Митю в своём кабинете принял его будущий непосредственный начальник, заместитель директора института Виктор Титыч Похолков. Виктору Титычу было немногим более сорока лет. Высокий, худой, с зачёсанными назад тёмными волосами, он не пытался играть перед Митей роль неприступной монументальной личности, он играл роль современного демократичного руководителя. Уверенную непререкаемость сказанных слов он смягчал доверительными интонациями, отчего у будущего подчинённого должно было родиться чувство преданности. И лишь мелькавшая на губах кособокая улыбка – одной половиной лица Виктор Титыч улыбался больше, чем другой – намекала на то, что хозяин кабинета – не очень уверенный в себе человек.

Вакансия пустовала давно, Митя, как начинающий исследователь, был покладист, и дело о приёме на работу сладилось быстро.

– Ну как? – спросила Лена, когда он вернулся.

– Годится. Я уже заявление написал.

Ленка была рада. Это у неё в крови: что-нибудь организовать, кому-нибудь помочь. И она получала огромное удовольствие, если её усердие не пропадало даром. Полгода назад она тоже перешла в другой институт, сменив работу, связанную с полевыми поездками, на кабинетную. Но Митя так ни разу и не поинтересовался: «Ну как?»

Через неделю, уже в качестве молодого сотрудника, Митя снова сидел в пустоватом кабинете. Виктор Титыч коротко ввёл нового подчинённого в курс дел, объяснил, в чём состоит задача его будущих исследований. Говорил он понятно и просто. Затем он повёл речь о лаборатории. Из его слов следовало, что в возглавляемом им маленьком коллективе не всё ладно. Представлялось, что народ там, если не бунтует, то просто ненадёжен, может подвести в любой момент. Вот сейчас, например, один сотрудник, не посоветовавшись, через свои каналы устроил себе зарубежную командировку и собирается ехать работать в Алжир.

Зарубежная командировка – вожделённая мечта каждого нормального советского человека, наглухо запертого внутри скудеющих просторов своей необъятной Родины. Зарубежная командировка обещала некоторое улучшение материального благополучия и доступ к дефицитным товарам в так называемых валютных магазинах «Берёзка» В этих магазинах рубли были не в чести, там всё продавали за инвалютные чеки. Чеки открывали доступ не только к продуктам и ширпотребу, – они помогали относительно быстро стать обладателем кооперативной квартиры или автомобиля. Заработать и приобрести автомобиль хотели многие.

А замдир продолжал знакомить Митю с обстановкой в подразделении, где, по его словам, некоторые обсуждают вслух вопросы, которые находятся вне их компетенции. Обычно это происходит на площадке, где курят. И вдруг:

– Я надеюсь, вы будете ставить меня в известность, о чём говорят во время перекуров.

Митя с готовностью пообещал. Позже он отдал должное Виктору Титычу. Тот никогда больше не напоминал об этом обещании. Нет – так нет.

Всё последнее время Митя готовился к прекрасному маршруту в сторону грядущих научных достижений. И вот до отправления остались минуты. Отдельные изъяны, вроде того же предложения послужить царёвым оком, его пока не настораживали.

В узкой неудобной комнате работало пять человек. Здесь одним столам, стульям и шкафам с книгами было тесно. А вместе с людьми свободного места не оставалось совсем. Спортивного вида Олег Минервин, тот самый, что собирался в Алжир, ненавязчиво поэкзаменовал Митю, выясняя, чем богат его опыт. Очевидно, делал он это по поручению Виктора Титыча. Олег не курил, и поэтому во время перекуров Митя сблизился с невысоким парнем из соседней комнаты. Звали парня Николай Елагин. На третий день Николай, посчитав, что достаточно хорошо понял нового сотрудника, поспешил предупредить его о наличии в лаборатории стукача. Стукач сидел вместе с Николаем, и в его присутствии не стоило говорить лишнего. Совет был, безусловно, ценный.

– Слушай, мне это не нравится. Ты всё свободное время проводишь за книгами, а я что должна делать? Сидеть дома и смотреть на тебя? Вспомни, какую увлекательную жизнь ты мне обещал, когда ухаживал. И где она? Когда мы вместе с тобой куда-нибудь выходили?

«В принципе Ленка права. Но сейчас надо поскорее вписаться в незнакомое дело, надо много читать. А поделиться поровну между работой и семьёй не хватает времени. Как ей объяснить, что надо потерпеть, подождать? А потом будут и кино, и театр, и хождение в гости. Но не сейчас, потом».

– Мить, ты просто эгоист. Живёшь на всём готовом и занят только собой, своей работой.

«Ну, уж это совсем несправедливо. А кто, интересно, приносит домой картошку, хлеб, кто относит бельё в прачечную?»

– Ты меня обманул. Обещал одно, а на самом деле, когда ты дома, я вижу только твой затылок. Работа, работа, работа… А раньше говорил красивые слова, какие письма писал!

«Ну, были слова, были письма, но нельзя же всю жизнь только тем и заниматься, что говорить красивые слова. Как ни крути, без прозы не получается. Работа, работа… Ей тоже нужно время, а сейчас особенно».

Леной Митя дорожил. Поэтому он тут же принимался шлифовать возникавшие шероховатости. Это у него получалось неуклюже. Он переживал, видя недовольство жены, а после ему становилось неприятно от того, что он суетливо чуть ли не заискивал перед ней. Ему казалось, что его всё время подстерегает опасность незаметно оказаться на поводке. Да, он понимал, что Лена жертвовала собой ради него: стирка-уборка-хозяйство, пусть и напополам с мамой, гораздо менее увлекательные занятия, чем его работа. От сознания этого становилось неприятно на душе.

– И сколько твой партийный стаж уже насчитывает?

Лена и Митя сидели за широким хлебосольным столом в новой Вовкиной квартире.

– А нисколько. Я из кандидатов выпал, – слабо улыбнулся Вовка. – Поездил по командировкам и такого там насмотрелся! Воруют! Мама родная, как воруют! Липовая отчётность, всюду блат, знакомства, враньё. И даже не хотят что-нибудь придумать – всё шито белыми нитками. Беспросветно! Каждый объект обходится государству в полтора-два-три раза дороже, чем по смете. А там же не просто строительство, там «закрытые объекты». Сам понимаешь, какой величины звёзды на погонах крутятся вокруг них. Звёзды и партбилеты гарантируют жуликам полную безнаказанность. На периферии народ попростодушней, у них вообще почти всё в открытую. Насмотрелся я на эту малину – да пропади оно всё пропадом! Стать таким же ворюгой толстопузым с бегающими глазками?! Они, знаешь, ничего не боятся, но глаза у них всё равно неспокойные. Бегают. Ну, так вот: оставил я им подписку о неразглашении и уволился. Мой кандидатский срок закончился, и вся эта история с партией сама собой сошла на нет. А вдобавок, я от нечего делать стал думать и пришёл к выводу, что наперёд познать ход истории нельзя. Даже опираясь на научный фундамент. Даже если научный фундамент заложила такая борода, как Маркс. Любой прогноз может быть только вероятностным, и… Ну, и так далее. Сейчас об этом не будем. Главное, что я усомнился в неизбежности наступления коммунизма. Значит – еретик. А благородные доны, как ты знаешь, люди порядочные, они кривить душой не умеют. Поэтому я вынужденно стал отщепенцем.

– А не аукнется тебе? У партии гипертрофированное самомнение, она не простит, если ею пренебречь.

– Не знаю. Времени прошло всего ничего. Пока тихо.

– Неужели дядя Володя был с этой нечистью связан? Он что, работал там?

– Нет. Знакомые у него в этой сфере какие-то, наверно, были, а чтоб тесно связан – едва ли. Точно я не знаю. Просто его мучило сильное желание обеспечить мне хорошую жизнь. Тебе наливать?

Митя согласно кивнул.

– А на новом месте как?

– А, – Вовка махнул рукой, – нормально. Ты слышал, по Москве ходит маньяк и убивает блондинок в красных пальто? Все светловолосые девушки срочно перекрашиваются…

Полевой партией, в которую включили Митю, руководил Минервин. Неприятную работу начальника: оформление заявок, беготню по маршруту бухгалтерия – склад – заместитель директора – бухгалтерия – склад… и далее до бесконечности он делал без удовольствия, но ловко, а Митя ему помогал.

Здесь полевые работы совсем не походили на те, в которых Митя уже поучаствовал. Ни тебе глухих мест, ни палаток. Минервинская партия пристроилась на окраине рудничного городка и заняла половину деревянного дома, который очень быстро нашёл всё тот же энергичный Олег. А сама работа проходила большей частью в карьере. Эта глубокая яма, внутри которой копошились экскаваторы и ползали рудовозы, поражала размером и беспорядком. Её панорама завораживала и запросто могла в иной впечатлительной голове породить гордую мысль о неограниченном могуществе человека, о его власти над природой. И тогда начинали чесаться руки, хотелось повернуть реки вспять, перекопать горы, словом, исправить то, что Природа, а может быть, Бог, сотворили не так, как надо. А как надо, человечек, стоящий на краю безобразной ямы, знал лучше всех богов вместе взятых.

В конце года в далёкий Алжир уехал Минервин, и это породило новую вспышку раздражения у Похолкова. Виктор Титыч имел привычку неожиданно наведываться в одну из комнат своей лаборатории и рассуждать о жизни вообще, о геологии, о культуре, искусстве, о работе Министерства геологии, короче говоря, обо всём на свете. Во время монологов он надевал на себя маску или эстета, или мудрого отца, или философа, или ещё кого-нибудь. Безусловно, в нём жил артист. После отъезда Минервина Виктор Титыч в образе бескорыстного радетеля за общее дело не раз высказывался о неблагодарности людей, о том, что некоторые начинают себя считать излишне самостоятельными, он предрекал, что Олегу Александровичу теперь не стоит рассчитывать, что институт примет его обратно. Попутно, на глазах превращаясь в доброго пастыря, он вдруг начинал говорить о том, что мальчикам в научно-исследовательском институте обязательно надо защищать диссертацию. Лабораторные мальчики, в том числе и Митя, мотали на ус. А на лестничной площадке, где стояла урна для окурков, Елагин комментировал выступления руководителя на свой лад:

– Вы губы-то слишком не раскатывайте. Защищаться надо, это верно, но не глядите на Титыча, как на благодетеля. Знаете, сколько он меня мурыжил, пока выпустил на защиту? У меня уже всё было готово, осталось реферат напечатать и назначить день Учёного Совета. А он однажды вызывает меня к себе в кабинет. Сидел, молчал. Потом как-то скособочился и с улыбочкой так: «Я думаю, вам следует проверить свои выводы ещё на двух месторождениях» И отечески так смотрит. Куда мне деваться? Пропахал ещё три года. Он в каждом соискателе видит потенциального конкурента. Не ждите, что у вас всё пройдёт быстро да гладко.

– А чего же он призывает защищаться?

– Чтобы вы пахали. И про Минервина он не зря речь заводит. Генеральная мысль: будьте послушны, иначе аз воздам. Минервина в институт возьмут. Существует положение, по которому не имеют права не взять. Но Титыч ему пакость какую ни то устроит. Он страшно не хотел его выпускать. Если бы тот во Вьетнам или Бенин собрался, он бы ему поездку обрубил. Сам-то он ещё нигде за границей не бывал. Как же так: он не бывал, а подчинённый едет? Но при командировке в Алжир кандидатура специалиста утверждается принимающей стороной, и менять одного человека на другого слишком хлопотно, никто этого делать не станет. Ну, не удалось Похолкову нагадить Олегу при выезде, он нагадит при въезде.

Елагин заштриховывал светлый образ Виктора Титыча тихим голосом и очень буднично.

Может быть, всё так оно и есть. Может быть. Но воодушевление от перспектив, невнятно очерченных могущественной рукой Похолкова, заставляло работать Митю в том темпе, о каком любили упоминать газеты, когда писали об ударных стройках. Он начал собирать материал. Лена с грустью смотрела на мужа – тот всё больше и больше скрывался в тумане научного поиска. Митя, как сорвавшийся со старта спринтер, помчался вперёд. Его было уже не остановить.

Мелкие победы у Мити чередовались с мелкими неудачами, но, если в целом, то поплохело. Это остро ощущалось во всём. И в настроении, и в делах, и… ну во всём ежеминутно прибавлялось чёрной краски. Восторженный рывок к научным успехам встречал всё более плотное сопротивление. Во-первых, дома продолжали расти колючки взаимного непонимания. Планы молодой учёный строил наполеоновские, а рук у него только две. Он хватался за всё сразу. Он не успевал ни подумать, ни посоветоваться и слишком много часов тратил на ошибочные ходы, на топтание по кругу, блуждание в тупиках. Семья – это тоже, в каком-то смысле, работа. Добросовестно делать две работы сразу Митя не мог.

А ко всему этому давило ещё и снаружи. Раньше такого не было, всё устраивало. Теперь перестало устраивать. Телевизор и радио заваливали рапортами с полей и репортажами о награждении передовиков труда. Средства информации не ведали, что Митя отступник, и продолжали дубово бомбить его мозги. Тяжеловеснее стали газетные шаблоны. Не иссякал поток благодарностей родной партии и восхищения её политикой, не прекращались победные сводки, обещания работать ещё больше и клятвы работать ещё лучше.

В институте процветали политические занятия – принудительное изучение того, что широкой популярностью не пользовалось. Изучался бессмертный труд «Государство и революция». Опытный в таких делах Митя садился в самом заднем ряду и дремал там или читал, взятый специально для такого случая, детектив. Одна беда – время пропадало впустую. И злило, что опять заставляют делать то, чего не хочешь. Дышать становилось всё трудней. Но сейчас Митя готов был терпеть, он сознательно ложился под каток – пусть давят, потерпим, зато потом станет легко, зато потом его ждёт свобода.

Изредка Митя оказывался в кабинете Похолкова с теми или иными делами. Разговор с шефом иногда прерывали другие посетители с чем-нибудь особенно срочным. И Митя, предоставленный на несколько минут самому себе, наблюдал густые, липкие потоки угодничества и лести, растекавшиеся по помещению. Угодничество в институте считалось таким же естественным и необходимым инструментом научной деятельности, как микроскоп или «Геологический словарь». Робкая улыбка, счастливые сверкающие очи, чудесным образом вставляемое в каждую фразу, повторяемое, как заклинание, «Виктор Титыч», непроизвольное, почти незаметное сгибание позвоночника в районе поясницы – всё это имело одну цель: донести до начальства, что перед ним стоит хороший, верный, преданный и нужный. Женщины были более откровенны в выражении верноподданнических чувств, мужчины – сдержанней, но изобретательней. Со стороны смотреть противно, но Митя и сам…

Как-то раз его вместе с ещё одним молодым сотрудником Похолков вызвал к себе. Предложив им сесть, Виктор Титыч несколько раз покачал плечами, как если бы у него чесалось между лопаток, и очень внушительно, с расстановкой сказал:

– Я считаю, что, если какая-то разработка сделана в нашем подразделении, то я, как руководитель, автоматически являюсь её соавтором. Если вы с этим не согласны, нам сработаться будет трудно.

Молодые учёные принялись с излишней горячностью доказывать, что они с Виктором Титычем полностью согласны. И только одно им непонятно: зачем надо их об этом предупреждать.

– Чего это он? – спросил на следующий день Митя в курилке у Елагина.

Николай несколько раз затянулся, помолчал, обдумывая ответ.

– Специалист он крепкий. Но выше головы не прыгнешь. Он и так своё по нескольку раз целыми абзацами из статьи в статью переписывает. Нельзя объять необъятное, а хочется.

Потом не раз, когда Митя вспоминал эту сцену в кабинете заместителя директора, вспоминал свою холопскую горячность, его обдавало жаром стыда.

Льстивое повизгивание сопровождало и Учёные Советы, и общеинститутские собрания. Не было такого в Университете. Не было. Так отчего же здесь людям нравится роль крепостных? Но были и такие, кто держался независимо. Упоминая о них, угодники со значением улыбались, показывая, что люди, сохранившие чувство собственного достоинства, – чудаки, не понимающие сложившейся ситуации. Многозначительными улыбками, многозначительным перемигиванием они отделяли себя от тех, независимых.

Если хочешь чего-то достичь, вкалывай, как трактор, вкалывай! И Митина жизнь неслась без абзацев. Не отвлекайся ни на что другое, вкалывай! Скоро у него даже появилось садистское наслаждение от безостановочной рутинной работы.

А нормальная жизнь текла рядом. Какие-то её отголоски проникали в тот туннель, что исступлённо копал Митя. Иногда до него долетали сведения о друзьях и знакомых. Олег женился. Женился и ушёл из дома, из-под опеки матери. Теперь ведёт богемную жизнь. Женился Кичкин. Каким образом до него долетала информация, Митя не знал, не помнил. Однажды он сам добыл у Вовки номер телефона и дозвонился до Коржика. От него он узнал ещё одну новость; Вовка нашёл себе подругу. Олег описал её, как очень приятную, добрую женщину. Рядом с ней Вовка расцветал. У Вовкиной подруги была дочка трёх лет. Хорошо бы у них всё сложилось!

Конечно, Митя встречался и с друзьями, и с родственниками, но мало что запоминалось – о чём говорили, что ели, что пили – всё это происходило на втором плане. По-настоящему живое и яркое случалось исключительно в его исканиях. Он, словно в вагоне поезда, двигался вперёд, а всё остальное находилось за окном и уплывало назад. Полевые сезоны сменяли один другой: Саяны, Казахстан, Забайкалье. Каждое лето состояло из ленивого зудения одуревших от жары мух, сухого запаха перегретого дерева, автомобильной тряски по разбитым дорогам, ночёвок в случайных помещениях, где просыпаешься утром и не можешь сразу сообразить, как ты сюда попал. Тень раскачивающейся за окном ветки истово полирует доски незнакомого пола, а ты лежишь в спальном мешке и несколько секунд прислушиваешься, чтобы вспомнить, где ты. Лето – это десятки разных столовых с одинаковым ароматом горелой каши и чего-то прокисшего, это месторождения, рудопроявления, точки минерализации, это пыльные керносклады, оплывшие шурфы и канавы, чёрные кольца автомобильных скатов на дне заброшенных карьеров. Под ногами то ломкая растительная сушь, то вкрадчиво мягкий мох, то, сопротивляющаяся каждому твоему шагу, густая травянистая путаница, то недовольно ворчащий, угрожающе шевелящийся курумник – нагромождение, облепленных шершавым лишайником, валунов. Вокруг или тёмные после дождя стволы деревьев, или гладкие, как облизанные, сопки, или корявые скальные выходы. И много чего надо увидеть, и всюду ногами, ногами, ногами… А в награду молодые осинки по команде ветерка устраивают тебе восторженную овацию трепещущими листьями-ладошками, словно депутаты на съезде приветствуют президиум. Всё личное в рюкзаке. Переезды, перелёты.

Вернувшись домой после очередного полевого сезона, Митя узнал, что летом женился Андрей. И по этому поводу готов собрать всех по-семейному, с жёнами. Андрей жил вдвоём с мамой, его отец давно умер. В их демократичной квартире разрешалось сидеть где угодно без опасения что-нибудь помять, поцарапать, испортить. Правда, хозяин иногда предупреждал, что вон у того стула сломана ножка, а у того кресла очень неудобно выпирает пружина.

– Так как же это, мил-друг, получилось-то? – поинтересовался Паша. – Ты же весь в работе. Или ты одним глазом в книгу, а другим, как локатором, обшариваешь пространство вокруг?

– Ну почему же? – скромно ответил Андрей. – Я не чужд красоты и женского обаяния. Просто я не спешил…

– Не спешил, выбирал и что же? «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит»? – Вадику чужое счастье видеть было невмоготу. – «Очи чёрные, очи страстные»?

– Нет, скорее, «её глаза, как два тумана».

– Как два обмана, – тихо-претихо пробормотал Вадик, но Митя услышал.

Андрюшкина жена – тоненькая, чернявая, миловидная Мите сразу понравилась тем, что не раскрашивала себя тушью, тенями, губной помадой. А если и раскрашивала, то делала это так, что не бросалось в глаза. Андрей нашёл её в далёком городе Заволжске, что стоит напротив Кинешмы. Оказался он там в командировке и, видимо, оказался очень удачно, потому что теперь впервые он был причёсан и прилично одет. Да ещё и постоянно улыбался. Его Клава встретила гостей насторожённо, даже немного иголками вперёд. Едва ли это делалось сознательно, просто у неё могла быть такая манера или реакция на незнакомых людей. За столом все вместе сидели недолго. У мужиков-то складного разговора никогда не получалось – всё норовили друг друга переорать, а в компании дам наладить общую беседу они даже не пытались. Жёны, заявив, что слушать в сотый раз одни и те же армейские истории им осточертело, ушли в другую комнату.

– Нам же лучше – меньше ртов, – заявил Паша, подняв початую бутылку.

– И шума меньше, – мрачно согласился Вадик.

Но шума меньше не стало. Вадик и Пашка старались высказать своё. Пашка скупо рассказывал о сыне и увлечённо – о фотографии. Между делом выяснилось, что он вступил в партию. Оповестил он об этом вскользь, как будто он вступал в партию, как минимум, раз в неделю. Интересы Вадика не выходили за пределы взаимоотношений с женой. Его раздувало и пучило. С одной стороны, он следил, чтобы все видели, что он омываем самой интересной и насыщенной жизнью, но с другой – высветить на этом фоне собственный образ можно было только, затмив окружение. Поэтому он сперва поведал о том, что его включили в важную тему, и он будет участвовать в подготовке монографии, но потом перешёл на домашние дела. В который раз он повторял свои претензии: жена всегда «знает», что он скажет, по всем вопросам для неё авторитет, кто угодно, но не муж… Пашка вяло поддержал тезис о том, что женщины теперь пошли не те – нет у них трепетной веры в талант мужей. То ли дело раньше – мужчина сказал – и точка. Митю волновала тема «начальник и угодники». Тут Пашка тоже подключился и очень даже горячо.

– В начальники лезут дураки, чтобы свою глупость компенсировать высоким положением, – авторитетно заявил он.

– То-то и обидно, что у меня начальник не дурак, – возразил Митя.

– Или это редкое исключение, или ты его ещё не понял. Погляди: все, кто при должностях – недалёкие и тщеславные.

– Тщеславный – да. Щёки перед нами надувает, хотя какие мы ему конкуренты? Если в поле вечером соревнования какие-нибудь устраивают, и он проигрывает, то зли-и-ится, как ребёнок.

– А это что, от большого ума?

– Я говорю, что он в геологии не дурак.

– Ну, если б он ещё и в науке не петрил, то совсем – могила. Я-то толкую, что вокруг высоких должностей роятся разные недотёпы, кого к руководству на пушечный выстрел подпускать нельзя. Ломают себе шеи, получают инфаркты, но лезут и лезут. А по-настоящему толковому человеку туда не пробиться.

– По-моему, главное не должность, а размер зарплаты, – вставил Андрей.

– Обычно то и другое тесно связано, – солидно заметил Вадик.

На какое-то время он в очередной раз увёл слушателей в область своих семейных болячек. Но Паша этого долго терпеть не мог и очень удачно перехватил внимание рассказом, как его включили в избирательную комиссию. Клава, как хозяйка светского салона, мужчин на произвол судьбы не бросала. Она несколько раз заходила к ним в комнату и с каждым заводила коротенький разговор. С Пашей она побеседовала о фотографиях, спросила, публикуется ли он? Паша остался очень доволен. С Вадиком она не знала о чём говорить, и они нескладно потолковали о литературе. А Митю она попросила вспомнить самый удивительный случай из накопившегося в его путешествиях. У него в запасе имелось много интересных историй, которыми хотелось, но ни разу не удавалось похвастаться. Оказавшись с помощью Клавы перед включённым микрофоном, Митя воспользовался моментом и поведал, как однажды в Западной Сибири они вчетвером возвращались из маршрута, шли цепочкой друг за другом, смотрели только себе под ноги, потому что от усталости им ни до чего не было дела. И вдруг все остановились. Митя даже налетел лбом на шедшего впереди. А Спиридонов пальцем куда-то показывает. Во мху, словно в мягкой перине, лицом вниз лежала обнажённая женщина. Потерявший кору бугристый ствол лиственницы являл собой совершенную скульптуру. Бывает, что в корне или сучке угадывается нечто похожее на человека или зверушку. Но тут лежала абсолютно совершенная скульптура – не убавить, не прибавить – изящная, все пропорции соблюдены. Невозможно было не посмотреть её лицевую сторону. Ствол перевернули и, конечно, ничего – жёлтые гнилушки, труха. Бревно возвратили в прежнее положение, не поленились подоткнуть потревоженный мох… Вот, что может природа.

Митя получил большое удовольствие от того, что его слушали. И от своего рассказа тоже.

– Ребятки, а который час?

Паша крутил головой, выглядывая часы. Андрей поднял с тумбочки, лежащий плашмя, хрипло тикающий будильник.

– Пять минут двенадцатого.

– Пора, пора, – заторопились все.

По дороге домой Лена, перекрикивая шум метро, комментировала бабскую беседу:

– У Вадика дома всё очень плохо. Как сказал один французский писатель: «Великая любовь высохла, и уже была видна тина».

– Тина или Дина? – сострил Митя.

– Ни один разговор у них не обходится без ругани, – не оценив каламбур, продолжала Ленка. – Ты заметил, какая Дина усталая? Дом на ней, ребёнок на ней. Я поняла, чего ей больше всего на свете хочется: выспаться и чтобы муж всегда рядом сидел. Пашкина жена не откровенничала, но, кажется, что и у них не всё ладно. Хотя – ты заметил? – на людях: «Валечка, Валечка, тю-тю, сю-сю».

«Ленка, конечно же, считает, что во всех неурядицах виноваты мужики. Не без того. Вадик – ещё тот эгоист. И Пашка – сложная творческая натура, а попросту – тоже эгоист порядочный».

– А Пашкина жена к тому же знаешь что заявила? «Когда ещё дождёшься этой любви, а замуж надо». Я её спрашиваю: «Валя, как же можно без любви?» Молчит. Если у них не ладится, она сама виновата. А Клава – молодец: умыла, причесала твоего Андрюшку. Он хоть на человека стал похож.

Митя слушал, молчал. Вроде пили, валяли дурака, должно быть приподнятое настроение, а удовлетворения нет. Пустые мысли, пустые разговоры. Потерянное время.

Вышла в свет первая Митинга печатная работа. Собственно, статья была не только его. Там значилось пять авторов, и его фамилия стояла на последнем месте. Но видеть её напечатанной типографским шрифтом доставляло какое-то возбуждённое удовольствие. Митя не мог удержаться и снова открывал журнал и перечитывал три своих абзаца.

Перед праздниками к ним из-под Саратова приезжала Ленкина родня за продуктами. Целый день родня бегала по городу и закупала. В квартире стояли неподъёмные безразмерные сумки, из которых торчали батоны колбасы, коробки со сладостями. Понятно: у них там нет колбасы, вообще ничего нет, но зачем набирать так много? Ведь испортится же. Оказалось, что закупали и себе, и ближним соседям, чтобы нечасто ездить. Перед следующими праздниками поедут соседи и привезут колбасы на их долю. С продуктами, действительно, была беда. Последний раз для полевых работ съестное добывали каким-то небывалым способом. В райкоме партии неофициальным путём подготовили загадочное письмо с просьбой отоварить голодных геологов. Потом с этой бумагой в Абакане пришлось долго бегать по инстанциям. Список продуктов сильно урезали, но визу поставили. Наконец вместе с хозяйственником местной производственной геологической организации всей партией отправились на склад. Дорога лежала через мёртвый в своей безлюдности рынок. Под навесами темнели пустые столы, и только при входе две или три тётки торговали черемшой и семечками. Как скорбный монумент продовольственной трагедии, в стороне стояли массивные, выскобленные и вымытые добела, густо посыпанные солью колоды для разделки мяса.

– А по выходным рынок работает?

– Нет. Торговать нечем, – спокойно ответил хозяйственник, но Мите показалось, что в его словах крылся упрёк: приехали из сытой столицы и побираются в голодном городе.

Работа монотонна, рутинна, но, забираясь в неё поглубже, становишься полностью свободным. Сам решаешь, что и как надо делать, и от этого дышится легче. Постороннему трудно поверить, что человек, не разгибающий спины ни в будни, ни в выходные, в работе отдыхает, а отрываясь от неё, попадает под пресс запретов, ограничений, требований, от которых быстро устаёт. Однако частое погружение в свободу притупляло бдительность, а стукач, сидевший с Митей в одной комнате, бдительности не терял никогда. Поэтому, когда Митя высказал удивление по поводу отсутствия провизии под Саратовым и общего состояния дел в стране, это быстро стало известно Похолкову. Заместитель директора вызвал Митю «на ковёр». Виктор Титыч сидел за столом, вмявшись в спинку кресла и повернув голову в сторону окна. Не отрывая взгляда от деревьев во дворе, он заговорил:

– Вы ещё очень молодой человек. Многое из того, что делается в стране, находится вне вашего понимания. Я не советовал бы вам делать поспешные выводы.

Похолков явно разыгрывал маленький спектакль, рассчитывая таинственно отрешённым взглядом и не менее таинственной осведомлённостью ошарашить Митю.

– Вы думаете, что только вы один всё видите? Я тоже многое вижу, но я же молчу.

«Откровеннее не скажешь, но в присутствии стукача надо быть осторожнее».

Прислушаться к совету шефа и молчать он уже не мог. И не только он. В перерывах, пущенных на перекуры, между сотрудниками лаборатории часто велись весьма смелые разговоры. Это было время, когда всё, что могло, исподтишка сопротивлялось. Сопротивлялось промелькнувшей мыслью, оброненным на кухне или в курилке словом, сопротивлялось пассивностью, инертностью. Инертное сопротивление даже нашло себе название: «Пофигизм».

А ещё через две недели решением Учёного Совета Похолков был официально утверждён Митиным научным руководителем.

– Теперь перед твоим носом повесили большую сочную морковку. Ты будешь к ней тянуться, а она будет от тебя отодвигаться. И это надолго, поверь мне, – с грустной улыбкой сказал Елагин.

Митя не поверил.

А между тем, упорный труд дал первые результаты. В рабочей комнате никого не было. Митя стоял за столом – сидеть он не мог – стоял и держал квадратик миллиметровки с простеньким графиком. Этого графика никто из людей никогда ещё не видел. На этот раз Митя это знал точно. Он, Митя – первый. И снова его окатил тот непередаваемый восторг первооткрывателя, в котором он чуть не захлебнулся при подготовке первого в своей жизни отчёта. Впрочем, Митя также ясно понимал, что открытие его невеликое: он ещё раз с другой стороны подтвердил давно известное. Но всё равно, именно такой график до него никто в руках не держал, и радость от власти над крохотной частичкой Природы вулканом клокотала в его груди. Удачно, что в комнате никого. Митя удовлетворённо кряхтел. Он сейчас мог запросто взорваться фонтаном радужного фейерверка. Снова Высшие Силы ему подмигнули. Власть над человечеством, над всем миром – ничто по сравнению с этим кусочком бумаги. Люди слабы, общество несовершенно и глупо и только Природа достойный соперник. И состоявшегося учёного удивляло лишь одно: Эйнштейн, Менделеев, Галилей, Ньютон – как все они умудрились не умереть от счастья после сделанных ими открытий?

Стоя в курилке, Митя соображал, как бы использовать те числовые значения, что у него остались после решения главных задач? Цифр было много, расставаться с ними было жаль. Его размышления прервал один из молодых сотрудников. Хотя на площадке они стояли одни, он заговорил вполголоса:

– Мить, я хочу крестить сына. Ты бы не стал крёстным отцом?

В стране обращение к религии, мягко говоря, не приветствовалось, и за участие в обрядах могли последовать ненужные неприятности. Но не такие мы люди, чтобы неприятностей бояться.

Как по заказу, день с утра зародился радостным. Для этого оказалось достаточно хрустального безоблачного неба, слепящего солнца и чистой снежной скатерти под ногами. На площадке перед храмом, словно на гулянии, собралось много народа с детишками. «Если все они по тому же поводу, что и мы, – подумал Митя, – то это надолго». Он первый раз участвовал в такой процедуре и ожидал увидеть торжественный красивый обряд, при котором не будет посторонних. Ведь это же раз в жизни и, кажется, называется таинством. Стайка воробьёв, взбодрённая солнечным теплом и наплывом людей в обычно тихом месте, торопливо чвиркая, перелетала с кустов на асфальт и обратно. Грудастые голуби-сизари, полагая, что ориентируются в обстановке лучше воробьёв, планировали по одному, по двое неизвестно откуда поближе к толпе. Где много людей, там еда, и они вопросительно поглядывали идеально круглыми глазками то на женщин, то на мужчин, беспокойно топчась на месте. Потом, смекнув, что долго пялиться на человека неприлично, начинали притворяться, что прилетели сюда по своим делам, и подчёркнуто увлечённо принимались высматривать и выклёвывать что-то в снегу. А людям было не до них – назначенное время прошло, а ничего… Но тут их пригласили заходить в стоящее рядом с церковью строение и готовиться.

За запертой дверью прятались сумерки. Взрослые, тихо переговариваясь, снимали с детей шубейки и шапки, раздевались сами и складывали верхнюю одежду на деревянные скамьи вдоль стен. Было тесно, люди задевали друг друга. Детишки – несколько грудничков, а больше – трёх-, пятилетние – на всякий случай хныкали. Взрослые их уговаривали, но и сами не могли скрыть волнения. Чувствуя неуверенность родителей, некоторые из ребят вдруг взвизгивали и заходились рёвом. Дело затягивалось и, потому что темно и чужое помещение, много незнакомого народа, потому что нечего делать и надо ждать, количество орущих росло. Будущий Митин крестник держался молодцом. Он поглядывал из-под насупленных бровей на плачущих младенцев и пытался понять, зачем всё это?

Наконец открыли дверь и, объяснив кому можно входить, а кому нет, пригласили в светлое помещение. Стало ясно: крестить будут всех скопом. В зал Митя вошёл непроизвольно подобравшись. Он попал в вотчину тех странных людей, с которыми сталкивался в Загорске. Бородатый, средних лет батюшка в белом одеянии объяснял правила и предостерегал от ошибок. Но, занятые всхлипывающими отпрысками, его слушали плохо. Батюшка – это чувствовалось по его интонации – с трудом сдерживал раздражение и отвечал на глупые вопросы. Ждать торжественного таинства не приходилось. Будущих крёстных и детишек расставили по местам, и забубнил, посыпался скороговоркой поток непонятных слов. Смысл невнятного бормотания уловить не удавалось. Священник сильно торопился. Ритуал вершился с неприличной скоростью. Мите стало неловко и смешно участвовать в этом стремительном обряде. Он поглядывал на попа: неужели этот одетый в неудобную одежду человек с умным лицом всерьёз относится к тому, что он сейчас делает? Неужели можно видеть какой-то смысл в том, что люди ходят за ним гуськом вокруг купели, что они отплёвываются от нечистой силы? От плевков и хождения по кругу веяло дремучим шарлатанством. И сам батюшка – единственный, кто что-то знал про совершаемые поступки, – был отрешён от них, его заботило лишь соблюдение элементов процедуры и скорость её прохождения. Бородатый поп напоминал профессионального организатора торжеств. На сцене звучат проникновенные речи, в зале аплодируют, у кого-то от волнения дрожит голос, а этот мечется за кулисами, потеет, чтобы всё шло гладко, и не было затяжек по времени.

Наверняка, где-то недалеко веселились чертенята, радостно потирая волосатые ладошки.

Во второй половине дня накрытый стол, вокруг которого собрались гости, утверждал, что сегодня всё-таки праздник. О нём и шла речь.

– Ты вспомни, как нас в пионеры принимали, – говорил Митя отцу своего крестника. – Это ж такое событие для нас сопляков было! На всю жизнь в памяти осталось. Разочаровал меня этот поп: тра-та-та, как из пулемёта. Без выражения, слова в бороде застревают. Какой-нибудь замшелый парторг на собрании заборостроительного завода тоже в пустоту, тоже бессмысленные фразы, но у него, по крайней мере, слова понять можно.

– Выходит, коммунисты свою религию вдалбливают более грамотно…

– А разве у коммунистов религия? – удивилась крёстная мать, ставшая теперь Мите кумой. – Почему?

– Здрасьте, пожалуйста! – вскинул брови молодой папаша. – А что же оно ещё такое? Почему? Потому что и там, и там всё держится не на знании, а на вере. Церковь сулит светлое будущее и партия сулит то же самое. А что мы знаем о будущем, чтобы судить о нём? Ничего.

– Христианство и марксизм – это две разновидности опиума для народа, но в разных упаковках, – подал голос крупный, похожий на генерала или министра мужчина в светлом костюме, чёрной рубашке и сером галстуке.

– Тогда объясните мне, что вы вообще понимаете под религией? – не унималась Митина кума.

– Суть религии в надежде на то, что когда-нибудь потом будет лучше и даже просто очень хорошо, – ответил Митя. – Эта мысль упакована в какое-нибудь обоснование и украшена легендами, ритуалами, молитвами или лозунгами. Вот это всё вместе и есть религия. У населения такая надежда всегда пользуется спросом.

– Ну и почему опиум? Что в этом плохого?

– Плохо то, что цель неочевидна, – взялся объяснять молодой отец. – Никто не знает, живёт ли душа после смерти, нужно ли её спасать? Что по этому поводу священники говорят, я знаю, но это всего лишь слова. У коммунистов учение о перерождении общества. Возможно бесклассовое общество? Сможет оно прокормиться за счёт бескорыстного труда. Неизвестно.

Митя добавил:

– Плохо то, что и партия, и церковь считают себя всегда и во всём правыми. Если в структуре общества есть такой элемент, который ведёт себя так, как обладатель истины в последней инстанции, это просто опасно.

– Мне кажется, вы говорите не о той вере, – раздался тихий мужской голос с дальнего конца стола. – Верить в Бога – это не значит иметь пустую голову. Вера идёт от сердца. Она не просто так рождается. Можно сказать, что это просветление, дар. Во всяком случае, чтобы обрести веру, необходимо определённым образом настроиться. Чтобы браться о ней рассуждать… А так, в суете… между делом…

«Нехорошо. Этот человек верующий, а мы тут такого наговорили…»

– Да, вы правы, – отец крестника, в отличие от Мити, ни капли не смутился. – Вера идёт от сердца, но при этом голову всё-таки приходится отключать. Знаете, сколько существует способов доказательства теоремы Пифагора? И все они приводят к одному и тому же результату. А в учения о неизбежности наступления коммунизма и о спасении души можно только верить, обдумывать, доказывать их нельзя. Иначе – или костёр инквизиции, или колымские лагеря. А происходит это потому, что теорема Пифагора не пострадает от того, что её начнёт обдумывать хоть всё население планеты, а религиозные учения рассыпятся. Человеческие головы так устроены, что они не могут думать о недоказуемом одинаково.

– И виноваты в этом не Бог и не вера в него, – подхватил генералоподобный мужчина. – И разговор, как я понял, тут совсем о другом. Речь о людях, которые подсовывают нам богов и следят, чтобы мы верили правильно, о том, что, сколько богов не меняй, суть религиозных учений всегда одна и та же.

– Если вы говорите, что партия – это всё равно, что церковь, то в церкви – святые, молитвы… – подключилась к спору Лена.

– Правильно, – стоял на своём папаша крестника. – А двуединый Маркс-Энгельс – это что, не бог? А Ленин – пророк его? И молитвы есть: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Чем тебе не заклинание, не молитва? И здесь большевики разумней поступили. Даже короткий текст «Отче наш» с одного раза не запомнишь, А «Слава КПСС» – коротко и ясно и на каждом заборе повесить можно.

– Как-то это… непривычно, – продолжала сомневаться Митина кума.

– Ну почему же? Параллели видны невооружённым глазом, – поддержал Митя. – Парторги – те же попы, каждый свой приход обслуживает, на путь истинный паству направляет. В райкомах сидят епископы. Есть и мученики за веру: жертвы революции и гражданской войны. Всё так. И каждая из этих религий может похвастаться большим количеством по-настоящему добрых дел, но и списки их мерзостей тоже не малые и перечни сотворённых глупостей…

– Вот почему советская власть ополчилась на церковь – конкурента душит, – прозрела Митина кума.

– Да, вера против веры, идеология против идеологии.

– Ну, хорошо, что хоть один человек о добрых делах вспомнил, – маме крестника застольная критика, судя по всему, не нравилась.

– Ну и кто хочет, пусть верит, а кто хочет – думает, – наметила путь к компромиссу кума.

– Пусть, – согласился отец крестника. – Но вспомните, сколько из-за христианской и коммунистической идей жизней загублено. Собственно, не из-за идей, а из-за требования верить в них и следовать им. И церковь, и партия лишают человека права рассуждать, искать свои выводы. У одних думающий – это еретик, отступник, у других – уклонист, оппортунист и, пёс его знает, какие ещё клейма не напридумывали. И те, и другие требуют беспрекословного подчинения.

– Только я не согласна, что большевики превзошли служителей культа в пропаганде своей идеологии, – тихо заговорила бабушка Митиного крестника. – В чём-то, возможно, и превзошли, но в главном – нет. Церковь обещает вечное блаженство каждому спасшемуся, а большевики – будущим поколениям. Для простого человека это не одно и то же. Потом, я, правда, точными цифрами не располагаю, но сдаётся мне, что павших за веру меньше, чем сложивших голову из-за коммунистической идеи. Церковь менее кровожадна, она убивала на протяжении многих веков, но понемногу. А коммунисты за короткий срок скосили миллионы. Если позволите, – продолжала бабушка, – я дополню ваш ряд аналогий. Инквизиция и ЧК-КГБ. Знаете ли, ведь инквизиторы, в большинстве своём, не были садистами. Они искренне верили в то, что им вдолбили: душу обременённую бесами можно спасти лишь с помощью огня, подвергнув плоть сожжению. Они верили, что спасают души. И у нас множество мальчишек, что вынуждены были стать вертухаями, верили, что в лагерях сидят враги народа. Я не уверена, что сегодня они избавились от этого убеждения.

– Твоя мама сидела? – тихо спросил Митя.

– Полтора года. Гад вовремя сдох.

– Ох, всё вам не так, – вздохнула Лена. – Люди верят и верят искренне. На этом свете жизнь – не сахар, так не надо отнимать у них надежду, что им на том будет лучше. И в коммунизм некоторые верят искренне.

– Пускай верят, – согласился молодой папаша. – Только пусть других не трогают и в свою веру силком не загоняют. Ведь не просто хотят заманить, а так приручить, чтобы их идеология в плоть и кровь вросла.

Перед уходом Митя спросил хозяина дома:

– Если всё так, то зачем тогда ты сына крестил?

– Наша жизнь непредсказуема. Пусть будет крещёным. Как там дальше сложится, кто его знает? Может, и пригодится. В общем, – на всякий случай.

Однажды вечером, после работы, Ленка начала плести вокруг мужа словесные кружева. Митя эту тактику знал и догадывался, что это серьёзная, заранее подготовленная атака с целью украсть кусок его рабочего времени. Лена сперва говорила вроде бы ни о чём, а вместе с этим в её словах проскальзывало «природа», «чистый воздух», «я очень устаю». Попутно она умудрялась надавливать на точки, напрямую связанные с Митиным самолюбием и чувством ответственности. Митя молчал и прикидывал, куда клонит его половина. И вот, наконец:

– У нас на работе распределяли дачные участки. Я записалась, но без тебя мне его не поднять.

Ленка знала, на что давить – Митя уже отказать не мог. Да и так бы он не отказал. Но эта новость крепко, очень крепко подпортила ему настроение. Он осознавал, что тысячу раз неправ, но всё, что его отвлекало от работы, он встречал в штыки.

Ленкино приобретение украло Митино время уже в ближайшие выходные дни. Под дачный кооператив отошла старая вырубка, и для начала её требовалось очистить от сучьев, ёлок-палок и невывезенных стволов. Для этого был устроен полноценный субботник. Будущая дача находилась очень далеко, аж в Калужской области. Всю дорогу туда, стоя в переполненной электричке, Митя под перестук колёс и шипение закрывающихся дверей два с лишним часа наливался ненавистью к дачам, лесозаготовителям, свежему воздуху, природе и к самому себе. Не успокоила его и работа. С яростью он стаскивал всё, что не вывезли лесорубы, и складывал в кучи. Стоявший вокруг лес, столкнувшись с его раздражением, граничащим с бешенством, притих и терпеливо ждал, когда Митя уберётся восвояси.

Обратно он ехал усталый и злой. Дома случайное слово могло прорвать раздутый мешок его протухшего настроения, и тогда он не сдержится… Сидя в электричке, он в который раз перебирал детали их с Ленкой взаимоотношений, пытаясь логичным течением мысли остудить эмоциональный кипяток и тем самым успокоить себя самого. Иногда такое удавалось. Они с Ленкой давно составляли одно целое. Тем не менее, вспышки недовольства друг другом случались у них всё чаще. Ну, положим, это по науке: единство и борьба противоположностей. Противоположностей навалом. Они с Ленкой очень разные. Она спортивней, она своенравней, она живёт конкретней. Митя раньше и не подозревал, сколько на свете существует всякого такого, на что ему наплевать. И только теперь он обратил внимание, как часто на его «мне всё равно» жена требовала определённости, требовала, чтобы он выбрал. Ей важно, а ему нет. Их размолвки кончались невыносимым свинцовым молчанием, в котором, застыв, был готов задрожать сам воздух. А потом появлялись осторожные слова, наступало расслабление, и Ленка всегда радовалась примирению больше, чем Митя. Всё точно так же, как когда-то происходило у его родителей. Виноваты были и Митина носорожья толстокожесть, и Ленкина природная властность. Возможно, он стал слишком нетерпим, но когда отнимают самое ценное – твоё время – и отнимают не на что-то полезное, а на ерунду всякую, как удержаться от ярости? И если б время отнимала только Ленка! Мешали и принудительное изучение статьи Ленина «Государство и революция», и принудительное безделье на овощной базе, и принудительное хождение на встречу руководителей стран народной демократии у фонарного столба на Ленинском проспекте, и принудительные поездки на сбор картошки.

На овощную базу посылали тех, кто помоложе. Там сотрудники института попадали в распоряжение хамоватых бабок в чёрных телогрейках. Те не скрывали своего пролетарского превосходства над паразитами-учёными. Организован труд на базе… Никак он там не был организован. Часто работы не было никакой, но уйти бабки не разрешали. Иногда разгружали вагоны или перебирали гнилую картошку. В каждом цехе, где приходилось работать, изредка проплывала фигура представителя райкома партии в чёрном халате поверх белой рубашки. Он следил за тем, чтобы не накалялись страсти. Иногда не по своей воле согнанные сюда инженеры и учёные, столкнувшись с хамством и бестолковщиной, начинали качать права. Белая рубашка моментально оказывалась в зоне очага возгорания и пыталась сбить пламя, охладить пыл. Но часто райкомовский одним своим видом вызывал недовольство согнанных. Митя не бунтовал, он был абсолютно зависим, он готовил диссертацию, ради неё он терпел.

Таким же неизбежным наказанием являлась встреча высокопоставленных иностранных гостей. К назначенному часу стада сотрудников многочисленных НИИ, конструкторских бюро, контор сгонялись к фонарным столбам на Ленинском проспекте. Сходство бредущих в одну сторону толп с каким-нибудь мясомолочным стадом было настолько сильно, что хватало совсем небольшого усилия фантазии, чтобы услышать глухое побрякивание ботало и щёлканье бича пастуха. Ориентиром для каждой организации служил номер, написанный краской на столбе. Под своим столбом устраивалась перекличка. Если ожидание правительственных машин затягивалось, а оно затягивалось всегда, перекличку повторяли. Ответственное лицо с нехорошим блеском в глазах помечало фамилию опоздавшего или улизнувшего. И никакие отговорки, что, мол, заблудился и стоял с чужими у другого столба, не помогали. На нарушителя ложилась чёрная метка, лишавшая его редких копеечных премий и служившая основанием для отказа, если этому чудаку придёт в голову просить отгул за свой счёт или ещё какое-нибудь мелкое послабление. Елагин не раз повторял: «В России столбовых дворян извели, зато развели столбовых холуёв».

Загадкой оставались общеинститутские поездки на уборку картошки. Полдесятка автобусов вывозили учёных на совхозные поля. Случайно ли или по чьей-то прихоти поля эти находились не близко, и основное время вылазки уходило на дорогу туда и обратно. По приезде перекусить надо? Надо. Некоторые считали, что на свежем воздухе и выпить не грех. Собранный на угодьях картофель обходился государству дороговато, если учесть расходы на бензин, аренду автобусов и количество растащенных по сумкам корнеплодов. Да и учёной братии в этот день начислялась обычная зарплата. Зато институту шефская помощь шла в зачёт с большим плюсом. Митя терпел и эти поездки, благо они случались не часто.

Митя терпел. Он научился терпеть. Его терпение началось с колючего берета в детстве. Тогда тоже некуда было деться – мама и бабушка решали за него. И опять за него кто-то решает. Решает, что ему говорить, куда идти, у какого столба стоять. Количество гвоздиков на Митином пути резко возросло, они тормозили и подталкивали в определённом направлении, дабы каждый его следующий шаг не оказался неожиданным, чтобы его будущее стало предсказуемым.

«Ну, ничего, перетерпим и это. А там – свобода!»

На очередную встречу однокашников Игорь принёс страшную новость: Мишка Ребров погиб. Покончил с собой. Игоря окружили недоумённые, неверящие глаза.

– С ним последнее время что-то происходило. Месяц назад мы виделись. Тогда он целый вечер доказывал мне, что общество у нас устроено не так, как надо, что социализм строить рано, цитировал про несмолотую муку… Ну, что общество ещё не созрело… Весь вечер только об этом. Я его не очень понял, но мне показалось, что он запутался.

Игорь лукавил. Тогда он понял, если не всё, то многое. Но Мишкины мысли опять были неудобны – они кололи и царапали. И сейчас он считал, что не надо полностью раскрывать Мишкины сомнения. Думать умеют не все – это он помнил с детства. Есть вещи, которые простые люди могут неправильно понять.

Миша Ребров хорошо осознавал, где он работает, и лишних вопросов никому не задавал. Но с его невысокого кресла открывался слишком широкий обзор, чтобы соблазниться и начинать сопоставлять и сравнивать. Миша, которого уже допустили к заграничным поездкам, побывал пару раз в Швеции. Швеция построила свой социализм, и в Мишиной стране объявили о наступлении развитого социализма. Социализмы оказались очень непохожими. Начиная с самого приземлённого – количества продуктов в магазинах, и, кончая высокими материями – наличием разных свобод. И всё не в пользу Мишиной Родины. И сами шведы представлялись культурнее, и даже чувства собственного достоинства у них, казалось, несравненно больше. Но не это поразило молодого дипломата. Обилие сортов колбасы не могло выбить его из седла. Миша въедливо интересовался всеми сторонами жизни в условиях иноземного социализма. И он скоро докопался.

Ихний социализм оказался с червоточиной. В этой их Швеции объявилось слишком много людей, не желающих трудиться. А зачем, если пособие по безработице позволяет жить очень даже прилично? Содержать, растущую с каждым днём, армию бездельников стране становилось всё труднее. И вот ещё что: при такой свободе, при таком благополучии население повело себя странно. Возросло число самоубийств, стали очень популярны наркотики. Вот эта оборотная сторона социализма и смутила Мишку. Он долго ломал голову и наконец понял так, что благополучие, свалившееся на неподготовленных людей, опасно. Человеку в жизни трудности просто необходимы, как лекарство для психики. Они отвлекают от однообразности работы, от поиска смысла жизни. В нашей стране до полного процветания ещё далеко, но Миша твёрдо верил, что однажды оно наступит. И что тогда? У нас есть национальное средство от тоски, тягомотины и безысходности. Но если скорое благополучие приведёт к беспробудному пьянству большей части населения, то зачем оно нужно? Мишка болел и другими мыслями. Например, ещё раньше он додумался, что для правильного развития хозяйства необходима конкурентная борьба в производстве. И безработица имеет свои плюсы. И то, что у нас всем заправляет одна партия, тоже никуда не годится.

Видимо, он малость тронулся – говорить такие вещи, когда только что в новой Конституции узаконена монополия партии на власть! Игорь тогда с ним не спорил, не соглашался, а молча слушал, – и всё. Даже для самого себя всё сказанное Мишкой он постарался запомнить вот в такой примитивной форме. А Мишка тяготился своими соображениями и жаловался, что ни с кем не может поговорить на эту тему. С сослуживцами – немыслимо, там сразу станет всем известно, и вылетишь с работы. С женой – бесполезно, ей не интересно. С отцом… С отцом нельзя – он стал раздражительным: пенсионный возраст – очень неудобный возраст для должности, которую он занимает. Его отец никогда слабины не давал, а теперь не мог оставаться спокойным. Он уже один инфаркт перенёс, и лучше к нему с такими разговорами не лезть. А с Игорем по старой школьной дружбе можно пооткровенничать. Но тому подобные откровения тоже были не нужны. Игорю показалось, что именно это последнее обстоятельство – то, что Мишке не с кем поделиться наболевшим, – мучило его приятеля больше всего, мучило, как нарыв, который надо срочно вскрыть. А Мишке, когда он говорил, говорил без остановки, становилось легче.

Он горячился, объяснялся путано, быстро. На неуловимый миг Игорю показалось, что Мишка похож на потерявшегося в привокзальной толпе маленького ребёнка – вокруг брюки, полы пальто, башмаки. Лица, глаза – всё где-то наверху, и нет никого, кто наклонится и кому можно сказать, как страшно одному.

– Он горячился, путался, был немножко не в себе. Но мне показалось, что социализм – это только фон, на который наложилось что-то ещё. Это я стал подозревать уже на похоронах из отдельных фраз, недомолвок родственников.

Чем больше Миша размышлял о ситуации, в которой он оказался, тем ему становилось тошней. Он всегда считал, что его окружают люди одного с ним уровня развития, а, главное, те, которые умеют думать и понимать. Вот сейчас он болел своими соображениями об устройстве страны… Концы с концами не сходились. Надо обговорить, обмозговать. С кем? С теми нельзя и даже опасно, этим неинтересно. По мере того, как он всё больше убеждался, что поделиться ему не с кем, на него наваливалась горечь одиночества. Пострашней, чем в пустыне, – с тобой повсюду люди, много людей, а ты один. Вроде среди своих, среди тех, кого всегда считал своими. Свои-то свои, но не смей! Молчи, скрывайся и таи. Впервые он почувствовал, что ему тесно и душно как будто он спелёнут, а во рту – кляп. Выговорился с Игорем Соколовым, но тот – было видно по его лицу – на протяжении всего вечера не хотел об этом, избегал и ждал с нетерпением конца. После встречи стало ещё горше. Настойчиво вспоминалась клетушка в бараке, больничная табуретка и Тимур со своей мамой. Подавленное настроение рождало уверенность, что у них-то в фанерной комнатке жизнь правильна и проста, что они там по-настоящему все свои. Память упорно толкала к тому, чтобы протереть глаза и переоценить… Они там все вместе, а здесь каждый за себя. Что-то заскрежетало, дёрнулось и сдвинулось на долю градуса вокруг оси, превратив многое в привычном мире в свою противоположность. Рядом не самые умные, а самые агрессивные и трусливые. Верная дорога ведёт в непролазные дебри. Работа, карьера… Он двигался, скорее, по инерции, увлечённый общим потоком, а теперь – зачем всё это? Тридцать пять лет. Кризис? Болезнь роста? Вожжа под хвост попала?

И тут случился горячий спор отца с матерью. Между ними ссор никогда не происходило, а были только горячие споры. Мишины дед и бабка по материнской линии со времён революции являлись партийными деятелями достаточно высокого ранга. Благодаря им, и Мишин отец сделал быструю карьеру. А потом, в конце сороковых, до стариков добрался карающий меч. Ну, как тогда водилось… Английский шпион. Сперва дед оказался английским шпионом, а позже и бабушку взяли. И Мишин отец дал показания, засвидетельствовал, что да, оба они английские шпионы. Тем он ускорил их гибель. Вот в тот раз в споре мама и обмолвилась о том, что она не забыла, как муж помог оклеветать её родителей и что, по существу, это предательство. Миша знал о судьбе деда и бабки, в общих чертах был знаком с их делом. Обоих потом посмертно реабилитировали. Они до последней минуты вины не признавали. Через несколько дней после горячего спора Миша кинулся к отцу с вопросами. Ребров-старший был уже не тот каменно-монолитный – после болезни он усох, побледнел, сдал очень сильно. Отец сказал просто:

– Суди, как хочешь. Ты – взрослый. Правда, тогда я был чуть постарше. Но и у тебя уже есть семья, ребёнок. Что творилось в то время, ты хорошо представляешь. Да, я дал показания против них. Но их ничего не могло спасти, а я лишился бы работы – это в лучшем случае. А у меня на руках ты – совсем маленький, твоя мама.

– А ты представляешь, каково им было, когда они узнали о твоих показаниях? А им наверняка их предъявили, – задохнулся Миша.

Отец промолчал, глядя в пол, и только едва развёл плечи, как бы говоря: «Что случилось, то случилось».

Неделю Миша ходил сам не свой. Неделю его добивало чудовищное откровение: отец, единственный человек, с которым, если бы не его болезнь, можно было говорить обо всём на свете, отец тоже сам за себя. Предательство, враньё, двойные стандарты… особая каста… элита… четырнадцатое апреля шестьдесят первого: толпа несётся вниз по улице Горького, чтоб прорвать цепь милиции, Миша бежит вместе со всеми, бок о бок, у всех общее устремление, все вместе… но, не дай Бог, споткнуться – затопчут. Мишка понял, что он запнулся и падает. Падает под ноги толпе, в бездонную яму – какая разница? Он уже ничего не видел и вслепую сделал последний отчаянный шаг, чтобы освободиться… Жизнь его больше не мучила.

На похоронах причину трагедии не затрагивали. Всех интересовало одно: где он достал пистолет? На выходе из кладбища Игорь услыхал слова одного из Мишиных сослуживцев:

– Мягкий он был, наше время для более кремнистых.

В этот раз встреча одноклассников проходила без шума и смеха, а на старом телевизоре Сусанны Давыдовны стояла стопочка, до краёв наполненная водкой и покрытая сверху ломтиком чёрного хлеба.

Подготовка отчёта шла полным ходом. Любимая диссертация по такому случаю была отложена в сторону. Пока Митя писал и чертил, дирекция затеяла реорганизацию института: отделы кроились – объединялись или, наоборот, дробились. И получилось так, что Митина лаборатория вычленялась из отдела, в составе которого она существовала много лет, и становилась самостоятельной структурной единицей. Хорошо это или плохо, никто пока не знал. Но институтские реформаторы просчитались. А может быть, как раз сделали хитрый ход с заранее обдуманной целью. Так или иначе, но в вышедшей в одиночное плаванье лаборатории оказалось всего два члена партии, а по правилам полноценная партячейка обязана состоять из не менее, чем трёх человек. И двум, имевшимся в лаборатории партийцам, один из которых сам Похолков, а другой – энергичная на собраниях Наталья Петровна, срочно требовалось найти третьего. Но не станешь же подходить к каждому и спрашивать: «Третьим будешь?» Расклад в подразделении известен: кто-то в партию рвётся, но его лучше не надо; кому-то когда-то предлагали, а он не проявил желания; кто-то не подходил по возрасту – слишком стар. По всему выходило, что третьим должен стать Митя. Дисциплинирован, ответственен. Точно: третьим должен стать он. Правда он иногда говорит не то, что надо. Ну, так это пройдёт, изживётся. За то время, что ему ходить в кандидатах, он успеет понять всё. Так они и порешили.

В очередной рядовой понедельник Митя вставлял в рукописный текст куски, которые он насочинял в минувшие выходные, сидя дома на кухне. Насочинял он много, хотя Ленка отвлекала, ставшим уже привычным монологом: «Зачем я вышла замуж, если в результате мужа у меня нет?» Надутые губы, обиженный вид жены не вдохновлял, но он всё-таки насочинял. И вот он сидел и делал вставки в свою часть текста.

Тут открылась дверь, и в комнату вошла Наталья Петровна. Рассказав какие-то несущественные институтские новости, она обратилась к Мите, и что-то в её интонации сразу настораживало. В этой вкрадчивости и лёгкой напряжённости голоса послышалось что-то очень знакомое. Наталья Петровна участливо поинтересовалась, как идут дела с диссертацией. Она раньше никогда про неё не спрашивала. Потом ей захотелось узнать, как продвигается отчёт. Затем она плавно перешла к перечислению Митиных достоинств словно она собиралась выставить его на продажу и нахваливала товар. Когда такие вещи говорят пожилому человеку на его юбилее, это звучит немного картинно, но все понимают, что это юбилей, и так принято. Но сейчас чего это она вдруг? Хотя слова про Митину одарённость и умение им подмечать в геологии то, чего не видят другие, задевали в его душе приятные струнки. И тут он вспомнил: таким же голосом, с такими же интонациями его на заводе приглашали вступить в комсомол. Митя запаниковал.

«Если не выкручусь, – прощай диссертация. Надо суметь перевести всё в шутку и ни в коем случае не сорваться».

И в ту же секунду он услышал:

– Митя, вам надо вступить в партию. Сейчас институту выделили несколько единиц, и одна отдана в нашу лабораторию. Я дам вам рекомендацию. И потом я объясню вам, что вы должны будете сделать в первую очередь.

– Ну что вы? Какой из меня коммунист? – добродушно улыбаясь, возразил Митя. – Партия – это же серьёзная организация. Политическая. А я в политике разбираюсь также, как в законах миграции крокодилов. Если бы речь шла о каком-нибудь кружке, я бы вам отказать не смог. А в партию – нет. Это ж не шуточки. Изо всех вы выбрали самую неудачную кандидатуру.

Но не тут-то было. Вопрос о Мите проработан и утрясён.

– Не спешите, Митя, не спешите. Подумайте. Я знаю, в политике вы разбираетесь достаточно хорошо, – наступала Наталья Петровна высокой грудью вперёд. – Такие люди, как вы партии нужны. И потом… Ну, в конце концов, здесь все свои… Вам гораздо легче будет защитить диссертацию… Это тоже надо учитывать, – уже безо всякой вкрадчивости сухо и деловито поучала Наталья Петровна.

«Хреново дело», – подумал Митя, как тогда, когда он тонул в Джезказганской луже.

– Не торопитесь говорить «нет». Подумайте.

Ни о какой партии, конечно, не могло быть и речи. Не исключено, что раньше, до знакомства с унылым Нижневартовским транспарантом, он не стал бы упираться и написал бы заявление. Не от желания стать коммунистом, а чтоб, как говорят, не дразнить гусей. И не задумался бы о том, что ему, вечному искателю свободы, там не место. Тогда у него членство в партии пошло бы по той же статье, что и поездки на картошку – диссертация превыше всего и ради неё со всем, что валится на голову, надо смиряться. Но это раньше. А сейчас это просто немыслимо. Не-мыс-ли-мо. Но как эту простую мысль донести до Натальи Петровны и при этом не навредить себе?

На следующий день Наталья Петровна появилась снова. На этот раз на ласковые слова и наставления она потратила намного больше времени. Митя испытывал страшную неловкость: дело выглядело так, будто он ломается, набивает себе цену. А на него дождём разноцветного конфетти сыпались дифирамбы. А когда всё лучшее, что можно было придумать, Наталья Петровна выплеснула, Митя услышал уже абсолютную глупость:

– Митя, я думаю, для вас не будет новостью, если я скажу, что ряды нашей партии засорены, в партию проникли всякие там взяточники, непорядочные и просто случайные люди. И в нашей институтской парторганизации такие есть. Наверняка, всё это вы знаете. Поэтому партия нуждается в таких, как вы – честных, порядочных, чистых. Вы молоды, энергичны, умны, вам и оздоровлять партию.

Митя от неё начал уставать. Её уговоры продолжались и завтра, и послезавтра. В словах Натальи Петровны не ослабевал напор, она пыталась подавить его сопротивление, затянуть куда-то вглубь, подобно той зеленовато-мрачной воде реки Уссури, что тупо тянула его под брёвна. В пятницу Наталья Петровна, отчаявшись добиться своего, с искренней тоской и надрывом произнесла:

– Как вы не понимаете: вступить в партию в научно-исследовательском институте – это всё равно, что вступить в партию дважды.

Тут-то до Мити и дошло: объяснить ей, доказать что-либо невозможно. У Натальи Петровны мозги скроены совсем на особый манер.

В понедельник она не пришла. И во вторник не пришла. Всё. От него отступились, осада снята. Митя почувствовал то глубокое удовлетворение, которое, судя по газетным сообщениям, регулярно испытывает народ его страны. Это было не то удовлетворение, какое приходит, когда после преодоления многих трудностей добьёшься какой-нибудь желанной чепухи – билета на ажиотажный фильм или подписи труднодоступного чиновника. Нет, это было удовлетворение от победы в решающей ситуации, где исключаются отступления и проигрыши. И самое замечательное – он выстоял без скандала, не сорвался. А мог. Все крадут его рабочее время, и он привык защищать его рыкающим зверем. А сейчас сдержался. За это он сам себя похвалил.

Вокруг Мити стало совершенно пусто. Он только что… нет, не победил, а лишь выстоял против огромного дракона, и теперь случись что – никто не поможет. Он один. Каяться он ни за что не станет, а других ходов в этой игре нет. Только, что может случиться? Кто с ним станет воевать? И как назло, куда не приди, везде включено радио, и опять оттуда на разные голоса: «В эти дни в каждом трудовом коллективе…», «В ответ на призыв партии…», «В результате большой работы партийных организаций…», «Политбюро во главе с Генеральным Секретарём…» В переводе на язык Митиного состояния это означало: «Ты сам сделал выбор», «Теперь помощи не жди», «Ты не наш», «Пожалеешь, ой, как пожалеешь!»

«Навредят, наверно, крепко. И всё-таки это победа. Но, похоже, диссертацию можно выбросить на помойку. Победы даются нелегко, не бесплатно. Но как же хочется верить, что всё обойдётся, что никакой связи между уговорами Натальи Петровны и учёной степенью нет».

Дома он мучил Лену: обойдётся – не обойдётся и никак не мог ей объяснить, какую он одержал победу. Объяснить так, чтобы она почувствовала то же, что и он сам. Над кем победа? Н-н-не знаю… Над системой, наверно. Как «ну и что»? И он опять начинал растолковывать. А у Ленки голова была занята решением многоходовой комбинации, в результате которой удастся добыть домик для дачного участка. Заниматься бы этим мужчине, но её мужчине некогда: он воюет с системой, гадает, каким образом получит по морде и от этого у него сладко замирает сердце.

Митя, чтобы не терзаться и не мучиться между «да» и «нет», отдал, всё что написал, своему научному руководителю. А события той недели, когда Наталья Петровна каждый день приходила к нему, как на свидание, долго не шли из головы. Митя перебирал в уме, произнесённые тогда слова, доводы, контрдоводы, и каждый раз убеждался – он сделал всё, что мог. Дома Лена на его нудное пережёвывание одного и того же отвечала подчёркнуто отрешённо:

– Это твоё дело. Поступай, как считаешь нужным.

Вопрос о том, как сложится дальше, представлялся Мите огромным и необычайно важным. Обсуждать его хотелось до бесконечности. Когда говоришь, становится легче как будто льёшь холодную воду на обожжённое место. Остаёшься наедине со своими мыслями – ожог начинает снова нестерпимо болеть. На работе его шаг практически все восприняли, как Поступок с большой буквы, ему сочувствовали.

В начале лета Митя взял отпуск и уехал на Ленкину дачу строить сарайчик под названием «хозблок». Там он поставил палатку и принялся из горы досок и бруса создавать нечто осмысленное. На соседнем, ещё неогороженном участке рачительные землевладельцы вскопали грядки и засеяли их овощной зеленью. Жить им было негде, поэтому посеянное росло само по себе. За исключением этих культурных всходов и Митиного брезентового домика, вся площадь дачного кооператива представляла собой заброшенный пустырь, окружённый лесом. Митя смело мог считать себя первопоселенцем, осваивающим дикую землю. Он упивался природой и отдыхал от людей. Всё это вместе со спорой работой хорошо подходило к его настроению. Но от мыслей никуда не уйти. Вечером они проникали в палатку, и опять начиналось… Аукнется или обойдётся, зря он писал диссертацию или…

Прошло полгода. И ещё три месяца. По отношению к себе Митя не испытывал никаких ущемлений, и волнение, связанное с его донкихотским подвигом, отступило. Он продолжал потихоньку осваивать геологическую целину. Без этого занятия ему было скучно. Из уже сделанного выглядывали новые вопросы, небольшие отклонения от установленных закономерностей провоцировали дальнейшие исследования. Скоро новых наработок накопилось так много, что Митя решил дополнить ими свою диссертацию. Созвонившись с Виктором Титычем, он отправился к нему в кабинет. Просьба забрать работу смутила и даже, как показалось Мите, немного насторожила Похолкова. Внимательно глядя на Митю, он спросил:

– А зачем она вам?

– У меня появились ещё кой-какие результаты. Они, по-моему, хорошо вписываются в уже сделанное. Хочу добавить. Хуже в любом случае не будет, – ответил Митя, втайне ожидая, что вот сейчас-то и начнётся обсуждение его труда.

– Вы уж определитесь и давайте мне свой текст в законченном виде, – разочаровал его Виктор Титыч и вынул из нижнего ящика стола знакомую красную папку.

У себя в комнате Митя кинулся искать пометки на полях рукописи, чтобы понять, чего стоит то, что он написал. Перелистав все страницы, он убедился, что никаких пометок нет и только на титульном листе, где красовалось название, после слова «месторождений» была жирно поставлена пропущенная запятая.

– По крайней мере, теперь известно, что папку он открывал, вот запятую поставил, – важно заметил Елагин. – Неплохо было бы узнать, читал он или нет. Есть там что-нибудь, что не вошло в отчёт, чего он не мог прочитать в другом месте?

– Есть и много.

– Тогда вот что: при случае попробуй прощупать его по этим вопросам, поспрашивай его так, чтобы стало ясно, читал ли он работу.

Виктор Титыч в прекрасном настроении расхаживал по комнате и удовлетворённо потирал руки. По его словам, он только что закончил решение очередной задачи и, как любил говорить, «поставил толстую точку над i» и, «по существу, закрыл вопрос». Он горделиво, с насмешливой полуулыбкой поглядывал на Елагина и Митю. При таких сценах Мите приходилось присутствовать не первый раз. Таким образом Титыч уже позакрывал много вопросов. Желчный Елагин утверждал, что ничего он не закрывает, а только лапает эти вопросы, чтобы другие в своих публикациях на него ссылались. За сообщением об очередном успехе обычно следовала задумчивая фраза: «Ума не приложу, чем ещё можно заняться в нашей проблематике?»

– Ума не приложу, чем ещё можно заняться в нашей проблематике? – задумчиво произнёс Виктор Титыч, глядя в окно.

– Виктор Титыч, а если…

И Митя предложил заняться тем, что в законченном виде было изложено в его работе. Он не рисковал. Если Похолков и читал его диссертацию, то у Мити имелись соображения, как решённый вопрос можно развивать дальше.

– Это мелковато. Но надо подумать, – глядя в потолок, ответил Виктор Титыч.

И выдавая себя с головой, он принялся вслух прикидывать, на примере каких месторождений можно «зацепиться за решение». Не читал научный руководитель работу своего соискателя.

Митино будущее вырисовывалось всё более и более отчётливо. И чем резче проявлялись безрадостные перспективы, тем сильней заводился Митя. Теперь он не мог думать ни о чём другом. Собственно, думать было не о чем, но он умудрялся бесконечно долбить в одну и ту же точку, распаляя сам себя. Откуда-то из глубин поднималась чёрно-фиолетовая муть гнева, подпитываемая обидой. Несколько лет назад он стартовал в забеге на очень длинную дистанцию, бежал быстро, а остался на том же самом месте, откуда начал. Иногда накатывало так, что становилось совсем худо, и нужен был кто-то, с кем можно было бы выговориться. Когда становилось нестерпимо тяжело, вспоминался Вовка. Митя почему-то уверовал, что в самое тяжёлое мгновение Вовка его спасёт. Откуда и когда появилась эта убеждённость, он не помнил и разбираться в её истоках не хотел. Сейчас эта вера была ему нужна, и он её создал.

С другой стороны Митя испытывал облегчение – он освобождался от крючков. В целом свобода имела приятный вкус, хотя и заметно горчила. Но всё же неудачу он переживал тяжело. Непросто это из эйфории, надежды на полном скаку влететь в глухую безнадёжность. У него начал портиться характер – это он заметил сам. Его стало возмущать всё вокруг, появилась обострённая требовательность к другим. Больше всего доставалось Ленке. Раздражало, что она оставалась равнодушна к его проблемам.