Четыре пустячные вещи, четыре неприметных обстоятельства сыграют в жизни Никиты Ваганова символическую, но от этого не менее реальную роль, чем, скажем, упавшая на ногу кувалда. Дело кончится зеленым синтетическим ковром с белесыми разводами – не последним мистическим символом в череде событий. Лев на стене, лев на шаре, лев на лужайке и, наконец, рука, не поданная ему Иваном Мазгаревым. На синтетическом ковре приговоренный Никита Ваганов будет думать о чем угодно, кроме промозглого утра в далеком городе Сибирске, с его грязными уличными фонарями, весенним гололедом, скрежетом дворничьих скребков, гудками карандашной фабрики… Только за несколько часов до смерти он ярко, как при свете магния, поймет, что Иван Иосифович Мазгарев, человек завидно правильный и чуть ли не святой, возле здания областной газеты «Знамя» намеренно не подал ему единственную левую руку. Это видение – сизый от мороза город, лицо Мазгарева и его недвижная рука – сопроводит Никиту Ваганова в темень небытия.
Эпизод с Мазгаревым он вспомнит так поздно потому, что в тогдашнем жадном стремлении вперед и вверх откладывал в памяти только сверхважные, узловые, глобальные события и предметы, не оставляя в туго сжатой жизни места для пустяков, – какое ему было дело до того, что праведник Мазгарев не подал ему руки? Смерть всех выравнивает – короля и мусорщика, смерть делает в одно мгновение нелепым и жалким стремление к карьере, женщине, курению, алкоголю, кофе – тысяче других проявлений человеческих страстей. Ожидая первого слова главы консилиума, академика с мировым именем, Никита Ваганов, редактор популярной центральной газеты «Заря», уже месяц зная, что скажет всемирно известный, хорошо подготовился к смертному приговору и даже испытывал любопытство к той несуразице, которую произнесет глава консилиума. Кстати, и весь профессорский синклит зря прятал глаза: больной Никита Ваганов, как всякое живое существо, смерти боялся, но она пришла за ним, когда он достиг всего, чего хотел; к большему он никогда не стремился, то есть занял под солнцем заветное место; дальше шла только – ранняя или поздняя – смерть. Речь теперь могла вестись только о сроках – раньше или позже; какая безделица, если Никита Ваганов достиг, казалось, невозможного! Он страстно хотел быть редактором «Зари» и стал им, ни разу в жизни не задумавшись, что произойдет, когда он сядет в долгожданное кресло. Произошло то, что бывает с ребенком, когда он забрасывает в угол «отыгранную» игрушку.
На зеленом ковре, внутренне посмеявшись над нерешительностью консилиума, Никита Ваганов вспомнит свою любовь «длиною в прожитые годы», и это воспоминание теплой волной нежности разольется по его невесомому, желтокожему телу с потемневшими ногтями на руках и ногах. Пожалуй, только это воспоминание позовет властно и тоскливо в прошлое, нагонит смертный страх, по ощущениям похожий на холодный, приставленный к горлу нож, и это будет то прошлое, о котором он сейчас не хотел бы помнить, но оно не уходило и не ушло даже тогда, когда заговорил профессорский синклит.
– Ну, что мы вам скажем, голубчик, – прошепелявил академик. – Ну, жить вы будете долго и, надеемся, счастливо!
– Да, интересная форма…
– Единственное, что Никите Борисовичу нужно, – это бифштексы в гомерическом количестве! Забивайте брюхо, дорогой!
– Я думаю, товарищи, что режим должен быть щадящим…
Кто не умеет врать, так это врачи.
Они могли бы и не стараться: стоящий на зеленом с разводами синтетическом ковре Никита Ваганов прочел на русском и английском почти все книги о своей болезни, но он молчал, не в силах вернуться из прошлого в комнату с неумело врущими медицинскими светилами. Странно, что за считанные минуты он не вспомнит из прошлого только единственное…
Никита Ваганов так и не вспомнил льдистого, с пронизывающим ветром утра, когда Иван Мазгарев – нарочно или по рассеянности – не подал ему руку…