Ехать в военном эшелоне – весёлого мало. В подрагивающем вагоне быстро копилась скука. Скука да безделье в сочетании с молодой энергией – опасная взрывная смесь. Эшелон был набит ею под самую крышу. Душа новобранца горела и требовала продолжения буйного прощания с «волей». А какое прощание без горючего? Когда эшелон останавливался, отчаянные головы умудрялись вырываться из запертого вагона и добывали заветную водку. Поначалу на это шли деньги, взятые из дома и зашитые под подкладку. Коменданту поезда иной раз удавалось перехватить полураздетых гонцов. Тогда бутылка разбивалась о рельс, стеклянные осколки со звонким смешком летели на смоченную сивухой щебёнку, а неудачник водворялся обратно ни с чем. Скоро деньги закончились, да и эшелон стали на остановках загонять на далёкие запасные пути. И тут поддержку призывникам оказал народ. Неведомыми способами народ узнавал о прибытии, идущего вне всякого расписания, солдатского состава и месте его стоянки. В любое время, даже ночью, народ стекался к эшелону, как на ярмарку. Народ предлагал водку и самогон в обмен на одежду. Жаждущие продавали с себя всё подряд – один чёрт скоро оденут в казённое. Хоть и немного вещей на каждом, а натуральный обмен продолжался на всех узловых станциях вплоть до самых восточных окраин обширной Родины. Особенно активно торговали в сумерках и рано опускавшейся темноте. Внизу, на насыпи, руки жадно щупали мануфактуру, мерили по ширине плеч свитера, а сверху, из вагонных окон, торопили, успевая нахваливать товар.

Сон, еда, остановки на незнакомых станциях, опять сон, опять, опять… Так прошло четырнадцать суток.

Поезд остановился в ночи. По вагону прокатилась команда выгружаться. За окном одинокие фонари высвечивали вокруг железнодорожного пути горы снега, а дальше, за границей света, в стылой темноте, угадывалась безбрежная морозная пустыня. Ясно – это не город. Сырой холод забрался под одежду ещё до того, как построившихся на площадке под мелкой крупой далёких звёзд, начали выкликать по списку. Защитники Родины стояли, нахохлившись, молчали, и только поскрипывало под их ногами. Одного недоставало.

– Кто с ним ехал? Кто знает, где он?

Ответить не успели. Пропажа появилась в проёме выхода из вагона – босая, в трусах и майке. Всё остальное, надо полагать, служило другим людям в самых разных регионах страны. Оживление в рядах коченеющих новобранцев было недолгим. Капитан, принимавший пополнение, не задавая лишних вопросов, приказал грузиться. Оказалось, что ночная чернота скрывала грузовики – такие же фургоны, что вывозили ребят из ворот военкомата. Раздетому нашлась старая телогрейка и ватные штаны.

Нагруженные машины, надсадно завывая, поползли друг за другом в темень. Ехали хмуро и недовольно, на поворотах приваливаясь мягким мешком к плечу соседа. Безнадёжная темнота ещё больше густела в противоборстве со светом фар, идущего следом автомобиля. Оттого, что не знали, где находятся, не знали, куда их везут, у всех на душе было плохо. И тут позади Мити чей-то хриплый голос продекламировал:

Да, кто-то знает дорогу. Скорее бы, хоть какое-нибудь тёплое помещение. Раз везут, значит, конец у пути есть. Наверно, так же думали и те телята, что в далёком дачном детстве покорно шли на заклание. Но тогда, по крайней мере, не было так холодно.

Машины встали. Когда глаза попривыкли, по обе стороны от дороги проступили, вросшие в белое, туши спящих изб. Запах морозной свежести перебивался запахом угольной гари. Под одной из придавленных снежными подушками крыш светилась слабая электрическая лампочка. За дверью, над которой она висела, прятались новые ароматы – здесь царствовал дух прелых берёзовых веников и застоявшейся сырости. Баня.

В длинной деревянной казарме вдоль стен высились двухэтажные, повизгивающие от прикосновения, кровати. Сбросив новую форму, все, как один, мгновенно провалились в сон.

Служба началась с утреннего крика:

– Рота, подъём!

Первые три слога – дробной скороговоркой, последний – в растяжечку, с подвыванием. Чувствовалось, что команда отрабатывалась не один год. Поданная таким образом, она пружиной выбрасывала солдата из постели и вышибала из него всю сонливость, мгновенно отчленяя день от ночи. Теперь каждое утро для Мити и ещё сотни новобранцев начиналось с этого крика. Неизвестно чьей волей их всех занесло на дальние задворки государства, в войска, именуемые в просторечии «стройбатом».

Обучение новичков началось с заправки постели. Постелька должна лежать ровным брикетом – ни ям, ни колдобин. На провисших пружинах старых коек это не получилось ни у кого. Главный экзаменатор – ротный старшина Телятин с нескрываемым удовольствием яростно срывал одеяла, матрасы, подушки на пол, сопровождая это показушное действо скучным провинциальным матом. Вторая попытка, третья, четвёртая. Старшина вальяжно, барином прохаживался взад-вперёд. Снова и снова постели оказывались на полу. Издевательство над одеялами и подушками закончилось с наступлением часа политзанятий.

В проходе между рядами коек расставили коричневые кургузые табуретки. Слегка одуревшие солдатики в новой растопыренной форме с радостью занимали места, собираясь отдохнуть от телятинского буйства.

В сопровождении скрипа половиц в казарме появилась грузная фигура замполита майора Костенко. Он осторожно опустился на испуганно поскуливавший под ним стул, упёрся локтями в крышку стола и некоторое время разглядывал аудиторию. Он обладал бесцветными на выкате глазами, придававшими его лицу глуповатое выражение. И в этот раз, и потом, независимо от темы занятий, рефреном майоровой речи была мысль о том, что кругом враги и следует быть начеку. Граница с древним Китаем пролегала довольно близко: этот азиатский сосед, в недалёком прошлом – наш верный друг, на что-то озлившись, словно скандальный жилец коммунальной квартиры, шумел и угрожал из-за дверей своей комнаты. Китай, по мнению замполита, считался врагом номер один. А ещё имелись Англия, Америка, Япония и много других. Но те далеко. А Китай – вот он, рукой подать. Друзей у нас, по-видимому, не существовало. Майор излагал своё понимание международной обстановки, замазывая дёгтем руководителей всех капиталистических стран, сдержанно и чуть свысока отзываясь о лидерах стран социалистического лагеря. Он смешно коверкал трудные для произношения иностранные имена.

Во время лекций Митя старался пристроиться в заднем ряду. Там он расслаблялся. Впереди сипловатый голос майора монотонно пытался заразить аудиторию ненавистью, позади, на тумбочке дневального очень-очень тихо и совсем по-домашнему мурлыкало радио: «Как провожают пароходы-ы…» Песня модная, и местная станция крутит её по десяти раз на дню. Блаженное состояние портило неутолимое чувство голода. Но зато тепло и покойно.

Однако всему приходит конец. Кончалось и политзанятие, приходил черёд муштре. Здесь снова верховодил старшина, а сержанты держались «на подхвате». Маршировали часами или по плацу – разбитой, кочковатой площадке, – или по улицам деревни. Или ротой, или повзводно, но чтобы с песней.

– И раз, раз, раз-два-три-и! Запевай!

Старшина Телятин невыгодно отличался от остальных разнокалиберных командиров полным отсутствием военной выправки. Его оплывшая, расширяющаяся книзу фигура скандально противоречила шинели и портупее. Был он не толст и не пузат, но живот непонятным образом главенствовал в его облике.

– И раз, раз, раз-два-три-и!

Зато внутри у него горел неугасимый огонь. Это пылала злоба. Окружающее служило для него источником раздражения и толкало на осатанелые поступки – лишь бы кому-нибудь насолить. Этот неукротимый сгусток ненависти ко всем и ко всему иногда получал по заслугам. Но от этого его злоба разгоралась ещё сильней.

– И раз, раз, раз-два-три-и!

Телятин был местным, жил в собственном доме недалеко от воинской части. Уже через неделю вся рота знала, что свою жену он ненавидит сильней, чем замполит Китай. Несчастная женщина, залечивая синяки, периодически неделями живёт у родни. Рассказывали, что он сам неоднократно бывал бит соседями, что неизвестные регулярно запахивают его огород. И дело не в том, что вся деревня ополчилась на Телятина, просто он хорошо умел доводить других до белого каления.

– И раз, раз, раз-два-три-и!

Психика старшины явно требовала вмешательства врачей. Но для своих нездоровых наклонностей он нашёл просто идеальное место работы.

Если песню на ходу проорали громко, значит, пели хорошо.

– Стой! Раз, два.

Идеальный солдат – это существо почти без инициативы, идеальный солдат безлик и не имеет нутра. Он – механизм с предсказуемым поведением, а вместе с другими такими же выступает, как винтик или деталь более мощного механизма. Чинопочитание, приказ и страх перед наказанием – вот и всё, что требуется для приведения его в действие. Но идеальных солдат в природе не существует, это эталон, к которому надо стремиться. Новобранец коряв и не обструган. Хорошо, если он всю жизнь ничего, кроме деревни где-нибудь посреди тайги, не видел – такого перековать легче. А вот городские сопротивляются, умничают, а то и дерзят. Конечно, и их переломить да заново переделать можно, но сил и времени на это уйдёт больше. А если недообстругал его, то он тебя и пьянками, и самоволками отблагодарит. А хуже всего, когда они вопросы задавать начинают. «А почему то? А почему это?» Тебя не спросили. Шибко умный! Сейчас договоришься у меня! Быстро пойдёшь сортир чистить! Языком его будешь вылизывать!

Только что одевшим форму с первого дня давали понять, что они должны забыть про чувство собственного достоинства, забыть, что у них есть права, забыть, что они человеки. Такими оказались принципы воспитания в роте, куда попал Митя. Старшине позволено всё. Он может обложить подчинённого матом так, что у того пилотки видно не будет. А ответить тем же нельзя. Возможно, опять не повезло, и Митя вляпался в очередной «отдельный недостаток»? Есть хорошее лекарство против глупого, тяжёлого и страшного – надо на всё это глядеть с юмором. Но одно дело знать, другое – уметь.

Ко многому может приспособиться солдат, ко многому может привыкнуть, но обезличивание на первых порах происходит болезненно. Одинаковая форма, одинаковый шаг в строю, одинаковые команды, одинаковые койки и тумбочки, одинаковая еда. Всё кругом одинаковое. Никаких привычек, никаких люблю-не люблю. Не выделяться! Не рассуждать! А как назло, хочется и повыделяться и порассуждать. Молодого необученного корёжат, гнут, стараясь переродить его в серийную вещь. Чтобы не пропасть окончательно, личность прячется, переходит на нелегальное положение, оставив вместо себя оболочку в зелёной форме, готовую встать в строй по первому требованию.

Как вопль отчаяния, как последняя попытка противостоять обезличке, в роте вспыхнула эпидемия рассказов о жизни на «гражданке». Вспоминали, в основном, о драках и выпивках. Увлекались и начинали врать. Слушателям было неинтересно, но они терпеливо ждали возможности перехватить инициативу и выговориться самим. Это до смешного напоминало такое же героическое враньё в первом классе. И там, и тут винтики, во что бы то ни стало, пытались самоутвердиться.

Прошло немного времени, и рассудок начал уговаривать себя. Что поделать – такие порядки. Вокруг все молчат и терпят, права не качают, значит, рыпаться нечего. Да и ротный всё видит и не возникает. Последний довод – явная натяжка. Все знали, что командир роты капитан Боженко горит в пламени сразу двух трагедий. Он, с детства мечтавший о флоте, учившийся на морского офицера, на каком-то этапе провалился в стройбат. И то ли из-за этого, то ли по другой причине сильно пострадала его семейная жизнь – жена стала ему изменять. Митю неприятно удивило, что интимное здесь не тайна и доступно для обсуждения совершенно посторонними. Но так было всегда – в маленьких посёлках или гарнизонах, небогатых интересными событиями, секретов не существовало. Со своими бедами ротный боролся русским способом и поэтому в казарме появлялся редко, оставляя новобранцев на попечение старшины.

А молодые приспосабливались к совместной жизни в общей куче, к неврастении старшины, к армейским странностям, к отвратительной еде. На ходу учились друг у друга. В противостоянии всему тому, что на них обрушилось, в каждом споро рождалась изворотливая самостоятельность. Всё-таки не просто смириться с тем, что теперь ты не хозяин сам себе, что ты не свободен, а подчиняешься жёсткому набору правил. Жизнь исключительно по правилам неестественна. Не греша, хотя бы по мелочам, недолго и свихнуться.

Одновременно в роте происходила скрытая работа. Обитатели деревянного щитового барака искали друг друга. Слабые находили слабых, сильные тянулись к сильным, интеллект подыскивал себе подходящее общение, притягивались общие интересы. Сбивались по двое, по трое и больше. Оставались и неприкаянные. Так сложилась и Митина компания из четырёх человек, и всех четверых армия получила со студенческой скамьи. Худощавый и жилистый, невысокого роста Вадик Тихонов готовился стать энергетиком. Первый раз он заинтересовал Митю во время перекура, поведав ему о любовном романе Достоевского и Сусловой, о чём Митя до этого ничего не слышал. Вадик много путался, чувствовалось, что и отсебятину городил, но рассказывал интересно.

Андрей Молотилов учился на биофаке, но мечтал стать ветеринаром. Лицо его было вылеплено грубовато, чем-то он походил на Микельанджело, разве только нос не был сломан. Его странный облик дополняли редкие крупные зубы и хриплый, кашляющий смех. Андрей хранил в себе обширные знания по истории и любил поэзию. Каждая жизненная ситуация, едва Андрей с ней сталкивался, тут же свободно отражалась им какой-нибудь стихотворной цитатой. Это он тогда в ночи, когда их везли из эшелона в часть, вспомнил вслух Мандельштама.

Красавец, брюнет Пашка Калюжный попал в казарму из химико-технологического. Он считал себя представителем богемы. Во всяком случае, своё будущее он планировал связать с успехами в художественной фотографии. И как это часто бывает у людей искусства, Пашкин характер был непрост. В нём сидела зараза непримиримой независимости. Он не любил соглашаться, не допускал компромиссов. И если его мнение кем-то не принималось, он предпочитал удалиться в одиночество, не забывая при этом хлопнуть дверью. Четвёртым стал Митя.

Эта молекула человеческих симпатий образовалась одной из первых и получилась довольно крепкой. Много ли у них общего, мало ли, они тогда ещё не знали, но все четверо спасали головы и души одним и тем же способом. И юмор каждого был близок и понятен остальным. К соединившемуся сообществу тянуло и необычайно высокого, а из-за худобы, казавшегося ещё выше, Яшку Зильбермана. Яшка в недавнем прошлом обучался в консерватории по классу фортепьяно и органа. А музыкант тоже сплетён из сложных духовных тонкостей и острых восприятий. Но Яшкины сложности имели другую природу, нежели Пашины. В казарме рядом с ним человека охватывало душевное неудобство. Яшка не вписывался в армейское существование, как его любимый рояль не вписался бы в… ну, скажем, в банную парилку. Армейское бытиё, которое он иначе, как маразматическим не называл, приводило его в оторопь и ужас. Яшка испепелялся изнутри, но приспособиться никак не мог. На его лице застыло недоумённое выражение, а в чёрных бархатных зрачках поселилась тоска. Сам его образ совершенно выпадал из действа, создаваемого местными режиссёрами. Здесь господствовала атмосфера бесхитростного мужского быта, тяжёлого топота сапог, шершавых ладоней и хриплых голосов. Сплюнуть и матюгнуться – это удачно совпадало с темой сценария, и в эту роль вошли все, кто в большей, кто в меньшей степени. Все, кроме Яшки. Этот, демонстрируя свою воспитанность, был деликатен и вежлив, что в обрамлении солдатской шапки и чёрных погон на бушлате смотрелось вызывающе. Многих это смущало. И даже в Митиной компании между Яшкой и остальными никогда не исчезала некоторая тоненькая мембрана.

Прошёл месяц, и приблизился день принятия присяги. Накануне в казарму несколько раз заглядывал замполит. Ротный отодвинул свои личные проблемы на второй план. Стоя перед повзводно выстроенной ротой, он долго объяснял, в какой последовательности будет происходить ритуал. Капитан имел привычку во время своих монологов смеживать веки. Его отёкшее лицо взрослого младенца в такие моменты выражало безмятежное блаженство. Так, с закрытыми глазами, он успевал произнести одну-две-три фразы, за что навсегда получил кличку «Жмурик». Зная о его бедах, Жмурику немного сочувствовали – не вслух, про себя. И даже, если иногда считалось, что он выступает не по делу – орёт за зря, борзеет, – на него зла не держали. Считали, что с бодуна или что баба довела. И то, и другое признавалось смягчающим обстоятельством.

Со следующего после принятия присяги дня начались рабочие будни, и главным показателем успеха стал Его Величество План. План не терпел муштры, не терпел политзанятий. Чуть лишний раз строевым шагом или лишний час отдать политике, показатели выполнения плана моментально понижались. Командиры это знали и неустойчивую производительность солдатского труда не дразнили.

Утром, которое сильно походило на ночь, к казармам подогнали грузовые машины, на них усадили сотню новых работяг и повезли в предрассветную зимнюю сырость. Первым заданием для новичков было прорыть канаву нескончаемой длины и глубиной два метра двадцать сантиметров под водопровод соседней ракетной части. Наряженных в свеженькие телогрейки, ватные штаны и валенки, землекопов расставили друг за дружкой, и в стылую землю неумело застучали ломы и кирки. Промороженная глина отталкивала остриё инструмента с упрямством твёрдой резины. Солдаты походили на неуклюжих зелёных птиц, вяло клюющих у себя под ногами. Канава выкапываться не хотела. Но от работы под ватниками становилось чуть-чуть теплее.

Беспрерывно стучать железной палкой в недра планеты – сил не напасёшься. Но стоило остановиться передохнуть, как под одежду тут же пробирался холод. За пару неподвижных минут телогрейка промерзала насквозь, согреться можно было только работой. И превозмогая усталость, приходилось опять мучить Землю.

Когда уже не хватало сил поднять кирку и оставалось лишь нахохлиться и замерзать, именно в это время, как милость, раздавался автомобильный гудок – прибыли машины, чтобы везти усталых и окоченелых землекопов на обед.

После обеда работа продвигалась ещё хуже. К вечеру и мороз начинал пробирать сильнее, и сильнее задувал ветер. Жалобный стук инструмента становился всё более вялым и скоро замирал совсем. Машины появлялись неожиданно. И опять усталая молчаливая тряска по разбитой дороге. Протопленная, освещённая казарма приняла военных строителей, как райская обитель. Двигаться не хотелось, говорить не хотелось. Хотелось сидеть и наслаждаться теплом. Какое-то время слышался только шорох слабого шевеления и звук неуклюже задеваемых табуреток. Однако уже через час казарма наполнилась голосами – вроде и не было колотуна, стылой траншеи и пронизывающего ветра. На следующее утро тело ломило, руки-ноги не гнулись, но пытка холодом и работой продолжилась.

Так и пошло. Служба разделилась на казарменную и рабочую. Во время работы у солдата появлялась видимость свободы – его никто не трогал, кроме свирепого мороза. В казарме было тепло, но зато свирепствовал старшина. Особо ядовитую неприязнь старшина лелеял к студентам и очкарикам, которых он относил к категории «шибко умных». Митины очки, к счастью, разбились в первые же дни службы, и он привык обходиться без них. Телятин рассыпал наряды щедрой рукой, часто похваляясь, что повод для наказания он может найти всегда и для каждого. Студенты старались на глаза ему не попадаться, а неприспособленный рядовой Зильберман настолько полюбился старшине, что всё своё свободное время тратил на чистку солдатского туалета.

Другая половина службы – работа – ещё долго упиралась в неподатливую траншею. Время шло, а она не углублялась, подтверждая старую мысль о непродуктивности подневольного труда.

Митю давно грызла совесть – полтора месяца дома о нём ничего не знали. Но кто бы понимал, как же это тяжело – сесть и написать письмо. И сообщать-то особенно не о чем. О том, что оказался на самом востоке страны, – это раз, о том, что в стройбате, – это два и, что жив и здоров, – это три. И всё. А как начать? Дом успел стать далёким, а за ворохом здешних проблем – даже чуть-чуть непонятным. С грехом пополам он исписал одну тетрадную страницу в духе официального документа и, облегчённо вздохнув, отослал. Жизнь в казарме – не лучшее, что есть на свете, но о доме он не грустил и вспоминал о нём нечасто. Ребят вспоминал, Катю вспоминал, а дом – нет. В этом смысле ему было полегче, чем другим. Многих тянуло говорить и говорить о родном крове. Они первыми кидались к тумбочке дневального, как только приносили свежую почту. Митя писем не ждал.

Всех ни с того ни с сего выстроили на плацу. Ну что в этот раз? Перед строем стоял только один командир части, которого все звали «Батя».

– Рядовой Раков, выйти из строя!

Раков – это неизлечимая болезнь полка. Весь командный состав ждёт его дембеля с огромным нетерпением. Он из предыдущего призыва, значит, как служивый – фазан. До дембеля ему, как медному котелку. Треть того времени, что он уже отбарабанил, проведена им на «губе». Если среди сачков возможен король, то этот король – Раков.

Раков, развязно имитируя строевой шаг, отделился от своей третьей роты и двинулся в сторону Бати. Встал, крутанулся вокруг оси и замер. На его невыразительном лице жили одни глаза. Они веселились, ликовали и в любую минуту ждали какой-нибудь хохмы. С такими глазами трудно работать, с такими глазами легко быть аферистом. Батя продолжал:

– Вот рядовой Раков. Вы все его знаете, личность он известная. Только известность его не та, что надо. Вот как он отличился в очередной раз. Написал рядовой Раков домой письмо. А его мать переслала это письмо мне и ещё от себя добавила: «Объясните, – пишет она, – где мой сын служит? Что это за войска такие?» Вот послушайте, что пишет Раков.

Глаза Ракова ещё сильней заискрились весельем, он не мог сдержать улыбку.

«Мама, служба у меня идёт хорошо. Каждый месяц я получаю от командования благодарности. Сейчас наша бригада штукатурит большой дом. Работы много, но я тебе уже писал, что мы стоим близко к Китаю. Китайцы каждый день нападают на нашу стройку. Пока мой напарник замешивает раствор, я отстреливаюсь. Это не опасно, мы уже привыкли. Плохо только одно: у нас мало патронов. Патроны мы покупаем у местного населения. Мама, пришли десять рублей на патроны».

Подполковник сложил письмо и сунул его в карман.

– Вот такое письмо получила мать рядового Ракова. Представляю, что она подумала. И этому бездельнику, мерзавцу не совестно её обманывать, клянчить, может быть, последнюю десятку! «На патроны».

Батя возмущался долго. Раков глядел в землю и откровенно веселился.

Воскресным днём Митя со своей бригадой отрабатывал очередной наряд на кухне: отнести, поднести, помыть, выбросить… В послеобеденное затишье собрались на хоздворе позади столовой, подальше от командирских глаз. Кто курил, кто просто грелся на солнышке. Тихо лопотал вентилятор и где-то в деревне, очень-очень далеко безостановочно надрывалась лаем собака. Приоткрылась дверь и из-за неё высунулась голова Жорки Куличихина.

– Идите скорей! Тут один… рассказывает – закачаешься!

В столовой на крайней лавке в белом колпаке и белом несвежем халате сидел высокий плотный казах. Митя и раньше его видел на кухне. Он обращал на себя внимание тем, что на вид ему можно было дать лет сорок. На его смуглом лице уголки глаз обрамляли слежавшиеся морщинки, и отсутствовала в нём та дурашливая ребячливость, от которой Митины сверстники ещё не избавились. Митин призыв заметно отличался от других: рождённых в год окончания войны набралось мало, и военкоматы, обеспечивая пополнение рядов армии, выгребали мелкой сетью всех, у кого имелась отсрочка, кого в предыдущие мобилизации браковали по здоровью. Поэтому в роту попало достаточно тех, кто оказался на два три года старше. Но этот в белом колпаке выглядел почти что стариком.

– Латиф говорит, что он третий раз в армии служит, – с гордостью первооткрывателя диковинки объявил Жорка.

– Третий, – спокойно подтвердил Латиф. – Первый раз пошёл со своим возрастом. Отслужил, вернулся домой. Тут время моему брату в армию идти. А у него свадьба. Сосватали, калым заплатили. Старики собрались, сидели, думали. Велели мне вместо брата идти – я служил, я там всё знаю. Через три года вернулся, год дома жил. Пришла повестка младшему брату. Опять старики решили: два раза служил, иди и в третий раз.

Латиф говорил по-русски гладко, с еле заметным акцентом. Он откинул полу халата, вынул из кармана галифе что-то похожее на маленькую пузатую бутылочку, высыпал из неё на ладонь несколько горошин и пристроил их за нижнюю губу.

Постепенно солдатская служба становилась для Мити всё более и более привычной. Но кое-что всё равно оставалось непонятным. Вот, например, если рядовые попали сюда не по своей воле, и каждый терпеливо ждал дембеля, то офицеры пришли в армию сознательно. А в итоге оказались похоронены в глубинке, в самых непривлекательных для них войсках. Замполит, сдерживая эмоции, изредка повторял:

– Сюда офицеру дорога широкая, а обратного пути нет.

Командира Митиной части подполковника Орлова солдаты уважали. Был он физически крепок, телом плотен и широкоплеч. Орлов всю войну прошёл сапёром, вырос от рядового до старшины. Нахлебался всякой дряни, насмотрелся всякой мерзости, но упорно верил, что временные трудности надо перетерпеть, а потом жить станет лучше. Офицером он считался исполнительным, инициативами и фантазиями начальству не досаждал, подчинёнными руководил с разумной строгостью, серьёзных проколов у него не случалось, и звёздочки опускались на его погоны регулярно и в положенное время. Прожив на свете чуть больше полувека, Орлов начал понемногу оглядываться на пройденный путь. По ночам, привлечённые бессонницей, к нему слетались воспоминания. Подполковник смотрел в темноту и думал. Он сопоставлял то, во что верил в молодости, чего ждал и хотел, о чём мечтал, с тем, что получилось на самом деле. Многое не сходилось или оказывалось непонятным. Жизнь менялась – что-то в лучшую сторону, что-то в худшую, но дряни и мерзости не убывало. По солдатской привычке доверять начальству и особо не рассуждать, он не мудрствовал, не ломал голову над государственными и мировыми проблемами, по-прежнему довольствуясь готовыми ответами, услужливо предоставляемыми газетой «Правда». Но только стал он уставать. То, что раньше не обращало на себя внимания, теперь его раздражало, раздражали армейские условности, бестолковость подчинённых, неуклюжесть солдата. Завидя издалека приближающуюся колонну в зелёном, он спешил отойти подальше, чтобы не слышать: «Рота! Равнение налево!», не видеть, как мимо него вышагивают, неумело выполняя команду, парни, как от усердного топанья трясутся их затылки. Хуже всего, что иногда его раздражали и сами солдаты. Но в нём жил неплохой актёр, и он умело скрывал своё настроение. Он знал, что уважаем ими, что в казармах его между собой зовут «Батей».

Дела в армии, по мнению подполковника Орлова, шли всё хуже – солдат мельчал. Тоже и офицеры. Среди старших положиться можно лишь на начальника штаба. Замполит боится ответственности, как чёрт ладана, он не помощник. Зампохоз – пьяница, за него всё приходится делать самому. Командиры рот льстят, заискивают. И округ один из самых удалённых, и род войск такой, что сюда присылают худших из худших и проштрафившихся. Орлова давно никто не видел улыбающимся. Дома он читал военные мемуары, мечтал о рыбалке, которую любил больше всего на свете, и вдвоём с женой часами сочинял письма сыну, жившему с семьёй на другом конце страны.

Про начальника штаба майора Глебова говорили, что он успел повоевать кавалеристом ещё в Гражданскую. Он, действительно, был намного старше других офицеров и давно выслужил свой срок, а его лёгонькая, невысокая фигурка с кривоватыми казачьими ножками, в самом деле, подходила к седлу. Майор мечтал уйти в отставку и уехать к детям в Красноярск. Но его не отпускали – офицеров в строительных частях не хватало. И он продолжал добросовестно исполнять своё дело. Войну Глебов вспоминать не любил, но про себя настоящим праздником считал только День Победы. Однако память не слушалась, время от времени его обступали давнишние сослуживцы, солдаты, – в основном, те, кто остался лежать в земле. Выплывали лица арестованных и сгинувших друзей. А вот совсем недавние события часто забывались. Солдаты за справедливость, за то, что умел выслушать, считали Глебова нормальным мужиком. Когда случались серьёзные личные проблемы, шли только к нему. Батя – слишком большой командир, а про Глебова знали, что он помог не одному солдату. А у старого майора от сапог болели ноги, и иногда противно ныло в груди.

Замполита майора Костенко солдаты за глаза называли «Погремушкой». За многословие, за сложные и подчас непонятные обороты речи. Воспитывая молодёжь, он не боялся повторяться, долбя словами, как отбойным молотком в одну и ту же точку, что б лучше дошло. Для того, чтобы не создавать себе лишних сложностей, майор всё на свете сводил к простым контрастным противопоставлениям: хорошо-плохо, друзья-враги, правильно-вредно, рабочий-капиталист и с этих позиций давал оценки и событиям, и людям. Из таких же простеньких кусочков он складывал своё представление о жизни вообще и о собственной роли в ней: офицер приказывает – солдат подчиняется, каждый на своём месте добросовестно выполняет свою работу. А если пока не всё идёт, как надо, то это из-за того, что кое-кто не желает вписываться в эту простую схему. Майор Костенко прилагал все силы к тому, чтобы функционирование схемы наладить.

Замполит считал себя мудрым, стреляным воробьём и во всём придерживался нескольких правил – частью подслушанных, частью выстраданных им самим: не пить с подчинёнными, не давать взаймы, не высказываться первым… Но самое-самое главное – это, по возможности, избегать ответственности. Решения должны приниматься наверху, а ему достаточно выполнять распоряжения. Даже дома по хозяйственным делам он предпочитал получать указания от жены. Зато его взгляды на политику, на преимущества существующего в стране строя в семье не оспаривались. За это благодарная супруга среди подруг незлобливо звала его «мой долдон».

Заместитель командира по хозяйственной части, тоже в звании майора, по фамилии Иванов для солдат оставался безлик и незаметен. При дневном свете его видели редко. Вечерами же, после того, как руководители части расходились по домам, он в одиночку напивался в пустой столовой и иногда оставался там на ночь. За всю службу Мите привелось общаться с ним один единственный раз. Тогда их бригаду вечером послали в очередной наряд на кухню – чистить картошку. Бригадир простудился, лежал в санчасти, и Митю назначили старшим. Сидели на табуретах вокруг горки мелких грязных клубней. У каждого между ног стояло старое, мятое ведро, куда падали очистки; готовый продукт швыряли в побуревшую от старости и ржавчины чугунную ванну с водой. Пробка ванны подтекала, бетонный пол поблескивал влагой. Когда выполнили почти ползадания, в глубинах столовой раздалось грозное шевеление, и хриплый голос произнёс:

– Старший, ко мне!

В ту ночь убежищем зампохозу служила тёмная комнатушка, освещённая через тесное оконце уличным фонарём. В ней хранили кастрюли, здоровенные сковородки и другую кухонную утварь. Майор удерживался в неустойчивом, качающемся пространстве с трудом. Он опирался руками о сидение табуретки, и вместе с ней его тело изображало уродливую букву «П», которая периодически вздрагивала, так как левая нога майора то и дело подламывалась. От напряжения его нижняя челюсть слегка отвисла и из уголка рта свисала прозрачная нитка слюны.

Майор не был пьян. Просто пол вываливался у него из-под ног и норовил встать дыбом, а потолок, взбухая волнами, грозил обрушиться на голову. Поэтому приходилось стоять на четырёх точках. Майор пытался поймать взглядом блестящую пряжку солдатского ремня, но та всё время уплывала в сторону. Это мешало… и отвлекало от главного… А дело важное… Да, надо рассказать этому пацану… лицо у него совсем детское… но почему– то жёлтое и блестит… Пряжка… Это пряжка… так… Ты же ничего не знаешь… Я тебе… Эх!.. Я ведь тоже хотел… хотел… буду офицером… На учениях моя рота… Ты не думай… генерал отметил… А она… Не женись никогда… Предадут… Я ведь её убить собирался, честное слово… Сам генерал… Вот они у меня где все… Что ты всё честь отдаёшь?.. Я ж по-человечески… без погон… Говорят: или разжаловать, или сюда… Им-то что… вся жизнь к чёрту… Эх, дурак ты… не понимаешь… Ступай!

Трезвое ухо всё это воспринимало, как замученные разрозненные слова, мычание и досадливое кряканье. Стоять перед мотающим головой слюнявым офицером Советской Армии было и смешно, и противно. Чтобы самому не выглядеть дураком, Митя решил подухариться. Он вытянулся и начал громко и бодро выкрикивать: «Так точно!», «Никак нет!», «Разрешите идти?!» и разные другие армейские шаблоны. Майор морщился, мычал ещё натужнее, наконец, утомившись, с большим трудом оторвал ладонь от опоры и махнул – иди, мол. Когда Митя закрывал за собой дверь, за его спиной раздался грохот падающих вместе с майором табурета и пары противней.

Мало-помалу Митин призыв начал пробираться на тёплые места, про которые когда-то упоминал, затуманенный временем, Слава. К осени один из Митиного эшелона работал санитаром в санчасти, другой стал хозяином сарайчика с «буржуйкой», в котором он на деревянных щитах писал лозунги-призывы: «Встретим XXIII съезд КПСС ударным трудом!» или «Военные строители! Сдадим объект досрочно к 1 мая!» Официально он именовался художником. Его продукция вывешивалась на фасадах строящихся зданий, чтобы ни у кого не оставалось сомнений: агитационная и пропагандистская работа ведётся. Военные строители к белым буквам и восклицательным знакам на красном фоне оставались равнодушны. Проходили майские праздники, и на недостроенный объект приколачивались старые призывы с новыми датами: «к 12 августа – дню строителя». Не успевали – исправляли на «к 7 ноября», потом подгадывали к Новому году. В частой смене дат незаметно терялось слово «досрочно». Строящихся объектов много, работяги не торопились, праздники сменяли один другой, художник без работы не сидел.

Однажды повезло Вадику. Его, как будущего энергетика, поставили заведовать складом электрооборудования. В результате в его полном распоряжении оказался огромный сарай, загруженный плафонами, бухтами проводов, коробками с предохранителями, розетками, счётчиками. Сарай, с трёх сторон заросший полынью и куриной слепотой, стоял на территории части, но так далеко от казарм, что командиры туда никогда не заглядывали. Этим он и был ценен.

В Митиной компании от армейского отупения спасались разговорами, которые всегда заканчивались спором. Сарай-склад Вадика для этого оказался очень кстати. Ребята нашли друг в друге достойных оппонентов и теперь, собираясь вместе, до бесконечности выискивали крупицы истины в самых разных областях. Темы спора не выдумывались, они возникали случайно. Кто-то кому-то возразил, первый не согласился и всё – схлестнулись. Со стороны посмотреть – крик, гам, друг друга не слушают, перебивают. Но в такие-то минуты и отходили душой, не давали мозгам заржаветь, а сердцу одеревенеть. Такого, над чем им когда-то приходилось долго думать или что они выстрадали, у каждого в запасе было очень мало. Потому и шумели, что в атаку бросались первые пришедшие в голову мысли, придуманные на ходу доводы. Зато, какая радость, если что-то к месту и вовремя вспомнил, что-то удачно сказал. Споры чаще всего затевали и вели Вадик и Митя. Вадика в полемические схватки толкала его незаурядная память. Она, как магнит, притягивала всё где-то виденное или слышанное, цепляла это мёртвой хваткой и хранила надёжней любого банка. Её содержимое походило на кучу мусора – бессистемное нагромождение дат, слов, имён, цитат. Но в споре память ему помогала ещё раз – она в нужный момент вытаскивала из этой кучи именно то, что требовалось. Благодаря ей, он легко замечал неточности, ошибки оппонента, что и включало взрывной механизм спора. А Митю на драку провоцировал дух противоречия. Не понравилась интонация или употреблённое слово, и дух противоречия приказывал не соглашаться. Тогда и логика, и ссылки на великих мыслителей не помогали. Митя не любил проигрывать, но он не уходил зло с поля боя и не хлопал дверью, как Паша, а разочарованно произносил: «Я не могу с этим согласиться» или «Я остаюсь при своём мнении». И всем своим видом демонстрировал: истина очевидна, и он, Митя, её знает, но, волею судеб оказавшись среди чудовищно дремучих людей, он не в состоянии пробить их бронированные лбы и одарить их искрой своей мудрости.

Самым тяжёлым спорщиком, безусловно, был Паша, Он не рвался, во что бы то ни стало, поднимать на штыки каждое брошенное ему слово, но при его непримиримости и неспособности идти на компромиссы, он ещё вдобавок не умел выделять в споре главное, цеплялся за мелочи и детали. В итоге его силы тратились на второстепенное, и спорщики не всегда возвращались к тому, с чего начинали. Иногда он пытался увести спор в сторону нарочно. Так он поступал, если не понимал, о чём речь, или ему нечего было ответить. Буркнет: «Ну, ерунды какой-то нагородил» и пускается в рассуждения о другом, понятном ему.

И с Андреем приходилось непросто, но с ним интересней. Он много читал, хорошо знал историю, поэзию. Говорил он спокойно, без лишних эмоций. В запарке, когда вокруг громоздились монбланы глупостей, он иногда умел помолчать и подождать, а после, никого не критикуя и не обзывая, как Вадик или Митя, «дураком» выкладывал свою мысль. Но так или иначе, однако, придти к согласию в этих баталиях почти никогда не удавалось. А жаль, потому что проблемы решались великие: существует ли четвёртое, пятое, шестое пространственные измерения, можно ли считать полотна Кандинского искусством, является ли человек вершиной эволюции или у неё вершины нет?

Первый раз у Вадика на складе решили собраться в один из выходных дней августа – у Паши подходил день рождения, что и затеяли отметить в складчину.

Стол и стулья они соорудили из пустых ящиков, скатерть сотворили из куска миллиметровки, вместо ложек-вилок приспособили обструганные щепки и только стаканы у них были настоящие. Сперва выпили за Пашин юбилей и приютившее их убежище.

– В древности, наверно, вот так рабы от хозяев прятались где-нибудь в катакомбах и втихаря поддавали, – предположил Митя.

Вадик тут же возразил:

– При чём тут рабы? Мы же не рабы, нас нельзя продать… Нашими жизнями никто не распоряжается…

– Не дай Бог – война, тогда будут и жизнями распоряжаться, – заявил Митя. – Времена меняются, меняется и отношение к рабам. Теперь с невольниками обращаются более цивилизованно. Продать не могут, зато запросто могут заставить вкалывать. И всё решают за тебя: что тебе есть, когда спать, когда вставать… Двигают, как пешку.

– Всё относительно, – напомнил о себе Андрей. – Люди кругом друг другу подчиняются, и очень многим нравится подчиняться. Что считать рабством? – риторически промолвил он и добавил: – К чему невольнику мечтания свободы?

– Правильно, – подхватил Вадик. – Вот Жмурик – раб, но он этим не мучается, потому что он хочет со своего рабства дивиденды получить. Хочет… большего комфорта в условиях рабства. Действительно, что считать рабством?

– Если ты не распоряжаешься собственной жизнью… и судьбой, – сформулировал Митя.

– Мы скорее на крепостных похожи, – заявил Вадик. – Крепостных на короткое время. А своей судьбе каждый сам хозяин.

– Всё не так просто, – солидно заключил Андрей. – Существует гипотеза, согласно которой любой поступок не проходит бесследно, а влияет на будущее. Из них складывается цепь событий, определяющих судьбу. События рождаются из случайных ситуаций, от случайных встреч, а, стало быть, судьба каждого из нас зависит от посторонних. И не только от командиров. В роте больше ста человек.

– И от каждого из этих ста зависит моё будущее? – недоверчиво переспросил Паша.

– В той или иной степени. Одни события важные, другие – незначительные. Собрался перейти улицу, а у тебя попросили прикурить. Остановился. Пока спички доставал, пьяный водила проскочил на красный свет. Если б прикурить не попросили, ты бы под колёсами погиб. Вот тебе пример решающего события.

Высокий красивый Паша недоверчиво слушал, нависая над лохматой головой Андрея. Митя, опередив всех, кинулся в бой. Впервые он решился пересказать учение Конфуция. Не выдавая его за своё, он не упомянул и об авторе, и вышло, как будто речь шла о где-то прочитанном.

Вадик выслушал и заметил:

– Может, в этом что-то и есть, но вот Толстой в одной своей статье давно написал, что все несчастья людей сидят в них самих.

– И машина на переходе? – спросил Митя.

– Да. Мы сами решаем, как поступить, значит, и ответственность за результат лежит на нас.

– А если тебе не дают самому решать? Если тебя на верёвочке ведут, как здесь, в армии? – спросил Паша.

– Если тебя ведут, и ты идёшь, значит, ты решил идти.

– Ха! – рявкнул Пашка. – А как не пойдёшь, если ты в погонах, принял присягу, и тебе приказали?

– Вот так и решай: подчиняться или нет, – поддержал Вадика Митя. – В шестьдесят втором году, кажется, случилось выступление рабочих в Новочеркасске. Из-за повышения цен. Против рабочих выставили солдат, велели стрелять. Солдаты отказывались, и командир ихний – тоже. Он, говорили, сам застрелился.

В пылу спора Митя выдал, как достоверный факт, то, что слышал у бабы Веры и, честно говоря, в чём он немного сомневался: а было ли это на самом деле?

– Да враньё всё это! Кто-то выдумывает страшные сказки, а ты повторяешь, – уверенно заявил Вадик. – Где ты видел, чтобы в нашей стране против рабочих солдат выставляли? Чепуха! Знаешь, как это бывает: милиция разогнала хулиганов, а в рассказах это выросло до выступления рабочих, стрельбы…

Митя перехватил внимательный взгляд Андрея.

– Ну, а если всё-таки представить себе такую ситуацию. Идут рабочие со своими требованиями. А тебе дали автомат и сказали, что перед тобой враги и велят стрелять, что будешь делать? – Андрей внимательно смотрел на Вадика.

– Против своих с автоматом не пошлют. Ясное дело: раз это враги, буду стрелять.

– А там женщины, дети…

– Да не выдумывай ты! Какие дети? Кто ж заставит стрелять в детей?

– А если?

– Да ерунду ты говоришь. Бред собачий!

Спор упёрся в стену, стало быть, надо налить по новой. Выпили за свободу, за то, чтобы дембель поспешал. Андрей успел шепнуть Мите:

– А я, кажется, понял, чем раб отличается от свободного.

Тут дошло и до Мити:

– Я, кажется, тоже.

И уже громко Андрей подытожил:

– Так ты хочешь сказать, что известно, кто на нас давит, каким способом нас подминают, и как мы на это давление отвечаем. Осталось выяснить: какой в этом смысл, зачем всё это? Но для этого у нас слишком мало водки.

– Смысл в том, что так формируются наши судьбы. Самое общее направление в жизни, я думаю, нам задаётся свыше.

Вообще-то, до этого момента Митя так не думал. Что-то похожее говорил тогда в степи Конфуций. Однако у Мити вдруг родилась мысль, и её требовалось сказать, а по-другому, без мистического «свыше», не получалось.

– А дальше мы по мелочам сами решаем, – продолжил он, – как в том случае поступить, как в другом. Как решил, так тебе и аукнется. Это похоже на детскую игру: наклонная доска, в ней набиты гвоздики. Где – кучкой, где – по одному. А сам ты в виде шарика катишься сверху вниз. Только сверху вниз, другого не дано. А вот по какому пути ты скатишься, зависит от одного тебя. Натыкаешься на гвоздики, отскакиваешь от них. Одним образом оттолкнёшься – дальше по этой дорожке покатишься, по другому – по той, по третьему – застрянешь. Но двигаться вверх или спрыгнуть с доски ты не можешь. А внизу тебя ждут выигрыши: 10 очков, 50, 100. От того, как катился, как в гвоздиках путался, зависит итог твоей жизни. Тут тебе и предопределённость судьбы, и свобода выбора, и полная неясность, в каких случаях чего выбирать.

Мите самому понравилось это, с лёта придуманное, сравнение с детской игрой.

– Что-то мне подсказывает, что мы тут надолго среди местных гвоздиков застряли, – заметил Вадик.

– Да, но перед этим у каждого были варианты. Кто в академотпуск не вовремя пошёл, кому с военной кафедрой не повезло. Я на вечернее отделение поступал. Учился бы на дневном, тогда и горя бы не знал. То, что мы оказались в армии, последствие наших предыдущих поступков, – не сдавался Митя.

Выпили за гвоздики, помогающие проявить личную волю. Хороший разговор получился.

До чего же тяжело сочинять письма домой! Настолько различалось здесь и сейчас от того, что находилось в прошлом и за девять тысяч километров отсюда, что сообщать было нечего. Митя садился писать, когда совесть допекала его окончательно. Он брал бумагу и начинал вымучивать строчку за строчкой, мусоля на разные лады одну и ту же мысль: он жив и здоров. Через такие же интервалы он получал ответы. Один раз пришло бодрое письмо от бабы Веры. В нём было много о мужестве, самостоятельности, человеке с большой буквы. Изредка писал отец. Писал тоже сжато. Среди всякого необязательного в его письмах улавливались нотки вины и некоторой растерянности – он плохо понимал, о чём ему говорить со взрослым сыном. Митя для себя решил: после армии контакт с отцом надо наладить.

Время шло. Митя научился копать, появился навык. Только вот пальцы от этой работы перестали сгибаться, оставаясь всегда в скрюченном положении. Впрочем, Митю это не очень заботило. Это музыканту Яшке свои пальцы надо беречь. Руки музыканта – особые руки. Ломом и лопатой их можно загубить навсегда. И тогда прощай консерватория и всё, что следует за ней. Неизвестно как, но однажды старшина прознал, какую опасность представляет шанцевый инструмент для Яшкиных музыкальных пальцев. С этого момента по количеству нарядов вне очереди рядовой Зильберман вышел на первое место с большим отрывом от всех остальных. Яшка с тоской рассказывал Мите:

– Он мне в открытую говорит: «Забудь про музыку. Музыкантов-дармоедов у нас и без тебя полным-полно. Учись землю рыть».

Яшка замирал и долго смотрел на носки своих сапог.

Зильберман и Телятин, безо всякой натяжки, были существами из разных цивилизаций, с разных планет, из разных галактик. Но один из них имел намного больше прав, чем другой.

Хотя Конфуций утверждал, что Высшие Силы слепы, но тут и Они не выдержали и встали на Яшкину сторону. Они помогли его родителям добиться почти невозможного: вытащить сына в центр военного округа в музыкальный взвод. От такого неожиданного проявления справедливости целую неделю держалось хорошее настроение. Но в курилке слышались завистливые голоса:

– Да-а-а, евреи своего всегда спасут. Они держатся друг за друга.

Получалось так, что завистники предпочитали бросать своих в беде. Яшкину удачу старшина Телятин воспринял, как личное поражение.

Середина весны встретила Митю светлой полосой. Служба улыбнулась ему назначением на должность заведующим клубом. Посвящение в жрецы культуры майор Костенко провёл в своём кабинете. Он прочитал Мите лекцию, в которой чаще всего упоминалась идеологическая работа, а потом повёл его принимать хозяйство.

В клубе – обычной щитовой казарме – основную часть занимали длинные деревянные скамейки, обозначавшие зрительный зал, а перед ними возвышалась сцена с экраном для показа фильмов. Дальше, за перегородкой находилась библиотека. Когда майор и Митя вошли в клуб, пустое нутро безлюдного гулкого помещения пересекали пыльные солнечные лучи. Сидения лавок, отполированные тысячами солдатских задов, нежно маслянисто поблескивали, а сцена таилась в полумраке.

Вместе с клубом Митя получил двух помощников: библиотекаря – молодую, тихую женщину, супругу офицера соседней части – и киномеханика – тоже тихого, даже незаметного рядового Давидюка, тянувшего ещё только по первому году. Каждый из них свои обязанности знал хорошо и начальника от важных дел не отвлекал. Несколько дней Митя знакомился с доставшимся ему небогатым наследством: потрёпанными наглядными пособиями; набором потускневших от старости, разных по форме и размеру медных труб духового оркестра; засохшими красками и кисточками; литературой по художественной самодеятельности. И потянулись рабочие будни провинциального деятеля культуры.

Утром Митя стелил на сцене два больших листа пенопласта и укладывался на них до обеда. Солдат спит – служба идёт. После обеда он читал, наведывался на стройку к знакомым или, развалясь на стуле, отпускал мысли на вольный выпас. Ближе к вечеру, если не было киносеанса, заходили Вадик с Андреем. Иногда заходил и Пашка. Вместе они решали вечные глобальные проблемы или, как прислуга в лакейской, судачили о поступках и словах офицеров. Служба текла ровно, без неожиданностей. Началась она давным-давно, и конца ей не видно.

Несмотря на то, что Митя усердно нежился абсолютным бездельем, в его голове неожиданно и очень вовремя родилась умная мысль: надо как-то оправдывать своё существование, иначе лафа прекратится также вдруг, как и началась. Логично заключив, что раз клуб, следовательно, нужна самодеятельность, он принялся искать таланты. Но, как только прошёл слух о самодеятельности, таланты потекли в клуб широким потоком сами.

Отчётный концерт приурочили к Первомаю. Пели, играли на гитаре, разыгрывали сценки. Митя выступал в роли конферансье, сам участвовал в номерах, старался изо всех сил, переживал за других. И не ведал он, что в зале сидит проверяющий, специально прибывший из Уссурийска. А ведь не зря майор Костенко учил: идеологическая работа – дело серьёзное и ответственное. Составляя программу концерта, Митя не удосужился включить в неё стихи о партии, песни о коммунизме. Всё представление – сплошные хиханьки, хаханьки и чистое искусство. Даже о социалистическом соревновании – ни слова! В части полным полно комсомольцев, а слово «комсомол» не прозвучало ни разу! В то время как сегодняшней первостепенной задачей является… патриотическое воспитание… создание материально-технической базы коммунизма… под руководством марксистско– ленинской партии… мир во всём мире… дальнейшее укрепление экономической и оборонной мощи… А вместо этого – «Жил да был чёрный кот за углом…»

Молодой, скрипящий ремнями старший лейтенант каждую фразу вколачивал стальным голосом. Говорил он заученно-ровно, слова не коверкал, не запинался. Зрители давно разошлись. В проходе между скамейками теснились артисты, не ожидавшие такой строгой критики, вообще ничего подобного не ждавшие. А лейтенант-проверяющий стоял перед ними и вколачивал, вколачивал. За его спиной стоял майор Костенко. Чем дольше говорил лейтенант, тем ярче вырисовывалось, до какой степени Митя ослабил обороноспособность страны.

– Суши сухари, – незаметно прошептал ему Забродин – первая и единственная гитара труппы.

Майор Костенко молчал. Его молчание было откровенно угодливым. Во всех недочётах, в первую голову, виноват он – не досмотрел, не проконтролировал.

– Где вы видели таких безграмотных людей, которые не знают, что с железнодорожных путей нельзя отвинчивать гайки? – Голос проверяющего звенел молотом по железу, но глаза его оставались безразличными, скучными. – У нас в стране таких безграмотных нет. Значит, если он у вас гайки откручивает, то он диверсант что ли? Так и скажите, и нечего по этому поводу веселье устраивать. И на что вы намекаете своим спектаклем? Что у нас в магазинах рыболовных грузил не хватает?

Лейтенант накинулся на сценку, разыгранную Жоркой Куличихиным и Митей по Чеховскому «Злоумышленнику». Слова они там все переврали, городили отсебятину. Что было, то было. Но лейтенант, видимо, не понял – это же Чехов.

– Это же Чехов, – негромко возразил Митя. Брови замполита над испуганными глазками вмиг встали вертикально, безмолвно гаркнув: «Молчать!»

– Позорить советского человека, смеяться над ним, выставлять его дураком вам никто не позволит, – не слыша Митю, отчеканил лейтенант. Он повернулся и, не прощаясь, вышел.

Ребята ошалело переглядывались.

– Не огорчайтесь, – бодро сказал замполит. – Этот проверяющий ещё очень молодой и многого не понимает.

Только что Погремушка был маленьким и незаметненьким, но вот он уже распух, покрупнел, вырос.

– Главное, что концерт состоялся. Правильно, есть недочёты, их надо исправлять. А в целом концерт прошёл хорошо. Молодцы!

Оставшись одни, артисты заговорили все разом.

– Вон даже Погремушка Чехова знает, а этот…

– Дремучесть беспросветная. Если бы сам не слышал, не поверил бы. Люди в Космос летают, а тут питекантроп в погонах…

– Да бросьте вы, придуривался он, вот и всё.

– А я думаю, не придуривался этот лейтенант, а куражился, – тихо произнёс Куличихин. – Куражился: вот могу любую чушь говорить, и никто возразить не посмеет, будут стоять и покорно слушать. И даже не перед нами он… Мы что? Мы солдаты. Ему самый кайф, что рядом майор стоит и не вякает. У лейтенанта должность в Управлении, вот он на звёздочки и плюёт…

Посыльный принёс из штаба здоровенный пакет с надписью: «Материалы XXIII съезда КПСС. Наглядное пособие». Митя с посыльным сели покурить на сцене. Курить в клубе запрещалось категорически, но все знают, какое это удовольствие – нарушать запреты. Они покурили, потрепались, вспомнили по нескольку старых анекдотов, и посыльный ушёл. Митя вскрыл пакет. Там лежала пачка скучноватых листов, рекламирующих громадьё планов в народном хозяйстве, и каждый листок радостно сообщал об успехах в одной из его отраслей. Простенькие диаграммы предельно ясно показывали, сколько чего-нибудь у нас есть, сколько этого у нас будет к следующему съезду и сколько – через двадцать лет. Тоску цифр скрашивали картинки. Если речь шла о мясе, вокруг графика толпились коровы, овцы и поросята, если – о квадратных метрах жилья, – подъёмные краны и силуэты недостроенных домов. В общем и целом – ничего интересного. Но тут Митя вспомнил о двух таких же, но только более потрёпанных пакетах с материалами предыдущих форумов. Они лежали в маленькой кладовке на нижней полке шкафа. Безделье и обилие материала разбудили в заведующем клубом дух исследователя, и захотелось ему проконтролировать состояние государственных дел. Тем более что до ужина ещё далеко.

Сказано – сделано. Митя вытащил старые пакеты и начал раскладывать их содержимое на сцене. Скомпоновав листы по тематике – поросят к поросятам, холодильники к холодильникам, станки к станкам, – он готовился узнать, какие отрасли развиваются быстрее, а какие медленней. Однако его ожидало странное открытие. Если производство телевизоров и холодильников, стали и чугуна от съезда к съезду действительно росло, ну, может быть, не так прытко, как мечталось сочинителям планов, но всё же росло, то с поросятами, молоком, маслом и многим другим дело обстояло из рук вон плохо. Так плохо, что молодой исследователь по нескольку раз недоверчиво перебегал взглядом с одной группы плакатиков на другую, не сразу поверив в увиденное. Каждый последующий план стартовал с цифры намного меньше той, с какой начинался предшествующий. Другими словами, по отдельности плакаты демонстрировали надежды на успех, а сложенные вместе, стыдливо признавались в крахе.

Обнаруженное взволновало – сам додумался сравнить и нашёл такое, что мало кто знает. Накатила неуместная радость, даже восторг. И гордость – вот какое открытие сделал! А вместе с тем и настораживало – обнаружил-то потаённое, о чём не стоит распространяться. Погремушку инфаркт хватит, если ему показать.

И всё же оставаться наедине с такой бомбой не хватало никаких сил. Митя не стал убирать разложенные листки и вечером, предвкушая букет тех удовольствий, который даёт обладание сенсацией, пригласил поглядеть на них своих приятелей. Паша над ними стоял долго, смотрел и сопел. Казалось, что он тщательно изучает наглядные материалы, сопоставляет и сравнивает. Потом, гулко топая сапогами, он сошёл со сцены и ничего не сказал. Вадик прошёлся вдоль плакатов, заложив руки за спину, и пробурчал:

– Это не документы. Что-то тут не так. Надо садиться и разбираться, – последние слова он растянул, давая понять, что работа эта неподъёмная. – У нас есть Госплан, пусть он и разбирается. Кстати, знаете анекдот про Госплан?..

Соприкосновение с тайной отечественной экономики не привело в восторг и Андрея:

– Само собой. А цифры здесь – всё равно враньё. На самом деле всё обстоит ещё хуже. Вот это, – он ткнул пальцем в графики, – и есть самый главный анекдот про Госплан.

Долгое интересное обсуждение, которого Митя ждал полдня, не состоялось. Шквала аплодисментов он не получил, но открытие осталось открытием.

Митя получил письмо из дома – умерла бабушка Лера, папина мама. После ухода отца из семьи, она к ним домой больше никогда не приходила. Мама её не хотела видеть. Митя с ней встречался очень редко. На его отношение к ней наложилось отношение к отцу и вообще ко всем. Отношение, отношения… Он всё время рыхлил и разглядывал вскопанное только вокруг себя, отгородившись от остальных, мучаясь и наслаждаясь в своём одиночестве. Вот и вышло, что и от бабушки отгородился. Она научила его читать, а он из армии не написал ей ни одного слова.

На душе стало паскудно. Митя не был сентиментален. Да и не вязалась сентиментальность с сапогами и погонами. Но и на работе, и в свободное время ему стали вспоминаться кусочки детства – он вместе с бабушкой Лерой… Особенно память принималась работать вечером, когда он ложился спать.

Жизнь нет-нет, да и подкидывала какие-нибудь интересные приключения. Вот так неожиданно свалилась командировка в Уссурийск за партией новых книг для библиотеки. Наставления и документы Митя получал у замполита в кабинете. На этот раз майор был по-особому сосредоточен. Ему предстояло дело, которое он терпеть не мог и которого всячески пытался избежать: ему было необходимо подписать бумаги. Подготовленные документы лежали перед майором на столе. Сегодня у него не заладилось с самого утра. За завтраком жена провела массированную словесную атаку, намереваясь заставить мужа ехать в отпуск на море. У майора имелись другие планы, в которых главное место занимала рыбалка в низовьях Волги. И вот сразу вслед за этим – подписи. Майор знал, что он, конечно, подпишет, но этим окончательно испортит себе настроение на несколько дней.

В предчувствии этого у него стало ломить в затылке. Вздохнув, он поднял авторучку и, как будто разминая пальцы, поклевал пером в воздухе. Подняв на Митю глаза, он поинтересовался, договорился ли тот насчёт машины? Да, с машиной всё в порядке, она подъедет к штабу через полтора часа. Снова тяжело вздохнув, майор раз, другой, третий проимитировал свою подпись над бумагой, положил ручку на стол и опять перечислил, на что следует обратить внимание и, главное, не забыть пересчитать общее число книг. Майор вздохнул особенно тяжело, вновь накрутил пару невидимых росчерков в воздухе и посоветовал Мите быть внимательным в городе, где много соблазнов, а по улицам ходят патрули. Он прикоснулся кончиком пера к бумаге и, замерев на долю секунды, отложил ручку в сторону. Вот ведь – всё предусмотрел, а главное спросить забыл: получил ли Митя командировочное удостоверение? А, ну раз получил… Майор снова поднял ручку и с отчаяньем погибающего принялся зло подписывать документы.

Голубой автобус, имевший собственное имя «Коломбина» катил на юг. Чрево этой древности клокотало, кашляло, а при переключении скоростей дребезжало так, будто шестерёнки, гайки и всё, что имелось металлического, сыпалось из него на дорогу. Митя сидел в пустом салоне и глядел в окно. Сопки, сопки, одна за другой густо заросшие сопки. Растительность яростно и с аппетитом покрывала сихотэ-алинский рельеф. Скоро наступила дорожная отрешённость: глаза смотрели, а голова думала о своём.

У армейских чиновников бумаги ходят быстро. Принявшая Митю, пожилая женщина всего через пятнадцать минут сообщила, что заказ принят и будет готов через два часа. «Коломбина» укатила по своим делам, а Митя отправился гулять. Центр города оказался небольшим – невысокие старые дома и никаких соблазнов, за исключением бочки на колёсах с розливным пивом. К пиву Митя всегда был равнодушен. Он шёл прямо, никуда не сворачивая, и постепенно становилось всё меньше асфальта, всё больше появлялось травы, кустов и дорожной грязи. Деревянные домики, заборчики… Всё ясно: идти дальше нечего – такими домиками усеяна вся Россия. И вдруг Россия кончилась, и Митя неожиданно очутился в китайской слободке. Кургузые халупки вперемешку с более серьёзными постройками; хозяйки готовят еду в печурках на улице; старухи в брюках, с лицами, похожими на клубки толстых ниток, держат безгубыми ртами длинные чубуки курительных трубок и глядят в бесконечность не то прошлого, не то будущего; две малышки-китаяночки в синих юбочках, белоснежных блузках и красных галстуках семенят с портфелями из школы.

Это была другая страна. Для Мити – всё чужое, для живущих здесь – своё, родное. Даже воздух. Даже мусор под ногами. Как им удалось в окружении нашего большого мира создать свой маленький мир, такой особенный? И живут себе на свой лад так, как им хочется. Ну, разве это не свобода? Хотя ясно, что они зависят от города, не могут же они совсем автономно… И ещё неизвестно, как к ним относятся русские соседи.

Никто в сторону Мити не повернул головы, никто не обратил на него внимания. Но ему самому показалось, что он без приглашения ввалился в чужой дом. Ему стало неудобно, и он повернул назад.

Второй раз в этот город Митя попал в конце осени. Нежная тёплая погода сменилась ледяным ветром, а подмёрзшая земля покрылась пятнами снега, напоминавшими белую плесень. С утра Митю предупредили, чтобы после обеда он переоделся в парадную форму. Его недавно выбрали в комитет комсомола части, надо полагать, за то, что он не участвовал в выполнении плана и постоянно находился под рукой. И вот будь любезен – отправляйся вместе с делегацией на комсомольскую конференцию.

«Коломбине» предстояло очередное испытание дальним рейсом. В её салон набились комсорги рот и комитетчики во главе с секретарём. По дороге немного опаздывали, но подкатили секунда в секунду. Смеркалось, и разглядеть, куда завезла их «Коломбина», не удалось. Перед ними стояло здание, снаружи похожее на богатый сельский клуб. А внутри это был то ли театр – во всяком случае, сцена с тяжёлым бордовым занавесом здесь имелась, – то ли дворец. Клуб-дворец под самый потолок полнился голосами. Начало заседания задерживалось. Ещё какое-то время люди ходили, разговаривали, стояли в проходе. В глазах рябило от смешения зелёных мундиров и гимнастёрок с бордовыми сидениями кресел. Когда же все уселись, бордовая тяжесть полностью пропала, подавленная военной зеленью.

Наступила тишина. Выступавших Митя не слушал. С трибуны говорили о каких-то проблемах, которые недообсудили в прошлый раз. Вникать в их смысл не хотелось. Заметно, что многие чувствуют себя здесь, как дома. А для Мити – всё чужое. Слишком чужое. Вспомнилось, как когда-то он проходил мимо церкви – внутри в темноте с точечками неярких огоньков люди занимались чем-то для себя важным и были там, в темноте, все вместе, а Митя стоял на улице, смотрел и был посторонним. И у него даже не возникло любопытства: а чего-то они там делают? Точь-в-точь, как здесь. За исключением того, что сегодня он присутствовал бутафорией, статистом в непонятном ему спектакле. В его голове плавал дремотный туман, а в ушах звучала тихая, убаюкивающая мелодия. Так прошло больше часа. Объявили перерыв. Комсомольский секретарь Машков велел не разбегаться, а всем собраться в «Коломбине».

Оттаявших делегатов машина встретила неприятным холодом кожаных сидений, морозным дыханием железа. Водила зажёг в салоне свет, и темень стремглав скакнула за окна. Со словами: «Сегодня на ужин мы никак не поспеем», Машков вытащил из сумки несколько бутылок водки, буханку хлеба и какие-то консервы. В одну минуту неинтересная бордово-зелёная конференция обратилась в небольшое занятное приключение.

Второй час заседания прошёл намного быстрее, а когда в конце все поднялись и пели «Интернационал», стоявший сбоку, через два кресла, майор, пару раз посмотрел на Митю с интересом. Вообще-то Митя стеснялся отправлять идеологические ритуальные надобности, тем более прилюдно, но сегодня, под водочку не грех и поорать.

Домой вернулись за полночь, вся воинская часть давно спала. Митя отключился ещё до того, как его голова коснулась подушки.

– Рота, подъём! Тревога!

Митя вскочил и удивительно быстро сообразил, что башка ещё хмельная, значит, спал он всего ничего.

– Выходи строиться на улицу!

Это что-то новенькое. За два года никаких тревог не случалось. Из казарм на плац, неумело суетясь, выбегали фигурки в ватниках и сбивались в недовольно ворчащие прямоугольники при своих командирах.

«Точно что-то случилось, раз среди ночи подняли ротных».

Свет прожектора бил в глаза, заставлял отворачиваться или смотреть в землю. За границей освещённого пятна угадывалось несколько человек – штаб во главе с Батей. Шум стих. Прямоугольники стояли, выдыхали целые облака белого пара и хмуро ждали. Батя шагнул из темноты на свет.

– Пятнадцать минут назад мною получена телефонограмма из штаба округа: в районе Новой Ольги китайская армия основными силами перешла границу. Командирам подразделений действовать согласно…

Голос Бати не оставлял сомнений – дело хреново.

За секунду до того, как плац пришёл в движение, Митя увидел Телятина с полуоткрытым ртом и вопящими ужасом глазами; увидел старшину третьей роты, который сидел на ступеньках родной казармы и держал двумя растопыренными пятернями свою, нацеленную носом в землю, пропащую голову; увидел командира второй роты, дышащего глубоко, с постаныванием. Одна его рука рвала крючки на вороте шинели, другая пробиралась за пазуху, где в предынфарктных спазмах корчилось отважное офицерское сердце.

«Где эта Новая Ольга? Никогда такого названия раньше не слышал. Жмурик – молодец. Видно, что вместе со всеми получил обухом по голове, но сразу дал приказ бежать к ракетчикам».

Митин ротный первым затопал сапогами по разбитой глиняной колее. Вслед за ним кинулось его войско. Ракетная часть находилась в семи километрах. Её-то стройбатовцы и обслуживали: прокладывали канализацию, строили котельную, казармы. На третей сотне метров Митя начал задыхаться – и бежать трудно по скользким ухабам, и выпитое не улучшало спортивную форму. Он перешёл на шаг и услышал за спиной:

– …Точно тебе говорю: туфта это. Во время тревоги у строевиков вся часть огнями светится. Отсюда видно. А сейчас темно. И в офицерских домах – ни огонька.

Митя посмотрел налево. Верно, в офицерских домах окна глядели чёрными квадратами. Позади раздался гул мотора. Сильно поредевшую команду бегущих обгонял комбатовский «козлик», юзя и подпрыгивая на кочках. Из темноты в несколько голосов неслось:

– Назад! Поворачивайте назад!

Митину роту комбат поблагодарил. А эту тревогу потом вспоминали долго.

Сыграв бурный финал, подполковник Орлов закончил службу в части и пошёл на повышение. Прощаясь, он представил нового командира – майора Лисицына. Лет тому было где-то немногим за сорок. Он был высок, на удлинённом лице выделялся пучок чёрных с проседью усов. Его отличали длинная шея с кадыком и привычка раскачиваться с мысков на пятки. Пятьсот пар глаз рассматривали долговязую фигуру испытующе. Критически. Иронически. И шинель у него чересчур укорочена, и галифе суживались чуть выше, чем надо. Создавалось впечатление, что обмундирование ему мало. В петлицах майора поблескивали скрещенные пушечки. Принять командование после Бати – заведомо оказаться в невыгодном положении. Пятьсот человек встретили нового комбата недоверчиво и сходу окрестили его «Хлыщом».

Новая метла метёт по-новому. Лисицын с разбега, не разбираясь в новых для него правилах, ввёл утренний развод поротно строевым шагом с равнением на него, на командира. Кривая выполнения плана уверенно поползла вниз. Через неделю на плацу появилась фанерная трибуна, и кривая клюнула ещё чуть ниже. Прошло немного времени, и в распорядок выходных дней вклинился час строевой подготовки, на что чуткий график ответил почти отвесным падением. С приказом рядовому составу перемещаться по территории части исключительно бегом, работа остановилась совсем.

Подкатил конец месяца – время закрытия нарядов. Показатели выглядели ужасающе. Кто-то мозги майору всё-таки вправил. Может быть, гражданские нормировщики, а может быть, майор Глебов сумел объяснить новому комбату, что он сам себе копает могилу. Отменили бег, отменили воскресный топот по плацу, и злополучная кривая милостиво поползла вверх. Однако отказаться от утренних парадов Лисицину воли не хватило, и поэтому показатели части так никогда и не вышли на прежний орловский уровень.

Пока майор Лисицын плодил и отменял приказы, на его погоны спланировала ещё одна звезда. Но своим для солдат он так и не стал. Прежде он служил в зенитном дивизионе где-то в Сибири. На очередных учениях его подопечные отстрелялись на «пятёрку», и перед командиром была поставлена новая задача: прямой наводкой отбить танковую атаку противника. Первый же выстрел оказался роковым – болванка легла рядом с укрытием, в котором, наблюдавший за стрельбами генерал, считал себя в полной безопасности. С этим выстрелом артиллерийская карьера Лисицына прервалась, и, как в ссылку, его отправили в инженерно-строительные войска.

Если разобраться, подумать, то произошла трагедия – поломалась офицерская карьера. У Лисицына росла дочь-старшеклассница. И главным пунктом своих карьерных успехов её отец считал назначение в гарнизон областного центра, чтобы дочь могла поступить в институт и жить вместе с родителями. И были перспективы… А теперь он задвинут в отдалённый округ, в дыру, в стройбат. Лисицын с отчаяньем кинулся показывать себя, рванулся добиваться высоких результатов – может, удастся исправить положение, доказать, что он талантливый офицер, может, удастся вернуться в родную артиллерию. Так это, если подумать. Но у солдат думалка устроена на свой лад. Воинская часть – многоклеточный организм, и каждая клеточка не принимала нового комбата. Он чувствовал это молчаливое неприятие и утешался тем, что мог одним словом поставить пятьсот строптивцев по стойке «смирно».

С середины лета Митина часть начала перебазироваться на новое место. Клуб разобрали по досочкам. На новой территории, где предстояло разместиться полку, вместо казарм разбили большие палатки. Даже столовую ещё не успели построить. В таких условиях не до клуба. Но на площадке, где намечалось устроить плац, торчала новенькая свежепокрашенная фанерная трибуна. Парады по утрам не прерывались.

Новое место расположения полка находилось немного севернее и уже не в посёлке, а на окраине городка, пристроившегося на берегу сумасшедшей речки Уссури. А Митя снова оказался в бригаде, снова копал и штукатурил.

Лето, влажная изнуряющая жара, а вода под боком. Конечно, купаться в реке запрещалось, но на третьем году службы можно себе позволить кое-что из запрещённого. Где-то выше по течению неистовой речки с лесозаготовок пускали сплавом партии брёвен. Чтобы те по дороге не застревали, на воде болтались боны – узкие, шириной в три ствола плоты, одним концом закреплённые на берегу. Бег реки был грозным и быстрым, боны безостановочно шевелились, не находя покоя в бурунах и водоворотах. Пытаться плавать в этом потоке самостоятельно – дело безнадёжное. Река подхватывала и несла. Всё купание заключалось в прыжке в воду с одного бона, коротком и стремительном перемещении беспомощной щепкой и… Вот тут имел место, волновавший кровь, риск. Река с силой пыталась затащить тебя под следующий бон, и единственное спасение – зацепиться за скользкие мокрые брёвна и не поддаться. А течение с немым зверским упорством тянет, тянет тебя за ноги, пальцы срываются, отчаянно помогаешь себе локтями.

После того, как Митя первый раз поборолся с этой бездумной стихией, он лежал на берегу, обсыхал и проводил параллели. Вот точно так же его подчиняли в школе, на заводе, в военкомате, здесь, в армии. Все кругом давят. Только в воде это давление он чувствовал физически. Тем интересней казалось бороться с силой потока. Митя снова и снова бежал вверх по течению и бросался в воду, повторяя про себя крылатые киношные слова: «Врёшь! Не возьмёшь!» И каждый раз он испытывал мстительное удовлетворение – он не просто побеждал реку, он завоёвывал свободу, оставляя в дураках всех тех гадов, которые хотели его, сильного и непокорного, поставить на колени, сделать… дрессированным фраером. Глухой номер! Не выйдет! Если бороться не с демагогией, не с круглыми, скользкими словами и увёртливыми фразами, а с конкретной силой, то сопротивляться и радостно, и легко. А главное – просто.

Работа работой, но дембель-то с каждым днём приближался. Не думать о нём – это всё равно, что не дышать. «Старики» всё чаще стягивались в кучки и обмозговывали пути того, как ускорить своё освобождение. Андрей, Паша и Митя тоже постоянно возвращались к этой теме. Вадик, как заведующий складом, мог рассчитывать на привилегированно-досрочное отправление домой и не беспокоиться. В голову ничего путного не приходило. И тут неунывающий Забродин нашёл вариант. Каждая рота обзавелась новой казармой, где можно было жить, но где отсутствовало главное: Ленинская комната – центр идеологического воспитания личного состава. Помещения-то имелись, но без соответствующего оформления. А это, знаете ли, до первой проверки… Идеологическая работа – дело первостепенной важности. Умница Забродин договорился со Жмуриком и с замполитом спасти честь роты в обмен на досрочный дембель. Серьёзное дело принято раскладывать на троих. Третьим пригласили Андрея.

Митя взвалил на себя роль снабженца и первое время растворился в работе. Фанера, деревянный брус, краска добывались на стройке. Тематические картинки находились в сейфе у Жмурика, среди шаблонных комплектов наглядных пособий или в бесхозных журналах, а что-то удавалось обменять в соседних ротах, где тоже наперегонки со временем несколько сообразительных дембелей творили идеологическую работу на свой лад.

Очередной взаимовыгодный обмен только что завершился. Во второй роте Митя отдал всё, что у него осталось неиспользованного по теме «Комсомол», а взамен получил пачку материалов, с избытком обеспечивающих оформление стенда «Космос». Он уже собрался уходить, когда в пустом помещении послышался голос комбата. В щель приоткрытой двери Митя увидел, как по середине казармы походкой хозяина шёл Хлыщ, а сбоку перебирал ножками ротный капитан Косяк. Капитан и так-то не вышел ростом, а втянув голову в плечи и подобострастно сгорбив спину, выглядел совсем мелким. Лисицын, могуче возвышаясь над подчинённым, торжественно нёс на лице маску недовольства и, не поворачивая головы, бросал сквозь зубы короткие замечания. А Косяк неуклюже торопился чуть сзади, неслышными шажками суетно перебегая за спиной командира, пристраиваясь к нему то слева, то справа. Он робко улыбался, глядел снизу вверх и всё говорил, говорил, захлёбываясь словами, боясь не успеть доложить всё-всё-всё-всё и тем самым испортить впечатление о себе, как об исполнительном и лояльном офицере. Как только ротный и комбат скрылись в канцелярии, Митя с драгоценным грузом помчался к себе.

Через несколько дней работа упёрлась в стенд «Спорт». На него в самом начале не хватило ни фанеры, ни брусков – торопились, работа горела и кипела одновременно, многое откладывалось на «потом». И вот припёрло. Митя кинулся на стройку к знакомым. Бегая от одного бригадира к другому, он заметил, что на главной дорожке будущего военного городка среди чавканья лопат, стука молотков и фырчания самосвалов образовался, ползущий в его сторону, пятачок почтительной тишины. В его центре шествовал пожилой генерал-лейтенант, а в двух шагах за ним двигалась тесная группа офицеров. Ясно: приехал проверяющий контролировать ход развёртывания полка. Митя отошёл в сторону, поближе к штабелям кирпичей и стал с интересом наблюдать. Генерал совсем не гренадёрского телосложения смотрелся намного крупней и массивней любого из своей свиты, ибо ступал он, расправив плечи и подняв голову. Лацкан расстёгнутой шинели в такт шагам обнажал на его груди пёстрый щиток из множества наградных колодок. Сопровождающие же, застёгнутые на все пуговицы, затянутые портупеями, изо всех сил вжимались в землю, сутулились и теснились друг к другу. Генерал отрывисто задавал вопросы и мгновенно получал сжатые ответы. На его лице застыло выражение нейтральной строгости. Плотный комочек свиты осложняла фигура в куцей шинели. Она вроде бы двигалась вместе со всеми и в то же время старалась держаться отдельно. Недалеко от затаившегося Мити генерал сурово спросил:

– А это ещё что за артиллерист такой?

Куцая шинель ловко подскочила к генеральскому боку, и Митя узнал Лисицына. Вытянувшись идеально стройным хлыстиком и всё же оставаясь намного ниже проверяющего, он представился, добавив, что строительство ведут его люди. Генерал, не глядя на него, раздражённо и даже как будто брезгливо, обрубил:

– Я вас не вызывал, – и двинулся дальше.

То, как он задал вопрос, как не глядел на Хлыща, пока тот докладывал, как грубо отшил его и то, как он после этого зашагал – всё демонстрировало неутолённое высокомерие, желание унизить незнакомого подполковника, сожрать его, а косточки выплюнуть. Хлыщ скукожился, словно получил оплеуху. И поплёлся далеко позади кортежа.

«Господи! Как же в армии легко унизить ближнего. Удовольствие, что ли они от этого получают? Или им это необходимо для выживания в их ядовитой среде? Мерзкая потребность самоутверждаться за счёт соседа. Если сам ничтожество, если за душой ничего нет, тогда понятно. А этот-то, вроде – генерал. Или генералы тоже бывают никудышные?

Бригада Ивана Бурдина с середины лета взялась выполнить аккордный наряд и спешным темпом возводила двухэтажный дом из бруса. Не считаясь со временем, ребята пахали, как заведённые, потому что по завершению строительства им посулили досрочный дембель. Бригада сумела доделать и сдать свой дом и теперь ждала обещанной награды за сумасшедший труд. Иван целый день пропадал в штабе, курил около штабного крыльца, надеясь, что его примет командир части. А тот, как назло, был очень занят. Иван не сдавался и держал выход из штаба под приглядом, даже на обед не уходил. Ближе к вечеру он пришёл в казарму злой и прибитый.

– Крутит, жмётся. Я, говорит, не обещал вас выпустить сразу после аккорда. Уедете раньше эшелона, а пока ройте канаву под водопровод. От своей казармы до магистрали.

Кто-то присвистнул – это работы недели на полторы, а то и две.

– Сказал, что это последнее задание. Как ему верить? Ведь обманет же, сволочь!

Иван зло мотнул головой. У Бурдина на душе скребло. Он винил себя. На свой страх и риск собрал бригаду земляков, с чужих слов наобещал им золотые горы, а теперь на пару с комбатом обманул всех. При этом Хлыщ – хозяин положения, а от Ивана ничего не зависит. Противно.

На следующий день, несмотря на то, что это был выходной, бурдинцы, выстроившись друг за другом, принялись с остервенением вымещать злость на земле. Вокруг собрались зрители. Дембеля всю историю уже знали. Они смотрели, покуривали и обменивались соображениями – обманет Лисицын или нет. Зрители болели за бригаду Бурдина. Если её отпустят домой, значит дембель пришёл. Полные лопаты одна за другой мелькали в воздухе, очищая путь на «гражданку». Кто-то из копавших остановился перекурить.

– Ладно, отдохни пока. Дай-ка я, – поднял его кирку один из наблюдавших.

У болельщиков зудели руки. На траншею смотрели, как на пробку, закрывавшую путь домой. Скорее выкопать её – и начнётся… Через полчаса землю вместе с бурдинцами ковыряли почти все «старики». Инструмент приносили со стройки, работали на сменку: одни уходили, их сменяли другие. Здорово получилось. Отработавшие выбирались наверх и улыбались. Каждому казалось, что если он сам, лично не заглубит хоть немного эту чёртову траншею, то дембель отступит на день, на неделю… Общий дембель и его собственный тоже. В канаву спрыгивали, поддавшись общему поветрию, даже некоторые из записных сачков. Никогда ещё не было такой весёлой работы, и всем хотелось в ней поучаствовать. А на ступеньках штаба возникло маленькое волнение. Хлыщ и Погремушка, не решаясь подойти, смотрели на стихийный воскресник издалека и что-то горячо друг другу доказывали. На них никто не обращал внимания, хотя их появление заметили.

К среде канава была готова, но бригадир не торопился. Полдня его ребята ровняли стенки, дно. После обеда Иван, сжав зубы, отправился докладывать о выполнении задания. В этот раз долго ждать не пришлось. Недовольно пошевелив усами, Лисицын пробурчал заветное:

– Можете оформлять документы.

Победа Бурдина приободрила остальных. В Ленинской комнате молотки застучали веселей. Скорее, скорее – на носу декабрь. И вот закончили. Убрали мусор и даже помыли пол.

Майор Костенко сделал несколько замечаний – иначе и быть не могло, иначе, зачем тогда вообще замполиты существуют? А в конце он сказал:

– Молодцы, вот это другое дело.

– Товарищ майор, а когда нам можно домой-то? – осторожно поинтересовался Забродин.

– С этим вопросом – к командиру части.

Следующее утро не стало счастливым. Да, Хлыщ знал о выполнении задания, но день отправки он назначит позже. И тогда в чистенькой Ленкомнате оформители сели играть в подкидного дурака. Играли с утра до вечера с перерывом на обед. Но сколько ни сдавай, всё равно все козыри на руках подполковника Лисицына. Странное дело: ты позавчера, вчера мог попасть домой, ты завтра можешь оказаться дома, а волнения никакого нет. И вдруг, когда никто не ожидал, прозвучало: «Оформляйтесь».

Поздно, в темноте выслушали напутствие Хлыща и прыгнули в «Коломбину». Офицеры, старшины, сержанты остались позади, остались в ночи.