Такси мчалось прочь от, еле освещённого синими мистическими огнями, поля аэродрома, от астматически сиплого свиста самолётных двигателей. Оно влетело в гущу огней города, пронеслось по неузнаваемым улицам и остановилось напротив только что заснувшего дома. Ни одно окно в нём не светилось. Перебежав пустую улицу, Митя нырнул в подзабытый подъезд. Глазами, носом, кожей он пытался почувствовать то, что оборвалось три года назад, хотелось прикоснуться к когда-то здесь оставленному и продолжить дальше с того же самого места. Подъезд только внешне напоминал тот, прежний. Другая лампочка над телефоном-автоматом, другие надписи на стенах. И лишь гулкий, полетевший по лестнице вверх, звук хлопнувшей за спиной двери показался на миг ниточкой, связывающей прошлое с настоящим. Нет, лестница стала другой, двери в квартиры другие.

Митин приезд в первом часу ночи всполошил домашних.

– Что ж не написал, когда приедешь?

А Митя, чтобы не висеть в пустоте, искал, искал концы прошлого и не находил их. Он попал в другой, отвыкший от него дом. Танька-то как выросла! Даже единственное Митино прибежище – письменный стол был чужим и неприступным.

– Кушать, наверно, хочешь?

Митя чувствовал себя посторонним.

– Нет. В самолёте кормили. Два раза.

Комната смотрела на него равнодушно. Ему стало неуютно.

– Устал, наверно?

– Нет, ничего.

А надо ли было возвращаться? Перед самым дембелем приезжали вербовщики с рудников Тетюхе. Какую райскую жизнь они расписывали! Какую увлекательную работу!

– У вас там сейчас совсем другое время…

Мог бы копать руду, жить в общаге.

– Да, там уже утро, часов восемь.

Вначале не было покоя. Куда ни пойди – глаза придирчиво обыскивали всё вокруг, сравнивали с тем, как было раньше, искали приметы былого. А вместе с тем сил – море, времени – не меряно и свобода! И накатила, неведомая ранее, головокружительная радость от того, что враз освободился от чужого надзора, от надоевших требований, перестал ощущать на себе ошейник. Три года притворялся, изворачивался, врал, ловчил и наконец – свобода! Вырвавшись на простор, хотелось сделать что-нибудь большое и очень важное, шутя осчастливить человечество, и всё это за так, не требуя награды. Но, как человек солидный, он виду не казал, не терял головы, понимая, что есть первоочередные, очень обязательные дела и поэтому надо по порядку. Мир осчастливим чуть позже, а сейчас успеть бы сдать сессию.

И всё-таки старое куда-то пропало. Остаётся только с удивлением провинциала взирать на вчерашнюю затрапезную улочку, ныне ставшую кусочком заграницы – Калининский проспект. А мода! Такое на окраину государства ещё не дошло. У девчонок – миниюбки. Обалдеть! И впрямь чувствуешь себя провинциалом. Народ переписывает на магнитофоны незнакомые песни, обсуждает незнакомые фильмы.

В конце концов всё это мелочи – мода, песни и даже проспект Калинина с его зарубежной внешностью. Но таких мелочей накопилось слишком много. Первый вывод напрашивался сам: мир сильно изменился, и к этому придётся привыкать. Наверно, и сам Митя изменился, но чтобы это понять, надо умудриться посмотреть на себя со стороны.

Зданию Университета хотелось сказать «спасибо» за то, что и снаружи, и внутри оно осталось прежним. На четвёртом и пятом этажах стояли те же витрины с минералами. Только многокилограммовый образец чёрной слюды – биотита в стеклянном шкафчике за три года уменьшился наполовину. Шаловливые студенты пообщипывали себе на память. Здесь Митя попал в по-настоящему родной дом. Он помнил тут всё и верил, что помнили и его.

Вот и рецепт достижения счастья: надо долго посидеть на цепи, пройти через унижения, грязь, а потом освободиться – и ты абсолютно счастлив. До того счастлив, что даже не хочется вспоминать, как тебя приняли в комсомол, про графики, разложенные на сцене клуба, про другие «отдельные недостатки». Нет никаких недостатков! А впереди сплошные восторг и любовь.

Только вот дома опять всё пошло наперекосяк. Отношения не складывались. Не прошло и месяца, как приехал, а снова закуклился и замолк. Кто или что было тому виной, не разберёшь. Нет сил себя перебороть – и всё тут. Сейчас уже не существовало сжигающей обиды на то, что его использовали, как приманку. Он давно и не вспоминал об этом. Тут таилось что-то совсем другое – досадное, неприятное.

Номер телефона не изменился. На другом конце провода за щелчками и потрескиванием послышался Вовкин голос. Находить друг друга после долгого перерыва – это и надежда, и любопытство, и настороженность. Поговорив минут пятнадцать о пустяках, условились, что в ближайшее воскресенье…

Воскресенье наступило и, захватив бутылку армянского коньяка, Митя в назначенное время знакомым двориком подошёл к подъезду. Дверь, как и прежде, открывалась туго. Он поднялся по скрипучим ступенькам и почему-то разволновался так, что пришлось минуту постоять и успокоиться. Позвонил. Послышались шаги – дверь открыла тётя Женя.

– Митенька! Возмужал-то как! А всё равно такой же. Ну проходи, проходи, раздевайся. Ребята уже заседают.

«Так: картина «Алёнушка» висит на том же месте, камин тоже никуда не делся, а мебель другая и вообще…»

В дальней комнатке вместе с Вовкой за столом «заседал» Коржик.

– А-а-а, – забасил Вовка. – Да здравствует Красная Армия и её лучшие сыны! Э, нет, – возразил он, увидав в руках у гостя бутылку. – Мы с Олегом уже пивка приняли, а благородные синьоры пиво с коньяком не мешают. Мам! Принеси, пожалуйста, Мите стопарик.

Стопарик был принесён, Митя усажен.

– Ну, где и от кого ты нас защищал? – потребовал отчёта Вовка после того, как выпили за встречу.

Митя рассказывал и удивлялся: оказалось, что вся его служба состояла из сплошных хохм и приколов. Купание в Уссури, тревога после комсомольской конференции, письмо Ракова домой, троекратный солдат Латиф. А они там, в сарае-электроскладе переживали, что их унижают, отнимают свободу. Вовка с Олегом хохотали и, надо думать, завидовали такой весёлой службе. А Мите не терпелось узнать, что тут дома произошло нового за время его отсутствия.

– Самое новое Вовка рассказывал перед твоим приходом. Наконец разобрались, зачем древние египтяне строили свои пирамиды, – Олег к Вовкиным сенсациям всегда относился с юмором. – Дело в том, что, если внутри пирамиды определённым образом сориентировать тупое лезвие и оставить его на несколько дней, оно само затачивается. Они для заточки лезвий пирамиды строили, а попутно и мумии там прятали…

– Калининский проспект отгрохали, видел? – невозмутимо спросил Вовка.

– Видел.

– А остальное всё по-старому. Все учатся. Заканчивают уже. Из наших никто пока не женился. Живём от сессии до сессии. А! Вот этого ты не знаешь – Олег поступил в архитектурный.

– Поздравляю!

– Ну что ещё? Ромку помнишь? Выучился он на театрального декоратора или что-то в этом роде. У Никитских ворот театр есть, вот он в нём работает.

– А вместе-то собираетесь? Всем классом?

– Собираемся. У Сусанны Давыдовны. Но то один не может, то у другого дела. Хотя все помнят – тринадцатое января. Олег вот по уважительной причине не ходит…

– Что так?

– Всё то же, Мить, всё то же, – вздохнул Олег. – Матушку мою помнишь? В неё всё упирается. Я уж забыл – у Достоевского это, что ли – бабушка внучку к себе за юбку булавкой пришпиливала. Ну и у меня почти то же самое… Раньше она меня на уроки рисунка чуть ли не за руку водила. Сейчас после занятий минут на пять задерживаюсь – всё, тревога, она бегом несётся меня встречать. Стыдоба. Господи! Да я на этюды выехать не могу! Посидеть с ребятами у кого-нибудь тоже не могу. А к себе пригласить нельзя – в наши хоромы, видишь ли, мы не всякого пускаем.

– Погоди, но ты же сейчас тут сидишь – и ничего.

Вовка хмыкнул:

– Это отцу моему спасибо. Вернее месту его работы…

– По представлениям моей мамаши, этот дом надёжный, – подхватил Олег, – сюда мне ходить можно. И то она потом обязательно позвонит, справится, был ли я здесь, когда пришёл, когда ушёл.

– Ну, а когда ты монтёром работал, тогда как?

– И тогда были чуть ли не ежедневные истерики, сердечные приступы. Она столько сил на эти приступы истратила… А однажды она узнала телефон нашей диспетчерской и принялась туда названивать: где я, чем занимаюсь, по какому адресу меня направили…

– Это какая-то всеуничтожающая любовь.

– Любовь всеуничтожающей не бывает. Это всеуничтожающий эгоизм.

– А чего она в идеале-то хочет?

– Хочет, чтобы я всегда рядом был. При отце к нам в дом много народа ходило: скульпторы, художники, искусствоведы. А больше – всякая сопутствующая мелочь: жучки-шустрячки, деляги. Все они считались друзьями отца, все от него что-то имели: родственника куда-нибудь протолкнуть, предисловие к книге написать, замолвить за кого-нибудь словечко, чтобы он заказ получил. Имя-то у отца было. Мама себя чувствовала хозяйкой богемного салона. Она купалась в комплиментах, цветах, мелких подарках. Папа умер – и всё это прекратилось. Всем друзьям-жучкам-червячкам от мамы никакой пользы, и после похорон у нас в доме стало тихо. А моей деятельной матушке надо же где-то энергию тратить. Сперва она кинулась разбирать папин архив. Но архива, в общем-то, и не было. Так, какие-то поздравительные открытки, несколько писем, случайные бумажки. Ни записных книжек, ни дневников. Тогда она решила писать воспоминания, книгу об отце. А я должен был помогать, быть кем-то вроде секретаря. Но дальше намерений дело не пошло. Вести светские разговоры за столом и писать книгу – это разные вещи. И после всего её внимание полностью сконцентрировалось на мне. Как это у неё преломилось с архивов-мемуаров на то, что я постоянно должен быть при ней, мне не понять никогда.

Проблема Олега понятна. Она старая, и помочь ему никак нельзя. А что с Вовкой? Он весь вечер шутил, гусарил, но так, как будто у него сильно болел живот.

К Митиному приезду у Вовки опять подоспела чёрная полоса. Учился он беспечно, не очень-то задумываясь над тем, что его ждёт за стенами института. Но Вовкин отец, не надеясь на практичность своего легкомысленного отпрыска, провёл большую работу по обеспечению сыну плавного перехода со студенческой скамьи на хорошую должность. Им всё было устроено заранее и осталось лишь убедить сына выйти на правильный путь. И вот тут-то нашла коса на камень. Вовка стоял насмерть, отбиваясь чем попало: демагогическими лозунгами, украденными с газетных страниц; эмоционально изложенными выжимками из собственных убеждений; предвзято подобранными примерами из биографии Клещёва-старшего и других родственников. Какое-то время длилось изнурительное позиционное противостояние, в котором положение Вовки выглядело явно предпочтительней. Во-первых, тому, кто ничего не хочет, всегда легче и проще, чем тому, кто желает реализовать какую-то комбинацию. Во-вторых, Вовка с некоторых пор ждал от отца чего-то подобного и успел заранее настроиться на затяжное, упорное сопротивление. В-третьих, на Вовку работало время: ему требовалось продержаться не так уж долго, и соперник автоматически попадал в цейтнот. И Вовка продолжал яростно отстаивать свою самостоятельность. Но, видать, не судьба.

По каким-то законам, установленным свыше, именно в это насыщенное время некая студентка с Вовкиного курса то ли взглянула на него как-то особенно, то ли сказала что-то такое особенное. А может, по-особенному прошла мимо… Кто знает, как это всё случается? Одним словом, Вовка обратил на неё внимание. А она, что ни сделает, всё у неё получается по-особенному. Неумелые ухаживания объясняли ситуацию, а в Вовкиных глазах читалось всё, что он собирался высказать в подходящий волшебный момент. Девушка высказалась первой. Она говорила доброжелательно. Доброжелательность, наверно, должна была выполнить роль анестезии, но каждое её слово резало больно, по живому. Ты хороший парень, но… Не надо больше за мной ходить… Даже забыла сказать, как в таких случаях водится, что давай останемся друзьями. Вовке стало всё равно. И насчёт будущей работы – тоже всё равно. Делайте, что хотите. Да, он согласен на папин вариант. Родители верно угадали причину резкой смены настроения сына. Про себя они тихо улыбнулись: не он первый, не он последний, а время вылечит. Вовке было паршиво. Плохо ему было и в тот вечер с Олегом и Митей.

Трудоустраиваться Митя отправился в родную экспедицию. Он уже знал, что маленький домик, где раньше сидели геологи, пустили подо что-то другое, а все геологические партии обосновались на третьем этаже главного здания. У Аркадия на месте Мити давно работал другой парень, а демобилизованному воину предложили стать сотрудником партии Александра Якимовича Шевелёва. В неё, кроме начальника, входили геолог Максим и лаборантка Ира. Митя, не переставая пузыриться энергией, кинулся искать горы, которые требовалось бы свернуть. Но не было в том нужды. Его ждала знакомая рутинная работа.

В экспедиции он сидел в одной комнате с Никитой Полушкиным. Тот тоже отслужил, но ему, можно сказать, повезло: он отбарабанил всего два года. Ему досталась какая-то вредная военная специальность.

Они очень быстро переполнились новостями и поэтому загорелись встретиться. Принимал друзей Вадим. Он сумел сплавить родителей, и его квартира оказалась в распоряжении жадной до разговоров, до смеха, до жизни компании. Старенький-престаренький магнитофон «Яуза» наперегонки сам с собой демонстрировал все те новинки, которые за короткий срок успел добыть его владелец: Матье, Высоцкий, последние «Битлы». И хозяин, и гости в гражданском выглядели как-то странно. А Пашка, так вообще оделся изысканно. Да нет, не изысканно, а просто костюм на нём сидел как-то особенно ловко. Первые впечатления – всё о том же: о миниюбках, Калининском проспекте, о поисках следов прошлого.

– Я целый день потратил, ходил по городу и выискивал приметы трёхлетней давности, – рассказывал Вадик. – Памятник Пушкину, Детский Мир, ГУМ, Большой Театр – всё вроде то же. Но по-другому. Не то.

– Точно, точно, – подхватил Андрей. – У меня дворовые кошки. Те и вроде не те. И голуби.

Они болели тем же, чем и Митя: хотели найти остатки доармейской жизни и продолжать двигаться дальше в обнимку с отмершим.

– Я заметил, меня высотки угнетают, давят как-то. Отвык что ли? Раньше…

– Ага. И не только высотки. По улице идёшь, как в ущелье…

– Киоски «Союзпечать» совсем другими стали…

Ан нет. Без перерыва не получается. Приходится примириться с тем, что в их биографии появилась дыра или лучше – рубеж. И теперь она делится на «до армии» и «после армии». Целый вечер они пили и орали, перебивая друг друга, подхватывали незаконченные фразы. И весь вечер рассказывали новые анекдоты. За три года их накопилось – будь здоров! А для них они все свежие. Перед Митей сидели такие же восторженные чудики, как и он сам.

Прошло ещё немного времени, и Митя перестал ощущать себя провинциалом с круглыми глазами и открытым от удивления ртом. Он снова стал обычным горожанином, снова научился не замечать вокруг себя ни людей, ни домов, ни неба, ни прихотливых трещинок на асфальте.

Митя ехал на день рождения к отцу. Он ещё в армии дал себе слово наладить с ним отношения. День рождения – замечательный повод для этого. Митя разучился быть сыном и не знал, как себя вести. Он вошёл в полутёмный подъезд, поднялся по неудобной лестнице и нажал кнопку звонка.

– Ну, здравствуй. Проходи. Сразу нас нашёл? Тут, в общем-то, близко. Ну, раздевайся. Сейчас я тебе тапочки…

Отец волновался, суетился, говорил излишне громко, слишком бодро и тоже не знал, как себя вести. Обоим было трудно, оба прилагали усилия.

«Отец совсем не тот, что в детстве. Приходится самому себе напоминать: это твой папа. Интересно, как в напряжённой ситуации помогают пустые фразы и знакомство с квартирой. Квартира хорошая – две комнаты. Только полы не паркетные, а дощатые. Мебель… Нормально батя живёт. Что ж такое? Даже слово «папа» выходит с трудом. Хуже, чем в гостях у совсем незнакомых людей».

Маленький Митин братишка, молча ходил следом, держался замкнуто и повсюду натыкался на неподатливую преграду, которую два взрослых человека – один папа, а второй вот этот, который пришёл в гости, – упорно ломали каждый со своей стороны. Напряжение спадало очень медленно. Нет, голыми руками, да ещё в первый же день стенку отчуждения своротить невозможно, нужен инструмент. Инструмент, по-старинному налитый в хрустальный графинчик, а не просто в покупной бутылке, стоял на столе.

«А вдруг он не пьёт – нельзя или ещё что-нибудь?»

Из кухни в комнату вошла светловолосая миловидная женщина – папина жена. Извинилась, что сразу не могла оторваться от плиты. Познакомились, поздоровались, улыбнулись друг другу, и вдруг у мужчин прибавилось уверенности, им стало посвободней. Потом рассаживались вокруг стола: у Мити есть рюмка? – я сейчас ещё нож принесу – вы пока накладывайте себе салат – тебе удобно? – можно подушку подложить. Хозяйка участливо следила, чтобы тарелки были полными. Слова, слова…

Разговор потёк плавно. Обо всём: цены-продукты, новые фильмы, таланты младшего Митиного брата Толика, который умел цитировать огромные куски из «Трёх мушкетёров» и никогда не ошибался. Потом вышли на площадку покурить. Отец неожиданно спросил:

– Ты историю своего рождения знаешь?

– Так, немного… по документам.

– После того, как наше партизанское соединение расформировали, меня направили в Хорол заведующим райздравотделом. Надо было восстанавливать систему здравоохранения. А я молодой, здоровый. Кандидат в члены партии. Стал работать. Тогда мы с твоей матерью и познакомились. Она служила старшей медсестрой в горбольнице. А мне, кроме всего прочего, дали особое задание: выяснить, кто из местных женщин во время оккупации был ласков с немцами. А кто ж его знает, какие там тогда амуры были? Не ходить же по домам и спрашивать… Тут она мне и посоветовала: посмотри, говорит, кто при немцах аборты делал. Что ж? Толково. Больница в оккупацию действовала, документы сохранились. Мы с ней и перелопатили их все. А потом – тебе ещё и года не стукнуло – у неё начались неприятности из-за того, что она при немцах работала. Она, я помню, однажды в ночь собралась и уехала. Уехала куда-то на Дальний Восток. Тебя она взять не могла – её судьба висела на волоске, и уезжала она в полную неизвестность. Вот такая история. А что стало с твоей матерью, я достоверно не знаю. Слышал, что она вышла замуж, живёт в Узбекистане, но это не точно…

К концу дня разговорился и Толик. В общем, потихоньку, потихоньку родственные связи налаживались.

Автобус пробирался по плохо освещённым улицам.

«Как будто тину со дна взбаламутили. Папа с мамой, как настоящие стукачи, каких-то несчастных бабёнок закладывали. Наверняка, не развлекались эти бабёнки – жрать им просто было нечего. А с другой стороны, что в те времена он мог сделать? Мог он тогда сохранить порядочность? Хотел ли он её сохранить? Или совсем об этом не думал? Рассказывал не стесняясь. Эх, не суди, да… Гвозди на доске… Потом ребёнка бросили, как неудобную громоздкую вещь. Ребёнок писается и орёт – не возьмёшь же его с собой в бега. Кто прав, кто виноват? И что бы сделал я на их месте? А в итоге что? В итоге у отца семья, у Толика семья… У Таньки семья».

Вокзал, поезд, Караганда и забытая база в Долинке. На первый взгляд ничего не изменилось. Всё то же безоблачное небо и белые домики под ним. Но сам Митя теперь смотрел вокруг не глазами новичка, впервые попавшего сюда, к геологам. Он был опытным полевиком. И за три армейских года он прошёл хорошую школу – пообкатало его, пообломало, насмотрелся, немного научился думать. И сейчас им острей чувствовалась особая атмосфера этого клочка земли. Тут сухая степь навечно пропиталась болью и горем. Никаких памятников и обелисков – само это место, небо, степь, горизонт представляли собой мемориал жертвам большого зла.

По шуршащей гравийной дорожке базы навстречу, вяло плетущемуся после обеда, Мите стремительно шагал Аркадий Куштурин. У Аркадия, всегда заваленного массой дел, постоянно не хватало времени, и он его догонял. Поэтому всякие там «как живёшь?» и «как дела?» при встрече с ним отбрасывались. Митя сразу задал вопрос, с которым ходил давно, но всё как-то не успевал спросить:

– Конфуций приедет в этом году?

Аркадий притормозил.

– Он умер. После тебя ещё один сезон отработал, а зимой умер. Инфаркт.

Всеми хозяйственными приготовлениями занимались Максим и Митя. Запасы палаток, спальных мешков и прочего добра в их отсеке уступали Куштуринским, но тоже имелись в немалом количестве – партия Шевелёва существовала не первый год. Надо было всё перебрать, отсортировать и то, что предполагалось взять с собой, отложить в отдельную кучу. Между делом Максим сообщил, что завтра их партия пополнится ещё одним геологом. Имя, отчество, фамилия – и Митя сразу нарисовал для себя образ грузной пожилой женщины, мельком подумал, что, наверное, у неё будут свои привычки, какие-нибудь особые требования. Ладно, там разберёмся.

На следующий день, когда он в столовой заканчивал уплетать макароны по-флотски, Максим подвёл к его столу невысокую темноволосую девушку с короткой стрижкой и представил:

– Наш новый сотрудник – Кочнева Елена Михайловна.

Новый сотрудник с интересом наблюдала, как воспитанный Митя поднимался со стула, чтобы прикоснуться к протянутой руке. Таким свойством обладали её чёрные глаза – она на всё смотрела с неподдельным интересом.

У Мити опять появился свой дом. Маленький, брезентовый, он стоял на краю лагеря рядом с антенной для рации. У Шевелёва не существовало строгостей в расстановке палаток, каждый устраивался там, где хотел. Митя только сейчас осознал, как он устал за три года находиться всё время на виду. Ни клуб, ни Вадиков склад по-настоящему не спасали – надзор проникал сквозь любые стены, догляд за собой он чувствовал постоянно. И вот, наконец, у него появилась личная нора. Полный сил и желания действовать, он справлялся со всем, что ему поручали. И даже связь с базой работала безотказно. Рация ему досталась совсем старенькая, с облупившейся краской, ржавая. Но она исправно исполняла назначенную ей роль, служа выходом в иной мир, где существовали одни только звуки. Им в эфире было тесно, они налезали друг на друга, перебивали соседей.

– РУЖеДе, РУЖеДе! Я УОЙ четыре, я УОЙ четыре. Как слышите меня? Приём.

Однообразный писк радиомаяков перекрывал хриплый мужской бас, требующий запчасти к автомобилю. Неожиданно сбоку выплывает местная радиостанция и на каждом шагу – дробный писк бешеной морзянки.

Ой, как хотелось работать! Целыми днями Митя топтал выжженную солнцем степь, таскал за спиной рюкзак, полный образцов, на груди у него болталась неудобная коробка радиометра, в стеклянном окошечке которой шевелилась чуткая стрелка. Руки были заняты молотком и гильзой от того же радиометра, похожей на уродливый пистолет с гипертрофированным дулом. И с утра до вечера по степи… Геолога ноги кормят. А сколько работы в лагере! Митя помнил, каким незаменимым умельцем был Конфуций, и старался походить на него. У него сложились очень добрые отношения с Максимом. Тот был чуть постарше – крепкий, белобрысый и весёлый. Он – охотник выпить, поговорить «за жизнь», в нём чувствовались русская широта и надёжность.

Сладкое ощущение свободы, помноженное на степной простор, приподнимали Митю, и он летал над землёй. Невысоко приподнимало – сантиметров на десять, не больше, но это был настоящий полёт. И даже рюкзак, трещавший от набитых в него кусочков песчаников, известняков, алевролитов, он носил порхаючи. В тот год начальнику геологической партии Александру Якимовичу Шевелёву повезло с сотрудником.

Александр Якимович считался опытным начальником партии. Ко всем, включая и Митю, и студентов-практикантов, Шевелёв обращался на «вы» и никогда никому не приказывал. Задания он отдавал в форме просьбы: «Митя, я попрошу вас составить список образцов». Вежливый, никогда не повышающий голоса, в белой рубашке, он казался аристократом. Параллельно с основной работой Александр Якимович готовил кандидатскую диссертацию. Территория, по которой она писалась, лежала достаточно далеко от лагеря. И раза два за сезон, забрав с собой Максима, Шевелёв отправлялся в те края, оставляя партию на Лену Кочневу. Когда ей случалось выполнять обязанности начальника, у мужской части населения лагеря просыпались – у кого отеческие, у кого джентельменские чувства. Особых требований никто никому не предъявлял, но весь коллектив сам собой становился легко управляемым. В такие дни Митя, продолжая барражировать невысоко над землёй, внимательно контролировал ситуацию, хотя она оставалась почти идеальной. Лена ему нравилась.

Со дня возвращения из армии женское внимание сопровождало Митю постоянно. Он понимал, что представляет для девушек объект, который «можно иметь в виду». Возраст подходящий, отслужил в армии, учится в институте, не урод – чего ещё надо? Молодых людей с подобной характеристикой и помимо Мити имелось достаточно. Тот, кого «можно иметь в виду», становился объектом неопасной увлекательной охоты. Лёгкая круговерть пробного кокетства, внутри которой находился Митя, ему не мешала. Голова от неё не кружилась, не заходилось истомой сердце. Но его петушиное начало считало такое внимание вполне естественным.

Но с некоторых пор он стал с какой-то болезненной чуткостью улавливать в поведении блуждающих по охотничьим угодьям амазонок толику фальши. В речи, во взгляде – во всём. Каждая, обернувшаяся к нему лицом, несла в себе, как минимум, капельку неестественного. Ну, буквально, каждая. Они не хотели подавать виду, что охотятся и поэтому были вынуждены чуточку притворяться. Он эту фальшь распознавал на расстоянии также, как издалека чуял ненавистный ему запах жареной цветной капусты. В первые же дни после приезда домой он полностью обновился, очистившись от армейской грязи и глупости, и теперь каждая жилка в нём, каждый нерв воспринимал окружающее просто, без вынужденных поправок на то, на сё. Поэтому даже в тех женщинах, которые нисколько в Мите не были заинтересованы и вели себя абсолютно свободно, он улавливал эту просвечивающую фальшивинку – крошечное несовершенство природного инстинкта. Вот и смотрел он на девушек чаще всего, как смотрит посетитель выставки на картины, отмечал что-нибудь необычное: у этой красивые глаза, у той попка знатная.

Лена привлекала Митю своей естественностью. Не было в ней этой фальши нисколько. Не было, Митя бы заметил. А ещё ему нравилась её жизнерадостность. Ею заражаешься. Рядом с Леной становилось совершенно ясно: ничего плохого на свете нет и быть не может. Это настроение так близко и понятно человеку, летающему на высоте десяти сантиметров над землёй. И имя у неё такое нежно-ласковое – Ле-на. Как будто идеально круглые капли упали на тонкое стекло, и тут же отдалось еле слышное эхо. Во всяком случае, ему так казалось. И потянулись между ними невидимые ниточки. А может, это какое-то силовое поле образовалось.

Недалеко от лагеря геологов стояли два саманных домика. В них жили пастухи со своими семьями. Возвращаясь из маршрута, партия иногда проезжала мимо обжитого и удобренного овечьим навозом пастушьего стойбища. Как-то раз глава одной семьи с бурым от загара лицом, на котором в густой насечке мелких морщинок прятались умные, а в тот день ещё и тревожные, глаза, приехал в лагерь на косматой, безразличной ко всему на свете, лошадёнке. Всадник приехал с просьбой: отвезти жену в больницу. Рожать вздумала, а не вовремя. Вроде бы рано ещё. Александр Якимович был недоволен тем, что не смог отказать. Да и как откажешь? Но до больницы пятьдесят километров, и дорога – не асфальт. А ну растрясёт её, что тогда с ней в степи делать?

Обошлось. Беременную довезли в полном порядке. Она за всю дорогу ни разу не ойкнула. После этого случая просто проехать мимо домиков геологам не давали – звали обязательно отведать кумыса. А когда резали барана, вся партия приглашалась на бешбармак. За низким круглым столиком сидели на игрушечных скамеечках. Хозяин пододвигал гостям постное. Знал, что они варёный жир не любят, но всё равно извинялся: по местному обычаю он наносил оскорбление хорошим людям. Потом подавали шурпу в пиалах – вкуснотища!

Бешбармак – королевская еда на самом деле, а не потому, что геологи голодали без мяса. Мясо было. Хотя никакой тушёнки, даже свиной, никто давно не видел, мясо было. Геологи браконьерствовали, охотились на сайгаков. Официально считалось, что сайгаки – вымирающий вид, их занесли в «Красную книгу» и в их защиту говорили речи, писали статьи. А между тем, ближе к осени степь начинала шевелиться и двигаться от горизонта до горизонта. То сайгаки, сбившись в неисчислимые полчища, мигрировали на юг.

Накануне ночная охота прошла удачно. Отоспавшись, Митя с Максимом освежевали добычу, успели сделать ещё мелкое по хозяйству в лагере, пока стрелки часов не вытянулись в ровную вертикальную линию – восемнадцать ноль-ноль. Митя подсоединил к рации лохматый проволочный конец антенны, надел наушники и щёлкнул тумблером. Неотдыхающий эфир объявился шорохом, писком, потрескиванием.

– РУЖеДе, РУЖеДе. Я – УОЙ четыре. Как слышите меня? Приём.

РУЖеДе слышал хорошо, связь прошла без сучка и задоринки. Митя чуток повернул чёрную ручку – недалеко от его частоты вещала алма-атинская радиостанция, и он хотел послушать конец «Последних известий». Радио передавало только одну новость: наши войска, выполняя интернациональный долг, находятся в Чехословакии. А почему, что случилось, – непонятно. Здесь тихо, только ветер лениво хлопает брезентом палатки, а там война, что ли? Митя зашёл в камералку, показал Шевелёву переданные с базы сообщения и рассказал услышанную странную новость. Александр Якимович напрягся.

– Митя, я вас попрошу посидеть и послушать всё, что будут передавать.

Митя сидел, слушал. Армия… Народ Чехословакии… Страны социалистического лагеря… Минут через пять послышалось шуршание брезента, в палатку, согнувшись, пробрался Александр Якимович. Он сел на угол раскладушки, взял у Мити наушники, послушал. Немного успокоился.

– Я отвечаю за двенадцать человек. Случись что – людей, имущество вывозить надо… Сворачивать работу, не сворачивать? А если война, машину могут реквизировать.

– Ну, с базы-то дали бы какие-нибудь указания, если что серьёзное, – предположил Митя.

– А чёрт их знает. Будут сидеть и ждать указаний сверху. Имейте в виду, Митя: безопасней всего решения принимать самому. Пока начальники будут чесать в затылке… А, упаси Боже, война начнётся – такой приключится бардак, что только на себя и можно будет рассчитывать. Нынче думающих мало, нынче всё больше специалистов по угадыванию желаний вышестоящих товарищей.

– Казахи всегда жили кочевниками. У нашего народа это в крови. Весь быт у нас кочевой.

В купе напротив Мити сидел молодой парень, недавно закончивший медицинский институт. Он тоже был полон энергии, планов и готов к подвигам. Его раскосые глаза возбуждённо сверкали. И, кажется, что он, подобно своему попутчику, немного парил над земной твердью.

– Зачем казахов хотят оседлыми сделать? Неправильно это. Некоторые стали жить в городах. Хорошо. У нас появилась своя интеллигенция. Хорошо. Но зачем всех заставлять против их воли? Это неправильно. Почему людям нельзя жить так, как им хочется? Зачем человека заставлять делать то, чего он не хочет? Есть много вопросов. Их надо решать. У нас много инфекционных заболеваний, детская смертность высокая, врачей не хватает. Вот о чём думать надо.

– Москва – это понятно. А ваши-то руководители, местные, что же?

– А! – Парень махнул рукой. – Им некогда, они каждый день об успехах докладывают. Недовольны маленькие люди, а те, наверху, всем довольны, у них всё есть.

«Правильно говорит этот молодой врач: зачем надо заставлять людей делать то, чего они не хотят? Если они не вредят, никому не мешают? Надо сперва ответить на вот такие простые вопросы, тогда глядишь – и сложные станут проще».

В ожидании начала лекций Митя за своим рабочим столом зубрил формулы минералов. В углу Никита Полушкин вяло отбивался от однокурсницы, которая напористо упрашивала его вычертить для неё два геологических разреза. Никита отлично чертил и, практически, не умел отказывать девушкам. Они этим и пользовались без стеснения. Как-то незаметно в их спор вплелись танки в Праге. Никита, как настоящий патриот, относительно недавно закончивший службу в армии, искренне возмущался тем, что в наших солдат швыряли камни, а по боевым машинам колотили железными прутьями. Об этом он читал в газетах. У девушки эмоции мгновенно вспенились и потекли через край: «Ну как ты не понимаешь?..» Во взволнованных фразах замелькало «Свобода» – с явно большой буквы, «позор», «Россия – жандарм Европы». Митя со своего места осторожно поддержал Никиту – уж больно девица на него наседала, да и доводы у неё, надо сказать, те ещё: «Мы руками наших солдат душим свободу целого народа». Ничего себе… Вот Митя Никиту и поддержал. Девушка чуть не разрыдалась. Во всяком случае, в её монологе послышались отчётливые всхлипы. Она кинулась на ребят с отчаяньем безоружного, защищавшего свою семью от штыков: нельзя так наивно верить всему тому, что говорят и пишут, в их возрасте пора научиться думать, они оба пособники тех, кто позорит нашу страну. Ну и много ещё всякого другого наговорила она. Митя больше с ней спорить не стал, а Никита согласился вычертить разрезы.

В комнате бабы Веры извергался небольшой вулкан. Каждый торопился рассказать, что он сам или его знакомые слышали по «вражьим голосам», кто из известных людей как отреагировал на события в Праге. Здесь аксиома «наши всегда правы» не только оспаривалась, она просто считалась неверной. Здесь Митя узнал, что была акция в поддержку Праги: с самодельными плакатами на Красную площадь вышло не то семь, не то четыре человека. Их всех очень быстро арестовали, но огласку это выступление получило. Настроение в компании бабы Веры соответствовало диагнозу: оттепель кончилась.

Занятые повседневными заботами, многие оставались равнодушны к бедам чужой страны. Ну, на самом деле, какая ещё там Чехословакия? До неё ли с больной похмельем головой или, когда вон та нахалка в шапочке лезет без очереди. Женщина! Вы здесь не стояли! И некогда подумать, зачем нужно заставлять человека или население целого государства делать то, чего они не хотят? Зачем вообще нужно заставлять? Для Мити слово «заставлять» служило сигналом к тому, чтобы расчехлять пушки и занимать оборону. Но в этот раз он ничего не понял и не почувствовал – неутихавшие радостные марши в его душе заглушали всё остальное. Но о злополучных танках кругом было столько разговоров, что он иногда поневоле прислушивался.

Первый раз за последние четыре года Митя подумал о Серёжке. До этого он почему-то не вспоминался. Ни в армии, ни после. Интересно, чего добился этот кузнец индивидуального счастья? Позабыл, наверно, свои планы-фантазии. Немыслимо же вот так расписать всю свою жизнь по клеточкам выдуманной в детстве таблицы. Скучно и нереально.

Знакомая панельная пятиэтажка посерела, на лестничных площадках валялись окурки, стены были густо исписаны крылатыми выражениями, заботливо передаваемыми от одного поколения другому. Дверь открылась, и радостные приветствия сквозь завесу насторожённости прозвучали натужно.

«Припёрся я, кажется, не вовремя. Чего-то у них тут неладно. Но ведь не угадаешь. Серёжка скован, и глаза у него какие-то не такие… Но, вроде, не дымится. Развернуться и уйти уже нельзя. Ну, пришёл – так пришёл».

Комната встретила Митю знакомым кисловатым духом. За столом главенствовал Серёжка. Его отец, сильно постаревший, но всё ещё краснолицый, с проволочными бровями, выглядел теперь не хозяином, а тихим приживальцем. И места он занимал совсем мало. Серёжкина мама заметно поседела и ссутулилась. Сын, сидя боком на стуле, привалился плечом к стене и, с легко узнаваемыми отцовскими интонациями, руководил её хлопотами:

– Мать, ну какие рюмки ты подала? – кривил он губы.

Беспрекословно появлялись другие рюмки.

– Ну ты смотри, куда кладёшь! Половину мимо…

Мать, молча, исправляла огрех.

– И в какие ж края тебя занесло? В какие войска?

Митя немного рассказал о своей службе. В основном – смешное. Серёжка снисходительно слушал, а если его отец пытался что-нибудь спросить, он перебивал: «Погоди!» – и задавал свой вопрос. Отец виновато улыбался.

– А ты свой план выполняешь? Или наметил что другое?

Серёжка солидно усмехнулся.

– Я на последнем курсе. Осталось защитить диплом – и всё. Выбран в комитет комсомола института, отвечаю за идеологическую работу. Сам видишь – первая ступенька солидная. В райкоме меня знают. Я там на неделе раза по три бываю, с секретарём – по «петушкам». Надеюсь, после института там и обосноваться. Всё это нелегко даётся. Когда инициативен, активен, не обходится без завистников, а то и врагов. Вредят, как могут. Ну, это так…

– Слушай, а что за народ эти райкомовские? – спросил Митя, вспомнив, как его приняли в комсомол. – В смысле: они нормальные или зациклены на своей идеологии? Выпить с ними или пошутить можно? Или они только своих признают?

Серёжке вопрос не понравился. Чуть покривив щёку, он ответил.

– Нормальные люди, нормальные. И выпить, и пошутить… А что значит: «Зациклены на своей идеологии»? Работа – есть работа, а идеологическая работа – одна из самых важных и сложных.

Из-за оконной шторы с разлапистым рисунком на Митю выпуклыми глазками выразительно посмотрел майор Костенко: «А я тебе что говорил?»

Повспоминали школьные годы, Серёжкины опыты с электричеством, как они обменивали у старьёвщика пустые бутылки на всякую ценную ерунду, как устраивали бесконечные шахматные турниры. Но было видно, что Серёжке совсем не до воспоминаний.

– Ладно, я ведь на секундочку забежал. Проходил мимо, думаю: «Если не зайду, совесть замучит», – соврал Митя. – Другой раз основательно посидим. Так: давай мне свой новый номер телефона, и я пойду.

Распрощавшись, Митя с облегчением вышел на вечернюю, полную огней и народа улицу.

«Значит, от своей идеи Серёжка не отказался. Вот упёртый! Так он, действительно, до трибуны мавзолея доберётся. «Всё это даётся нелегко». Видно, что нелегко. Лежит у него что-то нехорошее… отвратное. Что-то похожее на протухшую селёдку. Этой селёдкой он и мучается. Не до меня ему сейчас. А его отца с виноватой улыбкой на лице жалко».

Серёжкины успехи дурно пахли, потому что вырастил он их на негодной почве. А началось всё с чешских событий. Во дворе института трое студентов затеяли спор, в который понемногу втянулось ещё несколько человек. Слова «Прага» и «танки» слышались чаще всего. Одни говорили «да», другие – «нет», а вокруг стояли, большей частью, просто любопытствующие и слушали. Однако народу собралось столько, что со стороны это напоминало митинг. Пуганая ворона куста боится. Услышав, о чём там идёт речь, партийный и комсомольский активы кинулись гасить несанкционированный очаг. Выявили трёх зачинщиков, устроили им экзекуцию на общеинститутском комсомольском собрании, пригласив на него представителей райкома.

Серёжка решил не упускать удачный момент и использовать скандальное событие с пользой для себя. Его выступление напоминало стихийное бедствие – микрофон плавился, дым стоял столбом. Голос оратора рокотал на низких регистрах, клеймя, угрожая и предрекая, затем взлетал до сопрановых высот и оттуда возмущался, недоумевал, стращал. Выставленным на заклание парням не давали открыть рта, и Серёжка без всякого риска оттоптался на них на полную катушку. И в конце выступления, не справившись с запальчивостью, упомянул «врагов народа». Вылетело как-то само. Он тут же спохватился, да было поздно. Виновных исключили из комсомола и отчислили из института. И создалось впечатление, что, если бы не Серёжка, то приговор оказался бы куда мягче. Недоброе отношение к себе он почувствовал сразу. Мрачное, брезгливое. Сокурсники теперь избегали его. Сперва Серёжка пытался не обращать внимания и убеждал себя, что наплевать, что пошли они все куда подальше. Но плевать он смог всего пару дней. А потом поплохело – нервы-то не железные. Всё ему казалось, что его обсуждают, чудилось, что за спиной произносят его имя. Появилось подозрение, уж не готовят ли ему какую пакость? Напрягся Серёжка и не знал, откуда беды ждать. Так и жил последнее время в напряжении.

В тот год тринадцатого января на встречу десятого «Б» пришло рекордно большое число бывших учеников. Дипломники защитились, острая нехватка времени, запарка у них закончилась. А для Мити это была ещё одна попытка соприкоснуться с прошлым. Но все повзрослели, кто-то даже посолиднел. Разговоры, интересы изменились. Вроде бы всё то же, как пять лет назад, да не совсем. Главное событие за последний год – Игорь женился. Сказал он об этом сухо, сдержанно и даже как будто с недовольством. Восторг влюблённости не промелькнул ни в его глазах, ни в его словах. Может быть, оттого, что он обычно следит за собой, старается не давать выхода своим эмоциям? Но о том, что он работает в журнале, – Митя не расслышал в каком, – Игорь рассказывал с большим увлечением. Журнал он считал временным поприщем, потому что стремился попасть на телевиденье. После Игоря стало дозволено говорить остальным. Мишка, закончив институт, поступил на службу в Министерство иностранных дел. Он криво улыбнулся.

– Это только звучит грандиозно. А на самом деле должностишка у меня незавидная. Как у Акакия Акакиевича.

Колька Кичкин после своего сангига очутился в Совмине. После паузы он хитро улыбнулся и добавил:

– Не в том, о котором вы подумали, а в Совете Министров РСФСР. Работаю в канцелярии.

Кто знал, оповещал об успехах отсутствующих. В тот вечер, забыв про невзгоды, болячки и неудачи, они вели себя, как дети. И Сусанне Давыдовне, восседавшей во главе стола, это нравилось. Были они молоды и счастливы, хотя не всем удалось справиться с решением контрольных задач, что подбрасывала жизнь. Игорь, так уверенно пропагандировавший необходимость проигрывать жизненные ситуации наперёд, женился вынужденно. Не было любви, а был не родившийся ещё ребёнок и были две семьи, которые всё решили за молодых. Дело скрашивал тот факт, что тесть Игоря являлся крупной шишкой на телевидении.

Мишку семья тоже держала крепко. Держала и заботливо направляла. Временами ему казалось, что он против своей воли втянут в ненужное ему дело. И так будет до конца жизни. Это спокойного Мишку иногда доводило до бешенства. Но с самого детства он умел не задавать лишних вопросов. У Ленки Туркиной – другое: муж пьёт. Очень хороший мужик в трезвом виде, но слаб на рюмку. Милка Дронова так всё себя никак не найдёт. Поучилась на биохимика, потом на философа, а сейчас учится на историческом и не знает то ли это, что ей нужно. Проблемы и у Вовки, и у Олега. Выходило так, что армия, где всё просто до примитивности, наилучшее место обитания. Чего ж с таким нетерпением все ждали дембеля? Не потому ли, что жизнь солдата огорожена простейшими правилами из уставов и не предусматривает ошибок и нарушений? Ведь послушное выполнение предписанного – это не жизнь, а существование. Жизнь – это не технология, это даже не наука. Или не только наука, но и искусство, и волшебство. А кто может знать, какие у волшебства правила и законы?

Вроде бы виделись и перезванивались часто, а оказалось, ничего друг о друге не знали. Новость свалилась неожиданно: Вадик женится. Здесь можно добавить слово «опять». Он до армии уже раз обжёгся и после этого к девушкам относился равнодушно оценивающе, как к ненужной вещи в магазине: покупать не собираюсь, но поглядеть, прикинуть достоинства и недостатки можно. И вот знакомство в случайной компании обернулось посещением ЗАГСа. Невеста – светленькая, миловидная. Сколько таких миловидных ходит-бродит по городу. Чем эта Дина ущемила Вадиково сердце? Вадик рассказал, что она учится на биофаке МГУ. Он бегал к ней на Ленинские горы, как на работу. Бегал он, бегал, нашёл там какую-то теплицу-оранжерею, где можно было воровать розы. Этими розами да плюс хорошо подвешенным языком он её и покорил.

Проектировщики Вадиковой квартиры не рассчитывали на такое количество гостей. За стол ещё не садились, а было уже душновато. С нетерпением ожидаемому застолью предшествовало обязательное в таких случаях неловкое топтание по коридору среди незнакомых людей, разглядывание обоев и корешков книг на полках. Маленькую комнату оккупировали женщины. Они там приукрашивались, и одно это занятие их сближало – там слышались смех и разговоры. А в узком коридорчике делать было совсем нечего. Мужчины стояли, заложив руки за спину, поглядывали на потолок, выходили на площадку покурить, опять возвращались и небрежно посматривали на стол. Этот гастрономический подиум в комнате не умещался и выпирал одним концом в распахнутые двери. Его поверхность плотно покрывали тарелки, фужеры, чаши с салатами, селёдочницы с распластанными селёдками, блюда с ломтиками колбасы и сыра, уложенными красиво внахлёст и по спирали. Две горки бутербродов с красной рыбой возвышались на противоположных концах. Хрусталь искрил под люстрой. Бутылки, сгруппированные по три: водка, вино, боржоми, обозначали осевую линию стола. Стол был заставлен так, что некуда крошке упасть, но по квартире прытко шныряли три женщины и всё подносили и подносили. Шпроты, сардины, маринованные огурчики. Нынче такого изобилия ни в одном магазине не увидишь.

Андрей, Митя и Паша тоже выходили на площадку, возвращались, заглядывали в пиршественный зал. Андрей произнёс загадочную фразу:

– А в хрустале пульсировали реки…

Скованность гостей растаяла, как только пригласили рассаживаться. Принялись ухаживать за соседями, предлагать им яства, наливать им вина, а через три-четыре тоста с неизменной концовкой «Горько!» наступила всеобщая раскрепощённость. Кто-то искромётно шутил, послышалось Вадиково ржание с одновременным умоляющим Дининым: «Ну, Ва-а-а-адик!» Его ржание ей не нравилось. Андрей, Пашка и Митя постарались разместиться за столом вместе. Рядом с ними оказался оживлённый дядя невесты. Его активность возрастала прямо пропорционально количеству выпитого. К середине банкета ребята знали всю историю семьи и всю историю службы этого дяди в армии. В конце концов, под большим секретом он открыл семейную тайну. Его брат, Динин отец, служит в КГБ, и дочь порвала с ним всякие отношения и запретила ему приходить на её свадьбу.

«Какая-то эпидемия семейных трагедий на одну и ту же тему. Это или от переизбытка в нашей стране чекистов со взрослыми детьми, или мода такая пошла. Хотя не исключено, что подобное однообразие сюжетов отражает конфликт поколений в условиях специфики нашей истории. И это, как говорится, типично для нашего времени».

На лестничной площадке над гостями изгибались-плавали горизонтальные пласты сизого дыма.

– Ну что? С Вадиком всё ясно: спёкся парень. Не устоял перед красотой, – щёлкая зажигалкой, подвёл итог элегантно одетый Пашка. – У вас-то как дела?

– Нормально дела, – ответил Андрей. – Мне халтурку предложили. Учусь, а по воскресеньям деньгу заколачиваю – деревья на делянках считаю.

– Ты ж на дневном?

– Ну и что? Нас привлекают к научной работе. А летом предлагают в поле ехать. Работка – закачаешься, – хриплым кашлем рассмеялся Андрей. – Работать приманкой. Вывозят тебя в тайгу, раздеваешься до трусов и сидишь, ждёшь какое-то время. На тебя комары, гнус всякий слетается. Потом тебя накрывают большим сачком с тонкой сеткой и начинают считать сидящих на тебе кровопийц, отбирать… ну не знаю, что с ними там делают. А ты сиди и терпи. Зато платят много.

– А не проще сразу вскрыть себе вены – и все дела? Результат тот же, а мучиться не надо, – поинтересовался Митя.

– А ты сам-то где?

– Там же. Учусь, работаю. Ты комаров будешь кормить в тайге, а я – клещей в степи.

– Вслед за Вадиком не собираешься?

– Нет пока. Я ещё не нашёл, где можно розы зимой воровать, – отшутился Митя.

Придёт время, и они узнают о Лене, а пока свою тайну он разглашать не хотел.

– А ты?

– Да нет как-то, – развёл руки Андрей. – Пока и так хорошо.

Пашка умно задавал вопросы. Он понимал, что последний вернут ему и тогда просто начать рассказывать о себе самом.

– А сам-то? Я заметил – пользуешься вниманием, – улыбнулся Митя. – Чёрненькая, что рядом с Вадиковой мамашей сидит, зыркает и зыркает на тебя глазами, а ты всё в рюмку смотришь.

– Нет. У меня дома и так: мать, сестра и кошка. Ещё одну женщину я не вынесу. Тут несколько моих фотографий в журналах опубликовали, – без всякого перехода начал Пашка. – Один-то так, узкоспециальный – «Коневодство», но из него хотят за рубежом перепечатать. А второй – это «Советский экран»…

Виновник торжества обходил группы гостей, стараясь успеть уделить внимание всем. Сейчас он был воодушевлён и красив. К ребятам он подошёл в самый разгар Пашкиного повествования.

– Надо было тебе фотоаппарат принести. Увековечил бы Вадика в его счастливый день, – сказал Андрей.

Паша промолчал, сопя и разглядывая носки своих ботинок.

– Пошли, пошли. Хлопнем ещё по одной, – снял неловкость Вадик.

Праздничный стол перестал выглядеть празднично. Пропали блеск и красота. В горах салата зияли норы и ямы, на блюдах с колбасой лежали разрозненные куски. Сыру досталось значительно меньше. Полупустые бутылки уже не стояли чинно по-трое через равные промежутки, а поодиночке разбрелись по всему столу.

Сильно накачавшийся дядя невесты сидел боком к столу, закинув левую руку на спинку стула, а локтем правой морщинил скатерть. С трудом оторвав взгляд от пола и подняв голову, он сделал сложное вихлястое движение левой ладонью.

– Митя? Митя, а вот скжи, как ты относиссся к тому, что слчилсь в Чеховслкии?

– Ну, мы-то толком ничего не знаем, – с пьяной неуклюжестью Митя одним махом унизил все средства массовой информации. – Но если с исторической точки зрения… ведь это мы их освободили от фашистов…

– Так! – пьяно мотнул головой дядя невесты, снова разглядывая пол.

– Во-вторых, какое сейчас распределение сил? Два лагеря – Восток и Запад. Противостояние серьёзное, и никто не позволит ослабить свой фронт.

Дядя ещё раз мотнул головой.

– И последнее. Может, это и несерьёзно, но оно сильней меня. После чемпионата мира по хоккею… у меня к чехам…

– Точно! – подхватил Вадик. – Финны, шведы – это ладно. Но чехи! Я, как ихнего Голонку увижу – сатанею.

Дядя невесты глубоко вздохнул и ещё раз мотнул головой. Было непонятно: он собрал достаточно мнений, чтобы начать делать собственные выводы, или просто потерял нить разговора.

– А не пора ли нам? Завтра на работу, – посмотрел Митя на Андрея с Пашей.

Гостей, кажется, стало меньше. Женщины освобождали стол от грязной посуды.

– Кому ещё чайку?

– Погодите, пусть разойдутся. А мы ещё по рюмашечке… на посошок, – потянулся Вадик за бутылкой.

К Мите пришёл опыт. Ничего незнакомого в полевых работах для него не осталось. Правда, пару раз он плутанул и крепко. Но заблудиться в степи легче, чем в лесу, это знает всякий опытный человек. И виноват в тех случаях был не совсем он. Без хвастовства он сегодня не заробел бы самостоятельно отснять лист и составить отчёт. Он уже умел представлять, что творилось в этих местах сотни миллионов лет назад – помогало богатое воображение. Так что справился бы. Сделал бы не блестяще, это он понимал. Не было бы той изюминки, что всегда отличала университетскую школу, того чуть-чуть лучше, чем просто хорошо. До такого уровня он ещё не дорос. Всё так, но вместе с тем нет-нет, да и начинало казаться, что никакой он не самостоятельный, что кто-то всё время его опекает, ведёт его за руку, следит за ним. Может, он ещё не привык верить в свои силы, но ощущение чужого вмешательства ему не нравилось.

Митя по-прежнему любил, улучив несколько минут, посидеть одному у себя в палатке. Снаружи слышались голоса, бряканье кастрюль на кухне, тявканье Тимурчика – шавки, принадлежащей поварихе, а внутри Митя наслаждался одиночеством. Изо всех удовольствий – это было для него самое-самое.

Но с некоторых пор любимый отдых отошёл на второй план. Снаружи, за брезентовой стенкой стало интересней. Когда он слышал голос Лены Кочневой, в палатке не сиделось.

Лена была невысокой, черноволосой и радостной – вот и всё, что Митя мог бы сказать о ней. Других её черт он не осознавал. И очень ему нравилось, что Лене всё было интересно. В степи – ну что там в этом однообразии смотреть? Или в маршруте – одни и те же известняки, алевролиты, аргиллиты. А она и в степи что-то интересное видит, и об известняках с восторгом говорит. Если Митю ставили в маршрутную пару вместе с Леной, день у него получался особенно удачным. Бредя за ней, он чувствовал себя защитой этой девочки.

Когда едешь с севера на Джезказган, дорога долго тянется по скучной серо-жёлтой местности. Сидишь в кузове и рассматриваешь сопки, которые становятся всё более и более пологими. Потом исчезают и они. Затем неожиданно вдалеке появляется силуэт одинокого верблюда. Минут десять езды – ещё один верблюд. Потом ещё. После того, как встретится штук пять-шесть верблюдов, вдоль дороги обнаруживаются столбы с натянутыми проводами. Когда и с какой стороны они подкрались, заметить никогда не удаётся. А ещё чуть дальше внимание привлекают шары перекати-поле. Они катятся по земле, подпрыгивают и летят по воздуху на высоте бампера машины. Чем дальше, тем их становится всё больше и больше, наконец они образуют что-то наподобие вала, и начинается город.

В городе геологи сначала совершали налёт на книжный магазин, после надо было заправить бензином железную двухсотлитровую бочку – машина тоже есть-пить хочет. Потом – на рынок за овощами и фруктами. Из-за этого, в первую голову, сюда и ехали. Перед обратной дорогой можно искупаться.

Ненужные подземные горные выработки, оставшиеся после извлечения медной руды, когда-то обрушили, а получившийся провал заполнили водой. Кусты и деревья, чудом прижившиеся среди пыльного щебня, «Чёртово колесо» и фонарные столбы образовали вокруг искусственной акватории зону отдыха. Геологическая машина с голубым глобусом на дверце подкатила к водоёму с неблагоустроенной стороны, чтобы подальше от отдыхающих. Между кустами и рукотворным холмом серой щебёнки обнаружился пологий вход в воду. Прожаренные и пропылённые геологи, техники и студенты кинулись к воде. Митя задержался, чтобы поудобней расставить ящики с помидорами и виноградом, коробки с капустой, а заодно, чтобы посторожить машину – с того места, где купались, её не видно. Когда он обогнул щебёночный Монблан, купание заканчивалось. Последними, все в мокрых блёстках, из воды выходили водитель и Максим.

– Мить, ты не долго. Время, – сказал Максим, закуривая.

– Я пулей.

Неласковое дно, усыпанное острыми камушками, быстро и уверенно уходило на глубину. Митя оттолкнулся и поплыл. Пловец он был не выдающийся, но на воде держался сносно. Выкидывая вперёд руки, он двинулся сажёнками против набегавших волн. Прохлада нежила измученную солнцем кожу. Собственное тело сейчас представлялось ему сплетением тугих, звенящих мышц, надёжных и безотказных. Прикинув, что он одолел достаточное расстояние, Митя резко повернул назад. Он успел заметить спины Максима и шофёра, скрывающиеся за «Монбланом», и тут его накрыло волной. Накрыло на вздохе. Шершавый, пахнущий гниловатой затхлостью, комок забрался куда-то глубже горла. Пока Митя давился и кашлял, набежал второй бурун. Надёжные и безотказные мышцы конвульсивно сокращались, руки и ноги не слушались. И ничего не видно – вода и слёзы затуманили весь обзор. Митя запаниковал. Ему удалось перевернуться на спину. Третью волну он угадал, и, когда она его нагнала, он из последних сил подавил кашель и задержал дыхание. Паника прошла, но страх не отпускал, он мешал соображать. Лёжа на спине и приспосабливаясь к беспощадной ритмичности мутных валов, Митя начал подгребать к берегу. Руки и ноги ломило от усталости как будто он в одиночку разгрузил вагон кирпичей. В груди каждое движение грозило вызвать новые спазмы кашля. Берег проступал недостижимой тёмной полоской. Кричать бессмысленно – не услышат, да и крика никакого не получится, один хрип. Последние силы потеряешь на этот хрип. Значит – только сам. «Только сам» придало ему уверенности. С усилием Митя перевернулся и грудью вперёд уже не вальяжно, а предельно собранно заработал руками. Оглядываясь назад и не позволяя стихии застать себя врасплох, он медленно двигался к берегу. Спасательным кругом ему служила мысль: «Только сам, никто не поможет». Чертовски хотелось оступиться – может быть, уже мелко. И чем ближе к берегу, тем это желание становилось сильней. И вместе с тем, всё тело сопротивлялось: плыви, под тобой мёртвая, равнодушная глубина, плыви, оступишься, не достанешь дна – вынырнуть сил не хватит. И он закостеневший, со сжатыми зубами плыл, плыл, пока камни не оцарапали ему локти и живот.

Обессилевший Митя сидел на берегу, отплёвывался и дрожал всем телом. Он никак не мог оторваться от спасших его слов: «Сам, только сам, никто не поможет». Сознание судорожно вцепилось в них и не отпускало. Саднило в дыхалке и, несмотря на жару, знобило. Он медленно приходил в себя.

Трясясь в кузове на жёсткой лавке, он всю обратную дорогу соображал: за что? Некто могущественный погрозил ему пальцем. Митя не считал себя мистиком и про всякие там Высшие Силы он предпочитал вспоминать про себя, а если вслух, то с юмором. И о судьбе человеческой, представленной в виде доски с гвоздиками, строго говоря, тоже только для красного словца. Хотя во всём этом присутствовали отголоски того, что хранилось в самых сокровенных уголках его сознания. А хранилось там то, что он обмозговывал наедине с самим собой. Лишь втайне от других можно рассуждать об этом по-настоящему. Потому что касаешься того, что чувствуешь, но не способен объяснить словами. Где найти собеседника, чтобы он чувствовал точно так же, как ты? А вслух Митя проповедовал, что суеверия, боги нужны лишь слабым. Сам-то он сильный и самостоятельный. Всю жизнь, с детства сам себе служил опорой.

«Так всё же, за что?»

То, что ты произносишь вслух, – это твой фасад, без которого на людях хуже, чем без одежды. Он тебе нужен, чтобы на тебя смотрели, если не с восхищением, то, как минимум, с уважением. Все свой фасад постоянно подправляют, приукрашивают. Твой фасад, в общих чертах, неплох и служит образцом для тех твоих поступков, что скрыты от публики. Ты актёрствуешь перед зрительным залом и частично сросся со своим положительным образом, стараешься ему соответствовать даже тогда, когда никто не видит. А уж, если видят. Хуже, когда фасад сам по себе, а поступки никакого отношения к нему не имеют.

«Всё-таки, за что?»

Но в глубине каждого прячется лабиринт углов и каморок, в которых чего только нет! Как в старом доме на антресолях, на чердаке или в забытых кованых сундуках среди пыли, дохлых тараканов и паутины можно обнаружить замечательные книги, уникальные картины, редкий фарфор, так и здесь соседствуют любовь и неистребимая ядовитая ненависть, всевозможные пороки и благородные помыслы, страхи и фантазии. Здесь спрятаны мысли, которые предназначены строго для личного пользования. Их стыдно выпустить на свободу, потому что стыдно показаться слабым, смешным, несовременным, стыдно прослыть сентиментальным, властолюбивым, алчным. В минуты душевных потрясений, спрятанное глубоко внутри, способно вдруг забурлить, как кипяток, и может так случиться, что через бутафорское окно тщательно вылизанного фасада вытечет капля потаённой смеси, и одной этой капли бывает достаточно, чтобы человек предстал в совсем ином свете, нежели выглядел раньше. Но это случается редко или никогда.

«На моём фасаде для всех чётко написано или как-то по-другому зафиксировано, что я человек самостоятельный и сильный».

А внутри тебя бесформенными мутными хлопьями плавают расплывчатые недоумения, вопросы, додумки, соображения о Логике происходящих событий, о Высших Силах и Непознанных Тайнах Природы. Именно из этого нутра исходит твой вопрос: «За что?» Сильный и самостоятельный только что чуть не утонул. И не в океане где-нибудь за сто миль от берега, а рядом с пыльными кустами, в пределах обзора из кабины «Чёртова колеса».

«Да, чуть не утонул. И главное, что это не случайность – всё было подстроено, как по нотам. Как будто работал невидимый режиссёр: со сцены исчез последний человек – тут сразу и началось. За что?»

Тебе, мозгляку, показали: вот ты любишь одиночество, кайф ловишь, когда отдыхаешь от людей, а за брезентом – голоса и кастрюльки брякают. Тебе продемонстрировали, что значит по-настоящему остаться одному, чтобы ты понял, что в серьёзный момент за брезентом палатки никого не окажется. Вообще-то любовь к одиночеству говорит в твою пользу – значит, совесть у тебя чиста. Кого совесть жжёт, тот один – никак, тот должен рассказать свой грех. Так вот помни: по большому счёту ты всегда один. Когда однажды ты это в полной мере осознаешь, то ужаснёшься и заорёшь в пустоту: «Это я, Господи!!!» Так все кричат. Кто в голос, кто про себя. И ты закричишь. Одному страшно. Запомни, как ты, выбравшись на берег, сидел и дрожал, не мог отдышаться и хрипел. Не было тогда ни надёжного, ни сильного, а был испуганный кусок плоти. Это была репетиция. На будущее. А ещё ты последнее время всё порхаешь и порхаешь, земли почти не касаешься. Это раздражает. Всё у тебя хорошо, всё ладится… Пришлось немного уравновесить. Хлебнул грязной водички? Ну, порхай дальше. А вообще ты молодец, выкарабкался…

«Репетиция? Для чего репетиция?»

Митя мысленно почти представлял себе своего собеседника.

Трясясь в скрипящем кузове на жёсткой лавке, Митя всю обратную дорогу повторял неизвестно откуда появившееся слово «репетиция». Почему репетиция, для чего репетиция?

Денег катастрофически не хватало и времени не хватало, а Митя решительно ухаживал за Леной. Ухаживал по всем правилам, как он их себе представлял. Наплевав на занятия, он все вечера проводил с ней. И та же лихорадка одолела его друга Никиту. В километровом хвосте за билетами на показательные выступления фигуристов, завершивших чемпионат мира, они выстаивали по очереди. Билеты на ажиотажные фильмы один всегда брал на всех. Так на кооперативной основе они обеспечивали развлечение своим дамам. А после фильма разбредались парами в разные стороны. Совсем недавно Митя тяготился необходимостью провожать девушек – говорить о чём-то надо, а она будет делать вид, что в восхищении от тебя, от твоих слов. С Леной было и о чём говорить, и о чём молчать, и она не смотрела Мите в рот, а сама не хуже его могла рассказать интересное.

Лена любила читать и лучше знала современных авторов. На этом поле Митя ей проигрывал с сухим счётом. Лена ему подсовывала книги, которые ей нравились. Ещё она любила кино, театр и прочие зрелища. Она была удивительно благодарным зрителем – восторгалась всем. И радовалась по-ребячески. Даже всё то, что предшествовало просмотру – специально куда-то идти, подняться в зал, сесть в кресло и ждать, когда поднимут занавес или потушат свет, ей доставляло удовольствие. А потом начинают показывать… Для неё радостью могли стать и поездка на природу, и экскурсия. И салюты она любила по-детски – в праздничные дни тревожилась, чтобы их не пропустить. И вообще она постоянно излучала заразительно хорошее настроение.

Лена сразу захватила большущее место в Митиной жизни, сдвинув в сторону друзей и учёбу. Но период восторженной влюблённости – прекрасный, бестолковый, но который нередко, случается, гаснет так же быстро, как и загорается, у него длился недолго. То чувство, что притягивало его к Лене, было намного сильней юношеского телячьего ликования, находясь в котором, ничего не соображаешь, а только упиваешься, упиваешься. К тому же, как казалось ему самому, эмоции в нём никогда сильно через край не перехлёстывали. Не то, чтобы он представлял собой сгусток холодного рассудка. И он тоже был способен… И какой-нибудь сумасшедший поступок он мог бы ради Лены учудить. Правда, ничего не учудил, как-то не случилось. Да и не в этом дело. Без Лены он уже себя не мыслил и готов был идти напролом.

Не шибко эмоционального Митю ещё заметней приподняло над землёй, и он летал, порхал в предвкушении уже совсем каких-то немыслимо прекрасных времён. Он нашёл, в кого верить, поверил и очень надеялся, что верят и в него. А вместе с верой появилось беспокойство – есть что терять. Радость всегда ходит в паре с какой-нибудь неприятностью. Пока что вокруг него играла радуга и ничего плохого ему не встречалось.

Нет ничего смешнее и глупее, чем сидеть во главе стола на собственной свадьбе. Слава Богу, Митя насмотрелся на эти безобразия. Молодые – это забава, потеха для гостей. Лена рассуждала приблизительно так же. Поэтому свадьбу они справили скромную, без громадных столов и купеческого размаха. Родители да свидетели, одним из которых был Вадик – вот и всё. Свинство, конечно, по отношению к Олегу, Вовке, Андрею, Паше, но они поймут и простят. И пускай ответят ему тем же.

А всё равно утомительного сидения и криков «Горько!» избежать не удалось.

Так у Мити появился свой дом. Ещё в первое посещение Лениной квартиры, он сразу заметил на книжных полках с детства знакомые ему издания. И с этого момента её жильё стало для него своим. Вошёл он в него, взяв с собой только учебники. Было здорово приходить вечером и не сидеть, набычившись, спиной ко всем, не ждать ненужных вопросов, а чувствовать себя в полном смысле дома.

Сказки обычно кончаются свадьбой. Для Лены и Мити наступил послесказочный период жизни.