В больницу посетителей уже не пускали, но ночная сестра сжалилась надо мной и разрешила побыть в палате, взяв слово, что больше я никуда не пойду. Я сел у кровати и смотрел на призрачно угловатое в тусклом свете ночника лицо брата. В беспамятстве оно приобрело мальчишескую мягкость, сбросив резкость своего возраста. Я больше часа провел рядом с его худым недвижимым телом. Уложенный в рюкзак астрариум стоял рядом со мной на полу.

Дыхание Гарета гулко отдавалось в комнате, словно отдаленный шум накатывающего на берег моря. А я перенесся на несколько недель назад и вспомнил, как в свой последний вечер Изабелла работала за столом и какое тревожное было у нее выражение лица. Она лихорадочно искала способ обмануть смерть. Я положил руку на рюкзак и почувствовал под пальцами твердые формы астрариума.

Вспомнилось данное отцу обещание. Если Гарет умрет, я обману ожидания и его, и брата, как до этого обманул ожидания Изабеллы. Неужели я вообще не в состоянии защитить людей, которых люблю? Минуты бежали, а я сидел с астрариумом у ног, скованный страхом и чувством вины. Внезапно у меня на голове зашевелились волосы — возникло ощущение, что за мной наблюдают. Я посмотрел на матовое стекло в двери и заметил в коридоре размытый силуэт крупного мужчины. В ужасе наблюдал, как тень сместилась сначала вправо, затем влево. Вскочил, бросился к двери, но остановился и пнул рюкзак с такой силой, что он улетел под кровать. Когда я распахнул дверь палаты, коридор был пуст. Из служебной комнаты появилась дежурная сестра, в приглушенном свете ночников ее лицо показалось мне нездорово бледным.

— С вами все в порядке, мистер Уарнок? — На мгновение мне показалось, что она притворяется, изображая грубоватый шотландский выговор.

— Вы никого не видели здесь, у двери, секунду назад?

Женщина снисходительно улыбнулась:

— Ни единой души. В этом опасность ночного дежурства: после полуночи разыгрывается воображение.

Я посмотрел вдаль зеленого, как горох, коридора: никого, только две оставленные каталки и пустое инвалидное кресло. Может, мне все привиделось? Но силуэт был совершенно реальным, и чувство, что за мной наблюдают, не проходило. Я вернулся в палату.

Не в силах больше слушать размеренное дыхание брата — какой обман, ведь он, казалось, находился так далеко от этого мира, — я взял рюкзак, вышел в комнату ожидания и устроился в тусклом свете, едва сознавая, что передо мной мерцает экран укрепленного на противоположной стене телевизора.

Голос в телевизоре что-то сказал про Египет, и я поднял глаза. Египет редко появлялся в программах новостей, и я обрадовался, что могу отвлечься. Шла передача «Панорама», обсуждалась война Судного дня 1973 года и ее последствия в свете арабо-израильских отношений. Двое ученых, военный корреспондент, посол Египта в Великобритании и ведущий Робин Дэй своими пророчествами для среднего класса вызывали только раздражение, как те кабинетные социалисты, которых я знавал в свою бытность студентом. Затем, к моему удивлению, ведущий представил Рэйчел Стерн. И у меня возникло мимолетное ощущение, что время свернулось, стало несущественным, соединяя годы моей юности и взрослой жизни.

Робин Дэй расхвалил познания Рэйчел в ближневосточной политике и спросил:

— Садат предпринимает шаги, которые означают уступки Америке. Как вы считаете, возможно ли подписание мирного договора между Египтом и Израилем?

— Полагаю, в ближайшие два месяца мы станем свидетелями его совершенно неожиданных действий, — ответила Рэйчел. — Не забывайте, цель Садата — вывести Египет на мировой рынок. Для этого требуются стабильность и торговля. В последний год в Египте происходили голодные бунты, и в результате перехода от насеровского социализма к экономической политике Садата усилилось напряжение. Следовательно, дальнейшее движение будет непростым. Не надо забывать еще один аспект: президент Картер хочет добиться успеха на Ближнем Востоке, и Садат понимает его желание. Разумеется, в этом сценарии имеются подрывные моменты: полковник Каддафи из Ливии, который только что распорядился, чтобы все работающие там египтяне к первому июля под угрозой ареста покинули страну. Президент Ирака Саддам Хусейн, президент Сирии Асад и всякие непредсказуемые личности. Например, принц Маджед многое поставил на то, чтобы разрушить этот союз. Уже несколько лет ходят слухи, что его цель — дестабилизировать Египет Садата и осуществить свой честолюбивый замысел: вернуть страну в феодальное состояние и сделаться ее правителем. Он необоснованно утверждает, что ведет род от старой правящей династии…

— Кстати, нам посчастливилось получить несколько редких кадров с принцем…

На экране побежала дрожащая черно-белая кинопленка: на голом склоне холма стояла группа мужчин в военной форме. В центре выделялся своим национальным костюмом король Саудовской Аравии Файсал, рядом с ним — молодой бородач, принц Маджед. Бок о бок с принцем, явно из его окружения, стоял еще один человек. Смуглый, долговязый, он показался знакомым, и это вывело меня из апатии. Я придвинул стул ближе к телевизору, стараясь рассмотреть на зернистой пленке черты лица. И в ту же секунду с тошнотворным ощущением выброса адреналина узнал — это был тот самый человек, с которым разговаривал в машине Омар. От него сквозь пространство и время с экрана исходила угроза. Я смотрел в телевизор, стараясь установить связь. Нанял ли он Омара, чтобы тот был с нами на катере в день погружения? Как много знал Маджед о поисках Изабеллы, об астрариуме? Они ли организовали убийство Барри? Я поежился в темной комнате ожидания, тщетно пытаясь соединить разрозненные отрывки информации в нечто такое, что можно было понять. Одно не вызывало сомнений: мне грозила опасность.

Внезапно объектив камеры загородила чья-то рука, и экран почернел. Перед зрителями снова появился Робин Дэй, но мне не пришлось выслушать его комментарий показанного сюжета. В комнату ворвалась дежурная сестра.

— Мистер Уарнок, ваш брат пришел в себя!

Гарет все так же плашмя лежал на кровати, но теперь его голова была повернута набок — он смотрел на черное небо за окном палаты. Я боялся, что его мозг поврежден и он останется умственно неполноценным.

— Гарет, это я, Оливер.

— Значит, я вернулся обратно на планету?

Голос был чуть громче шепота. На меня нахлынула волна чувств, и я, больше не сдерживаясь, разрыдался — оплакивал Изабеллу, Барри, утраченную невинность нашего брака.

Гарет, пораженный, что видит меня настолько потерявшим самообладание, сжал мне руку.

* * *

Удивленные его быстрым выздоровлением, врачи все-таки заверили меня, что мозг брата не пострадал. В половине шестого утра я вышел в пахнущий дезинфекцией узкий зеленый коридор, опустил монеты в телефон-автомат и набрал номер жилища Гарета. Трубку взяла Зоя. Я рассказал ей новости и дал возможность поплакать от радости. А когда отходил от таксофона, окинул взглядом коридор — в нем не было никого, кроме больничной уборщицы, возившей шваброй по плиткам пола.

Прежде чем вернуться домой, я заехал на Примроуз-Хилл и поднялся на холм. Восход в тот день был самым вдохновляющим из всех, что мне приходилось видеть: огромный красный шар поднимался над Лондоном, окрашивая перистые облака в коралловые, голубые и розовато-лиловые тона. На вершине холма у меня появилось чувство абсолютной власти. Мне показалось, что я обрел способность командовать, кому в городе просыпаться, а кому спать. Это пьянило, будто я вознесся над всеми, распростерся вне пределов лежащих предо мной жизней. Видимо, то же чувство испытывал Нектанеб, когда ощутил власть над жизнью и смертью людей и возомнил себя живым богом. И Моисей, стоя перед вздымающимися ввысь стенами воды. Возможно ли это?

Домой я возвратился измученным, но в приподнятом настроении. Рухнул на диван и тут же заметил мигающий огонек стоявшего рядом на столике автоответчика. Нажал на кнопку, и в комнату ворвался голос Йоханнеса Дю Вура, который требовал, чтобы в десять утра я встретился с ним в отеле «Ритц», — гнусное напоминание, что я все еще у него на жалованье. Я понятия не имел, что южноафриканец находится в Лондоне, но это было совершенно в духе Дю Вура — он всегда объявлялся в самый неподходящий момент. Я сверился с часами: до встречи оставался час.

Построенный в 1910 году, «Ритц» оставался в Лондоне одним из последних бастионов старорежимного обслуживания. В первые годы в Лондоне я, северянин из рабочей семьи, чувствовал себя неловко в его роскошном сводчатом вестибюле с хрустальными люстрами и мраморными напольными вазами, словно боялся, что гостиничный персонал почувствует во мне самозванца. Но, познакомившись со своими клиентами, вскоре научился перенимать повадки другого класса — по крайней мере изображать спокойное безразличие и принимать услуги так, словно я давно к этому привык. Исполнительный директор компании «Геоконсалтанси» и мой работодатель Йоханнес Дю Вур считал, что я до сих пор испытываю смущение в подобных местах, и поэтому каждый раз, когда приезжал в Лондон, назначал мне свидание в «Ритце». А мне доставляло психологическое удовольствие поддерживать в нем это заблуждение. Он не знал одного — не раз, желая уединиться, я останавливался в отеле и с Изабеллой, и без нее.

Йоханнес, втиснутый в кресло в стиле Людовика XVI, неловко поерзал. По сравнению с его грузной фигурой стол с льняной скатертью, серебряным чайным прибором и тонким фарфором показался совсем маленьким. Он пригубил из чашки и с отвращением поставил ее на место.

— Господи, слабый как моча! А еще говорят, что здесь единственное место, где умеют заваривать чай. Беда с вами, англичанами, — больно уж вы самонадеянные и высокомерные. Будь осторожен: иногда я испытываю то же самое по поводу твоей хваленой интуиции.

— Какое это имеет значение, если я добиваюсь результата?

Официант с подносом ячменных лепешек, слушая раскатистый голос южноафриканца, колебался. Я поманил его к столику.

— Попробуйте ячменную лепешку. Вы знаете, что еда вас успокаивает.

— Да пошел ты, Оливер! Если бы ты недавно не овдовел и если бы не был лучшим геофизиком из всех, кого я знаю, я бы вышиб тебя еще вчера. Кстати, прими мои соболезнования.

Огромная лапа Йоханнеса смела несколько лепешек с подноса к себе на тарелку.

— Спасибо. И еще спасибо за венок.

— Протея. В Египте эти цветы чертовски трудно достать. Знаешь, я плакал, когда узнал о смерти Изабеллы. Отличная была девчонка — сильная, эффектная, страстная. Слишком хорошая для тебя.

Я смотрел, как он наваливает на лепешки полную ложку сметаны и добавляет к ней изрядную толику клубничного джема. В «Геоконсалтанси» ходили разговоры, что исполнительный директор настолько растолстел, что в самолете больше не влезает в кресло в салоне первого класса, и поэтому задумал приобрести частный самолет с мебелью на заказ.

— Зачем вы приехали? — спросил я его. — По-моему, я ясно дал понять, что беру отпуск на несколько недель.

— А что, похоже, что мы сейчас работаем? — По подбородку южноафриканца сбегал ручеек джема, но он продолжал невозмутимо уничтожать лепешки. — К примеру, та, последняя работа — я изучал геологию, карты, результаты сейсмического анализа, но не увидел ничего на той глубине, а ты все-таки настоял на бурении.

— Вы не правы. Кое-что там все-таки было. Данные казались мне совершенно очевидными.

— Тебе — может быть, но никому другому. Ты, Оливер, становишься по-настоящему рискованным разведчиком: расшифровываешь знаки, которых никто не видит. Даже голландцы начинают считать тебя чудиком. Ты слишком полагаешься на интуицию и недостаточно — на науку.

— Не согласен.

Я понимал, насколько неубедительно это прозвучало. Йоханнес тем временем продолжал тираду, не обращая внимания на мои сомнения.

— Приведу еще пример: работу в Нигерии, где ты делал расчеты. Ты прислал мне размеры и глубину залегания нефтеносного слоя еще до того, как были получены результаты разведки. Как ты это объяснишь?

— Путаницей на почте. Вы получили мой отчет до того, как вам прислали результаты разведки, и это вас сбило с толку.

— Не обманывай, Оливер, ты выслал мне его телексом.

Я не нашелся что ответить. Йоханнес был прав: я выслал ему прикидки размера и глубины залегания нефтеносного слоя до того, как были закончены исследования. Это не было проявлением высокомерия с моей стороны. Я тогда сам перепутал числа.

— Пойми, я не жалуюсь, — продолжал мой босс. — С какой стати? Ты лучший из всех. А сегодня я сам на краю бездны, и мне не помешала бы пара-тройка чудес. — Он приложил ладонь к груди.

До меня доходили слухи, что Йоханнес болен, но сам он впервые об этом заговорил.

— Сердце? — предположил я.

— Хорошая новость, что, несмотря на утверждения моих бывших жен, оно у меня все-таки имеется. Плохая — что оно довольно сильно барахлит. Поэтому провал мне нужен так же, как дырка в голове. Если ты оступишься, Оливер, отвечать придется мне. А по тому, как ты действуешь, ты провалишься с треском — это неизбежно.

— Неужели?

Я не хотел объясняться. Оглядываясь на все проведенные мной разведки, сознавал, что у меня нет слов описать момент, когда сомнения переходили в уверенность. Из глубины нутра поднимался маленький комочек, проникал в пальцы и ступни, и я буквально ощущал под собой невидимые складки и пульсацию земли.

Йоханнес вгляделся в мое лицо, словно ждал проблеска понимания — озарения, лучика надежды. Я никогда не видел его таким беззащитным. Это неприятно поражало: самоуверенность этого человека вдруг куда-то исчезла и сменилась растерянностью.

— Оливер, как ты это делаешь? Давай-ка приоткрой дверцы клетки скептицизма, впусти что-нибудь свеженькое. Потому что я смотрю в пустоту, и мне нужно во что-то верить. Брось кость старому грешнику.

Настал момент, когда человек, которого я держал на расстоянии, переступил черту и просил о помощи. Йоханнес хотел, чтобы я обратил его в веру. Но я ничего не мог ему ответить. Между нами просто не хватало доверия — по крайней мере так я себе тогда говорил. А на самом деле не хотел выставлять себя на смех.

— Так вы хотите, чтобы я был более традиционным в своих методах?

Йоханнес поморщился — на лице промелькнула досада от несбывшихся надежд, и он стал прежним напористым боссом.

— Разве? — Он намазал маслом очередную лепешку. — Пожалуй. Люди требуют ясности. Точные, разумные объяснения легче продать. А я — кто я такой? Торговец. И вот когда я попадаю в цейтнот, ты отправляешься на месяц в отпуск. Только учти: если ты задумал какую-нибудь глупость, наш договор действует еще по крайней мере год.

Я вспомнил предостережение Билла Андерсона: Йоханнесу не дает покоя мысль, что я от него уйду и открою собственную фирму. Неужели ему не ясно, что мне просто необходимо отдохнуть? Мимо с визгом шин пронеслась полицейская машина и повернула на Пиккадилли. Я не смог удержаться от мысли, что это снова угроза взрыва бомбы Ирландской республиканской армии.

— Оливер! — гнусавый голос южноафриканца вернул меня к нашему разговору.

— Йоханнес, обещаю, я никуда не сбегу.

— Отлично. Только учти: не позднее чем через две недели ты нужен нам в Египте. Это все, что я могу для тебя сделать. Хочешь, найду тебе хорошего психиатра, специализирующегося на тяжелых утратах? Ты хреново выглядишь. Две недели. Потом можешь не показываться — тебя уволят.

— Как-нибудь справлюсь сам, — ответил я. — После Изабеллы осталось много нерешенных дел, с которыми приходится разбираться. — Это было классическое английское преуменьшение, но пауза длилась немного дольше, чем я ожидал.

— Вот как? Ну хорошо. Только я надеюсь, что эти нерешенные дела не выведут из себя египетское правительство. Ты же знаешь, сколько усилий, времени и дипломатии, не говоря уже о деньгах, потребовалось, чтобы установить наши отношения. Попробуй только им повредить, и я тебя раздавлю.

Я нервно заерзал — пришла в голову мысль: уж не рассказал ли Йоханнесу Билл Андерсон, что я нелегально провез в Англию найденную древность? Сохраняя бесстрастное выражение лица, я как можно невиннее спросил:

— С какой стати мне заниматься чем-то подобным?

Поднялся, подхватил рюкзак и не подал боссу на прощание руки.

— Не беспокойся, я заплачу по счету. — Он потянулся за очередной лепешкой.

— Удачного полета, Йоханнес.

Выходя, я слышал, как он зычно приказывает официанту принести ему приличного чая.