Митя пожирал улицу большими шагами, и вдруг перед ним, как из-под земли, вырос Вовка. Его тоже ждали дела, но, как бы каждый не спешил, обойтись простым «Как живёшь?» нельзя было никак. Не виделись лет сто, и сколько всего за это время накопилось. Вовка потащил Митю в пивной погребок. Стоя за мокрым мраморным столиком-кругляшом, заставленным пивными кружками, они несколько минут перестреливались новостями. Но прежде всего, как самое срочное, Вовка поведал о том, что на дне Атлантического океана обнаружили остатки древнего города и что, скорее всего, это и есть та самая пропавшая Атлантида.

Митя коротко рассказал о себе.

– А ты знаешь, что мы переехали? – вспомнил Вовка. – Мы теперь живём в Марьиной Роще, а особняк наш отошёл к студии звукозаписи. Это, что касается быта, а что касается работы – я окопался в закрытой конторе, мотаюсь по командировкам, инспектирую строящиеся объекты.

Он не уточнял, но и так было ясно, что в закрытую контору его пристроил отец.

– Молодой, холостой – поэтому и гоняют по командировкам. С одной стороны – интересно, с другой – начинает надоедать. Слушай, видел бы ты, как меня там встречают. Я ведь что-то вроде ревизора. Полномочий – никаких, только смотрю, а потом отчёт составляю о том, что увидел, но для местных – это самая что ни на есть проверка. Они мне и машину к аэропорту, и лучший номер в гостинице, и банкет. Со стороны поглядеть – прямо счастливы, что я к ним приехал, не знают, как угодить. Сперва неловко было, а потом я обнаглел – делайте что хотите, можете даже почётный эскорт ко мне приставлять, но на недоделки я глаза закрывать не стану.

Вовка ещё разное рассказывал, прихлёбывая пиво.

– А меня на прошлой неделе кандидатом в партию приняли, – неожиданно сказал он.

– Не жалеешь, что строителем стал? – осторожно пощупал больное место приятеля Митя.

Нет, кажется, это место уже не болело. Вовка кинулся с увлечением рассказывать о тонкостях своей работы. Значит, всё в порядке. Вдруг его рассказ свернул в другую сторону, и неожиданно в голосе зазвучали жёсткие нотки:

– …на каждом углу партию поминают. Плохая погода – коммунисты виноваты, сосед гриппом заболел – опять коммунисты виноваты. Всё то, что партия полезного делает, замечать не хотят…

К чему это он? Никогда на эту тему они не говорили, и сейчас Митя его ни о чём не спрашивал. Казалось, что Вовка продолжает неоконченный с кем-то спор или пытается что-то доказать своему другу. А может быть, самому себе? Наконец и Митя сообщил свою главную новость:

– Вовк, а я женился.

– Да ну-у-у? Поздравлять?

– Поздравляй.

Вовка тряс руку, желал всего, чего желают в таких случаях.

– И где вы живёте?

– У неё. Я примак. Там квартира отдельная.

Вовка записал адрес, номер телефона и обещал навестить молодожёнов.

– И ко мне как-нибудь обязательно. С женой. Я позвоню.

В перерыве между лекциями к Мите подошла Таня Волчкова.

– Мить, если не секрет, сколько ты в своей экспедиции получаешь?

– Не секрет. Восемьдесят рэ.

– Хочешь перейти на сто двадцать?

Митин взгляд выразил заинтересованность.

– Только это на кафедре инженерной геологии, – предупредила Таня. – Там какая-то новая народнохозяйственная тема начинается. Приятель моего мужа, Макар Приступин, набирает людей в свою партию. Работает он в Западной Сибири. У него есть должность старшего бурмастера, но это, сам понимаешь, формально, просто ставка такая, а делать придётся, как у нас всегда, всё на свете. Соглашайся. У тебя – начинающего женатика, наверняка, семейный бюджет не слишком…

Денег в молодой семье, действительно, не хватало, жила она, в основном, за счёт Лениной мамы.

– Так-то оно так. Знать бы, чем там придётся заниматься. Я в инженерке, как в китайской грамоте…

– Нет, по специальности у них своих умельцев хватает. Им нужны геологи и геофизики. Будешь делать то, что знаешь. Я тебе могу одно гарантировать: работать у Макара – что жить у Христа за пазухой. Где-нибудь в Штатах он давно бы стал миллиардером. У него талант заводить полезные знакомства и заниматься коммерцией. Он вечно что-то достаёт через своих знакомых, обменивает, перепродаёт. И не как мелкий фарцовщик, он – по-крупному. Не исключено, что он уже подпольный миллионер. У него здоровенная, соток на тридцать, дача, две машины. Одна записана на жену, но та водить не умеет. Машины он меняет раз в три года. Другие за автомобилем стоят в очереди по нескольку лет. Макар таких трудностей не знает. Его праздничному столу позавидовал бы любой нынешний монарх. Когда всему остальному народу что-нибудь купить невозможно, у Макара с этим проблем нет.

Митя долго думать не любил, и через секунду он согласился перейти в партию уникального Макара Приступина. Его ещё долго радовала мысль: Танька – отличный человек. Надо же – подумала о нём.

Вот так Митя и Лена обсуждали-обсуждали, как они будут работать вместе, а судьба распорядилась иначе.

С третьего этажа Митя перебрался в полуподвал. Он точно знал, что это временно. Инженерная геология – это совсем особое дело, совсем не то, чем он занимался до этого и с чем собирался связать свою дальнейшую работу. Он не сразу узнал цель исследований, а когда узнал, принял её, как должное. В это время много писали и говорили о спасении высыхающего Аральского моря, для чего предлагалось позаимствовать воду у северных рек. Проблема так и называлась: «Переброска северных рек». Страна забыла про стремительный бег и протухала на длительной остановке, ей требовались какие-нибудь начинания. Ломать историю, ломать людей, ломать природу – не всё ли равно? Главное – проявить волю. Грандиозный план предвещал не менее грандиозную катастрофу, потому как головы руководителей страны не были рассчитаны на грамотное понимание этой проблемы. Не были на это рассчитаны и головы многочисленных чиновников из кремлёвского окружения. А дрессированные специалисты-учёные, те, кто понимал гибельность пропагандируемой задумки, в подавляющем большинстве угодливо помалкивали, оберегая свои должности и оклады. Кучку критиков никто не замечал. И вот Митя оказался у самого начала осуществления великой глупости. Может, будь он не в таком восторженном состоянии или будь он поопытней, плюнул бы и ушёл. Но он всё ещё не ходил, а летал, и улыбка не сползала с его лица. Восторга прибавляло ещё и то, что Митю допускали к самостоятельной работе. Он – исследователь наравне с остальными и ему предстояло стать одним из авторов будущего отчёта. Если для того, чтобы парить, преодолевая силу притяжения Земли, нужно горючее, то самостоятельная работа и была для него таким горючим.

Начальник геологической партии Макар Витальевич Приступин не мог не нравиться людям. Весь его облик излучал скромное обаяние. Обаятельным он был и внешне – среднего роста, тугой такой, плотный, с глубокими солидными залысинами, вдающимися в негустую светлую растительность на лобастой голове. Обаятельными были и его отеческая, слегка ироничная улыбка, и таящаяся в глазах ласковая смешинка, и необидный насмешливый юморок. Его манера говорить и вести себя создавали образ открытого, добродушного, себе на уме деревенского мужика. Макар Витальевич с первого знакомства вызывал безграничное доверие. Был он человеком деловым и хозяйственным. Однажды, поймав Митю на лестнице, он выпалил телеграфным текстом:

– Зайди на склад. Скажешь – от меня. Я отобрал и отложил полевую одежду твоего размера. Забери. – И помчался дальше.

В этом, как позже понял Митя, проявлялась самая замечательная черта Макара Витальевича. Он, шутя, обеспечивал себя всеми возможными благами и одновременно шефствовал над теми, кто попадал в сферу его внимания, понимая, что эти неделовые люди без него никогда ничего иметь не будут. Но удивительней всего то, что он запомнил Митины размеры одежды. Отобранные им шмотки оказались впору.

Полевые работы развели Лену и Митю в разные стороны. Лена собиралась опять отправиться в казахские степи, а Митя, положив в бумажник фотографию молодой жены, двинулся в сибирскую тайгу.

На экспедиционной базе под Ялуторовском в составе маленького подразделения приступинской партии – геологического отряда, который возглавлял Валентин Спиридонов, кроме Мити, оказались геофизик и студент-дипломник. Получив инструмент и аппаратуру, отряд погрузился на трудолюбивый биплан АН-2 и взмыл под небеса. Раскоряка самолётик, приспособленный для посадки на воду, пропитался запахами керосина и не до конца протухшей рыбы. Натужно завывая и содрогаясь всем корпусом, он совершил, казалось бы, непосильную для себя работу, преодолев с людьми и грузом восемьсот километров. С облегчением он плюхнулся в мелкую волну великой реки Обь, в районе города Нижневартовск.

Сибирский городок на первый взгляд состоял исключительно из почерневших от старости изб, стоявших за такими же чёрными глухими заборами; деревянных тротуаров-настилов; деревянной плавучей пристани; песка под ногами и свор пугливых бездомных собак, спешащих озабоченной рысцой по улицам.

За одним из чёрных заборов отряд Спиридонова нашёл себе временное пристанище. Под жильё геологам хозяева отвели солидный бревенчатый сарай. Вечером Валентин, прихватив с собой две бутылки водки, отправился более близко знакомиться с главой семейства. Геофизик и Митя с пониманием и сочувствием проводили взглядом худую сутулую спину начальника. Налаживание контактов – это его тяжёлая обязанность. Валентин ушёл, а его отряд занялся своими делами. Митя сел писать письмо домой. Всю свою жизнь он не умел и не любил писать письма. Но так было раньше. Теперь фразы сами ложились на бумагу красивыми строчками. Пока Лена не уехала, не терпелось дать знать о себе и рассказать, что видел.

Поздно, когда все забрались в спальные мешки, пришёл сильно перебравший Спиридонов. Неуклюже задевая в темноте ящики и посуду, он пробрался на своё место, попутно сообщив, что их отряд пополнился ещё одним человеком. С ними в тайгу полетит сын хозяина – он завалил экзамены в техникум и теперь ожидал призыва в армию. Чтобы парень не болтался без дела, отец с радостью пристроил его рабочим к геологам.

Утро ничего, кроме вынужденного безделья, не обещало, и Митя пошёл по дощатому тротуару на разведку – посмотреть город, а заодно поискать почту. Вдохновенно написанное письмо требовалось срочно отправить. Городок стоял пустой и молчаливый, только одна собачья стая целеустремлённо спешила вдоль улицы, держась середины, подальше от заборов, подальше от неприятных неожиданностей. Чем ближе к центру пробирался Митя, тем больше характерных чёрточек этого северного поселения открывалось ему. На улицах не было видно мусора. Вообще ничего лишнего. Деревянные настилы вдоль заборов не новы, но нигде не попадались гнилые или поломанные плахи. Старые чёрные заборы стояли ровно, не заваливаясь. В облике изб за глухими оградами тоже не было ничего лишнего – ни резных наличников, ни прихотливых крылечек. Избы предназначались для выживания в суровом краю и только для этого. Складывалось впечатление, что здесь царствует одна необходимость. Дом, сарай, собачья будка сработаны крепко, надёжно. Хочешь-не хочешь, а сразу вспоминаешь про зиму. В этом краю выжить – важнее всего.

И местные жители серьёзны и просты, как их чёрные избы. При встрече с соседями говорят мало, нет здесь кумушек, часами чешущих языки. И одежда на них простая, без выпендрёжа. Серьёзные люди в серьёзном месте.

Много успел подметить Митя, пока бродил по улицам. Кое-что он дофантазировал, но в целом местный дух почувствовал правильно. Он понял, что живут здесь те, кто отсеялся за многие поколения, потому что тут можно существовать только, если не отвлекаешься на ерунду, не конфликтуешь с природой, не противопоставляешь себя другим. А кто так не смог, того здесь давно нет.

Гидросамолётик, завывая и содрогаясь, двигался вперёд, стараясь держаться на одной высоте – где-то посередине между небом и землёй. Это у него получалось плохо, и он то и дело резко проваливался вниз, после чего, надрываясь и подгребая под себя воздух всеми четырьмя лопастями пропеллера, снова набирал высоту. Внизу, куда ни посмотри, растекалось гладкое зеркало, из которого местами торчала кой-какая растительность. Обь разлилась, ожидая, когда далеко ниже по течению, в Обской губе, прорвётся ледяная пробка и освободит воде прямой путь в океан. Мирный отдых могучей реки не отягащался ни волной, ни рябью, лишь иногда солнечный луч, отражённый от её поверхности, ослеплял тарахтящую четырёхкрылую машину. Все приникли к иллюминаторам, один студент, привалившись к свёрнутому спальному мешку, ссутулился и смотрел на носки своих сапог – не то молился, не то перебирал в памяти важнейшие моменты своей жизни.

Однообразная картина внизу, монотонный гул мотора приглушили стартовое возбуждение. Развалившись на багаже, отряд полудремал. Митя подумал, что такой мощной панораме нужен соответствующий зритель. Как бы сейчас у Ленки горели глаза. А когда просто так лежать надоело и снова взглянули в круглые оконца, безбрежного разлива внизу уже не было, под самолётом лежала земля, покрытая негустым лесом. Как большие круглые лужи, там и сям в небо глядели озёра – одни бездонно чёрные, другие сверкали солнечным блеском, а в центре почти каждого плавала большая льдина с куском прошедшей зимы – снежным сугробом.

Самолётик вдруг завалился набок и, описав широкий круг, быстро пошёл вниз. Ещё несколько секунд и, коснувшись воды, он тряско, как телега по булыжной мостовой, устремился в сторону берега. Грозно взревев, мотор умолк, и наступила, давящая на уши, тишина. В открытую дверь ворвался яркий свет, потянуло свежим воздухом и незнакомыми запахами.

Вещи на берег таскали на собственном горбу по пояс в ледяной жидкой каше из растительной гнили, которая тыщу лет тихо-мирно покоилась на дне, пока не прилетели невесть откуда геологи и не взбаламутили придонный осадок. Лётчики торопились, поэтому с разгрузкой не затягивали. Свалив скарб кучей, отвязали верёвку, самолёт зачихал, затарахтел, взревел, соорудил пропеллером небольшой вихрь, от которого вода недовольно и нервно заморщилась и мелко задрожала. Крылатая машина взревела ещё сильней, обдала оставшихся шквалом брызг, чуток пробежала по воде, подпрыгнула и красиво ушла вверх. Покачав на прощанье крыльями, она уплыла за макушки лиственниц. И мир, такой огромный, когда глядишь на него с высоты птичьего полёта, сжался до кругляша водной глади и песчаной залысинки, окружённой деревьями.

После зимней спячки время в этом краю поспешало, торопилось, события, которым следовало идти в очередь, наползали друг на друга. Вот на озере плавает сугроб, а жара стоит летняя. Валентин предупреждал:

– Подождите, скоро комар народится, тогда…

Работать старались по ночам, когда попрохладнее. Солнце ныряло за горизонт, но не успевало стемнеть, как оно опять показывалось почти в том же самом месте. Поэтому ходили маршрутами, копали шурфы, бурили неглубокие скважины светлыми ночами. И однажды действительно народился комар. Произошло это всего за один день. В тайгу пришли настоящие хозяева этих мест – летающие вампиры самых разных размеров: от крошечного мокреца, которого и разглядишь-то не сразу, до деловитого комара, усердно пробующего хоботком всё, на что он садился. Комары покрывали спины, плечи, колена людей сплошным поблескивающим панцирем – стоило лишь на миг замереть.

Самолётик прилетал через каждые пять-семь дней и перебрасывал отряд на другую точку. На новом месте опять копали, брали пробы, бурили. Буровым станком служил приспособленный для этого движок бензопилы «Дружба». Старый, разболтанный, его больше ремонтировали, чем использовали по назначению, но, тем не менее, дырок в местах своего пребывания отряд насверлил много. Агрегат трещал мотоциклетом на всю округу и плевался синим дымом. Закончив дырявить землю, пришельцы начинали пытать её током. Один на приборе снимал замеры, а двое, уходя от него в противоположные стороны, растягивали жёсткие чёрные провода.

Край, куда они попали, – край мокрый, чуть низина – зелёное болото, чуть повыше – бурый торфяник, поросший всякой там морошкой, брусникой, кустарниковой мелочью и одинокими чахлыми лиственницами. А самые приподнятые места были сложены белым, похожим на сахарный, кварцевым песочком. Песок покрывали лепёшки ягеля. Сухой мох хрустел под ногами и рассыпался белой трухой. Но главным украшением этих песчаных увалов была тайга. Ласковая, она проглядывалась далеко вглубь, деревья не жались одно к другому, а сохраняли меж собой учтивую дистанцию. Эдакий симпатичный бор из детской сказки. Здесь больше всего росло лиственниц. Их стволы закручивались винтом, сучья корявились словно деревья страдали от тяжёлой доли. Это их так корёжило ветром и морозом. Чай, тут не Сочи. Много сухих закрученных стволов валялось на земле, много их было притоплено в реках – торчали одни макушки. А иногда, сцепившись крючками сучьев, они перегораживали реку от берега до берега, и далеко вокруг слышалось ворчание быстрой воды, преодолевавшей несложную преграду.

Мите нравился дух северного рационализма. В городской жизни много лишнего, глупого. И часто бывает сложно разобраться, что по делу, а что мусор. А здесь, в тайге, всё просто: лиственница отжила своё, упала и гниёт – это так и надо. А разбитый фанерный ящик, брошенный сейсмиками, – это чужое, не к месту, как клоунада во время серьёзного разговора. А сколько мусора, оказывается, городят по радио. Дома не замечаешь, а здесь стоит только включить «Спидолу» – без новостей жить всё-таки тоже нельзя – и с души воротит. Слова бутафорские, радость фальшивая, торжественность, патетика, как в спектакле дилетантов из колхозной художественной самодеятельности. Удивительно, до чего же в окружении болот и озёр это отчётливо понимаешь, а дома всю эту муру проглатываешь, как должное.

Гнус ел людей, люди работали и питались тем, что давала охота и рыбалка. Несмотря ни на что, Митя не мог отказать себе в расслабляющем душу уединении. В свободное время он уходил подальше от лагеря, чтобы на этой тысячекилометровой равнине остаться совсем одному, чтобы никого не слышать. Он наслаждался тишиной, создаваемой шёпотом деревьев, ворчливым бормотанием реки, осторожным птичьим пощёлкиванием, несмолкаемым зудом комаров. Митя чувствовал, что со всех сторон, из-под корней, из-за кустов, из-под коряжек, из норок – отовсюду за ним следят внимательные и насторожённые глаза. Для их обладателей, свалившийся с неба человек, был самым жестоким и непредсказуемым зверем. От него шёл неприятный запах резиновых сапог, горелого дерева, табака, бензина. То, что сейчас он мирно щиплет голубику, ничего не значит. Попадись ему только… Митя хотел бы, но не мог считать себя законным таёжным жителем. Он был просто временно допущенным.

Короткое сибирское лето катилось к концу. На тоненьких кедрах созрели по одной-две шишки, морошка сменила красный цвет на жёлтый, и как только по ночам ударили заморозки, гнус резко пошёл на убыль. Но днём ещё было тепло. Всё живое готовилось или к долгой спячке, или к тяжёлому зимовью. Отряд Спиридонова завершал полевой сезон.

Отправление на базу по непонятным причинам задерживалось, и каждый убивал время по-своему. Митя прогуливался по деревянным тротуарам Нижневартовска, напоследок ещё раз соприкасаясь с его правильной простотой. Север готовился к зиме. На реке разгружали баржи с продуктами, материалами, горючим, чтобы хватило до следующей навигации. Разные учреждения и просто жители запасались углём, дровами. Всё делалось споро, без крикливой неразберихи. Даже бездомные псы в предчувствии суровых дней перестали носиться по улицам, а стояли кучками.

«Вот есть же кусочек земли, где всё рационально, правильно, где нет места «отдельным недостаткам», где люди к людям относятся с уважением. Надо бы каждого испытать Севером. Поживёт человек здесь, и сразу станет ясно, что он из себя представляет».

Городу такие мысли нравились. Митя продолжал сравнивать местный край со своим домом и всё больше поражался, как много лишнего существует на белом свете. Надо жизни учиться здесь. Город и с этим был согласен. Так они тешили друг друга, пока Митя дорогой к аэропорту не вышел на задворки.

Над воротами, которые вместе с высоким забором полностью скрывали некое городское хозяйство, на фоне серого с бледно-голубыми прогалинами неба морщилась полоса старой линялой материи. Посеревшие буквы на синюшном, бывшем красном, лозунге, не имея сил громогласно, как требовалось, призывать, вяло бормотали: «Вперёд к победе коммунизма!». Сколько по всей стране понавешено таких кусков текстиля, но именно этот – самый унылый и невзрачный изо всех унылых и невзрачных вызвал в Митиной душе нечто похожее на взрыв негодования. Грубая и пошлая реальность бесцеремонно разрушала, сочиняемую с самого утра, светлую сказку. Лозунг нагло подразумевал, что совершенна лишь идея, ради которой он повешен, а всё остальное, включая этот край, этот город, человека, природу, ущербно. При этом сам он начисто проигрывал именно природе.

«Господи! Ну здесь-то, в этих местах… Ни к селу, ни к городу. Какой, к чёрту, коммунизм?»

Взрыв в нём прогремел с такой силой, что проснулся его дух противоречия. Теперь ничто не могло спасти великую цель, великую идею, великое учение. Всё моментально перевернулось с ног на голову. А может быть, как раз наоборот – с головы стало на ноги? Митино негодование расширялось во все стороны со скоростью мысли, поочерёдно распространяясь на тех, кто повесил линялый призыв, кто велел его повесить, кто придумал текст, кто агитирует, призывает, кто этим своим коммунизмом проел людям плешь. Досталось и тем, кто коммунизм выдумал. Настроение испортилось, и Митя повернул обратно.

Первый раз в жизни он насытился полем до отвала. Раньше он успевал соскучиться только по асфальту, по переполненным автобусам, по своим любимым местам в городе. Теперь это ушло на второй план. Теперь у него имелась семья, имелся свой дом. Тёща и уже вернувшаяся из командировки жена окружили его заботой и вниманием, о каких едва ли мог мечтать самый капризный султан. Митя блаженствовал и ещё выше взмывал над бренной поверхностью планеты. Он был не против, чтобы так продолжалось всегда, но, к сожалению, хорошее обязательно когда-нибудь кончается. Это несчастья могут тянуться вечно, а хорошее погибает под гнётом однообразия. Оно трётся об «одно и то же», как об наждак, и стирается в ничто. Несчастья же, очевидно, изготовлены из более прочного материала.

У Мити с Леной до полевого сезона и семейной жизни-то было всего ничего. Их характеры прилаживаться друг к другу начали только сейчас. Когда дело касается привычек, тут всё непросто. И у каждого есть свои острые углы. Сам их не замечаешь, ну и царапаешь, колешь тех, кто рядом. И вот в молодой семье начался период, когда пришло время оценивать, с чем в характере партнёра ты можешь мириться, а что, не дай Бог, принять никак не в силах. Митя и Лена были очень разными, это сразу бросалось в глаза. Жизнелюбивая Лена умела радоваться самым простым вещам. Митя же, несмотря на то, что пребывал в состоянии восторженной приподнятости, всё-таки оставался озабоченным. Лене не терпелось узнать мир, в котором ей посчастливилось жить, ей хотелось разглядеть, как можно больше. А Митя, получив в приданое свой дом, не мог ему нарадоваться, а попросту – насидеться в четырёх стенах. Лена не понимала: ну что интересного торчать в закрытом помещении?

Митя вошёл в новую семью, как носорог на светский банкет. Его приняли таким, как он есть, но Лена тихо-тихо стала выдвигать свои требования. Может, и не слишком страшные, но Митя посчитал это ущемлением его свободы. Ленкину политику он назвал так: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». Он инстинктивно сопротивлялся, барахтался, но, поскольку был беспредельно счастлив, трагедии ни в чём не видел. Ни в том, что теперь никогда не знал, где что лежит из его одежды, – этим заведовали женщины; ни в том, что в небольшой квартире он не имел своего рабочего места, к чему он так привык; ни в том, что у принявших его людей существуют устоявшиеся правила и поэтому нельзя то, нельзя сё. Ну и пусть! Кругом всё было просто отлично, и из-за этого Митя многого не замечал, был неловок. Всё, что он сейчас обрёл, было им утеряно так давно, что и забылось, как это можно вот так просто жить безо всяких оговорок и неприятностей. А взаимное перевоспитание меж тем продолжалось.

С мамой и бабушкой отношения у него наладились сразу, как только он переехал к жене. Теперь они с Леной приходили в старую квартиру гостями. И с отцом он почувствовал себя свободней. Лена с Митиными родителями сошлась легко. Ну, уж это у неё характер такой.

Митя работал, учился и на свой лад монтировал непростую конструкцию семейной жизни. Копаясь в мелкоте текущих забот, он не замечал, что некоторые его взгляды на окружающую действительность меняли свой знак на противоположный. А толчок к этому дала, по сути, случайно попавшаяся на пути ерунда – обвисший синюшно-розовый лозунг под пасмурным Нижневартовским небом. Сам транспарант ничего особенного из себя не представлял. Просто он оказался последней каплей, пробившей брешь в Митином конформизме, который к тому времени и без того сильно обветшал. До этого много было таких же простых и понятных капелек. Они долбили и долбили, а достучаться не могли. Вместе со всеми он жил на отгороженной от остального мира делянке, другой жизни не видел и не знал, потому и мыслить по-другому не умел. И хотя правила существования вокруг него были выдуманными и никуда не годились, он к ним привык, привык соглашаться с этой выдумкой. Раз все так, значит и я. Он плыл в общем потоке. Он шёл в общей колонне. Он повторял чужие слова, позволял чужим мыслям становиться его мыслями. Он не кричал «Да здравствует!» Но и «Долой!» он не произносил даже про себя.

Сначала, после встречи с лозунгом, у Мити пропало желание молчаливо одобрять. Теперь и то, о чём говорили в кругу бабы Веры, воспринималось им по-другому. С настоящим увлечением Митя подхватывал то, что совпадало с его настроением, с его выводами, дополняло их. Таких находок в клубе бабы Веры случалось немало. Его тоже начала раздражать эта чванливая, лживая и сама себя восхваляющая сила, считавшая вправе во всё вмешиваться, властвовать и повелевать. Возникло желание нереального: поставить её на место.

Но в одной лодке с бабой Верой Митя себя не ощущал. Всё-таки она и её друзья слишком уж безапелляционны… Свои взгляды они считали истинными и никогда никаких сомнений у них не возникало. Точно также уверена в своих делах и поступках правящая партия. Или те, кто вещает от её имени. Подвиги, о которых рассказывала баба Вера, совершались страшно давно и потом слишком часто отшлифовывались устной речью. В результате они приобрели музейную монументальность и незаметно из реальных событий превратились в красивые легенды. В такие же легенды превратились дела ленинской гвардии. Митя не спешил расставаться со своей ироничной усмешкой. Но волей-неволей он всё глубже вовлекался в разбирательство таких вопросов, какие раньше его не интересовали вовсе. Например, почему не только у нас, но и в других странах война с эксплуататорами обязательно перерастает в войну с собственным народом? Или, чем в конечном итоге закончится большевистский эксперимент? Люди, спорящие под матовым плафоном в авоське, жили подробно, не то, что Митя, который часто многое пропускал мимо ушей, в памяти которого многое оказалось смазанным.

Сложная, десятилетиями отлаживаемая система государственного вранья, в принципе не так уж непреодолима. Достаточно начать думать по-настоящему, отбросив чужие подсказки, и она тут же рассыпается. Думать по-настоящему, если не привык шевелить мозгами, непросто. В результате такой несанкционированной самостоятельности у одних получается читать меж строк газетных передовиц, другие начинают делать мудрые политические прогнозы, третьим удаётся интересный анализ прошедших событий. Мите это всё было недоступно. Он, как только оборвал поводья, за которые его вели, стал всего лишь видеть и слышать не так, как его учили, а как оно есть на самом деле. Он услышал, что однообразные партийные молитвы примитивны, что идеологическая машина натужно скрипит в потугах придумать что-то новое, оживить засохшее. Бросилось в глаза, что давным-давно затих тот бестолковый вихрь полезных и глупых начинаний, который куролесил во времена Хрущёва. Стало понятно, что до армии население жило иначе. Тогда люди чего-то ждали, наивно надеялись на чудо. Они глядели вперёд и с интересом гадали, каким станет завтра. А сейчас все смотрят только под ноги.

Почти вся молодёжь, трудившаяся в лабораториях и экспедициях при кафедре инженерной геологии, одновременно училась. Поэтому, когда дело касалось комсомольской работы, то условно считалось, что она бурлит. Но кому её делать? Комсомольцы и днём, и вечером заняты. Однако раз-другой в году какое-нибудь мероприятие всё-таки организовывалось. Вот и в этот раз ни с того ни с сего объявили субботник под лозунгом «За себя и за того парня». Имелось в виду, что поработать надо ударно, чтобы, кроме своей, выполнить и норму того молодого солдата, что погиб когда-то давно на войне. Митя без удовольствия поучаствовал – проще отдать своё время, чем потом отбрехиваться. Работали на стройке, но, честно говоря, делать там было абсолютно нечего: ходили и лениво собирали мусор, жгли щепки, перекидали небольшой штабель кирпичей метров на пятьдесят в сторону, курили, травили анекдоты. Расходились с ощущением зря потерянного дня. Несколько человек это мероприятие проигнорировало, но только один из них ярко засветился, потому что не стал выдумывать для себя уважительных причин. И ещё он плохо ответил наседавшему на него комсоргу. Ну что-то вроде того, что, мол, задолбали вы всех своими субботниками. В итоге возникла неотложная необходимость прямо в рабочее время созвать комсомольское собрание – на корабле бунт, и усмирять его надо в зародыше, да так, чтобы и другие задумались. Время-то какое – канун очередного съезда партии.

В небольшой аудитории рядовые комсомольцы расселись за учебными столами, преподавательское место заняли представитель парткома и комсомольский актив в лице двух молодых людей. Лысый, средних лет парткомовец хмурился, держался угрюмо и неприступно, всем видом подчёркивая драматизм момента. Все трое перешёптывались, низко наклоняясь головами друг к другу, и у тех, кто терпеливо ожидал, невольно складывалось впечатление, что в этом таинственном перешёптывании заранее рождается суровое наказание ослушнику. В действительности дело заключалось в другом: эпидемия гриппа уложила в постель нескольких деятельных членов организации, в том числе и комсорга, и троица делала последние уточнения по вопросу ведения собрания.

Началось со слова «Товарищи!», произнесённого комсомольским активистом тем тоном, какой уместен на гражданской панихиде.

– Товарищи! Для ведения собрания нам необходимо выбрать председателя и секретаря. Какие будут предложения?

Предложения успели подготовить загодя. Крепыш паренёк и девушка с полуприкрытыми веками переселились на председательское место. Слово предоставили всё тому же активисту. Он поднялся, упёрся кулаками в крышку стола и сначала рассказал о провинившемся: кто он, в какой экспедиции работает и мрачно поведал, в чём заключается его грех.

– Какие будут вопросы? – буднично спросил крепыш-председатель.

Вопросов не было, но всегда найдётся человек, который себя неловко чувствует, если спрашивают, а все молчат. Надо бы что-нибудь спросить.

– А как он учится?

– Учится он хорошо, – сообщил активист тоном, в котором слышалось откровенное сожаление. Учись виновный плохо, так его облик был бы предельно ясен. Больше вопросов не появилось, и слово предоставили грешнику. К столу вышел худощавый парень в очках.

«Один против всех. Через несколько минут эти все накинутся на него. Сейчас мода такая пошла. Раньше бились один на один. Последний раз я в таком участвовал тогда, давно, на задворках школы. И дрались мы по правилам. А нынче нападают кодлой. На нобелевского лауреата тоже кодлой нападали. Так теперь принято. Боец измельчал, боится выходить один на один. Сейчас накинутся и на очкарика. Накинутся не потому, что злы на него, их науськают. Как бы парню помочь?»

– Ну, объясните свой поступок.

– Тут и объяснять нечего, – спокойно и уверенно заговорил парень в очках, что лысому и активистам сразу не понравилось, и они стали на него внимательно смотреть, пытаясь смутить, заставить нервничать. – Год назад был у нас субботник, помните? Как нас тогда агитировали, как убеждали: без нас стройка никак не может, дело очень важное, нужное тра-та-та, тра-та-та… Ну и вспомните, чем мы там занимались. Ходили из угла в угол и покуривали. Я лично за весь день перенёс четыре доски с одного конца стройки на другой.

Нет, он всё-таки волновался. Каждое его слово было, как будто выковано, и падало в тишине, как тот знаменитый пятак, – звеня и подпрыгивая.

– К вечеру я зашёл в вагончик и поговорил с прорабом. Спрашиваю его: «На кой чёрт мы вам сегодня были нужны? Нас уверяли, что вы без нас не можете». Знаете, что он мне ответил? «Мы с вами, – говорит – не можем. Вы мешаетесь, под ногами путаетесь. Сегодня вы, в следующую субботу другие такие же придут. Нам нужны сварщики, монтажники, а вы что умеете?» – «Так чего ж вы от нас не откажетесь? Нет работы – и точка». А он меня спрашивает: «А почему ты не развернулся и не ушёл, когда понял, что тут делать нечего? Тебя заставили и нас тоже заставляют. У нас эти субботники идут по линии какой-то там работы». После этого я и решил, что ни на какие субботники-воскресники больше не пойду. Мало того, что это всё туфта, так ещё мешать людям, которые дело делают. Кроме того…

– Если один раз субботник организовали неудачно, это не значит, что и остальные надо бойкотировать. Случаются ещё у нас… А нынешний субботник особый, он проводился в рамках общесоюзного движения «За себя и за того парня». Может быть, вы решили заняться антисоветской агитацией? Тогда так и скажите, – громче, чем следовало, не выдержал член парткома. Не так пошло собрание.

– Я прошу меня не перебивать. Мне слово предоставил председатель собрания, и я имею право им воспользоваться, – невозмутимо не ответил на вопрос об антисоветской агитации парень в очках.

Сейчас он был хозяином аудитории. Лысого он переиграл своим спокойствием. Митя держал его сторону, болел за него.

– Кроме того, я считаю, что студенты-вечерники не могут и не должны участвовать ни в какой общественной работе. У них нет на это времени. Имитировать активную деятельность, – значит, заниматься обманом, профанацией. Тем более что у некоторых – семьи, дети. Неужели формальная галочка о проведении субботника важнее своей семьи?

Аудитория заметно повеселела. Активисты и лысый изо всех сил старались изменить общее настроение. Но против массового молчаливого веселья они выглядели людьми наивно, по-детски играющими в серьёзность.

– Какие будут вопросы? – заученно спросил председатель.

– Да какие там вопросы! Он всё правильно говорит, – раздалось с места.

Лысый член парткома встал.

– Я вижу, что в вашей организации работа по воспитанию человека коммунистического общества поставлена из рук вон плохо. Что значит: «Он всё правильно говорит»? Нет, он говорит неправильно. В нашем государстве под руководством ленинской партии… – начал издалека разгоняться оратор.

Он вспомнил первый субботник, тяжёлые годы восстановления хозяйства, первых комсомольцев… Говорил он долго и неинтересно. Его речь закончилась словами:

– То, что проповедует здесь этот ваш товарищ, льёт воду на мельницу наших недругов. Подумайте об этом. Я вижу, в зале есть комсомольцы, которые готовы разделить его точку зрения. Вместо того чтобы его одёрнуть, дать принципиальную оценку его словам, они кричат: «Он всё правильно говорит!» Саботировать субботники вам никто не позволит!

В сердцевине собравшихся возникло лёгкое ворчание, из которого выделилось слово «профанация».

Опять подал голос председатель собрания:

– Надо решение принимать. Какие будут предложения?

– Строгий выговор с занесением, – твёрдо припечатал один из активистов.

– Да отпустить его с миром – и делу конец, – послышался басок из задних рядов.

– Да как вы не понимаете?! – вскочил с места второй активист. – Такой поступок нельзя оставлять без наказания!

«Вот и эти тоже не сомневаются в том, чего можно, чего нельзя. Им доступны, неведомые для других, высшие истины. Заводская Зоя, ау! Также, как и она, эти трое находятся в какой-то изоляции. Сидят люди, не очень друг друга знают, но сейчас они все вместе, сейчас каждый для соседа свой, а эти трое инквизиторов – чужие. Они не ожидали, что так обернётся, они не привыкли, чтобы над ними посмеивались и растерянно ищут способ, чтобы закончить собрание тем аккордом, который они наметили ещё, может быть, вчера. Кто их знает – вдруг им удастся».

Митя не мог не встрять. Инквизиторов следует поставить на место. Справедливость требует. Другого случая может не быть. Он поднялся. На сто процентов он был уверен, что в эту минуту большинство поддержит еретика. Надо ловить момент.

– Раз, как нас уверяют, без крови обойтись нельзя, я предлагаю ограничиться совсем лёгким наказанием – каким-нибудь порицанием…

– Да вы что, издеваетесь?! – задохнулся негодованием активист. – Какое может быть порицание? Нет тако…

– Это не издевательство, – Митя вовремя подпустил в голос порцию лязга танковой гусеницы. – Не издевательство, а предложение. И прошу его поставить на голосование. Нельзя порицание, тогда – выговор. Простой выговор. Не строгий и никуда его не заносить. Устный такой выговор.

Лысый пристально, не отрываясь, смотрел на Митю – загипнотизировать хотел, наверно. Председатель тоже понял, что тянуть больше нельзя. Он воспользовался минутной заминкой, пока сидевшие по обе стороны от него активисты, откинувшись назад, о чём-то шептались за его спиной, и подстегнул ход событий:

– Ещё предложения будут?

Собрание молчало.

– Тогда, кто за первое предложение: строгий выговор с занесением в личное дело? Прошу поднять руки.

Синхронно, как по команде, вверх взметнулись две руки комсомольских активистов. Лысый права голоса на собрании комсомольцев не имел.

– Поднимите руки, кто за второе предложение.

С шорохом над головами сидящих вырос частокол ладоней.

Эт-то была победа! Редкая по тем временам и потому запоминающаяся. Люди только что не позволили манипулировать собой. Они выходили в коридор и улыбались. У Мити пела душа, и ему тоже хотелось улыбаться. Такое приподнятое настроение с особым привкусом возникает, когда все подхватываются на справедливое дело, и никто этого не организовывал. Такое было в армии, когда дембеля помогали бригаде Бурдина рыть траншею.

Дома за ужином Митя пытался рассказать Лене всё, что случилось на комсомольском собрании, но ей чья-то победа над системой была неинтересна.

Защита диплома значительно приблизила время великих Митиных свершений.

Новый полевой сезон начался с Салехарда. Спиридоновскому отряду предстояло за лето успеть сделать несколько длинных маршрутов на двух лодках «Казанках» с моторами. Путешественники отправились вплавь, преодолевая перекаты и остерегаясь топляков. Как и в прошлом году, они после себя оставляли пробуренные скважины, выкопанные шурфы. Это только на карте места, где они разбивали палатки, выглядели одинаково. На самом деле каждая стоянка неповторима и запоминалась чем-то своим. На одной везло с охотой, на другой встретились пастухи ханты, и Митя смог убедиться в справедливости прочитанного сравнения: олени – рогатые камни. В утреннем тумане, лежащее стадо напоминало разбросанные валуны, из которых иногда выступали тонкие ветвистые украшения. Одна точка неожиданно одарила горячей водой, бьющей из старой разведочной скважины. Каждый раз что-то новое, но не всегда безмятежное. На очередной стоянке перед геологами на противоположном берегу реки открылась картина – след далёкого прошлого: остатки столбов с обрывками ржавой колючей проволоки, развалины бараков, а рядом – подобие железнодорожного пути.

Митя не раз слышал рассказы о сталинской «мёртвой дороге» Игарка – Салехард, о том, что её проект был изначально безграмотен, что тянуть её по правилам было очень дорого – кругом болота и мерзлота, а так, как её сляпали, – это чистая халтура, что строили её зеки, и проложена она была не целиком, а кусками. Говорили, что принимать дорогу приезжал кто-то из самых верхних чинов государственной власти и, не желая кормить комаров, он знакомился со строительством, стоя на обдуваемой ветерком палубе парохода. На это халтурщики и рассчитывали – рельсы были проложены там, где их можно видеть с реки. Не только рельсы, но и вокзалы, и семафоры. Ради втирания очков грозному начальству, не поленились затащить туда паровозы, несколько вагонов. Принимающая комиссия благосклонно созерцала гудящие локомотивы, пассажиров в шляпах и с чемоданами, нетерпеливо ожидающих подхода поезда, и не подозревала, что километров через пять рельсы обрывались, упёршись в очередное болото. Дорогу приняли, подлог не обнаружили, а то полетели бы головушки. Не всему в этих рассказах верилось. Неужели высокое начальство не удивилось тому, что толпы людей с багажом ждут поезда в краю, где нет ни городов, ни деревень, что они здесь делают? Кто они? Но тем не менее великий железнодорожный обман в нашей истории имел место. И вот Мите привелось столкнуться с его остатками.

Протарахтев на моторке до другого берега, Митя привязал лодку и отправился в сторону руин. Чем ближе он подходил к заброшенному месту, тем гуще становились заросли кустов словно природа хотела скрыть следы неправедных дел рук человеческих. Кусты пытались спрятать и саму дорогу, но две ржавые полосы рельс с прикреплёнными к ним шпалами висели в воздухе метрах в полутора от земли, напоминая гигантскую выгнутую лестницу между двух холмов. Торф вперемешку со льдом вспучился большими фурункулами и, не считаясь с интересами строителей, оторвал дорогу от основания. За неудавшимся железнодорожным путём следовала ещё одна полоса кустов, за которой мрачным пятном на фоне леса обособилось место, где когда-то жили люди. Два завалившихся набок, насквозь прогнивших почерневших барака с провалившимися крышами всем своим видом предупреждали, что внутрь заходить опасно. Из земли торчали куски ржавой проволоки и трухлявые щепки. В отдалении, памятником изуродованным судьбам работавших тут зеков, высились, закрученные винтами, стволы лиственниц. Знали зеки, что тратят здоровье и жизнь на пустое, на фикцию? Или верили, что осваивают северные районы страны, что здесь расцветут города-сады?

– Опять прокол. Второй раз в жизни и снова на том же месте. Смотрю на неё и иногда убить хочется. Такая была наивная, милая девочка, хотелось её защищать ото всех бед, хотелось на руках носить. И как-то вдруг сразу располнела, подурнела, забрюзжала…

Вот-те раз! Оказывается, Вадик уже не порхает над землёй, а давно совершил посадку. Митя слушал его стенания, и ему было неприятно. Влезать во взаимоотношения супругов, всё равно, что подглядывать в щёлку. Дела эти интимные…

«Вадику нужно выговориться. Придётся потерпеть. А насчёт своей Динки – он напрасно. Миленькая она и пополнела не слишком. Так ведь родила же. А после родов такое бывает. В чём-то он прав – Динка часто, а, главное, при других подшучивает над деловыми и умственными способностями супруга. Это она зря. Тем более что Вадик из тех, кто всегда и во всём считает себя самым лучшим и самым первым. И видит себя лидером. Вообще-то мы все мужики такие, но у Вадика это очень больное место, и тыкать в него по нескольку раз в день Динке не стоило бы».

– Регулярные придирки какие-то. Всё по мелочам. Не там рубашку повесил, не туда кастрюлю поставил. Вроде, ерунда, мелочь. Но когда тебя этими мелочами беспрерывно… Оборзеешь. Никогда не дослушивает. У неё одно объяснение: «Я всё равно знаю, что ты скажешь». Вот: она умная, тебя видит насквозь и мысли твои читает, а ты дурак дураком, кроме тривиальностей ничего выдать не можешь. И такое превосходство в ней. А иногда на неё занудство какое-то находит – и ворчит, и ворчит. С утра до вечера. Были у меня разные знакомые – всех отшила. Говорит: «Приглашать надо нужных людей». Ты, кстати, числишься среди «нужных».

– Я? – искренне удивился Митя.

– Ты, ты. Может быть, это она тебе авансом. Торопись, делай карьеру. Давай ещё по одной.

Вадик разлил по стопкам.

– Говорят, что дети всё понимают со дня рождения, – продолжал он гнуть своё. – А у нас целыми днями нездоровая атмосфера. Ну и кем наш сын вырастет?

– А ты что, отвечаешь ей тем же? Попробуй или в шутку её слова обернуть, или лаской как-нибудь… – подал Митя, как ему казалось, мудрый совет.

– Какая там тудыть-растудыть шутка? Ласка… Ты с лаской, а тебе в рожу плюют.

Вот он – послесказочный период влюблённых. После свадьбы скандалы и упрёки прорастают сорняками. Вадик ушёл, а по комнате ещё долго плавали обрывки обид и жалоб, хоть форточку открывай.

«И у Ленки, надо сказать, тоже есть чёрточки от слова «чёрт». Она, например, очень категорична в оценке людей. Андрей ей не понравился сразу, потому что всегда лохматый. Глупость? Глупость. Но не делать же из этого трагедию. Все девчонки, с которыми я учился, ей тоже не нравились. Видимо, у неё такая защитная реакция: любая особь женского пола является потенциальной конкуренткой. Ленка всегда и по всем вопросам имеет своё мнение. В доме бабы Веры она его не высказывает, хотя и там не со всем согласна, а в других местах может возразить. На мой вкус – это ценное качество. А остальным оно не нравится. Люди ждут, чтобы с ними соглашались.

А в это время Митины сверстники бракосочетались вовсю. До Мити эти новости доходили разными путями… Однажды он узнал, что и Серёжка женился. И, кажется, сделал он это с расчётом. Женился и Мишка Ребров, но с ним, говорили, происходит что-то непонятное. Когда новости приходят случайно, через третьи руки, пойди пойми что стоит за этим «происходит что-то непонятное».

С Серёжкой Митя неожиданно встретился под Новый год около Елисеевского магазина. По тому, как тот обрадовался и требовал немедленно ехать к нему домой знакомиться с супругой, угадывались успех и идиллия. Сошлись на том, что Митя приедет в ближайший выходной.

Серёжка жил всё там же, в Кузьминках. Его дом ещё больше осунулся, а квартира преобразилась, помолодела, главным образом, за счёт новой обстановки. Серёжкина жена, малость излишне упитанная деваха с круглым веснушчатым лицом, собирала на стол. Она стремительно перемещалась из кухни в комнату и обратно, гордо раздвигая пространство могучей грудью. Не дай Бог, с такой схлестнуться где-нибудь в магазинной очереди.

Хозяин спешил поведать о своих успехах. Так вот: он работает в райкоме комсомола, он на хорошем счету, тесть его служит в некой структуре весьма близкой к ЦК партии. Так что продвижение вперёд, о котором так много говорили в прошлый раз, не за горами.

– А где отец с матерью? – спросил Митя.

– В другой комнате. Сидят, телик смотрят.

– Так, может, их позвать к столу-то?

– Не надо. Белла их не любит. Или стесняется, что ли.

– Ну, я хоть зайду поздороваюсь.

Серёжка пожал плечами.

Его родители сидели рядышком на диване. Глаза их следили за какой-то чепухой на экране, а уши ловили звуки за дверью. Мите они обрадовались, но как-то робко. После коротких вопросов о здоровье, о жизни, Митя осторожно закинул удочку: Серёжа-то молодец, какую карьеру сделал.

Счастьем засветились глаза матери, гордостью – отца.

– Что да, то да. Но ведь он всегда был такой. Целеустремлённый. Учился хорошо. А теперь у него намечается рост по службе. Он последнее время добрый, весёлый.

– А что, бывает и злой?

– Бывает. Он же очень устаёт. Работает много, поздно приходит. А когда готовились к съезду партии, так мы его вообще не видели. Зато как он семью обеспечивает! Мебель новую достал, стенку новую купил – «Хельгу». Продуктовые заказы приносит, чего в них только нет! – отец, торопясь, нахваливал сына, плотно прессуя его заслуги.

– Вот только внуков никак не дождёмся, – тихо вставила Серёжкина мама.

– Ладно, будут и внуки со временем, какие их годы.

Дверь отворилась, вошёл Серёжка.

– Пойдём, всё готово. А вы телик свой смотрите, – покровительственно добавил он.

Родители глядели на него с любовью.

Серёжкина Белла, поблескивая кольцами, кулоном, серьгами, бусами, удовлетворённо обводила глазами накрытый стол. Она довольно улыбалась. Бесспорно, в ней сидела отличная хозяйка. Красная икра, диковинные консервы, какая-то особая колбаса, печень трески – всё утверждало материальное благополучие этой семьи. Но снедь была ещё и преподнесена соответствующим образом. Серёжка тоже был доволен.

– Ну, так вот, – продолжал он прерванный рассказ. – Я нацелен в конечном итоге на должность в аппарате ЦК. Не сразу, конечно, дорога туда – дело долгое, сложное, деликатное. Но по ступенькам, по ступенькам… На этом пути всё учитывается: отзывы начальства, благодарности, грамоты. Один раз явился на работу в несвежей рубашке – тебе минус. Или не сдержался, ответил коллеге грубо – минус. Друзья-товарищи, драть их некому, следят за тобой внимательно. Ты болтаешь с ними в курилке… о футболе там… А они информацию о тебе копят. Копят, копят, а в нужный момент – раз! И этой информацией тебя, как муху.

– Так и ты же, наверно, на них копишь? – спросил Митя.

– С волками жить – по-волчьи выть. Ну, за мой счёт никто не разживётся. У меня всё тип-топ. А сколько вокруг себе шеи-то сломали!

С каждой рюмкой Серёжка заметно хмелел и становился всё откровеннее.

– Правила простые… Все хочут, но не все могут… не у всех получается. А вот я могу. Во-первых, не лезь раньше батьки в пекло. Спускают новую инициативу. Всё. Чин-чинарём. Разговоры там, обсуждения… Не кидайся первым выполнять. Дело новое, как ещё обернётся – кто знает? Ты сидишь, вроде как обстоятельно обдумываешь. А дураки кидаются в бой: «Мы первые, мы активные!» Тут идёт вторая волна указаний. А те, активные, уже успели напортачить, наворотить – и всё невпопад. Мало того, что напортачили, так успели раструбить на всю округу. Руководство ещё не определилось, а те уже… Я берусь только за верное дело. И за всё время – ни одного замечания. Одни благодарности и грамоты. Но, если честно, то с этими грамотами можно всю жизнь просидеть… Чтобы они с пользой сработали, нужен толчок. Ну и такой толчок готовится, – хитро посмотрел на жену Серёжка. – Пружина на взводе.

– Это по каналам моего папы, – пояснила Белла. – Вопрос о Серёже там внимательно прорабатывается, – она интонацией выделила слово «там». – Если всё будет хорошо, в наступающем году поднимемся на одну ступеньку.

Она три раза постучала костяшками пальцев по столу и три раза поплевала через левое плечо.

– Нет, это будет, пожалуй, несколько ступенек, – поправил её Серёжка.

– Серёжа еще, чем молодец? – продолжала Белла. – Он с подчинёнными ведёт себя ровно, начальника не корчит. Сейчас на это обращают внимание. А, кроме того, среди младшего персонала меньше врагов.

– Да, помощничков Бог послал, – с горечью отозвался Серёжка. – Бестолковщина! Им всё до последнего надо разжёвывать. Ждут, что кто-нибудь придёт и за них всё сделает. Без указки боятся лишний шаг ступить. Вот недавно: началось всесоюзное движение «За себя и за того парня», слышал, наверно? Так не поверишь – три дня хлопали у меня дверью в кабинете. То один, то второй, то один, то второй. Как то? Как это? Приходится всё самому. А зачем тогда помощники?

– Слушай, – перебил его Митя. – Ты вот сейчас про «того парня» упомянул, и я вспомнил…

И он рассказал о субботниках, о комсомольском собрании, на котором не «того», а реального парня хотели заклевать, а люди его отстояли. Про свою роль на собрании он умолчал.

– Так вот ты мне объясни: для чего эти субботники устраивают? На них, чтобы время зря не пропадало, стали с выпивкой и закуской приходить. Что в ваших райкомах-горкомах ничего не видят и не понимают?

Серёжка приосанился: он профессионал, его спрашивают, как специалиста. Он откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул, надул щёки, с шумом выдохнул, потом поджал губы, чмокнул ими.

– Значит так! Никто бойкотировать субботники не позволит. У вас там просто воспитательная работа плохо поставлена. И актив никуда не годится. Я бы на вашем собрании быстро порядок навёл. Саботажника этого не выговором, а вообще из комсомола долой. И так долой, чтобы и из института его попёрли, чтоб другим неповадно было. А вы там, понимаешь, болтологию развели… А насчёт субботников… Вот скажи, зачем в церквях положено свечки ставить, креститься, кланяться? Кому это нужно? Богу? Так Он и без свечек не пропадёт. Нужно это самим верующим, чтобы Бога не забывали, чтобы помнили, что они христиане, чтобы, греша, хоть иногда притормаживали. Вот и субботники тоже такой воспитательно – напоминательный элемент. Раньше они были нужны, потому что рук не хватало, разруха… Сегодня разрухи нет, но традиция делать бесплатную работу добровольно осталась. Без этого нельзя. В райкомах-горкомах, как ты их называешь, как раз всё отлично понимают. Там сидят грамотные люди и, если что делают, то делают осознанно. А рядовые комсомольцы – разные: кого чуть поправить надо, а кого и силой заставить.

И Митя подумал, что, значит, и Серёжка из тех, кто всё понимает и опекает несознательное быдло. Ой, доведут они людей до белого каления, и тогда окажемся мы с ним по разные стороны баррикад. Потом он сообразил, что по разные стороны они никак не окажутся. Когда баррикады токо-токо начнут возводить, Серёжка вспомнит об очень срочном деле, которое ждёт его на другом конце планеты, и обязательно слиняет.

Серёжка одним махом опрокинул в себя полную стопку.

– Ситуация должна быть под контролем. Иначе – анархия, развал. Людьми надо управлять, вести их надо в правильную сторону. Вот возьми будущее, к которому мы идём… Кто знает, что оно из себя представляет? Но перед народом должна стоять простая и понятная цель, чтобы в стране все, как один… чтобы исключить разброд и шатания. Вот наше обоснованное, распо-пу-ля-ризи-рованное – вот чёрт, еле выговорил – светлое будущее и есть такая цель. Какое-никакое, но оно, будущее-то, наступит, никуда не денется, значит, цель реальна.

Потом он долго и с наслаждением рассказывал о продуктовых заказах, о не без труда добытом холодильнике. Митя не выдержал:

– А туалет у тебя в квартире всё ещё один?

Серёжка расхохотался:

– Пока один, но дай срок…

Потом они курили на площадке.

– Дорого только за всё платить приходится, – Серёжка матюгнулся. – Эту мою корову видел? Да-да, вот на что приходится идти.

– Да, вроде, приятная женщина, – промямлил Митя.

– Корова, – Серёжка говорил тихо, но зло. – Ума, как у коровы, расторопна, как корова. И в постели, как корова со жвачкой во рту.

Теперь у Мити появилось очень много разных дел: от вычерчивания карт и схем для будущего отчёта до решения сиюминутных, но очень важных вопросов. Наконец-то его энергия получила достойное применение. Это перегруженное существование, которое он сам себе устроил, ему нравилось, он блаженствовал, как блаженствует человек, который долго-долго терпел, а потом всё-таки как-то изловчился и смог почесать там, где давно чесалось. Но иногда Митя отрывался от дел и, придерживая бездельем, несущееся вприпрыжку, время, ненадолго плюхался на диван рядом с женой. Хорошо было сидеть бок о бок, наслаждаясь семейным покоем. Особенно после сумасшедшего рабочего дня, когда голова гудит, как колокол. С Ленкой все разговоры только о доме, о том, куда пойти в выходные. Она не интересовалась ни Митиными делами, ни его друзьями. А ему хотелось пораспространяться о своих успехах. Очень хотелось. Но только о своих. Последнее время Ленка увлеклась хиромантией, доставала у подруг непереплетённые листочки-распечатки с каких-то таинственных книжек. Впервые с познавательной целью на руку мужа она взглянула, когда уже здорово поднаторела в трактовке будущего. Склонившись над неудобно вывернутой Митиной ладонью, она поясняла:

– Это линия ума. Это линия жизни. У тебя линия жизни длинная – долго будешь жить.

– А ты?

– У меня короткая.

– Ну, ничего себе! А договаривались ведь жить долго и умереть в один день и в один час. А можно узнать, на каком году смерть подоспеет?

– Нет. Жизнь долгая – и всё. Не мешай. А вот видишь, эти мелкие пересекают… Это болезни. К старости тебя серьёзные болезни подстерегают. И не одна. Или операции.

– Что-то ты всё не то пророчишь. Цыганки как гадают? Счастливым будешь, богатым будешь. А ты мне что напророчила? Вдовство и инвалидность.

– Что есть, то есть. Не переживай. На левой руке то, что на роду написано, но, если повезёт, болезней избежишь.

– А что сделать, чтобы повезло?

– Этого никто не знает. Сориентируешься сам, если не дурак.

Митя разглядывал свою ладонь. Коли верить этой домашней гадалке, его сперва ждёт большая болезнь, а потом ещё и ещё всё мельче и мельче.

В прошлом году стукнуло десять лет, как окончили школу. И проморгали дату, пропустили. Только сейчас кто-то спохватился, проявил активность, и вдогонку юбилею всех призвали собраться, снова превращая скромное жильё Сусанны Давыдовны в шумный школьный коридор. Однако получилось не совсем так, как в прошлые годы. Радовались и веселились не совсем натурально. Все повзрослели, особенно девочки. У многих – семьи, дети, заботы. Разучились искренне радоваться, разучились. Наташка Кожевникова и Рита Лебедева никогда раньше так не визжали. А сейчас они с криком кидались каждому входящему на грудь. Играли в детство. Ну и ладно. Мишка не пришёл. Игорь, как всегда, находясь в центре манежа, вальяжно объяснял:

– У него наметился какой-то кризис. Я так понял, что его нравственность вошла в противоречие со спецификой работы. Известно же, что политика – дело грязное. Я думаю, всё пройдёт, перемелется. Он, кстати, женился, квартиру получил новую, купил машину. Она у него – любимая игрушка. Хлебом не корми – дай за рулём посидеть. И на работе у него полный порядок. Ничего, перебесится.

– Коль, а ты когда женишься?

Кичкин снисходительно улыбался, будто у них в Совмине Российской Федерации люди такой чепухой не занимаются.

До Нового года требовалось написать и защитить отчёт, и Митина работа пошла на форсаже. Это был первый отчёт, в котором он участвовал, как автор. Гордый своей самостоятельностью, он кинулся в бой – пропадал в библиотеке, листал первоисточники. Он любил этот отчёт. Работал он и дома – по вечерам, по выходным. Тёща глядела на этот энтузиазм и жалела зятя, старалась получше накормить. А Лена относилась с пониманием, она знала, что подготовка отчёта за несколько лет работы требует плотного графика. На этот период Митя для всех пропал. У него даже не нашлось времени, чтобы забежать к Вовке, когда он узнал, что летом у того умер отец. И стыдно, и всё-таки не зашёл.

Закончив с первоисточниками, он занялся обработкой собственных материалов. Ну, тут дело пошло значительно быстрее – своё уже предварительно обдумано. И вот, когда стало понятно, что и как надо писать, ему показалось… Его голову тяжелила собранная информация, она, будучи ещё сырой, напоминала желеобразную массу. Мите приходилось следить, чтобы ничего не уплыло, не потерялось. В этих усилиях и родилось осознание того, что он напал на нечто новое. Ему показалось, что торфяно-песчаная махина Сибири не смогла утаить от него одну из хитростей своего строения. Похороненные под рыхлой толщей глубинные структуры умудрялись сигнализировать о себе. А Митя эти сигналы понял. Сперва как-то не верилось, что до него с этим никто не разобрался. Неужели сам додумался? Митино сердце замирало то от предвкушения открытия, то от сомнений. Когда начинающий исследователь убедил себя, что он обнаружил такое, чего раньше никто не знал, его захлестнула волна пьянящего восторга, который нельзя сравнить ни с чем. В эту минуту Митя представлял собой живой сгусток ликования и счастья. Несколько часов он ничего не мог делать – не мог ни сидеть, ни лежать, ни ходить. Ему одновременно хотелось всем рассказать и в то же время хранить это знание при себе, как священную драгоценность. А в голове всё мелькало: «А, чёрт побери! Ведь могу же, могу! Сам допёр!» Сладко было осознавать себя и умным (что можно было считать доказанным), и всемогущим (природе ничего не удалось утаить).

Отрезвляющее лекарство подоспело вовремя. Оно объявилось в виде геологической карты Западной Сибири. В объяснительной записке к ней всего одной фразой, до обидного буднично, излагалось всё то, что составляло Митино открытие. Ему оставалось лишь крякнуть от досады. Но гордость первооткрывателя не пропала. Он знал, что в науке такое случается. Ну, опоздал, но додумался-то сам! В этот раз не удалось – получится в другой. Впереди уйма времени.

С отчётом поспели вовремя. Доложенные на Учёном Совете результаты попали под щедрую струю хвалебных отзывов. «Важное народнохозяйственное значение проделанной работы», «Реализация мудрых планов партии», «В свете решений последнего партийного съезда…» Вот тут-то до Мити и стало доходить, что все эти годы он, как самый последний лопух, своими руками приближал осуществление чьей-то бредовой идеи. Не отягощённый верноподданнической робостью, он все мудрые планы партии по поводу переброски северных рек с лёгкостью отнёс к категории идиотских. И чем красочнее говорили выступавшие, тем больше переживал Митя. Ну как там можно ставить плотину? Там же низина. Видел ли кто-нибудь из них, что такое подпруженная, разлившаяся Обь? А он видел. И тогда была всего лишь ледяная пробка. А если плотина… Бред! А где будут жить ханты? Куда зверьё денется? Выступления продолжались.

После защиты отчёта Митя кинулся к Приступину. Но опытный Макар Витальевич на все его недоумения ответил просто:

– Не переживай. Суетиться надо будет, если там чего-нибудь начнут делать. А до этого, скорее всего, не дойдёт. Процентов на девяносто до этого не дойдёт. Поговорят, поговорят и успокоятся.

Макар Витальевич относился к глупостям государственного масштаба куда спокойнее Мити. Он был хорошо с ними знаком, хорошо в них разбирался. Собственно, вся стратегия благополучия приступинской семьи строилась на существовании огромного количества госглупостей. И он научился их понимать, научился оценивать, какой век отпущен каждой из них. Макар Витальевич мог считаться одним из лучших специалистов по государственным глупостям. А Митя переживал больше из-за того, что за несколько лет работы он ни разу не вспомнил, ради чего бурил и копал. Строительство «мёртвой дороги» посреди болот – занятие бессмысленное. Но зеки были подневольны. А свободный Митя с увлечением закладывал основание под проект, в котором разумности нисколько не больше. Лопух, наивный лопух!

Вадик очень обрадовался возможности сбежать из дому. И Андрея удалось вытащить на свет Божий из пут его подработок. Вынырнув из книг и реферативных журналов, он глядел на товарищей немного недоумённо, но от водки не отказывался. Встреча проходила на Пашкиной территории. Его хлопотливые мама и сестра соорудили весьма толковый стол, а гости принесли с собой всё остальное. На кухне хозяйничала ещё одна женщина. И тут вдруг выяснилось, что это не просто ещё одна женщина, это Пашкина жена. Пашка женился! Никому ничего не сказал и даже сейчас не представил молодую супругу. Хозяин дома загадочно и немного конфузливо улыбнулся и крикнул в сторону кухни:

– Валь, поди сюда!

Любопытно, кто же это рискнул связать свою судьбу с Пашкиной? С его нетерпимым характером, с его своенравием. Внимание девушек он притягивал – рослый, красивый и одевался он тоже красиво. На расстоянии он их внимание и притягивал. А приблизившись к нему, они тотчас убегали. Наверное, Пашку надо очень сильно полюбить, чтобы хватило сил его терпеть.

В комнату вошла рыжеватая девушка. Митя смотрел на неё, пытаясь скрыть разочарование. Для такой художественной натуры, как Пашка, подходило нечто более элегантно-возвышенное. Впрочем, это его дело.

– Вот знакомьтесь – Валя.

У Вали были немного замедленные речь и движения. Не смущаясь, она совершила обряд знакомства и опять отправилась на кухню.

– Вот как-то неожиданно всё получилось, – Пашка, будто извинялся. – Вчера был холостым и вдруг женат. Я больше всего боялся, как она с моими женщинами поладит. Обошлось.

– А с твоим характером, как она ладит? – спросил Вадик.

– А чего? Всё в порядке. Ладит.

– Ну-ну, – промычал Вадик.

– Она работает в Политехническом музее. Лекции, тематические экскурсии ведёт. Приходит она как-то к нам на завод. Новые технологии, чего-то там… Не помню уже. Ну, меня к ней и пристегнули. Водил, водил её по заводу, объяснял, показывал. И вот чем всё кончилось.

– Ты ей про новые технологии, а она тебя охомутала по старой технологии. – Неприятности с женой выделяли в Вадике желчь, а упоминание о женщинах служило в этом процессе катализатором.

Паша притащил папку со своими новыми фотографиями. Снимки у него, как всегда, были замечательные. Вот кусок пустыря. Земля то ли перепахана, то ли разъезжена тяжёлыми машинами. Неглубокий снег, из-под которого выглядывают некрасивые глиняные гривки. Голые деревья. А на заднем плане – многоэтажные дома-новостройки. Сфотографированы холод и неустроенность. Снять ощущение – это надо уметь, это талант. Снег – зернистый, тени от заходящего солнца контрастные.

Сесть за стол Пашины мама и сестра отказались. По первой подняли за молодожёнов. А дальше пошло, как всегда. Вадик, Пашка и Митя говорили каждый про своё наперебой. Андрей помалкивал и слушал. Вспомнили армию. Валентина ребят не перебивала и только раз спросила мужа:

– А ты свои фотографии показывал?

Несмотря на то, что встреча принадлежала Пашке – он всё-таки всех переговорил, – Вадик сумел кое-что рассказать о себе. Его мрачное настроение усугублялось неприятностями на работе. Он начал приучать начальство к тому, что будет приходить на службу не раньше одиннадцати. Начальство к этому привыкать не захотело, и у Вадика началась война, шансов победить в которой у него не было. Но стоило только ему помянуть своих руководителей, как Пашка обрадовано подхватил мысль о плохих начальниках и принялся её развивать на примере собственных. Кажется, у него на работе тоже не всё ладно, и виноват в том, скорее всего, его тяжёлый характер. Потом они в четыре глотки, перевирая слова, прохрипели кусок из репертуара Пресли. После громко спорили, был Александр I выдающейся личностью или нет? Пашка за то время, что перебирали монаршьи достоинства, раза четыре уходил на кухню, сильно хлопая дверью. Но потом возвращался. В конце концов, выпили на «посошок» и разошлись, крепко-накрепко условившись обязательно собираться двадцать шестого ноября, в день, когда им забрили лбы.

Последние дни Митя ходил на работу с чемоданным настроением: тема завершена, на новую он не претендовал, оставаться в экспедиции не собирался. Сам Митя ничего не делал, чтобы найти работу. Он лишь говорил об этом в надежде, что брошеное слово даром не пропадёт. Разбрасывал он свои слова, разбрасывал, а трудоустроиться ему помогла Лена. Совершенно случайно она познакомилась с женщиной из редакционно-издательского отдела института, питавшегося изучением рудных месторождений. В беседе с ней она упомянула о Мите. Женщины друг другу понравились, и этого оказалось достаточно, чтобы редакционная знакомая рекомендовала неизвестного ей парня. Вакансия в институте имелась, человека искали, и, хотя протекция была по сути авантюрной, обе дамы Митю пристроили, и он отправился на смотрины.