Глава 1. Как Лявон и Рыгор заблудились

В давно наступившем молчании Рыгор гнал машину вперёд и вперёд. Сначала по обеим сторонам дороги бледными тенями проносились склады, дачи, заправочные станции, а потом остался только чёрный лес, подступавший к асфальту всё ближе и ближе. Снаружи уже совсем стемнело, и незаметные прежде спидометры и тахометры, окружающие Рыгора, теперь приобрели значительность, проявив свои таинственные бледно-зелёные контуры. Двигатель уверенно и мощно урчал внизу, передавая сквозь сидение приятную вибрацию. Проплывали фонари — мягко светящиеся шары воздуха, высоко на невидимых ножках — нарастали, освещали кабину и пропадали сзади. Лявон щурил глаза, и тогда из центра шара вырастала тонкая четырёхлучевая звезда, похожая на компас со старинных карт. Лявон ждал, когда Рыгор скажет «Ну что, прокатились? Ничего особенного? Поворачиваем?» или что-то вроде, и был готов согласиться, но Рыгор с видом морского волка смотрел вперёд, серьёзно сжимая руль. Похоже, ему просто нравилось ехать. Наконец они заговорили одновременно:

— Слушай, Рыгор…

— Чёрт…

— Что чёрт?

— Да бензин кончается! Видишь, там красная фигуля горит. Затупил я, не посмотрел сразу, — Рыгор взглянул виновато. — А что ты хотел сказать?

— Может, поедем назад? А то бестолково получается — всё равно не видно ничего. Лучше завтра днём приехать. Заодно заправимся.

Рыгор кивнул и стал плавно тормозить. Последний фонарь, быстро приближающийся, резко замедлил свой рост и застыл на месте, излучая ровное сияние. А когда Рыгор, уже закручивая руль для разворота, в очередной раз переключил скорость, двигатель заглох. Повернув несколько раз ключ в замке зажигания, Рыгор откинулся на сиденье и с досадой хлопнул себя по коленям.

— Приехали! Ну что… Пойду, посмотрю в багажнике — а вдруг там запасная канистра. Инкассаторы — люди запасливые.

Он открыл дверь, от чего в потолке кабины зажглась слабая жёлтая лампочка, и выпрыгнул в темноту, через мгновение появившись и пропав в свете фар. «Так и знал, что будут неприятности», — подумал Лявон и поёжился, устраиваясь поудобнее в углу между сиденьем и дверью.

— Слышь! Тут полная машина денег! — донёсся до него голос Рыгора.

— Да, сейчас это особенно важно, — вяло съязвил Лявон себе под нос.

За этот долгий день он очень устал, и теперь ему наконец стало всё безразлично. Смутно вспомнилось, что он не пил сока целый день, сглотнулось. Он закрыл глаза и начал дремать, прислонив голову к боковому стеклу. Но не прошло и минуты, как Рыгор стукнул костяшками пальцев в стекло снаружи.

— Снова спишь?

Лявон вздрогнул и поднял голову. Веки слипались, кабина двоилась, и он, зевая, стал тереть глаза кулаками. Автобус качнулся, и он понял, что Рыгор снова сел на водительское место.

— Нету там бензина. Зато денег много. Инкассаторы — не бедные ребята! — голос Рыгора был оптимистичен и бодр. — Ну, что делать будем? Пошли, прогуляемся до ближайшей бензоколонки!

— Давай завтра, — предложил Лявон, с неудовольствием отметив просительность своей интонации. — Я устал и спать хочу. Да и поздно уже, темно.

— Вот скажи мне, Лявон, — с неожиданным озлоблением сказал Рыгор, — Ты сейчас будешь спать, а мне что делать? Балду гонять? Какого хера вообще ты постоянно спишь? Никто не спит, а вот ты всё время спишь! Вот объясни мне!

— А сам? Почему ты постоянно жрёшь? — вспылил в ответ Лявон, с силой выговорив несвойственное и неприятное ему, грубое слово «жрёшь». — Ты хоть одного человека видел, который жрёт? И от тебя потом крошки, и этот мерзкий жир на губах, и гнусный запах пива! Я удивляюсь, как тебе не унизительно проглатывать в себя эту пережёванную, смоченную слюной дрянь?

Глаза Рыгора загорелись, кулаки сжались, и всё его тело превратился в пружину, как в день последней ссоры с татой. Он почувствовал, что сейчас одним ударом вомнёт Лявону лицо, нос хруснет, кровь брызнет, но тот сказал:

— Вспомни, кто вытащил тебя из тюрьмы? На твоём месте я вёл бы себя немного скромнее, хотя бы первое время.

И Рыгор сдулся, как воздушный шарик.

— Извини, брат.

Они помолчали с минуту, глядя в разные стороны, и Рыгор повторил:

— Извини. Давай, спи, раз тебе хочется. Ты спи, а я за бензином схожу. И сока тебе прихвачу.

Лявон хмыкнул. Рыгор примирительно тронул его за колено и тихонько запел песню, какую-то новую, которой Лявон раньше не слышал. Кажется, слова походили на немецкие, но это был не Шуберт. Ссора опала, сгладилась, показалась смешной и бессмысленной. Лявон подтягивал мычанием. Стало хорошо и спокойно, хотя в песне чувствовался явный привкус тревоги. Кончив петь, Рыгор подмигнул Лявону и выпрыгнул в темноту. «Эй, Рыгор, кто это был?» «Малер. Я его много знаю, потому что он симфонический. Тоже работает, да? Попоём ещё!» Хлопнула дверь, свет в кабине погас, и таинственные зелёные кружочки и стрелочки приборов проявились снова.

Когда Лявон проснулся, в кабине было уже светло, а окна сплошь запотели. Мельчайшие серые капельки. Он провёл тыльной стороной ладони по лобовому стеклу, и под его рукой собрались ручейки, потекли вниз. Снаружи было ясное ранее утро, низкое ещё солнце освещало только верхушки елей по правой стороне дороги. Лявон открыл дверцу, спрыгнул на дорогу и будто окунулся в холодную воду — до того свежим был воздух. Он вдохнул его чистую струю, и по коже побежали зябкие мурашки, в засиженных ногах закололо.

— Что, выспался? — Рыгор сидел у толстой ели неподалёку. Увидев Лявона, он потянулся и встал, отряхивая крошки с живота и что-то дожёвывая. — Прикинь, я часа два топал в сторону Минска, но ничего не нашёл. Ни заправок, ни указателей, ничего! Вернулся назад. Ты не помнишь, мы вчера успели развернуться или нет? Может, я не в ту сторону пошёл?

— По-моему, мы так и не развернулись, — сказал неуверенно Лявон и махнул рукой: — Минск должен быть там, а Брест — вон там.

Они вместе посмотрели сначала в одну, а потом в другую сторону, но стороны ровно ничем не отличались. Светло-серый асфальт с прерывистой белой полосой по центру, и высокий неподвижный лес.

— Наверное, слишком далеко отъехали. Полчаса на скорости сто — это десять часов ходу… Неудивительно, — Рыгор почесал себе грудь и поморщился. — Помыться бы! Дёрнул нас чёрт смотреть на эти автобусы. Сейчас бы дома завтракали.

Помолчали.

— Ну… Пошли что ли вперёд? Наверняка попадётся какая-нибудь деревня.

— Пошли! Что ещё делать.

Перед тем, как отправиться, Рыгор раскрыл заднюю дверь автобуса и показал Лявону свои находки: кроме кучи чёрных тканевых пакетов с деньгами, там оказались несколько огромных упаковок со сладкими кукурузными палочками, фонарик, зелёный зонтик и велосипедный насос. Рыгор настоял, чтобы Лявон наполнил свой рюкзак долларами, а сам взял под мышку кукурузные палочки.

В начале пути они громко пели всё, что могли вспомнить, потом Рыгор рассказывал анекдоты и страшные истории о тюремной жизни, а потом пошли молча. Стараясь наступать туфлями точно на белую полосу, Лявон размышлял о виденном и слышанном за последние дни, в особенности о своём разговоре со священником. Ад? Солнце стояло уже высоко, пели птицы, вдоль дороги порхали бабочки, проносились мухи, зависали на месте какие-то насекомые вроде пчёл, но поменьше. Всё это мало походило на ад. Успокаивало. Рыгор тоже был совершенно безоблачен — он снял кроссовки и шёл по тёплому асфальту босиком, с удовольствием глядя по сторонам и весело хрустя кукурузными палочками.

Густая тёмная зелень елей перемежалась осинами и берёзами. Иногда заросли уходили вниз, прерываясь оврагом, и шоссе пересекало его по насыпи. Один раз низко над дорогой с шорохом пролетели две утки. Регулярно появлялись квадратные столбики с косой чёрной полоской, но безо всякой информации. Километры? Когда солнце встало прямо над дорогой, они решили сделать привал, сошли с асфальта и сели в тени широких хвойных лап. Согнав с себя крупного рыжего муравья, Рыгор сказал, что по муравейнику можно определить, где юг, а где север — муравьи строят свои дома с южной стороны дерева. Лявон, лениво подняв брови, спросил, почему.

— Потому что с южной стороны теплее! — с торжеством объявил Рыгор. — А ещё с южной стороны на деревьях растёт мох, он тоже любит тепло.

— Откуда знаешь?

— В школе изучали, — Рыгор поднялся и осмотрел ель со всех сторон, но мох рос слабо и везде примерно одинаково.

— Ты так уверен, что ходил в школу?

— Ха! Неужели ты наконец начинаешь шутить? Дождался!

— Ты лучше подумай — что, если мы здесь надолго застряли? — Лявон хмуро смотрел на жизнерадостного Рыгора. — Что мы будем делать, когда пройдёт простуда?

Вопрос простуды действительно беспокоил Лявона. В голове у него немного шумело, нос был ещё заложен, но он чувствовал себя намного бодрее, чем в последние дни. Рыгор деланно покашлял и предложил ночевать голыми в траве — поутру выпадет роса и так простудит, что мало не покажется. Они легли и молчали.

Через полчаса Рыгор доел последние палочки и толкнул Лявона. Они двинулись дальше, перебрасываясь незначительными фразами, или молча с невозмутимым видом, но оба чувствовали поднимающуюся против воли тревогу.

Когда солнце стало клониться к западу, шоссе вдруг поднялось на горку, лес просветлел, а ели сменились осинами и берёзами. Впереди дорогу пересекали провода, и, приблизившись, они увидели широкую просеку с высоковольтной линией. Просека буйно заросла бесформенными полудеревьями-полукустами, между которыми в обе стороны от шоссе уходила тропинка. Лявон и Рыгор единогласно решили, что по магистрали они находились уже достаточно, и стоит попробовать пойти вдоль электролинии, должна же она к чему-то привести.

— Направо или налево?

Рыгор несколько раз повернул голову, но не нашёл ни малейшей разницы между правым и левым.

— Пошли направо. За солнцем. Больше успеем пройти до темноты, — рассудил Лявон. — Хотя бы на секунду.

Они спустились по насыпи на тропинку и окунулись в заросли. Их шаги еле шуршали в траве, вершины деревьев застыли в безветрии, птицы молчали. Осталось только густое гудение проводов, усиливающееся при каждом извиве тропинки. Рыгор сказал, что в траве могут водиться змеи и обулся. Порой тропинка терялась, и, раздвигая руками упругие ветви, Лявон оглядывался назад, стараясь не хлестнуть по лицу Рыгора. Один раз Рыгор отстал, а потом радостно позвал Лявона — он нашёл малину. «Красный сок на пальцах… Странные ягоды из маленьких шариков…» Ещё Лявон думал о рисунке своих следов на карте, дающем сейчас длинный одинокий побег.

— Чёрт! Червяк! — возмутился Рыгор, отплёвываясь. — Жирный, жёлтый! Скотина! Вишь ты, и здесь черви водятся.

— Да… И попробуй угадай, кто ещё может водиться в этом лесу, — многозначительно сказал Лявон. — Ну что, двинулись дальше?

— Кто ещё может водиться? Ты о чём? Волки с медведями? — Рыгор попытался идти рядом с Лявоном, но двоим на узкой тропке было тесно.

— Медведи — это было бы слишком просто и обыденно для нашего странного мира.

— Маньяки? Мертвецы? — засмеялся Рыгор. — Слушай анекдот! Встретились как-то раз Хичкок, Ромеро и Фассбиндер и поспорили, кто дольше на кладбище ночью продержится. Приехали в полнолуние на кладбище и разошлись в разные стороны. Первым не выдержал Хичкок — через час выбегает и кричит: «Мама!» Через два часа выбегает Ромеро: «Спасите!» А Фассбиндера ждали-ждали, да так и не дождались, он только утром появился, заспанный. Хичкок и Ромеро спрашивают: как это ты не испугался? Ты ж даже ни одного фильма ужасов не снял? Фассбиндер отвечает: зато я снял много очень скучных фильмов. От них даже мёртвый убежит.

Лявон покачал головой. Почему у тебя в анекдотах постоянно кто-то с кем-то встречается и о чём-то спорит? И что это вообще за люди? Рыгор отвечал, что вовсе не все анекдоты у него такие, есть и другие, а люди эти — знаменитые режиссёры.

Темнело. Лявон предложил выбрать место для ночёвки, пока ещё хоть что-то видно. Чтобы не колоться сухой хвоей, они устроились под толстым старым дубом, чуть поодаль от тропинки, на границе леса и просеки. Раздевшись до трусов и отбросив в сторону жёсткие жёлуди, они опустились в густую низкую травку и легли на спину. Рыгор негромко запел «Лесного царя».

Уже была глубокая ночь и темнота, когда Рыгору стало невмоготу от холода и одиночества. Он прислушался в левую сторону, пытаясь уловить дыхание Лявона сквозь гудение проводов, но ничего не слышал. Рыгор осторожно протянул руку, и пальцы коснулись холодной травы. «Лявооон», — тихонько позвал он, надеясь услышать в ответ хотя бы бормотание или сонный всхрап. Рыгор закашлялся и сел, обнимая себя за плечи, чтобы согреться. «Куда он мог подеваться?»

— Лявон! — хрипло крикнул он, — Лявон! Где ты?

Он стал ощупывать землю вокруг и нашёл свою одежду, сложенную аккуратной стопкой. Плюнув на простуду, он натянул футболку, сначала запутавшись в рукаве, а потом обнаружив, что надел её задом наперёд — воротник давил шею. Переворачивая футболку в верном направлении, он вдруг услышал шаги и замер.

Шаги слышались со стороны просеки, и это не были шаги Лявона. Наполовину просунув голову в воротник и замерев, Рыгор отчаянно вслушивался. Шаги то ускорялись, то замедлялись, и были бы похожи на походку пьяницы, с трудом удерживающего равновесие, если бы не их сухая лёгкость и быстрота, временами переходящая в топотание. «Собака? Бегает по тропинке, обнюхивает кусты, поднимает ногу? Но разве собаки бегают в полной темноте? Хрен их знает». Сзади послышалось далёкое уханье, и Рыгор облился холодным потом, одновременно понимая, что это скорее всего птица — филин там или сова. Шаги тоже замерли, а потом с просеки раздалось костяное щёлканье, от которого сердце Рыгора провалилось вниз живота. «Скелет! Чёрт, это же скелет!!» Шаги возобновились, угрожающе медленно.

Рыгор сжался в тугой комок, стиснул зубы. «Лявон?.. Что они сделали с ним?.. Как это он сказал — попробуй угадай, кто ещё может водиться в этом лесу… И как я проморгал момент, когда его утащили? — Рыгор ощутил горячую жалость к Лявону и стыд за себя. — Бежать туда? Может, его ещё не поздно спасти? — но он не мог даже двинуть рукой, ужас был сильнее его. — Какой же я дебил, что не взял калаш!» В отчаянии он запел про себя «Липу», беззвучно шевеля губами и чувствуя, как музыка наполняет его мужеством. Шаги снова ускорились, замедлились, потом отдалились и постепенно пропали, но Рыгор ещё долго не смел пошевелиться.

Прошла вечность, потом ещё одна и ещё одна. Ночь кончалась. Воздух стал водянисто-серым, вокруг проступили контуры деревьев, а слева обозначилась фигура скрючившегося во сне Лявона. Тогда, в темноте, Рыгору не хватило десятка сантиметров, чтобы дотянуться до него. Проверяя, не обманывают ли его глаза, он подвинулся и тронул Лявона за холодную ногу. Нога шевельнулась. Камень упал с души Рыгора, ему стало светло, спокойно и радостно: Лявон жив, а он ни в чём не виноват. Он глубоко вздохнул и встал, чтобы надеть джинсы и кроссовки. «Но всё-таки какая сволочь! Он проспал, а я мучился в одиночку!»

— Просыпайся! — он пнул Лявона в пятку.

Лявон поднялся на локте и сразу задрожал.

— Где моя рубашка? Д-да, простуда удаётся нам на славу, — сказал он, чихнул и начал поспешно одеваться.

— Как спалось? Ничего не слышал?

— Нет, а что?

— Кто-то ходил вокруг нас. Странные такие шаги, как будто скелет, — сказал Рыгор серьёзно, но в подробности вдаваться не стал, заметив по взгляду Лявона, что тот ожидает услышать очередной анекдот.

Днём снова стало жарко, и Рыгор снял футболку, с отвращением отметив её грязный воротник. Последний раз он менял одежду перед походом в оперу, две или три недели назад. «Что за жизнь! И куда мы идём? И зачем?» Он потряс головой и крикнул Лявону, шагающему впереди:

— Эй, Лявон, пошли назад! Похоже, кроме Минска и правда нету ничего. За два дня доберёмся. Слышь, Лявон? Я хочу в баню.

— Подожди, — Лявон сделал паузу и, пройдя ещё с полсотни шагов, указал рукой вперёд, — Смотри!

Просека плавно уходила вниз, открывая широкое обозрение: лес впереди редел и отступал, вправо уводила просёлочная дорога, а за ней темнела какая-то деревянная постройка. Ускорив шаг, они стали спускаться. Рыгор, повеселев, громко фантазировал на тему деревенской бани и самогона, а Лявон молчал и беспокойно осматривался. Всё вокруг было странно и смутно знакомым, как будто он видел это раньше во сне.

Деревянная постройка оказалась заброшенным сараем на краю посёлка, вглубь которого уводила дорога. По обеим её сторонам стояли разноцветные одноэтажные домики, с низкими заборчиками, палисадниками, берёзками и скамейками.

— Рыгор, это же Кленовица! — сказал Лявон, изумлённо повернувшись к Рыгору.

— Кленовица? Деревня так называется? Где ты прочитал? — Рыгор всматривался в домики, но его волновало не название, а вывеска продуктового магазина вдалеке.

— Это моя деревня! Я здесь родился! — Лявон почти кричал.

— Ну так что? Чего ты так переживаешь? Всё супер! Наконец-то! Видишь, интуиция вывела тебя к родной деревне, — Рыгор потянулся и подмигнул. — Пошли в магазин, возьмём пожевать чего-нибудь.

— Такого быть не может! Во-первых, я был уверен, что никакого прошлого нет, и нет никакой Кленовицы!..

— Да хрен на них, на всех этих учёных, министров и священников, — засмеялся Рыгор, — они сами ничего не знают. Совсем тебе мозг замутили! Они тебе, а ты мне. Видишь, оказывается и прошлое есть, и жизнь за Минском. Помнишь анекдот…

— Во-вторых, мы не могли сюда так быстро добраться! — перебил Лявон. — Это же другая область!

— Ну так что? Мы ж на машине ехали, а потом ещё топали почти два дня. Пошли, я пить хочу!

Рыгор на глазах обретал былую уверенность, и Лявон растерянно пошёл за ним, глядя на заборчики. В голове всплывали воспоминания, то смутные, то явственно-яркие. Он успокаивался — может, всё рассказанное Пятрусём было выдумкой? Неподтвердившаяся теория. Вот оно, пространство, вот оно, время — родной посёлок и целая жизнь, прожитая здесь. По этой дороге они с одноклассниками ходили по грибы, а в сарае прятались и тайком курили… Или не в этом сарае? Вот здесь, кажется, раньше каждое лето пилили дрова, и земля была по щиколотку усыпана бледно-жёлтыми опилками. Да — даже трава на этом месте хуже растёт. А вот здесь, под забором, под огромным лопухом, лежал мяч! Чёткий снимок стоял перед глазами — упругий резиновый мяч в красно-сине-белую полоску под толстыми, волосатыми снизу листьями. Лявону представился звук от удара по резиновому мячу и ощущение в ноге, обутой в коричневую сандалию. А в этом магазине никогда ничего не продавали, кроме хлеба, сигарет и водки, но однажды завезли жевательную резинку с картинками под каждой обёрткой — и они убежали с уроков, чтобы успеть купить.

Рыгор уже выходил из магазина, победно поднимая над головой бутылку с пивом. Он откупорил её о выцветшую раму покосившейся телефонной будки, и из бутылки хлынула пена, заливая ему руки и джинсы.

— Чёрт! — весело сказал он и сделал долгий глоток. — Ну, где твой дом, Лявон? Веди в гости, раз уж пришли!

Дом Лявона стоял в тенистом переулке, за зелёными, покосившимися деревянными воротами. Сколько Лявон себя помнил, они ни разу не открывались, створки провисли посередине и вросли в землю. Лявон уже совсем успокоился и чувствовал теперь только приятное волнение. Возвращение домой. Чтобы открыть калитку, нужно было взяться за ручку и большим пальцем нажать на клямку, поднимающую щеколду с внутренней стороны. Щеколда лязгнула, калитка скрипнула и отворилась. Они прошли во двор. В солнечных лучах звонко носились мухи, в палисаднике стрекотал кузнечик. Дверь в дом была распахнута, на веранде слышался звон посуды и шкворчание масла на сковороде.

На крыльцо, вытирая руки о зелёный передник, вышла мама. Она покрасилась в светло-рыжий цвет, похудела и выглядела свежо и молодо. Лявон онемел и только смотрел на неё во все глаза.

— Лявон! — всплеснула она руками, — Дождались! Я уж думала, ты совсем о нас забыл! Собиралась поехать к тебе, узнать что да как. Сдал свои экзамены наконец? Скоро и лето кончится, а ты всё учишься! А это кто с тобой, однокурсник?

— Здравствуйте! Меня зовут Рыгор, мы с Лявоном друзья, — весело представился Рыгор и толкнул молчащего Лявона в бок: — Как твою маму зовут?

— Зови меня тётя Ганя, сынок. Как хорошо! Как раз картошечка готова. Пойдёмте в дом, заходите, заходите! — и она скрылась внутри.

Усадив Лявона и Рыгора за прохладный стол на кухне, казавшейся тёмной после солнечной улицы, мама хлопотала вокруг них с бесконечными кастрюлями, банками, тарелками, ложками, вилками. На столе появились миски с квашеной капустой, малосольными огурцами, солёными помидорами, свежим луком, бутылка водки, блюдечко с тёртым хреном, корзинка с ломтями чёрного хлеба, банка со сметаной, кувшин с вишнёвым компотом, разделочная дощечка с нарезанным салом, розеточка с горчицей. Рыгор со сверкающими глазами уже уплетал хлеб с салом и луком, а на настойчивое предложение мамы поесть сначала супа из щавеля ответил глубоким и серьёзным кивком.

— А ты что же сметанку не кладёшь, Лёва? Дай-ка, яичко положу тебе, — мама положила яичко, ласково дотронулась до его волос и снова побежала на веранду, резать укроп.

— Лёва? Ха-ха, я тоже тебя так звать буду, — улыбаясь набитым ртом, подмигнул ему Рыгор.

Лявон сидел в ступоре перед тарелкой с горячим щавелём, поглаживая пальцем ложку с мелкой надписью «нерж». Когда вошла мама с укропом в мокрых руках, он спросил, где отец и Микола. Мама остановилась и стала подробно рассказывать, как те на той неделе поехали к бабушке Марысе в соседнюю деревню. У бабушки сильно текла крыша, и нужно было её перебрать, пока сухо.

— Так мы им поможем, тёть Ганя! Далеко до той деревни? — авторитетно сказал Рыгор и потянулся за салом.

— Сиди! — сердито махнула на него мама, — Поесть даже не успели! Они и сами скоро докончат. Сколько там той крыши! Отдыхайте. Расскажите лучше, что в столицах происходит.

Обнаружив, что Лявон сморкается и чихает, а Рыгор кашляет, мама развила бурную деятельность: накормила обоих мёдом (и проследила, чтобы Лявон проглотил не менее столовой ложки), заставила их по очереди парить ноги в тазике с горячей горчичной водой, нашла две пары толстых шерстяных носков (а для Рыгора ещё и шерстяной платок, который надо было завязать вокруг груди), заварила чай из мяты и зверобоя, проветрила комнату и постелила им чистое бельё. Уложила в постели и настрого запретила выходить из дому до выздоровления. Лявон не возражал — его сильно клонило в сон, а Рыгор, съев после добавки щавеля ещё полную сковороду картошки со шкварками, был счастлив и на всё согласен.

Мама села на кровать в ногах у Лявона и, поглаживая ему коленку, пустилась в обстоятельные описания своей размеренной жизни. Рыгор слушал, живо интересовался, вставлял дельные вопросы и замечания, а Лявон спал, приоткрыв рот, и это придавало его лицу жалобное выражение.

 

Глава 2. Любовь Лявона

Лявон понемногу привыкал к новой жизни. Он больше не шарахался от мамы, когда та тянулась приласкать его, послушно съедал по ложке мёда в день, парил ноги в тазу и делал ингаляцию над кастрюлей с кипятком, накрыв голову махровым полотенцем. Но в первый же день они с Рыгором договорились, что излечиваться от простуды им ни к коем случае нельзя – это могло бы привести к самым неожиданным и непоправимым последствиям. Ночью, стараясь не скрипеть половицами и не разбудить маму, Рыгор пробирался на веранду, мочил в холодной воде простыни, а потом тормошил Лявона. Молча содрогаясь, они заворачивались, перешёптывались. Постепенно влага испарялась, и, согреваясь, Лявон снова засыпал, прямо в простыне. К утру простыни просыхали, и мама ничего не замечала.

С песнями было проще: маме до слёз понравились Тихие песни, она быстро выучила слова и охотно подпевала им, Шуберта же просто слушала, качая в такт головой. Обычно они много пели после обеда, когда все дела по хозяйству были сделаны, а компот сварен и поставлен охлаждаться в ведро с холодной водой. Поглаживая бархатные листья герани у раскрытого окна, Рыгор, округляя рот, тщательно выводил мелодию. Его резкий и правильный баритон вёл за собой душевное, мягкое контральто тёти Гани и мечтательный тенор Лявона.

Несколько раз мама пыталась расширить их репертуар, усаживая компанию у старенького проигрывателя-чемоданчика «Юность». В тумбочке под проигрывателем хранилась небольшая стопка пластинок в потёртых бумажных конвертах. Мама брала стопку на колени и с улыбкой перебирала пластинки, в основном с эстрадными песнями. Они перепробовали всё, но ни одна из них не дала Лявону и Рыгору должного эффекта. Они слушали, но никогда не подпевали. Мама не настаивала, думая, что у молодёжи свои вкусы, и глупо ожидать от них восторгов хитами своей юности. И они снова пели Сильвестрова.

После пения мир становился особенно счастливым и радостным. Тётя Ганя целовала мальчиков в затылки и с помолодевшим лицом убегала в огород, прореживать морковь или переворачивать на другой бок тыкву. От помощи простуженных она со смехом отказывалась, и они, в ожидании полдника, шли гулять по посёлку. Традиционно сидели на зелёном пригорке у магазина, где Рыгор выкуривал сигарету и выпивал бутылочку пива, а Лявон, откинувшись к забору, смотрел на небо. Рыгор знал, что в такие моменты лучше помолчать, но иногда не мог удержаться.

– Слышь, Лявон? Слушай анекдот. Встретились как-то раз Ли Бо и Ду Фу, и говорит Ли Бо: слышь, Ду Фу, ты мне друг? Друг. Тогда напиши за меня стихотворение, а то мне не прёт. Ду Фу написал. Встречаются они вскоре опять, и опять Ли Бо говорит: слышь, Ду Фу, ты мне друг? Друг. Тогда напиши за меня стихотворение, а то мне не прёт. Ду Фу написал, куда деваться. На следующий раз, когда они встретились, Ду Фу первый спрашивает: Ли Бо, ты мне друг? Друг. Тогда вот тебе стихотворение, скажи, что оно твоё. Ли Бо прочёл и говорит: что это за дерьмо? Ду Фу отвечает: извини, не прёт. Но ты же мне друг?

После паузы Лявон спросил:

– А это кто вообще такие?

– Ну это типа китайские поэты.

Однажды, после очередной бутылки пива и очередного глупого анекдота, Рыгору понадобилось забежать домой, а хмурый из-за прерванных мечтаний Лявон встал и пошёл гулять один, не дожидаясь приятеля. Он миновал сельсовет с поникшим без ветра флагом, маленькую одноэтажную школу, закрытую сейчас на каникулы. Лявон шёл медленно, глубоко вдыхая. Свежее сено, струганные смолистые доски, дёготь, яблоки. Настроение возвращалось к нему. Он пересёк гравийную дорогу, ведущую к железнодорожной станции, помедлил, играя серым пыльным камушком: не сходить ли туда? Дорога загибалась вправо, за последний деревенский сад, и уводила в поля.

Вдруг ему послышалось отдалённое дребезжание велосипедного звонка там, за изгибом. Почудилось? Нет! Быстрым шагом он двинулся по дороге. Пыльные камушки разлетались и отскакивали, мешая шагу. Когда он достиг поворота и взглянул вперёд, у него захватило дыхание – вдалеке, уже значительно опередив его, катилась на велосипеде фигурка в белом платье, с чёрными волосами. Не чувствуя ног, он зашагал за ней, от сильного волнения глядя не в небо, как обычно, а вниз, на камушки. След от велосипедных шин плохо различался, но Лявон упорно выискивал петляющий рубчик и всматривался в его плавные зигзаги, как будто они могли ему что-то рассказать.

Хутор стоял в получасе ходьбы от Кленовицы. Старенький, но чисто выбеленный домик, с жестяной крышей, несколькими пристройками и одичавшей грушей. Он был и похож, и не похож на тот хутор, о котором так часто мечтал Лявон. Крыльца у домика не было, но были маленькие сенцы с треугольной крышей и окном, разделённым на мелкие ячейки.

Сердце стучало высоко, почти в горле. Лявон сошёл с дороги и приближался. Лицо горело. Трава под ногами была мягка, как во сне. Ему казалось, что он запомнит всё это навсегда, что глаза его превратились в фотокамеры: железный люк, огороженный покосившимися столбиками; длинные тени от столбиков; застрявшая на половине стены водосточная труба; кружевные занавески в окнах.

У самой двери в носу у Лявона защекотало, из груди поднялась неуправляемая волна, и он с брызгами чихнул. Зажмурившись, он утирал нос платком, а когда открыл глаза, она уже открыла дверь и стояла перед ним – черноволосая. Она вопросительно улыбалась, но в её тёмных глазах ему виделся не только вопрос, но и утверждение, ответ. Она была точь-в-точь такой же, какой представлялась ему: тонкий нос со следами веснушек, широкий рот, резко очерченные губы с приподнятыми в улыбку уголками.

– Как тебя зовут? – спросила она просто.

– Лявон, – от долгого молчания его голос был хриплым. «Сейчас она вынесет мне воду в ковшике», – пронеслась мысль.

– Ты откуда? Я тебя раньше не видела.

Лявон сказал, что он из Кленовицы, приехал к маме на каникулы. Её звали Алеся. «Алеся? Это как-то слишком картинно», – мелькнуло в голове, но он тут же задавил эту мысль. Она не спрашивала, зачем он пришёл, а только спрашивала и сама говорила о чём-то будничном, и улыбалась уголками. Между косяком двери и подолом её светлого сарафана просунулся огромный чёрный пёс, поднял мудрую морду и, открыв пасть, смотрел на Лявона. Она положила руку ему на голову и сказала, что его зовут Фауст. Лявон смотрел на её руку, с голубыми венками на тыльной стороне ладони и нежно-удлинёнными ногтями. Они сели на лавочку под одичавшей грушей, там было прохладно и пахло влажной тенью. Фауст лёг рядом и дружелюбно дышал, высовывая язык не далее, чем позволяла вежливость. Она рассказывала, что закончила в этом году медучилище и собирается поступать в институт.

– Мединститут? – Лявон вспомнил, как он провёл ночь на автобусной остановке около мединститута, где за деревьями виднелось его здание, и почувствовал благоговение к тому месту и времени. Ему захотелось вернуться туда, снова сидеть на остановке и ждать, ждать, долго, хоть целую вечность, чтобы однажды увидеть, как она, торопясь, проходит мимо.

А она всё говорила, говорила, и он что-то отвечал. Вместо ковшика воды она предложила чаю. Лявон горячо согласился и смотрел, как подол сарафана закружился вокруг её ног, когда она встала. Как легки и точны её движения! Они перешли за дом, за ветхий деревянный столик, и устроились на прогревшихся за день пластиковых стульях. Алеся принесла на жестяном, расписанном цветами подносе две кружки с чёрным чаем и блюдце с вареньем. Он во все глаза смотрел на неё и думал, что она, наверное, чувствует его взгляд, слишком пристальный. «Неужели мы будем есть варенье из одного блюдца?» – холодок восторга побежал по его спине.

Лявон плохо помнил своё возвращение домой в тот вечер, да и о чём было вспоминать? Вернулась только его оболочка, сам же он остался витать вокруг хутора. Он больше не задумывался, что такое женщина и в чём её отличие от мужчины – это было для него так же бессмысленно, как задумываться о том, что такое небо или облака. Теперь он не думал, а знал все ответы – без помощи академиков и анатомических атласов. Он вспоминал форму её лица и от этого как будто наполнялся эфиром: тело становилось невесомым и взлетало над землёй, привязанное лишь тонкой ниточкой.

Утром, когда он проснулся и сидел на кровати, задумчиво покачивая голыми ногами, мама и Рыгор подступились к нему с вопросами – где он был, что с ним случилось? Лявон без утайки рассказал, что познакомился с девушкой, живущей неподалёку. Мама и Рыгор переглянулись и стали осторожно выспрашивать подробности: кто, да где, да почему. Но тут со двора донеслось бренчание щеколды на калитке, басовитый лай – и звонкий голос позвал хозяев. Алеся приехала сама.

Она оказалась открытой, общительной, простой – и не проникнуться к ней приязнью было невозможно. В первый же день она подменила маму на кухне и, заслав Лявона в магазин за сельдью, приготовила невероятно вкусный форшмак, оформленный в виде рыбки с лимонной короной на голове. Мама, делая вид, что случайно проходит мимо, ревниво следила за каждым действием Алеси, но не могла не оценить её отношение к себе, смелое, но полное уважения, почтительности и даже ласки.

Не прошло и двух дней, как мама уже звала её Лесенькой, Лесечкой, доченькой, а иногда брала в руки её узкие ладони и смотрела в глаза, с умилением и чуть ли не со слезами. Лявон не понимал значения таких сцен и смущался. Он уходил в комнаты и рассеянно листал расползающийся от времени томик Тютчева, с поникшей чёрно-белой веточкой на обложке. Ему не обязательно было смотреть на Алесю или разговаривать с ней. Он ощущал себя находящимся внутри её ауры, плывущим в нежных волнах её светло-спокойного, радостного излучения. «Это и есть любовь?» – спросил он себя однажды и не нашёлся, что ответить, сравнивать было не с чем.

Тем временем Рыгор, вначале потрясённый фактом существования в природе девушек, быстро оправился от изумления и стал изливать на Алесю свои копившиеся годами запасы анекдотов, побасёнок и дурацких сказок. Лявон, опасаясь грубостей и пошлостей, внимательно прислушивался к россказням Рыгора, даже если не участвовал в их разговоре напрямую, но тот ни разу не позволил себе чрезмерностей и вёл себя с девушкой осторожно и деликатно. Зрелый, весёлый, сильный, с не знающим заминок языком – он мог легко опередить товарища, если бы не невидимая, но почти осязаемая связь, сразу возникшая между Лявоном и Алесей. Связь создавалась множеством нитей: их лицами, обращёнными друг в сторону друга даже вне прямой видимости, как стрелка компаса обращена в сторону севера; их взглядами, нечастыми, но яркими, как лучи; их диалогами, короткими, но наполненными особым, важным смыслом; и ещё каким-то неуловимым волнением, висящим в воздухе, как запах далёкой железной дороги или звон кузнечиков.

Алеся охотно приняла участие в их домашнем пении, а в один из дней принесла двойную пластинку Шуберта «Прекрасная мельничиха». «Это папина пластинка», – сказала она с гордостью. Лявон и Рыгор тут же завели её на проигрывателе и с восторгом разучивали слова до самого вечера. Голос у Алеси был тонким, старательным, но неумелым, а лицо во время пения становилось по-детски серьёзным.

Иногда Алеся не приезжала. Лявон томился и ждал до обеда, хоть и знал – если она не появилась до одиннадцати, то уже не появится вовсе. Он с удивлением отмечал, что на расстоянии его чувства прояснялись, усиливались, и вместо слепого восхищения её близостью внутри загорался яркий огонь, ищущий выхода и толкающий к действию. К какому именно действию – этого Лявону пока не удавалось понять.

Стараясь отвлечься на что-нибудь, он бродил по саду, поглаживая тяжёлые яблоневые ветви, подолгу сидел на ветхой скамейке под окном маминой комнаты, слушая жужжание мух на солнцепёке и механические звуки, доносившиеся из сарая. Там возился со старыми велосипедами Рыгор – он собирал из нескольких ржавых, кривых колымаг единое работоспособное целое. Несколькими днями назад Лявон обмолвился ему о своей былой велосипедной мечте, и Рыгор со скуки ухватился за эту идею. Он высказал убеждение, что плоха та мечта, которая не осуществляется, и что плох тот друг, который не осуществит мечту друга. Он заручился маминым разрешением и принялся за дело. Задача осложнялась тем, что из инструментов удалось отыскать только молоток, ножовку по дереву и устрашающего вида плоскогубцы. Остальное, по словам мамы, отец и Микола взяли с собой к бабушке. Работа продвигалась медленно: старые велосипеды были разных моделей и лет выпуска, с гнутыми колёсами, перекошенными педалями, порванными цепями, но Рыгора это не смущало.

И вот, после почти недельного ежедневного труда, Рыгор вывел из сарая за рога «машину». Он потребовал, чтобы Лявон опробовал её сейчас же. Лявон согласился. Испытывая некоторое разочарование от прозаично продавленного седла и потрескавшейся краски на щитках, он оттолкнулся от земли, забросил ногу и, виляя, покатил по дорожке к крыльцу дома. И не успел Лявон выровнять ход, как правая штанина попала между цепью и звёздочкой, шаткое равновесие нарушилось, и он неуклюже повалился в палисадник, подминая «анютины глазки». Рыгор помог ему подняться и отвёл велосипед в сарай на доработку: цепь была закрыта специальной защитой и стала безопасна.

Теперь, если Алеся не появлялась, Лявон ехал к ней сам и заставал её в саду, за прополкой брюквы или штопаньем прохудившихся мешков для картошки. Она была рада ему, но далека. Несмотря на улыбку уголками и приветливые слова, она явно думала о своём. «О чём? О чём?» – напрягал он мысль, пытаясь силой проникнуть за её опущенный взгляд и падающие на лоб пряди. Он присаживался на корточки рядом и начинал тоже полоть. Она серьёзно взглядывала и говорила, что он сейчас испачкает рукава, и что лучше переодеться. Лявон шёл за ней к сенцам и ждал, пока она вынесет старую, но крепкую ещё тельняшку, с латками на локтях – это стало их традицией. Тельняшка была отцовская, большая, она пахла её домом – сложным сочетанием многих запахов, в котором Лявону удавалось различить только оттенки стирального порошка и махорки. Он с почти религиозным чувством принимал тельняшку в руки и надевал поверх своей рубашки, снимать которую стеснялся.

Выдёргивая побеги лебеды и молочая из ароматной глинистой земли, Лявон пытался разговорить Алесю, расспрашивая её то о махорке, то об отце, то о медучилище. Это был беспроигрышный ход. Она начинала нехотя, но скоро увлекалась, отрывалась от брюквы и рассказывала, рассказывала – неутомимо и в мельчайших подробностях. Махорку она действительно держала в одёжном шкафу, оберегая его от моли, а отец уже почти месяц находился на курсах повышения квалификации, он агроном. Об отце она могла говорить бесконечно, и от этой темы её настроение особенно быстро росло. Она вспоминала, как отец учил её плавать и кататься на велосипеде, как отругал за детскую ложь, и она с тех пор не врала, как ухаживал за ней во время болезни, как помогал решать математику, как уверенно поставил на место вывихнутый при падении палец. Она показала Лявону тот палец, и он с неожиданной смелостью притянул его к себе, рассмотрел. Ровный, драгоценный. Она засмеялась, отобрала палец и продолжала. Постепенно, по смутным и косвенным чёрточкам, у Лявона сложилось ощущение, что отец Алеси был алкоголиком, но алкоголиком не мелким и постыдным, а мужественным, спокойным и благородным.

Она знала сотни афоризмов, крылатых выражений, цитат и с удовольствием пересыпала ими речь. Лявон никогда раньше их не слышал, и оставался серьёзным, хотя чувствовал по её тону, что она ждёт узнавания и смеха. Немного обиженно она начинала объяснять, откуда произошла та или иная фраза – в основном это были кинокомедии – и удивлялась невежеству Лявона. Впрочем, объяснять ей тоже нравилось. Он в свою очередь удивлялся её памяти и честно пытался вникнуть в юмор.

Слушая её звонкий, гибкий голос, изображавший действия по ролям, Лявон с облегчением понимал, что от него требуется только внимание, ответные рассказы не обязательны. Он дёргал и дёргал сорняки, удивляясь их обилию при Алесином трудолюбии. Сорняки беспомощно и слабо цеплялись за землю бледными корешками, и Лявону было жалко губить эти травки, такие красивые при всей своей скромности. Дождавшись паузы в её рассказе, он спросил, что она собирается делать с урожаем брюквы. Алеся, сделав большие глаза, посмотрела на него с преувеличенным недоумением – дремучий! – и принялась перечислять рецепты салатов, супов и соусов. Настроение полностью вернулось к ней. Лявон испытывал полное блаженство, глядя в совершенное, знакомое до мельчайших чёрточек лицо. Были мгновения, когда он чувствовал такую близость к ней, что, казалось, мог бы вобрать всю её в себя, слиться с ней, влиться в неё.

Увядшие сорняки, веточки и сухие листья с яблонь они собирали граблями во дворе и зажигали костёр. Алеся считала, что зола очень полезна для овощей. Она предоставляла Лявону развести огонь, но при всём старании это получалось у него не всегда. Спички гасли, газеты не хотели гореть. Тогда она приходила на помощь, склонялась рядом, и за минуту из клочка бумаги поднимался уверенный огонь.

Она относилась к костру прагматично, в силу привычки. Если горело хорошо, то она равнодушно уходила и занималась другими делами. Лявон же оставался сидеть рядом, вид огня завораживал и затягивал его. Ветер сносил в его сторону горький дым, но Лявон не менял места, а только утирал слёзы и жмурился, ожидая смены направления. Иногда Алеся подходила, опускалась на корточки рядом, и от её близости он начинал утрачивать телесность, превращаясь в дым костра, лёгкий, полупрозрачный.

Но чаще она звала его помочь чем-нибудь по хозяйству: прибить болтающуюся доску в заборе, отпилить высохший яблоневый сук, передвинуть тяжёлую бочку с дождевой водой. Молоток непременно попадал по пальцу, тупая ножовка почти не пилила и оставляла на ладонях мозоли, но Лявону всё было в радость. Краем глаз он видел, как она проходит рядом, и от этого в руках вдруг появлялись силы и умение. А когда все дела были сделаны, они оставляли костёр мирно дотлевать и шли в дом.

В доме у Алеси было тихо и прохладно. Она усаживала Лявона на диван в зале и шла за рукоделием. Напротив дивана, между двумя окнами, стоял тёмный книжный шкаф, а на стене мерно тикали деревянные часы. На полу – тонкие тканые половики с растительными узорами, на окнах – кружевные занавески. Она входила и садилась рядом, а следом вбегал Фауст, улыбался, вилял толстым хвостом и устраивался в ногах у Лявона.

– Зачем тебе занавески? Они же мешают смотреть? И свет закрывают.

– Как зачем? – она укоризненно взглянула, – Чтобы снаружи не было видно!

– А вечером? Когда горит свет, сквозь занавески всё видно.

– А вечером надо задёргивать шторы. Ты как будто с дуба упал! Тебе нравятся голые окна? Или мои занавески некрасивые?

Лявон торопливо заверял её, что занавески изысканы, а она смеялась над его горячностью и нагибалась над шитьём. Обычно это была рубашка, у которой требовалось подложить истрёпанные рукава, или прохудившиеся зимние носки. С собой она приносила большую плоскую шкатулку с разноцветными нитками, наборами иголок, пуговицами, крючками и прочей мелочью. Она склоняла голову, и чёрная прядь падала ей на лицо. Быстрым и точным жестом она заправляла её за ухо, но та скоро падала опять. Тогда она закидывала голову назад, собирала волосы двумя руками в пучок и перетягивала их красной бархатной резинкой. Замирая, он смотрел на её нежную шею, на божественно правильный профиль. В такие моменты по его спине пробегала волна мурашек, а по жилам тёкли струи жаркого мёда.

Однажды, когда она стояла у зеркала, Лявон подошёл к ней сзади, очень близко, и прерывающимся голосом сказал, глядя в глаза её отражению – я люблю тебя. Алеся не удивилась, как будто ожидала этих слов.

– Лучше не нужно. Я плохая, – сказала она, опустив руки.

– Почему ты плохая? – спросил он облегчённо, радуясь даже таким словам, ведь они значили не отказ, а принятие.

Она стала объяснять, и он внимательно слушал, но не улавливал сути. Всё, что ему удалось понять из её эмоциональной речи – это частая смена настроений и неуживчивый характер. И то, и другое показалось ему смешным, пустячным. Он не знал, что ответить, и счастливо улыбался. Она посмотрела на него и замолчала. Засмеялась.

Потом они, как ни в чём не бывало, пили чай с вареньем. Лявон расчихался, и Алеся, по-особенному блестя глазами, вынесла из своей комнаты два больших носовых платка, на каждом из которых была вышита маленькая синяя буква Л. Ему стало жалко сморкаться в такие платки, но она сердито заставила его, сказав, что иначе срежет буквы.

– Вы с Рыгором какие-то странные! Постоянно простужены. Так нельзя! Вам обоим надо вылечиться, иначе могут быть осложнения.

Он попытался отшутиться, но Алеся прервала его и заметила, что у неё медицинское образование, и она знает лучше. Она отправила его домой и строго сказала, чтобы он возвращался только здоровым. Лявон вышел в полутёмную прихожую, надел туфли, завязал шнурки, распрямился – и тут она обняла его за шею и поцеловала. В губы; коротко, но крепко. Он не удивился, как будто ожидал этого поцелуя.

Лявон боялся выздоравливать. Мысль о том, что в теперешней его жизни может что-то измениться, всерьёз пугала его. Он просил Рыгора сильнее смачивать ночные простыни, а для усугубления эффекта придумал стоять босиком на прохладном полу во время обёртываний. В одну из ночей, отстояв босиком полчаса и колотясь от холода, Лявон спросил у Рыгора:

– Ты совсем не помнишь свою жену?

– Совсем. Что за дурацкий вопрос? Как можно помнить то, чего не было? – грубо ответил Рыгор. Во время процедур у него всегда портилось настроение.

Чувствуя смутную неприязнь к Лявону, Рыгор завернулся в простыню поплотнее и стал сочинять язвительный анекдот на тему первой любви. Через пять минут он уже остыл и хотел заговорить с другом, но тот уже лёг и умудрился заснуть.

 

Глава 3. Как Рыгор защитил честь автослесаря

Глава 3. Как Рыгор защитил честь автослесаря

Алеся не очень нравилась Рыгору. На его вкус, ей не хватало цельности: то холодная серьёзность, то огонь в глазах и возбуждённый смех; то стремление к уединённости, то болезненная тяга к общению и компании. Ему не очень нравилось и её лицо, с выпуклым лбом и тонкими губами, а узкобёдрая фигура даже смешила – как на ней держалась юбка, было неясно. Другое дело – тётя Ганя. Он часто засматривался на неё сзади, особенно когда та одевалась «по-ковбойски»: клетчатая рубашка с засученными рукавами и старенькие выцветшие джинсы, удачно скрадывавшие недостатки и подчёркивающие достоинства. Но вот тётя Ганя оборачивалась, и робкие иллюзии развеивались – её лицо было непоправимо пожилым, а в добром и ласковом взгляде напрочь отсутствовали женственность и зов к новой жизни. К тому же она всё-таки была матерью его друга, и этот формальный факт мешал окончательно.

Рыгор старался отвлечь себя, и в этом ему больше всего помогало пение. Но много петь не получалось – начинало сухо щекотать в горле, и, если он вовремя не замолкал, приходил кашель и подолгу мучил его. Заметив это, тётя Ганя ограничила их домашние концерты: теперь разрешалось петь только после обеда и немножко перед сном. Поэтому сразу после завтрака Рыгор начинал ждать обеда, а после обеденных песен маялся, думая об ужине. Он скучал, пил много пива и курил «Балканскую звезду», единственные сигареты в здешнем магазине.

День, когда у тёти Гани заело замок на сарае, где она хранила грабли и тяпку, стал для Рыгора праздником. Он вызвался починить замок, а когда дверь была открыта, глаза его загорелись созидательным огнём: в полутьме, на соломе, стояли, лежали и тускло блестели старые велосипеды. Смеясь от предвкушения, он спросил:

– Зачем вам замок, тёть Ганя? За тяпку опасаетесь?

– Да это у отца порядок такой, чтоб всё закрыто было, – смущённо смеялась в ответ тётя Ганя, – Он здесь инструмент хранит, запчасти всякие. А сейчас всё с собой забрал, к бабушке Марысе. Крышу перебирают там с Миколкой.

Желание Рыгора «поковыряться в старом железе» порадовало тётю Ганю – по её мнению, настоящий мужчина должен иметь руки и питать страсть к труду вообще и к технике в частности. C того дня сарай больше не закрывался на замок, а Рыгор возился там с утра до ночи. Протянув от ближайшего столба кабель, он повесил в сарае электрическую лампочку, рассортировал по углам хлам и рухлядь, начисто подмёл полы жёстким веником и поднял на ноги старый искалеченный стол. Теперь сарай напоминал ему родной гараж, по которому он уже основательно соскучился.

Работа над велосипедом для Лявона заняла несколько дней, во время которых Рыгор жил такой полноценной, насыщенной жизнью, что даже опаздывал к ужину. Когда велосипед был собран, он ещё какое-то время, по инерции, провёл в упоении и эйфории, но вскоре скука сгустилась опять. Собрать второй велосипед оказалось невозможно из-за нехватки исправных деталей: рамы и педали были погнуты, колёса – разных размеров, рули насквозь проржавели.

– Тёть Ганя, у вас в Кленовице машины есть? – спросил он однажды.

– Не у всех, конечно, не столица, но есть у многих, – рукой в толстой резиновой перчатке она размешивала в тазике удобрения для помидоров, – Подлей-ка ещё водички, Рыгорушка, а то слишком густо… Отец тоже мечтал машину купить, но как-то не вышло, то да сё. Да и куда нам ездить на ней?

Тётя Ганя рассказала, что вот например у Алесиного отца есть машина, «Жигули». Не новая уже, но он о ней так заботится, что та никогда не ломается. Рыгор аккуратной струйкой подливал воду, синеватые кристаллики растворялись. Этим же вечером Алеся ужинала у них, и Рыгор завёл разговор о машине. Алеся подтвердила слова тёти Гани о «Жигулях», о любви к ней своего отца, и упомянула о большом кирпичном гараже, полном всевозможных инструментов и приспособлений. Рыгор от возбуждения даже привстал на стуле, но заметив взгляд Лявона, полный холодной ярости, не решился напроситься в гости к Алесе.

Забросив сарай, Рыгор стал проводить много времени у ворот, на низкой лавочке из двух вкопанных в землю чурбанов и тёмной доской над ними. Он пил пиво из банки, шелушил семечки в кулёк и ждал, не проедет ли мимо машина. Но изо дня в день было тихо. Жужжали мухи, пели невидимые птички, звенела далёкая бензопила, лязгала ведром, поливая клубнику, тётя Ганя. Рыгор разминал сигарету и закуривал, пуская дым вниз, под локоть, чтобы тётя Ганя лишний раз не корила его за пособничество своему кашлю. Иногда он брал с собой ножик и строгал сухие яблоневые веточки, пытаясь сделать деревянного человечка.

Постепенно Рыгор затосковал всерьёз, и тоска его усугублялась счастьем Лявона. Завидев, как они с Алесей стоят, обнявшись, у соседского заборчика или сумерничают на его скамейке, прижавшись друг к другу, Рыгор разворачивался и шёл в дом, хмурясь и сухо покашливая. «Пора уходить», – думал он, но всё никак не мог решиться. Борщ был сказочно вкусен, драники, испечённые на сале, таяли во рту, и не было в жизни ничего прекраснее клёцек с грибами и маком. Но день, другой, третий, неделя – и у него мало-помалу сложился план: вернуться в Минск, раздобыть там побольше бензина, карту страны и отправиться в далёкое автомобильное путешествие – в какой-нибудь крупный город, вроде Бреста или Гродно. А может, даже в Москву или в Киев. Точную цель путешествия он не смог бы сформулировать – его гнало какое-то смутное беспокойство, порой граничащее с отчаянием. Надо было как-то менять свою жизнь, и он чувствовал, что в женском обществе это стало бы возможным. «Реально, Минск – какой-то заколдованный город. В других городах всё должно быть нормально. И бабы будут, и машины, и рубли. Хотя Кленовица тоже странная, но это потому что отъехали недалеко».

В один из одиноких вечеров тётя Ганя, как всегда, пожелала ему спокойной ночи, ушла к себе в комнату и погасила свет. Наступила долгая тишина. Рыгор ходил по комнате из угла в угол, а потом вдруг стал собираться. Он уже давно присмотрел на веранде холщовый заплечный мешок, вместительный и прочный, и теперь складывал туда необходимое: хлеб, пиво, консервы, спички, нож, верёвку, пачки денег. Должны же когда-нибудь наконец пригодиться деньги? Рыгор паковался, с надеждой ожидая шагов Лявона – если бы тот пришёл сейчас, поговорил с ним, спел песню, просто посидел рядом, тоска бы унялась.

Но Лявон прокрался в комнату уже поближе к утру, на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь и на мгновение замерев, вглядываясь в фигуру Рыгора – видит ли? Рыгор молчал, про себя мрачно ухмыльнувшись невнимательности Лявона: «Выходит, он до сих пор не заметил, что я вообще не сплю. Друг, называется». Лявон, стараясь не скрипеть кроватными пружинами, лёг, и его дыхание скоро стало глубоким и ровным. За окном светлело. Скоро проснётся и тётя Ганя. Рыгор тихо, но быстро встал, заправил кровать, вскинул на плечо мешок и скользнул в кухню. Освежив лицо холодной водой из рукомойника, он сунул в карман несколько яблок со стола, обулся и вышел.

Он уже хорошо изучил маленькую Кленовицу и представлял, как попасть на просеку, ведущую к Минской трассе. Тот путь, по которому они пришли сюда в самом начале, был обходным, и Рыгор, желая срезать углы, повернул на пустырь, сплошь заросший полынью. Между пустырём и накренившимся забором, тёмным от старости, вилась тропинка, как раз в направлении просеки. Джинсы Рыгора быстро стали мокрыми от росы, потяжелели, и он пожалел, что не подвернул их. Он шагал быстро, торопясь уйти подальше, то ли из-за боязни передумать, то ли из опасения, что его хватится тётя Ганя. Он не смог бы устоять перед её уговорами остаться. «Хотя как она меня догонит? Бегом что ли побежит? Глупо».

Заборы кончились, и дорожка побежала по мелколесью, между берёзок и ёлочек, растущих из густой высокой травы. Быстро светлело. Небо слева стало розовым, и вскоре над верхушками деревьев показался краешек солнца. Рыгор хмурился – он рассчитывал уже давно выйти на просеку и свернуть по ней к трассе, но не было ни просеки, ни высоковольтной линии. «Я не мог пойти не туда! – думал он с ожесточением, – И кто протоптал эту петлистую сволочь?» Мелколесье уже кончилось, и теперь он шёл меж высоких сосен, бесшумно ступая по мху и сухим иголкам. Рыгор всегда гордился своей способностью верно ориентироваться в пространстве, и сейчас мысль о возвращении назад его злила.

Решив немного передохнуть, он стянул с плеча мешок и бросил его на землю. Громко звякнуло стекло о стекло, и он, досадуя на себя за глупость, кинулся проверять, не разбились ли бутылки с пивом. Бутылки не разбились. Рыгор устроился на пригорке рядом с тропинкой, съел горбушку хлеба с салом и напился пива. С удовольствием закурил. Мир предстал перед ним уже в совсем другом свете. «Должна же эта тропинка вести куда-нибудь. Раз люди её протоптали. Куда приду, туда приду. Разве не всё равно? Пришли же мы в Кленовицу случайно? Самое лучшее всегда случается случайно», – и, довольный своим обобщением, он встал и потянулся, подняв руки над головой.

Отдохнув, Рыгор двинулся дальше. Выпитое пиво как будто повлияло на лес: он начал светлеть, превращаться в рощу, и вдруг тропинка выбежала на поросшую травкой грунтовую дорогу. Рыгор окончательно воспрял духом и после недолгого колебания пошёл направо, напевая “Ungeduld” и ритмично дирижируя пальцем. Он рассудил, что нужно дойти до какого-нибудь указателя, а потом уж сориентироваться и выбрать верное направление. Солнце стояло высоко над дорогой, било в глаза, жарило. Звенели кузнечики. Он шёл по обочине, стараясь держаться тени, но скоро насквозь вспотел, до пятен на груди и под мышками. Очень хотелось пить, и он открыл ещё одну бутылку.

Долгожданный знак наконец появился, неся на себе неожиданную надпись белым по синему: «Таможня». Рыгор не слишком озадачился этим словом – после литра пива он был в наилучшем расположении духа. Он миновал распахнутые ворота из железных прутьев, покрытых облупившейся зелёной краской, и позабавился, что ворота есть, а забора нет. «Вот придурки, – он посмеивался и покашливал, – Эти ворота можно запросто обойти! И зачем они нужны?» В глубине рощи, полускрытые ветвями, различались какие-то постройки, то ли сараи, то ли казармы, но Рыгор не стал тратить время на мелкое любопытство – он уже не сомневался, что вот-вот куда-то придёт.

И правда: за следующим поворотом он увидел толстый красный шлагбаум, перегораживающий дорогу, и небольшое кирпичное здание рядом с ним. Ему вспомнился въезд в родной гаражный кооператив, в миниатюре повторяющий эту таможню. На двери висела табличка «Только для персонала». Утирая пот со лба, Рыгор подёргал за ручку и убедился, что дверь заперта. Он попытался рассмотреть внутренность здания сквозь окно, прижавшись лицом к стеклу и закрывая ладонями свет, но солнце давало сильные отблески, а окно было слишком пыльным изнутри. Постучал в окно и прислушался. Тихо.

Дорога уверенно продолжалась, и в какой-то момент, упущенный Рыгором, превратилась в асфальтовую. Она поднималась на насыпь, по обе стороны которой рощица редела и расступалась. «Просека! – обрадовался Рыгор, – Та самая просека! Всё-таки я на неё вышел». Но по мере приближения стало ясно, что это вовсе не просека, а полоса голой земли. У полосы стоял синий знак «Беларусь», и у Рыгора мелькнула мысль – может, это посольство? Но как посольство может быть посреди леса? Посольство в заповеднике? Бред. Оставалось одно – каким-то загадочным образом он добрался до границы.

Дойдя до насыпи, Рыгор заметил справа, метрах в ста от дороги, возившуюся на земляной полосе фигуру в военной форме. Склонившись, человек разравнивал граблями вскопанную землю.

– Эй! – окликнул Рыгор. – Эй, мужик!

Человек повернулся, увидел Рыгора и закричал тонким голосом:

– Стой! Куда! Стой, не двигайся!

Пограничник побежал было наперерез Рыгору, но видимо понял, что наследит на свежей земле, и стал отступать назад, на край полосы по ту сторону границы, быстро-быстро стирая граблями отпечатки своих ботинок. Рыгор закурил и тоже пошёл вперёд, забавляясь педантичностью пограничника, и так усердно глядя на него, что через минуту он чуть не врезался головой в столб со знаком «Польша». «Сдуреть можно», – только и успел подумать Рыгор – пограничник уже спешил к нему с граблями наперевес. Из-под его пилотки выбивались золотистые кудри, а формы фигуры были таковы, что сердце Рыгора забилось отчётливее. «Вот оно, началось!» – и он постарался расправить плечи и втянуть живот.

– Что вы здесь делаете? – пограничница угрожающе повела граблями. От бега она трогательно разрумянилась, а глаза её, удивительно синие, смотрели строго.

– Я? – Рыгор глупо улыбался. – Я вообще-то домой шёл, а попал непонятно куда. Тебя как зовут?

– Что вы несёте! Документы есть? Виза есть? – она хмурилась.

– Откуда же у меня документы? Я только из дому вышел! Не успел бутылочку пива выпить, а тут уже Польша, на тебе.

– До этого вы сказали, что шли домой. А теперь говорите, что вышли из дома! – она уже не хмурилась, кажется, Рыгор ей понравился.

– А что, это и вправду Польша? – кивнул он ей за спину, делая нарочито большие глаза.

– Да.

– Обалдеть! А ты, выходит, настоящая полька? Да? Как тебя зовут?

– Эва.

Она уже улыбалась, а он, ободрённый и окрылённый, громко удивлялся её глазам и волосам. Опершись на грабли мягкими белыми руками, она смеялась, открывая влажно блестящие зубки. Зубки слегка насторожили Рыгора, но зато ему очень понравились весёлые ямочки, появившиеся на её щеках от смеха.

Эва не преклонялась перед документооборотом и бумажными формальностями. Узнав, что Рыгор голоден, она с лёгкостью пренебрегла визовым режимом и пригласила его пообедать на свою территорию – в маленький таможенный домик. Пока Эва хлопотала у плиты, пообещав разогреть свежие, но немного остывшие фляки, Рыгор жевал пирожок с творогом и любовался её фигуркой, проступавшей сквозь военную форму.

– Слушай анекдот! – сказал он, доев пирожок. – Пошли как-то раз Шостакович, Шонберг и Шопен в ресторан. Шостакович говорит: мне пельмени и водку. Шонберг говорит: мне шницель и пиво. Шопен говорит: а мне фляки и мазурку. Шостакович удивляется: что такое фляки? Шопен отвечает: это типа пельменей, но вкуснее. Шонберг тоже удивляется: что такое мазурка? типа водки, но крепче? Шопен отвечает: нет, это типа атональной музыки, но под неё плясать легче.

Эва заохала, смешно сморщила лицо и захохотала, прижав одну руку к груди, а второй закрыв глаза. Она хохотала так долго, что Рыгору стало даже неловко – он сочинил этот анекдот наскоро и считал его далеко не самым удачным. Зубки мелко поблёскивали, но Рыгору было приятно. Наконец она отсмеялась и сказала, что он глупый, что фляки вовсе не похожи на пельмени, и что сейчас у него будет шанс их попробовать. Она поставила перед ним глубокую тарелку, налила в неё раз-два-три-четыре-пять (Рыгор зачем-то считал) половников густого ароматного супа и положила рядом ложку. Этот суп и называется – фляки, объяснила Эва. Когда она распрямляла ладонь, на месте костяшек появлялись мягкие ямочки, такие же, как и на щеках.

– Ты хоть знаешь, что они никак не смогли бы встретиться? – сказала она, наблюдая, как он ест: мощно двигающиеся челюсти, ритмичный кадык.

– Кто? – поднял брови Рыгор.

– Шопен. Он умер в 1849 году, когда ему было всего 38 лет. Ужасно, правда? Эта женщина погубила его! – в голосе Эвы прозвучала угроза. – А Шёнберг родился только в 1874, не говоря уж о Шостаковиче.

– Да знаю я, – Рыгор наконец прожевал, проглотил и смог подать голос. – Но это ж просто анекдот! – теперь ему было уже обидно за свой экспромт, – На то он и анекдот, чтобы в нём небылицы случались.

Эва снова рассмеялась и успокоила Рыгора, прощебетав, что она только хотела уточнить детали. Она вернулась к плите и, не тяготясь молчанием, продолжала разогревать, помешивать и переворачивать что-то ароматно-шкворчащее. Рыгор посматривал на неё и поедал фляки. «Как всё-таки красиво, когда у девушки ямочки! И эрудиция неплохая, да». Проглотив последние полложки, Рыгор понял, что почти не запомнил вкуса. На него накатило необъяснимое волнение. Не зная, что сказать или сделать, он встал и подошёл к комоду с зеркалом и букетиком сухих трав на верхней полке.

– Ты что, одна здесь? – спросил он, проводя пальцами по полированной поверхности полки.

– Нет. Яцек на сборы уехал, в Варшаву. Сегодня вернётся.

– Яцек?

– Это мой парень. Он тоже пограничник. Ты чего встал? Садись, зразы будешь кушать!

Известие о Яцеке, как от камня с плеч, освободило Рыгора от волнений и колебаний между ямочками и зубками. Теперь не нужно было думать, о чём говорить и как правильно действовать. Он окончательно расслабился и с большим удовольствием съел зразы с тушёной капустой, так их расхваливая, что Эва зарделась. Скрывая смущение, она достала из кармана телефон и стала что-то в нём проверять.

– Покажи-ка аппарат! – воскликнул Рыгор, – Вот это да! Почти такой же, как у меня! А зарядное есть?

Эва принесла зарядное, показала розетку, и Рыгор с нежностью включил свой телефон, впервые со времён отсидки в музее. Звонить было некому, но Рыгору нравилось узнавать время именно по телефонным часам – сиреневый экран плавно загорался и плавно погасал. За время, проведённое без питания, телефон не сбился и показывал то же время, что и большие настенные часы, висевшие у Эвы над комодом.

– Так куда же ты идёшь? – спросила Эва, поставив кипятиться чайник и присев рядом с Рыгором. Роль гостеприимной хозяйки была выполнена, и теперь она собиралась пообщаться поподробнее.

– Я ищу жену! – не раздумывая, выдал Рыгор первое, пришедшее на ум.

– У тебя есть жена? – тон Эвы немного изменился, – А почему ты её ищешь? Она убежала из дому? Ты с ней плохо обходился?

– Нет, ну что ты придумываешь! Её пока вообще нету. Вот найду подходящую девушку – и сразу женюсь!

Эва одобрительно слушала. Она сидела близко, и до него довевал её удивительный запах: земли, яблок и корицы. Она была такая красивая, молодая, упругая, что Рыгору хотелось её трогать, но он сдерживался, ограничиваясь описанием добродетелей будущей жены:

– Понимаешь, всё не так просто. Во-первых, она должна быть очень умная, вот как ты, например. Она обязательно должна разбираться в музыке! Иначе мне будет с ней скучно. Во-вторых, она обязательно должна любить готовить. Тоже как ты. Потому что я много ем! И не всё подряд. Мне важно, чтобы готовилось с душой. В-третьих… – третье с ходу не придумывалось, он веско помедлил, а потом сказал многозначительно: – В-третьих, у нас должна быть полная совместимость.

Эва кивнула. Рыгор не знал, что ещё добавить, и поинтересовался, когда они с Яцеком поженятся. Эва очень серьёзно, даже торжественно, сказала, что они собираются венчаться, и что Яцек подарил ей колечко. Она взяла с комода и протянула Рыгору резную шкатулку, в которой хранились её сокровища: жемчужные бусы и тонкое золотое колечко с зелёным камушком. Рыгор одобрил колечко, помолчал, а потом спросил наобум, есть ли у них машина.

– Есть, конечно. Но сейчас мы на ней не ездим – заводится с десятого раза, а потом глохнет, – Эва трогательно вздохнула. – Яцек говорит, что с карбюратором проблема. Надо гнать на автосервис. Вот вернётся со сборов и вызовет эвакуатор.

Рыгор попросил Эву показать ему машину, скромно сказав, что он немного разбирается в устройстве двигателей. От нетерпения он встал раньше, чем она согласилась. Эва удивлённо посмотрела и повела показывать. Он шёл позади неё и волновался, ведь если верить Лявону, он никогда в жизни не чинил автомобилей! «Но ведь я и не обещал починить, я только попросил посмотреть. Тем более, что велосипед мне удалось собрать!» Механически наблюдая, как юбка Эвы покачивается в такт шагам, но плечи при этом остаются неподвижными, Рыгор думал совсем о другом: он переживал и пытался провести сам для себя экзамен, вспоминая, какие агрегаты находятся под капотом автомобиля и как называется каждый из них.

Маленький красный Фиат, вымытый до зеркального блеска, стоял за зданием таможни, под открытым небом. Рыгор обошёл его вокруг, покивал головой и попросил Эву завестись. Она послушно села в кабину и несколько раз, с паузами, повернула ключ. Стартер работал, но двигатель не заводился. Рыгор показал Эве жестом, чтобы она открыла капот, и наклонился над переплетающимися внутренностями. Эва вышла и стала рядом, озабоченно склонив голову.

– Ага. Давай-ка сначала искру проверим, где наш проводок? Есть искра! – Рыгору казалось, что его комментарии должны действовать успокаивающе. – Теперь свечи… Знаешь, иногда свечи маслом заливает, от этого и проблемы. Но у тебя всё гут, свечи тоже искрят. Так. Где тут у нас воздушный фильтр? Сейчас крышечку с него снимем… Теперь жмём на привод дроссельных заслонок… Ну вооот, ускорительный насос не брызгается, а значит бензин в карбюратор не течёт! У тебя ключи есть?

Рыгор снял шланг с карбюратора и несколько раз нажал на рычаг подкачки бензина. Струя не потекла. «Всё ясно! Или бензонасос, или фильтр», – Рыгор чувствовал лёгкость и спокойствие. Вспомнить, когда он проделывал что-то подобное, было невозможно, но руки сами снимали шланг с бензонасоса, а губы тянулись к нему, предчувствуя вкус. Шланг не продувался, и это значило только одно – нужно менять бензофильтр. Торжествуя, он извлёк его и показал Эве:

– Видишь? Не нужен вам никакой эвакуатор! Нужно всего-навсего поменять вот эту штуку.

– Правда? – Эва смотрела на него так доверчиво, что Рыгору снова захотелось дотронуться до её плеча или волос, и только грязь на руках сдержала его. – Кажется, у нас где-то валялись несколько таких!

Пока Рыгор, вытерев пальцы о траву, курил, Эва сбегала в дом и вернулась с новеньким фильтром. По её словам, пакет с фильтрами и ещё какими-то деталями шёл в комплекте к «Фиатику» при покупке. Вставив на место фильтр, прикрутив шланги и уверенно захлопнув капот, он жестом предложил Эве сесть за руль. Фиатик завёлся мгновенно, и Эва, радостно улыбаясь, проехала по двору медленный круг. Она вышла из машины благодарная, сияющая, и Рыгор не удержался – взял её за голую руку, повыше запястья. Она вздрогнула, нахмурилась, но из вежливости не отняла руки. Улыбка погасла, и Рыгор поспешно сымитировал дружеское пожатие.

– Теперь моя миссия закончена, и мне пора! – как можно бодрее сказал он, пряча руки за спину. – Далеко ли до Праги?

– До Праги? Зачем тебе в Прагу?

– Ну как зачем! Всё-таки столица, там наверное много таких девушек, как ты.

– Вообще-то у нас столица не Прага, а Варшава, – уточнила Эва.

– Правда? Никогда не был в географии силён! А до Варшавы далеко?

Эва сказала, что довольно далеко и махнула рукой, указывая направление. Сделав виноватое лицо, она извинилась перед ним за то, что не сможет подвезти его – ей пришлось бы объясняться перед Яцеком. Вдруг он заметит, как она везёт постороннего мужчину? Они вернулись в дом, и Эва уложила ему в мешок несколько банок пива из холодильника и увесистый свёрток из плотной коричневой бумаги, наполненный чем-то несомненно вкусным. Прикусив нижнюю губку и улыбаясь, она выслушала его прощания, вышла за ним наружу и, поправляя волосы, смотрела вслед.

«Ну и чушь! – думал Рыгор, – Значит, накормить обедом постороннего мужчину – это нормально, а вот подвезти человека до Праги – тьфу, до Варшавы! – это требует объяснений. Дурочка». Впрочем, эти мысли были скорее весёлые, чем обиженные. Рыгор пшикнул ключиком на пивной банке, открывая её, и сделал глубокий глоток. Он был сыт, он был настоящий автослесарь, а впереди его ждало всё самое лучшее.

 

Глава 4. Как Лявон сбежал из дома

Скоро они решили пожениться.

Лявон дошёл до мысли о женитьбе постепенно, как до логического завершения своей любви. Вольно или невольно, по этому пути его направляла Алеся, хотя Лявон тогда ещё не замечал её влияния — ему казалось, что он действует сознательно и свободно.

Иногда у Алеси случались особые настроения, когда взгляд её опускался, темнел, и она говорила: я плохая, меня невозможно выносить, я так одинока. В эти моменты он обнимал её и шептал в волосы нежные слова, чутко наблюдая за их воздействием. Подходили не все слова: порой она сжималась, как бы отгораживаясь от него, а порой напротив — раскрывалась навстречу, поднимая счастливое лицо. Но говорить постоянно одни и те же фразы, пусть и подходящие, ему казалось недостойным, и Лявон напрягал фантазию, импровизировал, изобретал. Языковой запас расходовался стремительно. К тому же он заметил эффект привыкания — чтобы увидеть обращённое к себе счастливое лицо, из раза в раз приходилось высказываться всё сильнее, всё убедительнее. Однажды он обмолвился о супружеской жизни, и от этих нескольких слов она крепко прижалась к нему, склонив голову на плечо и касаясь губами его шеи. Так он нащупал самый правильный путь, и свернуть с этого пути было уже невозможно. Да и зачем? Лявон мечтал о том, как станет ещё ближе к ней, совсем близко.

Чувствуя, что ей нравится твёрдость и настойчивость, он поставил вопрос прямо. Опустив потеплевшие глаза, она сказала только, что хотела бы дождаться папу — выходить замуж без его ведома было бы некрасиво, ведь это самый близкий для неё человек. На словах «самый близкий» она неуверенно взглянула на Лявона — не оспорит ли? — но он промолчал, не претендуя на самую-близость. Всему своё время, думал он по дороге домой. Торговаться в таком случае просто унизительно. Тем более, что к её папе он испытывал сложные чувства, далёкие от ревности. В коротких перерывах между любовными томлениями Лявон продолжал пытаться понять происходящее, и был почти уверен: нет никакого папы. С другой стороны, ещё совсем недавно он считал, что мамы тоже не существует, и однако вот она — мама. Как всё непросто!

Лявон бросал думать о сложном и отдавался любви, вспоминая её профиль, рисунок носа и губ. Какая она красивая, просто удивительно! На каждую чёрточку её лица можно смотреть бесконечно, как на небо или на огонь. Он останавливался и садился на обочину, поднимая лицо к луне. Вызывал в памяти её голос, и от каждого слова внутри пробегала горячая волна. Но и холодные мысли не отставали. Откуда берётся красота, и для чего она служит? Неужели это всего лишь примитивная приманка природы?

Когда Лявон, обнимая Алесю за плечи, объявил об их решении маме, мама заплакала. Она отвернулась и просила простить слёзы, они от радости. «Какая же ты счастливая, Лесенька», — мама взяла Алесю за руку и рассматривала внимательно её лицо. Лявон, находясь в любовной прострации, наблюдал, как Алеся, ничуть не смущаясь, улыбалась маме. Видимо, они понимали друг друга. И правда — будто иллюстрируя их взаимопонимание, мама сказала, что нужно дождаться возвращения отца и Миколы. И в очередной раз с обидой припомнила неприличное бегство Рыгора.

Но скоро Лявон обнаружил — по реакциям на некоторые свои слова, по намёкам, обмолвкам и недомолвкам — что на самом деле и Алеся, и мама готовы к свадьбе, а папа и отец — только формальность, дань уважения, которую достаточно иногда высказывать. И он, взяв власть в свои руки, назначил свадьбу на субботу. Назначение прозвучало неубедительно, как ему показалось, но женщины восприняли его всерьёз и даже с некоторым почтением. Они захлопотали. Мама попросила Лявона достать с чердака швейную машинку и засела за свадебное платье. Алеся продумала список блюд и приступила к заготовкам, одновременно расхаживая новенькие туфли, чтобы не жали в свадебный день. Лявон предлагал Алесе помощь, но в ответ она просила его не мешать и заняться своими делами. И смягчала отказ поцелуем.

Лявон не знал, какие у него могут быть дела, и медленно слонялся по саду, по дому. Сидя на кровати, он перелистывал детские книжки, полузабытые, почти чужие, с обтрёпанными, расслаивающимися от времени углами картонных обложек. Растягивался на спине и, закинув руки за голову, трогал прохладные металлические прутья изголовья. Смотрел в потрескавшийся потолок. За стеной, в маминой комнате, с перебоями стучала швейная машинка. Чтобы не заснуть, сбрасывал ноги на пол и шёл на кухню, где отчётливо тикали старые часы в двойной деревянной оправе.

В четверг, когда он стоял у кухонного окна, глядя на яблоню в огороде, зазвонил телефон. Лявон вздрогнул. В полной тишине, в паузе швейной машинки, звонок повторился. Раньше телефон никогда не звонил. Мама крикнула ему из комнаты, чтобы он взял трубку, наверное, это из ЗАГСа. «Но как они могли узнать о нашей свадьбе?» — усомнился Лявон. Трубка была гладкой и тяжёлой.

— Алло? — сказал он в пластмассовые дырочки.

— Алё, Лявон? — крикнул далёкий голос.

— Да, это я.

— Здравствуйте! Это Пятрусь! Наконец-то я вас нашёл!

— Здравствуйте… — Лявон был растерян — Пятрусь казался ему таким же смутным воспоминанием, как и детские книжки.

— Где вы находитесь, Лявон?

— У мамы… Это посёлок Кленовица.

— Потрясающе! Неужели правда? Я так и предполагал — вы непременно должны были попытаться проверить материальность мира за пределами Минска. Я помню наш разговор! Просто потрясающе, дорогой Лявон! Вы сделали величайшее научное открытие!

Лявон пожал плечами: преувеличенные восторги Пятруся вызвали у него неприязнь. Он хотел возразить, но Пятрусь не давал ему открыть рот:

— Мне пришлось немало побегать, чтобы найти вас, коллега: я побывал и в милиции, и в больнице скорой помощи, и в паспортном столе! И только в деканате вашего университета мне дали хоть какую-то информацию. Причём это просто удача, что ваш институт попался мне на пути, и я зашёл в него, наобум. Вы же не сказали мне, где именно учитесь. Потом я побывал у вас дома, да-да! — он счастливо засмеялся и пропел: «Da ist meiner Liebsten Haus!» — У вас было открыто, и я немного осмотрелся, надеюсь, вы не возражаете? И я уже совершенно отчаялся. Так и подумал, что вы вышли из Минска и были поглощены тьмой. Вы ведь слышали? Некоторые мистически настроенные люди считают, что за чертой Минска расположен самый настоящий ад. Ха-ха, вас уже жарят на сковороде, Лявон, признайтесь? А сегодня до меня дошло известие о починке телефонных линий, и я подумал: почему бы и нет? Почему не позвонить вашим родителям? Их номер мне тоже дали в деканате. И вот она — удача!

Пятрусь прервался, и Лявон открыл рот. Надо было что-то сказать, но в голову ничего не приходило.

— Я женюсь, — сообщил он буднично.

— Лявон! — позвала мама из комнаты, — С кем это ты? Из ЗАГСа, да?

— Да! — откликнулся он.

— С кем это вы? — спросил из трубки Пятрусь, — Что значит женюсь?

— Девушку встретил.

— Девушку?! — у Пятруся что-то звякнуло, наверное, он держал в руках ложку и от восторга выронил её. — Лявон, я не ослышался? Вы сказали — девушку?

— Да, — Лявон испытал досаду, ясно сознавая, что сейчас начнётся по-научному бестактное вторжение в личную жизнь.

— Лявон, но вы уверены, что ваша избранница — на самом деле девушка? В полном, так сказать, смысле слова? У меня в памяти ещё свежо воспоминание о вашем эксперименте с бабушкой. На этот раз вы удостоверились? — голос Пятруся был совершенно серьёзен, и это удержало Лявона от резкостей. Насмешки бы он не потерпел.

— Пятрусь, я абсолютно уверен, что она — особь женского пола, именно женского, — ответил он ровно. — Более того, здесь присутствует и моя мать, она также женщина.

Пятрусь в большом волнении принялся выспрашивать подробности. Сначала Лявон отвечал нехотя, но постепенно исследовательское воодушевление Пятруся заразило его. Но разговор уже длился слишком долго, и он опасался, что мама удивится этому, войдёт и станет слушать. Лявону не хотелось, чтобы мама узнала о его связи с Пятрусём. Он стал прощаться, но Пятрусь не отпускал его, убеждая в необходимости новых изысканий и пытаясь на ходу продумать их методологию. Лявону пришлось пообещать Пятрусю, что он сегодня же приступит к экспериментам. Напоследок академик ещё раз выразил восхищение способностями Лявона и оставил свой номер, наказав звонить в любое время суток и как можно больше петь.

После обеда — хотя, строго говоря, никакого обеда не было, Лявон только выпил стакан сока — они с мамой спели «Зимнюю дорогу». Она сидела в кресле, опустив на колени шитьё, а он стоял чуть позади, держась рукой за спинку. Они смотрели на кирпичную печку, глянцево-белую. Лявон представлял, что у печки стоит Алеся, повернув голову к окну, а о чём думала мама, понять было невозможно. Петь вдвоём Лявону нравилось больше всего — получалось сдержанно, но сильно. К концу песни мама прослезилась, в последнее время она легко плакала, безо всяких поводов. Свои слёзы она объясняла «так, просто так, Лёвушка», и он перестал спрашивать о причинах, делая вид, что ничего не замечает.

Оставив маму заниматься выкройками и выточками, к которым она так пристрастилась, что забросила огород, Лявон поехал к Алесе. На гравии велосипед встряхивало, щитки назойливо дребезжали, но он разгонялся посильнее, и тряска смягчалась, а от напряжения и от шума воздуха в ушах механические звуки слабели — оставались только скорость и проплывающие мимо поля. А сверху его сопровождали огромные и дружелюбные облака — совсем как в его прежних мечтах. «Как хорошо! — думал он, — Может быть, больше ничего и не надо? Ехать сквозь поля, под облаками, и предвкушать встречу. Что лучше — сама встреча или её предвкушение?»

Вечером, глядя, как Алеся расчёсывает волосы широким деревянным гребнем, а потом собирает их резиновым ремешком, Лявон пытался вспомнить, что было изображено на картинках в той книге о мужчине и женщине, которую давал ему смотреть Пятрусь. Но кроме тел с обнажённой кроваво-красной мускулатурой он ничего не помнил. Его сознание двоилось. «Женщина или нет?» — сомневался он и не представлял, как можно разрешить эти сомнения. И одновременно жмурился, ёжился от густо бежавших мурашек — при виде её поднятых рук, когда под бледной кожей проступали изящные длинные мышцы. Она повернулась и спросила с шутливым недовольством — он так и собирается жениться, с соплями? От этого голоса его обдало жаром. Ему стало совершенно понятно, что обследовать её тело, как он однажды обследовал тело старушки — унизительно и кощунственно. Он решил, что этому не бывать. Для научных изысканий можно выбрать любую другую сферу, надо только переключить внимание Пятруся.

Уже в полной темноте возвращаясь домой, он подъехал к магазину и остановился у будки телефона-автомата, слабо освещённой фонарём на другой стороне улицы. Дверь со скрипом отворилась, в холодной трубке отозвались далёкие гудки. Лявон облегчённо вздохнул — ему не хотелось звонить из дома. Он развернул бумажку с телефоном Пятруся и с третьей или четвёртой попытки правильно набрал код города и номер. Тот сразу поднял трубку, как будто сидел у аппарата и ждал звонка.

Лявон начал в лоб: он сказал, что теория Пятруся о конечности пространства и времени потерпела полное крушение, и предложил ему прокомментировать существование материи за пределами Минска. Но Пятрусь не страдал самолюбием, и смутить его было непросто. Он с ходу выдвинул новое предположение — о неопределённо широком кольце бытия вокруг Минска, угасающем пропорционально удалению от центра.

— Но почему бытие непременно должно угасать или обрываться? — нападал Лявон. — Почему не предположить его бесконечность? Вполне традиционное решение вопроса.

— А как вы объясните в таком случае песенное прозрение? Кстати, какой эффект дают песни там, где вы сейчас?

— Эффект примерно такой же: ясность мысли и радость жизни. Но нельзя же подгонять под воздействие песен всю картину мира, согласитесь, — Лявон чувствовал, что уловка удалась, и Пятрусь отвлёкся от женского вопроса. Он чувствовал вдохновение, и продолжал: — Возможно, прозрение не показывает нам факты, а даёт только вектор для мысли? Оно не утверждает, что пространства и времени нет, но указывает направление, в котором их нужно искать?

Пятрусь внимательно слушал, и Лявон перешёл от теорий к практике: он подробно рассказал о всех необычностях, замеченных им за пределами Минска. Строго говоря, настоящая необычность была только одна: они с Рыгором добрались до Кленовицы слишком быстро. Лявон подождал, пока Пятрусь сбегает за картой и прикинет правильное время, нужное для такого путешествия. Получилось, что идти нужно было не менее четырёх дней. Пятрусь торжествовал:

— Видите! Всё-таки нарушения топологии налицо! Лявон, я в очередной раз рад, что имею удачу работать с вами. Сейчас переломный момент. Возможно, мы стоим на пороге революционного научного открытия!

Лявон, уже зная, что поток красноречия лучше подавлять в самом начале, предложил продолжить исследования завтра утром, а пока отдохнуть и собраться с мыслями. Со вздохом облегчения он повесил вспотевшую трубку на рычаг. «Почему меня вообще волнует мнение этого Пятруся? Боюсь его разочаровать?» Но, несмотря на сомнения, перед сном он с особым тщанием завернулся в мокрую простыню и стоял у открытого в ночь окна почти полчаса.

Утром он сказал маме, что должен съездить к бабушке, пригласить всех на свадьбу, ведь времени осталось совсем мало. Она одобрила поездку, но Лявону, внимательно наблюдающему за её реакцией, в мамином голосе послышались нотки неуверенности. «Как же ты, такой больной, поедешь? Нет, езжай, езжай! Движение — это жизнь, говорил китайский мудрец. Погода снова хорошая, пусть солнышко тебя погреет. Возвращайся к ужину», — мама погладила его по плечу и попросила заехать по пути к Алесе, позвать её на очередную примерку платья.

В этот момент зазвонил телефон, и Лявон, сказав маме, что сам ответит, пошёл на кухню. Он уже начинал сердиться на Пятруся — сколько можно надоедать! Но это оказался Адам Василевич, который вкрадчиво спросил: сможет ли Лявон приехать в Минск для прохождения практики? Он обо всём договорился с Пилипом. Лявон сказал, что сейчас ему было бы очень неудобно возвращаться в Минск, не позволяют семейные обстоятельства. Адам Василевич отнёсся к отказу лояльно и пообещал позвонить ещё раз, поближе к началу учебного года. Лявон холодно попрощался, с неприязнью вспоминая ежедневную учёбу, сидение на бессмысленных лекциях и дурацких экзаменах. «Не вернусь туда», — подумал он отчётливо.

Телефон зазвонил опять. Лявон вздрогнул и сердито схватил трубку:

— Кто?

— Привет, Лявон! Куда ты подевался? Это я, Янка! Давно не виделись! Зашёл бы, что ли?

— Кто это? — спросила мама, входя на кухню.

— Друзья, мам. Сокурсники, — отвечал Лявон, закрывая ладонью микрофон.

Тем временем Янка начал декламировать свой свежий стих, проникнутый, по его словам, блоковским настроением:

Лявон поспешил распрощаться с Янкой, сославшись на то, что его ждут. «Какая чушь. На кухонную тему у него получалось лучше», — думал он, пристраивая рюкзак на багажнике велосипеда. Мама вышла на крыльцо и смотрела, как он выводит велосипед за ворота. Он помахал маме рукой, затворил калитку и обстоятельно высморкался. Перед мамой и Алесей он старался не проявлять признаки простуды.

— Далеко до этой деревни? — спросила Алеся, держа его за руку.

— Километров десять, вон в ту сторону, — Лявон показал свободной рукой на далёкую полосу тополей, скрывавших железную дорогу. — Жаль, что я не смогу увидеть тебя в платье!

— Ты правда хочешь увидеть? Но это же только примерка, тебе будет неинтересно. Хочешь, я дождусь тебя, и поедем вместе?

— Нет-нет, поезжай пораньше, чтобы не задерживать маму с шитьём. А я вернусь поближе к вечеру.

Он обнял её за шею и притянул к себе, поглаживая по тяжёлым волосам. Фауст, громко дыша, подбежал, игриво ткнулся головой и попытался протиснуться между их ногами. Лявон отстранился, потрепал его по взлохмаченному загривку и пошёл к велосипеду. Алеся присела на корточки, обхватив Фауста за мохнатую грудь, и смотрела, как Лявон отталкивается от земли и забрасывает ногу в седло. Набирая скорость, он оборачивался, а она вставала на носочки и махала ему вслед.

Удаляясь от хутора и от деревни, Лявон чувствовал, как с него спадает полупрозрачная пелена, оболочка, тяжесть которой он ощутил только сейчас. Так уже было несколько раз — когда он впервые поднялся на крышу, когда они с Рыгором устроили разгром в банке — ощущение свободы, новых возможностей и открытости миру. Подъезжая к железнодорожной станции, где дорога сменилась на бетонную, Лявон был уже окончательно счастлив: оцепенение и прострация оставили его, сменившись свежестью, смелостью.

Сплошной поток солнца заставлял щуриться, и он, остановившись на переезде через рельсы, приложил ладонь козырьком к глазам, чтобы прочесть название станции: «Конотоп». Это ни о чём ему не сказало. Стояла полная тишина, только в отдалении, в тополях, прерывисто пела пичужка. Рельсы блестели сталью, направо и налево. Перекатив подпрыгивающий, позвякивающий звонком велосипед через переезд, Лявон снова сел в седло и налёг на педали.

Бетонная дорога превратилась в грунтовую. Цепь начинала скрипеть, он устал, а зелёным полям не было конца. Обернувшись, Лявон увидел, что уже прилично отъехал от Конотопа — линия тополей почти потерялась вдали. «Километра четыре-пять», — решил он и запел, чтобы ободриться. Но ноги гудели, в горле першило, и он очень обрадовался, когда за очередным поворотом появилась стайка тонких деревьев. Лявон остановился и прислонил велосипед к серому стволу. Погладил пальцами продолговатые, покрытые белёсым пухом листики, и, зевая, прилёг.

Когда он проснулся, солнце уже клонилось к горизонту, просвечивая сквозь пушистую крону. Голова болела, гудела. «Снова я всё проспал! Придётся ночевать у бабули», — он мрачно вывел велосипед за рога на дорогу. Небо впереди было глубокое, синее. Повеял слабый ветер: горьковатый запах сухих трав. Лявон сделал несколько глотков сока и покатил вперёд — быстро, чтобы не пришлось ночевать в поле. «Хотя, если вдуматься, нормальный велосипед должен быть с фарой. Рыгор просто поленился».

Теперь воздух стал прохладным, и Лявон даже застегнул верхнюю пуговицу рубашки. Показалась одна, другая, третья звезда, а потом они высыпали сразу все. Лявон смотрел на вечернее небо, но растворяться в нём ему мешало беспокойство. Он тревожился до тех пор, пока не увидел мягко проступающие в сумерках светлые стены с жёлтыми квадратиками окон. Это был домик, очень похожий на домик Алеси — без забора, с треугольной крышей, с трубой посередине. Он сбавил скорость и направил колёса к крыльцу. Звонок громко дребезжал на ухабах, и Лявон, обычно сердившийся на этот звук, сейчас радовался ему, стесняясь стучаться в дверь и рассчитывая быть услышанным хозяевами вот так, как будто не нарочно.

Дверь отворилась, и на крыльцо вышла черноволосая фигура в белом платье. «Алеся!» — ёкнуло у Лявона в груди. Пронеслась мысль, что он каким-то чудом сделал крюк и снова оказался у её хутора. Он подъехал ближе и остановился, зажав раму между ног.

— Ты кто? — спросила девушка. Кажется, это была не Алеся.

— Меня зовут Лявон. Ехал к бабушке и заехал куда-то не туда. Куда меня занесло, подскажи?

— Необычное у тебя имя, Лявон. Ты из Киева? — отвечала она глубоким певучим голосом, — Меня зовут Зоряна. Хочешь напиться?

Лявон мелко потряс головой — его охватило сильное чувство дежавю. Он отказался от воды и всматривался в лицо Зоряны, плохо различимое в полутьме. Пахло далёким костром, а может полынью. Откуда-то из ночных полей донёсся чуть слышный смех, обрывок песни.

— Кто это? — Лявон повернул голову в темноту.

— Дивчины поют.

Они помолчали. Там, откуда долетала песня, мерцал огонёк — дивчины зажгли костёр. «Водят хоровод. И все точь-в-точь такие же, как Алеся, — подумалось Лявону. — Но это просто подло! Это насмешка и издевательство!» Он снова попытался разглядеть Зоряну, а она приоткрыла дверь и позвала его:

— Пойдём! Ты голодный, напевно? Оставайся у меня ночевать, завтра уже к бабусе поедешь.

Лявон оставил велосипед у крыльца и поднялся в дом, удивляясь музыкальности здешних обитательниц. Внутри оказалось ярко и чисто. На белых стенах пестрели расписные тарелки, тканые коврики, сухие венки, репродукции маринистов; на столе, на подоконниках и на комоде стояли свежие букеты полевых цветов и множество мелких фигурок — костяных, фарфоровых, стеклянных.

— Вот и хлебушек сейчас подоспеет!

Улыбаясь, Зоряна усадила Лявона за стол с вышитой скатертью, а сама нагнулась к широкой печи и что-то двигала в глубине. Лявон с облегчением отметил, что на Алесю она походила только волосами. Фигура у неё была тяжелее, лицо — скуластее. Лявону не терпелось узнать, куда он попал, но спрашивать напрямую и выглядеть чудаком не хотелось. Пришлось хитрить: он спросил, есть ли у неё телефон, и она с некоторой обидой (думаешь, здесь у нас совсем цивилизации нет?) показала ему на жизнерадостно-жёлтый аппарат.

— Можно позвонить от тебя в Минск? Я только скажу твой номер своему другу, а он перезвонит.

Зоряна замахала руками: пусть даже не думает перезванивать! Разговаривайте, сколько хотите. Она не знала телефонных кодов и принесла увесистый синий справочник, смахивая полной ладонью пылинку с обложки. Лявон опустил толстый том на колени, открыл, и сомнений не осталось — Украина. Он набрал номер Пятруся, и тот снова взял трубку после первого же гудка. Зоряна занималась хлебом, и Лявон вполголоса описал Пятрусю свою поездку. Пятрусь вскричал: «Украина? Прекрасно!» — да так громко, что Зоряна оглянулась с удивлённой улыбкой.

— Лявон! — радостно восклицал Пятрусь, — Вы знаете, что Сильвестров, автор наших с вами песен — именно украинский композитор? У меня родился просто роскошный план! Лявон, вы должны отыскать там Сильвестрова. Слышите? Этот человек владеет ключом к тайнам бытия!

— Да как же я отыщу его, Пятрусь? Сами подумайте. Если б хоть адрес знать.

— Проща-ай, сви-ите, проща-ай, зе-емле… — вместо ответа Пятрусь громко, с энтузиазмом запел одну из их любимых песен.

— Какой весёлый у тебя друг! Поёт по телефону, — засмеялась Зоряна, — Что это он поёт?

— Лявон! Что я слышу! — ахнул Пятрусь, — У вас там женский голос? Это правда? Дайте, дайте же мне с ней поговорить!

Лявон, раздражённый абсурдностью ситуации, протянул Зоряне трубку и в сердцах встал. Пятрусь что-то вещал ей, а она хохотала, уперев руку в крепкий бок и закидывая голову. Потом они запели дуэтом «Прощай, свите», и Лявон невольно заслушался её низким, но удивительно нежным голосом.

Когда песня была допета, Зоряна протянула трубку Лявону, но он покачал головой. Разговаривать ему не хотелось. Он выглядел таким уставшим, что Зоряна без лишних вопросов постелила ему в соседней комнате кровать. Лявон разделся, сложил одежду в ногах и опустился в постель. Перина приняла его мягко, прохладно и глубоко. «Нарушения топологии, — лениво думал он, нежась кожей плеча о подушку. — Нелинейность пространства. Час-другой езды на велосипеде — и ты уже в неведомых краях. Но кто готов определить, есть нарушение или нет? Кто измерит линейность? Где эталон?» Он вспомнил, как во время последнего посещения банка разжился картой мира, и она наверняка лежит в рюкзаке. Завтра, завтра.

 

Глава 5. Неудачи Рыгора

Бодро шагая в сторону Варшавы, Рыгор вспоминал прелести Эвы и удивлялся её необъяснимой застенчивости. «Хорошая девка! Но этот её Яцек-Воццек… Ну и ладно. Зачем мне лишние проблемы? Найду другую полечку, ещё получше». Под воздействием пива и лесного воздуха его мысли принимали серьёзное направление. «А ведь и правда — жену надо искать. Шутки шутками, но чего зря время терять?» И постепенно в его воображении нарисовалась сцена из недалёкого будущего, в которой он сидел в мягком кресле, посасывая солёные волокна сушёной рыбки, потягивая холодное пиво, а рядом с плитой, в туго затянутом переднике, хлопотала Эва. Густо пахло варёной свёклой и чесноком, стучал по разделочной доске острый ножик. Эва распрямлялась, смеялась ему, влажной рукой убирая со лба золотистую прядь. Вбегали две маленькие девочки в розовых платьицах и гольфах, хохотали и карабкались к нему на колени. Звучал… Кто же звучал? Брукнер? Он почувствовал, как к горлу подступает комок, а в уголках глаз набухает горячее. Чтобы отвлечься, Рыгор громко запел «Der Wanderer».

Вокруг лежали роскошные тёмно-зелёные дубравы, а под ногу то и дело попадал крупный жёлудь в шероховатой шапочке. Время от времени в отдалении начинала отсчёт и замолкала кукушка, один раз через дорогу перелетел чёрный дятел. Солнце уже не пекло и стояло низко над деревьями. Ночевать в лесу не хотелось; Рыгор решил немного отдохнуть и проверить, что вкусного положила ему в рюкзак Эва, а потом ускориться и прийти куда-нибудь до наступления темноты. Облюбовав один из ближайших дубов, росший на небольшом пригорке, он свернул на обочину и, пересекая полосу высокой травы, чуть не наступил на большой и толстый гриб-боровик. Повинуясь охотничьему инстинкту, он тут же нагнулся и сорвал его. Плотный, упругий, липкий гриб пах волшебно, и Рыгор зажмурился от удовольствия. Но что с ним теперь делать? Он растерянно осмотрелся и заметил неподалёку ещё два боровика, чуть поменьше. «Разведу костёр, поджарю! Не пропадать же добру», — Рыгор снял с плеч рюкзак и расчистил ногой от листьев площадку для костра.

Он уже нанизывал грибы на прутик, шляпки отдельно, а ножки отдельно, и наклонял голову, избегая синеватого дыма, когда вдали послышался звук мотора. «Неужели Эва передумала и хочет меня подвезти?» Но двигатель был явно не фиатовский. Звук приближался; Рыгор встал, сжимая дымящийся шашлык. Из-за поворота вылетел небольшой джип, поднимая за собой мутное облако пыли. Рыгор подался к дороге, махая рукой. Джип заметил его, затормозил, остановился рядом. Пыль медленно оседала. За рулём сидела другая женщина, не Эва — крашеная, с холодным лицом и тёмными очками.

— До города подбросишь? — спросил он весело в опустившееся стекло.

— Мы, кажется, незнакомы. Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? — с претензией в голосе сказала женщина и двинула правой рукой, собираясь включить передачу.

— Стойте-стойте! Всё нормально! Можем и на «вы», если хотите. Довезите до города, я заплачу.

Она пренебрежительно ответила, что не нуждается в деньгах. «Дура», — понял Рыгор, и, не вступая в разговоры, чтобы не нарушить её слабое, неявное согласие, он сбегал за мешком, раскрыл дверцу и положил его на бежевое сиденье. В салоне сладко пахло духами. Её лицо повернулось к нему, напоминая цветок, поворачивающийся к солнцу. Рыгор не спешил садиться. Нагнувшись в салон и касаясь затылком мягкого потолка, он невинно попросил отъехать метров на пятьдесят вперёд и подождать его там.

— Зачем?

— У меня здесь костёр, нужно его погасить! Воды у меня нету, поэтому придётся использовать внутренние резервы организма… Понимаете?

Она брезгливо отвернулась от него и положила ладонь на рычаг. Хотя мешок был полон денег, Рыгор не волновался и знал, что она не уедет. «Из презрения не уедет, — думал он удовлетворённо, заливая костёр, — Уехать с моим мешком значило бы для неё признать ценность мешка, а следом и мой статус хозяина ценности». Костёр ещё дымился в середине, но земля вокруг влажно темнела. Рыгор застегнулся и пошёл к машине. «Шкода! Ишь ты. А ведь она может выбросить мешок и уехать?» Он ускорил шаг и успел. Опускаясь на сиденье, рассмотрел краем глаза женщину: свободный чёрный костюм, скрывающий грудь, худые коленки, костистые руки с красными когтями. Они тронулись. «Шкода» мчалась мягко и тихо, из кондиционера веял ароматный ветерок.

— Хотите анекдот? — нарушил молчание Рыгор. Она не возразила. — Встретились как-то раз пространство и время. Поболтали-поболтали, а потом пространство и говорит: давай кто быстрей вон до того дерева добежит? Спорим на одно измерение? Ну давай! И побежали. Обычно они одинаково бегали, а тут время — хлобысь! — и повалилось, на шнурок наступило. Пока поднялось, отряхнулось, туда-сюда, а пространство уже у дерева стоит. Ну чё, говорит, времечко? Отдавай одно измерение, по честному чтобы. Потом отыграешься. Погоревало-погоревало время — да куда денешься? Отдало. И стало у пространства три измерения, а у времени только одно осталось.

— Сами сочинили? — спросила она холодно, не глядя в его сторону.

— Да! Как вы догадались?

— Заметно.

— Ну… — он не знал, что сказать, и попытался развлечь её рассуждениями. — Представьте, если бы у времени было два измерения, а? И возможность управляемого перемещения? Вправо, влево, м?

Она не отвечала, делая вид, что сосредоточена на дороге. На взгляд Рыгора, сосредотачиваться было совершенно не на чем: снова начался гладкий асфальт с каймой аккуратных белых столбиков. Он недоумевал, почему она так высокомерно ведёт себя с ним. Может, боится? Несмотря на худобу, она показалась ему привлекательной, и он стал продумывать ещё одну попытку наладить разговор. «Надо рассказать, что я — автослесарь. Хоть что-то да найдётся в её Шкоде, требующее внимания специалиста». Но только он открыл рот, собираясь начать, как в кармане зажужжал и запел мелодию телефон. Донельзя удивлённый, он суетливо завозился, извлекая мобильник из тугого джинсового кармана. Кто это мог быть?

— Алё? — произнёс он осторожно, наконец достав трубку.

— Здоров, Рыгор, — сказал я.

— Здоров… Это кто?

— Не узнал? Богатым буду, — я засмеялся. — Это Пилип! Как телефоны чинить, так ты помнишь обо мне, а как мне что надо — уже и не узнаёшь. Где пропадаешь?

— Да я это… — Рыгор судорожно соображал, что сочинить. Сказать о тюрьме и о разрыве с властями? Или не говорить? О простуде? О прозрениях? — Да я тут выехал по делам, понимаешь… А ты что, наладил связь, выходит?

— Уж с неделю как починил! Ждал тебя, ждал, а ты куда-то задевался. Помнишь, что обещал мне?

— Да помню конечно. Сделаем, Пилипыч, всё сделаем! — Рыгор оправился и заговорил уверенно и убедительно. — И фамилию сменим, и в загран отправим. Потерпи недолго, я как только вернусь — сразу к тебе.

— Смотри мне, Рыгорка, а то ведь я могу и назад всё сломать, — мрачно пошутил я.

Рыгор убеждал меня всё красочнее — женское соседство его вдохновляло. Достоинство, зрелость, чувственная хрипотца. Я постепенно успокоился и стал прощаться. Рыгор облегчённо пикнул кнопкой отбоя и взглянул в сторону женщины. Как её зовут, кстати? Надо узнать. Она как будто почувствовала — покосилась на него и спросила, где остановить. Он вскинулся: за стёклами и в самом деле уже проплывали вечереющие предместья.

— Да где-нибудь у магазина… Поужинать пора. А скажите, вам автомеханик не нужен?

Вопрос прозвучал слишком некстати, и она отрицательно покачала головой, даже не вникая в смысл. Рыгор зло стиснул зубы, отвернулся и стал искать за окном съедобную вывеску. Было бы неплохо узнать, Варшава это или ещё не Варшава, но он решил, что больше рта не раскроет. Снаружи мелькали аккуратные кирпичные домики со светящимися кое-где жёлтыми окошками, навстречу проносились чистые разноцветные автомобили. В горле у Рыгора знакомо зацарапало, и он, сдерживаясь, начал кашлять. В последние дни кашель становился всё неприятнее, и во время приступов смутно болело в глубине груди. Пока он, обхватив себя руками и сжав зубы, кашлял, машина остановилась.

— Вот здесь можете поужинать. Съешьте горячего супа, — её голос жалостливо смягчился.

Рыгор коротко поблагодарил и, продолжая кашлять, выбрался на выложенный серой брусчаткой тротуар. Он ещё надеялся, что она остановит его и скажет пару примирительных слов, или даже… Но дверь хлопнула, и джип, глухо рыкнув, укатился.

Он стоял перед трёхэтажным зданием, выкрашенным в жизнерадостный бежевый. Двери ближайшего подъезда были гостеприимно раскрыты наружу, а над ними изящными рукописными буквами значилось: Ресторан «Сметана». До сих пор Рыгору ни разу не приходилось бывать в ресторане, он только слышал, что это несообразно дорогое развлечение, исключительно для толстосумов. А тата рассказывал ему, как однажды в бурной молодости бывал в ресторане и оставил там всю свою месячную зарплату. «Вот же старый врун!» — с теплотой вспомнил Рыгор и вошёл. Напротив входа помещалась барная стойка с ярко освещёнными рядами пёстрых бутылок, а направо уходили в шахматном порядке резные столики. Сложенные домиками белые салфетки, зелёные вязаные абажуры, мягкий и уютный свет.

Приступ кашля прошёл, но Рыгор успел по инерции кашлянуть ещё несколько раз, и за стойкой его услышали. Зашуршала складываемая газета, и появилась официантка в строгом чёрном костюмчике, с кожаной папкой в руках. Невысокая, худенькая, со светлыми, собранными в хвостик волосами и слегка неправильным лицом, она так понравилась Рыгору, что он напрочь забыл о надменной владелице джипа. Она предложила Рыгору выбрать место по вкусу, и он, оглядевшись ещё раз, сел диванчик возле окна. На груди у неё был приколот квадратный значок с именем: Катерина. Она протянула ему раскрытую папку, в которой оказалось многостраничное меню с названиями и фотографиями блюд, и спросила, не принести ли что-нибудь сразу.

— Пиво холодненькое есть у вас?

— Конечно есть! Какое вы хотите?

Она стала длинно перечислять сорта. Рыгор не слушал и глядел на её лицо — как она говорит. Большие глаза смотрели неподвижно и чуть-чуть дико, а кончик широкого носа еле заметно двигался в такт губам. От крыльев носа опускались две трогательные морщинки. Губы замерли, и Рыгор понял, что она всё рассказала и ждёт ответа. Он попросил принести самое первое из списка. «Старопрамен?» — уточнила она, кивнула и ушла. Рыгор листал меню, но ни фляков, ни зраз, которые так ему понравились у Эвы, он не нашёл. Впрочем, все блюда были подробно и аппетитно описаны, и от одних только соусов Рыгор несколько раз сглотнул. Часто упоминались загадочные кнедлики, и, пока он пытался найти их фотографию, официантка принесла пиво в высоком бокале. Она поставила бокал на квадратную картонку с надписью «Б. Сметана», и, увидев, что он ещё изучает меню, собралась уходить.

— Катя! — позвал её Рыгор, и она услужливо повернулась к нему. — Катя, почему вы называетесь «Сметана»? У вас вся еда со сметаной?

— Нет, что вы! Это название — в честь композитора Сметаны. Знаете такого? — просто ответила она. — Хотите, я вам сейчас включу его музыку?

— И как я не догадался! — Рыгор хлопнул себя по голове, — Конечно включите. Может, у него песни есть? Включите песни, послушаем вместе. Но почему именно он? Назвали бы «Мендельсон» или «Глинка»?

— Потому что Сметана — это наша гордость! Почти всю жизнь он работал здесь, в Праге, а знают его во всём мире. Он писал только о Чехии, о чехах и прославил нашу культуру.

«Значит, я всё-таки в Праге, а не в Варшаве», — Рыгор окончательно запутался и больше ни о чём не спрашивал, чтобы случайно не услышать перед едой ещё какие-нибудь неожиданные новости. Он ткнул пальцем в самую большую фотографию — жареная свинина с кнедликами, капустой и огуречным соусом. Проследив, как Катерина быстрой и нервной походкой удаляется на кухню, он отпил пива и закурил, откинувшись на диване. Он пытался думать о странностях пространства и открывающихся возможностях, о том, что надо бы позвонить и рассказать обо всём Пилипу — пусть не парит голову и отправляется в путешествие сам, но мысли неуклонно возвращались к женской теме вообще и к официантке Кате в частности. Заиграла музыка. Видимо, песен не нашлось, и Катя поставила симфонического Сметану. Рыгор узнал «Влтаву». Какая красивая девушка! В чём именно состоит её красота? Лицо, руки, ноги — по отдельности всё было вполне обычным. Он волновался. Закурил ещё раз, сделал несколько глотков. Сигареты курились мгновенно, бокал быстро опустел.

Скоро появилась Катя с подносом. Она положила перед ним вилку и нож, поставила огромную дымящуюся тарелку. Рыгор попросил её сесть рядом, но она поблагодарила и отказалась, сославшись на неотложную работу.

— Да какая работа? Никого же нет во всём зале, только я! — Рыгор поднял руки и улыбался, а она беспокойно оглянулась по сторонам. — Катенька, пожалуйста! Составь мне компанию! Прошу тебя.

Сказав, что им запрещено так делать, и её могут наказать, она неуверенно села напротив. Рыгор спросил, где обещанные кнедлики, и Катя показала ему на дольки распаренного белого хлеба. Просто хлеб? Он был немного разочарован, но в сочетании с огуречным соусом кнедлики оказались так хороши, что Рыгор невольно опять вспомнил тату с его кулинарными изысками. Он спросил у Кати, что интересного можно посмотреть в Праге, и она, как будто ожидая вопроса, начала рассказывать о мостах, о соборах, о фонтанах.

— Ты покажешь мне самое интересное?

— Сегодня уже поздно, скоро совсем стемнеет. Лучше завтра утром погуляйте по городу. Лучше всего купите путеводитель, они на каждом углу продаются, — вежливо отказалась она.

— Но одному не так интересно! Мне хочется с тобой, — настаивал Рыгор. — Когда у тебя выходной?

Катя сказала, что не сможет помочь ему даже в выходной, она замужем. Рыгор поинтересовался о её муже, мрачно ожидая, как она замнётся, запнётся и затруднится. Но Катя охотно описала его: Мартин работал юристом в туристической компании, увлекался фотографией и футболом. Он чем-то похож на актёра Владимира Меншика. У них две дочери, Тереза и Кристина, Тереза в этом году пойдёт в колледж. Мартин каждый день заезжает за ней к концу смены, добавила она значительно. Рыгор уже не смотрел на её лицо, опустив глаза в тарелку. Она помолчала, потом пожелала приятного аппетита и ушла. «Хотел бы я поглядеть на этого Мартина с дочками, — думал Рыгор с озлоблением. — Достали уже эти фантазии. Вот бы её простудить, сразу бы проверили, есть Мартин или нету его. Да и чёрт с ней». Он доел капусту, положил на стол стодолларовую купюру и вышел.

На улице уже зажглись фонари, освещая низы тополиных крон и первые этажи аккуратных домиков. Хотелось пить, но возвращаться в «Сметану» он не стал. Он медленно пошёл куда-то вперёд, рассматривая вывески над дверями уже закрытых магазинчиков. Скоро он увидел впереди мост, на который поднималась дорога, и набережную внизу. «Наверное, это и есть Влтава», — он пересёк улицу и по наклонному тротуару спустился вниз. За каменным парапетом темнела спокойная река, её течение различалось только по отблескам отдельных струй. Рыгор представлял Влтаву значительно более широкой — и скорее всего, это был один из её притоков. Противоположный берег холмом уходил вверх, там виднелся двуглавый белый собор с высокими шпилями. Рыгор свернул под мост.

Каменные стены с еле видными в темноте граффити отражали звук шагов, а впереди полукругом светлел выход на ту сторону моста. Сразу за мостом располагалось широкое летнее кафе с красной натяжной крышей, освещённое разноцветными гирляндами. За одним из столиков хохотала компания, блестели бокалы. Рыгор подошёл к стойке и спросил у рыжеволосой барменши пива на вынос.

— Какого вам?

— Любого, кроме «Старопрамен», его я уже пил сегодня.

Барменша, полная миловидная женщина с круглым лицом, понимающе улыбнулась, достала из холодильника запотевшую бутылку «Будвайзера» и попросила один евро. Рыгор положил перед ней сто долларов, других денег у него не было. Барменша развела руками и попросила его найти поменять деньги в одном из банков. Она указала рукой направление, по которому можно найти круглосуточный обмен валюты. Рыгор поблагодарил, откупорил банку и пошёл прочь, оставив свою банкноту.

— Эй, молодой человек! Вернитесь! — звучно позвала она. — Этого слишком много! Заберите ваши деньги!

Компания с бокалами оборачивалась на него женскими лицами, смеялась, но Рыгор на сегодня был пресыщен общением. Ему хотелось принять душ, сменить одежду и полежать на прохладном свежем белье. Он опасался, что барменша погонится за ним, но она быстро затихла, видимо привычная к чудачествам туристов. Становилось прохладно. Рыгор вглядывался в жилой квартал справа, намереваясь найти там ночлег. Река здесь расширялась и тоже уходила вправо, и он продолжил путь по набережной, рассчитывая, что она выведет его прямо к цели. Вскоре, миновав небольшой полуостров с памятником в восточном стиле, он вышел к дороге, за которой возвышалась длинная многоэтажка. Напротив пешеходного перехода чернела арка, ведущая во двор дома.

Рыгор настороженно нырнул в черноту и оказался на плохо различимой внутренней территории, со смутными заборами, деревьями, припаркованными машинами и скамейками. Ближайший подъезд был заперт на кодовый замок незнакомой конструкции, но окна первого этажа, не забранные решётками, беззащитно поблёскивали. Рыгор потоптался на месте, вглядываясь в землю: не валяется ли под ногами подходящая железяка? Тротуар был пуст и чист, и он побрёл вдоль стены, напрягая зрение. Жидкие кустики, скамейки из слишком толстых для отлома брусьев, плотно пригнанный к отверстию люк. «Так всю ночь можно искать! Не хрен делать больше», — Рыгор допил последние глотки пива, размахнулся и изо всей силы запустил бутылку в ближайшее окно.

Звон разбитого стекла прозвучал оглушительно, мелодично посыпались осколки. В ближайшей «Шкоде» уныло заголосила сигнализация. Через несколько секунд в разбитом окне загорелся свет и раздался возмущённый визг. Стали зажигаться ближайшие окна. Втянув голову в плечи и пригнувшись, Рыгор побежал дальше, прочь с освещённого пространства. Не споткнуться бы в такой темени! Через несколько подъездов он остановился и перевёл дух. Кажется, его никто не преследовал. «Шкода» пикнула и замолчала, но перед разбитым окном появились люди, они размахивали руками и возбуждённо говорили. «Бутылкой, чем же ещё!» — долетело до него. «Вот черти! И откуда здесь столько народу?» — и Рыгор досадливо выругался.

Свежие пивные пары не давали ему унывать, он придумал новый способ: подошёл вплотную к дому и двинулся по узкой дорожке между стеной и кустиками, подняв руку и толкая рамы. Всё-таки лето, должны же быть открытые окна? Очень скоро его предположение подтвердилось: одно из окон поддалось, беззвучно отворилось внутрь и застыло на полпути, как бы маня за собой, в загадочную темноту квартиры. Рыгор схватился руками за основание рамы, подпрыгнул, шаркнул ногами по стене, подтянулся и с большим трудом навалился грудью на подоконник. В этот момент он вдруг сообразил, что если окно открыто, то квартира наверняка обитаема. «Постараюсь тихонечко, — решил он, — На цыпочках. Пройду насквозь. Главное в подъезд попасть, а там уж найду что-нибудь подходящее». Он стал осторожно перелезать через подоконник и вдруг задел рукой керамический цветочный горшок, тут же полетевший на пол и с грохотом расколовшийся. В глубине комнаты по-женски вскрикнули, завозились, послышался звук передвигаемого стула и быстрые шаги. И не успел Рыгор податься назад, наружу, как ему со скрипом врезали стулом по голове. Он рванулся, толкнулся и упал вниз, на кусты. С трудом встав на ноги, он побежал к ближайшей арке, а вслед ему швырнули чем-то тяжёлым, хрустнувшем и треснувшем при падении.

Свернув за угол, он ощупал затылок. Крови не было — наверное, по голове попали обтянутым тканью сиденьем. «Ну и денёк выдался! Сплошная невезуха!» — он в сердцах сплюнул. Пнув напоследок стену неприветливого дома, он вышел из арки и снова оказался на набережной. Иного выхода, как вернуться к летнему кафе и взять ещё пива, он не видел.

Компания уже разошлась, и барменша протирала пухлой ручкой последние бокалы. Она ничуть не удивилась Рыгору — по её улыбке было видно, что она не сомневалась в его возвращении. Она достала из большого кармана сто долларов и протянула ему:

— Забирайте! Та бутылка — за счёт заведения.

— Что за ерунда, — махнул он рукой, — Дай лучше ещё одну. Спрячь, спрячь! Считай, что я купил пиво на все деньги. Дай ещё две и вон ту булку с сосиской.

— Сэндвич? Разогреть вам? — она положила сэндвич на белую пластиковую тарелочку, поставила в микроволновую печь и попыталась пошутить: — Может, вам сразу упаковку пива?

— Давай лучше сразу две упаковки, — серьёзно ответил Рыгор. — А в банках нету? Чтоб нести легче было. Как тебя зовут?

Её звали Вероника. Она сходила в подсобку и принесла две картонные упаковки с ручками, по шесть бутылок в каждой. Рыгор уложил одну упаковку в мешок, а ко второй приступил сразу, жуя и нахваливая сэндвич. Он искоса рассматривал Веронику, которая болтала что-то о двух предстоящих праздничных днях и ожидаемом наплыве туристов. Чем больше он смотрел, тем больше она нравилась ему: округлое лицо, крашеные рыжие волосы, постриженные чёлкой, полные мягкие губы, крепкие загорелые руки. Вероника поглядывала на часы и иногда озабоченно поворачивала голову к дороге. Она пожаловалась, что уже пора закрываться, а Томаш всё не едет и не едет. Снова в своём баре сидит, что ли? Рыгор вызвался помочь ей, и они вместе составили стулья в стопки, сдвинули столы и опустили широкую роллету над стойкой.

— Возьми меня с собой, — оптимистично предложил Рыгор, закуривая. — Как-то так вышло, что мне переночевать негде.

— Что ты! Я не могу! — помахивая сумочкой, она смотрела на дорогу. — У меня же есть Томаш.

— Что ещё за Томаш?

— Это мой шеф, — объяснила Вероника и хихикнула: — и по совместительству бойфренд! Мы вместе живём. Ну куда я тебя возьму? Поищи отель или хостел, их здесь как грибов.

— Все ты выдумываешь! — с досадой сказал Рыгор. — Нету никакого Томаша!

— Брось. Я бы не стала тебя обманывать! Ты мне нравишься, но что я могу поделать?

Для доверительности она взяла Рыгора под руку, и от этого прикосновения он обмяк. Дрогнувшим голосом он попросил Веронику позволить хотя бы проводить себя. Она не стала сопротивляться, заметив, что если Томаш застанет её с посторонним, то сам виноват: не идти же ей ночью одной. Так, под ручку, они и пошли. Она махнула сумочкой вперёд, показывая на дом, в котором живёт, и принялась рассказывать историю своих переездов с квартиры на квартиру. Это был именно тот дом, в котором Рыгор уже пытался побывать полчаса назад, но он ничуть не испугался. Впотьмах не узнают. Он слушал Веронику вполуха, сосредоточив внимание на том, чтобы идти с ней в ногу. Рассказ доставлял ей явное удовольствие, и, чтобы успеть его выложить Рыгору, она шла всё медленнее и медленнее. Кончилось тем, что в самом апогее эпизода с очередной транспортировкой мебели они остановились в арке. С горящими глазами, со свободной правой рукой, бурно жестикулирующей. Она хотела высвободить и левую руку, но Рыгор не пустил, прижал локтем. Вероника запнулась и удивлённо взглянула, а он неудобно обнял её за плечо и потянул к себе. Она упёрлась ладонью ему в грудь и так отчаянно зашипела, что он разомкнул руки и отступил на полшага.

— Ты что делаешь?! А если Томаш увидит?!

— Тихо, тихо, я же просто пошутил!

Рыгор принял самый невинный вид, и попытался отвлечь Веронику ещё недосочинённым анекдотом, импровизируя на ходу:

— Встретились как-то раз Дворжак, Чапек и Мрожек и поспорили, что круче — музыка, литература или театр. Дворжак говорит: музыка круче! Триста лет прошло, а Баха ещё слушают! Чапек говорит: литература круче! Полторы тысячи лет прошло, а Гомера ещё читают! Мрожек говорит: не, ребята, не о том вы спорите, театр так крут, что с ним по крутизне реально ничто не сравнится! Дворжак и Чапек удивляются: почему это театр крут? А Мрожек смеётся: потому что в театре буфет есть! И побежал от них, хохоча. Дворжак и Чапек за ним бегут и кричат: так ведь в консерватории тоже буфет есть! так ведь можно книжку читать и чай пить с пирожными! А Мрожек уши пальцами заткнул, хохочет и убегает во всю прыть. Так и не догнали.

К середине анекдота Вероника прыснула, а услышав концовку, наморщила лоб и издала звук, равно похожий и на смех, и на всхлип. Она заливалась, держась за его рукав, и Рыгору было очень приятно. Отсмеявшись, она стала прощаться, но Рыгор увязался за ней до подъезда, а когда она ввела код и вошла внутрь, вставил ногу в дверь, помешав ей закрыться. Она говорила что-то сердитое, но он невозмутимо следовал за ней по лестнице на третий этаж. На площадке она повернулась к нему и крикнула:

— Уходи! Уходи! Вот-вот Томаш появится — он тебе морду набьёт!

Вероника поспешно отомкнула свою дверь, высокую, металлическую, и, оглянувшись злым лицом, попятилась, хлопнула. Ухнуло эхо, щёлкнул замок. Рыгор, на этот раз не рискнувший наглеть и вставлять ногу в дверь, приблизился и посмотрел в глазок. Неясная светлая точечка ничего не сказала ему. Он опустился на корточки у стены напротив и достал ещё одну бутылку. «Посмотрим-посмотрим на этого Томаша», — думал он мстительно, прислушиваясь к лестнице. Томаш всё не шёл. Прождав десять минут, Рыгор бросил окурок в опустевшую бутылку, тот пшикнул. Он встал и нажал кнопку звонка — вдруг она примет его за Томаша и откроет? Внутри громко заиграла торжественная мелодия из симфонии Дворжака, плавно затихла. Кроме смутного шороха, ни одного звука из квартиры не донеслось. Он прошёлся по скрипучему линолеуму. Соседские двери тоже были железные и неприступно открывались наружу — ногой такую не выбьешь.

Рыгор снова сел на пол под зелёным электрическим щитком, вытянул ноги. Он невыносимо устал, настроение застыло намного ниже нулевой отметки, и даже петь не хотелось. Со смутной тоской он вспомнил свою комнату, диван, лампу, страницы «Земли Санникова» со следами щей и табачными крошками в складках разворота. Поёрзав на рюкзаке, он горько задремал.

Скрипнуло, лязгнуло — он открыл глаза и увидел, как через дверь, ведущую с лестницы, в мутно-сером утреннем свете вдвигается монументальный, статный зад, обтянутый цветастым халатом. Мерные движения зада намекали на труд, совершаемый торсом, и верно: скоро появился живот, грудь, склонённые плечи, опущенные руки в жёлтых перчатках, и, наконец, голова со спутанным, полуседым-получёрным клубком волос на затылке. Уборщица за утренней помывкой подъездного пола.

Могучие ноги в твёрдых туфлях напряглись, тело распрямилось, лицо повернулось к Рыгору. С тряпки капало нечистым.

— Ты чей? — пробасила она, щуря маленькие глазки, — Ты чего здесь?

— Да вот лежу, — игриво и томно протянул он, потягиваясь и подробно разглядывая её. — Как тебя звать?

Спросонья ли, но уборщица ему определённо нравилась: мощные голени фигурно напрягались под шерстяными колготами, живот пучился, но не слишком, грудь уверенно распирала халат, лицо терялось в лучах лампы за её спиной. Рыгор протянул руку и дотронулся до её прохладной икры, нежно сжал, чувствуя пульс плоти под тёмной тканью. Но мечтам о взаимной ласке не суждено было воплотиться — уборщица расценила его порыв как злую обиду. Хлёстко, с плеском, она стегнула тряпкой Рыгора прямо по лицу:

— Ах ты сволочь! Ишь что удумал! Ах ты бомжатина! А ну пошёл отсюдова!

Размазывая грязную жижу по лицу, спотыкаясь, пряча голову, Рыгор бросился к выходу с площадки. Она отступила на шаг, давая ему проход, а потом ещё раз вытянула своей мокрой мерзостью по его уворачивающейся спине.

 

Глава 6. Как Лявон скитался

Проснувшись необычно рано для себя, на рассвете, Лявон повернулся с бока на спину, чтобы поразмыслить. Пружины взвизгнули, матрас мерно закачался. «Как они спят в таких постелях? Слишком мягко, будто в гамаке». Он замер, и качания постепенно улеглись. Но спокойно помыслить не удалось — заслышав звуки пружин, вошла Зоряна. Она широко улыбалась и держала в руках глиняную кружку и округлый ломоть хлеба.

— Вот, завтрак тебе принесла. Покушай.

Лявон досадливо поблагодарил её, и, не сдержавшись, заметил, что ни кушать, ни пить людям вовсе не обязательно.

— Какой ты колючий! — она ничуть не обиделась и смотрела лукаво.

Он огляделся в поисках одежды. Брюки и рубашка, выглаженные, аккуратно висели на спинке стула в углу. На сиденье лежала стопочка свежих, чистых платочков. «И зачем она так старается?» Лявон встал, чуть не потеряв равновесие от качнувшегося матраса. Зоряна, нежно наклонив голову и оправляя толстую косу, наблюдала, как он одевается.

Лявон прошёл сквозь дом, на крыльцо. Она не удерживала. Её улыбка говорила: ты никуда не денешься, вернёшься. Лявон, делая вид, что не замечает намёков, с серьёзностью спросил её, где можно найти Сильвестрова. Зоряна предположила, что в Киеве, всё-таки это столица. Киев, по её словам, лежал как раз в той стороне, откуда приехал Лявон. Но возвращаться было глупо — Зоряна наверняка ошибалась. Исключительно в силу привычки поколебавшись, Лявон спустился по ступенькам и положил руки на руль велосипеда. Резиновые рукоятки, прохладные и влажные от росы. Рюкзак отсырел и осунулся.

— До свиданья, Зоряна. Спасибо.

Не сказала ни слова. Наверное, смотрит насмешливо. Он тщательно высморкался и тронулся. Не оглядывался. После вчерашней нагрузки ноги гудели. Петляя, он выехал на дорогу, осматриваясь по сторонам. Там, вдалеке, в жёлто-зелёных травах, откуда вчера вечером доносилось пение, темнело пятно от костра. Где теперь те ночные девушки? Отсыпаются за холмами? Улетели на луну? Солнце поднималось над головой. Он налёг на педали. Ногам постепенно возвращалась сила и упругость.

По пути ему ещё несколько раз попадались хутора, похожие на хутор Зоряны, но пониже, с соломенными крышами и как будто скруглёнными стенами. Все они лежали чуть в стороне от дороги, и Лявон даже не сбавлял скорости. Он думал об Алесе, о её трогательной фигурке с прямыми худенькими плечами, как она махала рукой ему вслед. Она ждёт и волнуется… Но он должен ехать вперёд. Раскрыть тайны мироздания и с чистой совестью вернуться. Иначе никогда не будет покоя. Рано или поздно. Лучше рано. Лявон налегал на педали, и от усилий тела грустные мысли отступали, сбивались в комок. Один раз он обогнал стайку босых девушек в подоткнутых белых платьях и разноцветных косынках, несущих на плечах длинные вилы. Он спросил, далеко ли до Киева, и они разом расхохотались с ответ, наклоняясь друг к другу и прикрывая ладошками загорелые лица.

Завидев на горизонте вытянутые, высокие деревья, он догадался, что это — кипарисы. Кажется, о них было в одном из читанных им журналов. Кипарисы стояли вдоль дороги двумя длинными, редкими рядами. Достигнув первого дерева, он остановился, опустил велосипед на траву и прошёлся, разминая ноги. Потрогал гладкий ствол. Листья у кипариса оказались узкие, жёсткие, блестящие, похожие на лавровые из пакетика с приправой.

Небо было бледно-голубым, ярким, очень высоким, без единого облачка. Лявон прислушался к себе: спать не хотелось. Голова не болела, насморк еле теплился. «Я почти здоров. Что же будет?» — он тревожно всматривался в холмистый горизонт. За сутки он не спел ни одной песни, но мир от этого не рухнул, только настроение немного ухудшилось. Наверняка Пятрусь шарлатан или восторженный дурак. А песни не имеют никакого отношения ни к пространству, ни ко времени — просто они настолько красивые, что до слёз нравятся нам. Лявон решительно поднял велосипед, звонок звякнул. Он покатил дальше, с лицом суровым и целеустремлённым. Куда конкретно он едет и зачем едет, Лявон старался не думать.

Солнце жарило. Кипарисовая аллея оборвалась невнятными кустиками, дорога пошла вниз. Холмы кончились, и впереди, в колеблющемся мареве, проглядывал удивительно прямой горизонт. Трава пожухла и поредела, открывая светлую песчаную почву. Лявон свободно катился по пологому склону, время от времени подкручивая педали для скорости. Жаркий ветер гладил лицо, посвистывал в ушах. Он всматривался в необъяснимо ровное пространство, почти не отличающееся по цвету от неба, и в какой-то момент вдруг понял, что это — море.

Появление моря было так неожиданно и сказочно, что у Лявона захватило дух. Все мрачные, мутные мысли растаяли, и он налегал на педали, чувствуя себя ребёнком, которому не терпится впервые попасть в цирк или на аттракционы. Скоро стала видна изогнутая линия берега и нежные белые барашки, равномерно возникающие и исчезающие на воде. «Волны!» — с восторгом догадывался Лявон. Крутить педали стало тяжелее — колёса вязли в песке.

Наконец он спешился и повёл велосипед за руль, всматриваясь в побережье. Оказалось, что оно населено: у воды различались фигурки людей, лежащих, сидящих, прохаживающихся. Лявон потянулся к ветру, подувшему с моря. Ветер принёс новый, незнакомый запах, свежий и сильный, легко проникающий сквозь сопли. Его хотелось набирать полной грудью и — взлетать.

Перед пляжем дорога плавно свернула налево. Лявон сошёл с неё и покатил велосипед к морю по мягкому, глубокому песку, сухо насыпающемуся через верх в туфли. Он уже различал лица людей — и все они были женщинами. Некоторые в ярких купальниках, некоторые в одних тонких трусиках, многие в тёмных очках, кое-кто с короткими волосами — всех их объединяло нечто необъяснимое, но несомненное, что могло быть атрибутом только женщин. Кроме того, Лявон теперь окончательно понял, какие телесные различия между полами имел в виду Пятрусь. «Значит, моё путешествие уже не напрасно!» — с гордостью думал Лявон. Смутная тяжесть, лежавшая на его мыслях об Алесе и маме, теперь покинула его.

Женщины безразлично разглядывали его, и он почувствовал унизительную неловкость за свою городскую обувь, чёрные брюки и рубашку с длинными рукавами. Лявон остановился, снял туфли, закрепил под пружиной багажника и сунул в них носки. Ступать босиком по горячему песку было приятно, и Лявон зажмурился, заулыбался. Чтобы выглядеть ещё более по-пляжному, он подвернул штанины, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и украдкой осмотрелся, наблюдая за реакцией женщин. Им было всё равно. В основном женщины лежали на полотенцах, закрыв глаза, некоторые стояли, закинув руки за голову или уперев в бока. В воде торчали головы купальщиц.

Обилие людей напрягало Лявона. Он пошёл влево, вдоль берега, рассчитывая свернуть к воде немного дальше, где, возможно, будет свободнее. Действительно, в нескольких сотнях метров от дороги концентрация женщин стала снижаться и вскоре упала до такой степени, что к берегу можно было приблизиться, не рискуя задеть загорающих педалью. Для верности он прошёл ещё дальше, к выступающей в воду серой скале, где не было уже ни человека. Теперь только отдельные взгляды долетали до него, и Лявон вздохнул свободно. Положив велосипед на песок, он осторожно ступил в воду.

Слабая волна щекотно подняла волоски на его бледной голени, мягкий подводный песок просачивался между пальцами. В шаге от его ног мелькнула маленькая серая рыбка, юркнула и исчезла, затерявшись в колеблющихся отблесках и отражениях. Стоять в воде было приятно, покойно. Слушая взвизги девушек, хохочущих и брызгающихся вдали, Лявон колебался — искупаться ли? Снять рубашку, брюки, зайти по грудь в воду? Он попятился назад и сел на песок, в том месте, где проходила неровная граница между сухим, сыпучим и влажным, липким. Поднял ракушку, серо-рубчатую с выпуклой стороны и нежно-перламутровую внутри.

Он раздумывал о том, что если реальное пространство хоть примерно соответствует представлению о мире, полученному им из журналов и книг, то это море должно быть Чёрным. Лявон подтянул к себе рюкзак, оставивший на песке широкую полосу, и стал нащупывать среди денежных пачек карту мира, украденную в банке. Она плоско пристала к спинке и нашлась не сразу, но долгие поиски принесли неожиданный сюрприз — забытый пакетик апельсинового сока. Как давно он не пил апельсинового сока! Лявон с наслаждением отшелушил трубочку, проткнул её заострённым концом кружочек фольги, сделал глоток. Жизнь приобрела окончательную полноту и насыщенность.

Посидев, он разложил на песке карту, нашёл Минск и прочертил пальцем линию к Чёрному морю. Или к Азовскому? «Ну, неважно. Куда дальше? — Лявон повёл пальцем вверх, повёл вниз. — Может, попробовать в Индию?» Он стал прикидывать, сколько времени уйдёт на поездку: замерил расстояние фалангой указательного, получил четыре дня и добавил ещё один на погрешности и плутания. К Индии, с её слонами, раджами, святыми, Лявон всегда питал необъяснимую тягу. В научно-популярных журналах об Индии писали редко, и это только добавляло ей таинственности и притягательности. «Да! Может, именно там нужно искать все ответы? Может, научный путь — это только блуждание в тёмной комнате? И открытия, которыми мы гордимся, столь же незначительны, как нащупывание впотьмах табуреток и цветочных горшков? Может, есть другой путь на кухню, прямой и светлый?» Думая так, Лявон прилёг на бок, поддерживая голову ладонью, и смотрел то на огромный морской горизонт, то на мелкие, плоские волны у своих ног.

Он проснулся ещё до захода солнца, умылся волной, прочистил нос и, досадуя на очередную потерю времени, снова провёл пальцем по карте. Направо — Румыния, налево — Россия. К мокрому пальцу липли крохотные песчинки. Через Россию выходило определённо ближе. Он напоследок ещё раз посмотрел направо, на пустеющий и затихающий пляж, с которого тянулись парами-тройками женские фигурки, сложил карту в рюкзак, поднял велосипед и выступил.

Спросонья идти по песку было неловко, ноги вязли, съезжали в сторону, но вскоре он выбрался на дорогу и, подробно высморкавшись, покатил. Перед ним, вздрагивая на неровностях песка и постепенно удлиняясь, бежала его тень, и он жалел, что не едет лицом к солнцу. Там было так красиво! Лявон оглядывался, наблюдая опускающийся к горизонту, тускнеющий диск, но руль всякий раз начинал уклоняться, грозя потерей равновесия и падением. Оглянувшись в десятый раз и едва не свалившись на бок, он решил, что рисковать здоровьем нельзя — вдруг он сломает ногу? — лучше дождаться полноценного заката, остановиться и смотреть. Лявон сосредоточился на дороге, пригнулся к рулю и старался крутить педали ровно и сильно. Его ноги заметно окрепли за последние дни, и отдыхать тянуло всё реже. Дорога широкой дугой загибалась вправо, отдаляясь от моря, и понемногу поднималась. Песок превращался в почву, твердел. Мимо мелькали сухие кустики, проплывали низкие, редкие рощи.

Минуя одну из рощиц, Лявон услышал впереди дружный смех. Замерев педалями, он почти беззвучно, с эффектным шорохом шин, вылетел за поворот. Кажется, этих девушек он уже встречал: льняные платья с яркими орнаментами, красные косынки, серпы в руках. Теперь они шли навстречу и, завидев Лявона, охотно сосредоточили свой смех на нём. Переглядывались, переговаривались и прыскали. Пытаясь сохранить достоинство, он лихо затормозил и спешился.

— Добрый вечер! Подскажите, пожалуйста, я ещё в Украине или уже в России? — спросил он и тут же пожалел об этом: девушки разом остановились и залились смехом, выкрикивая что-то неразборчивое и показывая на него пальцами. Одна из них, рослая, веснушчатая, русоволосая, шагнула к нему и ткнула пальцем в грудь:

— А тебя как звать, барин?

Она произнесла это с интонацией, содержащей какой-то мерзкий, унизительный намёк, и её товарки просто взвыли от хохота. Она нагло смотрела прямо ему в лицо и была определённо пьяна. Испытывая отвращение и не говоря более ни слова, Лявон отвернулся, стал на педаль и толкнулся от земли. Как назло, шины попали в струю песка, и велосипед постыдно и беспомощно застыл. Скрежеща зубами на смех, визг и невнятные возгласы, он упрямо тащил велосипед и, нащупав наконец твёрдую почву, тронулся. Угрюмо набирая скорость, он представлял, как за спиной вырастает каменная стены, горы, непреодолимо отделяющие его от ужасных женщин. Через несколько минут сильных вращений и ритмичных дыханий смех стал поддаваться и затихать. Лявон понемногу расслабился, распрямился и поднял голову.

Вокруг простирались каменистые холмы, поросшие свежей травкой, а кое-где из земли выступали невысокие продолговатые скалы. Тень перед ним непропорционально вытянулась, стала коричневой, и, обернувшись, он застал солнце у самого горизонта. Дорога шла вверх с ощутимым уклоном, и для сохранения скорости ноги поочерёдно напрягались, как независимый от Лявона ритмичный механизм. «Если подниматься вверх достаточно быстро, то можно опережать закат и не давать солнцу опуститься!» — эта новая естествоиспытательская идея воодушевила Лявона, и он нажимал на педали изо всех сил. Скоро он насквозь вспотел и запыхался, но трюк удался: солнце зависло над горизонтом и больше не опускалось, только наливаясь красным и теряя дневную яркость.

Понемногу дорога окончательно затвердела и окаменела, ехать стало твёрдо, тряско, звонок бессвязно дребезжал, седло подпрыгивало, но Лявон сжимал зубы и давил на педали. «Военно-Грузинская дорога», — прочёл он на одиноком синем указателе, и порадовался, что движется в верном направлении. Но скалы по обеим сторонам появлялись всё чаще, становились всё выше, и начинали закрывать солнце. Надо было выбирать: останавливаться и наблюдать закат прямо сейчас или рискнуть, поднапрячься и добраться до самой высокой точки пути — перевала, который уже виднелся далеко-далеко впереди. Тонкая ленточка дороги поднималась на седловину огромной горы, мощно возвышавшейся над соседними, и оттуда наверняка открывался самый лучший из всех возможных видов на закат. «Рвану!» — решил Лявон, заткнул одну ноздрю пальцем и лихо высморкался на обочину. Вцепившись в руль, он ожесточённо вдавливал педали вниз, вниз, мысленно помогая себе, представляя, как невидимая рука толкает его в спину, и велосипед несётся всё скорее и скорее. Камушки летели из-под колёс, ветер свистел в ушах, пот лил по вискам и по спине, дыхание стало резким и болезненным. Оглядываться на ходу уже не было сил, но он чувствовал, что ещё пятнадцать, десять, пять минут — и он влетит на перевал.

Но тут колесо скользнуло по неожиданному камню, скатившемуся со скалы прямо на середину дороги, руль дёрнулся, нога соскочила с педали, и Лявон со всего размаху полетел на землю. Он приземлился удачно, почти мягко — на плечо и бедро, и сразу встал на ноги, отряхиваясь и отплёвываясь от пыли. Велосипеду повезло меньше — руль скривился, переднее колесо непоправимо погнулось и плотно застряло в вилке, правая педаль отломилась и валялась в нескольких метрах поодаль. Лявон отвернулся.

До перевала оставалось несколько сотен метров, но тень ближайшей вершины, убелённой снегами, уже почти накрыла верхнюю точку дороги. Ещё можно было успеть, и Лявон побежал вперёд, потом вспомнил о рюкзаке, вернулся, со злостью сорвал его с багажника и, выжимая остатки сил, бросился к перевалу. Солнце благосклонно дождалось его: когда он, задыхаясь, хрипя, достиг смазанной границы света с тенью и обернулся, оно как раз коснулось горизонта. Море осталось далеко позади, и остывающий диск садился за холмы; его жара ещё хватило на то, чтобы, пересекая, раскалить тонкую линию облаков. Солнце тоже устало от гонки и теперь таяло прямо на глазах — Лявон только успел отдышаться к тому моменту, когда последняя его чёрточка погасла, оставив за собой тревожное зарево.

Воздух похолодел. Вечерний свет мгновенно сгустился до мутных сумерек и, не останавливаясь, всё темнел и темнел. Зарево сжималось, бледнело, уступало место тёмно-синему ночному небу, и Лявон с восторгом наблюдал появление необыкновенно крупных и ярких звёзд. Очень скоро он озяб и, обхватив себя за плечи, пошёл вперёд, жалея об оставленной дома куртке. Дорога спускалась вниз, и Лявон ускорил шаг в надежде на то, что в долине станет теплее.

Но через десять минут тепло тлело только под рюкзаком на спине и под скрещёнными на груди руками. Члены овевал зимний холод. Из-за горы выплывала ледяная луна с синеватыми пятнами на теле, и в её свете Лявон со страхом наблюдал белый пар, выходящий у него изо рта. По коже пробегала дрожь, к сердцу подступала паника. Уговаривая себя, что ничего плохого случиться не может, что бессмертие гарантировано, он свернул к придорожной скале, пытаясь разглядеть во мраке ложбинку или пещерку, подходящую для ночлега. Скала попалась со всех сторон выпуклая, а искать другую уже не было сил. Лявон ощупал руками камень в поисках остатков дневного тепла, и сел прямо на землю. Сдвинув рюкзак на грудь, он привалился спиной к скале, рассчитывая постепенно её согреть, и замер. Луна выплывала всё полнее, и лунная тень вкрадчиво наползала на его пыльные туфли.

Лявона разбудила песня, звонкая и незнакомая. Веки крепко слиплись, и он нетерпеливо тёр их пальцами, торопясь увидеть поющих. Открылись! Вокруг сияло утро, ещё ледяное, но такое ярко-солнечное, что было бы постыдным малодушием не потерпеть холод ещё немного. В ста метрах пониже Лявона из-за поворота дороги выходили поющие женщины в необычайно высоких шапках. Кривясь от неожиданной боли в пояснице и коленях, он оторвался от насиженного места и, пригнувшись, спрятался за скалой. Женщины не заметили его, продолжая приближаться и петь. По ритму и мелодии Лявон узнал раннего Шуберта, периода «Прекрасной мельничихи». Осторожно высунувшись, он рассмотрел их: черноволосые, кудрявые, наряженные в свободные атласные платья, широкие шаровары и расписные туфли с длинными загнутыми носами, они несли на головах высокие глиняные кувшины, поддерживая их одной рукой, а второй рукою производя на уровне бёдер плавные движения в такт пению.

Когда они приблизились, Лявон, сжимая рюкзак, стал передвигаться за скалой, чтобы остаться незамеченным. «Прячься или будь осмеянным! Что унизительнее? — думал он с тоскливой злостью. — И зачем тащить кувшины на горы? Встречать рассвет? И что у них там?» Нестерпимо захотелось чихнуть, и он, зажав ладонью нос и рот, направил чих внутрь, где тот взорвался беззвучной и болезненной глубинной бомбой. Утерев слёзы, Лявон выглянул: женщины миновали перевал и спускались, уже по колено по ту сторону. Морщась, он поднялся, разогнулся и поспешил вниз.

От яркого солнца становилось всё теплее, но Лявон чувствовал себя совсем скверно. В вертикальном положении неудобно ныла спина, непрерывно текла тёплая струйка из носа, от каждого шага тупо болела голова, а от света резало глаза. Он попробовал напеть услышанную только что песню, мотив которой ещё блуждал у него в голове, и это немного помогло. По сторонам снова появлялись деревья, всё более густые и высокие по мере спуска, травы, мелкие цветы, пёстрые бабочки. За далёким холмом показался и пропал небольшой гастроном, донёсся размеренный клич петуха.

Суставы понемногу размялись, и ходьба перестала быть слишком мучительной. Лявон вспомнил своё старое развлечение, мысленную карту с прочерченными траекториями перемещений, и пришёл в восторг от дерзновенной длины линии, прокладываемой им сейчас. «А сколько времени потрачено на Минск! Ленивое топтание! Годы, целые годы», — он чувствовал одновременно досаду за эти годы, утопленные в бессознательном прошлом, и радость за годы грядущие, торжественно выступающие из-за гор и горизонтов.

Он нарвал апельсинов с растущих у самой дороге деревьев, и, откусывая им толстые горькие попки, выдавливал сок в запрокинутый рот. Это было ничуть не вкуснее, чем из пакетов, да в придачу неудобно, неопрятно и со скользкими косточками — но всё окупала экзотичность. Из аккуратности засыпая носком туфли выжатые тельца апельсинов в песок, Лявон подумал об Алесе — как она там? Волнуется за него, ищет? Или они с мамой застыли в его отсутствие, как куклы, сложив на коленях руки и остекленев глазами? Или они вовсе только галлюцинации, простудные миражи? И что лучше: обнимать за плечи, держать в руках руки? Или мечтать, скучать и томиться на расстоянии? Силясь сравнить, он задумчиво шагал дальше, вниз и вниз.

По мере удаления от гор воздух опять раскалялся, деревья исчезали, трава иссыхала и отрывалась от земли под горячим ветром. Лявон разворачивал карту и задирал голову к стоящему в зените солнцу в надежде определить стороны света. На карту с шелестом сыпались песчинки и оставались в успевших обтрепаться бумажных складках. Ветер дул песком в лицо, и Лявон сначала прятал рот и нос в рубашку, натягивая пуговицу на нос, а потом снял её и закутал всю голову, оставив узкие щёлки для обозрения. Но кроме бесконечных песчаных волн обозревать было нечего, и через несколько минут он сомкнул и щёлки. Рубашка окружила его ровным белым полусветом, свист ветра стих, дыхание отражалось от ткани и жарко возвращалось к губам. Ему вспомнилось, как он порой, ещё в тётиной квартире, любил засыпать — лёжа на спине и натянув на голову простыню. Тут Лявон очень кстати оступился, потерял равновесие и неуклюже повалился в мягкий песок. «Явный знак, что пора отдохнуть», — он снял рюкзак, перевернулся на спину и растянулся, подвигался, подравнивая песок под выступы тела.

Кто-то тронул его за плечо, и Лявон, вернувшись из сна, торопливо заискал, защупал сомкнутую щёлочку, затряс головой. Рубашка упала, солнце ударило по глазам. Над ним стояла фигурка, завёрнутая с ног до головы в чёрное, определённо женская. Лявон неловко вскочил, опасно накренился в сторону, но выстоял. Голова болезненно кружилась. За фигуркой выжидающе остановился караван горбатых губастых верблюдов, везущих по женщине. Между чадрой и чалмой каждой из женщин сверкали белки. «Как им не жарко в чёрном?» — подумал Лявон, подхватывая рюкзак и бросаясь бежать. Он не помнил нужного направления и бежал просто прочь от женщин и верблюдов. Грудь и плечи нестерпимо жгло, и, взглянув на себя, Лявон испугался — от сна под солнцем кожа приобрела угрожающий розово-красный цвет. Он оглянулся: его не преследовали, только смотрели неподвижно в спину, как кобры.

Примерно через час, с трудом подняв мутящуюся голову вперёд, он увидел вдалеке Академию Наук, зыбкую от зноя, а чуть в стороне — библиотеку. Здания имели несуразно одинаковую высоту, и наверняка были безнадёжными миражами. Лявон с тоскою вспоминал библиотечный буфет с длинным рядом соков на барной полке и больше не поднимал голову, чтобы не бередить душу.

Он шёл так упорно и так терпеливо стискивал зубы, что в какой-то момент солнце сдалось и стало опускаться.

 

Глава 7. Как Рыгор совершил рецидив

Покинув негостеприимную Чехию, Рыгор направился в Германию, рассчитывая на тёплый приём на родине своих любимых композиторов. «С немками хоть будет о чём поговорить! Бетховен, Вагнер, Малер… А Шуберт! Шуберт! Да и машины у них посерьёзнее. Мерседес! — и он прицокнул языком. — А пиво? Немецкое пиво должно быть отменным! Хотя говорят, что лучшее в мире пиво — чешское, я этого не почувствовал», — мстительно думал он, бодро шагая по полям, лугам и рощам, кашляя и распевая песни.

Несколько раз звонил телефон, приятно разбавляя одиночество. Первым был спецназовец Сяржук, который объявил, что отыскал телефонный номер Рыгора, и на этом основании потребовал сдаваться. Рыгор расхохотался, сказал спецназовцу грубые и неприятные слова и отключился, со злым усилием задавив красную кнопку отбоя. И сразу пожалел: почему не поговорил с живым человеком? «Мало ли что там в прошлом было — всё можно постараться исправить. Ну да ничего, позвонит ещё раз». И правда, скоро телефон снова задрожал и запищал: какой-то дядька с одышкой звонил по рекомендации друзей и просил посмотреть своё авто, проблемы с двигателем. Рыгор вцепился в дядьку и стал выспрашивать у него малейшие подробности, не гнушаясь вникать в его дилетантские догадками и домыслы. Минут через пятнадцать в трубке пикнуло, и разговор прервался — видимо, у собеседника кончились деньги.

Рыгор огляделся: поля, луга, рощи, перекрёсток с жестяным указателем. Направо — Франкфурт, налево — Штутгарт. Не успел Рыгор сообразить, куда сворачивать, как телефон зазвонил опять. Это был я. Я уже знал, что Рыгор в бегах — «в эмиграции», по моему выражению — и не высказывал ни требований, ни угроз. Только робко расспрашивал — как оно там, за границей?

— Да ничего особого нету здесь, Пилипыч! Вся такая же фигня, как и у нас. Бабы хоть есть, но все какие-то больные на голову. Но кормят неплохо, ничего не скажешь. Фляки, зразы всякие, вкусно! Да ты кстати и сам можешь где хочешь побывать, слышишь? Нафига тебе этот паспорт? Садись в машину, да и поезжай — день в пути, и ты на месте! Ты вообще в какую страну собирался?

— В Италию, конечно! Во Флоренцию особенно хочу, там должно быть много Липпи.

— Липпи?

— Да, Филиппо Липпи, художник — помнишь, ты мне альбом с его картинами принёс?

— Припоминаю вроде… Что-то было такое.

Мы заговорили о старых временах, о бане, о пиве, о радостях огорода. Растрогавшись и разоткровенничавшись, я признался Рыгору, что авантюрист из меня слабый, угнать машину я не смогу, да и водить не умею, без паспорта перебегать границу боюсь и… Я попросил Рыгора, чтобы он побывал во Флоренции вместо меня.

— Да не вопрос, братишка! Я тебе столько альбомов оттуда привезу, что за год не пересмотришь! — щедро пообещал Рыгор. — Вот только ты скажи мне, куда тут сворачивать, а то у меня карты нету? Алло! Алло! Чёрт.

Мой голос сменили короткие гудки. Рыгор, ругаясь, сунул телефон в карман. Перекрёсток в лугах он уже давно миновал, и теперь по обе стороны дороги длинными рядами тянулись виноградники с незрелыми зелёными гроздьями. Впереди виднелась деревенька, низкие домики с красными крышами. Пустой живот сосало, и возможность подкрепиться появилась как нельзя более кстати.

Он прошёл деревеньку почти насквозь, не встретив ни одного гастронома и ни одного человека. Похожие друг на друга домики из светло-серого кирпича за низкими каменными заборчиками не подавали никаких признаков жизни. Рыгор уже наливался мародёрскими мыслями, когда наконец на одной из открытых террас он увидел открытую дверь и, кажется, движение внутри.

— Эй! Кто-нибудь есть? — он поставил ногу на заборчик.

Движение внутри воплотилось в худую женщину средних лет, в коричневом платье, она вышла и стала, молча глядя на него.

— У вас покушать не найдётся? Я заплачу! — спросил Рыгор.

— Проходите, — ответила она ровно, без раздумий, но и без радушия.

Он прошёл сквозь палисадник с пышными клумбами петуний и настурций и поднялся на террасу. В уютной тени навеса стоял плетёный стол и лёгкие круглые табуреточки, на одну из которых Рыгор положил мешок, а на другую осторожно сел. Табуреточка скрипнула, но выдержала. Не прошло и двух минут, как женщина появилась с подносом. Она поставила перед ним большую плоскую тарелку с белым хлебом и сыром, стеклянный кувшин с белым вином, стакан.

— Как тебя зовут? — осведомился он, складывая бутерброд.

— Жюли. Скоро будет суп, — ответила она сухо.

— Вот так имя! Ты что, из Франции приехала? — она молча подняла брови, с таким выражением, как будто он его вопрос был идиотским, но Рыгор не поддавался, продолжая быть весёлым и открытым: — Ты поешь со мной, а, Жюли? Одному кусок в горло не лезет!

Жюли пожала плечами и пошла в дом. Он спросил вслед, нет ли пива, но она качнула головой. «Вот сучка!» — думал Рыгор, но спокойно, не зло. Злость отступала перед свежайшим ароматным хлебом и упругим сыром. Утоляя первый голод, он с наслаждением съел всю тарелку, удовлетворённо вздохнул и налил себе вина. Один стакан Рыгор выпил залпом, залив жажду, а второй тянул медленно, оценивающе. Вино по вкусу напоминало выдохшееся пиво, спокойное, без пены и газов. Не так уж и плохо. Придвинув табурет к деревянным перилам, он откинулся на них и зажёг сигарету.

— Суп.

Жюли несла в руках круглый белый горшочек. Поставила на стол, отложила крышку, вывалил пар. Рыгор наклонился и осторожно понюхал. Пахло странно сладко.

— Сахара не пожалела, да? А это что? — он потыкал ложкой в кусок мокрого хлеба, плавающий сверху.

— Не хочешь — не ешь, — отрезала Жюли и потянулась за горшочком.

— Стой, погоди! Я же пошутил! Вот, держи, — он запустил руку в мешок, нащупал денежную пачку и отслоил одну бумажку, — Покушай со мной, Жюли? Мне будет приятно.

Она ему понравилась — ясные и необычайно правильные черты. Хотя округлость её лица уже начинала спрямляться от лет, а на щеках читались морщинки. Сдержанные карие глаза и каштановые волосы, остриженные чуть выше плеч и закручивающиеся в кудряшки на кончиках. Кудряшки несговорчиво качнулись, и она пошла в дом, сказав, что принесёт сдачу. Рыгор запротестовал, но она уже скрылась.

Суп оказался луковым и не очень понравился Рыгору. Размокший хлеб он сначала вообще не хотел есть, отодвигая его ложкой, и решился на это только в самом конце, когда горшочек опустел. Он выпил ещё один стакан вина, закурил, и палисадник с петуниями и настурциями приятно поплыл вокруг его головы. Неслышно появилась Жюли, собрала посуду и спросила, что ещё принести. Он поднял голову, переложил сигарету в левую руку, а правой обнял её за бедро.

— Убери лапы! — она брезгливо стряхнула его ладонь, как будто стряхивала паука или таракана, — Сейчас я позову мужа!

Рыгора обычно не выходил из себя по таким пустякам, но все эти «парни», «мужчины» и «супруги» за время путешествия стали его больным местом. Поэтому при упоминании о муже в глазах у него потемнело от ярости, и он вскочил. Стол содрогнулся, салфетки рассыпались, табуретка полетела в настурции.

— Мужа?! Мужа, да?! Ну, давай, показывай мне своего мужа! Зови его! — заорал он.

Жюли тенью скользнула в дом, попытавшись закрыть входную дверь, а он взрыкнул и тигром ринулся за ней, вырвав ручку и обрушив карниз с шелестящими жалюзи. Она кричала, что её муж на службе и вот-вот должен вернуться, и, отступая вглубь, швыряла в него ложку и тарелки. Он надвигался быстрее, настиг её и схватил за локоть. Жюли попыталась вырваться, но Рыгор держал крепко. «Ну?! Где твой муж? Где?» — ревел он. Она изогнулась в порыве укусить его за руку, но он сунул ей под изящный нос свой правый кулак:

— Только попробуй куснуть! Понюхай-ка, чем пахнет! — откуда-то из глубин головы всплыла эта детская, но действенная угроза.

Рыгор тащил её по комнатам, рыча, кашляя и требуя предъявить мужа, а она обмякла и послушно поспевала рядом, с полными слёз глазами. Дом был хороший, просторный. В гостиной — гипсовый бюст Наполеона, увитый усиками плюща, пианино и портрет Берлиоза в буковой раме; в солнечной столовой — стол на двенадцать персон, старинные стулья, часы с пружиной и салатовый сервант; в спальне — низкое брачное ложе с бумажными торшерами у изголовья; в детской — двухэтажная кровать в виде красного лондонского автобуса и коллекция футбольных мячей. В тупике прихожей прятался ход в подвал — крутые, стёртые подошвами ступени.

— Может, он в подвале нас ждёт? — упрямо рычал Рыгор, не желая слушать о службе мужа на железнодорожной станции, — Пошли вниз, посмотрим! Где свет? Включай, кому говорю! Хуже будет!

Она покорилась, подняла руку к неприметному выключателю и стала спускаться вниз. Рыгор, не отпуская её заломившегося локтя, топал сзади. Глубоко залегавший подвал отделялся от лестницы толстой филёнчатой дверью. Вдоль каменных стен тянулись длинные полки с пыльными бутылками вина, стеклянными банками, горшочками, коробками. Подвальная прохлада приятно овеяла лицо, но гнев не остывал. Рыгор грубо толкнул Жюли внутрь, и ей пришлось пробежать шагов, чтобы не упасть на бетонный пол.

— Сиди здесь, сучка! Будешь знать, как корчить недовольные рожи. Тоже мне, королевская особа нашлась. Погоди же, я тебя проучу, — Рыгор вспоминал обиды, нанесённые ему чешскими женщинами, и распалялся всё более.

— Да что ты хочешь от меня, сумасшедший? Что тебе надо? Тебя ждёт Бастилия! — она шагнула к нему, поднимая руки.

— А ну стой, где стоишь!

Увидев в его глазах настоящую ненависть, она отступила назад, глядя исподлобья.

— Будешь сидеть здесь, ясно тебе? Только попробуй выйти, шею сломаю. Вот увидишь! Я шутить не люблю.

Рыгор грохнул дверью и пошёл вверх, удивляясь себе — что он делает и зачем? С другой стороны, почему бы ему не делать то, что взбредёт в голову? Он уже переживал похожее состояние жутковатой свободы — сразу после первой простуды, когда открыл возможность безнаказанно вламываться в квартиры.

Пошарив по отсекам салатового серванта, Рыгор нашёл мешок сухих абрикосовых косточек и огромную бутыль белого вина с толстой пробкой в зеленоватом горле. Он освободил горло, и оно ответило ему коротким дружеским гулом. Огладив рукой тонкую льняную скатерть, он сел за стол. Вкус вина удивительно хорошо подходил к горьковато-сладким ядрышкам, а всё вокруг светилось уютом, чистотой и светлым дневным покоем. Как прекрасно было бы остаться здесь жить! Зачем идти куда-то ещё? Вот только как вбить в голову Жюли, что мужа никакого нет? Рыгор был уверен — время и ожидание здесь не помогут, и у Жюли всегда найдётся сотня историй, почему её супруг не возвращается. Задержался на службе, неотложно улетел в командировку, поехал с друзьями на рыбалку, отправился навестить престарелых родителей.

В этот момент в прихожей скрипнула дверь. Подвальная! Рыгор схватил со стола белую вазочку с маргаритками, в два скока выпрыгнул из столовой и с силой метнул букетик в подвальную глубь. Ударившись о косяк, вазочка разорвалась бомбой, а разобщённые маргаритки ещё несколько секунд порхали, ложась на пол влажной дугой. Дверь испуганно захлопнулась. Рыгор степенно вернулся за стол, допил стакан. «Надо её простудить! Вот решение! Она сразу поймёт, что к чему на этом свете», — и он вдохновенно хлопнул себя по лбу. В волнении он подошёл к окну и, поглаживая сервант, смотрел в палисад. На фоне клумб зарисовались идиллические сцены — с тихими семейными ужинами, с прогулками по виноградникам, с неторопливой наладкой старых фольсквагенов, с доброй улыбкой на лице Жюли. Верная жена, добрый муж, планы на отпуск.

На веранде он нашёл синее эмалированное ведро, с трудом пристроил его под краном в мойке и открыл холодную воду. Какая тонкая и медленная струя! Он ждал, притопывая ногой, пока наполнится хотя бы до ободка. Доставая, расплескал. Спустился в подвал и обнаружил Жюли сидящей на стопке картонных коробок с бутылкой вина в руках. Не давая никаких объяснений, Рыгор тяжело размахнулся и окатил её широкой водяной волной. Она взвизгнула, вскочила и в ярости запустила в него винной бутылкой. Мимо. Рыгор рявкнул и замахнулся ведром. Вышло натурально, и она, рыдая от испуга и обиды, опустилась назад на коробки. Мокрое коричневое платье трогательно облепило её худенькие плечи. «Не реви! Это для твоего же блага. Потом ещё мне спасибо скажешь! И тихо сиди, не рыпайся».

Опасаясь приступов агрессии с её стороны, Рыгор заблокировал дверь табуретом. Потом, для восстановления справедливости, вышел на террасу, мужественно расставил ноги и окатился водою сам. Брррррааах! Неторопливо прохаживаясь по комнатам, ёжась и вздрагивая, он раздумывал — как бы ускорить её простуду? Ведь в подвале не так уж и холодно. В сосредоточенности Рыгор остановился перед бюстом Наполеона и вдруг неожиданно понял краем сознания, что находится во Франции. Это не слишком удивило его — ускоренные перемещения в пространстве уже стали привычными. Франция так Франция. Вот только за немецких композиторов обидно, так и не побывал у них на родине. В какой-то момент проскочил Германию, мда. Он скользнул взглядом по горделивому Берлиозу и вернулся на веранду. «Берлиоз, Бизе, Сен-Санс — какая пакость эти французские симфонисты! Ну разве что Франк». Он снова наполнил ведро водой и поставил его в холодильник.

Увидев Рыгора с ведром в руках, Жюли обняла себя за плечи и скорчилась.

— Ты хочешь меня убить, да? Скажи! Ты хочешь, чтобы я умерла? — она горько заплакала. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, не обливай меня! Не делай этого!

Он разбил круглый слой льда на заиндевевшем ведре и прицельно выплеснул воду ей на плечи, на грудь. Как и в прошлый раз, это вызвало в ней всплеск бешенства — она бросилась на него с ногтями. Рыгор ловко схватил её за руку и больно сжал, жестоко процедив, что сейчас отрежет ей уши. Отрежу нахер! Она тотчас сникла, и только судорожно всхлипывала. Рыгору стало совестно, и он, чтобы разрядить обстановку, рассказал свежий анекдот:

— Сели как-то раз Экзюпери и маркиз де Сад друг напротив друга в автобусе. Едут. Сад смотрит в окно, молчит. Экзюпери хмурится. Сад вежливо улыбается. Экзюпери отворачивается, поджимает губы. Сад вопросительно поднимает бровь. Экзюпери фыркает, презрительно щурится. Наконец Сад спрашивает: что случилось, дорогой Антуан? И тут Экзюпери орёт на весь автобус: не смей думать это о моём Маленьком принце!!!

Рыгор рассчитывал хотя бы на улыбку, но Жюли только сверкала глазами, ненавидящим шёпотом призывая на его голову гневного мужа и грозных жандармов.

Пока Жюли простужалась, Рыгор решил не терять времени и сходить посмотреть на Париж, раз уж подвернулся такой случай. Он крепко притворил дверь в подвал, сунув между полотном и косяком кусок картона для уплотнения, но блокировать её табуреткой не стал — чтобы Жюли в случае чего смогла выбраться. На дорожку он подкрепился остатками лукового супа, найденного на плите в кастрюльке, и, выпив добрый стакан вина, вышел из дома.

Полдень уже миновал, жара ослабла, и в природе наступило томное спокойствие. Неподвижные листья деревьев, усталые мухи на стенах домов, золотистая песчаная пыль на дороге. Рыгор закинул за спину мешок и зашагал. Золотистые облачка из под ног. Напоследок оглянулся на дом и запомнил его номер — 17. Он не знал, в какую сторону нужно идти к Парижу, но возвращаться и спрашивать у Жюли не хотелось. Всё равно дорога только одна, чего зря суетиться. В груди похрипывало, и он закурил. Табачный дым наполнил хрипучие поры, сгладил шероховатости.

Деревенька скоро оборвалась, и вдоль дороги потянулись низкие кусты, тихие жизнерадостные поля, пологие холмы. К концу сигареты навстречу Рыгору выплыл указатель «Париж», с недвусмысленной стрелкой, направленной прямо по курсу, к зелёному горизонту. Рыгор затоптал окурок в землю, прибавил ходу, и не прошло и получаса, как он уже двигался к центру Парижа по серой каменной набережной, минуя заводы, мосты и сложные транспортные развязки.

О Париже Рыгор слышал немного: Эйфелева башня, Лувр и Бастилия, которую вроде бы давным-давно разрушили. Где их искать, было неясно. Прохожих не попадалось, а редкие машины проносились мимо, игнорируя его поднятую руку. Да и надо ли их искать? Рыгор не был слишком озабочен осмотром достопримечательностей и рассчитывал на минимум — небольшую прогулку по городу и гастроном с холодным пивом. Безликая автострада уже утомила его, и при первой возможности он свернул направо, оказавшись на уютном тенистом бульваре со старинными пятиэтажками. Гастрономов здесь тоже не наблюдалось, и Рыгор заглянул в кафе под оранжевым тентом. Хмурая худая барменша бесстрастно продала ему пять бутылок ледяного пива, даже не удостоив взглядом. Рыгор спросил, правильно ли он идёт к Лувру, вон в ту сторону, на что она невозмутимо кивнула. «Подвал по тебе плачет», — на дне Рыгора плеснулась злоба, но плеснулась недостаточно сильно.

Французское пиво не впечатлило Рыгора своим вкусом, но помогло скоротать дорогу до Лувра, с довольно унылыми, однообразными каменными домами и мутно-серой Сеной. Сам Лувр оказался значительно скромнее, чем представлял Рыгор: здание в два высоких этажа, с четырьмя колоннами у входа и скучными скульптурами в нишах по сторонам. «Что за хрень? Я думал, он будет здоровый», — Рыгор оглянулся по сторонам, ища взглядом Эйфелеву башню, но не нашёл. С сомнением он помедлил перед Лувром и всё-таки решился войти — надо же хоть где-то побывать.

Старушка-билетёрша долго не хотела брать у него стодолларовую купюру — уговаривала сходить поменять её на нормальные деньги. Рыгор нагибался перед прозрачным окошком, улыбался и на ходу придумывал причины, по которым размен денег не представлялся возможным. Наконец бабушка махнула рукой и сдалась, оторвав ему билетик от толстого рулона. Он спросил, есть ли здесь картины Филиппо Липпи, и она неопределённо кивнула головой в сторону залов.

На мраморном (или гранитном?) полу хорошо чувствовалось, что кроссовки резиновые. Упругий скрип-скрип. Рыгор откупорил новую бутылку и, следуя указателю, взошёл по белокаменной лестнице. Седовласая, кудрявая старушка-смотрительница с усилием поднялась со стульчика у входа в зал и протянула руку за билетом.

— Где у вас Филиппо Липпи висит, бабуля? Я тут в первый раз, пока ещё не пообвыкся, — он озирался по сторонам.

— Есть такой, есть, а как же! Итальянская живопись, салон Карре. Пойдёмте, я вас отведу, — она смотрела на него так озабоченно и серьёзно, будто речь шла о жизни и смерти.

Они двинулись по залам: маленькая белая бабушка, в чёрном платье и серой меховой жилетке, шла переваливаясь и чуть-чуть боком, а Рыгор, в несвежей синей футболке и вислых джинсах, окружённый облаком пивных газов, следовал позади. По стенам тянулись бесконечные библейские сцены в широких золочёных рамах — Богоматери, Младенцы, Иосифы, волхвы и кресты.

— А вот бутылку уберите, пожалуйста! У нас нельзя пить.

Затылком она увидела, что ли? Большим послушным глотком он допил остатки и спрятал бутылку в мешок. В залах было прохладно, даже зябко, и абсолютно тихо. «Да, она не дура, что жилетку надела», — Рыгор вздрогнул плечами. Они повернули, прошли ещё сквозь пару залов, и старушка остановилась.

— Прошу вас! — она указала ладонью на внушительных размеров тройной алтарь. — Мадонна с Младенцем.

Старушка торжественно молчала, гордясь за картину, за музей, за свою память и предвкушая восторги Рыгора. Он подошёл ближе и рассмотрел подробности: Мадонна с красивым, но растянутым вширь лицом и грустным взглядом, равнодушный Младенец, стоящие на коленях святые со странными палками, закручивающимися в спирали, многочисленные задумчивые ангелы.

— Круто! — подтвердил он. — Здесь весь зал этого Липпи, да?

— Нет, — сухо ответила старушка. — Это его единственная работа в нашем музее.

И оскорблённо пошла прочь, высокомерно выпрямив спину. «Вздорная бабуля», — отметил Рыгор, уже начиная привыкать к женскому поведению. Он рассмотрел соседние картины, среди которых были более компактные, но Филиппо Липпи оказался и в самом деле единственным. Он присел на один из синих диванов, стоящих поодаль. Обернулся: старушка, не рискуя оставлять Рыгора одного, прохаживалась в соседнем зале. Устроившись боком, он тихонько вытащил новое пиво, неприятно тёплое и взболтанное, поддел пробку ключиком. Пена пышно хлынула на синюю материю дивана, и Рыгор торопливо сунул горлышко в рот. Кажется, бабуля не ничего заметила.

Попивая пивко, Рыгор раздумывал, что картина всё-таки слишком велика. «Метра два в высоту, не меньше. Хотя, если на такси… Можно к крыше привязать. А как дотащить до улицы? Тяжёлая небось». Алтарь висел на двух аккуратных тросиках, спущенных с потолка. Рыгор приблизился опять, попробовал заглянуть за раму, но она плотно прилегала к стене. «Ладно, хрен с ним. Всё-таки я Пилипу должен — вот и будет ему подарок в самый раз. Поднапрягусь, чего уж там». Он взялся за раму и потянул — тяжеленная. Тут же с потолка тоскливо и громко запикала сигнализация. Из соседнего зала послышался торопливый топоток, и вбежала старушка-смотрительница.

— Немедленно отойдите! Картины нельзя трогать руками, — она потянула его за рукав футболки.

— Брысь, бабуля! Отвали! — он отстранил её и дёрнул алтарь вниз, но тот висел крепко.

— Что ж ты творишь, подонок! — заголосила она и повисла на его руках. — Жандармы! Хулиганство! Ограбление!

Рыгор отпустил картину и попробовал отодвинуть старушку, но она вцепилась намертво, вопя о суровых наказаниях, которые постигнут его по прибытии жандармов. Он сгрёб её за жилетку и изо всех сил тряхнул. Голова бабушки мотнулась, и она испугалась, сникла, отпустила. Рыгор оттолкнул её, и она побежала прочь, громко крича и воздевая руки. «Ну и бабка! Боевая», — он потёр ладони, основательно ухватил толстый багет сбоку и дёрнул. Хрустнуло. Ещё раз! Хруст. Хруст. «Чё хрустишь, снимайся давай!» — Рыгор подпрыгнул, схватившись за верх рамы, и со всего размаху повис на картине. В последний раз хрустнуло — и алтарь с грохотом и треском обрушился на пол. Рыгор отряхнулся. Рама в одном углу сломалась, но поправимо: можно было её склеить и скрепить сзади планочкой. Он перевернул её на спину, целым боком рамы к себе, и потащил плашмя к выходу. Сигнализация заунывно пикала, сломанная рама неприятно скрежетала по паркету. Пролезет ли в дверь? Пролезла.

Навстречу ему выбежали старушки — билетёрша и смотрительница, билетёрша держала в руках большой чёрный пистолет.

— По ногам, по ногам ему целься! Только в паркет не попади, — закричала смотрительница.

— Стой! А ну брось картину! — закричала билетёрша.

Она направила на него пистолет. Рыгор отпустил картину, и она шумно рухнула. Он бросился на билетёршу, вытянув руки, чтобы отобрать пистолет. Бах! — оглушительно разорвался выстрел. Обе бабушки взвизгнули, глядя куда-то за спину Рыгору, а смотрительница даже закрыла рот руками. Наверное, пуля попала в ценную картину, но Рыгору до этого не было дела — он уже вырвал пистолет и, потрясая им, ругаясь и страшно вращая глазами, заставил старушек вдвоём поднять картину спереди. Сам он аккуратно взял раму за сломанную сторону и толкнул картиной старушек.

— Вперёд, бабули!

Они, шатаясь и причитая, пошли.

— Давай-давай! Веселее! Всё равно на неё тут никто не смотрит. А я её другу отвезу, в Минск. Он большой фанат этого Липпи! Однофамилец. Может даже родственник далёкий — кто знает? А раму починю, не переживайте, у меня руки из того места растут, из которого надо.

Но сигнализация пиликала не зря и скоро дала о себе знать. Когда они уже спускались по лестнице, повернув картину боком, двери Лувра распахнулись, и в холл ворвались жандармы — три девушки в зелёной форме, чёрных ботинках и низких цилиндрических фуражках. Звонкими голосами они потребовали опустить награбленное на пол, стать лицом к стене, а руки заложить за голову. Они совершенно серьёзно целили в Рыгора и бабушек свои маленькие автоматы, и алтарь пришлось снова бросить. Старушки со слезами указывали гневными пальцами на Рыгора, а тот прыгнул и согнулся, спрятавшись за белой балюстрадой, ограждающей лестницу. «Вот дерьмо», — думал он с большой досадой и хмурился.

— Бросай оружие! — и девушки затопотали по лестнице к нему.

— Держи мерзавца! — подначивали старушки, синхронно трясясь от злости.

Пригибаясь, Рыгор помчался по балкону, окружающему холл. Жандармы не сразу поняли его хитрость, и бежали за ним все втроём. Одна щёлкнула автоматом и выпустила по нему короткую трескучую очередь — тра-та-та! Брызнули каменные крошки, взлетела сухая побелочная пыль. Бах! — выстрелил он наугад, назад. Не чувствуя ног, перепрыгивая через десять ступеней, Рыгор пронёсся по противоположной лестнице, под визг пуль переметнулся по холлу и вихрем вырвался наружу.

— Стой! Стой!

Тра-та-та! Тра-та-та! Зайцем петляя по улочкам, рысью перелетая мосты, диким кабаном проламываясь сквозь кусты. Оглянулся и — Бах! Бах!

— Стой! Уходит, гад! Держи его!

Тра-та-та! Через перекрёстки на красный, тяжёлой тенью сквозь гулкие тоннели, спринтером по транспортным развязкам. «Давно я так не бегал! Сучки, совсем меня загнать решили!» Тра-та-та! Бах! Просёлочная дорога, но вроде не та, которая… Как же там Жюли? По лугам, по полям, по виноградникам — к пристани. По шатким доскам, с разбегу — в воду!

— Вон он! Нырнул! Видишь? Да вон же, поплыл! Вот сволочь!

Отдуваясь и отфыркиваясь, Рыгор сильными сажёнками плыл к другому берегу.

 

Глава 8. Как Лявон постигал сокровенное

Лявон проснулся под нежной зелёной берёзкой, на свежей траве. Крохотная гусеничка опускалась к нему на плечо, мученически извиваясь. Он закрыл глаза, полежал, но сон уже не шёл. Сел, коснувшись рубашкой гусенички, и она, обретя желанную поверхность, тут же поползла куда-то в сторону. Его берёзка росла на краю низкого, невнятно-тёмного леса. Прямо перед ним стояла ветхая хижина, со стенами из кривых серых палок и соломенной крышей, напротив хижины кренился во все стороны низкий плетень с огородцем внутри, а ещё дальше, за камышовыми зарослями, виднелась река. В камышах, опустив голову и помахивая тонким хвостом, стояла задумчивая коричневая корова. Повеял ветерок, и Лявона накрыло сладким цветочным запахом. Он повернул голову: слева, на солнечном пригорке, качались сотни разноцветных ромашек-космей, а посреди этого колеблющегося яркого облака стояла, приподняв ладони над лепестками, высокая женщина в сиреневом сари.

Он оборота стало больно обожжённым плечам и шее, но женщина была искупающе красивой. «Возможно, она кажется мне высокой из-за того, что находится выше меня, на холме?» Она шла к нему, с красной точкой между бровями, с коротко остриженными светлыми волосами, улыбаясь, касаясь пальцами космей.

— Встань, пойдём, я омою тебя, — позвала она, приближаясь, — Ты весь сгорел. Хорошо, что тебе удалось заснуть, сон исцеляет. Как тебя зовут?

— Лявон.

Плавная, но упругая походка, расслабленное движение по математически точной линии — от берёзы к камышам. Он шёл за ней, в ароматном облаке. Остановилась — ростом с него или даже чуть выше. Взглянув в глаза, назвала себя: Лакшми. Велела раздеться для омовения, и Лявон послушно стал расстёгивать пуговицы. Ей было около тридцати. Или около сорока? Как мучительно снимать рубашку — кожу будто жгут огнём! Разувшись, он потрогал ногой текучую речную воду.

— Нет, Лявон, не сюда! Вода не поможет тебе.

Лакшми указывала рукою под корову. Мелькнуло сомненье — не бред ли? Нагнулся, стал на колени, подполз, лёг. Замычит ли? Молчала. Пахло землёй, сладким навозом, цветами. На коровьих локотках коричневая шерсть завивается в хохолки. Приговаривая тихие, спокойные слова, Лакшми гладила корову по вымени — сухой звук кожи о кожу. Капнуло, полилось молоко, тёплое, белое. Осторожными ладонями она омывала его спину. Зуд ожогов стих, жжение сгладилось, багровые трещины смылись, как штрихи карандаша.

— Почему ты чихаешь, Лявон?

Лявон стоял перед ней — освежённый, повеселевший, полный сил. Он стыдился своей худой груди, но ещё стыднее было бы обнаружить это стеснение, попытавшись одеться. Почему чихаешь? Врать или уклоняться от ответа перед этой женщиной показалось ему недостойным и унизительным. Независимо скрестив и тут же раскрестив руки, он объяснил, что правильное видение мира невозможно без простуды и песни. Простуда открывает глаза на истинный мир, а песня освещает его солнцем. Ибо без света не видно ничего даже в открытые глаза. И он запел «Форель» Шуберта, сначала робко, а потом, видя, что она слушает внимательно и серьёзно, всё сильнее и сильнее. Лакшми вдруг присела на корточки, одним вольным движением, и слушала, подняв к нему голову. Когда он кончил, сказала:

— Для правильного видения мира, Лявон, нужно следовать дхарме. Нельзя открыть глаза, Лявон, если их нет. Дхарма — вот глаза.

Сказала так уверенно, как сказала бы: небо синее. Молоко белое. Таким же движением, без усилия, поднялась. От этих слов и от этих движений внутри Лявона дрогнуло. «Послушайте, погодите, Лакшми! Дхарма? Откуда у вас это слово, откуда у вас уверенность? Зачем эта красная точка? Мне очень хочется знать!» И как-то само по себе получилось, что Лявон попросил у Лакшми позволения остаться с ней.

Лакшми поведала Лявону, что исполнение дхармы по традиции принято начинать с брахмачарьи — строгой и аскетичной жизни ученика. Непринуждённым лотосом сидя у стены хижины (входить внутрь Лявону запрещалось), она составила ему плотный распорядок дня и перечень работ. Он, стоя на неудобных коленках рядом, шевелил губами, проговаривая длинный список и силясь запомнить. Она терпеливо повторяла.

Утро. Носить воду в бочку. Взяв под плетнём два пластмассовых ведра, бледно-жёлтое и синее, Лявон спускался к реке, заходил по колено в воду, зачёрпывал. Синее имело застарелую трещину, сквозь которую сочилась извилистая струйка, отрываясь веером с ободка дна. Чтобы не утекло много, Лявон шагал торопливо, вёдра пружинили, ритмично сжимаясь и разжимаясь между чёрными ручками — и если шаг сбивался, нарушая ритм, вода плескала ему на штанину. За плетнём стояла высокая железная бочка, старая и ржавая, с мелкими водяными мошками, любившими копошиться у краёв. Бочка и мошки вызывали у Лявона неприязнь, но Лакшми сказала, что перед поливом вода должна нагреться на солнце, насытиться праной. Он поднимал тяжёлое ведро до груди и опрокидывал в бочку. Гулкий плеск, колебание болотного воздуха из глубины. Потом второе. После десяти рейсов бочка наполнялась, и Лявон садился на землю, отдыхал, но недолго — чтобы не уснуть.

Утро. Мыть корову. Корову звали Каньякумари, она обладала спокойным, задумчивым нравом и царским чувством собственного достоинства. Со сдержанной грацией входила она в воду, по колено, по самые коричневые хохолки, и Лявон поливал её нервные вздрагивающие бока из берестяного ковшика. Лакшми дала Лявону кипарисовый гребень, которым он тщательно расчёсывал лоснящуюся шерсть, а Каньякумари наклоняла от удовольствия голову. Она постоянно жевала листья и корневища камыша и нисколько не стеснялась время от времени отвести в сторону хвост и плюхнуть переваренный камыш прямо в воду. Грязную массу быстро уносило течение, но брызги попадали ей на ноги, и Лявон не без гадливости мыл их заново.

Завтракать. Они усаживались в тени хижины, за потёртым пластиковым столиком. На завтрак бывал омлет, сладкая запеканка или творог с непременными шоколадными конфетками. Аюрведа предписывала кушать конфетки перед едой, дабы освежить, увлажнить утробу и стимулировать образование крови. Лакшми ела изящно и медленно, ловко отправляя в рот маленькие кусочки, но смотрела сосредоточенно в тарелку. Лявон пользовался этим, незаметно пряча конфетки в карман, а еду под стол, в специальную мисочку, чтобы потом скормить Каньякумари. Время от времени случались апельсины, и Лявон с большим удовольствием высасывал сок из оранжевой мякоти. Лакшми обратила на это внимание, и апельсины стали подаваться к столу каждый день.

День. Поливать растения. Вода в бочке уже успевала прогреться, но почему-то её всегда оставалось значительно меньше, чем заливал Лявон утром. Однажды он перевернул её набок, обнажив влажный липкий земляной круг с копошащимися в ней червями и личинками. Дно бочки местами проржавело насквозь, и он долго и старательно заклеивал его пластилином. Это помогло ненадолго, но другую бочку взять было неоткуда. Лявон набирал воду в большую жестяную лейку и, отставив руку в сторону для равновесия, шёл к грядкам. Лакшми выращивала в основном специи: нежные луковички шафрана, воздушные зонтики кумина и фенхеля, мощные листья куркумы и ещё какие-то неведомые изысканные травы. Она внимательно наблюдала, чтобы Лявон лил воду низко, осторожно, не размывая корни, и ревностно подрыхливала потяжелевшую землю тяпкой. Полив огород, нужно было отнести остатки воды космеям, и это нравилось Лявону намного больше. Живучие и неприхотливые космеи не боялись сильных струй, и он, пробираясь сквозь их густые заросли, обильно орошал тонкие стебли с высоты пояса.

День. Собирать лепестки космей. Лакшми украшала ими алтарь Кришны, к которому она обещала допустить Лявона после года прилежной брахмачарьи. Обрыванию лепестков подлежали не все цветы подряд, но только те, которые уже готовились к рождению семян и в украшениях не нуждались. Лявон подмечал стареющие соцветия и осторожно снимал лепестки, опуская их в белый льняной мешок. Сначала он работал стоя, нагнувшись, а потом для разнообразия опускался на землю, оказываясь с цветами лицом к лицу. Они приветливо и беззаботно качали ему разноцветными головками, жужжали шмелями, стрекотали кузнечиками, ползали жучками-пожарниками.

Но Лакшми не любила, когда Лявон засыпал в неположенное время. Раздвигая листья и стебли, она находила его, тормошила, отбирала мешок с лепестками и вела обедать.

Обедать. Основой дневных блюд всегда служила пшённая каша и томатный соус. Лакшми добавляла в кашу то перец, то баклажаны, то картофель, то стручковую фасоль, то вообще не-разбери-что, но вся еда выглядела примерно одинаково. Посасывая дольку апельсина, Лявон исподтишка наблюдал, как она ест, а когда это ему наскучивало, переводил взгляд в небеса над рекой. Небо было точь-в-точь таким же, как над Минском, и ему это нравилось. Медленные превращения облаков… Преобразования… Он ловил себя и встряхивался, чтобы не заснуть. А в один из обедов, вдохнув в очередной раз неутихающий цветочный аромат, он вдруг понял: пахнут вовсе не космеи, а сама Лакшми! Не веря чуду, он после обеда провёл несколько экспериментов по удалению и приближению к ней, и окончательно убедился в этом. Космеи же, как выяснилось, не пахли вовсе.

День. Перебирать пшено. С обратной стороны хижины помещалась крохотная кладовочка с узкой дверцей, в которой хранились два мешка пшена и пустые пыльные банки. Лявон аккуратно развязывал мешок, набирал кастрюльку пшена и, прихватив старую газету, садился под берёзой. Рассыпая пшено небольшими порциями по газете, разравнивая пальцем жёлтый слой, он выбирал потемневшие крупинки и мелкие чёрные камушки. Иногда встречались белые камушки, самые трудные: слишком крупные, грубые пальцы не сразу ухватывали их, они укатывались в пшено, растворялись в массе, и приходилось напрягать зрение в поисках. Лявон представлял себя белым камушком, пытающимся спрятаться от огромной головы, неумолимо высматривающей его. И горько становилось ему от собственной безжалостности. Выбранные камушки он бережно брал на ладонь, смотрел ласково и отпускал на волю — на землю, к братьям. Видите, камушки? Ничего не стало плохого, я вернул вас на родину! Камушки махали ему рукой, улыбались, убегали в травинки, велело подпрыгивая.

Лакшми сухо будила Лявона. Она старалась не подавать вида, но глаза смотрели жёстко, небесная синь сменялась серым металлом. Она объясняла, уже без атмы и праны, практично: из-за твоей невнимательности я могу сломать зубы, пломбы! Лявону становилось стыдно, ведь её зубы — ровнейшее совершенство! Сломать их — невыносимое преступление! Хотя с другой стороны — не карма ли? Он не решался спросить Лакшми о карме применительно к её зубам, и она отправляла его на другую работу.

День. Пропалывать грядки. Лявон делал это с неудовольствием — выискивать мелкие сорнячки, вырывать их с корнем, отчаянно цепляющимся, бросать на твёрдую дорожку, на солнце, где они постепенно затухали, засыхали — жестокость тяготила его. Утирая нос, он стоял над трупиками сорняков. Злодей ли я? Бессердечный ли нарушитель принципа ахимсы?

Копать корневища камыша для Каньякумари. Корова всё-таки нравилась ему, несмотря на физиологические нюансы. Зная, что корневища сладки, и что Каньякумари с удовольствием их съест, и будет жить, и махать худым хвостом, и смотреть на него огромным глазом, он решительно вырубал их из земли лопатой. Наполнив ведро бледными отростками, он утирал со лба пот и присаживался на землю. «Мне-то хорошо, бесплотному жителю рая, а каково им? Лакшми, Каньякумари — им, бедняжкам, нужно кушать, поддерживать своё тело в дееспособности и красоте». Он мысленно сравнивал, кто грациознее и женственнее — корова или его гуру? Лакшми лидировала, но ведь нужно вносить поправку на антропоцентризм его вкусов, не правда ли? Правда ли?..

Скрипела дверь, из хижины выходила Лакшми и смотрела в его сторону. Лявон поспешно поднимался на ноги, облегчённо вздыхая — ух! чудом не заснул.

Вечер. Чтение Махабхараты и медитация. Незадолго до наступления темноты они усаживались под навесом, отведённым Лявону, на его матрасе, и Лакшми читала отрывки на свой выбор. Слушать из Махабхараты у Лявона выходило скверно. Хитросплетения вражды между Пандавами и Кауравами на некоторое время увлекали Лявона, но постепенно его мысль, оттолкнувшись от историй и притч, улетала в дали, и невероятных усилий стоило удержать её на матрасе. О медитациях, конечно, не могло быть и речи. Когда начинало темнеть, и буквы становились плохо видны, Лакшми откладывала книгу и усаживалась в лотос, жестом приглашая Лявона следовать её примеру. Она произносила короткую молитву, а затем давала тему: величие горных вершин, или спокойствие горных озёр, или симфония горного заката. Лявон проваливался в сон моментально, и Лакшми с трудом терпела эту слабость. По утрам она становилась всё суше и сдержаннее.

Конец наступил очень скоро. Однажды вечером, когда Лакшми читала отрывок их своей излюбленной Бхагавад-Гиты, источая особенно сладостный запах, Лявон не смог удержать улетание мысли и самым откровенным образом заснул. Храпел ли? На следующее утро она не разбудила его. Проснувшись сам, непоправимо поздно, Лявон поспешил к реке умываться и споткнулся о свой рюкзак, лежащий на дорожке. Такой недвусмысленный знак сложно было не понять. Спешка прошла. Медленно, тоскливо, подошёл он к двери хижины, притворённой как никогда плотно. Поднял руку, чтобы постучать, но застыл, не решился. Опустил.

Ни одной истины так и не открылось ему, и Лявон, шагая к лесу и вспоминая сиреневое сари, ещё печалился. Но вот поплыли мимо берёзы, сосны да высокие травы, запорхали через дорогу птички, закачалась солнечная паутинка. Прочь, уныние! Он чихнул, прочистил нос выстиранным в Ганге платочком — и запел свою любимую песню.

Китай он узнал по затопленным водою рисовым полям и белокаменным пагодам в зарослях диких мандаринов. Долгий путь порядком утомил его, хотелось умыться чистой водой и прилечь на мягкое. Он понятия не имел, как принято вести себя в Китае, но, увидев очередной монастырь, на этот раз из краснокирпичный, махнул рукой на все возможные приличия и свернул к воротам. По сторонам широкой лестницы скалили гипсовые пасти карлики-львы. Он поднялся по ступеням и тронул сухую деревянную дверь. Подвешенный над нею медный колокольчик качнулся — чанннь. Внутри был небольшой двор, поросший низкой травой и кустиками, а впереди возвышалось основное здание — несимметричный красный храм с тремя квадратными башнями, одной покрупнее и двумя помельче.

На звук колокольца из-за высокого крыльца появилась девочка в кимоно. Оранжевый матерчатый пояс, босые ноги, густая чёрная стрижка. Она поприветствовала Лявона учтивым поклоном и чинно осведомилась, что ему угодно, и куда он держит путь. Лявон, смиренно опустив голову, просил циновку для ночлега, сухой угол и миску риса. Исподволь разглядывал её — раньше он никогда не видел девочек. Маленькие руки и ноги. Ладошки и ступни. О цели путешествия Лявону нечего было сказать, но её вполне удовлетворил ответ, что он странствует в поисках истины и недавно покинул Индию.

— Бодхидхарма, наш великий учитель, тоже пришёл из Индии! Ты знаешь, что Бодхидхарма медитировал девять лет, чтобы обрести просветление?

Лявон не придумал лучшего ответа, как снова почтительно склонить голову. Она пошла вдоль дугой изогнутой стены с полукруглыми окнами. Волосы взлетали в такт бесшумным шагам. У поворота, у глухой каменной арки, она остановилась и указала рукой. Жёлтая циновка на земле, низкий сосновый столик с парой керамических тарелок. С угла вспорхнула бабочка-капустница. Девочка сказала, что он может остановиться здесь, а внутрь ему, чужому человеку, нельзя. Предложила риса и чая, но Лявон отказался. Её звали Лиджуан — изящная. Сказав, что ей пора заниматься, она исчезла.

Когда он спал, Лиджуан вернулась опять и дёрнула его за рукав:

— Не спи днём! Ты знаешь, что Бодхидхарма однажды тоже заснул во время медитации? Ты знаешь, что он потом сделал? Он вырвал себе веки! И на том месте, куда они упали, вырос первый чай! Теперь ты хочешь, чтобы я заварила тебе чаю?

После такой жестокой истории Лявон не посмел перечить девочке. Через минут десять она появилась с маленьким подносом на деревянных ножках, с двумя чашками чая и двумя тарелочками риса. Лявон, не шевелясь, сравнивал пар, поднимающийся от риса и от чая — отличается ли? Лиджуан очень строго спросила, почему он не ест и не пьёт. Он послушно пригубил. Чай имел неожиданный и довольно приятный молочный вкус, но Лявон не смог заставить себя выпить больше двух глотков. Он поставил чашку и подвинул к себе глубокую тарелочку. Белые рисинки лежали хаотично, друг на друге, горкой на зелёной эмали. Длинные конусы палочек. «Когда она отвернётся, я высыплю его под стол». Но она не отворачивалась. Насыщенно-коричневые глаза то смотрели на Лявона, то опускались в тарелку. Как она быстро палочками! Не высыплешь рис — заметит.

— Если ты не будешь есть, то ослабнешь! Тебя можно будет победить очень легко! — она доела рис и осторожно взяла свою чашку обеими руками. Прикрыв глаза, как от глубокого наслаждения, она вдохнула чайный пар. Выбросить?! Открыла. Всё, не успел!

— Зачем меня кому-то побеждать, Лиджуан? Кому я нужен?

— Всегда найдутся враги!

— Что ты, какие у меня враги? Я никому не мешаю, живу себе. Денег у меня нет, грабить нечего, — тут он спохватился, что врёт: денег было ещё много.

— Тебя могут сделать рабом! Или отобрать у тебя твою невесту! Или сжечь дом твоих родителей! — девочка сверкала глазами.

Лявон открыл рот, чтобы возражать. Но, поразмыслив, понял, что она права — почему бы кому-то и впрямь не сжечь дом его матери? Человек в чёрном, зловещая усмешка, мрачно надвигается. Делает знак прихвостням, те бегут с канистрами, плещут бензином. Поджигают от папиросы. Пламя! Взвивается, как флаг, как факел. Искры в ночном небе. Балки трещат, обрушиваются. Обугленные скелеты, скорчившиеся.

Он вздрогнул и поморгал. В солнечном луче плыли пылинки. Лиджуан уже ушла, забрав свои посуды. «Значит, чтобы дом моей мамы не сожгли, нужно есть рис?» — он взял палочку и дотронулся ею до самой верхней рисинки. Липнет. Нет, что за абсурд, я не буду это есть. Оглядываясь по сторонам, как злодей, он вышел из ниши. Девочки вроде не видно. Сделал носком ямку в сырой земле под кустом сирени и ссыпал туда рис. Заровнял. Удобрение кустику, будет лучше расти. Но не цинично ли? Рис — растение, сирень — растение. Растение питается растением? Как мерзко всё устроено! Неприязненно щурясь, он повернулся назад к арке и увидел перед собой Лиджуан. Взмахнув широкими рукавами, она стремительно обернулась вокруг себя — и вдруг что-то ударило, стегнуло его по ногам. Потеряв равновесие, Лявон полетел на землю и пребольно упал на копчик. Лиджуан, широко расставив босые ступни и сложив руки ладонью к ладони, исподлобья смотрела на него.

— Видишь, ты совсем беззащитный! Ты вялый и невнимательный! Твоё тело ослаблено голодом, а дух ослаблен сонной ленью!

Презрительно выпрямившись, она удалилась.

— Лиджуан! — позвал он наутро, когда она как бы невзначай проходила мимо. — Можно тебя попросить? Чашечку риса и чашечку чая?

Девочка, не скрывая, просияла. Она подскочила к нему, и, уперев руки в колени, пропищала: значит, книги говорят правду! У меня получилось! Что у тебя получилось? Древние святые, которые написали книги, они били своих учеников! И тогда те постигали истину! Подходили тихонько сзади — и трах палкой! И наступало просветление! Раз ты захотел есть и пить, ты уже на пути! И она убежала за чаем.

— А это не слишком жестоко — бить учеников? — спросил Лявон, через несколько минут принимая из её ручонок чашку. Какая горячая.

— Подумаешь! — она фыркнула. — Ради просветления можно и потерпеть! Знаешь, если ты станешь просветлённым, то сможешь летать!

— Летать?

— Подниматься над землёй и зависать!

— Да зачем мне это?

— Например, кто-то хочет ударить тебя, а ты взлетаешь!

Они болтали. Лявон мучил себя чаем и даже съел немного риса. Куда он потом денется из тела? Если рис есть и есть, то у меня будет увеличиваться живот, как у Рыгора? Из болтовни он вынес важное: в девочкиных книгах написано, что есть два пути — путь мудреца и путь воина. Можно с равным успехом начинать с любого, потому что потом они сходятся в один, в конце которого — желанное просветление. В чём заключается просветление, обычному человеку понять невозможно, объяснила Лиджуан. А может быть, я уже просветлён, м? Она засмеялась, щуря глаза — какой ты глупый! — и неуловимым движением выхватила из его пальцев пустую чашку.

— Видишь? Как легко забрать у тебя твоё! А ты говоришь, просветлён! А истину ты постиг? А Создатель Вселенной тебе являлся? Ты даже медитировать не умеешь, засыпаешь, как маленький мальчик! Тебе надо с самого начала начинать! С деревянной палки!

Так Лявон вступил на путь воина.

Лиджуан будила Лявона на восходе солнца, и они бежали по росистой траве вокруг храма, в сером рассветном воздухе. Она заставила его снять туфли и носки, и он со страхом глядел на бегу под ноги, на старый шершавый асфальт, опасаясь ударить беззащитные пальцы. Боялся сорвать ноготь. Он поделился с ней своим опасением, на что она отвечала: у меня есть и бинт, и йод. Лявон недоумевал: разве не проще предохраниться, чем потом бинтовать? Но предохранения она презирала.

Бегать было тяжело: уже на втором круге он начинал задыхаться, сердце колотилось, в груди горело и хрипело, сопли лились ручьём. В их первую пробежку он остановился, руки в колени, и крикнул Лиджуан в спину, что хочет отдохнуть и присоединится к ней попозже. Она тут же вернулась, обежала его и с размаху толкнула в зад — так, что она потерял равновесие и чуть не упал. Беги, Лявон! Ты должен бежать!

Потом они пили чай у скульптуры Бодхидхармы, поражающего копьём змея, и начинали упражнения. Например, приседания. Нужно было бесконечно долго приседать — то глубоко и не отрывая пятки, то застывая на четверти, то с подпрыгом, то изогнувшись в сторону. «Быстрее, быстрее!» — пищала Лиджуан, приседая с чёткостью секундной стрелки. Или прыжки со скакалкой. Лявон старательно подпрыгивал, но резинка билась о землю, попадала ему по ногам, путалась в пальцах. А Лиджуан могла скакать часами, как упругий мячик, на правой и на левой, ноги вместе, ноги в стороны. Наклоны, приседания, подтягивания, отжимания. Единственное, что нравилось Лявону — это бои с «мечом», деревянной палкой, против высокого каштана, многократно обёрнутого тканью, защищающей кору от повреждений. Рубящие удары с руки и с плеча, колющие со всего корпуса. «Молодец!» — кричала Лиджуан, и они начинали биться друг с другом. Она всегда побеждала, оставляя ему постепенно темнеющие синяки. А самым ужасным упражнением была растяжка. Расставляя ноги как можно шире, Лявон опускался всё ниже и ниже, пока мышцы на внутренней стороне бёдер не начинали остро болеть — и в этом положении мучительно покачивался. Лиджуан подходила сзади и плавно давила ему на спину, не обращая внимания на его жалобы и стоны.

Путь воина был непрост, а в компании Лиджуан — просто невыносим! К тому же она не упускала возможности неожиданно стукнуть Лявона — ей нравились такие игры, переходящие в злость и настоящую боль. Она обожала застать его в задумчивости и щёлкнуть по носу, щипнуть, ткнуть в рёбра и подставить подножку. Лявон чувствовал, что девочка ждёт ответа, погони, дружеской драки, но всё это отталкивало его. Неприятно и чуждо. Лёжа на своей циновке, он ощупывал ноющие места на теле, морщился и не любил Лиджуан.

Через несколько нестерпимых дней он принял решение идти по пути воина самостоятельно, и в один из тихих вечеров, когда Лиджуан заснула, потихоньку покинул Шаолинь.

 

Глава 9. Как Рыгор отчаялся

Рыгор выполз на берег неподалёку от Статуи свободы и остался лежать на песке, отдуваясь и охая. Столько плавать ему не приходилось никогда. Сердце стучало изнутри так сильно, что воротник мокрой футболки вздрагивал от ударов, и при каждом вздроге с его уголка срывалась капля. Сверху кружили чайки, отрывисто кричали, пикировали. Рыгор морщился. Отлежавшись, он поднялся и побрёл к городу, на ходу стягивая мешок с плеч и шаря внутри. Всё размокло напрочь. Французский багет превратился в противную тюрю, коробка сигарет — в липкую лепёшку, пачки долларов — в скользкие комки. Он сел у парапета набережной и стал аккуратно расслаивать банкноты, раскладывая их вокруг себя концентрическими кругами. Рыгор знал — слышал от кого-то — что в Америке без денег делать нечего. Пусть солнышко их высушит.

Первым делом Рыгор посетил психоаналитика. Свободно и современно державшаяся женщина Сара провела его в кабинет, по пути мимоходом упомянув о размере гонорара и о своём многолетнем и благополучном замужестве. Хотите кофе? Может быть, кукурузный хлеб? Она усадила его на диванчик, а сама устроилась в плетёном кресле за журнальным столиком. Лицо её было откровенно некрасиво, но приветливо, короткие волосы окрашены в белый цвет, худые плечи укрывал мягкий демократичный пиджачок. Рыгор, уплетая хлеб, рассказал ей, что бродяжья жизнь с некоторых пор стала ему в тягость, что он хочет остепениться и завести семью, но ничего не выходит. Как правильно начать? Сара горячо поддержала его:

— Очень здравое желание, Рыгор! Ты уже сделал первый шаг на пути к самореализации, душевному равновесию и счастью. Расскажи мне о своей жизни чуть подробнее, и мы вместе найдём самый эффективный путь к успеху.

Рыгор раскрыл рот, но закашлялся. В груди болезненно хрипело. Сара нахмурилась и поинтересовалась о медицинской страховке. Рыгор рассказал, что кашляет с детства, и это для него совершенно нормально, что он только-только прибыл в Америку, и страховки у него пока нет. И что он уже неоднократно пробовал наладить серьёзные отношения с женщинами, но они неизменно отвергали его. Может быть, в вашей стране у меня всё получится? Сара заверила его в безоговорочно-позитивном результате и порекомендовала начать новую жизнь с трудоустройства.

— Но у меня и так много денег! — Рыгор вытащил из мешка ворох бугристых, неровно высохших купюр, подержал в руке, отделил несколько для гонорара, а остальные сунул обратно.

— Нет-нет, Рыгор, так не годится. Сейчас ты похож на уголовника, ограбившего бензоколонку. Это может понравиться только бездомной хиппушке. А нормальным женщинам нужна стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Ты умеешь что-нибудь делать?

Со следующего дня обнадёженный Рыгор устроился работать в автосервис. В оранжевом комбинезоне и фирменной бейсболке он прохаживался по стоянке, напевая тихие песни и поджидая клиентов. Они не появлялись подолгу. Он успевал выкурить с десяток сигарет, подробнейшим образом рассмотреть свои новые кроссовки, выпить пару банок пива тайком в туалете. Он развлекался тем, что раскладывал на столе многочисленные отвёртки — сначала по величине, потом по цвету рукояток, потом добавлял в игру пассатижи, плоскогубцы, кусачки и строил из них геометрические фигуры. Время тянулось, медлило, и Рыгор порой терял ощущение реальности — ему вдруг казалось, что стены автосервиса колеблются, и сквозь них проступают очертания его родных минских гаражей.

Но наконец одинокий автомобиль сворачивал с трассы и неуверенно останавливался на въезде. Рыгор поспешал к шлагбауму, поднимал его и бежал перед автомобилем, приглашающе оборачиваясь. Обычно требовалось исправить какую-то мелочь: заменить перегоревшую лампочку в указателе поворота, укрепить разболтавшийся номерной знак или освободить застрявший поплавок в бачке для омывателя. Владелицы авто вели себя по-разному. Хрупкие брюнетки с чёлками испуганно смотрели огромными глазами сквозь стекло, наотрез отказываясь выходить из машины, дородные фермерши грузно выбирались из пикапов и по-хозяйски прохаживались по двору, негритянки в спортивных костюмах опирались подтянутыми попками на бампер и настороженно закуривали сигариллу. Сара рекомендовала Рыгору вести себя на работе вежливо, но сдержанно, и он, целиком доверившись ей, молчал, улыбался и быстро орудовал домкратом.

На перерыве он отправлялся в бистро и заказывал обед: набор щедро завёрнутых в фольгу гамбургеров и чизбургеров, картонное ведёрко с картошкой-фри, круглые куриные окорочка в коричневой крупке и два больших пива. Потом он брал кексы и ещё одно пиво. Сара говорила, что на обеде он может вести себя раскованнее и при желании вступать в несложные вербальные коммуникации. Однако партнёров для коммуникации не находилось — бистро пустовало. Лишь изредка забегали за мороженым школьницы с бешеными глазами, а по чётным числам в углу собиралась на кофе с бисквитом компания немолодых таксисток. Рыгор посылал им непринуждённые улыбки и старался кушать кекс элегантно, не кроша, но таксистки так ни разу и не удостоили его взглядом.

После обеда время шло быстрее. После обеда по уставу компании дозволялось включать радиоприёмник, по которому безостановочно крутили блюзовые обработки Шуберта, Шумана и Шостаковича. Рыгор усаживался в автокресло, притопывал и с удовольствием подпевал. Под конец рабочего дня спускался в мойку и обдавал себя холодной водой из шланга. Курил дрожащей рукой, оставляя на сигарете серые пятнышки влаги. Он пока не рисковал говорить Саре о прозрениях, боясь потерять её доверие и поддержку. «Придёт время — скажу».

Во время следующего визита Сара заметила, что Рыгору пора купить автомобиль. «В кредит?» — спросил он, наслышанный об этой американской традиции. Но к его удивлению, Сара порекомендовала взять подержанную машину — у автомеханика должна быть особенная машина! Какая-нибудь старая, но очень хорошая модель, с необычайным раскрасом. Рыгор ушёл в задумчивости и несколько дней после этого разговора проводил вечера на обочине федеральной магистрали, рассматривая проносящиеся мимо машины и листая глянцевые каталоги. Он проникался формами Доджей, Плимутов, Крайслеров, Шевроле, Дженерал Моторсов и с аппетитом закусывал впечатления толстыми хот-догами, купленными на соседней заправке. На автомобили последних лет, агрессивно-роскошные, он даже не обращал внимания, модели 90-х казались ему невзрачными, 80-е — неуклюжими, 70-е — отталкивающе прямоугольными. Больше всего Рыгора радовали футуристические 60-е, и он, издали завидев знакомые очертания, вставал с травы, прикладывал ладонь козырьком ко лбу и с улыбкой поворачивался вслед за авто. И однажды, заметив его интерес, кремовый с никелем Линкольн Континентал замедлил ход и остановился рядом с Рыгором — величественный, как пароход. Коричневая от загара кореянка наклонила гладкую голову, заглядывая Рыгору в лицо, и пригласила подвезти. Оставленный на траве пакет с хот-догами заставил его поколебаться и сглотнуть, но он решился. Потянул лаковую дверь, сел на скрипнувшую под джинсами кожу сиденья. И сразу понял, что поиски закончены.

— Продай тачку, сестрёнка?

— Вот так сразу и продай? — она засмеялась, поправила пальцем очки, двинула рычаг. Линкольн поплыл, плавно набирая ход. — Это моего мужа лайнер, вообще-то. Он типа старину любит, просто заколебал меня! Вот возьму и продам. Какого хрена, правда, а? Если мне нравятся спортивные Хонды, почему я должна себе отказывать? Вот он разве себе отказал ради меня? Хоть раз, а? У тебя у самого жена-то есть? Нету? Ну и правильно, это хотя бы честно! Хочешь жить в своё удовольствие — живи, не вопрос. Но других в это дело не втягивай! Вот послушай…

Она длинно жаловалась Рыгору на мужа, а он внимательно кивал, украдкой поглаживая отделку двери. Кореянка распалялась, взглядывала яростным чёрным глазом, бранилась — и вдруг согласилась. Это очевидно было порывом, нервами, но Рыгор уцепился в удачу. Да! Сегодня! Сейчас! Деньги, документы, двигатель! Поддалась. Развернувшись на путаной дорожной развязке, они подплыли к автосервису. Рыгор сбегал за деньгами и заплатил ей в два раза больше, чем она попросила, посадил в такси, помахал рукой. Неужели это счастье — моё? И он забыл обо всём, пропал из жизни.

Через неделю он снова появился у Сары — весёлый, помолодевший, пахнущий свежим бензином. Она выглянула в окно и ахнула:

— Потрясающе, Рыгор! Это именно то, что я имела в виду, и даже лучше! У тебя отличный вкус. Эта машина подходит тебе идеально. Если бы я не была твоим психологом и не была замужем, я бы напросилась покататься. Ну что? Продолжим?

И они продолжили. Теперь, сказала Сара, надо заняться поиском подходящего жилья. Она расстелила на столе карту и указала карандашом районы, приличные для автомеханика. Он смотрел на острый карандаш, на её изящно выпуклые ногти с перламутровым лаком и чёрным растительным рисунком, вдыхал духи с худого плеча, но дотронуться не рискнул. Стал осторожен. Зачем портить? Всё равно обречено. Сара спросила, запомнил ли он названия районов. Нет? Записала на отрывную квадратную бумажку, протянула. Усадила его на диванчик, расспросила о чувствах, о впечатлениях.

— Да какие там чувства, особо-то и нет никаких чувств… Хорошо у вас тут, мне всё нравится! Как будто родился здесь.

— Это только самое начало, Рыгор. Дальше будет ещё лучше! Ты подлечился или ещё кашляешь? Здоровье тела — это неотъемлемая часть счастья.

Он заверил её, что уже почти не кашляет. Она принесла ему кофе и два кусочка кукурузного хлеба. И они снова продолжили. Голос Сары стал доверителен: параллельно с поиском дома пора начинать активную личную жизнь. Работа — это не всё, что есть в жизни человека! По её торжественному лицу было заметно, что она гордится этой своей мыслью. Она пустилась в подробности. Тебе надо бывать на людях, Рыгор. Записаться на фитнес, по пятницам ходить в ночной клуб, по выходным загорать на пляже, раз в неделю устраивать большой шопинг, смотреть все кино-новинки, продуктов покупать поменьше, но ходить за ними почаще. Будь открыт, улыбайся! Не думай о цели, о женитьбе. Постарайся абстрагироваться. Просто будь таким, какой ты сегодня — весёлый, вежливый, счастливый. Счастливые люди притягивают. Рыгор помечал на обороте квадратной бумажки, бледно-малиновой, помявшейся.

Когда он вышел от Сары, был пятничный вечер. В бумажке значился ночной клуб, и Рыгор медленно поехал по сумеречным улицам, выставив локоть в открытое стекло и сворачивая наугад. Вчитывался в неоновые вывески: Night Flight, Boys Toys, Gop Stop Lounge, Purcell Chillout. Пёрселл! Рыгор вспомнил о тате. Стоп. Сюда. Хмурясь от нахлынувшего, он спустился по каменной лесенке вниз, в цоколь. Дверь с цинковой отделкой, коридорчик с уютно скруглёнными углами. Охранница остро взглянула, но не воспрепятствовала.

Чёрные диванчики вдоль стен, столики, в глубине — сцена со струнным квартетом, поворачивающийся зеркальный шар, разноцветный свет прожекторов, расслабленно танцующие женщины. «А петь будут?» — спросил он у барменши, вскарабкиваясь на высокий стул перед стойкой. «Конечно. После десяти. Сейчас — фантазии». Тучная, но лицо ровное, строгое, прямой нос. Неужели индианка? Рыгор попросил пива, стейк и пару-тройку бейглов. Она невозмутимо двигалась, полная грудь вздрагивала, колыхалась. Густая и мягкая пена, белая, вспыхивающая искорками по поверхности. На соседний стул подсела гибкая девушка с выбеленными волосами, заказала коктейль. Рыгор словил её взгляд, улыбнулся. Голыми руками поправляя пряди, она свободно представилась: Мэри. «Потанцуем немного? Мой парень приедет только к одиннадцати». Она потянула его за руку. Он с трудом представлял, на что может быть похож танец под фантазии Пёрселла, но это было легко и красиво: Мэри вольно гнулась в такт мелодии, то вела плечами, то тянулась вверх, то покорно склонялась, то поднимала слоистый коктейль и отпивала, отставив ногу и подмигивая ему. Неловкий глоток — и капля текла по её подбородку, по шее, по груди, оставляя на коже блестящий след. Красивая. Но надо быть просто вежливым. Он притопывал рядом, стараясь не пролить из бокала, и пытался абстрагироваться.

Абстрагирование удалось, усугубившись печалью Пёрселла. Рыгор наполнился мыслями о тате, затосковал, загрустил. Чувство вины: как же я с ним так по-свински? Он большими глотками допил бокал и, опустив глаза, пошёл прочь. Женские тела в пёстрых одеждах расступались, оттанцовывали в сторону, пропуская его. Он поднялся наружу. Уже стемнело, пахло ночным асфальтом.

Солнечным субботним утром Рыгор купил газету, карту и карандаш, такой же острый, как у Сары. Развернув карту на руле, он тут же проткнул её грифелем. Чёрт! А интересно, насколько плотно заселены здесь дома? Сара — дура. Зачем куда-то ехать и что-то искать? Он снова вылез из машины и задрал голову. Вполне приемлемый небоскрёб, милый, весь стеклянный. Наверное, обозрение сверху хорошее. Продавщица газет смотрела на него, и Рыгор приветливо помахал ей.

Он прошёл в парадное, мимо консьержки, к лифту. Нажал сорок восьмой из пятидесяти возможных. «А монтировка? Эх, не подумал! Совсем потерял навык! Ладно, посмотрим». Лифт уже взлетел, незаметно так высоко, зеркальные двери разъехались. Перед ним стояла густо накрашенная женщина с высокой причёской, видимо собиравшаяся ехать вниз.

— Здравствуйте! Извините, может, вы знаете — не сдаётся ли здесь квартира? — он широко и безоблачно улыбнулся и шагнул так, чтобы перегородить ей проход.

Услышав обращение к себе, она гордо подняла голову, став ростом с Рыгора, хотя сначала едва доставала ему до плеча. Искоса взглянув и выдержав высокомерную паузу, она сказала «Пойдём» и повела его по изогнутому холлу. Шпильки независимо цокали на гранитной плитке и затихали на коврах. Какое-то бесформенное, несимметричное платье.

— Вот этот офис я сдаю в аренду, — она открыла молочно-стеклянную дверь и коротко обвела рукой. Там было светло и просторно, огромные окна, крыши, облака. — Я сама делала ремонт и выбирала обстановку. Если тебе обязательно здесь спать, то можно это делать вон на том диване. Ты менеджер?

Рыгор сказал, что он лорд Генри Пёрселл, что ему всё нравится, и что он хочет пожить здесь для начала полгода, а потом видно будет. Вот аванс. Он порылся и протянул ей пачку. Пачек, кстати, осталось совсем немного. Она презрительно посмотрела на пачку, прежде чем взять, дёрнула плечом и собралась уходить. Держи ключи. На вопрос, есть ли здесь ресторан, процедила, что замужем и счастлива.

— Эй, миссис! А есть ли здесь холодильник?

Но она не удостоила. Процокала и отточенным движением закрыла за собой дверь. Он бросил мешок на диван, коричневой кожи, осмотрелся. Стол для переговоров, глобус, невесомые полупрозрачные стульчики, бессмысленные картины на стенах. Холодильник был встроен в стену и содержал питьевые йогурты и стебли сельдерея. Откупорив бутылочку, Рыгор закурил и подошёл к окну. Красота! Обозрение такое, что дух захватывает. Вот бы Лявон порадовался! А он сидит в своей деревне.

Фитнес-клуб обнаружился в этом же здании, на первом этаже. Отхлёбывая йогурт, Рыгор прошёлся по залу: девицы в ярких трико и наушниках крутили педали велотренажёров, две негритянки тужились под штангами, стайка пожилых леди делала гимнастику перед зеркалами. Оценивающе глядя, к Рыгору спортивно подбежала инструкторша со светлой гривкой: «Вы у нас впервые? На беговую дорожку?» Рыгор солидно кивнул, показал пустую йогуртовую банку и спросил, где у них мусорка. Инструкторша побежала к мусорке, а потом к беговой дорожке. Рыгор не поспевал за ней, и она нетерпеливо оборачивалась. Её звали Линда. Он встал на дорожку, и она начала объяснять ему управление.

— Понятно, Рыгор? Справишься?

— Конечно, Линда! — он сделал позитивное лицо. — Погоди, послушай анекдот! Собрались на Рождество индейцы-воины у вождя, и он спрашивает их по очереди: ну, Сильная Рука, со скольких бледнолицых ты снял за год скальпы? Тот потрясает копьём: с десятерых. Молодец! А ты, Зоркий Глаз, со скольких бледнолицых ты снял скальпы? Тот потрясает луком: с двадцати. Молодец! Ну а ты, Каракулевая Шуба, со скольких бледнолицых ты снял скальпы? Тот разводит руками. Эх ты! Какой же ты воин после этого? Тот оправдывается: ну что толку от бледнолицых? Я с негров скальпы снимаю, чёрный цвет практичнее!

— Заткнись, грязный расист! — прошипела Линда, злобно прищурившись. — Между прочим, мой муж — афроамериканец, и он может запросто сделать шубу из тебя самого!

И убежала, сердито тряся гривкой. Хоть Рыгор и привык к слабому успеху своих анекдотов, этот инцидент сильно подпортил ему настроение. Желание заниматься спортом если и было, то теперь пропало напрочь. «Почему она сказала, что я не просто расист, а именно грязный? Наверное, пора сменить футболку… Ношу её уже хрен знает сколько». Он понюхал подмышку.

Чтобы взбодриться и вернуть настроение, Рыгор разузнал у консьержки, где находится ближайший супермаркет и, подкрепившись остатками сельдерея, поехал делать шопинг. Катя перед собой громадную сетчатую тележку, он крутил головой по сторонам, пытаясь понять, где здесь могут продаваться футболки. Бесконечно тянулись стеллажи с какими-то тазиками, сковородами, рамками для фотографий, швабрами, стиральными порошками, канцтоварами, журналами о знаменитостях и подгузниками. Рыгор свернул вглубь и долго шёл сквозь цветочные вазы, кружки, игрушки, корм для собак, шампуни, полотенца. Наконец в просвете между чайниками и тостерами мелькнули чипсы! Он ринулся туда и попал в рай. Сотни сортов! Чипсы, крекеры, снеки, сухарики, солёная соломка, пряники, печенье. Рыгор сгребал: надо попробовать всё. А впереди уже виднелись гигантские холодильники с пивом! Ах, Сара, Сара, твоя психология не стоит ни цента — вот оно, настоящее счастье.

Он прокатил полную телегу счастья через кассу и расплатился. Улыбчивые практикантки в коротких юбках и полосатых гольфах помогли ему разложить счастье по пакетам и, сделав книксен, вручили листовку.

— Приходите завтра на воскресную службу в нашу церковь! Будем рады вас видеть!

Такие милые.

«И отчего бы мне не поехать на службу?» — думал Рыгор поутру, завернувшись в холодную простыню и жаря яичницу. Хоть Сара ничего не говорила об этом, Рыгор счёл, что церковь — место ничуть не худшее для романтических встреч, чем например пляж. Он перечитал листовку, нашёл адрес на карте. Ляпнул желтком, вытер пальцем. К десяти должен успеть. Спускаясь на лифте, подосадовал, что так и не сменил футболку.

Церковь оказалась приземисто-прямоугольным зданием на отшибе, за забором, в окружении ёлочек и берёзок. Над входом висел большой строгий крест, а у забора парковались прихожанки. У дверей его приветствовали практикантки, кажется, всё те же: проходите вон туда! Рыгор пересёк холл и с некоторой робостью вошёл в высокий и просторный зал. Навстречу ему улыбалась элегантная леди в белом:

— Вижу вас в первый раз! Сегодня отличный день — Господь привёл в свой дом ещё одного человека! — протянула руку. — Маргарет, управляющая. Пойдёмте, я посажу вас на первый ряд. Вы должны быть в центре событий, всё хорошо видеть и слышать! Вы не против, если я сяду рядом с вами?

Они сели в центре первого ряда, прямо перед эстрадой, украшенной пышными букетами свежих гвоздик. Маргарет вежливо, но ненавязчиво расспросила его о жизни, и Рыгор охотно отвечал, слегка стесняясь своего пивного дыхания. Скоро служба началась: пожилая женщина в сиреневом, с добрым лицом, вышла к микрофону и с выражением прочла из Евангелия. И пригласила на сцену ансамбль. Все захлопали. Рыгор украдкой обернулся: зал был почти полон. Сверкание улыбок. Ансамбль — три кудрявые девушки в летних платьях с гитарами — спели несколько песен об Иисусе. Им хлопали, а последнюю песню подпевали всем залом, и снова хлопали. Потом сиреневая проповедница рассказала историю из жизни своих друзей, как вера помогла им выкарабкаться из неразрешимых проблем. Пока хлопали, Маргарет сделала проповеднице знак и указала на Рыгора.

— Минуточку внимания! — проповедница подняла руку и сказала, сияя: — Любимые мои! Сегодня у нас новый гость! Поприветствуем его! Давайте помолимся Господу, чтобы он остался в нашей семье!

Маргарет встала и потянула Рыгора на сцену. «Почему бы и нет?» Поднимаясь на сцену, он обернулся к залу с самой радостной улыбкой, на которую был способен. Сотни женских глаз смотрели на него. Маргарет попросила его сказать несколько слов о себе. Он дунул в микрофон, вышло громко, засмеялся.

— Здравствуйте, прекрасные девушки! Меня зовут Рыгор. Я совсем недавно у вас в Америке, но мне здесь очень нравится! Я приплыл из Франции, а до этого жил в Минске. Я работаю в автосервисе, так что если надо что-нибудь починить, обращайтесь! Я очень хочу жениться, завести семью, и надеюсь, Господь поможет мне, — из зала послышались ахи и восторженные перешёптывания. Он обернулся к Маргарет, — Ну… Что ещё сказать? Да, давайте лучше петь! Я знаю очень хорошие песни, вам понравятся. Вы подыграете мне?

Кудрявые гитаристки кивнули. Он запел «Der Schiffer», и они в самом деле очень прилично подыграли со второго куплета. Всем понравилось, хлопали. Войдя во вкус, он спел ещё «Der Storm» и «Die Forelle». Но самый большой успех возымели «Das Wandern» и «Fischerweise». Зал встал и хлопал непрерывно, и хотя это получалось не совсем в такт и портило, но зато воодушевляло. Он спел бы им всю «Прекрасную мельничиху», если бы не помешал приступ кашля. Закрывая руками рот, Рыгор отошёл от микрофона, и его место заняла сиреневая пожилая, начавшая заключительное чтение из Библии.

Они с Маргарет вернулись на место. Вскоре по рядам пустили специальный мешочек для пожертвований, Рыгор сунул туда стодолларовую купюру, и минут через десять служба кончилась. Женщины заговорили, заобщались, потянулись к выходу. Маргарет поправила причёску:

— Рыгор, у меня есть хорошая новость для тебя! Смотри, — она раскрыла бумажник, пролистала несколько фотокарточек и достала одну, со смеющейся девушкой, беспечно закинувшей руки за голову. — Это Глэдис, моя племянница. Она не замужем, живёт на юге, в Аризоне, в городе Феникс. Хочешь, я дам тебе её адрес?

Рыгор конечно хотел. И на следующий день, взяв внеочередной выходной, он залил полный бак бензина и поехал в Феникс.

Мимо плыли бесконечные песчаные холмы, мелькали рослые кактусы. Вверху стояло небо, впереди стояли плоские горы. Марево над асфальтом, пульсирующая разделительная линия навстречу. Песочно-жёлтый, тускло-зелёный и голубой — взгляд так привык к трём неизменным цветам, что возникшее справа чёрное пятно сразу зацепило его. Человек в чёрном, скрестив ноги, спиной к дороге. Рыгор устал от непрерывности и рад был развлечься. Ногой с педали на педаль — затормозил. Вышел, подёргивая затёкшими ногами. Девушка в чёрной куртке, чёрных джинсах, с фиолетовым шарфом. Волосы жёлто-рыжие, стриженые.

— Эй, мисс!

Она молчала, не двигалась, и Рыгор пошёл к ней по песку. Шаги вминались, оставляли ямки. Она устало подняла голову — серые близко посаженные глаза, полные губы, нежно-тонкий нос.

— Вас подвезти?

— Отвали, мужик, — её голос был насмешливо-мальчишеским.

— Эй, бросай это дело! Помрёшь тут без еды. Шутка ли — пустыня кругом. Поехали со мной, я еду на запад, в Феникс.

— Ну и напрасно едешь. Только время зря потеряешь.

— А на что мне его ещё тратить? — Рыгор засмеялся.

— Ищи свой камень, — серьёзно сказала она.

— Кастанеды начиталась, что ли? У меня один знакомый был, вместе в баню ходили, так он тоже всем этим увлекался. Кактусы, камни, сны и всякая такая лабуда. Так знаешь, чем он кончил? — Рыгор сделал заинтересовывающую паузу.

— Чем? — спросила неуверенно.

— Бросил жену и двоих маленьких детей.

Удачный экспромт: она вздрогнула и смотрела уже испуганно. Рыгор, с видом бывалого спасителя от несчастий, протянул ей обе руки, и она подняла свои навстречу. Тёплые. Подобрала ноги, напрягла спину, встала и коротко улыбнулась. Рыгор не отпускал её рук — и в этот момент, когда они стояли лицом к лицу, держась за руки, по ним вдруг побежал мощный ток, дрожь, восторг! Сильнее насморка, сильнее Шуберта: третье прозрение!

Они вдруг слились и распались, степь растворилась, небо свернулось и развернулось. Они вдруг оказались на берегу моря, под зелёным зонтом. Она сидела спиной к нему, приложив ладошку козырьком ко лбу, смотрела на дымок парохода. Солнечные очки. Косточки позвоночника под золотой кожей, приставшие песчинки. Бледный след от купальника. Соломенная корзинка с вином и бисквитами. Тууууу — отдалённо гудит добрый пароход. Они вдруг оказались на постели, он кашлял под пледом, а она сидела в ногах и гладила его колено, подвигала поднос с мёдом и горячим молоком. Взгляд любви. Как приятно кашлять, когда на тебя смотрят, когда тебе двигают. Нащупывают твою руку под пледом. Морщится белая пенка на молоке. Они вдруг оказались у ёлки с красными шарами, со снегом, с синими вечерними сугробами. Дети зажгли бенгальские свечи, крутят огненные эллипсы, восьмёрки, хохочут. Вязаные шапки, шарфы. Ноги мёрзнут сквозь сапоги, надо весело притопывать и громко петь. Восьмёрка — знак бесконечности. Подарки в красной бумаге, бумага пахнет глянцем. Они вдруг оказались в осеннем лесу, шли по сухим листьям, а потом пустились бежать. Шорох и шелест. К обрыву, к озеру! Съехали по песку вниз, к прозрачной воде. Бревенчатый причал. Жёлтый берёзовый остров, тишина. Птицы делают круг над деревьями. Держать за плечи. Они вдруг оказались на кухне, она вытягивала высоко вверх руку с сосиской, собака служила, он счастливо улыбался, обнимал за ноги. Дымилось какао, стыл вишнёвый пирог. Они вдруг оказались под дождём, под плащом, спешили под крышу, перепрыгивали через лужи, летели струи и брызги, плаща не хватало, футболки липли, смеялись друг другу мокрыми лицами. Они вдруг оказались в темноте, только глаза и зубы, только осязание. Они вдруг спали, ели, знали, были.

Они вдруг увидели того, кто всё это делает, держит своей рукой — его глаза. Ни добрые, ни злые — но любопытные, как у ребёнка, забавляющегося с жуком. Знакомые! Рыгор уже почти ухватил черты, почти понял, кто это — но тот смазывался, ускользал в сторону. Но сейчас Рыгор был силён, а огромная рука смягчилась; судьба остановились и ослабла. Материя теряла твёрдость и плотность, просвечивала чем-то иным, до чего можно было дотянуться. Америка стремительно сжималась, прерии, горы, города превращались в песчаные морщины под ногами. Как сквозь запотевшую плёнку парника, сквозь небо проступал Партизанский проспект, проявлялись башни вокзала. «Эй, ты! Что ты делаешь! Зачем ты дурачишь нас!» — кричал Рыгор в те глаза, задрав голову. Он отпустил руки девушки, потянулся — сорвать, скомкать пелену! Последний покров, за которым — полная ясность, пусть и пугающая.

Но без рук, замкнутых в кольцо, всё стало возвращаться. Морщины раздвигались, унося его сероглазую подругу прочь, плёнка сливалась с небом, пропадал проспект, пропадали башни. В гневе Рыгор ринулся куда-то вперёд, без дороги, перескочил через растущие горы, провалился по щиколотку в тёплую воду, застрял, дёрнулся, потерял равновесие. Веером разлетелись брызги. Бежал дальше, бежал, пока под ногами снова не стало сухо. Травы, заросли молодых кустов. Запутался в низких ветвях цветущей сакуры, рванулся. Рассыпались белые лепестки. Вывалился на поляну и выдохнул: на фоне Фудзи с заснеженной вершиной стоял Лявон в чёрном кимоно, с занесённым над головою мечом.

 

Глава 10. Возвращение

— Охренеть можно! Лявон!

Меч дрогнул.

— Рыгор?

Меч опустился.

— Ты что, лягушек истребляешь? — с сияющим лицом Рыгор подходил, отрясая с ботинок глину.

— Я совершенствуюсь во владении мечом, — немного смущённо, но с достоинством ответил Лявон.

— Что?

— Я избрал путь воина, — сказал Лявон хмуро и твёрдо, ожидая, что Рыгор начнёт его высмеивать. — Путь силы и концентрации. Я намерен достичь последней истины, хотя на это может понадобиться много времени.

Рыгор смотрел серьёзно, и Лявон добавил:

— У меня уже есть успехи. Смотри, я могу рассечь мечом волос в полёте, — он стал нащупывать волос на макушке, чтобы вырвать.

— А кимоно где взял?

— Да они тут в любом магазине лежат, — Лявон пожал свободным плечом. — Для упражнений самое то. А ты как здесь оказался?

— Оооо!

Рыгор мечтательно улыбнулся, предвкушая удовольствие от обстоятельного рассказа, похлопал себя по карманам и закурил. Лаки Страйк, белая пачка с красным кругом. Но вдруг опомнился, перекосил рот, плюнул, зло втоптал сигарету в землю.

— Отстой, Лявон, полный отстой! Последняя истина, говоришь? Вот я тебе сейчас её покажу! Положи свой меч. Да положи, не боись! Ну! Давай руки!

— Погоди, Рыгор, меч нельзя так просто взять и положить. Спираль энергии должна свернуться.

— Бросай, говорю. Я нашёл третье прозрение! Давай руки!

Ладно. Лявон аккуратно опустил меч на траву, выпрямился и подал Рыгору руки. Тот крепко схватил, пронзительно глядя Лявону в глаза. Секунду или другую ничего не происходило. Сакура мирно покачивала соцветиями, летела ласточка. Лявон скептично наклонил голову. И тут всё постепенно начало плыть, крениться. Хрустнуло.

— Смотри, смотри! Да вот хотя бы на гору смотри! Это же не настоящая Фудзи! — Рыгор так сжимал ладони Лявона, что ему было больно. — Это даже близко не Фудзи, это просто Чижовская свалка! Ты видишь?

Гора оседала, снега испарялись. От сакуры не осталось и следа. Отточенный меч обернулся корявым куском доски, чёрное кимоно — пижамой в квадратики. Над плоской вершиной свалки плавно проявлялось сосредоточенное лицо, рука, держащая шариковую ручку. Лявон глубоко задышал.

— Это что, Бог? — спросил он у Рыгора.

— Похоже на то… хотя хрен знает, — Рыгор всматривался.

И тут Лявон побледнел, и закричал, обращаясь к плоской вершине свалки:

— Слышишь, ты! За что ты издеваешься над нами? Дай нам настоящую жизнь! Или оставь нас в покое!

И вырывал руки из рук Рыгора. Но Рыгор не отпускал:

— Стой, стой, надо держаться, иначе пропадёт, подожди… Это же Пилип! Смотри, Пилип!

Картина в небе над свалкой проявлялась всё полнее: я сидел в регистратуре роддома № 2 и быстро-быстро писал в коричневую общую тетрадь. Лявона и Рыгора я не замечал.

— Скотина!! Ты нас слышишь?! — рявкнул Рыгор изо всех сил и закашлялся.

Я не слышал. Рыгор со злостью разжал руки, и видение стало меркнуть, растворяться в синеве. Лявон поник, сел прямо на траву, уронил голову. Рыгор пинал ногой камушки, топтал кустики полыни, бил кулаком в воздух. Наконец сел рядом. Вечерело. Солнце опустилось за насыпь свалки и золотило её края, а из центра поднимался голубой дымок костра — и свалка походила на пробуждающийся вулкан.

— И что всё это значит? — Лявон слабо шевельнулся. — Пилип — наш Бог? Бред, бред. Что он там писал в тетрадку?

— Ну… Вроде детектив. Он уже давно мне говорил. Обещал даже дать почитать.

Лявон смотрел в землю и вяло качал головой — казалось, что её колышет ветер.

— Мда… Я, конечно, всегда был уверен в унизительности универсума, но такого… это уж слишком. Получается, мы персонажи какого-то дебильного детективного рассказа?

Они молчали, подавленные.

— Лучше бы нам этого не знать… И зачем ты только?..

— Сам виноват! Со своими песнями! Разве плохо было?

— Да? А из-за кого мы простудились?

Они зло смотрели друг на друга, а потом разом отвели глаза. Мир вокруг твердел, уплотнялся, возвращая утраченную реальность — со свалки тянуло дымком, в траве порхали мелкие, но отчётливые мотыльки, облака медлительно плыли на север. Голова Лявона клонилась.

— Ладно, пошли! — Рыгор тряхнул Лявона за плечо. — А то ты сейчас заснёшь.

— Куда?

— К Пилипу, куда же ещё! Разобьём ему морду! Я знаю, как идти, через Курасовщину. Только надо держаться, хотя бы одной рукой. Иначе он нас пишет, падла. А когда держимся — то мы его видим, а он нас нет!

Лявон нахмурился, но Рыгор не дал ему возражать, потянул, поднял. Держась за руки, они пересекли разнотравье, перелезли через разделительный щит на кольцевой дороге и углубились в город. Было тихо, только из скверика долетал стук шашек и размеренный пожилой смех.

— Рыло развернём! Харю расхерачим! Репу расквасим! — упражнялся Рыгор на разные лады, а когда ему прискучило, предложил: — Давно мы не пели вместе, а?

И они запели Heldenroslein.

— А если он всё это предусмотрел? Что мы к нему идём? Что, если он пишет каждый наш шаг? И про руки написал? И сейчас пишет? — с тоской вопрошал Лявон, взволнованно водя трубочкой от сока по нижней губе. Они сделали привал у гастронома на Уманской, немного отклонившись от курса, и присели на стальные перила, неудобно подогнув ноги.

— Да брось, не такой уж он и умник! Это даже по глазам видно, соображает человек или нет. Ты ж вроде с ним знаком был? Он, конечно, не полный идиот, но мозга на всё сразу у него не хватит, это я тебе отвечаю. Видишь, как он с руками облажался, — Рыгор равномерно хрустел чипсами и запивал из банки. В сумерках контуры его лица стали круглее, нежнее, глаза и рот темнели симметричными впадинами.

Но Лявон томился, метался мыслями.

— Зачем все эти сложности? Зачем простуды и прозрения? Что творится с пространством и временем? Бессмысленные случайности или тонкая система, недоступная нашему пониманию?

— Ну не знаю, — Рыгор пшикнул следующей банкой, — Спросишь у него, если захочешь. Но по-моему, — буль-буль, — по-моему, здесь не так уж и плохо! Слушай анекдот. Спросил однажды один тип у Бога: зачем на небе солнце и звёзды? А Бог ему в ответ: могу выключить, если не нравится! Ха-ха!

«Кажется, у него отличное настроение! Ну и человек, подумать только. Неужели он настолько чёрств, что не чувствует всей глубины отчаяния?.. Нет, мы чужды, чужды», — сердился Лявон, но тут зажглись фонари, пустили золотые лучики, и сквозь свет полетели жуки. Запахи вдруг стали отчётливее: пахло деревьями, травой, асфальтом, апельсином, ладони пахли сталью. Сильно хотелось спать.

— Есть конечно вопросы. Но главный у меня к нему вопрос — почему он с друзьями по-свински? Мы же с ним парились вместе, пили, ели, а он ни словечка не сказал! — Рыгор спрыгнул с перил и отряхнулся. — Вот погоди, мы ему сейчас устроим. Давай руку. Двигаем!

В темноте они обогнули роддом и отыскали освещённое окно на первом этаже. Заглянули на цыпочках: я склонился над тетрадкой и грыз колпачок ручки. «Сучонок», — шепнул Рыгор. Они отошли подальше, чтобы посовещаться, и Рыгор выругался: нога попала во что-то мягкое и мокрое.

— Если это навоз, я ему шею сверну! Но вроде не воняет… Дачник хренов! Короче, сделаем так: я иду вокруг и вхожу через парадное. Там на двери — воздушный органчик. Он его слышит, идёт ко мне навстречу, я его заламываю. А ты стоишь здесь, и когда видишь, что он вышел из комнаты, разбиваешь окно, влезаешь и хватаешь тетрадку. Главное — быстро, чтобы он нас не успел заметить, когда мы руки разорвём.

— А почему бы нам не вместе через парадное?

— Потому что он может тетрадку спрятать! Ты сейчас стой и смотри, куда он её положит. Только не засни, иначе всё пропало!

— Ладно… А чем я окно разобью?

— Ну что ты как дитё малое! Кирпич найди. Или вот на, обмотай кулак, — Рыгор протянул Лявону слабо белеющий носовой платок и скрылся.

Осторожно ступая, Лявон снова приблизился к окну и рассматривал меня. Я почесал голову, зевнул, потёр бороду, посмотрел на часы. «Спать собирается, — думал Лявон, мстительно щурясь, — Напридумывал всякого бреда, и при этом совершенно спокоен. Холодный цинизм? Или он просто не отдаёт себе отчёта в содеянном?» Тут Лявону пришло в голову, что они с Рыгором, по сути, снова затеяли налёт и ограбление. Похоже, между прозрениями и преступлениями есть связь, и если случилось одно, то непременно жди другого! Ему почему-то стало смешно, и он улыбнулся, прикрыв рот кулаком и опустив глаза, чтобы не привлечь меня слишком живым взглядом.

«УУ!» — неожиданно пропела во тьме ночная птица, и Лявон вздрогнул. Я тоже вздрогнул и повернулся спиной к окну — наверное, услышал стук двери и воздушный органчик. Я закрыл тетрадку, встал и вышел. Пора! Мгновенно решив, что кулак можно порезать, Лявон подпрыгнул и ударил в стекло локтем. Глухой гул, слабый дребезг. Ещё раз! Ещё! Бах! Треск, звон, остроугольные осколки — зажмурился, сжался! Вроде цел. Из рамы торчали огромные стеклянные клыки, и Лявон несколькими ударами сбил их. Ухватился, подтянулся, влез. В коридоре слышались крики, топот и возня, но Лявон, не обращая внимания, взял в руки тетрадку. Коричневая, шероховатая обложка. И это наша жизнь?

В регистратуру, ругаясь, ввалились мы с Рыгором: Рыгор заламывал мне руку и толкал перед собой, я путался в полах тёмно-синего халата и с хлюпаньем втягивал в нос струйку крови.

— Что, урод, не ожидал? — Рыгор толкнул меня на стул, а сам угрожающе наступил кроссовкой на край сиденья.

— Да вы чего, ребята?.. Я вас не сдавал, клянусь! Хоть сразу фотороботы узнал, но не сдавал! — протестовал я.

— Не гони! Пофиг фотороботы, мы по другому делу пришли. Думаешь, мы совсем дурачки? Мы уже всё знаем! Так что давай, расскажи нам, что за хренотень ты написал? Ты хоть сам перечитывал? Детектив называется! Мы, как дебилы, из кожи вон лезем, а это всё, оказывается, твой рассказик! Мы тебе что, куклы?

Я открыл и закрыл рот. На моём лбу читалось движение мысли. Наконец, сообразив, что юлить бесполезно, я посерьёзнел и насупился.

— Да я ж не знал, что так выйдет…

— Не знал? Да ты даже не знаешь, где Франция, а где Япония! Нет, Лявон, как думаешь, он полный придурок или прикидывается? Вот я тебе сейчас башку снесу, и будешь знать! — Рыгор приподнял со стола бобинник и свирепо грохнул его на место, как бы подразумевая, что и на голову может так же грохнуть. — Ну, что будем с ним делать?

Лявон, не отвечая, открыл первую страницу тетрадки и стал читать вслух:

«Если бы Лявона понадобилось описать одним словом, то это слово — мечтатель. Но поскольку никаких ограничений в словах и даже страницах нету, можно рассказать о нём поподробнее. В ту пору, когда мы познакомились, я работал наладчиком на одной из минских телефонных станций, а Лявона, студента, прислали ко мне на практику…»

У Лявона заблестели глаза — что может быть интереснее, чем читать о самом себе? Не удержавшись, я ухмыльнулся, и это было моей ошибкой — Рыгор заметил и треснул ногой по стулу:

— Стой, Лявон! Не читай, закрой! А то сейчас снова всё пойдёт по кругу!

Лявон с трудом оторвался и захлопнул тетрадь. Конец.

— Нет, ты нас больше не проведёшь, Пилипка. Лявон, держи её крепко! Теперь всё в наших руках. Главное — не торопиться. Давай поедим чего-нибудь и подумаем, как быть дальше. У тебя картошка ещё осталась? — он пнул меня и велел жарить картошку. — И без глупостей! Рассказик-то у нас.

Я вытер нос и понуро предложил им спирта. Они не захотели. Я сказал, что нужно переместиться в комнату доврачебного досмотра, там есть водопровод и электроплитка. Они молча кивнули и прошли за мной. Я поставил кипятиться воду и достал из-под стола синий пакет с картошкой. Засучив рукава, я принялся мыть клубни. Рыгор, опершись на косяк двери, мрачно следил за моими действиями. Лявон прохаживался по кабинету, рассматривал внутренности бобинников, трогал корешки детективов, а потом торжественно произнёс: придумал!

— Пилип? — обратился он ко мне, и я виновато поднял глаза. — Вымойте руки, садитесь за стол и пишите. Держите вашу тетрадь. Вот ручка. Диктуй ему, Рыгор.

— Что диктовать?

— Ну, диктуй, чего бы тебе хотелось. Не понимаешь, что ли? Как Пилип напишет сейчас, так и будет. Жену диктуй с дочками, квартиру, или как ты там хотел.

— Хех, — сказал Рыгор, и его гнев легко сменился хитрой улыбкой.

И они стали диктовать.

Возвратившись на родину из странствий, Рыгор обнаружил тату, жену и дочек в добром здравии. Жену звали… Её звали… Ладно, Рыгор, это потом можно придумать. Главное, что жена была необыкновенно красивая, добрая и умела готовить борщ со сметаной. Дочки были послушны, музыкальны, хорошо учились, и Рыгор обожал заплетать им косички. Каждый вечер они собирались в зале своей новой огромной квартиры, пели хором, а жена играла на пианино. Из Америки Рыгор пригнал роскошный Линкольн Континентал, кремовый с никелем, величественный, как пароход, с полным багажником редких дисков. Каждую субботу они ехали всей семьёй завтракать в Макдональдс, потом он отвозил семью домой, оставлял машину и шёл пешком в баню.

Лявон сдал выпускные экзамены на отлично, блестяще защитил диплом и был принят в Академию наук. Он завёл себе спортивный велосипед и мобильный телефон — и после некоторых колебаний позвонил сначала маме, а потом Алесе. Они, как оказалось, ничуть не обиделись на него за бегство и неприлично долгое отсутствие, они, казалось, вообще ничего не заметили. И последние тучки развеялись.

Жизнь в городе текла своим чередом, тихо и мирно. Грабителей банка и угонщиков инкассаторских автобусов так и не нашли. Фотороботы висели на столбах ещё несколько месяцев безо всякого толку, пока их не смыли тёплые дожди. Впрочем, по косвенным уликам, те же рецидивисты совершили чуть позже ещё одно преступление, странное и необъяснимое: ограбление роддома. Об ограблении заявил пострадавший — электрик Пилип. Двое неизвестных ворвались во внутренние помещения и похитили регистрационный журнал в коричневой обложке. Из их разговора электрик Пилип понял, что загадочные злоумышленники намеревались зацементировать журнал в жестяном тазике и утопить в Комсомольском озере, предварительно написав в нём последнюю строчку:

Конец