В детстве мы с братиками тоже были настоящими максималистами. Если кто-то хоть чуточку нам нравился, мы восторгались им безоговорочно и превозносили до небес, а если хоть чем-то отталкивал, сразу ненавидели и старались уничтожить. Особенно доставалось соседям – тем, кто подозревался нами в различных подлостях и мерзостях. Некоторые из них, сумевшие доказать свою невиновность, великодушно прощались, с другими же, уличёнными, мы обходились по всей строгости.

Однажды в начале июля в дом к востоку от нас заселился благообразный мужчина под шестьдесят, среднего роста, полноватый, круглолицый, любитель добротных шерстяных костюмов, которые он носил даже дома – мы видели всё сквозь щели в заборе. Несколько дней он улыбался и махал нам издалека, а вскоре пришёл знакомиться. Первым же делом он восхитился маминым цветником, и с большим вниманием выслушал её рассказ о георгинах и гиацинтах, ахая и поддакивая. Войдя в дом, он втянул воздух и с почтительным удивлением спросил, чем у нас благоухает. «Особая смесь латакии?» –осведомился он у папы. Папа гордо подтвердил и, усадив соседа в кресла, стал с наслаждением повествовать о тернистом пути, по которому ему пришлось пройти в поисках своего табака, и как теперь он выписывает его прямиком из Вирджинии. Сосед слушал и сладко улыбался, щурясь и глубоко дыша; одну руку он держал в кармане, а другой потирал грудь под пиджаком. За чаем с гренками и абрикосовым джемом сосед чмокал и стонал от удовольствия, закатывал глаза и подробнейшим образом записывал в блокнотик рецепты. О себе он говорить избегал – живёт мол тихо и скромно, собирается завести котика – и сразу менял тему, нахваливая маме её ребятишек, то есть нас. Колик толкнул меня коленкой: будь настороже. Слушая, как Валик похваляется последней картиной, а Толик расписывает свои успехи в естествознании, я со вниманием рассматривал соседское лицо: чёрные глаза прятались в довольных щёлочках, багровые губы лоснились, кончик языка неприлично полизывал в уголке.

Ночью мы держали совет: мы уже уверились, что наш сосед – чудовище, но пока не понимали, какие именно злодеяния он творит. Мы решили следить за ним, и весь следующий день наблюдали, как он праздно прогуливался по городу и здоровался с прохожими: тех, кто был не прочь поболтать, он усаживал на лавочку или за столик кафе, угощал пивом или кофе и, ловко направив беседу к похвальбе, жмурился, поглаживал себя и глубоко дышал. Скоро стало очевидно, что наш сосед питается чужим самодовольством, и мы всей душой возненавидели его. Наутро мы подкараулили соседа у кондитерской, и, напросившись на угощение, выбрали место в глубине зала. Мы оттеснили соседа в угол, окружили его со всех сторон и, не дожидаясь лимонных пирожных, принялись хвастаться. Хулио сказал, что практически все девушки в городе влюблены в него, отчего сосед заулыбался и сыто сузил глазки, и долго перечислял имена, причёски, а когда он невзначай упомянул, что сама герцогиня прислала ему умоляющее письмо с согласием на всё, сосед охнул от наслаждения и промакнул салфеткой лоб. Не давая ему опомниться, Колик похвалился, что знает наизусть все прелюдии Баха, и может по одной лишь ноте указать номер по каталогу, дату написания, дату первой публикации, исполнителя и студию грамзаписи. Сосед сглатывал и дрожащей рукой теребил галстук, он снял пиджак, хриплым голосом подозвал гарсона и попросил «ещё сластей милым деткам, да побольше, а мне холодной водички». Тогда Толик взял слово и молниеносно перемножил одиннадцать шестизначных чисел, извлёк из произведения корень третьей степени, высчитал натуральный логарифм, а потом взялся транспонировать матрицы Якоби – неправильно, но напористо, не оставляя времени на проверку – и сосед понемногу сползал с диванчика, расстегнув рубашку и задыхаясь. Толик мигнул Валику, и Валик заявил, что через год он станет величайшим художником в городе, а через два – в мире, ему дескать уже пришло официальное уведомление из Лувра, в позолоченном конверте. Потом мы встали и торжественным хором рассказали, что наше генеалогическое дерево восходит к Вильгельму Завоевателю, сыну Роберта Великолепного. Сосед хрипел, синел, и уже явно ничего не слышал, но я наклонился к нему и ритмично вколачивал прямо в ухо: «Я! Я! Я!», пока тот не замер с розовой пеной на губах.