмешливо-издевательски глянула на мужа Белла. – Новый хозяин сейчас всё старьё погонит. Даже на самом верху. Это не сплетня, – утвердил он, заметив Митино недоверие, – это из надёжных источников. Вот увидишь. Огонь по штабам!

Оставшись с Митей наедине, он принялся жаловаться:

– Белка меня совсем задолбала. Всю жизнь жила на готовеньком. Привыкла. Теперь требует, как будто ей положено. Хрен ей с морковкой. Ни продуктовых заказов с икоркой, ни ведомственных поликлиник – ничего теперь у неё не будет, – зло заключил он. – У нас с самого начала жизнь в скандалах. А что теперь творится – не передать. У меня и так настроение ни к чёрту, а эта жирная корова целыми днями зудит, зудит, зудит.

В этот раз Митя не заметил, что Серёжка опять только о себе. Что поделаешь? Крепко его пришибло.

Новый хозяин начал неинтересно. Он посчитал, что во всех бедах страны виноваты не прогульщики и не засушливые земли, а пьянство. И через два месяца после восшествия на престол, он начал с ним борьбу. Сперва-то, как только он появился, его популярность подскочила высоко. Во-первых, после всех немощных и дохлых, этот был молод. Во-вторых, он умел говорить – не мычал, не уродовал слова и почти правильно ставил в них ударения. Но никудышная инициатива низвергла Генерального с небес на землю. Народная любовь и так непостоянна, а он умудрился посягнуть на святое. Но, кроме простого люда, в стране проживали ещё и чиновники. А те желали лишь одного: побыстрей заслужить милость своего руководителя. Поэтому они со всей своей дурной мочи, толкаясь и наступая друг другу на ноги, кинулись выполнять высочайшее повеление. Как правило, акция, спущенная сверху, у нас кончается несусветным вздором. Но нынче ретивость исполнителей довела до трагедии – были уничтожены уникальные виноградники.

Всё лето Митя с Трофимовым путешествовали по Узбекистану. Иван Фёдорович Трофимов был поджар, много курил и страдал излишней категоричностью суждений, но начальником отряда был хорошим. Мите он всегда казался симпатичным, несмотря на очень серьёзное и даже хмурое лицо. Они наведывались на месторождения, проезжали мимо ущелий с горными реками, мимо каменных осыпей, мимо мудрых темнолицых стариков в тюбетейках.

Однажды их маленький отрядик остановился на ночлег в тихой зелёной ложбине вдалеке от селений. Стемнело. На юге ночь непроглядна и наступает как-то сразу – опустилась и как будто тебя в чернильницу окунули. После ужина, когда уже собирались укладываться, неожиданно поблизости обнаружился свет костра. Появившись словно призрак, он настораживал. И Митя отправился на разведку. У огня, подкидывая в жар сухие сучья, сидел пожилой узбек в халате. Поздоровавшись, Митя объяснил, кто они такие.

– Увидали огонь вот и решили узнать, кто стал нашим соседом.

Человек у костра с готовностью объяснил, что наступает большой мусульманский праздник, и сюда приедут люди. Ночью зарежут ягнёнка, а сидящий у костра должен заранее всё приготовить, потому что здесь будет первый секретарь райкома партии.

Религиозный праздник, и первый секретарь райкома участвует в нём тайно? Раз старик рассказывает об этом постороннему – значит, вся округа это знает. Насколько действительность удивительней любого представления о ней. Что ж это за страна такая, что за жизнь такая, если свобода, нет, не свобода, а жалкое её подобие, прячется в котельных, на кладбище, в безлюдном ночном саю? Тогда впервые Митя подумал, что, кажется, советская империя изнутри здорово подгнила, и никакие подпорки её уже не спасут.

На всю страну провозгласили новую оздоровительную кампанию. Она называлась «Перестройка». Митя, как бывший строитель, отлично знал, что построить заново в несколько раз легче, чем что-то переделать. Поначалу Перестройка ничего особенного из себя не представляла: опять слова, лозунги, захлебнувшиеся в восторженном экстазе репортёры, утверждающие, что видят невооружённым глазом среди запустения и затхлости первые побеги обновления. А по-другому страну переделать никто не умел – только на словах. Но руководство института раздражало даже это. Когда наперёд всё ясно и привычно – это нормально, а всякие новшества пугали.

Между делом и как-то неожиданно для всех закончилось многолетнее строительство нового здания института. Со всей округи из подвалов, полуподвалов, из старых, неблагоустроенных закутов геологи переселялись в новую десятиэтажную коробку. Переезжали, перевозили мебель и оборудование, но особый подвальный дух, уют на новое место переезжать не пожелал. Все домовые остались коротать век в старых опустевших помещениях, а свежевыкрашенные светлые комнаты навсегда остались с гулким, холодноватым привкусом зала ожидания, больничной палаты, скучного выставочного павильона.

Страна увлечённо рассказывала анекдоты про Перестройку, а Митю занимало другое. Ему сорок лет, на работе его вроде бы ценят, удельный вес его в отделе не самый низкий, но удовольствия от жизни всё меньше и меньше. Что дальше? Сколько ещё отчётов он напишет? Нужны они кому-нибудь? Административная карьера его никогда не интересовала. Свой научный уровень он знал хорошо. Скорее всего, завышал его немного, но в принципе знал, на что он способен. У него появилось собственное понимание того, что он изучал. Он этим ни с кем не делился, держал при себе – незачем дразнить коллег. Исследовательский люд – народ гонористый, каждый видит себя корифеем. У Мити сложилось своё отношение к Природе – уважительное, почтительное. В этом, наверное, его поняли бы не все. Природа – это всё-таки храм. Но это храм, в котором всё можно трогать руками. Вот и загадили. В уродливой стране красота нелогична. Логичны грязь, мусор, старые заброшенные карьеры. Он научился видеть не только статичные, вырванные из контекста события отдельных геологических эпох, но и представлять их во взаимодействии с другими. Он видел, что и как творилось в прошлом Земли, почему то или иное событие произошло здесь, а не в другом месте. Это оказалось ещё интересней, чем строить графики, которые никто никогда раньше не видел. Но наряду с этим в нём углублялось понимание необозримости бездны неизученного. Бездна завораживала.

Наука так похожа на женщину! Сперва она кажется таинственной, недосягаемой, волшебной, от осторожного прикосновения к ней замирает сердце; потом приходит уверенность, что понял её всю, что никаких тайн в ней для тебя не осталось, и ты готов изменить ей с другими волшебными и таинственными; а ещё через некоторое время, если только ты не дурак, тебе приоткрывается её бесконечная непостижимость. Каждая наука по-своему сложна. Сложна и геология. Тут на уровне минералов-то не всё просто, а горные породы – сама неопределённость. Одни плавно переходят в другие, чёрное одновременно является белым, и нет чётких границ. И законов геологических нет. Есть тенденции. Развитие почти каждого процесса не идёт в одном направлении, а проходит через перебор многих вариантов, через попытки. Играет Бог в кости, безусловно, играет. Только в этих костях центр тяжести смещён. В каждом конкретном случае может выпасть сколько угодно очков, но какое-то одно значение выпадает чаще всего. Ему процесс и следует.

На фоне таких философствований сокращение сроков изготовления отчётов представлялось несущественной ерундой. Всё это так, но хотелось чего-то ещё. И потом: сорок лет, а для всех он остался просто Митей. Нет, молодые зовут его по имени-отчеству, но кто-то с годами становится Иваном Ивановичем, а кто-то навсегда остаётся Ваней. В чём разница? А в отношении окружающих: Ивана Ивановича слушают даже тогда, когда он несёт вздор, Ваню постоянно перебивают, стараются перекричать. А вообще-то, наплевать. Но что же всё-таки мучит?

Умерла мама. Она долго болела, много лежала, стала грузной, ей было трудно ходить. Ухаживала за ней Танька. В Мите давно не осталось обид. Всё превратилось в мелкую труху и высыпалось по дороге без остатка. А на первый план вышло то, что она его вырастила, что она мало чего хорошего видела в своей жизни. Ведь это безрадостно – долго жить с единственной мыслью, как дотянуть до получки, иметь маленькое хозяйство и скоротать весь свой век в коммунальной квартире. Имела она возможность прожить по-другому или ей так на роду написано?

Олег Минервин вырулил на кресло заместителя директора института. Митя по старой дружбе был с ним с глазу на глаз на «ты». И это не укрылось от чужих ушей. Было интересно наблюдать, как люди, которые до переселения Олега Александровича в новый кабинет, Митю не замечали, теперь подчёркнуто вежливо с ним раскланивались, а мелкие угодники пытались даже льстить и нравиться простому научному сотруднику. Между прочим, сам Олег с подобной публикой держался холодно.

Сперва появилось слово «консенсус», а чуть позже случилось небывалое: разрешили частное предпринимательство. Такого никто не ожидал. Экономику исправлять как-то надо, но, чтобы вот так… Декорации менялись при поднятом занавесе. И стало с людьми что-то происходить. Оттого ли, что совсем опустели магазины, оттого ли, что вельможных старцев на самом деле принялись отправлять на пенсию, или ещё из-за чего, но инертный, податливый, вздрагивающий от всякого прикосновения, кисель, называющийся народом, вдруг ожил, стал говорить, стал интересоваться. Слабо поверилось в будущее. Однако и изъеденная язвами старина сдаваться не спешила.

Радио и газеты бубнили: «Самоокупаемость…», «Хозрасчёт…», «Бригадный подряд…», «Пропасть между словом и делом…» Надвигалась дата – тысячелетие Крещения Руси. Вокруг юбилея запузырился патриотизм – сегодня и древность соединились. Древность представлялась героической, безупречной. Людей увлёк не тот книжный патриотизм, который столько лет прививался насильно, а свой собственный, своими мозгами осмысленный, своим сердцем принятый. Но не все мозги справились с непривычной работой. Нетренированные, не поняв, что к чему, но задетые общим поветрием, моментально вляпались в национализм. Что делать? Палка о двух концах.

«Открытость…», «Гласность…», «Закон о государственном предприятии», «Семейный подряд», «Народ, в конце концов, во всём разберётся…» В толстых журналах начали печатать произведения, о которых простые читатели раньше только слышали. Жить становилось веселее.

– А я взял отпуск и подрабатываю в Свято-Даниловом монастыре. Ты в курсе, что его восстанавливают? – спросил Андрей, щурясь от весеннего солнца.

Митя знал, что к тысячелетию Крещения Руси этот монастырь ударными темпами реставрировали и собирались устроить в нём резиденцию главы православной церкви.

– Там приятель мой работает, он потомственный гальванщик. Династия. Сейчас мы с ним басму делаем. Знаешь, что это такое?

– Не-а.

– Это такие тонкие медные ленты, на них шаблоном набивается рельефный рисунок – веточки там разные, листочки. Потом ленты несколько раз серебрят, а сверху покрывают золотом. Ими оббивают иконостас и разные деревянные детали.

– Слушай, я тоже хочу басму делать. А? Я за бесплатно…

Новое необычное время. Не то, которое сегодня, а то, которое ждёшь, которое вот-вот наступит. Его ещё нет, а ты торопишь его. В этом состоянии, очень похожем на лёгкое опьянение, хотелось поучаствовать в небудничных делах. Хотелось оставить в истории какую-нибудь свою метку. Пусть маленькую, медную, но свою.

Мите дали в руки дрель с круглой щёткой вместо сверла, объяснили, как очищать содовым раствором посеребрённые заготовки и строго– настрого запретили чертыхаться в стенах церкви. Внутри храм напоминал цех фабрики. Стучали молотки, жужжали дрели, рабочие таскали доски. Внизу плотники мастерски вырезали узорные ограждения. В отдельной комнате женщины в чёрном то ли подновляли иконы, то ли писали их заново. Гальваника разместилась на втором этаже. Готовые ленты басмы лежали на длинных деревянных скамьях. А покрывали их серебром и золотом в отдельной каморке. В ней, к стоящим на обшарпанном столе бакам, в которых готовят борщи в общепитовских столовых, тянулись плохо заизолированные провода. Это место с реостатами и амперметрами, расставленными кое-как, напоминало лабораторию неопрятного изобретателя. Потомственный гальванщик – рыжий, плотный, не старше Мити и Андрея, несмотря на необъятный живот, управлялся в тесноте своего хозяйства весьма ловко. И даже его густая лопатистая борода не мешала ему орудовать в легкомысленно небрежном ажуре болтающихся проводов и проволочек.

Ожидая новую порцию лент, Митя с интересом наблюдал, как бородатый гальванщик вынимает их из кастрюль, стараясь ничего не задеть. По всей видимости, инженер по технике безопасности в монастыре никогда не водился. Неожиданно мастер бросил всё и рванулся из своего закутка наперерез богатырской фигуре в чёрной рясе, шагавшей куда-то быстро, но, в то же время, величаво.

– Это отец эконом, – пояснил Андрей.

Разговор мастера с отцом экономом не занял и десяти секунд. А ещё через пять минут чёрный богатырь появился снова. В руках он держал скрученный из двойного газетного листа увесистый фунтик, доверху набитый золотыми обручальными кольцами. Содержимое кулька тут же отправилось в один из помятых баков.

– Откуда это?

– Прихожане жертвуют, – коротко ответил Андрей.

– Оперативно. И никаких квитанций, подписей и печатей.

Митя усердно трудился, но и успевал поглядывать по сторонам, запоминая особенности этого незнакомого ему мира. Невзирая на то, что он делал общее со всеми дело, его с самого начала не покидало чувство, что он оказался не в своём огороде. Такую же неловкость, смешанную с любопытством, он испытал давно, ещё в армии, когда его занесло на комсомольскую конференцию в Уссурийске. Там он был чужим, чужим он был и в церкви на обряде крещения. Чужой он и здесь.

После обеда Андрей и Митя отошли покурить и понежиться на солнышке. За углом церкви, в узкой лазейке между стеной и оградой последний почерневший снег ждал своего конца. Отсюда было хорошо видно, как на территории монастыря шла безостановочная работа. Подъезжали, разгружались и тут же отъезжали самосвалы, там трудились каменщики, тут – маляры, бригада из пяти человек подготавливала газон, а вокруг него устанавливали фонарные столбы. Дел предстояло ещё много. Монастырь преображался на глазах. Никакой ударной комсомольской стройке такие темпы не снились.

– Наконец что-то полезное в жизни сделаю, – жмурясь от света, хмыкнул Митя.

– Для кого полезное? – не понял Андрей.

– Для людей. Хотя бы вот для этих, – Митя кивнул в сторону тех, кто копал и разгружал. – Они верующие, и этот храм для них.

– А помнится, ты против веры выступал – она отучает людей думать.

– Отучает. Вера исключает мысль.

– Уж больно ты категоричен, – спокойно возразил Андрей. – Различия есть, они принципиальные, но не такие простые. Смотри сам. Учёные создают модели разных кусочков природы. Формула, текст, чертёж – это всё модели, то есть наши представления об изучаемых свойствах объекта. Обрати внимание: представления. Они полны неточностей, ошибок, но они вписываются в известные факты. Религия тоже создаёт модели: модель идеальной среды обитания, модель торжества справедливости… Разница в том, что наука опирается на доступные факты, она свои модели подправляет, а то и меняет на новые. А религия опирается на слова, которые то ли правда, то ли фантазия какая-то… Но неточны и ошибочны что те, что эти модели. По-моему, различие вот в чём: церковные модели – это догма, иначе и быть не может, ведь подтверждающие их чудеса каждый день не случаются. Не зря кто-то сказал: «Если Бог существует, то почему это так неочевидно?»

– Знаешь ли, и в науке не каждая модель ежедневно находит подтверждение. А что касается моделей… Есть ещё одно важное различие. Церковь-то считает, что её модели – это истина в последней инстанции, поэтому, кстати, они и являются догмой. А наука беспрерывно больна сомнениями, чем она и мила моему сердцу. Наука – это не тупик, дверь вперёд всегда открыта.

– Ой, и в науке полно тех, кто считает, что каждое последнее достижение является истиной, – заметил Андрей.

– Ну, лицо науки всё-таки не дураки определяют. Я вот о другом хотел… Я заметил, что верующие более спокойны, более миролюбивы, ни на кого не кидаются, как мы. Хотел бы я влезть в шкуру верующего человека, чтобы понять. Твой гальванщик верующий? Я заметил, он, чуть что – крестное знамение на себя…

– Верить и креститься – не одно и то же, – ответил Андрей. – Это раз. И два: люди в большинстве… а может, и все поголовно верят не в Бога, а в… идею, что есть кто-то, кто о них позаботится. В идею бога. Бог непознаваем, сложен… А человеку нужны защита, внимание к себе. В общем, каждый хочет верить, что справедливость где-то существует, что его грешного, сирого и убогого кто-то любит и защитит, и спасёт. Вот во что люди верят.

Справа от иконостаса находилась маленькая дверца. Андрей сказал, что она называется «Царские врата». И они с разрешения мастера по очереди украсили басмой боковые стойки этих врат – Андрей левую, Митя правую. Чтобы осталась память.

Разговоры, разговоры, разговоры… На Урале, куда Митя ездил два сезона подряд, люди тоже расшевелились. К москвичам подходили с вопросом: «Как там у вас?» Происходящее нравилось не всем – мелькали злые и испуганные лица, слышались раздражённые слова. Это те, кто любил тепло слежавшегося, прелого, а тут пахнуло свежим. Пахнуло так, что пролилась кровь. Не выдержали люди, не выдержала Природа.

Началось страшным Спитакским землетрясением. На улицы Тбилиси вышли люди. А дальше события стали накатываться, как морские валы на берег. Коммунистическая партия быстро теряла доверие населения. По правде сказать, потеряла она его намного раньше, а теперь народ просто перестал это скрывать. Первые свободные выборы это и показали. В магазинах катастрофически пустели полки. Общество политизировалось всё сильней и сильней. Из последних сил газеты тянули старое, но их уже перекрикивали: «Поставить вопрос о шестой статье Конституции!» – Это о чём? – Кажется, это статья о монополии партии на власть – А-а, ясно – «Имперский дух…», «Кардинальная реформа политической системы…» – Ну это понятно – «Межрегиональная депутатская группа…» – А это кто такие? Эй, кто мне объяснит, что это за группа?!

Люди ни к чему не приближённые наполнялись радостным возбуждением. Ещё бы – после скучной дремоты сразу столько событий! Можно и новостями обменяться, и прогнозы строить. Люди, приближённые к власти, или, поскольку партбилет лежал у них в кармане, считавшие себя в ответе за всё и за всех, ходили озабоченные и молчаливые. Многие, очень многие, сидя на диване, приветствовали надвигающиеся перемены, были к ним готовы, оставаясь в уверенности, что они пройдут спокойно и их диванного благополучия не затронут.

В стране творилась история. Что-то двигалось, металось, мельтешило. И Мите тоже захотелось что-нибудь делать. Не стоять часами на митингах, не ввязываться в полемику на улицах, а делать что-нибудь полезное. На работе коллеги только молотили языками. Молотили и те, кто хотел перемен, и те, кто был против. Хотя Лена живо интересовалась всем, что происходило в стране, а что было непонятно спрашивала у Мити, хозяйство для неё оставалось на первом месте. Пустые магазины – это серьёзно, а борьба с коммунистическим чучелом – это так, любопытный спектакль, не более. Хозяйственных трудностей с каждым днём становилось всё больше, и Митины женщины от них уставали.

Всегда, сколько Митя себя помнил, в магазинах ничего просто так не продавалось – требовалось выстоять очередь. Сперва в кассу, потом к прилавку. Обычное дело, как и скандалы, если кто-то пытался пролезть незаконно первым. Но то, что творилось теперь… Очереди удлинились в десятки раз. За колбасой, книгами, вином, подпиской на газеты выстраивались такие «хвосты», каких не видели кинотеатры «Ударник» и «Россия» в дни международного кинофестиваля. Многие нужные товары – мыло, сигареты продавались по специальным талонам. С талонами тоже приходилось часами стоять в очереди.

В институте вдруг вспомнили, что недоштудировали знаменитую статью «Государство и революция». Надо же хоть как-то отвлечь внимание малограмотных учёных. Но вокруг уже всё трещало и рушилось. Трещала сама непогрешимая партия. Литовские коммунисты вышли из состава КПСС. Одуреть можно! Неожиданно оказалось, что давным-давно горит пожар, а никто не замечает. Пламя так разгулялось, что всё шаткое здание лагеря стран народной демократии, державшееся на советских штыках, обвалилось, подняв сноп искр и салют радостных возгласов. Чехи, немцы, болгары, румыны, не сговариваясь, стряхивали с себя паразитический режим. В Румынии стряхнули так кроваво, что у руководящей верхушки в Митиной стране по спине побежали мурашки. Трагедией прозвучало название «Карабах». Крови становилось всё больше. К концу года страна грохотала, как пустая телега по булыжной мостовой. Грохот создавали тысячи мнений на разные голоса. В почтовых ящиках обнаруживались листовки с призывами двигаться в самых разных направлениях. Выпучив глаза, Митя читал фразы, которые он не слышал даже в квартире бабы Веры. А сейчас – грубая бумага, некачественная печать, но какие слова! «Избавиться от веры в то, что по заранее намеченному плану можно построить идеальное человеческое общество». Сколько лет понадобилось, чтобы дойти до этой простой мысли. «Научные доктрины Маркса-Энгельса не выдержали испытание временем». А сколько времени потрачено на их зубрёжку! «Конец эпохи КПСС», «Перестройка здания социализма невозможна». Да какое там здание?! Покосившийся сгнивший барак посреди Западно-Сибирской тайги больше походил на здание. Тут Митя рассуждал, как вульгарный обыватель: раз в магазинах товаров нет, значит, и социализма нет. А к Новому году уже не было ничего. Дефицитом стала даже мелочь: чашки-ложки, носки, лезвия для бритв.

Митинги повернули штыки против партии. Митя приходил в восторг от их лозунгов. Допекла партия людей, ух, как допекла! Надоело народу по-бараньи «неуклонно следовать» и народ решил высказаться. Руководство пыталось быстро-быстро перестроиться, укрепиться. Генеральный секретарь перевоплотился в Президента страны. И тут Литва приняла акт о восстановлении независимости. Газеты принялись нагнетать страх: дестабилизация… резкий рост преступности… Всё чётче вырисовывался образ врагов. Началась блокада Литвы, начались межнациональные столкновения в Баку. Кто-то кричал, что их спровоцировали коммунисты.

Митинги, опять митинги, ещё митинги. На улицы вывалились разгорячённые толпы. Среди них много чужих, много откровенных дураков, чьих-то приказчиков. Слово большевик стало ругательным, а в журналах публиковались статьи о порочности принципов марксизма. Ереси множились с нарастающей скоростью. На рынках продавали значки с озорными надписями: «Партия, дай порулить».

Забайкалье так по-московски не бурлило. Забайкалье почти дремало. Только местное радио доносило отголоски того, что творилось в столице. В Чите люди не митинговали, а ходили на работу. А в остальном всё то же – пустые прилавки и полная неопределённость. Чем дальше от областного центра, тем больше население озабочено выживанием. Вот в посёлке Казаковский Промысел геологоразведочная партия сумела выделить сотрудникам продуктовый заказ: по целой жёлтой шайбе сыра на семь человек. В одной комнате семеро женщин, стоя у окна, прикидывали, как разделить свалившееся на них богатство поровну. Их выручил Трофимов с помощью большого геодезического транспортира. Каждой достался сектор в 51 градус, 26 минут.

Вечером после работы, развалившись на стуле в снятой на лето избе старика Линькова, Митя наблюдал за хозяйской кошкой с выводком. Нутряным урчанием, взволнованным, призывным и полным нежности белая с чёрными пятнами мамаша руководила четырьмя непоседливыми котятами. И столько в этой семье было разумного, правильного, столько было понимания, что поневоле сравнивалось с тем, что вытворяли люди. А люди творили глупость. Творили они её уже не один десяток лет. Сегодняшняя глупость всего лишь следствие той, которой болела страна с самого начала века. Злоба тех, кто не мог справиться с эмоциями, холодный, циничный расчет, ставивших выше всего личное благополучие, заполнили улицы и площади. Как и в прошлом, каждый кинулся убеждать других, давить на сознание соседа. И тогда, и теперь люди руководствовались принципом склочника в коммунальной квартире: я лучше знаю, как надо! О здравом смысле, общей выгоде не вспоминали, а главное – чтоб по-моему. Находясь непосредственно среди истошных воплей, осознать это непросто, а Мите практически было невозможно – чересчур азартно он воспринимал происходящее. А здесь, в Сибири…

В тайге, в краю величественных лиственниц, где время текло сдержанно, отупение толпы, вырывание из рук флагов и плакатов выглядели совсем дико, создавалось впечатление, что неправы все. Документируя километровые канавы под жужжание слепней и попискивание мелких пичужек, Митя столичную жизнь не мог назвать иначе, как приступом неврастении. Но всё-таки было интересно, чем кончится. И их с Трофимовым приёмничек работал без перерыва. А у приютивших москвичей местных геологов имелся даже маленький телевизор.

Шествия, драки, крики… Режим из последних сил пытался сохранить пристойный вид, но его сгнившее нутро вываливалось изо всех швов. Система медленно умирала, а на ней, ещё живой, плясали, митинговали, кривлялись. На расстоянии эта вакханалия у кровати полутрупа выглядела непристойно.

В вагончике, куда поселили Трофимова и Митю, окна оккупировали рыжие жирные слепни. Время их массового разгула, когда ни люди, ни животные не знали от них покоя, прошло, и остатки кровожадной орды доживали свой короткий век. Слепни сосредоточенно ползали вверх-вниз по стеклу, игнорируя единственный выход на свободу – открытую форточку. Они издавали надоедливое шуршание. Однажды Митя не выдержал и обстрелял их струёй из баллончика с жидкостью, отпугивающей комаров. На рыжих она подействовала, как наркотик. Налаженное ползанье нарушилось. Крылатые существа взревели и начали бешеный танец. Они летали по комнате, стукаясь о стены, о лампочку, друг о друга, падали на пол. Некоторые умудрялись летать кверху лапками. Другие, не отрываясь от окна, яростно топтали и сталкивали вниз своих сородичей. Поведение ошалевших насекомых чем-то напоминало бешеный круговорот осатанелых людей в момент, когда схлестнулись два разноокрашенных митинга, как это показывал телевизионный экран – и смешно, и жутковато.

Не придумали ещё такой вольтметр, чтобы можно было измерить напряжение в обществе. А оно, безусловно, росло. Оружие против мирных людей у телецентра в Вильнюсе возмутило и без того наэлектризованное население. Не умела власть справляться с конфликтными ситуациями, кроме как путём избиения собственного народа. Митинг на Манежной площади под лозунгом «Долой КПСС!» уже воспринимался, как обычное явление.

В институте решили, что лучше сотрудников одарить несколькими порциями демократии сверху, чем ждать, что её начнут добывать снизу. И по отделам пустили опросники: «С кем бы Вы хотели работать вместе?» Листочки опросника откровенно призывали: «Ставьте плюсики, обижайте друг друга, если сочтёте нужным, то грызитесь, но, хотя бы на время, позабудьте о том, что творится за стенами вашей организации».

Другой порцией стали свободные выборы всем коллективом директора института. В них Митя проявил сумасшедшую активность, потому что одним из кандидатов был Олег Минервин. Его деловую хватку Митя хорошо помнил по совместной работе в геологической партии и считал, что директорское кресло следует отдать ему – энергичному, решительному. И Митя носился по этажам, по комнатам, убеждая и доказывая.

Директором института выбрали Олега Александровича Минервина.

– Такие, как ты, готовы, ради своих жалких амбиций, погубить страну, народ, всё, что достигнуто! – сверкал глазами Пашка.

– Погоди, погоди. Какие амбиции? Ты о чём? Я что, по-твоему, рвусь в командиры? – недоумевал Митя.

– Ты, может, никуда и не рвёшься, но ради того, чтобы доказать, что ты ещё когда-а-а говорил про гибель советской власти и оказался прав, ты готов её погубить на самом деле. Ты и такие же идиоты, как ты.

– Что-то слишком много идиотов. Одно из двух: или власть никуда не годится и вся прогнила, или население страны вдруг массово поглупело. Речь-то не о том, чтобы власть погубить, она сама себя губит. Речь о том, чтобы перестать катиться в про…

– Да что ты городишь! Какая пропасть?! – Пашка спорить не умел – недослушивал, вместо того, чтобы убедить, пытался перекричать, завалить противника словами. – Страна развивалась, богатела. Ты сейчас скажешь: «А курево по талонам?» Так не бывает же, чтобы всё шло гладко, без трудностей. Тем более что путь, по которому мы идём новый, мы первые…

– Да нет никакого пути! По бездорожью, по кочкам – и в яму! – Митя тоже не умел спорить, тоже перебивал. – Цель, к которой вы нас ведёте, искусственная, экономика искусственная, ценности, которые вы нам навязываете, искусственные.

Лицом к лицу сидели два человека, воспринимающие и понимающие каждый на свой лад. И чем сильней вскипал их возмущённый разум, тем меньше оставалось в этом споре смысла, всё шло к тому, что скоро они совсем перестанут слышать друг друга и начнут орать в полный голос. А в таких квартирах, как Пашкина, звукоизоляция паршивая.

– Слушай, давай ты несколько минут помолчишь, не будешь меня перебивать. Тогда я тебе попробую объяснить, о чём говорит Митька. А потом я тебя перебивать не буду, – вдруг вклинился в спор, молчавший до этого Андрей.

Это было так неожиданно, что Пашка растерялся и умолк.

– Сперва давай договоримся, что не существует абсолютно хороших и абсолютно плохих режимов. Если коммунистический режим критикуют, то это не значит, что всё связанное с ним никуда не годится. Вопрос в том, чего в нём больше – хорошего или плохого? Власть, которую ты защищаешь, мучает страну уже семьдесят с лишним лет. Для истории это миг, но всё же этот миг она продержалась, значит, не надо никому доказывать, что система развивалась, что есть прогресс. Но этот прогресс для пользы населения или ради выживания самой системы? Кроме того, кое-что смущает. Ни одна наука не берётся строить теорию о том, к чему придёт в своём развитии объект её исследования. Ни Митина любимая геология, ни биология, ни астрономия… Предположения, гипотезы – пожалуйста. Но не больше, чем гипотезы. А коммунисты взяли и поняли, в чём смысл исторического развития, прозрели будущее. Не во всех деталях, конечно, но главную суть прозрели. Природа, бесконечная в своей непознанности, непредсказуемая природа оказалась посрамлена. Экстраполяция очень сложная штука. На один-два шага ещё можно что-то спрогнозировать с определённой вероятностью, но чем дальше, тем доля вранья в прогнозе катастрофически растёт. И всё многообразие общества не может уместиться в конечную систему предписаний. Как ни крути, утопией получается твой коммунизм.

Молодец Андрей, по делу выступил. Но Митя остался недоволен разговором. Начал-то его Пашка – принялся учить, кому верить в нынешней ситуации. Митя влез с надеждой не столько переубедить этого апологета, сколько повлиять на Вадика. Ладно, всё-таки выговорился. И здорово, что Андрей поддержал.

На следующее лето и в самой Чите, и в посёлках было не так тихо-спокойно, как в прошлом году. В геологическом управлении и в общежитии, в местных партиях москвичей теребили, спрашивали, требовали ответа. Телевизору и газетам доверяли не шибко, и всем было интересно, а как на самом деле? Неужто правда, что с такими плакатами на улицы выходят?

Лето перевалило на вторую половину, когда Митя с Трофимовым снова оказались в той партии, где он в прошлом году воевал со слепнями. Документация новых канав и керна заняли весь остаток полевого сезона. Дни стояли сухие, солнечные, работалось с удовольствием, и время бежало незаметно. Однажды вечерком Трофимов подошёл к Мите.

– По-моему, у нас накопилось много чего неразобранного. Давай завтра устроим камеральный день и наведём порядок.

– Ладно. А я с утра ещё и баньку приму.

А с утра по приёмнику талдычили какое-то обращение к населению страны. Митя услышал, как медовым потоком тянулись обещания наладить жизнь, повысить, улучшить, обеспечить… Даже сулили каждой семье по дачному участку. Обычная пустая говорильня. После завтрака Митя наколол дров, протопил баню и отправился мыться. Когда он размягчённый и умиротворённый вылез на воздух, приёмник продолжал ворковать. Прислушавшись, Митя понял: за те три часа, что он мылся, в стране сменилась власть. Теперь ею руководил какой-то труднопроизносимый ГКЧП. И судя по тому, что говорило радио, в ГКЧП входили откровенные реакционеры, совершенно чужие, не наши, враги. Ясно, что это дело теперь просто так не остановится. Происходит очень важное, а Митя сидит здесь.

Из приёмника продолжали сыпаться новости: Президент страны болен, все газеты закрыты, оставлены только… Ну понятно, оставлены самые паскудные. В Москве бронетранспортёры. Всё просто, как будто написано в учебнике истории: империя сгнила окончательно, власть захватила отпетая реакция. Это называется «путч».

На следующий день события сдвинулись в лучшую сторону: забастовали шахтёры Норильска, Молдова разрешила запрещённые газеты, а у Белого дома строят баррикады. Та-а-ак. Пошло дело. Докатилось и до баррикад. Митя сидел посреди тайги, как на горячих угольях. Главное, что всякие там ЦК и Политбюро молчали в тряпочку, из Верховного Совета – ни звука, а всё решается на улице. Стало быть, растеряны несгибаемые, а скорее всего, напуганы.

А в Москве прошла самая страшная ночь противостояния. И свершилось. Пленум Верховного Совета объявил путч вне закона, снял его лидеров на местах, арестовали верхушку ГКЧП. Кто-то из них со страху застрелился. Президента вернули в Москву. Оказалось, что он вовсе и не болел – эти сволочи без вранья не смогли обойтись. Итак: сплошное «Ура!» На следующий день – пресс-конференция, заявления и главное – приостановлена деятельность компартии. Верная дорога, по которой шли товарищи, кончилась закономерным тупиком. И, кажется, бескровным.

А ещё через несколько дней состоялась сессия Верховного Совета, на которой началось грязное тявканье, оправдания, обвинения. Каждый за себя. И торопились, торопились предать соратников. Ну, чтоб такое большое дело обошлось без грязи? Грязи хватало. Грязь оправдывалась, грязь хотела выглядеть чистой.

Как-то не верилось, что давно засохший лист отвалился. Страна поворачивала на другой путь, а вся косноязычная идеология, проповедовавшие её люди остались в прошлом в виде отходов жизнедеятельности человечества. Эти перемены Митя воспринимал, как личную удачу. Победа была его победой.

Через неделю стали собираться восвояси. Митя загружал в машину вещи. Поднимая один из тяжёлых вьючников, он вдруг увидел яркий-преяркий свет. На секунду подумалось, что, наверно, про такое и говорят: «искры из глаз». Только с чего бы это? Ну и ладно, будем считать, что это салют в честь небывалой победы.

Под ногами ещё хрустели обломки рухнувших крепостей и бастионов, валялись древки знамён, лоскуты кумачовых скатертей, но воздух уже сделался другим. Перестал давить невидимый пресс, свобода ощущалась всеми органами чувств. Не та свобода, о которой Митя мечтал в детстве – свобода только для себя. Это была свобода для всех. Но её тоже очень хотелось, и вот она появилась, как неожиданный и желанный подарок. Было и радостно, и непривычно.

Внутри населения таился дух мести, и периодически он прорывался наружу руганью или молчаливым оскалом. Очень желалось огулом осудить прошлое и отказаться от него. Громче других кричали и призывали к радикальным переменам бывшие коммунисты. Нерастраченная ярость выплёскивалась требованиями переименовать города и улицы, уничтожить памятники. Ещё немного и начнут жечь книги и отлавливать неблагонадёжных. На любого, пытавшегося противостоять безумию, вешались ярлыки «красно-коричневый» и «враг рынка и демократии». К счастью, слова оставались словами, и ничего непоправимого не случилось. Между тем признали независимость Прибалтийских республик, чем разожгли желание остальных республик тоже стать независимыми.

Люди в большинстве своём плохо понимали, что к чему. Раньше ведь как было? Пропечатают в газете, разжуют по радио и телевизору – и получайте чёткий однозначный маршрут. Конечно, можно долго спорить о том, доверчивость это или идиотизм, когда население целой страны слепо верит тому, что напечатано. Но так было. А нынче одни зовут туда, другие – сюда. И фразы в газетах стали другими: «… основываясь на демократических процедурах…», «… кропотливая законотворческая деятельность…», «… парламентарии стараются всеми средствами…» И к чему приведут эти старания – пойди угадай. Митю не покидало возбуждение. Он был уверен, что, не разбираясь в конкретных деталях, он верхним чутьём правильно оценивает общее положение вещей. Себя он ощущал не одним из персонажей творящегося в его стране спектакля, а кем-то стоящим высоко над подмостками, над театром, кем-то способным выделять знаковые сцены, ключевые реплики, кто может заранее обнаружить намёк на реставрацию свергнутого режима. Реванша бывших он боялся больше всего.

В институте никто не понимал или не хотел понимать, что происходит коренная смена правил. Не понимал никто, кроме молодых. Молодняк стал увольняться. И в первую очередь увольнялись самые толковые. Остальные, не умея вписаться в новое, хмурились, строили прогнозы, предрекая каждый своё и всё чаще противопоставляя духовность меркантильности.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Кузьминки». Митя ехал в этот район по службе, но, услышав название станции, вспомнил о Серёжке. Зайти что ли? Сперва надо покончить со своими делами, а там посмотрим. Но всё складывалось так, что надо было зайти: нужный незнакомый адрес нашёлся недалеко от Серёжкиного дома, и то, что требовалось, уладилось за пятнадцать минут. Митя нырнул в тёмный Серёжкин подъезд. Но дома оказалась лишь одна его мама. Она обрадовалась, с трудом нагнувшись, вытащила из галошницы тапочки для гостя, захлопотала, предложила и накормить, и поставить чай. Но Митя заскочил на секундочку, мимо проходил и вот… Забежал узнать, как Серёжкины дела. Нашёл он себе что-нибудь, и как он после смены власти? Они с Серёжкиной мамой устроились в маленькой комнате – она тяжело опустилась на диван, Митя присел на стул.

– Ой, Митенька, плохо у нас всё пошло, плохо. Серёжа, как его на другую-то работу перевели, скучный стал, злой. С женой целыми днями ругается, на детей кричит. Да и Белка его пилит и пилит. Тут и святой не стерпел бы. Больше за то пилит, что мы бедней жить стали. Раньше, бывало, Серёжа с работы такие продукты приносил! Так ведь не в продуктах же дело. Семья, жена, сыновья – ну чего не жить?

– Так он что, всё в своём издательстве работает?

– Не знаю. Не рассказывает он ничего.

– А когда Белый дом защищали, где он был?

– Это когда танки по городу ездили? Дома сидел. Телевизор смотрел, на улицу не выходил. А с тех пор всё повторяет, что он честный, а вокруг жулики. И всё надеется, что ему кто-нибудь поможет. Да только, видно, ничего не получается. А Белка ему опять житья не даёт: и дурак он, и недотёпа, и то не так сделал, и это не так сказал. И конца этому не видно. А давай я всё-таки чайку поставлю.

Счастливая и лёгкая жизнь в стране почему-то всё никак не налаживалась. Политические партии плодились, как бактерии – быстро и неудержимо. К власти рванулось много неизвестных, но ужё где-то ею отравившихся, молодых и нахрапистых. И армия неглупых жуликов тоже не желала оставаться в стороне. Те, кого Митя поспешил отнести к отходам жизнедеятельности человечества, в согласии с законами физики, всплыли на поверхность, и стало ясно, что новая жизнь будет лепиться старыми руками. Средства массовой информации каждый день опрыскивали читателей, слушателей и зрителей дурманящим спреем: там обманывают, тут воруют, из-под полы распродают Родину. В институте часто перекраивали зарплату. Дирекция сбилась с ног, спасая свою организацию: сдавала в аренду помещения, искала заказы на стороне. Условия становились всё тяжелей.

Политика внедрялась в быт. Казалось, что политизировались даже неодушевлённые предметы. В людях поселилась агрессивность. Сначала ближнего требовалось переубедить, а потом его и полюбить можно. Где-нибудь на автобусной остановке к вам могла подойти незаметная тщедушная тётка с горящими глазами и огорошить:

– Ну, вот вы, например, за кого?

Не дай Бог ей ответить. Тогда ты сразу попадал в центр бестолкового и безграмотного диспута. Тут же находилась ещё пара активных пенсионеров и какой-нибудь горячий, всё знающий паренёк – и пошло-поехало. За что и за кого только не агитировали. За партии и партейки, за каких-нибудь никому не известных генералов, за монархию, анархию, за их симбиоз. Болезнь, охватившая державу в семнадцатом году, считалась побеждённой, но носителей опасного вируса оставалось ещё много. Те же симптомы – хочу, как можно быстрее, всё переделать на свой лад – обнаруживались повсюду. И те же самые грабли лежали тут же под ногами.

Всё менялось и менялось чересчур быстро. Часть населения вынула руки из карманов и бросилась обогащаться. Кто зарабатывал деньги, а кто и воровал. Остальные стояли с разинутыми ртами и с ужасом наблюдали, что творится вокруг. Условия благоприятствовали тем, кто искал, как обыграть государство. Время, когда правительство переминается с ноги на ногу и занято собой, самое подходящее для жуликов.

Пока зарабатывающие крутились, как белка в колесе, ворующие и хапающие принарядились в красные пиджаки. Эта униформа раздражала в первую очередь тех, кто ничего не предпринимал. Красный пиджак рекламировал успешность, рекламировал наличие больших денег. Рекламировал даже тогда, когда удача предприимчивым изменяла. Сколько владельцев красных пиджаков заплатили жизнью за недолгий фарт, никто не считал.

Столица стала пополняться приезжими – беженцами из тех, ставших теперь уже зарубежными, стран, где стреляли, где голодали, и где деловому человеку невозможно было развернуться. Кроме того, с пугающей скоростью сюда двинулись разного рода авантюристы, воришки, нищие, бездомные. Москва принимала всех без разбору. Понемногу столица превращалась в город контрастов. И чем больше обнаруживалось контрастов, тем злей становилось население. Как-то вдруг на улицах объявилось множество телятиных, у которых на лицах было написано недовольство всем на свете, и каждая фраза которых начиналась словами: «Понаехали тут…»

Неведомыми путями Пашка оказался продавцом на рынке строительных материалов. Огромный рынок представлял собой шпалеры одинаковых сарайчиков-ларьков с выставленным напоказ товаром. Вольный художник тяготился средой, в которой приходилось работать. Хотя тут он нашёл малочисленный кружок интеллектуалов, который состоял в основном из людей с высшим образованием, но вокруг копошились матерящиеся молодухи и средних лет бабы напополам с, хватающими их за все мягкие места и тоже матерящимися, мужиками. Эти составляли большинство и находились в своём бульоне. И Пашка всё больше осознавал, что сел не в те сани. Ещё там встречались единичные бирюки, которые ни с кем не заводили знакомства – желчные и озлобленные. Пашка тоже оставался злым и занудливым. Разговаривать с ним Мите становилось всё труднее. Он всегда начинал первым и язвительно вопрошал:

– Ты этого хотел? Безработица, разруха, воровство…

Или ещё вот так:

– Коммунисты неразвитую, неграмотную страну подняли до уровня циклотронов и космических ракет, а вы всё развалили. И что дальше?

Ну как этому балбесу рассказать про выскобленные и посыпанные солью колоды для рубки мяса в Абакане, про то, как делили транспортиром сыр, про то, как в конце полевого сезона остатки круп и макарон, привезённые из дома, чтобы не тащить их обратно, распродавали в местных геологических партиях, и случались скандалы, если кому-нибудь не доставалось. Говори-не говори, Пашка всё равно заявит, что это всё выдумки.

– От вашей власти люди отказались, не хотят её больше терпеть.

– Ещё захотят! Нахлебаются ваших рыночных прелестей и захотят. Дождётесь вы новой революции, – предрекал Пашка.

– Люди не могут жить с верёвкой на шее…

– Дождётесь, дождётесь…

Бесконечными были эти споры. Пашка бился в словесной истерике, Митя выходил из себя, кричал, жестикулировал. Сотрясание воздуха никому первенства не давало.

Взаимные упрёки пресекались Вадиком. Ему было наплевать на дальнейшую судьбу страны. Он искал выгоды. Его обильно обрадовала возможность начать самостоятельное дело. При каждой встрече он обязательно заводил разговор о предпринимательстве и начинал строить планы. Вначале он, хотя с ним никто не спорил, жарко доказывал, что лучше всего торговать продуктами: продукты всегда нужны, и мода на них не проходит. Затем он загорался идеей продавать в больницах детективные романы: больным скучно лежать в палатах, и спрос на книги всегда останется высоким. Появлялись у него и другие идеи: ездить на Север и скупать по дешёвке изделия народного промысла – матрёшек, глиняные свистульки, ложки и продавать всё это по высоким ценам иностранцам. Или организовать бедствующих крестьян на сбор и заготовку грибов и ягод. Идеями его голова фонтанировала бесперебойно. Куда хуже дело обстояло с реализацией. Ещё не решив чем же заняться, он начинал мечтать о том, где и как он снимет офис, а половину его сдаст в аренду, а на деньги от аренды… В мечтаниях Вадика заносило далеко. Однако он всегда начинал словами, ими же и заканчивал. Как не пытался он увлечь своих приятелей, они к его прожектам относились равнодушно. А он не уставал уговаривать их объединиться и начать богатеть.

– Ну что вы, как нищие бездари? Один стал рыночным торгашом, другой в институте гроши получает. Мы же можем жить по-человечески.

Пашка на эти призывы не реагировал, он был угнетён крахом системы. А Митю предпринимательство, деланье денег просто не увлекало. Его занимали геологические задачки и интересные философские вопросы. Тут не до бизнеса. Поэтому на увещевания Вадика Паша отмалчивался, а Митя гнул своё. Андрей чаще всего отсутствовал, занятый на основной и множестве побочных работ.

– Взбодритесь, ребятки, – призывал Вадим. – Вылезайте из своих берлог и давайте откроем дверь в другой мир.

– А я вот всё за людьми наблюдаю, – не слышал его Митя. – Много на меня похожих: я их понимаю, они – меня. Я не беру: умней-глупей. Просто понятные люди. А есть совсем непонятные. Как инопланетяне. Вот, например, верующие или шибко обременённые идеологией. Паша наш, хоть своей идеологии предан, понятного для нас облика ещё не потерял. А есть, знаешь, такие…

– Сейчас понятные и непонятные уравнялись – все хотят хапнуть, – учил Вадик. – Сейчас пирог делят. Одни мы сидим и палец о палец…

– Да нет, это не главное. Люди чётко делятся на своих и чужих…

– Люди делятся на тех, кто продаёт, и тех, кто покупает.

– Погоди. Раз человек непонятен – значит, он чужой, он опасен, он враг. Как в каменном веке…

– Откуда ты знаешь, как было в каменном веке?

– У дикарей, если непонятен, значит – враг. Мы не дикари, но всё равно непонимание может привести к расколу общества. Помнишь Яшку Зильбермана в нашей роте? Телятин и Яшка – это по уровню развития два разных полюса. Кстати, мы были ближе к Яшке, но вели себя так, чтобы быть понятными Телятину. Стыдно, но мы Телятину подыгрывали, а Яшке только сочувствовали. Но для нас ни Яшка, ни Телятин загадки не составляли. Я других понять не могу…

– Ты тратишь время на ерунду. Оставь непонятных тебе в покое и давай переключимся на предпринимательство. Здесь тебя ждут люди очень простые, понятные и даже примитивные…

– Зато они своё дело знают, а мы с тобой дилетанты. Вот в девяносто третьем по Белому дому стреляли. Одни непонятные и чужие воевали с другими чужими. Они и сейчас живут рядом со мной и влезают в мою жизнь. Я не о тех недоумках, что в тот день под красным флагом ехали в грузовиках чего-то там штурмовать. Они – пешки. Я о тех, кто пешки двигал. Инопланетяне в моём городе подняли стрельбу, чуть ли не начали гражданскую войну. Скоро церковь в себя придёт и тоже начнёт права качать. И что же, нам опять плясать под чужие дудки? Вот о чём думать надо, а ты говоришь: «бизнес».

Вадик был далёк от подобных страданий, а Митя мучился. Непонимание одних людей другими грозит вспышкой ненависти, революцией, кровью. Общество всегда остаётся нестабильной средой. И Митя переживал, чтобы чья-нибудь оголтелость не привела к тому, что XX век кончится тем же, с чего он начался – бесноватостью. История любит сворачиваться кольцом, демонстрируя, что сегодняшние события – это повторение уже случившегося.

Совсем неожиданно генератор идей оказался вовлечённым в конкретную затею. У себя на работе, без отрыва от основного занятия, он принял участие в мелком предпринимательстве. Несколько начинающих бизнесменов установили в фойе административного здания небольшой ларёк и начали торговать всем, что попадало под руку. Товар искали всем скопом – то разживутся партией электроутюгов, то случайно им перепадут наручные часы, то ещё что-нибудь. Однажды Вадик поднатужился и добыл полвагона репчатого лука. Сотрудники его предприятия потребляли лук в разумных количествах, и распродать всю партию в два-три дня не удалось. Предприниматели обеспечили этим овощем всех своих родственников, жителей ближней округи, а его количество всё не уменьшалось. Подвальное помещение здания, в котором работали инженеры и конструкторы, на время превратилось в склад репчатого лука. Распродажа шла всё медленней, и половина товара пустила сочные зелёные стрелки. Каждое утро бизнесмены, поминая Вадика недобрым словом, начинали с общипывания упрямых побегов у нескольких тонн луковиц. Вторая половина, не выдержав неумелого хранения, начала гнить. Нестерпимая вонь гниющего лука быстро заполнила все этажи и вывалилась на улицу. После того, как испорченный продукт вывезли на свалку, легче не стало. Ещё долго тошнотворный запах плавал по переулку и близлежащим дворам, упорно не поддаваясь ни ветру, ни дождям.

Все вокруг копошились, чтобы приспособиться к новым условиям, и только Андрей как будто ничего не изменилось умудрялся находить подработки, халтурки и тратил на них всё своё время. Изредка он выныривал из этих хлопот. Обычно такое случалось ради встречи с армейскими приятелями. Высунется, выпьет стопочку, другую, третью… Потом ещё «на посошок» – и обратно в работу. Совершенно непонятно, как он защитил кандидатскую диссертацию. На неё же надо ухлопать пропасть времени. А ещё до защиты у него случились изменения в семейной конструкции. В переломный год он развёлся со своей Клавой, а через короткое время женился по второму разу. Оказалось, что Вадик принимал в его делах непосредственное участие и поэтому был в курсе. Он на свой лад поведал о случившемся:

– Клавка с годами становилась всё ревнивей, следила за ним, пыталась накрыть с поличным. А чего проверять? Дома они вместе, на работе тоже – она лаборанткой в его институте… В общем одна глупость.

– Она и мне несколько раз звонила, Андрея искала, – сказал Митя.

– Да она всем звонила, думала, что его друзья прикрывают, и кто-нибудь проговорится. Доконала она Андрея и себя. Но разошлись они мирно. Он часто к девчонкам приходит.

– А сколько девочкам было, когда они развелись?

– Пятнадцать и двенадцать. Взрослые уже.

Жену себе Андрей нашёл светленькую и плотненькую. Митя с ней поговорил, и она ему показалась интересной – много читала, много знала, несколько раз сверкнула оригинальными соображениями. Звали её Ася. Кажется, Андрей опять нашёл то, что ему необходимо: в Асе угадывались воля и энергия, но мужа она не подавляла. Пока тот добывал монету и писал статьи, она обеспечивала его всем необходимым: едой, чистой одеждой и порядком в доме. Однако она оказалась абсолютно безграмотна в поэзии и вопросах истории, но Андрей, видимо, это ей прощал.

Перед музеем Ленина полтора десятка человек устроили митинг. Невидимый в глубине архитектурных излишеств, оратор говорил в мегафон скучные слова о прибавочной стоимости. Люди с лениво обвисшими красными флагами его почти не слушали и переговаривались меж собой. Неожиданно кто-то взял Митю под руку. Вовка! Он торопливо, взахлёб рассказал обо всём и, главным образом, про свою семью, постоянно повторяя, что надо обязательно встретиться. Вовка спешил, и на этот раз обошлось без инопланетян. А из всего им сказанного Мите запало, что у Олега от какой-то болезни умерла жена, он вернулся к матери, но бедствует, сидя без работы.

Они собрались втроём – Вовка, Олег и Митя. На фоне плотной череды текущих событий им казалось, что последний раз они разговаривали очень давно. Женщин дома не было, и Вовка справно исполнял обязанности хозяина. Раскладывая по тарелкам, он рассказывал о своей семье, о хозяйстве, о даче. Потом он вспомнил, как провёл переломную ночь у Белого дома, как делал историю. Он там оказался почти в самом центре событий. И глядя в его загоревшиеся глаза, Митя подумал, что, видимо, до сих пор не так уж часто его другу удаётся проявить самостоятельность. И эта историческая ночь ему запомнилась вдвойне, потому что он тогда поступил по-своему. Решил пойти и пошёл, неся над головой только ему одному видимый лозунг: «Я сам!» И всё это смешалось с судьбой страны.

– Я до утра, как будто поддатый был – возбуждение, эйфория. По-моему, там все чувствовали то же самое. И лёгкость необыкновенная была. И только одна мысль гнула меня к земле: если со мной что-то здесь случится, мои девчонки опять одни останутся. Только это. А так – страха ни на копейку…

Коржик про себя сказал, что он вместе со страной находится в состоянии болезненного перехода от утопии к реальности. Как он поладил с матерью, Олег не пояснил, а ребята не расспрашивали. Он кое-что знал об общих школьных знакомых:

– Кичкин числится в некоей совместной с иностранцами компании. Если окажется, что в ней всё держится на нём одном, я не удивлюсь. Внешне он всё такой же – толстенький, губками причмокивает. А вот Игорь спивается. Он сумел организовать рекламное агентство, хотя уже и тогда крепко квасил. Потом он несколько лет боролся сам с собой. Сладить с пагубной страстью он не смог. И близкие подливали керосин в этот огонь. Жена дома давно взяла над ним верх. Представляете, это над Игорем-то, который никогда никого выше себя не терпел. Я был свидетелем, как она его поймала на том, что он помогал деньгами своей старой няне, и такой скандал она ему закатила! На работе с главных постов его потеснили, но он там как-то ещё держится. Я так понял: те, кого недавно он давил и угнетал, теперь пытаются его спасти. Злой стал, желчный.

– А злится-то он на что?

– Да кто его знает? На то, что не научился работать, на то, что пьёт, на то, что его обходят, на то, что боги сменились, на то, что по его планам жизнь сама собой должна была сделаться нежной и сладкой, а на деле вышло по-другому.

– Ну а чем искусство нынче дышит? Художники на хлеб зарабатывают? – спросил Митя.

– Кто как. Если ты способен в угоду деньгам жертвовать искусством, заработок есть. У некоторых – неплохой. А серьёзные художники голодные сидят.

– А золотую середину в этом противостоянии найти нельзя?

– Пытались некоторые. Не выходит. Деньги побеждают. А ещё имей в виду, что среда специфическая. Знаешь, сколько в художниках накоплено обиженного и даже озлобленного. И каждый мечтает доказать, что его недооценили, не поняли. Вот некоторые своими гонорарами это и доказывают.

– Период такой – испытание деньгами на вшивость, – заключил Вовка.

– Всё-таки интересно жить во время исторических переломов, – заметил Олег. – Все ждут, что после мерзостей страна преобразится, а надежды не оправдываются, и подтверждаются избитые истины, и аналогии всякие в голову приходят, и неожиданные озарения.

– Вот-вот. Я тоже озарился неожиданной мыслью, – похвастался Митя. – Жили мы раньше в условиях гнёта и цензуры, читали запрещённую литературу, рассказывали политические анекдоты, слушали вражьи голоса. И было интересно. Сейчас всё доступно, и стало чего-то не хватать. И я понял: жизнь без преодоления запретов скучна. Для полнокровного существования нужны апокрифы… самые такие… чтобы от одного их названия КГБ поголовно падал в обморок.

– Отречённые, – подсказал Олег.

– Чего?

– Категорически запрещённые апокрифы называются отречёнными.

– Нехай так. Вот, чтобы были отречённые апокрифы, и было желание до них добраться.

– Вот и выясняется, почему наши библейские прародители яблоко-то слопали, – сделал открытие Олег. – Они твою мысль ещё тогда просекли.

– Ничего, скоро всё наладится, – успокоил друзей Митя. – Сработает принцип маятника. Семьдесят лет наша страна была выведена из состояния равновесия, – начал он объяснять в ответ на вопросительные взгляды Вовки и Олега. – Что мы имели от свободы? Одно название. Нищета. Соломенные ценности. Сейчас маятник отпустили, и он перемахнул в противоположное неустойчивое положение: вместо духовного – исключительно меркантильное, вместо героического труда – развлечения, вместо поголовных запретов – поголовная вседозволенность. Потом маятник опять качнётся назад, потом вперёд. Покачается, покачается и остановится на разумной середине. И будем мы тогда иметь в необходимом количестве апокрифы, и пряники в необходимом количестве будут лежать на прилавках.

– Нет, мир спасёт красота, – возразил Олег. – Сперва мы вдоволь нажрёмся, напьёмся, обблюёмся, в дерьме вываляемся. Собственно, этот процесс уже начался. Потом опомнимся, потянемся к прекрасному. И это будет ещё одно возрождение.

– Идеалист, – хмыкнул Вовка.

– Природа терпеливей, опытней нас, она образумит. В ней всё построено на красоте.

– Ну и когда?

– Что?

– Когда мы возрождаться начнём?

– Не скоро. Мы успеем помереть, – огорчил Вовку Олег. – Какое сейчас может быть возрождение, если мы все насквозь совковостью пропитаны? Первым насчёт красоты и уродства пусть выскажется Президент, а мы ему поддакнем. Своего мнения мы не только никому не скажем, мы его даже при себе не держим. А то брякнешь чего-нибудь спросонья, а кто завтра к власти придёт, неизвестно.

– Ты допускаешь реставрацию? – насторожился Митя.

– Едва ли. Коммуняки так себя дискредитировали, что у них, пожалуй, шансов нет. Я имею в виду коммуняк под красным флагом. А перелицевавшиеся запросто могут власть захватить. Под другими лозунгами, но, главное, что опять тоталитаризм вернётся. У нас же всё делается не так, как надо, а как проще и легче. В условиях тоталитаризма штурвал крутится легче. Вот и…

– А как это технически можно сделать? К какой идее народ привязать?

– Да ничего этого не надо. Потребность смотреть в рот батюшки царя у нас в крови. Если бы я решил прекратить разноголосицу, что творится сейчас, и прибрать страну к рукам, то сначала создал бы партию, которую поддерживает Президент. Средства массовой информации её немедленно разрекламируют. Раз партия президентская – значит, она выгодная, и в неё потянутся все, кто думает о стране и народе с позиции личного благополучия. Таким образом эта партия станет самой крупной. И на любых выборах портрет Президента ей обеспечит победу. Следующий шаг: поднимаем барьер, преграждающий путь к депутатским мандатам всякой мелочи. Оставляем две-три дрессированные партии, которые будут делать вид, что они оппозиция. Держать их на короткой сворке – вот и всё. Президента надо будет обязательно менять, а то нехорошие аналогии возникнут. Я думаю, что-то вроде этого и будет. И получим мы в итоге старый хомут с новой этикеткой.

– Опять бедному крестьянину некуда будет податься, – тоскливо сказал Вовка.

– Мы-то хорошую школу прошли, умеем, где надо, спрятаться в кусты, где надо – шлангом прикинуться, а тем, кто сейчас на стадии головастиков, придётся учиться.

Когда брели от Вовкиного дома к метро, Олег поделился с Митей своими догадками:

– Печёнкой чувствую, что Вовку опекают друзья его отца. По его словам, фирма, в которой он работает, для нынешнего времени слишком благополучная. И сам Вовка на работе не надрывается. Я с ним об этом не стал, но он точно ничего не подозревает.

Сосед по лестничной площадке очень вовремя предложил Мите новую работу. Хотя он был лет на десять моложе, но выглядел и серьёзней и солидней Мити. И предложенное им дело тоже представлялось солидным. Сосед-микроэлектронщик был одним из организаторов фирмы по установке домофонов. Спрос на домофоны существовал огромный – жители города опасались жуликов, хулиганов и бандитов. Телевидение и газеты ежедневно изо всех сил раздували этот страх, и домофоны потребовались сразу всем и сейчас. У фирмы не хватало рабочих рук, а огромный спрос подбрасывал всё новые и новые заказы.