Из леса я выскочил в овраг, в кочки, корневища и снег, из оврага – к автобусной остановке. Скамейка, прозрачная стенка, наклонный козырёк. Ледяной ветер трепал узенькое объявленьице «Котята, Щенята», и у меня сжалось сердце. Мимо проносились громадные грузовики, ревели, рвали воздух, зловещее «Мясо, Мясо» на чёрных фургонах, багровых прицепах, а я стоял под узеньким козырьком, беззащитный зайчонок в грязных брызгах.

Ещё минута, и я бы не вынес, я бы умер, но мне снова было явлено снисхождение: бойкий автобус с рекламой таблеток, завидев меня, великодушно сменил полосу, замедлился и открыл дверь. Я ступил внутрь, и он рванул дальше. Держась за дрожащий поручень, я озирался, а шофёр смеялся мне и хлопал ладонью по ковру подле рычага: сюда, сюда плати! Ковёр был завален медными и бронзовыми монетами, поддельными спинтриями. Я не имел денег и бросил на ковёр свою шапку, добротную, крепкую вязаную шапку, стоящую двух таких автобусов, но шофёр перестал смеяться выпустил руль, замахал руками, затормозил. Но сзади возмутились, вступились: пусть едет! пусть едет! не видишь что ли что за человек! ехай давай! небось не обеднеешь!..

Я сел в конце салона и смотрел в окно на летящие ели, сначала полистал Корнеля, потом стал слушать. Двое сзади говорили осторожными мужскими голосами: раньше бывало увидишь девицу и ух, а теперь сперва на суставы смотришь, на ширину стало быть, суставы они друг важны, и чтобы железы без изъянов, меня ещё отец предупреждал, а я по молодости не верил. Я пересел, чтобы не слышать. Впереди в просвете сидений покачивалось нежное ушко, серёжка, русая прядь, и я вытянулся, пытаясь рассмотреть её суставы, но она спала, закутавшись в длинный пуховик, руки в варежках. Через проход – беспокойная полная старуха; она поправляла высокий берет, то сдвигала, то чуть поворачивала, подлезала пальцем и почёсывала. Сняла: переложила внутри какие-то тряпки, мешочки, платочки, надела снова. И вдруг задрала рукав и укусила себя за дряблую руку. Обернулась на меня – видел ли – но я успел отвернуться. Чьи это платочки? – думал я панически. Когда я закрывал глаза, мне казалось, что кто-то неслышно подходит ко мне и заносит орудие; в открытые глаза лезли пугающие подробности, кожа, мясо. Я сел к шофёру и отдал ему свой синий шерстяной шарф. Он принял как должное, серьёзно кивнул; теперь, пусть и ненадолго, но я был под его защитой. Я раскрыл Расина и рассматривал буквы, спокойный разворот, благопристойную бумагу, и постепенно снова смог вспоминать.