Мы с братиками очень долго были маленькими, но постепенно всё же выросли и стали совсем взрослыми; однако наш папа ничего и знать не хотел и по-прежнему норовил рассказывать нам сказки. Хоть спали мы теперь в разных комнатах, отгораживаясь от него жёнами, младенцами, кредитами, зимними рыбалками, запираясь на замки, но он время от времени всё же умудрялся застать нас вместе и рассказать сказку. И чем сильнее он старел, тем бессмысленнее становились его истории.

– Послушайте, детки. Жил на свете когда-то давным-давно один добрый человек, по профессии аналитик. Всем он был хорош, и галантен, и обходителен, и лицом приятен, но была у него маленькая слабость, навроде невроза – панически боялся показаться пошлым. Из-за этой боязни провёл он полжизни в неестественности и натужности, стараясь всё делать изысканно и изощрённо – и за внешним видом следил, и речь оттачивал, и вкус развивал – и измотался страшно. И вот однажды в субботу, за утренней яичницей, его будто электрическим током ударило: чего это я, спрашивается? Что за глупости? Что за ребячество? И решил он тут же, не сходя с места, утвердиться и стать самым пошлым человеком на свете. Сказано – сделано. Купил он в тот же день чёрный костюм с блеском, остроносые туфли, лаковую кожаную сумочку, отрастил усы и ноготь на мизинце, и пошёл по улицам. Завидит мужчину – так непременно поздоровается за руку и расскажет анекдот про блондинку; завидит женщину – округлит глаза, сложит на левой пальцы колечком, а правым указательным двигает в него туда-сюда, и присвистывает, и подмигивает. Аналитику он скоро бросил и подался в отставные военные, а по вечерам заучивал Ильфа, Петрова и Гайдая, чтобы цитировать. Походку же специально репетировал перед зеркалом – старался выгнуть ноги колесом, как у жокея. Вскоре однако всего этого ему показалось мало, и он решил завести сообразную женщину. Долго ли, коротко ли искал, но таки нашёл, и какую! Лет под пятьдесят, тоже из бывших, дородная, заведующая, крашеная-перекрашеная, с золотым крестиком, завитая и на каблуках. Она испытывала такую же болезненную тягу к пошлости, и они сразу слюбились. Он приходил к ней с ликёром и тортом, а она ждала в шляпке с вуалью и колготках в сеточку; потом ужин при свечах, ток-шоу, караоке, водочка, такси, ресторан, икорка, танго и камасутра. А по утрам они лежали в постели, ели эклеры, вытирали пальцы о простыни и советовались: что пошлее, Кент шестёрка или Ява платинум? Брюс Ли или Брюс Лабрюс? Боярский или Бродский? Куинз или Дорз? Шишкин или Босх? Но долго так, конечно, продолжаться не могло, постепенно стал аналитик тосковать и задумываться: что пошлее, жизнь или смерть? Бытие или небытие? Имманентное или трансцендентное?..

В таких местах даже мне становилось невмоготу – я прерывал папу, врал, что пора на работу и убегал, оставляя его одного. Мне намного больше нравилась тишина: обходить дом вокруг, осторожно раздвигая травы, незаметно заглядывать в окно и наблюдать, как он жуёт конфету, бесшумно прихлёбывает чай, складывает и разглаживает фантик.