Памятный камень

Я люблю камень. Люблю той неиссякаемой и благодарной любовью, которая с юношеских лет захватила меня и не оставляет все эти долгие годы. Любовь к предмету своего труда необходима в любой творческой профессии, в профессии же геолога-самоцветчика без нее просто не обойтись. Это тот «компас земной», который ведет нас по жизни через радости и невзгоды, успехи и неудачи, мучительные сомнения, спады и творческие подъемы. Конечно, с годами наши чувства притупляются и мы становимся как бы заземленнее. Но если нас настигает равнодушие к своей профессии, если нас не влечет весной в экспедицию и мы не испытываем трепетного волнения, глядя на камень, то это верный признак, сигнал о том, что пора прощаться со своей профессией, какой бы желанной она не была прежде.

Мы, геологи и минералоги, посвятившие себя служению камню, обязаны знать минералы и породы «в лицо» (а их сотни различных видов и разновидностей), уметь безошибочно отличать их друг от друга, знать условия их образования и признаки, по которым можно находить те или иные камни в природе. А сколько замечательных свойств хранит в себе камень! Надо знать эти свойства, уметь раскрыть их и заставить служить человеку. Но чтобы найти и добыть камень, нашему брату-геологу приходится проводить большую часть своей жизни в экспедиции, или, как принято говорить, в поле. И, где бы ни находился геолог, где бы ни проходила его работа — в горах Памира, в Сибирской тайге или пустыне Гоби, он всюду испытывает накал творческого труда и ни с чем не сравнимое ощущение романтики своей беспокойной профессии. Камень владеет умом и сердцем геолога. Бывает, что он даже снится ему по ночам. Глядя на камень, специалист может «прочитать» всю бесконечно длительную историю его земного существования. Он может мысленно повторить весь тот маршрут, что привел его к этому камню, может с фотографической точностью воссоздать местонахождение того или иного камня с массой всевозможных подробностей и ассоциаций. Таково уж обостренное до предела свойство зрительной памяти и профессионального отношения геолога к камню как к источнику разнообразной информации и, более того, как к кусочку его собственной жизни.

Однако камень привлекает внимание не только специалистов. В мире существует огромная армия коллекционеров и просто любителей камня. Люди различного возраста и профессий — инженеры и рабочие, врачи, деятели науки и искусства, военные — занимаются собиранием минералов и просто красивых камней. Они посвящают им свой досуг, едут за ними на Урал или на Кольский полустров, старательно пополняют свои домашние коллекции и украшают свои квартиры эффектными образцами самоцветов. Но если Вы спросите о домашней коллекции у геолога, то в большинстве случаев он, пожав плечами, скажет: «Да, есть кое-какие образцы». И в этом нет ничего удивительного, ибо в этом проявится годами сложившаяся традиция и профессиональная этика. И если Вам когда-нибудь посчастливится увидеть у профессионала «кое-какие камни», бережно хранимые на рабочем столе или на книжных полках под стеклом, они могут не привлечь Вашего внимания красотой или уникальностью. Но такой невзрачный на вид кусок базальтовой лавы или образец никелевой руды порой дороже их владельцу «всех сокровищ мира», дороже многих сверкающих самоцветов. Это сокровенные камни, маленькое собрание памятных камней, хранимых трепетно и свято, подобно пожелтевшим фотографиям в старом семейном альбоме.

Есть и у меня такие памятные камни, каждый из которых пробуждает массу самых различных воспоминаний, и среди них особое место занимают монгольские.

В серое дождливое ненастье, когда на душе становится зябко, я беру в руки сапфирин из Гоби, смотрю на этот голубой и какой-то удивительно теплый камень и сразу представляю лазурное монгольское небо, вспоминаю своих друзей, наши незабываемые геологические маршруты и сам не замечаю, как поднимается настроение. Но не одни положительные эмоции вызывают мои памятные камни. Есть среди них один, пожалуй самый сокровенный, давно вошедший в мою жизнь как память о необычной встрече, запавшей в мое сердце. Внешне он не так уж красив, этот небольшой кусочек окаменелого дерева многоцветной окраски с палево-красными пятнами.

Специалисты относят такой вид ископаемой древесины к аризонскому типу. Однако найден этот образец не в Америке, в штате Аризона, а на другом конце Земли, в пустыне Гоби. Уже это интересно само по себе, в геологическом отношении, и все же самое главное для меня заключается не в этом, а в удивительной истории, связанной с этим камнем.

С чего началась эта история, о которой напоминает мне образец окаменелого дерева с горы Эрдэнэ-Цогт в Гоби? Наверное, с этого необычного и загадочного названия — «Эрдэнэ-Цогт» («Драгоценное пламя»). Стоит мне вспомнить и произнести его, как мысль, уже в который раз, мгновенно переносит меня в Монголию, в год черного быка по тибетско-монгольскому календарю, в который все и началось.

 

Загадка Эрдэнэ-Цогт

На карте Монголии меня всякий раз поражает удивительное многообразие ее географических названий: Лазурная и Палевая Гоби, Три Красавицы Гоби, Флюоритовая гора, урочище Валуна Серебряной Наковальни, падь Пленного китайского императора, гора Драконовых костей. Эти и многие другие названия помимо своей образности несут в себе еще определенную информативность. Они заслуживают самого пристального внимания, ибо могут стать путеводными нитями для многих исследователей — геологов, палеонтологов и географов. И вот среди этого каскада сказочных названий на карте Южно-Гобийского аймака выплыло загадочное — Эрдэнэ-Цогт. Относится оно к небольшой гряде, затерянной среди бескрайних просторов Южной Гоби, и в переводе означает «Драгоценное пламя».

Откуда появилось такое название и что подразумевалось под драгоценным пламенем? Название интриговало, но никто из моих монгольских коллег и знакомых его расшифровать не смог. Заинтересовало меня не только это название. Дело в том, что вблизи этого самого Эрдэнэ-Цогт геологи партии «Цветные камни» открыли в год желтой курицы (1969 г.) целую россыпь окаменелого дерева. И поскольку все дальнейшее повествование развивается вокруг него, необходимо вкратце охарактеризовать само окаменелое дерево.

Окаменелое дерево (по-монгольски — чулужсан мод) — одно из многих каменных чудес природы, привлекшее к себе внимание геологов, камнерезов, художников. На профессиональном языке — это ископаемая древесина, почти нацело замещенная окисью кремния — халцедоном. Минеральные компоненты настолько пропитали и как бы забальзамировали ткани дерева, миллионы лет пролежавшего на дне древнего водоема, что оно превратилось в камень.

Благодаря красивому и неповторимому рисунку, пестрой окраске, большим размерам и способности принимать зеркальную полировку окаменелое дерево издавна служило ценным поделочным материалом. Из него изготовлялись столешницы, шкатулки, пепельницы, а из наиболее декоративных его разновидностей — бусы и вставки в ювелирные изделия.

Самым знаменитым месторождением окаменелого дерева является Аризонское в США. Здесь, в выжженной солнцем красноцветной пустыне Аризона, обнаружены громадные скопления окаменелых стволов деревьев — сосен из рода араукариевых длиной свыше 50 м и толщиной до 3 м. Это настоящий каменный лес! По мнению американских специалистов, около 200 млн лет тому назад эти деревья были принесены сюда реками из разных мест, а затем перекрыты толщей кварцевых песков. В течение длительного геологического времени захороненные деревья пропитывались кремнистыми растворами и в итоге окаменели. В дальнейшем в процессе выветривания окаменелые деревья были частично высвобождены из вмещающих их пород; так образовались их скопления на поверхности — россыпи.

Нигде в мире, кроме Аризоны, не встречалось такого необычного по расцветке окаменелого дерева палевого, сиреневого, красного, янтарно-желтого и других цветов. Этот экзотический материал вошел в специальную литературу как окаменелое дерево аризонского типа, а любители камня назвали его окаменелой радугой Аризоны.

В Монголии, в восточных и южных районах Гоби, геологами-съемщиками были отмечены массовые находки окаменелого дерева на поверхности. А в 1969 г. геологи-самоцветчики предприняли первую попытку найти россыпи окаменелого дерева. И это им тогда удалось: в Гоби они нашли несколько россыпей, состоящих из отдельных обломков, реже — из целых стволов толщиной до 1 м. Найденное в Гоби окаменелое дерево имело спокойную желтовато-коричневую и темно-коричневую до черной окраску и хорошо сохранившуюся текстуру древесины. Окаменелое дерево хорошо показало себя в обработке, и им заинтересовалась промышленность как сырьем для изготовления бус, брелоков, сувениров, шкатулок и пр. Казалось, геологи должны были быть довольны: найден еще один поделочный самоцвет, заинтересовавший промышленность, выявлены значительные запасы этого сырья. Чего же боле? Но руководители партии «Цветные камни» Сэрэтэрийн Мунхтогтох и Борис Берман не довольствовались этим и вынашивали идею поисков в Гоби окаменелого дерева аризонского типа.

Идею эту «бросил» Берман. Будучи в Москве, он, как обычно, начал с Минералогического музея АН СССР, разглядывая в витринах экспонаты, собранные со всего мира. На сей раз он остановил свое внимание на просмотре образцов окаменелого дерева. И вот здесь Берман впервые увидел розово-красное с радужными переливами окаменелое дерево из Аризоны. И сразу перед этим чудом померкло открытое им с монгольскими коллегами окаменелое дерево Гоби. Берман долго не мог оторвать от аризонского дерева своего взгляда, снова и снова возвращался к стенду, любуясь и изучая американский экспонат. Уже накануне своего отъезда в Улан-Батор Берман, не выдержав, «забежал» в Минералогический музей. Войдя в него, он сразу устремился к знакомому стенду. Аризонское дерево лежало на том же месте, слабо освещенное лучами заходящего солнца. И тут Берман увидел чудо — окаменелое дерево преобразилось, оно словно вобрало в себя силу и цвет заката, оно неожиданно заполыхало каким-то тревожным и неукротимым жаром. Этого было достаточно для того, чтобы Берман окончательно потерял покой. Он загорелся идеей найти во чтобы то ни стало окаменелое дерево, такое же как в Аризоне. И найти его в Гоби, в этой кладовой природных сокровищ.

Вернувшись в Монголию, Берман вместе с таким же энтузиастом камня, как и он, Сэрэтэрийном Мунхтогтохом приступил к практическому осуществлению своей идеи — поиску окаменелого дерева. Были выужены все сведения из геологических отчетов, опрошены геологи, работавшие в Гоби, рассмотрены многочисленные заявки о находках. И вот, наконец, прорезалось: геологи-съемщики обнаружили обломки окаменелого дерева, а с ним и какого-то розового камня в Южной Гоби, в местности под названием Эрдэнэ-Цогт. Вот сюда и устремились Б. Берман и С. Мунхтогтох со своей командой самоцветчиков. Произошло это в конце года желтой курицы (1969 г.), в последний полевой сезон Бермана в Монголии.

А сезон этот был небычен по своей продолжительности и протяженности тысячекилометровых автопробегов через всю Монголию — от Хэнтэйских гор на востоке до отрогов Гоби-Алтая на западе. Но, что самое главное, этот сезон оказался на редкость удачным: «желтая курица» принесла находки самых разнообразных самоцветов — граната-альмандина, агатов, аметистовых щеток, розового кварца, яшмы. Уже «под занавес», дополняя этот список замечательных камней, геологи вышли на окаменелое дерево в районе горы Эрдэнэ-Цогт. Здесь, действительно на поверхности, были встречены гигантские скопления окаменелого дерева от отдельных кусков до целых стволов бурокоричневого цвета. Однако среди обычного по окраске дерева были найдены и куски ярко-розовой, как заря, древесины с красивым агатовидным рисунком. Это и было окаменелое дерево, сходное с аризонским. Мечта Бермана сбылась.

Окаменелое дерево. Гоби. Месторождение «Эрдэнэ-Цогт». 1:2.

Из кусков розовой древесины, которую тогда удалось собрать, в партии «Цветные камни» были изготовлены пробные изделия — броши, кабошоны, сувениры. Необычное по расцветке окаменелое дерево, похожее скорее на агат, понравилось многим. Но, спустя некоторое время, с открытием других самоцветов интерес камнерезов к этому экзотическому материалу постепенно угас. Однако геологи-самоцветчики о нем не забывали. В каких условиях возникло окаменелое дерево аризонского типа в Гоби? Каковы его запасы? Эти и другие вопросы оставались нерешенными, и я был рад судьбе, предоставившей мне возможность побывать в этом удивительном месте с загадочным названием Эрдэнэ-Цогт.

 

Три Красавицы Гоби

У каждой пустыни свой неповторимый облик и свой характер, и в каждой пустыне на радость путнику есть свои жемчужины — оазисы.

В многоликой Гоби таких оазисов великое множество — целый тумэн («тьма»), как говорят гобийские кочевники. Не обделен ими и Южно-Гобийский аймак, раскинувшийся на крайнем юге Монголии. И самый большой оазис, известный не только в стране, но и за ее пределами, находится именно в Южной Гоби. Это «Говийн гурван сайхан» — «Три Красавицы Гоби», поэтическое название, встречающееся на всех туристских картах. Именно здесь расположена одна из красивейших туристских баз Монголии. И каждый, кого судьба закидывает в Южную Гоби, непременно старается побывать в этом сказочном месте. Не были исключением и мы — наш маленький отряд — нас всех влекло к Трем Красавицам. К тому же Тумур, уроженец Южной Гоби, еще в Улан-Баторе обещал показать мне эту жемчужину.

Но, прежде чем попасть в эту «райскую землю», надо было выдержать скачку в душной машине, подпрыгивавшей на ухабах раскаленной, как сковорода, пустыни. Открытое боковое стекло не спасало: стоило только высунуться наружу, как лицо обдавало жаром паровозной топки, а пыль слепила глаза и забивала рот… Вокруг простиралась девственная каменистая равнина без каких-либо признаков жизни.

Мы продвигались по одной из старых караванных дорог Монголии, по которой некогда прошли русские путешественники. Как же они представляли себе Гоби тогда?

Г. Н. Потанин писал в своем путевом дневнике об этих местах: «Гоби, покрытая черной галькой, представлялась темно-серой ровной поверхностью… Только караванная дорожка, которая прямой желтой лентой тянется поперек степи, да белые остовы погибших по этому пути верблюдов прерывают ее однообразие». Не правда ли, картина мрачноватая, отнюдь не вдохновляющая на поездку в Гоби?

А что изменилось здесь с тех пор? Гоби не стала менее суровой, чем во времена Г. Н. Потанина и Н. М. Пржевальского. Время от времени она напоминает о своем крутом нраве ураганными ветрами, песчаными бурями, а зимой — и снежными буранами. Горе истомленному жаждой путнику, застигнутому непогодой вдали от спасительного колодца. Но такое теперь случается редко: в Гоби живут и работают араты, строители, геологи. Вместо одинокой нити караванной дороги здесь теперь десятки хорошо накатанных автомобильных дорог. Автомобиль прочно вошел в жизнь Гоби и вытеснил двугорбого «корабля пустыни» — на своем пути я не встретил ни единого транспортного верблюда. Верблюду повезло: он стал обычным домашним животным, таким как корова и як, дающим молоко, мясо и шерсть. А Гоби теперь можно пересечь вдоль и поперек на автомобиле.

Многие населенные пункты связаны с аймачными центрами и столицей авиалиниями. Менее двух часов нужно туристам, чтобы попасть на самолете из Улан-Батора к Трем Красавицам Гоби. Но лучше, на мой взгляд, преодолеть это расстояние обычным способом, по земле, если, конечно, есть желание по-настоящему узнать Гоби. И, ей-богу, даже серо-черный однообразный ландшафт, о котором пишут путешественники, может подарить любителям камня и знатокам природы немало интересных впечатлений и открытий. Во время наших частых остановок в Гоби я убеждался в этом не раз.

С каждым часом дорога уводила нас все дальше, в глубь Южной Гоби. Вокруг простиралась каменистая равнина без единого признака жизни. Но по-прежнему по этой бескрайней, мучимой вечной жаждой земле живым ручейком журчала дорога. И только в дороге было теперь наше единственное спасение и надежда. Позади остались сотни километров. После долгих часов езды на горизонте наконец-то показались контуры горной гряды сине-фиолетового цвета.

Горы — это спасители в пустыне. От них незримо веет прохладой и желанным отдыхом. Дашвандан пришпорил своего «железного коня», и он понесся по каменистому щебню, гулко стрелявшему в поддон машины. И вот горы все ближе, все резче обрисовываются в голубом мареве их контуры. Уже отчетливо проступают отточенные эрозией три островерхие вершины причудливой формы. Это и есть знаменитые «Гурвансайхан» — «Три Красавицы», давшие название и горной гряде, и цветущему оазису, раскинувшемуся у их подножия.

Лесистые склоны Трех Красавиц отсвечивают синим цветом, а примыкающая к ним равнина окрашена в изумрудно-зеленый тон. И, словно стайки белых лебедей, виднеются на равнине узенькие полоски юрт. А рядом с юртами светятся на солнце одно-двухэтажные домики розового, белого, и оранжевого цвета. Так дорога привела нас в Гурвансайхан — в самый удивительный оазис пустыни Гоби.

Однако мы не спешим в поселок; как магнитом нас потянуло к горам. Объезжаем поселок и останавливаемся у подножия гор.

Абсолютная отметка гор Гурвансайхан достигает двух тысяч метров! Высокогорье в пустыне, географический феномен со своеобразным микроклиматом и растительностью. В то время как на открытых подножиях гор, освещенных обжигающим солнцем, нестерпимо жарко, на синеющих склонах — тенистая прохлада: здесь настоящий лес. Растут ветвистые ивы и осины, и среди них белеют кудрявые, совсем русские, березки.

Легкий ветерок с гор, приятно освежая лицо, доносил неповторимый аромат деревьев, лесных трав и цветов. Помнится, в эту пору там стояла первозданная тишина, нарушаемая лишь глухим гулом, исходившим откуда-то из глубины гор.

— Это водопад шумит в пади Ягнятников, — пояснил мне Тумур, знаток здешних мест. — Что будем делать: махнем туда сразу или после отдыха в поселке?

— Давай сразу! Это и будет отдых!

Захватив рюкзаки и геологические молотки, наша маленькая группа, ведомая Тумуром, стала подниматься по лесистому склону возвышенности.

Наш путь к пади Ягнятников лежал через перевал с поэтическим названием Хухний дава, что в переводе звучит как Девичий перевал. И пока мы к нему шли, Тумур неторопливо поведал нам легенду о происхождении этого названия.

Давным-давно в горах Гурвансайхан жила одна красивая хухэн (девушка), любившая храброго, но бедного юношу. Но тут, как часто бывает не только в сказках, а и в жизни, появляется третий. Местный нойон (князь) решил взять красавицу в жены, а чтобы избавиться от ее возлюбленного, придумал коварный план. Вызвал нойон к себе юношу и приказал ему добыть орленка, чтобы затем приручить его к охоте. Юноша проник в падь Ягнятников, где гнездятся орлы, но, пробираясь по крутой скале к гнезду, сорвался и разбился насмерть. Избавившись от соперника, нойон решил силою овладеть девушкой и сделать ее своей женой. Спасаясь от преследований ненавистного старого князя, девушка решила бежать в горы Гурвансайхан. Достигнув перевала, она бросилась в пропасть, где незадолго до этого погиб ее возлюбленный. С тех пор этот перевал и носит название Девичьего.

Мы благополучно миновали это злополучное место и вышли к пади Ягнятников. Нашему взору открылась громадная расщелина, образовавшаяся в результате землетрясения и как бы расколовшая гору Гурвансайхан на две части. Внизу, на дне ущелья, бурлил и пенился горный ручей. Низвергаясь с отвесных скал, он создавал многоступенчатый водопад. Мы остановились у края ущелья и долго любовались дикой красотой природы. Внизу шумел водопад, а над головой парили орлы-ягнятники, гнездившиеся на неприступных скалах и зорко высматривавшие свою добычу.

Небо между тем стало сиреневым, и сиреневые тени легли на синие горы и долины. Вечерело, пора было возвращаться вниз, к ожидающей нас машине. Спускаясь с горы, мы неожиданно наткнулись на стадо диких животных с загнутыми рогами, которые спокойно спускались к ручью на водопой. Завидев нас, они резко рванулись в сторону, легко выбрасывая ноги, несмотря на свой солидный вес и массивные рога.

— Э-эх! Архары! — возбужденно воскликнул Тумур, в глазах которого одновременно были и радость удивления, и сожаление охотника, прозевавшего свою добычу.

Этим маленьким эпизодом закончилось наше знакомство с горами Гурвансайхан.

 

Охотничьи трофеи Мюллера

Это поэтическое название Гурвансайхан носят не только горы с тремя горделивыми вершинами. Так назван и веселый, оживленный сомон (поселок) городского типа, спрятавшийся в зеленом оазисе посреди знойной Гоби.

Сомон Гурвансайхан известен в стране и за ее пределами своей туристской базой (тоже «Гурвансайхан»). Другая его достопримечательность — научно-исследовательская зоотехническая станция, где ведется большая работа по выведению и выращиванию новых видов домашних животных.

Гобийцы гордятся тем, что именно здесь создана новая порода пуховых коз, тоже получившая название «Гурвансайхан». Поэтому я не удивился и тому, что местная зочид буудал (гостиница), к которой мы подъехали, также называлась «Гурвансайхан».

Теперь оставалось лишь увидеть живую сайхан (красавицу), хотя бы одну. И мне повезло: ею оказалась дежурный администратор гостиницы — статная смуглянка, с длинной черной косой и большими, чуть раскосыми, шоколадно-коричневыми глазами. Сверкнув обворожительной белоснежной улыбкой, красавица изящно по-восточному развела руками: «Юч бахгуй!» («Ничего нет!»). Совсем как в московских гостиницах, подумалось мне, — разве что там не увидишь такой улыбки на постных и хмурых лицах наших администраторов. «Гости огорчены? — певучим голосом спросила красавица. — Ничего! Еще не совсем вечер! Так ведь, кажется, говорят русские? А пока советую сходить в гуанз и оценить нашу гобийскую кухню».

В просторном зале столовой, расцвеченном всеми красками и нарядами, было шумно, как на карнавале. Монгольские халаты — дэлы — малинового, голубого и зеленого цвета мелькали вперемежку с клетчатыми «ковбойками» и голубыми джинсами иностранцев. Последних было большинство. Это были западные туристы, среди которых много охотников-любителей. Ведь осень — самый разгар охотничьего сезона в Гоби, и международная туристическая база в Гурвансайхане работала с полной нагрузкой. Хозяева базы — гостеприимные гобийцы — организовали отличный сервис, подстать европейскому. И блюда там готовили отменные европейские. И все равно туристы заглядывали в гуанз, где можно было утолить жажду прохладным и немного хмельным пенящимся, как шампанское, кумысом. И конечно, все хотели попробовать знаменитые монгольские бозы (вроде пельменей, но значительно превосходящие их по размерам и к тому же приготовленные на пару).

Аромат душистой баранины и терпкого кумыса приятно щекотал ноздри и заставлял страдать наши пустые желудки. Однако пришлось немного пострадать в ожидании свободных мест. Наконец, блаженный миг наступил — всей командой мы сели за отдельный стол у раскрытого окна и стали неторопливо потягивать кумыс. В ожидании знаменитых боз я вслушивался в многоязычный говор и оглядывал с интересом публику. Да, в гуанзе воистину вавилонское смешение, и в этот многоязычный людской поток незаметной частицей вливаюсь и я. И никуда не деться от нахлынувшего на меня чувства своей причастности к этим совершенно незнакомым мне людям, их судьбам и путям, приведшим их сюда, — в Гоби. И кто бы мог подумать, что случай столкнет меня здесь с одним из туристов Западной Германии.

Я приметил его сразу, как только он вошел в гуанз и выжидающе остановился у входа, высматривая своих и ища свободный столик. На вид ему было едва за сорок — невысокий полнеющий крепыш с рыжим ежиком и веснушчатым лицом. Его круглые голубенькие глазки остановились на нашем столике, и тут наши взгляды пересеклись. Из чистого любопытства я жестом пригласил рыжего туриста к нашему столику. И он, кивнув головой, подошел к нам. Тут же мои монгольские коллеги мгновенно перегруппировались за столом, освобождая незнакомцу место.

— Мюллер, — представился рыжий детина, добродушно глядя на меня своими голубыми глазками.

Услышав это имя, мои монгольские товарищи невольно рассмеялись. Виной тому был, конечно, наш фильм «Семнадцать мгновений весны», показанный на монгольских телеэкранах. После этого показа имена двух главных героев — Штирлица и Мюллера — благодаря прекрасной игре наших актеров были у всех на устах.

— Штирлиц, — шутливо назвал я себя в ответ под дружный смех моих товарищей.

Рыжий Мюллер недоуменно заморгал белесыми ресницами, но затем все понял (сам, как оказалось, видел фрагменты из этого фильма) и засмеялся вместе с нами. Барьер недоверия был разом сломан. А вскоре мы все вместе — монголы, русский, немец — дружно навалились на дымящиеся бозы, пили кумыс и вели откровенную беседу.

Мюллер, немец из Веймара, неплохо, как и многие иностранцы, приезжающие в Монголию, знал русский язык. Как выяснилось, он любил путешествия и к тому же был заядлым охотником, побывавшим во многих странах. Однако самое сильное впечатление на него произвела Монголия, в особенности Гоби.

Как же надумал он приехать на охоту за тысячи километров — из центра Европы в самое сердце Азии?

— Знаете, ребята, — рассказывал нам Мюллер, — мне очень захотелось попасть в глубинку, окунуться в чистую первозданную природу. С каждым днем в мире становится все меньше таких чистых, нетронутых цивилизацией мест, каким является Гоби. Я о ней не знал ничего, но мой приятель из нашего клуба любителей охоты, побывавший в Монголии, как-то сказал мне: «Слушай, Герман, поезжай к монголам, у них есть Гоби — это самое подходящее место для тебя». Вначале я не поверил. Ведь при слове «пустыня» представляешь бескрайние тоскливые пески и выжигающее все живое солнце. Какие же могут быть охота и отдых? Но я все же рискнул и не ошибся.

В первый свой приезд в Монголию я побывал в отрогах Монгольского Алтая, где мне удалось подстрелить архара. Тогда я привез из Монголии свой первый охотничий трофей — роскошные рога архара. Теперь они украшают мою квартиру в Веймаре на зависть моим приятелям из охотничьего клуба. А в этот раз, — продолжал Мюллер, — я славно поохотился здесь, в горах Гурвансайхан. Вместе с моим монгольским проводником нам удалось выследить целое стадо аргалов и подстрелить одного из них. И теперь я увожу к себе в Веймар еще один охотничий трофей из Гоби — прекрасные рога аргала. И все же, друзья, — задумчиво произнес Мюллер, — больше всего здесь меня потрясли вот это постоянное синее небо и чистая, еще не испорченная человеком природа. Этого, к сожалению, нет в нашей старой и уставшей от всех неразрешимых проблем Европе. Вам, азиатам, это трудно понять, — улыбнулся моим спутникам Мюллер, — а вот мы, европейцы, устали от всего — от войн, от политики и постоянного страха, поселившегося в наших душах. Э-э, да что там говорить! — закончил Мюллер, — давайте лучше пить кумыс, он мне больше по душе, чем баварское пиво, — с него, по крайней мере, не осовеешь!

Я сидел и слушал Мюллера, удивляясь судьбе, что свела меня за тридевять земель от дома с настоящим немцем. А в памяти, как мираж в пустыне, вставал далекий берег моего военного детства.

Помнится, сразу после войны я и мои сверстники, пережившие ленинградскую блокаду, впервые увидели живых немцев — военнопленных, восстанавливавших разрушенные ими же — немцами — дома. Сердобольные наши старушки, каким-то чудом пережившие голод, подходили к пленным и делились с ними своим скудным пайком. А у нас, подростков, не было к ним ни любопытства, ни жалости, ни других чувств — ничего, кроме ненависти и желания никогда больше не видеть немцев на своей земле. Этот стереотип немца-врага еще долго сохранялся в нашем сознании. А спустя несколько лет, став взрослыми, мы увидели у себя уже мирных немцев, пожилых и молодых, с фотоаппаратами и кинокамерами, гуляющих по нашему городу. Странно было видеть, как немецкие туристы восхищались сокровищами Эрмитажа, Русского музея и другими достопримечательностями города, который они — немцы — хотели стереть с лица Земли. И хотя мы понимали, что это другие немцы и не все они в ответе за тяжкие преступления перед человечеством, все равно между нами оставался, казалось, непреодолимый барьер отчужденности. И вот сейчас, слушая Мюллера, вспомнившего свой родной Веймар, я вспомнил свое. И хотелось сказать: «Да, мне знаком по истории и литературе Ваш Веймар — город поэтов, музыкантов и художников, но сильнее у людей трагические воспоминания об этом городе: ведь рядом с ним находится Бухенвальд — в годы второй мировой войны кошмарная фабрика смерти, в котором те же немцы, создатели и ценители прекрасного, обрекли на массовую гибель сотни тысяч людей. Как же совместить эту любовь к прекрасному с такой необузданной средневековой жестокостью?».

Мои монгольские товарищи как-то притихли за столом, боясь нарушить наш с Мюллером разговор — разговор двух противников в минувшей войне.

Герман Мюллер не воевал против нас, но его детство, как и мое, пришлось на военные годы. И в его памяти остались незаживающими рубцами американские бомбежки, гибель родных, полное одиночество, а затем и полуголодная послевоенная жизнь.

— Знаете, ребята, — говорит нам на прощание Герман, — я никогда себя так хорошо не чувствовал, как здесь в Гоби. Здесь очищаешься от всего ненужного, чем мы напичканы, здесь сливаешься с природой и осознаешь, что все мы — одна большая человеческая семья.

Мы тепло распрощались с нашим новым знакомым. Наутро он улетел в Улан-Батор, увозя свой охотничий трофей, незабываемые впечатления и обретенное здесь душевное спокойствие. А наш путь лежал уже в дикие места — в горы с загадочным названием Эрдэнэ-Цогт.

 

Вот она, окаменелая радуга!

С вершины одинокого останца открывалось необозримое каменистое плато, освещенное нещадно палящим солнцем. На темно-серой «марсианской» поверхности его, испещренной многочисленными лунками, зловеще поблескивал вороненым пустым «загаром» базальтовый щебень. А кое-где среди этих отшлифованных буйной стихией камней торчали «поленья» окаменелой древесины — все, что осталось от палеозойского леса, некогда покрывавшего склоны гобийских гор. Кругом простирались лишь мертвые россыпи камней да чудом пробившиеся к жизни яркие пучки оранжево-красной травы. К вечеру изнуряющая жара спала и после дневной сауны можно было с наслаждением вдыхать чистый хрустально-прозрачный воздух. И, странное дело, все окружающие предметы, от причудливых скал до камешков в россыпи, еще недавно расплывавшиеся в мареве и казавшиеся призрачными миражами, вдруг приобрели необычайную резкость и словно спроектировались на передний план, на единую плоскость, как на полотнах монгольских художников.

Впечатление усиливалось от густо-фиолетовых, как бы аметистовых, вершин Эрдэнэ-Цогт, застывших в бездонной синеве. И сама каменная гряда, и одиночные скалы-останцы, высившиеся в виде памятников среди мертвой природы, постоянно менялись в окраске — они то озарялись каким-то волшебным пурпурным сиянием, то неожиданно гасли в холодной синеве сумерек. Тишина вокруг стояла такая первозданная, что звук от упавшего камня отдавался в ушах гулким, звенящим эхом. Какое-то неведомое дотоле чувство владело в тот момент мной. И было в нем леденящее ощущение беспомощности и одновременно величия человека перед лицом вечной и не подвластной ему до конца природы — природы, которую мы неустанно познаем, открываем ее тайны, живем ею и одновременно пытаемся переделать, ведем с ней извечный спор «кто — кого», забывая подчас о том, что и сами мы являемся частью ее и составляем с ней единое целое. Хотелось неподвижно и бесконечно созерцать окружавший меня мир, слиться воедино с пустыней и сидеть, уподобясь Будде, в молчаливом ожидании чуда вроде счастливого прозрения. Но чуда не происходило. И не было ответа на мучивший меня вопрос: где эта «окаменелая радуга», ради которой мы топчемся здесь уже несколько дней.

Поначалу все казалось воистину радужным и не предвещало огорчений. Мы сразу же отыскали россыпь окаменелого дерева на южных склонах холмистой гряды Эрдэнэ-Цогт. Россыпь оказалась внушительной по размерам — даже по первым скромным подсчетам площадь ее составляла не менее трех квадратных километров. При этом она была удобна для эксплуатации, поскольку все окаменелое дерево практически концентрировалось на поверхности и в тонком поверхностном слое (1–1.5 м). Окаменелое дерево прослеживалось почти повсеместно и имело вид уплощенных обломков — «дощечек» — длиной по 20 см, образовавшихся при раскалывании стволов по волокнистости древесины. Нередко встречались и крупные обломки — «поленья» — и фрагменты стволов диаметром до 0.5 м.

Чего же боле?

Однако при всем многообразии форм, значительных размерах и высокой концентрации окаменелое дерево было обычным — от светло- до темно-коричневого цвета — с хорошо сохранившейся микротекстурой древесины. Такого каменного материала было предостаточно и в россыпях Восточной Гоби, наиболее близких и удобных для разработки. Нас же интересовало только удивительное многоцветное окаменелое дерево аризонского типа, та «окаменелая радуга», которую нашел здесь Берман. А мы не находили «радугу» ни на поверхности, ни в пробах, извлеченных при проходке поисковых горных выработок — канав.

Может вообще копаем не здесь? Правда, мы переместились на восточный фланг россыпи, где посчастливилось найти древесину иного рода — от бежевого до янтарно-желтого цвета. Это уже кое-что! Пришлось набраться терпения и ждать, что прорежется в канавах, которые копали молодые рабочие Нэргуй и Дорж.

С высоты останца местами прослеживались извилистые очертания россыпи и поперек нее прямолинейные контуры канав. Возле крайней канавы копошились маленькие фигурки Нэргуя и Доржа, а чуть поодаль от них угадывалась фигура Тумура, склонившегося над кучей окаменелого дерева — все неустанно ищут эту злосчастную «радугу».

Да, день заканчивался и, похоже, опять безрезультатно. Скоро появится Дашвандан с машиной и отвезет нас в ближайший айл — в 10 км отсюда.

Я все выжидал и, сидя на скале, смотрел на россыпь, пытаясь осмыслить собранные факты и воссоздать картину образования окаменелого леса. А факты эти были любопытные: оказалось, что слагающие россыпь рыхлые глинистые отложения содержали много туфогенного материала — типичного компонента вулканических потоков типа селей и лахар. Отсюда невольно напрашивался вывод: все эти отложения вместе с древесиной сносились не реками (как полагают некоторые исследователи), а мощными вулканическими потоками. Значит, образование скоплений окаменелого дерева связано с какими-то катаклизмами в истории Земли, а не с простым сносом отмершей древесины. Это согласуется и с геологической историей Гоби, где в позднемеловое время бурно проявилась вулканическая деятельность. Именно вулканизм и явился причиной массовой гибели деревьев, некогда покрывавших склоны вулканических аппаратов.

При извержении вулканов возникали мощные грязевые потоки, сметавшие на своем пути растущие деревья и сносившие их вниз, в долину, где создавались значительные их скопления вследствие резкого снижения скорости движения потоков. В дальнейшем происходило быстрое захоронение деревьев в рыхлых отложениях грязевых потоков. Однако этих факторов было еще недостаточно. Важнейшая роль в образовании окаменелой древесины принадлежала термальным водам, циркулировавшим в этих отложениях. Именно они выносили органическую составляющую древесины, замещая ее минералами кремнезема — халцедоном и кварцем. Происходило, как говорят специалисты, образование псевдоморфоз халцедона по дереву с сохранением элементов его внутренней структуры — годовых колец и клетчатки. В исключительных случаях — при большой активности термальных вод, их насыщенности кремнеземом и многократном воздействии на древесину — она почти утрачивала первоначальный облик. Вот тогда-то и возникало то многоцветное, похожее на агат, окаменелое дерево, известное пока только в Аризоне…

Резкий внезапный крик, многократно повторенный эхом, прервал мои размышления. Посмотрев вниз, я увидел возле канавы трех пляшущих человечков. Тумур, отчаянно размахивал руками, что несомненно могло означать только одно — быстрее спускайтесь к нам.

Неужели удача?! Бегу на всех парах и вижу счастливо-усталые лица ребят, светящиеся белозубыми улыбками. В руках Тумура «полено» окаменелой древесины, которое он щедро смачивает остатками воды из фляжки.

— Вот она, «окаменелая радуга»! Такая, как в Аризоне? А? — вопрошает Тумур.

Я взял обломок дерева в руки и, стараясь сдержать нахлынувшее волнение, стал внимательно его рассматривать.

Сквозь смоченную водой шершавую поверхность на поперечном срезе четко проступал своеобразный многокрасочный рисунок из радиально расходящихся полос и пятен палевого, сиреневого, зеленоватого и желтого цвета. По цвету и рисунку это, скорее всего, напоминало агат или декоративный кремень. Да, это действительно было окаменелое дерево аризонского типа, настоящая «окаменелая радуга».

Находка оказалась не единственной — в пробе из канавы нашли еще несколько обломков подобного типа. Теперь можно было не сомневаться, что мы отыскали в россыпи ее главный тайник. Остальное, как говорится, — дело техники.

— Остается обмыть находку кумысом, — возликовал Тумур. А вон и Дашвандан, кстати, едет за нами, — заметил он, глядя на темневшую вдали точку.

Постепенно смеркалось. Небо темнело, набирая ту холодную густую синеву, которой так славится бадахшанский лазурит. Разбухшее за день солнце багровым диском медленно клонилось к горизонту. Неожиданно в лучах заходившего солнца фиолетовая гряда холмов Эрдэнэ-Цогт озарилась необычным светом. Одна из вершин вспыхнула оранжево-красным пламенем, за ней вторая, третья… И вот уже языки небесного пламени лизали всю гряду. Я замер не в силах вымолвить слова и оторвать своего взора от этой фантастичной огненной пляски гор.

— Вот оно, «драгоценное пламя», — вырвалось, наконец, у меня. — Теперь понятен смысл названия этих гор — Эрдэнэ-Цогт!

— Может быть и так, — сказал стоявший со мной рядом Тумур. — В Гоби у нас много разных чудес, а сегодня мы нашли еще одно — «окаменелую радугу».

За разговором мы не заметили, что подъехал наш вездеход и маленький юркий Дашвандан выкатился из своей кабины.

— Ну как дела, геологи? — сразу спросил он. — Нашли свою радугу? — Увидев наши довольные лица, он все понял.

— И у меня для вас тоже есть новость: там, в айле, вас ждут, очень ждут.

— Кто там может нас ждать? — спокойно обронил я, с трудом отрывая свой взгляд от пылающей горы.

— Американец! — разом выдохнул Дашвандан, довольный произведенным на нас эффектом. — Настоящий ковбой в широкой шляпе и с винчестером — точь-в-точь как в том заграничном фильме про индейцев, что шел этой весной в Улан-Баторе.

— Что за чертовщина?! Откуда взяться американцу здесь, в глубине Гоби, вдали от туристских маршрутов, — воскликнул я.

— Ну-ка, рассказывай, Дашвандан, все, как есть, и без трепа! — насели мы на своего водителя, окружив его плотным кольцом.

— Вы что мне не верите? — надулся он. — Убей меня муха лапой, если соврал, — смягчился, наконец, Дашвандан, сощурив в улыбке свои маленькие блестевшие, как угольки, глаза.

— А дело было так, — начал он. — Сидели мы с нашим хозяином, старым Лубсаном, и пили кумыс, когда к юрте подъехал этот американец с монгольским гидом. Они немного посидели с нами, попили кумыс, поговорили об охоте, о том, о сем и собрались уже в обратный путь, в Гурвансайхан. И тут я проговорился: сказал, что вожу геологов, которые ищут здесь, в Гоби, окаменелое дерево, да не простое, а такое, как в самой Америке, в ихней пустыне Аризона. И как только я назвал Аризону, американец аж присел от удивления и сказал, что никуда не уедет отсюда, пока не увидит геологов — то бишь вас. Я дал слово немедля вас найти и доставить домой, так что вперед, — закончил свою речь Дашвандан.

Нам ничего другого не оставалось, как бережно погрузить свою находку в машину и отправиться в путь. Окрыленные удачей, мы неслись по бездорожью, подпрыгивая и ныряя, как на волнах.

 

Первый американец

У подножия сиреневых холмов, окаймлявших с востока каменистую равнину, белели похожие на стайку лебедей три крошечные юрты. Это был айл — монгольское кочевье, ставшее на время и нашей стоянкой.

Хозяином айла был молодой арат-верблюдовод по имени Жаргал, что в переводе с монгольского означает «Счастливый». Однако такое имя оказалось ненадежной защитой: два года назад судьба сыграла с молодым аратом злую шутку — от него ушла любимая жена. Она уехала с заезжим зоотехником в аймачный центр, променяв, по выражению Жаргала, «нашу Говь на красивую жизнь в каменном мешке». И остался Жаргал в айле с шестилетним сынишкой Батху и своим дальним родственником — молчаливым и суровым с виду стариком. Звали его Лубсан.

Старик этот, по словам Жаргала, — бывший лама, очень мудрый и ученый человек, знающий языки, тибетскую медицину, астрологию, умеющий предсказывать погоду, будущее и многое другое. Встреча с таким человеком в пустыне была полнейшей неожиданностью, настоящим подарком судьбы, и я всячески старался воспользоваться такой удачей. Однако все мои попытки «разговорить» старика, и в частности получить у него объяснение названия гор Эрдэнэ-Цогт, были тщетны — всякий раз я наталкивался на его холодный и как бы невидящий взгляд. Оставалось ждать и надеяться на счастливый случай.

Кочевье Жаргала находилось в стороне от больших дорог и туристских маршрутов, и редкий путник, случайно оказавшийся в здешних краях, всегда был желанным гостем молодого арата. Даже роковая встреча с незваным гостем — зоотехником, — отнявшим у него жену, не ожесточила сердце Жаргала.

С широким степным гостеприимством он принял нас, геологов, неведомыми путями пришедших в его кочевье. Но в тот памятный день, когда мы нашли в россыпи аризонский камень, в кочевье появился еще один гость — первый американец. Когда мы, радостно возбужденные своей удачей, возвращались на свою стоянку, около привычных юрт стояли два новеньких газика, возле которых сновали незнакомые нам люди в цветастых халатах-дэлах. Среди них резко выделялась высокая сухощавая фигура человека в шортах пустынно-бежевого цвета и в такого же цвета рубашке с короткими рукавами. Сдвинув на затылок широкополую ковбойскую шляпу, он нацеливался кинокамерой на маленького Батху, державшего под уздцы своего строптивого верблюда по прозвищу Хэрулч (Забияка). Забияка между тем не выказывал никакого желания сниматься и упорно отворачивался от объектива, но сломленный, наконец, энергичными действиями мальчугана «корабль пустыни» злобно сплюнул и уставился в кинокамеру. Таинственный незнакомец защелкал киноаппаратом, а затем с довольным видом повернулся к нам.

— Хау ду ю ду! — произнес я, шагнув ему навстречу и лихорадочно подбирая необходимые для общения английские слова.

— Хау ду ю ду, — с улыбкой ответил незнакомец, протягивая крепкую жилистую руку. — Рад слышать здесь английскую речь, но бьюсь об заклад, что Вы не из Штатов. Немец? Поляк?

Я назвал себя.

— Русский?! — изумленно воскликнул турист.

Его белесые, выцветшие брови полезли вверх, и из-под них брызнули яркой небесной синевой глаза.

— Будем знакомы, мой бледнолицый брат, — шутливо произнес он, не отпуская моей руки и неожиданно переходя на довольно сносный русский язык.

— Меня зовут Билл Джонс. Зовите меня просто Билл. Я рад познакомиться с русским и попробовать поговорить с ним на его родном языке — недаром же я так мучительно осваивал его, — заметил Билл смеясь.

Нас окружили мои коллеги и спутники Билла: молодой щеголеватый проводник и пожилой степенный шофер.

— Нравится ли Вам монгольская пустыня? — спросил я Билла, чтобы как-то поддержать разговор.

— О, Гоби — настоящее чудо! — живо откликнулся он. — Я турист, объездил уже немало мест: охотился на Аляске, в Канаде и на севере Финляндии, но здесь я испытал и настоящий азарт от выслеживания дикого зверя и неподдельный восторг от всей этой первозданной и фантастически красивой природы.

— А где же Ваши охотничьи трофеи? — поинтересовался я, надеясь увидеть рога архара или джейрана.

— Вот здесь! — засмеялся Билл, хлопнув ладонью по вороненому корпусу кинокамеры. И, видя мое искреннее изумление, продолжал. — Я охочусь в основном с этой штукой. Вместе с ней я изучаю жизнь и повадки животных в естественных условиях. Ну, а ружье я применяю в исключительных случаях, в основном для спасения собственной жизни. Помнится, — продолжал Билл, присаживаясь у юрты, — бродил я в диких лесах Британской Колумбии, на западе Канады. И вот там, возле озера Бабин, посчастливилось мне выследить медведя-гризли. Я снимал его своей кинокамерой с расстояния пяти-шести футов. Вначале медведь вел себя вполне мирно, а затем насторожился, замотал головой и пошел на меня. Я все же успел заснять его крупным планом.

— И что было потом? — спросил я.

— А потом мне удалось метким выстрелом из винчестера сразить этого агрессора — иначе меня не было бы сейчас с Вами. Ну, а какие трофеи у Вас?

Тут мы достали из кузова нашей машины брезентовые мешки с окаменелым деревом и высыпали перед собравшимися их содержимое.

Из груды камней я выбрал несколько кусков розовокрасного цвета, похожих на агат, и показал их американцу. Пришлось поведать Биллу о знаменитом окаменелом дереве из Петрифилд-Форест в штате Аризона, о его великолепной опаловой игре цветов, о том, как мы, геологи, искали аналогичный материал в Гоби и, наконец, нашли его здесь, у горы Эрдэнэ-Цогт.

— Это здорово! — воскликнул восторженно Билл. — Предлагаю выпить по этому поводу и заодно отметить наше знакомство!

И, видя мое замешательство, он стал горячо говорить о том, как давно искал встречи с русскими, хотел сам понять, что они за люди и чем отличаются от американцев. Но ему не везло: случая поговорить с русскими по душам не представилось ни в Москве, ни в Улан-Баторе. И вот теперь, перед отъездом в Штаты, он не хочет упустить последний шанс.

Я согласился, и, спустя несколько минут, все сидели в центре юрты за бутылкой виски. Как часто бывает при подобных встречах, очень скоро разговор пошел по душам. Я узнал, что Билл родом из небольшого городка в штате Миссисипи, где занимается предпринимательством вместе со своим старшим братом.

— Мой брат — мелкий бизнесмен, — рассказывал Билл, — он в основном делает деньги, а я ему помогаю их тратить!

Оказалось, что у Билла нет семьи, он старый холостяк и все свободное время посвящает туризму, кино-и фотолюбительству.

Его заветная мечта — открыть свое дело, свою фотолабораторию. И еще: снять фильм о жизни животных среди дикой, первозданной природы где-нибудь в Канаде или в Монголии.

Откуда так хорошо знает русский язык? Изучил самостоятельно (говорит об этом с гордостью). А интерес к России, к русским, привил ему отец, который в 45-м встречался с русскими на Эльбе.

Сам же Билл мало что знает о войне. Детство его прошло в тихом провинциальном городке на Миссисипи. И даже война и великие потрясения в далекой Европе не внесли существенных перемен в его жизнь. Как обычно, Билл и его сверстники с неохотой ходили в школу, но зато с азартом играли в бейсбол, а по вечерам торговали газетами, выкрикивая при этом сенсационные новости о боевых действиях союзников в Европе. Но эти новости не затрагивали сердца Билла, и вряд ли могла привлечь его внимание какая-то Эльба, где в то время американские парни братались с русскими солдатами.

Я слушал Билла, а мысль цеплялась за далекое от меня, давно забытое слово «Миссисипи». Когда же это было? Ах, да, — в незабываемые военные годы — в самые трудные и тяжелые в жизни моего поколения. В те годы я и некоторые мои сверстники, познав ленинградскую блокаду, мучительный голод и бомбежки, оказались в небольшом волжском городе. И хотя город находился в глубоком тылу, все в нем напоминало о войне: белые треугольнички полевой почты, печальные известия с фронтов, школы, оборудованные под госпитали, слепой инвалид с обгоревшим лицом, игравший на гармони «Синий платочек». Единственной отдушиной среди всеобщего горя, тоски и страха за жизнь близких были для нас, мальчишек, книжки. Вот тогда и завладела моим вниманием река с ласковым названием Миссисипи, по которой Том Сойер и Гекльберри Финн совершали свои путешествия.

С Америкой мы тогда ладили. В памяти сохранились такие приметы того времени, как американский яичный порошок и тушенка, студебеккеры на улицах нашего города, веселые голливудские фильмы, чудесный джаз Гленна Миллера, звучавший по радио и в кино. Казалось, это будет всегда.

Однако вскоре все резко изменилось: в отношениях с Америкой наступило похолодание, перешедшее в, казалось, беспросветный период «холодной войны». И вот теперь, спустя многие годы, находясь в Гоби, словно на другой планете, я впервые увидел американца, отлично его понял и убедился, как сильно он отличается от создававшегося годами стереотипа.

Встрепенувшись от размышлений, я заметил, что мы остались с Биллом одни: монголы перешли в соседнюю юрту. Остался в юрте лишь старый безучастный ко всему Лубсан, тихо посапывавший на железной кровати за ситцевым пологом.

— О чем задумался, Юри! — бросил Билл, разливая в пиалы остатки виски. — Давай теперь выпьем за эту райскую пустыню, которая нас сюда позвала и познакомила!

— Эта райская пустыня, Билл, не только услаждает нас, но и грозно предостерегает. Тебе не приходилось слышать о «мертвом слое» Гоби? Мы, геологи, часто встречали этот мертвый слой — выжженную красную землю с костями гигантских ящеров-динозавров. Так вот, по мнению специалистов, примерно 65 миллионов лет тому назад на границе мелового и третичного периодов в эволюции Земли произошла глобальная вселенская катастрофа. Она вызвала гибель всего живого, в том числе и динозавров (монголы называют их лу-драконами). В музее Улан-Батора экспонируются скелеты двух динозавров, сцепившихся в последней яростной схватке в момент всеобщей гибели, которая произошла мгновенно.

— А отчего это случилось, Юри? — заинтересовался Билл.

— Многие исследователи, в том числе и американские, объясняют гибель динозавров столкновением Земли с гигантским астероидом, вызвавшим последствия, сходные с массовым применением ядерного оружия. В подтверждение этой гипотезы приводится тот факт, что в слоях Земли с костями динозавров обнаружено высокое содержание сажи, в 10 тысяч раз большее, чем при обычных лесных пожарах. Есть и другие доказательства.

— Это очень интересно! — сказал Билл. — Но я все же оптимист, верю в коллективный человеческий разум — он не допустит атомной катастрофы.

— Эх-хаа! — вдруг послышался глухой, хрипловатый голос из глубины темной юрты. И тут мы увидели старого Лубсана, сидевшего на кровати и нюхавшего табак из халцедоновой табакерки. Чихнув несколько раз, он поднял свою седую, как лунь, голову и устремил на нас неподвижный гипнотизирующий взгляд.

— Послушайте меня, старика, молодые люди, — промолвил Лубсан, едва шевеля темными полосками губ. — Мир един, и все в этом мире — природа, люди, животные — движутся от своего начала и до своего конца, за которым новое начало. Нет ничего постоянного и неподвижного, все движется по своему, определенному Высшим космическим разумом кругу — рождается, живет, умирает и заново рождается, и в этом закон вечной жизни.

— И Вы тоже вечны, старина? — удивленно спросил Билл.

— Да, вечен! — твердо сказал старик. — Скоро закончится мой земной путь, очередной круг сансары, и моя душа воплотится в человека или животного здесь, на Земле, или на других планетах нашей Галактики. В цепи бесконечных перерождений каждый человек может быть мужчиной или женщиной, упрямым верблюдом или гордой птицей — все определяется его кармой, зависящей от его дел и поступков. Каждая прожитая отдельным индивидуумом жизнь — это определенный набор уроков, заданных Высшим разумом, которые должна пройти воплощенная душа. И хотя в большинстве своем мы находимся под властью кармы, получая все предопределения с точностью до часа, человек все же может повлиять на свою судьбу. Как? С каждым уроком, с каждым своим добрым деянием он становится сильнее, а с каждой осознанной и исправленной ошибкой мудрее. Если человек самоусовершенствуется, творит на Земле добро, следует тому, что указывают ему звезды, он обретает счастливый рок. И наоборот, если человек живет бездуховно, если в нем поселились злоба, корысть и равнодушие, он будет всегда повторять одни и те же ошибки и останется под неумолимой властью рока.

— Кто Вы, старина, — новоявленный пророк, воскресший Будда? — с изумлением глядя на Лубсана, произнес Билл.

— Я астролог, — тихо произнес старик и темные губы его скривились в полуулыбке.

— Тогда, может, скажете, какие беды грозят нам, всем людям, в недалеком будущем? Или все будет у нас о’кэй?

— Да, я скажу, звезды мне указывают на великую опасность, нависшую над земной цивилизацией, и предрекают близкий конец ее. Да, если кто-то решится выпустить атомного джина наружу — это конец всему. Но есть вещь не менее опасная, чем ваши бомбы. Это сам человек, поправший все естественные законы, уничтожающий леса и животных, загрязняющий землю, воду и воздух — все то, чем он живет и без чего жить не может. В своем безудержном разрушении природы люди потеряли себя: в них поселились равнодушие, озлобленность, страх и корысть. Люди, как и природа, больны! Человечество неумолимо катится к всеобщей гибели, но не осознает этого. Оно напоминает мне тупого и беспомощного лу с громадным туловищем и крошечным мозгом, не ведающего, что хвост его и ноги глубоко увязли в трясине.

Да-а, все созданное богами на Земле для человека рушится неосознанно самим человеком! Расплата за бездуховность и преступления близка и неотвратима!

— Что же конкретно произойдет и когда? — замерли мы в томительном ожидании ответа прорицателя.

— Предвижу, что в последний полный 12-летний цикл уходящего века (1984–1995 гг.) на человечество обрушатся катастрофы — землетрясения, расколы земной коры, засуха, а загрязнение почвы, воды, воздуха приведет к деградации и вымиранию всего живого. Роковые годы — год красного тигра (1986) и желтого дракона (1988), а в 1993–1995 гг. мы окажемся в сфере влияния созвездия Водолея, которое означает хаос. Именно в годы влияния Водолея, если не произойдет всеобщего прозрения и одухотворенности, на рубеже 2000 года наступит конец Света.

— И что же, всему конец?

— Погибнет очередная земная цивилизация, просуществовавшая 6 тысяч лет. Но останется Высший разум, останутся иерархи земного астрала и наши души. Они вернутся в своем перерождении на Землю, очищенную от хаоса и зла, и снова воцарится жизнь! И новые, более одухотворенные, люди построят новую цивилизацию, более совершенную и свободную от злого начала! Я же Вам говорю — жизнь вечна! Однако пора заканчивать наш хурал, — махнул рукой старик и стал укладываться на свое ложе.

Мы с Биллом улеглись рядом на полу, забравшись с головой в спальные мешки. Вскоре Билл уже спал крепким сном, и только старик беспокойно ворочался в темноте.

В открытое дымовое отверстие юрты — тоно — струился зыбкий серебристый свет. Спать не хотелось. Я встал и, осторожно ступая, пошел к выходу. Толкнув рукой легкую, тут же захлопнувшуюся деревянную дверь, я вышел в пустыню. В лицо пахнуло свежим ночным воздухом.

Ночь была светлая. Над головой в иссиня-черном, усеянном звездами небе, словно серебряная чаша, висела луна. Мертвая каменистая земля, казалось, ожила, она мерцала, впитав в себя этот волшебный лунный свет. Тишина вокруг стояла такая, что каждый мой шаг по хрустящей посеребренной земле гулко отдавался в ушах. Я сел возле юрты, прижавшись спиной к ее теплой, войлочной стене, и стал наблюдать за блестящей россыпью Млечного Пути.

В тишине послышался скрип двери — кто-то вышел из юрты. Постояв немного на месте, человек медленно двинулся ко мне и, кряхтя, опустился рядом. Это был Лубсан.

Некоторое время мы сидели молча. Потом старик вынул свою длинную трубку и стал набивать ее табаком.

— Дза! — наконец, вымолвил он, неторопливо раскуривая трубку. — Зачем не спишь, орос? Вон, американ твой спит с посвистом, как тарбаган. Поди видит сейчас во сне свою Америку с ее огромными домами, заслонившими от людей небо. А что видишь ты сейчас, орос?

— Большую Медведицу, Лубсан-гуай. А что Вам не спится?

— Э-э! Мое дело стариковское. Кости не дают спать — скулят от прожитых лет. Но больше натерпелась и болит душа! — и старик легонько ударил себя иссохшей рукой в грудь.

По-прежнему полыхали, кружились звезды, сталкивались между собой в неистовой шаманской пляске и опадали сине-зеленым волшебным дождем. Вот одна звезда, полыхнув ярким светом, стремительно понеслась вниз и истаяла на горизонте, где темнела гряда Эрдэнэ-Цогт.

— Дза! Скоро отправлюсь в свой последний скалистый приют — звезда мне указала его, — хрипло промолвил старик, вглядываясь в черную даль.

— Живите долго, Лубсан-гуай!

— Зачем? Мой земной круг должен вот-вот замкнуться, душа покинет бренное тело и переселится во что-то другое, что уготовила мне моя карма.

— А Вы знаете свою карму, Лубсан-гуай?

— Да, знаю. Я прожил эту жизнь не впустую, я следовал заповедям буддизма, занимался самоусовершенствованием души и добрыми деяниями. Тебя интересует, что я делал, орос? Слушай и запоминай. Я годами наблюдал за положением и движением небесных тел, составлял лунные календари для наших аратов. Даже пася скот, я думал о звездах, производил в уме математические расчеты, определял по небесным телам стороны света, время, погоду, место будущей кочевки и многое другое. По звездам я могу определять судьбы, а твои драгоценные камни использовать для связи с астральным миром. По ним я могу рассказать о прошлом и предсказать будущее. Годами по крупицам я собирал эти знания, накопленные опытом наших предков, но все эти знания приходилось скрывать от людей, чтобы избежать преследования за шаманство. Я уединился в Гоби, где мне никто не мешал и ничто не угрожало. А сейчас, когда мой круг должен замкнуться, жаль одного: все мои знания, весь мой многолетний опыт уйдут вместе со мной и ничего не останется людям. Кому теперь все это нужно, Юра?

Он впервые назвал меня по имени вместо обычного холодного «орос». И я почувствовал, что лед отчуждения, который многие дни сковывал старика, начал таять и начала приоткрываться мудрая и добрая душа этого гобийского отшельника. Я понял, что наступил тот долгожданный момент, когда с ним можно говорить о сокровенном.

— Скажите мне, Лубсан-гуай, — начал я. — Отчего Ваши горы названы Эрдэнэ-Цогт? Не потому ли, что кажутся палевыми на заре, а на закате полыхают красно-оранжевым светом остывающего костра?

— Дза! — мгновенно прореагировал Лубсан, вынимая изо рта трубку.

— Верно подметил, но не в одних горах суть названия. Все дело в самом камне — в том самом чулуужсан мод, который вы, геологи, все время здесь искали. Теперь он в ваших руках, вы будете добывать его, будете делать из него разные украшения, но никогда не прочтете в нем тайного знака, заложенного самой природой.

— Так скажите мне, что это за тайный знак — люди должны знать все об этом камне!

— Дза, тэгье! (Ну, ладно!) — промолвил старик. — Я открою тайну Эрдэнэ-Цогт, поведаю о ней утром, а сейчас далеко за полночь: видишь, созвездие Ориона клонится вниз. Пора, однако, спать!

 

Лубсан

Мы вернулись в юрту, но сна не было: слишком много мыслей роилось у меня в голове. Сон пришел под утро, а потому, когда я проснулся, было уже совсем светло. В открытое отверстие юрты заглядывал лоскут синего неба. Я огляделся вокруг: Лубсан уже поднялся и возился у очага, готовя чай. Билл, высунувшись из спального мешка, дымил сигаретой. Вид его показался мне хмурым.

— Хэлло, Билл! Как чувствуешь себя?

— Признаться, скверно, Юри. Голова трещит — то ли от виски, то ли от страхов, которые нагнал на нас этот удивительный пророк пустыни. Я рад судьбе, так неожиданно забросившей меня в пустыню, и теперь, признаться, чертовски не хочу уезжать! А каковы твои планы?

И тогда я, придвинувшись вплотную к Биллу, рассказал ему о своем ночном разговоре с Лубсаном, о тайне Эрдэнэ-Цогт, которую он обещал нам сегодня открыть.

— О’кэй, Юри! Продолжение следует! — встрепенулся Билл, вылезая из спального мешка и быстро одеваясь.

Юрта между тем начала наполняться нашими спутниками. После традиционного неторопливого чаепития Билл объявил о своем решении задержаться еще на несколько часов и совершить экскурсию на горы Эрдэнэ-Цогт.

Я взглянул на Лубсана. Старик сидел, скрестив под собой ноги, полузакрыв глаза, с бесстрастным, как у бурхана, лицом.

Все уже были готовы немедленно отправиться с Биллом к горам Эрдэнэ-Цогт, как внезапно раздался голос Лубсана: «Зогсоо! (Остановитесь!). Я сам поведу туда наших гостей. Мы пойдем туда только втроем — таково мое желание».

Быстро собравшись, мы вышли из юрты. Золотистый теплый свет струился с лазурных небес, пьянило сладостное чувство простора. Тревожные мысли, передавшиеся мне от Лубсана, постепенно уходили куда-то в глубь сознания. Природа была чиста и прекрасна, и ничто, казалось, не помешает ей остаться такой навсегда. Далеко на горизонте в золотистом воздухе зыбко дрожали сиреневые холмы Эрдэнэ-Цогт. Легкий и звенящий, как стрела, ветерок, вырвавшийся на простор, гнал впереди себя, не встречая преграды, легкую серебристую пыль.

Мы сели в «газик» и устремились навстречу сиреневой гряде. Обогнув с севера россыпь окаменелого дерева, мы проехали немного по вздыбленной равнине и осторожно остановились у самого подножия гор.

Расслоенные темными неровными полосами теней, густо-фиолетовые, как аметист, склоны холмов застыли в суровом безмолвии. За ближней грядой холмов тянулась следующая — такая же неестественно фиолетовая, какая-то неземная. Она то вспыхивала на солнце, то внезапно угасала и сливалась с синим сапфировым горизонтом.

Оставив шофера у машины, мы втроем стали потихоньку подниматься по пологому каменистому склону ближнего холма. Впереди, заложив за спину руки, в своем желтом монашеском дэле, подпоясанном красным кушаком, шел Лубсан. Поднявшись на плоскую голую вершину холма, Лубсан остановился. Остановились и мы с Биллом, который, воспользовавшись свободной минутой, сразу защелкал фотоаппаратом. И тут я заметил впереди, в нескольких шагах от нас, сооружение из камней в виде пирамиды высотой 1–1.5 м. Это было обо, которое мне не раз приходилось встречать на вершинах гор, на перевалах, возле развилок дорог, у минеральных источников-аршанов. Обычно обо разукрашены разноцветными лоскутками материи, а между камней положены кусочки сыра, хлеба, рога и целые черепа животных — жертвоприношения Хозяину — Духу горы, перевала или дороги.

Вскоре мы подошли вплотную к обо. Разглядывая его, я не заметил никаких ритуальных предметов, ничего, кроме самого камня, целиком состоящего из окаменелого дерева.

Видя наше нетерпение, Лубсан начал говорить.

— Это и есть Эрдэнэ-Цогт-обо — жертвенник Драгоценного пламени. Вы хотели узнать тайну названия этой горы — она здесь — в этом камне.

И с этими словами старик снял с вершины обо самый верхний камень величиной с ладонь и бережно протянул его мне.

Это был уплощенный обломок многоцветного окаменелого дерева, аналогичный найденному нами в россыпи. Однако меня поразил необычный природный рисунок камня, хорошо проступавший в его продольном сколе: на основном зеленовато-желто-коричневом фоне с едва сохранившейся текстурой древесины резко выступали палево-красные, расходящиеся в разные стороны пятна, удивительно напоминавшие язычки пламени.

— Это и есть Эрдэнэ-Цогт — Драгоценное пламя, — торжествующе произнес Лубсан. — Я обнаружил его в чулуужсан мод и своими руками соорудил из него обо.

Стоявший рядом Билл нацелился, было, фотоаппаратом на обо, но Лубсан остановил его запрещающим жестом.

— Знак Огня венчал боевые знамена воинов, защищавших свою отчизну. Перед знаком Огня давали клятву. Дайте и вы клятву у этого обо, — проникновенным голосом произнес Лубсан. — Поклянитесь сеять добро между людьми! Мир могут спасти только добро и разум!

Лубсан замолчал и выжидательно посмотрел на нас. Мы с Биллом, проникшись серьезностью момента, исполнили пожелание старика.

— Теперь возьмите себе этот священный огонь, воплотившийся в камне, и храните его, — сказал Лубсан, протягивая мне и Биллу по кусочку камня размером со спичечный коробок. — Пусть этот камень принесет вам обоим добро и поддержит огонь в ваших сердцах!

Мы вернулись в кочевье, когда солнце было в зените. После прощальной трапезы Билл начал собираться в дорогу.

Перед расставанием из юрты вышел Лубсан, держа в руках большую пиалу, наполненную до краев верблюжьим молоком. По старинному монгольскому обычаю, как это требовалось перед дальней дорогой, он плеснул молоко на колеса газика, а остатки его вылил в желтую пыль дороги. На счастье!

Билл подошел ко мне и протянул руку.

— Гуд бай, Юри!

— Гуд бай, Билл! Привет твоей Миссисипи!

— О’кэй! Привет твоей Волге!. Бог даст, может, когда-нибудь сплаваем вместе на плоту или лодке, если, конечно, к тому времени наши реки не превратятся в мертвые водоемы.

Окаменелое дерево аризонского типа (Памятный камень с Эрдэнэ-Цогт-обо). 1:2.

Затем Билл снял свою опаленную монгольским солнцем ковбойскую шляпу и надел ее на мою голову.

— Носи на память! — Я, в свою очередь, снял со своей геологической куртки профессиональный значок с сердоликом и прикрепил его на груди американца.

Газик, урча мотором и оставляя за собой шлейф пыли, тронулся в путь. Не проехав и сотни метров, он вдруг остановился, и из него выпрыгнул Билл. Я пошел ему навстречу.

— Слушай, Юри! — быстро заговорил Билл. — Я обязательно приеду на следующий год в Гоби! Только в Гоби — и никуда больше! Я хочу снова встретиться с тобой и Лубсаном, нам есть о чем поговорить. А ты приедешь?

Я обещал Биллу приехать в Гоби на следующий год и сдержал свое слово. В следующем году, в то же самое время, мы снова оказались в Южной Гоби.

Осень в Гоби — самая прекрасная пора. Небо, как всегда, было наполнено бездонной синевой, но марево потускнело и не было той палящей жары, какая бывает летом. Над головой гогоча уносились на юг, в Китай, стайки перелетных птиц. Охотничий сезон был в самом разгаре, и международный кемпинг в Гурвансайхане, как всегда, бурлил разноязыкой и пестрой толпой туристов. К моему огорчению, Билла Джонса среди них не было. Задерживаться не стоило, и мы сразу из Гурвансайхана поехали к Эрдэнэ-Цогт. И всю дорогу, трясясь на ухабах и глотая гобийскую пыль, я думал о Лубсане. Жив ли этот удивительный мудрец, так глубоко запавший в мое сердце?

У сиреневого холма нас привычно встретили белые юрты кочевья Жаргала. А вот и он сам, а рядом — его малыш Батху, такой же чумазый и озорной.

Жаргал радостно трясет мою руку.

— Таны бий сайн уу?! (Как Вы себя чувствуете?!).

— Сайн, та сайн уу? (Хорошо, а как Вы?).

— Дза, дзугэр? (Ну, ничего!) — смущенно отвечал Жаргал, потупив взор.

— Где Лубсан-гуай?! — сразу, почуяв недоброе, спросил я.

— Нет больше Лубсана. Он покинул нас вскоре после надома, — глухим голосом едва выдавил из себя Жаргал. — Тело его нашло последний приют там — в Эрдэнэ-Цогт, где он пожелал. А белая душа его переселилась, может, в того младенца, что родился в тот день в соседнем кочевье, а может, — в дикого архара, что поселился в ту пору у Эрдэнэ-Цогт-обо. Как знать? Вы пойдете туда? Вас проводить?

— Да, Жаргал, я пойду туда, но пойду один.

День клонился к вечеру, и небо горело сапфировым цветом. Я пошел той самой дорогой, по которой год назад мы с Биллом, ведомые Лубсаном, пришли к обо.

Все было, как прежде, Каменная пирамида по-прежнему одиноко стояла на вершине холма и пламенела в лучах заходившего солнца, а вдоль застывших холмов лихорадочно метались зловещие тени. Я подошел к обо, испытывая какое-то непривычное волнение. Какое-то подсознательное чувство толкнуло меня вперед и заставило приподнять верхний камень на вершине обо. Под ним я нашел записку, написанную по-монгольски. В ней я прочел: «Пусть свершатся в жизни все Ваши добрые дела. Как вечна Земля, так вечны и добрые дела человека!».

Это было последнее послание Лубсана ко мне, Биллу, ко всем знакомым и незнакомым ему людям.

Билл Джонс так больше и не приехал в Монголию. Но меня интересовала судьба моего «первого американца», дороги были и воспоминания, связанные с ним и с незабвенным Лубсаном. Долгое время я не имел о Билле никаких сведений, и только незадолго до отъезда на Родину я встретил проводника, сопровождавшего Билла в его поездке на Эрдэнэ-Цогт. Он только что вернулся из Гурвансайхана, где обслуживал группу западных туристов. Среди них оказался один пожилой американец, знавший Билла Джонса. Он и поведал проводнику о судьбе Билла.

Вскоре после возвращения из Монголии Билл бросил все дела, распрощался с цивилизацией и уехал на север Канады, в дикую первозданность Британской Колумбии. Он купил себе охотничий домик на берегу озера, охотился с кинокамерой на медведей, лосей, бобров и был, наверное, по-своему счастлив. Но однажды он не вернулся с рыбалки. Его осиротевшую моторную лодку нашли индейцы из племени бобров на берегу любимого им озера…

И еще поведал американский турист, что Билл много рассказывал ему о Монголии, вспоминал о монгольском астрологе и каком-то аризонском дереве из пустыни Гоби, которое приносит людям добро.

Вот такая история связана с кусочком розово-красного окаменелого дерева с Эрдэнэ-Цогт-обо — одного из самых памятных моих камней.