Он словно бежал от нее. Делал несуразно огромные шаги, будто конькобежец со старта, и вскидывал здоровенные руки, расталкивая воздух. Она покорно ускорялась следом, уставившись себе под ноги, почти плакала.

Иногда совсем срывалась на бег, пытаясь догнать его, но не поспевала и всхлипывала громче.

Шли вокруг пруда, кругами. Сильная влажность, смешанная с вечером, не давала ей расслышать, что он там бормотал себе под нос. Она семенила поодаль и приговаривала, что больше так не может, что любой человеческий организм имеет предел и что она запросто не выдержит и закончит психозом. Разве ей это нужно, молодой и так мало знающей счастья… Она часто представляла себя в психиатрической клинике, в палате с обшарпанными стенами, почему-то связанной по рукам и ногам. Она сидит на голом пружинном матраце, а на противоположной стене его корявым почерком начертано приговором: «Я к тебе не приду! Никогда!». И была в ней твердая уверенность, что, сойди она с ума, он забудет о ней тотчас. Жуткое это слово — «никогда»! Кровью, что ли, написано?

— Нехорошо, — прошептала, затрясла головой, разгоняя фантазии.

Глубоко вздохнула. Во рту стало прохладно, как будто тумана глотнула.

А он то и дело наклонялся, поднимал что-то с земли — палочки, дрянь всякую, и бросал всё в пруд. И опять бормотал что-то невнятное вдогонку всплескам…

Хоть бы к ней обращался. Ведь сам с собой. Бубнит, бубнит что-то! Так кто сумасшедший — она или он? На какой такой тарабарщине разговаривает? Старалась вслушиваться, но разобрать так ничего и не могла.

Вдруг он остановился, пошарил руками по земле, поднял камень и, размахнувшись, отправил его в грязные воды пруда.

— Раз-два-три-четыре, — считал он.

— Блинчики, — поняла она и обрадовалась: хоть что-то в его действиях разумно.

Он вдруг бросился к ней. С длинными конечностями, костистый, двухметрового роста, в вечерних всполохах, он на мгновение показался ей зверем. Она отшатнулась и приготовилась умирать.

— Ты видела?! — закричал он. — Видела?!! — Схватил ее за руки и пребольно сжал. — Я же видел!!! А ты?!! Ну же?!!

— Видела, — подтвердила. — Пять раз… Или четыре? — Ее губы дрожали.

— Что «пять раз»? — Его чуть было не стошнило, и он долго кашлял, словно выплевывал ее горькую глупость.

— Пять блинчиков было…

Она почти плакала.

— Как тебя зовут? — спросил он, выпустив ее тонкие запястья из своих лапищ.

— А ты как хочешь? — Она подняла к его бледному лицу заплаканные глаза.

— Я ничего не хочу. — Он вдруг сник, в глазах его погасло. — Я правды ищу.

— А по правде я Настя.

— А я — Иван…

Она вдруг почувствовала себя счастливой. Приникла всем телом к его могучей груди и заговорила, защебетала весенней птичкой о том, как она любит своего Ванечку. Милый и единственный, никто другой ей не нужен, и во веки вечные она с ним останется… Она успокаивалась его силой, слушала дыхание своего медведя, хоть и больного какой-то непонятной, загадочной для нее болезнью. И от этого непонимания, непостижимости его существа Настя любила этого человека с неистовой силой — всецельно, и как мужчину, и как ДИТЯ…

Он сел на мокрую осеннюю траву, увлекая ее за собой, она положила голову ему на колени, он погладил ее мягкие волосы. Улыбнулся печально, будто за печалью было сокрыто какое-то большое знание.

— Беленькие у тебя волосы, — проговорил.

— Да?.. Тебе нравятся? — Она вдыхала его запах — тяжелый, смесь вареной баранины и пороха.

— Есть в белом цвете чистота.

— Молоко белое.

— У меня глаза желтые!

— У тебя высокое давление, — прокомментировала Настя. — Пройдет скоро. Тебе нервничать нельзя. А потом, ты нехристь. У всех нехристей белки глаз желтоватые.

— Так ты не видела?

— Что?.. А, ты про воду?

В его глазах, темных и раскосых, блеснуло. Или всполохи приближающейся грозы отразились в черных зрачках.

— Да-да, про воду! — подтвердил он и притянул ее лицо к своей большой голове.

Со стороны могло показаться, что он страстно желает ее поцеловать, всосать Настину невинность, как мякоть хурмы, в свою утробу, а другому соглядатаю могло почудиться, что загрызет девушку эта зверюга и нехристь как пить дать, и полиция не подоспеет.

— Так видела, Настенька?

— Блинчики?

Она опять была готова заплакать, так как понимала, что отвечает не то, что нужно. Киргиз проклятый, мучитель.

Но он ее пощадил. Не стал выть от невыносимой муки, просто отпустил ее лицо и стал смотреть в ночное небо, по которому с неистовой скоростью неслись облака. Он хлопал густыми ресницами, и в раскосых глазах его отражались холодные звезды.

А потом они пошли домой. Перед подъездом почти побежали, так как косо прыснул дождь. Настя сглотнула холодные капли, и была в них размешана осень.

В лифте они даже улыбнулись друг другу. Почему-то люди всегда улыбаются, когда их неожиданно дождь застает.

Она, встав на носочки, погладила его по волосам и в который раз подумала, что похожи они — непослушные, вороные цветом, с отливом высушенного сена — на медвежью шерсть: такие же густые и всклокоченные.

А потом она принялась суетиться по хозяйству. Пустила в ванну горячую воду, а затем поставила на быстрый огонь сковороду с толстым днищем. Достала из холодильника за круглые белые косточки два огромных шмата мяса — красного, с тонкими прожилками нежного жира, шваркнула их на раскаленный металл и втянула ноздрями тотчас рожденный огнем запах.

Она знала, что он еще раньше учуял свежую убоину и, наверное, замер сейчас посреди комнаты голодным волком, задрав высоко к потолку раздвоенный подбородок.

— Снимай с себя все! — скомандовала она, одновременно прислушиваясь к струе воды, доносящейся из ванной. Звук стал более плотным — значит, ванна наполнилась наполовину.

Настя бросила на сковороду пригоршню нарезанного лука, и маленькая кухонька наполнилась сладковатым дымом.

Она услышала, как он довольно зарычал, по-хозяйски улыбнулась и обрела уверенное состояние духа.

— Раздевайся и давай в ванну! — приказала.

— А мясо?

— Принесу.

Пока в сковороде жарилось, она переменила уличную одежду на домашний халатик, повертевшись в белье перед зеркалом, одновременно еще немного покомандовала, чтобы он не перелил воду и не разбрасывал носки; наломала целую миску лаваша, вторую наполнила целыми овощами, а мясо решила перенести прямо в сковороде, чтобы скворчало. Иван любил.

Он сидел в ванне и улыбался. Раскрасневшаяся, она тоже смеялась навстречу. Великан с раскосыми глазами всегда вызывал в ней материнское чувство, когда сидел в ванне, крошечной по его габаритам. Огромный, поросший звериной шерстью, с торчащими из воды почти до потолка коленями, ее голый мужчина казался беззащитным и так нуждающимся в ней.

Поперек ванны она уложила специальную доску, обитую клеенкой, и на нее поставила тарелки с едой. Он по-прежнему улыбался, почти скалился, заставляя Настю любоваться белыми, идеально ровными зубами хищника. Она почему-то вспомнила рекламу, где молодой человек надкусывает яблоко, оставляя на его белой мякоти кровавые следы. «Средство для укрепления десен». Хихикнула, уверенная, что ее Иван запросто может перекусить ствол дерева, на котором выросло это яблоко. Какая уж там кровь!..

Он любил, когда она своими маленькими пальчиками раздирает горячее мясо на куски. Сначала у нее это не получалось, только ноготки ломала, но со временем она уяснила, что по волокнам мясо рвется легче. Она отрывала кусочек и, не стесняясь текущего по руке жира, дразнила им, еще дымящимся, Ивана, чей огромный кадык, словно скоростной лифт, жадно перемещался по горлу вверх-вниз. А потом подбрасывала кусок, а он ловко его ловил, клацал челюстями, мгновенно пережевывая мясо великолепными зубами. Волчара, да и только!

Он ел много и жадно. От помидора не откусывал, а отправлял овощ в рот целиком, так что из его рта брызгал помидорный сок. Тогда он долго и громогласно хохотал, пугая соседей сверху.

А потом, насытившись, брал длинное перо зеленого лука и, дуя в него, пускал в воде пузыри. Получались неприличные звуки. И опять хохотал. И она заливалась с радостью.

В такие мгновения Настя ощущала себя беспредельно счастливой. Счастья было так много — как синевы в небесах, — и таким щедрым становилось ее сердце, что ей непременно хотелось поделиться счастьем с женщинами, у которых и крохи этой радости великой не имелось.

С замиранием сердца она дожидалась того момента, когда его большие руки увлекали ее миниатюрное тело в остывающую воду.

Она по правильности своей женской слегка сопротивлялась, просила позволить ей хотя бы халатик скинуть, зачем его мочить, — но какой же хищник внимает мольбам жертвы! Она тотчас оказывалась в волнах слегка замутненной воды и чувствовала себя крошечной экзотической рыбкой, с которой играет огромное морское чудище.

В такие минуты он всегда был с ней нежен. Казалось, что соитие между двумя такими разными видами невозможно, но все и всегда оказывалось столь восхитительным, столь тактичен был ее зверь, что, когда все заканчивалось и они, уставшие, перемещались из ванной в комнату, на кровать, когда Иван засыпал, Настя вдруг на секунду задумывалась о том, что вот их отношения внезапно закончатся и… Как же она жить дальше будет? Где найдет еще такого?.. Такого неповторимого!.. Мужчину!.. Жизнь состояла из пигмеев и ее Ивана.

Обычно она долго не рефлексировала и, как каждая женщина, успокаивалась тем, что будет жить со своим возлюбленным Гераклом вечно.

Он постоянно стонал во сне, как будто его пытали, и, как и в эту ночь, опять говорил на каком-то непонятном языке. В такие моменты она гладила его по лицу, утирала розовой ладошкой слюну, и Иван, убаюканный любовью, наконец засыпал безмолвно.

А она, переполненная чувствами, наоборот, сон теряла, принималась наводить на кухне порядок, чистить сковородки и натирать до блеска миски… Как-то раз легла в неслитую остывшую воду в ванне и долго дышала его запахом, пропитывалась бульоном, пока не окоченела окончательно. Ей пришло в голову наполнить пустую бутылку такой водой-«эссенцией». Но она сдержалась, подумав, что это не совсем нормально. В холодильнике ее, что ли, держать. А вдруг кто выпьет эту «эссенцию»?

В эту ночь она опять не слила грязную воду, просто забыла. Перемыв и перечистив все на кухне, Настя прилегла здесь же, на угловом диване, взяла в руки журнал, листнула пару раз, да и заснула…

Он проснулся и долго смотрел в окно. Тщился отыскать в черном пространстве хоть одну звезду. Обнял подушку и дышал в нее, стараясь не бояться.

Он вспомнил вечернюю прогулку. На него опять накатило странное чувство, которое и описать словами было невозможно. В этом состоянии Иван начинал подвывать: лишь такая нечленораздельность соответствовала душе.

Насти в кровати не было, и Иван подумал, что она, как всегда, измученная заснула на кухне.

Вот ведь дура, подумал. И ведь создана по образу и подобию его мыслей! Лучезарна и любяща, но дура!..

Он любил ее, безусловно, но мучился тем, что она не могла разделить, понять это его странное чувство. Когда он заявлял о своей вселенской маяте, девушка лишь заглядывала в его лицо с участливым ужасом и готова была реветь в три ручья.

А он не желал от нее в эти минуты эмоций! Ему необходимо было мысленное ее участие, поддержка интеллектом, так как он сам был в неведении, не понимал, что происходит с его мозгом.

Незаметно для себя Иван стал тихонько выть, как брошенный в люльке младенец, мочил слезами подушку, а потом подскочил, будто что-то вспомнил, и бросился на кухню.

— Блинчики! — закричал он. — Блинчики, говоришь!!!

Она проснулась. От внезапного страха сердце чуть было не остановилось, рвалось из горла напуганной кошкой, не давая вдохнуть полной грудью! Насте подумалось, что она через мгновение умрет, что убьет ее неистовый Иван, высящийся над ней утесом, возносящий над своей патлатой головой гиревые кулачищи.

— Что ты, — выдавила она сипло. — Иван…

— А знаешь, что это было? — громыхал сожитель.

В потолок робко постучали.

От этого стука он как-то разом сник, обнял руками себя за плечи и подсел к Насте на диван.

— Понимаешь, — заговорил он почти испуганно, — я беру камешек, запускаю его в воду и… действительно блинчики. Первый, второй, третий… Поднимаю четвертый, и… все то же самое — прыгает себе по воде. А потом… — Иван сжался и затрясся всем своим могучим телом.

— Что потом? — подбадривала Настенька, гладя любимого по плечу.

— Я запустил еще один камень…

— Так я видела…

— Он, как и все, запрыгал.

— Да-да, пять раз подскочил!

— И все было нормально…

— А чего уж тут, — она даже улыбнулась. — Камень как камень, и повел себя как камень. Прыгал себе и прыгал, пока не утонул.

— Утонул, — подтвердил Иван. — Но не как все…

— Как это? — не поняла Настя.

— Да нет, утонул-то, как все… Но вот штука была необычная при этом…

— Какая штука?

— Знаешь, — глаза Ивана заблестели в темноте. — Знаешь, что происходит, когда камень в воду бросают?

Она опять испугалась:

— Блинчики?

— Отстань ты со своими блинчиками! — рявкнул он, и в потолок опять постучали.

— А что же?

— Соберись!

— Ага, — она закивала. — Я собралась…

— Ты берешь камень… — Иван взял девушку за руку. — Крепко его держишь, так? Камень…

— Так…

— Потом подходишь к воде…

— Я подхожу к воде…

— И просто бросаешь камень в воду. Без блинчиков.

— Просто бросаю…

Он зашептал:

— Ага… И что происходит?

Она попыталась вспомнить маму, призвать на помощь ее образ, но не получилось.

— Камень тонет, — пролепетала.

— Правильно, — его голос был тих и страшен. — Он тонет. Тонет!.. А до этого?..

— Круги на воде расходятся, — в отчаянии выпалила она.

Он вдруг стремительно вскочил, как павиан, закричал так громко и неистово, как будто его выбрали главным самцом планеты:

— Молодец! Умница!

Он подхватил девушку на руки, подбрасывал на радостях, словно куклу, а потом перенес в спальню, и наслаждался ею, и наслаждал ее в ответ. Много было криков любви, и столь же яростно стучали в потолок.

Потом они доедали холодное мясо, и он лыбился, глядя на Настеньку. Она глотнула воды и отважилась.

— А в чем смысл? — спросила.

Иван ждал этого вопроса. Он вообще долго ждал, пока его женщина научится отыскивать смысл.

— А смысл в том, что его нет! — ответил он и сам ужаснулся своему ответу.

Она засмеялась заливисто, прикрывая рот ладошкой, всем своим существом показывая, что шутку оценила.

— Не смейся, — попросил он. — Не смешно же… Я кинул в воду пятый камень, и, в отличие от других, он кругов не запустил.

— И? — Она хрустнула огурцом.

— Любой камень при попадании в воду всегда запускает вокруг себя круги. Причем это идеальные окружности. Понимаешь?

— Да, мы это в школе по физике проходили. Это просто.

— Так вот этот… Ну, камень… Этот кругов не запустил!

— Не может быть! — Настенька вдруг осознала, чем сегодня мучился Иван. — А что же?

Он долго смотрел на нее, прежде чем ответить. Будто прикидывал, выдержит ли она услышанное.

— Он не только не пустил круги вокруг себя, но… — Иван сглотнул так громко, как будто ему самому в нутро обвалился булыжник. — От него не было кругов… Он эти круги, эти волновые окружности… Он к себе их привлек!.. — Иван затих, будто переваривал сформулированное. — Словно кинопленку задом наперед прокрутили!

Настенька сморщила лобик.

— В смысле, — пыталась сделать девушка вывод. — Он круги к себе притянул?

— Именно.

Иван взял из ее руки огурец и откусил.

— И что же? — размышляла девушка. — Что из этого возможно заключить?

— Это не просто камень!

— Волшебный?

— Это и не камень вовсе!

— Господи! — Она прижала ладошки к груди. — Что же это?

В природе началось утреннее просветление. Иван посмотрел в сторону ожидаемого солнца, а потом ответил Настеньке со смыслом:

— Антиматерия это. Дед мне про нее рассказывал. Вот что! И я ее потерял. А Бога нет! И это трагедия!

На это заявление у Насти ни вопросов, ни ответов не имелось. Она просто сидела с отвисшей челюстью, то ли оттого, что антиматерию потеряли, то ли оттого, что Бога!

Но тут в дверь позвонили, и очень настойчиво. Спасаясь от собственной ошарашенности, Настенька метнулась к дверям и отперла замок, не спросив, кто так рано. Ее тотчас отстранили из дверного проема несколько бойцов СОБРа в полной выкладке, а еще через секунду трое закамуфлированных уже пытались заковать Ивана в наручники. У бойцов с этим простым действием не складывалось, так как захватываемый был силен чрезвычайно. Ребята пыхтели, потели и грязно ругались, на помощь даже пришел главный и принялся методично всаживать мысок тяжелого ботинка под ребра лежащего.

— За что?!! — закричала Настенька.

На девушку не обращали внимания, а главный, наступив Ивану на лицо, поинтересовался:

— Где, черножопый, взрывчатка?

Иван лишь глазами вертел, не понимая.

— Нет у нас ничего! — бросилась на главного Настенька. — И почему вы грубите?

— Отойди! — рявкнул главный и достал из кармана бумагу. — Вот, документ! Не филькина грамота. Его все жильцы дома подписали. А в сути этой бумаги содержится то, что вот этот черножопый хранит тротил, которым собирается взорвать дом! Это тебе, девочка, не шуточка! — подытожил офицер и удовлетворенно улыбнулся, услышав щелканье наручников. Уставшие бойцы присели на Ивана. Расслабились.

— У него жопа белее вашей, — почему-то проговорила Настенька. — И я вам не девочка!

— А ты видела мою? — осклабился главный.

В квартире производился обыск. Рушили все, что оказывалось под рукой. Тротила не было. Нашли десять долларов.

Главный по ходу времени скисал, как квас возле раскаленной плиты, потому завел с Настенькой неполиткорректный разговор:

— И чего ты с Ходжибеком живешь? Своих, русских мало? Вроде симпатичная девка!..

— Он не Ходжибек. Его Иваном зовут! Или вы паспорт так, для вида помяли? Гражданин России!

— Не дерзи! Ходжибек он или Иван — все равно черножопый! Ишь, глазами как вертит! У нас столько граждан, скоро по-таджикски заговорим! Где тротил, зверюга?!! Я тебе, свинота, за сопротивление впаяю!

— Да нет у нас тротила! А вы, вместо того чтобы доносам верить, полезным бы делом занялись!

— Я полезным делом и занимаюсь! Террористов давлю! Таких, как твой косоглазый! Сдайте взрывчатые вещества по-хорошему!

— Да не занимается он вашими веществами! — продолжала защищать Настя своего мужчину. — Он антиматерией занимается!

В квартире тотчас стало тихо. Бойцы встали с лежащего Ивана, напряглись и передернули затворы автоматов.

— Как ты сказала?

— Антиматерия… — Девушка поняла, что сделала что-то ужасное, нечто такое, что будет иметь последствия.

— Так… — Главный приблизил свою угреватую физиономию к чистенькому личику Настеньки. — Так… И где она, антиматерия?

— Да нет ее… Уже…

— Как так нет? Где же она?

На полу плакал Иван. Он извивался змеей, но сказать ничего не мог, лишь рычал. Собровцы на совесть вбили ему в глотку кляп, сделанный из Настиных колготок.

— Говори, девочка!

— Да выбросили мы ее вчера!

— Так-так! И куда же?

— Да вот здесь, рядом, — Настя кивнула в сторону окна. — В пруд забросили.

— В пруд, который здесь, за домом?

— В него.

Главный вышел в прихожую и некоторое время проговорил с центром о вновь открывшихся обстоятельствах. Когда вернулся, приказал:

— Грузите зверя!

— А девку?

— Девку? — Главный с интересом оглядел Настеньку с головы до ног, оценил маленькую грудь, розовую шею с бьющейся жилкой и крошечную родинку на остреньком носике. Подумал, что зверю повезло. И чего эти сучки в них находят? — Девка пусть пока здесь ночует!

Настя закричала, завыла, чтобы ее тоже забирали, уверяла, что без Ивана она не останется! Девушка отчаянно бросалась на отряд, кому-то даже заехала по жирному затылку, за что в ответ получила короткий удар в челюсть. Она потеряла сознание, рухнула срубленной березкой, да так и осталась лежать на полу разгромленной квартиры. Задержание террориста прошло без особых эксцессов.

Его допрашивали в специальном изоляторе ФСБ:

— Фамилия?

— Ласкин.

— Имя, отчество?

— Иван Диогенович.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот семьдесят пятый.

— Национальность?

— Русский.

— Вероисповедание?

— Агностик.

Ивана допрашивали уже в шестой раз. Приводили в специальный бокс, приковывали мощные руки к столу, а вопросы задавали через микрофон. Он понимал, что за ним наблюдают через камеры, а разговаривают с помощью микрофона, искажающего голос.

— Последнее место проживания?

— Улица Стрелковая, дом четырнадцать, квартира девять.

— Город?

— Москва.

— Страна?

— Россия.

— В каком государстве проходили террористическую подготовку?

Иван поднял глаза к камере:

— Не понял?

— Кто учил вас подрывному делу?

— Вообще я учитель физкультуры. В девятнадцатой школе. Можете позвонить, там у нас директором Мила Прохоровна.

— Ваше настоящее имя?

— Я из России никогда не выезжал.

— Отвечайте на вопрос!

— Иван Диогенович!

В динамике скрипнуло.

По ту сторону допросной находились двое. Майор и полковник. У обоих умные лица, оба бросили курить два года назад.

— Ну лох же, товарищ полковник! — резюмировал майор. — Но лох здоровенный! Наши вчетвером его еле положили!

— Что, действительно за пределы России никогда не выезжал?

— Даже в Прибалтике не был.

— Ну а Чечня, Кавказ?

— Да мы по часам его жизнь знаем!

— А чего у него морда такая звериная? А фамилия жидовская!

— А он приемный… Его наш, я имею в виду советский, полевой хирург усыновил. Тогда, давно еще! В горячей точке подобрал, привез в Россию. Из Афгана…

— Может быть, — соображал полковник. — Может быть, оттуда ноги растут? Проверяли хирурга?

— Никак нет…

— Проверьте!

— Восемь лет назад в автокатастрофе погиб. Вместе с женой. Этот только живой остался. Был пристегнут. Может, тогда головой шандарахнулся? Его потом опекала жена Айвазяна. Эта… Мила Прохоровна.

— Еще один зверь!

— Зверь-то он зверь, но генерал. В разведке. Действующий.

— Как они, гады, умеют устраиваться! А что у него со спортивной линией?

— У Айвазяна?

— Что ты мне лысину чешешь! Про Ласкина я.

— Перспективный был… Но остановился на мастере спорта. Дальше не пошел.

— Почему?

— Что-то с головой!

— Отбили? Из-за аварии?

— Может, и так. Потерял мотивацию. Прогрессировало слабоволие.

— В смысле?

— Больно никому делать не хотел… Жаль ему было. Такая фактура души! Международным мастером мог стать!

— В психбольнице лежал? Корректировали?

— Проверяли. Особенного ничего не нашли, но и не сказали, что нормальный.

Полковник выматерился.

— Кто-нибудь умеет работать в этой стране?

— Ну, вы же знаете, психиатрия приблизительная наука.

— И что там с антиматерией его?

Майор тоже выматерился:

— Простите… Ну какая, товарищ полковник, антиматерия! Соседи его — суки, злые и завистливые! Не нравится им, что зверь русскую девчонку любит. А она — его!

— Мне тоже не нравится, — признался полковник. — Но за счет зверей Россия численностью пополняется! Государственный вопрос! Политика! — И протянул руку майору для прощания. — Да, кстати, за антиматерией ныряли в пруд?

— Товарищ полковник! — развел руками майор.

— Шучу-шучу! — отдал полковник на прощание майору честь. — Бывай, Белкин!

— А что с Ласкиным?

— Через пару дней выпускай!.. Ишь ты, антиматерия!

Иван вернулся домой под вечер. Еще фонари уличные не включали, а в окнах соседей уже готовились к ужину враги. Тянуло из форточек вареными сосисками и пережаренной картошкой. Некоторых соседей Иван заприметил прячущимися за оконными занавесками. Внимания на доброжелателей не обратил, плана мести не составлял, а скоро взбежал на третий этаж и позвонил в свою квартиру.

— Кто? — услышал он испуганный и настороженный голос.

— Я это, Настя. Иван…

— Ах! — отозвалось с той стороны. Дверь тотчас распахнулась, и на могучей шее Ивана елочной игрушечкой, праздничным ожерельем повисла нежнейшая Настенька, и столько поцелуев досталось небритым щекам Ивана, столь яростно и запойно впивались ее маленькие губки в его мясистый рот, что бывший сиделец чуть было не расплакался от чувств, но на сей раз сдержался, лишь втянул страдальчески носом глубоко.

За эти несколько дней его отсутствия она прибрала квартирку; что было испорчено навеки, снесла на помойку, что еще могло пригодиться, как-то зафиксировала для жизни. Купила в хозяйственном несколько новых тарелок взамен битых.

И опять заскворчало мясо на сковороде, опять запахло жареным луком и помидоры вспыхнули багровым рассветом в эмалированной миске. Густо текла в ванну горячая вода, и Иван с удовольствием погрузился в нее с головой. Он был рад, что его освободили из странного места, в котором не было ни мяса, ни Настеньки. Сейчас он дома, и все наладится, хоть и будет мучительно больно это возвращение к прежней жизни. Если оно вообще состоится…

Она кормила его привычно задорно. Подбрасывала кусочки мяса, а он их ловил, ловко, ртом, как жонглер, и улыбался. Но в его радости не чувствовалось той былой наполненности, той непосредственной искренности. Как будто эмоции мужчины слегка приболели и приобрели печальный оттенок. И она, лежащая на его груди, трогательная, как девочка, полюбившая взрослого мужчину, уже научившаяся не стесняться своей юной наготы, — и она чувствовала невозвратные перемены, наступающие в их жизни. Она понимала, что Иван опять страдает, мучается неизвестной ему самому тяготой.

— Сегодня? — спросила она.

Он кивнул.

Она нервно попыталась соединиться с ним в одно тело, запустила под воду горячую руку, но он отстранил ее пальцы нежно и улыбнулся ласково.

— Прости, — сказал.

— Уверен?

— Да.

— Сейчас? — она затряслась всем телом. — Всегда сложно приготовиться… Страшно…

— Все скоро будет по-прежнему…

— Это ТОЧНО?

— Да, любимая.

— А твоя антиматерия?

— Я разберусь.

Он встал в ванне во весь рост, почти коснулся нечесаной башкой потолка. Шагнул на плиточный пол. Она вытерла его чистым полотенцем, прижимаясь щекой к каменному животу, затем вернулась в воду, переступив через бортик, осторожно, как в кипяток, вошла — и вновь ощутила запах родного бульона. Легла в воду, словно в мертвое море опустилась. И смотрела на Ивана снизу вверх, и было страшно ей. Еще десять минут назад его родное лицо сейчас оборотилось бледным и чужим. Взгляд Ивана в последние минуты не принадлежал этому миру, ноздри раздуло, словно бычьи перед последним, смертельным ударом измученной скотины.

— Не тяни! — попросила она.

— Да…

Он наклонился над ней, держащейся на самой поверхности воды — легкой, словно из цветка сделанной, и протянул руку к ее лицу.

— Какая я буду? Вдруг ужасная?

Он промолчал, занес тяжелую ладонь над ее лицом и указательным пальцем слегка надавил Настеньке на лоб.

Она не закрывала глаз, даже когда ее лицо полностью скрылось под водой. Казалось, она пытается сохранить в памяти Иванов лик. Лишь из носика два пузырька выскочили да понеслись к поверхности, перемешавшись с атмосферой.

А потом он открыл в ванне затычку. Вода потекла в отверстие, и звук ее течения был песней утекающей жизни.

Чем меньше оставалось в ванне воды, тем миниатюрней становилось Настино тело. Казалось, косточки ее скелета истончаются и укорачиваются. Лишь глаза не мигая продолжали держаться за Иваново лицо… Через какое-то время тело девушки напоминало совсем детскую фигуру; после ускорения потока Настенькина видимая сущность истончилась, как эмульсионный слой фотографии, задрожала нестойкими красками, а затем смешалась в одноцветье и стремительно стекла с остатками воды в сточное отверстие.

До рассвета Иван проплакал, а потом позвонил в справочную и поинтересовался, где возможно арендовать оборудование для подводного плавания. Затем он соединился с Милой Прохоровной, директором девятнадцатой школы, и попросился в отгулы.

— Да знаю я, милый. Знаю, что с тобой приключилось! Уж какую я выволочку своему Айвазяну устроила, пусть и генерал! А я дома — маршал! Генералиссимус!!! Плевать я хотела на весь генералитет сраный! Прости за ненорматив! На месяц нард лишила его! Ишь, сыну Диогена Ласкина не помог! Вот урод старый! Когда у него жопа в семьдесят девятом на куски разрывалась, Диоген его почти на поле боя прооперировал. Семь узлов иссек!.. И какие это были узлы! Каждый со сливу!!! Впору было художника нанимать!

— Так могу я?

— Три дня.

На том и порешили.

12 ноября к полуночи небо защитилось от суетливой земли непроницаемым занавесом тьмы.

Очень высокий человек с широченными плечами и несоразмерно длинными конечностями двигался в сторону Стрельниковского пруда. Он шел, чуть согнувшись от большого тяжелого рюкзака, оттягивающего плечи важным грузом.

Прибывши на берег пруда, Иван извлек из рюкзака акваланг и прочее снаряжение для подводного погружения. Поглядел на небо, призывая луну, но темнота казалась абсолютной, лишь всполохи далекого света цивилизации отбрасывали хоть какие-то тени. Он сел на корточки, включил фонарь, осветив снаряжение, и подумал, что никогда не пользовался аквалангом и даже не представлял, с какой стороны к нему подступиться.

Он думал.

Дело простое, решил.

Промучившись, взмокший, он наконец напялил на себя акваланг, взял в рот загубник, пожевал его и шагнул в ледяную воду.

Как только он погрузился с головой, тотчас принялся тонуть. Воздушный клапан не срабатывал, виски бешено стучали, предупреждая о кислородном голодании.

Иван не волновался, что может погибнуть в местном пруду, став кормом для бычков-мутантов. Он был раздосадован, что его затея, замысел не воплощались так слаженно, как хотелось. Попятившись, он упал на спину и долго сучил ногами, как жук, поднимая ластами со дна техническую пыль. В огромных легких было пусто, как в космосе. Иван расцепил пряжки ремней, держащих акваланг, рванулся всем своим могучим телом и, вынырнув, наполнил грудь морозным ноябрьским воздухом.

— Ааааааааа! — прокричал он в темноту в отчаянии, при этом насмерть перепугал бомжа Алексея, устраивавшегося неподалеку на ночевку.

Он выжил, теперь сидел на берегу и трясся от холода московской ночи. Из носа вытекала вода с каким-то химическим запахом.

Попробую без акваланга, решил. Снял с себя всю профессиональную амуницию и, оставив лишь маску на лице да фонарик, вернулся в воду.

Он плыл и не представлял, как найдет его. Надеялся на провидение.

Он чувствовал, как голых ног его касаются то ли водоросли, то ли ледяные рыбы, плывущие куда-то.

Иван нырнул, освещая фонариком части подводного пейзажа. Вдруг луч света выхватил удивленную морду огромной лупоглазой рыбы. И Иван в свою очередь удивился, откуда она, такая диковинная, здесь взялась. Впрочем, у каждого была своя задача, а потому они поплыли каждый в свою сторону, расставшись безразличными незнакомцами.

Под водой, как и на суше, мало кого и что волнует.

Он приплыл почти к середине пруда, когда увидел его. Черный, идеально плоский предмет лежал на обломке бетонной перемычки и, казалось, ждал Ивана.

Вот я тебя и нашел, резюмировал Иван, взял антиматерию и крепко сжал в кулаке. Теперь я тебя не выпущу.

Он плыл к берегу, когда она его атаковала. Он не заметил ее. Она сильно ткнулась костяной мордой ему в бок, и от неожиданности Иван разжал кулак, выпуская драгоценный предмет на глубину. Рыбина тотчас повторила маневр, ускорилась, но на сей раз не в человека целила, а тонущую антиматерию преследовала. Она открыла свою беззубую пасть размером с небольшое ведро и, чавкнув, завладела трофеем. Ударила хвостом и, набрав скорость торпеды, исчезла в темноте.

Иван на мгновение опешил, даже выпустил большой пузырь воздуха к поверхности, но контроль над собой не утерял, а напряг могучие мышцы плеч, взмахнул руками, словно птеродактиль крылами, и устремился вслед за рыбиной. Он работал, как в финальной части Олимпийских игр, выкладывался в каждом своем движении, и когда наконец увидел изгибающееся туловище похитительницы, настроен был крайне решительно. Но как удивлена была рыбина! Она даже не стала удирать, просто повернулась к преследователю усатой башкой, замерла, расставив плавники, и таращилась на человека тупо.

Иван схватил ее за жабры и одним движением разорвал добычу на две части. Засунул в кишки руку и, покопавшись, вновь обрел его.

Его ноги отчаянно заработали, вынося тело победителя на поверхность. Он уже не видел, как более мелкая живность набросилась на расчлененную рыбину и пирует, пьяно роскошествуя в окровавленной воде Стрелковского пруда.

Он не обнаружил на берегу ни аквалангистского снаряжения, ни собственной одежды. Бомж Алексей, хоть и согнутый в три погибели, страдающий от немощи глубинным кашлем, но тащил добычу к теплоцентрали упорно.

Крепко сжимая антиматерию, Иван поскакал к своему дому, пряча свою наготу, прикрывая срам лишь тьмой ноябрьской ночи. Светофор перед его домом, непрерывно мигающий желтым, казалось, призывал жильцов квартала поглазеть на необычную картину — огромный косматый человек, совершенно голый, перемещается по улице огромными скачками, как какой-то кенгуру.

Но квартал, как и весь район, нервно спал, покрикивал во сне, испускал газы, набираясь сил перед трудовым днем. Лишь старуха Григова, которая рассорилась с Морфеем лет двадцать назад, сидела возле мутного окна и рассматривала сквозь него жизнь как один непрерывный фантастический фильм Земекиса. Ее совсем не удивил голый бегун, продирающийся сквозь ночь. Она даже было привстала с кресла, желая прокричать Ивану пожелания удачи, но мышцы ее давно потеряли способность сокращаться, а оконная рама была накрепко прихвачена гвоздями. Голый человек чем-то напомнил ей мужа, Петра Григова, погибшего в семидесятых на строительстве БАМа. Петр Григов женился на Вальке Пыхиной, а с утра, упрошенный прорабом-коммунистом, пошел класть рельс в тайгу сверху нормы. Там и умер от инфаркта. То ли выпил накануне чрезмерно, что не мудрено на свадьбе, то ли в сердце предрасположенность имелась к ранней смерти. Когда хоронили комсомольцы своего собрата, то выдали Валентине диагноз — от героического трудового посыла скончался Петр Григов. Валентина, повариха четырнадцатого отряда, на нервах от ранней кончины супруга почувствовала нездоровую слабость в конечностях, с трудом передвигалась, а со временем и вовсе сделалась парализованной. Ее и отправили по месту жительства прошлой некомсомольской жизни. С тех пор Валентина Григова проводила сутки напролет возле окна, легонько проклинала прораба и сквозь это привычное дельце повидала в жизни много больше других обывателей. За тридцать с лишним лет она только одних автомобильных аварий насчитала полторы тысячи штук. Четыреста со смертельным исходом. К большой кровище привыкла! И убийства видела. Наблюдала, как бандиты валили бандитов, как милиционеры валили бандитов из автоматов, будто секли траву косами, а потом Валентина перестала разбираться, кто кого убивает. Жила себе восторженным поклонником Земекиса.

Вот и сейчас она, приоткрыв рот, напряженно вглядывалась в кадры, демонстрируемые прямо в ее окно.

— Беги, сынок, беги! — шамкала старуха беззубым ртом, подбадривая Ивана.

Еще она отметила, что голый самчик породист, как арабский жеребец. И уж точно, производитель из него получится отменный. Жаль, скакуны недолго живут. Если их только не кастрируют. Но этих яиц Вальке Пыховой было жаль.

Иван промчался мимо окна старухи Григовой, и она тотчас забыла о нем, готовая к новым сериям фантастического кино.

Взлетев к своей квартире, выбив дверь, он рухнул на пол, вбирая всем телом тепло старого дубового паркета. Антиматерию из руки не выпускал, словно она птица и может улететь в ночное небо безвозвратно. А потом, согревшись, уняв бешеное биение сердца, он долго мочился в унитаз. Как-будто выпил весь Стрелковский пруд, а сейчас возвращает природе одолженное.

От Настенькиной готовки остался кусочек мяса. Он съел его и решился положить антиматерию на стол. Положил и долго смотрел.

Иван был уверен, что предмет как-нибудь проявится, может, свечение из него какое последует или он левитацией удивит.

— Давай-давай! — уговаривал он находку.

Ему подумалось, что вдруг это и не антиматерия вовсе. Случилось, и ему нафантазировались сии фантастические качества обычного камня. И вот так просидит он целую вечность, а булыжник так и останется булыжником!

А как же рыба, вдруг вспомнил Иван. Рыба зачем на него напала и сражалась за находку? Но он тотчас сам себе и ответил: а что рыба, в ней разума нет!

Иван схватил камень, набрал воды в кухонную раковину, нервно выдохнул и бросил камень в воду. Аккуратно бросил — и напряг глаза… Как и на пруду, камень не пустил кругов во время своего погружения в жидкость, а, наоборот, притянул к себе окружности, убеждая Ивана в своей необычности. Он судорожно выхватил камень из раковины, сжал в кулаке и вытянул руку вверх, как Данко сердце свое. Но антиматерия не светилась, и не указывала пути к счастью человеческому, и не сообщала обладателю, для чего она вообще нужна.

Тем не менее Иван прокричал на весь спящий дом странное слово:

— Эврика!

В коллективном разуме жильцов во время сна слагался очередной план мести неугомонному соседу. План был чрезвычайно прост: «Смерть чеченцу»!

— Эврика! — продолжал вопить Иван. Он даже попытался станцевать нечто похожее на лезгинку, но получился танец у него коряво, лишь мебель столкнул с мест костлявыми боками.

— Заткнись! — закричали снизу. — Бешбармак!

Иван тотчас перестал удивлять жизнь пластикой своего тела. Он уважал общественный порядок. Просто редко думал о нем. А может быть, общественный порядок его не уважал?

Он вновь положил магический камень на стол и сел перед ним, глядя на предмет напряженно и непрерывно. Как телепат.

А в пять часов сорок три минуты, почесав ногу, он взял антиматерию, засунул ее в рот и проглотил.

Он сам не понял, зачем это сделал. Событие произошло инстинктивным образом, само собой, и разуму было неподотчетно.

В первый момент Иван решил было вернуть предмет естественным образом, с помощью двух пальцев, но тотчас мозг изменил решение. Если антиматерия попала в его нутро, значит, ей это было зачем-то нужно. Как истинный испытатель, он решил посмотреть, что из этой ситуации произойдет.

Из чьей-то соседской квартиры радиоприемник донес информацию о текущем времени:

— В Москве семь часов пять минут.

Далее следовала информация о погоде и о перенаселенности пражского зоопарка. Слушатели посочувствовали чехам и решили в отпуск отправиться к ним на выручку.

А потом Иван обнаружил себя лежащим возле окна. Его правый висок был прижат к раскаленной батарее, а левый глаз уставился на термометр, приспособленный к ней же. Шкала термометра показывала чуть более шестидесяти градусов, а соседский радиоприемник сообщал, что в столице наступил полдень. Иван понял, что где-то потерял пять часов. Будто кто-то стер файл из компьютера его мозга. Вероятно, это антиматерия сыграла с ним такую штуку, обокрала его жизнь беспамятством. Значит, она действует, заключил экспериментатор. От этого открытия он не испытал радости, ему не хотелось, как некоторое время назад, кричать идиотское «Эврика!». Скорее наоборот, Ивану вдруг захотелось плакать. И хоть это желание для него было обычным, рядовым, сейчас он воспринял его неким движением в сторону депрессии. Но откуда взяться депрессии, если в его жизни происходят революционные события? Мироздание послало ему свою античасть, не кому-то, а именно ему, вооружила смысловой наполненностью, а он приближался к депрессии. Вот так вот, вероятно, самые великие ученые, сделавшие фундаментальные открытия, чувствуют лишь беспредельную опустошенность, единение с одиночеством, становясь символами этого одиночества. И им абсолютно плевать на почести, на Нобелевскую премию, на мировое признание в сравнении с немотивированной пропастью.

Иван все же заплакал.

Надо сказать, что он вовсе не был слабым человеком. Скорее наоборот, дух его был силен необычайно, но, как у всех сильных духом, душа была составлена из всяких нежностей, страданий, мучилась вселенскими вопросами и второстепенным отвлечением — сосуществованием с женщиной, которая не обладает сильным духом, но лишь чувствует душой наличие сего возможного духа в мужчине, ее сострадания к его выдающимся мыслям и колоссальным мукам.

Если бы Ивана спросили, почему он плачет, вряд ли бы этот огромный сильный человек объяснился доходчиво. Да и оратором он не был, даже больше молчуном слыл, а из-за этого всем казалось, что носит он в себе враждебный замысел, тем более что физиономия его внушала коренным жителям страх — рожа чеченская. Вот соседи и строчили периодически доносы в ФСБ. Однажды коллективный разум сочинил шедевр, в котором говорилось, что Иван Ласкин роет на заднем дворе их девятиэтажного дома шахту для запуска из нее ракеты «земля-земля». При всем идиотизме этого сочинительства дом единогласно подписался под новеллой и отослал ее прямиком в Кремль.

Власть вынуждена была реагировать, ссылаясь на персонифицированность депеши. Ну и перебздеть решили, памятуя о взорванных в столице домах. И тогда Ивана приняли по полной программе. Мало кто верил, что он приемный сын еврея, заслуженного военврача, дважды награжденного орденом Мужества. Зверь есть зверь!

Конечно, ничего не накопали, но, запытав чечена основательно, предложили Ивану вернуться на историческую родину. Обещали даже в Грозном отдельную квартиру.

— Я русский! — убеждал служивых мастеров Иван. — Никогда на Кавказе не был!

— Тогда езжай в Израиль! Ты еврей!

— Так то по папе, мама-то русская, а там национальность по маме! Да и приемный я, к тому же не чеченец, а афганский узбек!

От этой ситуации дурели даже в антитеррористической группе:

— Ты на себя в зеркало смотрел? Как тебе здесь жить? Изведут обыватели!

Его жалели и зла не желали.

— Я в зеркале вижу себя и не раздражаюсь, как и вы не раздражаетесь, когда смотрите на себя.

Если мы будем смотреться вместе, то вы будете видеть меня, а я — вас. Это межнациональная вражда. Но мы же в одном зеркале! А потом мы выпьем компанией, поедим вкусно, посмотримся в зеркало все вместе, после сфотографируемся радостные, и вот на фотографии — компания друзей…

Позже на одном закрытом мероприятии один из генералов специальной службы повторил эту сентенцию, не сославшись на чужое авторство. Забыл.

Время от времени Ивана оставляли в покое, как жильцы, так и спецслужбы.

Вот и сейчас он лежал возле огненной батареи и плакал, не чувствуя, как его правая щека почти зажарилась в котлету. Он вдруг понял, что его правый глаз не видит, а левый уставился в одну точку, в которой расположился муравей. Насекомое казалось огромным, вероятно, увеличенное слезой Ивана. Муравей смотрел на человека и шевелил усами. Он воспринимал гиганта как мертвое тело, как мясо и прикидывал, сможет ли перетащить падаль к муравейнику, выстроенному в углу за платяным шкафом.

Муравей не стал принимать решение, рассудив, что всегда сумеет это сделать, призвав на помощь сородичей. В этом муравьиное сообщество было идентичным сообществу дома, в котором проживал Иван. Коллективный разум.

Если есть коллективный разум, есть и коллективное безумие, подумал Иван. Слеза скатилась с его щеки, и муравей стал маленьким. Из ноздрей человека вырвался горячий воздух, и муравья снесло под диван…

Вот и меня так сдует ветром вечности, подумал Иван и ослеп на второй глаз.

Я проглотил антиматерию, думал Иван, хлопая ресницами, под которыми косили слепые глаза. Сейчас я ослеп… Наверное, с моей стороны было глупостью глотать то, о чем я понятия не имею.

Иван потерял сознание…

В ноздри ворвался запах жареного мяса.

Настя готовит, пронеслось в мозгу.

Глаза по-прежнему не видели.

Иван испугался, что ослеп навсегда. Попробовал пошевелиться, и наконец до него дошло, что это его щека, прислоненная к батарее, прожарилась well done. Теперь запах его горелой плоти вызывал отвращение, а кожа настолько приварилась, что отодрать ее от металла оказалось очень болезненным.

У Ивана путалось сознание. Его мозг оказался в состоянии дежавю. Он был уверен, что сие с ним уже когда-то происходило. Что его небритая щека уже была поджарена в другой реальности.

Из раны сочилась кровь. Она казалась жидкой и недостаточно красной. Или она так на ладони его смотрелась? Увидев свои окровавленные пальцы, он понял, что зрение вернулось. Но вернулось оно каким-то странным, словно к глазам приставили бинокль удаляющей стороной.

Ивана вырвало. Он поглядел на отторженную жидкость, но антиматерии в ней не обнаружил. Или его новое качество зрения не позволяло обнаружить искомое.

Для чего-то все это нужно! — спросил себя Иван.

Ему стало так плохо, что он свернулся калачиком и вновь прислонился спиной к батарее. На сей раз он не чувствовал ни ее жара, ни запаха гриле-ванной человечины. Его огромные стальные мышцы сотрясал озноб. Иван глядел, как по коже руки бегут мурашки. Их забег был столь медленным, такими бледными представлялись бегуны, что у больного сия картина вызывала удивление.

Щурясь, он продолжал наблюдать за забегом, став болельщиком самой бледной мурашки.

— Давай! — подбадривал он фаворитку шепотом запекшихся губ. — Не подведи, девочка!..

Его вновь стошнило. Зеленое месиво вылилось на забег мурашек.

— До Нового года осталось двенадцать дней! — возвестило соседское радио.

Иван не смог посчитать, сколько дней у него забрала антиматерия. Он не ел, не пил, не существовал… Его тело решительно направлялось к смерти, а колония муравьев, живущая под шкафом, терпеливо ждала окончательного перехода вещества из физического состояние в органическое…

А потом пришла она.

Высокая, с крупными чертами лица.

Она не закричала, увидев его, почти сгнившего, воняющего сгоревшим стейком и многодневными испражнениями. Она подошла вплотную, взяла Ивана за ступни ног и оттащила от батареи.

Он открыл глаза и сквозь перевернутый бинокль смотрел на нее.

— С Новым годом! — поздравила и взмахнула копной каштановых волос. — Ты чем-нибудь здесь питался?

От вопроса женщины его вывернуло пустотой.

— Я так и знала.

Она прошла в ванную и пустила струю воды.

Сумка, принесенная ею, была полна всем необходимым для восстановления его жизни.

Она поставила на огонь сковороду с толстым дном, вытащила из пакета куски мяса и бросила их жарить.

Иван учуял запах баранины, и желудок его вывернулся вакуумом.

Она очищала и дезинфицировала его лицо тампоном, смоченным перекисью водорода, заливала загнившие раны йодом.

— У тебя будет красивый шрам!

Он почти не различал ее. Так, лишь силуэт в полумертвых глазах перемещался. Зато запах ее кожи ласкал ноздри. Значит, был жив.

— Ты? — спросил.

— Я, — ответила.

— Настя?

— Как хочешь…

Его тело было иссушено. Потерявшее шестьдесят процентов веса, оно походило скорее на древние мощи, чем на тело живого человека. Поэтому она без труда подняла Ивана на руки и отнесла в ванную. Положила в теплую воду и придерживала за голову, как будто младенца купала.

— Ты не умрешь, — приговаривала.

— Настя? — шептал он, чувствуя, как сухая, почти бумажная кожа втягивает влагу магистральной воды.

— Как хочешь, — повторила. — Могу быть Машей.

— Это холодная вода или горячая? — спросил.

— Значит, не чувствуешь…

— Нет. Почти ничего не вижу и плохо слышу…

— Все равно не умрешь.

Она сунула руку под воду, и ее длинные пальцы дотронулись до его интимного места. Пальчики провели некоторые манипуляции и вернулись восвояси, не сумев оживить узбекский меч доблести.

Он закашлялся.

Она попросила его сдержаться и не тошнить в ванну.

— А может, и не выживешь, — добавила.

— Антиматерия во мне, — прошептал Иван и ухватился за край ванны. — Я проглотил ее. — Ногти на его пальцах отросли кривыми и желтыми.

Неожиданно она склонилась и поцеловала его руку.

— Я люблю тебя!

— Постарайся в этот раз! — попросил он.

— Конечно.

Она вернулась с кухни, принеся обычные миски с привычной едой. Засовывала в его полумертвый рот крошечные кусочки, улыбнулась, когда он первый раз сглотнул.

— Нет, не умрешь…

Накормив, разделась и пришла к нему. Великолепная, полная сил и красоты, она казалась ему смертью, пришедшей таким прекрасным образом за его душой.

Она легла в ванну с другой стороны, напротив, и он глядел на нее с жадностью через свой перевернутый бинокль. Ее полная грудь вздымалась, и с сосков стекали капельки воды. Как он плохо видел!!! И ее раздвинутые колени, словно бы она знала о его почти слепоте и выставлялась потому бесстыдно, уверенная, что слепцу никогда не узреть сокровенного бурлеска!.. Издевалась… Но Иван, со слепленными гноем глазами и истощенный до полусмерти, не утерял возможности взращивать в своем воображении недостающие фрагменты мироздания, а потому она, лежащая перед ним в самом прекрасном женском естестве, явилась его сознанию, словно запущенная перед объективом телескопа «Хаббл». С самыми мелкими деталечками своей наготы, представилась она ему… Самый заветный космический объект — голое тело любимой женщины. Он наслаждался ею лишь внутренним взором своим, а потому умирать не хотел.

— Настя!

— Хочешь, буду Настей.

— Иди ко мне!

Обладая ею, он плакал. Узбекский меч доблести просиял силой кованого металла и проложил дорогу к царствию небесному!

Вода из ванны выплескивалась и стремилась протечь на соседей, что могло спровоцировать новый международный конфликт.

Она утирала с его изувеченных щек слезы и сама почти плакала. Она понимала, что не от физических мучений страдает ее Иван, что из-за муки, раздирающей его душу, страдает он. Но что это за мука, она опять не могла понять. Ее это пугало!.. Ей более не хотелось перемен.

Они вытолкали почти всю воду из ванны.

Ну и, как водится, за ними пришли! Сначала долбили в дверь, крича матерно и злобно. Соседей понять было несложно, а потому за истошными криками прибыли спасатели и вскрыли двери, используя болгарку.

Зрелище представилось жуткое. Истощенный, полуживой чечен на трясущихся ногах, с восставшим мечом доблести, и незнакомая красавица с идеальным телом. И по всей квартире трупный запах.

Русская душа странно отходчива и переменчива.

— Ах ты сучка блудливая! — закричал кто-то из соседей. — Да что же ты с нашим чеченчиком сделала?!

Спасатели, конечно, тотчас перекрыли в ванной воду, попросили женщину спрятать от соблазнов голое тело как можно надежнее, а Ивану вызвали по рации «скорую».

— Не надо «скорую», — просил он.

— Ах, замучили зверька! — продолжала стенать залитая водами любви соседка с прической под Мирей Матье. — Да как же так уходили человека! Кожа да кости!.. А эту арестуйте! Высосала из него все чеченское семя!

Здесь прибыл и участковый, попросил документы. Взял ее паспорт и прочел:

— Анастасия Ольговна Переменчивая, — поднял на женщину глаза. — А как это — Ольговна?

— Так случилась, — улыбнулась Настя участковому, да так улыбнулась ослепительно и безгрешно, что младшему лейтенанту тотчас захотелось пасть ниц и простоять перед этой женщиной всю жизнь на коленях.

— Да не ее это паспорт! — сообщил полицейскому следующий из обывателей. — Знаем мы Настьку, шалаву чеченчика нашего! Не она это! Настька тощая, с сиськами-прыщиками, а эта… Или опять он ее слил?..

— Проверим, — пообещал лейтенант, виновато глядя на красивую женщину со следами влаги на прекрасном высоком лбу. От секса влага или конденсат банный, почему-то заинтересовался полицейский. Или волнуется…

Прибыла «скорая».

Иван стоять более не мог, лежал теперь на диванчике, прикрыв срамные места полотенцем.

Дежурный врач к Ивану не подходил, все выспрашивал спасателей, что да кто.

Она нахамила врачу.

Спасатель поддержал ее, попросив помочь потерпевшему, а уж потом перейти к бумажным процедурам.

Врач коротко оглядел Ивана.

— Насильно удерживаемый? — поинтересовался. Даже участковый растерялся. Врач пояснил: — Крайняя степень истощения, по всему телу пролежни, обезвоживание, расфокусированный взгляд. Обычно такое случается, когда человека удерживают насильно. Рабство или за выкуп!

— Вас насильно удерживали? — наклонился над Иваном участковый.

— Да кому он нужен! — встряла соседка с прической французской певицы. — Живет здесь испокон века!

— Вас не спрашивают! — грозно одернул соседку участковый, засматриваясь на красивую женщину.

— Меня не спрашивают?! — завопила соседка. — Я пострадавшая! Этот гад залил меня на тысячи тысяч, а мне и слова вставить нельзя!

Настя подошла к участковому и придвинула пахнущие раем губы к уху полицейского.

— Попросите, пожалуйста, посторонних прочь, — прошептала.

Участковый аж задрожал от неизведанного доселе магнетизма. Еще он вопросил себя, как давно мыл уши. Не вспомнил, а потому отшатнулся от женщины и затараторил:

— Всех посторонних попрошу! Попрошу на выход! — Он заметил, как она улыбается ему одобрительно, и зачем-то достал из-за пояса дубинку.

— А ущерб? — не унималась соседка.

— В установленном порядке, — настаивал лейтенант, подталкивая посторонних к дверям.

— Сердце у него на пределе, — сообщил врач «скорой», складывая стетоскоп. — Может не доехать до больницы!

— Доедет, — уверила Настя. Ее голос прозвучал для врача столь убедительно, что он кивнул санитарам, чтобы грузили. — И никто его насильно не удерживал. Просто произошли такие обстоятельства…

Врач пожал плечами:

— Обстоятельства так обстоятельства. Тогда похоже на шизофрению. У меня был случай, когда один шизофреник пытался лечить себя голодом. Шестьдесят дней терпел. Когда доходягу нашли, глаз у него был совершенно ясным, сияющим незамутненным разумом, я бы сказал. Но до больницы не довезли. В морге взвесили — двадцать девять килограмм. А был под сотню. Вот так бывает!..

— Давайте не будем терять времени! — попросила она и поманила деятеля медицины пятисотевровой банкнотой.

— Успеем.

Санитары путались — ногами выносить вперед или головой.

Иван смотрел на нее и улыбался, показывая обесцвеченные десны.

— В регулярную? — уточнял врач. — Или в специализированную? С душой, так сказать, поработать?

— Туда, где все необходимое сделают!

— Так и порешим.

Санитары поскакали по лестнице, как пара гнедых. Через минуту «скорая» выла на разные дискотечные лады, прокладывая дорогу через плотные пробки мегаполиса.

Она сидела рядом с ним. Держала за руку и смотрела в самые глаза.

— Не вижу, — признавался он.

В его истонченную вену стекал физраствор. Через волосатую грудь, через присоски с электродами сердце сообщало монитору, что все еще стучит.

— Все восстановится, — обещала она.

— Я его проглотил…

— Я помню.

— Антиматерию…

— Понимаю…

Свободную руку он положил ей на колено, а потом просунул пальцы глубоко под юбку. Она вздрогнула, а врач, наблюдающий за событием через зеркало заднего вида, подумал, что эта образина, похожая на йети, будет жить. Сука, почему-то диагностировал про себя Афиноген Сергеевич. Он повспоминал, но так и не припомнил, сколько времени назад к нему приходило желание засунуть вот так вот пальцы между ног своей жене Анжелике Ивановне. Его передернуло, и медик подумал, что пятьсот евро не такие и большие деньги. На них даже проститутку не купишь. Чтобы она была похожа на сопровождающую это полудохлое шимпанзе кокотку… Внезапно сердце Афиногена Сергеевича согрел образ десятилетней дочери Ани. Вот в ком он не сомневался, так это в ней. Девочка любила его ни за что. Гладила его нежными ладошками по небритым щекам, не морщилась от перегара его нутра и произносила божественно, как самая нежная птичка колибри, «папочка, любимый!». Сегодня он купит ей целый мешок подарков. Своему ангелочку!

Афиноген Сергеевич просиял празднично сквозь серый зимний свет и прикрикнул на водителя, чтобы старался.

А водитель сообщил, что он не вертолет.

— Ты вертухай! — сострил доктор, имея информацию, что водила когда-то служил сверхсрочную на зоне.

— Мудак, — ответил шофер.

— Сам мудак! — парировал Афиноген Сергеевич. Сегодня ему настроение испортить было невозможно. Он предвкушал счастливые глаза Анечки, когда перед ней распахнется мешок с подарками.

Доехали за сорок минут. Иное время казалось, что душу Ивана уже забрали, но он эпизодически постанывал и рефлекторно хлопал глазами.

Когда пациента передавали в приемный покой, Афиноген Сергеевич намекнул Настасье Ольговне, что может вовсе и не брать пятьсот евро.

— Тут есть подсобочка одна, — предложил доктор. — Можно по-быстренькому! Деньги не главное!

— А я по-быстренькому не умею, — отказалась Настя. — Может быть, вы сами как-то? Проворной рукой пролетариата?

— Между прочим, я не пролетариат! — обиделся врач. — Я потомственный медик! Мы от ветви Павлова происходим!

— Которая от собаки?

Афиноген Сергеевич обиделся, потребовав свой гонорар тотчас.

Настя расплатилась и просила не расстраиваться.

— Все хотят, — успокоила. — Но не всем достается!

Несмотря на щедро розданное, Иван четыре часа лежал на каталке в коридоре, без всякого ухода. Она бегала по врачам и готова была на все, чтобы облегчить страдания своего мужчины. Она уже пожалела, что так неласково обошлась с врачом «скорой»… Подсела на каталку к Ивану. Взяла за руку, ужаснувшись, какая она холодная.

— Не умирай! — попросила.

Он уже не улыбался, и слюна тянулась из его рта к самому полу, блестя в лучах искусственного света. Губы попытались что-то ответить ей, но лишь чмокнули пустоту.

Она утерла ладошкой его подбородок.

А потом его измученное тело, высохшее, как тарань на черноморском солнце, вдруг оторвалось от каталки и поднялось над ней. Невысоко так. Сантиметров на пять… Никто не заметил. Она увидела. Напряглась, желая закрыть его собственным телом, и, положив свои красивые руки Ивану на грудь, чуть надавила на нее, прекращая его полет.

Душу переполнял восторг. Ее почти трясло. Она не ошиблась в нем, в своем Иване. Она не понимала его мук, но она любила его за способность мучиться. И вот он теперь взлетел!.. Только за истинные муки полагается вознесение!

— Не сейчас! — просила, шепча в ухо. — Они не поймут!

Наконец его определили в отдельную палату с необходимой аппаратурой. Она потребовала, чтобы его привязали к кровати, так как в бессознательном состоянии пациент может нанести себе вред. Конечно, привязали. Здесь любили привязывать. К тому же дежурный психиатр усмотрел в новом пациенте чистого шизоида и накачал ему в вену столько «тяжести», что и слон бы неделю приходил в себя.

Лишь бы они не увидели его полет, молила Настя кого-то.

За отдельную плату ей разрешили находиться здесь же, в больнице, но в курортном отделении. Она, как и все вновь прибывшие, прошла процедуру помывки, дабы не занести инфекцию в стационар.

Ей было все равно, что за омовением следили несколько пар глаз, принадлежащих младшему медицинскому персоналу. Она даже слегка покрутилась, насыщая естественное человеческое любопытство. Не жаль!

Радетельнице отдельную палату не сыскали, а потому она расположилась на односпальной кровати, стоящей рядом с кроватью постоянной жилички — с тощей, длинной, не вмещающейся в ложе старухой, страдающей Альцгеймером. Старуха по фамилии Загладина уже спала, безмятежно храпела, а на тумбочке ее стояла рюмочка, а в ней уже давно засох цветочек.

— Спишь? — спросила.

— Нет, — ответил он. — Я ждал тебя.

Она улыбнулась. Он тысячу раз рассказывал ей, что есть квантовое общение. И не важны расстояния. Важна общая волна. Правду говорил Иван.

— Ты ведь не умрешь?

— Смерти не существует, — ответил он.

— Я не вынесу!

— Антиматерия во мне.

— Ты умрешь от нее.

— Никто не знает.

— Если ты умрешь, и я умру!

— Звучит как песня… Сейчас я сплю. Мне ввели очень сильные препараты. Они уверены, что я шизофреник. Тебе не разрешат видеться со мной. Только в определенные часы определенных дней. Но ты не сдавайся!

— Я не сдамся… Ведь у тебя нет шизофрении?

— Не сдавайся. Найди где-нибудь деньги.

— Я постараюсь.

— Войти в психушку легко, выйти…

— Да, любимый! Я все сделаю…

— Люби меня.

— Я буду…

— Времени нет.

На соседней кровати заскулила старуха Загладина. Вероятно, Настя говорила в голос. Она прикрыла рот старухи ладошкой. Чуть не удушила.

— Если они увидят, что ты можешь левитировать… Я не знаю…

— Я не могу левитировать!

— Я сама видела.

— Мы видим то, что хотим видеть!

— Иван, я…

— Я не умею летать! Блядь! Тебе еще раз повторить!!!

Он знал, что родом из Афганистана. Но воспоминаний о родине почти не сохранилось. Когда он сосредотачивался, то ощущал макушкой жгучее солнце. Казалось, оно светило всегда. От него нельзя было укрыться… А позже, в России, ему не хватало его. Всегда мерзла голова зимой… Когда на него орал тренер, что он вялый и безынициативный, Иван улыбался и оправдывался просто:

— Палыч, солнца мало! Мне мяса не надо! Дай мне солнца!

— Чё, я тебе его рожу?! — орал вослед Палыч. Но в сторону ворчал, что в этой стране вообще солнца нет. Солнце восходит только для солнечных людей. А мы сумеречная нация!

Палыч мог и любил пофилософствовать. Он был тренером юношеской сборной России по вольной борьбе. Пацаны уважали его, называя в лицо Палычем, за спиной — Косоротым. Палыч научился хорошо разбираться в национальных особенностях своего контингента. Почти двадцать лет тренировал одних кавказов и чуток закавказов. Сам почти стал «кишлаком». Русские практически не могут бороться, когда-то сделал вывод. Русские не могут ловить кайф от пользования своим умом. А любая борьба — это прежде всего мозги, ум. Вот бокс, бои без правил — это для титульной нации. Атака навалом с подключением всей имеющейся мощи и победа. Или тотальное поражение. Мы, русские, не любим выигрывать и проигрывать по очкам. Нам надо так, чтобы в реанимацию увезли и инвалидность на всю жизнь! Чтобы говорили — вот это пацан поработал…

— Эх, — сокрушался Палыч, — силы в тебе, Ласкин, как в экскаваторе, и ум есть, а бороться все равно не сможешь!

— Чего так? — Иван улыбался. — Он любил и уважал Палыча. Никудышный борец, Палыч был одним из лучших тренеров мира по вольной борьбе. А самое главное, он сек психологию пацанов, только сошедших с гор. Управлял, как баранами опытный пастух.

— А слишком много ума в тебе, Ласкин! — сделал вывод тренер, утирая платком слезящийся от ранения глаз.

— Сам себе, Палыч, противоречишь! — ловил нестыковку Иван. — Сам говорил, что для борьбы ум нужен.

— Всего в меру требуется! А у тебя ума — как в слоне говна! Вишь, лицо все в прыщах. Это лишние мозги лезут.

— Чего прикажешь делать, тренер?

— На физмат поступай, — советовал тренер.

— Я не по точным наукам. Не возьмут! Тем более с моей косоглазой рожей!

— В бандиты иди!.. Ах да, злости тебе не хватит для бандитизма!

— Выгоняешь?

— А чего тебе здесь делать?

Иван пожал широченными плечами:

— Привык…

Сергей Палыч дружил с его отцом со времен интернационального долга. Помогал Ивану хоронить родителей — своих друзей. Потом немножко опекал его. Считал, что правду нужно говорить, даже горькую, — в лоб! Даже самым близким!

— Так привыкнешь к чему-то другому. Из евреев редко когда хорошие борцы получаются. Борец ты никакой!

— Я не еврей.

— А, все одно! — улыбнулся железными зубами Палыч. В семьдесят девятом пуля попала ему в левую щеку, а вышла из правой, забрав в свой единственный полет все зубы капитана Палыча и часть языка. Тогда он и познакомился с Ивановым отцом. Подполковник медицинской службы восстановил офицеру лицо, хотя специалистом был по тыльной части туловища. На гражданке назывался бы проктологом. Но на войне не разбирают, где лицо, где жопа! Так и произошел из Палыча Косоротый. На погоняло тренер не обижался. А что, косоротый и есть косоротый.

— Ок, — улыбнулся Иван и пошел забирать вещи из шкафчика.

В душевой его попытались избить сборники, но то, что он не мог сделать на ковре, в реальной жизни получалось гораздо лучше. Весь белый кафель от пола до потолка был забрызган кровью, как будто в душевой всю неделю резали баранов. Избить пытались за тот же ум, о котором говорил Палыч, плюс за жидовское происхождение.

— Узбек я, — сказал на прощание односборникам Иван… — А вы — звери!

Палыч долго не мог простить Ивану той драки, так как ученик покалечил пятерых основных борцов за неделю до матча с грузинами. Было много оргвыводов для Косоротого. Но втайне Палыч гордился воспитанником, которому Господь отсыпал столько физической силы. Только напрасно расщедрился…

Ах, какое затертое воспоминание! Но он умел его вызывать. Вспоминал старика в длинном, до колен, сюртуке коричневого цвета и такого же цвета штанах. Поверх сюртука — затертый, когда-то белый жилет из овечьей шерсти. На ногах сапоги стоптанные, всегда в желтой пыли.

Лица Иван почти не помнил, верхнюю часть только — светлые глаза за очками с одной дужкой. Вместо второй имелась веревочка. Зато он хорошо помнил затылок старика. Совершенно седые волосы, короткие и колючие. Он помнил прикосновение к этим волосам.

Этот старик был дедом Ивана.

Родителей он вообще не помнил и до двадцати лет никогда о них не думал. Иван души не чаял в своей приемной матери, которая всю жизнь пыталась воспитать киргизского отпрыска еврейским ребенком.

Она часто корила мужа, что тот, привезя мальчонку из командировки, еще там, в Кабуле, записал его Иваном.

— А чем Изя плохо? — вскидывала руки.

— А чем — Иван? — парировал Диоген Ласкин. — Ты знаешь, сколько я Иванов там похоронил? И еще я в Кабуле местного ребенка еврейским именем запишу! Да меня бы там!..

— Сам с идиотским именем всю жизнь живешь! — не унималась Роза Натановна, супруга военврача. — Теперь мальчику жизнь портишь!

— Чем же? — злился глава семьи.

— А если мальчик захочет вернуться на историческую родину?

— В Афганистан?

— На историческую! — Роза Натановна злилась и нарочно сыпала в котлетный фарш побольше восточных приправ, зная, что супруга после них три дня пучит. У каждого свое оружие.

Диоген Маркович хотел послать Розу Натановну грязно, но он никогда не позволял себе сделать это в реальности, лишь желание имел. Женщину, посланную ему Господом, осквернить грязным словом хирург не мог. Легче было умереть…

Он помнил, как дед сажал его в плетеную сумку, потом пристраивал эту сумку себе за плечи и нес мальчишку по горам. Отсюда и воспоминания о затылке с колючими волосами. Еще голова деда пахла кислым козьим сыром.

У деда имелось ружье. Он носил его на левом плече, и во время долгих переходов мальчишка трогал пальчиками затвор.

Когда хотелось писать, он пускал струйку прямо деду на спину. Старик не возражал, просто продолжал идти. Как ишак шел, медленно, в одном ритме.

Приходило время, и дед сам мочился с какой-нибудь скалы, в ущелье. Запускал солнечную струю в пространство. Он оправлял штаны, а струя все летела и летела, потеряв с человеком связь.

Какой большой мир, решил для себя мальчик.

Дед редко говорил. Даже когда малыш плакал, пугаясь грозы с ее гневными огненосными молниями, дед просто гладил внука по обритой налысо голове.

Мальчик чуть подрос, и дед начал называть его Исламом.

Ислам понял, что его дед охотник. Старик стрелял горных козлов и людей.

Козлов они с внуком ели, часть козлятины и одежду мертвецов меняли на боеприпасы и соль. На убитых людей внимания не обращали, дед просто снимал с них одежду. Ислам не любил голых мертвецов, но деда о его делах не спрашивал. Да и мал был.

Еще Иван помнил, как они с дедом чуть не замерзли, задержавшись в пути. Дед еле волочил ногами по замерзшей дороге, а мальчонка за его спиной засыпал морозным сном, подав уже закоченевшую ладошку Всевышнему.

А потом они наткнулись на мертвого верблюда. Дед радовался, тыча сухим пальцем, показывая на погасшие глаза животного:

— Умер в нем огонь!

Это было их спасение. Старик вытащил из-под полы зимнего халата кривой нож, встал перед мертвым верблюдом на колени, шепнул что-то и вспорол ему брюхо. Когда он выгреб из животного внутренности, то заставил внука залезть в опустошенное чрево. В пустом брюхе оказалось тепло, как летом, и пахло по-домашнему вкусно. Заполз внутрь и дед. Проткнув верблюжий пузырь, дед напоил Ислама и сам напился. Сухой рукой он обнял внука, и они заснули.

Ему было года три, когда дед впервые с ним заговорил. Поддерживая огонь, разложенный между камней, старик рассказал о важности огня.

— Есть огонь, — показал он на костер. — Есть жизнь, — обвел руками небосвод.

— Да, — согласился внук. — Без огня холодно и невозможно приготовить еду.

— Огонь не только в костре или очаге, — продолжил дед. — Огонь во всем. В небе, в глазах коня, в ружье, драгоценном камне… Но самое главное — огонь живет в человеческом сердце.

— И в моем?

— Да, Ислам. И в твоем. Правда, никто не знает, сколь силен огонь в его сердце!

— И ты не знаешь?

— И я… Только после смерти мы узнаем про силу нашего огня.

— Долго ждать, — расстроился мальчик.

— Кому как.

Дед замолчал после этого разговора месяца на два.

Ислам и сам разговоры не заводил. Все думал об огне.

Когда дед засыпал, предварительно подкинув в костер собранный по пути навоз, Ислам долго вглядывался в играющие языки пламени. Он проносил через них ладошку и улыбался оттого, что не обжегся. Иногда плевал в огонь. Тот лишь слега шипел от мальчишеской проказы. Однажды Ислам пописал в костер, и дед проснулся от вони.

— Нельзя мочиться в огонь! — сказал он грозно и вновь заснул.

Ислам вытаскивал из пламени горящие ветки саксаула и сбрасывал их в ночное ущелье, глядя, как огонь по пути в бездну ударяется о скалы и умирает, рассыпаясь тысячами искр.

Если во мне огонь, думал Ислам, и я так же полечу вниз, то и во мне огонь погибнет.

Мальчик засыпал, и ему снилось, как дед охотился.

Иногда старик вдруг застывал на почти отвесной скале, смотрел куда-то совсем далеко, где Ислам и вовсе не мог ничего разглядеть, осторожно снимал с плеча ружье, поднимал его к плечу, целился… Мальчик давно не боялся звука выстрелов. Он утирал лицо от пороховой копоти и знал, что дед никогда не промахивается. После выстрелов дед на диво ловко перескакивал со скалы на скалу, отыскивая добычу. Если козел был еще жив, то дед выхватывал кривой нож и перерезал животному горло. В подставленный граненый стаканчик стекала горячая кровь. Дед ее выпивал залпом, а потом протягивал посуду с кровью Исламу. Мальчишка очень любил ее ни с чем не сравнимый вкус. Ему казалось, что его жилы переполняет огонь. Только он не ведал, что с этим огнем делать. Какое применение отыскать беспокойной энергии, так иногда мучавшей его.

Когда дед стрелял в человека и тот не сразу умирал, старик ножом не пользовался, просто тратил еще одну пулю. Пускал ее в голову жертве.

— Почему ты не достаешь свой стаканчик?

— Человек не пьет кровь человека, — отвечал дед. — Нельзя.

Слова деда для Ислама были истиной. Он не задавался лишними вопросами, просто кивал, показывая, что принял новое условие жизни.

А потом Ислам научился ладить с огнем. Он запросто помещал в трещащее пламя детские ручки и ворошил ими угольки. Правда, огонь быстро затухал, а мерзнущий дед удивлялся, как быстро прогорает топливо.

Перед самой весной им повезло. Дед застрелил двух козлов и четырех людей. Освежевал животных, сложив мясо в сумки, раздел прохожих, сняв у одного мертвяка с фуфайки красивую звездочку, и сказал Исламу, что они идут в кишлак запасаться всем необходимым.

— Может, новое ружье удастся купить, — предположил дед.

В больших кишлаках Ислам никогда еще не бывал. Ехал на закорках у деда и глазел на нескончаемое количество домов. И всюду люди.

Дед останавливался возле заборов и спрашивал любопытных:

— Герой не нужен?

Ислам испугался, что старик хочет его поменять на ружье, заскулил за спиной. Но дед открывал ладонь, предлагая, поблескивающую на солнце звезду.

— Золото, — пояснял дед. — За винтовку!

Почему-то все от звезды отказывались, пугались или разводили руками. А вот козлиное мясо охотно брали, отсыпая взамен соли, приправ, даже зажигалку выменяли.

У одной из калиток в волосатое ухо деду шепнули что-то тайное. Старик снял со спины Ислама, поставил голыми ножками на землю и велел ему поиграть здесь, неподалеку, откуда был слышен детский смех.

— Иди туда! — махнул рукой. — Там такие же, как ты!

Ислам бесстрашно побежал на звуки себе подобных и обнаружил бритых наголо, как он, мальчишек, играющих в какие-то незнакомые ему игры. Кто-то дрался на палках, иные возились в грязи, стараясь усесться на грудь противнику и праздновать победу. Один из них, самый здоровый, расправлялся со всеми в считаные секунды. Лицо его выражало злую агрессию, и когда он усаживался на грудь побежденного, то всаживал поверженному литым кулачком по носу. Никто против не был, все радовались кровянке, текущей из носа, и дружно улюлюкали, когда очередной нос трещал под ударом постоянного победителя.

— Молодец, Мухаммед! — поздравляли. — Ты самый сильный! Ты наш главный воин.

— Да, — гордо соглашался крепыш. — Я ваш воин!

А потом что-то в природе изменилось. Мухаммед, главный воин, глянул в сторону Ислама.

И все вдруг посмотрели в сторону пришлого чужака. Поединки разом прекратились, а уже через мгновение вся ватага ухахатывалась в слаженном порыве, показывая пальцами на чужого мальчишку.

Ислам не мог понять, что в нем смешного, оглядывал себя — может, на коровью лепешку сел?..

— Вы только посмотрите на него! — возвестил Мухаммед. — Он без штанов!

Ислам действительно никогда не носил штанов, а об исподнем и совсем не ведал. Поэтому, оглядев себя, ничего смешного не обнаружил и лишь пожал плечами.

— Посмотрите, какая у него маленькая пиписька! — возвестил кто-то.

— Мужчина без штанов — не мужчина!

— Да кто это вообще такой?!

Зачем нужна большая пиписька, подумал Ислам. И какое отношение имеет наличие штанов к мужскому роду?

— Бей его! — скомандовал Мухаммед и как главный воин первым сорвался с места в атаку.

Надо сказать, что почти все местные мальчишки были чуть ли не вдвое старше Ислама, а потому победа их должна была быть неминуема, но маленький чужак вдруг оборотился к нападающим спиной, словно деру собирался дать. Но не в этом смысл заключался: Ислам наклонился задницей к нападавшим, раздвинул ягодицы и пустил газы. Он сам не предполагал, что случится далее. После так и объяснял деду, что никак не мог знать, что вместе с отравой из задницы вырвется огненная струя пятиметровой длины и что она пожжет мальчишек изрядно. Особенно коренастому Мухаммеду досталось. Всю правую часть лица «главному воину» пожег. Без уха оставил и волос.

Дед оправдывался перед жителями кишлака, что военный фугас внуком был подорван случайно, несмышленый еще малыш, а взамен нанесенного ущерба старик отдал золотую звезду отцу Мухаммеда. Как, впрочем, и остальную добычу поделил между обиженными. Все остались довольными, кроме Мухаммеда…

Отойдя довольно далеко от кишлака и остановившись на ночь, дед велел Исламу доказать свою способность к огненному извержению еще раз.

Мальчик встал на четвереньки в сторону пропасти, как орел переступил ногами, поднатужился и испражнился с горы в лощину огненным потоком.

— О! — воскликнул дед, повидавший в этой жизни все. — Всесилен Всевышний!

Ислам ничего не знал о Всевышнем, а потому отнес восклицание деда на свой счет и возгордился:

— У Всевышнего должны быть штаны!

Дед улыбнулся и пообещал завтра же что-нибудь придумать.

А через несколько секунд на их головы обрушилась кара небесная. Вокруг их костра все взрывалось, улюлюкало и свистело. Огненные шары взмывали к небу, а куски скал отламывались от своих оснований так легко, словно кусочки сыра от мягкого круга, обрушиваясь к подножию ущелья.

Ислама засыпало землей. Он лежал под завалом горных пород и думал. Вот что имел дед в виду, когда говорил о том, что Всевышний всесилен! Оказывается, это не я Всевышний, сделал вывод.

А потом все стихло. Небо было удивительно прозрачным, с бесчисленным количеством звезд. А на земле пахло гарью и смертью.

Дед тоже уцелел. Он порыскал по отвалам земли, оставленным взрывами, и отыскал свое ружье. Старое, еще от его деда, оно оказалось переломанным в трех местах. Дед держал его на руках словно мертвого младенца. А потом он заплакал. Вместе с ним заревел и Ислам.

Следующий месяц они почти голодали. Питались растениями и падалью. Хорошо, зажигалка сохранилась, а то дедовское огниво также сгинуло при катаклизме.

Один раз перед самым сном дед сказал с важности):

— Вот в чем сила твоего огня! Ты солдат Господа!

— А кто такой Господ?

— Господь, — поправил, — это тот, кто придумал мир, — объяснил дед.

— А что такое мир?

— Все, что вокруг нас, — это мир.

— А небо — мир?

— И небо.

— И ты мир?

— И я часть мира.

— А я мир?

— Нет, ты тоже его часть!

Ислам не понял, в чем разница, но традицию не спорить с дедом сохранил.

А потом дед впервые пошутил:

— Когда спать станешь, будь осторожнее. А то меня сожжешь! Огненный пердун!

— Буду, — пообещал внук со всей серьезностью.

Как и обещал, дед смастерил внуку портки, сшив их из множества кусочков разных тканей, хранившихся до времени в холщовой сумке. Исламу первое время было неловко в штанах — натирало во всей географии нижней части тела. Но постепенно мальчик привык. Осталось одно неудобство: когда нужно было мочиться деду на спину, приходилось развязывать несколько веревочек…

Со временем дед обучил внука делать всякие ловушки и силки. Они расставляли нехитрые капканы по местности и терпеливо ждали. Попадались в их снасти только дикие коты и кошки. Перед смертью коты выли нестерпимо и мочились, защищаясь, распространяя вокруг себя столь гадостный запах, что Ислам засовывал в ноздри пальцы и дышал ртом. Требовалась особая сноровка, чтобы изловчиться и попасть прыгающей добыче прямо по башке. Промахнешься — и разъяренный кот мог царапнуть каменным когтем так, что жилы на руках перервутся запросто.

Дед разделывал кошку молниеносно. Отрезал одним движением голову, а потом снимал шкуру как перчатку. Набирали топливо для костра и жарили кошатину на открытом огне. Улыбались оба. Мясо хоть и суховатое, но вкусное и питательное…

А ранним утром, в момент самого нежного сна, когда сытое брюхо счастливо урчит, на старика и его внука напал медведь.

Он тоже жрать хотел. Кошку словить не мог, а вот два спящих человека его вполне устраивали.

Первым ударом он порвал деду плечо. Не сильно, только кожу прихватил. Второй удар правой лапы предназначался Исламу, но дед проворно оттолкнул мальчишку ногой. Медведь встал на задние лапы и заревел. Из его огненной пасти текла пена. Зверь пришел в бешенство от неудачной попытки убийства.

— Беги сюда! — подзывал старик внука. — Беги ко мне!

Ислам что есть мочи заработал ногами и прыгнул деду на спину. Старик развернулся спиной к медведю и побежал по осыпающимся камням, как молодая газель.

Ислам выглядывал из-за плеча деда и думал: зачем они несутся прямиком к отвесной стене? Ух, и расшибет себе дед лоб. Но сзади удирающих догонял медведь. На четырех лапах, опьяненный запахом добычи, наполненный адреналином, он развил скорость каменной глыбы, летящей с верхушки горы.

Когда до отвесной стены остались считаные сантиметры, Ислам закрыл глаза, а когда открыл, то обнаружил себя и деда на той же стоянке, где еще дымился костер, валялись обглоданные кошачьи кости, но медведя не было. Мальчик напряг слух — тишина…

Медведь со всей мочи шарахнулся мохнатой башкой об отвесную стену, отскочил от нее шишкой и долго еще мотал головой, не понимая, что произошло. Где добыча?..

После столь неудачной охоты животное оглохло на одно ухо и с трудом ориентировалось в пространстве… Добывать пропитание стало тяжело. Вернувшись к сородичам, отыскивая самку для спаривания, полуглухой медведь проиграл все схватки за теплое женское лоно, получив к своей глухоте еще с десяток болезненных ран. А потому он незадачливым бобылем скитался по свету до скончания времен…

— А где медведь? — спросил Ислам деда.

— Какой медведь? — переспросил старик, подвешивая на солнцепек кошачью шкуру.

— Который на нас напал.

— Разве ты его не видишь?

— Нет…

— Так и не было его здесь.

Этого Ислам не мог понять, сел на корточки справить большую нужду и глазел на деда.

— Представь себе две дороги, — пояснил старик. — Повернешь направо — встретишь медведя. Повернешь налево — нет медведя. Понял?

— Да, — твердо заявил Ислам, хоть ровным счетом ничего не понял.

— Вот и молодец, что понял, — похвалил его старик.

Они посидели до полудня, погрелись на солнышке, а потом, собрав пожитки, двинулись в сторону солнца.

Ислам думал о дорогах. Разве две дороги в этом мире? Вон их сколько! И как угадать, на какой из них медведь?.. А потом мальчик вдруг испугался, да так, что кишки свело.

— Деда, я умру? — Старик замедлил шаг. — Сколько людей и животных умерло на наших глазах! Я умру?

— Нет, ты никогда не умрешь! — твердо ответил дед.

— А ты умрешь?

— А я умру.

— А все остальные? Они…

— Они тоже умрут.

— Я особенный? — сделал вывод Ислам. — Даже пророк умер!

— Нет, Ислам, ты не особенный. Ты такой же, как все.

— Как же так! Если все умрут, а я нет?!

— Я не могу тебе этого объяснить. Это тяжело. Вырастешь, может быть, поймешь, может, нет.

— И скоро ты умрешь?

— Скоро.

— Разве кто-то знает, близок ли, далек его конец?

— Нет, — ответил дед. — Но у человека есть предчувствие.

Ислам сейчас узнал столько новых слов, что про предчувствие спрашивать не стал. Он почему-то злился на деда, а потому пустил в пространство небольшую огненную струю. Деду ожгло ягодицы, он разозлился и, скинув внука с плеч долой, определил:

— Сам теперь ходи по земле. Своими ногами! Отстанешь — пеняй на себя, антиматерия!

Через неделю деду наконец удалось убить человека. Жертва в зеленой одежде стояла на верху горы и то и дело оглядывалась вокруг.

Старик целый час подкрадывался к человеку, шел на носочках, как балерина на пуантах, а когда надо — полз между камней искусной змеей. Ислам с восторгом смотрел на старика и учился, перенимая жизненный опыт.

А потом дед вскочил, выхватил свой кривой нож и перерезал человеку горло. Хлынуло на всю округу кровавым закатом. Последний взгляд жертвы был удивленным, а еще через мгновение можно было фиксировать время смерти. Схватив мертвое тело за ноги, старик приволок труп к подножию горы и радовался как ребенок, когда рассмотрел захваченное ружье. Оно было не такое, как старое, выглядело внушительно и имело какую-то штуку, прикрепленную к стволу.

— Оптический прицел, — объяснил дед непонимающему Исламу. — Иди посмотри.

Ислам заглянул в окуляр и увидел чудо. Гора Пхиба придвинулась к нему и стала виднее в три раза лучше. На ней паслась чья-та отара.

— Чудо, — с восторгом прошептал мальчик.

Дед забрал винтовку и пообещал, что теперь у них будет вдоволь мяса и жизнь наладится. Тем более карманы убиенного просыпались достаточным количеством патронов.

Сняв напоследок одежду с мертвеца, они отправились своим путем, забираясь все выше в горы…

Первое время Ислам ныл, что дорога натирает ему ноги, просил, чтобы дед посадил его вновь на спину, но старик был непреклонен и отвечал, что огненным пердунам на его спине не место…

Теперь дед не совершал промахов вовсе.

Щелк! — произнесла винтовка. Щелк! — повторила она.

У них завелся достаток мяса от охоты и всяких вещичек от подстреленных людей.

Старик обменивал в кишлаках избытки на муку, соль и другие необходимые вещи. А в последний раз ему удалось выторговать кусок мыла, завернутый в журнальный лист.

Дед мыл внука под холоднющим ручьем, падающим откуда-то с небес. Намыливал лысую мальчишескую голову, а когда Ислам заорал: «В глаза попало! Щиплет!!!» — велел терпеть:

— Парень ты или девка!

Потом дед и себя помыл. Ислам до этого времени никогда не видел его голым. Смотрел на старика и удивлялся.

— Наверное, ты не мой дед, — сделал вывод.

— Почему же это?

— У тебя кожа серая, а у меня розовая. — Дед улыбнулся, полоща в горных струях белую бороду. — У тебя на пузе складки, а у меня оно круглое. Так ты не мой дед?

— Твой, — успокоил старик внука. — Просто я старый, а ты молодой. У тебя кровь бежит быстрее, вот ты и розовый, а у меня медленно, потому кожа у меня серая. Я твой дед, не сомневайся.

— А где ты меня взял? — поинтересовался Ислам.

— Ты родился и стал моим внуком.

— А ты тоже родился?

— И я родился.

— Почему же ты мой дед, а не наоборот?

— Может, и наоборот, я твой внук, а ты мой дед.

Произнося эти слова, дед вовсе не шутил. Ислам всегда знал, когда старик шутит над ним.

— Почему тогда ты меня не уважаешь так, как я тебя уважаю?

Дед выжал бороду, вышел на сухое место, встал на колени и поклонился в самые ноги Исламу:

— Уважаю.

Ислам почему-то заплакал. Слезы потекли из глаз полноводно, как ручьи. Он бросился к деду, обнял старика за шею крепко-крепко и зашептал вдохновенно:

— Я люблю тебя, дедушка! Ты мой любимый дедушка!

Дед тоже чуть было не прослезился в ответ, но сдержался. Гладил внука по мокрой голове и приговаривал:

— И я люблю тебя, Ислам! Очень!

Так, переполненные любовью, обнимаясь, они простояли несколько минут, стар и млад, но оба были мужчинами, а потому дух победил сердечные чувства, и оба тотчас принялись готовить обед.

Пока козлиная печень доходила до кондиции, источая несравненный аромат, Ислам расправил журнальный лист, в который был ранее завернут кусок мыла, и спросил, что это за железная птица изображена на картинке.

— Это самолет, — ответил дед.

— Что такое самолет?

— Он летает по небу.

— Как птицы?

— Как птицы.

— Он из перьев?

— Из железа.

— Как ружье?

— Да.

Ислам внимательно смотрел на деда. Старик вновь не шутил.

— А как железо может летать?

— Не знаю. Там, за горами, живут люди, они придумали.

— И зачем этот самолет? — продолжал надоедать Ислам.

— Когда-то он людей перевозит, а когда-то бомбы сбрасывает.

— Значит, человек может летать?

— Человек — нет. А вот самолет, который он создал, может нести в себе людей.

Для Ислама не было никакой разницы. Поедая козлиную печень, сглатывая горячую кровь, он мечтал, как когда-нибудь полетит в самолете и увидит другие миры.

— А ты летал в самолете?

— Нет, — ответил дед. — Зачем?

— Ты не хочешь на нем улететь?

— Хочу, наверное. Но я здесь нужен.

— Для чего?

— Точно не знаю, — дед звучно рыгнул. — Но если я здесь родился, значит нужен.

— И я нужен?

— И ты.

— А как узнать зачем?

— Слушай себя. Научись думать.

— Думать умеют все.

Дед вытер руки о халат. Посетовал, что вещь старенькая, ткань вытерлась, надо обзавестись приличной обновой, а то в кишлаки пускать не будут.

— Почти никто думать не умеет. Всем только кажется, что они думают.

— Что же они делают на самом деле?

— Люди решают ежесекундные задачи.

Ислам уже ничего не понимал. Ему было интересно продолжить, но на полный желудок хотелось задремать на солнышке и валяться просто так.

— Всё, — заявил он. — Не хочу ни о чем думать! Ты всегда говоришь так, чтобы я ничего не понял.

— Когда-нибудь поймешь, — заверил дед.

— Когда?

— Когда-нибудь.

— Ведь ты же до сих пор не понял!

— Ты поймешь.

— Ты старый и мучаешь меня, — обиделся Ислам. Ему захотелось пустить огненную струю, но он испугался стариковского гнева.

А дед уже спал. Хитрый, он опередил его…

Ислам думал о самолете и о желании взять дедовскую винтовку и выстрелить в него. Интересно, долетит пуля? Если железная птица упадет, у них с дедом будет много трофеев и они станут баями. Тогда женщины будут им стирать и пищу готовить. Это хорошая жизнь, заключил Ислам. Зачем тогда думать?

Мальчик заснул. И приснилась ему женщина. Черты лица ее почти невозможно было различить, но Ислам был уверен, что женщина ему улыбается. Во сне мальчику стало очень хорошо, Ислам потянулся к женщине навстречу, руки его почти коснулись ее лица, и он совсем не хотел просыпаться, несмотря на то что откуда-то издалека, из другого мира, до него доносился тревожный шепот деда.

— Просыпайся! — тряс дед внука за ноги. — Вставай!!!

Противный дед. Такой сон не дает досмотреть!

Дед ударил Ислама по щекам.

Мальчик открыл глаза.

— Русская идет, русская!

Ислам никогда не видел деда таким напуганным, а потому сам затрясся, вскочил на ноги и побежал за стариком. Приснившаяся ему женщина растаяла до времени в другом измерении.

Они бежали изо всех сил.

Иногда дед останавливался и стрелял из винтовки. В ответ в них тоже стреляли, но если у деда винтовка говорила «щелк», то у догонявших ружья говорили «та-та-та».

А потом дед стал уставать. Его ноги бежали все медленнее, все больше свинца заливалось в кровь.

— Беги направо! — крикнул старик Исламу.

— Нет, деда!

— Беги!!!

— Нет, деда!

— Ты помнишь: если слева есть медведь, то справа его нет!

— Деда! Как же ты?!!

— Беги, Ислам!

И он побежал. Он помчался что есть мочи, перебирая маленькими ножками по камешкам и валунам, подпрыгивал и спрыгивал, повторяя про себя: «Русская, русская!» Он так бежал, так старался, что портки, сшитые дедом, лопнули по швам и стали мешать. Он скинул их на ходу, приговаривая:

— Справа медведя нет! Медведь слева!

Он поцарапал свою еще нежную кожу. Кровь сочилась из порезов на животе, и ступни ног поранились острыми камнями…

Дед ошибся. Наверное, от старости.

Медведь бывает как с левой стороны, так и с правой.

Его подхватили чьи-то сильные руки. Ислам почувствовал едкий запах незнакомого пота и услышал смех. Что есть силы, отбиваясь ногами и руками, он царапался и плевался, а потом в отчаянии пустил газы с огненной струей. Но от волнения струя оказалась хилой и никчемной. Она лишь ожгла старшине Халилову руку.

За этот проступок Ислама посадили в мешок и потащили куда-то по горам.

Если бы он понимал, о чем говорили русские, то узнал бы, что солдаты в детстве тоже любили пускать газы и поджигать их спичками, становясь живыми огнеметами.

Еще бы он узнал, что они говорили о деде как о враге. Их голоса становились злыми.

Ислам набрался смелости и позвал:

— Деда!!!

Деда в ответ он не услышал, лишь получил хорошего тумака.

Шли долго. Ислам даже заснул. А проснулся он от злого тычка черного как ночь сапога. Солнце ослепило мальчику глаза, а когда радужные круги прошли и зрение сфокусировалось, он увидел самолеты. Они были больше, чем на картинке, стояли в ряд, а возле них сновали какие-то люди.

Они, наверное, полетят на этих железных птицах. Ему очень хотелось полететь, но Ислам волновался о деде.

— Деда!!! — опять закричал он, и его опять куда-то потащили. За какие-то сараи, где воняло отхожим местом и помойкой. Его маленькая рука была зажата в мощной лапище старшины Халилова, который приговаривал незнакомое:

— Не рвись, пацан! Все равно кобздец!

А потом Ислам увидел деда. Старик был абсолютно голый и зачем-то привязан к столбу.

Мальчик заплакал от жалости к деду, так как ребра старика были раскрашены большими темно-синими пятнами, а лицо почему-то опухло и затекало багровым.

Увидев внука, дед попытался улыбнуться, но из рта выпрыгнула струйка крови.

На незнакомом языке русские говорили между собой, что нашли в котомке у деда двадцать восемь жетонов, что давно искали неуловимого снайпера, среди жертв которого имелся майор Сухомлинов, между прочим, Герой Советского Союза.

— Сучара! — выругался кто-то.

А потом из огромной полевой палатки вышел человек в тельняшке со шрамом во все лицо. Он направлялся в их сторону, держа в правой руке за голову извивающуюся змею.

Гюрза, узнал Ислам. Опасная змея.

Разозленная, она шипела, показывая миру свои ядовитые зубы.

Зачем ему нужна змея? — размышлял Ислам.

Человек со шрамом подошел к остальным, посмеялся чему-то, прикурил сигарету с длинным несоветским фильтром, опять хохотнул и направился в сторону деда. Гюрза, извиваясь, шлепала хвостом ему по ногам, а мужик был вольным по духу и пускал ароматный сигаретный дым к небесам.

Подойдя к деду, он оглянулся на ребят, опять произнес что-то смешное, отчего те заржали, а потом ткнул мордой гюрзы деду в живот и еще нажал. Змея вцепилась в складку плоти и, доведенная до бешенства, выпустила под кожу старика весь свой яд.

Человек со шрамом отпустил змеиное туловище, и гюрза еще долго висела на теле деда, извиваясь и слегка раскачиваясь при порывах ветра.

— А-а-а!!! — закричал Ислам. — А-а-а!!!

Он понял, он остро осознал, что его деда только что убили! А оттого в его душе стал погибать мир!

— Деда!!!

Дед еще долго не умирал. Солдаты сели на корточки, курили, сплевывали и смотрели, как на животе старого духа в месте укуса гюрзы сначала набряк желвак с кулак величиной, как потом он стал темнеть и лопнул черным цветом, который, словно ночное небо, постепенно растекался по всему телу старика.

Дед открыл глаза и стал искать внука. Он нашел его привязанным цепью за ногу и вновь попытался улыбнуться.

А Ислам закричал ему:

— Деда, ты меня обманул! Медведи повсюду!

— Ислам, — набрался дед сил, — если ты боишься встретить медведя, ты его встретишь! Но правда в том, что медведя справа не было, ты его сам придумал и к нему попал!

Офицер со шрамом подошел к старику, снял с его живота все еще болтающуюся змею, а потом ударил умирающего коленом в живот. Дед особой боли не почувствовал, так как все тело его горело настоящим адом, разнесенным по крови ядом гюрзы.

— Деда! — закричал Ислам. — Ты умираешь?

— Да, родной! Но в нашей жизни будет еще столько радости!

— Я тебя не понимаю, деда!

А потом старик умер. Просто уронил голову на почерневшую грудь, и Ислам понял, что остался в этом мире совершенно один.

Труп старика отвязали от столба, отволокли к полковому отхожему месту и утопили в нечистотах. Еще и автоматные очереди пустили вслед. А потом дружно помочились.

Ислам продолжал сидеть на цепи, совершенно отрешенный. К нему пришла мысль, что если он придумал медведя, тем самым вызвав его, то он же и погубил своего деда. Это открытие было столь нестерпимо, так могло быть от него больно, что мальчик просто заморозил эту мысль и стал похож на тихую собачку с раскосыми печальными глазами.

А между тем решалась его судьба. Вернее, она была уже решена, просто среди солдат происходили дебаты, как эту судьбу окончить.

— У меня есть еще одна змея! — предлагал человек со шрамом. — Свежая и наполненная.

— За ноги да об стену! — предложил кто-то.

— Зачем мучить мальчишку! — усомнился старшина Халилов. — Просто пулю?

— Да какой это мальчишка! — не унимался хозяин гюрзы. — Такой же снайпер, как его дед!

— Да ему лет пять всего! — предположил старшина.

— Они с трех лет стреляют! Двадцать восемь наших ребят положили! Вспомните Семенова! У него только дочка родилась. Мать при родах кончилась, а тут плешивый дух девчонку полной сиротой оставил!..

— Да… — вспоминали военные. — Хороший парень был…

— А майор Сухомлинов? Съездил в Кремль, получил Звезду Героя, вернулся, даже обмыть не успели — а уже двухсотый! В цинк одели — и через день в Кемерово, к жене! А вместо Золотой Звезды деревянную к кителю присобачили!

— Согласен, — произнес кто-то.

— Таких, как майор, в этом мире мало!

— Да совсем нету! — не унимался человек со шрамом.

Ислам в забытьи пустил струю под себя.

— Маленький еще, — сомневался Халилов. — Как щеночек!

— Какой щеночек! Шакаленок!

— Так чего, мужики, делать станем? — проканючил кто-то. — Обед скоро!

И понеслось:

— Гюрзу!

— Пулю!

— За стариком в сортир!

— На наших пленных обменять!

— Да кому он, на хер, нужен!

А здесь вдруг подполковник медицинской службы оказался и поинтересовался, что происходит.

— Да вот, — ответил змеиный владелец со шрамом через всю физиономию. — Решаем, каким способом снайпера жизни лишить!

Подполковнику Ласкину в этот день было лениво. Операций не предвиделось, так, рутина одна. Потому он гулял по расположению, будто по столичному скверу. Руки за спину, в белых туфлях…

— Это снайпер?

— Так точно!

— А чего он обоссался?

— Так первобытные люди!

— Ну и какие предложения?

Перед полковником отчитались с особым рвением, изложив все ими сочиненные виды смерти.

— То есть, — подвел итог подполковник, — он первобытный, а вы — цивилизация? Так получается? Ты чего молчишь, Сергей Палыч? Ты здесь главный офицер! Ты и говори!

Явление подполковника всех смущало. И не потому, что он командование: какое командование — медицина! Но все же старший офицер, к тому же капитану жизнь спас, когда пуля разнесла ему рожу. Дефицитного титана не пожалел! Чего-то сам мастерил, винтики точил, скобочки выгибал… Хирург хороший. И все понимали, что не заступаться пришел Ласкин за мальчишку, а так забрел, от лени — нажрался баранины, а теперь газы стравливает.

— Двадцать восемь жизней положили! — резюмировал Сергей Павлович, промакивая платком краешек слезящегося глаза.

— А этот скольких? — поинтересовался хирург.

— Точно не знаем. Но у его деда нашли двадцать восемь жетонов.

— Значит, — мыслил подполковник Ласкин, — прямых доказательств, что этот первобытный убивал, нет?

— Нет, — вдруг ответил старшина Халилов. — Ни одного!

— Во-о-от! — протянул хирург. — А вы его — на смерть.

— Так когда наших стреляют, никто доказательств не ищет!

— Тоже правильно, — согласился старший офицер.

Подполковника Ласкина вдруг потревожил желудок. Слегка резануло в кишочках наискосок. Он знал, что за этим последует, а потому ему стало совсем все равно, что сотворят с этим черномазым пацаненком. Мало ли их было в жизни каждого интернационалиста! А здесь надо успеть к офицерскому клозету. Чертова баранина! Вечно переложат специй! Как нарочно ждут, чтобы он опозорился!

Заложив руки за спину, подполковник медицинской службы Ласкин отбыл от хозяйственных построек прочь, шлепая фланелевыми туфлями по пищевым отходам. Двигался он одновременно быстро, но и не столь резво, чтобы не показалось, что он бежит. Конечно, солдаты знали о слабости желудка хирурга и похохатывали ему вослед.

— Об стену! — вновь предложил кто-то, когда спина подполковника исчезла в офицерской палатке.

— Чего змею переводить, — согласился кто-то.

— Об стену.

— Об стену…

На том и порешили.

Старшина Халилов был вынужден прислушаться к большинству и лишь исполнять отказался:

— Я сам мусульманин!

— Мы и тебя скоро, — сострил кто-то.

Взялись Сергей Палыч да молодой какой-то — рыжий, как ржавая труба, — чтобы авторитет заработать. Отстегнули ногу Ислама от цепи, подняли мальчишку за кисти и ступни и стали раскачивать, дабы на счет «три» синхронно шмякнуть пацана о кирпичную стену хозблока.

— Раз… — считали хором.

— Два…

В мозгу Ислама словно разморозилось что-то. Он ощутил, что его качают, а носом почуял предвестников смерти.

Нет медведей! — закричал он про себя. — Вообще нет!!!

На счет «три» его маленькое хрупкое тело встретилось с кирпичной кладкой. Он не умер сразу. Его подняли и ударили уже головой.

Нет медведей!!!

Ислам лежал, привязанный цепью за лодыжку.

Он понимал, что его, как и деда, собираются убить. А потом опять пришел толстый дядька в белых ботинках и принялся разговаривать с остальными.

Подполковник Ласкин сегодня совершил подвиг. Он отказался на обед от баранины, чувствуя своим большим носом запах мяса, обильно сдобренного специями.

«Обосрусь, — подумал. — Как пить дать обосрусь!» — и воздержался от барана, удовлетворившись курицей.

Подполковнику было все равно, что сотворят с мальчишкой-снайпером, на душе, как всегда, скучно, а потому он проводил время с составом группы разведчиков.

— И что будете с ним делать? — поинтересовался.

— Деда его гюрзой куснули! Круто мучился!

— Повторяться будете?

— Пулю, — Халилов.

— Об стену? — кто-то.

— Ну-ну, — покачал головой хирург. — Ну-ну…

Ему не пристало присутствовать при расправе, а потому он развернулся почти по-молодечески на каблуках, собрался уже идти под покров тени, к чаю, накрытому старшей медсестрой Легковеровой, как вдруг услышал невозможное:

— ! הדוד,יציל אותי

У подполковника чуть было сердце не остановилось. Он автоматически переспросил:

— ?מה זה

И вновь услышал:

— ! הדוד,יציל אותי

А Ислама уже раскачивали за руки и за ноги, примеряясь к стене.

— Стоять! — заорал Ласкин. — Запрещаю!!! Приказываю!..

Ислама от неожиданности даже уронили на песок. Никто и никогда не слышал от хирурга такого истерического крика. Подполковник бросился к лежащему мальчику, встал перед ним на колени и что-то зашептал ему в грязное ухо. Мальчик отвечал запекшимися губами тихо, а на пухлом лице подполковника Ласкина словно солнце всходило.

— Разойдись! — заорал он вновь и опять зашептал малышу что-то ласковое.

Товарищи военные были недовольны.

— Как это — разойдись?! — сдвинул брови капитан со шрамом. Он то и дело промакивал слезу в углу глаза мизинцем, а шрам его побагровел до цвета заката. — Наш трофей! — настаивал.

И другие поддержали капитана:

— Об стену!

— Об стену, об стену!

Кто-то спросил у старшины, что сказал мальчишка революционного, но Халилов лишь пожал плечами:

— Не знаю этого языка. Не похож на арабские.

— Товарищ подполковник, — грозно придвигался Сергей Палыч к Ласкину, — отдайте мальчика!

И тут грузный хирург неожиданно подскочил с корточек, да так ловко, будто теннисный мячик отскочил, и заговорил со всей злостью прямо в косорылое лицо капитана:

— Я тебе дам — ваш мальчик! Вы в какой армии служите?! Позорить Советскую армию убийством ребенка!!! Все партбилеты на стол положите! Ишь, об стену! Да я тут же рапорт! А тебе, Сергей Палыч, в следующий раз прямую кишку к роже пришью! Срать ртом станешь!

Военные, потрясенные переменой, произошедшей с обычно вялым хирургом Ласкиным, дали задний ход. Да и партбилеты ценили. Но самое главное — абсолютно все боялись, что случись с ними, не дай бог, в бою какое увечье, то из-за этого случая с пацаном не расстарается хирург на все сто. Не стоило того.

И зашептали:

— А чё, в самом деле…

— На хер нужен этот пацан!

— Чего стену марать…

Старшина Халилов вслух поблагодарил Всевышнего и первым пошел в столовую. За ним потянулись и остальные воины-интернационалисты.

И лишь капитан Сергей Палыч, плача одним глазом, был зол на подполковника. Они остались один на один, не считая Ислама, лежащего на руках хирурга, как младенец на груди у Богородицы.

— Ты чего, Диоген! — просипел капитан. — Край земли потерял?! Крылья, что ли, выросли!

— Тихо, — попросил подполковник шепотом. При этом он улыбался нежно, как святой на иконе. — Не шуми, Сережа! Я мальчика себе возьму.

— Как это — себе? — не понял капитан.

— А так… Усыновлю.

Косоротый капитан был уверен, что хирург стал жертвой солнечного удара. Или его тоже гюрза за пятку куснула.

— Кого ты усыновишь, Диоген?

— Ты знаешь, Сереженька, на каком языке мальчишечка со мною разговаривал?

— Гм… Не понял?

— Мальчик общался со мною на чистом иврите!

— Не знаю. Что это? — капитан был абсолютно обескуражен.

— На этом языке, мой дорогой друг, разговаривают только в одной стране мира.

— И в какой?

— В Израиле, товарищ капитан.

— Диоген, ты чего?

— А вот то! Это очень трудный язык! Я его десять лет зубрю, но так чисто, как он, говорить не могу! Понял?

— И? — не въезжал капитан.

— Не может он снайпером быть! Израиль — главный враг все арабов и мусульман мира! А значит, что?

— Что? — развел руками капитан. Из его раненого глаза текла огромная слеза, из которой пыталась испить назойливая муха с зеленым брюхом.

— А то, — пояснил подполковник. — Это невинное дитя — заложник! А мы чуть не убили заложника! Теперь понял?

— Пурга какая-то, — ответил капитан и ловко прибил муху, размазав ее содержимое по виску. — Можно подумать, мы с Израилем союзники!

— Серега, — попросил подполковник, — можешь отстать от меня! Просто не цепляйся! Я пацана себе возьму! Усыновлю! Ага?

Хирург развернулся и понес мальчишечку в свою палатку, нежно и сохранно, как дар Господний.

Сергей Палыч вдруг быстро все понял. Вспомнил мирное время. Сибирские пельмени и жену Диогена, женщину, полную всевозможных добродетелей, но пустую брюхом. Палыч живо припомнил и ее слезы украдкой, и попытку усыновления, и как Ласкиным отказали по причине военной службы, и т. д. и т. п.

Хороший друг, Сергей Палыч живо перевернул в своей душе все как надо, перенастроил все возможные грубости на тонкости и порадовался за друга, что тот на его глазах стал отцом. Или в скором времени станет. За это стоило выпить!

Пили серьезно. На стол были выставлены все дефицитные припасы. Ефрейторы — таджики Эчгеков и Курбанов — запекли на вертеле барана, поливая мясо местным пивом щедро. Откуда-то достали ящик вина «Алазанская долина», а Сергей Палыч, обнимая счастливого друга, предлагал запечь на закусь лучшую свою гюрзу:

— Диоген, знаешь ли ты, как прекрасны на вкус змеи!

— Поди прочь, Сережа!..

— Прямо белогвардейщина какая-то.

Пока шла подготовка к пиру, медсестра Легковерова отмывала Ислама в большом эмалированном тазу. Она, сменившая под детенышем шесть раз воду, поражалась, сколь грязен может быть такой маленький гомо сапиенс. Еще не рожавшая, медичка была слегка расстроена появлением чумазого мальчугана, так как сама имела расчет забеременеть от полкового хирурга. И сие счастие манило так явно, что однажды даже месячные не пришли. По ее разумению, зачатию исполнился месяц и у зародыша должно было забиться сердце, как полк по приказу снялся с места, и сестру Легковерову в долгом переходе растрясло на броне танка. Несостоявшийся отпрыск Диогена Ласкина выпрыгнул из нее, недовольный такими неудобствами. Она подскакивала на броне и рыдала, глядя, как из ее промежности вместе с красной рекой дезертирует сын полкового хирурга.

Медсестра Легковерова была женщиной доброй и бесхарактерной, а потому к узкоглазому мальчишке претензий не имела, врагом не считала, лишь все гуще намыливала хозяйственным мылом голову Ислама.

Он сидел в корыте и был почти счастлив. Он никогда не знал горячей воды, обходился лужами после случайного дождя, в которые залезал и нежился. Он не знал прикосновений женских рук, и это оказалось самым прекрасным ощущением в его жизни. Ислам закрыл глаза и во второй раз в жизни, где-то на дне мозга, увидел очертания женского лица, приближающегося к нему. Мальчик так хотел обнять эту призрачную женщину, укрыться в ее объятиях и плакать долго и беспричинно. Он не знал, чей расплывчатый женский облик к нему приходит, лица нельзя было различить или потрогать, а потому от досады Ислам все равно заплакал в три ручья, чем обескуражил медсестру Легковерову.

— Что ты, малыш? — Она вдруг переполнилась материнским чувством. — Что случилось, маленький? Мыльце в глазки попало?

Ислам ткнулся всем лицом ей в груди и зарыдал еще пуще.

Она выловила его из корыта, обернула в махровое полотенце, собственное, и, спеленав, принялась укачивать это чужое дитя так же, как успокаивала бы собственное. И пела почему-то: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…»

А потом заговорила нежно:

— И какие мы узкоглазенькие!.. И какое у нас тельце загорелое… А зубки-то белые!

Он продолжал лить слезы и одновременно думал о деде. Сейчас он верил его словам, особенно последним, в которых старик обещал встречу. А в том, что медведей и вовсе не существует, Ислам был убежден.

Пир состоялся на славу. Ели столько, что на человеческое вкушение пищи сие было не похоже. Офицерский состав в количестве двенадцати человек в течение первого получаса уместил в своих желудках сорокакилограммового барана, шесть трехкилограммовых банок венгерской ветчины, несчитаное количество палок сырокопченой колбасы, все это заедалось пловом и кильками в томате, а самое главное — запивалось таким запасом алкоголя, что его бы хватило заправить космическую ракету и вывести ее на орбиту, чтобы еще раз состыковаться с американцами. Когда уничтожили «Алазанскую долину» — этот деликатес родины, — даже не вспомнили. Может, бабы на коктейли извели?

Ну и конечно, все радовались за подполковника. Говорили в честь него много и красиво. И кудесник он как хирург, и, несмотря на то что еврей, человек хороший, даже очень! И что найденный мальчишка даже чем-то похож на Диогена, правда, не уточняли чем.

И найденыш ел обильно. Удивленный бараний глаз потом жевал как жвачку на десерт. И даже дружелюбно улыбался всем.

Может, и вправду еврей, подумал Сергей Палыч.

Диоген всем был благодарен. Всё порывался всплакнуть, но вспоминал, что офицер, а потому в своей ответной речи запросто спел «семь сорок», обнаружив в своей груди чистенький фальцет с драматическим окрасом.

Ему аплодировали, и он порадовал общество коронной «Хавой нагилой». Тут все бросились в пляс под гитарку и баян, а после многие офицеры согрешили с женщинами из вспомсостава.

В общем, пир получился на славу, такие запоминаются на всю жизнь. А чуть свет подполковника и мальчишку отправили на военном «газике» в Кабул к главному командованию на аудиенцию.

Через тридцать минут после их отъезда на расположение напали духи, пытаясь уничтожить самолеты и все живое. Эта провокация повстанцам не удалась. Вся техника была вовремя поднята в воздух и уцелела. В живой силе потеряли незначительно. Убитыми были найдены старшина Халилов и медсестра Легковерова, которую и не пулей убило вовсе, а бараньей лопаткой, воткнувшейся медсестре в живот. Видимо, взрывная волна от гранаты запустила баранью лопатку смертельным кинжалом.

И так бывает.

И опять вечером выпивали, только уже не весело, а за помин. Подполковнику Ласкину, конечно, сообщили бы о нелепой гибели любовницы, но где было его искать в афганской ночи, да и настроение хирургу не решились портить.

— Поменьше жрите! — предупредил капитан. — Попадет пуля в сытое брюхо — самая мучительная смерть! А Ласкина нет. А другие врачи — коновалы!

Жрать не перестали. На войне жили сегодняшним днем. Да и как за погибших товарищей не поесть, не помянуть правильно!

А утром Халилова и Легковерову разложили по цинкам, генерал-майор Паршин подписал необходимые листы, груз затащили в вертушку, отдали погибшим на прощание честь и проводили вертолет докуда взгляда хватило.

Прибыли в Кабул. Ислам семенил за Диогеном, крепко держась ручкой за чуть влажную ладонь дяденьки. Через эту тактильную связь мальчик ощущал безопасность, чуял, что в этом большом неизвестном мире с велосипедами и автомобилями ему ничего не угрожает, пока есть эта связь.

Подполковник же всю дорогу до командования пытался разговорить мальчика на иврите, но потерпел полное фиаско. Абориген смотрел на него как на каркающую ворону и отвечать не собирался.

Не мог же я так ошибиться, с ужасом размышлял подполковник Ласкин. Ведь говорил пацан на иврите!

Но тут хирургу пришла спасительная высокая мысль. Сам Господь уберег этого сироту, вложив в его уста немудреные слова о помощи. И разве он, еврей, избранный слуга Всевышнего, мог пропустить эту мольбу?.. Вот он и спас. На его месте так поступил бы каждый. Или избранный?.. Или каждый?.. А мы в ответе за того, кому спасли жизнь, переврал Ласкин слова Экзюпери, проговорив еще более философское сочетание мудрости случайно…

Еврей всегда узнает армянина. Много в их обликах похожего, но глаза — от разных цивилизаций. И не объяснишь, чем разнятся, а вот видно сразу — Гамлет или Исаак.

Генерал Айвазян сидел за штабным столом и глядел на вошедших, словно на вражеских подрывников-диверсантов. Длинным ногтем указательного пальца он бессмысленно чертил по стратегической карте, оставляя на ней глубокие борозды. Сидел в кресле как бы бочком, словно собирался отправиться куда-то срочно.

Подполковник Ласкин изложил командованию просьбу об имеющемся непреодолимом желании усыновить мальчика-сироту и увезти его на просторы родного СССР.

Генерал Айвазян не шевелился, но казалось, что огромный армянский нос его становится еще величавей, словно клюв грифона, которым он будет разрывать падаль, сейчас же произведенную из полкового хирурга.

Айвазян начал тихо, как все большие военачальники:

— Вы понимаете, товарищ подполковник, что просите? — Сидел как памятник, даже не шевелился густыми бровями. — В своем ли вы уме! Вывезти ребенка, принадлежащего другой стране! Нелегально!

— Легально, — ответил Ласкин так же тихо.

— Как это — легально?

— Как трофей.

Здесь Айвазян, как еще больший военачальник, заорал: мол, откуда в Советской армии столько политически неграмотных офицеров, членов партии!..

— Я не член партии, — оправдался хирург.

— Да мне по!.. Вы меня на должностное преступление толкаете! Я присягу давал! Склоняете к сепаратизму!!!

Генерал орал долго, а Ласкин вспоминал присягу и смысл слова «сепаратизм».

— Дегенераты!!! Идиоты!!!

И здесь генерал Айвазян слегка пошевелился. На пару сантиметров передвинул свое мягкое место в кресле. До этого момента Ласкин уже думал, что начальство парализовано ниже пояса. Высококлассный профессионал, он тотчас понял всё. Его большие еврейские глаза наполнились театральным состраданием, а в уголках губ зародилась улыбка.

— Сильные боли? Жжение? — поинтересовался, качая верблюжьей головой. — Генерал Айвазян осекся на полуслове и смотрел на заблудшего еврея как на Давида Сасунского. — И выпивали, поди, вчера?

— Что такое!!! — но уже не так грозно.

— Тертую картошечку пробовали прикладывать?

— Куда?

— Сами знаете куда. В место, где жжение происходит и из которого произрастают узлы!

— А что, помогает? — насторожился генерал. — И откуда вам это известно?!! — В его глазах такая надежда засветилась, что Ласкин понял, как долго страдает этот человек… И вот через волосатую жопу армянина Айвазяна лежал его пусть с сыном на Родину.

— Помогает… Правда, как первая помощь.

Генерал схватил телефон и проорал в трубку ординарцу Кроликову, чтобы тот срочно тер картошку холодную. Конечно, с первого раза Кроликов ничего не понял — но как этот армянин хорошо ругался на русском языке! Ай, полиглот!!! Доходчиво как!

Пока ординарец суетился, генерал усадил гостей на мягкий диван и с мучительной улыбкой допрашивал, кто, мол, Ласкин по жизненному призванию, и подробности выуживал.

Диоген не таился, объяснил, что проходит интернациональную службу по медицинской части на самой передовой.

— Или задней! — добавил шуткой.

— Тебе же под полтинник! — удивился Айвазян, пропустив двусмысленность. — Ты ж не кадровый!

— Никак нет!

— Деньги?

— Какие деньги!.. Просто в Израиле все служат, и это почетно. Вот и я хотел, чтобы почетно было служить в СССР!

— Почетно?

— Солдаты меня любят.

А потом в разговоре выяснили, что Ласкин до вступления в интернациональный долг являлся ведущим специалистом-новатором экспериментального отделения при НИИ здравоохранения СССР, доктором медицинских наук, а по специализации проктологом.

— Так ты что, — вскочил с кресла генерал Айвазян, — жопин доктор?

— Так точно, товарищ генерал! Главный доктор!

Выяснилось, что армянин всю афганскую кампанию мучается геморроем, но помощи квалифицированной так и не получил. И грязи ему местные колдуны прикладывали, и не ел он по месяцу — геморрой был сильнее. Да и Айвазян был слишком горд, чтобы проситься в Москву на лечение по такому срамному поводу, а здесь такая удача…

Потом генерал напугал Кроликова тем, что поручил ординарцу саморучно натирать воспаленные узлы товарища генерала картошечкой, но парня пощадили, и сию процедуру, здесь же, в кабинете, осуществил хирург Ласкин.

— Узлы большие, но иссечь можем в любой медсанчасти при необходимых инструментах.

Генерал Айвазян впервые за полтора года почувствовал надежду.

— Кроликов! — прокричал он, утирая со лба испарину облегчения. — Кроликов, коньяку лучшего!

— А вот пить вам, товарищ генерал, — остановил Диоген, — нельзя ни капли!

Ухватившись за выдающийся нос, покрутив его в разные стороны, Айвазян принял решение:

— Да и не буду! Ты за меня выпьешь, подполковник!

— Я могу.

Кроликов по части накрыть стол оказался расторопным. Коньячок — армянский, конечно, — финики, шоколад. Хрусталь для питейного дела ловко поставил на кружевные салфеточки.

— Халдей из «Праги»! — похвалился генерал. — Помнишь ресторацию в Москве на Арбате?.. Генсеку как-то прислуживал, а достался мне!

Выпили по рюмочке. Только по одной. Погрызли орешков, шоколаду дали растаять во рту.

— Так я вас завтра и прооперирую? — предложил Ласкин.

— А можно?

— Ну, если инструментарий найдется. Пара опытных ассистентов?

— Всё есть! — возрадовался Айвазян. — Всё имеется!

Сунул Ласкину телефонную трубку и велел надиктовать, что тому нужно. Когда подполковник закончил перечисления, Айвазян вырвал трубку и проорал в нее для страху, что всех поимеет во все места, если хоть одну деталь упустят!

К вечеру следующего дня генерал Айвазян очнулся после наркоза, потрогал свое седалище. Отходя от наркоза, слегка всплакнув, армянин решил, что ему отрезали жопу.

— Ласкин! — жалобно запросил генерал. — Ласкин!..

Подполковник был наготове. Уложив мальчишку в одноместную палату на ночевку, он двенадцать часов бдел у палаты командующего.

— Здесь я, товарищ генерал, — сунулся в палату только наполовину: как бы мешать не хотел, но если что надо…

— Ласкин!..

— Да, товарищ генерал…

— Скажи честно… Ты отрезал мне жопу? Гангрена? Не таи, я все приму как мужчина!..

— Да что вы, товарищ генерал, — Ласкин вошел в палату целиком. Сейчас от него требовался врачебный успокаивающий тон. — Операция прошла планово, узлы иссекли, кое-что, конечно, осталось… Но это уже до Москвы! Случай больно запущенный! Там милости просим!

Опьяненный наркозом, Айвазян глядел на Ласкина, как на любимого дедушку, который в двенадцать лет налил ему первый стакан вина.

— Правда?

— Истина.

— Вот спасибо, дружок! Исцелил! Николай Чудотворец!

— Вообще-то я еврей!

В глазах Айвазяна прояснилось:

— А то я не вижу! А как же я через заткнутую тобой дырку, это, как его… А, бля!!! Как срать я буду?!!

— А первую недельку — жидкая диета, — объяснил Ласкин. — Один раз в день кашка… Там же шовчики… Если твердо пойдет — больно будет. По скалам лучше духов запрыгаете!

Всю неделю Ласкин пробыл с Айвазяном и ежедневно слышал из туалета:

— Ах, жиды! Мало того что, блядь, Христа распяли!!! Они, суки, несчастного армяшку извести решили! И нет чтобы застрелить Айвазяна как мужчину — в лоб, они через его задний проход к самому сердцу добрались! Смерть жидам!!!

Потом, когда боль отходила, генерал просил прощения за свой бытовой антисемитизм и накрывал для Ласкина стол.

— Прости, подполковник! — каялся. — По совести говорю, меньше болит!

А на следующее утро опять: жиды, отравители, врачи-убийцы и много чего еще. Ласкин в это время газеты читал недельной давности, в особенности последнюю страницу, где юмор.

А в пятницу из туалетной комнаты даже стона единого не донеслось.

Прямо из отхожего места явился сияющий Айвазян и обнял Ласкина крепко и поцеловал по-брежневски, в губы, троекратно.

— Руки мыли? — поинтересовался подполковник.

— Я же тебя губами целую! — нашелся армянин.

Потом генерал целый час делился, что нет ничего более прекрасного, чем безболезненная дефекация! Даже секс с Милой Прохоровной на втором месте!

— А знаешь, какая у нее ж… — не решился сказать про свою женщину генерал, чем вызвал уважение у подполковника. — Какие у нее крендельные бедра!.. — И состоялся долгий рассказ о Миле Прохоровне, матери четверых его детей, о младшеньком Ромео, об умном Иосифе, старшем Вильяме и девочке любимой — Доротее, которой только десять.

Здесь Диоген Ласкин решил, что возможно вернуться к своему главному вопросу. Он рта не успел открыть, как хитрый генерал все за него и подытожил:

— Приказ об усыновлении я подписал. Для этой страны гордость, что их звереныша будет воспитывать такой человек, как ты, интернационалист, коммунист… — Диоген решил не прерывать радостных для его сердца слов. — Извини, крестником пацана стал я, генерал Айвазян, и нарек афганского узбека Иваном, а национальность выправил русскую. Я здесь царь и бог!

— Как же! — воскликнул Диоген. — Я же еврей! Какой Иван?!!

— В нашей стране всегда лучше быть Иваном! — Айвазян нахмурился. — Или все развернуть вспять?

— Нет-нет! — испугался подполковник. — Уж как окрестили его, так пусть и остается! Слава Богу!!!

— Ну и отлично!

А потом генерал сообщил в довесок, что Диоген Ласкин демобилизован и может хоть завтра следовать к месту своего компактного поселения! То есть в Москву!

После таких совместных переживаний мужчины остаются друзьями до гробовой доски.

Диоген Ласкин следующим днем смылся из опостылевшего Афганистана, забрав с собой новоявленного сына, простого русского мальчишку Ивана Диогеновича Ласкина. А генерал Айвазян прослужил до самого конца, въехав в Россию на броне предпоследнего танка. Потом друзья встретятся в Москве, и доктор Ласкин вновь прооперирует генерала Айвазяна, по новой методике. Да так здорово пройдет процесс, что воспоминания о сей болезни более никогда не посетят военную голову потомка Давида Сасунского.

Когда Настя проснулась, в сердце ее хранилась стопроцентная уверенность, что Иван умеет летать и что она разговаривала с ним по квантовому каналу всю ночь.

Старуха еще спала, сообщая, что не умерла, мерным храпом.

Настя вспомнила события ночи, разложила их на фрагменты, опять собрала пазл и попыталась вновь встроиться в квантовое информационное поле.

— Иван?..

Тишина была ей ответом. Еще раз позвала…

Почувствовала себя дурой. Может, и вправду ничего не было? Простой сон? Она испугалась и заговорила про себя — нет-нет, все было, и еще как будет! А антиматерия?.. А то, что Иван чуть не умер?.. И то, что он назвал ее блядью! Раньше никогда этого не случалось!

Из метаний и сомнений ее вывел голос медработницы, сообщившей, что если она хочет успеть позавтракать, то делать это необходимо проворно. Сторожить ее яйцо с куском сыра никто не станет!

Настя сошла с кровати, облачилась в серый халат со следами зеленки и пошла на выход.

— А бабушку будить не будете? — поинтересовалась.

— Нет, — ответила сестра. — Просила не будить.

— Давно спит?

— Пятые сутки дрыхнет. Это старуха Загладина. Говорит, что ей приятные сны снятся! Вот и не будим. А то она в бодрствовании почти как зеленый помидор. Стоит у окошка, смотрит на серое небо, солнца нет, и в лице ни кровиночки… А так спит, все человеку приятно.

— А цветочек у нее откуда?

— А с прошлой весны еще. Дед какой-то принес. Она его не узнала, а цветочек оставила.

Настя съела и клейкую кашу, и яйцо вкрутую, и сыр. С нее не спадала некая нервная приподнятость, мышцы живота и ног были напряжены, а тело запасалось калориями на случай войны. Так живет солдат перед боем.

После завтрака девушка выясняла у заведующего курортным отделением, когда сможет увидеть мужа.

Яков Михайлович, командир «почти психов», но которые еще «не совсем», тем не менее во всех индивидах мог этих психов диагностировать за три секунды. Пятнадцать лет прокормившись на ниве психиатрии, он и в своих детях давно отыскал шизофреников, а уж в жене видел законченную сволочь. Диагноз «сволочь» для Якова Михайловича был куда страшнее, чем «раздвоение личности». Себя завотделением давно заклеймил нимфоманом и идиотом, так как все подработанные деньги тратил на грампластинки, выпущенные до тридцатого года прошлого века, и под патефон прокручивал их юным студенткам, неся при этом всяческий фрейдистский бред. Надо заметить, что студенточки велись на сии дешевые трюки, видели в преподавателе нечто загадочное, может, самого Фрейда отыскивали, и давали, а потому психиатр имел сексуальный достаток и не воплотился в насильника.

Глянув на вошедшую Настеньку, Яков Михайлович понял, что перед ним та особа, которая заплатила за двухместную палату как за номер в пятизвездочном отеле. Ему также перепала доля с ее проплат, да и девица подходила к его личному диагнозу как лакмус, а потому через три минуты врач поил красавицу брюнетку приличным кофе, сваренным аппаратом «нескафе». И конфетку ей развернул, протягивая на фантике.

— Здесь муж мой, — произнесла она мягко, как будто студенткой его была.

Яков Михайлович пожалел, что у него нет с собой патефона. Надо завести второй — рабочий. Сам же кивнул головой и, отхлебнув из чашки кофе, поправил:

— Гражданский муж.

— Да-да… Иван Диогенович Ласкин. Мне бы информацию получить о состоянии его здоровья.

Психиатр улыбнулся, заглядывая в самые глубины глаз Настеньки, и заверил, что услужить ей ему просто и приятно. В свою очередь девушка уяснила, что у этого дяденьки мозг не только в голове, но и в другом месте. Когда эти мозги сменяют друг друга для мыслительного процесса, понять было просто. Глаза меняли цвет с карего на зеленый.

— А вы знаете… — доктор выдержал паузу. — Вы знаете, я уже информирован о вашем сожителе. Исчерпывающе!

Она заволновалась:

— С ним все в порядке?

— Да как же это возможно? — удивился Яков Михайлович. — Крайняя степень истощения! В порядке!.. Милочка, он даже говорить пока не может толком, так, коротенькие фразы! Вот вес наберет — курочка, мяско с рынка, витамины В, С, А и прочие процедуры…

Насте вдруг вспомнился душ Шарко.

— И душ Шарко хорошо стимулирует, — поддержал психиатр.

Она не произносила про душ вслух и еще более уверилась в квантовых потоках.

— Всего лишь вторая неделя пошла, как лечим молодого человека, — продолжал информировать Яков Михайлович.

Она чудом удержала сознание. Спина оставалась прямой, лишь в лице проявилась мгновенная бледность.

— Да, — выдавила Настя. — Конечно.

— Вам нехорошо? — Якову Михайловичу очень захотелось обнять эту великолепной красоты женщину. Дальше его воображение спрессовало время, и он успел в нем проделать с гостьей развратных экзекуций лет на восемь строгого режима. В реальности он лишь сглотнул загустевшую слюну. — Вы побледнели, милочка!

— Все хорошо, — она знала, что должна быть сильной для Ивана. — Бледность моя — от кофе. Давление пониженное…

Но как же она пропустила целую неделю?.. Усыпили?.. Зачем?

Яков Михайлович успокоился и рассказал прелюбопытное — что женщины живут долее, чем мужчины, всего по двум причинам. Сделал паузу и ждал от собеседницы удвоенного любопытства.

— По каким же?

— А вот как раз из-за низкого давления! Сосуды меньше изнашиваются! Простейшая причина! А для чего, спросите, женщине жить дольше, чем мужчине? — Опять театральная пауза. Или она ошибалась? Скорее паузу можно было определить как медицинскую. Или все же драмкружок?

— Для чего же? — вдруг игриво поддержала тему Настя и протянула ладошку за новой конфеткой.

Принесу патефон на работу, решил психиатр. Завтра же! А вслух пояснил, протягивая лакомство уже без фантика, с руки:

— А для того женщина проживает долее, чем мужчина, что природа усматривает в ней роль бабушки! Она, бабушка, может помочь и знанием, и практикой своей дочери в воспитании внука! Или внучки, если хотите! Вот вам и вторая причина!

Яков Михайлович выглядел так, как будто доказал гипотезу Келлера о многомерности пространства. Сиял, как после бани и рюмочки после нее.

— Ой, — всплеснула руками Настя. — Как просто и здорово! Никогда об этом не думала.

У Якова Михайловича сердце разрывалось — так он хотел завладеть этой прекрасной женщиной. Он глазел на ее длинные изящные пальцы со стирающимся на ногтях красным лаком; бредя, облизывал ямку на шее; наслаждался чистыми линиями скул и большим алым ртом, чуть влажным и очень живым. Психиатр вдруг подумал, что цвет губ точно такой же, как там, у нее между ног. Сердце застучало предынфарктно.

Она уже его контролировала. Она поняла, когда какой мозг работает и как запускать процесс, который ей надобен.

— Яков Михайлович, — попросила, — могу ли я увидеть мужа? И где его содержат?

Он точно не говорил ей своего имени. Психиатр напрягся. И в отделении никто не называл его по имени-отчеству, только «доктор Саврасов». Все шестнадцать лет. Откуда она знает?

Она сама не смогла бы ответить, как к ней эта информация пришла. Решила бы, что опять по квантовому каналу. А психиатр тем временем расследовал эту ситуацию мгновенно, вспомнив, что неделю назад в приемном покое его фотографию выставили на стенде среди лучших работников месяца. Ну и подписали, соответственно. Все сволочи и шизофреники!.. Он успокоился и перед тем, как ответить на вопрос девушки, быстро порешал, какой препарат подойдет лучше, если она не даст добровольно, под патефон. Препарат нужен был конкретный, так, чтобы она не превратилась в сухое бревно. Должна была все чувствовать, соответствовать, но наутро забыть. Пускай наутро пятого дня!

— И мужа, моя дорогая, вы увидеть, конечно, можете! — сообщил завотделением с улыбкой.

— Это чудесно! — обрадовалась Настя, стягивая в кулачок воротник халата на шее. — Большое вам спасибо! Так хочется отблагодарить вас!

— Увидите его через окошечко!

— Как — через окошечко? — от неожиданности Настя отпустила ворот халата, борта чуть разошлись, и психиатр обозрел верхнюю часть груди этой небесной красоты женщины. Подумал, что даже «бревном» будет неплохо.

— Нестабилен Иван Диогенович, — прокомментировал. — То плох, то еще плохее!

— И в чем же нестабильность? — волновалась Настя.

— Нет-нет! Вес набирает быстро. И мыслит частью логично…

— Так что же? — Как мучил ее этот гад!

— У Ивана Диогеновича наблюдается, так сказать, гиперригидность.

— Что это? — В ее голосе появилась жесткость. Она почувствовала опасность и мобилизовалась самкой, у которой вознамерились отобрать самое дорогое.

— Не буду вдаваться в терминологию… Для вас, пожалуй, понятней так будет… У Ивана Диогеновича нарушилась логическая связь с тем, что с ним произошло и почему! Вследствие этой несостыковки психика отреагировала тем, что напрягла все мышцы господина Ласкина. — Она не понимала. И он понимал, что она не понимает. Объяснил: — Все неразрешенные проблемы в наших головах так или иначе выходят физическими проявлениями, которые в свою очередь могут стать большими медицинскими проблемами. У вашего друга, если прямо говорить, мышцы всего тела стали почти каменными. Настолько они сейчас напряжены. Ивана Диогеновича так скрючило, что он пребывает в зародышевой позиции и похож на больного полиомиелитом. Это мы и называем нетипичной ригидностью!

Она старалась не выдавать, насколько поражена услышанным:

— Можно взглянуть на него?

— Если хотите.

— У вас есть сомнения?

Яков Михайлович любезно улыбнулся, и они пошли по длинным коридорам, оба пахнущие хорошим кофе и конфетами. Постояльцы курортного и других отделений чуяли неместные запахи, и их души наполнялись тоскливым волнением: есть, есть, значит, в пространстве другая, лучшая жизнь и доля.

У Якова Михайловича имелись специальные ключи, которыми он открывал многочисленные двери, пропуская Настеньку вперед. Она заметила, что ручек не имеется и двери открываются с помощью плеча.

Наконец они достигли шестнадцатого отделения, но к палате Ивана сразу не прошли, а посетили ординаторскую, где на сей раз не было ни кофе, не конфет. Встали как бы транзитно, и Яков Михайлович сообщил спутнице, что Иван Диогенович выражает желание стать ксилофоном.

— Ксилофоном?..

— Это такой инструмент, — пояснил психиатр. — Музыкальный. Ударный. Палочками так по нему барабанят, — и показал.

— Я знаю. Я как раз окончила Гнесинское училище по классу ксилофона.

— Ага, — мотнул головой Яков Михайлович. — Вот как?! И диплом?

— Имеется…

— Конечно… Пойдемте.

— А разве нас не будет сопровождать завотделением?

— Зачем? Я заместитель главного врача больницы. Хозяйствую и здесь, знаете ли!

— А курортное отделение?

— А какие зарплаты у врачей? Совмещаю, так получается…

Они прошли к крайней палате, с врезанным в дверь стеклом. Настя прильнула к нему и наконец увидела Ивана. Он лежал на продавленном панцирном матрасе, весь скрюченный, почему-то не накрытый одеялом, бледный, с оранжевыми пятнами на коже, и глядел на нее абсолютно ясными глазами, видел ее как в прозрачный летний день.

Как будто ее сердце кто-то взял в кулак и сжимал. Она сдерживала слезы и спрашивала тихо:

— Почему он голый? Разве нет одеял?

— Зачем ему одежда и одеяло? — удивлялся в ответ Яков Михайлович. — Он же ксилофон. Ксилофону ничего не нужно!

— Я хочу войти! — Слезы свободно текли из ее глаз, а психиатр стоял скрестив ноги, дабы не осрамиться восставшим естеством, видным даже через полу медицинского халата.

— Никак нельзя!

— Я хочу войти!!!

— Вы сделаете ему только хуже!

Она собрала все мужество и старалась слепить из него стальное сердце:

— Вы не верите, что человек может быть ксилофоном?

— Я всему верю, — ответил Яков Михайлович.

— Впустите меня! Двести евро.

Психиатр не торговался и тотчас отпер дверь.

Она бросилась к Ивану, упала на колени и целовала его косматое несвежее лицо, раскосые глаза со вкусом соли, слабые руки и пальцы, а он шептал ей:

— Я ксилофон! И я не сумасшедший!

— Я люблю тебя! — шептала. — Я обязательно тебе помогу!

Яков Михайлович дорого бы отдал, чтобы оказаться на месте этого косоглазого шизоида. Гастарбайтер херов!

— Заканчивайте, — попросил.

— Я ксилофон, — произнес Иван более отчетливо.

— Ты выберешься отсюда! — не унималась Настя, а он в ответ укусил ее за губу, до крови, ударил зубами о зубы и по-змеиному зашипел:

— Ты слышишь меня, блядь!!! Я ксилофон!!! Услышь!!! Возьми у него молоток и постучи по мне! Возьми молоток!

Она нерешительно встала с колен, боясь, что с Иваном совсем плохое происходит. Но привыкшая подчиняться безропотно, приблизилась к Якову Михайловичу и, взявшись двумя пальчиками за торчащий у него из нагрудного кармашка молоточек, которым нервные реакции проверяют, спросила:

— Позвольте?

Психиатр в ответ только прокашлялся:

— Дела…

Она опять бросилась на колени, стукнувшись ими об пол.

— Что дальше, Иван? — спросила покорно.

— Ударь по мне! — приказал.

— Куда? — Она была совсем растеряна.

— Все равно! Сейчас поймешь! Бей же!.. — Его глаза сверкали от злобы. — Ну же!!!

Она наконец решилась, замахнулась чуть и стукнула его по костистому плечу черной резинкой молоточка. Психиатр аж вздрогнул. Всю палату, а может, и все шестнадцатое отделение, от пола до потолка заполнил чистейший, божественный звук, определенный мирозданием как нота «ля» в ее первозданном звучании.

Яков Михайлович был ко всему привычен. И бровью не повел. Стоял как стоял. Почесал шею.

— Ну, ксилофон, — резюмировал.

А она просияла рассветом, затем ей стало стыдно, что на время усомнилась в разуме Ивана. Ее слегка потрясывало, она потерялась, что делать дальше, а потому ударила Ивана молоточком во второй раз. И опять больница прочувствовала радость ангельского звука. На сей раз нота «до» первой октавы долго вибрировала колоколом в ушах как пациентов, так и всего персонала.

— Прямо филармония! — отозвался Яков Михайлович. — Ну, время! — заторопил. — Пора!

— Дайте минуту, — попросила Настя так пылко, приложив свои ладони к его груди, что психиатр не исключил в дальнейшем секс по взаимному согласию.

— А, валяйте! — разрешил.

Она смотрела на Ивана как на свершенное чудо, пытаясь напитаться им досыта, до забытья, до низведения себя до роли указующего на чудо пальца.

А в следующую минуту она сыграла на нем целую мелодию одной рукой, очень простую мелодию: ми-ля-ля-ля-ля, си-до-си-ля-ля…

По плечам, ключицам, ребрам…

Музыка протекла сквозь дверные щели, пролилась в оконные форточки на психиатрическую больницу, ее постояльцев и персонал. Настя сыграла бетховенского «Сурка» и сама заплакала почти от религиозного чувства, как когда-то, крошечной девочкой, перед алтарным нестройным хором маленькой сельской церкви. Ей тогда показался Бог… Плакала вся больница. Точнее, подвывала.

— Недурно, — похвалил Яков Михайлович. — Действительно ксилофон. Кто бы мог знать. Мы думали — ригидность, а это талант, наверное, призвание, можно сказать. Инструмент…

— Это не просто ксилофон, — утирала слезы счастья Настя. — Это Страдивари ксилофонов. Его надо выписывать! — Она засунула молоточек психиатру обратно в кармашек. — Немедленно! Яков Михайлович, вы слышите!

Дура, подумал о ней Иван. Совершенная идиотка! Самозабвенная… Опять не получилось! Он знал, что с ней делать, но пока она была ему необходима. Пока мука в сердце была неизживна.

— Насчет выписки я бы не торопился! — возвестил Яков Михайлович. — Я…

— А я бы, наоборот, не мешкала! Держать человека без причины, по врачебной ошибке!..

— А физику вы его учитываете?! — разозлился замглавврача. — Все знают, что делать, кроме докторов! Вы ксилофонистка?

— Да, — ответила с гордостью в голосе Настя.

— А я врач высшей квалификации. И не хотел бы вести разговоры о пациенте в его присутствии! Я здесь решаю, и ваши евро не помогут! Выписывать изможденного человека! Черствость прям какая-то!

Он посмотрел на Настю, как это умеют делать психиатры. Сквозной взгляд, рассеянный, как бы в никуда. Она на некоторое время ощутила ускользающую волю, легкое помутнение, будто Яков Михайлович гипнотизировал ее. Сама не помнила, как оказалась в коридоре, как психиатр подталкивал ее под локоток, выводя прочь из отделения через коридоры, двери без ручек, пока они вновь не оказались в курортном отделении, в его кабинете.

Она опомнилась, когда он массировал ей шейные мышцы. Яков Михайлович находился за спиной у девушки, но видел ее глаза в зеркале напротив. Отлично заметил, как мутность уходит из зрачков, как осмысленность появляется во взоре. Внезапный гипноз действует недолго, но психиатру удалось успеть распустить руки и ощупать девушку с нижнего этажа до верхнего. Он явственно понимал, что хочет ею овладеть как никем и никогда. Еще он твердо знал, что добьется этого любыми средствами, пойдет на самые гнусные ухищрения, если понадобится.

— Что вы делаете? — возмутилась она, резко подавшись вперед, чтобы высвободить шею из-под потных пальцев врача.

— Ну вот… — Яков Михайлович продемонстрировал на своем лице оскорбленные чувства. — Вам нехорошо стало! — пояснил. — Вы столь перевозбудились музыкально, что чуть было не потеряли сознание. Давление скакнуло вверх, а потом вниз устремилось! Вот и приводи потом в чувство нервических девиц!

Она кожей чувствовала, что здесь что-то не так. Ощущение было такое, будто тело облапали, а соски грудей болели, словно ущипленные. Тем не менее она поблагодарила Якова Михайловича за помощь и не отказалась от еще одной чашки кофе.

— Вы его отпустите? — спросила Настя.

— Нет, — ответил он честно.

— Он здоров!

— Не имеет значения.

— Он ксилофон, а не шизофреник.

— Я не люблю музыку. У меня нет слуха. Представьте себе, совершенно отсутствует!

— Тогда мне придется жаловаться на вас!

Яков Михайлович премерзко улыбнулся:

— Жаловаться на психиатра?.. Вы слишком юны. Даже если вашу жалобу рассмотрят, на это уйдут месяцы, и все равно ни один специалист не скажет стопроцентно, что Иван Диогенович совершенно здоров. Ну, выпустят месяцев через восемь! И то потому, что социально неопасен.

— Вы же знаете, что он здоров! — Она теряла почву под ногами. — Тем более Иван — гений!

— А какая мне корысть? Родственники вы мне, что ли? И потом, психиатрия — не точная наука! Гений! Кто это определил?.. У нас и физики, и художники мировой величины болеют! Что ж теперь, не лечить их?

После его очевидного намека почва вернулась под ее красивые крепкие ноги, обутые в больничные тапки.

— Сколько? — уточнила по-деловому.

— Что «сколько»? — Яков Михайлович сделал вид, что не понял.

— Евро? Доллары? Что вы там хотите?

— А что вы всё на деньги меряете?

— А как прикажете? Бриллиантами с вами рассчитываться?

— Да не нужны мне ваши материальные блага! — сморщился психиатр.

Она удивилась:

— Что же?

— Давай-ка, милая, начистоту! — Он поменялся в лице. Глаз холодный, взгляд слегка презрительный. Даже мимика изменилась — губы сжаты, брови опустились к самым векам. — Тебе нужен Иван? А мне нужна ты! Вернее, тело твое в пользование! Душу оставь при себе!

Нельзя сказать, что ошеломил ее. Она была понятливая.

— Так все-таки вы воспользовались своими врачебными навыками и… — Она сунула руки под халат, ощупала грудь. — Так и есть, всю перетрогали!

Он хмыкнул:

— Должны быть и в моей профессии плюсы!

— Вы что же, любите немножечко… Как сказать садо-мазо на профессиональным языке?

Вопрос его не смутил:

— Обычно нет.

— Что же сейчас? — Настя прикоснулась к соскам и поморщилась. — Что пошло не так?

— Просто вы разозлили меня.

— Зачем же портить тело? Особенно красивое тело.

— Повторяю: разозлила!

— Я поняла.

— Пять раз, — предложил Яков Михайлович. — Мы встречаемся пять раз на моей территории в течение недели. И я отпускаю ваш ксилофон на все четыре стороны.

— Один.

Он вздернул брови:

— В вашем положении не торгуются! Пять раз! Или я из него дегенерата сделаю! Или балалайку!

— Один раз. Потом на балалайке сами играть будете!

Не придерживаемый пальцами тяжелый халат медленно расходился на ее груди, что заставило психиатра занервничать.

— Хорошо, — согласился он, взяв себя в руки. — И закройтесь! Не здесь же я буду с вами!

— Как щипать — и кабинет сгодился!

Он пропустил сарказм и нервно заходил по кабинету.

— Встречу проведем у меня! И, пожалуйста, не вздумайте потом… «Я этого не делаю! В это место нельзя! Я целомудренна!» И вся такая чушь! Делаем всё, что будет угодно моим фантазиям! Это ясно?

— Абсолютно.

Ее лицо не заливала краска стыда, слезы унижения не просились из глаз. Сидела на стульчике, как прилежная студентка, которой велели к завтрашнему дню реферат сдать. От этой ее постановки внутреннего состояния Яков Михайлович восстал всей своей сексуальной мощью, перестал владеть собой и подпрыгнул к Настеньке, схватив девушку за руку:

— Потрогай его! Прикоснись!

— Мы же договорились: не здесь! Товарищ доктор, неудобно за вас даже!

Она посмотрела на него жалостливо и участливо, отчего Яков Михайлович сложил свои полномочия разом.

— Вы правы! Что это я? — Вытащил из холодильника бутылку воды и выпил ледяную из горлышка. — Сегодня ночью… — продышался. — В двадцать три пятнадцать за вами заедет машина и отвезет ко мне на квартиру. Охрана больницы будет предупреждена, дверь из отделения открыта. Если не приедете, я ваш ксилофон с завтрашнего дня мучить начну. У меня много есть средств для этого.

— Приеду.

— Что-нибудь хотите особенное? Я имею в виду — из еды. Напитки?

— Я люблю баранину. Только не пересушите. Алкоголь — на ваше усмотрение. Можно и водку.

— Я буду называть вас Настенькой. Не против?

— А я вас — Берией?.. Шучу, шучу! Кстати, распорядитесь, чтобы принесли хотя бы бритву!..

— Зачем? — не понял зам. главного врача.

— Я привыкла следить за собой, особенно перед свиданием с мужчиной. Ну не горло же резать!

Он сглотнул и обещал непременно. Еще он вспомнил, что не кормил сегодня ворон.

На этом они расстались до указанного времени.

Настя вернулась в свою палату и обнаружила старуху с Альцгеймером сидящей на стульчике перед окном. В руках она держала рюмку с завядшим цветком и глядела на него бесцветными глазами.

— Наверное, вы моя соседка? — спросила старуха, лишь на мгновение оторвав взгляд от цветка.

— Я Настя.

— Вы слышали эту чудесную музыку сегодня?

Она кивнула.

— И не в мелодии вовсе дело, в звуке… Я не могу описать… В это время я спала, а когда музыка заиграла, я проснулась и стала искать мистера Джейсона. Лишь по завядшему бутону я догадалась, что мистера Джейсона давно не было здесь. Мне сказали, что у меня болезнь Альцгеймера. Это когда не узнаешь даже близких. Память покидает тебя. Если памяти нет, что человеку делать на этой земле!

— Накапливать новые воспоминания!

— Девочка моя, мне восемьдесят три года! Все мои новые воспоминания… — старуха Загладина слегка вздернула подбородок. — Я же помню, сколько мне лет! — удивленно. — И про мистера Джейсона помню! Все про него помню! Войну… Как мы встретились, как влюбились, как я осталась в Берлине на американской зоне, а потом… Мимолетная ссора с лейтенантом Джейсоном из-за его одеколона, и я ушла к своим, а потом… Джейсон отыскал меня через сорок с лишним лет… И врачи растроганы этой историей были и над памятью моей колдовали… Я вспомнила его на вечер один. Он не выпускал моей ладони из своей руки… Знаете, у него такая была сухая ладонь, как будто ее ни разу не поливали последние годы. Он мне рассказывал про свою рыжую жену, детей и внуков, а потом вот цветочек оставил на память!.. Мне говорили, что я почти все время сплю…

Мимо открытой двери прошел Яков Михайлович. Он задержал взгляд на Настеньке, а старухе подмигнул.

— Опасный человек! — предупредила старуха Загладина.

— Как, вы знаете? — Настенька взяла из ее трясущихся рук рюмку с цветком и поставила на тумбочку.

— Глаза… Всё человеческие глаза рассказывают… — старуха вдруг тяжело задышала и сделала шаг к кровати. — Пожалуй, я лягу. Если вам не трудно, дайте мне стакан воды!

Она напилась, уронив капли на несвежую ночную рубаху, а потом, отвернувшись к стене, засопела.

У Насти не было даже книги, чтобы скоротать время до ночи.

Она сидела с ногами на постели и видела Ивана вполне состоявшимся ксилофоном. Ей было приятно, что он выбрал именно такую форму воплощения чуда, зная, что она ксилофонистка. Значит, он желает полного их единения, значит, у них наконец-то все в порядке. От такого ясного вывода, от накопленных горестей за последнее время Настенька открыто заплакала, всхлипывая в голос. Душа ее, словно водный резервуар, открылась и стравила ненужный вредный ресурс.

А потом она увидела, как тело старухи зависло над кроватью. Совсем слегка, сантиметров на десять, приподнялось. Настенька даже заметила часть ее голой ноги — бледной и пугающей.

И она левитирует, подумала со странным, нехорошим чувством. Вскочила и подошла вплотную. Старуха крепко спала, а ее бока давили на матрас изрядно.

Заснула, подумала Настенька, а потом вспомнила о времени. Посмотрела на тумбочку в поисках часов и увидела распустившийся бутон чудесного красного тюльпана в рюмке. Рядом лежал женский бритвенный станок и ее одежда, почищенная и выглаженная.

Точно заснула. Она посмотрела на часы и заторопилась. Прошла в ванную комнату. Наскоро поправила необходимое — лишь бы раздражения не было на чистой гладкой коже, — а потом долго смотрела на себя в слегка запотевшее зеркало.

Иван, ты знаешь, что я собираюсь сделать? — спросила про себя.

Он ответил тотчас:

— Ты должна делать все, чтобы я отсюда вышел!

— Я буду! Я сделаю все возможное! Верь мне!

— Вера — это не ты! Вера — это Я!.. Не будь блядью!

Она хотела было ответить, что никогда ни помыслом единым не изменит ему, но, вспомнив предстоящую ночь с Яковом Михайловичем, застыдилась и оправдалась, что ни одна частичка ее души, ни один эмоциональный порыв задействованы в этом процессе не будут.

— Не будь блядью, — повторил Иван.

Ей вдруг захотелось закричать в ответ, что никогда она блядью не была! Она после знакомства с ним не взглянула ни на одного мужчину! Все, что делается, — делается только для него, для того чтобы спасти его чудо!.. Но она промолчала, понимая, что ее личное не идет ни в какое сравнение с его страданием и миссией!

— Я люблю тебя, — лишь повторила в миллионный раз. — Я лишь жалкая исполнительница!..

— Я ксилофон.

— Деточка, — услышала Настя из-за двери голос нянечки, — вы никуда не опаздываете? — Столь сладким был голос, будто санитарка сиропа обпилась.

— Да-да, — отозвалась девушка. — Я уже…

Она еще раз оглядела себя в зеркало, поняла, что сойдет, и, простившись с Иваном на миг единый, вышла из палаты.

Она зашагала к двери уверенно, стуча каблуками, во всем своем, пахнущая изысканно.

— Все знаешь, что делать? — семенила следом преданная начальству нянечка.

— Да пошла ты, старая! — отмахнулась, не оглядываясь.

Охранника даже взглядом не удостоила, вышла на улицу, два раза глубоко вдохнула морозного воздуха и подошла к автомобилю неизвестной ей марки. Старинный, что ли?.. Открыла дверь, спросила грубо:

— Ты, что ли, меня повезешь?

— Я, — ответил водитель. Обернулся, оказавшись совсем юным, с небольшими тонкими усиками под острым носом, похожий на дятла. — Устраивайтесь, там холодильничек имеется, в нем вода, шампанское, если желаете…

Настя села на удобный диван, провела рукой по велюровой обивке, понюхала воздух и поняла, что автомобиль — из прошлого.

Уж не черт ли этот Яков Михайлович? — подумала Настя и сама себе ответила: пусть черт, но пока рогатый обставил все красиво и деликатно. Если уж ей предстоит быть использованной, пусть уж лучше так, с водителем в ливрее, раритетным автомобилем и шампанским, чем в подворотне с бутылкой пива.

Приехали куда-то в арбатские переулки. Похожий на дятла водитель в ливрее довел ее до двери квартиры и, нажав на звонок, быстро сбежал по лестнице вниз.

Яков Михайлович встретил ее в плюшевом халате на голое тело и улыбнулся:

— Я знал, что вы придете!

— У меня был выбор?

— Конечно. И вы его сделали.

Он был галантен, никуда не торопился. Принял Настино пальто, показал, где находится ванная комната, а потом провел в комнаты большой квартиры. В столовой был накрыт стол, центр которого украшала большая жареная баранья нога с копытцем. Еще дымок от нее кружился вкусный. Бутылок на столе имелось предостаточно, всякие закуски.

— Не будем ускорять события! — предложил хозяин квартиры.

Он ухватил Настеньку под руку и провел в «патефонную» комнату, где на музыкальную машину была уложена раритетная пластинка. Психиатр лишь снял патефон с предохранителя, и диск закрутился.

Она никогда не слышала такой музыки и на время увлеклась странной необычностью звучания. Слов было не разобрать, она старалась, а гармония звуков, словно вывернутая наизнанку, тоскливо нервировала душу.

— Что это? — спросила она удивленно.

— Не догадываетесь? — Яков Михайлович прямо сиял радостью.

— Играть будем?

— Это же Русланова! Песня «Валенки». Не узнали? — Она посмотрела на него как на умалишенного. — Понимаю, что невозможно узнать! Это уникальная пластинка! Для коллекционеров цены не имеющая! Она одна такая.

— И что в ней уникального?

— А то, что ее записали наоборот! И на другой скорости! — Настенька не понимала. — Фонограмму пустили задом наперед, с конца, и записали на шестнадцатой скорости. Замедлили в три раза!

— Вот оно что…

— Да вы не понимаете! — не унимался Яков Михайлович. — Тогда не было таких технологий, как сегодня. Сорок второй год!.. Это сейчас любой мальчишка любой музыкальный трек может прокрутить задом наперед, хоть боком, на любой скорости! А тогда? Я даже не представляю, как это было технически возможно! Какой-то уникум-техник сидел на допотопной студии и придумал метод… Это как в тридцатых я бы вам компьютер показал! Возможно… Но такая пластинка одна!

Настя подумала, что психиатр увлеченный человек. Сосредоточившись, она уловила гармонию песни «Валенки» и заинтересовалась. И опять это не было ее выбором. Сама странность музыки повела за собой, как давеча ее гипнотизировал Яков Михайлович. Девушке захотелось сесть в кресло и закрыть глаза.

— Садитесь, — зашептал хозяин квартиры. — Садитесь. Я знал, что вы поймете. Вы же музыкант, а это такой шедевр! Единственный экземпляр! Раритет…

Она сопротивлялась этой странной, нечеловеческой гармонии и, собирая волю по крупицам, сказала зачем-то:

— У вас же слуха нет…

Очнулась Настенка стоящей на четвереньках и стонущей так громко, что Якову Михайловичу приходилось закрывать ее вопящий рот рукой. Она никогда ничего подобного не ощущала. Могучие приливы нездешней страсти накатывали на все ее тело, корежа рот, выпучивая глаза… Он перевернул ее на спину, подтолкнув упасть на толстый ворсистый ковер. На мгновение она пришла в себя, увидела свои окровавленные колени, ощутила саднящую боль в локтях и поняла, что ее пользуют давно.

— А-а-а!!! — застонала она от ужаса, что тело предало ее душу и испытывает неземное наслаждение, тогда как она обещала Ивану…

На этом месте ее нравственных мучений Яков Михайлович продолжил. И она опять кричала и царапала ему спину, ломая ногти. А потом открыла глаза и увидела над собой молодого человека с усиками, похожего на дятла. Он и пользовался ею, как дятел, впервые долбящий дупло для своей фамилии. Даже ливрею не снял, подумала Настя, и тело ее мелко-мелко затряслось, готовое взорваться всей плотью.

И при этом она просила гадким развратным голосом:

— Еще! Еще!

Уже утро явилось за окном.

Яков Михайлович клевал носом, сидя в кожаном кресле, а человек-дятел приводил в порядок свою ливрею.

Она обнаружила себя на широченной кровати без простыней. Ее бедра вкручивались в пустое пространство, выписывая восьмерки, будто ею обладал невидимка, а из осипшего горла вырывались глухие стоны.

Она с трудом укротила свое тело, будто наездник натягивал поводья разогнавшейся лошади. А в ушах Ивановы слова — не будь блядью!!!

Оглядела себя — вся в кровавых подтеках и царапинах. Засосы на шее и вспухшие соски. Кожа липкая и будто чужая. Ее чуть не стошнило… Внизу живота болело нестерпимо. И в других местах жгло так, словно ее нежность терли наждачной бумагой. Облизала губы — на языке вкус шлюхи, отработавшей три смены подряд!

— Мамочка моя… — прошептала она.

Вышла из спальни, взяла со стола нож и подошла к дремлющему Якову Михайловичу. Голая, с разметавшимися волосами, с занесенной над головой сталью, она пугала само пространство этой квартиры. Внезапно открывший глаза Яков Михайлович лишь зевнул, разглядев в полумраке бледную фурию.

— Викентий, — попросил он сонным голосом. — Забери у девушки режущий предмет!

Молодой человек выпорхнул из-за ее спины, перехватил решительную руку в запястье и, нежно его вывернув, забрал оружие.

— Что же вы, Анастасия, — поинтересовался Яков Михайлович, — убить меня хотели?

Она тряслась всем телом, осознавая, что остается нагой и истерзанной, а на его лице — выражение обожравшегося сметаной кота.

— Убить, — подтвердила. — Скотина!

— А за что, собственно? Все было как договорено. Уж, позвольте заметить, удовольствие вы получили куда большее, чем я. Всегда завидовал женской физиологии.

По ее лицу текли слезы беспомощности и гадливости:

— Вы меня изнасиловали!

— Помилуйте! — не согласился Яков Михайлович. — Все случилось по обоюдному согласию. — Он протяжно зевнул.

— Я немедленно пойду и сделаю экспертизу! Ваша кожа под моими ногтями! И… И вообще, что вы со мною сделали! — Она оглядывала свое истерзанное тело. — Это садизм! Вы сядете за это в тюрьму! Групповое изнасилование!

Яков Михайлович нарисовал на лице брезгливость:

— Да прикройтесь! Прошу! Вы не выглядите привлекательно… И говорите как следователь.

Она с трудом сдержалась, чтобы не впасть в истерику. Трясясь, оглянулась, подобрала с пола несвежую простыню, завернулась в нее, ощутив исходящий от ткани запах беспутства.

— Где у вас телефон? Я немедленно вызываю полицию!

В руке у Якова Михайловича появился пульт дистанционного управления, и через мгновение на большой плазменный телевизор Насте представился порнографический фильм с ее участием. В этой продолжительной ленте она исполняла доминирующую роль.

Девушка в ужасе смотрела на свою неистовую страсть, на свое гибкое тело, принимающее поистине фантастические ракурсы, которыми пользовался Яков Михайлович. Его же роль была достаточно скромна, обыкновенна для мужчины в сексе, тогда как женщина на экране поощряла мужчину к экспериментам своими налитыми зрелостью бедрами, крутя ими бесстыже и разнообразно, выворачиваясь на божий свет чуть ли не наизнанку. Она, можно сказать, терзала плоть хозяина квартиры, высасывая из него крепкими губами энергию до пустоты, а когда сама приближалась к концу аттракциона, коих было множество, хохотала, как обыкновенная шалава, и почему-то плевалась в разные стороны, изображая мужской половой орган, сеющий себя в пустоту.

Ее стошнило. Утерлась вонючей простыней.

— А где второй? — спросила.

— Кого имеете в виду?

— Ваш водитель… Викентий… Вы его так назвали…

— A-а, сынок мой…

Яков Михайлович поднялся из кресла, стараясь не задеть Настино тело, обогнул его, будто заплесневелую парковую скульптуру девушки с веслом, и просил следовать за ним. Она пошла, ступая босыми ногами, чувствуя подошвами что-то склизкое, мерзкое. В гостиной рядом с выключенным патефоном валялась скомканная ливрея.

— Ах, Викентий! — посетовал психиатр.

Они прошли далее — в соседнюю, самую маленькую комнату, где на специальном антикварном столике стояла огромная клетка, укрытая толстым платком. Вокруг были разбросаны семена для крупных птиц. И опять Яков Михайлович укоризненно, но с добротой произнес: «Ах, Викентий!» — и сдернул с клетки покрывало:

— Разгильдяй!

Настя инстинктивно отшатнулась. В старинной клетке, сплетенной из медной чеканной проволоки, на вертикально установленной деревяшке, вцепившись острыми коготками, сидел огромный красноголовый дятел и смотрел своими бусинками-глазами прямо Насте в душу.

— Вот он, мой Викентий! — улыбнулся Яков Михайлович.

Она могла поклясться, что именно эта птица вчера была человеком.

— Да-да, — подтвердил психиатр. — Мой мальчик лишь днем может существовать человеком. В остальном он обыкновенный дятел! И квантовые связи есть! Еще Эйнштейн доказал.

— Да как же… — Настя была потрясена.

— И чему здесь уж так поражаться! У вас любовник — ксилофон! А у меня сын — бесполезный дятел. Но сыновей не выбирают, в отличие от любовников. Женщина с такими формами, как у вас, всегда найдет теплое место. А у нас с сыном очень ограниченные возможности! Да, Викентий?.. И мы ими пользуемся как можем!

Птица ткнула клювом деревяшку и опять засмотрелась на Настю. Теперь дятел пялился ей на низ живота.

Настя поняла, что от изумления обронила простыню и опять голая.

— Хотите покормить Викентия? — поинтересовался Яков Михайлович.

— Собой?

— Это хорошо, что вы шутите… — Хозяин сыпанул горсть семян прямо на пол клетки и завесил ее покрывалом. — Пусть поспит. Завтракать будете?

Она кивнула.

Ела много, но не разбирая вкуса. Еще под горячими струями душа она подумала о различных путях поиска миссии. Она поняла, что миссия может ошибаться в выборе ее носителя и проявляться в таких странных тупиковых формах, как дятел. То, что с нею совокуплялся несчастный Викентий-птица, как-то притупило эмоциональную боль от произошедшего. Сам Яков Михайлович не мастерил с нею чего-то особенного, все обычно… Ей вдруг вспомнились феминистские постулаты, что мужчины используют женщин, как три буквы «о», что им более ничего не нужно. Вот ее в эти три отверстия и «мучил» Яков Михайлович. Все как договаривались. Ничего вне рамок естественного, чего она не проходила ранее. Допивая апельсиновый сок, Настя вдруг вспомнила всем телом тот неземной экстаз, испытанный ею ночью, и от одного лишь воспоминания испытала кульминацию, чуть было не закричав в голос. Яков Михайлович, созерцая окончание женской страсти, лишь покачал головой и снова подтвердил:

— Мужчинам так богато не дано!

Запив оргазм чаем, она поинтересовалась:

— Химию использовали?

— Ни в коем случае.

— Почему я себя не помню?

— Ах, милочка, у всех свои секреты! — улыбнулся Яков Михайлович и долго раскуривал толстую сигару. Выдохнул в Настину сторону: — Тем более что вы все помните. Ваше тело, по крайней мере, все помнит. А пленочка подсказала деталечки.

Ее опять затрясло, она еле сдержала судороги.

— Боже… — чуть не разрыдалась.

— Вот видите.

Она оглядела квартиру, выглядящую как после съемок самого разнузданного порно. По полу валялись всякие приспособления — китайские шарики, разорванные упаковки и уже использованные condoms, секс-игрушки, а из паркета с помощью присосок как будто росли искусственные фаллосы огромных размеров, почему-то все черного цвета.

— И мы всем этим пользовались? — поинтересовалась.

— Вы — да. Меня на столько не хватит.

И здесь она поняла. Ее словно озарило. Перед глазами промчалась сцена прихода в квартиру Якова Михайловича. Его галантность, а потом патефонная комната и песня «Валенки», прокрученная задом наперед. Эта нездешняя гармония и горящие глаза хозяина квартиры. Увлеченный коллекционер!.. Вот в чем секрет! Вот где химия сокрыта. Ей удалось не выдать своего озарения. Скрывая его тщательно, она отщипнула от холодной бараньей ноги и понюхала кусочек мяса.

— Викентий готовил? — поинтересовалась.

Из облака сигарного дыма проявилось довольное лицо Якова Михайловича:

— Всё своими силами!

— А копыто у черта одолжили?

— Бутафория… Завернуть вам с собой кусочек? Ксилофон покормите.

— Почему нет.

Психиатр вылез из кресла и, пуская струи вонючего дыма, направился в кухню за одноразовой коробочкой для мяса.

Настя тотчас выпорхнула в «патефонную» комнату, подцепив ногтем, сняла с проигрывающего устройства пластинку и ловким движением устроила ее у себя на животе под широкой резинкой шерстяной юбки. Вместо «Валенок» поставила на проигрыватель что попалось. Вернулась за стол до прихода Якова Михайловича, на мысочках, и ощутила, что жизнь возвращается на круги своя. Вернула воспоминания ночи — тело не отреагировало. Даже провела пальцами между ног. Обычные реакции. Уверилась, что догадка оказалась верной.

Здесь подоспел хозяин квартиры и, напевая что-то антикварное, срезал кусочки бараньей ноги, аккуратно складывая их в прозрачную тару. Неожиданно он повернулся к Насте, зыркнул по ее глазам:

— Повторим как-нибудь?

— Никогда.

— Вам же понравилось!

— Я умею отказываться от того, что мне нравится. Наша договоренность в силе?

— Вы имеете в виду Ивана Диогеновича?

— Какие у нас с вами могут еще быть договоренности?

— Разные, — не потерялся психиатр. — Я, например, могу поделиться ночным фильмом с Интернетом! Ой, да множество вариантов имеется!

— Я не сомневалась, что вы подлец! — она улыбнулась и попросила, чтобы он не жалел мяса, накладывал больше. — И зелени сверху!

Он был удивлен ее бесстрашием и наглостью. Неожиданно приблизился и цепко ухватил Настю за грудь. Она спокойно смотрела в его глаза, а тело ее было холодно.

— Была договоренность — один раз! — напомнила. — Руку уберите!

Яков Михайлович одернул руку и, словно догадавшись о чем-то, бросился в патефонную комнату, а оттуда заорал, будто предсмертным криком:

— Где-е-е-е!!! Я спрашиваю: где-е-е-е-е?!!

Она увидела, как он развернулся, бешеным быком бросился на нее, тряся красным инсультным лицом. Она выставила вперед руку с разделочным ножом и предупредила ровным голосом:

— Убью. Сейчас точно. А потом Викентию шею сверну!

Чтобы не нарваться на острие, Яков Михайлович затормозил о паркет тапками, заскользил, замотал руками в воздухе и боком повалился в кресло, стараясь не выронить дымящую сигару.

— Ай! — причитал он, переворачиваясь в кресле. — Ай, что вы сделали!!! — Лицо его все более наливалось кровью, и Настя испугалась, что оно лопнет, как гнилой помидор. — Это все, что у меня есть! Пластинка!.. — Схватился за сердце. Сигара, приклеившись, свисала с нижней губы и дымила. — Отдайте! Умоляю!!!

— Первое! — приказала Настя. — Заткните свою сигару — в горле першит!

— Конечно, сейчас!.. — Яков Михайлович ухватился за толстый окурок, обжегся, ойкнул, вскочил и задавил сигару в большой бронзовой пепельнице, выполненной в виде унитаза. Помахал рукой, разгоняя дым. — Так лучше?

— Второе — сотрите запись немедленно! И никаких там копий для личного пользования!

— Минуту… — Он был проворен, как халдей на дорогом банкете. Несколько минут — и прибежал с флешкой, протягивая ее Насте. — Чиста, как Божья Матерь!.. Отдайте пластинку! — заканючил.

— И самое главное! Вы исполните тотчас нашу договоренность и выпишите из больницы Ивана Диогеновича!

— Несомненно! Дайте пластинку!

— В выписном листе должно стоять «абсолютно здоров»!

— Что ж нам напраслину наводить. Он же здоров без сомнений, мы как есть и напишем — здоров!

— Вызовите перевозку и доставьте ксилофон по домашнему адресу! — продолжала отдавать распоряжения Настя. — И не дай бог какие-либо провокации!

— Ну зачем так с порядочными людьми!

— Звоните, джентльмен!

— Сейчас?

— Именно.

— А пластиночка? «Валеночки»?

— Звоните!

Яков Михайлович наклонился в поисках телефона, а вернулся в исходное положение с маленьким дамским пистолетом в руке. Прицелился Насте в голову:

— Где пластинка, сука?! Пристрелю, тварь!

Настя ткнула пальцем в свой живот, придавив им самую середину винила.

— Здесь! Слегка нажму — и ваш раритет рассыплется на осколки. Я знаю, сколь хрупки старые пластинки! Бросьте пистолет!

Яков Михайлович походил на заключенного, которого пытали месяц. С красными от недосыпа глазами, с вывалившимся из перекосившегося халата животиком, под которым качалось, словно маятник у старых часов-ходиков, он глядел на пистолет и лепетал, что оружие ненастоящее, антикварная побрякушка, что он и выстрелить в человека не смог бы, а пластинка для него — всё! Больше, чем всё!

— Я сейчас же звоню в больницу! — заверил он и отбросил оружие на диван. Нажал на кнопочки мобильного аппарата и распорядился, чтобы Ивана Диогеновича готовили к выписке. — И перевозку для господина Ласкина лучшую приготовьте! Это вам не барабан какой-нибудь! Это ксилофон!

Настя даже заулыбалась, глядя на усердие Якова Михайловича.

— Еще раз? — предложила.

Психиатр вскинул на нее глаза:

— Мне бы пластинку!

— Шучу!

— Не успеете вы добраться до дома, а там уже Иван Диогенович вас поджидает! Давайте выполнять договоренности!

— Вы же не выполнили своих!

— Как же…

— С птицей договоренности не было, — отрезала Настя. — И спецсредства опять-таки! Вызовите машину! Дятел же меня не повезет?

— Нет, — согласился Яков Михайлович. — Не повезет. Викентий спит!

— Вызывайте!

Хозяин квартиры спешно продиктовал улицу и номер дома в диспетчерскую такси и умоляюще заглядывал в Настины глаза:

— «Валеночки»!..

Настя аккуратно сложила продукты в большой пакет, потрогала торчащее копыто бараньей ноги и, выглянув в окно, направилась к двери.

— Такси прибыло, — сообщила. — Пластинку я вам отдам только тогда, когда удостоверюсь, что все в порядке!

— Господи! — Яков Михайлович бросился к ней со скрещенными на груди руками. — Вы убиваете меня!

— Повторяю, — она открыла дверь квартиры и перешагнула порог, — ничего с пластинкой не станется, если вы на сей раз выполните свои обещания.

Он что-то мычал в ответ, но она уже захлопнула за собой дверь и сбегала по лестнице в светлый день.

Как и клялся Яков Михайлович, Ивана Диогеновича доставили по месту жительства раньше, чем успела добраться до дома Настя. Правда, санитары и сопровождающий врач еще находились при доставленном, приспосабливая его искривления к дивану. Иван смотрел на вбежавшую раскрасневшуюся от волнения Настю. Шея его была неестественно вывернута, при этом вытянута, и голова располагалась где-то под мышкой.

— Здравствуй! — она.

Иван продолжал смотреть на нее, будто сканировал.

Сопровождающий врач провел небольшой инструктаж:

— Кое-где костная ткань уже перешла или переходит в деревянную поверхность. По первому осмотру — это карельская береза. Очень дорогой материал! Так что купите специальную жидкость по уходу за редкими сортами дерева. Остальное в пределах нормы, сердце работает, как ни странно, прилично, нервная систем также в норме. Ну, конечно, подкормить надо бы. В этом вы сами разберетесь.

Врач удалился, и она опять сказала ему «здравствуй».

В ответ Иван хлопнул глазами.

— Я вытащила тебя! — радостно сообщила Настя. — Как обещала. Хочешь в ванну? В горячую воду? А я быстренько разогрею. У меня вот — целые сумки еды!

Он кивнул, согласившись. Повернулся на диване. На лице страдание:

— Правым боком.

— Что? — не поняла она.

— Воды наливай четверть. Меня можно в воду класть только правым боком. Левый переформировывается в карельскую березу. Вода испортит дерево.

— Конечно! — она почему-то просияла лицом и бросилась сначала в ванную, где открыла кран с водой, затем на кухню. И заскворчало и зашипело на сковороде, и показалось ей, что все как обычно.

А потом она раздела его и долго гладила перерожденную в дерево плоть. Она гладила и всматривалась в прожилки драгоценной части и сказала ему, что это, возможно, левая дека инструмента.

— Возможно, — подтвердил Иван.

А потом она взяла его на руки, отнесла в ванную и осторожно, как истинную драгоценность, положила в воду.

А еще потом кормила бараниной от Якова Михайловича, вкладывая маленькие кусочки в бледный рот Ивана. Она разглядывала его как собственное дитя, и ничего ее не смущало, даже плавающее маленькой мертвой рыбкой мужское достоинство. Она погладила его, стараясь разбудить.

— Не надо, — попросил. При этом его рот неприязненно искривился.

— Конечно, прости…

— Видишь, — сказал Иван. — Видишь, волосы на теле выпадают? Грудь уже почти голая… Спина и живот как у новорожденного…

— Ну не может ксилофон быть волосатым! — ободрила она. — С головой же ничего не происходит! Твое лицо так же прекрасно, как и раньше. И волосы… Она запустила пальцы в его густую шевелюру. — Эта седая прядь мне особенно нравится!

— Ты блядь! — неожиданно произнес он. — Ты падшая!

Настя затряслась, покраснела. Ужас сковал ее тело настолько, что боль раненых мест вернулась стократно.

— Нет! — инстинктивно ответила она.

— Я тебя просил.

— Я не хотела… Там…

— Всегда надо быть осторожной. В мире много плохих людей, которые ставят западни и придумывают подлости!

— Это все пластинка с «Валенками»! — оправдывалась она. — В ее тональности что-то скрыто специальное и неведомое, а в гармонию примешано нездешнее! Я потеряла себя!

— Именно, — согласился Иван. — Ты потеряла себя. И то, что в твое тело всовывали различные предметы, а ты хохотала, как великая блудница, — все говорит о том, что ты потеряла себя.

— Откуда ты знаешь?! — Она была потрясена и почти мертва от стыда.

— Быть ксилофоном не самое главное мое предназначение. Во мне антиматерия. Я — ВЕРА!

Она не могла справиться с трясучкой, а он более ничего не говорил. Поднимался над водою пар, а в соседней квартире ругнулись, да так громко, что окна в квартире зазвенели.

— Блядь!!! — проорал сосед.

Настя заплакала, зашмыгала носом:

— Я забрала у этой сволочи пластинку!

Заинтересовавшись, Иван крутанул шеей против часовой стрелки.

— Я не знал! — произнес удивленно.

— Да-да, она со мной, — Настя принесла из прихожей старую пластинку. — Вот, Лидия Русланова, «Валенки», — прочла на наклейке. — Сорок второй год!

Его глаза заблестели.

— Ты уверена, что слышала голос Руслановой?

— Нет, — затараторила Настя. — Там было совсем не так! Яков Михайлович объяснил, что это музыкальная редкость, что песню «Валенки» записали наоборот, вот такая странная уникальная гармония получилась!

— Поднеси ближе к глазам, — попросил Иван. — Только осторожно!

Она была рада хоть чем-то угодить. Держала раритет пальчиками крепко:

— Вот.

Иван вглядывался в старинный черный диск, казалось, что он хочет исследовать каждую его бороздку. А потом объяснил:

— Эта пластинка начала века! Русланова спела «Валенки» в сороковых!

— Нет, — заспорила Настенька. — Я прокрутила гармонию наоборот. В голове. Это несомненно «Валенки»!

— Никто не спорит, что это не «Валенки»! Но Руслановой в начале века не было и в помине! Пластинка даже не патефонная, а граммофонная!

— Яков Михайлович ставил ее на патефон!

— Да замолчишь ты!

— Да, — поджала губы.

— Русланова родилась в начале века! Она не могла петь на этой пластинке! Это понятно? — Она кивнула. — Убери ее от влаги дальше, испортишь. — Настя нервно сунула пластинку в стопку чистых полотенец, а он продолжил: — Песня «Валенки» появилась в незапамятные времена. Еще в позапрошлом веке. Цыганская песня! Ее пела… кажется, какая-то Полякова.

Она удивилась:

— Ты столько знаешь…

— Это была плясовая песня! Таборная! Какая Русланова!

Иван замолчал. Настя смотрела в его лицо, в котором многое переменилось. Особенно глаза — все в них стало глубже, почти бездонно и страшно. Она вспомнила, как Иван давеча произнес «Я — Вера!». Не могла понять, что это значит, но и не старалась, так как понимать и оценивать — совсем не ее задача. Он застонал, и Настя тотчас отреагировала:

— Что такое? Что-то болит? Тебя перевернуть, любовь моя?!

Запахло бульоном, как обычно, когда Иван принимал ванну. Она вдохнула глубоко, и у нее закружилась голова, как от шампанского. В ушах зазвучала сакральная перелицованная музыка песни «Валенки», и Настя, к своему ужасу, застонала от судорог, возникших где-то глубоко внутри, под пупком. Она почти закричала эту песню страсти, так что из-за стены донеслось восхищенное «Во, бля-а-а!!!».

Она просила прощения у Ивана, молила. Мол, не ее вина в революции организма, это все пластиночка гадкая! Вырвала ее из-под резинки и замахнулась, готовясь ударить диском о кафель.

— Не смей! — закричал Иван. Его глаза вспыхнули. — Не смей!!!

Ее локоток подломился, а в потолок застучали противники шума. Настя вновь заплакала. Она была уверена, что Иван положит ее после себя в бульонную воду и она исчезнет. Сердце в ужасе затряслось, и она стала умолять:

— Не надо! Прошу! Не надо!

— Я не ругаю тебя, — смягчился Иван. — Не твоя вина. Тем более что в ближайшие времена я не смогу обеспечивать тебе нормальную сексуальную жизнь! Да и не мое это дело! Так что бери пластинку, когда это тебе необходимо. Приобретешь переносной сейф, в котором будешь ее хранить как зеницу ока. И упаси Господь, чтобы кто-то ее нашел!

Она, понявшая, что жизнь ее продолжится, что бульон не унесет молекулы ее существа в канализационные воды, опять переменилась в настроении и ощущала себя вполне счастливой. Конечно, она приобретет сейф, она даже знает какой, в виде книги, чтобы никто не распознал, что это сейф. В нем и будет храниться пластиночка!

— Хорошая идея, — похвалил он. — Но есть вещи и поважнее! — Она приготовилась слушать, наклонившись ближе к Ивану. — Вытри меня и отнеси в комнату. — Настя завернула заметно полегчавшее тело Ивана в большое махровое полотенце и отнесла на диван, аккуратно уложив его левой стороной на подушки. Вновь придвинулась ближе к его голове. — Скоро мое перерождение закончится, и я стану ксилофоном.

— Ты уже ксилофон!

— Подожди! Я стану ксилофоном! Лучшим на этой планете! Во мне сокрыты звуки веры! И мы будем нести эту светлую гармонию по миру, распространяя ее как можно увереннее и ретиво! Ты будешь играть на мне и стараться развивать свои навыки ксилофонистки трудолюбиво.

— Иван!.. — теперь она была совершенно счастлива. — Я обещаю, что…

— Я знаю… Нам необходим импресарио. Он будет обеспечивать нам концерты.

— Я сама могу попробовать!

— Ты будешь только играть! Ничего более от тебя не требуется! Мы будем давать концерты по маленьким городам и селам. Там еще сохранились люди, способные слышать музыку веры.

— Хорошо-хорошо! Но чтобы найти хорошего импресарио, необходимо ездить по большим городам. Если он не увидит заработка, то откажется работать!

— Мы его заинтересуем, поверь мне! Выбирай лучшего из лучших, а когда мое перерождение закончится, я стану менять мир!

Он закрыл глаза и тотчас заснул. Во сне лицо его разгладилось и стало похоже на лик — светлое, открытое.

Перед тем как заснуть здесь же, на ковре подле него, Настя поняла свое предназначение. Он — Бог, а она — его апостол.

Яков Михайлович сидел в кресле нога на ногу. Та, которая сверху, тряслась, и с нее то и дело соскальзывал тапок. Викентий всякий раз наклонялся к паркету и водружал обувь на место.

— Мы должны ее вернуть! — прошипел психиатр. — Непременно! Чего бы нам это ни стоило!

— Вернем! — пообещал Викентий и потер кончик носа. У него начиналась простуда и чесалось в ноздрях. — Сожжем этот ксилофон к чертовой матери!

— Смотри, как бы тебя в зоопарк не запрятали! Ишь, мыслитель.

— Я могу и обидеться! — предупредил человек-дятел.

— Да и хрен с тобой! Ты и так Богом обиженный!

— Пап, тебе прямо доставляет удовольствие унижать меня! — чихнул.

— Гораздо больше удовольствия я бы получал, если бы мог гордиться тобой!

— Я тоже тобой не горжусь, — признался Викентий. — Но я тебя люблю! Ты мой отец.

Нога Якова Михайловича перестала трястись. Он махнул рукой, призывая Викентия к себе. Обнял, прижав к плечу:

— И я тебя люблю, сынок!

Несколько секунд они провели как отец и сын, затем Яков Михайлович отстранился:

— Заразишь еще!.. У нас совершенно ничего не осталось! У нас ничего нет! Единственная ценность похищена. Мы лузеры! Я самый великий неудачник в мире! А ты сын самого великого неудачника. И ты птица!.. Одно радует — что ты дятел из Красной книги! — Он захохотал, но быстро прекратил. Вероятно, эта шутка повторялась часто.

— Пап, я умею летать! И это так много, что мне в жизни более ничего не надо. Огромное синее небо, лес и мои дети! Я в порядке, пап.

Психиатр раскурил сигару, замычал в бессильном отчаянии.

— У меня сорок три внука! — констатировал. — И все — дятлы из Красной книги.

— Простые дятлы живут коротко, — добавил Викентий. — У тебя даже праправнуки есть.

Яков Михайлович выругался:

— Я больше не хочу об этом. Достаточно того, что я ежемесячно закупаю семян на бешеные деньги!.. И потом, сейчас главное — вернуть раритет! И ты со своими крыльями в этом деле главный помощник. Привлеки к этой семейной надобности свое многочисленное потомство.

— Можешь не сомневаться, — заверил Викентий. — Они сделают все что нужно.

— В общем, так: любой ценой мы возвращаем пластинку! Я ради нее пойду на все! А, черт с ним, понадобится — мы не только сожжем ксилофон, но и будем пытать его сущность. Уж в знании химии я профессионал. Жаль, за это мало платят.

— Я с тобой, отец, — подтвердил Викентий.

— Надеюсь, они не догадываются, что на самом деле представляет собой эта пластинка! Господи, помилуй!.. Тьфу!

— Да уж…

Викентий посмотрел на часы, грустно вздохнул и быстро разделся донага. Он лег прямо на пол, лицом вниз, заложив руки за спину. Его тело очень быстро сократилось в размерах, сопровождаясь хрустом костей, а затем покрылось перьями. Вероятно, перерождение человеческого носа в клюв было для Викентия мучительным, так как из горла раздался сдавленный клекот, а на полу появились капли крови… А потом все внезапно закончилось. Красноголовый дятел оттолкнулся от пола и взлетел на шкаф. Наверху он поточил о резную верхушку клюв и уставился на Якова Михайловича. Вертел головой в разные стороны, но круглых глаз с человека не сводил.

Психиатр выбрался из кресла, прошел к окну и, открыв форточку, дал рукой отмашку:

— Проваливай! И не забудь, что воронам тоже есть надо!

Большая птица оттолкнулась лапами от шкафа и выпорхнула в небеса.

Ивану понадобилось две недели, чтобы полностью трансформироваться в ксилофон. Столько физических мучений испытал он, что возьмись Настя описывать их литературно или просто информативно, сие было бы невозможно. Она, находившаяся подле все эти тяжкие времена, осунулась, сопереживая не только душевно, но почти физически. Каждые пять минут она протирала немецкой полиролью растягивающиеся деревянные поверхности карельской березы. А когда появились нотные бруски, заменившие на спине позвонки, Настя гладила их подушечками пальцев нежно. И прикосновения было достаточно, чтобы появлялся звук, пусть тихий, но божественный, как будто крутишь пальчиком по окаемке богемской хрустальной вазы.

Перерождение свое Иван переносил стойко, как и подобает сильному мужчине, осознающему свою миссию. Ему, несомненно, приходилось очень больно, лицо его было бледным, как у Пьеро, жилка на виске даже не стучала, а тряслась, особенно когда вылезали из спины бруски, прорывая кожный покров. В какой-то момент Настя испугалась, что Иван не выдержит муку и умрет при ней, на ее глазах. Но он вновь заговорил:

— Не сомневайся во мне! Мне так сложнее!

— Я не буду… — Слезы текли по ее красивому лицу. Она склонялась к его голове, которая располагалась почти у самого пола, закрученная под основание ксилофона, прикасалась своей мокрой щекой к его щеке — бородатой, как у дикаря, он слизывал ее слезы. Она понимала, что он ее любит…

— Необходимо заказать чехол для ксилофона, особенный, — наставлял он. — Есть вещи, которые так и останутся не подверженными изменениям. Голова, руки и первопричинное место…

Настя проводила замеры с помощью бабушкиного сантиметра и сделала практически профессиональный чертеж.

Иван просил, чтобы в конструкции превалировала натуральная кожа, подбитая мехом, так как, несмотря на свою деревянную основу, он все равно мерз: вероятно, в карельской березе сохранилась нервная система.

Последние недели она спала коротко и тревожно. А в одну из ночей, под самое утро, что-то заставило ее проснуться и посмотреть в сторону окна. В лучах восходящего солнца она увидела стаю больших красноголовых дятлов. Дятлы летели словно волнами. Взмахивали крыльями, набирали высоту, потом пикировали вниз, потом вновь вставали на мощь крыла… Она никогда не видела столько дятлов вместе. Одна из птиц отделилась от стаи и повернула в сторону окна Насти. Ей показалось, что сейчас дятел булыжником пробьет стекло и окажется в квартире. Но птица успела затормозить в воздухе и махала крыльями, оставаясь почти на месте. Дятел глядел на лежащую в кровати Настю и, открыв клюв, делал острым язычком непристойные для птицы движения.

«Викентий», — поняла девушка.

Она вскочила, подбежала к окну и, замахав руками, зашикала на красноголового дятла:

— Пошел отсюда! Пошел!!! Гребаный ворон!!!

Птица дотронулась грудью до оконного стекла, оставив на нем перышко, глянула в глаза девице, а потом спикировала в неизвестном направлении.

Она была чрезвычайно взволнована, но будить Ивана не решилась. Сегодня они в 14:00 общались с очередным импресарио, лучшим в России, лишь вчера вернувшимся из какого-то внешнего турне, лениво согласившимся на двадцать минут личной встречи вне своего офиса… Чтобы привести себя в чувство, снять напряжение, Настя на цыпочках подобралась к книжной полке, обернулась к окну, убедилась, что за ним пусто, уверилась, что пространство чисто даже от воробьев, и затем только достала с верхней полки сейф, закамуфлированный под том Гоголя. Покрутив серебряными колесиками, набрала шифр. Сейф беззвучно открылся, и Настя прикоснулась к прохладе старинного винила. Левую руку, ребро ладони, она закусила, а после колотилась в судорогах сексуального бремени, освобождаясь от него, как переживают припадок эпилепсии… Настя не вызывала в своих фантазиях эротических видений. Так громоотвод, вбирая в себя электрический разряд, не испытывает никаких эдисоновских радостей, так револьвер выпускает пулю, совершенно равнодушный, куда она полетит…

Она закрыла пластинку в сейф, поставила книгу на место и, пройдя в кухню, наскоро перекусила бутербродом. Настя в последнее время не готовила, так как Иван перестал нуждаться в пище, а сама едой пренебрегала. Вероятно, хлеб насущный ксилофону заменяла полироль.

Вчера они примеряли чехол. Иван даже смеялся, когда попал правой рукой в левый рукав. Остальное оказалось сделанным как нельзя лучше.

Голова узбека лежала на специальной подставке, похожей на автомобильный подголовник. В общем, Иван был доволен удобствами. Одного не понимала Настя: зачем ему понадобилась ширинка, если он перестал выделять, равно как и потреблять? Она это списала на рефлекторное желание оставаться мужчиной.

Настя нежно разбудила Ивана.

— Ты как? — спросила. Он не ответил, но улыбнулся ей густо заросшим бородой и усами ртом. Его раскосые глаза были по-прежнему прекрасны и глубоки, как вселенная. — Будем умываться?

— Да.

Она открыла емкость с полиролью. Аккуратно отвинтив крышку, взяла мягкую губку и, смочив ее коричневой жидкостью со спиртовыми парами, медленно, не пропуская миллиметра, принялась освежать все деревянные поверхности ксилофона. Сначала боковые деки, потом натерла нотные бруски и напоследок — подбрюшье инструмента… Лицо Ивана она умыла свежей водой, приговаривая, что если были плохие сны, то пусть они уйдут с этой водой.

— Ты позавтракала?

— Да.

— Надо попробовать.

— Я готова.

— Ты не должна волноваться. Ты профессионал.

— Я профессионал.

Настя открыла черного цвета футляр, извлекала из него четыре молоточка. Один — шарообразный, насаженный на тонкий стерженек — зажала между указательным и средним пальцами правой руки, второй сдавила между безымянным и мизинцем. То же сделала и с двумя другими молоточками для левой руки.

Она встала над ксилофоном, правая нога чуть вперед, спина чуть склонилась, повернула лицо вправо и увидела скошенный глаз Ивана. А в нем лопнувший сосудик.

Настя давно не играла, хоть и была лучшей в группе ксилофонистов, когда училась. Но кому нужны ксилофонисты? Дома культуры, мелкие гастроли за копейки… Она оставила музыку через день после того, как встретила Ивана, а свой инструмент реализовала по дешевке.

Двухметрового роста азиат дрался возле ее дома с четырьмя лысыми парнями. Вернее, он с ними забавлялся, сталкивая нападавших между собой. И с легкостью выбил из руки самого рьяного недобро сверкнувший в лунном свете нож. В полицию забрали именно Ивана — за внешность, зверя заловили, а она как-то по-человечески пошла исполнить гражданский долг и защитить невиновного. Так банально, как в кино, и познакомилась Настя с будущим ксилофоном.

Она заиграла «Полет шмеля».

На миг показалось, что целый дом, в котором они жили, оторвался от земли и собрался, как воздушный шар, взлететь к небесам со всеми жильцами. Различить музыку было почти невозможно. Человеческие уши для такого симбиоза не годились. Но сердца людские, а скорее души, особенно открытые, вдруг ощутили неземную благодать. Те, кто ссорился, обнялись, кто был набожен, упал на колени и вознес хвалу Господу! Даже до старухи Пыховой, по-прежнему сидевшей у окна, дошла волна благостности, и она сладко заплакала по давно забытому Петру Григову. А бомж Алексей, пьяный, спящий в коробке из-под итальянского дивана, вдруг проснулся отрезвленный и тотчас встретил живого Бога, который велел ему идти завтра же работать грузчиком. Еще Бог обещал, что Алексей в скором времени встретит женщину, и они родят мальчика.

Настя закончила играть композицию. Ее лицо было мокрым от слез. Это были слезы счастья, всеобъемлющего, великого счастья. Все, чем она мучилась, вышло из ее организма невидимыми испарениями, а на что надеялась годами, сбылось в многократной мере в сию секунду. Она опустилась на колени и долго целовала лицо Ивана. Он не противился, отвечал ей, но по-родственному, целуя Настины губы без страсти.

— Ну хватит, хватит! — попросил.

Она легла возле его лица, свернувшись в клубок.

— Получилось, Иван! — сияла, как театральный прожектор.

— Да, — согласился он. — Играла ты хорошо!

— Но то, что делал ты… Это нельзя облечь в слова!.. Ты что-то сделал с моей душой! Она переменилась! Ты Гварнери, Страдивари и Амати в одном инструменте!!!

Иван похвалу не различил, а посмотрел на настенные часы и предупредил, что до прихода импресарио остался всего час. — Нужно выбрать композицию для показа и приготовить чай.

— Конечно… — она поднялась с колен и предложила: — Фантазия-экспромт Шопена? Как тебе?

— Хороший выбор.

— Ну и чудесно.

Он был важным человеком в мире шоу-бизнеса. Он был Самый! Самый успешный, самый богатый, самый толстый и самый эксцентричный. Эндрю Васильевич Жагин каждую неделю перекрашивал волосы в радикально другой по сравнению с предыдущим цвет. Он носил штаны в клетку, и поддерживались они мощными кожаными подтяжками, скрипящими, сделанными на заказ. Его огромный организм возил лимузин с шофером лилового цвета. Своего негра Этьена Жагин заставлял наносить на черное лицо лиловый грим, напяливать на нос лиловые очки, а лиловое пальто для Этьена Эндрю Васильевич самолично заказал у Готье. Вот каким он был и какого водителя имел, продюсер Жагин.

Многие пытались перенять сей стиль, но никому не удавалось выглядеть с экрана телевизора так обстоятельно и внушительно, как господину Жагину. Его уважал даже Президент, хотя публично этого не признавал. Все артисты мечтали попасть к Самому, но он владел всего тремя звездами первой величины и одной юной прелестницей, которая пела под фонограмму очень одаренной, но неизвестной вокалистки. Юная прелестница создавала комфорт в жизни продюсера Жагина, и он даже доплачивал за ее популярность гендиректорам телеканалов.

— Мне больше никто не нужен! — объяснял Эндрю Васильевич. — Даже Иглесиас. Был бы жив Вертинский, его бы я нанял… В пару к моему лиловому негру!

Продюсер Жагин вообще не понимал, как его уговорили куда-то поехать, в какую-то дыру, слушать ксилофон. Господи, ксилофон!!! Еще бы гусли в пару!

Он не помнил, кто ему звонил и какие аргументы приводил (провал в голове полный), чтобы вот сейчас он поднимался по ступеням дома, загаженного маргинальными жильцами.

В его огромной жирной ладони спал карликовый кот по прозвищу Помазок. Кот был столь крошечным, что как-то продюсер Жагин после тяжелой пьяной ночи спутал животное с бритвенной принадлежностью и намазал с помощью него свою опухшую физиономию пеной для бритья. Кот завизжал так, что продюсера отпаивали неделю водкой, сделанной на березовом соке.

Жагин поднимался по лестнице и матерился искусно. Жильцы выглядывали поглазеть на того, кто так блистательно владеет фольклором, узнавали Самого, ахали и предлагали рюмочку. А кто и стакана не жалел. Принимал барином. Две тетеньки за пятьдесят поднимались следом и выпытывали у Самого информацию о его подопечных звездах: кто с кем и каким способом зарабатывает популярность. Жагин поклонникам снисходительно улыбался и с мата перешел на мяуканье известного шлягера, иногда насвистывая его, иногда тонким голосом забирался на высокие ноты. Ему было приятно сопровождение аборигенов. С утра его голову выкрасили в радикальный красный цвет, и ему казалось, что этот факт в этом месте обывателей уместен, напоминает им о социализме и советском флаге.

Он остановился у квартиры, к которой поднимался, и оглянулся, услышав, что прибыл к долбанутому чеченцу и его бабе, еще более долбанутой, чем сам зверь.

Русский человек уже генетически побаивается слова «чеченец», а потому у продюсера Жагина в животе булькнуло адреналином испуга.

Во попал, думал он быстро. Вот старый козел! И охрану оставил… Но на него смотрел его народ, а потому, сделав лицо бесстрашным, похожим на лик Че Гевары, господин Жагин ткнул в кнопку звонка и держал его нажатым, показывая свое раздраженное нетерпение. Дверь быстро открылась, и Самый увидел на пороге необычайной красоты женщину, икнул от смешанных водок и уже смягченный вошел в маленькую квартиру, где Настя приняла у него пальто и посюсюкала с Помазком. Кот был мужеского пола и лизнул девушке пальчик крошечным язычком, таким же красным, как и шевелюра Эндрю Васильевича.

Между тем продюсер сохранил высокомерное выражение лица — да и красавиц он перевидал ой-ёй-ёй, — спросил «куда же, милочка, мне проходить, не наслежу ли?» и, не дожидаясь ответных слов, важно ступил в комнату, в которой находился ксилофон.

Ему было абсолютно все равно, откуда торчит голова. Он, собственно, и не помнил, когда в последний раз видел этот странный инструмент — ксилофон. А то, что он сейчас его будет слушать, вообще удручало внутренности господина Жагина более, чем открытая язва. Еще бы на дудке сыграли! Сейчас, сидя в полуразрушенном кресле, он был похож на скисшую батарейку. Срочно нужна была сатисфакция.

— Собственно, с чего вы решили, что я занимаюсь струнными инструментами? — обратился он к женщине.

— Это не струнный, а ударный инструмент, — поправила Настя.

— Да хоть щипковый!

Конечно, он знал про ксилофон достаточно, имея за плечами тридцать лет музыкальной деятельности, а пять из них проработав дирижером народного ансамбля лагеря общего режима номер 163 бис 14, отбывая срок за незаконную концертную деятельность.

— Мы хотели, чтобы вы просто послушали! — успокаивала гостя Настя.

— Да вы знаете, сколько тысяч ежедневно мечтают об аудиенции! А миллионы CD, которые мне присылают всякие писявки, мнящие, что они суперзвезды?!!

Господин Жагин, разозленный сам на себя, принялся выбирать свое жирное тело из кресла, продолжая ругаться, что всякие отрывают Самого от подготовки главного концерта года, чуть было не отравили паленой водкой на лестнице, а Помазок вообще задыхается от здешнего климата!..

— Сядьте на место! — услышал Эндрю Васильевич властный голос.

— Что-о? — от внезапной ярости кровь прилила к его лицу, а Помазок тревожно замяукал, зажатый в руке продюсера чрезмерно.

— Сядьте же! — повторил голос.

В тембре этого голоса было столько власти, столько уверенности, что господин Жагин рефлекторно вернулся в кресло и, взглянув на голову, торчащую из-под ксилофона, понял, что голос принадлежал именно ей.

— С кем имею дело? — старался сохранить лицо Че Гевары продюсер. Чеченец, понял он. А чего косоглазый?

— Иван Диогенович Ласкин. Ксилофон.

— А почему «Диогенович»? — зачем-то спросил господин Жагин.

— Потому что один мой прапрапрадед решил повторить жизнь Диогена и прожил в бочке двадцать лет.

— И что?

— Как-то подул очень сильный ветер, бочка упала набок и покатилась по дороге, после прокатилась по всему городу, откуда когда-то ушел в отшельники прапрапрадед, затем тара вкатилась на гору, ну а уж оттуда, с самой вершины, упала на скалы.

— И?

— Мой прапрапрадед погиб. Разбился… Потом его сын также жил в бочке и перед смертью произнес единственную умную мысль…

— Какую?

— «Зачем я прожил в бочке столько лет, если я не родил ни одной приличной мысли?»

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Вы сами заинтересовались… Но настрого наказал своим сыновьям не жить в бочках!

— Да-да, — согласился продюсер. — Хорошая история для промоушн!

— Вам виднее, — согласился Иван. — Я ксилофон. А Настя будет играть.

— Фантазия-экспромт Шопена! — объявила Настя и взяла молоточки.

Это действие, как она зажимала между фалангами свои палки, понравилось Эндрю Васильевичу, но он все равно протяжно и в голос зевнул. Она коснулась молоточками музыкальных брусков — и господин Жагин, его личностная структура в сей же момент распался на атомы, а когда композиция закончилась, вновь собрался из тех же атомов, но как-то по-другому.

Он опомнился мокрый от пота, с плачущей от восторга душой и глазами святого Андрея, сменившего взгляд Че Гевары. Сидя истуканом, не шевелясь, он держал раскрытой правую ладонь, в которую обильно нагадил карликовый кот Помазок.

Настя испуганно улыбалась и смотрела на продюсера, ожидая его приговора.

Между тем Эндрю Васильевич отчаянно мыслил. Он чувствовал, что в его большой груди произошли какие-то метаморфозы. Глянув на себя в зеркало, осознав свой наряд и красную шевелюру, он ужаснулся, но виду не подал, а продолжил напрягать мозг вопросом «что случилось?». Господин Жагин был слишком опытным деятелем искусств и шоу-бизнеса, в котором не приветствуется ряд чувств — таких, как щедрость, человечность и сострадание, хотя последнее относится лишь к людям, но никак не к животным. Вся эстрадная общность активно помогала собачьим приютам. Это было модно, и акции показывали по телевизору… Что случилось? — продолжал напрягаться господин Жагин. И сам анализировал. Ну, сыграли на ксилофоне… Ну, наверное, неплохо, может, даже талантливо, если он слезами облился. Дальше что?.. А дальше ничего… Он вновь коротко глянул на себя в зеркало. Ну, красные волосы — что в этом, собственно?.. А эти, как их… Музыканты… Да пошло все!!! В это мгновение организм господина Жагина вновь рассыпался на мириады атомов и вновь собрался в привычную комбинацию. Продюсер хотел было в грубой форме заявить свое возмущение, что время у него отобрали ценнейшее, как вдруг услышал что-то, напоминающее аплодисменты.

— Что это? — спросил.

— Хлопают, — ответила Настя.

— Зачем? — не понял Эндрю Васильевич. — То есть кому?

— Вероятно, — Настя оглянулась и посмотрела за окно, — Ивану Диогеновичу Ласкину!

— Все хорошие музыканты — евреи, — констатировал господин Жагин, выбрался из кресла и направился к окну, за которым рассмотрел картину поклонения жильцов близлежащих домов… Но кому? Какому-то ксилофону?.. Не может быть, ведь здесь он, Самый! Эндрю Васильевич увидел среди обывателей своего лилового негра, который неутомимо хлопал, открыв рот с великолепными зубами. Самый сделал царское лицо, развел широко руками и поклонился народу, насколько позволил живот.

— Пошел на х…! — услышал он из народа. Это бывший бомж Антон, уже одетый в робу грузчика, держа за руку крошечную веснушчатую девушку, профессионально высказался.

— Проваливай, жирная свинья! — вторили ему из собравшихся.

— Вали к своей сучке!

Он тотчас скрылся из проема окна, боясь снайперов и народного гнева. Вернулся в кресло и, засунув Помазка в карман пиджака, задумался вновь.

Хлопали не ему. Музыка была, и он плакал от нее — факт! Если простой народ плачет от Шопена, то здесь не просто фигли-мигли — здесь могут быть деньги, и деньги большие. А что до оскорблений… Как его только не посылали в жизни!

У господина Жагина были деньги. И большие. Все, что зарабатывал, он мудро вкладывал в цементный завод своего племянника, откуда получал приличный дивиденд. Да, деньги были большие. Но если к большим деньгам прибавить большие деньги, то получатся очень большие деньги! Эндрю Васильевич сделал логический вывод и вытер потный лоб рукавом.

— Чего вы от меня хотите? — задал он вопрос холодно, играя на том поле, где считал себя лучшим из лучших.

— Мы хотим выступать, — ответила Настя, как пионерка на торжественной линейке.

— Все хотят выступать! — парировал господин Жагин. — Вы вели когда-нибудь концертную деятельность?

— Нет, — призналась она и смотрела на продюсера, как на бога.

— И что вы хотите?.. Надо шить костюмы… Реклама… Как вы хотите, чтобы я рекламировал ксилофон?.. Жуть какая-то! Понимаете, сколько денег придется вложить? А где гарантия, что они вернутся? — Настя опустила глаза. — Вот и я о том же! Прийти к вам богатым человеком, а уйти нищим?!! Не уж, позвольте! Вы должны слушать меня беспрекословно! Полное подчинение, как в армии! Никаких беременностей и отношений с кордебалетом и бэк-вокалистами!..

— Вы с ума сошли?!

Господин Жагин вновь услышал этот проникающий во все его клетки голос и заволновался:

— Не понял?

— Какой кордебалет?! — На продюсера смотрели горящие глаза головы на вывернутой шее. Огромная черная борода с нитками седины. — Какой бэк-вокал?.. Пугайте юных вокалисток!.. Ваши профессиональные вопросы нас не интересуют, все, что необходимо, — в вашей компетенции. Ездить будем сначала по маленьким городам и поселкам…

— Позвольте! — возмутился продюсер. — На чем же я отобью вложения?

— Мы гонорары брать не будем, — объявила Настя. — Деньги только на необходимое.

— Да где ж я вам столько площадок возьму, на которых не стыдно показаться!

— Если люди приходят — нигде не стыдно! — сказал Иван.

— Я серьезный продюсер! — разозлился господин Жагин. — Мое имя не может стоять на афише в какой-нибудь Хацапетовке! Это вам не стыдно! А я тридцать лет в профессии!

— Называйте себя импресарио! — предложил Иван. — Я имею понятие, о каких деньгах идет речь.

Неожиданно внимание Самого привлекло окно. За двойным стеклом, уцепившись за серый отлив, сидела огромная птица с красной головой.

— Ой, дятел! — неожиданно по-детски воскликнул продюсер. — Какой большой! — Потом он увидел, как его Помазок сидит возле открытой форточки и облизывает лапу. А через мгновение огромный дятел взлетел, ухватил кошку клювом за загривок и тотчас исчез за углом дома. Продюсер ахнул и схватился за сердце. — Нет! — вскричал он, и по его голосу стало понятно, что в его душе есть место любви. — О Господи!!!

— Он? — спросил Иван.

— Он, — ответила Настя.

— Кто «он»? — почти прорыдал господин Жагин.

— Так вы согласны? — Иван закашлялся.

— С чем? — господин Жагин собирался умереть здесь же от постигшего его горя.

— Вы станете нашим импресарио?

— Верните мне Помазка! — взмолился Сам.

Он выскочил из кресла и как молодой, в два прыжка, оказался на лестнице, а потом вниз шажищами громадными. Казалось, что какой-нибудь из пролетов не выдержит и обрушится тоннами бетона. Он бежал сквозь толпу и вопил:

— Где Помазок?!! Где мой кот?!! Мой мальчик!!! — Продюсер бросился к своему шоферу и схватил его за обшлага лилового пальто. — Где он, ты знаешь?!! — Тряс негра, как грушевое дерево. А Этьен продолжал широко улыбаться.

Неожиданно господин Жагин получил удар в лицо. Удар был не сильный, нанесенный бывшим бомжом Алексеем, но его оказалось достаточно, чтобы Самый свалился в самую грязь, под ноги, как оказалось, не его народа. Грязный и плачущий, он взывал к кому-то:

— Верните Помазка!

По жирному телу знаменитости нанесли пару ударов ногами, но народ в это время суток не был злым: всем и так потрафляло, что такая знаменитость валяется в грязи и скулит, как пьянь какая-то.

— Помазок!..

Распахнув окно, Настя возвестила на весь двор, что вызвала полицию. Люди стали быстро расходиться.

Она увидела, как большой красноголовый дятел спикировал к детской песочнице и на ее бордюр уложил кота господина Жагина. Карликовый Помазок был еще жив и мяукал на весь двор, сопротивляясь лапками, оставшись впервые в жизни в такой драматической ситуации одиноким.

И господин Жагин обозревал эту картину. Он живо встал на четвереньки, но тут же поскользнулся на накатанной автомобилями грязи и вновь распластался неловко.

— Помазок! — Он потянул к коту жирную руку с разбитыми часами и увидел, как большая птица из Красной книги сначала запрокинула красную голову за черные плечи крыльев, а потом что есть силы выбросила, словно пружину, свой острый клюв, который вонзился между ушей кота и убил животное мгновенно. Брызнула кровь, а на нее слетелись серые вороны, порвавшие крошечное тельце карликовой кошки в одно мгновение. Воробьи потом рыскали в поисках остатков, прыгали, заваливая в удивлении свои серые головки набок…

Эндрю Васильевич наконец поднялся и тяжело зашагал к своему лимузину.

— Поехали, Этьен! — попросил.

Он больше не плакал, утерся от грязи гигиеническими салфетками, глотнул из графина коньяка, ровно подышал, восстанавливаясь, а потом принялся отдавать приказы в спикерфон:

— Маша, мне через час парикмахера, доктора, стилиста… Ну, в общем, всех!

— Милочку тоже?

— А Милочку — в ж… — Он передумал ругаться. — А Милочку — обратно в Воронеж! Ясно?

— Конечно, — ответили из спикерфона.

До дома он добирался молча. В его глазах нашлось место большой тоске, а в голову явилась сильная мысль-вопрос: какого он такую жизнь прожил? И наверное, эта мысль пришла не из-за гибели Помазка. В жизни господина Жагина были вещи и пострашнее. Например, потеря любимой дочери. Девочка умерла в одиннадцать лет от какой-то неизвестной болезни всего за месяц. Его рыжая любимица, Конфетка и Образиночка, вдруг истончилась, как свечечка, и погасала в швейцарском госпитале… Потом они с женой, похоронив Образиночку в цветах и игрушках, без сожалений разошлись… Господин Жагин был крепким и волевым человеком. Просто он никогда ни при каких обстоятельствах не сходил с курса. Пёр атомным ледоколом!.. А сейчас вот задумался — какого? Может, не ледокол?

Лимузин мягко затормозил возле загородного дома Эндрю Васильевича, Этьен открыл перед ним дверь и улыбнулся широкой белоснежной улыбкой. Господин Жагин выскочил наружу, одним движением содрал с него лиловое пальто и забросил дорогую вещь на крышу гаража. Потом достал из кармана толстую пачку долларов и вложил в розовую ладонь Этьена:

— Ступай, парень! Ты уволен!

Негр пошел к воротам быстро, поняв, что в его жизни не все так плохо, а вслед еще услышал: мол, возвращайся в Патриса Лумумбу и доучись! Вот чудеса, подумал…

А здесь уже гувернантки бежали с криками: что приключилось с Самим, кто же его, ненаглядного, обидел? И щеточками его по грязной одежде, и щупали невзначай, поглаживали. А он поднимался по крыльцу и морщился, будто от зубной боли. Здесь и помощник объявился. Дверь открыл, почти кланяясь. И тотчас глупость явил:

— Прекрасно выглядите, Эндрю Васильевич!

— Уволен, идиот!

Помощник рыдал, валялся в ногах, но его оттащили от хозяина другие прислужники.

Господин Жагин, не обращая внимания на служащих, разделся донага и пошел в баню, где долго парился, самостоятельно истязая себя вениками в две руки, а потом терся под душем жесткой мочалкой, не щадя своей белой кожи.

После, хватанув стакан водки, Эндрю Васильевич вызвал парикмахера и велел обрить голову.

Цирюльник пытался отговорить: столько волосы растили, подсаживали с затылка, потом форму выдумывали, красили — а теперь брить?

— Брей!

Ну и побрил придворный своего барина, да так, что заблестел тот огромной лысиной, словно солнцем!

— Натри чем-нибудь, чтобы не светилась.

Все сделал мастер в лучшем виде.

— Шедевр! — похвалил сам себя. — Ни одного пореза!

— Уволен, — возвестил господин Жагин.

Тоже много было визгов и слез. Мол, дети малые, жена бросит из-за разницы в возрасте!..

И его утащили.

Потом стилист.

Появился трясущимся, в желтых ботинках, напомнил Самому Самого.

— Вот что, Павлик, — начал хозяин, — все, что у меня в шкафах, — раздай! Я имею в виду вещи всякие там… диковинные, так сказать…

— Кому раздать?

— А всем. И себе возьми чего надо. Только не всё! Не жадничай!

— И шубу шиншилловую?

— Шубу шиншилловую отошли моей тетке в деревню, Александре Петровне Жагиной. Пусть на печь положит и греется! Обманешь — сам знаешь!

— Сделаю, — обещал стилист, утирая нос тонкого шелка платочком.

— Сам поезжай по бутикам и купи мне одежды всякой простой!

— Коллекцию меняем? — обрадовался Павлик, рассчитывая на огромные комиссионные. От нетерпения он задрыгал ногами, как молодая лошадка.

— Ничего не меняем! — грозно одернул господин Жагин. — Просто покупаем недорогое, неброское… Не выше Армани… Все в тон, цвета деловые! Понял?

— Все понял.

— Обычный «мерседес» возьмем. За рулем сам буду отныне.

— А лимузин? — стилист надеялся по глупости.

— Корыто Милочке отдайте. Пусть на нем в Воронеж, к маме… Чего стоишь? Выполняй! К вечеру чтобы все было!

— Так не успею, Эндрю Васильевич!

— Другой успеет!

— Успею!

Исчез, как короткий ночной сон.

Попросил, чтобы вернули помощника. Нашли здесь же, топтался возле ворот, сопли растирал — милости ждал.

Привели.

— Ты вот что, Антон Искандерович, позвони Самой и сообщи, что я больше с вокалистами не работаю!

Антон от сего известия побледнел и покачнулся:

— У нас же контракт на десять лет!

— Рвем.

— Разорит.

— Авось нет… И остальным двоим тоже сообщи — финита ля комедия!.. Пусть идут к Белоцерковскому! Вот порадуется страдалец!

— По миру пойдете!

— По миру — это хорошо!

— Что делать станете?

— Я теперь, Антон Искандерович, с ударными инструментами работать буду. Ты, кстати, набросай мне договорчик между ксилофоном и мной. Все по-честному. Пятьдесят на пятьдесят. Без всяких штрафняков… Все дела сделаешь — считай себя уволенным с хорошим выходным пособием.

— Понял, — ответил Антон, чувствуя себя негром Этьеном.

— Ну и иди тогда, если понял…

А потом господин Жагин и остальных попросил вон! Всех!

Рыдали, умоляли, грозили — всех вон!!!

Через два часа господин Жагин вышел во двор в одних трусах и подставил бритую голову невесть откуда взявшемуся солнцу. Было морозно, но жирное продюсерское тело холода не чувствовало. Эндрю Васильевич сел на лавку под большую синюю елку и жмурился на голубое небо. С верхушки кремлевского дерева слетел огромный красноголовый дятел. Птица спикировала прямо на лысый череп господина Жагина и что было силы клюнула его в самую макушку.

Удар был настолько сильным, что пробил толстый череп. Птица отлетела на одно крыло, вознамерилась атаковать вновь, но Эндрю Васильевич, взмахнув огромной пятерней, поймал дятла на лету аккурат за шею, поднес к лицу и долго смотрел ей в пластмассовые глаза. Он чувствовал силу крыльев, жажду жизни, но сам истекал кровью, булькающей из макушки, а потому утер свободной от крови рукой правый глаз, ею же взялся за когтистые лапы и, молвив «что, падла, долеталась?», разорвал дятла пополам. Бросил останки на мерзлую землю, встал на них ножищами, поднял к небу окровавленное лицо и, потрясая протянутыми к солнцу ручищами, завыл. И содержалось в этом вое и страданий предостаточно, и силы недюжинной!.. Небо ответило небольшим снегом и ветерком, который занес в рану продюсера несколько крупиц обыкновенной земли.

Яков Михайлович сидел напротив клетки с Викентием и вел с сыном разговор на повышенных тонах.

— Ты ни на что не способен! Ты птица-паразит! Гадкая краснокнижная птица! — Психиатр распалялся: — Я отдам тебя в зоопарк! И денег дам на содержание!

Викентий прыгнул на стенку клетки и уставился в глаза отцу.

— Уууу… — он пытался что-то сказать.

— Не можешь, голубь-помоечник!!! Не можешь ты разговаривать! — И засмеялся. — Жрешь только бесплатно.

— Уммммм…

— И сынок твой безмозглый не смог пробить как следует этому жирному борову башку!

— Уммммм…

— Да нет у тебя ума! — успокоил Яков Михайлович и пыхнул птице сигарным дымом прямо в раскрытый клюв.

— Уммммеееррр сыыынн! — тоненько проговорил Викентий.

— Ишь ты, — психиатр почти удивился. — Говорящая птица! Редкость диковинная! Папагалло!!! — И опять засмеялся. — Папагалло — «попугай» на итальянском. Нет в твоем разговоре ничего удивительного! Попугай разговаривает лучше! Был же в гостях у Трифановской? У нее жако! Как говорит, стервец! Это дорогая птица! А тебя за рубль в базарный день!

— Уумерр сынн! — повторил Викентий и зацокал клювом. — Мой…

— И что теперь, траурный митинг устроить? Подумаешь, птица сдохла неразумная!

— Наа ммоих гллаззаах! Они нне нне раззумныеее…

— Так у тебя их десятки! Сыновей! — уточнил Яков Михайлович. — И о чем жалеть? Ладно бы они с мозгами были, хотя бы как ты… А так — простые дятлы! — засмеялся и вновь пустил едкую струю дыма.

— Тты гад, папа! — дельфиньим голосом определил Викентий и вдруг широко открыл клюв, испустив из птичьего нутра некий странный тончайший звук, так что у Якова Михайловича чуть барабанные перепонки не лопнули.

Психиатр, схватившись за уши, упал и корчился на полу нескончаемо. Пока Викентий испускал звуковые вибрации, Якову Михайловичу казалось, что некий человек в маске рубит его на куски. Делает это обстоятельно и явно имеет многолетний опыт. Сначала ногу отсек топором, вернее ступню. Затем вторую рубанул так, что она отлетела, будто пращей запущенная. А потом палач вогнал рыжий от крови топор точно в живот Якову Михайловичу. А из утробы — фонтан нефтяной. Здесь ужас психиатра на мгновение сменился предсмертной радостью, но она тотчас прошла, когда человек в маске прикурил сигарету, а ненужную спичку отбросил точнехонько в кишки психиатра. Яков Михайлович взорвался и разлетелся по миру. Каждая его молекула, летящая в неизвестность, испытывала нечеловеческий ужас и боль, будто сам Яков Михайлович отравил ее своими химическими препаратами…

Он пришел в себя на полу. Еще немного поерзал на паркете, а потом осознал, что его сущность находится в собственной квартире и ничего ужасного с ней не происходит. Он поднялся на ноги, поглядел на клетку с Викентием, отмотал события назад и вдруг просиял физиономией, будто действительно нефть нашел.

— Талант! — заверещал он, словно сам птицей стал. — Талантище!!! — Он даже попытался обнять клетку с Викентием, но чуть не уронил ее. — Ах, какой дар!!! — оборотился в самые глаза дятла. — Кешенька, еще так можешь? Какой талантливый беззвучный крик!

Птица дернула клювом:

— Дда. Нно ммне ннадо раззозлиться!

— Так разозлись! — попросил Яков Михайлович. — Только не надо палачей, отрубленных конечностей! Прямо как в дрянном фильме!.. Мы же не на скотобойне! Ты должен кричать так, чтобы ужас охватывал людей, понимаешь — ужас, и чтобы ужас не сопровождался картинками. У людей фантазия слабая, видишь, даже у меня. Всякая чушь видится, а натурального, первозданного ужаса не получается!.. А ты кричи, ори, распространяя ужас в чистом виде, — предложил Яков Михайлович и прижег лапу Викентия сигарой.

Птица молчала. Ей было больно.

— Прости, — коротко сказал психиатр. — Надо было проверить… Вероятно, здесь более тонкий механизм. Ты все же человек от природы, а только потом птица! Или птица, а потом… Минуту… — попросил Яков Михайлович, исчез в комнатах, а через некоторое время явился со шприцем. — Не бойся, Викеша! Больно не будет. Ты постарайся, чтобы мне было больно, мозгу моему! Хорошо, сынок? Как я объяснял тебе! Очень постарайся!

Птица подняла левое крыло, и Яков Михайлович вколол препарат в сочленение крыла и туловища, в самый пух вогнал иглу. И принялся ждать…

Ровным счетом ничего не произошло. Все ровно оставалось в атмосфере. Психиатр стоял и глядел на клетку с птицей. Он смотрел и смотрел и вдруг испытал жалость к собственному сыну.

Мой сын — птица. Дятел, блин!.. Жалость была настолько сильной, что Яков Михайлович закрыл глаза и захотел умереть ради сына, за сына. Желание смерти было столь велико, что рука сама нащупала в кармане антикварный пистолетик и поднесла его дуло к самому виску. Палец нажал на курок без сомнений, и Яков Михайлович вновь почувствовал, как его тело распадается на молекулы, каждая из которых хочет смерти. Ощущение было такое, что психиатр бесчисленно размножился и находится в множественном процессе смерти. И длилось сие состояние вечно…

Очнулся психиатр голым, лежащим на кожаном диване.

Он обнаружил свое лицо затекшим пеной, а вспомнить ничего не мог, хотя его трясло, как от пережитого ужаса. Он умел анализировать, отматывать события до нуля, но здесь не было самих воспоминаний.

«Наглотался я чего? — подумал Яков Михайлович. — Но с какой стати?.. Женщины были?.. В квартире чисто».

В комнату вошел Викентий. Его правая рука была забинтована.

— Что случилось? — спросил сына психиатр.

— Ты прижег мне руку… сигарой.

— А со мной что случилось?

— Не помнишь?

— Совершенно. О-о, пьянству — бой!

Викентий нажал на пульт дистанционного управления, и на экран телевизора посыпались сцены человеческого безумия. И демонстрировал сие безумие сам доктор медицинских наук Яков Михайлович, заместитель главного врача психиатрической больницы. На картинке он просто стоял как вкопанный и смотрел в одну точку. Зрачки его были расширены до предела, руки сжаты в локтях, пальцы искривлены, словно он собирался царапаться насмерть. Яков Михайлович, который находился в телевизоре, повернувшись лицом в объектив, вдруг четко, как диктор, сообщил:

— Необходимо вернуть пластинку! Во что бы то ни стало! Ха! Разве дело в «Валенках»! Весь смысл жизни, всеобъемлющего развития Вселенной — чтобы Великий Пазл не сошелся! — И опять замер хищником.

— Что за пазл, отец? — поинтересовался Викентий. — Бред какой-то!

— Не твоего ума дело! — огрызнулся психиатр. — Кто запись сделал?

— У тебя во всех углах аппаратура, — напомнил Викентий. — Ты сам и сделал!

— Черт… Ну, да тебе все равно ничего не известно!

Викентий перемотал пленку до того места, где Яков Михайлович делает инъекцию дятлу. А потом дятел закричал…

— Выключи! — завопил психиатр. — Выключи!!! И через телевизор действует!

Он все вспомнил. Этот нечеловеческий ужас! О Господи!!!

Еще психиатр, пробираясь через воспоминания ужаса, понял, что, если обычные человеческие чувства усилить в десятки раз, даже самые лучшие — любовь, сострадание, чистоту помыслов, этот ужас и настанет! Непременно! Он вспомнил! И про обнаружившийся талант сына вспомнил. Помягчел чертами лица, прикрыл наготу пледом. Конечно, он был в чистом виде естествоиспытателем!

— Я знал, что в тебе что-то сокрыто, — произнес он с чувством гордости. — Мы с тобой таких дел наделаем! Еще весь мир содрогнется!

— А зачем миру содрогаться? — Викентий был готов следовать за отцом, но ему требовались мотивации.

— У каждой песчинки свой замысел.

— А каков замысел?

— Нужно собрать пляж размером со Вселенную, тогда замысел будет понятен.

— Значит, тебе замысел не известен?

— Конечно нет.

— Я тоже песчинка?

— Безусловно.

— Значит, перед лицом Вселенной мы одинаковы?

Яков Михайлович замялся:

— В общем, да… Хотя кто-то одареннее, а кого-то обделили… Но Вселенная дает мне больше информации, и я непременно узнаю Замысел. Я занимаюсь знаниями в области Замысла тридцать лет. Придет время…

— Почему ты так уверен, что в тебе знания больше, чем во мне?

Яков Михайлович вскинулся всем телом. Плед упал на пол, открывая всю его неприглядную наготу.

— Ты что-то еще узнал?

— Нет.

Психиатр облегченно вздохнул:

— Вопрос был риторический, надо понимать?

— Ты знаешь, папа, — Викентий подсел к отцу на диван, — я могу тобой управлять. И всегда мог.

— И как же?

— Ты еще не понял?

Викентий открыл рот, закатил глаза и родил едва слышный звук. И хоть он не был в данный момент птицей, волна ужаса пронеслась цунами по бренному телу Якова Михайловича. Он покашлял, утер пену с губ, отдышался. Полежал, подумал.

— Согласен. Но я могу убить тебя, пока ты птица! Пристрелю!

— Согласен… Но это если я вдруг не успею крикнуть. А я успею!

— Мир? — предложил Яков Михайлович.

— Мир, — согласился Викентий, утирая покрасневший нос. У него опять начиналась простуда.

— Ты мой сын, я твой отец! У нас должны быть одни цели!

— Уничтожить ксилофон?

— Периферийная цель!

— Какая цель основная?

— В любой войне основная цель — победа! Никогда не знаешь, какое следующее сражение тебе предстоит провести. Выиграешь ты в нем или проиграешь? И сколько этих сражений предстоит? Пока мы проигрываем даже локальные конфликты. Жагин, ксилофон… Жагин не должен помочь этому странному узбеку осуществить цель!

Викентий запутался окончательно:

— Какую цель, папа? Какому узбеку?

Вдруг Якова Михайловича охватило чувство великой нежности. Он сразу не понял, к кому оно направлено, но, порыскав в отделах своей души, обнаружил, что это чувство, которого психиатр всегда избегал, направлено по отношению к собственному сыну. Ощущения становились столь сильными, что психиатр вскочил с дивана и бросился сыну на шею.

— Что с тобой? — удивился Викентий, отстраняясь.

— Ведь ты сейчас не кричишь? — Из глаза отца текли слезы. Но и исследователь в нем не дремал. Прорывался сквозь это мучающее сердце чувство.

— Нет, все реально… Что случилось?

Яков Михайлович быстро поцеловал сына в губы.

— Я когда-нибудь рассказывал, как ты появился на свет?

— Нет, папа, — Викентий утер мокрый рот. — Ты ведь знаешь… Я просил тебя об этом много раз, с самого детства. Но в ответ ты всегда был груб.

— Я расскажу тебе, сынок…

— Сначала оденься, папа.

Яков Михайлович направился в ванную, где побрился и почистил зубы. Он освежил лицо приятным одеколоном. Но во время всех этих процедур нежность продолжала разрывать его душу, он спешил к сыну и шептал ему полным зубной пасты ртом:

— Я сейчас, сынок! Сейчас…

Викентий же сидел на венском стуле, держа спину прямо, как балерун, и мучительно думал о том, что происходит. Какими такими делами занят отец, о какой Вселенной идет речь и какова во всем его птичья роль. И конечно, он с нетерпением ждал истории своего рождения.

Яков Михайлович, свежий, помолодевший, сидел напротив сына, разлив по бокалам коньяк, и раскуривал кубинскую сигару. Он безотчетно улыбался и не мог насмотреться на Викентия.

— Вот, сынок, — начал, — мы с тобой в первый раз выпиваем вместе.

— Мне немного.

— Коньяк и не пьют помногу. Вырос ты, сын, а я не заметил! Впрочем, наверное, так со всеми родителями происходит…

Викентий вообще потерялся. Скажи ему, что напротив сидит не его отец, а двойник, он бы поверил.

— Ты хотел рассказать…

— Да, я помню…

И следом Яков Михайлович явил Викентию скромную историю своей жизни, которая стала причиной рождения его сына.

С голубоглазой Адочкой он познакомился на втором курсе меда. Бежал по ступенькам к семнадцатой аудитории и увидел ее стоящей возле дамского туалета и курящей длинную коричневую сигарету. И пальцы у Адочки были длинными, такие говорят о породе человека. Яшка, а тогда его звали только так, затормозил, чуть было не влетев в стену, на которой висели портреты известных психиатров. Она не заметила ни его, ни потрясающего торможения на вираже, продолжая вдыхать дивный ароматный дым, а выдыхала вместе с ним и химию, которая была идентична химии Яшки.

Конечно, он не пошел в аудиторию номер семнадцать, тем более что девушка закурила вторую сигарету и нервно оглядывалась по сторонам.

«Умрет от рака, — тогда невзначай подумал Яшка. — Надо отучить!»

А потом явился старшекурсник Эдик Викторов и стал целовать Адочку в губы. Этакий черноволосый красавец, он тогда играл в баскетбол за сборную Второго меда. Девушка тянулась к его губам, поднявшись на мысочки, и балансировала что было сил. Тогда Яшка разглядел и ее щиколотки, почти спрятанные в розовые носочки. Господи, вскричал его мозг, они тонки, как у журавля! И опять в его ноздри вошли молекулы Адочки и были приняты все до единой. Яшка поклялся, что она будет его девушкой. И этим же вечером за вторым корпусом его избивал чернявый баскетболист Эдик Викторов. Бил искусно, хладнокровно, не тратя излишне сил. Бил при Адочке. Она смотрела, как Яшка поднимается с земли, окровавленный, но не сломленный, и просила тонким голосом:

— Эдик, больше не надо!

— Надо! — не соглашался Эдик, продолжая крушить юный организм второкурсника.

После этой драки Адочка в тот же вечер ушла на съемную квартиру Яшки, где ухаживала за ним до полного выздоровления. За дни реабилитации и она поняла, что их химии тождественны, и без долгих колебаний отдалась Яшке на его раскладушке совершенно по-простому, потеряв девственность синхронно со своим возлюбленным…

— Какая-то примитивная история, папа! — прокомментировал Викентий.

Яков Михайлович вернулся из прошлого ненадолго, дабы сказать сыну, что на этой земле все примитивно, ничего удивительного как не было после смерти Христа, так и не будет. И если он, мерзавец, еще раз его перебьет…

Викентий по-прежнему сидел прямо как палка, готовясь к продолжению.

Яков Михайлович продолжал свой рассказ в стиле мелодекламации. Голос его был слегка надрывным, будто готовящим к чему-то не просто слезливому, а мощно драматическому.

…Он почти не спал. Несмотря на всю безграничную любовь к Адочке, его влекла не только любовная, но и органическая химия, а также ее применение в медицине. Сердце подсказывало молодому человеку, что эти знания понадобятся ему в длинной, полной счастья жизни. А счастьем он считал исполнение собственного предназначения, свершение всех дел, отмеренных ему Природой.

А юная прелестная Адочка вдруг забеременела и наотрез отказывалась делать аборт. У них совсем не было денег, ха — стипендия одна на двоих, и будущий младенец казался Яшке страшной несправедливостью, способной сломать жизнь, отвлечь его от реализации собственного, как он считал, безграничного ресурса… Но если ничего не можешь сделать — смирись и покорно ожидай, куда поведет тебя судьба. Яшка продолжал любить Адочку, несмотря на изменения в ее природе — некрасивые груди с сосками как у шимпанзе, отекшие ноги и живот с какими-то странными растяжками, напоминающими орбиты неизвестных солнечных систем. И родинки на этих орбитах — как планеты…

Он согласился рожать с ней вместе, то есть пойти на роды. Учился по книжкам, как должен вести себя плод, какова у него должна быть частота сердцебиения при родовой деятельности и все остальное, знакомое почти каждому медику.

Они чуть не опоздали в больницу. Акушерка, старая, но грозная, сообщила, что раскрытие уже шесть сантиметров и, по сути, роды уже начались.

Поскольку у Адочки это был первый ребенок, процесс занял все-таки длительное время. Молодая женщина кричала при каждой схватке так отчаянно, что Яшка был уверен — на волю просится пацан, уверенный в себе, — победитель.

— Тужься, тужься, дорогая! — уговаривала врач. — Надо работать!

— Дыши, любимая! — просил Яшка и стирал со лба Адочки вязкий пот.

Она работала и дышала часов восемь, пока акушерка не сообщила:

— Так, что-то вижу!..

— Головку? — уточнил Яшка. А что еще можно видеть при родах?

Адочка закричала в последний раз так отчаянно и продолжительно, что все поняли, что сейчас родит.

— Родила, — сообщила акушерка и показала лежащее на ладони серое птичье яичко. Она передала рожденное в руки отцу, сказала «вы тут сами разбирайтесь» — и покинула операционную.

Яшка стоял над разродившейся Адочкой, глядя, как из ее грудей сочится молозиво.

— Как же так? — смог задать он вопрос.

Она лишь смотрела на него в ответ с какой-то грустью, с чувством большой печали. Глаза ее из голубых вдруг сделались черными, и Яшке показалось, что у Адочки случился инсульт и белки глаз затекли кровью.

— Помогите! — вскричал Яшка, но тут и все тело вслед за белками глаз Адочки почернело и стало скукоживаться в считаные секунды. А дальше из нее полезли серые перья, покрывшие руки и грудь.

Она превращается во что-то, мутирует, понял Яшка и опять закричал, теряя любимую:

— Не-е-е-ет!!! На помощь!!!

Все происходило стремительно. Время безжалостно сжалось и превратило Адочку в птицу. С серыми крыльями, черным хвостом и грустными глазами, Адочка стала обычной городской вороной.

— Что же это? — проговорил вопрос для Бога Яшка.

Он бросился на родильное кресло, пытаясь поймать птицу, но в руках у него содержалось хрупкое яйцо, получилось неловко, только оборудование сбил. Инструменты с грохотом попадали на пол, а ворона вспорхнула, уселась на открытую форточку, затем, как показалось Яшке, подмигнула ему, каркнула и вылетела из родильного дома прочь.

— Адочка! — только и прокричал вдогонку Яшка. — Любовь моя!

А потом он вернулся домой и поместил яйцо в духовой шкаф, стараясь поддерживать в нем нужную температуру, и стал терпеливо ждать.

От несчастья, желая скрыться от него, Яшка страстно набросился на изучение медицинской химии, но как-то отчаянно, зло. Он учился и плакал по утраченной любви. Он почти два месяца не спал, пока в яйце не завертелось что-то, как в клетке, не застучало изнутри. А потом яичная скорлупа треснула, от нее отвалились куски, а в центре уцелевшей половинки, освещенный лунным светом, лежал крошечный младенчик, с полпальчика. Но такой настоящий, двигающий ножками, ручками и вдобавок пустивший крошечную, едва заметную струйку в сторону космоса.

— Мальчик! — проговорил Яшка. — Я знал… Победитель!

Он стал прекрасным отцом. Каждый день бегал на молочную кухню и пипеткой вскармливал свое сиротское дитя.

Его дедушку, заслуженного кремлевского психиатра, звали Викентием, он и своего сыночка назвал в честь прадеда. Таким образом и произошел Викентий Яковлевич.

Мальчик рос не по дням, а по часам. Через полгода он казался обычным пупсом трех месяцев от роду. А еще через пару недель нагнал всех сверстников, став среднестатистическим ребенком.

Только вот когда мальчику исполнился годик и пошел второй, в один из дней, как всегда под утро, отец зашел навестить сына, проверить, все ли у него хорошо в кроватке, — ну, как водится, мокренько, сухонько?.. А обнаружил запутавшегося в пижаме с корабликами красноголового дятла. Яков Михайлович в безумии своем подумал, что дикая птица сожрала его сына, но вовремя понял абсурдность предположения. Стоял статуей, замахнувшейся на птицу каблуком ботинка. А потом дятел, выбравшись из человеческих вещей, взлетел и ринулся сквозь окно на волю. Он пробил своим телом стекло, но не упал на мостовую, а, собравшись с силами, устремился в просыпающееся небо.

— Маленький еще! — сказал кому-то Яков Михайлович. — Неразумный… В мать пошел…

Но в отличие от Адочки дятел под вечер вернулся. Уселся на подоконник и принялся стучать в только что поменянное стекло. Яков Михайлович не знал, что делать. Весь день он предавался горю, потеряв сына, но сейчас, увидев его в образе дятла, оставался в состоянии растерянности, а потому окна так скоро не открывал.

Превращение состоялось на высоте четвертого этажа. Дунул ветер, и с птицы вдруг посыпались перья, будто осенние листья. Следом голое тельце трансформировалось в тело годовалого ребенка, которое каким-то чудом держалось на пухлых пальчиках, болтаясь за окном, продуваемое всеми ветрами. И здесь Якова Михайловича словно отморозило. Он бросился к фрамуге, открыл ее, пуская атмосферу в дом, а следом и сына своего принял на руки. Обогрев и накормив дитя, он положил его в кроватку и поцеловал на ночь, за что получил награду.

— Папа, — произнес маленький Викентий свое первое слово.

С тех пор повторялась одна и та же история. На ночь птица превращалась в человека, а днем улетала в небеса.

Проходили годы, а Яков Михайлович так и не мог понять, чего больше в Викентии — человечьего или птичьего. Он неутомимо искал в своем чаде признаки какой-либо одаренности, но, кроме полета и производства неограниченного количества потомства, ничего особенного в Викентии не находил. Яков Михайлович с трудом обучил сына грамоте, но дальше с учебой дело не заладилось. В голове Викентия ничего не откладывалось, в памяти оставалось лишь незначительное. Он рос неразговорчивым, а по интеллекту просто недоразвитым. И Яков Михайлович наконец уразумел, что от вороны, даже если ее скрестить с Эйнштейном, ничего путного не родится.

«Ах, голубоглазая Адочка, — иногда бессонными ночами пенял на бывшую жену психиатр. — А как же длинные пальчики и тонкие щиколотки?..» Иногда он подолгу стоял у окна, разбрасывал под ним остатки пищи и иной раз в какой-нибудь мусорной вороне вдруг узнавал свою жену и звал тогда истерично:

— Адочка, любовь моя, вернись!..

Яков Михайлович закончил свой рассказ со слезами на глазах.

Викентий смотрел на отца и подергивал головой, словно сейчас он птица.

— Вот почему ты так к воронам хорошо, — сделал вывод и вдруг вспомнил, как Настя обозвала его гребаным вороном. В чем-то она права. На четверть.

— Может, твоя мать когда-нибудь вернется?

— Она не нужна! — констатировал Викентий.

— Всякому нужна мать! Любая!

— Ты всю жизнь считал меня недоразвитым.

Запас нежности в душе Якова Михайловича исчерпался, как и его внезапная полнота. Вместо этого утробу наполнило раздражение.

— А ты что — Ломоносов?

— Не надо было искать во мне гения, — в глазах Викентия было почти безразличие. — Во мне нужно было искать сына!

— Всякий норовит рассказать, что мне делать и как жить! — Яков Михайлович раскурил сигару, кусочек ее попал ему в горло, и он долго его выкашливал. — И какого я курю эту дрянь?!! И дорого, и противно! И рак губы себе накурю!!! Мать твоя, кстати, тоже курила! Пока вороной не стала! Ха-ха!!!

Викентий вновь признал своего отца. И ему было привычней видеть родителя злобным и раздраженным. Одно не нравилось Викентию. Он считал: если уж добро — то подвижническое, а выйдет злоба — то пусть великая. Викентию было наплевать на противоположности. Не полюса главное, а их равновеликость! А у отца — как прыщик недозрелый, вот и вся злоба. Может, созреет до фурункула, думал человек-дятел. Ведь грозился, говоря о человеке-ксилофоне, о поступке, о сожжении. То, что Жагина не убили, — плохо! Прав был отец, что отчитал. Этот жирный человек много деструктивного сделать сможет!

— Мне нужен нормальный корм!

— Этот чем нехорош?

— Не надо жалеть денег мне на корм. На девок жалей! Подцепишь чего!

Здесь Яков Михайлович вспомнил, что слишком давно не было в его квартире милых студенточек с их юными, крепкими, как мячики, попками. Вслух же он произнес мечтательно:

— Есть тут у меня одна второкурсница… Леночка… Но тебе принимать участие нельзя! Пластиночки-то нет!!! Трахай птиц!!! Ха-ха!!!

— И химии на меня жалко? — спросил Викентий. — Сульфатомитаксол? Или как там его?..

— Это с каких времен ты стал в химии понимать?

— Мы же договорились о мире! — напомнил сын отцу.

Яков Михайлович неохотно кивнул.

— Было, — подтвердил.

— Мир. Пусть студентка приведет подругу. Я думаю и без химии справиться! Я молодой, здоровый… Кстати, у меня еще есть время, можем пойти поужинать в кафе и все обсудить.

Яков Михайлович согласился, и отец с сыном сели внизу, в конце улицы, в грузинском заведении с недорогой, но приличной едой.

Говорили серьезно.

— Нам нужно оружие, — отец.

— Согласен.

— Снайперская винтовка.

— Достанем, — сын.

— Где?

— Моя забота.

Таким Викентий нравился отцу больше. Решительный, вместе с тем спокойный, востроносый, он был похож на убежденного экспроприатора с холодными безразличными глазами.

— Оружие на тебе, — велел он.

— Деньги я тоже достану, — добавил Викентий.

И опять Яков Михайлович проявил излишнее любопытство. На его «где же?» ответа не последовало…

В этот вечер они крепко выпили, так что наутро Викентий с трудом вписался в форточку и махал крыльями тяжело.

Следующим утром Яков Михайлович отправился в институт, помня о Леночке и сульфаметоксазоле…

В квартире человека-ксилофона Эндрю Васильевич Жагин появился через три дня, после того как ему наложили швы на пробитую голову, покрытую сейчас черным беретом. Он был в темном однотонном костюме, и народ, сидящий на лавочке, сразу даже Самого не признал, посмотрел с подозрением.

Импресарио поднялся по ступеням по местонахождению инструмента и коротко нажал на звонок, который, впрочем, не сработал. Дверь была не заперта, и Жагин вошел в прихожую. Только хотел оповестить о своем прибытии, как вдруг увидел ксилофонистку. Вернее, ее обнаженную спину и великолепные ягодицы. Девушка стояла, уткнувшись лицом в книжный шкаф, в левой руке держала некий круглый предмет, похожий на пластинку, а правая рука находилась в месте совершенно интимного свойства. Женщина получала удовольствие, и Жагин, которого это сейчас мало интересовало, сделал шаг назад, подождал несколько, а потом покашлял.

— Здесь у вас открыто, — сообщил.

Она появилась скоро, раскрасневшаяся и пахнущая мечтой. Всматривалась в Жагина, пока не узнала:

— Вы?

— Метаморфозы.

— Что случилось?

— Долгая дорога к себе.

— А с головой что?

— Часть метаморфозы. Сейчас все хорошо. Мы можем перейти к делу?

— Конечно.

Сели рядом с ксилофоном. Жагин вытащил из портфеля документы:

— Я согласен с вами работать. Все доходы — пятьдесят на пятьдесят. Никаких особых условий у меня нет, просто прошу джентльменской пунктуальности. Все концерты должны начинаться вовремя.

— Без сомнения, — согласился Иван.

Импресарио посмотрел на Настеньку, и она покраснела, поняв, что этот пункт проговорен специально для нее.

— Конечно, — подтвердила.

— Я позволил себе набросать список первых двадцати городов.

Господин Жагин опустился на колени и поднес к глазам Ивана бумагу с перечнем. Пока тот знакомился с содержанием, Эндрю Васильевич подумал, что женщина по имени Настя любит этого странного человека с азиатской внешностью. Волосы и борода Ивана были вымыты, расчесаны, собраны в аккуратные пучки на индийский манер, а карельская береза инструмента пахла дорогой полиролью. Ну и чтобы жить с ксилофоном, нужна эта самая настоящая любовь.

— Согласен, — ответил Иван, ознакомившись со списком.

— По два концерта в каждом.

— Я знал, что мы найдем общий язык, Эндрю Васильевич.

— Спасибо, что доверились мне, Иван Диогенович. Да, — слегка замешкался импресарио, — с вашего позволения, Андрей Васильевич.

— Конечно.

Мужчины быстро подписали контракт, причем Настя придержала правый край ксилофона, чтобы Иван высвободил руку. Она улыбалась. Ее возлюбленный верно двигался к намеченной цели.

— Поздравляю! — протянул руку Жагин.

— И я вас.

Партнеры обменялись рукопожатием.

— Не буду вам мешать собираться в дорогу! — Импресарио поднялся со стула и почувствовал сильнейшую головную боль. Стиснул зубы. — Через три дня у нас город Ковров. Билеты и автомашина будут вовремя.

Шатаясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу. Неожиданно берет, скрывающий лейкопластырь, треснул по шву, соскочил с головы и улетел куда-то в подворотню. Жагин сел в «мерседес» и, прежде чем тронуться, долго дышал. Боль отступила…

Настя была вне себя от счастья:

— Все происходит так, как ты хотел!

Тем не менее лицо Ивана оставалось серьезным и напряженным.

— С ним что-то не так! — определил человек-ксилофон.

— С кем?

— С Жагиным же!

— По-моему, человек находит себя, — Настя переворачивала ксилофон набок и тяжело дышала, запыхавшись. — Это замечательно! Ты принял в его судьбе участие!

Иван практически уже не мог ее переносить. Все в ней раздражало его измотанную душу. И казалось, что женщина его любит беззаветной любовью, той самой ветхозаветной, но от абсолюта человек-ксилофон мучился, да и не любовь была ему нужна сейчас, а точное соответствие. Ивану до боли хотелось положить Настю в ванну и открыть слив. Но вместе с тем он понимал, что сейчас Настя необходима ему. Она — технический инструмент в большом замысле, а он — Исполнитель… Неожиданно Иван вспомнил деда и, пока женщина натирала его деревянные части полиролью, сделал стоп-кадр этого воспоминания и всматривался в старика. Дед стоп-кадр отменил, повернулся, собираясь уходить, и произнес на прощание:

— Ислам, не бойся медведей!

Дед исчез. Растворился на фоне другой мысли.

— Жагин находится в опасности, — сообщил Иван.

— В какой? — Она уловила в его голосе тревогу.

— Как человек, он может погибнуть.

— Он болен? Его собираются убить? Кому его выгодно убивать?

— Я сказал: как человек!

— А как еще можно погибнуть? — Она пролила чрезмерно полироли на поверхность инструмента, вызвав в Иване приступ гнева.

— Ты можешь делать хоть что-нибудь аккуратно?!! Это почти невозможно выносить! Сосредоточься! Все, что требуется от тебя, — простая собранность, как от медсестры в больнице. Ничего более! Это понятно?!! Мы находимся в трудном моменте существования! Кругом медведи!!!

Она вновь плакала, а ее слезы бесили его:

— Перестань! Ты все время льешь слезы! Во мне антиматерия, и мне тяжело! Ты дестабилизируешь мое состояние!

— Прости!

— И не проси больше прощения!

— Почему?

— Не твоя вина, что ты не в состояния осознать меня! Стань незаметной!

— Ты не любишь меня?

— Ты можешь понять, — он почти кричал, — вбей себе в голову, что существуют вещи гораздо важнее любви! Всех Любовей на свете! За все тысячелетия! Смешанная воедино, она, любовь, — лишь запятая в важном и огромном тексте, в котором таких запятых бесконечность.

— Я понимаю, — у нее тряслись руки. Настя, не понимая за что, чувствовала огромную вину в своем любящем сердце. Влажными руками она расстегнула маленькую молнию в специальном месте кожаного чехла, в котором находился человек-ксилофон, и прислонилась щекой к его горячему мужскому остатку тела. Роняла горячие слезы, стекающие на ее губы и его плоть. Он лишь молчал в ответ, сдерживая свое короткое азиатское дыхание. Через несколько движений она почувствовала во рту вкус полироли…

Мальчик Витя, пяти лет, держащий маму за руку и шагающий за ней следом по перрону, вдруг увидел на крыше одного из вагонов невероятное количество птичек с красными головками.

— Мама, птички! — и указал пальчиком.

Мать нервничала, боясь опоздания; свободной рукой она толкала огромный чемодан. Она неделю назад развелась с мужем-вертолетчиком и теперь уезжала с сыном к маме в Ковров.

— Да-да, — не оборачиваясь, согласилась мать. — Птички.

— Их так много, — настаивал Витя. — Погляди.

Мать коротко обернулась, пробежала взглядом по вагону с птицами и объяснила сыну:

— Это снегири, видишь красные грудки… Зима кончится, и они улетят. На север.

— На поезде? — уточнил дотошный Витя.

Для гастролей импресарио Жагин принял в долгосрочную аренду целых два пассажирских вагона, с отделкой для VIP-пассажиров. Восемь люкс-купе с ванными и обычные для персонала. Он был профессионалом и рассчитал, что так будет экономичнее, да и комфортнее для его артиста. Меньше перемещений, а соответственно внимания. Из своих бывших домочадцев Жагин взял лишь рыжего охранника Митю. Он ему казался смышленым.

Когда поезд тронулся, Жагин сделал ряд звонков и убедился, что все идет как запланировано. Весь Ковров был завешан афишами, гласящими:

А внизу афиши в рекламных целях Жагин указал собственную фамилию, понимая, что если народ придет, то именно на него.

У Жагина болела голова. Сильно болела. Он то и дело глотал обезболивающее, но муки лишь на время становились терпимее, а потом вновь — яростная боль.

Импресарио лежал на кровати в своем купе, зажав уши руками. Ему казалось, что голова в прямом смысле слова трещит по швам. Жагин сдерживал стон отчаяния, вновь мучился и пил коньяк.

Менингит, думал Андрей Васильевич. Эта мерзкая птица внесла заразу в его кровь, и на этих гастролях он загнется. В Коврове! Какая насмешка судьбы! Жагин даже улыбнулся. Когда-то, в девяносто пятом, вот в таком же маленьком заштатном городке его артист, молодой вокалист, выпил несовместимую с жизнью дозу алкоголя и скончался возле занюханного ресторана от мгновенной остановки сердца. Жагин тогда его сам и нашел. Правда, несложно было. В городке был один морг. Его ночью открыли, сделали одолжение для столичной знаменитости, и среди бомжей и простых умерших, лежащих вповалку, он раскопал тело своего несостоявшегося проекта и положил на его мертвую грудь иконку.

Если Жагин умрет в Коврове во время тура человека-ксилофона, его тоже найдут где-нибудь в морге, в котором температура будет плюсовой, а его и без того жирное тело раздует беспредельно. Все газеты и таблоиды напишут, что в конце жизни у самого известного продюсера России поехала крыша и он послал на х… Саму Первую… Ну и второго и третьего он тоже послал на то же расстояние… Похороны Андрея Васильевича Жагина будут сиротскими. Никто не придет. И Ваганьковского не будет.

Следующий приступ головной боли оказался таким, что импресарио перестал думать вовсе. Лежал отключившись…

Проснулся Андрей Васильевич уже в Коврове с совершенно ясной головой. Она, поросшая коротким седым ежиком, не болела вовсе. Жагин улыбнулся, встал с кровати бодро и совершил все утренние надобности, после которых позвал бортпроводницу Верочку. Просил накрывать завтрак, а пока прошел в соседнее помещение, где нашел Настю сидящей на стульчике и грустно смотрящей из окна поезда на провинциальный городок.

Красивая женщина, вновь оценил Жагин.

— Волнуетесь? — поинтересовался.

— Есть немного, — она улыбнулась по необходимости.

— Здоровье Ивана Диогеновича?

— Все в порядке.

— Вот и замечательно. Не желаете со мной позавтракать?

— Я уже… Ивана Диогеновича нужно готовить к концерту.

— Да-да… — Андрей Васильевич развернулся направиться восвояси. Вспомнил: — Набросайте, пожалуйста, очередность номеров. Это для конферансье. Здесь будет конферансье и все по старинке.

— Конечно, Андрей Васильевич.

Жагин вернулся к себе и набрал несколько местных телефонных номеров.

— Что губернатор?

— Пятьдесят на пятьдесят, — ответили на другом конце.

— Вице?

— Шесть человек. С супругой, ее подругой и тремя детьми.

— Хорошо… Бизнесмены, пресса, телевидение?

— Все по плану.

Следующий разговор состоялся с неким Алексеем, который отвечал на вопросы четко, по-военному.

— Сколько?

— Двадцать человек, — доложил Алексей.

— Профессионалы?

— Пятнадцать молодых — для сдерживания фанатов. Но обученные. С нами работали много. Ну и пятеро, вы их знаете…

— Привет пацанам!

— Обязательно.

— Отбой.

Жагин позвонил какой-то Мякининой и удостоверился, что корзины с цветами закуплены, люди, которые будут выносить их на сцену, оденутся во все самое лучшее.

— Только чтобы не одни старухи! — прикрикнул Андрей Васильевич.

Потом Жагин позавтракал отличной яичницей с ветчиной, двумя гренками с сыром «Виола» и запил еду тройным эспрессо.

Лег полежать с газетой. Он всегда думал, когда читал прессу.

Голова заболела внезапно и на сей раз с такой силой, что импресарио на мгновение потерял сознание. Когда пришел в себя, боль, к счастью, исчезла.

— Да пошла ты в жопу! — заорал Жагин.

— Это вы мне? — донесся из-за двери голос бортпроводницы Верочки.

— Что ты, милая! Это я по делам!

— Может, чаю с травами? — предложила Верочка. — Успокаивает. Я умею.

— Давай чай, — согласился Жагин.

Мальчик Витя, увернувшись от поцелуев приставучей бабушки, вновь указал на вагон с птичками и, утерев с румяной щечки дешевую помаду, сказал:

— Птички прилетели… Мама, а это север?

Мать, оглядев обшарпанную станцию города Коврова, ответила философски:

— Да, сынок, это север. Для нас — север…

Все было готово к концерту.

Ивана привезли специальным транспортом и занесли с черного хода в здание местной филармонии. Лицо имело выражение полной отстраненности, опять поражало бледностью, и Жагин, чье физическое состояние также оставляло желать лучшего, боялся, как бы ксилофон не загнулся до начала концерта.

Но здесь пошли випы.

С бизнесменами Жагин здоровался кивком головы, тотчас забывая фамилии и лица. Прессу привечал демократично: мол, для вас, ребятки, все условия, располагайтесь. Хлопал по плечам… Зал тем временем наполнялся. Ковров редко баловали чем-то столичным, а когда народ прознал, что будут мэр и сам губер, то недорогие билеты, в стоимость которых входили два бутерброда с колбасой и стакан минералки, разошлись довольно бойко. Только балкон закрыли, боясь, что ксилофонная музыка не достанет так далеко. Жагин понимал, что это — Ковров, а в каком-нибудь Новосибирске горожане на знать не купятся. Им настоящая звезда нужна. Но, как говорится, шаг за шагом!

В зале появились парни в черных костюмах.

Не мои, понял Жагин по покрою профессиональной одежды. В такое не оденутся. Значит, мэр или губернатор. У вице такого ресурса нет.

К первому ряду, улыбаясь на все стороны света, не торопясь, походкой молодого Бельмондо двигался губернатор области. В отличном костюме, волосы — соль-перец, взгляд орла, назначенец Президента страны, он вел, а точнее подтаскивал, к сцене маленькую круглую супругу, свою ровесницу, однокашницу по Горному институту, губернаторшу Валентину Карловну Шмакову. Ее крошечные ушки сверкали пятикаратными бриллиантами. На круглых пальцах тоже что-то светилось, а золотое платье восхитило местную знать.

Губернатор протянул Жагину руку и улыбнулся, чтобы показать идеальный с косметической точки зрения рот. Американские вениры на зубах делали руководителя лет на десять моложе, а потому в десятом ряду, на пятнадцатом месте, удобно расположилась Марина Веснина, красавица двадцати пяти лет, в скромном, но очень дорогом платье. Из украшений — только нитка жемчуга на прелестной шее. Марина Веснина искренне любила губернатора, который почти еженощно обещал ей развестись с Карловной и жениться на молодой женщине. Вот только Президент с работы отпустит — и сразу!..

Жагин пожал руку губернатору с удовольствием. Ладонь крепкая и сухая. А вот губернатор ощутил влажность кожи известного продюсера, но виду не показал.

— Поразили вы нас, Андрей Васильевич! — покачал головой губернатор и дал супруге поручкаться с влажной знаменитостью.

— Чем же? — развел руками импресарио.

— Девушку бросили на произвол!

— Какую? — Жагин искусно делал вид, что не понимает.

— Нашу Народную! СССР!

— Ах, — притворился смущенным продюсер. — Вы об этом?.. Ну, в одиночестве она не умрет!

— И имидж сменили! — вдруг проявилась Карловна.

Здесь появились и мэр, и вице — одновременно. Тоже поздоровались неформально и проехались по Жагину в стиле желтой прессы. Потом несколько политических сплетен, как всегда два свежих анекдота от Салтыкова-Щедрина, ну и начали рассаживаться.

Жагин попал между Карловной и женой мэра. Обе пахли, как парикмахерская на Петровском бульваре в шестьдесят девятом году. И тут к нему вернулась такая адская боль, что только сильнейший характер не давал Андрею Васильевичу потерять сознание до начала выступления.

Постепенно люстра филармонии стала терять свою яркость, пока совсем не погасла.

Загорелась световая пушка, в круглом луче которой сновал пожилой человек с брюшком и красной бабочкой на шее. Лаковые туфли бликовали дорогим прошлым. Он был почти лыс, но отращенные на затылке волосы, подклеивал снизу вверх по всей голове равномерно. Конферансье Шарманский свое дело знал еще с шестидесятых. Несколько свежих шуток. На третьей народ заржал в голос, что было хорошим началом концерта. А потом Шарманский вдруг сделался серьезным, его тембральный окрас голоса заставил зал утихнуть и поглядеть туда, где загорался слегка красноватый луч света, в котором все четче вырисовывался контур ксилофона.

Шарманский понизил голос до магически-страстного, вытянул правую руку и проговорил талантливо:

— Человек-ксилофон… Уникальный дар… Погружение в глубины мироздания… Встречайте! — Зал охотно зааплодировал. — Иван… Ласки-и-ин! — Народ не жалел ладоней своих.

Вот старый пень, знает дело свое! — подумал Жагин, превозмогая головную боль…

— Иоганн Себастьян Бах! — резюмировал Шарманский. — Фуги. Исполняет Анастасия Переменчивая…

Шарманский поклонился и в поклоне же удалился за кулисы, удачно разминувшись с Настей. Несколько секунд в зале пошептались о том, как неудобно быть ксилофоном, на руках стоять, не позавидуешь, но тут, на апогее обывательских мнений, Настя взмахнула молоточками, и весь зал, включая губернатора с мэром, в одном слаженном порыве отправились в столь глубокий космос, в такие удаленные его места, куда даже лучшие телескопы не дотягивались. Слезы невинные текли по лицам путешественников.

Невинности в зрителях было столько же, сколь и в Емельяне Пугачеве. Но дело было не в том, сколько зла собралось в едином месте, а в осознании его чудовищности.

Музыка, словно Дух Святой, текла в уши зрителей, проникая в каждую пору части человеческой, и к третьей фуге народ ревел в три ручья, омываясь слезами, слизывая их, как минеральную воду.

У Жагина прошла голова.

Губернатор плавал по волнам памяти, и в ее глубине легко отыскалась юная, с точеной фигуркой Валечка Шмакова, за которой он целых два года волочился по институтским коридорам, мечтая лишь о коротком взгляде ее карих глаз.

Мэр и его вице плакали оттого, что еще недостаточно накопили детям на жизнь, а Марина Веснина оплакивала Кольку Афонина, первого своего мужчину. Ничего, впрочем, в нем хорошего не было. Она рассталась с ним безболезненно, а он вскоре окончил мореходное училище, сошел эмигрантом в первом западном порту, а потом как-то женился на супермодели из Лондона и по совместительству стал капитаном ее шестидесятипятиметровой яхты. Марина плакала, размазывая по щекам тушь. Когда она очнется от воспоминаний, то обнаружит рядом с собой мелкого невзрачного мужчину к пятидесяти, который будет недвусмысленно ласкать короткими пальцами мизинчик ее правой руки.

Фуга стекала со сцены густым медом, будто пропитанным ЛСД. И все пили, питались этим медом, теряя собственное «я» в бесконечности мироздания.

А потом вдруг всем в едином пространстве стало страшно. Жуть сковала суставы как простых зрителей, так и именитых гостей. Пальцы слушателей, словно крабовые клешни, пытались раздавить подлокотники. Кто-то кому-то случайно сломал руку… Сдавленный крик, запах пота, смешанный со страхом…

Зал в слаженном порыве завыл тревожную песню приближающегося зла. Ни одного живого человеческого существа не осталось в филармонии, кто бы мог противостоять заполняющему пространство ужасу. Ни охрана, ни губер, ни вице даже пошевелиться не могли, а тараканы, ощутив потусторонние вибрации, хаотично забегали под сценой. И только глухой осветитель Лаврентий Сергеевич, не воющий в ложе общую песню ужаса, работал со световой пушкой буднично и спокойно.

А потом Иван Диогенович внезапно заговорил.

— Злу места нет… — изрек. Ему не нужен был микрофон, его голос, словно выросший в глас Неба, переборол злую магию музыки и дополнил мысль: — Смерти нет!

Словно свежий ветер пролетел по залу на уровне голов слушателей, обернулся по кругу два раза, а потом его вдохнул в себя Иван, вдохнул целиком, так что в зале стало жарко и даже душно.

Настя, всхлипывающая, утирающая нос рукавом концертной кофточки, с трудом выдавила:

— Что ты делаешь?

— Заткнись! — ответил он ей так хлестко, будто пощечиной отметил. — Играй!!!

А вслед за этим на сцену поползла Карловна. В буквальном смысле поползла, причитая странное:

— Говори, батюшка! Глаголь истину, родимый!

И губернатор не смел удерживать ее, сидел с открытым ртом и сиял искусственными зубами.

Карловна проползла по ступеням на сцену, а потом на карачках устремилась к голове Ивана. Легла, распластавшись крестом, возле самых губ его. И он ее поцеловал в лоб. И таким был поцелуй, будто сам Христос облобызал грешника. Зал перестал подвывать и вслушивался в происходящее на сцене действо. Что-то слышал, чего-то не разбирал.

— Чего боишься, женщина? — произнес Иван вроде шепотом, а так громогласно прозвучало сие интимное, что сообщество вжалось в спинки кресел.

— Смерти, — призналась Карловна.

— Так нет смерти, — ответил человек-ксилофон.

— Неделю назад маму похоронила…

— Так это она для тебя умерла.

— Как это?

— А так, что мы смерть чужую видим, а своей не имеем. Нам чужая смерть примером — иллюзией, чтоб не ужаснулись вечного проживания.

— Не понимаю, — призналась Карловна. Но она чувствовала что-то большое в словах артиста. Нащупала в полумраке руки, на которых стоял ксилофон, и принялась зацеловывать их. — Спасибо, батюшка… Легче стало…

Иван вновь поцеловал губернаторшу в лоб и попросил:

— Идите, женщина, к мужу. Он умрет раньше вас, но тем самым докажет вашу вечную жизнь…

Карловна поползла восвояси.

По залу вновь пронесся ветер, на сей раз теплый, и массовое оцепенение отпустило народ. Все зашушукались о грандиозности момента, о вечной жизни и о произошедшем с Карловной. Ее партизанскую вылазку никто не осуждал, но разговоры сводились к тому, что истина хоть и усвоена, но голословна. Всем хотелось привычного — разъяснения смысла службы.

— Объяснений просим!!! — закричал кто-то.

— Просим! — поддержали из зала.

Иван вздохнул:

— Разве Всевышний давал комментарии к истинам?

— А ты что — Всевышний? — хохотнул кто-то.

— Нет, — ответил Иван. — Нет… Поэтому я завтра дам комментарии. Сегодняшние билеты действительны на завтра.

А потом ксилофон поднялся в воздух на двадцать сантиметров от пола. Иван Диогенович размял пальцы рук, потер ладонью о ладонь, стряхивая театральную пыль, а потом приземлился.

— Оху…ть! — не выдержал пораженный губернатор, обнимающий все еще всхлипывающую Карловну.

Зал зааплодировал. Шквал аплодисментов. Казалось, что полуторатонная люстра вот-вот рухнет.

На сцену выбежал Шарманский. Замешкался, прибирая разметавшиеся волосы, как-то ножкой шаркнул в сторону человека-ксилофона, а потом почти пропел:

— Ива-а-а-аннн Диоге-е-е-енови-и-ич Ласки-и-и-ин!

И опять грохот аплодисментов.

Жагину показалось, что у него растет голова. Что она увеличилась в объемах…

Здесь на сцену выбежали старушки и старички с корзинами цветов.

Подвела все-таки Мякинина, расстроился Жагин, но вслед подставным произошло удивительное. Никто из зала не ушел, пока не поднялся на сцену и не положил перед человеком-ксилофоном какую-нибудь денежку. Кто-то клал копеечку, а кто мог — купюру. И все произносили какое-то странное:

— Спасибо, батюшка.

Карловна кольцо оставила сверкать на полу, а губернатор, склонившись к уху Ивана, просил личной аудиенции. Он не дождался ответа, так как его грубо подтолкнули.

Самая лучшая реклама — когда из уст в уста.

Наутро весь Ковров говорил о произошедшем в филармонии. Кто был свидетелем, работать в этот четверг не мог, в ажитации ожидая вечернего продолжения. Пресса, как всегда, была скептично настроена и обсуждала человека-ксилофона как фокусника и гипнотизера. Но отдавала должное таланту мага. И конечно, всех потрясла Карловна. Ее обсуждали более, чем все остальное.

— Попала под гипноз губернаторша! — версия.

— Бездетна, просила помощи!

— Знает про любовницу, молила, чтобы маг избавил от напасти!

— И про смерть зачем-то…

В местную музыкальную школу, где имелся один старенький дешевый ксилофон, выстроилась громадная очередь, дабы ознакомиться с диковинным инструментом. Соответственно, народ нервный, случились драки, но никто никого не убил, что уже было плюсом. Начальник городской полиции Крутоверхов дал приказ отозвать с выходных весь личный состав и усилить в городе безопасность, и без того беспрецедентную по случаю собрания всего высшего руководства области и города.

К середине дня к счастливым обладателям билетов стали поступать предложения с просьбой уступить их за кругленькую сумму. Те, что были зрителями, держались крепко, предпочитая сегодня зрелища, но не хлеб. К пяти часам цена за вход выросла до пятисот долларов США, что для Коврова было немыслимой суммой.

Мгновенно сформировавшийся отряд фанатов рыскал по городу, пытаясь обнаружить место, где упрятали человека-ксилофона.

Несколько персон по роду службы и занятий знали, где находится московский артист, но служебным положением не пользовались, просто им было приятно, что именно они — знали.

Лишь один человек решился воспользоваться служебной информацией. Помощник начальника железнодорожной станции города Коврова Вертигин решился просить о личной встрече. Милейший человек в почтенном возрасте, вдовец, потерявший жену сорок лет назад, при рождении дочери, постучался в дверь вагона знаменитости именно по причине желания внучки встретиться с человеком-ксилофоном, так как она посетила накануне представление в филармонии и теперь существует беспокойно.

— Лихорадит ее!.. — чуть не плакал старик.

Вагон ему открыл личный охранник Жагина рыжий Митя и хотел было в грубой форме отказать в просьбе, но лицо помощника начальника станции, проштопанное тысячью мелких морщин, с обвисшими усами, померзшими на концах, бесцветными от старости глазами, да и коротенький рассказ, приведенный после, тронули охранника, и он велел подождать просителя у ступеней вагона.

— Там старик просит о встрече! — доложил он Жагину.

— Ему-то зачем?

— За внучку просит. Ей нужно… Стоящий старик. На деда моего похож. Верно, ветеран… — и коротенький рассказ.

Андрей Васильевич направился к человеку-ксилофону, так как имелась деловая надобность. Он попросил Верочку сварить кофе и улыбнулся ей за чай на травах, заваренный накануне.

— Мне казалось, что мы партнеры, — объявил импресарио, войдя. — И в нашем контракте достаточно четко сформулирован параграф, в котором говорится, что стороны договариваются о всех нововведениях коллегиально.

— А что случилось? — не понял Иван. Ксилофон стоял на боку, и его голова находилась на уровне лица Жагина.

— Вы самовольно объявили, что второй концерт пройдет за те же деньги. Мне кажется, это неуважение к партнерству, не говоря уж о личных отношениях. Я лично заплатил за аренду помещения и понесу ощутимые убытки. К тому же заявлено, что это музыкальный концерт, а не мероприятие религиозного культа с использованием гипноза.

Мне бы не хотелось иметь дело с ФСБ, да и общение с губернатором, чья жена унизилась прилюдно, также грозит неприятностями.

— Неприятностей не будет!

— Откуда вам это известно? — Жагин раздражался. У него опять начинала болеть голова.

— Мне же известно, что у вас в последнее время часто болит голова. Невыносимо, правда?

— Можете помочь?

— Нет, — ответил Иван честно. — Я не врач… И это не религиозное мероприятие. Я вообще не уверен в существовании Бога. Что касается убытков, то прошу искренне меня простить. Я не подумал о деньгах. Но пожертвований было достаточно. Можете все взять себе.

— Я с паперти не собираю, — огрызнулся импресарио, но ему тотчас стало стыдно. — Черт с ними, с деньгами… В общем, делайте что хотите. Признаться честно, вы первый мой артист, который первым выступлением сделал себя знаменитым!

— Я не артист…

— Будьте кем хотите.

Иван Диогенович улыбнулся. С некоей печалью произнес:

— Вы большой человек!

— Да что вы! — засмущался Жагин. — Какой я большой… Всю жизнь профукал!

— Вы растете на глазах.

Импресарио, потупив взгляд, махнул рукой.

— Да, чуть не забыл! — Жагин обернулся на выходе. — Там вас старик спрашивает. Помощник начальника станции. Он в Коврове шестьдесят лет на железной дороге.

— Что ему нужно?

— Ему — ничего. Внучка его вас хочет видеть… Там вроде у старика жена умерла при родах. Он остался с дочерью, да и она умерла, тоже при родах. Вот он с внучкой и коротает век. Она и хочет с вами встретиться. Говорят, она после вашего концерта занемогла…

— Скажите старику, чтобы приводил!

— Спасибо.

Настя все это время мучилась. Она совершенно уверилась, что нужна Ивану лишь как часть общего проекта, не как женщина. С другой стороны, ей было стыдно за свои мучения, так как истинная любовь не требует взаимности. Остальное — эгоизм. Странно требовать взаимной любви от луны… Этим коротким рассуждением Настя успокоилась, вытащила из ящика полироль и вошла к Ивану.

— Ты порозовел! — заметила она и постаралась улыбнуться.

— Я не поросенок!.. Делай свое дело и уходи!

Ее чуть не стошнило от такой грубости. Это было уже чересчур.

— Да кто я тебе?!! — обозлилась девушка. — Девочка при гении? Принеси-подай! Это моя собственная жизнь! Всякая любовь может быть унижена и растоптана! Но лишь до времени. Потом любовь становится презрением. После сегодняшнего концерта я расстаюсь с тобой и уезжаю в Москву! Я презираю тебя! Я презираю тебя вместе с твоей антиматерией!.. Сожрал какую-то гадость, как собака на улице, и в бога превратился! Ишь ты, «ты будешь моим апостолом», — передразнила.

Иван слушал ее и улыбался. Такой, с разметавшимися волосами, революционной, она ему куда больше нравилась, чем приторная, как шоколадная конфета.

— И нечего насмехаться надо мной! — Настя даже замахнулась для пощечины, но бить человека-ксилофона посчитала подлым, а Иван Диогенович, наоборот, расстроился, что девушка недораскрылась в своем гневе.

— Хочешь меня бросить? — продолжал улыбаться человек-ксилофон. — Так вон она, дверь… Чего легче, три ступеньки — и свобода!

— И ты так легко это говоришь?

— У меня слишком много трудных задач, чтобы заостряться на запятой. Прощай!

Гнев ее испарился, как капля воды с раскаленной сковороды. Она стояла застыв, объятая ужасом, который вдруг сделал тело каменным, а душу крошечной.

— Иди же, — подталкивал он.

Она упала на колени. Долго икала, хватая воздух ртом.

— Прости меня, Иван! Я сама не знаю, что нашло на меня! Вероятно, устала… Я понимаю, что любовь на войне — роскошь! Я буду контролировать себя! — Настя подобралась к Ивану ближе. Открыла банку с полиролью и начала втирать ее в карельскую березу, нежно, сантиметр за сантиметром. А потом расстегнула интимную молнию…

— Перестань! — вскричал Иван. — Хочешь остаться — оставайся! Но не приближайся к нему! Я после сосредоточиться не могу! Ты силы мои выпиваешь!

— Прости! — Настя принялась застегивать молнию, руки у нее дрожали, что-то прищемилось, Иван вскрикнул, она опять: — Прости! — Он выругался и своими руками все поправил. — Я остаюсь, — произнесла она напоследок, а за дверями радостно улыбнулась. Наверное, она больно ему прищемила…

У Жагина вновь болела голова. Перерывы между приступами боли становились все короче. А доктор, которого привезли, местная знаменитость, ничего необычного не нашел.

— Менингита нет. Все реакции в норме, температура нормальная… Вы какой размер головного убора носите? — поинтересовался врач.

— Шестидесятый, — информировал Жагин. — У меня с детства голова большая. Мама говорила — умным стану.

— И стали… — доктор измерил окружность головы импресарио сантиметром и заметил: — А сейчас у вас семьдесят второй размер… Ну, если что, зовите еще. А так таблеточки от боли пейте. Они сильные, и к ним привыкание имеется. Так что осторожнее!

Один из молодых охранников с удовольствием выполнил просьбу Анастасии Ольговны и без труда нашел в антикварном магазине Коврова старенький патефон. Купил, не торгуясь, как она велела, и прибыл на место дислокации.

Патефончик Настя схоронила до ночи, решив воспользоваться им после концерта.

Возле филармонии творилось что-то невообразимое. Толпы, море народу. Начальник полиции Крутоверхов распорядился выделить конные наряды, которых сроду не было во всей области. Так, из близлежащих деревень наскоро привезли деревенских лошадей, но городские менты, все как один, попадали с толстобрюхих тяжеловозов. Только один полицейский удержался, да и то на осле, прижившимся при какой-то конюшне. Ржали… люди… Конные наряды отменили.

Безбилетную толпу носило вокруг филармонии. То по часовой стрелке кружилась толпа, то против. Перед входными дверями выстроился коридор из стражей порядка, и до прохода в зал билеты проверялись четырежды.

Сегодня без мордобития не обошлось. Били друг друга в радость, без особых причин. Так, местные пьяницы-дебоширы, и не знавшие о концерте, увидав такое столпотворение, за счастье почли помахаться с празднично одетыми представителями города. Украсить красными пятнами белые манишки!.. Но пешие наряды Крутоверхова мгновенно справились с беспорядками, и толпа вновь закружилась вокруг филармонии…

Сегодня многие из випов попросились через черный ход, лишь мэру это было по статусу не положено, потому он выбрался из служебного авто, затем жена, и оба, подняв приветственно руки, зашагали ко входу в филармонию.

Вице-губернатор не взял с собой сегодня троих детей, а отдал бесценные билеты в нужные руки.

Губернатор одет был на сей раз скромно, Карловна — та и вовсе обрядилась почти монашенкой. Глава области улыбался мало, был занят собственными мыслями.

Некто Жорданов, представитель местной культурной администрации, вдруг счастливо осознал, что все ряды балкона филармонии затянуты несгораемыми чехлами и триста мест останутся сегодня без своих хозяев. Жорданов мгновенно связался со спекулянтом Ляпиным и предложил ему опт за сто тысяч долларов.

— Пятьдесят, — отозвался Ляпин мгновенно.

— Восемьдесят пять, — Жорданов.

— Семьдесят.

— Семьдесят пять.

— О’кей.

Через десять минут после телефонного разговора мужчины встретились и обменялись свертками.

Ляпину потребовалось сорок минут, чтобы реализовать товар. Местным театралам не досталось ничего, так как все билеты пакетом приобрела неизвестная в городе личность с безразмерным валютным портфелем. Повезло так повезло! Закончив сделку, Ляпин даже домой не зашел, сел в личное авто и скрылся в неизвестном направлении — на всякий случай.

Иван готовился к выступлению. Стоя на боку, он водил рукой по карельской березе и чувствовал ее тепло. Он не знал, что сегодня будет говорить со сцены, как, впрочем, и в предыдущий раз. Им двигала Импровизация — самая великая сила Вселенной. Если бы Иван был философом, то наверняка бы сделал вывод, что Бог — это и есть импровизация, но философом он не был, а был всего лишь Верой, проводником к Богу. Проводники должны чуять дорогу, а не осмысливать Путь. Иван Диогенович, он же Ислам, помнил одно: что на Пути не надо бояться медведей. Медведей вообще нет!..

В купейную дверь постучали.

— Иван Диогенович! — звала Верочка. — К вам тут пришли…

— Кто? — недружелюбно отозвался человек-ксилофон.

— Помощник станции внучку свою привел…

— А-а-а… — это было не ко времени, но Иван почему-то велел: — Проси.

— Одну секунду…

Она встала в дверях. Опущенные в пол глаза с длиннющими ненакрашенными ресницами. Укутанная в белый пушистый платок, из-под которого выбились светлые пряди волос.

Иван разом смягчился и предложил снять полушубок и платок, так как здесь натоплено.

— Здравствуйте! — произнесла девушка низким, сочным голосом, сложив одежду аккуратно в углу.

От такой первозданной красоты и чистоты Иван, если мог, отшатнулся бы. Так лишь скрипнули деки от напряжения. Он глядел на лицо девушки, все обрисованное тонкими линиями, прядками волос, тоненькая цепочка вокруг шеи подчеркивала изысканность овала… А само лицо… Само лицо тотчас хотелось целовать, распробовать налитые вишневым цветом губы, чуть бледные от волнения щеки, высокий лоб с крохотной родинкой, а подо лбом — врубелевские глаза, скрывающие борьбу прекрасного с еще более прекрасным.

— Как звать вас? — спросил изумленный Иван.

— Настя я, — и опять колокольный голос поразил Ивана.

— Настя… — У него все сложилось. — Вы садитесь, Настя…

Она села на самый краешек стула, натягивала юбку на колени, то смотрела Ивану прямо в глаза, раскрасневшись, то опускала их к полу, побледнев. И с ним происходило то же самое. Его сердце за долгое время впервые колотилось быстрее обычного, и, казалось, даже деревянные части тела пронизывала дрожь предчувствия чего-то нового, радостного.

— Расскажите о себе, Настя! — попросил.

— Мне особо нечего… — Она опять премило смущалась. — Я в техникуме здесь училась, в педагогическом. Сейчас с детишками в садике вожусь… Вот… И немножко на ксилофоне играю… Здесь, в самодеятельности… Года четыре…

— Это очень интересно! — воскликнул Иван Диогенович, сверкнув глазами-сапфирами.

— Правда?

— Конечно!

— Ой, — она вдруг спохватилась. — Я, наверное, отнимаю у вас время!

Ему действительно надо было собираться на концерт. Правым ухом он слышал шумное дыхание охраны за дверями, голос Жагина. Но он мог и опоздать. Это даже хорошо — для ажиотажа.

— Работать с детьми — самое прекрасное дело в жизни!

— Правда? — опять спросила она, а он подтвердил, кивнув. — Но разве не ваше дело самое правильное — быть ксилофоном?

Вместо ответа он предложил:

— Не ходите сегодня на мое выступление!

— Как же! — Она заволновалась. — Мне нужны ответы!

— Оставайтесь здесь! — со страстью в голосе предложил он. — Я вернусь и отвечу на все ваши вопросы! Даже больше!

— Иван Диогенович! — Жагин. — Пора!

— Удобно ли это? — нервничала она.

— Конечно! Вас здесь будут охранять! Вместо меня.

— Правда?

— Договорились?

— Иван! — постучала Настя. — Опаздываем!

— Вам пора…

— Так остаетесь?

— А дедушка?

— А что — дедушка? — не понял Иван.

— Дедушка станет волноваться.

— Ах, дедушка… Мы дедушку успокоим… Он вас на станции ожидать станет. В своем кабинете! Моя горничная блинов ему напечет! Договорились?

Она кивнула, а потом улыбнулась, словно вдруг поверила человеку-ксилофону.

— Договорились! — расстегнула пуговку тесноватого ворота платья. У нее пятна еще красные от пальцев на белой коже остались. И в памяти Ивана запечатлелись…

— Вот и чудесно! — И крикнул: — Выносите!

Его осторожно грузили в крытую полугрузовую машину.

— Осторожно! — командовал Жагин. — Анастасия Ольговна, садитесь в «ауди», — распоряжался делово.

— А кто там, у Ивана Диогеновича в купе?

— Вы имеете в виду девушку?

— А там еще кто-то есть?

— Это внучка помощника начальника станции. Старик очень за нее просил… Все готовы? — крикнул Жагин.

Услышав ответ «так точно», махнул рукой, и кортеж двинулся к зданию филармонии.

На полпути автомобили встретил сам полковник Крутоверхов со служебными машинами. Те запели сиренами и сопроводили артиста до самого служебного входа в концертный зал.

Толпа, углядевшая прибытие главного действующего лица, заревела в восторге, и содержалось в этом восторженном реве что-то совсем неприятное. Так радостно вопят те, кто завтра тебя же на Голгофу и поведет.

Ивана Диогеновича сноровисто доставили в гримерную, где Настя еще раз прошлась по его телу полиролью.

— Что за девушка? — спросила.

Он не ответил, сосредотачиваясь. Она ковырнула ноготком карельскую березу.

— Осторожнее, — попросил он, впрочем, совсем без раздражения.

— Извини.

— Начнешь как вчера, с Баха, — распорядился человек-ксилофон.

— Конечно.

— Потом как пойдет.

— Поняла.

Она опять с нажимом провела крашеным ноготком по дереву.

— Что с тобой сегодня? Ты невнимательна.

— Прости…

В его воображении нарисовался облик внучки помощника начальника станции, и он, вдохновленный, велел:

— Выпускайте Шарманского!

Шарманский сновал в лучах света и почти пел:

— Леди и джентльмены! Дамы и господа! Уважаемый господин губернатор! Уважаемый господин мэр! Позвольте начать наш сегодняшний вечер, который проведу для вас я — Аркадий Шарманский, мастер конферанса и непревзойденный заполнитель мхатовских пауз свежайшими анекдотами!

Зал дружно зааплодировал. Ему нравился этот старенький, но еще подвижный еврей с архаичной бабочкой на шее.

Потянет одеяло на себя, подумал Жагин.

— Вечер номер два-а-а-а-а! — протянул конферансье. — Второй ве-е-е-е-е-ечер!.. Сегодня до полуночи будут открыты все карты! — Шарманский вновь показал свой талант, лишь голосом одним сгущая атмосферу в зале до мистической, в какой обычно любят выступать фокусники, маги и экстрасенсы. — Тайны мироздания приоткроются для каждого, перед каждым обнажится великий секрет бытия… — Конферансье метался в луче света, как жук, накрытый стаканом. — И не лишним будет, если слабые нервами заготовят валидол или сейчас же забросят его под язык!.. Итак… — он подвесил эффектную паузу, во время которой зал не выдержал и сорвался в овацию. Шарманский чрезмерно долго кланялся, а Жагин злился — потянул-таки одеяло на себя, старый клоун… Владелец старинных лаковых туфель вдруг выпрямился, сделал выпад вправо, вытянув руку, как фехтовальщик, наносящий решающий удар, и воскликнул:

— Человек-ксилофон!!! — Зал бился почти в истерике. Губернатор старался быть сдержанным, а Карловна неистово крестилась. — Иван Диогенович Ласки-и-ин!!! Играет Анастасия Переменчивая!!!

Сноп света… Сверкание азиатских глаз из-под инструмента. Красивая женщина с молоточками в руках… Взмах…

Музыка, тревожная и опасная, потекла со сцены, как и в прошлый раз, тягуче, обволакивающе. Лицо Ивана, подсвеченное белым лучом его выражение, говорило о том, что человек-ксилофон сейчас пребывает в другом измерении. Тревожность музыки болезненно нарастала, и зал, как и накануне, в слаженном порыве завыл песню ужаса, зрители закрутили головами, оглядывая уголки мироздания, куда их перенесло в одно мгновение невиданное чудо.

Иван заговорил. И опять его слабый голос без микрофона был слышен каждому уху:

— Вселенных великое множество… Их нескончаемое множество… — Он словно проецировал картинки мироздания прямо в зрительские мозги. — Вселенные висят во тьме, как гроздья бананов… — И все тотчас увидели эти гроздья, прозрачные, словно в рентгеновских лучах. — И в каждой из них мириады звезд, а вокруг звезд — планеты, и на этих планетах живем мы. Наши души тиражированы бесчисленное количество раз…

И в этот момент на сцену опять поползла Карловна. Она ощупывала пространство вокруг, будто рядом ползли десятки таких же, как она, губернаторш.

Иван замолчал, и зритель постепенно пришел в себя, вернувшись из глубокого космоса воодушевленным для новых потрясений. Все завороженно глядели, как губернаторша все ближе подползает к человеку-ксилофону.

Она доползла и вновь распласталась крестом перед Иваном.

— Что есть смерть? — спросила почти мертвым голосом.

— Ничего. Ибо смерти нет.

— Комментарии! — запросили из середины зала. — Обещал!

— Если смерти нет, зачем комментировать то, чего нет?

— Так, значит, не будет комментариев?

— Нет, но я просто расскажу про смерть, какой вы ее видите и какая она есть на самом деле. Можно я сам задам вопрос?

— Валяй, — разрешил народ.

— Верите ли вы в бесконечность мироздания? В то, что у Вселенной нет конца?

— Проходили в школе, — хихикнул женский голос.

— И Вселенных бесконечное множество, — продолжил Иван. — Если взять космический корабль и полететь на нем далеко-далеко, несколько Вселенных, например, пронестись, то мы найдем планету, идентичную нашей. Так как все бесконечно, то и бесконечна вариация событий и производных. Настолько бесконечна, что можно отыскать самих себя. На такой же планете будем жить такие же мы, до атома тождественные себе, прилетевшим. У нас там будут те же дети, родители, мы будем работать на тех же должностях и говорить, что говорили на своей планете в те же отрезки времени. Даже наше дыхание будет синхронным. Даже ковырять в носу мы станем, как в зеркале отображение…

— И что? — не выдержал кто-то. — Нам про астрономию неинтересно. Объясните: почему смерти нет?

Неожиданно человек-ксилофон поднялся над полом на двадцать сантиметров, закрыл глаза.

И опять из зала:

— Видели уже. И у Кио видели!

Иван положил освободившуюся руку на затылок губернаторши. Карловна, словно кукла, тотчас села на пятую точку и открыла рот. Попыталась что-то сказать, но лишь закашлялась. Иван легонько постучал ей по спине. И Карловна, как-то странно улыбнувшись, заговорила голосом… человека-ксилофона:

— Я… Я хочу сказать…

— Не волнуйтесь! — поддержал Иван голосом губернаторши. Это был славный трюк. Зааплодировали все. После, когда стихло, опять женским голосом: — Говорите, Валентина Карловна!

— Но все могло быть совсем не так, — продолжила она вновь голосом Ивана, — не так, как сейчас… Представьте себе, что в школе вас учили неправильно. Что совсем не сильнейший выживает в природе. Зачастую самый слабый случаем возносится до небес. Представьте, что в то время, когда будущая мать Наполеона предавалась любовным утехам с отцом будущего императора, в тот момент, когда семя с гением устремилось к его зачатью, чресла матери вдруг изменили бы свое положение на один градус — ну дернула жена бедрами! И вот из-за этого «дернула бедрами» самого слабого представителя эякулята волна сока вынесла к одинокой яйцеклетке первым. И у хилого сперматозоида, отхода биологической материи, — неожиданно такой шанс! И хватило же сил доходяге внедриться в женскую природу! Вот и выиграл слабейший. Вот вместо Наполеона, великого полководца, — маленький никчемный человечек, клошар вполне!

Иван погладил Карловну по затылку и, вернув себе собственный голос, продолжил:

— Могло бы не быть Гитлера — вышел бы бездарный художник или пивной алкоголик… Могло бы не быть и всех вас, здесь сидящих.

— Спасибо, мама, что не дернула задницей! — обрадовался кто-то в партере.

А женский голос добавил:

— Жаль, что не дернула!

Зал заржал. Улыбнулся и Иван, он поднял голову и посмотрел на Настю.

— Вот и Анастасии Ольговны тоже бы не было! Пару черт бы изменилось, и вместо красавицы — дурнушка! А от этого мир бы потерял значительно… — Здесь зал поддержал человека-ксилофона одобрительным гулом. — Но оригинальность в том, что сущности, уже произведенные на свет, никогда не меняются. Если Наполеон единожды был рожден, то и на какой-нибудь другой планете он вновь родится Наполеоном, но вполне возможно, и не завоюет почти весь мир. Или завоюет!.. А Иван Иванович Иванов украдет из кассы своего предприятия не тридцать тысяч, а триста тысяч рублей. Или вместо бухгалтерии станет работать в зоопарке директором. Где все же тридцать тысяч тиснет!

Все восприняли последнее как фигуру речи, но в глубине зала, почти в самом углу, скромный человек в скромном костюме нервно заерзал в своем кресле…

— Но все это произойдет только в субъективном времени, в котором мы сейчас с вами находимся.

— Непонятно! — услышал Иван из разных частей зала.

— Времени не существует. Оно субъективно, и всем это понятно. Многие ученые ошибались. Прошлое и будущее существуют в одной точке. Будто их можно насадить на острие иглы… На самом деле ни прошлого, ни будущего не существует. Есть только настоящее…

Зал вновь недовольно загудел. Фуга Баха опять замедлила свое движение к органам слуха филармонического зрителя. И опять все с ужасом пронеслись по Вселенной, возвращаясь в состояние благодушного восприятия информации.

— Прошлое — это то, что записано в ваших ячейках памяти. То есть то, что вы помните, и десятки человек вместе с вами. А на самом деле сего и быть не могло… Приведу пример. Уважаемый мэр еще с детства рассказывал о том, что потерял девственность в четырнадцатилетием возрасте. Мол, молодой да ранний! В молодости нам всегда важно показать, что мы успешны. Если мы в двадцать лет успешны в сексе, я имею в виду, конечно, мужскую часть зала, то мы успешны во всем!.. Так вот, господин мэр рассказывал, что как-то вечером к нему, семикласснику, в квартиру пришла студентка-практикантка, работающая в его классе. Мол, она пришла жаловаться на плохое поведение подопечного. А отец будущего мэра, вернувшийся накануне из командировки в Голландию, привезший массу фирменных шмоток и двухкассетный японский магнитофон, находился вне стен квартиры, оставив сына в полном одиночестве. Мальчишка, мол, предложил девушке-практиканточке рюмочку «Амаретто», пористый шоколад и включил модных тогда итальянцев. Ну и, конечно, студентка не устояла от западных вкусностей и фирменной музыки. Здесь же отдалась счастливцу семикласснику, будущему мэру. Вот с этих своих четырнадцати лет мэр рассказывает всем эту небывальщину и давно в нее сам верит. Самое главное во всей этой ситуации, что те, с кем он делится этой простой историей, принимают рассказ за чистую монету, а значит, для них это было на самом деле. Она записалась в ячейку памяти как факт, как зрительное воображение и стала прошлым мэра. Другого прошлого у него нет, так как все события со временем приобретают новые подробности и очертания, а значит они ложные и память наша ложная. У всех!.. На самом деле мэр потерял девственность со своей женой, после бракосочетания, на большой кровати, подаренной молодым родителями жены будущего мэра.

Зал зааплодировал. Мэр, сначала возмущенный, а потом уразумевший, что рейтинг его поднялся, встал со своего места и раскланялся почти как конферансье Шарманский.

— Спасибо, — поблагодарил он зал.

— Но вы, — продолжил человек-ксилофон, — будете помнить историю со студенткой-практиканткой, так как ячейка памяти занята. Мэр потерял невинность в четырнадцать лет с той же вероятностью, с какой произошла и история со свадебной идиллией. А вывод из этой истории один: что помнить более того, что всплывает в нашей голове в виде фантазий, мы не можем! Мы вспоминаем факты нашего прошлого тысячу раз. Наша фантазия добавляет к ним все новые детали, а потом картина воспоминаний меняется на противоположную. Прошлого нет, есть импровизация на тему прошлого. Хотя в другой Вселенной мэру все же удалось затащить практикантку в постель. Но там, в другой части мироздания, он уже не мэр, а кто-то совсем другой… Так и с мировой историей! Кто-то ее смог придумать от начала до конца и поведать нам как правду.

Неожиданно в боковом проходе с откидного места поднялся большого роста человек. Весь в черном, с огненным взором, он выпятил огромное пузо и громогласно вопросил:

— Позвольте! Если нет прошлого, значит, нет греха?

Зал обалдел от такого вывода, глянул на бородатого человека, который доставал в это время из-под свитера огромный крест, затем на докладчика.

— Конечно! Греха нет, есть только миф о нем.

— Выходит, и первородного греха не было? — пробасил человек, и теперь некоторые в нем признали настоятеля местного храма Пресвятой Богородицы отца Исидора. Те, что посещают.

Иван закрыл глаза, и залу на миг показалось, что уголки его губ дернулись в улыбке… Или в раздражении…

— Ну какой первородный грех, батюшка… Где он состоялся и в каком году?.. Это похоже на историю господина мэра, рассказанную давно и перезаписавшуюся миллионы раз. Это как миллионная копия на старой кассете. Фон слышен, а текст песни разобрать невозможно. Вы же сами, батюшка, под такую музыку танцевали с барышнями в бытность юношей.

Отец Исидор перекрестился:

— И в Бога не веруете?

— Позвольте, — Иван открыл глаза и жестко ответил: — Этого я не говорил!

— Значит, признаете Господа нашего Иисуса Христа?

— Да ни в коей мере!.. Я по рождению мусульманин.

— Ага, Аллах ваш господин? — почему-то обрадовался батюшка.

— И не Аллах. Я воспитывался в еврейской семье, знаю хибру и каждое воскресенье ел рыбу-фиш!

— Значит, Яхве?

— Ничего это не значит.

— Так в кого же вы верите?

— В Бога.

— В какого?

— Вам Бог этот незнаком.

— Уж не в себя ли? — почти издевательским тоном поинтересовался отец Исидор. — Не себя ли вы в Мессии провозгласили?

— У меня есть миссия, но я не Мессия. Да и со мной вы уже знакомы.

— Какая миссия? — не унимался батюшка.

— Рассказать людям о вере.

— О какой?

— Вера, которая единственная правильная.

Народу надоела эта дискуссия на двоих, в зале заулюлюкали, даже посвистывать стали.

— А батюшки вчера не было! — заявил кто-то.

— Подосланный!

— Опиум! — вспомнила тетенька что-то из кинофильма.

— Отец Исидор вовсе не подосланный, — пояснил Иван. — Как истинно верующему в Христа, билет ему дал ваш мэр. Выискал, так сказать, резерв.

В зале опять засмеялись. Осветитель, решив поддержать шоу эффектом, повел световой пушкой по зрительским рядам и залез пронырливым лучом на балкон.

Здесь и разглядел Иван странных молодых людей в одинаковых костюмах, почти одинаковых с лица. Все востроносые, с тонкими поджатыми губами. Они сидели почти не шевелясь, все как один уложив руки на колени, будто примерные школьники. Лишь иногда головы их подергивались, будто от неудобных воротников рубашек.

Настя тоже приметила полный людьми балкон и затряслась от ужаса.

Луч света закончил свои скитания по залу и вновь высветил физиономию человека-ксилофона.

— Конечно, Бог есть! — продолжил Иван. — Как без Бога. Разве важно имя его? Или безымянность?

— А заповеди? — развел руками батюшка.

— Ну не ваши же десять заповедей содержат мир! Да и верить ли нам в Скрижали?

— А во что? — неожиданно спросил губернатор. Ему очень хотелось, чтобы жена вернулась на место, а ее позор каким-нибудь образом забылся.

— В то, что смерти не существует!

— Вы этого не доказали!

— Ну, если наши сущности в основе своей неизменны, а прошлого и будущего не существует, то и смерти нет!

— Гипотеза! — выкрикнул кто-то недовольный.

— Сейчас я вам приведу пример, — улыбнулся человек-ксилофон.

Но здесь на балконе произошел какой-то шум, то ли дрался кто-то, покрикивая и постанывая, то ли еще что. Зрители партера не могли видеть, что случилось там, на дешевых местах, но Жагин за кулисами дал команду осветить ситуацию, подать на балкон тридцатипроцентное освещение.

Человек-ксилофон осекшись на полуслове, Настя с искореженным от ужаса лицом, конферансье Шарманский, вспомсостав и импресарио зачарованно наблюдали, как молодые люди в одинаковых костюмах вдруг стали терять востроносые человеческие очертания, постепенно превращаясь в птиц.

— Викентий… — почти безмолвно, одними губами проговорила Настя.

В зале не понимали, что происходит там, наверху. Интересовались: что случилось?

— Мордобитие? — вопрошали. — В чем заминочка?

Но через несколько мгновений лавина черных птиц в красных шапочках рухнула на зал. Часть пернатых вцепилась в волосы зрителям, вырывая растительность клочьями, а другая, более активная, устремилась к сцене. Во главе с вожаком часть стаи дятлов набросилась на человека-ксилофона и принялась неистово клевать его деревянную плоть. И не полироль брызнула на пол из расколов и трещин в карельской березе, а самая настоящая кровь. В зале завизжали женщины, а мужчины лишь одурело отмахивались.

— Сатана пришел! — возвестил громовой голос отца Исидора. — Сатана здесь правит бал!!!

Но на этом месте одна из птиц спикировала к служителю культа и в полете надорвала батюшке ухо, и он замолчал, удивленный. Просто замер столбом.

В зале и на сцене творилось невообразимое. Люди были дезориентированы, отмахивались от птиц сумбурно, ожидая атак со всех сторон. Птицы расклевали все лампочки в центральной люстре, а потом и во всей филармонии, и воцарилась полная темень. Возникло ощущение, будто конец света наступил. Некоторые мужчины от страха икали, а все женщины до единой визжали, охваченные общим ужасом. Дятлы, хорошо ориентируясь в темноте, вырывали из их ушей серьги и исчезали до следующей атаки. Мужчин просто клевали куда придется. Кто-то заорал во все горло:

— Мой глаз!!!

А на сцене, теряя кровь, глухо стонал человек-ксилофон. Изо всех щелей его раненого организма продолжала течь кровь. Руки, на которых он стоял, теряли силу, и казалось, что инструмент вот-вот рухнет, завалится, подломившись. Настю птицы почему-то не трогали, но она едва держалась на трясущихся ногах, закрыв лицо руками, наполненная бесконечным ужасом. Лишь один Жагин страха не испытывал, ловко уворачивался в темноте от дятлов, а некоторых умудрялся ловить руками — и тотчас об стену. Прикрывая ладонями почти лысый череп, он добрался до человека-ксилофона и, крепко взяв Настю за руку, тряхнув ее сильно, велел им играть самую что ни на есть напряженную музыку.

— Да-да, — растерянно отозвалась девушка.

— Играйте же! — разозлился Жагин и, поймав жирной рукой красноголовую птицу, оторвал ей башку. — Боритесь!!!

Настя взмахнула молоточками, а Иван, собравшись с силами, придал музыке одухотворенность. Настя почему-то заиграла Вагнера, и на сей раз музыка не потекла, а рухнула в зал лавиной еще большего ужаса, охватывая и людей, и птиц. Раненые, истекающие кровью люди завыли, замотали головами, а птицы рухнули между рядов, потеряв ориентацию. Валялись с открытыми клювами и лапами дергали.

Жагин, заткнув уши, прокричал:

— Действует!

Здесь глухой осветитель зачем-то вновь включил свою пушку и направил луч света в зал. Среди месива людей и птиц он вдруг отыскал дятла, усевшегося на голову отцу Исидору, совершенно не восприимчивому к общей панике, но стоящему колоссом в задумчивости глубокой. Дятел в свою очередь широко открыл клюв и… Истонченный до частоты, которую не слышит человеческое ухо, птичий голос, наполненный деструктивной магией, разрушил музыкальные гармонии ксилофона и воцарился над происходящим настоящим кошмаром.

Иван никогда не испытывал такого ужаса. Даже когда их с родителями автомобиль на огромной скорости влетел под экскаватор, смявшись при ударе по самые двери. Иван каким-то образом сумел сгруппироваться, почти мгновенно сложился на заднем сиденье. На него упали какие-то то ли шары, то ли мячи, достаточно тяжелые, с помощью таких они тренировались на занятиях по борьбе, укрепляя широчайшие мышцы спины. А потом он понял, что это головы его отца и матери. Тогда его и объял ужас. Он не мог кричать, не мог шевелиться. Просто сидел, обхватив родные головы, пока спасатели в течение трех часов доставали его из-под экскаватора. За ним тогда приехал друг отца и тренер Ивана косоротый Палыч. Он у него три месяца прожил, потом в общежитие переехал в спортивное.

И сейчас Иван потерял мысль и ощущение времени. В его мозгу вертелось лишь слово «антиматерия». Я — Вера!

Только на глухого осветителя Лаврентия Сергеевича голос хитрой птицы не действовал никак. Старик почуял, что все это безобразие происходит от этой пернатой дряни. Он не мог такого допустить в месте, где проработал четверть века, за что был удостоен японского слухового аппарата, который и сбыл за литр самогона на местном рынке по причине полной ненадобности. Работник сцены сноровисто спустился из световой ложи и по боковому проходу зашагал к источнику массового безумия. Ему удалось подкрасться незамеченным к дятлу, увлеченно поющему сатанинскую песнь. Лаврентий Сергеевич схватил тварь за горло, но красноголовый оказался на диво сильным и, словно жиром намазанный, вырвался из стариковских объятий, уронив перо прямо ему в руки, глянул злобно и, казалось, разумно, а затем, вспорхнув под потолок, кликнул дважды, созывая своих сородичей. Через минуту стая очухавшихся птиц черным вихрем взлетела под потолок, сделала два круга над партером и унеслась в вентиляционную шахту.

— Играйте что-нибудь веселое! — велел Жагин артистам. Он сам пережил то, что пока еще не мог облечь в слова. — Играйте же!

И опять Настя взмахнула молоточками. Но на сей раз музыка понеслась разудалая, разнося под своды зала «Камаринскую». А Иван, до сих пор не пришедший в себя, автоматически подстроился, заиграв так разухабисто, что только что лежавшие на полу раненые люди поднялись на ноги, радостно обнялись, да и заплясали между рядами кто как мог. И вприсядку, а женщины кружками пошли да глазки мужчинам стали строить. А Марина Веснина ринулась широченным шагом напролом к губернатору по сиденьям, да как обхватит руководителя за шею. Он ее отталкивает, а со сцены на эту картинку глядит во все глаза Карловна.

В это время Жагин связался с полковником Крутоверховым и попросил его вызвать несколько бригад «скорой помощи» и отыскать в городе во что бы то ни стало хорошего столяра.

— Жизнь человека-ксилофона в опасности!

— Понял, — ответил Крутоверхов.

Импресарио вернулся на сцену, опустился на колени к самому лицу человека-ксилофона и заговорил тихо:

— Иван Диогенович, ситуацию выправлять надо. Я бы сказал даже — спасать! Сделайте что-нибудь! Или на наших карьерах можно ставить крест!

— Что это было? — спросил Иван.

— А черт его знает! Только хватит «Камаринской»! Верните им душевное равновесие! Обещайте еще бесплатный концерт! Хоть три!.. Потом во всем разберемся! — И Насте: — Давай, девочка, соберись!

Иван заиграл Бетховена. Он почти умирал, но рождал в своей душе ноты спокойствия и умиротворения. Кожа лица его с каждой секундой теряла цвет. Жизнь Ивана уходила, чтобы подчеркнуть свою вечность.

В зале быстро успокоились и, обращаясь друг к другу, пытались выяснить, что произошло.

— Птицы! — пробасил отец Исидор. — Гонцы ада.

— Перестаньте, батюшка! — рассердился вице-мэр, на чьей голове отсутствовал клок волос. — Ступайте в храм! Я вас о разоблачении просил, а вы вот какую вакханалию устроили! Стыдно, ей-богу!

Губернатор просипел душащей его за шею Марине, что вечером непременно будет к ней, отстранил любовницу силой и крикнул громко, рассчитывая на супругу:

— Девушка, вы обознались!!!

Наконец включили пожарный свет.

Зал был похож на разбомбленный город.

Окровавленные люди смотрели друг на друга, а потом разом оборотили свои лица к сцене, и произошло совсем неожиданное. Они зааплодировали, да так неистово, что даже Шарманский, с головы которого склевали все до единого волосы, выбежал кланяться.

— Браво!!! — кричали восторженно. — Браво!!!

— Ива-а-а-ан Диогенович Ла-а-аскин! — проорал Шарманский и вновь поклонился. И, выпрямившись: — Его ассистентка Анастаси-и-и-ия Пе-ременчи-и-и-ивая!!!

Карловна приподнялась с пола и поцеловала почти безжизненное лицо Ивана. Она смазала с его лица пальчиком каплю крови и проговорила так, что слышно стало всем:

— Святой Иваан!

— Да нет у нас в православии прижизненных святых! — возмутился отец Исидор, пытаясь приладить надорванную мочку уха на место. — Что ж мы, католики какие!

— В храм, батюшка! — распорядился вице-мэр. — Быстренько!

Батюшка и пошел на выход, осеняя всех крестным знамением да приговаривая:

— Увлеченных бесовством ждет геенна огненная!

— Идите, батюшка, — провожали отца Исидора как умственно нездорового. — Примите пару капель для разума!..

— Всех — геенна!!!

А со сцены прибывшие медики выносили человека-ксилофона. Закрытые глаза Ивана пугали Жагина, но продолжавшая течь из ран кровь говорила, что сердце еще стучит.

— Осторожно! — призывал импресарио.

— Потерпи, Иван, — рыдала Настя. — Все будет хорошо! Я с тобой!

Жена губернатора крестилась и наговаривала Жагину всякое.

— Любые столичные врачи, — предлагала. — Нужна кровь — я готова сейчас же! Берите хоть всю! Любые материальные ресурсы!.. Можете перевезти его в губернаторскую резиденцию!.. Спасите его! Умоляю!

— Спасем! — обещал Жагин. — Непременно спасем!

Губернатор в сопровождении охраны также выходил через сцену, но, обернувшись, показал Марине Весниной десять пальцев, что означало время прибытия его светлости к девушке на квартиру. Она кивнула, но почему-то опять вспомнила Николая Афонина, первого своего мужчину, и расчихалась на нервной почве.

Зритель постепенно рассосался, а посреди разгромленного зала в парадной форме, широко расставив ноги, стоял полковник Крутоверхов. У него имелся только один вопрос: что здесь произошло?

Машины «скорой помощи» народу не понадобились. Все отделались легкими травмами и решили обойтись домашними средствами. Для хохмы спрашивали у врачей только спиртику. Участникам сегодняшнего шоу не терпелось поскорее убраться восвояси и заинтриговать соседей до зависти, рассказывая, что происходило на сегодняшнем концерте.

И только человек-ксилофон был осторожно помещен в реанимационный автомобиль. Молодая фельдшерица попыталась воткнуть ему иглу с физраствором прямо в щель карельской березы, но Иван застонал от боли.

— Что вы делаете! — возмутилась Настя. — Разве вас не учили?!!

— Нет, — призналась медичка испуганно.

— У него что, рук нет?! — злилась Настя. — В вену! И кровь готовьте! И тоже в вену!

— В какую больницу везти? — поинтересовался водитель у импресарио в окошко.

— Не в больницу, — поправил Жагин. — На вокзал. К московскому составу.

— Понял, — ответил шофер и газанул для прогрева. — Если еще представление будет, можно билетик?

— Езжайте! Будет, — обещал импресарио и вновь почувствовал становящуюся уже привычной головную боль. Он набрал номер телефона и попросил давешнего врача прибыть на станцию незамедлительно.

Реанимобиль набрал скорость, а вслед ему, роняя на мерзлую землю слезы, махала рукой, словно сиротская девочка, губернаторша Карловна. Другой рукой она держалась за мужнин рукав и шептала:

— Святой Иваан!..

Здесь же стоял и вице-мэр. Провожал артиста, а сам думал о том, что надо объявить отстрел красноголовых дятлов. Не уследили, а их расплодилось, тварей, как волков. Еще представитель местной администрации подумал о том, что ситуацию все же выправил осветитель. Как доложили ему, глухой ветеран. Вице-мэр решил поощрить осветителя и подарить ему японский слуховой аппарат. Потом он потер голову в том месте, где клок волос был выдран.

Наконец все випы разъехались. За руководством и народ разошелся кто куда. Филармоническая площадь опустела, на ней захозяйничал холодный ветер, смешивая человеческие волосы с птичьими перьями и другим мусором, разнося все это по маленькому городу Коврову.

Из-за угла здания филармонии вышел человек в темном пальто. В руках человек держал футляр, похожий на скрипичный, в котором в разобранном виде хранилась винтовка КСВК 12,7 мм с оптическим прицелом.

Ивана привезли к московскому составу и осторожно погрузили в вагон, установив набок в столовой. Похоже, он находился без сознания, и это тревожило Жагина, а Настя то и дело выходила в туалет.

Врачи впрыскивали какие-то снадобья в капельницу и грустно кивали, отмеряя слабые удары пульса.

— Ну что там? — крикнул охране Жагин, выйдя из столовой. — Столяра привезли?

— Так точно, Андрей Васильевич! Уже заводим!

Столяр приближался к вагону медленно, так как был хром. Приблизившись, он продемонстрировал еще и глухую повязку на лице, доказав, что слеп на левый глаз.

— А левый глаз фанеркой заколочен, — пропел в сторону Жагин. — А правый глаз не видит ни фига!

— Антон Антоныч меня зовут, — отрекомендовался доставленный.

Столяра почти поднимали в вагон. Тем не менее слабенький старичок не дал вызволить из своей руки деревянный ящичек с инструментом.

— Сам, — отказывался. — Сам!

Его внесли и поставили на ноги. Проводили в столовую. Столяр сначала потерялся, увидев такое количество врачей, колдующих над Иваном, и заморгал единственным глазом.

— Здравствуйте! — произнес Антон Антоныч негромко.

Его никто не услышал, но сопровождавший столяра Жагин вежливо попросил врачей на выход, покурить пока. Медицина показалась недовольной таким решением, но конверты в карманах согревали кому-то душу, а тем, у кого деньги были засунуты в задний карман, — задницу.

— Работайте, Антон Антонович! — пригласил к больному Жагин.

— Можно? — удостоверился старичок и прихромал к человеку-ксилофону. Открыв деревянный ящичек и выудив оттуда огромную лупу, Антон Антоныч сначала бережно снял лейкопластырь, наложенный на порченое дерево, со сколов, сочащихся кровью. — Ишь ты, — рассматривал единственным глазом сквозь лупу раны. — Ишь, как попортили инструмент, паразиты! Такую вещь!

— Можно что-то сделать? — сквозь слезы вопрошала Настя. — Пожалуйста!

Старик неожиданно оказался с характером и велел ей идти отсюда с соплями своими. Настя еще больше зарыдала, но выскочила из столовой в свое купе, а оттуда опять в туалет.

Антон Антоныч выудил из ящичка продолговатую мензурку и отвинтил крышечку, сопровождая все действия словами.

— Клеёк! Сам делал клей этот. — Достал кисточку. — Клей из березы и сосны. Кой-чего еще в него внедрено лечебного, но это секрет мастера, то есть мой. А кисточка — из беличьей шубки. Сам подстрелил. Прям в глаз.

А она тебя в другой подстрелила, подумал Жагин и улыбнулся.

— Сейчас я этой кисточкой аккурат клеёк нанесу на порезы, — продолжал комментировать столяр. — Слой за слоем. Вот так… так… преотлично… и сюда…

Старик клал клей так точно, что ни единой капли не пролилось мимо. Ни одного подтека!

Профессионал, подумал Жагин уважительно.

Антон Антоныч вновь запустил руку в ящик с инструментом и на сей раз выискал коробочку, которую с осторожностью открыл и улыбнулся.

— А это что? — полюбопытствовал Жагин, глядя на желтоватый порошок, похожий на пудру.

— Знал, что понадобится! — улыбнулся столярных дел мастер. — Нашел я как-то, лет двадцать назад, на свалке ножку от кресла девятнадцатого века из карельской березы. Ну, ножка вся погорелая, порченая. Что с ней делать? Думал выбросить, а потом передумал и распилил на фрагменты. А после надфилем наточил крошки деревянной в коробочку — вдруг пригодится? Пригодилась…

Антон Антоныч брал щепотку деревянной пыли и посыпал поврежденное место аккуратно. А потом миниатюрным шпателем ровнял поверхность. И так у него здорово получалась эта работа, что Жагин почти забыл про головную боль, заглядевшись на манипуляции мастера. А тут и Иван Диогенович глаза открыл. Лицо человека-ксилофона порозовело, кожа подтянулась, и он поприветствовал присутствующих.

— Всё, господа! — завершил работу и свой параллельный комментарий столяр. — И всех делов! — И принялся складывать ящик. — Через час как новенький будет. Плоть дерева не человечья плоть, ей столь не навредишь! Самое страшное — огонь, а так поправим всегда!

— Спасибо огромное! — благодарил Жагин. — Сколько мы должны вам?

— Сто грамм и пописать, — объявил Антон Антоныч.

Его повели на кухню, а по дороге столяр объяснил, что зарплату получает в школе за то, что детские стулья и парты чинит, а за тонкие дела денег не берет, так как сам удовольствие имеет. А кто ж за удовольствие плату снимает. К удовольствию надо удовольствие прибавлять. Умножать, так сказать…

Наполненный Верочкой стакан выпил в один присест. Зачерпнул столовой ложкой из банки черной икры и закусил «Столичную». Крякнул, удовлетворенный, пообещал, что пописает на природе: мол, его в поездных туалетах укачивает. Сказал, да и отбыл на своих двоих хромых, отказавшись от казенного транспорта наотрез.

А потом Ивана Диогеновича кормили. Совсем немного мяса и красного вина для кроветворения. Настя сидела возле раненого и гладила Ивановы волосы. Запускала в них пальцы и расчесывала их, длинные, витые, удивляясь седым прядям и его раскосым глазам с синим светом из глубины.

Иван в этот момент думал о том, что чуть было не погиб за то, что он Вера. Случись сие до срока, что тогда? Все муки нечеловеческие, все страдания душевные, все, что случилось, стало бы напрасным? Является ли он частью Импровизации, или он воля Импровизации?.. Этот вопрос не давал ему покоя, а потому он повел головой, отстраняя Настину руку, и крикнул:

— Господин импресарио!

Жагин появился тотчас и заявил о своем удовлетворении таким скорым выздоровлением Ивана Диогеновича.

— Если вам что-то еще нужно…

— Вы говорили о выступлениях! — с горячностью произнес человек-ксилофон. — Я правильно помню? Вы даже предлагали целых три концерта?

— Так и было, — подтвердил импресарио.

— Мне нужен только один.

— Ко времени ли это сейчас? — засомневался Жагин и толстыми пальцами правой руки стал со всей силы сжимать мочку своего уха, дабы отвлечь боль от головы.

— Ничто великое не случается ко времени! — произнес Иван. — Как можно скорее нужно восстановить помещение.

— Может, в другой город переедем? — предложила Настя.

— Ни в коем случае!

— Постараемся подготовиться, — пообещал Жагин. — Губернатора привлечем. — И вышел из купе с нестерпимой болью на встречу со своим доктором.

— Очень большой человек! — проговорил вслед Иван.

— Я так счастлива, что с тобой все хорошо.

Она попыталась поцеловать его в губы, но тут Иван что-то вспомнил и закрутил головой, как кукольной:

— Где она?

— Кто? — не поняла Настя.

— Настя где?

— Я здесь…

— Дочь помощника начальника станции Вертигина. Настя Вертигина?

— Ах, эта девочка, — вспомнила Настя. — Так я ее отправила восвояси! Не до нее было… Может, все же в другой город?

Лицо Ивана Диогеновича пошло пятнами, и он, с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, заговорил со злобой:

— Да как ты посмела?! Без моего ведома! Кем ты себя возомнила!.. Убирайся отсюда вон! Слышишь, вон!!!

— Да что с тобой опять? — губы Насти задрожали.

— Я видеть тебя больше не могу! Твою унылую физиономию!

— Иван!.. — слезы лились по ее лицу водопадом.

— Вон! — я сказал. — И не показывайся мне на глаза!

Она чуть ли не вывалилась из его купе в надежные руки охраны. А Иван криком велел отыскать дочь помощника начальника станции немедленно. Девушку, собственно говоря, отыскали быстро, она стояла под фонарным столбом в голове московского состава.

Осмотрев Жагина, доктор признался честно:

— Не знаю, что с вами. Но ваша голова растет. Сейчас она уже девяносто два сантиметра в окружности. Это медицинский нонсенс.

— Инфекция? — предположил импресарио.

— Такой не знаю. От которой голова по двадцать сантиметров за сутки вырастает. Хорошо еще, что вы под двести кило, не так заметен диссонанс.

— Меня дятел клюнул в макушку.

— Дятел, хм… Вам нужно в больницу, к неврологу, пройти МРТ и посмотреть, что там, в вашей голове… Но в Коврове МРТ под вас нет. До ста двадцати килограмм только. Езжайте побыстрее в столицу!

— Болеутоляющее дадите?

Доктор посмотрел Жагину в глаза и выгреб из саквояжа все препараты по теме.

— Если что, завещайте свое тело науке, а именно мне. Или только голову! И я здесь ее ампутирую! Уж слишком вы огромный — тащить вас! Завещаете?

— Завещаю, — улыбнулся Жагин.

И доктор на прощание улыбнулся. Соскочил со ступеней вагона и был таков.

Не многие услышали странный тихий щелчок, а потому не обратили на звук никакого внимания. Между тем пуля, выпущенная с расстояния пятисот метров из винтовки КСВК 12,7 мм, пробила купейное окно Жагина и попала ему точно в лоб. Голова импресарио только дернулась. Пуля пробила кожу лба, но от черепа отскочила, как от брони, и закатилась под кровать. Андрей Васильевич и не понял бы, что в него стреляли, но аккуратная дырка в окне рассказала ему об этом.

Жагин хотел было броситься к охране, но вдруг осознал, что боль в голове прошла. А в тело вернулись сила и спокойствие. Он лишь задернул шторки на окне и, скинув пиджак, рухнул в постель.

— Завтра всё, — проговорил. — Всё завтра. — И уснул, как умер.

Они сняли комнаты в жилом секторе, почти в пригороде, в квартире у местного психиатра, однокурсника Якова Михайловича. Собрались однокашники к ночи. Жена однокурсника поставила на стол два десятка котлет, прямо в сковороде, и кастрюлю вареной картошки. Она и по годам была немолода, а по виду и вовсе старуха. Поставила еду и вышла вон.

— Так-то, Яша, — развел руками местный психиатр. — Молодость прошла.

Яков Михайлович выудил из дорожной сумки бутылку отличного коньяка, икры две банки и еще что-то мясное — пару банок, иностранные. Кожаный футляр с сигарами бросил небрежно.

— Ничего, Сеня, старая дружба не ржавеет. — Вытащил сигару, плюнул огрызком в угол и раскурил с помощью золотой плазменной зажигалки.

Однокурсник втянул носом дым и закашлялся:

— А дрянь, Яшка, эта твоя сигара!

Гость свинтил с бутылки крышку и разлил по стаканам:

— Попробуй это.

Выпили.

— Круто, — отметил Сеня. — И клопами не пахнет! Ха-ха, как будто он когда-то пах…

— Икру ешь.

— Ага… А можно Наташке баночку, а то злится. Оставим?

— Не вопрос.

— Надолго?

— Пара дней. Мог бы и в гостинице, но хотелось тебя повидать.

— Спасибо, Яша. Я тронут.

— Не стоит.

— Странно, конечно, что ты ко мне… Мы ведь в институте не очень…

Яков Михайлович сунул руку в портфель, нащупал шприц, сковырнул ногтем колпачок и одним движением из портфеля прямо Сене в шею иглу воткнул. Сеня здесь же и обмяк в мгновение. Московский гость пыхнул сигарой и, перезарядив шприц из ампулы, встал со стула и прошагал в комнату к жене однокурсника. В несвежей ночной рубашке, она была похожа на ведьму, да еще пыталась закричать перекошенным ртом, когда увидела воткнутый в сонную артерию шприц.

— Простите, Наташа!

Яков Михайлович вернулся к Сене и перетащил его тело к жене.

Три часа психиатр ел котлеты, пил коньяк и курил сигары, испытывая чудовищную ярость. Он был уверен, что пуля попала продюсеру в огромную башку, но увидел в оптический прицел, как «убитый» Жагин задернул занавески.

— Скотина! — не выдержал. — Свинина!

А потом психиатр еще час курил и пил. В дверь постучали.

Викентий молча прошел в комнату, налил коньяка и сделал большой глоток. Шея молодого человека была синего цвета — после крепкой руки осветителя. Викентий открыл дверь в соседнюю комнату, посмотрел на недвижимые тела.

— Убил?

— Не знаю, — безразлично отозвался отец. — Мог, если не рассчитал…

— Глупо все, глупо! — не мог успокоиться Викентий.

— В этот раз не получилось, в следующий получится.

— А будет ли следующий?

— Будет. Этот ксилофон до смерти не успокоится! — Яков Михайлович потянулся было за котлетой, но передумал. — Он — Вера, говоришь?

— Складно играет, — подтвердил Викентий. — И поверить можно.

— И ты поверил?

— Я никому не верю. Только себе.

— А мне? — Яков Михайлович поглядел сыну прямо в глаза. — Мне веришь?

— Ты мой отец. Это больше.

Яков Михайлович остался доволен ответом:

— Родственные связи — главное! Съешь котлет. Кстати, вкусные.

— А остальным что есть? — поинтересовался Викентий и запихнул котлету в рот целиком.

— Вы же банчок взяли вчера!

— Так мы сразу после этого в птиц и обернулись. Деньги отоварить не успели. Теперь они все у тебя… Клевали, как голуби, на помойке! — Отец сверкнул глазами недобро. — Прости, конечно… Жагина застрелил?

— То ли промахнулся, то ли… — Яков Михайлович ткнул картофелиной в соль. — Наверное, промахнулся все же… Живой.

— Семь моих сегодня погибли! — Викентий втянул кислый воздух квартиры маленькими ноздрями. — Всех — Жагин.

— Убьем, сын. Не сомневайся, — психиатр потянулся и зевнул. — Оставил там своих?

— Лежат по крышам соседних поездов. Как в птиц обернутся, сядут по стенкам вагона.

— Вот ведь у дятлов плюс! Цепляетесь даже за вертикальную поверхность!.. — Съел еще котлету. — Главное — пластинка!

— Помню. Добудем! — Викентий смотрел в даль своей души, готовый к борьбе.

— Если он — Вера, — не успокаивался Яков Михайлович, — тогда я кто? — Сам же и ответил: — Я — Вещество. Я — Материя! В Материю не нужно верить, ее руками можно потрогать! Однако и материя имеет обратную сторону и внутреннюю… Старуха где?

— В гостинице разместили. Спит, как всегда.

— Будите! — почти закричал Яков Михайлович. — Пусть прямо у окна стоит. Хоть сутки!

— Согласен.

Викентий шагнул к входной двери и отдал необходимое распоряжение. Затем сын с отцом завалились в кровать однокурсника Сени и его жены Наташки, которые по-прежнему валялись на полу.

Чуть засветло тело Викентия закорежило, он вновь поменялся на птицу — красноголового дятла из Красной книги. Подергал головкой и полетел к железнодорожной станции.

Ее привели к Ивану. Раскрасневшаяся от мороза, она была необыкновенно хороша, особенно когда чай пила. Тонкие пальчики отламывали кусочки печенья и подносили их к чувственному рту. Она по-провинциальному слегка высовывала навстречу десерту алый язычок, и у Ивана перехватывало сердце.

— Настенька! — мягко произносил он ее имя.

— Что? — Она опускала глаза, смущенная его вниманием.

— Вы прелесть!

— Да что вы, Иван Диогенович. Я обычная.

На этот раз разгоряченная чаем девушка расстегнула три пуговки ворота платья, показав шею во всей ее красе.

Иван чувствовал себя влюбленным, и от его нравственных и физических мучений, казалось, и следа не осталось.

— А дедушку вашего мы начальником станции сделаем!

— Неужели это возможно? — девушка улыбнулась, как солнце просияла, открыто и ослепительно.

— Даже нужно! — уверял человек-ксилофон. — Столько лет безупречной службы!

— Спасибо вам, Иван Диогенович! — Она улыбнулась еще чудесней. — Дедуля так об этом мечтал!

— А хотите сыграть со мной? — неожиданно спросил Иван и тоже улыбался в ответ честно и открыто.

— Прямо сейчас? — заволновалась девушка и зашевелила пальцами, будто вспоминали руки игру на ксилофоне.

— А чего ж нам откладывать?

— А помешаем кому?

— А мы тихо и, как сейчас, бочком! Берите молоточки!

Как подросток, она долго сомневалась, а когда решилась, то сомнения улетучились в купейную вытяжку целиком. Она превратилась в ребенка, как только взялась за молоточки.

— Неудобно боком-то! — засмеялась. — И легонько коснулась бруска с нотой «ля».

И все… Ее душа целиком была подарена ему, с легкостью, с неизбежностью. Как будто к Вере в Бога пришла душа и воссоединилась с ним…

После «ля» больше ни одной ноты сыграно не было.

Он судорожно расстегивал остальные пуговки ее платья. Дышал от возбуждения быстро, как собака, а потом ткнулся лицом в ее нецелованные молочные груди.

— Иван… — шептали ее губы, а он перехватывал этот шепот своим губами и целовал вишневый цвет до вкуса крови во рту.

А потом он показал ей секретную молнию, и она открыла ее и делала для девственницы совсем смелые вещи. Иван лишь глядел на ее прекрасное тело, удивлялся белизне ягодиц и животу без привычной накачанности современных женщин.

— Ах, Настенька-а!!! — простонал он, когда его семя обрело самостоятельную жизнь в первый раз этим вечером.

А она, впервые с мужчиной оставшаяся, дарившая изощренные изыски мужскому телу, и не задумывалась даже, как сие у нее получается, у робкой и застенчивой, которая до этого целовалась всего-то пару раз.

Он стонал именем «Настенька» еще много раз, а потом дверь в купе открылась, впуская резкий неприятный свет и Настю Переменчивую, в нем стоящую. От того, что она увидела, крик боли, будто от ожога, вырвался из ее горла, а Иван, сжимающий голое женское тело, заорал ей:

— Пошла отсюда! Дверь закрой!!! Охрана!!!

С ней случилась истерика. Охранники оттаскивали ее от купе Ивана, а она брыкалась, царапалась и кричала:

— Подонок! Скотина! Уберите от меня руки!!!

— Успокойтесь, Анастасия Ольговна! — уговаривали крепкие ребята, но она упиралась в стены ногами, старалась царапаться и плевалась даже.

И опять кричала:

— Гад!!!

Охране удалось запереть ее в купе, но она еще долго непристойно ругалась, заставляя персонал краснеть. Затихла через полчаса. Утомилась, сидела на кровати, опустив голову с разметавшимися волосами. Ненавидела впервые. Рационально думала о мести как мужчина, без всяких женских тривиальностей. Хотела убить. Потратившая на него годы, смиренная, готовая следовать за ним даже по минному полю, переделанная несколько раз, разложенная на атомы, а потом вновь собранная, она была унижена и оскорблена так глубоко, как может быть унижен и оскорблен тонкий, высокоорганизованный человек.

Весь этот неожиданный скандал уничтожил тонкую атмосферу эротического чуда.

Настя Вертигина пришла в себя в крепких объятиях человека-ксилофона совершенно голой. Первые секунды ей казалось, что в нехорошем сне она, но, чувствуя между ног что-то непривычное, а в зацелованных губах боль, Настя тотчас захотела умереть. Ее рука зашарила по сервированному столу, нащупала нож, ухватила его и понесла к своему трепыхающемуся сердцу. Иван перехватил спешащую к девушке смерть и принялся говорить важное:

— Да что ты, Настенька! Что ты удумала!

А она:

— Дайте мне умереть! — Вырывалась из рук, словно плененная лань. — Я все равно не смогу жить! Господи, как же это все!!!

Но Иван знал, что делал. Удерживал себя в ней и клялся:

— Я люблю тебя!!! Люблю тебя, как никого прежде! Если бы не ты, я умер бы от тоски!

— Зачем вы меня обманываете?!! Так не бывает! Вы меня не знаете!

— Клянусь, Настенька! — Он взял ее за руку, преодолевая сопротивление, приложил ее ладонь к левой деке инструмента. — Ты слышишь? Ты слышишь, как оно стучит? Любовь не требует знания!

— Да… Но зачем…

— Оно еще стучит только благодаря тебе! Я сегодня должен был умереть, но воспоминание о твоем лице прибавило мне сил!..

— Я не верю!!! Без моего согласия… — Она отдернула руку от карельской березы. — Все по согласию должно быть!

— Разве заставлял тебя я? Вспомни!

Она попыталась вспомнить, как весь это ужас начался, но никаких образов в голове не проявлялось. Заплакала горько, а он еще подлил масла в огонь, рассказав, что она первая прикоснулась к его телу, а он и мечтать не смел. Она вновь захотела смерти. Но он принялся выправлять ситуацию, опять красиво рассказал о своей любви к ней:

— Я хочу жениться на тебе, Настенька!

— Вы…

— Ты станешь моей женой?

Он напрягся внутри нее, она вскрикнула от еще нового, но такого сладкого ощущения и, конечно, ответила:

— Да.

При таком исходе ситуации все в мгновение ока меняет полюса. Иван откуда-то вытащил кольцо с дорогим камнем и ловко надел его на безымянный пальчик девушки.

Потом они долго болтали в объятиях друг друга. Еще несчастная минуты назад, сейчас Настенька испытывала чувство всеобъемного счастья, как никогда прежде. Она улыбалась, касаясь его губ своими, хихикая, спрашивала Ивана и себя: а что скажет дедуля? А какое ей платье сшить на свадьбу? И где они будут жить?.. А он отвечал, что дедушка ее только рад будет за внучку, а платье непременно белое, со шлейфом, а жить они будут во дворце, возле Атлантического океана!..

Между тем помощник начальника станции старик Вертигин в расстегнутой шинели бегал вдоль состава, ища внучку. На миг ему показалось, что родное личико ее мелькнуло в окошке. Он бросился на ступени вагона, забрался, застучал, заколотил в запертую дверь, а когда она открылась, принялся умолять охранника о помощи.

— Внучка моя здесь где-то! — просил жалобно. — Настенька! Пошла к артисту и не вернулась!

Рыжему Мите было жаль пожилого человека с обветренным лицом. Но охранник был на работе, а потому сказал.

— Иди, старик, домой. Простудишься! Нет здесь твоей Настеньки…

— Нет?..

Силы почти покинули его, он с трудом спустился на землю и заковылял к станционному зданию. Охранник еще некоторое время провожал его несчастную согбенную фигуру, а потом захлопнул дверь, чтобы тепло не выпускать.

Налюбленный и наласканный, Иван Диогенович отправил Настеньку в соседний вагон привести себя в порядок и поужинать с Верочкой, сославшись на короткие, но неотложные дела…

Он отдыхал, немного спал и посмотрел грустный и светлый сон о том, как еще совсем маленьким, помнящим горы и перевалы родной страны, попал в семью Диогена Ласкина.

— Я люблю фаршированного карпа! — провозглашал Диоген. — Я люблю эту рыбу за то, что она самая вкусная! — и целовал полные пальцы жены, задабривая женщину.

— Мерзавец! — качала головой улыбающаяся жена и шла на кухню готовить.

Маленький новоиспеченный Иван никогда прежде не видел рыб. Ни живых, ни мертвых. А здесь огромное чешуйчатое существо билось в мойке, стремясь выскочить из нее. Женщина много и быстро говорила мужу какие-то новости, произошедшие с соседями по дому, одновременно работая с рыбой. Она заливала уксус рыбе в жабры, отчего карп засыпал навсегда, а потом, очистив от чешуи, снимала с него кожу, словно перчатку. Отделяла от него, голого, кости, вытащив даже самые крохотные, а затем засовывала филе в мясорубку.

Иван смотрел на мать и вспоминал деда. Старик также умел ловко разделывать козла, не оставляя ничего на выброс. Все шло в дело, даже рога, из которых после обжига на костре пили воду…

Мать добавляла в фарш хлеба, вымоченного в молоке, обильно специй, чуть яйца и, перемешав, замачивала начинку в свекольном соке. Потом, сварив все это, завернутое в марлю в кипящей воде, помещала приготовленное обратно в рыбью шкуру, слегка обжаренную в масле.

— Диоген! — возвещала она. — Ваша рыба готова!

— Ну что, сынок, — радовался проктолог, беря мальчика на руки. — Пошли кушать фаршированную рыбу!

И они ели, и было им вместе хорошо.

После гибели родителей Иван больше никогда не ел фаршированной рыбы. И арбузы не покупал…

Через час в дверь Анастасии Переменчивой постучали.

— Что надо? — спросила она грубо.

— Анастасия Ольговна, вас Иван Диогенович к себе просит!

— Пошел он!

— И все же!.. — охранник почти умолял. — Вы же знаете, что будет, если я вас не приведу!..

— Не мои проблемы!

— Анастасия Ольговна, пожалуйста!

— Как вы меня все… Пусть ждет!

Вытерла слезы, припудрила распухшее от слез лицо, выпила рюмку водки и пошла.

Заинтригованная, она и мести хотела, да и знала вместе с тем, что любит его, хоть и перемешалась эта любовь с ненавистью.

Пришла.

Он был лицом светел и спокоен. Молчал, смотрел на нее и улыбался.

Она потерялась, готовая ко всему, только не к его горящему взгляду.

— Ты сволочь! — выругалась. Впрочем, в ее голосе уже не было той плотности зла и желания отмщения. — Скотина!

— Я знаю, — согласился он. — Во-первых, ты вошла без стука…

— Так, значит, я виновата?!! — от возмущения она принялась хватать воздух ртом, как рыба карп.

— Если бы постучала, сейчас все было бы нормально.

— Да ты мерзавец! — Она вскочила, собираясь уйти немедленно.

— Послушай! — он прикрикнул. — Мне было это необходимо! После всего того, что случилось, я нуждался в разрядке. Я чуть сегодняшним вечером не умер, а ты мучаешься, что я какую-то девку облапал!

— А я? — возмущалась Настя. — Я тебе для этого уже не подхожу?

— Я должен объяснять, чем мужчина физиологически отличается от женщины? Сегодня мне нужно было варенье другого сорта!

Как же ей было мучительно все это слушать! Но в Насте уже не осталось злобы и желания мести. Сохранилась только боль и обида. Она смотрела на него и понимала, что целиком зависит от этого человека, эмоционально и духовно.

— Иван, что ты со мной делаешь!.. — Она заплакала, а он принялся гладить ее волосы и успокаивал, шепча, что никакие смазливые девочки не заменят ему ее — верную, самую красивую…

— Любимую? — прервала она его слова.

— Любимую, — подтвердил Иван и расстегнул секретную молнию.

Рефлекс у нее сработал прежде, чем мысль… Она сглотнула полироль…

— Я хочу, чтобы ты меня покормила и помыла. Как обычно… Как дома…

Она открыла краны с водой, наполняя ванну. Она не переставала думать о той девчонке, которую увидела с ним в купе, поэтому делала все механически — опустила локоть в воду — не слишком ли горяча?.. Срезала кусочки с холодных бараньих ребрышек, разлила по рюмкам водку…

Он выпил совсем чуть, съел самую малость.

Настя протирала его плоть губкой, стараясь не намочить деревянные поверхности. Руки — сухие и крепкие… Вычищала из-под ногтей грязь. Он наслаждался… И ее сознание постепенно растворилось в привычном запахе его мужского бульона. Все было по-прежнему, по-семейному, душевно… Она открыла глаза, чтобы улыбнуться ему, и в этот момент он схватил ее рукой за волосы и потянул к наполненной водой ванне. Она тотчас все поняла, принялась сопротивляться что было сил и закричала, что этого больше не будет, что ему не удастся более растворить ее в небытии, а он в ответ только рычал, и светились его глаза необыкновенной решительностью палача.

— Уйди же! — шипел Иван. — Медведь!

Она почти уже касалась лицом воды, казалось, неизбежное вот-вот случится, пар обжигал ноздри, но неожиданно кончиками пальцев она нащупала на полу сервировочный нож, который человек-ксилофон выбил из рук той, предыдущей Насти. Миллиметр за миллиметром она придвигала лезвие ближе к себе, пока наконец не смогла ухватиться за рукоять ножа и, не видя, отмахнуться им. Она попала вскользь по руке Ивана, лишь расцарапав ему кожу, но этого оказалось достаточно, чтобы от неожиданности он выпустил ее, а она рванулась к двери, трясущаяся, напуганная до края. Рванула дверь и вывалилась в коридор.

— Не выпускать ее! — закричал Иван.

Но она, размахивая зажатым в руке ножом, проскочила мимо охранников и закрылась в своем купе. Сидела, не могла отдышаться, сознавая, что была на волосок от гибели. Она была уверена, что он и не собирался ее перевоплощать.

— Мамочки, — провыла от ужаса.

В окошко постучали.

Сначала она подумала, что ей показалось.

Постучали еще раз. Испугалась, что охранники пытаются достать ее снаружи.

Когда постучали в третий раз, Настя приоткрыла занавески и разглядела какую-то высоченную старуху в старой каракулевой шубе с мертвой, почему-то улыбающейся лисьей головой, свисающей с плеча.

Старуха махала руками и улыбалась.

Господи, узнала Настя свою соседку по палате в психиатрической больнице. Это же старуха Загладина, с Альцгеймером. Что она здесь делает?

Между тем старуха продолжала призывно махать руками, заставляя Настю открыть окно. А в дверь застучали требовательно:

— Анастасия Ольговна! Откройте!

Навалившись всем телом на примерзшую ручку, она потащила окно вниз. Оно поддалось, и Настя жадно глотнула морозного воздуха.

— Вы? — убедилась она. — Каким ветром вас занесло?

— Собирайтесь! — зашептала старуха Загладина. — Вам не место здесь! Вам грозит смертельная опасность!

— Откройте!!! — настаивали из-за двери.

— Откуда вы знаете?

— Да скорее же, девочка! Берите самое необходимое! Они же дверь сломают!

Настя вновь почувствовала животный страх, особенно когда дверь попытались отпереть ключом. Он скрежетал так, будто нож скребет кость. И она схватила сумку, засовывая в нее что было под руками. Пару белья, косметичку, деньги, книжку-сейф с пластинкой, еще какие-то мелочи. Ударила каблуком по антикварному патефону, которым так и не удалось воспользоваться. Хрустнул по-стариковски. Она выбросила сумку в окно, а затем выбралась сама.

— Бежим! — скомандовала старуха Загладина.

И они побежали. Плутали между поездами, как будто их преследовали с собаками. Несмотря на страх, Настя улыбалась, наблюдая, как бежит старуха Загладина, переставляя свои конечности, будто лыжница на дистанции.

И как она не устает? — удивлялась девушка, тяжело дыша…

Дверь в ее купе взломали, обнаружив пустоту и холод. Доложили Ивану Диогеновичу.

— Блядь! — шипел он. — Блядь!.. Пластинку нашли?

— Ничего нет, — виновато ответил охранник Митя. — Пара туфель да патефон сломанный…

— Ах, какая блядь!.. Позовите Настю!

— Так она же сбежала! — не понял охранник.

— Вертигину! — разозлился человек-ксилофон. — Внучку помощника начальника станции!

— Ага!..

— Что «ага»? Немедленно!

Они выбежали на привокзальную площадь с обратной стороны. Постояли, подышали.

— Дальше что? — спросила Настя.

Старуха посмотрела направо, в темноту, откуда вдруг выехал знакомый антикварный автомобиль, вспыхнув фарами.

— Викентий! — поняла Настя, хотела было броситься в заснеженные кусты, но старуха взяла ее руку, как будто кандалами приковала. Да и куда бежать еще…

Автомобиль поравнялся с женщинами, передняя дверь открылась, и Настя увидела строгое лицо востроносого Викентия.

— Садитесь, Анастасия Ольговна! — хлопнул он ладонью по сиденью. — Пожалуйста!..

Полковник Крутоверхов стоял посреди филармонической сцены и смотрел, как в пластиковые мешки упаковывают семь трупов. Все трупы были мужеского пола, приблизительно одного возраста, до двадцати лет, и похожими на лицо как братья. Причем мертвецы были обнаружены совершенно голыми, со свернутыми шеями, что предположительно и послужило причиной их смерти.

— Да что здесь произошло? — уже целый час вопрошал полковник.

Ему докладывали, что отпечатков пальцев на сцене бесчисленное количество, а вот на трупах — ни единого. Чистенькие ребята, словно в баню сходили после смерти.

Завтра понаедет начальство, понимал полковник. Звездочку точно снимут… Еще банк областной ограбили какие-то пацаны!.. Миллион долларов взяли, напасть какая-то!

— Везите в морг! — скомандовал. А сам принялся ходить из одной кулисы в другую. Показывал экспертам на капли крови и велел все фиксировать, брать пробы.

Нашли глухого осветителя. Полковник краем уха слушал показания работника филармонии.

— И птицы на сцену обрушились толпой! — почти кричал осветитель. — Дятлы. Красноголовые. И начали они клевать артиста! — указал на пятна крови. — Его юшка. А потом и всех начали гонять по сцене. А я их самого главного чуть было не поймал. Но слишком здоровым оказался дятел, вырвался!

Сколько же сумасшедших нас окружает! — подумал Крутоверхов, махнул рукой: мол, отпустите старика. Решил плюнуть на все и ехать домой ужинать с женой и дочерьми. А завтра все будет как будет…

Его встретили ласково, как настоящего отца семейства, которого любили. Вкусно накормили и нацеловали досыта. А потом он лег спать. Почитал немного про космос и про планету Фаэтон: мол, была такая в Солнечной системе. А потом полковник, поцеловав жену, положил очки на тумбочку и выключил свет.

Ночью позвонили из морга и сообщили, что вместо трупов обнаружили семь тушек дятлов со свернутыми шеями.

— Что за шутки?!! — рассердился полковник.

— Никаких шуток! — удрученно уточнил капитан Зырин, главный в бригаде следователей. — Только дятлы.

Полковник проснулся окончательно и велел отыскать глухого осветителя:

— Везите его в морг. Я через пять минут выезжаю.

В городе Коврове морг был достаточно приличным. С недавних пор. С год назад в город приезжала группа колумбийских полицейских делиться опытом, после чего Богота прислала Коврову новое оборудование для морга и судмедэкспертизы. Город разорился на ремонт, покрасил стены, вмонтировав в них колумбийские холодильники, так что даже московские завидовали такому новейшему оборудованию. Правда, в городе после такого дружеского визита резко взлетел уровень наркотрафика и вследствие этого — потребление наркотических веществ. Так что оборудование для морга было подарено кстати. Холодильники никогда не пустовали, а хранили в них в основном тела наркоманов с передозом.

Крутоверхов спустился к холодильникам и, прищурившись от резкого света, велел:

— Показывайте!

Прозектор, не ожидавший, что ночь будет такой насыщенной событиями, был несколько пьян, но холодильники с четвертого по одиннадцатый открыл, поочередно выкатив из них носилки. Скинув с номера один простыню, прозектор засмеялся, ничуть не стесняясь руководства. Он показывал на тушку дятла с открытым клювом и даже похрюкивал от удовольствия.

— Что смешного? — поинтересовался полковник.

— И в следующем дятел! — радовался прозектор, сдергивая простыню с носилок номер два.

Открыли. Точно такая же тушка.

Осмотрев остальные холодильники, полковник Крутоверхов голосом, наполненным закаленной сталью, спросил:

— Где трупы?

Капитан Зырин — красный, мордатый — молчал.

— Я вас спрашиваю! — Крутоверхов посмотрел в глаза довольному прозектору.

— А я почем знаю! — ответил работник морга.

— Отвечать по уставу! — грозно скомандовал полковник.

— По какому? — удивился прозектор.

Действительно, подумал руководитель ковровского МВД. Человек он штатский, уставов не имеет.

— Вас как зовут? — сбавил обороты Крутоверхов.

— Гаврила.

Здесь капитан Зырин не выдержал и рявкнул со слюнями:

— Я тебе дам — горилла!!! — и, сжав кулак, помахал им перед лицом прозектора.

— Отставить! — приказал капитану полковник.

— Есть «отставить»!

— Существует такое русское имя — Гаврила, — пояснил полковник подчиненному. — Знаете такой стих: «служил Гаврила хлебопеком»?

— Никак нет! — потерялся капитан, зыркая глазищами рефлекторно.

И полковник продекламировал:

— «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал, своим орлиным острым оком он бракоделов пресекал!»

— И почтальоном Гаврила служил, — добавил прозектор. — И бюрократом…

— Про бюрократа я не знал! — признался полковник.

Надо книжки почитать в библиотеке, решил капитан Зырин, почесав мощные тылы.

— Так куда же трупы делись? — еще раз поинтересовался полковник.

Доктор Гаврила развел руками.

— Но были, — уточнил.

— Посторонних на территорию морга пускали?

— Никого. Да никто и не просился.

— В одиночестве выпивали?

— Конечно…

Пошли смотреть камеры наблюдения. Крутили с момента заноса трупов, закладки их в холодильники до настоящего времени.

— Странно, — протер носовым платком лицо полковник.

Капитан утирался рукавом кителя.

— И я говорю, — ответил Гаврила-прозектор. — Иллюзия! Морг, знаете ли, странное место!

— Да?.. А почему?

— Здесь все по законам смерти.

— А вот заезжий человек-ксилофон говорит, что смерти нет!

— И я слышал. И прав он, быть может!

— На чем основываетесь?

— Было семь свежих человеческих трупов! — провел логическую связь Гаврила. — А стало семь птичьих тушек! Иллюзия! Иллюзия смерти!

— А как в протоколе написать? — задумался полковник.

— А так и напишите — иллюзия… А лучше вот как — сегодняшнего числа в городе Коврове было все спокойно…

— Это не Багдад… — И проговорил: — Прозектором служил Гаврила, Гаврила трупы разрезал!.. Зовите осветителя!

Раритетное авто вмиг домчало своих седоков до нужного адреса.

Яков Михайлович встречал гостей с распростертыми объятиями:

— Здравствуйте, дражайшая Анастасия Ольговна!

— Вы меня в плен взяли?

— Что вы! — отмахнулся психиатр, пыхнув сигарным дымом. — Скорее в союзники!.. А вы, Загладина, боялись, что не научитесь пользоваться мобильным телефоном! Справились же! — Яков Михайлович потрепал старуху по щеке и разрешил подкрепиться остатками котлет. Старуха села за стол и принялась есть с завидным аппетитом. — А вы, Настенька, пластиночку, надеюсь, захватили?

— Со мной, — призналась девушка. — Но если что, вы же знаете… — она показала на свой живот. — Нажму — и все!

— Знаю, знаю! — закивал Яков Михайлович. — Но мы теперь не враги. Все поменялось. Сейчас я вас беру под свою дружескую опеку!

— С чего я должна с вами дружить? — удивилась Настя.

— А потому что вас у Ивана Диогеновича убьют!

— Откуда вы знаете? — Настя вновь ощутила страх именно в том месте, где прятала пластинку.

— Потому что вы ему больше не нужны. У него новая Настя! Оригинальная, так сказать!

Она промолчала. Стояла красная, напряженная. Она вдруг вспомнила интернат для детей-сирот, в котором училась, и директоршу, пятидесятилетнюю тетку по имени Ольга. Злобная была и властная. Все ненавидели ее в едином порыве. И мальчики, и девочки. Одно время Насте казалось, что тетка хочет убить ее. Дрожала по ночам, когда та ночью открывала скрипящую дверь в девичью спальню и подкрадывалась на цыпочках почему-то к ее постели. Трогала волосы… А в седьмом классе она вдруг удочерила Настю и забрала к себе на квартиру жить. И там, на нейтральной территории, она стала Насте лучшей матерью на свете. Добрая и ласковая, директриса лишь на мгновение успела открыть перед девочкой радость семьи. Через восемь месяцев женщина скоропостижно скончалась. Настя вернулась заканчивать восьмой класс в интернат, а когда пришло время получать паспорт, она записала отчеством «Ольговна», в честь приемной мамы, долго уговаривала в загсе с коробкой конфет «Птичье молоко». А фамилию «Переменчивая» взяла из своего сна. В том же сне ей снился Иван. Он и говорил ей: «Ты такая все время меняющаяся!..» Во всяком случае, ей позже так казалось…

— И чего вы к нему прилипли? — не выдержал Викентий, задергав лицом.

Настя очнулась, облизнула губу и решительно произнесла:

— Он — Вера…

— Простите, — придвинулся ближе Яков Михайлович, — кто он?

— Вера, — повторила Настя.

— А это как?

— Я так понимаю — есть Господь… — девушка замялась, думая.

— Так! — поддержал психиатр. — Господь…

— А он — дорога к нему!

— Дорога к Господу? Что в этом нового?

— Он — новая дорога! Самая короткая! — Настя вдохновлялась: — Самая главная и единственная верная!

Ее усадили на старенький диван, откуда она увидела торчащие из соседней комнаты две пары ног. Мужские и женские. Дернулась:

— Мертвые?!!

— Перепились! А может, и мертвые!

— Вкусные у вас котлеты! — похвалила старуха Загладина.

— Значит, дорога? — задумался Яков Михайлович. — Единственная…

— В нем антиматерия, — призналась Настя и поняла, что предала его.

— Интересно!..

— Нагнал бабе пурги в мозги! — нервничал Викентий.

— Подожди! — велел отец. — Вы говорите — антиматерия?

— Да.

— Где же он ее взял?

— Возле Стрелковского пруда нашел. Мы живем недалеко от него. Это в Москве.

— Так просто взял и нашел? — давил Яков Михайлович.

— Он всегда что-то искал. Я просто не понимала что. Но чувствовала, это очень важно! Он искал и нашел!

— Пионер!.. И что он сделал с ней? С этой антиматерией?

— Проглотил.

— И?

— Дальше он стал Верой.

— Ясно. — Яков Михайлович заходил по комнате, подумал, а потом спросил у пространства: — А я тогда кто?

— Ты, отец, материя!

— Значит, — сделал вывод психиатр, — он — антиматерия, а я — материя?

— Выходит, так, — подтвердил Викентий.

— Отдайте пластинку, Анастасия Ольговна, — попросил Яков Михайлович. — Пожалуйста!

Она тотчас положила обе руки на живот, готовая сломать хрупкую вещь.

— Назад! — попросила.

— Обещаю не использовать ее в качестве любовного зелья!

— Обманете!

— Клянусь! — психиатр приложил к груди обе руки. — Для меня эта пластинка — как для Ивана Диогеновича антиматерия! Секс лишь побочный эффект!

— Будете ее есть? — Настя улыбнулась.

— Дайте, пожалуйста! — Он посмотрел на нее профессионально, сломил на мгновение волю и получил желаемый черный диск в свои руки. — Спасибо.

Она пришла в себя, рассмотрела Якова Михайловича с «Валенками» в руках и поняла, что стала совсем беззащитной и никому не нужной. Еще она увидела, как старуха Загладина доедает последнюю котлету.

— И что вы будете делать с пластинкой?

— Я залезу с ней в собственное ухо! — возвестил Яков Михайлович и помахал черным диском.

Жагин проснулся следующим утром совершенно выспавшимся. Голова не болела, и от одного этого стало весело. Он хорошо зевнул и пошел умываться, попутно крикнув Верочке, чтобы жарила яичницу, а сырники подавала холодными. Пока чистил зубы, импресарио, глядя в зеркало, понял, что голова увеличилась в объемах существенно. Но не болела! И это хорошо!

Позвал охранника. Тот, войдя в купе, непроизвольно отшатнулся.

— Что, большая? — хмыкнул Жагин.

— Большая, Андрей Васильевич!

— Да и хер с ней! Что нового без меня?

— Андрей Васильевич! — позвала Верочка. — Завтракать идите!

— Пошли, — позвал Жагин. — В столовой поговорим.

— Ой! — всплеснула руками Верочка. — Что с вами?

— Все в порядке…

— А то, может, какой компресс? У меня капустный лист есть.

Казалось, под Жагиным развалится стул. На предложение Верочки он не повернул головы, завернул на вилку всю яичницу с четырьмя солнцами и разом засунул в рот.

— Рассказывай, что нового?

— Анастасия Ольговна сбежала!

— С чего бы это она? — удивился Жагин, отправляя в огромный рот сырник за сырником.

— Застала Ивана Диогеновича с внучкой помощника начальника станции!

— Это новость!

— Девчонку тоже Настей зовут. Тоже училась на ксилофоне. Правда, слегка. Не в консерватории.

— У нас это называется — сменил коллектив! Что еще?

— Человек-ксилофон требует послезавтра концерт!

— Я обещал, значит, сделаем!

— Газеты местные от корки до корки забиты статьями об Иване Диогеновиче. Кто его Мессией новым считает, кто — Дэвидом Копперфильдом. А многие — шарлатаном!.. Даже в столичной прессе появились сообщения.

— А там что?

— Пишут, что вы с ума не сходили, отказавшись от первых звезд. Мол, у вас проект, который всколыхнет весь мир!

— Ну уж мир. Пока маленький городишко… И то могут в любой момент — под зад коленом! — Жагин заглотил пятнадцатый сырник, запив его тройным эспрессо. — Я к Ивану Диогеновичу. Смотри, чтобы на территории все было спокойно…

— Конечно, Андрей Васильевич! — ответствовал охранник. — Да, этот помощник начальника станции искал здесь внучку свою, я ему сказал, что не здесь она. Жаль его, старый совсем, за внучку переживает!..

Настя Вертигина спала возле головы человека-ксилофона, когда Жагин вошел.

— Я жду вас уже два часа! — сверкнул глазами Иван.

— У меня были дела.

— Обговорим концерт.

— Пока нечего обговаривать, — прервал Жагин. — Зал разрушен, денег нет!

— Вы обещали!

— Обещал. Сначала необходимо связаться с администрацией и получить разрешение на концерт. Затем нужно изыскать средства и привести филармонию в порядок!

Настенька проснулась. Она улыбнулась, полнехонькая счастьем, и поделилась:

— А мы с Иваном решили пожениться!

— Отлично! — отреагировал импресарио, чувствуя, как в голове, где-то глубоко, начинаются неприятные процессы, предвещающие скорую боль. — Поздравляю! Кстати, милая, вас всю ночь дедушка искал. Человек старый, на нервах, мало ли что произойти может!

— Ой!

С этим «ой» половинка счастья выпорхнула из ее души через вишневый рот. Она запросилась ненадолго домой, рассказать обо всем дедушке.

Иван разозлился на Жагина, но виду не показывал. На повестке стояли более серьезные задачи.

— Договаривайтесь с администрацией! — попросил. И Насте: — А ты можешь сходить к дедушке!

— Ой, спасибо!

Настя обрадовалась и скрылась за ширмой менять простыню на одежду. Через минуту она уже выходила из купе Ивана.

— Час у тебя, — напутствовал человек-ксилофон. — Нам еще репетировать!

После того как она исчезла, Иван еще раз попросил импресарио сделать все возможное, чтобы концерт состоялся.

— Сделаю все, что смогу!

Глядя в могучую спину этого большого человека, Иван пытался понять, что происходит с ним самим. Он не знал… Душа продолжала мучиться, но ответов не давала. Но Иван подумал, что смысл дороги заключается в том, чтобы привести человека из пункта А в пункт Б. А что там в пункте Б, знать дороге не дано!.. А в том, что он дорога, то есть Вера, Иван Диогенович не сомневался.

Жагин соединился с полковником Крутоверховым и объяснил ему, что хочет провести в городе еще один концерт.

— Не разрешаю, — коротко ответил полковник.

— На каких основаниях?

— Дестабилизация в городе.

— Я ничего в газетах не читал.

— Сначала человеческие трупы, потом птицы, — пояснил полковник. — Слухи нехорошие… Опять-таки имущество испорчено.

— За имущество мы заплатим, зал восстановим, — пообещал импресарио. — А слухи… Он же артист! Иллюзия!

— Вот и Гаврила говорил — иллюзия! Прозектором служил Гаврила…

— Простите, не понял?..

— Нет, ничего… Возьмите разрешение в администрации. Тогда я не буду против.

— Спасибо, — поблагодарил Жагин, разъединился и провел отросшим ногтем указательного пальца по списку приглашенных, дойдя до строчки «Шмакова Валентина Карловна, жена губернатора».

Он соединился с ней и поведал о проблемах артиста.

— Я бы хотела бы повидаться со святым Ивааном! — почти расплакалась женщина. — Мой муж не ночевал дома!

— Государственные дела, — попробовал успокоить Карловну Жагин.

— Встреча с Ивааном! — настаивала женщина. — После нее будет и разрешение, и целевое вливание денег.

Она приехала на служебной машине. Опять в черном, толстенькая, забралась, хватаясь за поручни, в вагон, глотнула наспех коньяка и прошла к Ивану Диогеновичу.

Увидев его, тотчас бросилась на колени и поцеловала руку.

— Как вы, наверное, страдаете, — предположила женщина, глядя Ивану в раскосые глаза.

— Мои страдания не напрасны, надеюсь.

— Я уговорю мужа, чтобы он разрешил выступление, — затараторила Карловна. — Хотя было множество звонков сверху, чтобы администрация края прекратила вашу деятельность немедленно!

— Что вы хотите?

— Святой Иваан, — взмолилась женщина. — Расскажите мне все о смерти! Только правду! Одну правду…

— Все еще боитесь умереть?

— Боюсь, — призналась Карловна честно.

— Вы знаете, что такое апноэ?

— Это когда ночью останавливается дыхание на несколько минут?

— Абсолютно точно.

— У меня папа от этого умер, — призналась Карловна. — И со мной такое случается. Муж говорит, что не дышу по ночам, тогда он меня тычет в бок локтем.

— Вы помните, я говорил о бесчисленном количестве Вселенных?

— Конечно! Я каждое слово помню.

— При каком-то случае апноэ ваше дыхание уже не возобновится, муж проспит или еще что… Он обнаружит вас утром мертвой и холодной…

Валентина Карловна вскрикнула от ужаса.

— А в другой Вселенной вы проснетесь рядом с ним как ни в чем не бывало.

— А в этой он меня похоронит и уйдет спать с этой потаскухой Весниной?

— Вам-то что! Вас там уже не будет. Как вам нет никакого дела до остальных Вселенных. А в этой Вселенной ваш муж на самом деле умрет на этой самой Весниной!

Карловна случайно радостно улыбнулась.

— А совсем в другой — проснется рядом с вами.

— Было бы здорово! — согласилась Карловна. — Я столько слышала и читала про эти параллельные Вселенные. Столько фильмов о них, фантастических.

— Никаких параллельных Вселенных не существует! — жестко осадил женщину Иван. — Нет в мире геометрии! Только человеку кажется, что все по законам математики и геометрии!

— А как же?

— Все создано по закону Импровизации! Представьте, что вы несете в каждой руке по авоське с бананами. Гроздья бананов. Вот так и Вселенные — гроздьями!

— Но а смерть в этих гроздьях?

— Нет ее.

— Ну, умерла я здесь от апноэ, проснулась в другом мире…

— Вы можете проснуться девочкой шести лет, Валечкой Шмаковой.

— Я Хенке по отцу. Мы из немцев. Шмакова по мужу.

— Проснетесь девочкой Хенке.

— И опять буду проживать такую же жизнь заново?

— Кем был ваш отец?

— Военным. Мы часто переезжали с места на место.

— Где он познакомился с вашей матерью?

— В Новосибирске.

— А до Новосибирска где он служил?

— Я не уверена… Кажется, в Казахстане…

— А если бы он женился на какой-нибудь Уйгуль, а не на вашей матери? Родилась бы девочка Валя с раскосыми, как у меня, глазами.

— Да, — припомнила губернаторша. — Мама рассказывала, что в Казахстане у отца была женщина.

— Не женившись на Уйгуль, ваш отец сделал выбор, породив другую Вселенную. В этой Вселенной вы Валентина Шмакова и в другой Валентина Шмакова, только с раскосыми глазами. И, умерев от апноэ, вы проснетесь, возможно, девочкой с раскосыми глазами. И так бесчисленное количество вариантов. Собственно говоря, есть Вселенные, где вы родились мальчиком. И это еще не все. Об остальном я попытаюсь рассказать на последнем своем выступлении.

Валентина Шмакова напряженно думала и фантазировала. Ей показалось, что она поняла человека-ксилофона. Лицо ее просветлело.

— Сучка эта Веснина! — проговорила.

— Что, простите? — не расслышал Иван.

— Нет-нет, ничего, — смутилась Карловна. Она потянулась губами к руке Ивана и поцеловала бледную кожу с причмокиванием. — Будет вам разрешение и финансирование полное. Я объясню вашему продюсеру, что нужно делать… — В дверях она спросила: — А почему у него голова такая большая?

— Большой человек! — объяснил Иван.

— Очень большой, — согласилась Карловна. — До свидания, отец Иваан.

После встречи с женой губернатора Жагин начал действовать. Он связался с руководством филармонии и объявил, что завтра состоится последнее выступление человека-ксилофона. В филармонии подтвердили, что у них уже есть на это официальное распоряжение от властей и уже начаты работы по приведению сцены в надлежащее состояние.

Жагин позаботился об усилении охраны мероприятия, договорившись об этом с полковником Крутоверховым. О снайперском выстреле продюсер решил промолчать.

— Помогу, — пообещал полковник.

— Хотите пару билетов? — предложил импресарио. — Для жены, дочерей?

— Нет, спасибо, — отказался главный полицейский города. — Беснуйтесь без моей семьи. — И разъединился.

А потом Жагина стошнило. Он еле успел добраться до раковины. Отдышался и увидел в блевотине какие-то крошечные домики, как из игрушечного набора, светофоры, деревья, автомобильчики…

Каким-то образом я умудрился сожрать детскую игру, решил импресарио. Он даже пальцем потрогал выблеванное. Потом смыл все в канализацию. Посмотрел на себя в зеркало, на свою чудовищно огромную голову, и подумал, что скоро умрет.

В дверь постучали.

Охранник рассказал, что московским поездом в Ковров прибыла его бывшая главная звезда личным вагоном.

— У нее что, концерт здесь? — удивился Жагин.

— Не знаю, — пожал плечами охранник. — Вас к себе просит.

— Агрессивна?

— Нет, наоборот, мила как никогда.

— Со своим протеже?

— В том-то и дело, что совершенно одна. Ну, естественно, с домработницей.

— Естественно… Придется сходить!

У него вновь заболела голова. Он забросил в рот пригоршню таблеток, разгрыз их и проглотил, не запивая.

Андрей Васильевич почувствовал, как голова растет. Ему показалось, что он услышал треск расходящихся костей. Почему-то вспомнил кота Помазка. Потом Образиночку, дочь свою, словно наяву увидал. Опять подумал, что скоро умрет и встретится с дочкой и котом… А пока он привычно взял себя в руки и отправился на встречу со своей бывшей артисткой, Народной СССР. По пути встретил красивую юную девушку. Понял, что это новое увлечение Ивана Диогеновича.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте…

Интересно, куда делась старая Анастасия? — подумал импресарио, шагая по шпалам к одиноко стоящему вагону его бывшей артистки.

— И зачем ты полезешь себе в ухо? — поинтересовался Викентий.

— Вы не шутите? — уточнила Настя.

— Какие шутки, — почему-то злился Яков Михайлович, крепко сжимая в руках пластинку. Оглянулся и, увидев, как старуха жадно доедает котлеты, заорал: — Прекратите есть, Загладина! Вы умрете не от Альцгеймера, а от обжорства!

Старуха не обиделась, вытерла губы салфеткой и поинтересовалась:

— А десерт?

— Вам что тут, пансионат для ветеранов сцены? — разъярился психиатр. — Десерт ей подавай! Надеюсь, «Фернет Бранка» выпьете рюмочку?

— Что это? — запросила информацию старуха.

— Ликер на травах, для улучшения пищеварения.

— Буду.

— Я вам укол сейчас сделаю, Загладина! — пригрозил Яков Михайлович. — Весь следующий год спать будете!

— Обойдусь без ликера, — согласилась она, ничуть не обидевшись.

— Здесь люди в ухо собираются залезать! — не мог успокоиться Яков Михайлович. — А всякие старухи!..

— Так ты можешь объяснить зачем? — настаивал Викентий.

— Нет, не могу, — Яков Михайлович старался дышать глубоко, пытаясь успокоиться. — Есть вещи, которые объяснить невозможно. Я чувствую, что это необходимо сделать. Именно после этой процедуры все пойдет по-другому. Мы выиграем темп! — И оборотился к Викентию: — Отведи Загладину… Ну, к этим… К однокурснику моему. Пусть немного поспит.

— Я не хочу! — взмолилась старуха. — Я не могу больше спать! К милости призываю!..

Несмотря на ее мольбы, Викентий взял Загладину под руку и повел в спальню.

Споткнувшись о ноги хозяев, старуха вскричала «Здесь покойные!», но была уколота в мягкое место снотворным и обмякла в руках человека-дятла. Викентий осторожно уложил ее в постель и, закрыв накрепко дверь, вернулся к остальным.

— Вы уже делали это? — поинтересовалась Настя.

— Вы имеете в виду, лазил ли я в собственное ухо?

— В мое вам вряд ли удастся влезть! — усмехнулась Настя.

Якову Михайловичу было не до шуток, он поскреб ногтем по пластинке, и Настя, закусив губу, сжала колени. Задышала сквозь сжатые зубы, покраснев щеками от прилившей к коже крови.

— Желаете побаловаться? — поинтересовался Яков Михайлович. — Можно устроить! С участием двух трупов и старухи!

— Извините, — проговорила Настя, прикусив до крови губу.

— Так-то! Шутит она! — все еще бесновался Яков Михайлович. — Викентий, раскури мне сигару!

— Да, отец.

Яков Михайлович сделал три глубокие затяжки и молвил:

— Поехали!

Психиатр разделся догола, сложив вещи на спинку стула, и, велев сыну следить за девушкой пристально, начал процесс. Он лег на пол и лежал так с полчаса. Казалось, что ровным счетом ничего не происходит. Грудная клетка психиатра мерно вздымалась и опускалась. Насте стало скучно и одиноко. Она принялась думать, что сама виновата в разрушении отношений с Иваном. Что, собственно говоря, страшного, что у него появилась какая-то девчонка? Все мужчины одинаковы, и им необходимы отвлечения от главной темы… Ее прекрасные глаза засверкали набежавшими слезами. Но здесь Настина память выдала ей короткий, полный ужаса сюжет о том, как человек-ксилофон хотел ее смыть, растворить в бульоне своего тела безвозвратно, и в ее живот тяжелым камнем вернулся страх.

Она отвлекалась, а между тем грудная клетка Якова Михайловича вдруг поникла на глазах, как будто из-под кожи вытащили ребра. Плечи, будто мячики, лопнули, заставив неразвитые мышцы обвиснуть. Вслед за ними и локти размягчились до разогретого пластилина, а костяшки пальцев рук растянулись вдоль вен и сосудов. Приблизительно то же самое произошло и с нижней частью тела. Бедра и суставы ног опали, словно их выжгли, и даже мужское отличие спряталось внутри кожного покрова, как черепашья голова.

Настя зачарованно смотрела на происходящее и вспоминала, что еще не так давно наблюдала подобную метаморфозу превращения Ивана в человека-ксилофона. Господи, подумала она. Иван не один такой!!! Есть еще люди, которые наделены миссией. Есть разные дороги к одному событию, и не известно, чья короче! Анастасия Ольговна подумала, что, вполне возможно, прожила главную часть своей жизни, исходя из ложных предпосылок.

Между тем изменения в анатомии Якова Михайловича происходили стремительно. Левое ухо увеличилось на глазах, становясь похожим на граммофонную трубу с широким раструбом.

И вслед за этим, прошамкав искривленным ртом с перемешавшимися в нем зубами «я готов», Яков Михайлович закинул правую, словно резиновую, руку с пластинкой в ухо и начал внедрять ее все глубже и глубже. За правой рукой последовала левая, а потом у психиатра разом провалились глаза, и голова стала исчезать в ухе, будто череп заглатывала огромная анаконда.

Викентий наблюдал за происходящим с восхищением, приоткрыв рот, как птица клюв.

— Бесподобно, — проговорил он.

Настино сердце бешено колотилось, а душа была напугана и вместе с тем восторженна от созерцания происходящего события.

Сантиметр за сантиметром ухо поглощало Якова Михайловича, пока не вывернуло психиатра наизнанку отдельными внутренними органами наружу.

Потрясенная Настя разглядывала, как вздымаются его легкие — дырявые и коричневые, прокуренные сигарным дымом. Бордовое сердце, обвитое сосудами, словно веранда плющом, стучало неровно, будто собиралось остановиться. Из уха торчала часть мозга, лобная его часть, серого, как и полагается, цвета. Борозды были глубоки, как расщелины в раскаленной пустыне.

— Он сделал это! — воскликнула потрясенная Настя.

— Вы сомневались в моем отце? — Лицо Викентия светилось гордостью.

— Он тоже Вера? — спросила Настя, глядя, как от внутренних органов исходит в атмосферу пар.

— Какая Вера? — не понял молодой человек.

— Как и человек-ксилофон?

— Бросьте вы эти сказки! Какая Вера… Вера в кого, во что?!! Мой отец непостижим, и задача его непостижима для человечества!

— Тихо! — попросила Настя.

— Что такое?

— Тише!!!

Они замолчали, напряженно вслушиваясь. Из глубины уха, сначала едва различимо, потом все более нарастая, зазвучала музыка. Едва слышная, она постепенно подрастала, а потом вовсе стала угадываться мелодия. Боже, вдруг поняли оба. Это же песня «Валенки». И не задом наперед, а как положено, естественно. Игривый, а вместе с тем нежный голос пел куплет за куплетом. «Валенки, да валенки… стареньки… придет миленький…» И конечно, это исполнение не принадлежало Руслановой… Голос все усиливался; проснулась старуха Загладина и запросила, чтобы ей открыли дверь, дабы не опозориться и справить малую нужду в подобающих условиях. В потолок забарабанили, а потом внезапно прекратили. И старуха перестала проситься до ветру. Неожиданно из-за двери Загладина запела старческим голоском, стараясь попасть в куплет песни:

— Ой ты Коля, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…

А потом и Настя не удержалась. И третьим голосом:

— Не ходи на тот конец, ох, не носи девкам колец.

Дальше — больше. Востроносый Викентий, дергая головой, поддержал фальцетом:

— Чем подарочки носить, лучше валенки подшить…

А затем и весь пятиэтажный дом, в полном своем составе проживающих, подхватил припев:

— Валенки, валенки, эх, не подшиты, стареньки.

И загрохотала песня на весь район, будя разухабистым припевом квартал за кварталом, пока не восстал весь город со словами:

— Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить!..

Пели все, кроме двух немых и глухого осветителя Лаврентия Сергеевича. И менты проснулись, и пожарные орали во все горло, бродячие собаки подвывали губернатору, тискающему Марину Веснину, и мэру города, и отцу Исидору, громогласно заявляющему небесам о валенках. Дрожали в домах стекла, готовые вылететь наружу, гнулись деревья на бульварах и аллеях, а над Ковровом неслось разудалое:

— Валенки, да валенки, ой, да не подшиты, стареньки. Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить…

И детский сад номер пять по улице Дзержинского присоединился к беснующемуся в творческом экстазе городу. Дети картавили, а многие не выговаривали по малолетству половину букв алфавита, но это им не мешало почти кричать сплоченным хором:

— Ой ты Холя, Холя-Нихолай, тиди дома, не гуяй. Ваенки, ваенки, ой, да не пашиты, стаеньки…

И Жагин пел, открывая рот все непомерно разрастающейся головы, и человек-ксилофон со всеми, и Народная СССР, прибывшая ночью в город, заснувшая в бигуди, с маской из китового семени на пухлых щеках, пела задорно, как в молодости.

А когда песня закончилась, город в полном своем составе, счастливый и умаявшийся, заснул сном праведников, а наутро у всех замечательное настроение обнаружилось. А про хор и позабыли.

Лишь четверо в этом городе бодрствовали той ночью.

Старуха Загладина, закончив петь, сообщила об отсутствии необходимости выходить по малой нужде.

И Анастасия, и Викентий, взявшись за руки, были объединены общим могучим потрясением.

Если бы вызвали представителей Книги рекордов Гиннесса, то и эти ничему уже не удивляющиеся господа определенно переменили бы свое отношение к человеческим возможностям… Но таковых представителей этой ночью в городе Коврове не оказалось.

А потом из граммофонного уха Якова Михайловича явилась его резинообразная рука и, ухватив Настино запястье, потащила девушку к самой горловине. Она не сопротивлялась. В ее обезволенном мозгу лишь всполохи отдельных мыслей проносились: мол, это как у Ивана, в его бульоне растворение… Она вернется обновленная, новая, соответствующая идеально самому перевоплотителю… Настя отпустила пальцы Викентия и подалась за призывом Якова Михайловича. Словно злобный прекрасный цветок ловит насекомое, ухо своим граммофонным раструбом захватило Настю сразу за голову и всасывало в себя неторопливо, часть за частью, пока розовые пятки девушки не исчезли в вывернутой плоти психиатра.

Когда солнце начало свой восход над Ковровом, Викентий, следуя своей природе, оборотился дятлом и вылетел в окно вон. Лишь вывернутый наизнанку Яков Михайлович продолжал воплощать в жизнь свою великую миссию.

Сколько ни просилась на свежий воздух старуха Загладина, ссылаясь на запах разлагающейся плоти, ответом ей была тишина и булькающая, словно голодный желудок слона, завоздушенная батарея.

Народная встречала без макияжа, радушно, без тени затаенной злобы.

Посмотрела на Жагина внимательно, долгим оценивающим взглядом.

— Ты умираешь, Жагин, — сказала.

— Наверное, да, — согласился продюсер.

— А хочешь, я тебе самолет прямо сегодня организую в Германию? Там медицина!..

Жагин, с трудом удерживающий огромную голову на шее, этой самой шеей повертел, отказываясь от помощи.

— Суждено — помру здесь.

— Что, такой крутой проект?

— Все круто!

Они сидели в просторном купе, певица курила тонкую сигарету, пуская дым в сторону кухни.

— Водки хочешь? — спросила.

Жагин отказался, но спросил крепкого эспрессо.

— Без сахара, — уточнил.

— Мне сделаешь билет?

— Конечно.

— Слышала я про Помазка…

— Ага…

— Сочувствую.

— Спасибо.

— Другого не взял?

— Если я умру, кто за ним смотреть будет?..

— Это правда… А ты знаешь, я тебя помню такого!

— Какого?

— Без всякой припизди!.. Ты был молод, дерзок, но нежен душой. Потом ты все прикрыл париками, девками и неграми! Перед смертью все возвращаются к себе…

Домработница подала кофе.

Жагин выпил залпом.

— Помогает от головной боли.

— Правда круто? Этот ксилофон?

— Правда… Но это совсем другой жанр.

— Да слышала я. Какой-то медиум.

— Не укладывается он в общие понятия.

Народная честно призналась, что заинтригована, что будет ждать концерта с нетерпением.

— У тебя, наверное, дел невпроворот?

Кивнул.

Она сказала, что поспит немного, а потом посмотрит новый американский блокбастер.

На этом бывшие партнеры расстались, вполне удовлетворенные друг другом.

Жагин вернулся в свой поезд, зашел к человеку-ксилофону обговорить детали.

— Знаю, что Анастасия Ольговна пропала.

— Да, — подтвердил Иван. — Наверное, срыв нервный. Но у нас есть надежная замена.

— Дочь помощника начальника станции Вертигина?

— Она. У нее все получится.

— Не сомневаюсь.

В дверь постучали.

— Вот и Настенька вернулась, — улыбнулся Иван.

За дверями стоял встревоженный охранник Митя, сообщивший, что журналисты все-таки обнаружили поезд, в котором укрылся человек-ксилофон. Еще он известил, что писаки суются не только местные, но и столичные. Вероятно, следовали за Народной, так и вышли на человека-ксилофона.

Жагин связался с Крутоверховым и попросил оцепление.

— Оцепление я вам обеспечу, — пообещал полковник. — Но на завтра есть без малого сорок заявок на посадку частных вертолетов из Москвы. Сплошь знаменитости, олигархи и политики. У них свои журналисты… Да и мои ресурсы скромны.

— Завтра и будем с ними разбираться! — решил Жагин. — Тем более, как говорит Иван Диогенович, будущего не существует, только настоящее.

— Это правда, — подтвердил человек-ксилофон.

Вернулась дочь заместителя начальника станции и, оповестив, что дедушка счастлив за нее безмерно, бросилась к Ивану, и они, соединившись губами, будто души друг из друга высасывали, а не целовались.

Жагин не выносил, когда при нем столь бурно выказывались интимные чувства, поэтому быстро вышел в коридор.

Здесь он неожиданно встретил конферансье Шарманского. Абсолютно лысый, в какой-то домашней фуфайке, мастер слова переминался с ноги на ногу, как школьник перед кабинетом директора.

— Вы как здесь? — удивился. — Вы же в гостинице у нас прописаны?

— Что с вами? — в свою очередь не удержался конферансье. — Что с вашей головой, Андрей Васильевич? Она словно… — он не смог подобрать сравнения и стоял в артистической позе.

— Какие-то проблемы?

— Слышал о завтрашнем концерте? Правда?

— Администрация разрешила, — подтвердил импресарио.

Здесь Шарманский расплакался:

— Посмотрите на меня! Как я могу работать концерт!.. — Он не утирал слез, и они полноводной рекой стекали по его небритым щекам. — Эти птицы!.. Они выдрали с моей головы волосы! Все!

— Пили вчера? — полюбопытствовал Жагин.

— Конечно!!! Я старый, больной человек! Они изорвали мой концертный костюм!

— Купим вам новый, сегодня же! — пообещал продюсер.

— А что вообще происходит на сцене! За столько десятилетий я впервые лицезрел на сцене такой паноптикум!!! Что за придурок этот человек-ксилофон! Что он несет со сцены доброго, вечного? Что он людей мирных пугает!!!

Жагин попытался улыбнуться, но кожа на огромной голове истончилась и почти не растягивалась. Улыбки не получилось.

— Новые времена, Шарманский! Совсем новые!..

— И птицы опять будут? — с ужасом в голосе поинтересовался конферансье.

— Никаких птиц, — пообещал Жагин. Он поглядел в окно и рассмотрел крышу вагона соседнего поезда, сплошь усиженную красноголовыми дятлами.

Да их штук триста, подумал, а Шарманского вновь успокоил, потрепав по старческому плечу и пообещав удвоить ему гонорар.

— Вы же знаете, Андрей Васильевич, не за деньги единые работаю! — прокомментировал Шарманский. — Служу эстраде я! Знавал Сокольского при жизни!

Сейчас стихи начнет читать, испугался Жагин и замахал на мастера слова руками:

— С богом, Шарманский! Ступайте!

Он отправился на кухню и спросил у Верочки резиновый жгут:

— Есть?

— Должен быть в аптечке.

Нашли.

Жагин вернулся в свое купе, вырезал из жгута полоску и привязал один конец к указательному пальцу, другой к среднему. Затем продюсер открыл простреленное окно и некоторое время переглядывался с дятлами, оккупировавшими крышу соседнего вагона. Он даже подмигнул птицам. Затем Жагин взял со стола увесистую перечницу, вложил ее в жгут, расставив жирные пальцы рогаткой, натянул что было сил резину и выстрелил.

Перечница попала прямо в птичью гущу. Десяток птиц снесла с крыши, а потом, развалившись на части, выпустила в воздух перечную смесь. Часть перца попала птицам в глаза, они стаей взлетели, вслепую шарахались о стены вагонов, кричали на своем птичьем языке, роняя перья, а Жагин, распираемый детской радостью, любовался этой птичьей паникой. Да вот незадача — Шарманский заблудился, сошел не с той стороны и попал в этот дятловый водоворот.

Конферансье Шарманский доказал, что он истинный мастер слова. Такого осмысленного русского мата, слагаемого в пятиэтажные композиции, Жагин еще не слышал. Куда там Пушкин с четырехстопным ямбом!.. Ну и махал руками конферансье, как мельница… А потом птицы собрались в стаю и взмыли в небо черной тучей.

— Утрою гонорар! — кричал вслед убегающему Шарманскому Жагин.

А потом его опять тошнило. И снова из его утробы в фаянс вместе со рвотой вываливались странные предметы. Какие-то кораблики детские, танки военные, полевая кухня даже, а потом домик с вывеской «продукты» выскочил. И пальма…

После рвоты Жагин захотел спать. Разжевав горсть таблеток, он рухнул на кровать и тотчас забылся.

В филармонии восстановительные работы шли полным ходом. Ставили заплаты на порванный занавес, оттирали со сцены кровавые пятна, подвешивали ровно кулисы.

За всем следил полковник Крутоверхов. За ним по пятам следовал человек в штатском и голосом робота то и дело спрашивал:

— Всех проверили? Все надежны?

— Все будет хорошо, — успокаивал полковник майора ФСБ, прибывшего из Москвы.

— Вы за все отвечаете, — предупреждал майор.

— Отвечаю, — соглашался Крутоверхов.

— Я уже с этим Ласкиным встречался! Очень подозрительный человек!

— Чем же, майор?

— Во-первых, зверь! Что само по себе настораживает! Во-вторых, владеет боевыми искусствами!

— Особенно сейчас это актуально! — усмехнулся полковник.

— А вы знаете, кто завтра приезжает?

— А как же!

— И из Администрации прибудут!

— Во как!

— Давайте лучше решим, какую ложу отвести для охраняемых.

— Правую. Укроем ее от зала пуленепробиваемым щитом. Человек на десять ложа.

Майор оглядел предлагаемую ложу, зачем-то прищурился и спросил:

— А от бронебойного спасет?

— Нет. Странные у вас, майор, вопросы. Как будто вы чего-то ожидаете сверхъестественного. На входах рамки с металлоискателями. Личный досмотр обязателен. Что еще?

— Да нет, это я так спросил… — И неожиданно: — А трупы где?

Полковник ожидал чего-то подобного, а потому к гебистской провокации был готов.

— Трупы все на месте. В морге, подаренном нашему городу колумбийскими органами внутренних дел!

— Не ёрничайте, полковник! — Майор прищурился вновь и этим чукотским взглядом убийцы тюлений впился в лицо Крутоверхова. — Говорят, были трупы!

— А кто говорит?

Майор расслабил взгляд и попенял полковнику, что зря он так, не хочет сотрудничать с органами и все такое.

— Мы же с вами одно дело делаем!

— И какое же?

— Руководство страны защищаем!

— А я думал, мы защищаем граждан нашей страны!

— Не передергивайте! — побледнел майор. — Смотрю, вы здесь, на местах, борзые! Так это не надолго!

— А ну, смирно! — приказал Крутоверхов.

— Что-о-о-о-о?!! — заорал майор.

— Я сказал — смирно!!! — приказ полковника звучал уверенно и спокойно! — Вы майор, вам приказывает полковник! Смирно!

— Да я вас!.. — Майор стоял красный, постепенно бурея на глазах.

— Ну что, арестовать тебя за неподчинение старшему по званию, дурачок? — предложил Крутоверхов. — Это не вопрос!

— Вы!..

— Успокаивайся уже! А то я тебя в камере до завтра продержу — ну что ты начальству своему доложишь? Что, мол, идиот полковник тебя, самого майора ФСБ из Москвы, арестовал, поэтому ты не смог обеспечить надлежащую организацию мероприятия. А пока ты не мог обеспечить, обеспечил я, полковник Крутоверхов! И куда ни посмотришь — ты, майор, обосрался!.. Видишь, там мои опера стоят у партера?.. Как ты думаешь, кому будут подчиняться? Тебе или мне?.. Могут и поменять при аресте!.. Так как решать вопрос будем?

Майор стоял как карандаш, прямой и напряженный. Судорожно думал. Постепенно краска сошла с его лица, оставив его бледным и злым.

— Нулевой вариант? — предложил.

— Согласен. Приступайте к своим обязанностям, товарищ майор! — разрешил Крутоверхов.

— Так точно, товарищ полковник! — отрапортовал московский.

— Вольно, — Крутоверхов смягчился. — Хотите посмотреть на трупы?

— Хочу.

Полковник набрал телефон и включил громкую связь.

— Морг, — ответили.

— Это ты, Гаврила?

— Я…

— Полковник Крутоверхов беспокоит. Как там у нас с трупами?

— Вы какие имеете в виду? Птичьи? — Майор, вытаращив глаза, поглядел на Крутоверхова. Тот лишь развел руками. — Так дятлов выкинули сразу. Зачем они дохлые?.. С лета бомж лежит в двадцать четвертом холодильнике. И сегодня двоих привезли. Только что. С одной квартиры, мужа и жену, пока не вскрывал. Похоже, что траванулись чем-то. Там, в квартире, еще старуху обнаружили без документов. Ничего не помнит. Ни имени своего, ни кем ей покойные приходятся! Похоже, у бабки Альцгеймер… Отправили в больницу…

— Всё? — уточнил Крутоверхов.

— Остальные хладоустановки пусты и готовы к принятию населения!

— Я тебе дам «готовы»! Иди вскрывай траванутых! — И отключил связь.

— У вас все такие фамильярные? — поинтересовался майор, вместе с тем думая и о дятлах в морге. Какого хрена птицы в холодильниках? Ну да вернется он в Москву, тогда разберется и с полковником, и с этим сраным городишком.

— Так у нас в морге гражданские работают. Служил Гаврила хлебопеком!.. У них свой устав… Так поедешь трупы смотреть?

— Здесь дел полно!

— Тогда давай работай, майор!..

Журналисты, те, которые побогаче, прибыли на специальном автотранспорте со спутниковыми антеннами, дабы иметь возможность выйти в новостийные блоки своих телеканалов. Работники поскромнее ставили в парке рядом с филармонией большие туристические палатки, сохраняя в них оборудование, да и для отдыха они тоже подходили, так как в самой задрипанной гостинице города мест уже не имелось. Весь гостиничный бизнес был расписан под приезжих гостей из Москвы. Даже мэр был выдворен из своей резиденции, в которую собирался заселиться некто важный. Частный сектор подготовился к наплыву московских чрезвычайно быстро. Из каждого третьего окна торчала табличка с надписью «Сдам дорого, посуточно».

После прохода московского поезда всем этим воспользовались разные любопытные, прослышавшие о ковровском шоу. В город Ковров вместе с туристами внедрились персоны, которых мало интересовало шоу ксилофона, скорее «интересные» люди проделали этот путь, дабы извлечь прибыль от сопутствующих мероприятий. То были воры-карманники и члены мафии производителей шаурмы со своим оборудованием. Воры терли с местными авторитетами на предмет «какого, собственно», гастролеры высадились на чужой территории? На что залетные объяснили внятно, что своих щипачей в Коврове раз-два и обчелся, мол, московские местных не притеснят да еще долю с выручки в общак зашлют! На том криминал и порешил… Шаурмисты свои вопросы решали через ковровский мусульманский кружок. Решили, что московские будут использовать только местное мясо, а после праздника так же, как и воры, принесут в общину двадцать процентов от выручки.

Были и самостийные бизнесмены, выпустившие календари разных форматов с изображением человека-ксилофона. На некоторых Иван Диогенович был запечатлен с нимбом вокруг головы. Также была выпущена и другая сопутствующая продукция с изображением артиста — пасхальные яйца, полиэтиленовые пакеты и прочая мелочь.

Город Ковров был готов к маленькому московскому нашествию. Воздух пах сенсацией, народ пребывал в приподнятом состоянии, как перед новогодними праздниками…

Яков Михайлович возвратился в прежнее состояние довольно быстро. У него слегка першило в горле, он глотнул коньяка и услышал жалобные призывы старухи Загладиной, на которые внимания не обратил, а принялся искать свою пластинку. Не найдя драгоценного предмета, он выдвинул версию, что раритет остался в глубинах уха, был им переварен, как и девушка Настя.

«Зачем я это все проделал? — задался вопросом Яков Михайлович. — Зачем влез в ухо? Для какой такой надобности утащил в него разные предметы?»

Психиатр запыхтел сигарой и сам себе разъяснил, что ответов на многие вопросы просто не существует. Если с человеком что-то происходит, значит, это кому-то надо. Он — Материя, а тот, «кому надо», использует материю по своему усмотрению. Я — орудие, подвел итог Яков Михайлович. На этом моменте он прекратил размышления о происходящем и запретил себе рефлексировать на эту тему.

За стеной опять завыла старуха Загладина. Якову Михайловичу пришло время менять дислокацию, а старуху брать с собой было не с руки, пришла мысль сделать ей последнюю инъекцию, но, отперев дверь и заглянув в безумные глаза пациентки, он понял, что остатки его реанимирующей мыслительный процесс химии выветрились из старческого мозга, погрузив его в безумие Альцгеймера. Убивать старуху Загладину не имело смысла.

— Прощайте!

Он кивнул, будто дворянин хозяйке бала, и покинул квартиру.

На имя Якова Михайловича был забронирован и оплачен лучший четырехкомнатный люкс лучшей гостиницы Коврова, куда он и направился пешком, неся в небольшом чемоданчике необходимое.

По пути его нагнала девушка в плаще с капюшоном, под которым она прятала не только свои шикарные черные волосы, но и невиданную цыганскую красоту. Она взяла Якова Михайловича под руку, тот от неожиданности вздрогнул, но, взглянув в глаза девушки, тотчас в них утонул.

У него нашлось сил спросить:

— Кто вы?

— Не узнаете? — у нее был чувственный низкий голос с волшебными оттенками, от вибраций которого Яков Михайлович, эротоман по призванию, задрожал всем телом и зачмокал губами, напрочь забыв, что он — Материя. — Присмотритесь! — попросила девушка.

— Моя студентка? — Вопрос прозвучал совершенно по-идиотски. Психиатр покраснел. — Я совершенно вас не узнаю!

Девушка разочарованно вздохнула и выдохнула, запустив в рецепторы носа Якова Михайловича столь божественную химию ее существа, такую вкусность, что у него подкосились ноги.

— Богиня! — прошептал он.

— Нет же! — она улыбнулась. — Я Настя!

Что-то сложилось в голове Якова Михайловича, он перестал трястись от вожделения и прокашлялся:

— Анастасия Ольговна Переменчивая?

— Совсем нет! — засмеялась девушка, сняла капюшон и тряхнула копной черных волос. Тотчас все взгляды прохожих устремились на нее, на чудо!

— Немедленно набросьте капюшон! — приказал Яков Михайлович. — На вас все смотрят!

— Так что с этого? — Настя закинул волосы за правое плечо, показав всем изысканной формы ушко с большой золотой серьгой и шею — белую, нежную, тонкую, сладкую, лебединую… — Вам нравится?

— Вы по делу? — Яков Михайлович продолжал задавать глупые вопросы.

— Конечно! — Настя заглянула в лицо психиатру, затем взяла его под руку и зашагала в ногу. Со стороны — странная семейная пара. Плоть Якова Михайловича, его состояние во время прохождения ковровских улиц было соотносимо с состоянием взведенного курка. Давно его так не накрывало самым восхитительным и одновременно мучительным желанием, которым наградила мужчину природа. А она продолжала: — Конечно, мы с вами будем работать! Мы многое должны сделать!

— Что же? — подвигал шеей Яков Михайлович, высвобождая из-под пуговицы рубашки рвущийся прыгать поплавком кадык.

— Я не знаю… Вы должны знать! Вы мой хозяин!

Здесь Яков Михайлович напрягся, заподозрив происки врагов. Подослали красотку, чтобы уничтожить его планы! Попытался высвободить руку:

— Пустите, у меня нет на вас времени!

— Я подожду, пока появится!

— Откуда вы знаете, что оно вообще появится?

— Я так думаю, — призналась девушка-чудо. — Думаю, что вы не совсем поняли, кто я!

— Кто же?!!

— Я Настя! — Она остановилась, заставив и его затормозить движение и взглянуть в ее черные вселенные глаз. Ему тотчас захотелось стать исследовательским космическим кораблем. — Я Настя Полякова!

— Да… — Он был растерян и плохо усваивал информацию. Его тянуло к ней непреодолимо, страстно хотелось прикоснуться к девичьему животу.

— Да соберитесь вы! Мы дойдем до гостиницы, и вам все это достанется запросто и вдоволь. А сейчас, — Настя ткнула пальцем его чуть повыше пупка, — возьмите себя в руки, и я вам все объясню.

Настя взяла Якова Михайловича двумя пальцами за мочку правого уха и сдавила ее что было сил. Эта манипуляция привела психиатра в чувство, и он, разозлясь от нежданной боли, выкрикнул слишком громко:

— Да какая Полякова?!!

— Я первая исполнительница!..

— Исполнительница чего?

— Как — чего? — Девушка казалась удивленной. — Песни!

— Какой?!! — И тут он понял. Будто гвоздь ему в голову вколотили, прибивая мысль, чтобы она никуда не ускользнула. — Я понял… — Яков Михайлович взял ее за руку и, сделав шаг, оказался с ней лицом к лицу вплотную. Затрещало статическое электричество. И прошептал в ухо, едва касаясь хрящика губами: — «Валенки»?.. «Валенки»… Да-да-да…

— Ну вот, наконец!.. — Она задышала тяжело, а он все не отлипал от ее уха и зачем-то куснул золотую серьгу. Чуть не сломал зуб. — Вы поняли?

— Да-да, — зашептал он с жаром доменной печи, возникшей у него в груди. — Теперь все сложилось! Сейчас ясно как божий день! А я-то идиот — Русланова!.. Вы вместо Насти Переменчивой!..

— Граждане! Не нарушайте общественный порядок! — раздался властный голос патрульного полицейского. Они отшатнулись друг от друга от неожиданности. — Здесь дети!

Яков Михайлович испытал чувство величайшей злости и мучительно переживал следующее желание — воткнуть этому менту в шею шприц с вечным успокоительным. Вместо этого он сделал на лице такую гримасу, что полицейский решил более нравоучений не читать, а быстрым шагом направился к нарушителю, бросившему окурок на тротуар.

— Сволочь! — ругался психиатр. — Сволота!!! Мерзавец!!!

— До гостиницы далеко? — Настя просунула тонкую ладошку ему под пальто между пуговиц и чувственно погладила спутнику бочок. И тотчас настроение Якова Михайловича вновь переменилось. Он ухватил Настю за руку и потянул за собой:

— Недалеко! Кажется, за углом!.. Надо же, «Валенки»! Полякова?

— Ага…

— Я знал, что так и будет! — Они почти бежали по улице, будто боялись, что их страсть испарится до времени. — Я верил!!!

Они вбежали в гостиницу, как школьники, опоздавшие на урок. Яков Михайлович бросил паспорт на стол администратору со словами «у меня заказано» и нетерпеливо затребовал ключ от номера. Ключ ему выдали, но предупредили строго, что женщины покидают номера мужчин до одиннадцати вечера.

— Да пошла ты! — рявкнул психиатр и помчался к лестнице, таща за собой девушку. — Сожгу гостиницу! Потом!..

Он открывал дверь спиной, пытаясь нащупать замочную скважину. В этот момент его губы наслаждались неземным вкусом губ Насти Поляковой. Два языка сражались словно два могучих змея, то тесня другого на его территорию, то поддаваясь и впуская агрессора в собственный арьергард.

Яков Михайлович швырнул чемодан вглубь номера и почти потерял ориентацию в пространстве. Одной рукой он пробовал на твердость грудь Насти Поляковой, второй пытался расстегнуть ремень собственных брюк, дабы высвободиться для активных действий.

Девушка улыбалась навстречу такой необузданной, дикой страсти и позволяла партнеру любые манипуляции. На ней было семь юбок, как и положено цыганке. Психиатр попробовал было снять их единым рывком, раздался треск рвущейся материи, но юбки не поддались, оставаясь на месте, не обнажив даже девичьего пупка.

— Все хорошо! — приговаривала Настя. — Ты справишься!

Жадный до действий, Яков Михайлович попытался задрать комплект юбок к ее шее, но все вместе они весили почти тонну, и он завыл, как воет маленький ростом кобелек, не могущий достать текущую суку под хвост из-за ее более длинных ног.

Он вновь впился в ее рот, а пальцы расстегивали множество пуговок красной в белый горох блузки. Он бился зубами о ее зубы, иногда со свистом втягивал воздух раздутыми ноздрями и трудился, пока не стащил блузку окончательно. А под ней, почти от горла до пупа, — сплошной лиф с крючочками. И опять пальцы Якова Михайловича заработали, будто сдавали экзамен на мелкую моторику.

— Ыыыы! — стонал психиатр.

Наконец сдался и лиф… И открылась Якову Михайловичу картина доселе невиданная. Идеальной формы грудь, белая, нежная, издевательски торчащая слегка в стороны, пахла раем. Он ткнулся носом сначала в одну, затем в другую, а потом собрал в руки обе и кусался, как грудной ребенок при кормлении.

И вдруг все внутри организма Якова Михайловича мелко затряслось, затем в мгновение застопорилось, концентрируясь внизу живота, а потом в несколько импульсивных мгновений покинуло тело психиатра, сделав его нижнее белье некомфортным.

Настя почувствовала, как его сноровистые пальцы вдруг ослабли, как губы жадные вдруг закрылись, пряча язык, а нос задышал просто…

— Как-то вот так, — проговорил Яков Михайлович и помчался в ванную. Оттуда он прокричал «располагайся тут», а сам залез в душ, смывая с себя все лишние запахи былого дня и не совсем удачной любви. Психиатр стоял под горячими струями душа и размышлял о своей новой знакомой, посланной ему из прошлого. Ведь зачем-то она появилась перед самым главным днем его жизни. И опять мысль его застопорилась на ответе, что все предопределено, что рефлексии напрасны…

Когда он вышел, то обнаружил ее в спальне. Она стояла по пояс голая и прекрасная, держа в одной руке бутылку шампанского, в другой — зажженную сигару. Ее подмышки удивляли черным цветом, но Яков Михайлович спохватился, что девушка из российской «истории», тогда не брили, жили натурально, волосатыми. Он облизнулся, чувствуя, как вновь обретает силы. Здесь Настя сунула сигару себе в рот, запыхтела ею как паровоз, а двумя пальчиками освободившейся руки прикоснулась к юбкам, и они, все семь, разом обрушились к ее щиколоткам, обнажая девушку целиком. Яков Михайлович, глянув на низ Настиного живота, сдавленным голосом проговорил: «Черный треугольник Малевича», скинул с себя халат и возбужденным павианом бросился на девушку.

Наконец он забрался туда, куда желал, родив женский стон… Далее все происходило как у большинства из рода человеческого, но не без изысков. Обливались шампанским, пускали его ртом друг в друга пенными струйками. Он разошелся и запустил ртом полбокала игристого в черный треугольник Малевича, из которого весь напиток вылился ему на безволосую грудь… Когда он в очередной раз взбирался на пик блаженства, в момент падения в бездну Настя слегка прижгла ему сигарой ягодичную мышцу, отчего падение в бездну Якова Михайловича растянулось до помешательства. Он кричал, как бегемот на солнце, а она смеялась, защищаясь от брызг любви, выставив вперед розовую ладошку…

А потом они отдыхали.

— Ну, ты даешь! — похвалил Яков Михайлович.

— Да и ты не промах! — улыбалась Настя, глядя ему в лицо такими огромными черными глазами, что он отражался в них.

Яков Михайлович выпустил сигарный дым и признался, что зад болит от ожога.

— Пройдет, — пообещала она.

— Так зачем ты здесь? — спросил он.

— Тебе плохо разве?

— Потрясающе. И все же?

Она потянулась всем телом, да так изящно и соблазнительно, что Яков Михайлович вновь потерял способность управлять мыслительным процессом.

Она облизала его ухо и прошептала:

— Всему свое время!..

В этот момент он уже жил в ней, переместив мысль в совсем другой орган.

На этот раз все происходило нежно, как у юных влюбленных, и Яков Михайлович то и дело взывал к потолку:

— Господи!.. — просил чего-то. И к родительнице: — Мама-а-а!

И она простонала что-то короткое, на незнакомом языке, наверное на цыганском…

Им в номер принесли гостиничную еду — вареную курицу с пюре и салат «оливье» по-ковровски — со шкварками. Они разодрали курицу на две части, забрызгав лица жиром, и быстро, жадно и молча ели.

Потом валялись в кровати. Яков Михайлович даже вздремнул и похрапел малость. А вышедший из моды плафон спальни храп отражал. После в местных телевизионных новостях сообщили, что на следующий день состоится третий, заключительный концерт человека-ксилофона Ивана Диогеновича Ласкина.

— Ненавижу!!! — зашипел Яков Михайлович, глядя на портрет своего врага, схватившись за простыни так, что костяшки пальцев побелели. — Сволочь!!!

Настя лишь улыбалась.

Дальше дикторша поведала, что город наполнился туристами, а из столицы прибывают очень почетные гости и, по слухам, даже ждут Президента страны.

— Якову Михайловичу привет! — неожиданно для себя произнесла дикторша, и было видно, как она смутилась.

— Ах, мерзавец! — продолжал неистовствовать психиатр. — Убью-у-у-у!.. Еще издевается!

Настя гладила его по небритым щекам и успокаивала.

— Убьешь! — поддерживала. — А я, по-твоему, зачем здесь?

— Зачем?

— Помогать тебе.

— Ты что, киллер? — хмыкнул.

— ???

— Ты убийца?

— Нет, что ты!.. Я Настя. Полякова.

— Да знаю я уже!.. Ишь ты, антиматерия он!!!

— А ты где пластинку взял? — спросила девушка невзначай.

— A-а, случай! Просто получилось!

— Купил?

— Нет, такие не продаются.

— Где же?

— В депозитарии…

— ???

— Да ты же не знаешь, что это. — Яков Михайлович уселся в кровати, прислонившись к спинке, которая заскрипела и прогнулась к самой стене. — Есть в банках специальные хранилища с ячейками, шкафчиками такими с ключиками. В них ты можешь хранить ценности, документы разные, украшения… Ну, когда уезжаешь, надежнее оставлять банку на хранение.

— Поняла. — Настя запустила пальцы в шевелюру немолодого любовника.

— Ну вот… Как-то раз я пришел в банк, спустился в депозитарий, мне что-то взять нужно было, открыл свою ячейку, сделал то, что надо, и, уже уходя, гляжу — а одна из ячеек слегка приоткрыта…

— Чужая?

— Так точно.

— И ты не выдержал?

— Кто же выдержит?.. Я хотел было заглянуть лишь для того, чтобы посмотреть, что люди хранят, чего прячут.

— И?

— А там только эта пластинка и лежала, даже без конверта, черная такая, матовая… А я же меломан, коллекционер старых пластинок. У меня много дореволюционных! Внутри, в душе, все затрепетало. Думал, сердечный приступ!..

— И ты взял.

— А что же, оставлять?! Ты думаешь, ячейка просто так была не заперта? — Настя слушала. — Ничего в этом мире не происходит просто так. Все в мире материально, а потому имеет логическое объяснение. Просто часто мы не можем его найти! Но никаких импровизаций!!! — Психиатр вспомнил недавний рассказ Анастасии Ольговны Переменчивой о том, как Иван нашел антиматерию. — ПРОСТО!

— И в сексе? — Она тоже села, прижавшись к спинке кровати. Одеяло уже не закрывало ее груди, Яков Михайлович хрюкнул, ухватился пальцами за соблазн, но, послушав себя, понял, что время пока не подошло, потому отпустил девичью грудь на волю и ответил:

— Ну, если только в сексе!.. И то это вариации на тему совокуплений!

В дверь постучали.

— Мы ждем кого-то? — спросила Настя.

— Все дома! — заорал Яков Михайлович. — Пошли вон!!!

Тем не менее дверь открылась, они услышали в прихожей какую-то возню, а затем уверенные шаги. Человек приближался к спальне.

Он появился на пороге — бледный, казалось, измученный.

— Викентий, — выдохнул Яков Михайлович облегченно. — Тебе чего здесь надо?

— Ты забыл, отец, что я живу в этом номере тоже! Не с трупами же мне оставаться. Тем более там полиция побывала…

— Мой сын Викентий, — представил психиатр молодого человека Насте. — А это Настя Полякова, первая исполнительница песни «Валенки»!

— Какой славный у тебя сын, — улыбнулась девушка, ловя его напряженный взгляд на своей груди. — На птицу похож!

— Он и есть птица! Никчемный дятел! Днем — как все люди, а ночью летает черт знает где! Вороний сын!

Викентий несколько раз моргнул, будто слезы прогонял, а затем тоненько, в самом высоком частотном диапазоне едва слышно завыл.

Якова Михайловича всего перекорежило. В желудке взбурлило, а в мозгу словно свинец расплавился. Психиатр скрежеща зубами замахал на сына руками, взмолился глазами одними о пощаде.

Викентий закрыл рот, сжал губы и смотрел в ответ на отца глазами, полными ненависти.

— Какой у вас талант! — поразилась девушка.

Яков Михайлович приходил в себя, лежал на подушках весь потный и ослабший.

— И что полиция? — едва слышно поинтересовался он.

— Забрала трупы.

— А Загладина?

— И ее.

— У нас есть «оливье»! — предложила Настя. — Вы голодны?

Викентий быстро сел к столу, в один присест доел салат и обглодал косточки, оставшиеся от курицы. Затем утер рот салфеткой и опять уставился на голую грудь цыганки.

— Вы не против? — спросил.

— Что именно?

— Я о сексе!

Она поднялась с кровати, ослепляя пространство ковровской гостиницы великолепной наготой.

— Я совсем не против! — прошептала.

Поманила молодого человека пальчиками и пошла в другую спальню, переступая стройными ногами медленно, дабы дать возможность полюбоваться Викентию своей спиной.

Яков Михайлович лежал под одеялом, и теперь под крики молодежи ему было холодно как никогда. Трясся, как мокрая собака на морозе. Он опять пытался думать на многие темы. Стоит ли ему ревновать к сыну? Лучший ли Викентий любовник, чем он сам, и что будет завтра на представлении этого самозванца. Где-то на самом глубоком уровне Яков Михайлович чувствовал, что завтра — главный день его жизни.

Неожиданно он заснул, и снилась ему Адочка, его прелестная жена, покинувшая мужа так рано, до сроку. Яков Михайлович заплакал во сне и ронял слезы в простыни, пока образ Адочки вдруг не трансформировался в мертвую ворону, валяющуюся на мусорной свалке. От приснившегося кошмара психиатр проснулся и обнаружил за окнами вечер. Он услышал, как за стеной смеются Викентий с Настей Поляковой, и подумал, что жизнь кончается. Полежал еще чуть-чуть и сам себе сказал:

— Но не сейчас!

В халате, с раскуренной сигарой, придав лицу выражение важности, он вышел к молодежи и застал их сияющими, как будто счастливыми. Влюбились, что ли?

— Добрый вечер, папа! — поздоровался Викентий.

— Как спалось? — поинтересовалась Настя.

— Тебе не пора? — спросил Яков Михайлович.

— Есть еще пара часов, — успокоил Викентий. — Мы можем поговорить.

— О чем?

— О завтрашнем дне.

— Чтобы избежать импровизации, — добавила Настя.

Яков Михайлович плюхнулся в кресло, глубоко затянулся и пустил под потолок дымовое колечко. Оно медленно поднималось к ажурному потолку, пока не разорвалось.

— Ну что ж, давайте поговорим!

— Мне кажется, я беременна! — вдруг произнесла Настя. Иван был сосредоточен на завтрашнем выступлении, ловя видения, посланные мирозданием.

— Именно, что кажется.

— Я чувствую! — настаивала девушка. Щеки ее горели румянцем, как будто она только с мороза.

— Так бывает…

— Ты женишься на мне?

— Я обещал… — Иван старался не упустить послание звезд. — Настенька, у меня завтра очень важный день, в котором ты мне помогаешь! Ты не забыла?

— А наш ребенок? Это не важно?

Ивану вдруг захотелось ее ударить. Он внезапно вспомнил деда, его раскосые глаза и жидкую бороденку. Медведь! — прошептал дед. — Убей его!

Настя продолжала говорить о том, что никогда еще так серьезно не думала о материнстве. Но, безусловно, ей очень хочется стать матерью. Первым она ждет мальчика, чтобы назвать его Иваном, в честь отца… Пока Настя щебетала о своем будущем материнстве, Иван задумался о неожиданном послании деда. Что имел старик в виду? Что она, Настя, — медведь?.. Но медведей не существует!..

— А потом можно и девочку! Мою маму звали Мариной. Но она умерла при родах. Наверное, это нехорошо — называть девочку именем бабушки, которая умерла при родах…

— Замолчи! — вдруг заорал он на нее.

Девушка осеклась, какое-то мгновение не понимала, что окрик относится к ней, даже оглянулась вокруг, а потом вдруг по-детски заплакала. Ей до обморока захотелось домой, к своему любимому дедушке, прижаться к нему, к его груди щекой! Слушать родное сердце, закрыть глаза и никого не бояться.

— Прости! — Иван погладил ее волосы. — Прости, я не хотел обижать тебя. Просто мне так сейчас тяжело!

Она поглядела ему в глаза, в которых можно было найти то, что ей было необходимо. И сейчас же она нашла в них истинное раскаяние. Она была в этом уверена.

— Конечно, я тебя прощаю! — Она целовала его лицо и руки. — Я тебя прощаю! Я же люблю тебя!

Они обнялись, и Иван еще раз проинструктировал Настеньку о том, что она должна делать на сцене.

— Понятно?

— Да, любимый! Я все поняла.

Жагин проснулся… Он понял, что проснулся, только через несколько минут. Смотрел на потолок купе и не понимал ни себя, ни того, что происходит. Где он? Что он? В голове и перед глазами молоко. Продюсер закашлялся, и из его рта вылетел крохотный вертолет, покрутился над его лицом, хлопоча лопастями, посветил фонарем Жагину в глаз, а потом, упав на пол, разбился.

Андрей Васильевич пришел в себя мгновенно, словно мозги с похмелья окатили ледяной водой. Он потрогал свою голову и понял, что она увеличилась в объеме существенно.

— Митя! — позвал Жагин. — Митя!

Рыжий охранник явился тотчас, и продюсер прочел на его лице невольный испуг.

— Что, большая? — спросил.

— Огромная! — обалдело разглядывал подчиненный.

Жагин несколько минут молчал, думал, принимая решение, потом попробовал подняться с кровати. Руки-ноги работали, но затылок так и не удалось оторвать от подушки. Неподъемным пушечным ядром голова лежала на подушке.

— Дай зеркало!

— Кушать будете? — Митя взял косметическое зеркальце и вложил его в большую ладонь Жагина.

— Нет, не буду. Пусть Верочка эспрессо сварит. Тройной.

— Одна минута.

Митя убежал, а Жагин принялся рассматривать свою голову. Она была поистине огромна. С метеорологический воздушный шар, не меньше. Ежик волос, который вырос за последнее время, осыпался в постель… Импресарио потрогал лицо. Кожа как на старом бубне — сухая и шершавая, растянувшая рот, превратившая его в длинную тонкую полоску. То же самое и с глазами — вытянулись в щели окончательно. И еще Жагин заметил на коже потемнения в некоторых местах, как если бы у него родимые пятна были гримом замазаны. А между потемнениями — некая синюшность, будто лицо били кулаками.

После осмотра своей головы Жагин окончательно понял, что умирает и что его кончина произойдет в самом скором времени. Он не переживал, даже испытал некое положительное чувство приятия своей судьбы. Ему не хотелось спрашивать пустоту, за что он так рано, не ко времени кончается. Жагин всем своим существом надеялся, что где-то там, в неизвестности, он встретит свою Образиночку и обнимет ее, и поцелует. И если у него там будут волосы, он непременно покрасит их в рыжий цвет, как у дочери…

Вернулся рыжий охранник Митя. Он принес большую чашку кофе и участливо глядел на своего руководителя.

— Послушай, Митя, — обратился импресарио, поняв, чем нравится ему этот парень, — ты мне должен помочь! — И выпил кофе залпом.

— Конечно, Андрей Васильевич!..

— Сегодня я не смогу присутствовать на концерте Ивана Диогеновича.

— Я понял.

— Весь процесс организован, надо только следить за точностью его выполнения.

— У вас всегда и все работает как часы.

— И у тебя все будет работать как часы.

— Не понял, Андрей Васильевич?

— Я же сказал тебе, что не смогу быть сегодня на концерте.

— Как же это?

— Наверное, я умираю, Митя. И ты будешь сегодня наблюдать за процессами на сцене. От моего имени.

— Я не смогу! — испугался охранник. — И не умрете вы!

— Не нервничай. — Жагин почувствовал, как зашумело в ушах, затем под кожей затрещало. То кости черепа опять расходились. Он переждал, затем продолжил: — Все у тебя получится, тем более весь штат обучен и знает, что делать. Кто будет спрашивать обо мне — занемог, говори. Ивану Диогеновичу сообщишь об этом только в филармонии. Не раньше. Организуешь доставку человека-ксилофона до места, выполняй все его требования. — Он еще раз попытался оторвать голову от подушек, но тщетно. — Деньги в шкафчике. Много денег. Ты сможешь стать продюсером и везти программу дальше по России…

— Не смогу я, — волновался Митя.

— Сможешь! Тобой будет гордиться твоя мать! А так — какой-то охранник! Давай соберись и скажи себе: я смогу!

— Попробую!

— Не «попробую»! А «я смогу!!!».

— Я смогу!

— Громче!!!

— Я смогу-у-у!!!

— Вот и хорошо, — Жагин немного передохнул, дышал тяжело, ртом. Даже грудь не вздымалась у большого человека с огромной головой. Нос вообще не впускал в себя воздух, расплющившись на лице, прилипнув к коже ноздрями. — И держи связь с полковником Крутоверховым. Мне кажется, он мужик надежный. Опасайся дятлов! Посмотри за окно! Видишь, они там, на соседнем вагоне сидят?

— Ага…

— Мерзкие твари!.. А теперь самое главное…

— Я слушаю, Андрей Васильевич.

— Сейчас рано темнеет?

— Да, часа в четыре.

— Найди большой крытый грузовик с лебедкой…

— Отыщем!

— Возьми ребят, кто не болтает, да покрепче…

— Найдем!

— Здесь есть какое-нибудь поле?.. Ну, где пшеницу, что ли, сажают? Сельскохозяйственное?

— Тут одни поля и есть вокруг города. Бескрайние. С Советского Союза земля пустует. От Москвы далеко — никому не нужна! Не сеют, не пашут, и коммерсанты не добрались!

— Вот и хорошо. Как стемнеет, вынесете меня с ребятами наружу, на грузовик поднимете, и поедем в поля.

— Как скажете, Андрей Васильевич!

В небе над Ковровом после полудня загрохотали вертолеты. Как частные, так и официальные, они приземлялись вокруг губернаторской резиденции. Для каждого прибывшего имелась комната и полное обслуживание. Губернатор с женой встречали именитых гостей радушно и старались угодить всем. Глава области понимал, что, если все пройдет на высшем уровне, для него возможен карьерный рост. Он очень хотел стать полпредом Президента. Просто очень! Но до концерта у него должна была состояться встреча с Мариной Весниной на ее квартире. Этого ему тоже очень хотелось!

В самом городе Коврове будто выходной объявили посреди недели. Никто не работал, все болтались по городу зеваками, ели шаурму, приобретали сувениры и запускали в небо воздушные шары.

— Купи шаурму! — просил мать смышленый мальчик Витя.

— Она из кошатины, — отвечала женщина зло. Накануне она поссорилась со своей матерью, которая обозвала ее дурой за то, что она не удержала мужа. Женщина в ответ вспылила и проехалась по матери, что у той вообще никогда мужа не было. Мать пила потом валерьянку и охала, что жизнь никаким боком не сложилась. Даже родная дочь попрекает.

— Пусть из кошатины, — ныл Витя. — Купи!

Мать отвесила сыну звонкий подзатыльник.

Мальчик поморщился и сказал, что разделяет слова бабушки, что мама дура!

— Папа меня скоро заберет, и ты останешься совсем одна!

Мать села на тротуар и, никого не стесняясь, зарыдала в голос. Мальчику Вите стало жаль ее, у него тоже никого не было, а потому он принялся гладить женщину по волосам и обещать, что никогда ее не бросит:

— Я вырасту и тоже стану человеком-ксилофоном!

Люди Крутоверхова охраняли железнодорожную станцию от журналистов, стремящихся сделать для своих изданий хоть какое-нибудь превью к сегодняшнему концерту. Проворные и аморальные журналюги лезли, словно тараканы. Под железнодорожными составами, над составами, в лоб через ментов, предлагая большие по местным меркам взятки. В основном пытались попасть к вагону Ивана Диогеновича, но некоторые, устойчивые в привязанностях, отправились штурмовать бастион Народной СССР. Полиция работала на удивление хорошо. Просочившихся за кордон были единицы, ну а там своя охрана работала по-взрослому. Особо наглым разбивали аппаратуру.

Утечка произошла ближе к обеденному перерыву. Одному из молодых журналистов, работающему на мощный таблоид, удалось снять длиннофокусным объективом через незанавешенное окно некую девушку, которая обрабатывала деревянную поверхность человека-ксилофона какой-то жидкостью. Журналист надеялся на интим, но здесь его накрыла охрана Жагина и грохнула дорогостоящую технику об рельс. Молодой человек обматерил беспредельщиков, за что получил еще и в глаз, плотно так получил — глаз заплыл за секунды. Журналист засеменил к пресс-лагерю, унося с собой флешку с бесценными снимками. Уже через сорок минут фотографии были закачаны в Интернет, а молодого журналиста пообещали премировать на сумму десять тысяч американских долларов.

Полковник Крутоверхов не отсиживался в этот тяжелый день в кабинете, работал, что называется, в поле. Он находился в автомобиле, патрулирующем центральные улицы, и получал информацию с пылу с жару.

Ему доложили, что по делу ограбления банка нет никаких следов — ни отпечатков пальцев, ни биоматериалов.

«Миллион взяли без следов!» — констатировал про себя полковник. Одну звезду ему точно не удержать на погоне. Еще этот борзый майор из ФСБ ни за что не забудет обиду, обязательно чего-нибудь накопает в отместку. Да и черт с ней, со звездой!.. Он подумал о жене и дочерях. Он всегда о них думал, особенно в тяжелые моменты. Сразу делалось легче на душе.

— Товарищ полковник! — заговорила рация голосом следователя, работающего по ограбленному банку. — Может, оно несущественно…

— Говори, Бубнов! Несущественное — пошлю, всего-то!

— Там, в банке, какие-то перья нашли…

— Какие перья?

— Ну вот, сейчас пошлете!

— Какие перья, Бубнов? — разозлился Крутоверхов.

— Я и не знаю какие!.. Птичьи точно! Может, куриные!

— Тащи на экспертизу!

— Так точно!

Полковник догадывался, что это за перья. Но что ему это дает? Ерунда какая-то…

Доложили, что поймали с поличным трех карманников. Двое залетных, а один — Дрын, местный восьмидесятилетний урка, давно отошедший от дел по причине преклонного возраста.

— А этот-то старый пердун куда полез? — улыбнулся Крутоверхов.

— Сказал, что лебединая песня, — ответила рация. — Что не смог усидеть в такой день дома.

— Силен дед! На чем взяли?

— На кошельке с червонцем!.. Да для него не важно, сколько бабла в лопатнике. Важна работа! Переживает, что потерял квалификацию! Артрозные пальцы! Зато радовался, что на зону поедет, там помрет.

— Отвесьте поджопник и пусть ковыляет домой!

— Так точно, товарищ полковник!

Машина Крутоверхова остановилась напротив филармонии, чуть поодаль, и полицейские наблюдали за тем, как на лестнице выкладывается красная ковровая дорожка.

Видать, серьезные люди приехали, подумал полковник. А там, где серьезные люди, без ЧП не обходится.

Крутоверхов позвонил в городской морг:

— Ну что, Гаврила? Что по трупам?

— Отравили, — почему-то радостно сообщил прозектор. — Убийство! Двойное!

— Чем отравили?

— То-то и оно! Тесты на все известные мне яды ответа не дали. Надо в Москву отправлять на нестандартную токсикологию.

— А что со старухой безумной?

— А живые не по моей части!

— Прощай, Гаврила…

— И вам не к нам! — пошутил прозектор.

— Найдите мне Бубнова! — приказал Крутоверхов. — Чего у него там со старухой?

Полицейская машина отъехала от главного входа в филармонию и покатила по парку, где встала лагерем журналистская братия. Машину несколько раз пытались сфотографировать, но высунутый через приоткрытое окно ствол автомата желание осуществить задуманное отбил.

Рация вновь заговорила, сообщая голосом Бубнова, что безумную старуху, найденную на месте преступления, почти опознали.

— Что значит «почти»? — прикрикнул полковник.

— Я, товарищ полковник, ориентировку на старуху разослал по психушкам. Если она не в себе, так я подумал, то из желтого дома наверняка.

— Соображаешь. И что в результате?

— Похожая старуха по фамилии Загладина пропала несколько дней назад из московской частной психиатрической клиники.

— И что это нам дает по части расследования?

— Ничего почти, — смутился Бубнов.

— А что там в «почти»?

— Там еще заместитель главного врача в больнице несколько дней не появлялся! Не могут связаться! Фотографию выслали. На всякий случай размножили. Ща факсану!

— Где безумная старуха и где врач? — спросил полковник.

— Я не хотел говорить об этом…

Из факса поползла бумага, на которой был изображен Яков Михайлович собственной персоной.

Лицо как лицо, подумал Крутоверхов.

— Не отчаивайся, Бубнов! Может, это и ниточка! — И приказал водителю: — Вези мня домой обедать!

В пятнадцать сорок пять к тыльной стороне вагона Жагина, оставляя рельсы между колес, задом подъехал крытый военный грузовик. С пассажирского сиденья на землю спрыгнул Митя, что-то сказал водителю и забрался в вагон. Переговорив с другими охранниками, он велел им подойти к купе импресарио и ждать. Сам вошел внутрь и встретился взглядом с Жагиным. Постарался держать себя в руках.

— Что, — спросил продюсер, — еще выросла?

— Растет, — подтвердил Митя. — Пройдет ли через двери?

— Пройдет, здесь двери нестандартные!.. Давай поторопимся!

Митя открыл дверь и велел охранникам браться за дело.

Пять метров до выхода Жагина тащили тридцать минут. Тело его кантовали, огромная голова билась об углы, и казалось молодым людям, что тащат они не человека, а огромного быка, у которого вместо головы целая луна.

Жагин стойко переносил мучения, ни разу не застонал даже. Успокаивал, что осталось совсем немного, все за работу получат вознаграждение.

Водитель подал металлический трос к выходу, когда различил в сумерках через зеркало заднего обзора свет фонарика. Еще минут пятнадцать Жагина обвязывали, спорили вполголоса, как эффективнее, чтобы не запрокинулся, пришли к выводу, что под мышками надо вязать.

— Все отлично, ребят! — поддерживал Жагин. — У нас все получится!

— Вира! — скомандовал Митя.

Водитель рванул рычаг, и лебедка, напряженно гудя, чуть ли не воя, сантиметр за сантиметром потащила Жагина из вагона… А потом гигантское тело зависло в воздухе, а трос затрещал, будто был неминуем обрыв.

— У меня лебедка — до пятисот килограмм! — испугался водитель. — Меня же в дисбат за порчу техники!

Всем составом охрана бросилась поддерживать тело Жагина снизу, направляя его к машине, пока наконец продюсера не уложили в кузов.

— Ты место присмотрел? — спросил Жагин Митю, когда грузовик тронулся с места.

— Конечно, Андрей Васильевич. Там, правда, снег еще, так я еловых веток нарезал, а сверху одеял набросал.

— Спасибо.

— Но все равно замерзнете! На дворе минус.

— Я холода не чувствую.

— И термос с кофе я вам взял…

— Хороший ты парень!

Ехать было недалеко, поля начинались прямо за чертой маленького города Коврова. Бескрайние, они подсвечивались на горизонте садящимся солнцем.

До места доехали за пятнадцать минут.

Сгрузили Жагина гораздо легче. Лебедка уложила его прямо на еловый лапник, покрытый ватными одеялами. Только затылок огромной головы улегся прямо в сугроб. Снег зашипел и от человеческого тепла начал таять.

Митя не знал, что сказать, когда работа была сделана. Но здесь поторопил водитель, который заныл, что ему в части надо быть через полчаса, иначе кирдык.

— Иди, Митя, — с трудом проговорил Жагин.

— Вы в порядке? — спросил глупость охранник.

— В порядке…

— Я поехал?

— Езжай. Все помнишь?

— Все.

— С богом!

Все погрузились в кузов, и машина натужно тронулась в обратный путь.

Оставшись в одиночестве в подкрадывающейся к нему ночи, Жагин пытался думать. Но в разросшемся мозгу мысли его терялись, а память выдавала странные картинки не совсем его жизни. Он не мог вспомнить имя своего кота, зато перед глазами проплыл сюжет Бородинской битвы из школьного учебника. Он мучился, чтобы вспомнить лица родителей, но так и не смог это сделать. Из ушей пошла кровь, а из правого глаза импресарио выкатилась большая слеза. Но здесь в воображении всплыл светлый лик Образиночки, его дочери, рыжей, как летнее солнце. Она протягивала к нему руки, все в конопушках, и, заливисто смеясь, звала:

— Папка, иди скорее сюда! Я так по тебе соскучилась!

И он пошел, побежал, помчался на встречу со своей девочкой! Спотыкался и сам хохотал в ответ на ее смех! Рвал с поля яркие цветочки для нее на бегу, от назойливой пчелы отмахнулся — и вдыхал, вдыхал запах счастья! А потом их руки встретились. Маленькие ладошки в большие. Он подбросил дочь к самому голубому небу и, поймав ее, все целовал без устали конопатое лицо своей Образиночки…

— Папочка!

— Любовь моя!..

В огромном перетруженном сердце Жагина лопнула артерия, и через три секунды он умер.

С момента физической кончины в голове продюсера начались глобальные пертурбации. Словно надуваемая всеми мировыми ветрами, она начала стремительно расти. Через несколько секунд башка достигла размеров воздушного шара, а еще через минуту возвышалась огромным ядром над всей областью. Через полторы минуты в продолжающем разрастаться шаре зажегся слабый свет. Или луна в нем отразилась. В этом слабом свете, если приглядеться, можно было различить близлежащий лес, все деревья которого были сплошь усижены дятлами. Их были тьмы…

В дверь купе человека-ксилофона постучали. Сначала робко, а потом трижды уверенно.

Настя Вертигина в этот момент наносила на карельскую березу последний слой полироли и считала этот процесс интимным.

— Одну минутку! — попросила, застегивая кофточку на все пуговички.

— Жагин? — спросил Иван Диогенович.

— Это Митя, охранник.

— Так входите!

Митя открыл дверь и ступил в купе, испытывая некоторое волнение, как от прямого общения с человеком-ксилофоном, так и от красоты девушки Насти.

— Где Жагин? Кажется, уже время!

— Жагин умер, — ответил Митя.

— Как — умер! — побледнела Настя, поднося ладошки ко рту. В ее нежной жизни первый раз умирал кто-то знакомый.

— Большой человек! — прокомментировал Иван. — Очень большой!.. И как с концертом?

— Перед смертью Андрей Васильевич меня инструктировал. Выдал все необходимые документы и расписки.

— Теперь вы будете моим импресарио? — уточнил человек-ксилофон.

— По-видимому, да.

— Что ж, тогда командуйте!

— Спасибо… — Митя собрался с мыслями и доложил: — Машина будет через пятнадцать минут. Приготовьтесь, в город приехали тысячи туристов. Обыкновенным людям, которые были на предыдущих ваших концертах, объявили, что их билеты на последнее выступление недействительны. Чтобы избежать бунта, власти города пообещали выставить на площади огромный экран, на который будет выведена прямая трансляция…

— Афиотаж!.. А кто места горожан займет в зале? — поинтересовался Иван Диогенович.

— Столичная и местная элита.

— Мне страшно! — призналась Настя, а в душе пожалела, что дедушка не увидит ее на сцене. Она очень боялась просить Ивана о протекции.

— Так как, вы говорите, вас зовут?

— Митя…

— Несерьезно! — поморщился Иван Диогенович. — Называйтесь хотя бы уж Дмитрием… Как ваше отчество?

— Константинович…

— Дмитрием Константиновичем!.. Как там у Гоголя?.. «Таким образом и произошел Акакий Акакиевич…» В нашем прочтении — Дмитрий Константинович!.. Дайте нам десять минут, и мы будем совершенно готовы. Так что командуйте, господин новый импресарио!..

К филармонии съезжались гости. К ковровой дорожке подкатывали эксклюзивные автомобили, прибывшие из Москвы и Петербурга, а из них появлялись сильные мира сего со своими блестящими женами и подругами. Вся округа сверкала от блеска многокаратных бриллиантовых украшений. Тысячная толпа горожан улюлюкала и визжала, если узнавала столичную знаменитость в лицо. Тысячи фотовспышек сопровождали именитых гостей ко входу. Здесь еще крупный снег пошел, и вечер обещал стать предвестником волшебного своего продолжения.

Конферансье Шарманский, прячущийся за колонной филармонии, важно вещал в микрофон, объявляя прибытие высокопоставленных особ:

— Господин Митрофанов с супруго-о-о-ой!

У дверей официанты в белом встречали гостей дорогим шампанским, о стоимости которого тотчас разузнали журналисты и разослали по своим изданиям информацию, что элита, прибывшая в Ковров, пьет напитки стоимостью три средние зарплаты среднего ковровского служащего за бутылку. Но кого этим удивишь в наше время. Редакторы просили об эксклюзиве, чё нам ваше шампанское, давайте кто и с кем да под каким кустом, но добыть клубничку было трудно, почти невозможно, так как у каждого прибывшего на концерт имелась собственная служба безопасности, почти равная президентской.

— Министр культуры Российской Федерации господин Пусковой!

Министр взбежал по ступеням бодро, но один, без супруги. В обществе укоренилось мнение, что руководитель культуры — парень нетрадиционной сексуальной ориентации. Но народ относился к такому грешку снисходительно, позволяя артистам все такое, о чем трудовому человеку непостижимо и подумать.

С противоположной стороны от входа, где работал Шарманский, в специально отгороженном месте, были установлены телевизионные камеры всех главных каналов страны. Всякую областную гопоту сюда не допустили. Те снимали с деревьев, имея второсортную картинку на выходе.

Ведущие в смокингах, напудренные и напомаженные, рассказывали биографии и интересные факты из жизни прибывающих гостей.

— Господин Меликя-а-а-ан с супруго-о-о-ой! — возвестил Шарманский.

— Крупнейший акционер нефтяной компании, — воодушевленно комментировал ведущий. — Двадцатое место в русском «Форбсе». Женат на внучке члена Политбюро ЦК КПСС, двое чудесных детей!..

— Господи Червяко-о-о-ов с супругой! — разнеслось на всю площадь.

Комментировать появление этого гостя телеведущий не стал. Должностей официальных у того не имелось, но все знали, что бородатый дядечка в скромном костюме — всего лишь серый кардинал российской политики.

— Валентина Карловна Шмакова-а-а!

Ну, губернаторскую жену народ знал, многие зашептались, что она прибыла одна, без мужа, совсем не в радостном настроении. Женщина помахала ручкой вправо-влево и скрылась в здании филармонии.

— Вице-спикер Государственной думы господин Ду-у-унц с супруго-о-о-ой! — оповестил округу Шарманский.

— Молодой, энергичный, — разливался комплиментами ведущий в эфир. — Лидер партии, отличный футболист, еще недавно радующий нас своей игрой!

— Мэр города Коврова…

Жители утопили своего главного в улюлюканье, громких овациях и восторге. За что-то горожане любили своего мэра, хоть и не было их житие отличным от других крохотных городков России.

Ведущий телеканала ремарок на прибытие местного мэра не давал, понимая, что такую мелкую фигуру вырежут из репортажа наверняка.

К ковровой дорожке подкатил длинный лимузин, и толпа, увидев лишь ножку, показавшуюся из открывающейся двери, завыла, завизжала от восторга так, что и в столице могли услышать. На дорожку полетели цветы, какие-то маленькие коробочки с сувенирами, мягкие игрушки…

— Народная артистка Советского Союза, — голос Шарманского достиг самых высоких нот звучания, — Примадонна отечественной эстрады…

Ему не дали договорить. Народ сам назвал имя своего кумира и принялся его скандировать, словно имя Сталина на первомайской демонстрации в пятидесятом году.

Она шла неторопливо. Улыбалась приветливо, к цветам и другим мелочам не нагибалась… Примадонна, одним словом…

Этот выход ведущий сопроводил целым океаном слов. И великая, и несравненная, и самая загадочная!.. Поговорил на темы: что Сама приехала без мужа, что выпустила новую коллекцию одежды для грудных детей, что даже молоко пастеризованное, не все конечно, но с ее фабрики, будет носить имя нашей великой!..

Гость все шел, да отборный гость, а Шарманский все представлял и представлял. И политиков, и олигархов, и лидера Российского еврейского конгресса, кого-то из администрации Президента…

Особо народ позабавило появление на красной дорожке сержанта патрульно-постовой службы Жевакина, который вылез из полицейских «жигулей» и в мятой, выцветшей форме зашагал к дверям филармонии.

— Сержант полиции! — возвестил Шарманский, и народ в едином порыве заржал.

Наблюдающий за обстановкой через веб-камеру полковник Крутоверхов не без удивления поинтересовался:

— Это что еще за явление сержанта народу?

— Может, у него билет есть?

— Все билеты именные! — напомнил полковник. — Сообщите там нашим, когда будет подходить к дверям, чтобы его тихонечко ликвидировали.

— Замочить, что ли?

— Пошутите мне еще там! — нестрого рявкнул Крутоверхов.

Сержант Жевакин вовсе не собирался на концерт человека-ксилофона. Просто он поспорил со своими товарищами на ящик пива, что прошагает по ковровой дорожке от ее начала до конца. Что он, собственно, и сделал.

Телеведущий увидел в проходке сержанта большой смысл. Связал его появление со все более укрепляющейся демократией в стране.

Сержанта выловили офицеры полиции, заломили руки и втащили в спецавтобус.

— Ты чего, сержант, ох…л?!! — в лицо спросил офицер.

— Ты чего там замыслил? — поинтересовался второй.

Обыскали, но даже табельного оружия не нашли.

Сержант Жевакин объяснился, а потом — мол, и вам, товарищи офицеры, пол-ящика отката будет, чем вызвал гомерический хохот у офицеров.

— Ну, молодец!!!

— Ну, рожа наглая!!!

Жевакина отпустили, но про пол-ящика велели не забывать.

Пока прибывали знаменитые гости, пока внимание народное было отвлечено на это шоу появлений, Митя кружными путями доставил человека-ксилофона к противоположной стороне филармонии, предварительно связавшись с местной полицией.

Полковник сам руководил прикрытием, стоял, широко расставив ноги, внутри полукольца спецназовцев и, когда подъехала машина с артистами, шагнул ей навстречу.

Митя вышел первым и протянул руку:

— Дмитрий Константинович, продюсер Ивана Диогеновича!

— А где Жагин? — поинтересовался Крутоверхов, пожимая руку в ответ.

— Жагин умер.

— То есть как — умер?

Из машины с величайшей осторожностью выносили человека-ксилофона. Рядом находилась Настенька, отдававшая тепло своей ладони деревянной деке инструмента.

— Жагин своей смертью умер, полковник! — подтвердил Иван. — Большой человек!

— Соболезную, — отозвался полковник и посмотрел Ивану Диогеновичу в раскосые глаза. — Успеха вам сегодня!

— Останется у вас звездочка, — заверил человек-ксилофон. — Потом не до вас будет!

Церемония вхождения гостей в филармонию подходила к концу. Официальные лица и олигархи вошли, Шарманский помчался пудрить вспотевшее лицо в гримерку, а телевизионщики паковали аппаратуру, все, кроме ведущего первого канала, кому единственному было отведено место возле входа в партер.

По дорожке продолжали спешить местные коммерсанты, областные политические бонзы и другой полукапиталистический народ. Никто уже не обращал внимания на земляков. Также никого не заинтересовала девушка в темных очках и чересчур цветастом платке, которая, опустив голову, шла ко входу в сопровождении двух мужчин. Один был молод, другой вдвое старше. Мужчины были при бороде и усах… Жители города не расходились, а смещались в сторону площади, где был установлен огромный экран. Порядок охраняли наряды полиции, которых имелось в достатке, дабы не допустить каких-либо бесчинств.

Как и обещала Жагину жена губернатора, зал филармонии был восстановлен превосходно. Лампочки в люстре заменены, даже кулисы и занавес повесили новые — бархатные, цвета бордо.

Помещение было забито до отказа, люди сидели на откидных и в проходах, что, конечно, не могло не сказаться на атмосфере. Кондиционеров в зале не было. Лишь одно место пустовало — кресло губернатора. Валентина Карловна волновалась, из-за этой ситуации начало немного отложилось, женщина мучила мобильный телефон, но слышала только длинные гудки в ответ, а далее автоответчик.

Серому кардиналу отечественной политики доложили об отсутствии руководителя области, мужчина что-то очень тихо сказал охране, а те в свою очередь передали по рации, чтобы начинали через пять минут.

— С богом! — как-то робко пожелал Митя всем участникам концерта.

— Спасибо, — поблагодарила Настя. Она почему-то перестала волноваться и вновь пожалела, что на ее выступлении не будет дедушки.

— Не нервничайте, Дмитрий Константинович, — улыбнулся человек-ксилофон. — Все пройдет как надо!

— Ага…

Рабочие вынесли Ивана Диогеновича на сцену. Он уперся руками в пол подмостков и сказал, что готов. Настя взяла в руки молоточки и была собрана, как на выпускных школьных экзаменах. Шарманский делал маленькие глотки теплого какао, дабы голоса хватило. И так уже наорался, представляя сильных мира сего.

— Через минуту начинаем! — оповестил помощник режиссера.

— Я люблю тебя, Иван! — проговорила Настя и выдохнула, собираясь окончательно.

— Начали! — скомандовал человек-ксилофон.

— Начали, — подтвердил помощник режиссера.

Шарманский стремительно выскочил на авансцену и приветствовал зал:

— Добрый вечер, дамы и господа! — Он шаркнул лаковой туфлей и возвестил: — Мы начинаем!!! Только для вас сегодня здесь, в Коврове, в последнем концерте выступит несравненный человек-ксилофон Иван Диогенович Ласки-и-ин! Так сказать, прощальная гастроль!..

Для большинства сидящих в зале конферансье Шарманский, с цветком гвоздики в петлице, смотрелся совершенным анахронизмом, а его приветствие — периферийным. Многие удивились, почему для такого ответственного мероприятия не взяли, например, юморного еврея Бирмана или пару ведущих с СТС? Бабок, что ли, пожалели?

А Народной СССР как раз Шарманский нравился. Она ностальгировала и вспоминала, как в детстве видела его ведущим эстрадных концертов. Бойкий был такой, хотя и сейчас молодцом! Старая школа… И вообще, Самой многое нравилось из той, давней жизни.

— Ита-а-ак, — протянул Шарманский, вытянув руку в сторону, — занаве-е-е-ес!

В полной тишине занавес пошел, открывая темную сцену. Проходя, занавес пару раз скрипнул, что создало в зале театральную атмосферу. Кто-то покашливал, а кто-то шумно втягивал носом воздух. На сцене было по-прежнему мрачно темно. Прошла минута, затем другая… Казалось, напряжение в зале вот-вот спадет, расконцентрируется человеческое сознание, но в это самое пограничное мгновение на сцене родилось блеклое световое пятно, в котором что-то находилось.

— За ксилофоном — Анастасия Вертигинаа-а! — как можно таинственнее прошептал в микрофон Шарманский.

В зале разобщенно зааплодировали.

Луч света набирал силу, пока полностью не осветил человека-ксилофона.

Настя ударила молоточком лишь один раз. Нота «ля» зазвучала тревожно и тоскливо. В нее не было заложено никакого мистического звучания. Нота длилась и длилась, собирая зрительское внимание.

— Губернатор Владимирской области… — проинформировал Иван, — губернатор Владимирской области минуту назад скончался!

Зал охнул и замер.

— Прошу всех встать! — призвал Шарманский из-за кулис со всей скорбью в голосе, на которую только был способен. — Почтим почившего в бозе минутой молчания!

Некоторые в зале начали подниматься, но московское большинство на призыв не отреагировало. Все смотрели на пуленепробиваемую ложу, где сидел один из самых важный людей России. В ложе не было замечено каких-либо волнений, а потому и москвичи не реагировали.

С некоторым опозданием, но на весь зал закричала Валентина Карловна Шмакова. Ее крик словно бритвой резанул по ушам собравшихся.

— Если это шутка, — произнес кто-то важным и уверенным басом, — то шутка это плохая!

— Вранье!!! — заорал мэр.

Тысячи ковровчан глазели на экран с трансляцией. Народ сковало страхом и предвосхищением сенсации.

Камера главного канала страны взяла крупным планом бледное лицо супруги губернатора. Она глядела на сцену с надеждой.

— Святой Иваан! Правда ли это? — возопила.

— Правда, — подтвердил человек-ксилофон. — Ваш муж скончался от обширного инфаркта. Он умер на Марине Весниной, с которой занимался любовью.

— Ах!.. — Валентина Карловна потеряла сознание и почти сползла на пол.

Народ на площади впал в ажиотацию. Толпа выясняла между собой, разводка это или правда. Откуда этот косоглазый ксилофон узнал о смерти руководителя области, если в этот момент находился на сцене?

— Такие люди не могут врать так по-дурацки! — поделился мнением кто-то из умных. — На него столько народу смотрит, а он погнал нам про смерть? Он не фраер! Это же скоро либо подтвердится, либо опровергнется!

Толпа с мнением московского щипача согласилась, заплатив за него дюжиной портмоне и дюжиной снятых часов.

Полковник Крутоверхов тотчас связался с местным ФСБ и коротко изложил ситуацию. Через минуту оперативный дежурный продиктовал ему адрес Марины Весниной:

— Выясняйте, полковник!

Полицейский автомобиль рванул с площади в сторону улицы Гарибальди.

— Я нахожусь здесь, — пояснил Иван Диогенович, — не для того, чтобы шутить. Надеюсь, вы это понимаете… Еще я знаю, что почти всем вам была разослана видеозапись, правда плохого качества, моих первых двух выступлений в Коврове. Ее сделал дежуривший лейтенант ФСБ Фролов на телефон Nokia две тысячи второго года выпуска. Там очень плохая камера, поэтому вас всех вдобавок снабдили стенограммой. Надеюсь, вы имеете представление о том, что здесь происходит?

— Сволота!.. — прошептал Яков Михайлович в ухо Насте, которая к этому времени сняла с головы платок и слилась волосами с ночным залом. — Подонок! — От наклеенной бороды у психиатра чесался подбородок.

— Он способный, — прошептала в ответ Настя. — Почти как моя бабушка. Она тоже предсказывала…

Викентий завороженно смотрел на сцену, слегка подергивая кончиком острого носа.

Крутоверхов звонил в дверь Марины Весниной. Она открыла. Вся трясущаяся, в полупрозрачном пеньюаре, привалилась к стене.

— Он т-там, — показала на спальню и икнула.

— Мертвый? — спросил Крутоверхов.

— Кажется, д-да… — опять икнула.

Губернатор лежал на животе, голым задом к потолку. Его кожа оставалась почти розовой, и полковник сунул два пальца ему под шею, к кадыку. Тишина. Переворачивать не стал до прибытия экспертов. Выругался негромко. Его опасения, что без ЧП не обойдется, подтвердились.

Крутоверхов пошел на лестничную клетку, оставив сотрудников в квартире. Проходя мимо все еще икающей Марины, полковник потрепал ее по плечу:

— Оденьтесь! Сейчас здесь будут десятки человек!

Он набрал дежурного ФСБ и подтвердил ситуацию 201.

Один из охранников важного лица в ложе получил сообщение в ухо и наклонился к охраняемому, коротко подтвердив:

— Умер.

Тотчас в зале запикали пришедшими сообщениями десятки мобильных телефонов.

Владельцы аппаратов прочитали одинаковое сообщение: «Губернатор умер».

Высокопоставленная публика слегка зашумела.

Важный человек чуть слышно проговорил:

— Умер… Все умирают. Сладко умер. Жизнь продолжается, а вместе с нею — концерт.

— Спасибо, — поблагодарил человек-ксилофон, вывернув лицо в сторону ложи.

Народной СССР все это очень понравилось. Прямо все внутренности встрепенулись.

Валентина Карловна очнулась и, хлопая глазами, таращилась на сцену.

— Все будет хорошо, — успокоил ее Иван Диогенович. — Он умер, как я и говорил, раньше вас. А знаете почему?

— Да, святой Иваан, — почти проскулила Карловна. — Смерти нет. Есть только ее пример…

— Абсолютно точно! — подтвердил человек-ксилофон. — Давайте переходить к существу!

Настя ударила молоточками по инструменту, извлекши из него ноту «си», и спертый в зале воздух мигом исчез, оставляя пространство напоенным прохладой и озоном, будто после грозы собрались на полянке туристы.

Зрители подумали, что наконец включились несуществующие кондиционеры.

— Эпиграфом нашей встречи я бы сделал такое утверждение: если вы идете по дороге и, посомневавшись немного, поворачиваете направо, а не налево, то вместе с этим выбором вы рождаете новую Вселенную, где вы, возможно, свернули все же налево.

Народ у экрана обшутил эпиграф: мол, губер уже сходил налево!

— Вот и сильный мира сего, сделав выбор в пользу продолжения концерта, породил новую Вселенную, в которой концерт отменен или еще что произошло. Каждый из нас за свою жизнь плодит сотни тысяч Вселенных, по одной, когда делает любой выбор. Несколько лет назад губернатор решал, заехав в Ковров, где отобедать. У мэра или в частном ресторане? Жена мэра готовит неважно, да и мэр болтлив. В общем, губернатор сделал выбор в пользу ресторана, где и повстречал Марину Веснину, на которой сегодня и умер…

Взрыднула Карловна. Она сразу же попыталась взять себя в руки, заткнув кулачком рот.

— В другой Вселенной, — продолжил Иван, — губернатор без особого удовольствия отобедал у мэра, был им заболтан до одури и никогда не познакомился с любовницей. Он мог бы сейчас сидеть рядом с женой, а в будущем стать полпредом Президента… Конечно, он им стал в одной из Вселенных. А в третьей похоронил свою половину!

В зале сидели действительно умные люди. Для них вывод человека-ксилофона хоть и был любопытен, но никак откровением не стал. Как на лекции по квантовой физике.

Настя взмахнула молоточками и заиграла фугу Баха. Настроение в зале тотчас переменилось. Сознание олигархов, политиков и всего зала вдруг слилось воедино, создав нечто подобное коллективной душе, и с невероятной скоростью устремилось сквозь космическую Бесконечность. Это сознание вдруг сконцентрировалось в маленьком ребенке, просыпающемся в своей кроватке ночью.

Мальчику Вите было страшно. Он всегда боялся ночи, особенно в чужом городе, потому что за окнами качаются черные деревья, а крыша дома скрипит. Вите очень хочется по малой нужде, но страх сковывает, и он забирается с головой под одеяло. Он также страшится позвать мать. Она очень не любит, когда ее будят. Мальчик говорит себе, что если не встанет с кровати, то непременно описается и за это будет очень стыдно. Тогда Витя встает и, трясясь от страха, добирается до уборной, а потом, сделав свое дело, стремительно бежит в свою комнату и бросается, счастливый, под одеяло… А потом все сначала. Вите страшно, потому что за окнами качаются черные деревья, а крыша дома скрипит. Ему очень хочется по малой нужде, но страх сковывает, и он забирается с головой под одеяло. Мальчик говорит себе, что если не встанет с кровати, то непременно описается и за это будет очень стыдно. Он повторяет это про себя множество раз, а потом чувствует, как постель наполняется горячей жидкостью. Мальчик ощущает себя несчастным.

Человек-ксилофон ослабил напряжение, и постепенно общественная душа зала расслоилась по прежним телам на множество душ.

Зрители словно очнулись. Они ощупывали себя, словно вспоминали. Вот это было круто! — решил каждый про себя. Детские ощущения, доставшиеся вдруг солидным дядям и тетям, неожиданно обнулили их собственную значимость, добавили простого счастья и заставили напрячься, чтобы лучше слышать человека-ксилофона.

Народ также испытал радость перевоплощения и тихо выражал свой восторг словами «бляха-муха», просто «бля», «клево» и т. п.

Народная СССР вообще до сей поры никогда не представляла себя мальчиком, а потому подумала, что Жагин гений, что нашел такого лектора-гения! Ей хотелось, чтобы представление длилось бесконечно. Она щелкнула замочком сумочки и, положив в рот мятную конфетку, поудобнее устроилась в кресле.

— На самом деле, — пояснил Иван Диогенович, — это всего лишь пример дуализма. В природе Импровизации дуализм встречается крайне редко. Полярности хоть и существуют, но крайне редки. Скорее, между полярностями и существует вечность с ее вариативностью. Мальчик мог и не захотеть писать и проспал бы, не просыпаясь, до утра. Или он вскочил с кровати чуть позже, преодолев себя, и обмочился на бегу. Все это примитивные раскладки по Вселенным. Мальчик обязательно проживет все возможные ситуации с этой ночью. Но это не значит, что я говорю про параллельные Вселенные. Ничего параллельного нет, если говорить о мирозданиях. Представьте себе обезьяну! — Иван изменил гармонию ксилофона, словно затормозил музыку, растягивая время. Все в зале и на площади тотчас представили себе обезьяну. — У обезьяны карандаш. Обезьяна неистово чертит грифелем по бумаге немыслимые фигуры, заполняя лист каракулями, нагромождая их друг на друга, слой на слой. Вот это произведение и есть нечто похожее на действительность. Импровизационность без эстетики. И вообще, эстетика — человеческое понятие. — Люди, сидящие в зале, казалось, начинали воспринимать человека-ксилофона. Пусть не на сто процентов это понимание относилось к их прекрасным мозгам, но чувственное понимание дополняло серое вещество успешно. — Так устроено Мироздание, как отобразила его обезьяна. Конечно, приблизительно и только в мизерной части его. Эти каракули — словно папиллярные линии на ваших ладонях. Только у каждого человека они уникальны, а во Вселенной бесконечное множество повторов. И мы бесконечно повторяемся, вдруг внезапно переходя с одной каракули на другую, совсем не ощущая этих переходов…

Настя ударила молоточком по бруску, извлекши из него ноту «ре».

Сознание зала вдруг вновь сделалось коллективным, метнулось по уголкам Вселенной и вернулось в тело маленькой африканской девочки по имени Тамбуси. Чернокожая, сверкающая на солнце, как эбонит, она шла по узенькой тропинке к своей деревне, перенося на голове сосуд с водой. Внезапное нападение голодной львицы застало Тамбуси врасплох. Она не успела даже вскрикнуть. Львица знала свое дело и нежно сомкнула челюсти на горле девочки… Весь зал ощутил ужас приближающейся смерти, легкую боль от клыков, врезавшихся в нежную плоть, а потом наступающее забытье… И следом вновь: Тамбуси идет к своей деревне, несет воду, а изголодавшейся львице вдруг попадается навстречу детеныш косули. Львица даже не почувствовала запаха девочки, и Тамбуси пришла в деревню целехонькой.

И опять групповое сознание подверглось делению на составные, а составные, в свою очередь, заняли привычные места. Здесь зал не выдержал и зааплодировал неистово. Если Народная СССР никогда не представляла себя мальчиком, то государственные мужи уж точно не фантазировали себя девочками. Тем более негритянками. Ну, может быть, за исключением министра культуры, у которого была очень развита фантазия.

Народ на площади хлопал в ладоши от души. Люди перестали жевать шаурму и покупать воздушную вату. Население Коврова замерло, уставившись тысячами глаз в магический экран.

И опять Иван Диогенович волею своей собрал души воедино и вновь отправил их в Африку, где по тропинке шла не девочка Тамбуси, а мальчик Витя, только здесь его звали Абидеми, что означает «рожденный без отца». Он не несет на голове воду, он поймал несколько змей, которых обменяет на еду и необходимые вещи. Все добытое он отдаст матери… И тотчас следующий вариант завладел общим сознанием: одна из змей укусила мальчика в бедро, оглушительная боль, так что зал вскричал, как и вся площадь, потом забытье… И опять девочка Тамбуси идет к своей деревне с кувшином воды на голове…

Настя, пережившая с залом все то же самое, по мысленному приказу Ивана Диогеновича ударила молоточком по ноте «ми», но промахнулась, попав по двум брускам одновременно. От случившейся какофонии аудитория очнулась до времени, ощущая в своих душах многополярное расслоение. Например, важный человек за бронированным стеклом ложи чувствовал себя одновременно и мальчиком Витей, и его двойником Абидеми, в придачу еще и негритянкой Тамбуси, да и про свою настоящую сущность он не забыл. Со остальными зрителями дело обстояло точно так же.

Настя прицелилась и теперь точно попала в ноту «ми».

Все вновь стали самими собою и, пережив недоумение, перемешанное со страхом, вновь зааплодировали артисту.

Даже Валентине Карловне Шмаковой на время удалось забыть о смерти мужа. Она глазела на сцену и шептала многократно:

— Святой Иваан! Святой…

— Если бы отец мальчика Вити, — заговорил человек-ксилофон, — после срочной службы согласился поехать работать водителем в дружественную африканскую страну, то он бы там мог познакомиться с местной женщиной, которая родила бы ему мальчика Абидеми. Выбери он этот вариант, не выбери — отец Вити своим сомнением родил несколько Вселенных. Нерешительность плодовита! В одной из Вселенных он погибает еще до рождения сына, которого, если вы помните, зовут Абидеми, то есть «рожденный без отца», а в другой родилась девочка Тамбуси, совсем от другой женщины. И отец Вити до старости будет крутить баранку машины. Главное — мы должны понимать, что всё — и Тамбуси, и Абидеми, их матери, их деревня, страна, мир, Вселенная — лишь производная от мальчика Вити. А он, в свою очередь, — производная выбора своего отца… — Иван сделал паузу. — И следовательно, вы все, сидящие в этом зале, все, слышащие меня, вы проживете жизни и мальчика Вити, и негритянки Тамбуси, их отца и жен его возможных!.. — Иван сделал паузу, чтобы информация усвоилась, и, убедившись, что рассказ бетоном лег в мозги зрителей, продолжил: — Этот рассказ записан в ячейки вашей памяти и стал причиной рождения тысяч Вселенных, в которых вы абсолютно вариативны. Вы проживете столько жизней и судеб, что нет такой цифры, в которую они уложатся!

Иван Диогенович почувствовал некое сомнение в зале. А здесь еще и Валентина Карловна поползла к сцене, перелезая через сидящих в проходе, как медлительная игуана.

— Святой Иваан! — приговаривала. — Мессия!..

Из правительственной ложи последовало указание, чтобы бедную женщину перехватили по пути, вывезли из филармонии и приняли все необходимые действия медицинского характера. Охрана бросилась исполнять указание, а пока в зале атмосфера немного разрядилась, зрители заговорили между собой, обмениваясь впечатлениями.

Из-за кулис вышел Митя и поставил перед головой Ивана Диогеновича стакан со свежим апельсиновым соком. Человек-ксилофон через трубочку вытянул содержимое и поблагодарил:

— Спасибо, Дмитрий Константинович!

Карловну схватили и понесли на выход. А она кричала почти театрально:

— Ах, оставьте меня! Я жена губернатора!!!

И в зале, и на площади в едином порыве доброты своей подумали: «Уже нет!»

Яков Михайлович сидел с багровым от злости лицом. Он перебрал пальцами десяток шприцев в нагрудном кармане пиджака, но понимал, что нужного химического соединения от галлюцинаций с собой нет. Он уже отчетливо понимал, что наш ответ Чемберлену в должной мере не состоится. Но то, что двери будут хлопать так, что многие останутся без пальцев, так это будьте спокойны. И мышь способна убить слона.

— Папа, — произнес Викентий почти возвышенно. — Вечная жизнь!

— Какая для дятла вечная жизнь!!! — прошипел психиатр. — Птичья тушка сгнивает за неделю!

— Тогда и для уха вечность заказана? — ответил Викентий, улыбнувшись презрительно.

— И я про то же! — стиснул зубы Яков Михайлович. Он совершенно запамятовал о наклеенной бороде и зачесал лицо с такой неистовостью, что волоски полетели в разные стороны.

— Мужчины! — призвала Настя. — Я же говорила, что моя бабушка похлеще этого дядечки была! Уж такую белиберду в голову засунет, что потом тыщи платить людям приходилось, чтобы с нее ее же собственный сглаз снять! Какое бессмертие! Какие перевоплощения?!! Сеанс надувательства!

— Ты откуда взялась? — злобно хмыкнул Яков Михайлович. — Ты из моего уха! А изначально — из пластинки, записанной шиворот-навыворот!

— И что же?

— Сто лет прошло, — напомнил психиатр.

— Так здесь все объяснимо, потому что материально, — нашлась Настя. — Ухо — материально, пластинка — материальна, и я… Ну, вы, мальчики, и сами могли убедиться!

Рокоток разговоров в зале стих, и Яков Михайлович успел подумать о том, что цыганка права. Все логично, никакой импровизации! Да и поздно уже что-то возвращать…

Настя извлекла из ксилофона нежное трезвучие. И зал вместе с площадью устремился в Космос. И совсем не дальним оказалось путешествие. Здесь, у нас, совсем рядом, в Солнечную систему.

— Здесь была планета Фаэтон, — сообщил Иван, показав гипотетическую орбиту несуществующего объекта. — Она погибла от удара космического тела почти такого же размера, как и сама планета. На ней была цивилизация… В этой Вселенной в достатке почти идентичных нашей планетарных систем, и там Фаэтон до сих пор крутится вокруг Солнца, и в свое время к нам пожалуют с этой планеты гости, а мы им верить не будем, говоря, что планета Фаэтон разрушена миллионы лет назад… — Зрители увидели огромный и величественный Юпитер. — Господь пожаловал нам это небесное тело как защиту. Юпитер притягивает к себе большинство скитающихся небесных тел, обломков Фаэтона и других планет. У Фаэтона такого защитника не было…

Напряжение в зале вновь ослабло, так как все серьезные люди об этом хорошо знали и даже в планетарии побывали, и не только в московском. Важный человек в ложе даже отвлекся и вспомнил, что не высказал Президенту своего мнения об одном важном деле.

— Я показал вам Солнечную систему не информации ради, а только как преамбулу к воспоминаниям о прошлой лекции, в которой я говорил, что если лететь, лететь через множество Вселенных, то мы обязательно долетим до идентичной планеты с таким же названием Земля. Там будем находиться мы. Сотканные из тех же атомов, рожденные от тех же отцов и матерей, дышащие с нами в унисон, говорящие с нами в унисон те же слова, даже икающие синхронно. На идентичной планете в данный момент в городе Коврове проходит концерт, на котором вы все собрались. Человек в ложе также задумался сейчас о деле, которое не обсудил с Президентом…

— Только не надо, пожалуйста, вдаваться в детали дела! — попросили из ложи негромким, но властным голосом.

Кое-кто в зале захихикал.

— И таких идентичных нашей планет в Мироздании великое множество…

— Не совсем логично, — все услышали голос министра культуры. — Где логика? То вы говорите об Импровизации с большой буквы, а потом сбиваетесь на множественность идентичностей! Непонятно! Какая импровизация в идентичностях?

«Выеживается! — подумали в зале. — Намекает, что может быть более серьезным министром, чем культурным!»

— В музыке всего семь нот, — напомнил человек-ксилофон. — Но импровизаций из этих семи нот бесчисленное количество — десять в пятнадцатой степени; возможно, куда вариативней импровизация, чем в шахматах. Я уж не говорю о музыкальной индийской традиции, где в каждой ноте семь тонов… Наша планета Земля даже не нота в теле Бесконечности! В звене повторяющихся идентичностей она всего лишь невидимая помарка. Мушиный след. И цивилизация, к которой мы себя относим, есть лишь наш субъективный взгляд на цивилизацию.

— Насколько я понимаю, — включился в беседу господин Меликян, — цивилизацию от нецивилизации отличает возможность прогресса мыслительного процесса?

Супруга биржевого гения считала мужа одним из самых выдающихся умов на планете. Счастливая, она сейчас улыбалась, предвкушая «фехтовальный поединок» с артистом-вещуном.

— Вы удивитесь, насколько далеки от истины! — ответил Иван. — Это лишь для человека ум является каким-то критерием чего-то! Успеха, самолюбования и тому подобного. Кстати, далеко не для всех! Духовность, гармония гораздо значимее в других культурах!

— Погодите! — развел руками господин Меликян. Он даже встал. — Вы что же, считаете, что эволюция, развивающая человеческий мозг, ее возможность совершенствовать мыслительный аппарат, который в глобальном смысле дал нам все, что мы имеем вокруг, — блага, так сказать, и не только материальные, но и культурное наследие… Вы хотите сказать, что эволюция заходит в тупик?

— А с чего вы вообще решили, что наша планета эволюционирует? — поинтересовался человек-ксилофон.

— Как же! — щелкнул пальцами член списка «Форбс». — Сегодня лучше, чем вчера! Аксиома!

— Это в комсомольских песнях аксиома! На самом деле — субъективное мнение. Большинство предыдущих поколений считало своих детей, то есть следующее поколение, либо потерянным, либо несчастным! И не меряйте цивилизацию количеством хлеба или техническим прогрессом!

— Чем прикажете мерить?

— Это то же самое, что замерять глубину воды в пустыне. Чувства и сантиметры — разные категории. Одними другое не исследовать!

— Значит, по-вашему, цивилизации не существует? — Господин Меликян был раздражен не на шутку. Он вспомнил школу, где, кстати, учился не лучшим образом, и вновь ощутил желудком, как высокомерно относился к нему молодой учитель физики. Мол, тля ты безмозглая, армяшка!.. Сейчас миллиардер испытывал схожее переживание.

— Правильным будет сказать, что последние ее признаки, крохи исчезают, как искры от костра.

— Я бы хотел возразить!.. — не унимался Меликян.

Но тут тихий голос из ложи попросил твердо:

— Сядьте, Самвел Гамлетович.

Биржевой гений тотчас плюхнулся в кресло. Его жена почувствовала кожей, как от мужа одна за другой исходят волны ненависти.

И на старуху бывает проруха, подумала.

— Объясните, что такое цивилизация? — попросили из ложи.

— Это почти невозможно.

— Постарайтесь!

— Как можно воде объяснить, что такое человек? Или камню?

— Вода не является цивилизаций. Даже когда она смывает наши нечистоты, она всего лишь сама продукт цивилизации.

В зале одобрительно загудели.

— Ваше предположение, — заключил Иван.

— И все, что вы здесь наговорили, — тоже ваше предположение!.. Я встречал мистификаторов высочайшего класса. Я сам мистификатор.

В зале засмеялись. Народ на площади не знал, как реагировать. Он терпеливо ожидал победителя, чтобы встать на его сторону и добить побежденного.

Настя попеременно ударила молоточками, и получилось нечто вроде барабанной дроби. Иван закрыл глаза.

Важный человек в ложе вдруг перестал ощущать себя важным. Он поднялся во весь рост, головой под потолок, чем перепугал охрану, вытянул руки вперед и почувствовал себя водопадом. Не то чтобы он летел между струй падающей воды, совсем иное! Он являлся составляющей водопада и падал… Бездна. Он контролировал каждую молекулу своей водной сущности. Мыслей не существовало, лишь чувственность одна. Градус этой чувственности был столь велик, а диапазон бесконечен, что никакой мысли не подвластно было оценить сие явление.

Важный человек с вытянутыми руками стоял в такой позе минут десять. Внизу зашептались о том, что с ним что-то произошло — но что? Охрана потянулась за оружием. Просуществуй в такой позе охраняемый объект еще минуту, они начали бы стрелять без колебаний.

Внезапно дробь прекратилась, и его отклинило. Он ничего не забыл. Он опустил руки, а потом вновь их поднял и захлопал в ладоши, как восторженный ребенок. Охрана расслабилась и спрятала оружие.

— Спасибо! — важный человек с трудом сдерживал слезы. — Большое спасибо!

В зале, как и на площади, зашептали:

— Что с ним произошло? Мы тоже хотим! Мы желаем! Радости хотим!..

Иван Диогенович вдруг почувствовал невероятную усталость. Его руки тряслись под тяжестью тела-ксилофона. Мышцы губила молочная кислота. Но самое главное происходило в душе, которую выворачивало наизнанку, как будто она спешила сообщить хозяину, что скоро конец. Иван не боялся наплывов истерик, он давно научился не верить истошным советам души, зная, что лишь химия сейчас пытается им управлять, мимикрируя под душу.

Иван Диогенович внял просьбам народа и дал ему то, чего тот хотел. Дал как победитель!

Сначала вся человеческая масса слилась воедино, как разноцветный перемешанный пластилин, а потом вдруг почувствовала себя Южно-Алтайским хребтом, дремлющим миллиард лет вместе с Алахинским ледником.

— Это цивилизация, — рассказал человек-ксилофон. — Ей миллиарды лет. Она и в далеком космосе существовала от рождества Вселенной. Она не дышит и не ест. Ей все равно, что вокруг нее. И она не мыслит, но ЗНАЕТ о себе.

Состояние покоя, которого достигли зрители, было настолько глубоким, что взорвись рядом ядерная бомба, и она бы не смогла поколебать его…

Все средства оповещения, все военные локаторы мира, а также спутники различных назначений разом зафиксировали некий не поддающийся описанию объект. В этом объекте все было нереально. Его масса, объемы и структура.

Специалисты NASA с коэффициентом умственного развития за 180, специалисты российского Роскосмоса с такими же IQ и космические агентства всех развитых стран мира не могли объяснить происходящее. Явление было настолько поразительным и невозможным даже гипотетически, что сообщество гениальных мозгов не могло его интерпретировать в течение часа. Астрофизик Роскосмоса Ливашвили, впершись глазами в телеметрию, развел руками и произнес первым, взяв на себя риск прослыть идиотом:

— То, что я вижу, похоже на растущую невероятными темпами планету, почти касающуюся своей осью нашей планеты. Лишь несколько километров между поверхностями! Я вижу зарождающиеся хребты, моря и океаны.

— Нонсенс! — прокомментировал руководитель Русского космического агентства.

— Нонсенс, — подтвердили из Генштаба.

— Нонсенс! — сказали специалисты из NASA.

— Но другого объяснения нет! — согласились с Ливашвили японцы. — Мы видим то же самое!

Все агентства, а также генштабы «Большой восьмерки» закольцевались с президентами и премьер-министрами главных государств в видеоконференцию.

Все пришли к единому мнению, что это не внутренний, не земной акт агрессии. Конечно, военные возражали. Их профессия — усматривать во всем агрессию.

— Она вновь увеличилась в размерах на десять… нет, уже на двенадцать процентов массы и объема, — констатировал Ливашвили. — Еще немного — и ее будет видно со всех точек земного шара!

Руководители сверхдержав хранили молчание. А что здесь скажешь!

Несмотря на происходящее рядом явление галактического масштаба, в лесу, проходящем по краю поля, по-прежнему, не шелохнувшись, прикрепились к стволам деревьев тысячи дятлов.

Южно-Алтайский хребет вновь стал филармоническим залом. Все до единого зрители испытали катарсис и без всякого стыда утирали с лица обильные слезы. Они не могли знать, что за стенами филармонии происходило событие, равное которому жители Земли еще не встречали, и их личный катарсис — ничто по сравнению с реальностью.

Народ валом повалил с площади от еще недавно магического экрана. Весь город стоял, задрав головы к небу, и с открытыми ртами глядел, как растет нечто великое над их головами, застлав собою небосвод.

Полковник Крутоверхов, как и все, уставился ввысь и вдруг поймал себя на мысли, что верно об этом явлении пытался намекнуть человек-ксилофон, когда говорил, что до его звезд на погонах дела никому не будет. Да ему и самому нет дела! Видит ли это его семья?

— Что было до Большого взрыва? — спросил председатель Российского еврейского конгресса. Спросил с расстановкой, выделяя каждое слово.

«Все-то надо знать евреям, — подумали в зале даже евреи. — И ответь артист на вопрос, как проверить?»

— До Большого взрыва был Господь, — не задумываясь, ответил Иван Диогенович. — Он занимал ВСЁ.

— Что «всё»?

— Я не смогу объяснить вам, что такое ВСЁ, так как человеческий мозг не может до конца осмыслить понятие «бесконечность»; так и понятие «ВСЁ» для него непостижимо.

— Если он занимал ВСЁ, то что случилось, когда мы появились со всей Вселенной? С вашей бесконечностью?

— Чтобы мы появились, Господь немножко сократился.

Лидер Еврейского конгресса был потрясен. Просветленный, он взмахнул вверх кулаком. Исторически это движение обозначало принадлежность к Народному фронту. Этим жестом люди обычно сопровождали восклицание «Рот Фронт». В такой вот восторг пришел человек.

— Удовлетворен! — тряс головой лидер российских евреев. — На все сто удовлетворен!

Настя заиграла непритязательную лирическую мелодию современного композитора, а Иван подводил итог своего пребывания в Коврове.

— Смерти нет, есть лишь ее пример! Мы все проживем жизни всех когда-либо рожденных на этот свет людей, как жертв, так и палачей, президентов и рабов, тиранов и миллиардеров, нищих и просветленных духом! И вы, сидящие здесь, проживете жизни ваших соседей, и наоборот! А это значит, что у нас одна душа. Одна! Это душа мальчика Вити. Или Тамбуси, или… — он задергал головой, словно спазм скрутил шею. — Это значит, что мы с вами, со всеми жителями планеты, во все времена, во всех Вселенных, — мы с вами есть Один Человек!.. И этот Один Человек есть…

Ему не дали договорить. Викентий, встав со своего места, открыл рот и издал тончайший звук. Этот почти неразличаемый человеческим ухом диапазон ввел зал в немедленное состояние ужаса. После картин, явленных зрителям человеком-ксилофоном, сие было полной противоположностью катарсиса. Подавленность и непреодолимое желание свести счеты с жизнью охватили зал поголовно.

Будто атмосфера ада выкурилась на поверхность, мучая всех исключительно, включая и рыжего Митю, и Настю, и полковника Крутоверхова — в общем, всех, кроме Ивана Диогеновича. И здесь он впервые ничего не мог поделать, так как сам, без Насти, задействовать ксилофон не мог.

— Немедленно угомоните своего сына! — закричал Иван Диогенович. — Слышите, Яков Михайлович!!!

Но самое прискорбное, что и сам Яков Михайлович был подвержен психической атаке. Его материальность также испытывала великие муки ужаса. Лицо искривилось до неузнаваемости, вывернув губы, обнажив бледные десны и не лучшего качества зубы.

Со стволов деревьев леса, возле которого умер импресарио Жагин, разом сорвались тысячи красноголовых дятлов. Десятки тысяч, они заслонили своими черными телами даже растущую планету. Птицы летели в город Ковров.

А потом Викентий замолчал. Он забыл про время, пропустил час X, увлеченный представлением, а природа сделала свое дело вовремя. Викентий в считаные минуты оборотился дятлом и взлетел под самую люстру, оставив в кресле одежду.

— Мудак ты! — закричал Яков Михайлович через весь зал Ивану Диогеновичу. — Говорящая деревяшка! Пиноккио! Какая, на хер, импровизация! Все материально! — Психиатр посмотрел под потолок и призвал Викентия: — Ату его, сынок! Ату!!!

Птица спикировала из-под самого потолка и вонзила клюв в деревянное тело человека-ксилофона.

От чего умирают дятлы? Говорят, от сотрясения мозга.

Удар был такой силы, что почти расколол деку инструмента надвое. Завизжала в ужасе Настя Вертигина, а Иван закашлялся, не смог остановиться, все кашлял и синел на глазах. Его вывернуло перемешанными с полиролью опилками, вместе с которыми исторгся небольшой камень.

— Блинчик, — прошептал Иван.

И с ним, с оракулом, с трактователем вселенских загадок, природа обошлась так же просто.

Не так быстро, как с Викентием, но шаг за шагом она вернула Ивану человеческую плоть, оставив Ивана Диогеновича Ласкина лежать на сцене голым. Рядом валялся мертвый дятел.

Весь зал встал и вскричал:

— Надувательство! Шарлатанство! Мистификация!!! Прикройтесь, здесь женщины!!!

Глухой осветитель, увидев на сцене дохлого дятла, смекнул, что дело плохо, и отключил световую пушку, оставив сцену в полной темноте.

Яков Михайлович сорвался с места, но уперся в спины гостей и их охранников, мгновенно явившихся из ниоткуда. Психиатр напряг все силы, чтоб протиснуться, но безрезультатно — уткнулся физиономией в стены мускулистых спин.

— Уйди отсюда в жопу! — заорал Яков Михайлович в ухо охраннику, и когда тот не отреагировал вовсе, вытащил из внутреннего кармана пиджака шприц и профессионально точно вонзил его в бычью шею секьюрити… Он шел через волнующуюся толпу элиты медленно, но уверенно, прокладывая путь химическими инъекциями.

Анастасия Полякова, до сего момента взирающая на происходящее с улыбкой, поднялась со своего места, встряхнула пышными цыганскими волосами, черными и искрящимися, вдохнула в легкие воздуха до края и запела:

— Валенки, валенки! Ох, да не подшиты, стареньки!

Ее голос — чистый и прекрасный, наполненный бескрайней степью, полетел над головами зрителей, заставляя вслушиваться в него. И столько тоски в этом голосе содержалось!.. Невероятная любовная сила тембра заставила всех мужчин замереть на месте и закрутить головами, отыскивая обладательницу сего богатства.

— …Коля-Николай…

Откуда-то в зале появились цыгане. Они окружили Настю Полякову, затем подняли на руки, дабы все увидели, все разглядели цыганскую царицу.

— …сиди дома, не гуляй!

Настя спрыгнула с рук соплеменников и пошла между рядов мужчин, улыбающихся ей поголовно, рот до ушей, в глазах умиление, перемешанное с вожделением. И лидер Российского еврейского конгресса хлопал в ладоши в такт песне, и миллиардер Меликян, и важный человек из ложи, Народная СССР — все аплодировали поголовно. Она оттянула резинку верхней юбки, и олигархи накидали в нее свои портмоне с наличностью и кредитными картами. А у кого с собой не было, заставляли жен снимать с ушей бриллиантовые серьги, роскошные колье с груди и бросать все это жертвенно в бездну, в Бесконечность ее подъюбочной Вселенной.

— Ва-а-аленки…

Она смогла обойти всех в считаные минуты и уже была у выхода, когда Яков Михайлович заметил ее.

— Ты куда?!! — закричал.

— Домой! — ответила она задорно, одарив психиатра сводящей с ума улыбкой.

— А как же треугольник Малевича?!! — завопил он. — Ты моя!!! Ты из меня!!! Из уха моего!!!

— Прощай, Яша! Не поминай лихом!

Она исчезла в темноте запасного выхода, уводя за собой маленький табор, и сердце Якова Михайловича на мгновение остановилось, но он взял себя в руки, так как был на половине пути к сцене.

В этот самый момент тысячи птиц долетели до филармонии и, взмыв к самым облакам, понеслись вниз со сверхзвуковой скоростью. Огромный кулак живой плоти врезался в крышу, проломил ее и проник внутрь здания, вновь рассыпавшись на отдельные птичьи особи. Дятлы клевали всех подряд. И випов, и их жен. В разные стороны летели выщипанные волосы, кому-то выклевали глаз. Визг стоял невообразимый. Охрана начала работать в чрезвычайном режиме. Десятки элитных телохранителей показывали чудеса скорострельности и точности. Сраженные дятлы падали под ноги десятками. Випы и их жены спрессовались в одну маленькую толпу, стремящуюся к выходу…

Глухой осветитель Лаврентий Сергеевич, так же как и охранники, неутомимо вкалывал, размахивая электрическим проводом с оголенным концом. Птицы дергались в конвульсиях на полу, а воздух наполнился едким запахом паленых перьев.

Иван Диогенович дотянулся до камня-блинчика, положил его в рот и вновь проглотил. На миг ему привиделся хитро улыбающийся дед. Он приглаживал жидкую бороденку и кивал на каменную скалу: мол, пройди через нее!

Ведущий главного канала страны, преодолевая ужас, орал на оператора, чтобы тот продолжал снимать происходящее. Оператор также орал в ответ, что камера уже час как накрылась!

Через несколько мгновений зал филармонии был почти пуст. Лишь несколько птиц продолжали кружиться вокруг остова раскуроченной люстры.

С колен на ноги поднимался Иван Диогенович.

— Во мне антиматерия! — тихо повторял он. — Антиматерия…

Навстречу бывшему человеку-ксилофону, зажав в кулаке десяток шприцев, двигался психиатр Яков Михайлович.

— А я — материя!

Они приближались друг к другу маленькими осторожными шажочками, шипя, словно змеи перед схваткой.

Откуда-то появилась большая толстая ворона. Она с трудом приземлилась на подмостки рядом с мертвым дятлом по имени Викентий и переступала с лапы на лапу.

— Адочка! — вдруг притормозил Яков Михайлович. — Ада…

Она поглядела на него черными бусинами глаз и отвернула голову.

Иван потянулся к шее своего врага, а Яков Михайлович замахнулся рукой, сжимающей смертоносные шприцы…

«Что бывает при встрече материи с антиматерией?» — вдруг вспомнил Яков Михайлович.

«Что же бывает, когда сталкиваются такие противоположности?» — подумал Иван Диогенович.

Оба синхронно вспомнили ответ из учебника физики — ВЗРЫВ!

Нельзя сказать, чтобы взрыв был очень мощным. Примерно как от современной ручной гранаты. Но его взрывной силы хватило, чтобы разметать два человеческих тела по всей сцене. Остатки материи смешались с фрагментами антиматерии и стекали с бордовых кулис…

Всю эту сцену, оцепенев от ужаса, наблюдала Настя Вертигина. Она закричала беззвучно, затем лишилась чувств, а рыжий Митя подхватил ее и понес подальше от смерти…

Вне филармонии жизнь изменилась в считаные часы.

Над Ковровом, над всею Россией, над миром человеческой цивилизации поднималась огромная планета. Уже через два дня после своего зарождения она выросла окончательно, и всем стало ясно, что эта планета — точная копия планеты Земля. С такими же континентами, архипелагами, морями и океанами.

Миллионы телескопов уставились в двойника, стараясь разглядеть — что же там, за их атмосферой? Есть ли люди? И злые ли они по отношению к нашей Земле?.. Большинство населения планеты не считало двойника агрессивным, наоборот, всем казалось, что с появлением такого феномена жизнь станет прекрасной!

Ну, человеку только дай повод для веселья.

И закрутились карнавалы по всей планете — от Бразилии до Венеции! И в Германии лилось рекой пиво, и в России заливались водкой на последнее!.. Все, кто мог на этой планете держать стакан, праздновали чудо небывалое! А как иначе? Здесь брат находит брата — гулянье на годы, а тут целая планета-близнец!..

Президенты «Восьмерки» постоянно были на прямой связи, а министры обороны просчитывали возможность войны между планетами.

— Все может быть! — сказал министр обороны России.

— Все! — подтвердил министр обороны США.

Совместной выдумкой они решили послать к двойнику Земли по истребителю от страны и посмотреть на реакцию тамошнего населения.

Сказано — сделано!

Полетели Ф-16 и МиГ.

На высоте тридцать тысяч метров оба пилота, русский и американец, достигли потолка полета. Оставалась лишь ниточка до космоса. А потом Майкл и Иван увидели точно такие же истребители, как и у них, но прилетевшие с другой стороны. Оба были готовы поклясться, что смотрят в зеркало, так были похожи самолеты. У Ивана на фюзеляже была изображена карточная комбинация — каре из тузов, и у того, с другой Земли, — каре! А у Майкла под крылом был приклеен постер с изображением Мэрилин Монро — и у того парня она так же призывно улыбалась…

— Круто, Майки! — обалдело проговорил в радио русский пилот.

— Круто, Иван! — отозвался американец.

С Земли последовал приказ сделать несколько фигур высшего пилотажа. Оба пилота, интернациональный тандем, крутанули несколько примитивных бочек, и, что странно, те ребята, с другой атмосферы, сделали эти же бочки синхронно с ними… Встали в кобру — и те в то же самое мгновение стойку изобразили, будто предвосхищали мысли их. Казалось, что все четыре самолета работают в полном синхроне, по одной команде.

С Земли приказали попробовать связаться с экипажами двойников.

— Прием, друзья! — приветствовал Иван на открытых частотах.

— Хеллоу, — поддержал Майкл.

Ответа не последовало. Попробовали еще раз — ничего.

Получили приказ возвращаться, оба упали в пике, и те ребята в то же самое мгновение ушли в штопор, но только в противоположную сторону…

В Роскосмосе все испытывали потрясение. Да что говорить, и в NASA все пребывали в стрессе.

— Я понял! — вдруг вскричал Ливашвили.

— Что вы поняли? — нервно спросил военный генерал.

— Я здесь переговоры летчиков разложил на четыре дорожки…

— И?..

— Я понял, почему мы не получили ответа от пилотов с других самолетов!..

— И почему же? — Генералу не нравились эти гражданские высоколобые ребята.

— Потому что они говорили те же самые слова в тот же момент, что и наши. Их голоса слились! Я разложил их на четыре дорожки, и вот…

«Прием, друзья!» — из динамика все услышали голос нашего пилота. Как-будто издали. «Хэллоу!» — американец.

— Это же приветствие наших ребят! — злился генерал.

— Нет, — крутил головой Ливашвили. — Сейчас вы слышите голоса пилотов с другой планеты. Они говорят синхронно с нашими…

— Что же это получается? — задумался генерал. — Два самолета одинаковых, пилоты словно братья-близнецы, и говорят они еще одинаково?!!

— Да, — развел руками Ливашвили. — В унисон!

Президент России встречался с важным человеком в своей подмосковной резиденции. Встреча носила неофициальный, дружеский характер.

— Ну и что ты думаешь по поводу всего этого бума с планетой-близнецом? — поинтересовался Президент.

— Ты знаешь, у меня кое-что есть для тебя любопытное, — признался важный человек, щелкнул замками старомодного портфеля и вытащил DVD-диск. Вставил в проигрыватель. Нажал кнопку воспроизведения.

— Что это?

— Помнишь, я в Ковров ездил?

— Ты меня туда заманивал.

— Кстати, зря ты не поехал! Оттуда все и началось.

— Что?

Важный человек кивнул на экран плазменной панели. На быстрой скорости он перемотал проход элиты по красной дорожке.

— Смотри-ка, — прокомментировал Президент, — вся шушера собралась! Ишь, любители театра!.. А это кто? — ткнул пальцем в экран.

— Это человек-ксилофон, — ответил важный человек.

— Ага… И?

Важный человек пустил запись с того момента, где Иван Диогенович говорит о том, что, если лететь через весь космос очень долго, мы обязательно встретим во Вселенной планету, идентичную нашей. Там будут жить наши двойники, и все они будут дышать синхронно с нами, говорить те же слова в те же мгновения. Полная идентичность, до последнего атома…

— Давай сюда этот ксилофон!

— Не можем найти! Пока…

— Ты думаешь, двойник сам к нам прилетел?

— В Коврове есть полковник Крутоверхов. Он местным МВД руководит. ФСБ жаловалась, что слишком своенравный, но дело знает!

— И?

— Полковник докладывает, что планета произошла из головы продюсера Жагина.

— Это какого Жагина? — уточнил Президент. — Зеленоголового продюсера?

— В последнее время он как раз занимался этим человеком-ксилофоном. Раскручивал его.

— Видно, успешно, если вся наша… — Президент запнулся, — наша верхушка политической и финансовой жизни потащилась в такую даль! Вместе с тобой!

— У Жагина начала расти голова. Это и местный врач констатировал.

Президент подошел к клетке с попугаем жако, который мирно дремал на качелях. Когда-то эту диковинную птицу еще предпоследнему Генсеку подарил Фидель Кастро. Президент открыл клетку и насыпал в кормушку семечек. Птица даже не пошевелилась. Стара была и ела мало.

— И что голова?

— А потом, когда Жагин почти перестал соображать, его отвез за город помощник.

— Зачем?

— Умирать.

— Умер?

— Умер… Потом его высохшее тело обнаружили в поле. Без головы.

— Во как!

— Там, в Коврове, много странных вещей происходило. Целая тысяча дятлов на филармонию налетела. Какие-то вибрации, наверное магнитные волны, при зарождении планеты. Стрельба там на выступлении началась… Трупы голых молодых людей!.. Ну, это Крутоверхов пусть разбирается!.. Вместе с ФСБ.

— Что? Перформанс? Геи?

— Думаю, уголовщина.

— Сколько еще в мире интересного! — подытожил Президент. — Что с той планетой делать будем?

— Не знаю, — пожал плечами важный человек. — Кстати, как говорят наши ученые, ты на той планете мне точно такой же вопрос задал.

— И что ты ответил?

— Что и на этой!

Оба посмеялись.

— Значит, все правильно делаем! — подмигнул важному человеку Президент и скрылся в приватной комнате.

Смышленому мальчику Вите приснился сон. Будто позвонил отец. Позвонил матери и сказал, что хочет, чтобы она вернулась! Мать плакала от счастья, размазывая помаду по всему лицу. А потом отец и с Витькой поговорил, да так, как никогда прежде. Ласково, но одновременно по-взрослому. И конечно, они вернулись в Москву. Витьке отец подарил мобильный телефон. А потом они с отцом уехали в Африку. Отца туда пригласили работать. И все были счастливы… Здесь у Вити случилась ситуация, когда он понял, что все ему снится. Он не хотел просыпаться, хотя страшно хотелось писать. Проснуться для него было равнозначно потере счастья. Он балансировал между сном и реальностью, сжимая между худых ляжек свое хозяйство… Он обнимал отца за шею, сидя у него на руках. Отец все хотел поставить его на пол, а Витя сопротивлялся, не желая отрываться от родного тепла, от кислого запаха его тела… Витя описался… Некоторое время он еще продолжал спать и видеть отца, проезжающего под кокосовыми пальмами на грузовике. А он быстро так бежит по тропинке, а навстречу идет, неся на голове сосуд с водой, эбонитовая девочка.

— Тамбуси!!! — кричит отец, высунувшись из окна почти наполовину.

Витя проснулся в огромной противной луже. Ему хотелось умереть оттого, что сон — не явь.

В комнату вошла мать. Она плакала и одновременно улыбалась.

— Папа звонил, — сказала. — Звал к себе. Обещал, что в Африку поедем жить!..

А потом Витя еще раз проснулся…

Постепенно мир привык к сопутствующей планете. Все, даже на Чукотке, знали, что это планета-двойник, на которой живет тот же состав жителей, что и на Земле. За близнецом укрепилось неформальное название «планета Жагин». Ну, если она произошла из его головы, то как ее еще называть?..

Люди почти потеряли интерес к тому, что происходит на двойнике, выросшем голубым шаром у них на горизонте. Просто они абсолютно точно знали, что на ней происходит. Всё, что и у них. Не лучше, не хуже, будто раздвоились все. За полгода с лишком человечество привыкло к соседу, как к Луне, и не обращало на него никакого внимания.

Первого августа планета Жагин начала свое движение в космос. Об этом сообщили все новостийные каналы телевидения и радио. Люди чуточку взгрустнули по этому поводу, но никто не проронил слез при расставании. Планета Жагин набирала скорость, будто обиделась, что до нее никому нет дела.

— Прощайте, Андрей Васильевич! — помахал небосводу рыжий Митя. Другой рукой он обнимал беременную Настеньку Вертигину.

И полковник Крутоверхов, уложив спать дочерей, поцеловав жену, вышел в августовскую ночь, вдохнул ее сладость и произнес в небо: «Давайте, Жагин!..» — как будто попрощался с самим собой.

Планета Жагин набрала вторую космическую скорость, и через месяц ее можно было различить только в мощные телескопы… Планета разгонялась и разгонялась — до скорости света, унося с собой семь миллиардов человеческих созданий, чтобы ожидать в Вечности через миллионы лет космических путешественников с планеты-близнеца. И тогда люди поймут, что они бессмертны.

Планета Жагин была втянута в несколько черных дыр, которые выплевывали ее в различные измерения, разогнав до сверхсветовой скорости…

Господь решил занять все пространство и расширился.

Он думал, что он Господь.

В другой юрисдикции планета Жагин заняла свое место в Солнечной системе.

Москва — Берлин — Нью-Йорк — Панама — Сан-Блас

2013