Эталон

У моего друга была огромная квартира на Тверской. Пять или шесть обшарпанных комнат с продавленными кроватями, топчанами и двухместной тахтой, на которой спал сам хозяин.

В те времена нам было наплевать, обшарпанные это комнаты или хоромы, главное — вся хата была в нашем распоряжении.

Мой друг учился в консе, шлифовал скрипичное мастерство и уже был лауреатом конкурса квартетов в Эвиане, где играл первую скрипку.

Он ездил по загранкам, привозил из них музыкальную аппаратуру, продавал на черном рынке и имел кучу денег. У него имелся видеомагнитофон, и частенько до самого утра мы глядели на западный мир через кинескоп телевизора, обильно запивая Европу и Америку водкой, смешанной с портвейном.

Нас было четверо. Он — будущий скрипичный гений, я, студент театрального училища, Мишка Боцман, огромный парень, килограмм под сто сорок, со шкиперской бородой. Он закончил мореходку, в первый же свой рейс в загранку свалил в Финляндию, где и попросил политического убежища. Но Финляндия по погодным условиям оказалась советским Таллинном, где Боцмана арестовали, как идиота, проспавшего сообщение, что из-за шторма корабль остается еще на двое суток за железным занавесом. Благо у Мишки отчим был каким-то генералом КГБ, вытащили парня из застенков, но плотно списали на советскую землю… И Муся с нами тусовалась. Маленькая, пепельная, с огромными синими глазами, она уже закончила консерваторию по классу фортепиано и теперь самому Рихтеру ноты переворачивала на концертах. Про маэстро она загадочно сообщала, что великий пианист — масон, что у него знак под обшлагом пиджака прикреплен… У Муси были коротко остриженные ногти, как у всех пианисток, и это придавало ей определенный шарм.

Мы крепко выпивали, ели купленное на рынке Мусей мясо, она же его и готовила в духовке, в общем, вели богемный образ жизни, оставаясь при сем целомудренными.

Муся определенно маяковала нам всем по очереди, но мы с Боцманом шкурами чувствовали, что пианистка закрутит роман со скрипачом. У нас тогда были моральные понятия, несмотря на то, что мы разнузданно пили и смотрели западную порнуху.

И правда, в недалеком будущем Муся выйдет замуж за нашего друга гениального скрипача, родит ему дочь Машу, а он, не взяв самой высокой ноты, вдруг умрет молодым и совсем несчастным. И примет он смерть через свою любимую Мусю.

Но это другая история…

Как-то раз я возвращался под вечер в нашу огромную квартиру в отвратительном настроении, так как на кафедре актерского мастерства про меня сказали, что я раздолбай и артиста из меня не выйдет. Я знал, что сегодня напьюсь со скрипачом до края. Боцман отсутствовал уже неделю, добывал справку о плохом здоровье, чтобы не угодить в армию. А Муся расслаблялась в Париже, напрягаясь лишь по вечерам, переворачивая маэстро Рихтеру ноты на концертах.

Совершенно никакой, бичуя себя за все на свете, я открыл дверь квартиры друга и тотчас ослеп.

За большим накрытым столом сидел мой друг с хрустальной рюмочкой в тонких пальцах, а напротив о чем-то эмоционально вещал седовласый мужчина… Хрен с ним! Самое главное, рядом с ним восседала редкая, великая красавица лет двадцати.

Она была прозрачна, словно была не из плоти и крови. Волосы подобраны, крохотная родинка на великолепной шее… Она молчала, совсем не слушая, о чем говорят мужчины. Ее полная высокая грудь дышала молодостью, а синие глаза смотрели на мир сентиментально и романтически грустно…

Мой друг представил меня. Седовласый мужчина оказался его дядей, а, следовательно, она — двоюродной сестрой.

Я чувствовал себя, как чувствовал бы себя Данко, которому кардиохирурги вставили обратно сердце. Да плевать, что я раздолбай, плевать вообще на актерскую профессию, когда передо мною сидело самое великое Божественное чудо — Женщина…

Мы выпили немножко, я не отводил от нее взгляда, в ее грустные глаза входила моя душа, а ее душа встречала.

А потом я вышел из-за стола и перешел в маленькую комнатку, перпендикулярную обеденной, где уселся на топчан. Так получилось, что я наблюдал только ее, сидящую с края, остальные персонажи были сокрыты стеной. Я продолжал плавать в морях ее глаз, она не возражала, а потом я неожиданно для самого себя мотнул головой, мол, иди сюда!.. Замер от ужаса и собственной наглости…

Она поднялась из-за стола, прошлась по комнате, разглядывая фотографии, а потом, будто невзначай, шагнула ко мне…

Господи, как мы целовались!.. Боже, я никогда не мог предположить, сколько волшебного нектара в женских устах сокрыто, сколь множество сил спрятано в дерзком язычке, нежности в зубках, вдруг укусивших меня за мочку уха…

Сознание отключилось…

А потом она вдруг поднялась с топчана и сказала:

— Да, папа!

Видимо, седовласый ее окликнул. Она вернулась в обеденную.

— Пора, дочка! Нам еще билеты покупать!

Обмирая от ужаса предстоящей потери, я узнал, что родственники моего друга проживают в Новосибирске и сегодня в ночь уезжают домой…

Мои глаза были наполнены слезами. Душа сжалась, когда мы вежливо прощались с гостями. За несостоявшимся счастьем закрылась дверь…

Дьявол так часто шутит — поманит сладким, а конфетка ядовита…

— Выпьем? — предложил скрипач, когда двери парадного грохнули.

Я выпил стакан, сказал другу «извини» и почти бросился на улицу, подставив лицо холодному ветру.

Где я шлялся до ночи, одному Богу известно.

Холодный и несчастный, я поднимался по лестнице к квартире моего друга лишь с одним желанием — напиться до потери сознания.

Я грубо толкнул дверь плечом, так что косяк хрустнул и… вновь ослеп…

Она сидела за столом, все на том же месте, только вот мой друг был мертвецки пьян, и косматая башка его лежала мертвой на столе.

— Я завтра, самолетом! — пояснила она и опустила глаза.

Господи! Более в жизни я не испытывал такого крайнего счастья, такой великой любви!

Мы любили друг друга без всякого стеснения, как будто прожили вместе долго, я беззастенчиво узнавал ее, она открывалась. Мы шептали что-то невнятное и жаркое… Все было сделано нами друг для друга, все подарено и все дары приняты. Я заснул на ее мокром горячем животе, и не случалось более счастливого прихода в сон, чем в ту ночь…

Когда я проснулся, ее не было… Подумал, что в ванной, улыбнулся радостно…

Вместо нее из туалета вышел мой друг и сообщил, что она два часа как уехала…

— Уже летит, наверное!

Много раз в жизни у меня возникало желание отыскать ее, ведь это было так просто. Но, видимо, Господь уберег меня от розысков, оставив ее самым лучшим моим воспоминанием в жизни, самой большой любовью, не подпорченной ссорами и мучительным расставанием.

Чем дольше я жил, тем больше убеждался в правильности Божьего промысла. Она, чье имя я не знал, или забыл, чье имя было совсем не важно. Она стала тем великим женским примером, эталоном, которым я всю жизнь мерил других женщин…

Вероятно, поэтому я прожил жизнь несчастливым.

Не наша луна

Странная луна над песками. Огромная, бледная, ледяная. Кажется, что и не настоящая вовсе. И вообще, все у них там, в арабских странах, странно. И воздух сладкий, как будто арабы и занимаются только тем, что восточные сладости пекут… А потом беркут, словно истребитель, пикирует на фоне луны…

Они спали в разных постелях. Он ложился рано, а она любила поваляться, поглядывая в телевизор, только раз в полчаса глоточек шампанского, а потом пузырьки из носика лопаются… Чуть наклоня к плечу голову, лаская пепельными прядями свое плечо, она перелистывала тонкими пальчиками журнал не про что и была счастлива.

В своей спальне он представлял ее именно такой, праздной и томной, и за то любил. Казалось, что она специально принимала такие удивительные геометрические позы лежа, что ему непременно хотелось ее рисовать. Художником он не был, а потому просто любил нежно, сначала прядку убирал с плечика, затем сережку трогал на ушке… Когда понимал, что она более не перелистывает глянцы, что она замерла, вслушиваясь в арабскую ночь, он чуть заметно прикасался к ее шее губами. Он ждал, когда тело вздрогнет, когда по пряной коже побегут мурашки, и тело вздрагивало, и мурашки бежали, словно шампанского пузырьки…

Он не был художником, но геометрию ее тела разбирал со знанием дела, как коллекционер часов свой любимый механизм. Вот и заводное колесико ее груди. Сначала мягко-плавное, податливое под пальцами, затем вызывающе торчащее.

У него был большой мясистый нос, и она любила тереться о него своим, простым нижегородским, с тремя веснушками. В эти секунды он почти умирал…

Она умела быть любимой и возводила это дело почти в великий театр.

Когда наступал миг ее полета к бледной арабской луне, он не мог оторвать взгляда от ее лица. Он был на тысячу арабских сказок уверен, что такой откровенной красоты не наблюдало ни одно многоопытное мужское око. Казалось, она вот-вот запоет райской птицей, и она действительно открывала пересохший красный рот и рождала райский стон.

От него, от этого призыва к любви, и он не выдерживал, ревел медведем. Но гораздо короче, чем ее стон, был тот рев…

А потом они лежали, прилипнув друг к другу, как вантус к раковине, и дышали коротко, наполняя легкие испаряющейся страстью. Их спины освещала огромная арабская луна.

Он уже спал, когда она вошла. Включил торшер.

Она стояла бледная, почему-то совсем голая, держа ладони внизу живота. Сквозь тонкие пальцы чуть сочилась кровь.

Он все понял, и у него так сжалось сердце, что, казалось, оно выкатится горошиной через ухо.

Неестественно раскрытые от ужаса глаза не моргали, она не плакала, просто повторяла: «Прости, прости!»

Она была совсем недолго беременна, и они оба хотели его, который сейчас так предательски удирал от них…

Он не знал, за что ее прощать, а потому сам вдруг стал плакать, капать на ковер, при этом теребя большой мясистый нос…

А потом они ехали на каком-то тарантасе в местную клинику. Орала из транзистора восточная музыка и мучила сквозь окна белая луна.

В ее тело, прикрывшись шторкой, похожей на скатерть, залез египтянин, и пока врач исследовал его, он, сомкнув колени, читал висевший на стене диплом, свидетельствующий о том, что египтянин окончил Венский университет по специальности «Гинекология». Потом смуглый, бровастый человек с белыми зубами появился из-за скатерти и развел руками, мол, никого у нее там внутри нет.

Удрал.

Заплатили двести евро.

Возвращались с остановкой возле мини-маркета, где она купила сигареты, от которых отказалась неделю назад, и всякие женские принадлежности приобрела, о которых думала, что забыла минимум на девять месяцев. Всю дорогу дымила, а он старался не кашлять.

Всю ночь они пили шампанское и старались прилепиться друг к другу. Не получилось… Под задницей он чувствовал глянцевый журнал и липкую кровь. А когда луна скатилась за пески, уступив место солнцу, они уже летели в Москву.

В городе все проистекало, как и раньше. Он разбирал геометрию ее тела, а она глоточками пила шампанское. Таким же прекрасным было ее лицо, столь же мужественным был его рык.

А через месяц после возвращения из-под большой луны они как-то невзначай расстались. Непонятно, как и почему… Она предложила, он не спорил.

Она опять сказала ему «прости».

Он ей ответил: «Да чего там»…

Больше они никогда не виделись.

Друг

Он позвонил мне, что прилетает!

Я был очень рад! Мой друг, которого я люблю со времен, когда весь мир был нашей собственностью, когда мы дерзали владеть самыми красивыми женщинами, а если не случалось, то не страдали от того, а тотчас находили следующую красоту.

Он прилетал из Франции, мой любимый друг, гениальный скрипач.

По моей информации, он давно уже был в завязке, не потреблял алкоголь, а потому дела в концертной деятельности стали налаживаться, и его уникальные пальцы заставляли плакать даже неискушенных.

Дней за пять до приезда он названивал мне вечерами и с каким-то юношеским азартом рассказывал о своей идее соединить музыку и театр. Создать некое действо, которое нас объединит, как в юности. Ты напишешь текст, а я его сыграю!

Я был к этому настроен скептически, уже давно зная, что ничего не соединяется, что в коллективе нет большого искусства, и особенно в театре — кучка рабов выполняют то, что требует шизоидный режиссер… В искусстве ты один, и отвечаешь за все ты. Даже если тебе подыгрывает великий симфонический оркестр. Ты — дирижер во всех смыслах.

А в юности может объединить даже окурок, выкуренный на двоих.

Я его любил и просто хотел видеть, улыбаясь его потоку сознания.

Встретил его в Шереметьево, и мы помчались в город, решив перво-наперво нормально пообедать в каком-нибудь русском ресторане.

Сели в украинский. Какая, в общем, разница…

Под борщ с пампушками, после воспоминаний о юности, он рассказал грустную историю о том, как разошелся с Мусей, от которой у него росла фантастически красивая дочь, тоже будущая скрипачка. Правда, он вскользь пробросил, что Муся не разрешает им видеться.

— Понимаешь, — развел красивыми руками мой друг. — Понимаешь, почему-то Муся настроила Машку против меня и она, моя дочка, меня ненавидит!.. А так все хорошо! Все замечательно. У меня прекрасная женщина!

Чуть нервничая, он выудил из внутреннего кармана пиджака портмоне, а из него маленькое цветное фото, как на документ. Протянул.

С фотографии на меня глядела Муся.

Глядя на мою удивленную физиономию, он, улыбаясь, пояснил:

— Удивительное сходство, да?.. Но видно же, что она моложе Муси на десять лет. Очень добрая и отзывчивая женщина. Она хочет родить от меня ребенка!

Потом мой друг долго тарахтел о литературно-музыкальной композиции, а я вспоминал Мусю, как она, уже любя моего гениального друга, пыталась залезть в мою постель, притом что скрипач пьяно храпел за бумажной стенкой коммуналки… Я не сплю с женщинами моих друзей… Тем более слабыми на передок…

Мы отобедали и договорились отужинать. Между этими событиями мой друг должен был встретиться со своим родным братом и получить от него деньги за часть проданной квартиры умершего отца. Квартира находилась в самом центре, и по молодости мы часто в ней зажигали!..

Ужинали мы в японском ресторане, при этом мой друг уже через десять минут заказал вторую порцию саке.

— Ты же не пьешь! — удивился я.

— Все фигня! — отмахнулся скрипач.

На третьей бутылочке он заметно опьянел, но продолжал эмоционально грезить о нашем совместном творчестве…

На следующий день я не смог с ним встретиться, а еще через сутки он улетел в Голландию повидаться с нашим общим товарищем Мишей Боцманом. При посадке на самолет от него явно разило перегаром, но я успокоил таможню, заверяя, что худой и сутулый человек — известный скрипач, не склонный к скандалам.

Через три дня он позвонил и сказал, что дома, в Париже. И опять:

— У нас все получится! — Он был сильно пьян. — Ты же талантливый, и я талантливый!

— Да-да, — отвечал.

— Ты знаешь, как я тебя люблю!

— Да, конечно!

— И Мишку!

— Конечно, знаю.

— Ты только не злись!

— Да нет же…

А через неделю мне позвонила незнакомая женщина.

— Вы же его друг? — спросила растерянно.

Я подтвердил.

Она сообщила, что он умер. Я только и смог выдавить:

— Как это?

Она рассказала, что жила с ним последние два года.

— Он сильно пил… Но я его любила… Я понимала, что он любит Мусю, но за ним нужно было ухаживать… А потом ему поставили диагноз цирроз печени. Врач сказал, что если он не бросит пить, то ему не будут искать донора на пересадку… Он бросил пить, и мне показалось, что наша жизнь почти счастливая… Его очень сильно мучило, что Муся не разрешала общаться с дочерью… У него на нервной почве месяца два рука правая плохо работала, и он опять не мог играть… Ну, понимаете, денег было немного… — Она на несколько секунд прервалась. — Вы знаете… Он к вам прощаться приезжал… И к Мише в Голландию тоже… Шансов на донора не было… Редкая кровь… Перед отъездом к вам, в Москву, ему обещали, что проживет еще месяца два-три… У него там дело было, брат должен был ему деньги, папино наследство, часть его…

— Я знаю…

— Он дал ему три тысячи долларов… А вы понимаете, квартира в самом центре… Когда он вам звонил несколько дней назад, он уже знал, что остались часы, может, дни…

Я понял, почему он выпил столько саке…

Его пьяная болтовня о совместном творчестве была прощанием со мною, с юностью, с верой в наши пацанские идеалы…

Я плакал в голос…

— Мы его здесь сожжем, в Париже, а урну привезем в Москву, подхоронить к папе… Вы нам поможете?

— Да…

— Совсем забыла сказать! — Ее голос вдруг стал радостным. — За два дня… За два дня Муся привела к нему дочь Машу, и они помирились… Это очень важно, очень важно, что он умер в мире с дочерью…

А потом мы хоронили урну с его прахом. Я устроил поминки, на которых были почти забытые люди из юности. Только Мишка не смог приехать из Голландии, сославшись на тяжелую эмигрантскую жизнь. Много за столом говорил брат моего друга… Почему-то у меня не было к нему ненависти…

Она, неофициальная вдова, действительно очень была похожа на Мусю. Но чуточку другая. У нее не было сучьего взгляда, а от того она была некрасива…

Потом я краем уха слышал, что Муся устраивала концерты в память о своем муже, гениальном скрипаче. Играла на папиной скрипке дочь… Потом официальная вдова выпустила несколько CD…

Через три года Муся мне позвонила и спросила:

— Ты меня ненавидишь?

— Нет, — ответил я. — Что ты!..

— Я в Москве… Повидаемся?

— Давай…

Она пришла в ресторан с Машей

— Она прекрасная скрипачка! — сообщила Муся. — В него пошла…

— Здорово!

Маша, видимо, пошла не только в отца, но и в Мусю, так как бросала на меня двусмысленные взгляды. Муся перехватывала Машины стрелялки и заметно нервничала.

— Надеюсь, ты не считаешь меня виноватой в его смерти?

— Что ты! — замахал руками я.

— С ним невозможно было жить! Он был алкоголиком! А ты знаешь, как тяжело с алкоголиком!..

— Не надо, Муся!.. Девочка…

— Действительно… — Она взяла себя в руки. Говорить было больше не о чем… Молча доели…

Девочка Маша по-сучьи улыбнулась мне…

Расставаясь, я сообщил, что сам скоро буду в Париже.

— Гульнем? — предложил.

— Как тогда? — Она имела в виду, как тогда, в юности.

— Ага…

Через три недели я позвонил ей из отеля, уверенный, что в память о нем дам Мусе денег на Машину учебу в консерватории.

— Гульнем? — спросил еще раз.

— Конечно, — с радостью отозвалась она.

— Возьми обязательно Машу!

— Машу?!. — Она осеклась, а потом попросила, чтобы я позвонил в пять.

Больше к телефону она не подходила…

Позже я понял, что Муся приревновала меня к своей дочери, чувствуя, что и у той не все в порядке с контролем.

Извини, сказал я своему другу про себя. Это не твои женщины! Пошли они на х…!

Я до сих пор не могу найти ту, некрасивую, чтобы отблагодарить ее великую женскую душу, чтобы поклониться ей за друга, за умение любить то, что тебе дано, и сострадать страдающему…

Она растворилась в пространстве, в Бесконечности, тихо, не привлекая внимания, и никто даже имени ее вспомнить не может… То ли Марина, то ли Галина… Или еще как?..

Но я обязательно ее найду! Я обещаю тебе, мой друг!