— Вы тоже когда-нибудь умрете, Тесс.

Снова наступил понедельник, и она опять сидела в кабинете доктора Армистеда, на том же самом стуле с продранной обивкой. Ей вдруг пришло в голову, что ее недавнее прозрение касательно возможности загробной жизни само по себе должно стать объектом внимания психотерапевта, но на доктора Армистеда ее признание особого впечатления не произвело. Тесс почувствовала себя неловко — словно явилась на званый обед, не имея при себе приглашения.

— Право, даже не знаю, что еще вам рассказать. Честно говоря, ничего более интересного за эту неделю со мной не произошло.

— Неужели? А как же встреча в баре с тем человеком?

— С Троем Планкеттом? Что же тут интересного? Разговаривать с людьми — моя работа. Только иногда мне приходится за это платить.

Тесс упомянула о своей работе мимоходом, просто чтобы объяснить, как она оказалась в Антьетаме, хотя это смахивало на нарушение профессиональной этики. Или нет? Сказать точно она не могла.

— Думаю, это довольно интересно. Я не мог не заметить некоторого сходства между вашим нынешним делом и тем, что привело вас ко мне.

— Сходства? Я разговаривала с этим типом в баре. Он не сделал ни малейшей попытки обидеть меня. Да и у меня, признаюсь честно, ни разу не возникло желание вцепиться ему в волосы.

— Я имел в виду другое. Вы зашли в этот бар не случайно, а с заранее обдуманной целью, которую до поры до времени вынуждены были скрывать. В конце концов, узнай вы, что этот человек много лет назад убил свою бывшую возлюбленную, вы бы не беседовали с ним в баре, а прямиком отправились в полицию рассказать о том, что вам удалось узнать.

— Ну в общем-то конечно. Но так случается не всегда. Я не провожу расследование. — Я стараюсь увидеть суть вещей. Потом пишу отчеты. Иногда мне удается наткнуться на разгадку, иногда нет. Это как веление свыше, понимаете? Бывает, люди идут мне навстречу — возьмите хотя бы домовладельца в Шарпсбурге, а бывает…

— В этом смысле у нас с вами одни и те же проблемы. Я имею в виду то, что общественность не в состоянии понять, чем мы с вами занимаемся. А так же то, как прессе случается создавать стереотипы.

— Конечно, — кивнула Тесс. Странно, что он говорит куда больше, чем она сама. Но она ничего не имела против — больше того, у нее словно камень с души упал. Идя сюда, Тесс тщетно ломала себе голову, о чем с ним говорить. Может, поэтому она и рассказала ему о посещении Антьетама, да еще с такими подробностями. Если все пойдет так, как сейчас, то эту тему можно растянуть и на полгода. До того, как стать детективом, Тесс пару лет проработала репортером, и ей ничего не стоит вытянуть из человека все, что ей нужно знать. А женщиной она была и того дольше — так сказать, всю свою сознательную жизнь. И знала, что больше всего мужчины любят говорить о себе. — Раз уж вы заговорили об этом, то признаюсь вам честно: в моей прежней деятельности пресса сыграла гораздо более плачевную роль.

— В вашей прежней деятельности?

Тесс немного удивилась — она уже привыкла считать доктора человеком, которому известно о ней все.

— До того, как стать частным сыщиком, я была репортером в газете «Стар». Потом она была переименована в «Бикон-Лайт», меня уволили, и мне пришлось спешно менять работу. Мне тогда было двадцать семь лет.

— Это тревожит вас до сих пор?

— Господи, конечно. — Тесс постаралась, чтобы это прозвучало беззаботно, и однако сама поразилась, какой острой болью отдалось в ней упоминание об этом. В памяти моментально всплыл унизительный разговор с похожей на старого бульдога редакторшей, занимавшейся подбором кадров и не потрудившейся даже заглянуть в ее резюме. Тесс внезапно почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо — даже уши загорелись огнем.

— Почему?

— Это было единственное, что я по-настоящему любила. У меня ушло почти два года на то, чтобы снова найти себя. И то я считаю, что мне просто повезло. Впрочем, все к лучшему — на поприще детектива мне явно удалось добиться большего, чем если бы я осталась репортером. В сущности, я занимаюсь почти тем же самым — встречаюсь с людьми, расспрашиваю их, словом, собираю информацию. Но теперь мне не надо ужимать добытые мною сведения до размеров газетного столбца. Можно сказать, что сейчас я гораздо счастливее, чем была.

Доктор заговорил не сразу, словно взвешивая ее последние слова.

— Похоже, опыт все-таки неплохая вещь, — проговорил он, наконец.

— Что?

— Отказ от чего-то часто означает возможность начать новую, лучшую жизнь. Иначе говоря, конец часто становится началом.

— Если ты не в состоянии понять что-то, когда жизнь преподносит тебе такой урок в тридцать один год, тебя опасно выпускать на улицу без сопровождающего.

Доктор обиженно поджал губы. Казалось, столь резкий вывод на основе его же собственных слов неприятно задел его. Но, будучи профессионалом, он как ни в чем не бывало продолжал:

— На этот счет можно поспорить. Недаром же стихотворение Роберта Фроста «Дорога, которую ты не выбрал» находит такой отклик у многих из нас. Когда его герой тем зимним вечером стоит в лесу, он ведь далеко уже не ребенок Он взрослый, вполне сформировавшийся человек, и тем не менее остается только гадать, удовлетворен ли он выбором, который его заставила сделать жизнь. Он выбрал для себя менее проторенную дорогу. И эта дорога, как мы видим, изменила всю его жизнь.

— Да, только он умалчивает, к лучшему или к худшему. А ведь в этом вся разница, вы согласны?

— Лично я всегда считал, что к лучшему.

Тесс пожала плечами. Сама она не была так уж уверена в этом. Фросту следовало бы как-то прояснить этот вопрос.

— По-моему, вы спутали два его стихотворения.

— Простите, не понял?..

— Вы сказали, что его герой зимним вечером стоит в лесу на распутье. Но ведь речь об этом идет совсем в другом стихотворении Фроста. В этом… как его… «Чей это дом…» трам-пам-пам, и так далее. Фрост, конечно, великий поэт, но уж до того чисто американский, что просто першит в горле, словно переел лепешек из овсяной муки. Лично я предпочитаю Оудена или Йетса.

— А у вас есть любимое стихотворение?

— Есть, конечно… Только оно столь же банальное, как и «Дорога, которую ты не выбрал».

— Прошу вас не забывать об одном, — помрачнев, самым что ни на есть похоронным тоном заявил доктор. — В этом кабинете вы обязаны говорить чистую правду. Обманывать меня — все равно что твердить хирургу, к примеру, что болит у вас вовсе не колено, а шея. Пользы от этого не будет, а вот вред — наверняка. Итак… Что же это за банальное стихотворение?

— «К моей застенчивой возлюбленной». — Судя по выражению лица доктора, это ему ни о чем не говорило. — Автор Эндрю Марвелл. В нем парень пытается убедить даму своего сердца, что жизнь слишком коротка для того, чтобы тратить ее на долгие ухаживания, а потому следует брать от нее все, что она может тебе дать. — Естественно, в сочинениях, которые она писала в колледже, Тесс выражалась не столь прямолинейно и категорично, однако речь там шла именно об этом.

— Не уверен, что слышал его.

— Наверняка слышали. Его учат практически в каждой школе.

— М-да, несколько мрачновато.

— Это четверостишие всегда почему-то заставляет меня вспомнить песенку, которую мы пели, когда были детьми. «Глядя вслед похоронным дрогам, думаешь ли ты о том, что тоже когда-то будешь там?» В нем есть еще строки о том, как черви весело резвятся в глазницах черепа. Впечатляет, не так ли? Я бы сказала, очень образно.

Доктор Армистед рассмеялся, и на душе у Тесс вдруг разом полегчало.

— Я бы сказал, у вас на диво широкий спектр интересов: от Гражданской войны до поэзии Эндрю Марвелла и детской страшилки о трупных червях! Увы, это снова возвращает нас к тому, с чего мы начали.

— То есть?

— К могиле, где так темно, тихо и славно. Нравится вам это или нет, Тесс, но и вам когда-то придется оказаться там.

— Пока — да. Но, как я слышала, над решением этой проблемы уже работают. Прямо здесь, в госпитале Джона Хопкинса.

Было ли это случайностью, простым совпадением, что ее прежний кошмар снова вернулся к ней той же ночью? Вряд ли, решила Тесс. Распахнув настежь французское окно, она крадучись вышла наружу. В ее так до конца и не отремонтированном бунгало терраса была чуть ли не единственным местом, где работы были закончены. К черту доктора Армистеда и его загробные беседы, со злостью выругалась она про себя. Да и сама она хороша — незачем было бродить по кладбищу и думать о неизбежности смерти! В конце концов, Джонатан Росс вот уже два года, как в могиле. Прошло уже больше года с тех пор, когда ее в последний раз мучил во сне этот кошмар, и она снова и снова видела, как он умирает у нее на глазах.

Апрельская ночь была холодной, а на Тесс не было ничего кроме тонкой хлопчатобумажной ночной сорочки, но сейчас она даже радовалась этому — ночной холодок был отличным средством отогнать прочь дурацкие мысли. Она облокотилась о перила, глядя в темноту парка Стоуни-Ран. Кое-где в темноте мелькал свет — отблески уличных фонарей, освещавших улицы к северу и югу от нее. Но здесь, где ни в одном доме по соседству не светились окна, окружавшие ее мрак и безмолвие казались настолько плотными, словно она окунулась в головой в банку с чернилами.

Они с Джонатаном не были возлюбленными — во всяком случае, в то время, когда его убили. То, что объединяло их, было меньше и в то же время неизмеримо больше, чем любовь. Эти отношения, неожиданно и прочно связавшие их сразу после окончания колледжа, почему-то заставили обоих вдруг почувствовать себя совсем взрослыми. Они стали друг для друга чем-то вроде ориентира, по которому каждый из них ревниво сверял свои собственные успехи. К тому времени, как его настигла смерть, Джонатан уже далеко обошел Тесс в этом марафоне — ведь в газете его считали чем-то вроде восходящей звезды. Он погиб, вернее, был убит, из-за тайны, которая так и не была открыта, которую он доверил только Тесс и которую завещал ей хранить. А Тесс, к тому времени уже не работавшая в газете и, следовательно, не имевшая возможности опубликовать ее, уже ни для кого не представляла опасности. И потому осталась жива.

По крайней мере именно так в те годы считала Луиза О’Нил.

Стала ли смерть Джонатана той отправной точкой, что изменила всю ее жизнь, спрашивала себя Тесс. И не могла ответить на этот вопрос. Когда он погиб, она была неудачницей — ни работы, ни возлюбленного. Теперь же у нее были собственное дело и собственный дом, в котором сейчас спал самый замечательный в мире мужчина. Правда, авантюра с Микки Печтером здорово все усложнила. Тесс поплотнее завернулась в рубашку.

— Если ты смотришь на меня сейчас, не волнуйся, — шепнула она, подняв лицо к ночному небу. — У меня все хорошо.

Она мысленно вернулась к порученному ей делу, вспомнив о еженедельных отчетах, которые должна посылать правлению, и поразилась, как мало, в сущности, удалось ей узнать. Добытая информация вряд ли могла способствовать выделению им средств, в которых они так нуждались.

— А в общем, неплохо, — пробормотала она.

Ей достаточно было выбраться из постели всего на пару минут, чтобы Кроу тут же проснулся. Он уверял Тесс, что без нее температура в постели моментально падает на несколько градусов, но она сильно подозревала, что дело тут не в этом. Скорее всего, Искей, воспользовавшись отсутствием хозяйки, моментально забиралась на нагретое местечко, а ее зловонное дыхание могло бы разбудить и мертвого.

— У тебя же так давно не было бессонницы, — шептал Кроу, выходя вслед за ней на террасу. На нем, как обычно, не было ничего, кроме пижамных штанов, едва державшихся на его худощавых, узких бедрах, и Тесс в который раз поймала себя на том, что любуется его обнаженной грудью. Конечно, она знала, что мужчины с таким телосложением к сорока годам часто обзаводятся брюшком. Но сейчас невозможно было представить себе, что когда-нибудь эти литые мускулы заплывут дряблым жирком… Так же невозможно, как представить его себе в сорок лет.

— Мне приснился дурной сон.

— Тот же самый?

У Тесс не было секретов от Кроу. Ему было известно о Джонатане Россе, но ему бы и в голову никогда не пришло ворошить старое. Тесс была бы рада сказать то же самое о себе. Кроу вообще отличался редкой деликатностью — даже для молодого человека, имевшего все отличительные признаки однолюба.

И все-таки что-то мешало ей быть до конца откровенной с ним — может, она опасалась, что ему захочется поговорить на эту тему. А поднимать ее снова и снова значило бы позволить ночному кошмару расправить над ней свои совиные крылья.

— Нет, нет, — поспешно соврала она. — Просто обычный дурной сон.

— И кто же на этот раз стал жертвой?

Так легко слетевшая с ее уст выдумка оказалась удачной. Зато теперь Тесс отчаянно ломала себе голову, пытаясь придумать, как выкрутиться. Пришлось покопаться в памяти, чтобы вспомнить хоть один дурной сон.

— Мои родители. Впрочем, как всегда.

— И никогда я?

— Никогда.

— А ты мне расскажешь, если это буду я?

— Скорее всего, нет.

Они рассмеялись. У Тесс словно камень с души упал: она не только удачно выкрутилась, но и умудрилась напоследок сказать чистую правду. Ей действительно никогда не снился Кроу. А если бы и приснился, она бы и словечком не обмолвилась об этом ему. Эти мимолетные кошмары изматывали ее ничуть не меньше, чем бесконечно повторяющийся сон, в котором она раз за разом наблюдала смерть Джонатана. В этих снах она беспомощно махала руками, истерически кричала, но все было бесполезно: тот, кого она звала, уходил, так и не заметив ее. Интересно, чтобы сказал, узнав об этом, доктор Армистед? Впрочем, она не собиралась рассказывать ему об этом.

— Эй, — воскликнула она, решив сменить тему, — а мы сегодня занимались любовью?

— Ты разве не помнишь? Боже, какой удар по моему самолюбию!

— Прости, у меня какая-то каша в голове. Столько работы, разве все упомнишь.

— Я допоздна засиделся в клубе. А когда вернулся, ты уже спала без задних ног.

Ему поручалось покупать пластинки, которые крутили в баре его отца на Франклинтаун-роуд. Поэтому они не всегда совпадали по времени, но Тесс считала, что это даже к лучшему. По крайней мере их отношения не теряли ощущения новизны. А случись такое, неровный шрам в нижней части живота Кроу тут же напомнил бы им о том, как зыбка бывает человеческая жизнь. В тот раз она едва не потеряла его. Обернись все по-другому, носить бы ей сейчас траур.

— Так, может, исправим это? — предложила она.

— С удовольствием. — Кроу потянул ее в комнату.

— Нет, — сорвав с себя рубашку, Тесс бросила ее на пол вместо одеяла, — прямо здесь.

Он смотрел на нее, пораженный и в то же время польщенный. Раньше инициатива обычно исходила от него, а Тесс снисходительно уступала его желанию.

— Соседи услышат, — предупредил Кроу.

— Только если ты очень постараешься.

Увидев, что они занимаются любовью, он ушел. Ему не хотелось быть свидетелем их ласк. И ревность тут была ни при чем — как раз наоборот. Скорее уж он жалел ее, жалел, что она не одна. Ее бойфренд оказался совсем зеленым юнцом. Он почти не сомневался в том, что когда сам овладеет ею, их близость доставит ей доселе не испытанное наслаждение. Их жизни слились воедино — пусть она еще даже не подозревает об этом. К тому же она более чем кто-либо другой верит в судьбу. Он почти не сомневался в том, что она встретит его с радостью, будет вечно благодарна ему. Ей столько известно о всяких таких вещах — о физике, траекториях, возможностях. Всему остальному научит ее он. И расскажет ей о токсинах, о тех укромных местах, которых нет ни на одной карте мира, и где правит точный расчет.

А сейчас он ушел потому, что его ждала работа. К счастью, по работе ему нужно будет завернуть в округ Анн-Арундел. Стало быть, покончив с делом, можно будет повидать мать.

Западное побережье стало своего рода компромиссом. Ей страшно хотелось поселиться поближе к дому, что с практической точки зрения было абсолютно невозможно. Дом на острове они оставили за собой, чтобы можно было вернуться в любую минуту. А мать он перевез на материк, подыскав для нее квартирку возле реки Северн. Теперь она вечно жаловалась на ужасный вид из окон: он, мол, говорил, что из окон будет видно реку. Он этого не помнил. Потом принялась ворчать: старенький телевизор принимает совсем не столько каналов, сколько он обещал, и что все они платные. Плита оказалась не газовая, а электрическая, и это тоже плохо. Он только диву давался, где она всего этого набралась.

Однако в последнее время она почти перестала ворчать и жаловаться. И тут он с удивлением обнаружил, до какой степени ему недостает ее охов и вечного брюзжания. Мать вдруг как-то разом усохла, стала совсем крошечной и всего пугалась. Он с ужасом вспомнил, что ей нет еще и сорока пяти, однако она выглядела совсем старухой, куда старше, чем многие ее соседки. Она так и не завела себе друзей, что, может быть, и не так уж плохо. Однако ему это было неприятно. Ему было жаль мать, и в то же время это бесило его. Она ведь была еще красивой женщиной, а это проклятое место, наложив на нее свой отпечаток, превратило ее в старуху. Она постоянно смущалась — может, из-за этих снобов вокруг. По-настоящему богатые люди — а к этому времени он успел уже понять, что такое настоящее богатство, сообразив, что отец Бекки просто купается в золоте, — так вот, по-настоящему богатые люди ведут себя достаточно просто и не имеют обыкновения задирать нос, как эти спесивые индюки, кичившиеся тем, что из грязи вылезли в князи, и готовые перегрызть любому глотку, чтобы все оставалось как есть. Люди по-настоящему богатые не трясутся над своим богатством, как голодный пес над костью, они знают, что никуда оно не денется.

Хорошо хоть, что матери не нужно волноваться о деньгах. Он об этом позаботился. И все равно она беспокоилась. Она, прежде такая храбрая, такая самоуверенная, теперь переживала из-за всякой ерунды.

Когда он приехал и на цыпочках прокрался в ее комнату, она уже спала. Ее волосы как будто стали тоньше, хотя и сохранили свой глубокий каштановый цвет. Интересно, может, его собственные тоже до самой смерти останутся темными? Легонько откинув с ее лба прядь волос, он едва слышно окликнул ее: «Ма! Ма! Просыпайся! Ма!»

Она вздрогнула и проснулась. Глаза у нее были испуганные.

— Кто… что?!

— Это я, ма.

— О! — Она быстро ощупала его лицо, словно желая убедиться, что это действительно он. — Который час?

— Около семи. У меня были дела в ваших краях.

— Вот как? А платят хорошо?

— Как всегда.

— Если что, не стесняйся потребовать прибавки.

— Я зарабатываю вполне прилично, ма. Больше, чем многие, уж ты мне поверь. Тебе не о чем волноваться.

— А вот в прошлых новостях говорили…

Он тяжело вздохнул, подумав, что с таким же успехом она могла бы сказать «на прошлой неделе» и даже «в прошлом году». Мать давно уже не смотрела новости.

— Нашли кости — да, да, кости! В этом самом лесу. И даже не знают, чьи они. Говорят, какая-то женщина отправилась за молоком в самый канун Нового года и не вернулась. А случилось это лет десять назад. И вот теперь нашли одни эти кости, больше ничего. Сказали только, что ее, мол, сначала застрелили, а потом переехали машиной. И все из-за какой-то отметины, которую обнаружили на одной из костей. Просто уму непостижимо, как они обо всем догадались, правда?

— Да, — кивнул он — проще было соглашаться.

— Теперь ничего не скроешь — все равно все выплывет наружу. Может, кто-то и надеется, что спрятал концы в воду, ан нет — глядишь, все и раскопали.

— Да, бывает и так.

— Ведь даже в твоей работе — да что я говорю, ты ведь сам мне рассказывал…

— Иногда такое случается потому, что кто-то совершил ошибку. Во всяком случае, не я. Кто-то еще. Многих одолевает жадность, другие просто становятся беспечными. Вобьют себе в голову, что смогут обойтись без меня, берутся за дело сами, не соблюдая всех необходимых мер предосторожности, ну и готово. Эти ослы не заметят даже, что уже выдоили все досуха. Вот такие и попадаются, мама.

Он восхищался матерью, догадываясь о том, чего не подозревали ни ее врач, ни она сама. Взять хотя бы зверей — они ведь всегда чувствуют приближение смерти. Так почему бы его матери не чувствовать тоже? Одного он не мог понять: откуда этот страх? Из-за прошлого, что преследовало ее? Или это страх перед будущим, которого у нее нет? Неужели она с таким нетерпением ждет смерть лишь потому, что надеется с ее приходом избавиться от терзавших ее страхов? Раньше, когда он нуждался в ней, она была такой сильной. Всем, что у него есть, он обязан именно ей, своей матери. Вот этого докторам никогда не понять. Она хорошая женщина, чуткая и добрая. Она дважды подарила ему жизнь. Как это ужасно глупо, как банально, что теперь ему приходится суетиться вокруг нее. Она ведь никогда не создавала ему проблем, зато часто решала их за него.

Он приготовил ей завтрак: заварил кипятком овсяные хлопья, для красоты положил сверху ломтик банана. У матери сохранились все зубы, но по какой-то неизвестной причине она предпочитала почти протертую пищу. Возможно, придет время, когда ему придется кормить ее с ложечки. Сколько еще осталось — пять лет? Десять? Или двадцать? Тридцать? А что потом? Как избавить ее от этих последних унижений? Потом он сделал ей растворимое какао — чудовищное на вид пойло. Он сморщился, гадая, случалось ли ей читать, что написано на этикетке. Положил на блюдечко пару обезжиренных крекеров — мать любила макать их в какао, пока они не превращались в кашицу.

Доктора твердили ей, чтобы она питалась исключительно обезжиренными продуктами. А мать всегда была сластеной. И раз уж ей запретили есть ее обожаемое сдобное печенье, она упрямо покупала обезжиренные крекеры. А их почему-то было все труднее купить. Ему приходилось искать их через Интернет, делать заказ какой-то техасской фирме, специализировавшейся вот на таких выходивших из употребления продуктах. Со временем ему даже стало доставлять удовольствие общаться с женщиной, принимавшей заказ — она была такой веселой, так искренне гордилась тем, что она делала. У них много общего, думал он — в мире еще много таких дел, выполнить которые способен далеко не каждый. И очень мало таких, как он и эта вот женщина, кто по-настоящему помогает людям, исполняя их желания. Законопроект, запрещающий снимать с производства вышедшие из моды продукты — вот, что нужно округу, думал он иногда. Обезжиренные крекеры, снеки, жевательная резинка Чарльстон и многое другое…

Мать макала свои крекеры в какао, макала до тех пор, пока они не разваливались у нее в руках, потом осторожно совала в рот. Он включил телевизор. Какое-то идиотское шоу — одно из тех, где ведущий заставляет людей по утрам горланить «С добрым утром!» По углам ее рта вниз тянулись тоненькие коричневые ручейки, которые он терпеливо вытирал салфеткой. Глотать ей становилось все труднее, хотя доктора только разводили руками, не видя никаких причин этого. Временами ее мучила изжога.

— Все когда-то случается, — равнодушно проговорила она, не отрывая глаз от экрана. Он так и не понял, что она имеет в виду — прошлое или свои нынешние проблемы. — Все когда-то случается.

— Да, мама. Я знаю.