Из докладной записки директора Института физики времени:

«…В момент взрыва в мобиль-капсуле находился инженер-испытатель Майстер Герман Александрович. При осмотре места взрыва обломков капсулы и тела т. Майстера Г.А. не обнаружено.

Для расследования причин катастрофы и анализа возможных ее последствий создана Особая комиссия в составе…»

А он был жив и невредим, только сильно кружилась голова, и во рту ощущался противный вкус меди.

В оглушающей тишине капсулы отчетливо тикали наручные часы.

«Эксперимент начался в двенадцать ноль-ноль ноль две секунды тридцать шесть сотых», – вспомнил Герман и поглядел на табло.

Табло это, обычно именовавшееся в институтских разговорах «телевизором», показывало собственное время капсулы, до начала Эксперимента совпадавшее с московским, координаты капсулы во времени и ряд других необходимых данных.

Но сейчас экран табло был слеп и мертв.

В кабине горело только аварийное освещение.

«Похоже, авария, – подумал Герман. – Скверно. Для начала попробуем определиться в пространстве…»

Он поднял перископ и прижался лбом к мягкому нарамнику.

«Ага, я нахожусь в лесу. Это неплохо. Лучше, чем в болоте, в озере в кратере вулкана. Мальчик Гера заблудился в лесу… А откуда, собственно, взялся лес? Ладно, с лесом разберусь потом, а сейчас надо сверить часы… а заодно и календарь».

– Черт бы побрал этот «телевизор»! – вслух сказал Герман. – Нашел время ломаться!

«Время… „Телевизор“ сломался, а часы идут. Обычные часы в машине времени. Хорошие, между прочим, часы…»

Герман отщелкнул замки, отвалил люк, встал и огляделся. Вокруг стоял почти голый березовый лес. Нежаркое солнце поднималось в серое небо, с которого сыпался мелкий снег. С запада глухо доносился тяжелый зловещий гул.

«Ничего не понимаю, – подумал Герман. – Ехал на двое суток назад, а приехал на два месяца вперед. И вдобавок занесло в какую-то глухомань!»

Он зябко поежился, задернул «молнию» на куртке, натянул поглубже шлемофон и спрыгнул на землю.

Яйцевидная капсула вдавилась в лесную почву. Герман обогнул корму и присвистнул. Вся левая часть кормы носила следы страшного электрического удара. Эмаль покрытия обгорела и во многих местах отлетела. Торчали пеньки сплавившихся антенн.

«Как молния точно ударила… Загадка за загадкой!»

Герман сокрушенно крякнул, достал измерительные приборы и инструменты, надел резиновые перчатки и полез проверять состояние блоков энергоэлементов.

Было уже совсем светло, когда, усталый, чумазый и злой, он вылез из кормового отсека и забрался в кабину. Из пристегнутого к боковине кресла планшета достал бортжурнал и записал:

«Собственное время капсулы – 12.03 московского. Прибытие капсулы в точку X. Табло не действует, определиться не смог. Характер местности – березовый лес. Локальное время – около 7 часов, восход. Поздняя осень, приблизительно конец октября. Состояние удовлетворительное, пульс 88, легкая тошнота.

12.07. Обследовал капсулу. Сильные повреждения покрытия кормы с расплавлением трех из пяти антенн вследствие электрического удара большой силы. Причины неизвестны.

12.10 – 13.44. Проверил энергоблоки. Повреждений нет. Потенциалы блоков – в пределах нормы».

Герман закрыл журнал и задумался. Если его действительно забросило на два месяца вперед, то запас энергии мог и не обеспечить возвращения.

Из приоткрытого люка тянуло холодом. Инженер задраил люк, включил наружные микрофоны, поудобнее устроился в кресле и достал бортпаек. Но закусить ему не удалось. Доносившийся с запада гул усилился, перерос в завывающее гудение. Герман открыл люк и высунулся наружу.

В просветах между вершинами черных берез видна была идущая на восток армада двухмоторных самолетов. Шли они довольно высоко, геометрически четким строем.

«Это не десант, наши Аны выглядели иначе. На что же это похоже? Определенно, я это видел. Ну да, видел – в старой фронтовой кинохронике. Но там, в небе, не кинохроника. Неужели?…»

От внезапной догадки у Германа нехорошо заныло внутри.

В небе прогудела еще группа самолетов.

Теперь инженер знал время, в котором находился.

Эти самолеты шли бомбить Москву.

О возвращении не могло быть и речи. Энергии было во много тысяч раз меньше, чем требовалось в создавшейся обстановке.

Значит, нужно было вживаться в эту эпоху. Как это делается, Герман представлял себе весьма смутно. Но он твердо знал: надо идти на восток. Там была Москва. Там можно будет найти помощь.

И еще знал Герман: даже его небольшие познания могут пригодиться нашим. Ведь ему было известно развитие событий на сорок лет вперед!

Герман вышел из кабины и снова обошел капсулу. Округлая, приземистая, покрытая эмалью цвета слоновой кости, она выглядела гигантским черепом доисторического зверя. Это была крыша, тепло, защита. Дом, наконец. Однако оставлять капсулу на виду Герман опасался.

Задача маскировки несколько облегчалась тем, что аппарат находился в довольно густом кустарнике и частично сливался со снегом. Но в капсуле не было топора, и Герману пришлось собирать по окрестностям сучья и ветки.

Он возвращался из чащи с очередной охапкой хвороста, когда до слуха его донесся треск пулеметных очередей и рев авиамоторов. Над лесом, по-видимому, шел воздушный бой. Герман постоял, прислушался и хотел было идти дальше, как вдруг далеко в лесу грохнул взрыв, через секунду-другую ударил еще один, ближе. Затрещали ломающиеся деревья.

Герман бросил хворост и побежал, споткнулся, упал и, падая, успел заметить валящийся почти прямо на него горящий самолет. Волна горячего воздуха ударила инженера в спину. В уши ворвался оглушающий грохот взрыва.

Когда он очнулся, солнце стояло почти в зените. Гудела голова, хотелось пить. Герман протянул руку набрал пригоршню снега, пожевал. На руке виднелся ожог. Спина при каждом движении отзывалась резкой болью. Зубы стучали от пронизывающего холода, знобило.

Герман встал на колени и огляделся.

Там где была капсула, дымилась большая воронка. Вокруг воронки догорали кусты. Валялись обломки изуродованного металла.

«Вот и все – с горечью подумал Герман, – вот теперь я окончательно стал Робинзоном. Ему угрожали людоеды, а мне как бы на фашистов не наткнуться. Ну что ж, вспомним десантную молодость, действия одиночного бойца на территории, занятой противником. А из оружия – только перочинный ножичек, ну и самбо, конечно. Да, ситуация… Что ж, вперед, десантник, хоть и не с неба ты свалился!»

Он отыскал на земле свой шлемофон, отряхнул его б колено, надел и пошел на восток, превозмогая боль в спине.

Впереди что-то забелело. Герман продрался сквозь заросли и увидел зацепившийся за деревья парашют. На стропах, метрах в двух с половиной от земли, висел мертвый летчик, одетый в кожаный меховой костюм и сапоги на «молнии». Шлем с головы сорвало, светлые волосы слиплись от крови. На левом бедре висел планшет.

Герман подошел, подпрыгнул, ухватил летчика за ноги, повис. Ветви затрещали, подались. Теперь Герман мог дотянуться до замка подвесной системы. Но замок то ли заело, то ли Герман не так за него взялся – высвобождать летчика из лямок пришлось ножом.

Парашютист мягко свалился наземь.

Из-под комбинезона виднелось серебряное шитье на воротнике серой куртки. Под узлом галстука на красно-бело-черной ленте топорщился разлапистый черный крест с белой окантовкой.

«Немец… Да, это настоящая война, а не маневры, не кино и не галлюцинация. Так где же я нахожусь? В этих немецких надписях черт ногу сломит! Вот Москва, „Москау“. Смоленск… Можайск… Нет, не умею я читать полетные карты, к тому же трофейные. Хотя… кажется, линия фронта проходит где-то здесь. Скорее всего я на своей территории. Только мне могут и не поверить. Примут за шпиона – и к стенке. Документов никаких, все в капсуле пропало. А даже если бы и не пропало – не для сорок первого года мои документы. И костюм не по моде. И не по сезону тоже».

Герман посмотрел на меховую одежду немца. «Противно, конечно, и на мародерство похоже… а, ладно, не пропадать же от холода!» Рассудив так, он стащил с летчика комбинезон с крылышками на рукавах и облачился в него. Сразу стало теплее.

Потом он достал из блестящей коричневой кобуры немца длинноствольный пистолет с отогнутой назад рубчатой рукояткой. Нажал кнопку, вытянул узкую обойму, оттянул за пуговки суставчатый затвор, – из патронника вылетел желтый патрон и, крутнувшись в воздухе, шлепнулся в заснеженную траву. Некоторое время Герман щелкал разряженным пистолетом, осваивая оружие, виденное им прежде лишь в кино и в музеях. Потренировавшись, Герман подобрал патрон, вложил в обойму и вщелкнул ее в рукоять. Чуть подумал и, дернув затвором, вогнал патрон в ствол. Вложил пистолет в кобуру и перепоясался поверх комбинезона.

Теперь надо было обыскать карманы немецкого летчика. Герман с трудом преодолел брезгливость.

В голубоватой книжечке с орлом и готическими надписями на обложке замысловатым почерком были занесены сведения о владельце: Фердинанд Нитц, оберст-лейтенант, родился в Берлине в 1911 году. «Молодой, – подумал Герман, – а до каких чинов и орденов дослужился, фашист!»

Герман сложил документы и награды летчика в планшет, повесил его через плечо и продолжил свой путь на восток.

Немец, засыпаемый снегом, остался лежать на палых листьях.

Герман шел по лесу уже больше часа, – к счастью, ему удалось выйти на просеку. Потом просека кончилась, и перед инженером открылась обширная поляна, на которой стояла бревенчатая тригонометрическая вышка, а поодаль небольшой домик.

Герман двинулся к домику, но внезапно кто-то прыгнул на него сзади, обхватил накрепко, силясь повалить. Сработал рефлекс десантника – нападавший перелетел через голову Германа и покатился по земле. Герман даже не рассмотрел его. От крепкого удара по затылку в его мозгу вспыхнули черные молнии…

Глаза его были завязаны, во рту плотно сидела какая-то тряпка. Запястья и щиколотки туго стягивали веревки.

Потом он услышал разговор, русскую и украинскую речь.

– Чем ты его стукнул? Прикладом?

– Ни, товарищ лейтенант. Я його так, кулаком трошки. Вин сопротывлявся, фрицюга.

– Кулаком… Знаю я твой кулак.

– Я аккуратненько. Та вин, бачьте, вже очухався.

– Ну-ка, вынь у него кляп.

Изо рта Германа выдернули тряпку – челюсти сразу заломило. Повязку с глаз тоже сняли, но рук и ног не развязали. Он поморгал глазами, огляделся.

Посередине низкой комнаты с бревенчатыми стенами и дощатым потолком стоял стол, на котором тускло светился керосиновый фонарь. За столом сидел сумрачный военный с красными квадратиками на воротнике. Рядом стоял огромный парень в ушастой стальной каске, с громоздким ручным пулеметом поперек груди.

Военный за столом заглянул в тетрадочку и, с трудом произнося слова на чужом языке, спросил:

– Во ист ире намэ унд форнамэ?

– Герман Майстер. И можете говорить по-русски.

– Вы знаете русский? – поднял брови военный за столом.

– Конечно, – усмехнулся Герман, – я русский. А фамилия не немецкая, а прибалтийского происхождения. Дед мой родом из-под Риги…

– Дед из-под Риги, а внучек из Берлина? Ну, раз вы так хорошо говорите по-русски, отвечайте: зачем шли на восток? И почему в документах у вас написано, – лейтенант заглянул в книжечку с орлом на обложке, – Фердинанд…

– Лейтенант, – перебил его Герман, – произошло недоразумение. Документы, оружие и прочее я снял с убитого летчика. Километрах в пяти-шести западнее того места, где меня схватили.

– Во брешет, гад, – не выдержал пулеметчик.

– Погоди, Бондаренко, – поморщился лейтенант и продолжал, обращаясь к Герману: – Хорошо, документы, допустим, не ваши, одежда на вас чужая – кто же вы?

– Шпигун нимецький, – буркнул Бондаренко, – бильш нихто!

– Мне трудно объяснить мое появление здесь, – твердо сказал Герман, – но поверьте, что я никакой не шпион, а советский гражданин, выполнял… одно секретное задание большой важности. И не в разведшколе я учился, а кончил МИФИ.

– Что еще за фи-фи? – не понял лейтенант.

– Не фи-фи, а МИФИ, Московский инженерно-физический институт… – И тут Герман осекся. Он чуть было не назвал по привычке свой факультет, забыв, что для этих людей слова, с которыми он знаком с детства, покажутся чуть ли не тарабарщиной.

– Что же замолчали? – усмехнулся лейтенант. – Не знаете, какие дальше небылицы плести?

– Нет, лейтенант, – спокойно ответил Герман. Он уже знал, как себя надо вести в создавшихся условиях. – Дело в том, что мне не только здесь у вас, но и в штабе вашей части много говорить нельзя. Мне нужно срочно добраться до Москвы. Кстати, какое сегодня число?

– Шестнадцатое октября, – недоуменно ответил лейтенант.

– Тысяча девятьсот сорок первого года? – уточнил Герман и по реакции своих визави понял, что не ошибся. – Слушайте, лейтенант, развяжите меня, в конце концов! Не бойтесь, я не убегу, да и с кулаками товарища Бондаренко успел познакомиться.

– Развяжи его, Бондаренко, живой все равно не удерет.

Бондаренко нехотя разрезал финкой веревку сначала на ногах Германа, потом на руках, отошел и демонстративно клацнул затвором пулемета.

– Красноармеец Бондаренко, – сказал лейтенант, – вызовите мне политрука Михайлова. Ну, что стоите? Выполняйте приказание!

– Виноват, товарищ лейтенант, тильки…

– Ничего, – успокоил лейтенант бойца, – в случае чего… – и выразительно припечатал к столешнице отобранный у Германа немецкий пистолет.

Бондаренко неодобрительно мотнул головой и вышел за дверь. Лейтенант и Герман остались вдвоем. Лейтенант молчал, пристально разглядывал Германа, неслышно барабаня пальцами по пистолету.

Герман разминал затекшие от веревок запястья. Конечно, выглядеть в глазах этого лейтенанта немецким лазутчиком было обидно. Но обидой можно было бы пренебречь. Только сейчас Герман осознал до конца всю опасность своего положения – в немецком комбинезоне, без документов, с подозрительной фамилией…

– Скажите, лейтенант, – задал вопрос Герман, – скоро ли, по-вашему, кончится война?

– Ваши генералы рассчитывали закончить ее до зимы, – ответил лейтенант, – а вон уж снег пошел, а мы еще не побеждены.

– Только воевать еще придется долго, – заметил Герман, – года три с лишним… наверное. Трудно воевать, большой кровью.

– А ты меня, фриц, не пугай, – зло сказал лейтенант, – я пуганый. Пока от Могилева до Москвы отступал, всякого насмотрелся. Били вы нас крепко, били, да не разбили. Наш-то самосад позлее вашего табачка. Понял, соловей залетный?

«Да, попробуй скажи ему, что придется до Волги отступать, – убьет ведь!» – подумал Герман и вслух сказал: – Напрасно вы так, лейтенант. Как же я могу вам что-нибудь доказать, если не имею права ничего рассказывать? Да вы бы все равно ни единому моему слову не поверили.

– Может, ты и в самом деле не немец, – пробормотал лейтенант, – но и на нашего не очень-то похож. И верить тебе я совсем не обязан.

– Мне бы до Москвы добраться поскорее. До Генштаба или до Академии наук. Там бы выяснили, кто я, на кого похож и можно ли мне верить, – проворчал раздосадованно Герман.

– Ишь, – усмехнулся лейтенант, – куда ему понадобилось!

«Академия наук… да ее, наверное, давно уж за Урал вывезли. Немцам до Москвы – час езды по Минскому шоссе. А здесь, в этой избушке, всякие разговоры и дискуссии вести бесполезно. Даже опасно. Говорить о том, что я знаю, надо в Генеральном штабе. Да, только там. А что касается Эксперимента, погибшей капсулы – этому могут не поверить и в Академии наук. Что же говорить, чтобы поверили?»

А лейтенант продолжал разглядывать пленного.

– Знаете, Майстер, – сказал он после затянувшейся надолго паузы, вновь переходя на «вы», – пожалуй, вы и в самом деле не немец. Страха в вашем поведении нет, вот что. Волнуетесь вы сильно, а не боитесь. Видал я пленных, и ни один так, как вы, не держался. Но кто вы – понять не могу.

– Эх, лейтенант, лейтенант, – усмехнулся Герман, – столько со мной произошло сегодня, что с ума можно было бы сойти. Вот теперь и пытаюсь доказать, что не верблюд… У вас бинта не найдется – руку перевязать? Обожгло мне руку.

Лейтенант перебросил ему хрустящий пакетик. Герман надорвал его ниткой и стал неловко заматывать бинтом левую кисть.

– Интересные у вас часы, – заметил лейтенант. – Швейцарские?

– Нет, представьте, наши, – механически ответил Герман, но тут же, спохватившись, добавил: – Опытная партия, – а про себя подумал с тоской: «Сколько же еще так врать придется?»

– И браслетка с секретом, – продолжал лейтенант, – никак ее расстегнуть не могли, когда вас обыскивали.

Часы были обычные, серийные, только в экспортном варианте. А вот браслет был японский, и застежка открывалась действительно непросто.

– Как вас зовут, лейтенант? – спросил Герман, желая повернуть разговор в более безопасное русло.

– Георгий, – помедлив, ответил тот, – Георгий Круглов. – И поскреб подбородок, покрытый редкой юношеской щетинкой.

– Вот что, Георгий, – сказал Герман, – у вас пожевать ничего не найдется?

– Бондаренко! – позвал лейтенант, не двигаясь с места.

– Я! – просунулась в дверь голова в каске.

– Михайлова вызвал? – спросил лейтенант.

– Казалы, зараз повернется. Та все равно, з цим гадом, – он кивнул на Германа, – в особом отделе…

– Много говоришь, Бондаренко, – перебил его лейтенант. – Узнай-ка у повара, не осталось ли пшенки от завтрака.

Минут через десять Герман ковырял ложкой в котелке остывшую пшенную кашу с редкими волоконцами мяса.

Голод ему заглушить удалось. Но чувство тревоги не покидало его. Лейтенант не верил ему, и одно это обстоятельство могло поставить под удар все намерения и замыслы Германа.

– Спасибо, Георгий, – сказал Герман, очистив котелок.

– Бондаренко, – не ответив Герману, распорядился лейтенант, – отведи его в чулан и запри.

– Пийшлы, – подтолкнул Германа стволом Бондаренко.

В чулане Герман обнаружил кучу старых мешков. Жестковато, пыльно, но ему было не до удобств. Он улегся на мешки и как провалился в сон: сказалась усталость.

Вскоре его разбудили. Невысокий чернявый боец тряс за плечо:

– Вставай, слушай, ехать пора!

– В особый отдел? – усмехнулся Герман.

– Вах, откуда знаешь? – удивился конвоир, видимо грузин.

– Нетрудно догадаться. Ну, давай веди меня, генацвале.

Грузин деловито уставил карабин в спину Герману, и они вышли на улицу.

Недалеко от дома стояла телега, в которую была впряжена смирная вороная лошадка. Возле телеги топтался Бондаренко и покуривал в кулак. С крылечка избы спускался, тяжело опираясь на перила, лейтенант Круглов. Левая нога его была без сапога, и через разрезанные от колена до низу брюки виднелась толстая повязка на всю голень.

«Так вот почему он сидел неподвижно: ранен».

Следом за Кругловым из избы вышел незнакомый Герману командир с красными звездами на обоих рукавах – очевидно, тот самый политрук Михайлов, за которым посылался Бондаренко.

Михайлов хмуро оглядел Германа и спросил:

– Почему руки у пленного не связаны?

– Протестую! – резко сказал Герман. – В плен немцев берут, а я советский гражданин. И пленным себя не считаю!

– Погоди, Михайлыч, – вмешался Круглов, – тут дело сложное. Может, он и в самом деле наш. А если что – живой от нас не уйдет.

– От тебя особенно, – криво усмехнулся Михайлов. – Смотри, на твою ответственность. А чей он там – наш или не наш, – разберутся!

Круглов о чем-то вполголоса поговорил с Михайловым, потом с его помощью влез в телегу и уселся спиной к грузину, уже сидевшему на передке с вожжами в руках. Лицом к лейтенанту посадили Германа. Сзади устроился Бондаренко с пулеметом.

Лесная дорога была вся в буграх и ямах. На каждой колдобине Герман стукался спиной о пулемет.

По обеим сторонам дороги мрачно высились седые от лишайников и паутины ели, и эта картина, угрюмая сама по себе, лишь усиливала тревожное настроение Германа.

«Причинно-следственные связи, – думал он, – железный закон детерминизма. Человеку не дано знать свое будущее. Но законы развития общества позволяют предвидеть многое. Эти парни, что везут меня, не знают, будут ли живы завтра. Но то, что победа будет за нами, знают наверняка. Эх, с каким бы удовольствием я рассказал бы им сейчас… да о чем угодно, про освоение космоса, например. А нельзя, вот досада! Во-первых, не поверят, в лучшем случае сочтут за сказки, в худшем – за бред сумасшедшего. А во-вторых, нельзя и потому, что… м-да, нет ничего хуже – быть пророком. Ясновидящим, так сказать…»

Впереди посветлело, и дорога вырвалась из лесного полумрака на освещенную опушку, в дальнем конце которой виднелись дома и сараи – околица деревни. Деревня была домов в тридцать. Возле дома с железной крышей стоял мотоцикл с коляской, а неподалеку с маленького грузовичка сердито смотрели в небо четыре ребристых пулеметных ствола. Около зенитной установки сидели трое в касках – расчет.

Телега прогромыхала по деревенской улице и остановилась, не доезжая грузовика, у штабеля бревен, сложенных между забором и телеграфным столбом. Грузин проворно соскочил с передка и привязал лошадь к столбу. Лейтенант Круглов неловко, оберегая раненую ногу, слез с телеги и направился к дому с железной крышей.

Герман, охраняемый Бондаренко, сидел в телеге и озирался.

Внезапно раздался чей-то пронзительный крик:

– Во-о-оздух!

Герман вскинул голову: вдоль улицы низко промчались два узких самолета, оглушительно ревя моторами. Расчет бросился к своей счетверенке, стволы развернулись и послали вдогонку самолетам запоздалые трассы.

Лейтенант заковылял к бревнам, но оступился и, охнув, упал. Бондаренко спрыгнул с телеги, погрозил на бегу Герману кулаком и бросился к упавшему. Герман последовал за ним.

Самолеты ложились на обратный курс.

Лейтенант сидел на земле, держась за раненую ногу, и раскачивался от боли.

– Допомогай лейтенанту, швыдче! – заорал Бондаренко, стаскивая с шеи пулемет. Герман и грузин подхватили лейтенанта и оттащили подальше за бревна, в кювет. А Бондаренко уперся плечом в столб и ударил по самолетам длинной очередью.

Немцы поливали деревню из всех бортовых пулеметов. Лошадка, до этого лишь пугливо прижимавшая уши, вдруг забилась, оборвала привязь, но, не проскакав и десятка метров, упала замертво. Телега свалилась набок.

Бондаренко медленно сползал по столбу.

Герман выскочил из укрытия и подбежал к нему. Пулеметчик хрипел, на губах его пузырилась кровь, стекала на сукно шинели. Дымящийся пулемет лежал на припорошенной снегом земле.

Герман понял, что ничем не сможет помочь Бондаренко. И тогда он поднял пулемет.

– Брось оружие! Ваффен хинлеген! Стрелять буду! – послышались сзади крики. Но Герман не обращал на них внимания: гитлеровцы шли в третью атаку.

Он побежал к телеге, перезаряжая на ходу оружие, воткнул сошки в задранное колесо и с этой импровизированной турели открыл огонь.

Когда-то гвардии сержант воздушно-десантных войск Майстер неплохо поражал низколетящие цели.

Он вел стволом впереди и выше по курсу летящего самолета, в расчете, что в какой-то точке вражеская машина наткнется на огненный пунктир.

На стремительно увеличивающемся силуэте истребителя вспыхнули огоньки – Герман не успел понять, были ли это попадания его пуль или то работали пулеметы самолета. Обжигающий удар в живот отшвырнул его от пулемета.

«Все, отвоевался, десантник… И ничего не успел сказать, не успел…»

Немецкие самолеты улетели, оставив в холодном осеннем небе расплывающуюся струю дыма.

Герман лежал навзничь. Ему не было больно: просто в животе горел огонь, от которого сохло во рту и туманилась голова.

Над Германом склонилось бледное лицо Круглова. Сквозь вату в ушах Герман услышал его голос:

– Подбил, слышишь, подбил! Да ты ранен!

– Я… не ранен. Я… убит. Лейтенант, – Герман приподнялся на локте, – запомни, – облизал сохнущие губы, – девятое мая сорок пятого…

Глаза его потухли и остановились. Левая рука, замотанная грязным, в пятнах крови, бинтом, бессильно упала. На расстегнувшемся от падения браслете прилежно тикали часы, показывая время еще не наступившей эпохи.

Лейтенант стащил с головы шапку.

Боец-грузин, стоя рядом, цокал языком.

– По своим стрелял! Ай как стрелял! Антифашист был, да?

Лейтенант протянул руку и поднял часы инженера.

– Не уберег я его. Вот, только часы от человека остались.

– Носи, товарищ лейтенант, – сказал грузин, – память!

– Память, – кивнул лейтенант.

Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года немецкая пуля вдребезги разнесла часы, срикошетировала и с визгом ушла в сторону. Гвардии майор Круглов отделался контузией в руку.

Случилось это в предместье Праги.