– Что, паскуда? – говорил мне мой программист. – Допрыгалась?

Ему доставляло удовольствие обращаться ко мне в женском роде. Он пинал меня коленкой под рёбра, и нежные внутренности мои отвечали глухим охом. Что значит паскуда? До чего я допрыгался? Он приносил мне картонную коробку с обувными принадлежностями – различными щётками, баночками, тюбиками, бархатными тряпочками – и пихал в неё лицом.

– Видишь? Видишь?

Поначалу я не видел разницы между ваксой и гуталином, и за это он «делал мне сливу», зажимая меж двумя пальцами нос и нещадно выкручивая. Склонив голову, я прилежно начищал и полировал его лаковые остроносые туфли, добиваясь чёрно-радужного перелива на изгибах, но он ни разу меня не похвалил, и лишь издевался, резко выдёргивая ногу, чтобы я упал.

– Шелупонь мелкая!

Время от времени он грозился, что перепишет меня с пи-эйч-пи на джава-скрипт, но я не пугался, потому что не понимал. У него были широкие лилово-синие губы, как будто замёрзшие, и маленький треугольный носик с трогательными серыми волосинками внутри, на которых иногда сидели капельки. Пальцы у него были морщинистые, приплюснутые, с чешуйками сухой кожицы вокруг ногтей.

– Погоди же! Я тебя проучу!

Он зевал. Он давал мне тупой консервный нож и заставлял открывать ему жестяные банки со сгущённым молоком и заплющивать зубчики, чтобы он не поранился. Пока я ходил по сайтам, рекламируя лапшу, он лакомился сгущёнкой, черпая её особой кофейной ложечкой, совсем маленькой, чтобы длить наслаждение. Доев сгущёнку, он водил пальцем по стенкам банки, собирая остатки, и мне не оставалось совсем ничего.

– Отныне тебя зовут Роллтон-бой! Ясно?

Дрожа от голода, я наливал в опустошённую банку тёплой воды, и она чуть белела. Качая ногой, он наблюдал, как я пью. Отрабатывая подачку, я штопал его сырые носки – он утверждал, что нужно сперва штопать, а потом стирать, так прочнее – и до крови кололся кривой иголкой. Увидев кровь, он приходил в оживление, хватал мою руку, вытягивал и с азартом ждал, пока кровинка капнет.

– Ничтожество малахольное! Даже крови в тебе нет. Убирайся!

Лёжа на холодном кафеле, рядом с веником и совком, я с тоской вспоминал отрады отчего дома. Чтобы отомстить моему программисту, я отковыривал кусочки чёрной краски с совка, обнажая серый металл – пусть заржавеет! Веник мне нравился, и я придвигался к нему поближе: он пахнул травой и деревом, садом и домом, папиным пиджаком, маминой кофтой.