После зелёного дантиста я неделю или две прятался у приятеля, в одной из каморок цокольного этажа санстанции, где тот работал методистом. Он поставил мне раскладушку с серым брезентом на пружинах и положил комковатый тюфяк. Крыс нет? Крыс нет. Курить нельзя? Курить нельзя. Он оставил мне Евангелие, пакет гречки, алюминиевый чайник и кипятильник. Вот тебе ключ, запирайся изнутри и сиди. Туалет в конце коридора, но только ночью, чтобы никто не видел. Я поблагодарил его, и он ушёл. Было очень тихо, у стен стояли старые картонные коробки. Я открыл одну – пухлые связки бумаг, таблицы, цифры. У потолка – окно с решёткой, серое небо. Я заснул.

Днём я спал, а вечерами ко мне стали возвращаться детские страхи. Электричество на ночь отключали, и я с тоской глядел на темнеющее окошко. В первую же ночь я подвинул раскладушку к стене и положил в голову под тюфяк Евангелие. Лежал, скорчившись, и прислушивался к тишине. Предчувствие шороха, отчётливый пульс в затекающей руке. Шорохи приходят нескоро, только в полной темноте. Первый – самый тихий. Невольно сглатываешь, и глоток выходит пугающе громко. Смутные силуэты коробок, две звезды в окне. Шум машины, за который цепляешься слухом – подольше, пожалуйста, подольше! Сворачивает – отблеск фар на потолке – пропадает. Долетает шум поезда, сглаженный, слишком далёкий, чтобы помочь.

Хочется в туалет. Сажусь. Как идти в такой темноте? Нагнувшись, как радикулитный дед, расставив руки, я нащупываю дверь, нащупываю в кармане ключ. Где скважина? Если я уроню ключ, придётся шарить по полу. Робко чиркаю спичкой – ослепительно! – щёлк-щёлк замок, распахиваю дверь. Длинный коридор уходит вправо и влево, трубы под низким потолком отбрасывают жирные тени. Чёрные повороты в глубинах коридора колеблются, смещаются. Спичка обжигает пальцы. Я захлопываю дверь, щёлк-щёлк. Схожу утром! Когда уже светло, но ещё никого нет. Ложусь, поджав ноги, закрываю глаза. Шорохи выжидают, а потом приходят снова.

Кто-то крадётся по коридору, неслышно, на цыпочках. Останавливается у двери. Пульс бьётся у меня в горле. Кто-то медленно-медленно приседает, подлезает в щель. Бред, бред! Никого там нет! Злость пополам с ужасом. Я героически поворачиваюсь на спину, и пружины выдают меня скрипом. Что-то лёгкое падает мне на лицо, и я с хриплым криком луплю рукой, вскакиваю! По ладони размазалась мерзость – то ли таракан, то ли паук. Я судорожно оттираю ладонь о тюфяк, чувствуя в штанах тепло и влагу. Обмочился! Рыча от отчаяния, стаскиваю штаны, трусы, стою с голыми ногами в тёмном подвале санстанции, жалкий и абсурдный. Как мне стирать штаны? Как сушить?

Утром приятель выслушивает меня и предлагает принести подгузники. Чего стесняться? У нас в аптеке должны продаваться. А штаны давай сюда, у меня дома стиральная машина. Если нормально не постирать и не высушить – завоняются, будешь как бомж. Походи пока так, никто ведь не видит. Да ты не переживай, с кем не бывает, могло бы и хуже. Гречку-то варил? Вот тебе кастрюлька, только вымой потом, чтобы не присохло. Ничего, ничего, потерпи, брат, всё это временно. Он ищет глазами Евангелие, и я достаю его из-под тюфяка. Он одобрительно улыбается, кивает. Читай, читай, пока светло.