Глава 1. Как Лявон и Рыгор прозрели

Лявон проснулся в жаркой темноте, разбавленной бледно видневшимся проходом в соседний гараж. Тело за ночь стало ватным. Он встал, и голова закружилась, а ноги чуть не подогнулись от слабости. Нос чем-то заполнился изнутри, и дышалось только ртом. Глаза резало, как будто в них насыпали мелкого песочка. «Что со мной?» — вяло удивился Лявон. Он всмотрелся в темноту гаража и разглядел Рыгора, спящего на полу, на куче денег. Лявон прошёл к выходу. Было раннее утро, солнце ещё не поднялось, воздух мутно серел. Он снял брюки, висящие на полуоткрытой створке ворот, и надел их, мятые, но приятно сухие и прохладные. Голова снова закружилась. Он сделал несколько шагов и опустился на землю, прислонясь спиной к гаражу. Из правой ноздри вдруг вытекла тёплая струйка и щекотно замерла на верхней губе. Лявон вытер её тыльной стороной ладони и понял, что простудился. До сих пор с ним никогда такого не случалось, хотя он иногда видел простуженных людей. На память ему сразу пришёл тата, чихающий и сморкающийся, по рассказам Рыгора, на протяжении нескольких лет. В этот момент из гаража послышался глухой кашель. «Ну вот, и Рыгор тоже. Надеюсь, от этого можно как-то избавиться… — с тоской подумал Лявон, — Что толку от всех велосипедов и телефонов, если я буду соплив…» Образ хуторянки сгустился перед его глазами, и у Лявона от её красоты и от жалости к простуженному себе навернулись на глаза слёзы.

В полном упадке сил он сидел у гаража, дыша полураскрытым ртом. Горячая голова, казалось, всё увеличивалась в размерах. Мысли стали неповоротливыми и вязкими, но как будто приобрели новый характер и способность видеть всё под другим углом. Наблюдая, как вокруг постепенно светлеет, Лявон чувствовал, что вот-вот уловит и поймёт что-то необычайно важное. Подушечкой пальца он тёр трещину на асфальте, получая неожиданное удовольствие от её шероховатости. От асфальта отшелушивались полупрозрачные песчинки, прилипали к влажной от слабости коже, и Лявон подносил руку к глазам, чтобы разглядеть их. В гараже время от времени натужно кашлял Рыгор. Лявон направил в его сторону комковатый поток своих мыслей и наблюдал, как они с неодинаковой скоростью пробираются сквозь ворота и кирпичную стену, огибают колонки, пластинки, проигрыватели и кружат впотьмах над денежной кучей. Мысли неспешно спускались к спящему посреди кучи Рыгору, и по мере их снижения Лявон осознавал всю глупость и унизительность своего пребывания здесь, с этим чуждым человеком. Жизненная сила, энергия и активность Рыгора отравлялась его грубостью и фамильярностью. Банк? Да, без Рыгора он никогда бы не ограбил банк. Они были полезны друг другу. А теперь нужно забирать свой рюкзак и уходить. Захотелось домой, на мягкую кровать. Он обнял колени руками и положил на них голову, ощутив её пульсирующий жар. Но что делать с деньгами? Нести их в ЦУМ? Чтобы один из троицы продавцов взял их, пошёл в подсобку и выкатил оттуда велосипед?

Снова послышался кашель, на этот раз особенно длинный, а затем шаги, громкие глотки, звук сминаемой пластиковой бутыли. Некоторое время было тихо.

— Лявон! — хрипло и тревожно позвал Рыгор из гаража.

«Волнуется, что я убежал украдкой?.. И зачем я ему вообще нужен?» Рыгор появился в воротах, босиком, в одних трусах, и Лявон смотрел на его голый светлый живот, круглящийся над трусами. Но Рыгор, похоже, волновался совсем по другому поводу, он смотрел на Лявона совершенно дикими глазами.

— Что с тобой? — спросил Лявон.

— Я отрубился на целую ночь, — глаза Рыгора округлились и походили на блюдца, как у собак, охраняющих огниво в сказке Андерсена.

— И что? Выспался?

— Раньше мне никогда не хотелось спать, — голос его был подозрительно ровен.

— Никогда не хотелось? Странно. Приснилось что-нибудь? Кошмар?

— Если б кошмар. Я бы рад был кошмару. Мне машины приснились. И бабы. Бабы ехали в автобусах и в машинах. И старые, и молодые, и девочки совсем.

Лявон отвёл глаза и утёр пальцами сочащийся нос. Что неприятного могло быть в таком сне? Возможно, женщины — слово «бабы» его раздражало — женщины на машинах как-то мешали Рыгору во сне или вели себя агрессивно?

— Они тебе досаждали?

— Ты что, не понимаешь?! — Рыгор схватил Лявона за плечо. Лявон оторопело смотрел на него. — Бабы! Машины! До меня только сейчас дошло!

— Что до тебя дошло? Пусти меня.

— Не будь тупарём! Ты посмотри вокруг! Ни одной бабы! Ты хоть раз в жизни бабу живую видел?!

Лявон высвободил плечо, ему было больно.

— Ты хоть раз в жизни машину видел? — голос Рыгора задрожал. — Я наверное с ума сошёл… Или сплю… А бабы и автобусы — сон во сне.

Он закашлялся. Лявону не раз приходилось читать о бреде, который начинается при высокой температуре, но как остановить бред? Хинин? В то же время слова Рыгора посеяли в Лявоне беспокойное сомнение, но он постарался в это не вдумываться. Скоро приступ кашля кончился; Рыгор прислонился лбом к воротам, обнял голову руками и молчал. Лявон попробовал поговорить с Рыгором логично:

— Так ты давно женщин не видел? А как же твоя жена и дочки? Сам же рассказывал, что у тебя жена и дочки, и что в квартире тесно? Что вы с женой мечтаете купить квартиру и жить отдельно от родителей?

Рыгор со злобным лицом повернулся к Лявону и замахнулся на него кулаком:

— Чёртов тормоз! А не ты разве рассказывал мне о своей тётке? Теперь вспомни, видел ты её когда-нибудь или нет!

Тётка? То есть тётушка? Обычно Лявон никогда о ней не думал. Сейчас, осторожно начав ощупывать её отростками свой тестообразной мысли, он обнаружил полную пустоту. Было только само слово «тётушка», полая оболочка, похожая на яичную скорлупу, но лишённая всех свойств скорлупы, таких как вес, хрупкость, гладкость, белизна. Лявон встряхнул головой, словив себя на том, что такие мысли тоже очень напоминают бред. Из носа снова вытекла капля. Надо вернуть думание в более практическое русло. Когда он видел тётушку в последний раз? В полной оторопи Лявон вдруг понял, что никогда. Ни лица, ни фигуры, ни голоса, ни вязаной кофты. Кроме двери в её комнату, всегда закрытой, в памяти не было никаких образов, никаких сцен. Лявон повторил про себя несколько раз: «тётушка, тётя, тётка» но добился лишь того, что слово потеряло всякий смысл и превратилось в пустой звук без значения, звучащий затхло и неприятно.

— Ну так что? — Рыгор тряхнул Лявона за плечо. — Есть тётка или нет?

— Похоже, что нет, — растерянно отвечал Лявон.

— С тобой всё ясно. У дяди Гени ещё жена была, вдруг он что-то знает! — Рыгор побежал к сторожке дяди Гени, забыв, что тот появляется только к обеду.

Бегущий мимо гаражей в красных трусах и с выпирающим животом Рыгор выглядел комично, и Лявон даже заулыбался сквозь сопли. Где-то вверху поднималось солнце, делая воздух золотистым и прозрачным, и первый луч уже осветил жестяные крыши. Лявон вытянул руку, но не достал до луча, он был ещё слишком высоко. Значит, тётушки нет? Это очень странно, конечно, но зачем так переживать? Хотя Рыгору сложнее: одно дело тётушка, а другое дело жена с дочками…

Тем временем Рыгор добежал до будки дяди Гени, с размаху сел на его стул и захлопнул за собой дверь. От сильного удара дверь спружинила и, скрипя, опять открылась. Рыгор со злостью закрыл её снова. Чтобы притупить потрясение, ему нужно было себя занять: он схватил газетку с наполовину разгаданным кроссвордом и вчитался в первый попавшийся вопрос. Морская рыба семейства тресковых, шесть букв. Стая собак, пять букв. В горле защекотало, как будто туда забралось весёлое насекомое и перебирало тонкими лапками, намереваясь довести его до смеха. Рыгор отбросил газетку и несколько минут сухо кашлял, держась рукой за грудь.

Кончив кашлять, он испытал большое облегчение. Перевёл воспалённый взгляд вдаль, на улицу, и сидел, осторожно дыша, боясь снова расшевелить насекомое. Кроны берёз уже блестели на солнце каждым листиком, но их стволы ещё оставались в тени. Вдалеке, в полутьме тротуара, виднелась фигурка, сначала напоминавшая ещё один ствол на повороте дороги, но вскоре оформившаяся в человека из-за резких движений и быстрого приближения. Присмотревшись, Рыгор опознал чёрную форму спецназовца. Он отреагировал мгновенно: слез со стула и присел на корточки, осторожно выбрался из будки, стараясь не раскрывать дверь широко, и, пригнувшись, побежал к Лявону.

— Прячемся! Этот урод выследил нас!

Лявон поднялся с земли и собирался что-то сказать, но Рыгор, не слушая, потащил его за руку в гараж. Закрыв ворота, он навесил на них изнутри толстый жёлтый замок и повернул ключ.

— Какой ещё урод? Кто нас выследил?

— Спецназовец! Тот самый, идёт сюда. Сидим тихо, наготове, но первыми не стреляем, — Рыгор вытащил автоматы из-за холодильника и подал один Лявону.

Они затаились: Рыгор сел в кресло и направил дуло на ворота, а Лявон опустился на пол, прислонившись спиной к верстаку. Лявон в очередной раз позабавился своему восприятию речи Рыгора: при слове «урод» он вообразил себе настоящего урода, какого-то горбуна с гнилыми зубами и покрытым оспинами лицом. «И когда я научусь его понимать?» Железная ножка верстака неприятно холодила спину, и Лявон спросил, не видел ли Рыгор его рубашку. Рыгор не ответил.

— Почему нам просто не убить его? — от тишины и темноты Лявон перешёл на шёпот.

— Сейчас увидит, что нас нет, и уйдёт. Лучше обойтись без трупов.

— Как ему удалось нас выследить?

— Хер его знает! Кто-то сдал меня.

— Может, дядя Геня? Мы по пути больше никого не видели, — Лявон с шумом втянул в себя сопли.

— Я убью его, если это он. Всё! Тихо.

Они замолчали. Стало слышно, как жужжит у потолка заблудившаяся муха. Створки ворот в верхней их части примыкали друг к другу не плотно, и оттуда наклонно вниз падал плоский луч солнца. Сквозь луч медленно пролетали вспыхивающие пылинки, и периодически чёрным метеором проносилась муха. Тихо открылся холодильник, осветив гараж жёлтой лампочкой. Рыгор что-то неслышно передвигал внутри, отбрасывая на стену огромную тень. «Как будто мы сидим у костра», — подумал Лявон. С лёгким коротким скрежетом Рыгор откупорил банку маслин и протянул её Лявону. Глаза его загадочно блеснули в свете холодильника. Лявон опустил пальцы в банку и ухватил мокрую маслину. Пока он пытался её рассмотреть, несколько ледяных капель рассола упали ему на грудь. Лявон поспешил отправить маслину в рот, но не глотал, перекатывая её и согревая. Рыгор отпустил дверцу холодильника, и она затворилась, глухо чмокнув.

Скоро снаружи послышались удары. Видимо, спецназовец стучал в двери гаражей ногой или прикладом. «Ищет открытый гараж. Вот дебил», — усмехнулся Рыгор, вылавливая из банки очередную маслину. И тут же спохватился: на всех гаражах снаружи висят замки, а на его — не висит. Как можно было так сглупить! И что теперь делать? Как, находясь внутри, повесить замок снаружи? От досады ему захотелось выскочить наружу и решить проблему автоматной очередью. Но здравый смысл взял верх: пока он будет открывать ворота и выскакивать, у спецназовца будет отличная возможность прицелиться. Лучше сидеть на месте.

Удары приближались. Теперь можно было расслышать и шаги тяжёлых ботинок по земле. Вот раздался удар в дверь Рыгорова аудио-гаража. Шаги. Рыгор и Лявон напряглись. Спецназовец стукнул ботинком в ворота (по глухому звуку было понятно, что это не приклад, а именно ботинок), замок лязгнул, луч солнца из щели дёрнулся и зашатался. Шаги отдалились. Похоже, парень не отличался сообразительностью и на отсутствие замка не обратил внимания. Теперь он пошёл назад, стуча в двери гаражей на другой стороне двора.

— Настоящий придурок, — прошептал Рыгор. — В школе плохо учился. Вот толку ботинком стучать? Чего он хочет добиться?

В горле у него снова начал скрестись жучок. Нагнувшись так, что грудь легла на колени, и закрывая рот ладонью, он боролся с приступом, но выдержал недолго и начал тихо кашлять. К счастью, спецназовец отошёл уже далеко и не услышал.

Для надёжности они ещё минут десять просидели в темноте. Рыгор допивал последнюю бутылку пива из холодильника, постепенно успокаиваясь. Уверившись в безопасности, он вспомнил о своём открытии, и по сравнению с ним угроза со стороны спецназа показалась ему смешной и счастливой.

— В голове просто не укладывается, — сказал он громко. — Как я раньше мог этого не замечать?! Автомеханик! Ха-ха! Автомеханик без машин! Полный бред. Может, я с ума сошёл? — он как-то нехорошо посмотрел на Лявона, и тот весь подобрался, ожидая какой-нибудь злобной выходки. — А жена? А дочки? А тёща с бабкой? И я ещё жаловался, что тесно! Ооооо… Мы ж вдвоём с татой живём, прикинь?

Лявону стало жутко. Хотя по большому счёту отсутствие женщин и машин его никак не касалось — машинами он никогда не интересовался, а хуторянка, единственная интересующая его девушка, жила только в голове — он наконец проникся открытием Рыгора, и оно потрясло его своим масштабом.

— Наверное, мы бы так же сильно удивились, если бы оказалось, что земля плоская и стоит на трёх китах, — сказал он.

— Что ты несёшь, — отмахнулся Рыгор. — Как? Как? Как этого можно было не замечать?! Вот давай, расскажи мне, как это у тебя получалось: ты считал, что живёшь с тёткой, но на самом деле её не было? Ты домой приходил — и не удивлялся, что её никогда нет, всё время где-то шляется?

Лявон пожал плечами. Он вытянул ноги, и луч света, проходящий между створками ворот, перечеркнул их ярко-жёлтой линией.

— А если не удивлялся и не думал о ней никогда, то зачем мне её в разговоре упоминал? Ты же сказал, помнишь, в бане, что с тёткой живёшь?

— Мне и в самом деле так казалось. Я не могу этого объяснить.

— А машины? Ни разу не напрягло, что ни машин, ни автобусов нету?

— Что мне за дело до машин? Даже никогда о них не задумывался. Это вопрос уже к тебе, ты же у нас автослесарь.

— Блин! И тебя не удивило, когда я сказал, что работаю автослесарем в гаражах?!

Лявон покачал головой. Он чувствовал себя всё хуже. Голова наливалась тяжестью, в ушах слегка звенело, хотелось прилечь. Он почувствовал, что замёрз и снова спросил Рыгора, куда тот дел его рубашку. Рыгор подал ему рубашку, висевшую на спинке кресла, и свою рабочую куртку. Лявон закутался и обхватил себя руками. Он почувствовал приближение сильного чиха, и крепко потёр переносицу пальцами. Чихать расхотелось. Чтобы успокоить Рыгора, он попытался заговорить о другом:

— Странно, я не помню ни того, кто порекомендовал мне пить апельсиновый сок, ни того, кто посоветовал тереть переносицу, чтобы не чихать. Не исключено, что это был один и тот же человек.

— Что за пустяки, — пробурчал Рыгор. Он сидел, обхватив голову руками, уставившись в пол. — Вспоминаю, видел я в своей жизни хоть раз живую бабу или не видел. И не могу вспомнить. Просто в голове не укладывается! И надо же, все привыкли и даже не замечают. Вот что самое удивительное!

— Давай рассуждать логически, — предложил Лявон. Виски его жарко пульсировали, и думалось как будто сквозь бумагу, — Раз мы существуем, значит, у нас были родители. Родители — это отец и мать. Мать — это женщина.

Рыгор поднял глаза и смотрел на Лявона с некоторой надеждой.

— Далее. Раз существовали матери-женщины, а теперь их нет, то они должны были куда-то исчезнуть в период времени между нашим рождением и теперешним моментом. Для начала можно попытаться вспомнить, когда мы видели женщин в последний раз. Можешь?

— Ни хера я не могу! Уже всё утро вспоминаю.

— Я тоже не могу… Тогда зайдём с другой стороны. Время, в которое женщины ещё существовали, можно уточнить, определив возраст самого молодого человека. Тебе сколько лет?

— Тридцать два.

— А мне двадцать два. Это уже результат! Ты кого-нибудь моложе меня знаешь?

Рыгор помолчал и вдруг изо всей силы ударил кулаком по своему плетёному сиденью, воскликнув:

— Вот чёрт! Детей-то тоже нету! Нету нигде детей! Оооо… Что за хрень, а?!

Он стал браниться и опять закашлялся. Лявона раздражала истерика и ругань Рыгора, и он, воспользовавшись кашлем, подчёркнуто спокойно продолжил:

— Хорошо, допустим, что я — самый молодой. В таком случае, когда женщины, а в частности, моя мать, ещё существовали, тебе было не менее десяти лет. Неужели ты ничего из детства не помнишь?

Рыгор, не переставая кашлять, грубо отругал Лявона. Суть его ругани сводилась к тому, что нет и нет, он ничего не помнит о женщинах. Лявон с отвращением замолчал, Рыгор стал ему окончательно противен. Они сидели в полумраке, глядя в разные стороны: Лявон — на солнечную щель в воротах, Рыгор — на тускло отсвечивающие на верстаке тиски. Спустя несколько минут Рыгор качнулся в кресле вперёд и встал.

— Извини, брат, не хотел тебя обидеть. Просто я в таком шоке, что плохо соображаю.

Он хлопнул Лявона по плечу. Подошёл к выходу, отпер замок и распахнул створки ворот. Яркий утренний свет заполнил гараж, и оба с облегчением вздохнули. Рыгор взял на верстаке сигареты, вышел на улицу и закурил, рассматривая следы тяжёлых военных ботинок в пыли.

— Это ж надо было так простудиться… Башка раскалывается. Помылись, называется, холодной водичкой. Тебе хорошо, ты хоть не кашляешь.

Лявон тоже поднялся и вышел. Кружилась голова, и его мягко заносило, как будто он плыл в невидимых водных потоках. Он с наслаждением подставил лицо солнцу и прикрыл глаза. Ему стало теплее. Он слушал, как чирикают воробьи где-то за гаражами, и как Рыгор с пыхтением выпускает изо рта сигаретный дым. Шли минуты.

— Но как нас всё-таки выследил спецназ? — Лявону вдруг опять захотелось домой, и он раскрыл глаза. — Это тоже важно. Они уже знают наши имена и адреса? Можно возвращаться домой, или там ждёт засада?

— Дядя Геня не мог нас сдать, — Рыгор покачал головой. — Не такой он человек. Тем более если бы это дядя Геня настучал, то пришли бы конкретно в мой гараж, а не ломились тупо в каждую дверь подряд. Согласен?

— Даже не знаю… — протянул Лявон, утирая нос. — Может, он для конспирации погремел всеми воротами, а теперь притаился и ждёт?

— Мог бы тогда сразу притаиться и ждать! Смысл ходить и греметь? Нет, навёл кто-то другой, кто меня не знает и не знает мой гараж, но видел, как мы шли в эту сторону.

— Может быть, из окон дома? — Лявон кивнул в сторону пятиэтажек.

— Точно! Да! — оживился Рыгор. — Тут в одном из ближайших домов бабка живёт, и всё время в окно смотрит. Она и сдала! Увидела нас с калашами и позвонила! Вот сучка старая! — Рыгор погрозил кулаком в сторону её дома. — Я даже помню примерно её окно. Пошли-ка устроим ей счастливую старость!

— Бабка? — осторожно уточнил Лявон после паузы.

Они внимательно посмотрели друг на друга.

— Ты уверен, что это именно бабка?

— Уверен. У неё волосы длинные и седые, назад собраны. И лицо такое — круглое и толстое, — Рыгор показал руками, какое у бабки лицо. — Да чего гадать, пошли проверим, кто это есть, бабка или дед! Может, блин, это последняя старушка на свете. Стой, автомат тебе зачем? Неужели рука на бабушку поднимется?

Лявона неприятно удивила слишком частая смена мнений Рыгора и его полная непоследовательность: «То грозит ей, то называет бабушкой. Наверное, такие крайности в мыслях проистекают из болезни. Плохо то, что он в любой момент может настроиться и против меня. Пора двигаться домой, но только тактично и осторожно».

— Да, ты прав! — сказал он. — Но в любом случае нам пора уходить, здесь опасно. Давай посмотрим на бабушку и разойдёмся по домам. Если ты не против, я возьму себе денег на велосипед.

Из-за насморка Лявон говорил в нос. Рыгор махнул ему рукой — делай, что хочешь — и отвернулся. «Пусть валит», — подумал Рыгор. После того, что произошло в его мозгу сегодня, интерес к знакомству с Лявоном угас. О тате он вообще вспоминал с отвращением. Голова болела, в горле першило. Рыгор снова закурил, пытаясь направлять острую струю дыма во рту на зудящие участки горла. Лявон пропал на минуту в гараже, а потом нетвёрдо появился оттуда со своим рюкзаком за плечами. Он тёр покрасневшие глаза, нос его распух. Куртку он снять забыл, но Рыгор не стал ему об этом говорить. «Пусть берет себе, на память. Нафига мне куртка теперь».

Они подошли к пятиэтажке и остановились на противоположной стороне улицы, там, где проходил по утрам Рыгор. Рыгор всматривался в пустые окна, пытаясь определить, в каком из них он видел бледное круглое лицо. Это был определённо второй этаж, поближе к концу дома, но в конкретном окне он сомневался. Кажется, рама должна быть двойная, а не тройная. Видимо, кухня. Он прошёлся вперёд и назад, бросая боковые, как бы ненарочные взгляды на фасад и ловя ощущение пути на работу. Самыми вероятными ему показались два соседних двойных окна в просвете между клёнами. Рыгор показал на них пальцем:

— Как думаешь, это какой подъезд?

Лявон сосчитал оставшиеся до угла дома окна и предположил, что первый. Рыгор кивнул, по его подсчётам тоже получался первый, средняя или левая квартира.

Подъезд оказался заперт, и на звонки по домофону не ответил ни один номер. Лявон вяло предложил вернуться за автоматами и попробовать прострелить замки, но, к его удивлению, Рыгор столь же вяло отказался. Из него как будто вдруг вынули батарейку, взгляд потух и опустился вниз.

— Хрен с ним. Я видно обознался, наверное это не бабка была, а дед. Всё равно я отсюда сваливаю насовсем, из этих гаражей, так какая уже разница. Не убивать же его теперь.

Лявон с облегчением подал Рыгору руку. Рыгор, не глядя, пожал её, и они начали расходиться. Пройдя несколько шагов, Рыгор обернулся и громко сказал вслед Лявону:

— Только не трать много денег сразу! Надо выждать.

 

Глава 2. Как Рыгор проповедовал

Расставшись с Лявоном, Рыгор вернулся в гараж, сел на кушетку и открыл упаковку копчёных колбасок. Их запах, обычно такой яркий и сильный, теперь донёсся до него как сквозь толстый слой ваты. Он перевернул упаковку и убедился, что срок годности не истёк. «Эта чёртова простуда портит мне всю радость!» — Рыгор с досадой откусил колбаску, и её вкус, оставшийся по-прежнему насыщенным, немного успокоил его. Он жевал колбаски и смотрел на денежную кучу, раздумывая, куда её лучше пристроить. Сознание того, что теперь, после стольких лет ожидания, он сказочно богат, снова посетило его, доставив чувство спокойного удовлетворения. Как будто после долгого и трудного подъёма в гору он наконец достиг вершины, и сейчас, твёрдо стоя ногами на прямой надёжной поверхности, осматривал сверху стороны света. «Как будто я одновременно и повзрослел, и помолодел», — думал он.

Не успел Рыгор как следует насладиться этой мыслью, как в горле у него зацарапало, и он надолго закашлялся, да так сильно, что всё удовольствие от колбасок и денежной кучи было испорчено. Вернулась ненадолго улетевшая мысль о машинах и женщинах, и Рыгор помрачнел окончательно. Он был сбит с толку, все его планы на будущее не то что бы потеряли смысл, но изрядно побледнели. Нужна ли была ему эта долгожданная квартира? Ведь он, как оказалось, вполне комфортно жил в отдельной комнате, а тата готовил ему, ходил в магазин, прибирался и всячески заботился. Что станет делать он один в своей новой квартире? А жена и дочки? Рыгор потряс головой. Он не понимал, как он мог раньше говорить о них и всерьёз считать, что они есть, в то время как сам никогда их не видел? Это не умещалось в его голове.

Со вздохом он решил отложить глобальные вопросы на потом, а для начала просто сходить в баню. После недельного перерыва хотелось как следует попариться, насквозь прогреться и заодно избавиться от этого привязчивого перханья. Баня не оставит от кашля и следа, в этом Рыгор был уверен и заранее предвкушал победу бани над простудой. Но что потом? Вернуться к тате? Холодное пиво, горячая картошка с салом, хрустящий огурчик… Или пойти в гости к Антосю, военному художнику? Угоститься борщом, настоящим чесноком и шоколадкой, остаться ночевать? Рыгор хорошо помнил о шоколадке, которую обещал ему Антось. Но так и не угостил, обидно. Или к Пилипу?

Но как ни крути, сначала надо было зайти домой, чтобы взять принадлежности для мытья. Он засобирался. А как с деньгами? Таскать с собой полную сумку денег — глупо, где-то оставлять — опасно. Рыгор осмотрелся по сторонам в поисках подходящего хранилища и придумал устроить временный сейф внутри одного из колонок. Положив колонку на пол, лицом вниз, он выкрутил шурупы, снял заднюю крышку и заполнил банкнотами пахнущую лаком и фанерой внутренность. С десяток пачек не поместилось, но Рыгор не стал уминать их силой, опасаясь повредить динамики, и спрятал остаток в сумку. Можно будет раздарить их знакомым и друзьям.

Борясь с кашлем, закрывая рот и сжимая зубы ему назло, он прикрутил крышку и поставил колонку на место. Заглянул за холодильник: автоматы послушно стояли. Рыгор, коснувшись рукой одного из холодных стволов, решил не брать с собой оружие. Натянул джинсы и пропахшую потом синюю рубашку поло, забросил за плечо опустевшую сумку и вышел.

Горько першило в горле, болела голова, но Рыгор шёл привычно быстро. Полуденное солнце припекало, но он не чувствовал жары. Чтобы не зябнуть в тени, Рыгор переходил на солнечную сторону улицы, и сам себе удивлялся. Минуя старушечий дом, он взглянул в привычное окно, но за стеклом было пусто. В очередной раз вспомнив о прозрениях — непрерывно держать их в мыслях не удавалось — он сделал над собой усилие, вышел на середину проезжей части и зашагал по белой разделительной полосе, стараясь попадать шагами точно на неё. Ему хотелось, чтобы из-за поворота вдруг показался автомобиль, постоял на светофоре и буднично проехал мимо, пусть даже не навстречу, а куда-нибудь в сторону.

Он свернул на Сурганова, прошёл вдоль парка и обогнул площадь Бангалор. Светофоры не горели. В полной тишине слышался только звук кроссовок, слегка липнущих к горячему асфальту. Рыгор смотрел на проплывающие мимо дома, и недоумевал. Кто в них живёт, если на улицах пусто? Неужели все сидят по домам? Он вглядывался в окна, но нигде не видел ни лица, ни движения. Чем они могут там заниматься? И тут его накрыло ужасом: что, если он остался в городе совершенно один? Ладони похолодели, сердце забилось. Свернув на улицу Якуба Коласа, Рыгор ускорил шаг и почти бежал между трамвайных рельсов, в страхе оглядываясь по сторонам. Вдруг за забором Политехнического Университета он заметил фигуру в сером костюме. Он бросился к забору, но фигура исчезла за поворотом.

Рыгор остановился и перевёл дух, сетуя на простуду и нервы. И в самом деле, людей было мало, но они были: вскоре он увидел издалека ещё одного человека, идущего в сторону Комаровки, чуть позже — другого, спускающегося по проспекту к площади Победы. А когда в магазине «Торты» продавец, такой настоящий и такой вежливый, подошёл к нему и любезно осведомился, чем может быть полезен, Рыгор успокоился окончательно. У Рыгора не хватило духу расспрашивать продавца о мучивших его вопросах, он взял несколько кремовых пирожных, пива и, не вступая в разговор, двинулся дальше.

Войдя в квартиру, Рыгор попытался притворить дверь бесшумно, но непонятливый замок звонко лязгнул. Тут же послышались быстрые тяжёлые шаги, и в прихожую из комнаты вышел тата в толстом белом халате. С негодованием, не подавая руки, он воскликнул:

— Явился!

Сдвинув брови, тата стоял и взирал на него. Рыгор невозмутимо стащил кроссовки, наступая носком одной ноги на пятку другой. Стараясь придать голосу беззаботность, он спросил:

— Спецназ тут не показывался? Рослый такой мужик, весь в чёрном, в берете и высоких ботинках?

— Будет ли мне позволено осведомиться, где ты был?

Тата произнёс это нарочито масляно, и чувствовалось, что он вот-вот сорвётся и загрохочет.

— У друзей ночевал, тата. Отдохнул, расслабился. Как вы тут без меня? — сказал Рыгор обыденным тоном и закашлялся, прикрывая рот кулаком.

Услыхав кашель, тата замолчал и посмотрел на него обеспокоенно, а потом, как будто заразившись от него, набрал в грудь воздуха, наморщил лоб и, задержавшись на несколько секунд, громоподобно чихнул. Пока он тщательно промакал нос салфеткой, Рыгор вошёл к себе в комнату. Он стянул с себя одежду, задвинул её ногой в угол, открыл шкаф и облачился в чистые, пахнущие мылом джинсы, голубые и просторные. Протянул руку к стопке футболок и взял верхнюю: она оказалась оранжевой с бледно-жёлтым рисунком в виде полустёртых цифр и невнятных угловатых узоров. Ткань футболки была мягкой, прохладной и свежей, она так приятно легла на кожу, что Рыгор улыбнулся и решил простить тату. Он расстегнул сумку и вытащил наугад пачку. Попались доллары.

Рыгор вышел в прихожую и протянул деньги всё ещё стоящему там тате.

— Давайте устроим праздник, тата! Самая вкусная еда и лучшие напитки! Но это вечером, когда я из бани вернусь. А пока дайте что-нибудь пожевать, я голодный как зверь.

Тата взял деньги, повертел их в руках и, ничего не сказав, опустил в карман халата. Они прошли на кухню.

— Рассольник будешь? — не дожидаясь ответа, тата раскрыл холодильник и достал большую кастрюлю. — Я его ещё в субботу сварил, специально для тебя, а ты не изволил даже появиться.

Он отлил из большой кастрюли в малую пять половников (Рыгор сосчитал), поставил малую на плиту и чиркнул спичкой, поджигая газ. Рыгор сел за стол, открыл хлебницу и на секунду задумался, какого хлеба отломить — чёрного или белого. Склонившись к чёрному, отломил горбушку «Нарочанского», посыпал мякоть солью и жадно зажевал.

— Пиво есть? — спросил он с набитым ртом.

— А как же! Когда это я забывал о пиве, скажи на милость? — в голосе таты была укоризна. — Только не пей из холодильника. Погоди, я бутылку горячей водой полью, совсем ледяная. И где только умудрился простудиться? В такую-то теплынь?

Рыгор, несмотря на протесты таты, взял из холодильника своего любимого «Сябра», откупорил его вилкой и, запрокинув голову, стал пить из горлышка.

— Какой ты! Ну вот, супчик уже почти и подогрелся. А на второе у нас сегодня голубчики! А? Голубчики. Ты хлебом не наедайся, ещё много всего вкусного.

Тата снова полез в холодильник и достал на этот раз огромную утятницу с голубцами. Выложив из неё с десяток голубцов на сковороду, он поставил её на слабый огонь, с таким расчётом, чтобы голубцы подогрелись минут через пять после рассольника. Потом поднял с пола на стол трёхлитровую банку с огурцами и стал вылавливать из неё огурчик с помощью специального раздвоённого крючка, сделанного из длинной вязальной спицы. Огурчики он укладывал на чайное блюдце.

Рыгор опустил пустую бутылку под стол и вздохнул от облегчения, он наконец-то перестал чувствовать мучающий его с утра голод, а ведь впереди ещё ждали рассольник и голубцы! Тата уже наливал рассольник в тарелку и открывал стаканчик со сметаной. Рыгор положил в свою тарелку одну ложку сметаны, вторую, помешал и сделал несколько глотков, сопя от удовольствия.

— А я тебе анекдот сочинил, в ответ на барокко, — сказал тата невинным голосом, присаживаясь рядом. — Встретились как-то раз Брукнер, Малер и Вагнер и поспорили, кто круче композитор. Брукнер говорит — у меня 11 симфоний. Малер говорит — фигли, у меня в симфониях ещё и поют. А Вагнер говорит — хренли вам, сынки, а у меня ещё и пляшут!

Тата громко захохотал, а Рыгор стиснул зубы от обиды.

— Что за бред, тата! Вагнер не писал симфоний! И никто у него не пляшет, это ж не балет. И вообще, не стали бы они спорить. Брукнер был учеником Вагнера и очень его уважал, чтоб вы знать хотели.

— Но смешно ведь? Смешно? — тата хохотал.

Но Рыгору сегодня было не до музыкальных споров и не до анекдотов. Он заговорил всерьёз, хотя сначала не собирался этого делать:

— Бросьте, тата, зубы мне заговаривать. Давайте расскажите лучше о вашей дочке и моей жене. И о внучках не забудьте! И о вашей старенькой маме.

Тату вопрос не удивил, он, видимо, давно приготовился к подобному разговору. Он налил себе кефира, поднял стакан, как бы призывая его в свидетели, и посмотрел на Рыгора в упор.

— Давай-ка лучше сам расскажи, где две ночи провёл, с кем.

— Тата, это пустяки. В субботу у старого друга, у Пилипа. В воскресенье в гаражах, с Лявоном. Вы его знаете. Помните, в бане знакомились? Но это всё неважно. Вы мне скажите, где все бабы?

— У Пилипа, говоришь? С Лявоном?

Тата выпил кефир и потянулся к сигаретам. Рыгор быстро терял аппетит и начинал не на шутку раздражаться. Он съел ещё несколько ложек, уже автоматически и без удовольствия.

— Трудно ответить, что ли? Простой вопрос: где все бабы?

Рыгора начал кашлять и отложил ложку. Тата зажёг сигарету, глядя в потолок, и проговорил:

— У меня тоже простой вопрос: где людская благодарность? Всю свою жизнь тратишь на кого-то, кормишь его, поишь, обстирываешь, прибираешься, душою согреваешь. А этот кто-то берёт и плюёт тебе в лицо. Ноги об тебя вытирает.

Кровь бросилась Рыгору в лицо. Он вдруг пришёл в полное бешенство, и даже кашель отпустил его. Он изо всей силы трахнул кулаком по столу, и всё на нём подпрыгнуло, а тарелка полетела на пол, обливая и его, и тату горячим рассольником. Рыгор вскочил и заревел на сидящего тату сверху вниз:

— Старый урод! Издеваешься надо мной?! Я у тебя спрашиваю — где все бабы?!

Он весь напрягся, как пружина, руки сжались в кулаки. Он видел близко перед собой толстые морщины таты и его клубничный нос. Если бы тата издал хоть один звук, то пружина сорвалась бы. Рыгору казалось, что в кулаке его столько силы, что он пройдёт голову таты насквозь. Но тата не шевелился, удивлённый таким всплеском. Через секунду Рыгор опустил руки, пнул ногой стол и выбежал из кухни. За собой он слышал грохот хлебницы, упавшей на пол.

Раскалённым метеором Рыгор пронёсся на балкон за веником, в ванную за шампунями и, наконец, в свою комнату, где сгрёб из шкафа наугад стопку одежды во всё ту же спортивную сумку. «Ещё хуже, чем в прошлый раз, — думал он, сбегая по лестнице, — Надеюсь, я сюда больше не вернусь».

У подъезда уже стояли дядя Василь и дядя Михась. За то время, которое Рыгор провёл у таты, они успели начать новый спор, на этот раз об образовании, который наверняка начался с обсуждения Толстого-педагога.

— Роль женщины в образовании может быть ничуть не меньше мужской! Не спорь со мной, об образовании я знаю не понаслышке! Ты же знаешь, кем работает мой сын, — горячился дядя Василь.

Дядя Михась степенно отвечал ему, что его сын тоже не лыком шит, и побольше будет, нежели институтский преподаватель.

— Женщина, Василь, годится только для начального воспитания ребёнка в первые годы жизни. Далее ребёнок должен переходить в руки мужчины, а роль женщины — рожать следующего.

Рыгор стоял рядом с ними, слушая всю эту чушь и наливаясь гневом. Долго он не продержался и закричал:

— Что вы несёте, старики! — он схватил дядю Михася за локоть. — Какие ещё женщины! Где? Где они?! Покажите мне хоть одну! Их же не существует!

Дядя Василь помолчал, переключая мысли в сторону, указанную Рыгором, а потом сделал на лице проницательное выражение:

— Я понимаю вас, молодой человек. Вы сейчас в том возрасте, когда задумываются над смыслом жизни, тайной бытия и прочими философемами, — он с достоинством высвободил локоть. — Объективна реальность или субъективна, мыслимо ли сущее, первично ли мыслимое. Это хорошо, это правильно, и мы через это тоже прошли. Но вы мне вот что скажите, молодёжь: можно ли настолько быть близоруким, чтобы существо, отличное от себя, нежную женщину, непременно считать низшим и вторичным? Да-да, Михась, я говорю именно о Толстом!

Дядя Василь повернулся к дяде Михасю и с вызовом смотрел на него. Рыгор с горечью плюнул, отвернулся и широким шагом поспешил в баню. Он подумал, что вспотеет от быстрой ходьбы, и футболку придётся менять, но решил, что теперь уж всё равно.

Понедельничные посетители бани были ему совсем незнакомы, он не узнавал ни одного лица. Раздеваясь, он обнаружил, что забыл и шапку, и рукавицы. Начался приступ кашля, и люди сочувственно смотрели на него. Могучий дядька с животом раза в три больше, чем у Рыгора, подошёл, шлёпая красными резиновыми сандалиями, и предложил попарить его: все хворобы как рукой снимет! Рыгор и сам на это надеялся. Они вошли в парилку, и Рыгор полез на самую верхнюю полку, отмечая, как скверно натоплено. Он растянулся на досках, горячих, но не обжигающих.

— Что, брат, в понедельник всегда так слабо топят? — спросил он дядьку.

— С утра, говорят, хорошо было. А теперь выдохлось уже. Пятый час как ни крути.

Дядька начал хлестать Рыгора веником, и он на несколько минут расслабился. Но постепенно всё ему становилось не так: и лежать было неудобно, и в горле першило, и хотелось пить, и веник был недостаточно горячий и слишком мокрый.

— Ты женат, брат? — спросил Рыгор у пузатого.

— Да уж пятнадцать лет как! — охотно отозвался тот. — И, знаешь, доволен. Многие жалуются, мол, второй раз бы ни за что на свете, а я доволен! Или им не повезло, или я такой везун, но ни слова против моей супруги не скажу. Пятнадцать лет душа в душу. А ты что спрашиваешь? Жениться надумал?

— Ты жену свою когда последний раз видел? — спросил Рыгор прямо.

— Советовать не стану, чтоб потом не пенял на советчиков, — отвечал дядька точь-в-точь как тата, продолжая о своём и игнорируя провокационный вопрос. — Одно скажу: присмотрись к невесте получше. Проверь её. Можешь даже по роже дать разок, поглядишь на реакцию.

Рыгор резко повернулся и сел. Он схватил дядьку повыше локтя и стал сильно трясти:

— Ты что, не слышишь? Когда ты последний раз жену видел, спрашиваю?

— Убери руки! Ты что, одурел? — дядька вырвался и сердито смотрел на Рыгора. — Если болеешь, так дома сиди! На маму с папой кричи.

Он сунул Рыгору его веник и пошёл прочь из парной, ворча на ходу. Рыгора трясло, и он сам не понимал, почему, то ли из-за болезни, то ли от злости. Он тоже встал, спустился по ступеням и вышел. В моечном отделении ему показалось очень холодно, он стал под душ, включил воду погорячее и несколько минут не двигался, впитывая в себя тепло водяных струй.

И вдруг на Рыгора накатило: мощный порыв вытолкнул его в центр зала, он расставил ноги и вытянул в стороны руки, в правой сжимая веник.

— Мужики! — крикнул Рыгор.

Все, кто был в эту минуту в моечном, оставили свои дела и повернулись к нему. Рыгор хотел было взлезть на каменную скамью, чтобы его видели получше и чтобы слова его имели с высоты больший вес, но вода и пена, разлитые по ней скамье, отпугнули его. Поскользнувшись, можно было упасть и самое меньшее крепко удариться. С криком «Мужики!» Рыгор выбежал в раздевалку и взобрался на длинную деревянную скамейку. Она была пониже, чем в моечном, но не скользкая.

Все смотрели на него. Из моечного тоже выходили люди и останавливались, глядя на него с недоумением и тревогой.

— Мужики! Откройте ваши глаза! Оглянитесь вокруг! Случилось ужасное!

Люди замерли в ожидании. Банщик скрипнул стулом. Рыгор почувствовал ответственность момента и сказал особенно отчётливо и громко:

— Все женщины исчезли.

Поднялся ропот, мужики задвигались. Стоявший близко к Рыгору молодой плечистый парень с зелёным полотенцем через плечо взял его за запястье и, морщась, потянул вниз.

— Братан, слазь давай, не выступай.

Раздался смех. Весёлый голос крикнул: «Ты что пил?», ему ответил другой голос: «Он не пил, он курил».

— Мужики! Да что же это! Вы что, ослепли? Ни одной бабы кругом, а вы молчите!!

Рыгора уже стаскивали за обе руки. Он вырывал руки, но потерял равновесие и был вынужден спрыгнуть на пол.

— Да что же вы такие тупые! Пойдёмте в женское отделение, проверим!

Никто его уже не слушал. Люди, улыбались, кто возвращался в моечное, кто продолжал одеваться. От досады Рыгор толкнул в плечо парня с зелёным полотенцем и получил в ответ ещё более сильный пинок.

— Успокойся, браток, — сказал парень серьёзно, — Или разворочу тебе сейчас всё рыло. Мать родная не узнает.

Рыгор дёрнулся было, но кто-то схватил его сзади за локти. У банщика выяснили номер шкафчика Рыгора, достали оттуда одежду и вещи, сунули ему в руки и вытолкали в коридор.

Дрожа и сгибаясь от сухого кашля, Рыгор сошёл с банного крыльца, пересёк дорогу и углубился во дворы Молодёжного посёлка. Лицо его горело от внутреннего жара, ноги подкашивались, хотелось прилечь, закрыть глаза и лежать. Он сел на борт круглой песочницы и обнял колени руками, его знобило. Вокруг не было ни человека, пустые окна пятиэтажек отражали деревья. «Там нигде никого нет, — дошло до него вдруг, — так чего же я здесь сижу?» Собравшись с силами, он встал, приблизился к одному из соседних подъездов и потянул дверь. Открыто. Удивляясь, как ослабели его ноги, Рыгор поднимался по лестнице и дёргал все дверные ручки подряд. Незапертая дверь нашлась только на третьем этаже, он помедлил секунду и вошёл.

— Есть кто-нибудь? — спросил он громко и, не дожидаясь ответа, притворил за собой дверь.

От слов зачесалось в горле, и он несколько раз кашлянул. Прихожая была оклеена бежевыми обоями с мелкими зелёными и синими листиками. Здесь же стоял холодильник, выключенный из сети и содержащий несколько плоских баночек со шпротами. Рыгор взял две баночки, прошёл на пыльную кухню и, намереваясь добыть вилку, безошибочно выдвинул ящик справа от мойки. Он сел на табурет, вскрыл банку, благо она имела специальное колечко, и быстро съел её, без интереса глядя на унылые закопчённые стены и полосу белого кафеля над плитой. Сразу съел и вторую. Посидел, слушая шум в голове, и пошёл искать диван, кровать или хоть что-нибудь пригодное для сна. Вспомнил, что в холодильнике остались ещё шпроты и на мгновенье задержался в прихожей, но усталость победила.

В комнате его ждала кровать, застеленная покрывалом, имитирующим старинные гобелены, с богатым цветочным узором, и выпуклостью, скрывающей подушку. Рыгор почти упал на кровать и, спрятав ладони в тёплое место между ногами, свернулся калачиком. Было холодно, и немного погодя он нашёл в себе силы забраться под покрывало.

Утром, по пути в туалет, Рыгор, пытаясь откашляться и прочистить горло, обнаружил, что потерял голос. Он попробовал сказать несколько слов, но изо рта выходил только шёпот. Зато в груди появились хрипы, неравномерные и немного щекотные. Рыгор был раздосадован тем, что баня не помогла ему, но списал это на плохую прогретость парилки. «Схожу сегодня ещё раз, — решил он, покачиваясь от слабости над унитазом, — но уже без выступлений».

Он подкрепился двумя-тремя банками шпротов и сделал себе большую кружку сладкого чаю. После чая Рыгор почувствовал возвращение голоса и для проверки громко сказал, как будто испытывая микрофон:

— Раз, два, три…

Потом он искал веник, но не нашёл, хотя чётко помнил, что держал его в руках, когда его выталкивали из раздевалки. Рыгору было жаль веника, и он решил обязательно расспросить о нём банщиков. При мыслях о бане, он чувствовал одновременно стыд за вчерашнее и зуд ущемлённой гордости. Особенно распаляло его воспоминание о парне с зелёным полотенцем, который так самоуверенно угрожал ему. Окажись он сейчас снова там, мстительно думал Рыгор, все невежественные насмешники оказались бы размазаны по стенам и впечатаны в одёжные шкафчики.

По пути в баню Рыгор успокаивал себя соображением о том, что сегодня мыться придут совсем другие люди. И действительно, среди вторничных купальщиков он не узнал ни вчерашних, ни обычных субботних. И банщик сменился, хотя это было даже кстати: вчерашний обязательно вспомнил бы Рыгора и его громкое, но бесславное выступление. Он спросил банщика о забытом дубовом венике. Тот отрицательно покачал головой и предложил ему один из своих, берёзовых. Рыгор стал выбирать веник, потрясая ими в воздухе и пробуя на густоту и упругость. Выбрав, он пошёл раздеваться и долго кашлял, сунув голову в шкафчик, чтобы быть потише. После кашля ему так захотелось пить (сказывались ещё и шпроты), что он, закрыв шкаф и отказавшись от всех правил, предписывающих пить только после процедур, направился в бар.

В такое раннее время бар почти пустовал, занят был только самый уютный столик в углу. Там сидели два черноволосых друга, плохо выбритых и явно не следующих банным правилам, как и Рыгор. Он спросил у незнакомого сонного буфетчика бокал «Сябра» и первым же глотком выпил почти половину. Ему показалось, что его мозг — это губка, которую окунули в стакан, настолько быстро хмель окутал его ослабевшую голову. Рыгор обещал себе не вступать больше в споры, но теперь не мог себя контролировать и заговорил с буфетчиком:

— Ты женат, браток?

— Неа. Куда торопиться, — буфетчик, криминального вида детина с мясистым лицом и маленькими глазками, с подозрением посмотрел на него.

— А девушка есть у тебя?

— Как без девушки.

— Ты когда её видел в последний раз?

— Слышь, ты чего? — детина упёрся толстыми пальцами в столешницу.

— Спокойно, браток. Мы ж просто беседуем, так? — Рыгор отпил ещё прилично пива. — Я знаешь что заметил? Что вокруг ни одной бабы нету.

Буфетчик криво усмехнулся, и Рыгор продолжал, торопясь и боясь быть замеченным в торопливости:

— Я тоже раньше думал, что у меня жена есть и две дочки, и тёща с бабкой. А позавчера как накатило на меня! Озарение! И открылось мне, что нету ни одной женщины у меня, а только старый тесть. И не только у меня, ни у кого нету! Был со мной друг, так оказалось, что и у него тётки нету. Вот так годами живёшь, и правды не знаешь, прикинь? Так мало того. Я ж автослесарь по профессии, понимаешь? А мне открылось, что и машин нету! Совсем нету! А я автослесарь. Ты понимаешь меня?

Заметив взгляд буфетчика ему за спину, Рыгор обернулся и увидел одного из черноволосых, который подошёл к стойке с пустым стаканом и стоял, слушая разговор.

— Говорит, что бабы у него нету, — насмешливо сказал буфетчик.

— Бааабы нету? — протянул черноволосый и с комичным сочувствием покивал. — Это нехорошо, когда бабы нету.

— А у тебя есть, что ли? — начинал заводиться Рыгор. — Да ты посмотри вокруг, парень! Нету никаких баб! Одна иллюзия. Нам кажется, что они есть, в то время как они только в наших головах!

— Опасный тип, — подмигнул буфетчик черноволосому. — Сначала проповедует, а потом хопа — и в карман тебе залез.

— Бааабы нету? Ты может, браток, того? — дурачась и собрав лоб в морщинки для большей выразительности, спросил черноволосый.

Рыгор не стал раздумывать. Молнией блеснула у него в уме мысль о реабилитации за вчерашнее поражение. Стиснув кулак и резко развернувшись, Рыгор со всего размаха впечатал его в усмехающийся рот черноволосого. Стакан с остатками пива опрокинулся, пена потекла по стойке. Эффект от удара был такой сильный, что Рыгор сразу же счёл себя вполне реабилитированным: черноволосый отлетел назад на несколько метров, перевернув два столика, и громко упал, пытаясь уцепиться за стулья. Его друг тут же вскочил и двинулся к Рыгору. Буфетчик в два прыжка обогнул стойку и тоже направился к нему. Рыгор на несколько шагов отступил к выходу и остановился, угрожающе приподняв стул за спинку. Друг и буфетчик медленно надвигались. Упавший черноволосый кряхтел и ворочался, пытаясь подняться из нагромождения стульев и столов.

— Думайте своей головой, а не чужой, люди! Оглянитесь вокруг! Откройте ваши глаза! — крикнул Рыгор, чувствуя, как стул дрожит в его руках.

Тут за его спиной послышались шаги, и не успел Рыгор обернуться, как что-то ударило его по голове, и он упал на пол, удивляясь мягкости падения и лёгкости своего тела. Он увидел над собой сосредоточенного банщика с длинным поленом, брезгливо смотрящего буфетчика, черноволосого, пинающего его ногой в бок, а другого черноволосого — прижимающего к своим губам окровавленную салфетку. Всё вокруг виделось очень светлым и без звука. Он закрыл глаза.

 

Глава 3. Как Лявон нашёл последнюю на свете старушку

Войдя в квартиру, Лявон бросил рюкзак на пол, разулся и надел свои домашние коричневые тапки. Голова гудела, непрерывно сочились сопли. Лявона как магнитом тянуло в кровать, но он собрался с силами и подошёл к тётиной комнате. Нажал на холодную ручку: закрыто. Раньше он не делал этого никогда и даже не думал, есть ли в двери замок. Лявон помедлил, припоминая, не попадались ли ему где-нибудь в квартире ключи, а потом снова обулся в туфли и ударил изо всей силы каблуком в середину двери. Дверь ответила низкой протяжной нотой. «Наверное, она полая, поэтому образуется такой приятный звук», — отметил Лявон. Он вспомнил, как ловко удалось выбить дверь Рыгору, когда они грабили банк, и произвёл краткий научный анализ ситуации. «Дверь держится на двух петлях и на замке, и бить нужно в место поближе к замку, чтобы приложенная сила не распределялась, но концентрировалась на том месте, которое должно сломаться». Верное решение: звук от второго удара вышел не таким красивым, зато косяк рядом с ручкой треснул, а после третьего раскололся, выпустив острые щепки. Дверь распахнулась, на пол со звоном полетела какая-то железка.

Внутри тётиной комнаты было спокойно и буднично. Пёстрый в синих тонах диван, двустворчатый шкаф, пара стульев, таких же, как на кухне, пыльное окно с тюлевыми занавесками и закрытой форточкой, полосатая ковровая дорожка на полу. В углу возле окна стоял скромный журнальный столик, над ним висела бумажная репродукция пейзажа Левитана в деревянной рамочке. Лявон раскрыл шкаф и отразился в зеркале, висящем на одной из створок. На полках стояли пустые обувные коробки, с перекладины для одежды свисал пакетик со средством от моли.

Лявон устало сел на диван, оказавшийся сильно продавленным и бугристым. Сразу под синтетической, неприятной на ощупь обивкой неравномерно твердели пружины. «Забавно, — думал он. — Так значит, это правда? Женщин нет, и, может быть, не бывает вообще? Ни тётушек, ни хуторянок?» Тётю он так и не смог себе представить, сколько ни пытался, мать тем более. Хуторянку, о которой он мечтал каждый день, вдруг стало очень сложно представить. Звуков её голоса и смеха, так легко слышавшихся раньше, воспроизвести не удалось вообще. Осталось только воспоминание, что голос высок и нежно мелодичен. Закрыв глаза, Лявон долго, изо всех сил вызывал её образ, и она наконец явилась, но как бы вдалеке и в сумерках. Смотрела себе под ноги, не двигалась и не говорила ни слова. Ему казалось, что она бледнеет и отодвигается всё дальше. С тревогой и горечью он заснул.

Рано утром Лявон, дрожа и шатаясь от слабости, перешёл в свою комнату и забрался в постель, укрывшись одеялом и покрывалом. Весь день он не вставал, то засыпая, то ворочаясь в полудрёме. Он уже использовал все свои носовые платки, и они ссохшимися комками лежали на полу у кровати. Лявон забывался, а очнувшись, снова принимался размышлять. Например, о связи идеи женщины и идеи машины, или о тётушке, как он мог раньше считать, что она есть, или о том, почему им с Рыгором вдруг открылись вещи, ранее скрытые. Лявон пришёл к выводу, что самая вероятная причина прозрения — это простуда. Поглаживая рукой прохладную простыню на краю постели, он задавался вопросом, вернётся ли былое мироощущение после выздоровления, или оно потеряно насовсем?

Хотелось пить, но сил сходить на кухню не хватало. Лишь вечером он заставил себя подняться, и это ему удалось на удивление легко, казалось, что голова стала воздушным шариком, а тело — ниточкой. Он налил сока в стальную миску и несколько минут грел её на плите, опершись рукой на подоконник. Как раз в эти минуты горизонтальные полоски облаков на небе отразили свет вечернего солнца, окрасившись в розовый и нежно-сиреневый. Лявону захотелось на крышу, но он побоялся совершать подъём в таком состоянии. Пока он пил горячий сок, облака медленно погасли. Лявон вернулся в постель, взяв с собой вместо носового платка вафельное полотенце. «Сильное решение, достойное талантливого изобретателя!» — сказал он себе. Настроение поднялось, и от этого даже немного прояснилась голова, и стало легче дышать. А может наоборот — ему полегчало, и от этого поднялось настроение? Когда Лявон уже погружался в сон, в нём родилась ещё более свежая и смелая мысль: пора переселяться на крышу. Эта идея сделала его окончательно счастливым; засыпая, он улыбался.

На следующее утро Лявон почувствовал себя немного лучше. Глядя на лампу под потолком, он вспомнил своё вечернее счастье и то, что его вызвало: жизнь на крыше. Даже в свете обычной утренней трезвости и скептицизма вечерняя мысль совсем не показалась ему глупой. На крышу можно перенести диван, стулья и столик из тётиной комнаты и устроить над ними съёмный навес из какой-нибудь плёнки на случай дождя. Беспокоясь, как бы подъём сил не кончился, он решил начать переезд прямо сейчас.

Со стулом под мышкой Лявон поднялся на крышу, снова с необъяснимым опасением, что выхода туда больше нет. Но дверь по-прежнему была открытой, небо — чистым, и с прошлой недели ничего не изменилось. Лишь несколько сухих берёзовых листьев, занесённых сюда сильным ветром, напоминали о субботнем дожде. «Какой сегодня день? Кажется, среда». Поставив стул, Лявон прошёлся вокруг кирпичной кубической будки, из которого выходила дверь на крышу. Будка была чуть повыше человеческого роста и примерно такой же длины и ширины — отличное место для обустройства жилища! К стене будки можно поставить диван, и защищённая спина создаст ощущение спокойствия и уюта.

Не теряя времени, Лявон вернулся в квартиру. Порывшись в ящике с инструментами, стоящем в шкафу в прихожей, он нашёл там гаечные ключи и подступился к дивану. С перерывами на утирание соплей и чихи он открутил несколько гаек, скрепляющие составные части дивана между собой. Частей получилось пять: две боковинки, два матраса и основание с ножками. Разъединяя тяжёлые матрасы, он защемил себе палец кронштейнами и, чуть не плача от боли и накатившей слабости, без сил опустился на пол. Вся энергия уже растратилась, и Лявон даже не мог пошевелиться. Только спустя полчаса он смог добраться до ванной, смыть с рук чёрную смазку, покрывающую диванный механизм, и вернуться в постель.

К вечеру Лявон отлежался, и деятельное настроение опять посетило его. На этот раз он не захотел тратить с трудом накопившиеся силы на диван, а занялся исследованием. Он вылез из-под одеяла, включил музыку, взял в книжном шкафу пару журналов и, улёгшись поудобнее, начал листать их в поисках информации о женщинах. За последние дни, бессвязно, но много думая, он проникся сознанием важной и таинственной роли этой разновидности людей, поскольку в жизни каждого человека находилось для них место, пусть и иллюзорное. Даже он сам постоянно мечтал о встрече не с каким-нибудь парнем, а именно с хуторянкой, которая — он был твёрдо уверен — являлась девушкой, то есть молодой женщиной. Обосновать эту уверенность логически Лявон не мог, и ему хотелось разобраться, в чём конкретно заключается идея женщины, и чем женщина должна отличаться от обычного человека. Кроме одежды, длинных волос и высокого голоса, ему ничего не приходило в голову, но этого казалось слишком мало.

Лявон принялся за журналы. Раньше он не обращал особого внимания на иллюстрации с женщинами, но теперь рассматривал каждую жадно и пристально. Поскольку подборка журналов у Лявона была тематическая — «Наука и жизнь», «Популярная механика», «Наука и религия» — то в основном там попадались фотографии или рисунки мужских лиц. Иногда проскальзывала женщина-другая в белом лабораторном халате, в скафандре или в комбинезоне, но из таких изображений ничего нового для себя Лявон вынести не мог. Более мягкие черты лица, порой длинные волосы, вот и всё.

Перелистав несколько журналов, он откинулся на подушку и, бродя глазами по потолку, попытался самостоятельно сформулировать признаки женщины, хотя бы внешние. «Как мы вообще определяем при встрече, мужчина перед нами или женщина? Например, Рыгор — мужчина? Или Адам Василевич? Неужели идентификация сугубо лексическая: по имени и по обращению «он», а не «она»? Но если мы с человеком ещё не знакомы, как мы находим верное обращение? По тембру голоса? Но он может молчать. По мягкости лица? Это слишком расплывчатое понятие… По длине волос? Но если любой человек перестанет стричься, то волосы у него станут длинные. По одежде? Юбку или платье тоже может надеть любой. Тупик! Может, женщина — это дело самосознания? Человек решает быть женщиной, отпускает волосы, берёт себе новое имя, переодевается и старается говорить тонким голосом? Нет, не подходит, иначе такие случаи были бы известны. Ситуация в корне иная: в понедельник выяснилось, что ни я, ни Рыгор в жизни не видели ни одной женщины. Хотя нам казалось, что мы жили с ними рядом. Надо бы поговорить с Рыгором ещё раз, поподробнее, всё-таки он старше и женат, а женатость предполагает наличие жены, женщины». Лявон потряс головой, начиная запутываться в своих мыслях. «Стоп, он же не женат на самом деле! Никакой жены у него нет, как нету и тётушки у меня. И наверняка Рыгор ничего нового мне не скажет. Только ругани наслушаешься».

Подъём дивана на крышу Лявон совершил в четверг. Решив начать с самого громоздкого, он вытащил на лестничную площадку основание дивана, поставил его вертикально и затолкал в лифт, с трудом протиснувшись в кабину рядом с ним. Дверцы автоматически закрылись, и Лявон только тогда заметил, что стал не с той стороны и не может дотянуться до кнопок. Он провозился минут пять, пока смог повернуть основание, просунуть руку к пульту и на ощупь нажать кнопку девятого этажа. Обливаясь потом от слабости и отдыхая через каждые несколько ступенек, он дотащил свою ношу до последнего рубежа — короткой железной лесенки и ржавой дверцы, ведущей непосредственно на крышу. Этот этап оказался самым тяжёлым. Перетаскивать основание со ступеньки на ступеньку здесь не получалась, пришлось снова поставить его вертикально, наклонить так, чтобы оно попало одним концом в дверцу, выбраться на крышу, и оттуда тянуть его наверх. Но когда всё наконец получилось, Лявон ощутил себя настоящим героем. Спустившись на кухню, он разогрел сока и выпил его из любимого вечернего стакана.

Дальше пошло легче. Матрасы, составляющие сиденье и спинку дивана, были тяжелы, но меньше по размерам, а боковинки и вовсе незначительны. Подняв наверх последнюю из них, Лявон вновь почувствовал счастье. Нагнувшись и опершись локтями на парапет, Лявон блаженно смотрел на отрезки горизонта в разрывах соседних домов и лениво решал, какую сторону света он хотел бы видеть чаще всего. Закаты и рассветы он любил одинаково, поэтому однозначно склониться в сторону запада или востока не мог. Север был ему неинтересен, тем более что северная сторона выступа, к которому он намеревался поставить диван, была занята дверцей. Значит, единственно верное и подходящее место — это юг. Днём можно греться на солнышке, а утром и вечером наблюдать закаты и рассветы, переворачиваясь с одной стороны дивана на другую.

Собирать диван и устраивать навес Лявон сегодня даже и не думал, благо дождя не предвиделось. Безоблачное небо, безветрие и тишина. Он ограничился тем, что подтащил матрас дивана к южной стороне кирпичной будки и в последний раз спустился в квартиру — за парой журналов «Наука и жизнь», пакетом сока и чистыми полотенцами. Удовлетворённый и умиротворённый, он высморкался в свежее полотенце и лёг на матрас, закинув руки за голову. Так близко к небу он ещё не был никогда.

Жмурясь от яркого солнца, он размышлял о ближайшем будущем. Оставаться ему простуженным или постараться выздороветь? Если болезнь кончится, он рискует приобрести назад все те иллюзии, с которыми жил раньше. Если вдуматься, ничего плохого в этих иллюзиях нет, и жизнь его после освобождения от них не изменилась, но возвращаться к ним — унизительно. Здесь он вдруг вспомнил тату Рыгора, который тоже постоянно чихал, сморкался и вёл себя совершенно необъяснимо. Наверняка тоже «прозревший». Может, пойти к нему ещё раз и пообщаться, теперь уже с пониманием? Но нет, после той сцены с ножом следующая встреча добром не кончится. И пусть. Мне не нужна помощь, сам во всём разберусь! «Надо иметь смелость. Надо идти вперёд и не останавливаться в развитии. Долг мыслящего человека — наблюдать, ставить опыты и разбираться в происходящем вокруг», — придумал Лявон несколько более или менее подходящих лозунгов, задающих хоть какие-то ориентиры в дальнейших действиях. Осталось придумать, каким образом поддерживать в себе простуду. Первое, что приходило в голову — это испытанный холодный душ с последующим не-вытиранием и замерзанием. При мысли об этом он непроизвольно поёжился. «Тяжело, но необходимо. Надо крепиться. Наука требует жертв».

Но мужественные фразы звучали слабо и одиноко по сравнению с мрачными картинами, которые стали ему рисоваться. Если способствовать болезни, не зайдёт ли она слишком далеко? Вдруг он сляжет надолго и не сможет выйти даже в магазин за соком? Что, если простуда доведёт его до смерти? Ему вспомнилось зловещее лицо таты в сапожной мастерской. В тревоге и беспокойстве он заснул.

Когда Лявон проснулся, уже смеркалось. Он перелёг головой на запад, подложив под грудь подушку, и с восторгом наблюдал, как солнце опускается за дома, окрашивая низы неба в теплеющие на глазах цвета, от бледно-зелёного к оранжевому, розовому и нежному сиреневому. Тончайшие волокна облаков, плывущие низко над горизонтом, постепенно раскалились до жёлто-красного. Не отрываясь, Лявон смотрел на солнечный диск, а когда вдруг захотелось чихнуть, и он полез за полотенцем, чтобы приложить его к носу и не брызнуть соплями, на внутренней стороне век отпечатался красный круг, медленно бледнеющий и через пару минут превратившийся в чёрный. Солнце коснулось крыши дальнего дома и быстро исчезало за ним, слегка расплющенное. Стало заметно прохладнее. Лявон натянул одеяло на плечи и поёрзал, пытаясь лечь в согласии с выпирающими пружинами. Появились звёзды, загорелись жёлтым редкие окна в тёмных глыбах домов. Он перевернулся на спину и смотрел вверх, мечтая о ней, о хуторянке. Она могла бы лежать рядом с ним, здесь, и её волос можно было бы касаться щекой. От таких мыслей сладкие мурашки пробежали по его спине, он улыбнулся и пообещал себе обязательно её найти, несмотря на прозрения или благодаря им. Снизу повеяло запахом листьев и травы. Он закрыл глаза и подумал, что этот вечер и эта ночь — самые счастливые в его жизни.

Ограбление банка и последующий день, проведённый с Рыгором, надолго насытили Лявона общением. И хоть он понимал, что научные изыскания — он теперь называл так свои рассуждения — продвинулись бы намного скорее при контактах с другими людьми, носителями уникального опыта, каждый своего, но разговаривать ему ни с кем не хотелось. К тому же им овладело тщеславное желание разобраться во всём самому, без посторонней помощи. Ему пришло в голову вернуться в район гаражей и выследить там Рыгорову старушку. Другой возможности увидеть реальную женщину Лявон придумать не мог. Чтобы избежать встречи с Рыгором, он запланировал операцию на субботу, традиционный банный день.

В пятницу вечером Лявон совершил своё болезнетворное омовение, задуманное накануне. Содрогаясь, он стоял несколько минут под ледяным душем, а потом, отгоняя мысль об одежде и одеяле, скорчился на полу в прихожей и мучительно долго сохнул. Лявону вспомнилось, как Адам Василевич предрекал ему неспособность работать в Академии наук из-за несобранности, медлительности и забывчивости. «А смог бы он сам вот так, холодной водой? Только ради эксперимента и познания? А смогли бы так академики? Занимаются наверное всякими пустяками в своих тёплых кабинетах и в мягких креслах, в то время как истина даётся лишь простуженным и отрёкшимся от себя».

После экзекуции, уже на крыше, он прислушивался к своим ощущениям и гадал, зависит ли степень прозрения от тяжести простуды. От холодного душа ему не стало ни хуже, ни лучше. Нос по-прежнему был заложен и истекал соплями, глаза слезились, горячая голова плохо соображала, иногда чихалось.

Наутро он спустился в квартиру, надел самые изношенные брюки и бледно-зелёную рубашку (цвет вчерашнего неба, вспомнил он), на его взгляд, самую неприметную и маскирующую из всех, что имелись в шкафу, и выступил.

Его район отличался особенной безлюдностью и тишиной. Шаги, казалось, разносились на много километров вокруг, отражаясь от асфальта и серых кирпичных фасадов. Позвякивая ключом в кармане, он шёл и всматривался в окна, выходящие на улицу. Кружевные занавески, цветочные горшки, куклы, радиоприёмники, стопки книг, статуэтки, часы, вазы, утюги. На верхних этажах идентифицировать предметы было уже трудно: это подставка для ножей или настольная лампа? Колонка или хлебница? Иногда ему до покалывания в кончиках пальцев хотелось проникнуть за окно и приложить ладони к этим выцветшим на солнце предметам, увидеть, что окружает их, в чьём соседстве им приходится быть. Вдохнуть запах комнаты, рассмотреть её всю, пройти по ней и остановиться в дверях следующей. А впереди будут ещё и ещё комнаты, уводящие одна за одной в молчаливые глубины.

За размышлениями путь пролетел незаметно. Лявон, с удовольствием прокладывая на своей мысленной карте города новую линию передвижения, свернул из Радиаторных переулков на улицу Чигладзе, миновал парк аттракционов и «Минскэкспо», прошёл по мосту над Свислочью и по улице Сурганова, разделяющей район старых пятиэтажек и частный сектор. Перед парком Лявон свернул на улицу Карастояновой и через пять минут уже стоял на том месте, с которого Рыгор показывал ему окна, содержащие старушку. Солнечный свет падал на фасад дома слева наискосок, и под таким углом была хорошо видна пыль на стёклах окон. «Если бы там жила бабушка, она бы не преминула вымыть окно. Скорее всего, квартира пустует, а Рыгору всё померещилось. Хотя с другой стороны, старушка может быть неряхой. Или инвалидом. Или у неё плохое зрение». Тень от листвы клёнов, растущих на тротуаре, легко колебалась на окнах и кирпичной стене, дразня воображение. В какой-то момент Лявону даже привиделось движение седой головы за стеклом.

«Какая же она, женщина, на самом деле?» Строя догадки, он обогнул пятиэтажку вокруг и подошёл к крайнему подъезду. Перед самой дверью он задержался, набрал в лёгкие побольше воздуха и со вкусом чихнул. Несколько секунд после чиха Лявон постоял, зажмурившись, потом утёр рукавом слёзы и рассмотрел кодовый замок. Металлическое кольцо и два ряда кнопок с цифрами слева и справа от него. Краска на корпусе замка вокруг цифр 1, 3 и 6 была стёрта от частого прикосновения пальцев, и Лявон кивнул сам себе. Как просто быть взломщиком! Набираешь 1, 3, 6 и тянешь кольцо вниз. Заблокировано? Двигаешь его вверх до слабого щелчка и пробуешь следующую комбинацию этих цифр. На определение правильного кода ушло не более минуты, кольцо опустилось, и Лявон вступил в прохладный подъезд.

Абсолютная тишина. Увлекаемая доводчиком, входная дверь тихо затворилась за ним, щёлкнул замок. Где-то на несколько лестничных пролётов выше зазвенела и смолкла оса. Лявон поднялся на второй этаж, ведя рукой по неровным железным перилам. К его удивлению, дверь в квартиру посередине, одну из подозреваемых, была приоткрыта. Лявон несильно толкнул её рукой и смотрел, как она медленно распахивается, достигает определённой точки, возвращается на несколько сантиметров и затихает. Он длинно высморкался в полотенце, откашлялся и спросил в квартиру:

— Есть кто-нибудь здесь?

Его голос выдавал волнение и неуверенность, это заметил даже он сам. Лявон переступил порог и вдохнул сложный запах старушечьего жилища: чуть сладковатый, душный, с привкусом аптеки и пыльной кладовки. Тёмно-зелёный коврик на полу прихожей, бежевые обои, шкаф. Две комнаты слева были закрыты, кухня, ярко освещённая солнцем, виднелась справа от входа. Он сделал несколько шагов в сторону кухни, и пол под ним визгливо заскрипел. Лявон остановился на скрипучем месте и покачался из стороны в сторону, вслушиваясь в звук. Линолеум на полу имитировал паркет «в ёлочку» из светлого дерева, а под ним, по всей видимости, скрывались старые доски. Присев на корточки и наклоняя голову под разными углами, он словил такую точку зрения, при которой на линолеум ложился солнечный отблеск, чётко проявляя стыки и слегка выпуклые спины досок. Лявон ещё немного поскрипел, перенося вес с одной ноги на другую, а потом, вдруг озадачившись практическим применением скрипа, попытался получить ту мелодию Вагнера, которую они слушали с Рыгором в гаражах. Вышло отвратительно, совершенно не похоже.

В этот момент из кухни раздался вскрик, и в прихожую выскочила фигура с топором в занесённых для удара руках. Из-за того, что окно, единственный источник света, располагалось у неё за спиной, и лицо, и одежда выглядели тёмными, почти чёрными, не блеснуло даже лезвие топора. Лявон инстинктивно отшатнулся назад и направо, к выходу, и упал на локти. В ту же секунду пол вздрогнул от мощного удара, топор глубоко вошёл в линолеум на том месте, где сидел на корточках Лявон, а фигура, не удержав равновесия, полетела на пол и, кажется, ударилась головой о стену.

«Старушка. Испугалась, что я хочу убить её, и устроила засаду», — составил объяснение Лявон, садясь и рассматривая её. Волосы её были действительно совсем седые, длинные, собранные сзади в хвостик, как и описывал Рыгор. Простая и скромная одежда: ситцевое платье в неопределённые цветы, чёрная меховая жилетка, плотные серые колготы, изношенные тапочки. Роста она была небольшого, сложения худенького; маленькая сухая ладошка, лежащая на полу возле туфли Лявона, походила на птичью лапку. «И откуда в ней столько силы?»

— Бабушка? — позвал он. — Вы в порядке?

Лявон вытянутой рукой потормошил её за локоть, боясь приблизиться — вдруг она очнётся и опять бросится на него. Старушка не шевелилась. Он поднялся, выдернул из пола топор и положил его за угол, чтобы она не смогла снова им воспользоваться. Лявон переступил одной ногой через старушку и попытался заглянуть ей в лицо, но это ему не удалось — она лежала ничком, седым хвостиком вверх. Он прислушался, дышит ли она, но не уловил ни звука. «Как проверить, жив ли человек? Пульс?» Дотрагиваться до её кожи показалось ему отвратительным, но, памятуя о долге исследователя, он сделал над собой усилие. Прохладное запястье не пульсировало, хотя Лявон старательно его прощупывал в нескольких точках. «Неужели можно умереть вот так, просто из-за падения на пол?» Он потянул её за плечо и перевернул на спину. Пахнуло аптекой. Лицо, подтверждая слова Рыгора, и в самом деле оказалось почти круглым, но не за счёт полноты, а из-за формы скул. Ничем особенным лицо не отличалось. Морщинистое, с мешочками под глазами, гладко выбритое — такое лицо могло быть у любого старика, ключа к вопросу об отличиях мужского и женского оно не давало.

«Возможно, отличия коренятся внутри организма? Иные, чем у мужчин, внутренние органы? Но чтобы это определить, нужно быть врачом и разбираться в строении организма. Даже если бы я нашёл в себе силы разрезать ей живот, то всё равно ничего не понял бы». Лявон решил осмотреть тело хотя бы снаружи. Испытывая сильную брезгливость, он распахнул жилетку старушки и стал расстёгивать длинный ряд пуговиц на её платье, сделанных в форме мелких чёрных шариков. Показалась худая, немного волосатая грудь с многочисленными родинками, бородавочками и старческими коричневатостями, потом сероватого оттенка живот. Трусов старушка не носила, и сквозь растянутые на бёдрах колготки просматривался морщинистый тёмный член.

Лявону пришлось скрепя сердце признать, что эксперимент подтвердил версию об отсутствии коренных отличий мужчины от женщины, и пол — это только вопрос самосознания. Форма одежды, длина волос и тембр голоса — вот и все доступные для идентификации признаки. Такой вывод Лявону не нравился, и, хотя оснований для сомнений не было никаких, у него осталось ощущение, что со старушкой что-то не так. Он запахнул на старушке платье и напоследок приложил ладонь к её груди. Сердце всё-таки билось, слабо, но явственно. Лявон, облегчённо вздохнув, с бульканьем высморкался. «Дождаться, пока она очнётся, и поговорить? А если снова кинется? Свирепая! Связать и пытать? Фу, ну её совсем». Лявону вдруг стало тоскливо и противно, и он поспешил уйти, пока старушка не очнулась.

 

Глава 4. Как Рыгор познакомился с министром

После побоев, нанесённых ему в бане, Рыгор целые сутки отлёживался в квартире со шпротами, которую нашёл днём раньше, и о многом передумал. Он пытался сложить из происходящего целостную картину мира, но чувствовал, что ему не хватает на это ума — картина постоянно разваливалась на фрагменты, едва связанные один с другим. Как и всегда в трудную минуту, Рыгору не хватало человека, который помог бы ему всё понять и объяснил бы, как жить дальше.

Первым на ум приходил тата — тот вне всяких сомнений давно «прозрел», а в последнюю встречу просто валял дурака. Похоже, жизнь полностью устраивала тату, и он пользовался ей по полной программе. «Использовал меня! Старая сволочь! Конечно, зачем ему что-то менять. Но каков подлец: столько лет подряд, и хоть бы словечко! Даже про машины не объяснил, что нет машин. Видел, что я на работу хожу каждый день, как дебил, и смеялся про себя». Рыгор окончательно возненавидел тату и испытывал к себе презрение за то, что так долго находился у него в жилищном и гастрономическом плену. А при воспоминании о приторной улыбке таты и его старом грузном теле Рыгор скрипел зубами от злости и резко переворачивался на другой бок.

Ещё на ум приходил Лявон, но Лявон знал о происходящем не больше, чем сам Рыгор. Тем не менее, Рыгор был уверен, что вместе они могли бы намного быстрее разобраться в происходящем вокруг. Он решил непременно разыскать Лявона, когда выздоровеет.

Больше помощи ждать было неоткуда, и Рыгору приходилось думать самому. Несмотря на то, что полная картина мира не выстраивалась, Рыгор сделал ещё одно важное открытие: раз людей в городе очень мало, а домов очень много, следовательно, большая часть жилья пустует, и можно свободно выбирать квартиру себе по вкусу. Причём совершенно бесплатно. «Какие же мы были дураки, что ограбили банк! — думал он, заходясь в очередном приступе кашля. — Хорошо хоть удалось уйти от спецназа». Мысль о новых возможностях, открывающихся перед ним, значительно улучшило его настроение, и он был бы окончательно рад такому повороту дел, если бы не простуда. Кашель не проходил и стал ещё мучительнее терзать его.

В среду утром, с сумкой за плечом, шатаясь от голода, Рыгор выбрался из своего пристанища в поисках пищи. Выйдя во двор, он оглянулся на розовое здание бани и пошёл в другую сторону. Он попал на улицу Шишкина, прошёл её всю и свернул на Кулешова, где ему скоро встретился продуктовый магазин. Изголодавшись, Рыгор быстро набрал еды в полиэтиленовый пакет с надписью «Спасибо», вышел и присел тут же, за углом, на выступающем фундаменте здания. Отламывая куски свежего батона, макая их в сметану и отправляя в рот, он испытывал сладкое облегчение, радость и гармонию с миром. Съев большую часть батона, он ощутил сильную жажду и почти залпом выпил бутылку «Сябра». Рыгор прервался на несколько минут и откинулся к стене магазина, жмурясь на солнце. Казалось, счастье сгустилось вокруг, и он находится внутри счастливого облака, любя весь мир вокруг. Если бы сейчас вдруг появились его вчерашние обидчики, он бы простил даже их.

Поодаль, метрах в двадцати вглубь двора, в синем мусорном баке копался бродяга. Он присматривался в Рыгору, пока тот ел, а потом медленно подошёл и попросил закурить. Рыгор протянул ему пачку и, увидев заскорузлые пальцы бродяги, испытал мимолётную досаду, что не вынул сигарету сам. Но досада быстро растворилась в счастье. Они закурили, выпуская бледные дымки в прогретый воздух. Бродяга стал негромко рассказывать какую-то бессвязицу, не глядя на Рыгора и видимо не рассчитывая на его внимание, а довольствуясь самим присутствием живого человека рядом.

— Давно бомжуешь? — спросил Рыгор.

— Я не бомжую! — гордо ответил бродяга и тут же, как бы в объяснение своих слов, продолжил свой рассказ, теперь уже глядя Рыгору в глаза с некоторой обидой. — Моя жизнь чиста. Мы с друзьями каждый день ходим к Чижовской свалке, зрим Господа…

— Слышь, если бы у тебя деньги появились, что бы ты сделал? Зажил бы, а? По мусоркам перестал бы лазить? — прервал его Рыгор.

И, не дожидаясь ответа, он достал из сумки пачку долларов и бросил бомжу. Тот неуклюже протянул руки, но не словил, и пачка упала на землю.

Немного не доходя до универмага «Беларусь», Рыгор свернул в арку одного из внушительных домов на Партизанском проспекте с целью присмотреться к здешним квартирам. Он зашёл поглубже во двор и окинул взглядом подъезды, пытаясь вызвать в себе интуицию, но она глухо молчала. Посидев пару минут на скамейке неподалёку от синих мусорных баков, таких же, как и возле магазина, скушав несколько маленьких булочек и не дождавшись наития, он подошёл к первому подъезду и подёргал дверь. Заперто. Ближайшие окна на первом этаже были забраны решёткой, но следующие не защищались ничем, кроме занавесок. Рыгор подтащил к ним пустой мусорный бак, несколько раз останавливаясь, чтобы покашлять, и перевернул его вверх дном. Залезть на него оказалось непросто: дно было гладкое, кроссовки каждый раз соскальзывали, а на прыжок у Рыгора не хватало сил. Когда он наконец вскарабкался на бак, пришлось несколько минуть сидеть и переводить дух. Повернувшись к окну, он неожиданно увидел за ним весёлое лицо.

Раздетый по пояс парень улыбался, говорил ему что-то сквозь стекло и махал рукой. Заметив, что Рыгор не слышит его слов, он повозился со шпингалетом и распахнул створки окна, чуть не задев Рыгора рамой. Из комнаты зазвучало немецкое пение в сопровождении фортепиано.

— Давай, заходи, дружище! — он сделал приглашающий жест. — Влазь!

Рыгор закашлялся, пытаясь скрыть смущение.

— Давай, брат, не стесняйся! — было заметно, что парень от души рад видеть Рыгора. — Меня Казик зовут, я тут с другом живу! А ты чего не через дверь? В напряг? Ну и правильно!

— Закрыто там, — сказал Рыгор. — Я вообще-то хотел квартиру посмотреть.

Он тут же понял, что глупо было такое говорить, и снова закашлял. Но Казик нисколько не удивился.

— Так заходи! Посмотри всё! Мельничиху-то давно слушал? Сейчас вместе послушаем!

Казик взял его за руку и потянул внутрь. Рыгор помотал головой, ничего не понимая, ступил на подоконник и спрыгнул в комнату. Казик усадил его на диван слушать Мельничиху, а сам выбежал из комнаты за пивом. В комнате, кроме дивана, был ещё шкаф, стол и стул. На стуле высилась гора одежды, а на столе стояла чёрная потасканная магнитола, из которой изливалась музыка. Через полминуты Казик вернулся с другом, тоже по пояс голым, который пожал Рыгору руку, но не представился, и протянул ему откупоренную бутылку пива.

— Я, в общем-то, ненадолго, — Рыгор отпил глоток. — Хочу узнать, какие в этом доме планировки квартир. Может, соседом вашим буду.

— Соседом? Это здорово! Сейчас песню дослушаем и покажем тебе планировку.

Они весело смотрели на него, качая головами в такт музыке. Несмотря на благожелательность парочки, Рыгор подозревал их в каких-то неопределённых намерениях на свой счёт и одновременно чувствовал неловкость. Чтобы её заглушить, он спросил, нет ли у них чего-нибудь перекусить.

— Перекусить? — Казик переглянулся с другом, и они засмеялись, причём не насмешливо, а как-то счастливо. — Можно конечно, но оно тебе надо? Плюнь! Послушаем лучше песни! Пей до дна!

Рыгору стало ещё более неловко. Не дожидаясь конца песни, он отказался слушать дальше, объяснив, что предпочитает симфоническую музыку, и настоял на том, чтобы ему поскорее показали квартиру. Друг Казика провёл его в маленькую кухню с ветхими шкафчиками и газовой плитой, закрытой куском фанеры и служившей подставкой для рослого фикуса. Смотреть в кухне было не на что, но Рыгор после своей настойчивости счёл должным обстоятельно оглядеться и даже потрогать глянцевитый лист фикуса. Потом они вышли в прихожую и постояли там. Друг Казика открыл дверь ванной и включил там свет.

— Вот! Видишь, здесь ванная, — он лучился доброй улыбкой. — Останешься у нас?

— Спасибо, братишка, но не могу. И за пиво тоже спасибо. Мне пора идти.

Рыгор сделал шаг к двери, задерживаться здесь не хотелось. Он был разочарован квартирой, а парни внушали ему тревогу.

— Погоди, — из комнаты появился Казик с компакт-диском в руке. — Останься ещё ненадолго. Я вижу, что ты несчастлив! Мы можем тебе помочь. Да постой же! Возьми хотя бы диск в подарок, отличная музыка! Дома послушаешь.

Как раз в этот момент на Рыгора навалился кашель, и он счёл это поводом не утруждать себя вежливостями. Он сунул диск в карман, сам открыл замок, вышел на площадку и, махнув рукой друзьям, захлопнул дверь. «Придурки», — думал он, сбегая вниз по лестнице.

Остаток недели Рыгор провёл в поисках подходящего жилья. Он обзавёлся стальным ломом с изогнутым и раздвоённым концом, которым было легко и приятно вскрывать запертые подъезды и двери. Чтобы носить лом, не занимая рук, Рыгор привязал к нему кожаный ремешок от старого фотоаппарата, найденного в одной из квартир, и забрасывал его за плечо, как охотничье ружьё или лук. Рыгор забирался в приглянувшийся ему дом и обследовал несколько случайных квартир, отдавая предпочтение вторым этажам. Первый этаж казался ему недостойно низким, а выше второго подниматься не было сил. Впрочем, простуда понемногу отступала, он кашлял всё слабее и слабее.

Больше всего ему приглянулась квартира в одном из домов на улице Захарова, неподалёку от площади Победы. Во-первых, его порадовало соседство дома с хлебным магазином, в котором, как он знал, можно было всегда купить свежайшие пирожные, торты или на худой конец горячий хлеб, как чёрный, так и белый. Во-вторых, в доме была вода. В-третьих, помещавшийся в прихожей огромный двухдверный холодильник «Атлант» содержал удивительное количество алкоголя: бутылок было так много, что они не стояли, а лежали штабелями. С улыбкой ребёнка, попавшего в магазин игрушек, Рыгор бережно вынимал и рассматривал бутылки одну за другой. Составитель алкогольного запаса явно предпочитал сухое красное вино всем прочим напиткам: Мерло, Каберне Совиньон, Шираз, Бастардо, Пино Нуар, Сэнсо, Верментино — в конце концов Рыгор, ничего не понимающий в вине, решил не продолжать. Он бегло просмотрел другие полки в поисках пива, но пива было немного и тоже сплошь незнакомые названия. Крепкие напитки не котировались: пару бутылок водки, одна-единственная текила и маленький флакон абсента, на котором был изображён человек с перевязанной бинтом головой. На самой верхней полке помещалась разносортица — вермуты, красные портвейны и ликёры. После некоторых колебаний Рыгор предоставил себя вкусам хозяина и взял одну из бутылок пива наугад, с монахом на этикетке.

В воскресенье вечером, плотно поужинав эклерами и вишневым бисквитом, забросив за плечо лом и небольшую сумку с походным провиантом, Рыгор вышел прогуляться по проспекту. Настроение у него было не самое лучшее, затянувшееся одиночество угнетало его. Рыгор перебирал в уме всех знакомых, к кому можно было бы зайти в гости, но никто не подходил — после разговора с татой ему казалось, что он не сможет молчать о волнующих его темах, и встреча обязательно кончится плачевно. Оставались только тата, счастливая пара друзей-придурков и Лявон, но ни о ком из них он не мог думать без раздражения.

Поднявшись к Дому офицеров, Рыгор свернул налево, прошёл мимо памятника с танком и остановился напротив здания Резиденции президента, разглядывая его. «Почему бы и нет?» — мелькнула неожиданная мысль, от которой он даже заробел. Присев на чугунную ограду, он откупорил одну из бутылок «Сябра», предусмотрительно захваченных с собой, и выпил её от волнения сразу всю, даже забыв о пакете копчёного сыра. «Отчего бы мне не пожить в резиденции? — подумал он теперь смело, — Наверняка она пустует, покрывается пылью, и никто её не проветривает». Рыгор отнёс бутылку в мусорку на краю ограды и направился ко входу в резиденцию.

Обе высокие двери, как он и ожидал, оказались заперты. Рыгор с удовольствием потянулся, подняв вверх согнутые в локтях руки, и собрался уже снять с плеча лом, как вдруг услышал окрик:

— Эй, ты!

Голос исходил сверху, неторопливый и уверенный. Рыгор отступил на несколько шагов и поднял голову. В окне третьего этажа он увидел мужчину в белом, опирающегося обеими руками на подоконник.

— Что ты там делаешь? Совсем страх потерял? — помедлив, сказал мужчина.

Это было неожиданно, и Рыгор замешкался, выбирая между ответами «Извините, я, кажется, не туда попал» и «Вот сейчас поднимусь и покажу тебе, что такое страх». Он прокашлялся, склоняясь ко второму ответу, но мужчина опередил его:

— Простудился? Понятно. Как тебя зовут?

— Рыгор.

— Подожди, сейчас тебе откроют.

Мужчина исчез. В его властном голосе не было угрозы, и Рыгор, подумав было скрыться в парке, подальше от возможных неприятностей, остановил себя. У него появилась надежда, что сейчас, возможно, он наконец получит какие-то объяснения.

Минут пять через дверь отворилась, и показался высокий худой человек лет сорока в тёмно-сером костюме, с серьёзным выражением на лице цвета красного кирпича. Не выходя наружу, он придержал дверь и молча сделал приглашающий жест рукой. Когда Рыгор прошёл внутрь, человек так же молча двинулся вглубь вестибюля, и Рыгор последовал за ним. Походка у него была чуть усталая, но худую спину он держал ровно, как флаг. «Телохранитель? Адъютант? Дворецкий?» — предполагал Рыгор, поднимаясь за ним по лестнице с ковром. На третьем этаже, сразу за поворотом, строгий проводник постучал в тёмную дверь с золотистой табличкой «Министр» и, не дожидаясь ответа, вошёл.

Рыгор тоже вошёл и оказался в довольно большом зале с длинным столом для совещаний и стульями вокруг. У окна стоял тот самый мужчина, который заговорил с ним сверху. К большому удивлению Рыгора, мужчина был завёрнут в белую простыню, что делало его похожим на древнего грека. Но когда он повернулся к вошедшим, стало понятно, что это несомненный министр — высокий, осанистый, с толстым лицом, маленькими, жёстко смотрящими глазками и большим животом. Тяжёлым шагом министр подошёл к Рыгору, протянул ему руку и заговорил, не представляясь:

— Рад новому лицу! Нас мало, и каждый из нас ценен. Как давно ты простужен?

Рыгор пожал руку и кашлянул от смущения, опустив глаза на босые ноги министра.

— С неделю.

— Разобрался уже, что к чему? Молодец, — речь его была чёткая и быстрая, с умелым сочетанием командных и в то же время доверительных интонаций, что одновременно и располагало слушателя к нему, и ставило в подчинённое положение. — Теперь для тебя главное — поддерживать в себе болезнь. Не забывай об этом. Поменьше солнца, побольше сквозняков и так далее. Ты кто по профессии?

— Автослесарь. Но минутку, зачем мне поддерживать болезнь?

Рыгор недоумённо смотрел на министра. Тот слегка улыбнулся и сделал короткую паузу, как бы поставив на заметку скромные умственные способности Рыгора.

— Заметил, что людей в городе мало? Конечно заметил, раз с ломом расхаживаешь. Заметил, что женщин нет? Что нет детей? Что нет машин на дорогах? Что денег нет? — на каждый из этих вопросов Рыгор утвердительно кивал, а услышав о деньгах, широко раскрыл глаза на министра. — Да! И всё это ты понял только благодаря простуде. Если выздоровеешь, снова забудешь.

Министр рассматривал лицо Рыгора, ожидая реакции. Рыгор отвёл взгляд и медленно покачал головой:

— Вот какая штука! А я сам и не додумался.

Министру явно понравилось, что Рыгор признал свою ограниченность. Он сел за стол, ладонью пригласил сесть напротив себя Рыгора и дворецкого, и, как бы подтверждая свой тезис о простуде, со вкусом чихнул. Промакнув нос платочком в клетку, он продолжил.

— Так вот, Рыгор. Народ ничего не понимает и разбредается, кто в лес, кто по дрова. Например, ты — автослесарь? И чем ты занимался до простуды? Бездельничал! Не мог же ты ремонтировать несуществующие автомобили. Бездельничал, как и все, за редким исключением. Бездельничаете и не видите, что находитесь перед пропастью. Понимаешь меня теперь? Поддерживать жизнедеятельность и функциональность социума в таких условиях невероятно трудно. Народ живёт иллюзорной жизнью, с этим ничего поделать мы пока не можем. Если бы ты знал, каких усилий стоит хотя бы сохранение работоспособности электросетей и водоснабжения! Вот Юрась не даст соврать. Юрась — глава предпринимателей.

Министр кивнул на дворецкого. Юрась, сидящий в элегантной позе слева от Рыгора, слегка наклонил голову, когда его представили. Перед ним лежал раскрытый широкий блокнот в клеточку и сиреневый фломастер. Рыгор слышал частое и сильное дыхание Юрася, и теперь понял причину красноты его худого лица — высокая температура.

— Ты понимаешь, о чём я говорю? — спросил министр Рыгора.

— Да… — протянул Рыгор. — Но только сразу всё в голове не укладывается. Почему, например, болеет так мало народу? Неужели нравится быть одураченными?

— Если немного подумать, — по интонации министра чувствовалось, что он всё более утверждался в туповатости Рыгора, — если немного подумать, можно легко найти ответ. Во-первых, в нашем климате заболеть непросто. Сам посуди: всегда солнечно, жарко, изредка короткий тёплый дождь. Понимаешь? Во-вторых, не каждому удаётся удержать простуду, и не каждый осознаёт необходимость этого для себя, не говоря уж об общественной значимости.

— А если простужать людей насильно?

— Недурно. Но как ты себе это представляешь?

Рыгор молчал, усиленно думая, и министр вернулся к теме.

— Рыгор, давай оставим фантастические и радикальные теории на потом. Сейчас наш главный долговременный план — восстановление товарно-денежных отношений, которые позволят заинтересовать граждан в полезной трудовой деятельности. Наше общество балансирует на краю гибели, и спасение мы видим только во всеобщем систематическом труде. По нашим оценкам, сейчас в Минске около десяти тысяч жителей, из которых полезным трудом занимается не больше тысячи. В этом огромная заслуга Юрася, — министр снова посмотрел на Юрася, а Юрась снова элегантно поклонился, — который лично отладил систему снабжения в городе. Торговая сеть работает бесперебойно, как ты знаешь, и в таком режиме голод нам не грозит. Но проблем остаётся множество. И твой долг, Рыгор, помочь своему народу. Возможность помочь всему народу — это счастье для человека, редкая удача. И она выпала тебе! О своих мелких желаниях забудь, — министр указал глазами на лом, торчащий из-за спины Рыгора. — Мы обеспечим тебя всем необходимым.

— Да, конечно, я готов! — растерянно и сбивчиво заговорил Рыгор, проникнувшись словами министра. — Вы не подумайте, что я!.. Если б я сразу знал, что всё так, как вы говорите… Но теперь я всё готов сделать! Я хоть сейчас начну, только скажите, с чего начать!

— Молодец, Рыгор! Я не сомневался в тебе. Я сразу увидел, что ты наш человек, — сказал министр ласково и улыбнулся, что придало его лицу хищное выражение.

Он встал и протянул Рыгору руку через стол. Рыгор ответно встал и энергично её пожал. Они снова сели, и министр обратился к Юрасю:

— Что у нас на сегодняшний день самое важное?

— Связь, — без раздумий сказал Юрась, глядя на Рыгора. Голос его, впервые прозвучавший, был резкий и отчётливый. — Сообщение посредством почты слишком медленно. Необходимо снова наладить телефонную связь. Она никогда не была полноценной, но несколько месяцев назад исчезла напрочь, если вы в курсе. Без неё чрезвычайно тяжело.

— Понимаешь? — министр повернулся к Рыгору. — Это и будет твоим первым заданием. Разумеется, никто не требует от тебя самостоятельной починки неисправностей, но ты должен найти специалистов и привлечь их к работам. Если понадобятся средства привлечения, обращайся ко мне.

— Слушайте! Я же знаю человека, который уволился с телефонной станции! Пилип! Всё сходится: полгода назад он оттуда ушёл, а связь пропала месяца три назад. Наверное, что-то сломалось, а починить некому, — Рыгор говорил взволнованно, блестя глазами.

— Прекрасно! Вот и займись прямо завтра, — сказал министр. — Продумай, чем его можно мотивировать, чтобы он вернулся на телефонную станцию, и действуй. Людей всегда можно чем-то заинтересовать.

Воспользовавшись тем, что разговор пришёл к логическому завершению, и не желая ждать начала следующей темы, глава предпринимателей Юрась встал и попрощался:

— Алесь Михасевич, если я больше не нужен, то позвольте откланяться. Рад был знакомству, Рыгор, — Юрась наклонил голову в сторону Рыгора.

— До завтра, — кивнул ему министр.

«Алесь Михасевич? Вот так имечко для министра», — Рыгору почему-то стало смешно. Когда Юрась вышел, министр высморкался в свой клетчатый платок и сказал уже другим, менее официальным тоном, кивнув в сторону двери:

— Умнейший мужик! И твёрд, как камень. Ты его ещё узнаешь и оценишь. Ну, Рыгор, давай выпьем за знакомство?

— Конечно, — ответил Рыгор, хотя для него было неожиданностью, что с министром можно пить за знакомство.

— Но сначала процедуры!

Министр подмигнул Рыгору и прошёл в угол зала, к небольшой двери. За дверью оказался туалет с голубоватым унитазом и умывальной раковиной. Рыгору с удивлением смотрел, как министр снял с себя простыню и бросил её на пол, выставив на обозрение огромный тугой живот и просторные белые трусы. Открыв воду из крана, он взял с полки другую простыню, видимо свежую, и принялся мочить её в раковине. Затем он отжал лишнюю воду над унитазом и накинул простыню на голые плечи, опять превратившись в древнего грека. Заворачиваясь в свою тогу поплотнее, ёжась и кряхтя, он вышел из туалета и пояснил:

— Вот так я и остаюсь при простуде, как видишь. Проверенный способ. Выздоравливать нельзя, иначе все труды насмарку пойдут. Открой-ка дверь в коридор, пусть сквознячок подует, — попросил он Рыгора.

Пока Рыгор открывал дверь и приставлял её стулом, чтобы не затворялась, министр достал откуда-то бутылку коньяку и две рюмки из жёлтого стекла. Рыгор, вернувшись к столу, предупредил, что не любит коньяк и достал из сумки своё пиво. Министр пожал плечами и аккуратно наполнил одну из рюмок. Прежде чем пить, он с осторожным видом понюхал налитое, как будто в бутылке мог оказаться не коньяк, а что угодно другое. Удовольствовавшись запахом, он, исподлобья взглянув Рыгору в глаза, приподнял рюмку и залпом выпил. «Разве коньяк пьют залпом? Впрочем, ему виднее, он же официальное лицо», — Рыгор синхронно отпил значительный глоток пива и спросил, нет ли чего закусить. Впервые ему удалось удивить министра и даже почти поставить его в тупик: министр посидел минуту, соображая, потом подошёл к незаметному стенному шкафу-бару и раскрыл его. Передвигая бутылки внутри бара, он вскоре нашёл в глубине полупрозрачную тарелочку с конфетами и поставил её перед Рыгором. Рыгор тут же отправил одну из конфет в рот (она оказалась шоколадной с прослойками вафли) и, разглаживая фантик, сказал, заранее посмеиваясь:

— Слушайте анекдот, как раз в тему! Как-то раз заметил царь, что народ его спивается, и объявил сухой закон. На следующее утро входит к нему министр здравоохранения и говорит — имею нужду в водке, Ваше Величество! для дезинфекции! Царь спрашивает — сколько? Сто граммов в неделю на каждого больного! Выдать. После него заходит министр обороны и говорит — имею нужду в водке, Ваше Величество! для повышения боевого духа! Царь спрашивает — сколько? Сто граммов перед атакой и сто граммов после атаки на каждого солдата! Выдать. После него заходит министр культуры и говорит — имею нужду в водке, Ваше Величество! для вдохновения! Царь спрашивает — сколько? Сто граммов перед обедом, сто граммов после обеда и бутылку на ужин на каждого поэта! уж очень рифмы сложные, Ваше Величество!

Министр, даже не улыбнувшись, помолчал и спросил:

— И что? Выдал?

— Выдал, само собой. Как без поэтов в государстве.

— Правильно. Я бы тоже выдал. Но ты, Рыгор, вместо плоских анекдотов лучше делом занимайся. Ветер в голове нам не нужен. Смотри вокруг и замечай, что происходит. И делай выводы. На напитки, например, ты внимание обратил? Кто что пьёт? Не обратил? Тогда вспомни, пил ли ты хоть раз что-то кроме пива.

Рыгор, нахмурившись, соображал.

— Молчишь? Так я тебе скажу: не пил. Потому что у каждого человека есть свой напиток, который он только и пьёт. Но в обычной жизни этого не замечаешь, как и всего прочего, — министр проглотил ещё одну рюмку и продолжал, — Очень много странного вокруг, но я предпочитаю не вникать. Меня волнует только то, что имеет отношение к реальному миру, реальной жизни и реальной пользе для людей. Помни, Рыгор: жить можно, и жизнь хороша. И помни: от нас зависит, как мы живём. Если мы чего-то лишены, то нам многое дано взамен.

— Не понимаю, о чём вы?

— Я о том, что каждый из нас — человек особенный, — министр снова наполнил рюмку. — И простуда, вернув нам понимание жизни, открывает глаза на эти особенности и странности, но не отбирает их.

— То есть у каждого из нас есть какие-то свои личные странности? Кроме напитков?

— Обязательно. У кого-то меньшие, у кого-то большие, но есть у всех.

— И как узнать, какие? Лично я за собой ничего такого не замечаю… Вот есть у меня друг, Лявон, так он спит всё время. Это я понимаю — странность. А сам я вроде обычный, как все, ничего такого…

Министр не ответил и засмеялся, и от этого его глаза превратились в короткие щёлочки. Он закурил. После секундного колебания, закурить тоже или съесть конфету, Рыгор выбрал конфету. Ему снова попалась шоколадная, но теперь с мармеладом внутри. Наверное, все были шоколадными, подумал Рыгор, перебирая в тарелке пальцем. Министр, наблюдая за Рыгором и затягиваясь сигаретным дымом, улыбался своей хищной улыбкой. Наконец он сказал:

— Не бей себе голову. Это всё чепуха. Нам экономику надо поднимать, а не философствовать. Моя давняя мечта — запустить в городе горячую воду, хотя бы в центре. Вот закончишь с телефоном, станем вместе думать, как подступиться, — видя, что Рыгор опять не понимает, о чём идёт речь, он насмешливо спросил: — Ты отсутствие горячей воды так и не заметил?

— Нет, а что?

— Как что? Нет горячей воды, не льётся из крана. Холодная хоть не везде, но льётся, а горячая вообще не льётся.

— Я думал, так и надо… Горячая только в бане бывает, — Рыгор развёл руками.

— Что значит «так и надо»? Зачем тогда второй вентиль на кране, если его откручиваешь, и ничего не течёт?

— Думал, запасной может…

— Запасной… Эх ты, — снисходительно улыбнулся министр, промакнул нос и взялся за бутылку.

— Да ладно вам! Сами таким же были, — Рыгора начала раздражать начальственная манера министра. Он съел ещё одну конфету и скомкал фантик.

— Были, были, — неопределённо ответил министр, заметно хмелея. Теперь он растягивал слова и делал между короткими предложениями значительные паузы, — Но с тех пор много изменилось. Я горжусь тем, что мне удалось наладить. Работает целый комплекс структур, и работает слаженно, на совесть. Нелегко всем, но жизнь налаживается. У нас даже учёные трудятся. Отдельный департамент.

— Учёные?

— Департамент. Вот они как раз философствуют. Но с пользой. Я для них поставил задачу — разобраться в произошедшем. И понять, как вернуть всё на свои места. Есть там один, Пятрусь зовут. Умница. Я ему отдал всю библиотеку, и он там старается, двигает науку. Изучает природу и формы прозрений.

— Прозрений? — Рыгор во все глаза смотрел на министра. — Так их много разных?

— Да. Но для нас с тобой они интереса не представляют. Потому что реальной жизни они не касаются. А нам с тобой людям помогать надо. Мы народу нужны. Запомни это.

Рыгор мало что понял, но на всякий случай кивнул головой.

— Сейчас много всяких людишек появилось. Которые хотят жить как бабочки, — министр показал руками порхание крылышек. — У них всё хорошо и прекрасно. А тем временем город зарастает травой и пылью. На воду им наплевать, на электричество наплевать, на снабжение наплевать, на связь наплевать. Не терплю! Мне бы ещё пару человек таких как ты. Мы бы навели порядок.

— Откуда вы знаете, какой я? — спросил Рыгор, снова ничего не понимая. — Вы же меня видите в первый раз.

— Если человек идёт с ломом в резиденцию президента, то он знает, чего хочет. У него есть желания и цели. Какие именно — неважно. Их можно мотивировать и направить в нужное русло. Такой человек, с ломом, мне нужен. Такой человек нужен народу. А у тех, — министр указал пальцем куда-то в сторону, — у тех нет ни желаний, ни целей. Это наши враги, Рыгор.

 

Глава 5. Как Лявон экспериментировал

Пока Рыгор мародёрствовал, Лявон продолжал свои научные изыскания. Он занимался ими всё более и более настойчиво, особенно после того, как к нему закралась мысль, что в своих прошлых иллюзиях был виноват он сам, позволяя себе слишком много мечтать. Рождённое этой мыслью чувство досады привело Лявона к решению дисциплинировать свой ум. Он придумал строгую систему, при которой чувственные наслаждения разрешались только после результативной работы ума и построения хотя бы одной чёткой логической цепочки. Теперь, пробуждаясь в разное время дня на своём поднебесном диване, Лявон неизменно начинал бодрствование с размышлений. Он не позволял себе открывать глаза и не смотрел на небо до тех пор, пока не вспоминал всё продуманное до засыпания и не сформировывал чёткий план дальнейшей умственной работы. Лявон ввёл систему поощрений, например, за небольшую удачную мысль после сна он награждал себя тем, что свешивал руку с дивана вниз и поглаживал прохладный бетон крыши. Пальцы чувствовали каждую трещинку и неровность бетона, мельчайшие твёрдые песчинки, и это было приятно.

Такие суровые меры дали свои плоды: через несколько дней после знакомства со старушкой, в очередной раз анализируя свою жизнь и вспоминая события последней недели, Лявон сделал ещё одно удивительное открытие, столь же неожиданное, как и отсутствие женщин: он не помнил ни одного случая, когда в жизни использовались бы деньги. В магазинах он просто брал нужный ему товар и уносил его безо всякой оплаты.

«Зачем же мы грабили банк?! — от подступившего чувства унижения Лявон сжался и порывисто перевернулся на диване. — И вообще непонятно, как могли мы нуждаться в деньгах, если они ни для чего не нужны? Откуда мы вообще знали об их существовании? И о том, что они предназначены для покупки чего-либо? Очень похоже на историю с женщинами: на самом деле их нет, но все уверены в обратном. Занятно, как бы я покупал велосипед и телефон, если бы не простудился? Пришёл бы, как идиот, в магазин с деньгами? Впрочем, можно проверить: дать продавцу в магазине деньги после какой-нибудь покупки. Как он поведёт себя?»

За это открытие Лявон наградил себя прогулкой и отсрочкой от холодного душа c перенесением его на вечер. Эксперимент с деньгами ему захотелось провести сейчас же, тем более что сок подошёл к концу, и срочно требовалось пополнить его запасы. Кроме того, это был хороший повод начать общение с продавцами в ЦУМе. Он спустился в квартиру, к которой со времени переселения на крышу стал уже чувствовать некоторое отчуждение, и вытащил из-под стола рюкзак с деньгами. Вытряхнул деньги на пол, выбрал одну из пачек, которая показалась ему не такой чистой и новой, как другие, сунул её в карман, а остальные сгрёб ногой обратно под стол. «Надо бы и учебники сдать… И так уже на неделю опоздал. Адам Василевич будет недоволен. Хотя… Нужна ли мне вообще эта учёба и этот университет?» Но Лявон решил не додумывать пока эту мысль и отложить её на потом. Он собрал в опустевший рюкзак учебники со стола, положил сверху последнее неиспользованное полотенце и вышел из дома.

Чувствуя себя не в лучшей форме, Лявон не пошёл к университету своей обычной дорогой мимо Комсомольского озера, а двинулся в сторону улицы Чигладзе, как и в день визита к старушке. Ему показалось, что так будет немного короче. Рисунок его следов в этом районе был совсем редкий, с протяжёнными белыми пятнами, ждавшими заполнения, и он, не удержавшись, немного попетлял по Путепроводным и Радиаторным переулкам, тем самым сведя на нет весь выигрыш от короткого пути. На открытых пространствах он останавливался и запрокидывал голову к небу, жмурясь на солнце и хлюпая носом.

Проходя мимо подвала с красной надписью «Ремонт обуви», Лявон вспомнил свою встречу с татой Рыгора. Мог бы тата помочь ему в объяснении мира? Не факт, хоть он и был простужен долгое время. А учёные из Академии наук? Нет, стоп! Надо держаться, надо быть твёрдым и самостоятельным. Лявон отбросил мысли, вызванные слабостью, и стал думать о Рыгоре, с воспоминаний о тате перейдя на него. Где он сейчас? Он был так шокирован прозрением. Успокоился? Или уже выздоровел и всё забыл?

После сорока минут пути Лявону уже очень хотелось пить, и он готов был провести эксперимент в любом первом попавшемся магазине, но все как один не работали. На одном висела табличка «переучёт», на другом — огромный замок, третий был закрыт на обеденный перерыв. Сжав зубы, он терпел. Немного не доходя до поворота к старушке, он заметил пристроившийся за углом длинной пятиэтажки магазинчик с обнадёживающе открытой дверью. Дверь имела ярко-белую изнанку, создававшую такой контраст с тенистым двором, что казалась источником света. Лявон сглотнул и пошёл к ней, как к маяку, но снова его ждала неудача: магазинчик имел вывеску «Бытовая химия».

К ЦУМу он пришёл совсем без сил. Постоял с минуту, прислонившись к колонне у входа, потом нащупал в кармане денежную пачку и вошёл. Внутри было прохладно и, после солнца снаружи, сумрачно. В продовольственном отделе пахло краской и свежей бумагой — наверное, шёл приём товара. Действительно, седоватый продавец, тот, который всегда был серьёзным, расставлял на одной из полок консервы и лишь бегло взглянул на Лявона. Невысокий и плотный сидел за кассой и подписывал какие-то бумаги, наклонив стриженую под машинку голову. Молодого не было, возможно, он подносил со склада консервы. Для чистоты эксперимента Лявон не стал торопиться и неспешно прошёл по залу, как бы выбирая, что купить. Стеллаж с соками, как и раньше, стоял возле молочного отдела. Лявон внимательно изучил весь ассортимент, но ничего нового не увидел, только свой обычный сок с двумя апельсинами на упаковке. Он взял в руки пять пакетов, обогнул стеллаж с макаронами и приблизился к седоватому. Тот обернулся к нему, отряхивая руки о халат:

— Вы что-то ищете?

— Я уже нашёл. Вот! — Лявон продемонстрировал продавцу пакеты с соком. — Возьмите деньги.

Левой рукой крепко обхватывая пакеты, он вытащил правой пачку денег и протянул её продавцу, стараясь выглядеть невинно.

— Оплата в кассу, — так же невинно сказал седоватый, коротко посмотрев на деньги.

Лявон, не веря ещё в неудачу, послушно подошёл к кассе, дождался, пока плотный поднимет голову, и сказал ему:

— У меня пять пакетов сока. Вот деньги, видите? Вас не затруднит вытянуть одну бумажку? У меня руки заняты, — говоря это, Лявон внимательно следил за реакцией продавца.

Плотный, как и седоватый, отнёсся к банкнотам без удивления. Он даже не дотронулся до пачки. Нагнувшись и слегка вытянув шею, рассмотрел достоинство купюр и немного растерянно сказал:

— А помельче нет? У меня сдачи не будет. Касса пустая совсем.

И, пока Лявон, не готовый к такому варианту ответа, собирался с мыслями, продавец с улыбкой предложил:

— Вы берите, берите сок! Оплатить потом можете, в другой раз.

— А если я… больше не собираюсь приходить?

— Теперь у вас будет повод!

Плотный откинулся на стуле и улыбался. Из подсобного помещения, напевая какую-то жизнерадостную песенку, появился молодой продавец. Он нёс в руках перед собой большой картонный ящик с консервами. Увидев Лявона, он опустил ящик на пол, распрямился и тоже стал улыбаться. Лявон, смешавшись и опустив глаза, поблагодарил плотного, сунул деньги назад в карман брюк и пошёл к выходу. В голове вертелась мысль, что старшие продавцы начинают неуклонно лысеть.

«О каких глупостях я думаю! Какое мне дело до всех этих лысин? Лучше осмыслить результаты эксперимента. Итак, если продавцов не удивляют деньги, то может они тоже прозревшие? Это маловероятно — за пять минут никто из них не кашлянул, не чихнул и не высморкался. Выходит, даже непрозревшего человека деньгами не удивишь? Но как это возможно — никогда ими не пользуясь, не поразиться при внезапном их появлении? Все покупатели всегда брали товар бесплатно, и вдруг кто-то пытается обменять сок на деньги. Удивился ли бы я на его месте? Хотя, если вдуматься, что здесь странного! Ведь мы с Рыгором впервые увидели деньги только в воскресенье, в банке. И тоже совсем не удивились».

Устроившись на ступенях лестницы под тенью навеса, Лявон напился сока, наслаждаясь протеканием прохладной жидкости по сухим стенкам горла. И, не успел он перевести дыхание, как идея нового эксперимента родилась у него в голове. По-хорошему, нужно было обдумать её как следует, но он, отбросив сомнения, встал и снова вошёл в ЦУМ. Прочтя на указателе, где расположен отдел женской одежды, Лявон с остановками поднялся на третий этаж, но там было совершенно темно, и только окно на лестнице освещало несколько метров торгового зала. Ему пришлось спуститься вниз и обратится за помощью к продавцам.

— Мне нужна женская одежда, — сказал он прямо, подойдя к седоватому, который по-прежнему расставлял консервы.

— Ляксeй, проводи, пожалуйста! — позвал седоватый без тени удивления.

Ляксеем оказался молодой продавец. Он сразу же подошёл, снова улыбнулся Лявону, кивнул и быстро пошёл перед Лявоном. По лестнице он поднимался энергично, перешагивая через три ступени, и сильно обогнал Лявона.

Когда Лявон вошёл на третий этаж, там уже горел свет. Он пошёл по проходу, оглядываясь и стараясь понять, какая именно одежда ему нужна. Откуда-то из глубины появился Ляксей и спросил услужливо:

— Вы подыскиваете какую-то конкретную модель?

— Мне нужно платье, — сказал Лявон первое, что пришло в голову.

— Пожалуйте сюда, — продавец повёл его по залу. — Девушке платье подбираете… или себе?

— Себе, — ответил Лявон угрюмо; несмотря на недавнюю решимость, он чувствовал себя по-дурацки.

— Вечернее или повседневное? Может быть, сарафан? Длинную модель или мини? Какого цвета?

Ляксей посматривал на Лявона, как бы оценивая его фигуру и платье, которое подойдёт ему. Лявон отвечал наугад, и постепенно выяснилось, что платье нужно длинное, но с открытыми плечами, со слабо подчёркнутым бюстом, в светлых пастельных тонах. Как раз к этому моменту они оказались в нужном отделе, и Ляксей, сказав, что нужен размер 48, принялся снимать по очереди платья с вешала и показывать Лявону. «Похоже, и этот эксперимент кончился ничем! — с досадой думал Лявон. — Им абсолютно наплевать, что парень решил купить себе женскую одежду! Не уйти ли прямо сейчас? Чёрт с ними со всеми». Но, скрепя сердце, он решил идти до конца.

К примерке они отобрали три платья: бледно-бежевое льняное, приятно-прохладное на ощупь, просторный сарафан с синим низом и голубым с белыми ромашками верхом и короткое задорное платьице в мелкий жёлтый ромбик, с широким тканым поясом. Лявон зашёл в примерочную и задёрнул штору, а Ляксей остался снаружи, учтиво держа его рюкзак. Короткое платьице в ромбик отпало сразу, потому что совсем не скрывало брюк, а льняное, хоть и сидело хорошо, показалось ему непрактичным и марким. Синий сарафан из тонкого мягкого хлопка понравился ему и на ощупь, и по фасону, и тем, что брюки под ним были практически незаметны. Рубашку всё же пришлось снять, её рукава торчали из-под сарафана слишком нелепо.

Ляксей с самым серьёзным видом одобрил выбор Лявона, обратил его внимание на бесшовность сарафана как на большое достоинство, попросил его повернуться задом, что-то одёрнул на поясе и предложил упаковать покупку. Лявон ответил, что упаковывать не надо, он хочет уйти прямо в сарафане. Без единого вопроса Ляксей срезал этикетки с воротника, помог аккуратно сложить рубашку в рюкзак и проводил Лявона вниз. Лявон в полной прострации попрощался с Ляксеем и вышел из ЦУМа. Он присел на ступеньке, привалясь спиной к колонне, попил ещё сока и крепко заснул.

Его разбудили голоса. Лявон открыл глаза, сощурившись на послеполуденном солнце, светившем ему в лицо, увидел две фигуры на лестнице неподалёку от себя и снова сомкнул веки. Пробуждение было неприятным: сон быстро покидал его, и на место уюта и лёгкости в тело приходила болезненная приземлённость; в носу что-то разжижилось, потекли горячие сопли.

— За что мы любим кошек? — тем временем рассуждал голос, принадлежавший одной из фигур. — Я склоняюсь к тому, что человек в силу своей сложности испытывает слабость к более простым существам.

«Я возле ЦУМа. Проверял реакцию на деньги. Переоделся в женское. Немного вздремнул», — Лявон восстановил в памяти события и протёр глаза костяшками указательных пальцев. В нескольких метрах от него, на той же ступени, с видом полного блаженства растянулась беременная кошка. Она дремала, свесив вниз хвост и изредка вздрагивая кончиками ушей, её полосато-серая короткая шерсть блестела и лоснилась на солнце. Разговор, видимо, шёл именно о ней.

— Совершенно ясны, например, условия, в которых кошка счастлива или несчастлива, какие у неё потребности, каковы цели и способы их достижения. Я бы даже назвал кошку живым механизмом, действующим по вполне определённым законам и способным на определённые функции. Мы полностью понимаем работу такого механизма и поэтому он нам нравится.

Это говорил серьёзный седоватый продавец, он стоял в расслабленной позе на крыльце магазина и обращался к спецназовцу в чёрной форме, что-то приклеивавшему к соседней колонне. Лявон мгновенно пропотел. «Это тот самый спецназовец! Всё, я попался! — он сухо сглотнул. — Однако стоп. Он же не мог меня не заметить! Выходит, видел, но не узнал». Спецназовец опустил руки и отступил на шаг от колонны, наклонив голову и оценивая свои старания. На колонне висело объявление или плакат, но рассмотреть его под углом зрения Лявона было невозможно. Убедившись, что плакат висит крепко и ровно, спецназовец повернулся к продавцу:

— Ерунду говоришь! Пусть даже я соглашусь, что кошка — механизм, но ведь тогда мы должны любить и крыс, и тараканов, и пауков, и вообще всех подряд, — спецназовец засмеялся своим словам.

Пока спецназовец не смотрел в его сторону, Лявон тихонько встал и хотел было скрыться, свернув за угол, но заколебался. Не вызовет ли подозрение его бегство? Убежать всё равно не получится, вон у него ножищи какие. Может, лучше смело пойти навстречу судьбе? Он высморкался в полотенце, застегнул рюкзак и, приблизившись, сказал:

— Но не есть ли человек точно такой же механизм, как и кошка, разве что чуть сложнее?

Оба собеседника повернулись к нему и вопросительно посмотрели. Похоже, Лявон слишком тихо произнёс свой вопрос, и они не расслышали. Их прямые взгляды смутили Лявона, и он не стал повторять свои слова, сделав вид, что сказанное им не требовало обязательного ответа и было чем-то вроде констатации хорошей погоды. Он вежливо кивнул, улыбнулся и прошёл мимо.

— Девушка, погодите! Можно вас на минутку?

Лявон остановился. Спецназовец, расставив ножищи в доверху зашнурованных высоких ботинках, серьёзно и с прищуром смотрел на него. Продавец ухмылялся. «Узнал? Не узнал?» — сердце Лявона так стучало, что ромашки на груди сарафана подпрыгивали.

— Посмотри-ка на фоторобот. Не попадались тебе такие ребята?

Спецназовец указал на плакат, который теперь был виден Лявону. На листе бумаги были нарисованы цветными карандашами две головы в шапках, белой и синей, с прорезями для глаз. Под головой в синей шапке стояла подпись «Лявон». Лявон вспомнил, что Рыгор действительно называл его по имени перед директором банка, со слов которого, скорее всего, и рисовали фоторобот. Он покачал головой.

— А как вас зовут? — строго спросил спецназовец.

— Марыся, — Лявон назвал первое пришедшее ему на ум имя, так звали жену Адама Василевича.

— Если увидите их, Марыся, сразу дайте знать. Это вооружённые и опасные преступники.

— Что они натворили?

Лявону показалось, что его голос прозвучал слишком тонко и взволнованно. Он быстро глянул на продавца; седоволосый продолжал улыбаться. Знает? Не знает? Выдаст?

— Вооружённое нападение на банк, — серьёзно ответил спецназовец, смотря Лявону прямо в глаза.

Лявон пообещал дать знать, про себя подумав, что совершенно непонятно, каким образом это возможно сделать. Кому дать знак? Где? Как? Он повернулся и пошёл прочь, стараясь не быть подозрительным и не слишком ускорять шаг.

Неожиданная встреча со спецназовцем напугала Лявона и спутала все его мысли. На перекрёстке, после которого начинался городок университета, Лявон пересёк дорогу и пошёл вдоль студенческих общежитий, потом вдоль высокой чёрной ограды. «Они не узнали меня только из-за платья!» — думал он в панике, совсем позабыв об учебниках, которые планировал сдать сегодня в библиотеку. Обратив внимание на Академию наук на противоположной стороне проспекта, он решил, что нельзя больше терять время и надо идти к учёным. Потому что если его вдруг изловят и посадят в тюрьму, тайны бытия так и останутся непознанными. Он спустился в подземный переход, тёмный и страшный, пахнувший сухим тёплым камнем. Далеко впереди ярким пятном горела освещённая солнцем лестница, ведущая наружу. Только на середине перехода, когда рядом тускло блеснули металлические двери метро, он понял, что спускался зря, и можно было пересечь проспект поверху, ведь машин нет и не бывает.

Лявон почти ежедневно видел Академию наук, но ни разу не приближался к ней и даже не переходил на её сторону. Теперь, поднимаясь по широкой лестнице и проходя сквозь полукруг колоннады, Лявон нарисовал ещё одну небольшую линию на мысленной карте своих маршрутов. Оказавшись во дворике, образованном колоннадой и зданием Академии, Лявон огляделся и отдал должное необычной красоте постройки. «Не зря пришёл! Даже если Адам Василевич наврал, и никаких учёных здесь нет». Он постоял ещё немного, рассматривая лепные узоры. Между окнами они были одинаковыми, со скрещёнными рогами изобилия, источающими цветы и разнотравье, а под крышей шёл ряд композиций, изображавших инструменты познания и его результаты: глобус, микроскоп, весы, химические колбы, свитки с научными знаниями, классические колосья и ещё несколько не совсем ясных образов.

Вход в Академию наук, состоящий из трёх одинаковых блоков дверей в чёрно-мраморном обрамлении, навёл Лявона на мысль о трёх путях познания, но он отложил рассуждения на потом и подошёл к центральному блоку. На левой створке дверей висел свежий карандашный фоторобот, уже знакомый Лявону. Лявон рассмотрел его получше. По вольности художника, оба грабителя были украшены мрачной щетиной на подбородке — видимо, неотъемлемым атрибутом преступного мира — и зелёными глазами, как бы немного удивлёнными. В правом нижнем углу рисунка автор каллиграфически расписался «Антось» и добавил к мягкому знаку изящный росчерк.

Справа висел старый листок бумаги с выцветшим сообщением: «Академия Наук переехала в Национальную Библиотеку. Направо, 30 минут пешком». Хоть Лявон и ожидал неудачи в той или иной форме, уходить ни с чем всё равно было обидно. В задумчивости Лявон поднял голову к небу и увидел там сначала тёмную точку пролетавшей высоко-высоко птицы, а потом, прямо над колоннадой, бледную луну, всегда удивлявшую его своими появлениями в светлое время суток. Судя по цвету неба и оттенку солнечного света, ложащегося на стены Академии, было около шести вечера, и рабочий день неумолимо кончался. «Пойду всё равно. Даже если не успею. Хоть посмотрю на библиотеку и узнаю расписание. Вдруг она тоже не работает или переехала?»

Фотороботы Лявона и Рыгора были наклеены на каждой тумбе для афиш, которых стояло особенно много вдоль этой части проспекта. Лявона удивила прилежность и работоспособность художника, исполнившего столько копий, пусть и несложных. Он подходил к каждой тумбе и рассматривал фотороботы в поисках отличий, но все они были практически одинаковыми, за исключением мелких карандашных штрихов, кое-где выбивающихся за контур рисунка. Кроме фотороботов, на некоторых тумбах висела чёрно-белая театральная афиша с крупными буквами «Летучий Голландец», с уже просроченной датой. «Рыгору было бы интересно. Вот только где он сейчас, что с ним?»

На повороте проспекта, немного не доходя до ботанического сада, Лявон увидел на горизонте, над деревьями, далёкую спину огромного тёмно-серого здания, и сразу понял, что это библиотека. Раньше Лявон слышал о ней, но своими глазами не видел никогда и предполагал, что она значительно меньше. Теперь, поняв её реальные размеры, он был впечатлён и взволнован. Пришлось остановиться и высморкаться. Когда он миновал вход в ботанический сад, спина библиотеки скрылась за деревьями.

Проходя вдоль парка Челюскинцев, Лявон видел нескольких человек, неспешно гулявших по другой стороне проспекта, видимо они отработали смену на заводе «Луч» и возвращались по домам. Часы на квадратной башне завода показывали половину седьмого. Самое время выбраться на крышу с прохладным пакетом сока и немного подремать, готовясь к созерцанию заката… Справа, в тени огромных деревьев парка, виднелись заманчивые лавочки, отдохнуть на которых тоже было бы очень приятно. Чтобы отвлечься от искушения свернуть к ним, Лявон вышел на середину проспекта, надеясь снова увидеть оттуда библиотеку. Библиотека действительно показалась, но Лявон заметил, что гуляющие люди остановились и смотрели на него. Отругав себя за неосторожность, из-за которой он рисковал привлечь к себе слишком много внимания и быть узнанным, Лявон вернулся на тротуар и ускорил шаг.

Быстро проплыли мимо серые, старые кирпичные дома, потом обсерватория с двумя красными шарами непонятного назначения. Открылся вид на автовокзал, его квадратная центральная башня напоминала оставшуюся сзади башню часового завода. От башни спускалось вниз множество тросов, поддерживающих круговую крышу, а на входе было что-то написано золотыми буквами, неразличимыми отсюда. В других обстоятельствах Лявон обязательно рассмотрел бы странное сооружение вблизи, но теперь, в ожидании появления библиотеки, он только мельком взглянул в его сторону. То место впереди, где должна была появиться библиотека, закрывала небольшая рощица тополей, и в просветах их ветвей порой мелькало что-то неясное.

Ещё несколько десятков шагов, и рощица осталась сбоку, открыв глазам огромное пустое пространство, окаймлённое по горизонту полосой леса. В центре пространства уверенно и властно высилась библиотека. Её мрачная громада восхитила Лявона, напомнив ядерный реактор с картинки в одном из журналов. Он замедлил шаг. Казалось, что библиотека, при всей своей неподвижности и устойчивости формы, живёт напряжённой внутренней жизнью. «Возможно, это ощущение вызвано её формой? Гигантский огранённый камень, находящийся во временном равновесии, но готовый покатиться при внешнем толчке или вследствие внутренних процессов? Да! Потенциальная возможность движения и действия. Потенциальная энергия», — думал Лявон.

Справа, за низкой кованой оградой, был разбит парк с аккуратными дорожками, фигурными фонарями, небольшим водоёмом и манящими скамейками, но близость цели придала Лявону сил. Лявон чувствовал одновременно душевный подъём и робость, от волнения он так часто утирал нос, что даже не прятал полотенце в рюкзак и нёс его в руке. По мере приближения библиотека теряла цельность, распадалась на элементы — окна, стены, лестницы, металл, стекло — и превращалась в просто большое здание. «Пусть бы она оказалась закрыта тоже. Внутри она наверняка не столь хороша, как снаружи. Лучше не разочаровываться».

Перед самым входом, уже почти ступив на лестницу, ведущую к двери, Лявон вдруг вспомнил, что на нём до сих пор надет женский сарафан. Он отступил в сторону, поспешно стянул его через голову и достал из рюкзака рубашку, катастрофически измятую. Сарафан не помещался в рюкзак; пришлось достать пакет сока, в котором ещё оставалась почти половина, и допить его.

 

Глава 6. Как Рыгор ходил в оперу

Рыгор так увлёкся идеей социального и экономического развития города, что после разговора в резиденции полночи просидел на кухне, размышляя, как уговорить или заставить меня вернуться на телефонную станцию. Ему было ясно, что вряд ли получится увлечь идеями общего блага непростуженного человека, а значит, нужно предложить ему благо личное. Но какое? «Пилип любит огород и старые магнитофоны. Огород — не проблема, его можно устроить в любом дворе. Но как быть с магнитофонами?» После обёртывания в холодную мокрую простыню было приятно курить в форточку, постепенно отогреваясь. Рыгор выпускал дым в тёмно-синий воздух и представлял, как хорошо станет жить, когда телефоны вновь заработают. Можно будет наконец-то позвонить тате и извиниться за свой уход, пусть и необратимый. Написать ему письмо Рыгор всё никак не мог собраться.

После трёх обёртываний Рыгор остановился на том, что предложит мне собственную помощь в переносе магнитофонов из роддома на телефонную станцию. «Договорюсь на один бобинник в неделю, ему должно хватить. Захвачу с собой пару бутылок в подарок, авось понравится», — раскрыв свой невероятный холодильник, Рыгор начал было подбирать бутылки повычурнее, но вдруг вспомнил слова министра о том что каждый человек пьёт только один, свой напиток. Рыгор выругался от досады, хлопнул дверцей холодильника и прошёлся по квартире, но никакого другого презента придумать не удавалось. «Он же спирт пил! Точно помню. Где я ему теперь спирт возьму?» — невесело соображал Рыгор, вернувшись к холодильнику и перебирая залежи бутылок. Наконец он остановился на абсенте, исходя из его крепости, наиболее близкой к спирту. «Зелёный какой… Ну ничего, зато бутылка красивая, с тиснением».

Ранним утром следующего дня Рыгор уже входил в вестибюль роддома, неся в руках хозяйственную сумку из плотной полосатой ткани. Он остановился у входа, подождал, пока воздушный органчик отыграет свою мелодию, и громко позвал меня по имени. Никто не откликался. Рыгор зашёл в регистратуру, отметив, что на столе стоит уже другой магнитофон, и заглянул в кабинет доврачебного осмотра. В кабинете было тоже пусто, но к крану мойки был подсоединён чёрный резиновый шланг, выходящий в окно. «Ага, значит, в огороде копается». Рыгор высунулся в окно, и сразу увидел меня — я стоял неподалёку и поливал из шланга грядки, зажимая отверстие пальцем, от чего поток воды дробился на тонкие длинные струйки, долетающие до земли уже в виде отдельных капель. Я сразу заметил Рыгора и поприветствовал его свободной рукой. Рыгор крикнул, что у него есть серьёзный разговор. Я подошёл, петляя по узким тропкам между грядками и стараясь не наступать на вскопанную землю:

— Разговор? Серьёзный? А я уж подумал, ты соскучился по дарам природы! Помнишь, какой обед мы закатили? Сколько это времени прошло… Две недели? — я сунул конец шланга в жестяную бочку, стоявшую у двери чёрного хода, и вытер руки о фартук. — Погоди, я сейчас войду к тебе, надо выключить воду.

Войдя в кабинет, я закрутил вентиль, отсоединил шланг от крана и положил его в зелёное эмалированное ведро, чтобы не натекло на пол. Рыгор присел на белую кушетку, обтянутую полиэтиленовой плёнкой, поставил на пол между ног сумку и достал из неё две зелёные бутылки. Я подошёл и с интересом рассмотрел каждую, водя пальцем по стеклянному тиснению и пытаясь прочесть мелкую латиницу на этикетках. О себе Рыгор тоже не забыл: он извлёк из сумки банку «Сябра», тут же откупорил её и отпил несколько глотков.

— Пилип. Нужно, чтобы ты вернулся работать на АТС. Связь в городе исчезла, слышал?

— Ну. А я тут причём? Брось — знаешь, сколько в городе АТС? Если бы перестала работать только моя, на Уборевича, связь пропала бы только в том районе.

— Пилип, — брови Рыгора серьёзно нахмурились. — Кроме тебя, наладить связь некому. Найди где сломалось и почини, ты же можешь! Связь нам очень нужна, — он сделал упор на слове «очень».

— Нам? Кому — нам?

— Руководству. Людям. Всем нам, — Рыгор веско помедлил и, не услышав возражений, перешёл к деловой части, — За помощь мы готовы тебя вознаградить! Любым способом. А я лично присмотрю за огородом, чтоб не засох. И раз в неделю буду приносить тебе по магнитофону. У меня есть выход на такие магнитофоны, что пальчики оближешь! Редкостные! Что скажешь? Может, тебе ещё чего охота? Я теперь работаю в администрации, всё могу!

— Ну… — я замялся, предложение было слишком неожиданным. — Пожалуй… Знаешь?.. Да. Единственное, чего мне хочется — это попутешествовать. Ни разу ещё за границей не был.

— Не вопрос! Наладишь связь — отправим тебя в турне, хошь в Европу, хошь в Азию, — легко пообещал Рыгор и для подкрепления своих слов добавил: — Давай паспорт, отдадим сразу визу оформлять, чтоб время не терять.

Я помолчал, крутя в руках бутылку абсента, а потом вдруг покраснел. Рыгор с любопытством смотрел на меня, ожидая услышать потаённое. Наконец, подняв на него глаза и тут же опустив, я сказал:

— Раз уж о паспорте заговорили… Я хочу сменить фамилию.

— Сменить фамилию? — Рыгор удивился. — Без проблем, сделаем. Но почему ты её раньше не сменил, раз надо?

— Ну… Я слышал, одного желания мало, паспортистам подавай веские причины. Их тоже понять можно: иначе каждый начнёт себе фамилию менять, раз в полгода новую. Вот я и не дёргался…

— Понятно. И какую ты хочешь фамилию?

— Липень.

— Липень? Странная фамилия. А сейчас у тебя какая?

Я сказал. Рыгор покивал с понимающим лицом, но потом не выдержал, пожал плечами и спросил, чем фамилия Липень лучше нынешней. Я объяснил, что новая звучит намного более красиво, особенно в сочетании с именем. Оценивая звучание, Рыгор несколько раз произнёс «Пилип Липень», и это имя показалось ему знакомым. Он недавно где-то слышал похожее, но где?

Рыгор долго не раздумывал и пообещал, что фамилию поменяют в течение недели. Моё лицо осветилось улыбкой ребёнка, получившего новогодний подарок, и я пообещал прямо завтра пойти на АТС и начать разбираться с проблемой.

На следующий день состоялось очередное плановое заседание в кабинете министра. Министр произнёс небольшую речь о проблеме восстановления товарно-денежных отношений, первым шагом к решению которой является создание у людей положительной мотивации к труду. Он высказал мнение, что на данном этапе необходимо в первую очередь поднимать из руин автомобилестроение. Он так и выразился — «из руин». Ответственным исполнителем, разумеется, был назначен Рыгор, единственный человек, понимающий в автомобилях.

Рыгор попытался прояснить, с чего лучше начать, и есть ли хоть какой-нибудь, хотя бы смутный, план действий, но ни министр, ни Юрась ничего вразумительного не ответили. Министр намекнул, что с подобными практическими мелочами Рыгор должен управляться самостоятельно, а глава предпринимателей промолчал с таким видом, будто услышал бестактность. Зато потом, в приватной беседе за бутылкой коньяка из матового стекла, министр сказал фразу, внушившую Рыгору оптимизм: «Сначала машины, а потом уж и до баб недалеко». Похоже, у него имелись соображения, как поднять из руин женскую популяцию. Приободрённый, Рыгор решил ни на что не отвлекаться и сосредоточиться на выполнении своего второго задания.

Рыгор знал, что в городе есть автозавод, но плохо представлял, где он находится, и не имел там ни одного знакомого. Наведаться в баню и расспросить мужиков об автозаводе он не рискнул, опасаясь новых стычек с буфетчиками и банщиками. Более простым выходом он счёл визит на тракторный завод, к своему давнему знакомому, который давно уже звал его отобедать вместе. «Ведь тракторы — это тоже в своём роде автомобили», — рассудил Рыгор.

Рыгор отправился на тракторный завод в тот же день, лишь на полчаса заглянув домой — он уже называл про себя квартиру на Площади Победы домом — чтобы подкрепиться яичницей и бутербродами с маслом и сливовым джемом, а к двум часам пополудни уже проходил мимо Дома культуры тракторного завода. На стоящей недалеко от входа театральной тумбе висела одинокая афиша, и, обратив на неё внимание, Рыгор вдруг вспомнил, что уже видел такую в день ограбления, и что собирался непременно сходить на оперу, но совсем о ней позабыл. От досады он хлопнул себя рукой по лбу и, ускорив шаг, подошёл к тумбе. Действительно, афиша обещала «Летучего Голландца», и уже не в каком-то неопределённом будущем, а 16 июня. То есть прямо сегодня! «Чёрт побери, — выругался про себя Рыгор, — И как я теперь всё успею? Хорошо хоть сегодня, а не вчера. Нет, надо всё задвинуть и попасть в оперу».

Мысль о том, что времени у него осталось совсем немного, встряхнула и взбодрила Рыгора. Целеустремлённый, с нахмуренными бровями, он пересёк линию турникетов на проходной, напряжённо вспоминая, как зовут приятеля-тракторозаводца. Имя вспомнилось быстро — Змитрок — но кроме того, что Змитрок был поваром, ходил по субботам в чижовскую баню и приглашал Рыгора «на блины», в памяти не сохранилось ничего. Выйдя из проходной, Рыгор оказался на небольшой площади, обсаженной по периметру декоративным кустарником, от которой расходились три дороги. Остановившись в нерешительности, как витязь на распутье, Рыгор только теперь понял, что найти Змитрока на огромном заводе будет непросто.

Он пошёл прямо. Раньше Рыгору не приходилось бывать на заводах, и сейчас его удивило, как похоже внутреннее обустройство завода на город снаружи: дороги с проезжей частью, перекрёстками и пешеходными переходами, деревья, кусты, фонари, скамейки. Только вместо жилых домов и магазинов вдоль дороги тянулись двухэтажные кирпичные цеха с зелёными воротами. У входа в один из цехов он замедлил шаг, приблизился и потянул на себя прорезанную в створке ворот небольшую дверь, к нижней части которой был прикреплён широкий кусок чёрной резины, то ли для смягчения ударов, то ли для спасения от сквозняков. Внутри цеха было совершенно темно; свет из открытой двери нарисовал на полу искривлённый жёлтый прямоугольник. «Эээй!» — позвал в темноту Рыгор. Ответа не было. Он отступил, отпустив дверь, и она тихо закрылась, слегка попружинив на резине.

Рыгор миновал ещё один цех, потом ещё один, и отчаяние уже начало было зарождаться в нём, но вдруг впереди явственно вырисовалась зелёная с белыми буквами вывеска «Столовая». У входа, прислонившись плечом к стене, лениво курил плотный парень в белом халате.

— Слышь, братуха? Я Змитрока ищу, знаешь такого? — обратился Рыгор к парню и достал сигареты, чтобы покурить в компании.

Парень, выпуская дум одновременно со словами, сказал, что Змитрок работает вон там, дальше — он махнул рукой вперёд — в блинной. Идёшь-идёшь-идёшь, а когда упрёшься в металлические ворота, повернёшь налево и сразу увидишь блинную. Они синхронно затянулись, и Рыгор для поддержания беседы спросил, много ли народу ходит в столовую. Парень отвечал, серьёзно подняв брови, что народу совсем мало, все в отпусках.

Через минут пять Рыгор действительно достиг металлических ворот и, повернув налево, увидел синюю табличку «Блинная». Невольно сглотнув, он вошёл и оказался в небольшом, мрачной окраски буфете с пятью-шестью высокими столиками и полкой для еды стоя вдоль одной из стен. Густо пахло горячими блинами. За короткой, потёртой и потрёпанной линией раздачи возился толстяк Змитрок, тоже, как и парень из столовой, в ярко-белом поварском халате, под которым виднелся чёрный воротник рубашки. Он повернулся на стук закрываемой двери и всплеснул руками.

— О-о! Рыгор! Заходи, дорогой! Наконец-то ты пришёл! Столько лет обещал! Как говорится, обещанного три года ждут, — лоснящееся от испарины лицо Змитрока выражало восторг.

Он разложил несколько пышных румяных оладий на большой тарелке и спросил Рыгора, чем их сдобрить — сметаной, маслом или повидлом. Рыгор попросил сдобрить по-разному, чтобы можно было сравнить. Змитрок с пониманием кивнул и через минуту вышел из-за стойки, неся в руках тарелку с оладьями, стакан яблочного компота, вилку и две салфетки. Они стали за один из столиков, и Рыгор с облегчением принялся за оладьи, начав с масляного варианта. Змитрок, улыбаясь, наблюдал и болтал о каких-то своих делах.

— Нет ли пива у тебя? — спросил Рыгор, приступив к сметанной оладье.

— Что ты, какое пиво! Это же завод, нам здесь не разрешают. Пей компот, очень вкусный, кисленький! В жару самое то.

Рыгор сказал, что компот не любит, и Змитрок, ничуть не обидевшись, подвинул стакан к себе и стал пить сам. Доев оладью и от души похвалив её, Рыгор отложил вилку и рассказал Змитроку анекдот про трактор:

— Встретились как-то раз итальянец, англичанин и беларус и поспорили, у кого машины лучше. Итальянец сел в Феррари, англичанин сел в Ягуар, а беларус сел в трактор. Итальянец и англичанин приехали к финишу и ждут беларуса. Приезжает через час беларус, а они говорят — у нас лучше машины, твоя слишком медленная! Беларус отвечает — нет, моя лучше! на ней ещё и пахать можно.

— По-моему, я его уже где-то слышал, — сказал Змитрок кисло.

— Быть не может! Где ты мог его слышать, если я сам его сочинил полчаса назад? Ну да ладно. Ты мне вот что скажи — трактора ваш завод по-прежнему выпускает? — перешёл Рыгор к делу.

Змитрок с недоумением подтвердил. Что ещё может выпускать тракторный завод, как не трактора? На вопрос, где в таком случае все трактора, Змитрок отвечал, что они на складе готовой продукции, где же ещё. А где все рабочие? Ну, во-первых, сейчас смена, и все у станков, а во-вторых, сейчас лето и многие в отпусках. Змитрок больше не улыбался, подозревая в Рыгоре то ли насмешника, то ли агитатора. Рыгор почувствовал это и перевёл разговор на банную тему, близкую обоим. Он вернулся к оладьям, уже немного остывшим. Змитрок снова расслабился и стал рассказывать о какой-то сауне на улице Кошевого, неподалёку, но Рыгор слушал невнимательно. Он раздумывал, что пришёл зря, от Змитрока толку никакого и нужно идти в заводоуправление, но уже завтра. А сейчас нужно доедать и спешить.

Опасаясь наплыва любителей оперы и нехватки билетов, Рыгор сильно перестраховался и пришёл к театру на час раньше. Вход был ещё закрыт. Возле фонтана прохаживались, сцепив руки за спиной, несколько торжественных седых старичков. Один из них, чуть помоложе остальных и даже не вполне ещё седой, объяснил Рыгору, что указом министра культуры вход в оперный театр сделан свободным для любого гражданина, и теперь билеты покупать не обязательно. «Указ о бесплатности культуры и искусств! Неужели не слышали?» Внимательно заглядывая Рыгору в лицо, старичок рассказал, как хорошо он помнит предыдущую постановку Вагнера, в конце семидесятых. Голос его подрагивал от серьёзности. В другое время Рыгор охотно послушал бы воспоминания театрала, но сейчас ему не терпелось перекусить. Он предложил старичку разделить с ним пиво и оладьи, которыми его обильно одарил Змитрок, но тот, кажется, даже не понял, о чём речь.

Отделавшись старичка вежливой фразой и подумав, что после этого некрасиво будет приниматься за еду у него на глазах, Рыгор отдалился от театра вправо, пересёк сумрачный парк с памятником пионеру-герою и вышел к набережной. Закруглённый парапет из серого шершавого камня за день впитал в себя тепло солнца, и на него было приятно опереться голыми руками. Рыгор жевал оладьи, смотрел на струи воды, проплывающие изредка листья и поглядывал на часы в телефоне. На набережной было пусто; лишь прошёл по направлению к театру ещё один старичок.

Без четверти семь Рыгор вернулся к театру. Старички пропали — видимо, их уже пустили внутрь. Действительно, одна из створок дверей была открыта, и Рыгор поспешно поднялся к ней по ступеням, мельком рассмотрев скульптуры над входом. Понимая, что время ещё есть, и торопиться некуда, он всё равно чувствовал волнение, опасаясь из-за незнания театральных порядков сделать что-нибудь не так.

Пройдя сквозь небольшой тамбур с пустующими кассами, Рыгор с удивлением увидел впереди, перед ведущей вверх широкой лестницей Юрася, главу предпринимателей, в его обычном тёмно-сером костюме. Судя по его учтиво-неподвижной позе, обращённой ко входу, он находился здесь не в качестве зрителя, а снова выполнял роль швейцара или дворецкого, что ему очень шло. Узнав Рыгора, он сначала элегантно поклонился ему, как, наверное, кланялся и всем старичкам, а потом подал руку, как личному знакомому. Ладонь его была горяча от температуры.

— Добрый вечер, Рыгор! Отлично, что вы пришли. Ваше присутствие поддержит Алеся Михасевича. Пойдёмте, я проведу вас в партер, — Юрась указал жестом направление, и они стали чинно подниматься по лестнице.

— Алеся Михасевича? Ах, и он здесь? Тоже любитель музыки? — Рыгор сказал «ах», сочтя нужным окрасить разговор в присущие театру тона светскости и салонности.

— Почему «тоже любитель музыки»? — Юрась сделал большие глаза. — Разве это не он вас пригласил сюда? Нет? О, так вы ничего не знаете! Рыгор, сегодня Алесь Михасевич впервые поёт на большой сцене.

— Министр? Поёт?

Рыгор остановился от удивления, но Юрась взял его под локоть, тактично направляя к залу, и сказал, что пора занимать место.

— Странно, что вам об этом неизвестно. Вот программка, здесь всё написано. Садитесь на первый ряд. А мне надо ещё несколько минут повстречать гостей, а потом запереть вход.

Сжимая программку, Рыгор спустился к первому ряду, оглядываясь по сторонам. Полого уходящий вниз зал был почти пуст, десяток-другой старичков заняли разрозненные места на ближних к оркестровой яме рядах. Рыгор сел ровно посередине первого ряда, определив положение середины по люстре на потолке и стыку огромных красно-золотых штор на сцене. Поглазев на обрамляющие сцену узоры с колосьями, серпами и молотами, балконы и мощные цветные прожекторы, он наконец раскрыл программку. Она представляла собой сложенный втрое лист белой бумаги, и на первой странице значилось: «Летучий Голландец. Рихард Вагнер при поддержке Министерства Культуры». Внутри сообщалось, что исполнитель главной роли — министр культуры, Алесь Михасевич, и что спектакль идёт с двумя антрактами.

Прозвенело три звонка, и все люстры плавно погасли наполовину, оставив в зале желтоватые сумерки. Рыгору было видно, как в оркестровой яме появился на цыпочках Юрась, присел перед стоящей на полу аппаратурой и нажал несколько кнопок. Зазвучала знакомая увертюра. Юрась поднял голову на Рыгора и вопросительно повёл подбородком, приставив указательные пальцы к ушам. Рыгор понял, что вопрос касается громкости музыки, и одобряюще показал ему большой палец. Бурное начало увертюры позволяло оценить мощные колонки, выдающие удивительно сочный бас. «Где Юрась нашёл такую аппаратуру? Звучит роскошно! Но акустика в зале, конечно, не та, не та. Музыку нужно слушать в небольшом герметичном помещении, с гасящими звук стенами. Но чья же это запись? Караян? Или Бём?» — так раздумывал Рыгор.

Когда увертюра кончилась, высокий занавес пришёл в движение и раздвинулся. Открылся белый задник с нарисованными на нём мачтами и парусами; сцена же играла роль палубы. Рисунок был выполнен, скорее всего, углём, в условном графическом стиле; мачты уходили под самый потолок, паруса раздувались, на корме корабля виднелся небольшой флаг, с едва различимой подписью «Антось». «Опять Антось! Вот это да! Всё у него получается! И котики, и корабли», — впечатлился Рыгор. Из колонок звучала тревожная музыка, изображающая волнующееся море, но его тревога побеждалась мужественным хором матросов.

Когда тревога была побеждена окончательно, на сцену важно и величественно вышел министр, завёрнутый в свою мокрую белую простыню. На сцене простыня вовсе не выглядела комично, как в министерском кабинете, теперь она полностью превратилась в древнегреческую тогу, пусть и не вполне уместную для немецкого моряка. Министр нёс в руках табурет, он поставил его возле задника в том месте, где был нарисован мостик и штурвал. С видом, преисполненным капитанского достоинства, министр поднялся на табурет как раз в тот момент, когда хор матросов затих. Рыгору не терпелось узнать, будет министр петь или станет только раскрывать рот под фонограмму — и к полному его удовольствию, оригинальный голос оказался вырезанным из записи на манер караоке, а министр действительно запел. Конечно, до Ханса Хоттера ему было далеко, но он очень старался, и Рыгор от души радовался, а после первой партии присоединился к аплодисментам, поднятым старичками. В этот момент открылась и закрылась дверь в зал, и кто-то опоздавший, воспользовавшись короткой заминкой, быстро прошёл по ступеням вниз и сел позади Рыгора.

Кроме министра, в спектакле не было занято ни одного актёра, и все остальные партии звучали в записи. В это время министр прогуливался по сцене, по-наполеоновски заложив руку за отворот простыни на груди. В конце первого отделения старички устроили министру настоящую овацию, встав с мест и выкрикивая «Браво!» слабыми ломкими голосами.

Рыгор тоже захлопал и хотел встать, но на плечо ему легла тяжёлая рука.

— Не двигайся! Сиди тихо! — приказал незнакомый голос. — В твою голову смотрит толстый ствол.

Рыгор почувствовал что-то твёрдое, уткнувшееся ему в шею. Сомнений не было — его выследил спецназовец. Молнией мелькнула мысль: вряд ли тот захочет поднимать шум среди спектакля. И Рыгор мгновенно решился — он рванулся вправо, вскочил и, пригибаясь, побежал вдоль ряда. Спецназовец грозно заорал «Стоять!», лязгнул затвор. В этот же момент Рыгор с размаху перескочил деревянный барьер, отделяющий зал от оркестровой ямы, и полетел вниз, слыша над головой грохот автоматной очереди и звон разбитого стекла. Похоже, спецназовец стрелял вверх и попал в люстру.

Высота была небольшая, но Рыгор приземлился неудачно, упав на стоящий внизу стул и сильно ударившись бедром. Он лежал на боку, в неудобном положении, запутавшись в пюпитрах, пытаясь подняться и бежать дальше. Но счёт шёл на секунды: через несколько мгновений рядом вздрогнул пол, и тяжело топнули чёрные ботинки. Спецназовец навёл на него автомат и велел подниматься.

 

Глава 7. Как Лявон записался в библиотеку

Войдя внутрь библиотеки, Лявон остановился у входа и в восхищении озирался. Опасения оказались напрасными, внутри она была столь же хороша, как и издалека. Огромный холл освещался сквозь прозрачную крышу, лежащую на лёгких металлических конструкциях. Поддерживая стекло, они уходили вверх, меняли форму, переплетались и терялись в высоте. Всю эту сложную систему несли на себе два ряда глянцевых жёлтых колонн, идущих по обеим сторонам холла, а за колоннами располагались лестницы, ведущие выше, к ядру «реактора», как уже называл про себя библиотеку Лявон. У правой лестницы важно стоял пожилой усатый вахтёр в синем мундире и фуражке, он делал вид, что не обращает внимания на Лявона.

Насмотревшись на металлоконструкции, Лявон подошёл к вахтёру и сказал, что ищет Академию наук. Вахтёр подтвердил, что Академия наук теперь находится здесь и что Лявону нужно на пятый этаж, но пропустить его он просто так не может, сначала надо записаться в библиотеку. О позднем времени и конце рабочего дня он не сказал ничего. Запись производилась здесь же, на небольшом журнальном столике, и заняла несколько минут. Вахтёр внёс анкетные данные Лявона в большую тетрадку в клетку, с толстыми и желтоватыми от времени страницами, и выдал ему картонный пропуск, на котором значились имя, фамилия и порядковый номер Лявона. Вахтёр указал ему рукой на лестницу и поворот коридора, за которым нужно было сесть в лифт, и предупредил о сильном сквозняке.

«Старенький, вот и боится сквозняков», — рассеянно подумал Лявон, медленно поднимаясь по лестнице и озираясь по сторонам. Но сквозняк действительно оказался необычайно мощным — ещё подъезжая к пятому этажу на лифте, Лявон услышал порывистый шум, какой бывает от сильного ветра во время грозы. Когда дверь открылась, и он шагнул из лифта в коридор, воздушный поток сдул его волосы набок и заставил пошире расставить ноги. Коридор уходил по дуге вправо и влево и, видимо, охватывал кольцом ядро реактора. Лявон повернул направо, чтобы ветер дул в спину, а не в лицо.

Долго блуждать в поисках не пришлось, возле первой же двери, распахнутой настежь, Лявон прочёл надпись «Академия Наук». Академия наук выглядела скромно: небольшая комната с книжными стеллажами вдоль боковых стен, а напротив двери — широкое раскрытое окно и письменный стол, стоящий к нему боком. За столом, низко нагнувшись, сидел человек в очках и в светлой рубашке с короткими рукавами, он что-то ел ложкой из глубокой керамической миски. Появление Лявона он не заметил — к шуму ветра добавлялось громко включённое радио, поющее мужским голосом романсы.

— Добрый день! — поздоровался Лявон.

Академик не слышал и продолжал есть, не слишком быстро, но сосредоточенно. Судя по белому цвету, в миске было что-то молочное, суп или каша. Лявон сделал ещё несколько шагов вперёд и повторил приветствие. Человек вздрогнул и повернулся к нему. Он оказался значительно более молодым, чем ожидал Лявон, лет тридцати пяти, с хрупкими чертами лица и мягким взглядом сквозь тонкие прямоугольные очки.

— Вам что? — спросил он строго, одновременно накрывая миску большой тетрадью и доставая из заднего кармана брюк платок, чтобы утереть рот.

— Я… в общем-то, без особого дела. Хотел пообщаться с кем-нибудь из академиков, у меня много вопросов накопилось, — Лявону пришлось напрячь голос, чтобы его слова не погасли в сквозняке и романсах. — Извините, что я не вовремя, но вахтёр сказал мне, что можно…

— Можно-можно, отчего же нет! Вы не смущайтесь, я просто устроил себе небольшой перерыв на ужин, — человек приветливо улыбнулся, встал, обнаружив свой невысокий рост, и подошёл к нему, протягивая руку. — Меня зовут Пятрусь! Как вы сказали? Лявон? Очень приятно. Какие у вас вопросы? Вас министр сюда прислал?

— Нет, я сам пришёл, — Лявон, чувствуя себя глупо, смутился и втянул сопли, этот звук как раз пришёлся на паузу в романсе и прозвучал неожиданно громко. — Наверное, основной мой вопрос — существуют ли женщины на самом деле, и если да, то в чём их отличие от мужчин? То есть это уже два вопроса получается.

— Ах вот оно что! Простудились! — улыбка Пятруся из приветливой растянулась в совершенно счастливую. — Прекрасно! Вы — мой первый простуженный гость. Уникальное явление! Очень рад вам! Какая удача!

Лявон растерянно слушал восторги Пятруся, глядя на его тонкие тёмные волосы, трепетавшие на сквозняке. Его беспокоило сомнение — не следует ли ему тактично удалиться, позволив академику спокойно поесть.

— Здесь, знаете ли, так мало людей бывает, что постепенно не только забываешь правила вежливости, но даже теряешь навык простой разговорной речи. Министр уж давно обещал прислать мне человека для помощи в опытах, и всё никак. С вахтёра нашего что взять? Безответное существо… Очень рад вам! Давно ли хвораете? Неофиты, знаете ли, ново-простуженные, идут обычно у власти правду искать, а библиотекой или Академией наук никому и в голову не приходит поинтересоваться. А песни вы ещё не слушали? Нет?

Пятрусь говорил, подняв голову и внимательно заглядывая Лявону в глаза. Несколько секунд спустя он извинился, отвернулся и чихнул в платочек, тонко и смешно.

— Знаете ли, поддерживать простуду не так уж и просто. Вы заметили?

— Кстати, хотел ещё вас спросить, нельзя ли от простуды умереть? — взволнованно перебил Лявон, вспомнив о своих недавних страхах. — Если уж слишком её запустить? Как удержать её на грани необратимых процессов?

— Да что вы! — Пятрусь взмахнул руками и засмеялся. — Об этом можете не волноваться.

— Но ведь если…

— Давайте-ка присядем, — предложил Пятрусь. — Я вас постараюсь сейчас ввести в курс дела. Вот сюда садитесь.

Пятрусь вернулся на своё место за столом, а Лявона усадил напротив, как раз рядом с распахнутым окном. Из окна так сильно дуло, что у Лявона заслезились глаза, и ему пришлось отвернуться, даже не успев рассмотреть открывающийся вид. Он поставил локоть на подоконник и прикрыл лицо ладонью. «Белеет парус одинокий…» — грустный мужской голос начал следующий романс. Лявон заметил, что звук доносился из бордового пластмассового репродуктора, стоящего на одной из полок книжного шкафа, прямо за спиной у Пятруся.

— Пятрусь, можно сделать музыку потише? Я вас плохо слышу из-за неё, — попросил он, почти крича.

Пятрусь повернулся и дотронулся до ручки на репродукторе, уменьшив звук, но совсем ненамного. «Вот меломан», — подумал Лявон.

— Итак, о женщинах. Во-первых, — начал Пятрусь, — ваша догадка совершенно справедлива: никаких женщин в действительности не существует. Это не более чем симулякр, искусно и тонко продуманный, глубоко укоренённый в сознании людей.

— Симулякр?

— Проще говоря — выдумка. То, что детально и реалистично описано, но на самом деле не существует.

— Объявлять сложную проблему несуществующей — разве это не позорная капитуляция? — поморщился Лявон. — Задавшись целью, можно выбрать любой предмет и доказать, что он не существует. Мы проходили софизмы в университете, так что я в курсе. Но сейчас меня не интересуют теории, мне нужна реальность. И не говорите мне, что реальности нет! Я, например, на днях видел совершенно реальную женщину, могу и вас к ней свести, чтоб не сомневались. Похоже, я неправильно сформулировал свой вопрос. Попробую ещё раз: существует ли женщина как нечто в корне отличающееся от мужчин? Или «мужчина» и «женщина» — это только состояния человека, в которые можно произвольно переходить?

— Позвольте, Лявон, вы сказали, что видели женщину? Я не ослышался? — лицо Пятруся приняло внимательно-весёлое выражение, как будто Лявон собирался рассказать анекдот, а он не желал пропустить ни слова.

— Да, именно!

И Лявон, хмурясь от неподобающе радостного вида Пятруся, стал подробно описывать свой поход к старушке. Пятрусь слушал, живо поддакивая, кивая, и в увлечении двигая туда-сюда тарелку с молочным супом. Заметив это, Лявон прервался:

— Пятрусь, право же, покушайте! Хотите, я подожду снаружи, чтобы вас не смущать?

Пятрусь горячо запротестовал и убрал суп на книжную полку, к репродуктору. Репродуктор пел теперь песню более тихую, чем предыдущие, об острове со склонами в белоснежных анемонах. Лявон знал, что анемоны — это цветы, но никогда их не видел. Какие они? Мелкие и многочисленные? Или большие, нежные, растущие по-одному? Его клонило в сон, но Пятрусь внимательно смотрел на него, ожидая продолжения. Лявон собрался с силами и описал результаты обследования тела старушки.

— Браво! — воскликнул Пятрусь, когда Лявон замолчал. — Вы — прирождённый исследователь, Лявон! Впервые вижу такого человека! Знаете ли, уже давно я прошу руководство подыскать мне ассистента для проведения научных изысканий. Сам я не справляюсь и с десятой долей необходимых экспериментов, поле деятельности непосильно широкое для одного человека. И вот вы появляетесь сами! Какая удача!

Пятрусь встал и со счастьем на лице протянул Лявону обе руки. Лявон, не зная, как ему ответить, тоже встал, неуклюже двинув стулом, и протянул руки навстречу, болезненно чувствуя всю нелепость происходящего. Но Пятрусь никакой нелепости не замечал, он радушно сжал и встряхнул руки Лявона.

— Но видите ли, Лявон… Надеюсь, вы не слишком огорчитесь? Ваш эксперимент можно назвать удачным только в… эээ… психологическом смысле. Человек, которого вы нашли, не является настоящей женщиной. Вы же сказали, что разглядели его член, правильно? Вот! Член как раз и есть одно из самых несомненных внешних отличий, знаете ли. Вам попалась вовсе не бабушка, а дедушка, которому вздумалось поиграть в бабушку.

Лявон слушал, даже не удивляясь. То, что бабушка ненастоящая, внутренне чувство подсказывало ему с самого начала. Пятрусь опять повернулся, снял с полки над радио большой коричневый том и положил его на стол перед Лявоном. «Мужчина и женщина. Тайны пола», — прочёл Лявон и вопросительно взглянул на Пятруся.

— Да-да, полистайте! Я думаю, вам будет несложно понять, что представляет собой настоящая — если вообще можно так выразиться относительно симулякра — настоящая женщина. Мне в своё время это удалось без большого труда, хотя, конечно, многое стало неожиданностью. Видите ли, имеются существенные физиологические различия между полами, а одежда или длина волос — это только внешние атрибуты, не имеющие большого значения.

Лявон растерянно раскрыл книгу на случайной странице и попал на цветную картинку, изображающую тело человека без кожи, с мышцами наружу. Ему стало страшно, но не от вида освежёванного тела, а от близости тайны пола, показавшейся ему вдруг зловещей и мрачной. Он отвёл глаза от иллюстрации и спросил:

— Но откуда вообще взялась идея женщины? Кто создал этот ваш симулякр? Кто написал эту книгу и нарисовал картинки? И как удалось убедить всех людей в реальности того, чего нет?

— Как раз это вам и предстоит узнать! — произнёс Пятрусь с радостным и заговорщицким видом. — Сам я не успеваю заниматься всеми направлениями исследований и, чтобы не разбрасываться, сосредоточил свои усилия в одной сфере: природа и формы прозрений. А вы можете выбрать специализацию на свой вкус. Например, женщина. Прекрасная специализация, дорогой коллега! Вы позволите мне так вас называть? Ни минуты не сомневаюсь, что научное поприще — ваше истинное призвание.

— Погодите, правильно ли я понимаю вас, Пятрусь? Вы сказали — прозрений? То есть, простуда — это ещё не всё, и есть другие прозрения?

— Именно, дорогой коллега! Я собирался рассказать вам о них позже, но раз уж вы сами спросили… Наш взгляд на мир в целом и на женщин в частности напрямую зависит от степени нашего прозрения. Вспомните: когда мы здоровы и бодры, женщины кажутся нам существующими, наряду с целым рядом прочих сомнительных явлений. Когда мы простужаемся и до некоторой степени прозреваем, они кажутся нам странной выдумкой, не имеющей никаких оснований. Если не считать основаниями многочисленные книги, изображения и сам факт присутствия идеи женщины в нашем сознании. Прозревая ещё больше, мы начинаем понимать, что отнюдь не женщины должны нас удивлять своим несуществованием. Удивления, знаете ли, достоин весь наш мир, устроенный идеально и счастливо, но неподвластный никакому логическому осмыслению. Удивления и восхищения! Извините…

Пятрусь отвернулся и чихнул. Лявон воспользовался этим, чтобы прервать его речь:

— И что открывается человеку при дальнейшем прозрении?

— Если в двух словах, то песенное прозрение значительно глубже по сравнению с простудным, касающимся только некоторых аспектов быта и общественного устройства. Например, песенное прозрение даёт осознание отсутствия пространства и времени, — он замолчал с весёлым видом, явно наблюдая, какое действие произведут его слова на слушателя.

— Как это может быть?! — Лявон был потрясён. — Отсутствие пространства и времени? А разве мы с вами находимся сейчас не в пространстве? И разве наш разговор не длится уже четверть часа?

Пятрусь покачал головой и сказал, что объяснения нарушат чистоту экспериментов. Оказалось, что у Пятруся была разработана целая схема работы с непрозревшим ассистентом, появления которого он ожидал уже давно. Ряд последовательных психологических тестов с повседневным сознанием, затем ступенчатое простужение, далее обширный цикл изысканий по пост-простудным эффектам, а уж только потом… С библиотечным вахтёром все возможные эксперименты были уже проделаны, но он оказался здоров как бык, и даже самые мощные сквозняки не смогли заставить его сморкаться. Поэтому состояние Лявона имело большую важность для науки, открывая долгожданные исследовательские возможности.

— Пятрусь, я вам верю. Но оставим эксперименты на потом. Расскажите мне, как это сделать. Что за песенное прозрение? Не хочу терять ни минуты!

— Лявон! Прошу вас во имя прогресса: не прозревайте ещё немножко. Потерпите! Всё, всё придёт, не сомневайтесь. Давайте проведём маленький экспериментик прямо сейчас? Я вам буду задавать вопросы, а вы отвечайте, желательно не задумываясь. Скажите, Лявон, вы когда-нибудь бывали…

Но Лявон остановил его, подняв руку ладонью вперёд. Лицо его приняло твёрдое и даже высокомерное выражение, довольно комичное в сочетании с распухшим красным носом.

— Пятрусь, никаких экспериментов. Это крайне унизительно — чего-то не знать и быть в дураках. Прошу вас объяснить мне, как прозреть дальше. Иначе я ухожу сейчас же, — он сделал движение, как будто собираясь подняться.

— Что вы, что вы, дорогой мой! — Пятрусь успокаивающе протянул руку в сторону Лявона. — Ваше желание в высшей степени законно и значит для меня больше, нежели любые научные цели и задачи. Пусть будет так, как вы хотите. Уверен, что мы вдвоём быстро сыщем новых людей для экспериментов!

— Я вам друга приведу, с которым мы вместе простудились, — пообещал Лявон, чувствуя необходимость сгладить категоричность своего требования.

— Друга? Прекрасно! Лучшего нельзя и желать, — лицо Пятруся становилось всё более радостным, он сцепил пальцы двух рук и потряс ими перед грудью. — Я так за вас рад, Лявон! Представляю себя на вашем месте сейчас, — он счастливо вздохнул и покачал головой. — Итак, всё, что вам нужно — это внимательно слушать песни, которые сейчас звучат. Отсюда и термин — «песенное прозрение». Постарайтесь не отвлекаться ни на что. Давайте сюда книгу, прочитаете её позже. Сейчас проверим, сколько осталось на кассете …

Пятрусь нагнулся, щёлкнул чем-то под столом, и музыка прервалась. Видимо, там находился магнитофон, звук от которого передавался в репродуктор. Лявон почувствовал облегчение от наступившей тишины. Мягкий шум ветра, постепенно меняющий интенсивность и тональность, уже не мешал ему. «Как груба и примитивна музыка людей, — думал он. — Что может сравниться с обычным шумом ветра?»

Тем временем Пятрусь поднял кассету, посмотрел её на просвет, повернув к окну, а потом снова зарядил в магнитофон. Послышался шелест перемотки, несколько щелчков и шипение плёнки перед началом музыки.

— Очень важно слушать внимательно! Я вернусь через пятнадцать минут.

Пятрусь взял с полки свою тарелку и вышел из комнаты. Лявон, которому не терпелось прозреть, изо всех сил сосредоточился. Прозвучало несколько фортепианных аккордов (Пятрусь явно сделал звук ещё громче), а за ними всё тот же грустный мужской голос проникновенно запел:

У Лявона захватило дух от красоты слов, и на глаза навернулись слёзы. «Потрясающе! — подумал он, сморкаясь в полотенце. — Это обязательно должен услышать Янка! Вот она, вершина поэзии». Лявон расслабился, забыв обо всяком прозрении. Он закрыл глаза и представил безбрежное поле, влажный и тёплый послегрозовой воздух, доносящийся откуда-то запах мёда и роз. На следующих куплетах он уже не сосредотачивался. В безбрежном поле ему наконец снова явилась хуторянка, она смеялась и протягивала к нему несказанно красивые обнажённые руки. Он, расплываясь в улыбке, пошёл ей навстречу, всё быстрее и быстрее, и с каждым шагом идея женщины становилась ему всё понятнее.

Лявон проснулся от того, что Пятрусь теребил его за рукав. Пятрусь умудрялся одновременно и смеяться, и хмуриться, отчего было не совсем понятно, какие чувства он испытывает.

— Как у вас получилось заснуть, Лявон? При таком высоком уровне шума? Вы не выспались ночью?

Лявон протирал глаза и зевал. Он вспомнил, где находится, вспомнил нового знакомого и вдруг осознал, что полностью и окончательно счастлив. Воздух был удивительно свеж и приятен на вкус, предметы вокруг стали выпуклее и ближе, их цвета — ярче и сочнее, как будто за время сна Лявона их начисто вымыли. Зелёные глаза Пятруся, склонившегося над ним, смотрели так внимательно и с такой добротой, что раньше это бы смутило Лявона, заставив думать о своей недостойности, но сейчас он только открыто улыбнулся в ответ.

— Как ваше настроение? Что вы чувствуете? Расскажите подробно, — допытывался Пятрусь.

Лявон отвечал, что чувствует себя как никогда хорошо. Он обильно высморкался, и даже это доставило ему большое удовольствие. Он вспомнил, как резко говорил с Пятрусем, и стал извиняться, но Пятрусь прервал его:

— Оставьте, Лявон, всё в порядке! Меня беспокоит другое — что вы заснули во время прослушивания. Это наверняка наложит на ваше восприятие отпечаток, пока ещё непонятно, какой именно. Точно так же, как и в простудном варианте, результат прозрения сильно зависит от способа его достижения. Условно говоря, если у вас насморк, то вы в первую очередь замечаете отсутствие автомобилей, если кашель — отсутствие женщин, если болит горло — отсутствие денег. Ах, так вы об этом не знали? Что ж, неудивительно, ведь вы ещё совсем новичок в нашей сфере. Так вот, песенное прозрение даёт разный эффект в зависимости от прослушанных песен. Наилучшие результаты наблюдаются от «Тихих песен» Сильвестрова и вокальных циклов Шуберта. Причём Шуберт даёт более мощный, но не такой стабильный эффект. Поэтому я предпочитаю Сильвестрова.

— Песня, которую я слушал, потрясающе красивая! — восторженно подтвердил Лявон. — Чьи это стихи?

— Не узнали? Это же Есенин, великий русский поэт.

«Янка что-то говорил о Есенине!» — припомнил Лявон и даже немного огорчился, что не сможет прямо сейчас открыть для него такого замечательного поэта. Он от души поблагодарил Пятруся за знакомство с волшебной песней, а потом спросил, почему не исчезло пространство и время, как было обещано.

— Вы проспали своё прозрение, — засмеялся Пятрусь, коснувшись рукой плеча Лявона, — Шучу, конечно! Но, по всей видимости, эффект будет мягким для вас, и никаких опасных для психики потрясений не произойдёт. Главное, что я уже вижу в вас основу песенного прозрения — радость бытия. А что касается особенных пространственных и временных условий нашего мира, которые вы скоро заметите — это не более чем довесок и побочный эффект.

Пятрусь замолчал, с умилением глядя на Лявона. Но Лявон не дал ему остановиться, настаивая на подробных разъяснениях, желательно ещё раз, с самого начала, и Пятрусь охотно продолжил. По словам учёного, при прослушивании определённых песен человек постигал истинную сущность бытия: абсолютное и непреходящее благо.

— Паскаль сказал, что мы живём в лучшем из миров, и это действительно так! Парадоксально: самого Паскаля не было и нет, но слова верны. Вы чувствуете, Лявон?

Лявон кивнул, он и в самом деле чувствовал острое, приятно щемящее счастье, оттеняющееся сдержанной печалью продолжавших звучать песен. Его ладонь лежала на столе, и от твёрдости стола, от тонкого рисунка деревянных волокон на его поверхности вверх по руке текли удовольствие и радость. И на чём бы он ни фиксировал внимание — на голосе певца, на прохладном воздухе, на книжной полке, на волосах Пятруся, на своих пальцах ног, шевелящихся в туфлях — всё источало счастье.

— Но почему вы говорите, что Паскаля не было?

— Если вы останетесь в песенном прозрении ещё некоторое время, вам станет это очевидно. Вы поймёте, что нет, не было и не будет никого и ничего, кроме существующего здесь и сейчас. Мир так утроен. Пространства нет, кроме нашего города. Ничего, кроме Минска, лучшего города на свете, и к тому же лишённого досадных недостатков, вроде машин, женщин и необходимости за всё платить. Потрясающе, правда? — Пятрусь наслаждался удивлением Лявона. — Тем временем как не слушающий песни человек находится в плену иллюзий о космосе, земном шаре, океанах, континентах, странах, городах. Симулякры!

Несмотря на обступившее вокруг счастье, слова академика вызывали в Лявоне скепсис и желание спорить. Он сказал, что по-прежнему чувствует и пространство, и время.

— Ваше восприятие искажено из-за неосторожного засыпания в самом апогее прозрения, — развёл руками Пятрусь.

— Допустим! Но должна же быть логика в ваших словах? Во-первых, почему вы считаете, что машины, женщины, деньги и прочее — это недостатки? Ведь вы их никогда не пробовали? Во-вторых, как Минск может быть лучшим городом, если других городов не существует? И вообще, как может существовать только Минск, если я сам лично родился в Гомельской области и провёл там всё детство? И сейчас регулярно там бываю!

— Серьёзно? И когда последний раз были?

Желая ответить как можно более точно, Лявон попробовал припомнить свою последнюю поездку. Кажется, она была прошлым летом? Нет, прошлым летом он тоже завалил сессию и никуда не поехал. Позапрошлым? Но и в позапрошлом он завалил сессию: он чётко помнил, как Адам Василевич потрясал у него перед лицом неверно решённой задачей о двух поездах, вышедших навстречу друг другу из пунктов А и Б. Хорошо, сдал ли он сессию вообще хоть раз? Он напрягал память, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но ничего не выходило. Бесконечной, постепенно блёкнущей цепочкой уходили в прошлое проваленные экзамены, лекции, прогулки по летним аллеям, мечты, небеса. Он растерянно взглянул на Пятруся. Академик улыбался:

— Да-да, Лявон, времени тоже не существует! Обратите внимание, — он указал пальцем за окно, — Вечное тёплое лето! Вечная тишина и покой! Вечное счастье.

Глаза Пятруся увлажнились, и он перевёл взгляд наружу, вдаль, к вечереющим просторам.

Пятрусь ни за что не захотел отпускать Лявона домой на ночь глядя, пообещав устроить его у себя с максимальным уютом. Они спустились на второй этаж, в кафетерий, где для Лявона нашлось вдосталь апельсинового сока, а Пятрусь разогрел себе стакан молока в микроволновой печи. Сидя за столиком и потягивая сок, Лявон высказал свою искреннюю благодарность Пятрусю, и спросил, каковы дальнейшие прозрения. Ведь если есть два, то почему бы не быть и трём, и десяти? Пятрусь полностью поддержал догадку Лявона, но сказал, что другие прозрения науке пока не известны. Надо усиленно заниматься этим вопросом, и ответ рано или поздно будет найден. Ключ к прозрению может найтись где угодно, он может оказаться неким простейшим бытовым явлением, и поэтому от учёного требуется постоянная бдительность и чуткое внимание.

И они договорились, что отныне Лявон займёт должность младшего научного сотрудника и ассистента, и останется жить в библиотеке. Эта идея очень понравилась Лявону, но он не мог не высказать своего единственного возражения: однажды попробовав жизнь на крыше, он уже ни на что не променяет её. Лучше ежедневно ходить через весь город и обратно. Пятрусь был удивлён сумасбродством Лявона, но тут же предложил ему во владение библиотечную крышу, с которой счастливчику-романтику (он вдруг подмигнул) откроются лучшие в городе виды. Лявон не удержался и просиял.

Они спустились к вахтёру, уже сменившему форму на домашний свитер, и Пятрусь представил тому нового сотрудника. Сымoн — так звали вахтёра — несмотря на поздний час, воспринял Лявона с полной серьёзностью. Он сходил куда-то в подсобку и вернулся оттуда с полосатым матрасом, парой простынёй и продолговатой подушкой, по которой были рассыпаны разноцветные колясочки, младенчики в пелёнках, и мелкие надписи «baby». Сымон сказал, что выход на крышу организует только к завтрашнему вечеру: нужно было найти ключи, заблокировать сигнализацию и оформить пропуск.

Лявону постелили у Пятруся в кабинете. Лёжа на матрасе головой к окну и борясь со сном, он ещё некоторое время слушал Пятруся, который так соскучился по общению, что никак не мог угомониться. Пятрусь сидел в темноте за своим столом и рассказывал Лявону о своих планах, мыслях и проблемах, подтрунивал над министром, ждущим от него идей по восстановлению той иллюзорной цивилизации, которая якобы была утеряна в какой-то момент времени по неизвестным причинам, и делился мечтами о всенародном прозрении. Для установления всеобщего счастья Пятрусю не хватало технического оснащения — мощной передвижной звукоаппаратуры и хотя бы небольшого тиража песен на кассетах или дисках. Сквозь сон Лявон припомнил, как однажды весёлые и счастливые ребята подарили ему компакт-диск с песнями Шуберта, до сих пор не прослушанный. Едва шевелящимся языком он рассказал об этом случае Пятрусю, и рассказал ещё о своём друге Рыгоре, у которого наверняка имелась нужная аппаратура. Пятрусь очень заинтересовался, попросил Лявона непременно принести диск, поговорить с Рыгором и сделать ещё что-то неразборчивое, тягучее, переходящее в долгожданный сон.

 

Глава 8. Как Рыгор сидел в тюрьме

Тюремная жизнь оказалась совсем не такой, как представлялось Рыгору раньше. Например, в первую неделю отсидки он ждал и боялся, что следователи станут бить его и пытать, будучи наслышан об этом от Андрона, своего блатного знакомого. На самом же деле его не только не били, но не было никаких ни следователей, ни допросов. Был только усатый надзиратель Кастусь, в прошлом военный, с мягким и добрым лицом, ещё не старый, но уже совсем седой, большой любитель зелёного чая. Он пил чай по десять раз на дню, и неизменно начинал чаепитие со вздохов и жалоб на то, как трудно найти хороший зелёный чай, что нужно бегать по магазинам, а с его круглосуточным графиком это совсем затруднительно. Стол надзирателя был скрыт от глаз Рыгора углом стены, но, чтобы не упускать единственное развлечение, он подходил к решётке и слушал звуки чайной церемонии, представляя, какие действия Кастуся и предметы их производят.

Вот слышался тугой щелчок выключателя электроплитки, за ним — вялый алюминиевый звон кружки, плеск воды, мелодичное касание чайной ложечки о фарфор и другие, уже неопознаваемые, призвуки. Кастусь, заметив интерес Рыгора, однажды показал ему некоторые свои принадлежности, и среди них действительно оказались алюминиевая кружка, в которой он разогревал воду, и белая фарфоровая чашка с тонким зелёным рисунком, из которой пил. Иногда, под настроение, Кастусь комментировал все свои действия, чтобы Рыгору было понятно: включив электроплитку, надо подождать, когда вода в алюминиевой кружке станет горячей, и перелить воду в фарфоровую чашку, чтобы та согрелась; в кружку же добавить холодной воды из ведра, стоящего на полу. Ведро служило для отстаивания водопроводной воды, слишком жёсткой на вкус, по мнению Кастуся. Чай Кастусь держал в специальной жестяной баночке, и насыпал его в прогретую чашку исключительно руками, строго отмеренную щепоть. Дождавшись появления в воде мелких пузырьков, которое он называл «белым кипением», Кастусь быстро снимал кружку с конфорки, давал воде остыть пару минут, а уж только потом заливал в чай.

Ценя внимание Рыгора, Кастусь изредка готовил чай лично для него, подсовывая под решётку свою фарфоровую чашку на круглой деревянной подставочке. Рыгор чай не пил, но из вежливости принимал чашку, нюхал с серьёзным видом, а когда Кастусь отворачивался и отходил, тихо сливал его под лестницу. Решётка-дверь, разделяющая их, имела довольно мелкие ячейки, в которые рука Рыгора не пролазила, и запиралась на огромный замок, с дужкой ещё более толстой, чем проволока решётки. Возможно, именно поэтому Кастусь вёл себя совершенно спокойно, не опасаясь никаких выходок со стороны заключённого. Это его спокойствие было для Рыгора лучшим доказательством невозможности побега, но всё-таки время от времени он начинал внимательно осматривать свою камеру в поисках хотя бы малейшей зацепки. И тщетно — всякий раз он приходил в отчаяние, садился на каменные ступени и со злой усмешкой вспоминал первое знакомство с тюрьмой и тогдашнюю наивную уверенность в скором побеге.

Когда молчаливый спецназовец отконвоировал Рыгора в музей ВОВ, втолкнул в полуподвальный лестничный пролёт и закрыл за ним решётку, абсурдность ситуации сначала насмешила его, а потом испугала. Если в безобидном на первый взгляд музее расположена тюрьма, то почему бы не ожидать опасности и от других привычных явлений? Впрочем, в скором времени всё объяснилось довольно просто: надзиратель Кастусь, помимо чая, увлекался военной историей и, не имея времени регулярно отлучаться с работы в музей, подал прошение на устройство филиала тюрьмы прямо в здании музея. Поскольку преступлений в городе практически не совершалось и заключённых не водилось, министерство прошение одобрило, и Кастусь лично переоборудовал под тюремную камеру левый лестничный пролёт, ведущий в гардероб. Правая лестница осталась в свободном доступе посетителям музея. Посетители, кстати, появлялись ненамного чаще, чем заключённые, но всё-таки иногда случались, и, завидев их в окно, Кастусь задёргивал на решётке камеры неброскую серую штору.

Сам Кастусь проживал в бывшей билетной кассе, пустовавшей после Указа о бесплатности культуры и искусств. Там у него стоял стол с электроплиткой, стеллажи с книгами и твёрдый деревянный стул, обеспечивающий доступ к верхним полкам. Читал же он на кровати, расположенной между входом в музей и билетной каморкой, откуда можно было наблюдать за камерой.

Итак, в распоряжении Рыгора оказались две лестничные площадки, одна побольше, с кроватью, другая поменьше, с окном, и две лестницы. Окно, тоже забранное надёжной решёткой, выходило на угол Дома профсоюзов, правее которого виднелся проспект, а за ним сквозь листву деревьев Александровского сквера просматривалась Резиденция. Рыгор подолгу простаивал у окна, вглядываясь в редких прохожих на проспекте в надежде увидеть выходящего из Резиденции Юрася. Он понимал, что даже заметив кого-то из знакомых, подать им знак было бы невозможно, но всё равно стоял и смотрел, томясь от бездействия.

Рядом с окном помещался большой деревянный шкаф с военными мемуарами. Это была идея Кастуся: он рассчитывал на дидактическую роль военно-патриотической литературы в перевоспитании узника. Но Рыгор не смог прочесть ни полкнижки, хотя несколько раз честно пытался. Осилив страницу-другую, он терял нить, забывал, о чём шла речь вначале, и с досадой запихивал книжку под кровать. Увидев это, Кастусь хмурился и просил Рыгора поставить книгу в шкаф, на то же место, где она стояла. Он считал вверенную ему тюрьму комфортной, уютной и образцово-показательной, и строгий порядок в ней являлся обязательным.

В ответ на требование поставить книгу в шкаф Рыгор выказывал недовольство условиями своего содержания. Во-первых, он мучился без ходьбы, к которой привык и без которой чувствовал в теле неприятный застой. В первые дни он даже буянил, тряся решётку и домогаясь прогулки, но Кастусь резонно замечал, что если Рыгора вывести на прогулку, то он непременно убежит, а догнать его Кастусь не сможет, годы не те. Рыгор давал торжественные обещания и пылкие клятвы, но надзиратель и слышать ничего об этом не хотел, в наказание за непонятливость иногда завешивая решётку шторой. Во-вторых, сильно не хватало еды и пива, которые Кастусь тоже наотрез отказывался предоставлять Рыгору, мотивируя это тем, что здесь всё-таки тюрьма, а не ресторан, и заключённый несёт наказание, а не ублажает желудок. И ещё: если Кастусь отойдёт в магазин, то Рыгор может напакостить, он же уголовник. Вот будь Рыгор благонадёжным, законопослушным гражданином, тогда дело другое. В-третьих, Рыгор был лишён бани, и, украдкой нюхая себе подмышку, приходил в отчаяние и начинал пугать Кастуся вшами и заразными кожными заболеваниями. Это возымело некоторый успех: для поддержания гигиены Кастусь подсунул Рыгору под решётку зелёный пластмассовый таз и ежедневно менял в нём воду. В-четвёртых, не было музыки. На вопрос Рыгора о наличии радио Кастусь отвечал, что указом министра от такого-то числа воспроизведение песен в общественных местах запрещено. «Глупости какие! Ведь министр сам поёт в опере, разве вы не знали?» — удивился Рыгор, но Кастусь пожал плечами и сказал, что он на службе и обязан исполнять распоряжения.

В придачу ко всем неудобствам, через несколько дней после ареста телефон Рыгора разрядился и выключился, лишив его удовольствия смотреть на часы, что ему особенно нравилось ночью, в темноте. На просьбу раздобыть зарядное устройство Кастусь только хмыкнул, а на заявление о праве на звонок возразил, что телефоны в городе не работают и звонить некому.

— Будто ты не знаешь! Не строй дурачка.

— А время мне как смотреть? — с отчаянием спросил Рыгор.

— У меня спрашивай, — отрезал Кастусь. Он был рациональным человеком и не любил капризов.

Короче говоря, Рыгор, как ему и полагалось, страдал и мечтал о свободе. На воле остались незавершённые дела, которые, он знал, без него не сдвинутся с мёртвой точки. ТЭЦ так и не запустили; Пилипу не успели сделать новый паспорт, к тому же никто не носит ему магнитофоны, и он в любой момент может бросить починку АТС. Рыгор надеялся, что до министра скоро дойдёт известие о его заключении, и он своей властью освободит его. Чтобы ненароком не выздороветь к этому времени, он заворачивался в мокрую простыню на манер министра, и стоял у окна, пытаясь составить оправдательную речь. Казённое постельное бельё было не белым, а синим, с рисунками на тему подводного мира, и Рыгор в своей простыне-тоге походил не на древнего грека, а на захворавшего мага или алхимика.

Он попробовал утешаться сочинением анекдотов, и, подумав, что Кастуся заинтересует военно-историческая тема, выдал:

— Слушайте анекдот, товарищ начальник! Раз во время войны позвал Сталин к себе ламу, раввина и батюшку, чтоб молитвами Гитлера победить. Лама говорит — прочтёшь мою молитву, и тот, у кого лучшая карма, сразу победит. Раввин говорит — прочтёшь мою молитву, и тот, кто жил праведнее, сразу победит. Батюшка говорит — прочтёшь мою молитву, и тот, кто сильнее ближнего возлюбил, сразу победит. Сталин затопал ногами и выгнал их. Маршал Жуков спрашивает — вы почему их выгнали, товарищ Сталин? Сталин отвечает — нельзя так рисковать, лучше танками задавим!

Рыгор довольно расхохотался, а Кастусь, во время рассказа всё более и более темнеющий лицом, разразился гневной тирадой:

— Мальчишка! Не зря тебя сюда упекли! Тебе всё в жизни так легко далось, что ты, кроме как зубоскалить, больше и не умеешь ничего! Зубоскалить и красть. Тебе ли о праведности рассуждать? На себя посмотри — бандит, грабитель, ворюга! А всё туда же, мнение своё имеет. Тебе бы помалкивать да вину искупать! Стыд и срам. Вот и сиди теперь здесь, пока не поумнеешь!

Сердито сопя, Кастусь удалился в свою каморку и принялся за заваривание чая. С тех пор рассказывать анекдоты Рыгор не осмеливался, а сочинять их про запас ему не нравилось.

В один из дней, вытребовав у Кастуся бумагу и шариковую ручку, Рыгор написал два письма — министру и тате. Письмо министру было составлено в обиженно-официальных выражениях и заканчивалось призывом восстановить справедливость, прекратить недоразумение, зашедшее слишком далеко и вредное для общего дела, и наказать виновных. Письмо тате содержало горячие раскаяния, смиренные жалобы на тяготы тюрьмы и просьбу принести что-нибудь поесть. Сложив оба письма конвертиками и подписав адреса, Рыгор попросил Кастуся отнести их в почтовый ящик, но тот и слышать не захотел. Он спрятал письма во внутренний карман кителя и проворчал, что передаст их с почтальоном. «С почтальоном? За всё время, пока я здесь торчу, почтальона не было ни разу!» — воскликнул Рыгор. Но Кастусь строго сказал, чтоб Рыгор прекратил препирания, иначе он пойдёт сейчас и завесит его окно снаружи верблюжьим одеялом. В глубоком унынии Рыгор лёг на кровать. Он мрачно вспоминал события, приведшие его в тюрьму — мечты о квартире, знакомство с Лявоном, ссоры с татой, поход за оружием, ограбление, простуду, мародёрство, работу во благо общества, оперу — и пытался найти в своих действиях испортившую всё ошибку.

В этот же вечер Рыгору пришло в голову, что ему не предъявлено обвинения и не вынесено приговора. Полежав на кровати и прокрутив в голове ещё раз все подробности ареста, чтобы ненароком не возвести на правосудие напраслину, он убедился в справедливости своей претензии. Рыгор вскочил, поднялся к решётке, с силой ударил в неё ногой и позвал Кастуся. Кастусь, тоже лежавший на своей кровати под жёлто-оранжевым пледом, был занят чтением толстого тома в красной обложке с золотой звездой, скорее всего, о партизанах. Он поднял голову и вопросительно посмотрел сквозь очки. Глаза у него были голубые и добрые. Рыгор громко и злобно объявил о своём желании узнать, по какому праву его здесь держат.

— А кто банк ограбил? Я, что ли? Банк ограбил, вот и посадили тебя. В следующий раз подумаешь сначала.

— А доказательства где?! Следствие где? Свидетели где? — Рыгор уже вошёл в роль и почувствовал обиду невинно пострадавшего. — Не знаю никакого банка! Я невиновен!

— Ммммм, и не стыдно тебе? — Кастусь укоризненно покачал головой и отложил книгу. — Будь же ты мужчиной! Поступок совершил, так отвечай за него, слюни не распускай.

Но Рыгор не мог сдерживаться. Он безобразно и бессвязно раскричался, браня спецназовца и тюремщика, требуя еды, пива и прогулок, поминая презумпцию невиновности и грозя Кастусю знакомством с министром и главой предпринимателей. Кастусь, качая головой, задёрнул на решётке штору и скрипнул пружинами, снова укладываясь на кровать. Истерика Рыгора кончилась длинным приступом кашля, после которого он в изнеможении упал на кровать и чуть не расплакался от бессилия.

На следующее утро к Рыгору впервые пришли. Видимо, несмотря на своё неодобрение, Кастусь каким-то образом сообщил о требованиях Рыгора спецназовцу. Позднее Рыгор узнал, что спецназовец круглосуточно дежурил на телевышке неподалёку от Площади Победы, наблюдая за появлением на курируемых им объектах государственного флага, как то произошло, например, во время ограбления банка. После истерики Рыгора, когда он долго и тихо лежал лицом к стене, Кастусь украдкой поднялся на крышу и подал условленный сигнал.

Спецназовец привёл с собой директора банка и старичка, любителя оперы, рассказывавшего Рыгору о былых постановках Вагнера. Старичка усадили на стул перед решёткой, директор стал рядом, а спецназовец — позади, положив мощные руки на спинку стула. Кастусь, предложив всем чаю и не получив отклика, устроился на своей кровати. Спецназовец окликнул Рыгора, стоящего вполоборота у окна:

— Заключённый, прошу вас подойти поближе. Можете взять стул.

Рыгор был сильно взволнован, он без возражений повернул к решётке стул и сел, глядя на гостей. Они тоже смотрели — сурово, решительно и немного брезгливо.

— Ваше имя? — начал спецназовец холодно.

— Рыгор, — Рыгор пожал плечами.

— Да! Я узнаю его голос! — воскликнул директор банка и указал на Рыгора пальцем. — Это именно тот человек, который ограбил банк!

— Как будто кто-то в этом сомневался, — хмыкнул оперный старичок и с насмешливым видом скрестил руки на груди.

— Вам-то откуда знать? — грубо сказал ему Рыгор.

— А чьи фотороботы по всему городу расклеены? — ответил старичок, презрительно смотря на него.

— Так там же только головы в шапках, и больше ничего! — возмутился Рыгор.

— Слушай, ты, бандит! Давай не будем! Я хоть и в деды тебе гожусь, но зрение у меня ещё хорошее! Я тебя сразу узнал, как только возле Оперного увидел. И если б я вовремя не сообщил, ты б ещё неизвестно чего успел натворить. Ворюга!

Спецназовец положил руку старичку на плечо, успокаивая его, и сказал:

— Заключённый, вы признаёте себя виновным?

— Да! — с вызовом подтвердил Рыгор. Отпираться было глупо. — Но за что меня держать здесь? Можно подумать, эти деньги имеют хоть какую-то ценность! Ведь они никому не нужны! Цветные бумажки, которые вы зачем-то заперли в банке!

— Он пытается выглядеть анархистом, — вполголоса обратился директор к спецназовцу. — Наверное, хочет придать своему делу политическую окраску. Демагог.

— Я демагог?! Да вы вспомните, когда вы деньги в последний раз в руках держали? — Рыгора понесло, и он не мог остановиться. — Когда зарплату получали в последний раз? Когда в магазине расплачивались? Нету никаких денег! Нету! Не нужны они!

— Не нужны? Когда вы грабили банк, они были вам нужны, а теперь вдруг стали не нужны, — директор посмотрел на спецназовца, как бы говоря ему: «каков хитрец!» — Теперь вы хотите разыграть невменяемость своими бессмысленными речами? Думаете, мы вам поверим? Напрасно вы считаете нас столь наивными.

Рыгор опустился на стул и закашлялся, закрыв глаза. Что-то доказывать было бесполезно. «Сейчас он ещё скажет, что своим кашлем я хочу симулировать туберкулёз». Он слышал, как директор, спецназовец и Кастусь о чём-то тихо переговаривались друг с другом, а потом спецназовец прочистил горло и твёрдо произнёс:

— Вы виновны и лишаетесь свободы. Выражаем надежду, что это послужит вам уроком.

Рыгор сидел, опустив голову и не открывая глаза. После короткой тишины послышались шаги, звук передвигаемых по паркету стульев, хлопанье двери, и всё стихло. С досадой он подумал, что забыл пожаловаться на голод и жажду. «И я забыл спросить, какой мне дали срок!» Он вскинулся, но за решёткой было уже пусто, все ушли. Рыгор подбежал к окну, схватился за решётку и увидел удаляющегося в сторону вокзала директора банка. Спецназовец и старичок, скорее всего, свернули направо, первый — к телевизионной вышке, второй — к оперному театру. «А Кастусь?! Куда ушёл он? Неужели меня оставили одного?» Рыгор запаниковал, но тут дверь снова хлопнула, и Кастусь вернулся.

— Кастусь! На сколько меня посадили? — спросил он, чувствуя, что голос его звучит недостойно робко.

— Будешь сидеть, пока не исправишься! — наставительно ответил Кастусь.

Он подошёл к своему столу и щёлкнул выключателем электроплитки, собираясь приготовить чай. Послышалось журчание воды, шипение капли, попавшей на раскалённую конфорку, лёгкий сухой шелест чаинок, падающих в фарфор. Потом Кастусь вышел из своей каморки с алюминиевой кружкой в руках и посмотрел на Рыгора, понуро стоящего у решётки.

— Кстати! Если скажешь, где искать твоего сообщника, Лявона, который в синей шапке был, это тебе зачтётся! Подумай.

На следующий день явился тата, охающий под двумя огромными пакетами и рюкзаком со съестными припасами.

— Рыгорка! Рыгорушка! Ах, если бы я знал, что ты здесь! — сморкаясь и тряся головой, сетовал тата. Он подошёл вплотную к двери и схватился обеими руками за решётку, фаланги его огромных пальцев загнулись внутрь ячеек. — Что я пережил без тебя! Отчаяние, настоящее отчаяние, сумрак и одиночество. Если бы я только знал, что ты здесь…

Чтобы скрыть слёзы, он нагнулся и попытался просунуть принесённые пакеты под решётку, но щель была слишком узка, и один из них порвался, обнаружив упаковку шоколадных пряников. Тата, кряхтя, присел на корточки и принялся разгружать пакеты, тут же подсовывая их содержимое в камеру. Рыгор, сначала виновато опустивший голову, при виде еды оживился и радостно улыбался, принимая и перекладывая к книжному шкафу татовы гостинцы. Сухари с ванилью, сухари с изюмом, пикантные сухарики, овсяное печенье, чипсы, снеки, мятное драже, три банки сгущёнки, розовый зефир, несколько крупных шоколадок и большой мешок с развесными вафлями — и это только первый пакет. Второй пакет содержал скоропортящиеся продукты, которые, как объяснил тата, нужно было съесть в первую очередь. В их числе были пластиковые контейнеры с чем-то ещё тёплым, две литровые стеклянные банки с супом, сметана, масло, сыр и коробка с пирожными. Одно из пирожных Рыгор тут же отправил в рот, после чего открыл банку с супом и с наслаждением понюхал. Это был гороховый суп, его любимый. Тата протянул ему сквозь решётку ложку и вилку, завёрнутые в стопку жёлтых салфеток.

Сев на стул, сдвинув колени и поставив на них банку с супом, Рыгор с упоением ел. Это было настоящее, полноценное счастье. Он чувствовал, как суп проливается по пищеводу вниз, в живот, наполняя его волшебной мягкой тяжестью. Тата смотрел на него влажными от умиления глазами, а потом снял со спины рюкзак и стал доставать пиво «Сябар», бутылку за бутылкой. От восторга и благодарности Рыгору захотелось расцеловать мясистое татово лицо. Он быстро и бережно принимал каждую бутылку из рук в руки, стараясь не коснуться стеклом ни пола, ни решётки, чтобы не зазвенеть (Кастусь продолжал читать лицом к стене), и ставил их на нижнюю полку книжного шкафа, потеснив военных историков.

Тата пообещал приходить через день и предложил Рыгору составить список необходимых ему вещей. Рыгор попросил принести ещё пива, книжек, дисков и магнитолу. Он стал объяснять, как найти магнитолу, которая должна была храниться в прихожей на антресолях. В этом момент скрипнула кровать, и к ним подошёл Кастусь. Рыгор спрятал пиво за спину. Кастусь, оказывается, слышал весь их разговор. Он сказал, чтоб они и думать забыли о музыке.

— Здесь вам не дискотека, а тюрьма! В случае нарушения режима посещения будут запрещены. А посетители будут наказаны за контрабанду, — он хмуро посмотрел на тату, и тот засобирался домой.

После сытного обеда жизнь вновь обрела полноту, радость и счастье. Смотреть в окно уже не хотелось, и Рыгор лёг на кровать, мечтая о скорой свободе. Ограбление снова показалось ему не мрачной ошибкой, а забавным недоразумением, и он подумал, что, оказавшись на воле, будет смешно и приятно вспоминать о месяце отсидки. С удовольствием он перебирал в памяти все подробности налёта на банк, каждый шаг и каждое слово, сказанное им и Лявоном друг другу. Как осветилось лицо Лявона, когда он взял в руки настоящее оружие! Впервые за всё время, прошедшее с ограбления, Рыгора посетило тёплое чувство к Лявону, уже почти забытое. «Помнит ли он обо мне? Раздобыл ли велосипед, который ему так хотелось? А как мы отчаялись, когда банк оказался закрыт!» — Рыгор блаженно улыбался своим мыслям.

И вдруг одна подробность поразила его! Рядом со входом в цокольный этаж банка… Да, совершенно точно: рядом со входом в Операционный зал была автостоянка! Ярко-жёлтые инкассаторские автобусы! Сердце Рыгора забилось. «Не может быть! Этого не может быть! Но я так отчётливо их помню — стоянка, автобусики, зелёный забор из металлических прутьев вокруг, — он сел на кровати. — И почему я раньше об этом не вспомнил? Так что же, значит, автомобили существуют? Может… и женщины?» Двумя большими шагами он подскочил к окну и стал всматриваться в проспект. Прошло несколько минут, но никакого движения там не было, как и раньше. Только покачивались на ветру ветви деревьев в Александровском сквере.

Рыгору пришла мысль, что, возможно, он выздоровел, и иллюзии постепенно возвращаются к нему. Он усиленно покашлял и, ощутив в груди знакомые хрипы, немного успокоился. Тем не менее, он сейчас же намочил простыню, завернулся в неё и стал ходить из угла в угол, обдумывая факт существования автобусов.

— Дядь Кастусь, а вы на автобусе когда-нибудь ездили? — возбуждённо спросил Рыгор, подойдя к решётке и сам не понимая, чего ему хочется — посмеяться над тюремщиком или поговорить с ним по душам.

— Да зачем мне автобусы? Видишь, как я удачно устроился — и живу, и работаю в одном месте, никуда ездить не нужно, — благодушно отвечал Кастусь из своей каморки.

— Но всё-таки, ездили или нет?

— Ездил, конечно. Странные вещи ты спрашиваешь, — Кастусь пожал плечами и брякнул кружкой, собираясь заваривать чай.

Рыгор, от чего-то торжествуя в душе, заставил себя замолчать и оставить в покое здорового Кастуся. Он лёг, но от переполненности чувствами не смог лежать, и опять стал ходить туда-сюда по лестнице. «Наверняка в этих автобусах кроется какая-то важная разгадка! Эх, скорее бы пришёл министр», — мучился он от нетерпения.

Вечером появился Юрась, один, без министра. Лицо его горело сильнее обычного, он нетвёрдо стоял на ногах и, подойдя к решётке, оперся на неё плечом. Рыгор радостно подбежал к нему, не сомневаясь, что тот принёс письмо с указом о помиловании, и через несколько минут его ждёт свобода. Но сначала ему хотелось сообщить Юрасю глобальную новость об автобусах. К его удивлению, Юрась о существовании автобусов знал, и называл их «аномальными автобусами». По его словам, добраться до них не представлялось возможным, потому что у директора банка не было ключей от стоянки.

— Ну и что?! — изумился Рыгор. — Подумаешь, нет ключей! Разве нельзя сломать замок на воротах?

— А кто будет ломать? — спросил Юрась с таким видом, как будто Рыгор предложил сломать его голыми руками.

— Да я и сломаю! Взять хороший лом, или на крайний случай болгарку.

— Болгарку?

— Это такая пила электрическая. У меня в гараже есть.

Юрась смотрел на него, как на помешанного. Рыгора поставил в тупик этот взгляд, и он, решив поговорить об автобусах лично с министром, сменил тему:

— Наконец-то вы пришли, Юрась! Я уже измаялся здесь. Надеюсь, вы заберёте меня отсюда?

— Что вы, Рыгор, сейчас это невозможно.

— Да как же это, Юрась? Неужели меня будут здесь держать из-за каких-то дурацких денег? Мы-то с вами знаем суть происходящего! И министр знает! Скажите им, чтобы освободили меня! — он кивнул в сторону Кастуся, который приблизился и смотрел на них поверх очков.

— Понимаете, Рыгор… — начал Юрась.

— Что тут понимать? — перебил его Рыгор. — А как же труд на благо общества? Ведь на свободе я могу принести столько пользы!

— Поймите, преступление должно быть наказано. Или вы хотите, чтобы мы оправдали грабителя? Закон есть закон. Руководство не может попирать его, если ожидает доверия от граждан. Сказать гражданам: да, он ограбил банк, но человек он нужный, и мы его не накажем? Сказать: ограбление банка не есть преступление? Нет, Рыгор. У нас не хунта, а цивилизованное общество. Мы не можем позволить себе заигрывания с уголовниками, иначе нас ждёт катастрофа. Отнеситесь ответственно, Рыгор. Посидите здесь хотя бы годик. Общественное благо никуда не денется.

Напоследок Юрась официальным тоном осведомился об условиях содержания и, поскольку Рыгор оскорблённо молчал, попрощался с ним, оттолкнулся плечом от решётки и ушёл. Кастусь продолжал смотреть на Рыгора поверх очков, и он, зарычав от злости, скрылся в глубине камеры.

 

Глава 9. Как Лявон вызволил Рыгора

Ранним утром, солнечным и свежим, Лявон бодро шагал по улице Некрасова в сторону Рыгоровых гаражей. Накануне, после напряжённых воспоминаний, он твёрдо уверился, что оставил подаренный ему диск с песнями Шуберта у Рыгора на колонке, в день ограбления банка. Пятрусь подтвердил научную важность исследования содержимого диска и попросил заодно прихватить проигрыватель, если представится возможность. Пообещав вернуться к обеду, Лявон отправился в путь, наполнив свой рюкзак пакетами апельсинового сока и упаковками одноразовых бумажных платочков, выданных ему под роспись строгим Сымоном. Ему было совестно сморкаться в чистые мягкие платочки, которые уже нельзя было постирать, и которые неминуемо приходилось выбрасывать после использования, и он старался тратить их как можно меньше, шмыгая носом и втягивая сопли.

По пути Лявон негромко напевал Сильвестрова, сначала стесняясь сам себя и то и дело замолкая, но потом постепенно вошёл во вкус, повысил голос и получал от пения большое удовольствие. Пятрусь объяснил ему, что для удержания прозрения необходимо постоянно либо слушать песни, либо петь самому, иначе его можно утратить в течение часа. Перед выходом из библиотеки Пятрусь заставил Лявона десяток раз прослушать полюбившуюся ему песню «Несказанное, синее, нежное», чтобы хорошенько запомнить мотив и слова.

Улица Некрасова, по которой Лявон пошёл, чтобы прочертить следами новый маршрут, оказалось скучноватой, но уютной. Пятиэтажки, тополя, старый потрескавшийся асфальт. «Всё-таки после этого прозрения остаётся какой-то осадок, лёгкая неудовлетворённость, — раздумывал он, глядя по сторонам. — Да, вечное лето, полное счастье. Бесконечность позади и впереди, никаких обязанностей, никаких потребностей и проблем. Но не унизительно ли такое положение вещей?» Он попытался сформулировать, что именно унизительно, но отвлёкся на парочку воробьёв, с громким щебетом проскакавших через дорогу в нескольких метрах от него, и, то ли ссорясь, то ли играя, вспорхнувших один за другим на берёзу. «Унизительно хотя бы то уже, что я слишком хорошо помню и отца, и Михася, и наш дом, и старый приёмник, но в то же время знаю, что их не существует. И отлично помню, как поступал в университет. Если этого не было, то откуда у меня ложные воспоминания?»

Приближаясь к гаражам, Лявон решил, что прозрение хорошо, а факты лучше. И что если существование прошлого и будущего доказать или опровергнуть затруднительно, то проверить конечность пространства не представляет особой сложности: нужно всего лишь идти и идти по любой из дорог вперёд и вперёд, пока не выйдешь из города. И посмотреть, что из этого получится.

Домик «Гаражный кооператив» был пуст, дядя Геня ещё не вернулся с дачи и не заступил на вахту. Лявон обогнул шлагбаум и пошёл меж гаражей, вспоминая день, когда он впервые здесь побывал. С тех пор прошла всего лишь неделя-две, но Лявону казалось, что это было или очень давно, или в прошлой жизни. «На которой из крыш мы загорали? На этой? Или на той, зелёной?» Дверь последнего гаража была приоткрыта, и Лявон ускорил шаг, обрадовавшись — он соскучился по Рыгору и хотел поскорее узнать, что сталось с ним после всех их приключений. Главное, чтоб он ещё не выздоровел! Надо рассказать ему о песенном прозрении, своих соображениях на этот счёт, а если — он вдруг сообразил — а если разговор пойдёт, даже предложить совместный поход к загадочному краю города.

Он заглянул в гараж и позвал:

— Рыгор? Эй?

В «комнате», втором гараже Рыгора, послышалось движение, и оттуда появился незнакомец: высокого роста, подтянутый, в кроссовках, спортивных штанах и тонкой кожаной куртке. Он вплотную подошёл к Лявону и, неотрывно глядя ему в глаза, со странной интонацией, будто намекая на что-то, медленно спросил:

— Ты кто такой будешь?

— Знакомый Рыгора. Меня Лявон зовут. Я у него диск оставлял, пришёл вот забрать.

— Диск, говоришь? — он прищурился. — Так это с тобой он банк грохнул?

— Со мной, ага, — улыбнулся Лявон. Песенное прозрение: он не испытывал ни страха перед арестом, ни необходимости что-либо скрывать. — А вы кто?

— Андрон я, кореш Рыгоров. Слышь, браток, повязали Рыгора, — он внимательно следил за лицом Лявона. — Держат в музее ВОВ на проспекте, суки. Какой-то старый перец его стережёт, один. Что скажешь? Друзей в беде не бросают, м?

Лявон кивнул.

— Короче, дело к ночи. Давай так: сегодня как стемнеет, часов в двенадцать, пойдём в музей на экскурсию. Я смотрю, у вас тут за холодильником калаши скучают. Вот и возьмём их на случай спецназа, — он забросил за плечо один из автоматов и положил в карманы куртки по пачке патронов. — Добазарились? Или как?

— А то! — в тон ему сказал Лявон. — За Рыгора всех порву.

— Боец! — одобрил его слова Андрон. — Ну ты давай поищи свой диск, или что там, а у меня ещё дела. Не опаздывай.

Он с размаху пожал Лявону руку и, не оглядываясь, вальяжной походкой двинулся к выходу из гаражного кооператива. Задумчиво глядя ему вслед, Лявон достал свежий бумажный платочек и длинно высморкался, сначала одной ноздрей, потом второй. Поискав глазами мусорку и обнаружив её под верстаком, он скомкал использованный платок, бросил с расстояния трёх шагов и попал. Решение уже созрело — нужно избежать насилия и освободить Рыгора мирным путём.

Лявон прошёл в «комнату» и сразу увидел свой диск — он лежал на проигрывателе, рабочей поверхностью вверх, заботливо, чтобы не поцарапался. «Schubert: 25 Lieder», — прочёл Лявон тонкую карандашную подпись на диске. Завернув его в платочек и спрятав в карман рюкзака, он рассмотрел нагромождение аппаратуры в тумбе и выбрал один из проигрывателей дисков и самый маленький усилитель. Огромные колонки, доходившие ему до пояса, были единственными в гараже. Он попробовал поднять ближайшую, но, охнув от каменной тяжести, смог только наклонить её в сторону. Вся надежда была на тачку, которую он заметил на стене первого гаража ещё в прошлый раз. С трудом сняв тачку с крюка, чуть не обрушив при этом полку с какими-то банками, Лявон подкатил её к колонке. Рукоятка у тачки была высокой и удобной, но колёсики издавали пронзительный скрип. Лявон подумал, что в дороге детальки притрутся друг к другу, и скрип прекратится.

Поднатужившись, Лявон накренил колонку в сторону тачки, толкнул, и она тяжело рухнула на металлическое дно, издав звук, после которого нельзя было сомневаться, что на её шпонированных боках остались беспощадные царапины. «Рыгор меня простит», — вздохнул Лявон и принялся пристраивать на колонке усилитель и проигрыватель. Они скользили, съезжали, накренялись, но Лявон крепко примотал их к тачке несколькими слоями изоленты. Внимательно соединив проводами все три компонента, чтобы не пришлось делать этого потом второпях, Лявон присел на диван с пакетиком сока. И тут же встал, боясь нечаянно заснуть. Он обошёл вокруг своё сооружение, с удовольствием глядя на него, и дал ему гордое имя: Мобильный Музыкальный Модуль.

Первые десять минут пути дались ему легко. Тачка подпрыгивала на малейших неровностях асфальта, дребезжала, скрипела, а Лявон весело раздумывал, как бы назвать её покороче: МММ, МоМуМо, или МоММ? Дальше стало сложнее. Руки устали сжимать дёргающуюся стальную перекладину, ладони покраснели, на лбу выступил пот. Лявон снова почувствовал, как он болен и слаб. Напротив дома, в котором жила старушка, он остановился перевести дух, прочистить нос и спеть песню. Пение помогло: ему даже показалось, что на этот раз песня вышла у него просто идеально. Сил прибавилось, и он двинулся дальше.

Нещадный скрип колёсиков не стихал, и Лявон начал жалеть, что не додумался смазать их машинным маслом, которое наверняка бы нашлось у Рыгора. Чтобы уши хоть ненадолго отдохнули от скрипа, он сделал вторую остановку на углу парка, возле маленькой белой церкви. Раньше Лявон никогда не бывал в церкви, но теперь, из желания отвлечься и оттянуть дальнейший путь, приблизился, ступил под навесик с жестяным растительным орнаментом, и потянул высокую дверь на себя.

Он оказался в маленьком предбанничке, на стенах которого висели мелкие объявления, расписание служб, календарь с указанием православных праздников, фоторобот грабителей в шапках и табличка, предписывающая отключение мобильных телефонов перед входом. Лявон усмехнулся тому, что у него до сих пор не было вожделенного когда-то телефона, высморкался и вошёл.

Внутренность церкви впечатлила его: небольшое круглое помещение заполнял полумрак, в котором, плавно колеблясь, ясно горели огоньки свечей на высоких круглых подставках, а стены, сплошь завешенные иконами, отступали в глубину под мягким светом лампад. Церковь была наполнена лившейся откуда-то сверху песней, очень красивой, грустной и трагичной, на незнакомом языке. Лявону показалось, что это была не запись, а живое пение. Он поднял голову и увидел прямо над собой маленький балкон, к которому вела винтовая лестница слева от входа. Наверное, там и стоял невидимый отсюда певец. А у правой стены Лявон разглядел склонившуюся фигуру в длинных одеждах и тёмном платке, которая осторожно и почти бесшумно мела пол веником. Лявон стоял, разглядывал иконы, слушал песню, и постепенно какая-то сила подхватила и понесла его по волнам всепонимания, умиротворения и счастья. Он прислонился плечом к лестнице и шёпотом подпевал; на глазах у него выступили слёзы.

Через минуту песня кончилась. Наверху послышался шорох, шаги, и на винтовой лестнице появились ноги в чёрных туфлях, таких же, как у Лявона. Держась за железные перила тонкими бледными пальцами, вниз спустился человек в длинном чёрном одеянии, с короткой стрижкой, седеющей бородкой и добрым прищуром.

— Здравствуйте, — тихо обратился он к Лявону, — Вы у нас впервые?

Лявон, оторвав плечо от лестницы, чтобы поза его не была столь развязной, как мог, выразил свой восторг и потрясение, как исполнением, так и самой песней.

— Это Шуберт? Я не ошибся… святой отец? — Лявон точно не знал, как обращаться человеку, но тот, кажется, хорошо воспринял «святого отца».

— Да, это он. Песня называется «Der Lindenbaum», «Липа». Из цикла «Зимний путь». Рад, что вам понравилось, приходите к нам почаще. На входе висит расписание служб, всегда буду рад вас видеть.

— Обязательно! Мне очень нравится. Раньше никогда не доводилось бывать в церкви, — и, поколебавшись мгновение, Лявон спросил: — Почему именно Шуберт и Сильвестров так влияют на человека? Ведь на свете так много других песен.

— Неисповедимы пути Господни, — охотно поддержал беседу священник. — Но, тем не менее, мы можем постигать их в меру наших сил. Если вдуматься, то между Шубертом и Сильвестровым много общего, значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. У них разная оболочка, но близкое по духу содержание. Наверное, вы уже заметили, что…

В этот момент им пришлось посторониться: фигура с веником, метущая пол всё ближе и ближе к ним, теперь остановилась рядом и молча подняла лицо, давая понять, что хочет подмести на том месте, где они стоят. Лявон, вздрогнув, узнал седую «старушку», у которой он был недавно в гостях, и ему живо вспомнился момент, когда она летела на него с топором. От неожиданности у него перехватило дыхание и похолодели ладони, но старушка его не узнала.

Священник предложил Лявону выйти наружу и продолжить разговор там, чтобы не мешать уборке. Они устроились на зелёной скамейке с чёрными коваными ножками, и Лявон взволнованно спросил:

— Святой отец, вы знаете, кто этот человек, который там у вас убирает?

— Конечно. Старейшая прихожанка, скромная и неприметная женщина, глубоко верующая. Она приняла на себя ежедневную уборку в храме, как послушание. Это очень серьёзная поддержка для храма.

— А вы знаете, что это не женщина? Это мужчина, нарядившийся в платье!

Ещё не договорив фразы, Лявон уже пожалел о своём разоблачении, поняв, что сейчас придётся объяснять, каким образом он установил заявленный факт. Но сожаление было мимолётным — воздействие песен продолжалось, и все страхи и неловкости, не успев сгуститься, рассеялись. Лявон подумал: «Не всё ли равно, что я натворил? Если понадобится, объясню как есть, без утайки. Так или иначе, все мы счастливы».

Тем временем священник, нисколько не удивившись словам Лявона, чуть поразмыслил над ответом и серьёзно сказал:

— На всё воля Господа. Этот человек ведёт праведную жизнь, и я не вижу никаких поводов для упрёков. Если эта женщина — или этот мужчина, как пожелаете — прошла все испытания и оказалась здесь, с нами, то теперь она вправе считать себя кем угодно и одеваться как угодно.

— Что вы имеете в виду? Какие испытания она прошла и где оказалась?

— Все мы прошли испытания, — кротко молвил священник. — И теперь пожинаем заслуженные плоды, наслаждаясь вечной жизнью в раю. Слава Господу!

— То есть вы хотите сказать, что мы живём в раю? — Лявон был поражён этой неожиданной мыслью, странным образом объясняющей все теории Пятруся насчёт конечности пространства и времени. — Выходит, Минск — это рай?

— Разумеется, брат мой. Разве вы не видите, сколь безупречна и радостна наша жизнь? Понимаю, вы, наверное, только недавно познали истину, несомую песнями, и ещё многое не успели осознать. Знайте же: этот мир идеален и создан для нашего счастья. Мы бессмертны и лишены всех тягот и невзгод земной юдоли — потребностей тела, болезней, грехов. Мы спаслись и обрели жизнь вечную. И за это должны возносить вечную хвалу Богу!

У Лявона в голове поднялся такой вихрь несогласий и протестов, что он даже не знал, с чего начать. Священник смотрел вдаль, на свежую зелень берёзок, и легко улыбался, выбившийся тёмный волос на его затылке подрагивал под ветерком.

— Мы бессмертны?! — воскликнул наконец Лявон.

— Конечно. Вы ещё не заметили, что наши тела не нуждаются ни в пище, ни во влаге, ни во сне, и никак не изменяются на протяжении многих и многих лет?

— Но я же пью! Вот, смотрите, — Лявон достал из рюкзака пакет сока и сделал несколько больших глотков, искоса следя, смотрит ли на него священник. — Видите? И спать я очень люблю!

— Всё это вы делаете для своего удовольствия, но вовсе не по необходимости. Господь так устроил рай, что каждый его житель волен наслаждаться бытием на свой вкус. Если вы не будете пить или спать, то с вами не случится ничего плохого, — святой отец улыбался, глядя на взволнованного Лявона.

— Позвольте, но разве нельзя убить человека? К примеру, топором по голове? Или рана сейчас же затянется?

— Кто же станет творить такое безумство, дорогой мой юноша? Ведь все мы — праведники, — священник уже не улыбался, а бархатисто смеялся вполголоса. — Да и зачем кому-то может понадобиться совершать убийство или другое преступление? Все мы счастливы — абсолютно и навечно.

— Абсурд! — горячился Лявон. — Во-первых, далеко не все счастливы, поверьте мне! Лично я ещё совсем недавно вовсе не был счастлив, имел неутолённые желания и с лёгкостью пошёл бы ради них на преступления! И не кажется ли вам, что это очень странный рай — в котором нужно простудиться для малейшего понимания происходящего, а потом ещё и постоянно петь песни?

— Песни и музыка — суть славословия Господу, — снова посерьёзнев, ответил священник. — Нет ничего удивительного в том, что помышляя о Боге и восхваляя Его посредством музыки, мы приближаемся к пониманию Его замысла. Но ваши слова о болезни меня удивляют. Как это возможно — простудиться, живя в вечном лете?

Качая головой, он внимательно смотрел, как Лявон демонстративно сморкается, а потом, помедлив, посоветовал ему поскорее выздоравливать и задумчиво повторил:

— Неисповедимы пути Господни. Не устаю удивляться бесконечности Его творения: сколько бы ни жил, всегда узнаёшь что-то новое о мире, Им созданном. И нет этому конца. В наших ли силах судить о Его делах? Кто знает, зачем понадобилась Ему простуда в раю. Скорее всего, в простуде есть благо, пока нам неведомое. А может, это знак врага человеческого — последний оставшийся от него след после низвержения.

Лявон встал. Ему уже давно пора было идти, на сегодня он узнал и так слишком много. Время уходило, а Рыгора нужно было спасать. Но от последнего вопроса он не смог удержаться:

— Кстати да, святой отец! Ведь если есть рай, то должен существовать и ад?

— Совершенно верно, брат мой. Ад есть, и он близок. Все, кто не спасся, остались за пределами нашего города.

По спине Лявона пробежал холодок. Он вежливо распрощался, пообещал приходить ещё и взялся за свою тачку. Святой отец тоже встал и сказал напоследок:

— Не волнуйся за них. У Господа так много любви, что Он простит и их тоже. Наступит однажды день, когда Он пошлёт туда сына своего, как луч света. И все спасутся, и не станет больше тьмы.

Он махал рукой вслед Лявону, обнажив из-под рукава изящное белое запястье. Тачка, проехав несколько метров тихо, опять душераздирающе заскрипела, и у Лявона мелькнула мысль, не спросить ли у священника машинного масла. «Нет, не буду. Это прозвучало бы глупо и не к месту».

Если в момент выхода из гаражей Лявон планировал переодеться в сарафан в укромном месте, например, в парке за цирком, то теперь, докатив нещадно скрипящую тачку до моста через Свислочь, он так устал, что ему было абсолютно всё равно, заметит кто-нибудь смену его туалета или не заметит. Обходить цирк только ради того, чтобы переодеться, показалось ему бессмыслицей — он счёл за лучшее потратить последние силы на подъём к Дворцу профсоюзов.

Из опасения, что, остановившись, он не сможет двигаться дальше, Лявон отпустил ручки МоММа, только уткнувшись его колёсами в ступени музея. Когда он слабыми руками натягивал на себя сарафан, мелькнула подлая мысль, что Андрон обманул его, и никакой тюрьмы здесь нет. «Чёрт с ним. Если не найду Рыгора, просто лягу спать где-нибудь за углом на травке», — он отбросил все мысли и, сосредоточившись на тачке, нечеловеческим усилием втолкнул её в музей.

Навстречу ему поднялся с дивана, отложив толстую книгу, пожилой охранник. Он подозрительно посмотрел сквозь очки на тяжело дышащего Лявона, на его несуразные чёрные туфли, торчащие из-под сарафана, на громоздкую тачку, остановившуюся с лязгом и визгом, и спросил, чего угодно барышне.

— Шампанского! — воскликнул Лявон и взмахнул рукой в порыве вдохновения. — Сегодня у моего возлюбленного, Рыгора, именины!

Лявон был готов к тому, что тюремная охрана может воспротивиться включению музыки, и по пути придумал историю, дурацкую и нелепую, но хорошую своей внезапностью.

— Полковник, миленький! Мы так любим друг друга! Мы собираемся пожениться в сентябре! Его же выпустят до сентября? А сегодня именины! Где у вас розетка?

Кастусь, польщённый «полковником» и очарованный юной девушкой в ярком сарафане, неуверенным жестом показал ближайшую розетку, у изголовья дивана. Всё шло по плану, и главное теперь было не потерять ни секунды. Лявон подкатил МоММ к дивану, оторвал изоленту, крепящую провод к тачке, и воткнул вилку в розетку. Услышав слева металлический лязг, Лявон повернул голову и увидел завёрнутого в простыню Рыгора, державшегося руками за решётку и изумлённо смотрящего на него. Лявон подмигнул ему и включил проигрыватель.

— Минутку, девушка, что вы собираетесь делать? — Кастусь насупился, не понимая, что происходит, и чувствуя какой-то подвох.

— У моего любимого именины! — Лявон сунул диск в лоток проигрывателя и запустил его. — Я приготовил ему подарок — песню!

— Стоп-стоп-стоп! Песни нельзя! Песни запрещаются! — Кастусь поднял руки, протестуя. — Выключайте сейчас же! Здесь музей и тюрьма, а не танцплощадка.

— Пожалуйста, полковник, дорогой! Ну что вам стоит! Мы скоро поженимся! Всего одну песню, тихонечко! — Лявон произносил эти бессвязные мольбы, поглядывая то на Кастуся, то на проигрыватель, который всё медлил, переваривая диск.

Кастусь вздохнул и опустил руки. Он был добрым человеком, и, вспомнив, сколько раз он запрещал Рыгору то одно, то другое, решил хоть разок пойти навстречу, тем более учитывая именины и молодую невесту.

Надпись в окошке проигрывателя сменилась с “loading” на “play”, и Лявон, волнуясь, сглотнул. Песня началась. Но после первого же аккорда послышались быстрые цокающие щелчки. «Царапина! И откуда она появилась!» — Лявон поспешно нажал на кнопку “>>”, чтобы перескочить на следующий трек. Проигрыватель зажужжал и угрожающе скрипнул чем-то внутри. Кастусь строго хмурился, и Лявон чувствовал, что операция может вот-вот провалиться. В панике он наугад несколько раз ткнул пальцем в пульт, и это вдруг помогло: проигрыватель затих, ровно зашуршал, а в окошке начался отсчёт времени.

Зазвучала музыка. К удивлению Лявона, это оказалась та самая «Липа», которую пел священник в церкви. Лявон осторожно, стараясь не шуметь, присел на корточки, опершись спиной о стену, и украдкой посматривал то на Рыгора, то на Кастуся. Рыгор застыл за решёткой, вперив неподвижный взгляд в колонку, а Кастусь после второго куплета опустился на диван и откинулся на спинку, потирая рукой лоб.

На этих словах Кастусь всхлипнул и достал из заднего кармана брюк белый платочек. Он поднял на Лявона глаза, полные слёз и попросил его сделать погромче; Рыгор же отпустил решётку и сидел на полу, наклонив голову и смотря себе под ноги.

Ещё через пять минут, когда надзиратель как-то особенно протяжно вздохнул, а потом засмеялся, легко и медленно, Лявон понял, что пора.

— Полковник, хороший мой, вы счастливы?

— Да, девочка моя, да, — молодым беззаботным движением тот забросил руки за голову, — Спасибо тебе! Ты спросила об этом, и я вдруг понял, что счастлив, очень счастлив.

— И мы с Рыгором счастливы! А разве могут одни счастливые люди держать других счастливых людей взаперти?

— Умочка! Не могут. Бери, забирай его, идите, женитесь, — голос его был мечтательно ласков.

— Так вы откройте. Или ключи дайте.

Кастусь, блаженно кивая, достал из внутреннего кармана ключи и протянул Лявону. Победа! Открывая дверь темницы, Лявон словил себя на том, что песни действуют и на него тоже, и никуда уходить не хочется. «Дождаться Андрона, чтобы и он прозрел, послушав песен? Пусть тоже станет счастлив? Нет, нет, он не станет слушать, а просто устроит погром, у него же на лице написано. Надо держать себя в руках. Надо уходить», — и Лявон стиснул зубы, решив больше не раздумывать, а только действовать.

Рыгор по-прежнему сидел на полу, и даже не пошевелился, когда Лявон дотронулся до его плеча.

— Пойдём! Пойдём, Рыгор! Уходим, пока спецназ не появился, — Лявон потряс его.

— Куда нам идти? Зачем? — Рыгор поднял озарённое улыбкой лицо на Лявона. — Присядь рядом, давай дослушаем. В жизни не слышал такой музыки.

— Успеем ещё послушать! Пошли! А то сейчас придёт спецназ и всё выключит. Переодевайся!

Лявон тянул его за руку, и Рыгор нехотя встал. Он сбросил простыню на пол и взял в руки джинсы.

— Давай, давай, шевелись. Совсем ходить разучился? Нас ждут великие дела! Машины, женщины, деньги, казино и виски. Скорее! Машины, Рыгор, подумай о машинах. Автомобили!

Но Рыгору явно безразличны были автомобили. Выйдя за решётку, он приблизился к Кастусю и обнял его. Кастусь ответил ему с жаром, они расцеловались сначала в обе щёки, потом в губы, а потом заплакали на плече друг у друга. Чтобы оторвать Рыгора от тюремщика, пришлось упереться ногой в диван и сильно дёрнуть. Рыгор обернулся к Лявону и раскрыл ему свои объятия, но тот ловко подхватил его за пояс и вытащил на улицу.

 

Глава 10. Как Лявон и Рыгор угнали автобус

Собрав последние силы, Лявон дотащил Рыгора, непрерывно восторгающегося красотой мира, до Парка Горького. Они устроились на травке неподалёку от колеса обозрения, и Лявон, прежде чем провалиться в сон, наблюдал, как Рыгор позволил заползти на свой мизинец продолговатому чёрно-оранжевому жуку-пожарнику и восхищённо его рассматривал, поворачивая палец под разными углами. «Вот ведь проняло человека», — даже с некоторой завистью подумал Лявон, закрывая глаза.

Когда Рыгор растолкал Лявона и хмуро спросил, с надеждой глядя на его рюкзак, нет ли чего пожевать, стало понятно, что он немного пришёл в себя от Шуберта, и теперь можно говорить серьёзно. Прошло, наверное, часа два: до вечера ещё оставалось время, но, чтобы добраться до края города засветло, нужно было выступать немедля.

— Куда? За город? — с неодобрением спросил Рыгор. — Что на тебя нашло? Зачем нам туда? Давай лучше заглянем ненадолго в Резиденцию президента. Мне очень хочется пару раз ударить тамошнего министра головой об стену. Много времени не займёт. А потом завалимся ко мне! Я здесь недалеко обосновался, на Площади Победы. У меня там полный холодильник жратвы, и пива вагон.

— Давай-ка сначала споём песню, — предложил Лявон, и Рыгор выпучил на него глаза.

Но Лявон поборол смущение — он чувствовал, что прозрение Рыгора вот-вот улетучится, если не улетучилось уже. «Пятрусь был прав: от Шуберта прозрение выходит слишком нестабильное». Лявон затянул свою любимую «Несказанное, синее, нежное», и Рыгор, вначале покрутив пальцем у виска, вскоре вслушался, смягчился взглядом и стал подпевать сам. Они пели, глядя то друг на друга, то вверх, где в просветах между медленно колеблющимися кронами деревьев проплывали лёгкие полупрозрачные облака.

— Чёрт с ним, с министром, — сказал Рыгор, когда они допели. — В конце концов, я сам виноват, что попал в тюрьму. А вообще он нормальный мужик. Хочешь, познакомлю? У него конфеты есть.

— Погоди. Чувствуешь, как твоё отношение к миру меняется после песен?

— Ну… Есть немного.

И Лявон начал рассказывать ему о песенном прозрении, работе учёных, конечности пространства, симулякрах и бессмертии. Рыгор терпеливо слушал, в одних местах удивлённо качая головой, а в других утвердительно кивая. Он провёл рукой по мягким метёлочкам росших вокруг трав и аккуратно потянул за одну из них. Тонкая длинная травинка с еле слышным скрипом вытянулась из листа, и Рыгор взял в рот её белый сладковатый кончик.

— Слушай анекдот, — предложил он, когда Лявон окончил речь и замолк в ожидании реакции. — Встретились как-то раз Хайдеггер, Бердяев и Бодрийяр и поспорили, кто больше водки выпьет. Выпили по первому стакану. Хайдеггер закусил жареной колбаской, Бердяев — солёным огурцом, а Бодрийяр ничем не закусил, только шепнул что-то в кулак. Выпили по второму стакану. Хайдеггер и Бердяев снова закусили, а Бодрийяр снова что-то шепнул. После третьего стакана упал Хайдеггер, после пятого упал Бердяев. Просыпаются они утром и спрашивают у Бодрийяра — сколько ты выпил? Десять. А что у тебя за слова такие волшебные, которые ты в кулак шептал? Всё просто, — отвечает Бодрийяр, — после каждого стакана надо приговаривать: это не водка, это симулякр!

Лявон пожал плечами, удивляясь легкомысленности Рыгора в такую важную минуту. Он добавил:

— И прошлого у нас нет. Всё, что мы помним — иллюзия. Вот я, вдумавшись в этот факт, лишился отца и брата…

— А у меня вообще никакого прошлого нет, — махнул рукой Рыгор. — Я всегда жил с татой, работал в гаражах, а по субботам ходил в баню. Вот только когда мы с тобой познакомились и банк собрались грабить, в жизни что-то новое стало происходить. Клёво, да?

«Странно, что он так спокойно это воспринял. Наверное, тоже особенность Шуберта, — удивился Лявон, а потом ещё подумал: — Его жизнь изменилась, только когда он познакомился со мной? Что, я какой-то особенный? А может, я и есть сын Господа, о котором говорил священник? Я спущусь в ад, как луч света, и спасу всех!» Он потряс головой, отгоняя вздорную мысль. Мысль отогналась, но от неё осталось возбуждение и желание действовать. Он встал, отряхивая подол сарафана.

— Но жаловаться мне не на что! — рассуждал тем временем Рыгор. — Конечно, неплохо было бы иметь жену и машину, но не есть ли это в конечном счёте гемор? С женой спишь полчаса в день, а оставшееся время она тебя пилит. А машина? Зачем она нужна, если торопиться всё равно некуда? Лучше прогуляться пешком. Жира на пузе меньше будет, — он засмеялся и хлопнул себя по животу. — А деньги? Вообще дебилизм. Работать ради денег, чтобы потом на них покупать женщин, машины и еду?

— Что ты несёшь! — остановил его Лявон, про себя попеняв на Шуберта ещё раз. — Как ты можешь говорить о том, чего не пробовал? Нельзя сидеть сложа руки!

— А чё? — с насмешкой возразил Рыгор, — Предлагаешь воссоздавать товарно-денежные отношения, как советуют официальные лица? Да пошли они в сад! С меня хватит.

— Я предлагаю исследовать мир! Наука считает, что за пределами города ничего нет, а религия утверждает, что там — ад. Разве тебе не интересно проверить самому? В первом случае мы станем отважными исследователями-первопроходцами, во втором — сынами Господа, проливающими свет в юдоль вечной скорби.

— Ну, понесло тебя! Я ещё помню, какие ты теории двигал по поводу ограбления, вообще супер. Что мы убьём всех банкиров и кассиров и станем святыми, — засмеялся Рыгор и вдруг спохватился: — Кстати! Я пока сидел в тюрьме, ну то есть в музее, скучал и жизнь вспоминал, особенно ограбление. Такое не каждый день происходит, может вообще раз в жизни! Короче, вспоминал наши подвиги и вот что зацепил. Помнишь лестницу на входе в банк? — Лявон кивнул. — А помнишь, как мы спускались с неё вниз, в операционный зал? — Лявон кивнул. — А помнишь, что было под лестницей?

Лявон, сдвинув брови, попытался вспомнить. В задумчивости он достал платочек и высморкался.

— Забор какой-то, вроде бы.

— Точно! А за забором что? Чувак, за забором были автобусы! Инкассаторские автобусы! Тогда мы на них внимания не обратили — нам казалось это обычным. А потом забыли, не до того было.

— Ты абсолютно уверен, что там были автобусы? — Лявон недоверчиво посмотрел на него.

— Мамой клянусь! Зуб даю!

Теперь и Рыгор пришёл в возбуждение. Видимо, мысль о настоящих автомобилях сильно действовала на него даже сквозь прозрение. Он вскочил с травы и предложил сейчас же отправиться к банку, чтобы проверить существование автобусов. Лявон заколебался. Сегодня он планировал разведать, что находится на краю города в районе Востока, и вернуться ночевать в библиотеку — ему не терпелось провести ночь на библиотечной крыше. С другой стороны, увидеть настоящие машины тоже было бы значительным вкладом в науку. К тому же, банк тоже находился совсем недалеко от края города, и Лявон подумал, что уговорить Рыгора прогуляться лишние полчаса будет несложно. В крайнем случае можно вернуться в библиотеку завтра.

Лявон даже сейчас помнил о карте своих следов: он выяснил у Рыгора, нет ли к банку другой дороги, кроме проспекта Дзержинского, и, узнав, что можно пройти по Железнодорожной улице, настоял, чтобы они двинулись именно по ней. Рыгор пожал плечами и сказал, что по времени вряд ли получится много выиграть, то на то и выйдет. Отряхиваясь и потягиваясь, они вышли из парка. Сворачивать с проспекта и избегать столкновения со спецназовцем Рыгор наотрез отказался, приводя такие аргументы, как «все люди — братья», «добро побеждает зло», «на безоружного у него рука не поднимется». На худой конец, если уж ничего не поможет, Рыгор пообещал «расквасить ему всё рыло».

— Ты ж говоришь, что мы бессмертны? Значит, он меня не сможет застрелить. Логично? Вот и разобью ему всю харю!

И Рыгор, попросив Лявона немного подождать, заскочил в гастроном «Центральный». «Надо бы почаще петь, раз в час, как Пятрусь советовал. А то он какой-то злой становится», — думал Лявон, присев на выступ фундамента и глядя на небо над домами. Хотелось пить, и он вспомнил слова священника о том, что человек не имеет никаких потребностей. «Интересно, сколько я продержусь без питья? Хотя зачем далеко ходить — для начала можно проверить, нужен ли мне воздух!» Лявон задержал дыхание, но тут появился Рыгор с двумя пакетами, набитыми пивом, чипсами и копчёным сыром. Взглянув на Лявона, он вдруг расхохотался.

— И долго ты собираешься его носить? Нет, нет, не снимай! Тебе очень идёт!

Но Лявон уже стягивал сарафан, забыв о дыхании. Туго свернув его и сунув в рюкзак, он сказал, что терять время не стоит, надо идти. Рыгор кивнул и достал из пакета запотевшую бутылку «Сябра». По пути он долго и методично насыщался, с видом серьёзным и сосредоточенным. Лявон поглядывал на него, ожидая удобного момента для музыкального перерыва. Наконец, миновав площадь Независимости и остановившись на мосту через железную дорогу, они ещё раз спели «Несказанное, синее, нежное», и потом Лявон спросил:

— Вот скажи мне, неужели тебе никогда раньше не случалось слушать Шуберта или Сильвестрова? Ты же столько музыки переслушал?

— С Сильвестровым точно не знаком. А Шуберт — ну что Шуберт? Симфонии да, а остальное как-то жидковато для меня, размах не тот. Другое дело — Бетховен, например. Тем более, для всех этих прозрений песни нужны, а я в основном симфоническое слушал.

— А тата?

— Тата? Тата — чудо-человек, его кроме барокко ничем не проймёшь. Такие песни он ни за что слушать не станет. Вот канцоны — это он любит. Или кантаты.

Дальше они шагали молча, каждый в себе. Лявон, напевая есенинский стих, смотрел куда-то вверх и улыбался. Рыгор думал об автобусах, пытаясь понять, сможет ли он водить машину. Он поднял перед собой кулаки, сжав воображаемый руль, опустил правую руку на рычаг коробки передач. А внизу, под ногами, педали. «Вроде смогу…»

— Смотри! Точно стоят! — воскликнул Лявон, когда они приблизились к банку.

Под мостом, за металлическим забором, явственно виднелись жёлтые автобусики с зелёными полосами на боках. Рыгор развёл руками, как бы говоря: неужели ты мне не верил?

— Послушай… Может, на машине за город прокатимся? — сообразил Лявон и от такой хорошей мысли даже ускорил шаг.

— Да мы куда захочешь прокатимся! Только не спеши. Давай сначала разберёмся с этим мудачком директором, — сказал Рыгор, придерживая Лявона за рукав. — А то он снова на крышу полезет, мента звать.

— Ну ладно… Но только условимся его не бить, — при мысли о грубости и насилии Лявон поморщился.

— Бить? Это ещё зачем? Дедовские методы! Я не глупее тебя. Уже научился, как с народом управляться, — Рыгор взглянул на Лявона с заговорщицким видом и добавил: — Мудачок.

Слово насмешило Лявона, и он фыркнул. Рыгор тоже фыркнул, и, как это порой бывает, беспричинный смех вдруг целиком овладел ими. Хохоча, они взглядывали друг на друга, заражаясь весельем всё больше и больше, а потом, не сговариваясь, побежали вниз по лестнице, под мостик, к уже знакомому Операционному залу. С хохотом домчались до входа, и Рыгор, на шаг опередив Лявона, с размаху хлопнул ладонью по двери, фиксируя свою победу. Тяжело дыша, они ввалились внутрь и затихли, сделав друг другу большие глаза и приложив указательные пальцы к губам.

Со дня ограбления там мало что изменилось — исковерканные выстрелами кассовые стойки, разбитые стёкла, глубокие следы от пуль на стенах. Только с пола были убраны щепки и осколки, его подмели и чисто вымыли. Рыгор обошёл стойку и, посмеиваясь, на цыпочках направился к служебному коридору. Лявон, следуя за ним, по пути остановился и заглянул в ту кабинку, в которой они прошлый раз застали директора. На столе стоял канцелярский набор с карандашами и скрепками, несколько горшочков с кактусами, лежал раскрытый на красочной картинке журнал «Вокруг света», а к стенке была прикреплена кнопками большая карта мира в форме двух кругов. Осмотр прервался из-за шума и криков, раздавшихся из коридора:

— Лявон! Сюда, скорей! Держи мудачка!

Лявон поспешно отковырнул ногтем кнопки, снял карту и сунул в карман рюкзака. Вбежав в знакомую дверь приёмной, Лявон увидел, как Рыгор стаскивает директора с подоконника. Видимо, тот пытался снова выскочить за окно и забраться на крышу.

— Отпустите! Уголовник! Знаете, сколько вам дадут за рецидив?

Директор, по-прежнему наряженный в светлую куртку поверх костюма, упирался и брыкался, но Рыгор держал крепко. Он усадил директора в кресло и велел Лявону найти какую-нибудь верёвку, чтобы связать ему руки. Лявон осмотрелся по сторонам, открыл и закрыл дверцы шкафа, заполненного пухлыми бумажными папками, заглянул в ящики стола, но нигде ничего подходящего не находилось. В итоге пришлось использовать галстук в синюю полоску, снятый с директора. Связывая ему руки за спинкой кресла, Рыгор приговаривал:

— Что ж ты, уродец, думал, я из тюрьмы не выберусь? Думал, можно за просто так осудить человека?

Завязав последний узел, Рыгор обошёл кресло спереди и наклонился к директору, пытаясь заглянуть ему в глаза, но тот, презрительно щурясь, направил взгляд куда-то вправо и вверх. Со времени их первой встречи директор переменился: если в тот раз его легко удалось запугать, то теперь он держался гордо и вызывающе. Наверное, он сильно переживал своё тогдашнее унижение, много раз прокручивал его в голове и мучился, что вёл себя не по-геройски. И сейчас, когда ему неожиданно представилась возможность реабилитироваться, он намеревался воспользоваться ею в полной мере. Так думал Лявон, разглядывая директора.

Рыгор распрямился, расправил плечи и стал по очереди похрустывать суставами пальцев — неторопливо, явно рассчитывая на театральный эффект. Действие песен, очевидно, снова подходило к концу, и вот-вот мог произойти акт насилия. Но тут на Рыгора напал кашель, и ему пришлось отступить от своей жертвы и сесть на диванчик рядом со входом. Откашлявшись и утерев выступившие слёзы, он сказал директору:

— Ты поступил подло, как грязный предатель. Но я тебя прощаю, дружок. Помни мою доброту. И его доброту тоже, — Рыгор кивнул в сторону Лявона, вытирающего платочком нос.

Дружок не отводил прищуренного взгляда от потолка, хотя явно волновался — когда Лявон хлопнул в ладоши, для проверки реакции на неожиданный звук, директор, не опуская головы, быстро скосил на него взгляд и сразу же поднял назад, на потолок. Рыгор, наблюдавший за сценой, процедил: «Мудачок», и тут их с Лявоном снова накрыло волной смеха. Притопывая ногами и хлопая друг друга по плечам, они стонали, сгибались пополам и утирали слёзы. Директор бросал на них дикие от страха взгляды: он не знал, чего ожидать от этого непонятного и неуместного хохота, и ожидал худшего.

Немного отдышавшись, они вытянулись перед ним в струнку и запели — Рыгор запел «Липу», а Лявон «Несказанное, синее, нежное» — и от такого несовпадения снова захохотали, держась за животы и повизгивая, но этот приступ длился уже недолго. Лявон отсмеялся первым и первым продолжил свою песню, и Рыгору пришлось присоединиться к нему. Старательно выводя мелодию, Лявон думал о том, что вышло бы, если б они пели директору на ухо одновременно каждый свою песню. И ещё удивлялся тому, что поёт и думает сразу, и одно другому не мешает. Из-за этих мыслей он постепенно утратил свой весёлый задор, сделавшись задумчивым и серьёзным. Когда песня кончилась, он устало опустился на диванчик, предоставив вести переговоры Рыгору.

— Ну что, милый друг, ключики у тебя? — начал Рыгор напрямую.

— Какие ещё ключики? — откликнулся директор, но было неясно, что заставило его вступить в диалог — успешное прозрение или удивление от самого факта неуместного пения.

— От тех жёлтых автобусов, которые там под мостиком стоят.

— Вы не получите от меня ни-че-го, — произнёс директор отчётливо и твёрдо.

Рыгор повернулся к Лявону, чтобы предложить ему спеть для директора ещё и «Липу», но застал его засыпающим, с клонящейся на плечо головой. Рыгор пнул кроссовкой его туфлю, от чего Лявон встрепенулся и недоумённо вскинул голову.

— Пойдём посмотрим, а там решим, что делать.

Оставив директора в покое, они вышли из здания и остановились под мостиком. Рыгор приблизился к забору вплотную, взялся руками за зелёные металлические прутья и с благоговением смотрел на автобусы. Лявон стоял чуть поодаль, лениво пытаясь понять хоть какую-то зацепку в происходящей бессмыслице: сначала оказалось, что машин не существует, а теперь они вдруг появились снова. «Может быть, мы выздоровели и снова подпали под воздействие иллюзий?» Но против этого свидетельствовал его нос, наглухо заложенный и источающий горячую влагу. Он обернулся и посмотрел на дорогу — а вдруг машины появились и там? Но дорога была пуста. «Если бы не песни, — подумал он, напевая про себя мотив из Шуберта, — я бы не выдержал унизительности положения».

В этот момент Рыгор оторвался от забора и побежал вдоль стоянки. Обежав стоянку кругом, он обогнул лёгкий шлагбаум, задев его бедром и выругавшись, и стал лицом к лицу с ближайшим автобусом. «Забавно, никаких запоров… Наверное, он потрясён, — Лявон наблюдал за Рыгором, не спеша двигаясь следом. — Да, ему пришлось нелегко. Автослесарь, обнаруживший отсутствие авто, похож на… например, на повара, обнаружившего отсутствие в природе продуктов». Лявон с улыбкой вспомнил Янку.

Тем временем Рыгор перешёл от созерцания к активному восприятию: он стукнул ногой по переднему колесу, выполнив магический шофёрский ритуал, и с размаху нажал обеими ладонями на капот, от чего автобус качнулся на рессорах. Затем он дёрнул ручку водительской дверцы, и в два прыжка оказался внутри, за рулём. Приблизившись, Лявон видел сквозь бликующее лобовое стекло, как Рыгор, не шевелясь, сидит внутри и благоговейно осматривается. Наконец Лявон тоже потянул на себя ручку, открыл дверь и полез в кабину, что оказалось не так-то просто — неудачно став на ступеньку правой ногой, он с трудом просунул вперёд левую, испачкав штанину.

Внутри пахло пылью и нагретой пластмассой, посередине, под зеркальцем, болталась на нитке плоская зелёная ёлочка. Рыгор нажал на какую-то кнопку под рулём, и снаружи брызнули на стекло водяные струйки, а потом со скрипом задвигались туда-сюда резиновые щётки, прочертив две прозрачные дуги. Подняв глаза и что-то прошептав, Рыгор опустил руку вниз и повернул ключ. «Однако и ключ», — подивился Лявон.

Автобус завёлся: под ногами мощно и уверенно заурчало. Рыгор сказал, что нужно дать двигателю немного прогреться, но лицо его выражало крайнее возбуждение, глаза горели, и он не выдержал даже одной минуты. Дрожащей от нетерпения рукой он дёрнул рычаг передач и нажал на педаль. Двигатель рыкнул, и автобус рванулся назад, стукнувшись бампером об основание забора. «Чёрт!» — воскликнул Рыгор, тряхнув головой. Лявон терпеливо улыбался. Рыгор с силой выдохнул, видимо взяв себя в руки и решив всё делать аккуратно, и снова передвинул рычаг. Автобус медленно двинулся вперёд. Проделывая сложные манипуляции с рулём, рычагом и педалями, Рыгор вырулил на прямой участок стоянки.

— Получается, а?! — он взглянул на Лявона светлыми от счастья глазами.

Перед шлагбаумом он не стал ни тормозить, ни разгоняться, и тонкая пластмассовая перекладина сначала прогнулась под весом машины, а потом, сухо треснув, отломилась где-то у основания. Рыгор чуть прибавил скорости, осторожно поворачивая по закруглённой асфальтовой дорожке. Они проехали здание «Белнефтехима», повернули к проспекту Дзержинского и притормозили на перекрёстке.

— Нам налево, — заметил Лявон, вглядываясь в Макдональдс и пытаясь разглядеть в светящихся жёлтым окнах фигуру Янки.

Но Рыгор со смехом надавил на газ и повернул направо.

— Эй! Ты куда! Налево надо, за город!

Рыгор смеялся. Он жал на педаль, двигал рычаг и разгонял автобус всё быстрее и быстрее. Мелькнула бензоколонка, какой-то зелёный лужок, потом они резко, с визгом шин, повернули налево, пролетели протестантскую церковь и понеслись мимо серых бетонных заборов, заводов. Желая повлиять на Рыгора, Лявон попытался запеть Шуберта, но машину так трясло, что он замолк, побоявшись прикусить себе язык.

Путь их продолжался минут десять, но они показались Лявону часом. Он с ужасом следил за каждым столбом, летящим навстречу, и обливался потом, а внизу живота что-то неприятно опускалось и тянуло. Но, успешно вписавшись ещё в несколько поворотов и перекрёстков, Рыгор вдруг сбавил скорость и завернул в какой-то двор. Машина остановилась, и он, счастливый и удовлетворённый, откинулся на спинку сиденья. Лявон перевёл дыхание.

— Ну, и куда мы приехали? — возмущённо спросил он.

— К Пилипу. К твоему руководителю практики. Пошли, зайдём, похвастаемся тачкой! — Рыгор выпрыгнул из кабины и потянулся. — Не хнычь! Это мой старый боевой товарищ. Успеем ещё за город.

Лявон мрачно отказался. «Рыгор — совсем дурной. И зачем ему этот Пилип?» Он покрутил ручку, опустил стекло и, высунув лицо наружу, вдохнул вечерний воздух. После рёва двигателя от тишины звенело в ушах.

Лявона разбудил хлопок двери. Рыгор с размаху уселся на водительское сиденье и протянул Лявону большой помидор. В подоле его футболки лежало ещё несколько таких же помидоров, с десяток огурцов и много мелких синих слив.

— Нету его, блин. А мне поговорить с ним надо… — он раскрыл бардачок перед Лявоном и выгрузил туда добычу. — Думаешь, я так, ради смеха сюда приехал? Нет, брат. Понимаешь, я его, Пилипа — до того как сел — упросил починить телефоны в городе. Расписал всё в красках — гражданский долг, ответственность, благо для народа. А он и поверил, наивный. Да и сам я наивным был, пока в тюрьме не подержали. То есть в музее — ну ты понял. Им благо народа побоку! Закон их долбаный им важнее. Так вот и хотел Пилипу сейчас сказать, что вся эта затея с телефоном — полный отстой. Чтоб он даже и не думал шевелиться. А его, видишь ты, и нету. Наверное, уже на АТС… Ну что, поехали за город?

Рыгор включил фары, завёл двигатель и стал разворачиваться.

— Да что телефоны! Телефоны — херня. Он же, Пилип, всё о смерти думает, готовится. А смерти-то и нет! Вот о чём надо ему сказать!

— Благая весть… Благовещение, — пробормотал Лявон, задумчиво нюхая свой помидор.

Он слушал речь Рыгора вполуха, пытаясь словить за хвостик приснившийся сон, уже ускользающий — кажется, это было что-то очень важное. В молчании они покатили по сумеречному городу, возвращаясь той же дорогой, которой приехали. Минут пять спустя Рыгор сообразил, что можно было попасть за город более коротким путём, по Раковскому шоссе, на Гродно, но разворачиваться было уже поздно.

Когда впереди снова показалось тёмное здание банка, Лявон воскликнул:

— Я вспомнил свой сон! Мне приснилось, что банк — это заколдованное место. Аномальное. Всё сходится! Смотри: раз там есть и деньги, и машины — которых в обычном мире не существуют — то там вполне могут быть и женщины! Поворачивай. Вернёмся и обыщем всё! Кстати, может, этот директор и есть женщина?!

— Да ладно, успеем, — сказал Рыгор, проезжая мимо поворота к банку. — Поехали уж за город, а то совсем темно станет, ничего не разглядим. А спать вернёмся в банк, чтобы наша директорша не заскучала в одиночестве. Я помню, у него там запасы сухого пюре имелись, а я бы не прочь подкрепиться!

— У тебя одно на уме, — засмеялся Лявон и запел «Липу». Рыгор, как умел, подхватил.

Мимо проплыли последние дома спальных районов, приземистая глыба гипермаркета, и вот, поднырнув под мост кольцевой дороги, автобус помчался по Брестскому шоссе.