Мой брат Валик вырос очень ревнивым портретистом. Он не переносил всех остальных художников, даже если они не составляли ему ровно никакой конкуренции: и пейзажистов, и маринистов – вплоть до безобидных, никому не причинивших зла анималистов. Сначала, в период становления брата, мы всячески поощряли его нетерпимость и воинственность, чтобы он окреп, но постепенно обнаружили, что зажаты в очень узкие рамки: дома у нас висели только портреты кисти Валика, а если он замечал хотя бы самый скромный чужой натюрмортик, хотя бы в самом тёмном в уголке на веранде, то начинал его высмеивать, язвить и оскорбляться, до тех пор, пока мы его не снимали. Что ж, братик дороже всех! – считали мы и не упрямились. Мы смирно ждали, пока он уедет на очередной вернисаж или сецессион – и тогда уж давали себе волю! Все опостылевшие портреты отправлялись в дровяной сарай, и стены занимало долгожданное разнообразие: мама любила библейские сцены в духе раннего Возрождения, папа – немецких экспрессионистов, а мы с братиками украшали коридоры и спальни фотографиями котят, щенят и соблазнительных актрис в купальниках. Валик долго ничего не подозревал, пока однажды не вернулся из аэропорта за забытым портсигаром и не застал нас на кухне, прилаживающими над холодильником репродукцию Филиппо Липпи. Мы повернулись на грохот: Валик упал и лежал бездыханный; лишь слабая слеза безутешности скатилась по его бледному виску. Мы бросились к нему, обняли, прильнули, но какое могло быть нам оправдание? Взгляд его погас, нос заострился, члены обмякли и похолодели. Мы умоляли его о прощении, но он только дрожал, как в лихорадке, и сдавленно стонал. Мы перенесли его на перину, подали бульона со шпинатом и скорбно сели в ногах, вполголоса сокрушаясь и раскаиваясь в своём вероломстве. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы Колик не предложил робко: а хочешь, мы всё сожжём?.. ты нас простишь? И Валик встрепенулся, и порывисто сел, грозно сверкая глазами: да! жгите сейчас же! Мы вскочили, забегали, стали срывать со стен картины, тащить во двор, валить в кучу и поливать керосином, а Валик мрачно наблюдал с балкона. Наконец папа чиркнул спичкой. Вспыхнуло, загудело, затрещало! Повалил едкий чёрный дым, прямо нам в лица, но мы не отходили – это было наказание за наше предательство. Спустя час, когда всё сгорело и начало остывать, Валик спустился и растоптал золу. Потом он вздохнул, великодушно выпил маминого компота и смог немного простить нас.