У подножия чамбильских гор, лицом к пустыне, стоял человек, одетый, как странствующий монах. От бритоголовых правоверных его отличали седые, мягкие кудри, доходящие до плеч. На голове — островерхая шапка, на боку — сума, в руке — зеленый посох.

Услышав топот, он оглянулся и увидел четырех всадников на трех сильных конях. Одного из всадников он знал в лицо. Когда люди спешились, старик сказал:

— Оказывается, Безбородый, город хана Шахдара сделался мал для твоей мерзости, ты собираешься теперь злодействовать в дикой глуши. Берегитесь предателя, храбрые джигиты!

— Я не знаю тебя, добрый человек, вижу тебя впервые, напрасно ты меня обижаешь, — дрожа, ответил Безбородый.

— Зато я тебя хорошо знаю, — сказал старик. — Я попросил у тебя однажды подаяния, а ты меня прогнал.

— Отец, что значит — просить подаяния? — спросил Гор-оглы.

Старик внимательно посмотрел на всадника. Нет, не прочел он насмешки в его ясных и умных глазах. Только молодые спутнки всадника рассмеялись, а Безбородый отвернулся.

— Немало испытал я на земле, немало книг изучил, я сам — одно из чудес этого мира, — проговорил старик, — а такое чудо вижу в первый раз. Неужели ты, одетый в лохмотья нищего, не знаешь, что такое подаяние?

— Я многого не знаю, отец, — с грустью отвечал Гор-ог-лы. — Вот вы произнесли слово «книга», а я и этого слова не знаю. Я вырос в пустыне. Отец, скажите мне, кто вы, чья седина подобна снегу чамбильских вершин?

— Люди зовут меня так: Царь-Нищий.

— Экий пустомеля, — не выдержав, рассердился Безбородый. — Царь не может быть нищим, а нищий — царем!

— Ты иначе и не мог сказать, Безбородый, — возразил старик. — Для тебя богатство — в деньгах, в золоте, в парче, в стадах. А я богат другим богатством. Я нищий, потому что брожу по земле, из края в край, и прошу у добрых людей подаяния. Но я богат, потому что владею знанием и мудростью. Я царь, потому что никому не подчиняюсь, потому что я отказался и от разочарований мира, и от его надежд.

— Как же можно отказаться от надежды? — удивился Гор-оглы. — Жить — это значит надеяться. Так, по крайнем мере, думаю я, Гор-оглы, выросший в безводной пустыне. А теперь в пустыне есть вода, и я построю город для всех бездомных и нищих, для таких, как ты, я построю город справедливости, город без ханов, город без денег, город без насилия и зла!

Пронзительные, огненные глаза Царя-Нищего слова посмотрели внимательно на Гор-оглы. Видно было, что старик растерялся. Он, отказавшийся от разочарований и надежд, увидел на краю мира, в лохмотьях бедняка, человека с великой надеждой, и подумал старик, что не он, Царь-Нищий, а этот джигит — одно из чудес мира. Старик погрузился в раздумье, из которого его вывели возгласы Асада и Шадмана. Странно было слышать их слова, в которых мера и лад соединялись с испугом:

— Беда! Беда! Мы сюда прибыли ради быстрой погибели! Смотрите, облако рукой обхватив, сюда летит огромный див! Убежим из этих мест, а не то нас чудовище съест!

И сыновья Каракуз побежали, чтобы спрятаться за ближайшей скалой. За ними, задыхаясь, едва-едва поспевая, устремился в страхе Безбородый. Только Царь-Нищий оставался спокойным и равнодушным: его нельзя было удивить дивами.

— Здравствуй, Гор-оглы, человеческий детеныш, — сказал Афсар, ступая волосатыми ногами на землю. Показалось, что вырос в предгорьях полый мохнатый утес. — Твоя мать беспокоится о тебе, волнуется и старуха с коротким языком, вот и посылают они меня каждый день к чамбильским горам, чтобы я тебя встретил. Совершил ли ты свой первый подвиг, малыш? Где же сыновья Каракуз? Уж не этот ли старик — один из них?

Царя-Нищего нельзя было удивить дивами, но удивился он дружбе дива с человеком. А Гор-оглы приблизился к Афсару, пожал его длинную, покрытую шерстью руку и сказал:

— Здравствуй и ты, Афсар. Я радуюсь тому, что снова вижу тебя. А сыновья Каракуз — вот за той скалой, они убежали, увидев тебя, испугались.

— А чего меня бояться? Я теперь не ем людей, я теперь работник земли, я теперь ем то, что растет из земли.

Голос Афсара гремел в горах, ему откликались утесы и скалы. Асад и Шадман высунули свои головы из-за каменного прибежища. Между ними показалась и похожая на тыкву голова Безбородого.

Шадман, который был похрабрее брата, озираясь все время назад, подошел к Гор-оглы и сказал:

— Эй, Гор-оглы, мы должны быть всегда правдивыми. Если бы ты нас предупредил, что связался с дивами, не пошли бы мы за тобой на мучение, лучше погибли бы в заточении.

— Не бойся, Шадман, — успокоил его Гор-оглы. — Див Афсар — мой друг. Он перенесет вас обоих через пустыню на своей спине, да еще Царя-Нищего прихватит, если почтенный старец пожелает отправиться с нами.

— Я отправлюсь с вами, — сказал Царь-Нищий. — Я посмотрю иа то место, где люди не отказались от надежды. Только не пристало мне сидеть верхом на диве. Я пойду пешком.

Гор-оглы, хотя и почитал старших, не удержался от улыбки:

— Отец, да знаете ли вы, что пешеход и за шесть месяцев не доберется до того места, что вы погибнете в безводной пустыне! Видно, постигли вы все тайны мира, кроме тайны сухой земли. Без дива Афсара, без крылатого коня Гырата и я бы туда не добрался!

Пришла очередь улыбнуться Царю-Нищему:

— Твоя опора — крылатый конь, а моя опора — посох нищего.

Закрыв глаза от страха, сели Асад и Шадман вместе с конями верхом на дива, вскочил и Гор-оглы на крылатого скакуна, взяв к себе в седло Безбородого, и двинулись они в глубь красных песков. А Царь-Нищий побрел пешком. Быстрее вихря мчались Гырат и Афсар, а никак не могли догнать седовласого пешехода. Только в мареве, в пыли видно было, как мелькал его зеленый посох и развевались белые кудри. А пустыня горела и, как в пустыне, сухо стало у Асада п Шадмана во рту. Задело Афсара за живое, что он, парящий над пустыней, оказался слабей безлошадного путника, утешал он себя только тем, что ноша его чересчур велика. Шерсть его стала мокрой. Посмотрел он на Гырата, — крылья копя тоже были в поту. Посмотрел вниз, на пешего старца, и крикнул:

— Гор-оглы, остановился Царь-Нищий, спустимся и мы па землю, передохнем!

Афсар с облегчением вздохнул, сбросив на песок с волосатых плеч обоих всадников л коней. Спешился и Гор-оглы.

Царь-Нищий, не глядя на них, ударил посохом но земле, испепеленной зноем, и произнес слова, похожие па заклинание:

— Открой, земля, потрескавшиеся губы! Поднимись, вода, из чрева земли!

И вот из земли забила несмелая, мутно-красная струя. Потом превратилась она в серо-зеленую, а потом стала прозрачной и широкой. Ее брызги падали на раскаленный песок, как на жаровню, и тут же высыхали. Кони, отталкивая друг друга, подбежали к воде, стали пить. Ожесточившееся сердце пустыни внезапно почуяло в себе доброту. Казалось, тонкие нити прохлады затрепетали на тяжелом пологе душного, вечного зноя.

Афсар, потрясенный и пристыженный, спросил:

— Могучий Царь-Нищий, твоя сила — в волшебном посохе, не так ли?

— Нет, — сказал Царь-Нищий, — моя сила — в знании. Я знал, что в этом месте была когда-то вода, задушенная красными песками. Пусть вода, возвращенная мной к жизни, напоит тех, кто придет сюда вслед за нами.

И путники снова пустились в дорогу: Афсар — по небу, а Царь-Нищий — по земле. На рассвете они достигли скал, окружавших сорок родников.

Рассказать ли, как старая Каракуз плакала и смеялась, обретя, после семилетней разлуки, обоих сыновей? Как она то бранила себя за то, что не испекла вовремя лепешек, то восхваляла силу и красоту Асада и Шадмана? Как Асад и Шадман кивали при этом головой, как повели они разговор о своих злоключениях, и, хотя благодарили они Гор-оглы, получалось все же так, что без них Гор-оглы пропал бы? Как Афсар, слушая их, сердился, а Гор-оглы посмеивался? Как Биби-Хилал гордилась подвигом сына, сдвинувшего с места камень Акван, гордилась молча, а лицо ее сияло? Как Царь-Нищий, по-хозяйски, опираясь на посох, шел по земле, где горсточка людей, две женщины и мальчик, не отказались от надежды, и указывал посохом: вот здесь, мол, посеете пшеницу, вот здесь — рис, вот здесь будут арбузы и дыни, а вот это место хорошо для цветников? Рассказать ли, как две женщины судили Безбородого? Как Биби-Хилал произнесла такой приговор:

— Если бы Гор-оглы убил Безбородого там, в большом мире за чамбильскими горами, где живут беда и неправда, то это было бы справедливой карой, святым возмездием. Но здесь, на земле, где вырастет город равных, не должно проливать человеческой крови. В этом городе не будет ни хозяев, ни слуг, один только Безбородый пусть останется до скончания дней своих слугой двух женщин, которым он причинил столько зла.

Рассказать ли о том, как Безбородый, уже не хихикая, а обливаясь слезами, припав к ногам Биби-Хилал, многословно благодарил ее? Как Гор-оглы приказал ему, для начала, накормить коней и сварить пищу для людей и для дива? Как Асад и Шадмнй сперва возроптали: «Мы воины, мы работники стрелы и коня, так пристало ли нам быть работниками сохи и кетменя?» А Царь-Нищий сказал им: «Тогда лишь благословен воин, когда он воюет за землю, которую пашет».

Рассказывать об этом долго, а время бежит впереди нас и, чтобы догнать время, поведем повесть о Сакибульбуле.

Рано утром знаток лошадей раскрыл ворота ханской конюшни перед своим господином, перед Шахдаром. Хан был милостив, соизволил пошутить:

— Запах конюшни подобен благовонию, которое излечивает голову от хмельного чада, а, не так ли, мой Сакибульбуль? Но почему ты угрюм, когда весел я, почему ты не радуешься словам из наших уст?

— Я не достоин внимать твоим словам, о великий хан, — ответил Сакибульбуль. — Я не уберег двух коней из ханской конюшни, двух коней из числа самых породистых.

Усы у Шахдара стали торчком, как в мороз. Он крикнул:

— Ты украл их, сын собаки!

— Вор убегает, а я стою перед тобой, — спокойно возразил Сакибульбуль.

И хан, почувствовав силу этого спокойствия, спросил:

— Кого же из моих слуг ты считаешь конокрадом?

— Того, кто убежал, — твердо проговорил Сакибульбуль.

Тогда хан приказал придворным:

— Позовите Безбородого, пусть он отыщет вора.

Безбородого искали до полудня, но ни в одном из двухсот его домов не оказалось ханского соглядатая. Начальник дворцовой стражи узнал следы коней. Вдавленные в землю, эти следы вели от ханской конюшни к рубежам страны Рейхана. Выслушав начальника стражи, Шахдар пришел в ярость. Хотя по его приказу льстивые вельможи именовали Шахдара великим и могучим, ханство его было, в сущности, невелико, и он знал об этом, Нo хотел, чтоб об этом знал только он один, а Рейхан, как ему передавали, отзывался о нем свысока, и все, что было связано с Рейханом, возбуждало в душе Шахдара злобу и зависть. Объятый нетерпеливой жаждой мести, Шахдар повелел ударить в барабан, собрать на площади войско. Подняв знамена, оглашая город трубным ревом, прибыли копейщики, лучники, меченосцы, стрелки с кремневыми ружьями.

Перед тем как выйти на площадь, Шахдар сказал вельможам, законникам, старейшинам и придворным:

— Безбородый переметнулся на сторону моего врага. Иного нельзя было ожидать от грязного наушника, подлого скряги. Я пойду с местью, я истреблю хана Рейхана и весь род его, я сровняю дворец Рейхана с землей, а его сады с пылью, я прикажу отрубить Безбородому его тыквоподобную бесчестную голову. А вами, до моего победоносного возвращения, и всей страной, и всеми людьми, знатными и чернорожденными, пусть управляет честный Сакибульбуль. Повинуйтесь ему, как мне.

Шахдар стремительно вышел из дворца, сел на коня к повел войско на битву с Рейха ном.

Когда замолкли конский топот и трубный рев, когда опустела площадь и улеглась на ней пыль, Сакибульбуль позвал глашатаев и приказал им пройти по улицам города с такой речью:

— Все люди черной кости, все подневольные и рабы, все, кто трудится в поте лица, все вдовы и сироты, все бездомные и безлошадные, все, на чьем теле лохмотья, а на плечах тяготы жизни, — пусть придут на дворцовую площадь: почтенный Сакибульбуль, главный конюший, скажет им свои слова!

На зов глашатаев потекли людские толпы. Одни шли нехотя, другие — с любопытством, третьи — с горькой усмешкой: мол, нечего нам ожидать от ханского прислужника, четвертые — с враждой, пятые — с надеждой. Были здесь и узбеки в тюбетейках, и киргизы в белых шапках с отворотами, и каракалпаки в черных шапках, и туркмены в высоких папахах, и таджики в халатах из домотканой карбосовой ткани, и рабы, чьи худые, сожженные безжалостным солнцем тела были видны сквозь дыры лохмотьев, и калеки, и матери с грудными младенцами, и люди сельского труда с тяжелыми кетменями. Ремесленники пришли с орудиями своего ремесла: столяр держал в руках рубанок с еще не опавшей стружкой, от передника кузнеца веяло еще не остывшим жаром, еще пенилось мыло на кисточке цирюльника, еще не высохла глина на пальцах гончара, еще блестело сало на широком ноже мясника. Мясник был румян, молод. Он поспешно пробирался сквозь толпу вперед, видно было, что в городе его знали и любили, потому что слышались возгласы: «Проходи, Аваз, проходи, да смотри никого не задень своим ножом!»

Оказавшись наконец в первом ряду, Аваз-мясник крикнул звонким голосом джигита:

— Что ты скажешь нам, главный конюший? Высоко взлетел ты при ханском дворе, а вниз, на землю, взглянуть не хочешь. Там, в земле, лежит Биби-Хилал, заживо погребенная тобой и твоими друзьями!

— Биби-Хилал жива, и жив ее мальчик, рожденный в могиле, — сказал Сакибульбуль.

Он говорил медленно и, как всегда, запинаясь, но слова его быстро пролетели по толпе, как по горному ущелью, и долго еще гудел их отзвук на дворцовой площади. А Сакибулъбуль продолжал:

— Не ради почестей, а ради высокой заботы о Гор-оглы, о сыне Равшана и Биби-Хилал, служил я низкую службу при ханском дворе, при хане-кровопийце. Три года живет на земле Гор-оглы, рожденный в могиле и спасенный мной, но сила его такова, что с ней не сравнится сила ни одного из богатырей, когда-либо существовавших на свете. Он живет для того, чтобы стать посохом для слабых, домом для бесприютных, глазами для слепцов. Среди красных песков пустыни, за чамбильскими горами, он добыл воду и зовет всех вас к себе. Он зовет вас, чтобы вы воздвигли город Чамбиль, город без ханов, город без денег, город равных, город справедливости! Я иду в Чамбиль, и пусть все, кто не боится трудного пути, кто жаждет правды, пойдут со мной, пусть все будут моими желанными спутниками!

Сакибульбуля слушали не только простолюдины, но и знать. Один из вельмож, хранитель казны, встал рядом с главным конюшим и, показывая на него золотым ключом, с которым и во сне не расставался, пронзительно закричал:

— Правоверные, пусть слова этого безбожника пролетят мимо ваших ушей, он сошел с ума, не верьте ему!

— Вот теперь-то я ему и поверил! — воскликнул Аваз. — Мы покинем этот город лжи и насилия, мы пойдем в пустыню, к Гор-оглы, в город справедливости. Здесь есть вода, но мы гибнем от жажды, мы жаждем свободы!

И все люди поверили Сакибульбулю, ибо они хотели ему поверить, и двинулись по направлению к пустыне. У кого были две овцы, повел овец, у кого была одна корова, повел корову, у кого была одна лошадь, сел на лошадь, у кого были костыли, пошел на костылях, у кого ничего не было, пошел с надеждой. Но даже у самого нищего была ноша: мешок из козьей шкуры. Велел Сакибулъбуль ничего не брать из ханской казны, только лошадей и верблюдов увел главный кошоший и нагрузил их пустыми бурдюками, пищей в переметных сумах, а также всевозможными семенами. А на семи самых крупных верблюдах был навьючен самый ценный груз — не золото, не серебро, не драгоценные камни, а знание, заключенное в древних книгах.

Дворцовая стража и знать с бессильным гневом смотрели на уходящий народ. Людей возглавил Сакибульбуль, а помощниками его стали Аваз-мясник, Заман-водонос в туркменской папахе, гончар Тулак, родом таджик, охотник Хидирали, родом каракалпак, табунщик Баталбай, родом киргиз. И путь их впереди, и речь о них впереди.

Дойдя до чамбильских гор, наполнили они бурдюки и мешки из козьей шкуры холодной родниковой водой и вступили в жаркую пустыню.

Вначале шли весело, шли целый месяц. В бурдюках была вода, и шатры можно было разбивать в тени камыша, и земля разговаривала с ними то на языке коленчатого ковыля, то редкими кустиками таволжника, то запахом полыни, то упрямыми корешками лебеды. Кое-где, как стеклянные осколки, поблескивали на солнце соленые озерца, иногда быстро пробегали пестрые ящерицы, и они тоже были милы людям, ибо это жизнь торжествовала над смертью.

А потом исчезли и заросли камыша, и растения, эти неприхотливые пустынники, и воды осталось мало в бурдюках, и земля перестала разговаривать с людьми. Уже ничто не могло жить па земле, кроме красных песков, и пески, подобные скоморохам, только изображали все, что дает жизнь: то они бежали мягкими волнами, подражая воде в реке, то шумели, как трава иод ветром, то щедро наполняли собой ямы, как пшепич-ная мука наполняет мешки. И тогда-то люди увидели город: многобашенный, с розовыми строениями и лазоревыми куполами, он занимал полнеба и блестящими окраинами опускался к земле, постепенно в ней растворяясь.

— Чамбиль! Чамбиль! — пронеслось по толпе, от ряда к ряду.

Аваз-мясник вопросительно посмотрел на Сакибульбуля, и тот сказал:

— Друзья мои, Чамбиль мы сотворим сами, а то, что расстилается вдали, не город, а марево, обман пустыни, не жизнь, а видимость жизни, не творение, а призрак творения, как волны песка являются призраками речных волн. А наш путь — не к призракам, наш путь — к жизни, он долог и труден.

И люде и животные пошли дальше, но уже казалось нм, что не сами они идут, а пустыня их кружит, что ноги не отрываются от земли, а земля вместе с ними не то кружится, не то стоит па месте. Силы иссякали, зной одурманивал, потрескавшиеся губы горели, вода едва-едва прикрывала дно бурдюков, и ее по капелькам давали только малым детям. Утренняя прохлада, столь приятная всем людям, уже не радовала их, так как была предвестницей душного, тяжкого зноя. Настало, однако, такое утро, которое обрадовало людей: что-то заблестело посреди пустыни влажным и зыбким блеском.

— Вода! — опять пронеслось по толпе, и опять джигит Аваз, чей молодой румянец покрылся густой пылью, вопросительно и недоверчиво посмотрел на Сакибульбуля, но на этот раз Сакибульбуль не промолвил ни слова, а припал к влаге. И люди, и животные, и старики, и дети, и мужчины, и женщины, молча, не глядя друг на друга, стали пить воду родника. Это был тот самый родник, который пробился из-под посоха Царя-Нище го.

Заман-водонос, родом туркмен, привыкший к сухой пустыне, первым утолил жажду, поднял голову вверх и воскликнул:

— Опять марево обманывает нас, оно движется всадником на крылатом коне и старцем с посохом!

Но то было не марево, то Гор-оглы и Царь-Нищий двинулись навстречу людям. Гор-оглы ждал их, ибо понимал, что Сакибульбуль придет к нему не один. Хотел было Гор-оглы взять с собой дива Афсара, чтобы тот, падая с высоты, пробивал своими боками землю, из которой поднималась бы вода, нужная людям. Но, вспомнив, как испугались дива Асад и Шадман, подумал, что, если так испугались воины, закаленные в битвах, то что же станет с женщинами, с детьми, когда они увидят огромного мохнатотелого великана? И тогда сделал он своим спутником Царя-Нищего, богатого мудростью и знанием.

Крепко обнялись Гор-оглы и Сакибульбуль, и все люди стали обнимать и ласкать юного богатыря и его крылатого коня, и раздались возгласы: «Так вот он каков, наш Гор-оглы, посох для слабых, приют для бездомных, лекарство для недужных, отрада для горемык, влага для жаждущих!»

Опять наполнились бурдюки водой, опять люди двинулись в путь, ноги их укрепились силой, а сердце — надеждой. Гор-оглы полетел иа Гырате, а Царь-Нищий, опережая всадника, устремился с посохом по земле. Царь-Нищий узнал из древних книг, что когда-то в пустыне была вода, и он пробивал зеленым посохом землю в тех местах, что были названы в книгах, и вода поднималась из глубины безлюдной земли, чтобы напоить людей.

Так минуло еще пять месяцев, и люди пришли к сорока родникам, огражденным валунами. Показалось им, что какая-то скала с очертаниями человека, покрытая мохом, взлетела ввысь: это див Афсар испугался людей и удалился в пустыню.

А люди начали строить город Чамбиль, город равных, и наставником их и советчиком был Сакибульбуль. О том, как они строили свой город, город без ханов, — а строили они его семь лет, — рассказано в песне. Поет эту песню и старик в чайхане, и земледелец на хлопковом поле, и ткачиха за ткацким станком, и гончар за гончарным кругом, и чабан на пастбище, — поет о том, как расцвели в Чамбиле сады, заколосились поля, поднялись дома, как люди зажили в довольстве, не делясь на господ и слуг, на богатых и бедных. Пожилые радостно старились, молодые мужали, дети росли, и весело было людям считать годы, ибо начался новый, счастливый век, век Гор-оглы, век свободы.

Из песни ни одного слова не выкинешь, но прибавить к ней слово можно. Например, слово о Безбородом. Он был единственным слугой в благословенном Чамбиле, слугой двух женщин, которым причинил столько горя, и этим он отличался от всех жителей Чамбиля. Отличался он еще и тем, что волосок на его подбородке по-прежнему был украшен жемчужинами, а чамбильцы не носили ни колец, ни запястий, ни дорогих камней, ибо красивым не нужны украшения.

Казалось, и Безбородый преобразился в городе справедливости. Стал он тихим, трудолюбивым, подолгу беседовал с Каракуз и Биби-Хилал, рассказывал им о своей прошлой нечистой жизни, осуждал ее, клеймил бессовестных и продажных, хвалил честных и совестливых. Он теперь не хихикал, не утирал рукавом сопли, чтобы казаться человеком простоватым, с придурью; ведь отныне ему не надо было ни обманывать, ни клеветать.

Однажды, когда в дом Гор-оглы пришел Царь-Нищий, Безбородый спросил его:

— Ты, которого считают сведущим и мудрым, ты, чьим советам внимают все чамбильцы, знаешь ли ты притчу о шахе, о его вельможе и о том, как этот вельможа сначала разрушил селение, а потом восстановил его?

— Я знаю эту притчу, — сказал Царь-Нищий. — Я знаю и то, куда ты клонишь. Видимо, не по душе тебе, соглядатаю, город Чамбиль, город равных.

— Что это за притча, Безбородый? — спросил Гор-оглы… — Расскажи нам, ибо мы не знаем ее.

И Безбородый начал так:

— «Некий могущественный шах, возвращаясь со свитой с охоты, заехал по пути в одно богатое селение. Но жители, вместо того чтобы приветствовать шаха песнями и пожеланиями счастья, вместо того чтобы встретить его с яствами и вином, даже не вышли к шаху. Шах рассердился и приказал своему главному вельможе разрушить селение, наказать неотесанных и неучтивых жителей, а сам поехал со свитой дальше.

Вельможа явился к жителям того селения и сказал им:

— Отныне живите, никому не подчияясь. Пусть незрелый отрок будет равен многоопытному старцу, слуга — господину, женщина — мужчине, каждый крестьянин — старшине. Отныне все вы будете господами: таков приказ шаха.

Вельможа уехал, а жители сказали: «Теперь все мы господа, все равны друг другу». Исчезли повиновение и послушание, настали вольница и беспорядок. Никто не хотел трудиться. Жители стали резать баранов, пить витто, безобразничать. Безусый джигит смеялся над мудростью богатого старца, слуга стал пренебрегать хозяином, ибо считал самого себя господином. Старшину с позором прогнали, и не было кому распоряжаться посевами и распределением воды. Люди богобоязненные, благонадежные, увидев, что нет порядка в селении, покинули его, разбрелись кто куда. Селение опустело больше чем на три четверти, заглохли сады и поля, дома превратились в развалины.

Случилось шаху снова проезжать со свитой мимо этого места, недавно столь благоустроенного, и опечалился шах, обнаружив развалины и запустение. Приказал он главному вельможе!

— Слово, которое я произнес, было неправильным, ибо я сказал его в гневе. Ты напрасно поспешил его исполнить. Теперь потрудись, восстанови разрушенное, собери рассыпанное.

Вельможа поспешил в селение и нашел там жалких, нищих людей, одичавших и голодных. Среди них жил один старик, чье лицо было приятным и важным. Вельможа сказал ему:

— Отец, ты стар, ты умудрен годами, возьми в свои руки поводья власти, будь старшим над людьми, и пусть они повинуются тебе. Таково повеление шаха.

Старик оказался мудрым и властным, приказы его были разумны, а старые руки достаточно сильны для того, чтобы крепко держать власть. Люди, перестав себя считать господами, подчинились ему, и селение вновь расцвело, ибо где власть, там и расцвет». И на этом кончается притча.

Царь-Нищий с усмешкой взглянул на Безбородого и сказал:

— Нет сомнения в том, что эту притчу выдумал тот самый старшина, которого с позором прогнали жители селения. Я долго скитался по миру, я видел его зло, и я разочаровался в нем. Я прочел в древних книгах, что когда-нибудь люди возведут город равных, город справедливости. Я жил, надеясь, что увижу этот город, но годы шли, вместе со мной старилось время, и надежда моя угасала. Теперь, когда мы в пустыне воздвигли Чамбиль, я отказался от разочарования, но не отказался от надежды. Смотри, Безбородый, вот мы живем без господ, без их власти, а Чамбиль цветет, и люди радостны. К чему же твоя лживая притча?

— Но долго ли будет цвести Чамбиль? Ты, Царь-Нищий, умен книжным умом, не спорю, а я умен опытом своих двухсот с лишним лет. Не придут ли ханы со своими войсками, не разрушат ли, не уничтожат ли город равных?

Гор-оглы задумался, услышав эти слова Безбородого, а потом сказал так:

— Я не знаю, что написано в древних книгах, но я знаю, что мы защитим Чамбиль от всех господ и ханов с их войсками. Живое живет не за счет живого, а ради живого. Мы превратили пустыню в город, а ханы превращают города в пустыни. Велика сила ханов, но это сила смерти, а у нас — сила жизни. Но вижу я, что есть у нас богатырская сила, а нет знаний. Царь-Нищий, вы старец с разумной душой. Научите меня и всех, кто живет в Чамбиле, чтению и письму, поделитесь с нами светом знания.

С того дня стал Царь-Нищий учителем Чамбиля, учителем Гор-оглы. Узнал Гор-оглы, что слова могут рождаться не только на языке, но и на бумаге, и что это слова мудрости и опыта. Узнал он о движении звезд на небе, о странах и племенах на земле, о том, что было и будет. Сердце Гор-оглы забилось новым биением, тесно стало сердцу в богатырской груди, ибо оно как бы сравнялось теперь со всем мирозданием.

Часто бродил по ночам Гор-оглы но городу, где деревья разрослись, как лес, он бродил и думал о прочитанном, он думал о мире, о людях, о себе. Однажды ему показалось, что сквозь листву зажглись, как звезды, чьи-то глаза, глубокие и зовущие. Они глядели, эти глаза, удивляясь и обольщая. Гор-оглы вспомнил, что уже видел однажды эти глаза, — но тогда ли, когда он сдвинул с места плечом камень Акван? Когда горлинка пролетела мимо него? Когда на миг ему показалось, что пери парит над камнем Ливаном? Гор-оглы пошел па путеводный свет этих прекрасных глаз, как путник в степи идет на свет одинокой хижины, но глаза внезапно погасли, исчезли в листве, и только горлинка пролетела над листьями и скрылась в звездном небе.

Весь день Гор-оглы не находил себе покоя, он думал об этих глазах, просиявших ему в ночной листве, а когда мгла окутала землю, он снова пошел к тем деревьям, где был в прошлую ночь, н снова ему показалось, что он видит — уже не в листве, а над листвой — чьи-то глаза, только не те, вчерашние, удивленные и обольщающие, а другие — дикие, печальные и знакомые. Гор-оглы стал к ним приближаться, но глаза удалялись от него, пока Гор-оглы не очутился за скалами, отгораживающими Чамбиль от пустыни, и тогда Гор-оглы понял, что перед ним, возвышаясь, как мохнатый утес, стоит Афсар.

— Здравствуй, Афсар, — обрадованно проговорил Гор-оглы. — Почему ты убежал из Чамбиля? Или я тебя обидел? Скажи мне, как другу, чего ты хочешь?

— Я хочу быть человеком, — сказал Афсар, и голос его, гулко загремевший в ночи пустыни, поразил Гор-оглы. Впервые в этом голосе была слышна печаль. — Пока на земле не было города равных, я смеялся над вами, человечками, я считал, что я лучше и счастливее вас, чей возраст краток, а сила ничтожна, я и не думал о том, что плохо быть дивом, а теперь я стыжусь своей породы, я хочу быть человеком.

— Не знаю, как тебе помочь, Афсар, — промолвил, сокрушаясь, Гор-оглы. — Пойдем к Царю-Нищему, попросим у него совета.

У Царя-Нищего были теперь и дом с башенкой, и сад, поле. Он все время трудился: и землю возделывал, и черпал мудрость из книг, и делился мудростью с детьми и взрослыми города равных. А по вечерам он сидел в башенке и изучал движение звезд, он искал в этом движении связь с человеческими быстротекущими жизнями. Он спустился с башенки, когда к нему пришли Гор-оглы и Афсар, и, выслушав их, произнес:

— В твоем голосе, Афсар, печаль, хотя ты сыт и здоров, а это значит, что ты уже перестал быть дивом, ибо дивы и животные печалятся лишь в час беды, и только люди постоянно печалятся о том, что не становятся они лучше и мудрее. Не тем отличается человек от зверя, что стан человека выпрямлен, — и зверь порою выпрямляет свой стан, и не тем, что человек обладает даром речи, — говорят же попугаи или индийский скворец. Из всех существ только человек бывает недоволен собой, и твое недовольство собой, Афсар, признак твоей человечности. Побудь у меня до утра, я узнаю от звезд, какая у тебя судьба, судьба дива или судьба человека.

— Я проведу эту ночь возле вас, отец, — сказал Гор-оглы.

А див Афсар растянулся в темном саду Царя-Нищего. Но не спалось ему, любящему поспать, его мохнатое тело ворочалось, и могло показаться, что трясется земля, что огромный холм волнуется в саду перед домом.

Царь-Нищий и Гор-оглы поднялись на башенку. Всю ночь исследовал старик, богатый мудростью, звездные таблицы, а Гор-оглы помогал ему, как прилежный ученик. Наконец с помощью угломера и трубы с увеличительным стеклом — их-то и хранил Царь-Нищий в своей суме — отыскал звездочет среди неисчислимых звезд звезду Афсара.

— Он станет человеком! — воскликнул Царь-Нищий, задыхаясь как будто после тяжкой полевой работы. — Только человеческие судьбы записаны в светоносной книге звезд! Спустимся вниз, разбудим этого счастливца, уже утро встает на земле.

Но дива не пришлось будить: он, который имел обыкновение спать шесть месяцев в году, не мог в эту ночь заснуть, он ждал звездного приговора, решения судьбы, и голубок, душа его, метался в смятении, то вылетая из широко открытого рта, то вновь пропадая в нем, как в пещере. Ветерка не было, но листва деревьев трепетала: это вздохи Афсара заставляли ее дрожать.

— Теперь мы можем понять, — сказал Царь-Нищий, — почему душа Афсара вылетает из его рта в виде голубка. Это душа человека, и ей противно быть в теле дива.

И Царь-Нищий приказал Афсару:

— Встань и повернись лицом к утренней звезде и произнеси такие слова: «Ум не в возрасте, сила не в росте!»

Афсар повернулся поросшим звериной шерстью лицом к утренней звезде и голосом сомнения и надежды повторил вещие слова. И тело его стало уменьшаться, а голубок, радостно взмахнув крыльями, навсегда скрылся во рту дива, и в глазах Афсара появился добрый свет человеческого разумения.

Гор-огды был потрясен, он воскликнул:

— Смотри, Афсар, теперь, когда я сяду па Гырата, я достану рукой до твоей головы. Ты уже не див, ты просто великан!

Царь-Нищий бросил на Гор-оглы взор укоризны — мол, ее торопись, не мешай, — и продолжал:

— Афсар, подойди к сараю, возьми в свои руки кетмень, трижды ударь но земле и трижды произнеси: «Сердце матери — в сыне, а сердце сына — в полевом труде, в злаках и плодах!»

Трижды повторил Афсар, ударяя землю кетменем, эти вещие слова, и тогда его тело избавилось от звериной шерсти и стало сильным человеческим телом. Афсар захохотал, но его счастливый смех был теперь смехом человека: он гремел, но уже не потрясал, как раньше, деревья и пустынные дали. И не от смеха Афсара проснулся город, а потому что настало утро.

Сосед Царя-Нищего, табунщик Бадалбай, вышел в свой сад с кетменем и крикнул:

— Эй, Гор-оглы, эй, Царь-Нищий, опора Чамбиля и учитель Чамбиля, что же вы не пристыдите своего гостя: такой огромный, а стоит среди бела дня в чем мать родила!

Афсар, впервые устыдясь своей наготы, побежал в дом Царя-Нищего, а Гор-оглы промолвил голосом счастья:

— Его не мать родила, он рожден городом равных! Это див Афсар, который стал человеком!

Бадалбай, родом киргиз, привык, когда ои еще нас чужие табуны в глухих горах, сочинять песню обо всем, что видел и слышал. И он запел песню о том, как див Афсар преобразился в городе равных и стал человеком.

Люди обрадовались этому событию и этой песне, сказали:

— Вот каков, оказывается, Чамбиль, город справедливости: здесь не только рабы, но даже дивы становятся людьми!

В честь второго рождения Афсара был устроен пир. Пришли па пир все чамбильцы, от мала до велика. Биби-Хилал соткала для Афсара одежду, и сказывают, что на один только халат пошло столько домотканого полотна, что можно было одеть сорок воинов. На пиру Афсар съел триста блюд с лапшой, тридцать вертелов очистил от мяса, проглотил три котла плова. Попробовал он и вина, сделанного из чамбильских виноградных лоз, осушил разом целый куши пи, поднялся во весь исполинский рост и заорал:

— Хочу драться. Кто вступит со мной в единоборство?

— Подожди, Афсар, — стали его успокаивать чамбильцы. — Не пей больше, а не то утратишь человеческий облик, станешь опять мохнатым, безмозглым дивом.

Афсар послушался их, сразу отрезвел и отодвинул от себя вино подальше. Гор-оглы попросил, чтобы Афсар рассказал людям о государстве дивов, но тот, обведя пирующих растерянным взором, сказал после долгого молчания:

— Не могу ничего припомнить. С тех пор, как я стал человеком, клянусь вам, братья-люди, утратил я память о том, как я был дивом. Помню только, что нет в государстве дивов ни солнца, ни луны, что правит этим государством Белый Див.

Помню еще и то, что Белый Див рассердился на меня за то, что засыпал я где попало и сон мой длился шесть месяцев, и прогнал меня. А чтобы я не погиб от голода, за прежние мои заслуги наградил меня Белый Див бронзовым луком: стреляй, мол, добычу, — тем самым луком, которым ныне владеет Гор-оглы.

Подивились люди этому происшествию и разошлись но домам. А когда настало утро, див Афсар проснулся со свежей головой и начал строить жилище. Мысли его теперь были в злаках, в плодах, в полевом труде, и, кроме огромного роста ничем уже не отличался он от прочих чамбильцев. И люди ему перестали удивляться, вернулись к своим каждодневным работам, а Гор-оглы вернулся к работам еженощным: он искал те глаза, что блеснули ему, как звезды, в ночной листве.

И вот настала та ночь, которую уже никогда не забывал Гор-оглы. Он стоял, прислонясь к стволу чинара, охваченный неясным желанием, неведомым томлением, непонятной тревогой. Тогда-то над его головой пролетела горлинка, та самая, что и в первый раз, — это сразу понял Гор-оглы. Она уронила со своих крылышек блестящее кольцо, и оно скатилось к ногам Гор-оглы. Сын слепца поднял его с бьющимся сердцем. Видимо, кольцо это было волшебным, ибо на ном, таком маленьком, Гор-оглы увидел при свете звезд и дворец, и сад, и девушку неописуемой красоты. Он узнал ее глаза, те глаза, что глядели на мир, удивляясь и обольщая. И еще письмена были на кольце, и Гор-оглы прочел: «Иди в Ширван и найди царевну Зульхумар».

Гор-оглы не мог оторвать глаз от красавицы, во весь рост изображенной па маленьком кольце. Подобно тому как Афсар родился заново, превратясь из дива в человека, родился заново и Гор-оглы. Как волновалась его душа, когда ему открывалась, благодаря знаниям Царя-Нищего, еще одна тайна Вселенной, когда перед ним проходили, начертанные в книгах, события прошлого, когда приподнималась завеса над событиями грядущего! Но то, что волновало его душу сейчас, было не похоже па прежнее волнение, когда он проникал в глубину знания. То волнение было светлым, а в этом волнении были и свет, и смута. Не знал Гор-оглы, что имя этому новому волнению — любовь.