Нигде не сбавляя иноходной рыси, прогрохотав досками мостика, тройка выскочила на взлобок горушки, сглотнула четыре километра по прямой, потом, загибая крутую дугу, обежала травянистый холм, и на седьмом километре открылся деревянный город Пашево. Перво-наперво стояла на краю деревянная тюрьма, похожая из-за решетчатых наоконников и башенок на замок; за тюрьмой пошли белые особнячки, за ними начали изгибаться по профилю дороги двухэтажные брусчатые дома образца тридцатых годов, а уж за ними бешеные колеса торжествующе застучали по деревянной мостовой, на двух сторонах которой локоть в локоть, лицо в лицо стояли районные учреждения: райфо, райсельхозуправление, райпотребсоюз, райисполком, райзаготконтора, райплан, райком и так далее.

Тройка совершила последний головокружительный разворот по торцовой мостовой, остановленная могучими руками Гошки Чаусова, замерла у зеленого липового островка, живущего обособленно от города и окружающего пейзажа. Хотя липы стояли густо, сквозь них все равно просвечивал белый двухэтажный дом – Пашевский райком партии. К нему вела асфальтовая дорожка, по сторонам ее стояли парковые зеленые скамейки, вход в райком был увит северным плющом, похожим на виноград; мало того, среди лип можно было заметить южные кустики с малиновыми цветами.

Постукивая каблуками по асфальту, с наслаждением прислушиваясь к этому цивилизованному звуку, Прончатов поднялся на зеленое крыльцо, с которого попал в прохладный коридор, ведущий прямо к дверям приемной первого и второго секретарей. Ни на секундочку не задержавшись, он проник в уютную приемную, остановившись в дверях, шутливо покашлял.

– Олег Олегович! – вскрикнула сидящая здесь женщина и оживленно поднялась. – Олег!

Звали ее Тамара Нехамова, была она третьей дочерью знаменитого старика и когда-то училась вместе с Прончатовым, которому сейчас так обрадовалась, точно не видела его много лет.

– Здорово, Тамара! – дружески ответил Олег Олегович.

Они оглядывали друг друга с той бесцеремонностью и простотой, которая свойственна друзьям детства. Таких близких людей, как Тамара Нехамова, в Тагаре оставалось уж немного, и Прончатов испытывал удовольствие оттого, что стоял подле женщины. Она знала Олега с младых ногтей, никаких тайн в Прончатове для Тамары не было, и он сделался на ее глазах таким, каким бывал в молодые годы. Если бы сейчас кто-нибудь посторонний посмотрел на Олега Олеговича, то увидел бы незамысловатого деревенского парня – так он помолодел и опростился.

– Ты к Сердюку или к Леониду? – спросила Тамара Нехамова. – Оба у себя.

Она назвала второго секретаря райкома Гудкина по имени потому, что в десятом классе будущий райкомовский секретарь сидел за соседней партой, отставая в литературе, пользовался Тамариными сочинениями, а Тамара списывала у него задачи. Позади них посиживал Олег Прончатов, пускал бумажных голубей и списывал у обоих: он был довольно ленив в школе.

– К Леониду! – ответил Олег Олегович и спросил: – Ты чего?

Не отвечая на вопрос Прончатова, Тамара показала пальцем на свой стол, понизив голос, интимно шепнула:

– Прочти!

На бумаге с грифом «Пашевский райком КПСС» было напечатано письмо первого секретаря райкома Сердюка к первому секретарю обкома. Черным по белому было написано, что Пашевский районный комитет КПСС считает возможным назначить директором Тагарской сплавной конторы Прончатова Олега Олеговича, исходя из того объективного положения, что Прончатов Олег Олегович обладает большими организаторскими способностями, имея высшее образование, работая на должности главного инженера, активно способствовал дальнейшему развитию технического прогресса, будучи уроженцем Тагара, прекрасно знает местные условия, а также энергичен, работоспособен, принимает активное участие в деятельности партийной организации.

В следующих абзацах высказывалась мысль о том, что, выполняя решения XX съезда КПСС, надо смелее выдвигать на руководящие должности молодых специалистов. А еще ниже было сказано: «Проводя серьезную работу с руководящими кадрами районных предприятий, учреждений, строек, колхозов и совхозов, Пашевский райком КПСС, рекомендуя на должность директора Тагарской сплавной конторы Прончатова О.О., собирается и впредь вести с ним большую воспитательную работу, направленную на укрепление личной дисциплины и ликвидацию таких недостатков в характере, как самолюбование, зазнайство, поспешность в принятии некоторых решений. Пашевский райком недостатки в характере Прончатова О. О. считает недостатками роста и примет все меры для того, чтобы новый директор работал в тесном контакте с партийной и профсоюзной организациями, чтобы все важные решения принимались на основе коллегиальности».

– Лихо! – сказал Прончатов. – Сегодня отправляешь?

– Отправляю! – ответила Тамара и опять шепнула: – Отец приезжал в райком! Прошел к Сердюку и грохнул кулаком по столу: «Надо в директора Прончатова!» Чем ты купил папаню, Олежка?

Переглядываясь с Прончатовым, радуясь его приходу, Тамара Нехамова меж тем подошла к дверям кабинета, хотела уж было открыть их, как остановилась, и что-то изменилось в ее лице. Оно вдруг приобрело грустное выражение, глаза стали по-матерински тревожными; Тамара уже глядела на Прончатова исподлобья, руки деревенским движением сложила под грудью. Потом она покачала головой и бабьим грудным голосом сказала:

– Ну, иди, иди к Леониду…

Пока она говорила это, Прончатов уже успел открыть дверь в кабинет второго секретаря, занес ногу за двойной порог, и потому у него не было времени разобраться в том, что произошло с Тамарой Нехамовой. Будь бы у него свободная минута, он бы насторожился, но времени не было, так как секретарь райкома Гудкин уже поднимался навстречу. И Прончатов быстро подошел к нему, дружески хлопнув ладонью по плечу, сказал:

– Здорово, Ленька!

Узнав Прончатова, секретарь райкома недовольно поморщился, почувствовав удар по плечу, по-заячьи нервно дернул верхней губой. У Леонида Гудкина было все, что требовалось секретарю райкома: высокий лоб с залысинами, представительная фигура, твердые губы; и все это сейчас было направлено против Прончатова. Лоб нахмурился, губы скривились, фигура выражала негодование.

– Остолоп! – с ненавистью сказал Гудкин. – Мы добиваемся твоего назначения директором, Сердюк час назад схлестнулся с Цыцарем, скоро приезжает Цукасов, а ты разводишь шашни! – Он засопел. – Мы заботимся о тебе, а все Пашево и Тагар болтают о твоем романе с племянницей Полякова.

– Ленька! – тихо сказал Прончатов. – Слушай, Ленька…

Под ногами Прончатова цвел экзотическими цветами китайский ковер, бил ему в глаза солнечный зайчик от книжного шкафа, гордая прядь на лбу распрямилась, перестав быть колечком.

– Ты чего? – удивленно спросил Гудкин, стараясь заглянуть в склоненное прончатовское лицо. – Врут, что ли?

– Конечно! – совсем тихо ответил Прончатов. – Я эту племянницу только издалека два раза видел…

Он хотел еще что-то добавить, но раздумал и только огорченно махнул рукой, словно хотел сказать: «Словами не поможешь!»

Потом он мягко посмотрел на секретаря райкома.

– Какая же сволочь набрехала? – зло сказал Гудкин. – Слушай, Олег, если найти источник дезинформации… – Он тоже не договорил, а только выругался: – Ач, черт побери! Вот мне небось не припишут племянницу… никто не поверит.

Олег Олегович поднял голову, покусав нижнюю губу, стал глядеть, как по липовому саду, прихрамывая, идет старик с метлой. Звали его Касьяныч, много лет назад он бригадирствовал в колхозе прончатовского отца, потом пошел на войну, потерял руку, охромел на левую ногу. «Надо как-нибудь зайти к нему», – подумал Олег Олегович и вздохнул.

– Ты прав, Гудок! – сказал он. – Тебе племянницу не припишут. От тебя всегда ладаном пахло, а я… – Он опустил голову. – Я давно руководил бы трестом, если бы походил на старика Касьяныча.

– Не хвастайся!

– Я не хвастаюсь, Гудок! – опять грустно сказал Прончатов. – Ты же знаешь, что я привязан к Ленке, не желаю себе лучшей жены, проживу с ней, банально выражаясь, до гробовой доски.

Старик Касьяныч начал подметать асфальтовую дорожку. Единственной своей рукой он обвил черешок метлы, деревянную ногу выставил вперед, зрячий глаз искоса навел на асфальт – и пошла писать губерния! Словно постукивающий и шуршащий механизм, состоящий сплошь из шарнирных соединений, Касьяныч споро продвигался вперед, оставляя за собой вычищенный до блеска асфальт. Железно шуршала метла, методично постукивала деревяшка, бренчали неснимаемые медали на груди…

– Черт с тобой, Олег, живи как хочешь! – опять обозлился Гудкин. – Что у тебя произошло с Цыцарем?

Милая ты моя деревня, родной ты мой Пашевский район! Двух часов не прошло с той минуты, как Прончатов разговаривал по телефону с заведующим отделом обкома, а Гудкин уже знает о ссоре. Ну хоть связывай руки, зашивай рот…

– Поругался! – задумчиво сказал Прончатов. – Решил ускорить события!

– Идиот!

Гудкин выругался, но лицо у него оставалось спокойным. Мало того, секретарь райкома неторопливо положил подбородок на руки, прищурившись, стал глядеть на стол с таким видом, точно перед ним была шахматная доска, а он разыгрывал труднейшую партию. У него действительно был громадный лоб, мудрый изгиб губ. Гудкин напряженно молчал, а Прончатов терпеливо ждал. «На Леньку можно положиться!» – мирно размышлял Олег Олегович.

Минут через пять Гудкин как бы очнулся – он потряс головой, хлопнув ладонью по столу, удовлетворенно ухмыльнулся.

– Ты прав, Олег! – сказал он. – Пора объявлять Цыцарю войну!

Гудкин энергично вышел из-за стола, Прончатов тоже поднялся; они подошли к окну, раскуривая папиросы, обменялись многозначительными взглядами. Затем Прончатов сквозь зубы спросил:

– Вишняков написал жалобу на меня?

– Ого-го какую!

Они стояли друг против друга; даже со стороны было видно, как они дружны, крепко-накрепко связаны одной судьбой и одной работой, как они уверены в обоюдной дружбе. Им для общения требовалось очень мало слов, порой хватало взгляда, движения, жеста. Еще через несколько секунд они сдержанно улыбнулись друг другу, затем, не сговариваясь, вернулись к столу.

– Вишняков бьет хитро, – безмятежно сказал Гудкин. – О сплетне ни слова, зато две страницы о коллегиальности. Нужно отдать ему должное – факт с партийным собранием хорош! Кстати, почему ты не выполнил решение?

– Глупейшее решение! – тоже спокойно ответил Прончатов. – Вишняков хотел, чтобы на рейде ежесуточно дежурили молодые инженеры. А мне от них нужна мозговая работа…

– Тем не менее факт играет… – Гудкин вдруг засмеялся. – Тамара Нехамова молодец! Перепечатывая письмо Вишнякова, она сохранила все орфографические ошибки… Сердюк их заметил!

Теперь они оба глядели на старика Касьяныча, который уже подмел асфальтовую дорожку и, сидя на зеленой скамейке, одной рукой склеивал самокрутку. Прончатов и Гудкин были татарскими мальчишками, когда Касьяныч ходил по поселку с гармошкой, таскал за собой шумную стаю девчат, и не было такой, которая бы не хотела пойти с белокурым трактористом к березовой роще на берегу Кети. Женился Касьяныч на самой красивой девке, и она теперь стала старухой, видной, красивой старухой…

– В следующую субботу отчетно-выборное профсоюзное собрание, – сказал Прончатов и по тому, как насторожился Гудкин, понял, что сказанное важно для секретаря райкома.

– Кто передвинул собрание на месяц вперед? – спросил он.

– Вишняков.

– И тебя собираются выдвинуть в состав завкома?

– Да, я дал согласие.

Их внимание опять привлек старик Касьяныч. Кончив перекур, он поднялся со скамейки, волоча метлу, неторопливо пошел по асфальтовой дорожке навстречу окнам гудкинского кабинета. Он шел той самой размеренной, трудовой и расчетливой походкой, которой каждый день шествовал из Тагара в Пашево и обратно, так как, работая вахтером и садовником в райкоме, Касьяныч упрямо оставался жить в Тагаре, хотя ему несколько раз предлагали квартиру в райцентре. Отказываясь, он говорил: «Я тагарский!» – и вот каждый день, в шесть часов утра, прихрамывая, отправлялся за восемь километров в райцентр, а в седьмом часу вечера возвращался, запыленный и усталый.

Когда Касьяныч дошел до конца асфальтовой дорожки и завернул за угол, Прончатов задумчиво сказал:

– Вишняков думает, что я не получу большинства голосов, и тем самым будет доказан, как он выражается… мой вопиющий отрыв от коллектива. – Он подошел к окну, прислонившись спиной к стене, немного помолчал, думая. Потом неторопливо продолжил: – У меня есть основания для беспокойства. Как там ни крути, а голосовать будут не за главного инженера Прончатова, а за директора Прончатова. Переход в новое качество уже совершился.

Прончатов сейчас был простым, задумчивым, притихшим; с него, как перчатка с руки, снялось все то внешнее, что определялось его положением, работой, связями с людьми. Находясь наедине с человеком, который знал Прончатова с детства, Олег Олегович приобрел ту простую естественность, какая лежала у истоков его характера. Самим собой был сейчас Прончатов.

– Боишься собрания? – спросил секретарь райкома. – Не скрывай: боишься?

– Боюсь, – просто ответил Прончатов. – Ты понимаешь, Гудок, когда был жив Михаил Иванович, его широкая спина прикрывала главного инженера. А вот теперь… Чего я стою как главный инженер, известно, но моя директорская цена – величина икс.

– И все-таки дал согласие быть членом завкома?

– Дал, Леонид, – подумав, ответил Прончатов. – На кой ляд мне Тагарская сплавная контора, если не получу подавляющее большинство голосов…

Они оба смотрели в окно, и лица у них были грустные, так как пусто, неуютно было без старика Касьяныча в саду и на асфальтовой дорожке. Одинокие скамейки стояли по бокам ее, пестрели тени листьев, кроны тополей пошевеливались, дорожка вела неизвестно куда.

– У меня есть сюрприз профсоюзному собранию! – вдруг громко и заносчиво сказал Прончатов. – Область охнет, когда узнает!

Переход от простого, незамысловатого Прончатова к заносчивому и высокомерному был так резок, что секретарь райкома удивленно вскинул голову, ошарашенно посмотрев на Олега Олеговича, неожиданно для самого себя засмеялся.

– Петух, истинный петух, – хохоча, проговорил он. – Ты гляди, что делается с человеком! Подумать только…

Не договорив, Гудкин удивленно подпер щеку языком, так как Прончатов глядел на него по-прежнему заносчиво, хотя полуусмешка на его лице была шутливой, а когда секретарь райкома остановился, Олег Олегович тоже громко рассмеялся и сказал:

– Ну, чего замолк, Гудок! Понял, что я к тебе не с пустыми руками? Ох, Гудище ты, Гудище!

А секретарь райкома поднимался с места, медленно подошел к Прончатову, глядя на него как на малознакомого человека, тихо спросил:

– Неужели большегрузный плот, Олег?

Теперь у Гудкина было тоже оживленное, простое лицо татарского парня. Он давно привык к неожиданностям, которые нес в себе и с собой Олег Прончатов, но никогда не мог остаться равнодушным, так как жизнь Гудкина и Прончатова связывала всегда так прочно, что успехи и неудачи одного были успехами и неудачами другого. Поэтому Гудкин сейчас с ожиданием глядел на Олега Олеговича.

– Неужели большегрузный? – повторил он.

– Нет, еще не большегрузный, – ответил Прончатов, – но дело стоящее. Собирай-ка свои шмутки, Гудок, да айда-ка на Пиковский рейд. Я тебе такое покажу, что ты ахнешь! Ну, Гудок, одна нога здесь, другая – там…

«Победа, победа!» – ликовал Прончатов, глядя как секретарь райкома Гудкин – серьезный, суховатый и сдержанный человек, которого редко удавалось вывести из равновесия, – то удивленно пожимал плечами, то пораженно хмыкал, то улыбался неловкой, кривоватой улыбкой, точно ему было неприятно смотреть на мощно гудящую лебедку Мерзлякова. А она не только взывала новыми моторами, не только был непривычно торопливым перестук сырого дерева, но и вся лебедка казалась незнакомой, изменившейся, так как на ней и вокруг нее переменился темп и смысл жизни.

Впрочем, картина внешне была довольно обычная: стояла возле высокого яра старая, допотопная лебедка, похожая на этажерку, лежащую на боку; к лебедке притулилась пузатая металлическая баржа, на которую тяжело ложились сосновые бревна. В запани копошились женщины-сортировщицы, на барже быстро передвигались голые по пояс мужчины – одним словом, все было так, как прежде, но опытный человек видел, что все переменилось.

Другим человеком был главный механик Эдгар Иванович Огурцов. Если прежде он ходил возле лебедок Мерзлякова с презрительно оттопыренной нижней губой, то теперь, заметив секретаря райкома и главного инженера, торопливо поднялся на яр, вытирая руки ветошью, энергично подошел к ним.

– Добрый день, товарищи! Привет, Олег Олегович!

Поздоровавшись, механик небрежно бросил на землю истершуюся ветошь, повернувшись лицом к лебедке, посмотрел на нее такими ревнивыми глазами, что Прончатов мгновенно развеселился: «Молодец, Эдгарушка!»

Они долго стояли молча. Грудились в кучу над Кетью облака; обтянутые острыми листьями, седели под солнцем ветлы; в неурочное время кричал за тальниками коростель, а над штабелями леса, высокими, как многоэтажные дома, кружился коршун. Птица что-то высматривала на земле, была безупречно законченной – эти стреловидные крылья, это веретенообразное тело с заостренным клювом, эта продолжительность парения, когда встречные потоки воздуха держат птицу на месте…

– Молодцы, черти! – вдруг сквозь зубы пробормотал секретарь райкома. – Это ж надо придумать…

Отбросив все казенное, официальное, перестав сдерживаться, Гудкин с откровенной завистью смотрел на Прончатова и Огурцова, волновался вместе с ними, а на лице у него было написано: «Вроде ничего особенного нет в Прончатове и Огурцове, а вот поди ж ты…» Гудкин окончил лесотехнический институт, будучи хорошим инженером, мог реально оценить то, что произошло на Пиковском рейде. Это, конечно, не было переворотом, так как лебедки отживали свой срок, но из жизни они уходили не сразу, и можно было легко представить, какое благоприятное впечатление это произведет на областное начальство. Радуясь за дело, за товарищей, секретарь райкома радовался и за себя – они не ошиблись в Прончатове.

– Молодцы, черти! – повторил Гудкин. – Славное дело провернули.

Не ответив, Прончатов начал спускаться на лебедки, уверенный в том, что Гудкин и Огурцов последуют за ним. По узкому трапу они сошли на понтон, пройдя мимо женщин-сортировщиц, остановились на моторной площадке, с которой было хорошо видно все происходящее. Прончатов что-то шепнул на ухо механику Огурцову, который в ответ одобрительно кивнул и сразу же после этого отправился на край понтона, где цепочку сортировщиц и зацепщиц начинала розовощекая разбитная девица в яркой косынке. Огурцов, в свою очередь, ей тоже что-то шепнул, она бросила багор и вальяжной походкой подошла к начальству. На ходу она кокетливо поигрывала бровями и складывала губы сердечком.

– Начальству привет! – подойдя, поздоровалась разбитная девица и подмигнула Олегу Олеговичу Прончатову. – Зачем звали?

Прончатов бойкую девицу выбрал потому, что она была его двоюродной сестрой и носила ту же фамилию, что и главный инженер, – их отцы были родными братьями, и у Полины Прончатовой под темными бровями серели такие же большие и внимательные глаза, как у Олега Олеговича, и подбородок тоже был прончатовский.

– Зачем звали? – повторила Полина, поглядывая на секретаря райкома. – А, Леонид Васильевич?

Будучи сестрой Олега Олеговича, бойкая сортировщица, естественно, была знакома и с Леонидом Гудкиным – в детстве они росли вместе. Поэтому секретарь райкома подошел к ней, бегло пожав руку Полины возле запястья, озабоченно спросил:

– Не трудно?

– Не! – ответила Полина Прончатова и для убедительности добавила: – Веселее стало. Все, что ли?

– Все! Иди работай…

Полина еще раз подмигнула Прончатову, показав глазами на Гудкина, сделала такое лицо, словно хотела сказать: «Ленька-то, а!» – и ушла на свое место. И все это произошло так быстро, так весело и естественно, что почти никто из рабочих не заметил происходящего, а отсутствие Полины на левой стороне лебедки не сказалось на темпе работы. Опять гремело сырое дерево, озабоченно выли два мотора вместо одного, а на самой вершине штабеля, на барже пожилой рабочий, ухмыляясь, продолжал дразнить молодого грузчика, время от времени окликая его: «Сережка?» – «Че!» – отвечал молодой. «Через плечо!» – с хохотом бросал пожилой.

– Прекратите! – грозно крикнул наверх Прончатов, но про себя улыбнулся.

– Есть прекратить! – ответили с баржи. – Сережка?

– Че!

– Через плечо…

– Сопрыкин! – заревел Прончатов. – Сниму со смены!

– Ладно, Олег Олегович, больше не буду.

Прончатову было хорошо: рядом стояли друзья, ухмылялись на барже грузчики, пестрые платья и кофты сортировщиц веселили, поддувал от реки слабый ветерок, солнце решительно намеревалось пробить облака. А потом произошло неожиданное – из недр лебедки вдруг выбрался на свет божий старик Никита Нехамов, окруженный свитой из трех человек, стал что-то разглядывать, щупать, показывать своим спутникам.

– С утра торчит на лебедках! – засмеялся Огурцов. – Привез бригадиров, водит по лебедке и тычет пальцем: «Учитесь, олухи царя небесного!»

Легкий, тонкий, цепкий старик ловко прошел по краю лебедки, не дойдя до моторной площадки, остановился. Он старательно делал вид, что не замечает начальство, хотя оно стояло рядом, так как был анекдотически тщеславен – до смерти любил, чтобы начальство всех рангов ходило к нему на поклон. Поэтому Прончатов улыбнулся и сказал:

– Пошли! Утешим старика.

Старик нехотя повернулся к подошедшим, кивнув им, молча протянул руку секретарю райкома. Прончатову выдал только два пальца, а на Огурцова и не поглядел. Затем Нехамов опять повернулся лицом к реке, заложив руки за спину, начал сердито, сосредоточенно молчать. Так прошло минуты три, потом старик негромко приказал:

– Вот подойди-ка, товарищ Прончатов!

Когда Олег Олегович приблизился и, усмехаясь, заглянул в лицо старика, Нехамов ощерил молодые частые зубы, с придыханием спросил:

– Ты чего же это, Олег Олегович, с народом насчет лебедок не посоветовался? Ты как смел такое произвесть без нашего разрешения?

Задав этот каверзный, провокационный вопрос, старик положил голову на собственное плечо, изобразив на лице неискреннюю улыбку, стал в грозном молчании дожидаться ответа. Он буравил Прончатова маленькими хитрыми глазками, угрожал ему гневно задранными на лоб седыми бровями, коварным изгибом губ.

– Ну, чего молчишь, товарищ Прончатов?

В этот момент солнце окончательно выпуталось из тесных облаков, закрутившись, запылав, залило мир щедро и торжествующе; потянулись ввысь, стали стройнее лебедки и сосны, тальники и два старых осокоря; разноцветные одежды женщин казались теперь яркими, праздничными, седая борода старика Нехамова тоже заблистала, заискрилась. И только теперь заметилось, что на барже, возле выросшего штабеля леса, широко расставив начищенные сапоги, стоит парторг Вишняков. Значит, это для него старик Нехамов задавал Прончатову провокационный вопрос, говорил нарочно громко, чтобы парторг услышал. И слова старика достигли Вишнякова – он начал спускаться на лебедки.

– Перекур! – вдруг раздался громкий голос бригадира, и сразу после этого на лебедке длинно зазвенел звонок. – Отдыхай, ребята!

Когда замолкли моторы и прервался стук сырого дерева, парторг Вишняков оказался идущим в толпе рабочих и работниц, хотя секунду назад стоял в стороне от них. Шагая сквозь толпу, он почти каждому встречному пожимал руку, говорил несколько слов и шел дальше. Кончив наконец рукопожатия и разговоры, парторг неторопливо направился к моторной площадке, подойдя, отвесил общий поклон, но со стариком Нехамовым поздоровался отдельно:

– Здравствуй, Никита Никитович!

Подтянутый, стройный, по-военному ловкий, Вишняков после этого повел себя так, как ведет человек в одиночестве, – он скользнул равнодушным, отсутствующим глазом по секретарю райкома Гудкину, начисто обойдя Прончатова и Огурцова, весь сосредоточился на каких-то своих, особых мыслях. Он, конечно, сурово молчал и не чувствовал в этом молчании неловкости, хотя любой другой человек, окажись он на месте Вишнякова, испытывал бы потребность обменяться хоть несколькими словами с товарищами. Но Вишняков был Вишняковым, и даже Никита Нехамов удивленно хлопал белесыми ресницами.

– Ну и важный же ты человек, Вишняков! – неожиданно добродушно проговорил старик и с размаху ударил парторга ладонью по плечу. – Это ж надо понимать: ты и меня в оторопь бросил.

После этого любой должен был улыбнуться, ответил старику шуткой на шутку, хлопнуть Нехамова тоже по плечу – ну, слабее, ну, почтительнее, но хлопнуть. Однако это уже был бы другой человек, а не Вишняков, и поэтому произошло то, что должно было произойти: парторг, нахмурившись, выслушал старика, неопределенно кивнув головой, отвернулся к реке. Сосредоточенный, хмурый, суровый, затянутый в гимнастерку и галифе, он сейчас смахивал на командира, обходящего после битвы поле боя; во что-то свое, непонятное окружающим, несуществующее, в этот миг был устремлен Вишняков, и понималось, что нет простого, ясного, человеческого подхода к тому, что хранится за суровыми солдатскими складками его обветренного лица.

– Я хочу присоединиться к мнению секретаря райкома товарища Гудкина, – мерным голосом произнес Вишняков, оглаживая под пиджаком складки гимнастерки. – Я слышал, что товарищ Гудкин высоко оценил модернизацию лебедок. Я согласен с оценкой. Товарищ Прончатов, позволь поздравить!

Пребывая в прежнем одиночестве, начисто отключенный от происходящего, парторг протянул руку Прончатову, совершив рукопожатие, руку вернул в прежнее положение, чтобы стоять как бы по стойке «смирно». У него были сильные пальцы, он крепко сдавил кисть Прончатова, и, потирая занывшие пальцы, Олег Олегович тоскливо подумал о том, что Вишнякову живется трудно. Разлиновав свою жизнь, как ученическую тетрадь, прямыми линиями, Гришка Вишняков лишил себя миллиона человеческих радостей – тепла, легкости, дружеского участия, прелестной нелогичности поступков. Трудно было парторгу, ох как трудно!

– Спасибо! – запоздало ответил на поздравление Прончатов.

Больше говорить было не о чем, и так происходило всегда, когда Вишняков появлялся среди людей. Он задавал несколько вопросов, ему отвечали, он в категорической форме оценивал ответы и, нахмурившись, замолкал. Поэтому при Вишнякове никогда не рассказывали анекдоты, не решались обсуждать житейские новости, вообще не говорили о привычном, так как при парторге казалось неловким произносить такие первичные слова, как «хлеб», «земля», «корова», «огород». Сейчас происходило то же самое: Вишняков, нахмурившись, молчал, а все остальные зависели от этого молчания, терпеливо ожидая, когда парторг уйдет, но он этого, конечно, не замечал. Он все хмуро глядел на речной плес, морщился от солнечного света, а затем вдруг резко повернулся, ни разу не оглянувшись, ушел четким шагом с моторной площадки.

К этому времени перекур кончился; снова прозвенел звонок, людская толпа перекатилась с одного борта лебедки на другой, взвыли моторы, и мгновенно в ответ на это застучали, загрохотали бревна. Шум, треск, всплески прокатились по воде, но людям, стоящим на моторной площадке, показалось, что стало легче дышать и двигаться – их покинул Вишняков. Чему-то своему улыбнулся секретарь райкома Гудкин, гулко выдохнул застоявшийся воздух из легких Прончатов, облегченно переступил с ноги на ногу механик Огурцов, и принял прежний самодовольный вид старик Нехамов. Одним словом, вернулось прежнее веселое, легкое настроение, и знаменитый судостроитель опять поманил к себе пальцем главного инженера Прончатова:

– Ты подойди, подойди поближе, мил человек! Ты подходи, не стесняйся.

– Подошел, – ответил Прончатов, становясь рядом со стариком. – Вот он я, Никита Никитович.

Старик вынул руки из-за спины, стал серьезным, вдруг положил ладонь на плечо Прончатова; чуточку грустными сделались глаза Нехамова, печальным был голос, когда он раздумчиво сказал:

– Я при лебедках родился и вырос. Вы еще пешком под стол ходили, когда Никита Нехамов вместе с покойным Мерзляковым эти лебедки выдумывали. Вы еще портки не носили, а Никита Нехамов на лебедках лошадей гонял. Моторов-то не было…

Совсем грустным сделался старик: опустил голову, опал плечами, старческими пальцами крутил пуговицу на косоворотке.

– Я на этих лебедках вырос, – негромко продолжил Нехамов, – а Олег Олегович пришел и говорит: «Твои лебедки ни к хрену не годятся!» Ну разве это хорошо? Разве это хорошо, я вас спрашиваю?

Никита Нехамов замолчал. Наверное, минуты две он глядел в одну точку, затем медленно поднял голову, огладив пальцами бороду, второй рукой еще крепче сжал плечо Прончатова.

– Молодца, Олег Олегович! – резким, пронзительным голосом выкрикнул он. – Правильными глазами на жизнь глядишь, правильными. Не ошибся я в тебе, нет, не ошибся!

Еще одну паузу сделал старик – помолчал еще с полминуты грозно, потом снял руку с плеча главного инженера, тоном приказа сказал:

– Теперь большегрузный плот надо, Олег Олегович! Большегрузный плот давай, товарищ Прончатов, чтобы лебедкам было на чем работать…

Оставляя героев повести стоять на старой лебедке Мерзлякова, автор предлагает читателю заглянуть в ту темную, ненастную ночь, когда на рейде впервые появился большегрузный плот, то есть опять отправиться в будущее Олега Олеговича Прончатова…