Справедливость

У меня есть коллега Володя, чуть постарше меня и чуть пониже, худенький и тихий. Он носит прямоугольные очки в пластмассовой оправе и чёрную сумку через плечо, а я сутулюсь и засовываю руки поглубже в карманы. Мы любим минут на десять-пятнадцать задержаться на работе, чтобы избежать толпы, а потом идём вместе к метро, разговаривая о кино или даже молча.

1.

Вот идём мы так на днях, старательно обходим слякоть, ёжимся от февральского ветра, молчим. Под фонарями видна летящая мелкая морось. Володя обходит лужи со стороны дороги, я — со стороны домов. И тут проносится мимо машина, серый джип, рассекает лужу как раз напротив нас, и брызжет темной мутной жижей Володе на штанину. Володя смотрит на штанину, потом на меня, я хмурюсь и качаю с досадой головою. Смотрим на джип, который притормозил метрах в ста впереди на светофоре и ждёт зелёного. Я пересекаю тротуар, ставлю ногу на ограду, на колено ставлю локоть левой руки, поддерживаю ей правую за запястье и целюсь. Миг — и красная точка лазерного прицела подрагивает на колесе джипа. На светофоре включается зелёный свет, джип трогается, но поздно — я стреляю. Колесо опадает, машина кренится на правую сторону, неуклюже, не слушаясь руля, поворачивает к обочине и останавливается.

Хлопает дверь, наружу выпрыгивает высокий плечистый парень в джинсах и тёмном свитере. Он обегает вокруг джипа, видит спущенное колесо и присаживается рядом с ним на корточки. Он думает, что наехал на какую-то железяку, и шина лопнула от этого. Мы не торопясь приближаемся, помахивая шипованными дубинами. Шипованную дубину сделать просто: берёшь дубину, вбиваешь в неё пригоршню гвоздей-восьмидесяток, потом откусываешь бокорезами у гвоздей шляпки. Главное, чтоб не раскололась. Парень что-то говорит сквозь стекло, жестикулируя; видимо, в машине есть пассажиры. Потом набирает в телефоне номер и подносит к уху. Ожидая, пока ему ответят, он поворачивается из стороны в сторону и вот наконец замечает нас. Мы уже близко, идём и смотрим ему прямо в глаза. Он опускает взгляд на покачивающиеся дубины и вдруг понимает, что мы направляемся именно к нему.

— Вы чего, парни?

Наши широкие щетинистые подбородки не сулят добра. Выдержав тяжёлую паузу, Володя показывает ему на забрызганную грязью штанину и цедит сквозь зубы:

— Видишь, что ты наделал.

— Ребята, да вы что? Я ж не нарочно! Слякоть какая на улице, попробуй объедь!

Володя с хыканьем бьёт дубиной по задней двери джипа. Гвозди вонзаются. За окном слышится вскрик и мелькает женское лицо с огромными глазами.

— Вы что творите! — орёт парень. — Да вы знаете, с кем связались?! Да вас теперь не найдут! Вы мертвецы теперь!

Володя мрачно поворачивает дубину, скрежещет раздираемый металл. Женщина внутри визжит. Парень отскакивает на несколько шагов, судорожно тычется в телефон, кричит в него: «Алё, алё!!» Я бросаю в него дубину и попадаю в ногу. Он вскрикивает, роняет телефон в лужу и пятится назад, хромая. Наступив на телефон каблуком, я хватаю парня за шиворот, поднимаю и несу к джипу. Он вопит, дёргает мою руку и пытается укусить. Бью его с размаха лицом о бампер. Володя тем временем надевает на свой огромный кулак тускло блестящий кастет, подходит, хрустит суставами пальцев.

— Молиться будешь?

Парень мычит разбитыми губами, что все постирает.

Удар. Хруст. Удар. Хруст.

Хлопает дверь джипа, на дорогу выскакивает девушка на каблуках и в короткой шубке. Неловко бежит прочь, тонко крича и размахивая руками. Мы переглядываемся.

— Что? Пусть бежит? — говорит Володя.

— Нет, — говорю. — Это племя нужно изводить под корень.

Снимаю с плеча базуку и целюсь.

2.

У нас по пути, немного не доходя метро, есть ларёк с мороженым. Летом мы покупаем мороженое каждый день, а зимой — редко, только если уж совсем сильно есть хочется. Володя любит шоколадное, а я люблю чистый пломбир. Вчера мы от безделья так проголодались, что начали вспоминать о мороженом ещё не доходя светофора. «Только у меня денег нет совсем», — говорит Володя. «Не проблема», — говорю я, у меня в кармане последняя, но крупная ассигнация. Мы синхронно ускоряем шаг.

Окошко ларька закрыто, но на нем висит объявление «Стучите» — это мороженщица прячется от холодного ветра. Я стучу, она открывает. Я сую внутрь окошка руку с ассигнацией и спрашиваю Володю, что ему взять.

— Ищите мелкие купюры! — у продавщицы строгий и повелительный голос.

— Нету у нас, — мой голос просительный.

— У меня нет сдачи, — отрезает она. — Идите поменяйте где-нибудь.

Я расстроено смотрю на Володю. Что же, останемся без мороженого? Он пасмурнеет лицом и обходит ларёк сбоку. Дёргает за ручку двери: заперто. Стучит ногой:

— Открывай, падла. Хуже будет.

— А ну-ка пошёл отсюда! Сейчас милицию вызову! Вообще с ума посходили! — кричит продавщица.

Отступив на шаг от ларька, я отворачиваю голову в сторону, жмурюсь и бью изо всех сил по витрине длинным стальным прутом. Такие прутья можно достать на стройке, их заливают внутрь бетонных плит для прочности. Стекло витрины со звоном обрушивается, во все стороны брызжут мелкие осколки, сыплются на грязный снег этикетки. Мороженщица начинает голосить. Володя рубит дверь топором, летят щепки.

— Да что ж это делается! — причитает она. — Люди, спасите! Живого человека убивают!

Прохожие оборачиваются, останавливаются. Понемногу собирается толпа и гудит одобрительно. Володя выволакивает орущую продавщицу за седые космы наружу. На ней зелёный пуховик и мужские зимние ботинки. Толкает её на заледеневший сугроб, она грузно падает. Володя начинает расстёгивать ремень, но я толкаю его под локоть, чтоб перестал, люди же смотрят.

— Что, сдачи у тебя нет, значит? Правильно я понял? — с тихим укором говорю мороженщице.

— Нету, миленькие, нету! — лёжа на боку, она рыдает в голос и выворачивает свой кошелёк. — Всю раздала! Не губите, внученька меня дома ждёт!

— У неё никогда сдачи нет, — замечает голос из толпы.

Из кошелька продавщицы вылетает, кружась, маленькая квадратная фотография, падает в снег. Присев, подношу ею к глазам. На снимке девочка лет пяти, смотрит серьёзно.

— Ладно, старуха, живи. И помни нашу доброту. Иди, иди, пока цела.

Мы с Володей плещем из ржавых вёдер на стены раскуроченного ларька керосином.

— Мужики, спички есть у кого?

Чья-то рука протягивает коробок. Чиркаю спичкой и бросаю, пламя мгновенно вздымается, обдаёт жаром. Отступаем на назад и щуримся. Я поглядываю на Володю, он потирает пальцем кончик носа и поправляет сумку на плече. В стёклах его очков пляшут уменьшенные огоньки.

3.

Сегодня уже март. Володя спрашивает, что я буду дарить жене на восьмое марта. Сковороду, говорю я, диаметром двадцать восемь сантиметров, с прозрачной крышкой. Он говорит, что не ожидал от меня такой приземлённости. Выясняется, что он считал меня романтиком. Сам Володя собирается дарить туалетную воду и цветы. Зовёт меня с собой в магазин, там можно перенюхать все флаконы, а потом заказать через интернет, чтобы дешевле. Время подумать ещё есть, зарплата только завтра.

Тут входит директор и приглашает нас покурить на лестницу. Обычно мы курим отдельно, а если он зовёт, значит, хочет сообщить что-то важное. Идём за ним. Наш директор высокий, лысеющий и мягкий, всегда улыбается и никогда не кричит. Но мы знаем, что это только маска, на самом деле он жёсткий, умный и хитрый.

Закуриваем. Он хмурится, вздыхает, качает головой и говорит, что продажи за последние несколько месяцев упали вдвое. Что впереди ещё хуже. Но что мы ему очень дороги и он не хочет нас терять. Он разводит руками: расходы надо сократить, иначе мы не выживем. Придётся всем урезать зарплату. Временно. До лучших времён.

После минутного молчания Володя спрашивает, на сколько. Директор называет цифру. Моя сковорода сжимается до пятнадцати сантиметров и теряет прозрачную крышку. Володина туалетная вода превращается в шампунь. Я рассматриваю кафельную плитку на полу.

— А вы, — говорит вдруг Володя, — Кафку читали?

— Что? — директор поднимает брови.

— Кафку. Рассказ, где человек в таракана превращается, читали?

— Нет, — директор не понимает, к чему Володя клонит разговор.

— А хотели бы тараканом побыть?

Недоуменная тишина. В тишине Володя звонко щелкает пальцами, и директор превращается в огромного таракана-альбиноса. Из вертикального положения он плавно заваливается назад, на спину, и начинает быстро-быстро перебирать лапками, выпутываясь из костюма. «Но почему альбинос?» — спрашиваю я Володю. Он говорит, что это случайно вышло. Таракан уже выбрался из одёжек, перевернулся на живот и шевелит длинными усами, собираясь с мыслями. Володя подскакивает к нему и с размаху бьёт ботинком в его гадкое брюшко. Таракан шуршит крыльями и поворачивает на лестницу, намереваясь спуститься. Володя наступает ему на заднюю лапу правой ногой, а левой снова бьёт в брюхо. Мне кажется, что лапка сейчас может оторваться.

— Стой! — кричу я Володе и хватаю его за плечо. — Пусти его! Ты же ему лапу сломаешь!

Володя поворачивается ко мне, нехорошо улыбается и поднимает руку. Пальцы сложены для щелчка. Я выскакиваю с лестничной площадки и захлопываю дверь. За дверью слышны звуки заводящейся бензопилы. Сердце колотится. Пора прекращать эту дружбу.

2009 г.

 

Убийство на улице Космонавтов

Самая приятная часть пути на службу начинается от трамвайной остановки. Десяток-другой человек выходят из трамвая вместе со мной и рассеиваются — кто по дворам и улочкам, кто по булочным и молочным лавочкам, в поисках завтрака. Сворачивая за угол, я попадаю на улицу Космонавтов — аллею с пышными старыми тополями, дикими вишнями и круглыми клумбами. Можно идти по центру аллеи, огибая клумбы, или слева от неё, по тротуару, вдоль высоких сталинских пятиэтажек, или справа, вдоль проезжей части, навстречу троллейбусам и разноцветным автомобилям.

Жители пятиэтажек лениво выгуливают собак, в основном такс и мелких терьеров, но иногда можно встретить и зловещих тварей вроде ротвейлеров, за которыми, проходя мимо, следишь с невольной опаской. Как бы я защищался в случае чего? Душил? Бил его головой о бордюр? Всё это кажется ненадёжным и бесполезным. Впрочем, ротвейлеры не обращают на меня ровно никакого внимания, и я тоже забываю о них. У магазина брюк часто курит, обняв себя под грудью, хмурая пожилая продавщица; магазин обуви ещё закрыт; в стоматологической клинике белоснежный доктор тянется к форточке.

Иногда меня обгоняют торопливые клерки, иногда я сам обгоняю тяжёлых и медленных бухгалтерш, порой случается несколько минут подряд идти за кем-нибудь следом. Например, за девушкой в больших наушниках или за парнем с полиэтиленовым пакетом. В иные дни это забавляет, в иные — раздражает, и тогда я замедляю шаг, позволяя дистанции плавно увеличиваться. По средам и четвергам навстречу мне проходит ярко накрашенная женщина, приземистая и некрасивая, на высоких каблуках, с ней мы традиционно обмениваемся коротким холодным взглядом.

Улица Космонавтов особенно хороша сухой солнечной осенью, с ковром выцветших листьев и светлыми небесами сквозь оголившиеся ветви. Зимой аллею заметает толстым слоем снега, и тропинка спрямляется, пересекая невидимые заснувшие клумбы. Весной зацветают белыми облаками вишни, и тогда хочется фотографировать или писать этюды. Летом на клумбах цветут жёлтые и оранжевые бархатцы, серебрится седая цинерария. В дождь приятно укрыться под тополем и наблюдать за кипящей под каплями водой и струйками ручейков.

Парень с полиэтиленовым пакетом круглый год в чёрном. У него размашистая походка и лоснящиеся чёрные волосы, явно плохо вымытые. Чёрные остроносые туфли, чёрные брюки со стрелочкой, мешковатая чёрная куртка. Лицо, напротив, очень белое, круглое, рыхлое. Летом он снимает куртку и надевает чёрную футболку, заправляя её в брюки, отчего ремень пережимает его упитанный животик на две складки. Зимой он носит чёрную вязаную шапку с широким отворотом и толстые перчатки, с трудом пролезающие в рукоятку пакета.

Когда я запомнил его, то заметил, что мы выходим из трамвая в одно время. Или наоборот, когда мы стали одновременно выходить из трамвая, я его запомнил. Он завёл обычай обгонять меня, забавно выпячивая грудь, и деловито идти в двадцати метрах впереди. Оказалось, что мы служим в одном здании, и даже на одном этаже: мы поднимались вместе в лифте и, бывало, встречались у туалета. Каждый раз я скептично разглядывал его несуразную фигурку. Почему он всегда в чёрном? Из-за дурного вкуса, из нелюбви к стирке? Или в этом есть какой-то загадочный символизм?

На вид ему было около двадцати, и он жил с бабушкой, я уверен. В нём чувствовалась сильная застенчивость, зажатость, но в тоже время и заносчивость. Что он носит в своём пакете? Скорее всего, бабушка каждое утро собирает ему обед. Впрочем, пакет неизменно имел плоскую форму — какой обед может быть плоским? Пицца? А после новогодних каникул он появился с чёрной кожаной сумкой на тонком ремешке, перекинутой через грудь на почтальонский манер. Теперь он держал голову ещё выше, гордясь бабушкиным рождественским подарком.

Я стал вертеть головой в трамвае, пытаясь высмотреть его заранее, но из-за большого скопления людей мне это так ни разу и не удалось. Он всегда выпрыгивал из другой двери, самым последним, и, расправляя плечи, нагонял и обходил меня то слева, то справа. Шаги-шлепки. Он щурит глаза, жирные волосы поблёскивают на солнце. Если я иду вдоль домов, он сворачивает на аллею, если аллею выбираю я, он шагает у проезжей части, доказывая, что он хитрее и проворнее. Смешное соревнование, в котором ему изо дня в день не надоедает побеждать.

Может, подружиться с ним? Мне стали приходить в голову картины, как мы дружим. Вот мы киваем друг другу в трамвае, вот спускаемся вместе по крутым ступенькам, минуя молочные лавочки и булочные, сворачиваем на аллею. Мы обсуждаем собак, всматриваемся в небо, пытаясь отгадать завтрашнюю погоду, рассказываем, как провели выходные, вспоминаем смешные школьные случаи. И вот, наконец, он делится самым сокровенным: медленно-медленно раскрывает плоскую чёрную сумку, и я заглядываю внутрь…

Благоприятный случай для начала знакомства выдался через день: мы вместе вошли в лифт, только вдвоём. Кто нажмёт кнопку? Нажимает он: длинные пальцы, сужающиеся к ногтям, пористая кожа. Тонкий лисичий носик, слегка удлинённый, редкие чёрные усики, слишком молодые для бритья. Надо мимолётно улыбнуться ему и сказать какой-нибудь пустяк. Но лобик у него так сосредоточенно нахмурен, чёрные глазки так внимательно устремлены куда-то вверх, щёки так важно надуты. Нет, мне не хочется с ним говорить! Он вдруг становится мне отвратителен, прочь.

С того дня я стал методично избегать его. Садился в трамвай чуть позже или чуть раньше, а потом оттягивал время, покупая булочку, йогурт или апельсиновый сок. На аллею не выходил, плутая путаными дворами и пробираясь между припаркованными автомобилями в поисках арки. Не дожидаясь лифта, взбегал по лестнице пешком, в туалет спускался этажом ниже. Так я провёл месяц или два, пока не осознал, что жизнь моя слишком усложнилась и что я теряю улицу Космонавтов. И как глупо! Из-за какого-то парня в чёрном! Разве не хватит места на аллее даже для сотни прохожих?

И на следующее утро я с облегчением вернулся к прежнему распорядку. Сворачивая за угол и предвкушая встречу с аллеей, по которой давно соскучился, я услышал за спиной знакомые шаги-шлепки. Обгоняя меня, он задел мою руку своей и, не извиняясь, зашагал впереди. Я вспыхнул. Это уже слишком, это он нарочно, это ни в какие рамки, ведь здесь можно разминуться четверым! Эй, ты! Слишком тихо. Эй, ты!! Не сбавляя ходу, он полуобернулся, но, как бы не найдя причины оглядываться полностью, снова повернул голову перед собой.

Я нагнал его у обувного магазина и рванул за плечо. Что такое, что тебе надо?.. Пусти!.. Я толкнул его во входную нишу, прижал к запертой двери и вцепился ему в горло. Россыпь коричневых родинок на белой коже, мелкие острые зубы, заплесневелое дыхание. Он что-то шипел, вырывался и елозил толстым телом, но был слишком слабым. Чернота и ненависть пульсировала у меня в глазах, я рычал и душил его, сжимая руки всё крепче. Он брыкался, наступал мне на ноги, пачкал брюки, и я согнул, повалил его, стал с размахом бить головой о бордюр.

Через минуту, встав и отряхнувшись, я, не оглядываясь, пошёл прочь. Сердце колотилось, и я несколько минут дышал глубоко, пытаясь успокоиться. Вошёл в арку, посидел на скамейке во дворе, унимая трясущиеся от напряжения руки. Всё, всё. Купил йогурт и булочку, медленно съел, стоя у магазина. Мимо проплыла вразвалочку старушка с двумя вальяжными мопсами, блеснуло солнце в форточке стоматологической клиники, прогудел автомобиль. Воробей порхнул мне под ноги, охотясь за крупной крошкой, и я отщипнул ему кусочек мякиша.

Теперь, проходя мимо обувного магазина и вспоминая тот нелепый эпизод, я больше не чувствую гнева, только грусть и вину. Возможно, я сделал что-то не так, возможно, я слишком эмоционален и слишком подвержен влиянию чувств? Наверняка его бабушка огорчена, а я не могу перед ней извиниться, я даже не знаю имени и адреса. И я так и не заглянул в ту таинственную чёрную сумку… Зато улица Космонавтов стала мне ещё дороже. Зимой я купил ботинки в том самом обувном магазине, а весной сфотографировал цветущую вишню. От неё столько лепестков! Высылаю вам фотоснимок.

2011 г.

 

Цветы диктатору

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Из перехода осторожно — не поскользнуться на заледеневших ступенях, не упасть на букет. Наверху холод, зимний ветер, руки стынут. Тусклое солнце, сугробы, дорожки. Вдоль дорожек, обратив скорбные лица к Резиденции диктатора, сереющей сквозь ветки, стоят длинной чередой вдовы и сироты. Бессрочный пикет — фотографии безвинно казнённых, свечи, иконы. Провожают меня глазами — видят букет, и каждая думает, что её мужу и сыну несу. Мимо, мимо, разгоняюсь и скольжу по полосе раскатанного льда. Поджимают губы. Через мостовую, через цепочку, прямиком ко главному входу. Отовсюду камеры. Навстречу стражник: вы куда? Пропуск есть? Я несу цветы! Да, ему! Разворачиваю быстро, чтобы не успел усомниться. Удивляется пышным розам, а я норовлю мимо. Ловит за локоть: стой, нельзя! Ну, тогда передай, брат, держи. Стражник остаётся с цветами, со снежинками на бушлате — как в кино о военной любви — а я тороплюсь назад, кулаки в карманы. Вдовы и сироты горбятся от ненависти, шепчут вслед: предатель, подлец, паскуда! За сколько сребреников продался тирану, тварь? Бесплатно я, бесплатно.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Вечер, в скверике темно, снуют тени диссидентов. Иду напрямик: дорожка, сугроб, мостовая. Стражники наперерез: вон он! Стоять! Да, это он, вчерашний! Дай сюда! Сюда, говорю, сука! Хватают за плечи, вырывают букет, мнут, пихают в урну. Красные лепестки рассыпаются по снегу. Толкают в спину: вали отсюда! И больше не попадайся, мигом шутить разучим! Диссиденты окружают, улыбаются худыми щеками, смотрят дружески: вот сволочь диктатор, даже цветы изничтожает! сильно стукнули? ты чей? акционист? хорошо придумано! Нет, я сам по себе. Спешит журналист, дышит круглыми губами на диктофон: что вы хотели высказать? То, что я раб и желаю раболепствовать. Поподробнее, прошу вас! Нечего подробнее; он — диктатор, вы — гордые борцы, а я — низменный раб, и единственное моё желание — преклоняться. Что, что, что? — колышутся тени, горят недоумённые голодные глаза. Что за чушь? Разве не раболепствуют и без того тысячи? Да, но они — бессознательно; я же осознанно. Не хочу выдавливать из себя раба ни по капле, ни как! Хочу раба ассимилировать, хочу раба абсорбировать! В презрительном молчании диссиденты расступаются, давая мне дорогу. Плюют под ноги. Журналист брезгливо стирает запись.

Мне одиннадцать роз, вон тех, красных. Да. И заверните в газету целиком, чтобы не замёрзли. Спасибо.

Рано утром особенно холодно, дворники в толстых тулупах гребут и бросают жестяными лопатами. Стражники замечают меня издали, подходят, берут под локти, ведут во вход. Разворачивают букет, добавляют лапки папоротника и ленты. Поднимаемся по коврам в тронный зал, к диктатору. Диктатор чистит зубы, мы торжественно ждём. Утираясь узорным полотенцем, семенит ко мне, берёт букет, нюхает. Ну, чего тебе надобно? Голос у диктатора тоненький, волос жиденький. Желаю раболепствовать, господин! Что? — голубые глазки глупеют от неожиданности. Ладно, ты мне нравишься; хочешь, дам тебе совхоз? А поднимешь совхоз — дам область? Осмелюсь отказаться, господин, желаю лишь раболепствовать. Ну, раболепствуй! Я опускаюсь на колени и танцую: извиваюсь тазом, хлопаю себя по груди, по ногам, напеваю «барыня-барыня!» Падаю на пол и быстро ползу к нему, вытягивая губы. Вскрикивает, отскакивает: да он же придурок! Гоните нахрен отсюда его! Отморозок конченый. Пинают: кубарем лечу по коврам, по коврам, в сугроб. Дворники безразлично курят. Гасят окурки, бережно прячут в отвороты рукавов и приближаются. Неспешно, размеренно забрасывают снегом, ассимилируют меня с зимой. Вдовы и сироты, диссиденты и диктатор, стражники и цветочницы — молча наблюдают.

2011 г.

 

Найда

— Люблю? — спросил я себя, оборачиваясь к Джесси.

Джесси шла на шаг позади, склонив голову чуть-чуть набок, вдыхая холодный воздух. Почувствовав взгляд, подняла глаза, нагнала, коснулась плечом. Люблю, люблю. Как можно не любить её? Родная, такая знакомая, вся моя. Мы шли под фонарями, хрустя свежим снегом, оставляя следы — мои большие, её маленькие. Снежинки мягко садились на её спину, на её плечи. Мягкий сумрак, редкие запоздалые прохожие. Впереди под деревьями резвились влюблённые — он хохотал, бросал в неё снегом, она уворачивалась, хватала его за руки, тянулась к шнуркам шапки. Совсем молодые. Проходя мимо, с улыбкой наблюдаем за ними. Поворот к шоссе. Погуляем дальше или назад, домой? Морозно, но в такой тихий вечер хочется подольше под небом. Свернули.

И оказались почти лицом к лицу с той вчерашней парой: высокий круглолицый он в пуховике с меховой оторочкой, грациозная она с чуть вытянутой головой, с аккуратными ушками.

— Зажигалки не найдётся? Свою дома забыл, а купить здесь негде, закрыто всё уже.

Пока он прикуривал, я смотрел на его спутницу. Сегодня она понравилась мне ещё больше: среднего роста, фигура округла, женственна, но подтянута, скрытая сила в движениях. Коричневая шубка, свет фонарей переливается на изгибах форм, вспыхивает на кончиках шерстинок. Смотрит в ответ, чуть прищурясь, а в лице то ли интерес, то ли жалоба. Отвернулась, переступила стройными ногами. Её спутник, дымя сигаретой, уже несколько секунд протягивал мне зажигалку назад, но протягивал неторопливо, как бы наполовину, наблюдая за мной.

— Хороша погодка! И всю неделю такую обещают.

— Да.

— Ну, счастливо!

Через минуту я обернулся и застал их на повороте, уже полускрытыми углом дома: её узкая гибкая спина, упругий шаг. Скрылись.

Ночью, обнимая Джесси, лаская её нашими любимыми, привычными путями, я думал: «как её зовут, ту?» Она не шла у меня из головы. Джесси отвечала мне, прижималась, дышала горячо и ласково, и я чувствовал благодарность. Я целовал её в губы, сжимал шею, зарывался лицом, огонь разгорался — но мне вдруг исподволь представилось, что не Джесси, а та в моих руках. И я вспыхнул, и отдался фантазии, и было так упоительно — она, она, коричневая жаркая шубка, гибкая спина… Но нет! Я вскочил. Что за наваждение! Я пошёл на кухню, зажёг свет, напился из-под крана. В ночном окне чернота, бледные отражения шкафчиков, бледное лицо. Постыдная слабость. Но как её зовут? Вернулся в комнату, сел, нащупал одеяло. Джесси уже спала.

— Как её зовут? — спросил я на следующий вечер, делая безразлично-вежливый голос.

— Найда, — ответил он. — Я её у гастронома подобрал, вот такусенькой. Нравится?

Пухлые щёки, нос крючком, румяный, здоровый. Над его головой — месяц, ровно срезанным, белым ноготком. Найда и Джесси стоят в стороне, коричневая и белая, пар изо ртов. Изящный профиль, чуть вздёрнутый носик, нежный разрез глаз. Что толку оттягивать?

— Послушай… Ты не хотел бы…

— Не хотел бы что? — перебивает он.

— Ну… Ты и Найда, я и Джесси, мы могли бы…

— Что?

— Могли бы внести небольшое разнообразие.

Он затягивается и выпускает дым вверх, откинув голову, изображая смятение.

— Ну ты резвый! Не знаешь, что ли, что за это бывает? Забыл, в какой стране живём? Это тебе не Нидерланды, брат. Я, конечно, широких взглядов человек, но моя свобода мне дорога. Да и пыл уже не тот, чтоб так рисковать зазря. А ты горяч! Что, прискучила? — он кивает на Джесси и глядит насмешливо, — Голдены, они такие, слишком ровные, знаю.

Не желая продолжать подобный разговор, я отвернулся и сделал шаг назад, уходить, но он задержал меня за рукав, сказал быстро и тихо:

— Час — десятка, ночь — полтос. Пойми, брат. Жизнь есть жизнь.

Я вырвался и пошёл, кивнув Джесси. Найда прощально улыбалась мне, и от этой улыбки сладкая дрожь пробежала по моей спине. Чудовище! Так вот каков он! Проклятый сутенёр! Забыть, забыть.

Но забыть не получалось. Найда, Найда, чуть вздёрнутый носик, улыбка… Я думал о ней дома, думал на службе, не мог не думать, и это злило меня. Прочь, ты мешаешь мне! Уходи!

И в четверг, чтобы выпустить пар и поставить точку, я поехал в муниципальный дом терпимости. Час — пять, ночь — двадцать. Листая каталог в холле, я искал её кровь и не находил. Мадам ненавязчиво предложила помощь, и я описал Найду, как мог. Это вероятно риджбек, сказала мадам. У нас как раз свободна Милли, ласковая молодая девочка, ступайте в номер, она сейчас поднимется.

Милли, неприлично потрёпанная для своих лет, действительно чем-то напоминала Найду, но это подобие было скорее насмешкой. Сутулые плечи, низкие коленки, вульгарный прикус… Она села рядом и прижалась ко мне, но я отстранил её. Стало гадко. Я просидел на кровати полчаса, читая журнал, потом отбросил. Сейчас где-то там, в похожей комнате, кто-то с Найдой! Подлец бесстыдно торгует ею! О, это невыносимо!

— Сколько ты хочешь за неё?

— Я же тебе сказал.

— Нет, не на час и не на ночь, а насовсем.

Он присвистнул.

— Ты чего это, парень? Сколько я хочу, лихой какой. А куда ты свою Джесси денешь? В подвале спрячешь? У нас в подъезде жил один такой находчивый, с двумя сестричками-близняшками. Гулял с ними по очереди, будто бы с одной и той же. Долго не погулял, повязали. Хороших людей много на свете, вот и донесли на него. И поделом! Потому что с двумя сразу — это разврат и вырождение.

— Это моё дело, куда дену. Двоюродный брат согласен, — соврал я легко. Присутствие Найды, милой Найды, только руку протяни, окрыляло. — Так сколько?

— Двоюродный брат? Ну-ну, — он фыркнул, и Найда повернула голову. Пленительный профиль, такой близкий и такой недоступный. — Но я в чужие дела не лезу. Если документы в порядке будут — не вопрос. Сто тысяч.

— Сколько??

— А ты сколько хотел? Дураков нет, дружище.

Сто тысяч! Да он с ума сошёл! Сто тысяч! — думал я всю ночь, весь день. Мы ужинали под звуки радио, и я старался не смотреть на Джесси, а она ничего не замечала. Откуда у меня такие деньги! Пока я их заработаю, Найда станет старушкой. Всё крутилось и переворачивалось у меня в голове. Поторговаться? Эта сволочь не скинет, по морде видно, только наоборот поднимет. Взять кредит? Таких кредитов не дают. Одолжить? У кого, столько! Продать квартиру? Даже этого не хватит. Если сразу и квартира, и кредит, и одолжить, тогда быть может, быть может, но подумать только — отдать всё этому гадёнышу! А Джесси?

В тоске я встал и обнял Джесси, и она ткнулась мне носом в ухо, как я любил. Я прижимал её к груди, тёплую, податливую, и слышал, как бьётся её сердце. Нестерпимо! Выступили слёзы, пульс прыгал. Я не мог больше есть и выбросил ужин в ведро. Я не мог больше думать. Надо решаться прямо сейчас, решаться и действовать. Я пошёл в комнату, выбрал два крепких пододеяльника, выбрал крепкие нитки, и стал большими спешными стежками соединять их в мешок.

Я прощался с Джесси у книжного магазина, закрытого на ночь. Она немного беспокоилась, но верила мне. Родная, ты же знаешь, как я тебя люблю… Но ты же видишь, что со мною творится… Я себе больше не принадлежу, мой рассудок помутился, прости меня, прости! Жди здесь, родная, ведь ты такая молодая, такая умная, такая красивая, тебя найдёт очень-очень хороший человек, лучше, чем я, и ты будешь навсегда счастлива!

Затаившись за углом, я ждал. Ноги мёрзли, но тело вспотело. Луна, как белый ноготь. И тут послышался вой. Неужели Джесси? Одиночество, зима и луна? Тише, тише, Джесси! — шептал я в сторону воя. Он услышит тебя и заподозрит неладное! Тише! Шаги. Чёрные кусты нестройно колебались на ветру, колебались тени, и я выглянул. Он. И Найда поодаль, любимая. Ближе, ближе. Слышит вой, крутит румяной головой, зовёт Найду поближе. Пора!

Гантелей по стриженому затылку, и — Найда, Найда! Иди сюда, не бойся меня, теперь мы будем вместе! Попятилась, так я и знал. Бросился, схватил, навалился. О, первое прикосновение! Мешок оказался впору, будь осторожна там, любимая. Ты совсем невесомая, как птичка! Я бежал к вокзалу — успеть на последнюю электричку. Три пересадки до Бреста, ползком через границу, хоть бы вьюга началась, а там как-нибудь в Нидерланды — таков был мой план.

— Ваши документы.

Я дёрнулся спросонья, ноги больно затекли. Рослый патрульный, за ним ещё двое. Какая-то станция. Незаметно погладил Найду через мешок — всё хорошо, всё хорошо, любимая. Протянул билет и паспорт. Он скептично изучил.

— Что у вас в мешке?

— Вещи.

— Покажите.

— Не имеете права!

Я отталкивал его руки, и двое обошли меня сзади, взялись крепко. Меня колотило. Что толку кричать? Патрульный долго возился с узлом, и наконец распутал. Найда высунула голову — аккуратные ушки, утончённый профиль — и улыбнулась.

— Да, это он, тот самый. Вяжите его.

Они вмиг ловко скрутили, связали меня, и повели на выход. Рванувшись — патрульный споткнулся, потерял равновесие и сел на сиденье — я изо всех сил обернулся и крикнул:

— Найда! Я тебя люблю!

2012 г.

 

Убийство на улице Варвашени

Был осенний вечер, лил дождь, светили фонари, катили машины. Всё кругом шумело и блестело. Комиссар стоял под облетевшей липой и ожесточённо курил, вторую сигарету подряд. Чесалось за поясом, но под длинным плащом было не достать. Капли стучали по шляпе и по плечам, ветер дул то справа, то слева, мокрое пятно расплывалось на середине сигареты. Сбоку, из брызг и огней, возникла старушка с зонтиком.

— Что тут случилось, сынок? — она смотрела испуганно.

— Женщину убили, — коротко ответил комиссар.

Чтобы не продолжать разговор, он вышел из-под липы и переступил через ленту ограждения. Фотограф уже прятал камеру, сержанты ощупывали сквозь полиэтилен собранные улики, врач вопросительно смотрел. Оглядев ещё раз тёмное тело за автобусной остановкой, комиссар кивнул. Сноровистые санитары живо переложили тело на носилки, подняли и вдвинули в машину.

Он велел сержантам ехать в управление, а сам зашагал куда-то вперёд, к проспекту. Ему хотелось рычать и бить, слышать хруст преступного лица под кулаками. Как только земля носит таких негодяев? Лишающих жизни нежную женщину? Длинным ножом меж рёбер, прямо в сердце? Ревность? Месть? Злобное извращение? Он поднялся по брусчатому пандусу в гастроном и спросил сигарет.

— И бисквит? — заметила его взгляд кассирша.

— Вы правы, — согласился комиссар.

Опершись на шероховатую стену у камер хранения, он откусывал от бисквита и мрачно размышлял. За что можно убить? Убить, чтобы упала и лежала, в чёрной луже за ржавой остановкой? Чтобы нож с жирными отпечатками торчал у неё из груди? Кто бы он ни был — комиссар не сомневался, что это «он» — нет ему спасения. Ребята уже рыщут по картотекам, трясут, шерстят — не уйдёт! Подонок.

Он вошёл в кафетерий, взял травяного чая и сел за столик. С каждой минутой его ненависть возрастала, и вот он уже воображал себя палачом, приводящим в исполнение смертный приговор. Никакого красного капюшона, лишь простая пилотка, чтобы злодей видел лицо и глаза: чёрные, твёрдые, полные справедливости. Выстрел! Выстрел! Выстрел! В этот момент позвонили сержанты.

— Кто она? Нашли? — комиссар промакнул пальцами уголки глаз.

— Технолог со швейной фабрики, — чётко отрапортовали они.

Отпечатки на ноже тоже были опознаны: инженер сорока лет, ранее не привлекался, адрес, телефон. Комиссар вскочил, стул со скрежетом упал, буфетчица вздрогнула. Он бежал к машине, на ходу отдавая приказы в трубку. Газу, газу! Он с рёвом летел по проспекту, и всюду его ждал зелёный. Это было близко: два поворота вглубь узких улиц, сумрачная пятиэтажка в зарослях осин и боярышника.

Сержанты уже ждали: почёсывали под жёсткими бронежилетами, притопывали чёрными берцами. Он махнул рукой, и они рысью вбежали в парадное, спугнув кошку. Квартира номер четыре, дверь в коричневом дерматине. Протяжный звонок — отрывок из Моцарта. Стук сердца, ясность сознания и готовность к правосудию. Инженер открыл сразу: небритый, невзрачный, в вязаном свитере. Глаза в глаза.

— Ты зарезал? — спросил комиссар прямо.

— Не отрицаю, но прошу выслушать, — произнёс инженер кротко.

Они прошли в квартиру и расселись: комиссар в кресло, инженер на кровать, сержанты на табуреты. Инженер тут же встал, шагнул к шкафу и раздвинул дверцы. Сержанты дёрнулись к пулемётам, но комиссар поднял палец: подождём, что он покажет. Инженер доставал и раскладывал на кровати бельё: трусы, майки, футболки. Всё было чистое, выстиранное, кое-что даже определённо ненадёванное.

— Видите эту одежду, товарищи милиционеры? Что скажете? Лично я скажу лишь одно: это гнусная насмешка, низменное издевательство! Ненавижу! Что? Почему? Вы серьёзно спрашиваете — почему? Потому что внутрь каждых трусов, каждой фуфайки вшита предательская этикетка! Она щекочет, она колется, она жжётся и сводит с ума! От неё невозможно избавиться! Эту скользкую мерзость нельзя обрезать — она станет зудеть ещё пуще, её нельзя выпороть — она прошита тройным стежком! Иные говорят: отечественный мол производитель, тёмный, кондовый. Врут, товарищи милиционеры! Извольте наблюдать: известнейшая шведская марка, куплено в Италии. Всё то же, видите? Остаётся только носить трусы навыворот — но какое унижение! Годы унижений, друзья! И кто ответит за это? Кто повинен в наших мучениях? Кто? Да, я зарезал. Но должен же кто-то отмстить? Стоит же зуд миллионов хотя бы одной гадкой тётки?

Выговорившись, инженер умолк. Он был бледен. Сержанты сочувственно качали шлемами, за стеной еле слышно бубнили новости. Наконец комиссар пожевал и вздохнул: этот человек прав, поделом гадюке. Он поднялся и пошёл, сержанты потянулись следом. У подъезда они попрощались и пожали друг другу руки. Комиссар закурил, а сержанты направились к парковке, по пути швырнув нож с отпечатками в мусорный бак.

2013 г.

 

Тимофей Ильич

Трамвай ходил раз в полчаса. Я приближался к остановке не спеша, разглядывая всё вокруг: неровные сугробы, кривые стволы, галок с крепкими клювами. Поднявшись по ступенькам, я отвернулся от дороги и смотрел назад. Шли люди: парень с длинными волосами, крупный мужчина с сигаретой, тонконогая девушка в шубке, старик в шапке-пирожке, в чёрном пальто. Перед ступеньками старик остановился, ухватился за перила, снял ботинок и перевернул его, вытрясая камушек. Он двигался неловко, скованно — и, вдруг потеряв равновесие, оперся ногою в сером шерстяном носке на снег. Но вторая нога скользнула, подкосилась, и он, выронив ботинок, вцепился в перила обеими руками. Я сбежал вниз, помочь, подхватил старика под мышки, уравновесил, поднял ботинок и поднёс ему.

— Камушек, — продребезжал старик, улыбаясь, — камушек попал.

Я потряс ботинком, и мы наблюдали, как белый камушек вылетел и поскакал по льду. Такими камушками дворники посыпают дорожки, чтобы не было скользко. Я поставил ботинок рядом с шерстяным носком, и старик нагнулся к нему, но не мог дотянуться — то ли поясница, то ли слишком туго укутался. Присев на корточки, я приподнял его ногу, стряхнул снег с носка, натянул ботинок — он сел очень плотно — и застегнул нагуталиненную молнию. Распрямился, и мы оказались лицом к лицу. Морщинистое, пористое, с большим носом, с седыми волосками из ноздрей, с маленькими бледными глазами. Из его рта шёл слабый пар с лёгким запахом лекарств.

— Пойдёмте ко мне, — пригласил я. — Выпьем чаю с молоком. Я здесь недалеко.

Я взял его под негибкий локоть, и он доверился мне, привалился. Мы шли медленно, в осторожном старческом темпе. Его звали Тимофей Ильич. Чтобы мы могли разминуться с прохожими, мне приходилось ступать в сугробы на обочине дорожки, и я набрал полные сапоги снега. Тимофей Ильич показал варежкой на свой дом — белая девятиэтажка виднелась за тополями. В подъезде я пропустил его вперёд, но он стал, заняв весь тамбур, и сказал, что ничего не видит, хотя было уже довольно светло. Посмеиваясь, мы разминулись, бочком, впритирку, и я включил свет. Тимофей Ильич подолгу отдыхал на каждой площадке и, сдвинув шапку-пирожок на затылок, промакал лоб платочком.

— С размахом строили, — уважительно отдувался он, — Не то что сейчас, до потолка рукой достаёшь.

Дома я развесил его пальто на плечиках, принёс стульчик, дал ему войлочные тапки и проводил в ванную. Тимофей Ильич тщательно вымыл руки и стал причёсываться перламутровым гребешком, а я тем временем поставил чайник. Он вошёл в кухню, одобрительно огляделся и выбрал место подальше от окна. Он попросил налить ему чаю сразу, пока не слишком крепко заварилось. Сливки из молочника он лил сам, тоненькой струйкой, а я рассматривал его руки, большие, суставчатые, со множеством деталей: жилок, складок, пятнышек и волосков. Тимофей Ильич рассказал, что он с тридцатого года и хорошо помнит войну, немцев, сначала с автоматами, а потом пленных, с лопатами.

— Тяжело было? — спросил я.

Он задумчиво покивал. Мы кушали печенье с джемом, вафли и маленькие крекеры, и чаепитие растянулось почти до полудня. Тимофей Ильич отсиделся, зарумянился, и как будто помолодел. Голос его оттаял и теперь не дребезжал, а лился ровно и спокойно. Тимофей Ильич поведал мне всю свою долгую жизнь: юность у токарного станка, учёба по ночам, занятия самбо, воинская служба в тайге, спичечная фабрика, деревенская свадьба, семейное счастье, сын и доченька, Югославия, Казахстан… Я предложил пообедать, и он согласился. Мы ели кислые щи с варёной картошкой, голубцы с грибами, сладкий рис с изюмом и кисель, и Тимофей Ильич рассказывал о внуках-отличниках, что они уже совсем взрослые и учатся в институтах.

— Хоть и коротка человеческая жизнь, а всё же длинна, — сказал он.

После обеда Тимофей Ильич зевнул, веки его покраснели, глаза слезились. Я повёл его в комнату, укладываться спать. Он попросил задёрнуть шторы и стал раздеваться. Он снял пиджак, снял жилет, снял рубашку, снял штаны, и остался в плотной тельняшке и чёрном трико. Плечи и колени угловато торчали. Одежда его уютно пахла теплом и гвоздичным одеколоном, я сложил её на стул и накрыл салфеткой. Он неловко забросил ноги на кровать, накрылся одеялом и лежал на краешке подушки, глядя вверх. Потом подвигался и пожаловался на холод. Я набросил на одеяло плед, подоткнул в ногах. Спустя несколько минут набросил ещё и покрывало.

— Так хорошо?

Он заворочался, закряхтел, кашлянул. Я выглянул в щёлку меж шторами — форточка была закрыта. Дело шло к вечеру, на дворы уже опускалась сумеречная синь. Сбросив свитер и джинсы, я лёг к Тимофею Ильичу и обнял его. Вблизи он пах совсем по-детски — молоком, мёдом, сладкой липой. Сухая кожа была прохладна, он мёрз и сразу прижался ко мне. Я положил руку ему на грудь, а согнутую ногу — на живот, чтобы соприкасаться наибольшей поверхностью. Я чувствовал, как вздрагивают его холодные ладони, как под выпуклыми рёбрами слабо пульсирует сердце. Моё дыхание шевелило прядку волос на его виске. Тимофей Ильич скрипнул, повернулся и поцеловал меня твёрдым ртом в уголок губ.

— Спокойной ночи.

Утром Тимофей Ильич поднялся раньше меня, я застал его бреющимся в ванной. Он брился по старинке, набивая помазком пену на мыле. Он вытягивал голову вверх, чтобы расправить складки на шее, и вёл бритвой, оставляя желтовато-розовую полосу в пене. Когда он смыл остатки седой щетины и обрызгался одеколоном, я подровнял ему шею сзади, убрав лишние волоски. Я сварил себе кофе, а ему подал фруктовый йогурт. Тимофей Ильич молчал, моргал и всё поглаживал себя по щеке, как будто проверяя гладкость бритья. Кажется, он ещё не проснулся. Я предложил ему газету, и он вяло заинтересовался, рассмотрел фотоснимок на передовице, провёл пальцем по чуть зубчатому краешку бумаги.

— Тимофей Ильич, в комнате телевизор, если хотите. До вечера.

Вечером во всей квартире ярко горел свет, стоял пар. Тимофей Ильич, решив вымыться и постираться, устроил небольшой потоп. Он сидел на стульчике, собирал тряпкой воду и выкручивал в таз. Соседи пока не приходили. Я взял у него тряпку и наскоро прибрался. Тимофей Ильич смущённо извинялся, но я рассмеялся и прижал его к груди, погладил по спине. Милый, милый Тимофей Ильич! Мы развесили его бельё на батарее и сели ужинать. От хорошего настроения я выпил полрюмочки водки, а он не стал, ему уже давно было нельзя. Он пил цикорий со сгущённым молоком и рассказал, что раньше два раза в неделю ходил в баню париться, и даже сам ездил в лес за вениками.

— А теперь и сердце, и давление, и сил никаких нету, — он вздохнул, но без горечи.

Побежали дни. Иногда случались мелочи, вроде перевёрнутого молочника или разбитых чашек, а в остальном всё было спокойно. Тимофей Ильич полюбил сидеть в кресле у окна, завернувшись в плед и глядя на деревья. Летели галки, приближалась весна. Трамвай ходил уже раз в час, темнело позже, снег понемногу таял, и дворники больше не сыпали белые камушки. Появились первые тюльпаны, и я приносил Тимофею Ильичу то красные, то сиреневые. Мне нравилось, как он нюхал их своим большим носом, как улыбался, как брал меня за руку в знак благодарности. Тимофей Ильич очень любил цветы и рассказывал, как они с супругой и ребятишками, бывало, целые дни проводили в ботаническом саду.

— В июне будут пионы, Тимофей Ильич, и я вам принесу.

Но однажды, в первых числах апреля, когда я вошёл в дом с обычным весёлым приветствием, Тимофей Ильич не отозвался. Было тихо, вода в ванной не лилась, свет в туалете не горел. Пальто висело на вешалке, шапка-пирожок лежала на полке, ботинки стояли под тумбочкой. В волнении я распахнул дверь в комнату — он сидел в кресле, но не оборачивался. Я громко позвал его, но он остался недвижим. Тимофей Ильич! Я подбежал к нему, схватил за руку, Тимофей Ильич, мой милый Тимофей Ильич! Но он спал так крепко, что не слышал меня. Я стоял на коленях, сжимал его пальцы — с широкими костяшками, с большими ногтями, с седыми волосками — целовал их, но он спал так крепко, что даже не дышал.

2013 г.

 

Однажды на водохранилище

Когда короткая летняя ночь кончилась, и на востоке сквозь серое проступило розовое, Андрей Викторович словил Золотую рыбку. Сначала она ничем не выдавала себя и только флегматично шевелила плавниками у самого дна ведра, но её масть была отчётливо заметна даже в свете зажигалки — на бесцветном цинке волновались сочные, насыщенные красно-жёлтые сполохи.

— В глубине души я всегда верил, что такое может случиться, — сказал Андрей Викторович. Он сонно качал головой, удивляясь простоте уловки, на которую попалась рыбка: шарик чёрного хлеба с капелькой корвалола. Что её притянуло? Запах? Или вкус, растворяющийся, расплывающийся в воде? Или запах как предчувствие вкуса? Рыбка поднялась к поверхности и смотрела на него холодным глазом.

— Ты же понимаешь, что в любой момент я могу освободиться? — её голос был отчётливо девичьим, с интонациями терпеливой независимости.

— Ты попалась, и остальное уже неважно. Исчезай, ускользай, но факт останется фактом, — Андрей Викторович сбросил дрёму: распрямился и потянулся, раскинув руки широко в стороны, пока не хрустнуло в плечах. Обычно он завтракал только поближе к полудню, но теперь от неожиданной удачи ощутил оживление и аппетит: развернул бутерброды с сыром, откусил кусок, неторопливо прожевал, проглотил и сделал хороший глоток водки.

— Не переживай, я не буду выходить за рамки. Всё по правилам. Ты выполнишь желание, и я тебя отпущу, — он ел и следил, как она отреагирует.

— Разумеется, — она покачивалась и поводила тонким хвостиком. — Говори.

— Я хочу словить самую большую рыбу, небывало большую, — мечтательно загадал Андрей Викторович. — Не подумай, что мне недостаточно тебя; я отдаю себе отчёт в твоей значимости; однако это — совсем другое.

Золотая рыбка сделала безразличный жест, и Андрей Викторович истолковал его как согласие. «Теперь надо показать великодушие». Не дожидаясь исполнения уговора, он плавно выплеснул ведро в воду. Закурив, смотрел на второй поплавок. Клюнуло почти тотчас, и он, со щекоткой в животе от радостного предвкушения, осторожно потянул. Под водой заколебалось, потемнело и стало как будто нарастать, нарастать, и вдруг волны раздались в стороны, раскрывая огромную рыбью морду с леской во рту, размером с дельфина. Андрей Викторович не торопился делать выводы и понемножку тянул, и рыба легко выходила из воды, всё увеличиваясь в обхвате. Сжимая удилище, Андрей Викторович отступал от берега шаг за шагом, и скоро носатая дельфинья морда уже казалась неестественно маленькой по сравнению с телом — она венчала лишь самый кончик исполинского косого конуса, живого и вздрагивающего. «Левиафан». Рыба спокойно смотрела ему прямо в глаза, не упрямилась, и скоро он понял, что она помогает ему выловить себя: отталкивается от дна то ли плавниками, то ли изгибами живота, как гусеница. Туша выросла уже до нескольких метров в диаметре — или в радиусе? — и порождала вокруг себя шумные пенные струи, брызги и водовороты. Андрей Викторович наступил сапогом на кочку и чуть не упал. За спиной был обрыв. «Нужно взобраться». Он развернулся, ухватил удочку правой рукой и полез вверх, цепляясь левой за крепкие травяные корневища. Сверху стало очевидно, что эта рыбина и впрямь Самая Большая. Андрей Викторович стоял на обрыве в два человеческих роста, но колоссальное тело вздымалось значительно выше.

— На мотыля? — спросил уважительный голос. Андрей Викторович обернулся: собачник с молодой овчаркой на поводке.

— Да нет, на хлебушек…

— Надо же. Я и не думал, что у нас такие водятся, — собачник улыбнулся ему, показал большой палец и пошёл вдоль обрыва к парку.

Андрей Викторович переглянулся с рыбиной и направился в противоположную сторону, к частному сектору. Впереди было узкое место между водой и небольшой рощицей вокруг церкви на пригорке, и он вёл удочку на вытянутой руке, чтобы рыба не вылезла на сушу раньше времени и не сломала красивые тополя. Она послушно направила своё движение вдоль берега, но возникать из воды продолжала всё в том же первоначальном месте, причём её обхват неуклонно рос, без усилий превосходя и тополя, и церковь, и обещая, если так пойдёт, размеры воистину неслыханные.

— Вы только посмотрите! — поднялись ему навстречу Сергей Степанович и ещё какой-то новый молодой с залысинами. — А у нас только подлещики захудалые.

Молодой, сетуя, что не прихватил фотоаппарат, зашёл сверху и сделал несколько снимков на телефон. «Вот так рыбка». Андрей Викторович постоял с ними, обсудил погоду. Обещают жару, но кто знает. Чтобы дать ему пройти и протащить добычу, они вытянули из воды удочки и, коротая время, уселись завтракать: разостлали газету, разложили пакеты, контейнеры и термосы. Андрей Викторович повлёк рыбу дальше, и она с едва заметной запинкой последовала за ним, учтиво изгибая морду к берегу, чтобы не слишком натягивать леску. Стена аккуратной мелкой чешуи блистала на восходящем солнце. Они миновали рощицу, миновали покосившиеся заборы частного сектора, и скоро вышли к узкой бухте, за которой водохранилище загибалось к своему истоку, узкой тинистой речушке. Андрей Викторович прикинул на глаз величину рыбы: высота её тела была уже явно выше уровня девятиэтажек, видневшихся за полосой яблоневых садов. «А если она задохнётся?»

— Ты мальчик или девочка? — спросил он, просто чтобы нарушить тишину.

Рыба пожевала губами и неожиданно ответила:

— Мальчик.

— А жабры у тебя где?

— На животе. Но они чисто номинальные, для вида — чтобы я мог считаться рыбой. На самом деле дыхание мне не важно.

— А ты вообще очень большой?

— Да, очень.

Андрей Викторович знал: рыба, не вытащенная из воды целиком, пойманной не является. Он почесал поясницу под ветровкой.

— Ну а как мы с тобой через дорогу? Всё движение перегородим.

— А я привстану над ней — как арка или мост.

И они двинулись дальше — уже по суше, через иссохший до желтизны августовский луг, по направлению к кольцевой дороге. «Надо иметь запас пространства». Высокие сапоги тяготили ноги, и Андрей Викторович жалел, что не переобулся. Он поглядывал на рыбу через плечо, но о чём заговорить, не находился. На кольцевой почти не было машин, и Андрей Викторович свободно пересёк внутренние полосы. Ругаясь на пыль и грязь, он навалился грудью на ограждение, перекинул ноги и трусцой перебежал наружную проезжую часть. Рыба, как и обещал, выгнулся над дорогой титанической тёмно-зелёной аркой, заставив случайного раннего дачника притормозить пикап и восхищённо высунуться из окошка. Дальше, сколько хватало глаз, тянулись жёлтые ячменные поля; на горизонте виднелась полоска леса.

— Ты же скажешь мне, когда целиком вылезешь из воды?

— Конечно.

Идти прямиком по полю было нелегко, высокие колосья мешались и сдерживали ход, но вскоре он вышел на узкую грунтовую дорогу, забирающую чуть влево, и зашагал по ней. Обернувшись, чтобы заново оценить рыбу, Андрей Викторович увидел, что тот уже перестал утолщаться и теперь имел форму угря или червя, невиданно гигантского, окружённого серо-золотистыми облаками пыли и пыльцы. Вороны, взлетающие и кружащие над его спиной, превращались в едва заметные галочки. Андрей Викторович уже утомился, но рыба молчал — а значит ещё не выловился окончательно. Солнышко пригревало, и Андрей Викторович снял ветровку, обвязал её рукавами вокруг пояса. «Я упрямый». Он положил себе, что до леса — километр или два — рыба уж наверняка вылезет, и прибавил шагу. Но через полчаса, когда полевая дорога резко свернула налево вдоль леса, рыба не сказал ни слова. Нужно было принимать решение: либо продолжить прямо, давя сосны, либо свернуть, рискуя лопнуть рыбу по его внешней стороне — слишком мал был радиус поворота для такой толщины туши.

— Как поступим?

— Лучше прямо. На самом деле здесь много сухостоя, так что может даже и хорошо. Назначают же лесничие прореживание. Вот и мы что-то в этом роде. Омоложение леса.

Рыба говорил с рассудительной неторопливостью, забавно двигая усиками. Андрей Викторович коротко вздохнул, достал складной нож и — жик, жик, жик! — несколькими длинными движениями обрезал высокие голенища сапог ниже колен. «Больше не пригодятся». Глупо продолжать ходить на рыбалку после сегодняшнего. Немного подумал, и обрезал ещё — чуть выше щиколоток. Потопал ногами, потянул удочку, и они вошли в лес. Треск первых ветвей и стволов быстро превратился в оглушительный грохот, земля непрерывно дрожала, по спине щёлкали то ли щепки, то ли камушки, и Андрей Викторович шёл вперёд, не оглядываясь. Сильно хотелось пить, но он был человеком фабричной закалки и умел терпеть. Рыба тоже не выказывал ни малейшей усталости — даже когда приходилось приподниматься над высоковольтными линиями или огибать окраины деревенек. Ещё через два или три часа — Андрей Викторович не считал времени, но судя по солнцу, уже перевалило далеко за полдень — леса кончились, грохот стих, и они вышли к скоростной трассе. По ту сторону виднелась автозаправка, по эту, немного поодаль — то ли мотель, то ли кафе в бревенчатом охотничьем стиле.

— Всё. Я полностью на земле, — провозгласил тут рыба.

— Да? — Андрей Викторович вздрогнул. — Отлично! Подожди пока, я схожу возьму попить.

От неожиданности Андрей Викторович слегка растерялся и по пути к кафе корил себя за невежливость. «Вместо похвалы какая-то несуразица». В кафе было просторно, чисто, работал кондиционер, играла лёгкая субботняя музыка, и Андрей Викторович вдруг почувствовал, как сильно устал. Навалившись на барную стойку, он нашёл глазами холодильник, но в нём не было ничего, кроме пива и колы. Молодой учтивый бармен с сожалением подтвердил, что минералочки нету. Андрей Викторович взял колы, запрокинул бутылку и пил, пил, пока не перехватило дыхание. Во рту остался липко-сладкий вкус, живот вспучился от газа, на лбу и на спине выступила испарина. Он спросил бармена, как добраться до города, и выяснилось, что вон там в ста метрах автобусная остановка, «Девятый километр». Андрей Викторович осознавал: не увидев хвоста своей рыбы, он никогда не будет уверен в её неоспоримой выловленности. Он вышел наружу.

— Мне нужно в город, — поставил он рыбу в известность.

— Понимаю.

Автобус подкатил скоро, минут через пять. Андрей Викторович прошёл в середину салона и сел позади четы грибников, напротив рыхлого парня с телефоном у уха. Парень препирался о каких-то статьях и о первой и второй колонках. «Журналист». Андрей Викторович относился к журналистам с недоверием, но теперь подумал, что ему просто необходимо зафиксировать рыбу в печати. Когда парень кончил разговор, он подсел к нему и рассказал о своём событии. Он показал в окно на циклопическое чёрное тело, перекрывающее горизонт, и парень покладисто согласился поехать с ним к хвосту. Его звали Олег Сергеевич, он был корреспондентом газеты «Наша Нива», и всю дорогу развлекал Андрея Викторовича свежими новостями и анекдотами. На автостанции они пересели на маршрутку и через четверть часа уже шагали через парк к водохранилищу.

— Как же мы его измерим, Олег Сергеевич? Чтобы читатель представлял масштаб?

— Давайте примерно. Отсюда до выезда из города километров пять, до остановки — девять, что следует из её названия. Если считать эти расстояния катетами — очень грубо — то гипотенуза, то есть длина рыбы, будет равна… эээ… десять километров с небольшим. А вес… хм. Давайте возьмём за ориентир колбасу, она имеет подобную форму и сравнимую плотность. Предположим, колбаса длиной полметра весит два килограмма — округлённо — в таком случае, принимая в расчёт квадратную пропорциональность, получим… эээ… восемьсот тысяч тонн с копейками. Верно же?

Андрей Викторович не умел так быстро и смело считать, и только поднял брови. Они уже приблизились к хвосту: он лежал на траве плашмя, необъятная тёмная плоскость, уводящая вверх, к головокружительным высотам. Олег Сергеевич осторожно потрогал край хвоста сандалией, впечатлённо тряхнул кудряшками и что-то записал в блокнот. Он сказал, что сегодня вечером напишет заметку, и завтра — нет, стоп, завтра воскресенье, лучше послезавтра — её разместят на главной странице сайта. Они пожали друг другу руки, и корреспондент поспешил по своим делам. Андрей Викторович втянул воздух, пахло как будто далёким морем. Он спустился с обрыва к своим лежавшим с утра удочкам и пожиткам и вдруг увидел, что в воде зияет огромная дыра — на том месте, откуда появился рыба. Водяные стены уходили отвесно вниз, но имели такой же серо-голубой цвет, как и поверхность, и были так же покрыты волнами и рябью — поэтому необычайный феномен не был заметен издалека. Андрей Викторович ступил в воду, прошёл несколько метров, погрузившись по солнечное сплетение, а потом поплыл, через несколько длинных гребков достигнув самого края кручи. Это была настоящая пропасть, бездонный тоннель к чёрным земным глубинам, так и не смогший сомкнуться после выхода рыбы. Андрей Викторович подавил в себе панический импульс — скользнуть и полететь туда — и застыл на плаву, чуть подгребая руками и ногами. «Да! Вот он, мой бесспорный и окончательный рыболовный триумф, — раздумывал он удовлетворённо. — Теперь хоть что-то в жизни можно считать доведённым до полного конца. Конечно, жизнь и сама имеет вполне определённый конец; однако это — совсем другое».

2014 г.

 

В доме-музее И. И. Хлопчика

«Ну вот, мы почти и на месте! Со мной оператор Владимир, и мы подходим к дому, в котором жил и работал Игорь Игоревич Хлопчик. Простая кирпичная пятиэтажка, но как заботливо ухожены палисадники! Володя, что ты видишь? Ого! У нашего оператора глаз следопыта! Теперь и я заметил: плюшевые львы и медведи, сидят под листьями винограда, неприметные в тени. А вот и наша элегантная рассказчица, Таисия Михайловна, любезно согласившаяся уделить нам полчаса. Здравствуйте, Таисия Михайловна! Мы уже знаем, что вы, как старожил и бессменный сосед Игоря Игоревича, взяли на себя роль устроителя и хранителя его дома-музея. Он действительно прожил здесь всю жизнь?»

«Да, именно здесь, во втором подъезде. Но для торжественности мемориальную доску повесили на торце дома, по нашей общей просьбе. Мы нашли хорошего скульптора — не простого кладбищенского или из социальной службы, а талантливого лауреата, члена Союза Художников. Идите сюда. Видите, Игорь Игоревич как живой, и очки так интересно показаны, и его улыбка. Иногда люди гуляют по бульвару, останавливаются и смотрят, а иногда даже спрашивают — кто это такой? Неудивительно, ведь десять лет прошло, для нашего времени это огромный срок. Жизнь сейчас так богата, всех изобретателей и открывателей помнить невозможно, да и не нужно, я это отчётливо понимаю. Однако должен быть кто-то, кто несёт память. А вот там — видите, высокое бежевое здание — это телефонная станция, там работала его мать, Любовь Аркадьевна, кассиром-контролёром. Отец его, Игорь Владимирович, был водителем в автобусном парке номер пять. Вот это их окна — двухкомнатная квартира на третьем этаже. Поднимемся?»

«Конечно! Прошу вас, я попридержу дверь… Володя, позволь мне вперёд. Поднимаемся по лестнице, в приятной тени и прохладе. Как мило — бегония и герань на окнах! Таисия Михайловна, расскажите нам, как всё началось? Наверное, Игорь Игоревич делал значительные успехи в школе?»

«Разумеется, он учился исключительно на отлично, с редкостным тщанием и прилежанием. С самого раннего отрочества Игорь Игоревич горел огнём благородного честолюбия, мечтая прославить свой род и фамилию Хлопчиков. Он пробовал себя в различных сферах, нащупывая наиболее сильные стороны своей выдающейся индивидуальности. Гребля на байдарках, латиноамериканские танцы, военная история, общественная деятельность, восточная философия и многое другое. Несколько лет до своего революционного изобретения Игорь Игоревич проработал специалистом по охранным системам. Вот мы и пришли, проходите».

«Как уютно! Будто не музей, а заботливо ухоженное домашнее гнёздышко. Володя, сними этот гобелен крупно, такие чудесные сказочные цветы. Таисия Михайловна, какие занятия и увлечения подтолкнули Игоря Игоревича к его открытию?»

«Вы знаете, я считаю, что по большому счёту это была огромная чуткость — способность ясно почувствовать точку схождения, остриё, средоточие человеческих чаяний. Да, Игорю Игоревичу понадобились некоторые познания в электронике, психоакустике и промышленном дизайне, но они не были решающими. Главное — это идея и воля к её воплощению. Вы наверняка уже не раз слышали об обстоятельствах открытия? Нет, это вовсе не кинематографическое преувеличение. Игорь Игоревич действительно отправился на концерт фортепианной музыки в Камерный зал консерватории, и именно там, во время бурных и продолжительных аплодисментов, увидел перед своим внутренним зрением прототип нового, необыкновенно нужного и важного устройства, сразу же наречённого им хлопчиком».

«Ах, вот это он и есть, первый в мире хлопчик — за стеклом? Великолепно! Изящная коробочка красного дерева, чуть больше ладони. Удивительно! Давайте сравним наши собственные модели с прославленным прародителем? У меня хлопчик чуть меньше по размерам, с сенсорным управлением и очень лёгкий, почти невесомый в кармане. Володя, давай сюда свой, ого, да у тебя тот самый разрекламированный флагман! Титановый сплав, дискретная схемотехника, шикарен, что и говорить, вот только не каждому по карману. А у вас, Таисия Михайловна? Вижу, что раритет! Чудо инженерной мысли, полумеханический хлопчик с прямым доступом к ручным настройкам… А как действовал этот, самый первый образец, представленный в витрине?»

«Он действует и сейчас. На нём всего одна кнопка, для запуска и остановки аплодисментов, и два колёсика сбоку: регулятор скорости хлопков и регулятор громкости. Тогда ещё не было ни беспроводной синхронизации такта, ни библиотек с семплами, ни плавного нарастания и затухания. Игорь Игоревич собирал опытный образец целых полгода, он не хотел представлять публике сырое изделие, которое могло бы хоть как-то испортить впечатление. И его скрупулёзность оправдала себя: на первых же представлениях, когда он использовал для аплодисментов не ладони, а хлопчик, люди проявили к инновации огромный интерес. Посыпались заказы — за несколько недель число их превысило сотню. Игорь Игоревич набрал и обучил товарищескую артель и запустил небольшую мануфактуру на базе старой мебельной фабрики. Ни конструкторского отдела, ни технологов, ни оснастки, ни сырья — всё пришлось поднимать с нуля, своими руками и головой. Игорь Игоревич показал себя одарённым организатором и руководителем: за год было собрано и продано более трёх тысяч хлопчиков».

«Таисия Михайловна, сейчас свой хлопчик есть у каждого, и немало людей помнят имя изобретателя, однако подробности его личной жизни нигде не освещались. Но ведь должен был кто-то поддерживать Игоря Игоревича в его устремлениях, создавать условия для работы, обустраивать быт? Быть может, здесь есть некая тайна?»

«О нет. Тайны нет. Просто Игорь Игоревич по складу своему не стремился к публичности. Личные подробности не содержат в себе ровно никаких сенсаций и потому не на слуху. Много лет он прожил здесь с родителями, а когда они вышли на пенсию и уехали в загородный домик, стал жить один. Если угодно, можно резюмировать так: его жизнь и творчество были столь напряжёнными, что на романтику, брак и воспитание детей не осталось времени».

«И всё же, Таисия Михайловна, простите за нескромный вопрос: возможно, именно вы были вдохновительницей Игоря Игоревича? Ведь у всякого гения, как известно, есть своя муза!»

«О нет. Вы меня рассмешили. Повторюсь: его призвание не оставило места для так называемой личной жизни. Порой я помогала ему по хозяйству, но не более того. Свои дни Игорь Игоревич проводил на фабриках, а вечера — в концертных залах и театрах, популяризируя хлопчики. Возвращаясь домой глубокой ночью, он съедал кекс, выпивал кружку горячего молока и сразу ложился в постель. Он шёл к вершинам, и его ничто не должно было отвлекать».

«Насколько известно, настоящее признание пришло к Игорю Игоревичу спустя несколько лет после создания первого хлопчика?»

«Да, и его началом мы считаем тот исторический концерт Венского филармонического оркестра в Золотом зале, когда после исполнения Героической симфонии Бетховена дирижёр потребовал тишины и пригласил на сцену Игоря Игоревича. И дирижёр, и музыканты, и зрители — все в едином порыве поднялись и устроили Игорю Игоревичу овацию, каждый при помощи своего собственного хлопчика. Затем было ещё много концертов, опер, балетов, приёмов у королевы, мировых турне, рок-фестивалей, открытий и закрытий олимпиад… Всю хронологию можно проследить на фотографиях в нашем музее. Вот в этой витрине представлена коллекция хлопчиков, все серийные модели, сошедшие с конвейера на заводах Игоря Игоревича. И, как вам известно, после выпуска юбилейного миллионного хлопчика права на них выкупила компания „Стейнвей и сыновья“. Эта сделка явилась одной из крупнейших в истории музыкальных инструментов и оборудования. Игорь Игоревич пошёл на неё спокойно: он знал, что его долг и миссия основополагателя выполнены, и теперь можно доверить дело бережным продолжателям».

«И как Игорь Игоревич распорядился своим невероятным состоянием?»

«В быту, как видите, он был крайне неприхотлив, как и многие другие гении. Видите, какая простая кровать. Вот это покрывало я подарила ему на день Красной Армии, и он пользовался им до самой смерти. Немного пёстрое, но жизнерадостное. Игорь Игоревич любил разные цвета — и синий, и жёлтый, и красный. А что касается состояния, он приказал отлить большую партию хлопчиков высочайшего качества из золота. Заказ изготавливался в монетном дворе в течение восьми лет и был полностью закончен уже после кончины Игоря Игоревича. Затем, согласно его завещанию, мы разослали около тысячи хлопчиков по домам престарелых, а остальные хранятся здесь».

«Потрясающе! Вот об этот точно никто не знал! Но зачем в домах престарелых золотые хлопчики?»

«Всё просто. Их можно в любой момент продать и получить наличные».

«И в самом деле. Но неужели целиком из чистого золота?..»

«Из чистейшего червонного. Можно попросить вашего оператора не поворачиваться ко мне спиной?»

«Но позвольте… Это вовсе не из неуважения. Он в постоянном поиске ракурса! Золотое сечение…»

«Я настаиваю. Хоть это и муляжи».

«О, нет-нет! Что вы! Неужели… вы полагаете, что мы способны похитить экспонаты?.. Или покрывало? Это неслыханно! Поймите, ведь мы представляем государственную телерадиокомпанию! Мы не проходимцы! Ладно… Будь по-вашему. Пойдём, Володя! Уходим. Выключай. Мы не жулики!»

2014 г.

 

На складе готовой продукции «Линолеум Топ»

«Здравствуйте! Отличный зимний день, не правда ли? С детства люблю солнце и сугробы! А ты, Володя? Сегодня мы с оператором Владимиром воспользовались рекламной листовкой, найденной в почтовом ящике редакции, и сейчас побываем на складе готовой продукции компании „Линолеум Топ“. Посетителям здесь рады: на входе нет ни камер слежения, ни назойливой охраны, белая пластиковая дверь радушно поддаётся и пропускает нас в светлый коридор, озарённый лампами дневного света. А вот и секретарь! Привет! Улыбчивая девушка в накрахмаленной блузе ведёт нас через приёмную прямиком к обитой синим бархатом директорской двери».

«Здравствуйте! Отличный зимний день, не правда ли? Меня зовут Евгений Евгеньевич, я являюсь учредителем и генеральным директором компании „Линолеум Топ“. Вижу, что вы журналисты, но, признаться, пока не имею достаточного опыта общения с прессой. Вы будете спрашивать, а я — отвечать, или мне рассказать всё самому?»

«Прошу вас, Евгений Евгеньевич, расскажите сначала всё сами, а потом по мере необходимости мы будем просить вас углубиться в околичности, которые покажутся нам особенно увлекательными».

«Итак, компания „Линолеум Топ“ была изначально создана шесть лет назад как дистрибьютор линолеума нескольких крупных производителей. Мы с Павлом Сергеевичем, моим другом детства и вторым учредителем, заказывали линолеум небольшими партиями за рубежом и поставляли его в местную розницу — на рынки, в магазины, предпринимателям. В ту пору у нас были большие амбиции, и мы арендовали целый авиационный ангар — чтобы можно было разворачивать рулоны линолеума во всю длину и рассматривать рисунок. Мы называли это между собой „барражировать“, хотя и знали из словаря, что значение этого слова далеко от линолеумного бизнеса — но нам нравилось звучание. У нас даже были специальные вязаные тапочки, чтобы ходить по линолеуму, слегка поскальзывая. И вот однажды — этот момент твёрдо отпечатался в моей памяти — после особенно продолжительного барражирования мы пришли в приподнятое расположение духа, разбежались, как мальчишки, проскользили несколько метров и с хохотом упали на линолеум. Помню, это была марка „Дуб Шампань“. Спустя минуту или две мы прислушались к себе, переглянулись и поняли, что нам нравится так лежать, и вовсе не хочется вставать. И мы принялись анализировать — что же именно нам нравится? Как вы думаете?»

«Вам было мягко?»

«Нет, совсем не мягко».

«Вы устали?»

«И вовсе мы не устали».

«В этом было нечто сексуальное?»

«Вздор! Нас очаровал аромат свежего линолеума, вот что! И мы осознали, что он всегда был для нас необычайно притягателен, просто мы не отдавали себе в этом отчёта. Нежный и дурманящий, утончённый и смелый, современный и вместе с тем древний, как сама земля. Нашей радости не было конца! Счастливые и вдохновлённые, мы распластывались, вжимались, вживались, шепча благодарности друг другу и щедрой судьбе. Невероятно, как близки к наслаждению и как одновременно далеки от него бывают люди в своей будничной жизни! И мы поняли, насколько непозволительно расточать линолеум на напольные покрытия — ведь он так скоро выдыхается, так скоро теряет свою драгоценность. С того дня мы оставили всяческие поставки и впредь приобретали линолеум только для услады обоняния и наполнения нашего существования торжеством».

«Потрясающая история! Евгений Евгеньевич, я от всей души радуюсь за вас и за ваше открытие! Но что сталось с компанией в экономическом, так сказать, смысле?»

«На тот момент у нас с Павлом Сергеевичем имелись значительные сбережения, часть которых мы вложили в небольшую подержанную линию по производству поливинилхлоридного линолеума, а часть — в ценные бумаги. Старый персонал, в основном менеджерский, был распущен с достойным выходным пособием; впрочем, некоторые сотрудники вняли зову сердца и велениям разума и приняли решение остаться. Но мы вовсе не превратились в герметиков и гностиков, носителей тайного знания: наша компания проводит политику непрерывной экспансии. Происходит как регулярное расширение штата, так и работа с потребителем. Доказательством тому — наша рекламная листовка, приведшая вас сюда».

«Евгений Евгеньевич, продолжаете ли вы барражировать?»

«Нет. И само слово, и процесс развёртывания рулонов давно стали излишними; сейчас мы используем для нюхания небольшие образцы. И теперь, господа, самое время для начала дегустации! Вот, извольте. „Королевский Корень“. С этой марки хорошо начинать: глубокий и сильный аромат с характерными древесными нотами».

«Как интересно! Прозрачный стеклянный контейнер с полоской линолеума внутри. Я правильно открываю? Спасибо. Ммм, действительно замечательный запах. И какой поразительно натуральный! Раньше мне казалось, что свежий линолеум должен пахнуть химией».

«Да, это распространённый стереотип. Но давайте немножко вдумаемся: разве так называемая „химия“ не натуральна? Разве может существовать в природе, включающей в себя даже неуловимую антиматерию, хоть что-то неприродное? Это абсурд! Позвольте предложить вам ещё несколько образцов. Вот, вот и вот. „Сень Отчего Дома“, „В Розарии“, „Снежный Поцелуй“. Обратите внимание на нашу находку: запах лучше держится, если сохранить спиральную форму линолеума. То есть не вырезать прямоугольный кусочек, но делать срез целого рулона. Как ломтик рулета с повидлом. Вдыхайте, вдыхайте».

«Ооо! Благородно… Как изысканно! Володя, попробуй. Ммм… Великолепно… Упоительно!»

«Благодарю вас».

«Спасибо вам! А что же Павел Сергеевич? Мы его увидим?»

«Нет. Он покинул нас несколько месяцев назад. Опрометчивый и непоследовательный шаг… было больно… но оставим это. Честно говоря, его уход освежил и стимулировал. Знаете, это как обретение крыльев! Как освобождение от нелепой детской пижамы, слащавой и постылой! Как глубокий вдох навстречу ветру, как раскрытые глаза, как смелость, как ярость! Как дерзновенный рывок в открытое небо, в синеву, и дальше, дальше, в разреженную стратосферу любви! Что там? Насмешливый твёрдый купол иль безразличная пустота?..»

«Но позвольте… Что я вижу! Вы плачете?..»

«Извините… Я вспомнил Павла Сергеевича. Порой накатывает, и это не остановить. Слишком мало времени ещё прошло. Простите меня, расплакался так некстати перед камерой. Но пусть. Вас проводить?»

«О нет, нет. Мы помним дорогу».

«Прощайте».

«Удачи вам! Пойдём, Володя. Ты снимаешь? Итак, сейчас мы с вами покидаем гостеприимный офис и склад готовой продукции. Секретарь любезно цокает впереди, но мы благодарим и отклоняем помощь, у неё и без нас много работы! До свидания, „Линолеум Топ“! Выключай. Смотри, вот целый рулон лежит. И вот. Давай этот. Подхватывай сзади! Давай, давай, пока никого… Да бери, говорю! Ничего, что срезан, это же немножко, в гараже лобзиком подравняем. Ух, тяжеленный! Ишь… Сень отчего дома! Это же надо до такого додуматься — нотки яичницы и стирального порошка. Проклятые психопаты. Багажник открыт? Отлично. Может, ещё один закинем? Ладно, ладно, поехали».

2015 г.

 

В сквере у Ледового дворца

«Добрый день! Что вы сейчас видите на экране? Непонятно, правда? А на самом деле это — сквер у Ледового дворца, залитый жарким солнцем. Непросто его узнать с такого ракурса! И всё благодаря творческому эксперименту нашего оператора Владимира. Володя, поверни теперь нормально. Мы направляемся к пятой скамейке справа от центрального входа, где договорились об интервью с необыкновенной молодой женщиной, превзошедшей в добродетели многих, как она сама себя характеризует. Кажется, я её уже вижу! Длинноволосая, с широкой спиной и… и… сейчас увидим… в шортах и с красивым полиэтиленовым пакетом. Здравствуйте! Вы Марина?»

«Да».

«Отлично. Володя, как нам лучше сесть? Поближе? Чуть бочком? Марина, прошу вас. Головочку слегка вот так. Хотите яблоко? Оно мытое, очень вкусное. Извольте. О, нет-нет, не благодарите. Володя?.. Что ж, если все готовы, то — мотор и камера! Марина, для начала расскажите немного о себе, чтобы наши зрители вошли в курс дела или, выражаясь изящно, в дискурс. Чем вы занимаетесь? Кто вы по профессии?»

«По профессии я пловчиха, но после травмы оставила спорт и теперь торгую в розницу изделиями из шерсти ламы и альпаки. Эта шерсть очень тёплая, но не жаркая, приятная на ощупь и имеет ещё много полезных качеств. В наличии широкий ассортимент верхней одежды, домашней обуви, пледов и декоративных товаров. У меня с собой кое-что есть, позвольте, я покажу».

«Марина, погодите, давайте об этом в конце нашей встречи. Я потом попрошу вас продиктовать адрес или телефон, чтобы мы и наши зрители смогли не дожидаясь холодов приобрести шерстяные изделия, а сейчас поговорим ещё о вашей жизни. Как вы проводите свободное время? Чем увлекаетесь?»

«Свободного времени у меня не много, но если выпадает минутка или полчаса, я люблю слушать музыкальные радиопередачи».

«Замечательно! Музыка это великое искусство, утончающее душу. Какие направления или исполнители вам ближе?»

«Разные, даже не знаю».

«Хорошо, а что-нибудь кроме музыки?»

«Иногда смотрю кино».

«Ничто не сравнится с кино по силе воздействия на человека! Какие фильмы вам понравились за последнее время?»

«Понравились один или два, но названий я не помню».

«Иной раз их тяжело запомнить, это верно. Марина, позволите ли задать несколько вопросов о личном? Вы замужем?»

«Нет».

«И никогда не были?»

«Нет».

«Но хотели бы?»

«Возможно».

«Какими качествами обязательно обладал бы ваш избранник?»

«…»

«Вижу, вы ещё не думали над этим. Итак, перейдём к главной теме нашего разговора. Как я уже говорил нашим дорогим зрителям, вы — женщина, превзошедшая в добродетели многих. Марина, о какой именно добродетели идёт речь?»

«Речь идёт о добродетели вообще. Как говорят: добродетельный человек, добродетельная жизнь».

«Отлично понимаю! Тогда спрошу по-другому: каким образом вам удалось превзойти в добродетели многих?»

«Постепенно».

«Продуманный ответ! И кого же вы превзошли?»

«Близких».

«Всё!! Марина, я устал от вас! Почему вы уходите от разговора? Почему я должен ломать голову над наводящими вопросами? Вы думаете, мне нравится вытягивать из вас каждое слово клещами? Мне что, одному это интервью надо? Не хотите — так и скажите. Володя, выключай».

«Погодите! Просто вы меня путаете. Я лучше расскажу всё сама, хорошо? Я ещё заранее придумала, в каком порядке нужно рассказывать, чтобы одно вытекало из другого и было понятно без лишних пояснений. Слушайте. Семья моя не очень большая: матушка, тётушка и бабушка, их общая мама. С самого детства они единодушно воспитывали меня в любви к добродетели и ежедневно являли мне пример своими собственными помыслами и поступками. Нет ничего полезнее для души и для человечества, говорили они, нежели раздать и растратить себя ради других. Матушка моя, Елизавета Алексеевна Бруевич, урождённая Товстоногова, раздавала и растрачивала себя телесно, не отказывая в близости ни одному мужчине. А была она в высшей степени статна и хороша лицом, и мужчины тянулись вереницами. Когда матушку упрекали в потакании низменностям она отвечала, что плоть здесь только на поверхности; глубинный же результат её каждодневных слияний в том, что обласканные мужчины чувствуют на себе благоволение мироздания, отпадают от озлобленности и роптания на бытие и направляют устремления к добру и правде. Замечательно, вы согласны? Пожалуй, я всё-таки попробую ваше яблоко».

«Конечно-конечно, Марина, вы удивитесь, какое оно сочное! Мы с Володей уже целый мешок съели».

«Далее. Тётушка моя, Екатерина Антоновна Брилевич, урождённая Довгоносова, понимала добродетель несколько иначе, чем моя матушка. Для неё первое место занимали чисто духовные явления, и деяния моей матушки она рассматривала лишь как подготовительный этап. Обласканных ею мужчин она встречала в смежной опочивальне и дарила им подлинную любовь: вступала в беседу и трепетно выслушивала, восхищаясь каждому слову и восторгаясь каждым фактом. Когда тётушку упрекали в нелепости, она отвечала, что подлинная любовь и заключается именно в такого рода лояльностях; смысл же её практик в том, что от восторгов и восхищения каждый мужчина чувствует верность своего пути, и даже если на самом деле путь неверен, оное чувство наилучшим и скорейшим образом искоренит заблуждения, исправит путь и выведет к свету. Прекрасно, правда? В детстве меня равно потрясали как матушкина добродетель, так и тётушкина, однако бабушкина превосходила их обе своими совершенством и простотой. Бабушка моя, Анастасия Евдокимовна Чаховская, урождённая Гутен-Гемахт, почитала за высшее благо, доступное человеку к свершению, безупречность его бытования. Пока мужчины услаждались пышным телом Елизаветы Алексеевны и трепетной душою Екатерины Антоновны, Анастасия Евдокимовна чистила им брюки, утюжила сорочки, ваксила сапоги и штопала носки. Бытие есть быт, — отвечала бабушка, когда её упрекали в приземлённости, — если бы каждый жил в чистоте и упорядоченности, энтропия была бы побеждена, вселенной более не грозило бы низвержение в хаос, и наступил бы рай. Чудесно, вы не находите? Яблоко и в самом деле вкусное».

«Как я рад, что вы оценили! Поверьте, я бы никогда не предложил вам кислое или червивое. Но прошу вас, продолжайте!»

«Как же можно превзойти этих женщин в добродетели? — спросит зритель. И мне тоже раньше казалось это недостижимым, и долгие годы я не решалась даже попытаться. Но с возрастом я ощутила в себе достаточно внутренних сил и приступила к превосхождению. Я отыскала всех мужчин, знавших мою матушку — тех, кто ещё не умер, разумеется — и теперь навещаю их по списку, по трое-четверо в день после работы. Вначале я исполняю все их плотские желания — а старички на них горазды, как ни удивительно; затем удовлетворяю духовные запросы — а это не так-то просто, рассказы их втрое длиннее, и преклонения надобно втрое больше; и напоследок просто прислуживаю: готовлю пищу, стираю, мою полы, выбиваю ковры, выгуливаю собак, делаю массаж жёнам и домашнее задание внукам. Бывает, мне замечают, что я вовсе не превзошла матушку, тётушку и бабушку, а лишь только бледно повторила — но я не спорю и соглашаюсь, таким образом ещё более смиряясь и превосходя. Видите теперь, почему у меня мало свободного времени? Но всё-таки, если выпадает минутка или полчаса, я, помимо слушания музыкальных радиопередач, стараюсь сойтись с новыми людьми — ведь старичков постепенно становится всё меньше, а добродетель не должна ослабнуть… Спасибо за яблоко, я пойду выброшу огрызок в урну и вернусь, только не уходите».

«Марина, я пленён! Мы ждём вас!

Тсс, Володенька… Тихо… Тихонечко… Пусть ещё отойдёт… А теперь хватай пакет! И побежали! Скорее, скорее, милый! Бежим, бежим! Прыгай! Заводи! Ай да молодец, удобно припарковался! Выруливай, выруливай! Так, посмотрим, что тут у нас шерстяное… Какая-то жилеточка… Впрочем, потом посмотрим. Гони, Володенька! Гони что есть мочи! А ей это пусть послужит уроком. Ишь, как голову заморочила. Подумать только, какая чушь!»

2015 г.

 

Убийство на улице Свислочской

Дождь начался стремительно — не успело синее облако наплыть на солнце и сгладить контрасты, как с шумом и плеском полило, вскипели водяные пузыри на асфальте, потекли белёсые разводы цветочной пыльцы. Кто-то распустил зонтик, кто-то помчался во всю прыть, кто-то укрылся под каштанами, а они вскочили под бетонный козырёк с пожухшей и стёршейся вывеской «Компьютерные услуги населению». Один в голубых джинсах и футболке с пальмами, другой в светлых брюках и рубашке с коротким рукавом.

— Ну и дождик!

— Хорош!

— Люблю такой!

— И я. Особенно когда гроза!

— Теперь всё ударит в рост. Только дождя и ждали.

— Точно. А то в последние годы сухо стало, ни снега зимой, ни дождя летом.

— Может, из-за глобального потепления. Недаром же столько лет об этом и тут и там.

— Может да, а может и циклы. В истории много чего повторяется, и если в записях поискать, и не такое найдёшь.

По улице прокатил медленный автобус с оранжевыми огнями, поднимая по сторонам шумные пласты воды. Лица за запотевшим стеклом белели мутными размытыми овалами. Прошелестел блестящий от брызг велосипедист, упрямо склонив голову, обтянутая трико спина и голые колени казались спиной и коленями надувной куклы. Парочка, ёжившаяся под промокающим каштаном, наконец решилась и побежала куда-то прочь, держась за руки и хохоча. Небо темнело.

— Всё хлещет.

— Прекрасно.

— Подольше бы не стихал.

— Жаль, если сразу кончится.

— Да. Помню, моя бабушка тоже очень дождь любила.

— Сколько она прожила? Я-то своих уже не застал, ни одну, ни другую.

— Семьдесят девять. Бывало, дождь идёт, а она у окна стоит и шепчет: в такую красоту и умирать не жалко.

— Мудрые слова. Если уж выбирать себе смерть, так чтобы всё кругом было красиво. Чтобы последний раз наглядеться и… нырнуть.

Они взглянули друг на друга и отвернулись. Становилось прохладно. Один засунул кулаки глубоко в карманы и поднял плечи, другой скрестил руки и потирал ладонями повыше локтей. С козырька над ними лило, в соседнем окне задёрнули полупрозрачную штору и зажгли люстру. Были видны кухонные шкафчики с хрустальными бокалами за стеклом, вафельное полотенце, деловито-спокойные женские движения, облечённые в плюшевый халат. Дело шло к ужину.

— И я тоже.

— Что?

— Подумываю.

— О чём подумываешь?

— О смерти. Что хорошо бы вот так умереть.

— Брось. Нам ещё жить да жить. Или у тебя со здоровьем нелады?

— Нет, здоровье в порядке. И личная жизнь в порядке, семья. И не голодаю, видишь, даже брюшко наел. И трудом не изнурён…

— Погрустить захотелось? Или пофилософствовать? Понимаю. Со всеми случается. Хотя может и не со всеми, а только с теми, у кого склонность.

Они почти синхронно похлопали по карманам, достали сигареты и долго закуривали, пряча огоньки зажигалок в сомкнутые ладони и уворачиваясь от ветра. Один прислонился к закрытой наглухо железной двери, другой присел на корточки, но от неудобства и сырости сразу встал. Дым сдувало начисто, водяная пыль душила табачные угольки, тонкая бумага коробилась под случайными каплями. Остатки чистого неба сгонялись сумрачными тучами к далёкому горизонту.

— Ты поможешь?

— Ты о чём?

— Помоги мне умереть.

— С ума сошёл. Что ты городишь!

— Как раз когда всё хорошо, надо умирать. Потом станет хуже.

— Ерунда. Может, наоборот станет ещё лучше? А в могилу никогда не поздно.

— Сам подумай. Я состарюсь, буду дряхлый, полунищий, буду хоронить друзей и родных одного за другим, буду болеть. Не хочу.

— Согласен, что-то в этом есть. Согласен. Я бы даже и помог тебе. Но мне что потом делать? В тюрьму садиться? Жизнь себе портить ради тебя?

Сильный порыв ветра изогнул гибкие дождевые струи, вывернул наизнанку кусты, бросил им на штанины измятые каштановые листья. Чуть поодаль раздался треск, и с верха старой берёзы полетел вниз, сминая и путая зелёные пряди, кривой разлапистый сук. Упав в траву, он качнулся и застыл, белея свежим изломом и рваной лентой бересты. Они с минуту смотрели на мёртвый сук, потом стали отряхиваться. Улица опустела, остались только ветер и вода, даже машины пропали, будто тоже пережидая бурю.

— Ты не бойся.

— Хватит.

— У меня всё готово.

— Меня не приплетай. Пойди да утопись спокойно.

— Сам я не могу, просто физически! А мы так устроим, что тебя не заподозрят.

— Да мало ли кто нас заметит! Или отпечатки, или брызги крови, или ДНК всякие.

— Смотри, какой ливень! Всё смоет начисто. Здесь по кустам, потом к речке, там в зарослях ни души. От тебя никаких усилий, обещаю!

— Поверить не могу… Ладно! Соглашаюсь из чистой солидарности любителей дождя. Но учти, если даже малейшее сомнение — я не при делах. Ну, побежали!

Они наискосок продрались сквозь густые кусты, в несколько секунд вымокнув насквозь, и перебежали через дорогу, по щиколотку в широких ручьях. Подняв руки, пересекли заросли крапивы, по пояс в высокой траве проскользили вниз и, раздвигая ветви ивняка, запрыгали по кочкам вдоль реки. Дождь лил отвесно, длинные листья плясали, лоснились, струи мелкой речки бурлили, волнились и переплетались. Сзади и сверху пророкотал приглушённый слепой гром.

— Здесь всё.

— Где?

— Вот здесь, под бревном.

— Ну, давай посмотрим, что там у тебя…

— Пластиковые хомуты да пару полиэтиленовых пакетов.

— Я понял. Всё просто. Фиксируем руки и ноги, а затем мешки на голову.

— Верно. Вяжи меня к этой иве. Крепче затягивай. Вот так, хорошо. Теперь пакеты, по одному, в несколько слоёв, чтобы наверняка. И спасибо тебе.

— На здоровье, друг. Хотя какое уж тут здоровье! Погоди, не дёргайся, я ещё один мешок надену. Да тихо ты! Умом не разделяю, но сердцем я с тобой. Прощай.

2016 г.