— Поднимите два пальца вверх, — приказал подхорунжий Лонгин, на гражданке просто Лешек Шенкель.

Произнес он это так торжественно, что парни сразу перестали шептаться. Метек Коваль осторожно взглянул в сторону Ханки Шенкель. Он увидел ее красивый профиль, слегка растрепанные волосы. Она здесь, рядом… Радость от сознания этого не омрачало даже то обстоятельство, что она все время смотрела на стоявшего у окна молодого мужчину — красивого, высокого, стройного, с резкими чертами лица. Метек знал, что он офицер.

— Повторяйте слова присяги, — сказал Лонгин вполголоса.

Ему не надо было напоминать им, что за стеной живут чужие люди, которые не должны знать, что здесь в действительности происходит. Ведь они выдавали себя за учеников, которые приходят на занятия к бывшему студенту Шенкелю.

— Солдаты, — заговорил теперь офицер. — Солдаты подпольного Войска Польского…

Вроде бы он не говорил ничего нового — все сам каждый день видишь: немцев на улице и узников в бараках возле кирпичного завода, знаешь фамилии недавно арестованных и тех, кто умер в концлагере, — однако слова его хватают за душу.

Псевдоним себе Метек выбрал уже давно. Много раз, лежа вечером в постели, он придумывал себе подпольную кличку: Орел, Гром, Стрела, Мститель… Ни о дно из этих имен ему не нравилось, казалось, что все они звучат неестественно, фальшиво. Псевдоним должен быть простым, но вместе с тем и значительным. Может, выбрать тот, который был у Антека в партии? Молот. Такой простой, рабочий, но в то же время твердый, сильный — Молот.

— Молот? — Метеку показалось, что Лонгин недоволен.

— Молот, пан подхорунжий, — повторил он уверенно.

— Лучше Рубанок, — шепнул сзади Порендзкий.

— Молчать! — обрезал остряка подхорунжий. — Молот так Молот. Согласен.

— Спасибо, — выпалил обрадованный Метек. Но радость его тут же погасла, так как Лонгин резко поправил:

— В армии старшим не говорят «спасибо», а говорят «слушаюсь» или «так точно». Запомните это и постарайтесь побыстрее избавиться от гражданских привычек.

— Слушаюсь, пан подхорунжий.

— Молот, — заговорил внезапно офицер, — кажется, в сентябре тридцать девятого года вы участвовали в обороне города?

— Так точно. — И Метек осекся, не зная, что сказать еще. Какое-то время он раздумывал над тем, какое звание имеет офицер, спрашивающий его.

— Немного вас осталось в живых.

— Немного, — поддакнул Коваль, радуясь, что этот разговор слышит Ханка.

— Прекрасный подвиг, — произнес задумчиво офицер.

За полтора года, прошедших с того времени, острота воспоминаний притупилась, и теперь Метеку оборона города в те памятные дни тоже казалась прекрасным подвигом.

— Еще поговорим, — закончил офицер и взглянул на Лонгина.

Подхорунжий сразу же вытянулся.

— Выходить но одному, — приказал он. — Сначала Лис, а потом Стах, Вис, Молот и Волк.

Парни быстро, один за другим, исчезали. Какое-то мгновение они прислушивались у дверей, проскакивали по лестнице, бросали взгляд на ворота — и на улицу.

Все в порядке… За углом Метека ждал боец Вис, или просто Лютек Сосновский. Он делал вид, что читает объявление.

— Куда теперь пойдешь? — спросил он Коваля.

— Домой.

— Идем ко мне!

Метек обрадовался приглашению, но немного заколебался: у Сосновских в доме все было совсем иначе, чем у него.

— Мамы нет дома, — добавил Лютек, словно угадав мысли товарища. — В воскресенье она всегда ходит к тете Катажине.

— Хорошо, пойдем.

В воскресенье после полудня у Ковалей дома скука. Юзеф уходит к своей подруге. Отец может не отзываться целыми часами. Возится с разными замками, а затем продает их. Люди теперь ищут хорошие замки.

У Лютека своя комната. Его отец, учитель и офицер запаса, сейчас в лагере для военнопленных. Пани Сосновская преподает на подпольных курсах , а Лютек работает посыльным в мастерской у пана Бычевского. Вначале он был робким и даже, казалось, запуганным. Особенно ему докучал подмастерье Франек Капуста, решивший, что может измываться над парнем, поскольку остальные работники смотрят на это равнодушно.

Однажды Метек вышел во двор поискать кусочек твердого дерева. За штабелем досок сидел Лютек. Он не заметил Коваля, зато тот сразу понял, что парень плачет. В первый момент Метек хотел уйти — какое ему дело до чужих печалей, но все же остановился… Лютек уже давно его интересовал. Образованный, вежливый, отзывчивый и очень скромный. Сначала на вопросы Метека он отвечал настороженно, но постепенно разговорился и рассказал о своих отношениях с подмастерьем. Хотя он очень дорожит своим местом и заработком, но больше так работать не может… Метек успокоил его как мог, заявив, что знал пана Сосновского как очень порядочного человека, теперь поможет его сыну. Возражений Лютека Метек слушать не стал. В мастерской они сразу же наткнулись на Капусту.

— Где шляешься? — закричал подмастерье. — Подмети возле моего рабочего места.

— Я сейчас… — засуетился Лютек.

— Живей! — покрикивал Капуста. — Авось не надорвешься. Что так вытаращил свои телячьи глазищи?

— Он был со мной, — вмешался Метек.

— А мне наплевать с кем, — отрезал Капуста.

— Послушай, ты, — Метек взял подмастерье за плечо, повернул к себе и посмотрел ему в глаза, — он тебе не даст по морде, так как слишком хорошо воспитан, но я могу…

— Ты чего? — отшатнулся Капуста.

— Люблю бить такие наглые морды.

— Попробуй только!

— Ты действительно хочешь? — спокойно спросил Коваль.

— Да мне наплевать на тебя и на этого твоего…

— Друга, — подсказал с улыбкой Метек.

— Друга так друга… Катитесь оба к черту.

Они подружились, поняв, что нужны друг другу. Метека привлекала интеллигентность Лютека, Лютек восхищался жизненной твердостью Коваля, его трезвыми суждениями о событиях и людях. Сейчас они сидели в маленькой комнатке. Лютек рылся в книгах, Метек просматривал старые иллюстрированные газеты. Странно было смотреть на фотографии еще недавно известных людей, читать о прошедших событиях. Это была жизнь, отделенная от сегодняшнего дня трагическими событиями и ставшая такой далекой, словно мерцающие на небе звезды. Ведь уже полтора года идет война…

Несколько месяцев назад Лютек под большим секретом дал своему другу подпольную газету. Метек прочитал ее залпом, а потом еще раз от строчки до строчки. Выучил почти наизусть. Да, это были не какие-то слухи, передававшиеся из уст в уста и, как правило, не подтверждавшиеся, и не явно ложные сообщения немецкой пропаганды. Из материала, помещенного в газете, он сразу понял: идет борьба… А если так, он не может держать руки в карманах…

Лютек давал ему эти газеты все чаще и всегда с оговоркой, что это тайна. Откуда он их берет? В ответ тот только улыбался. Однажды Коваль заявил товарищу:

— Хочу что-нибудь делать.

— Почему ты говоришь это именно мне?

— Ты мой самый близкий товарищ.

— Я ничего не знаю, — уклончиво ответил Лютек.

— А газеты?

— Беру у одного знакомого парня.

— Очень хорошо, — сказал Метек, — пусть тогда этот парень узнает, что есть на свете некий Коваль, который хотел бы что-нибудь делать. Скажешь ему об этом?

— Да, но я не знаю, когда его встречу.

— А когда встретишь?

— Скажу, не бойся. Однако…

— Понимаю. Ты сам ничего не знаешь, не знаешь, как подступиться. Парень, может, не захочет разговаривать…

— Вот именно, — подтвердил, словно обрадовавшись, Лютек.

— Все же скажи.

Больше Метек не говорил об этом с Сосновским, ждал. Через месяц Лютек сказал, что тот, кто имеет право решать, просил передать, что Коваль пока не может быть принят.

— Почему? — спросил Метек спокойно, хотя по спине у него побежали мурашки. Ведь он так мечтал о подпольной борьбе.

— Сейчас берут профессиональных солдат — тех, кто прошел подготовку в армии, резервистов.

— Ну и что из этого? — возмутился Метек. — В сентябре я ведь участвовал в обороне города. Тогда не спрашивали о военной подготовке. Просто стреляли в немцев.

— Я знаю, но что я могу сделать? — Лютек был искренне расстроен. — Я тоже просил, чтобы меня взяли… — добавил он.

Но однажды Лютек сообщил, что Метек может прийти на нелегальную квартиру для беседы. Коваль не мог дождаться конца работы. Он был уверен, что теперь все изменится, что отныне он будет жить иначе. С некоторой жалостью он смотрел на мастеровых пана Бычевского. Что они знают? Отработают целый день, а потом пьют самогон. Утром ходят с красными глазами, варят овсяный кофе и разговаривают о девчонках.

На конспиративной квартире с Метеком долго беседовал Лешек Шенкель. Строго, официально, словно впервые видел Коваля, он расспрашивал о его жизни, о том, почему хочет вступить в подпольную организацию, знает ли, какой опасности себя подвергает. Метек сильно волновался, но, когда дело дошло до сентябрьской обороны Мнихова, взял себя в руки и подробно рассказал о короткой истории отряда профессора Шивчика. Шенкель слушал внимательно, записывал фамилии тех, кто остался жив и может подтвердить рассказ Метека.

— Что делают ваши братья, Коваль? — спросил Шенкель внезапно.

На какое-то мгновение Метек будто проглотил язык.

— Братья?

— Да.

— Юзеф, это средний, воевал в сентябре на фронте, был ранен. Теперь работает в Мнихове.

— А второй?

— Антек?

— Да. Что делал и что теперь делает Антони Коваль?

— Он взрослый, и я взрослый. — Метек немного разгорячился. Он будто уже не помнил, с кем разговаривает и какое значение имеет для него этот разговор. — Каждый отвечает за себя. Никаких вестей о нем после сентября нет. Даже не знаем, жив ли он.

— Хорошо, — сказал Шенкель. Казалось, он не замечает возбужденного состояния Метека. — Ты хочешь быть солдатом, но польский солдат должен отдавать себе отчет в том, кто его враг, а кто друг.

— Верно. Хочу драться с немцами.

— Мы тут наводили кое-какие справки и получили хорошие отзывы о вас.

— Пан… — начал Метек, не зная, как обращаться к своему собеседнику.

— Подхорунжий, — подсказал Шенкель.

— Пан подхорунжий, я иду бороться не с пустыми руками. — Метек был немного обеспокоен за свою судьбу и решил бросить на чашу весов самый крупный, как ему казалось, козырь. — У меня есть винтовка.

— Винтовка? — Шенкель заметно оживился.

— Осталась с сентября.

— Давайте ее. Винтовка нам очень пригодится.

Коваль не сказал, что у него есть две винтовки. Он не знал, что скажут на этот счет братья Шимеки. Одну, пожалуй, он наверняка принесет. А вторую… Посмотрим.

В субботу после полудня он отправился в Домбровку, где собирался переночевать и возвратиться домой в воскресенье. Отец даже обрадовался. Может, Метеку удастся достать немного продовольствия. Цены на него растут все быстрее, а по карточкам мало что можно получить…

В Домбровке у Шимеков Метека встретили с радостью. Там любили сыновей Коваля. Пани Шимек подогрела борщ, нарезала хлеб. Борщ был с мясом и очень понравился Метеку, который дома ел только пустую похлебку. После еды хозяин подробно расспрашивал его о жизни в городе. Метек чувствовал: Шимек хочет что-то узнать, но что именно — не мог понять.

— Говоришь, отец сидит дома один? — спрашивал Шимек уже который раз подряд.

— Один… Изредка кто-нибудь зайдет за товаром.

— Что за времена! — вздыхала пани Шимек.

— Ас работы, из мастерских, не приходят? — вновь возвращался Шимек к своему.

— Иногда заходит Кужидло. А других не видел. Наконец Шимек оставил его в покое, и Метек смог поговорить с ребятами. Шепнул Костеку, что у него есть к ним дело. Пошли за овин, уселись на бревнах, закурили. Метек без обиняков сказал хлопцам, что вступил в подпольную военную организацию.

— Организации нужно оружие, — бросил он и стал ждать ответа.

— Ты сказал им о винтовке? — спросил Костек спокойно, но взгляд его был холодным. Известие о военной организации совсем не обрадовало его.

— Нет.

— Действительно?

— Не веришь мне?

— Почему нет, верю. — Костек сказал это так, что нельзя было обидеться, но чувствовалось: все же что-то ему не понравилось. Янек сидел в сторонке и молчал.

— Давай вступим вместе, — предложил Метек, — Шенкель был бы доволен.

— Что это за организация?

— Военная.

— Знаю, ты говорил, что военная. Но какая?

— Как это какая? Польская.

— Панская, — жестко поправил его Костек. Он сильно насупил брови, возле рта у него появились глубокие морщины.

— Польская, — настаивал Метек. — О чем ты вообще говоришь?

— Уж я знаю, не бойся. В панскую армию не пойду, и Янек тоже не пойдет.

— Не пойдем, — подтвердил младший брат. — Достаточно паны били мужиков по задам, пусть теперь свои подставят.

— А немцы вас не бьют? — Метек тоже разозлился. — Откуда, черт возьми, вы взяли эту басню о панах? Кужидло тоже говорит, что буржуи Польшу предали…

— Немцу мы тоже бока намнем.

— Сами? — спросил Метек с насмешкой. — Вдвоем на Гитлера пойдете?

— Об этом не беспокойся, — прервал его Янек. — Нас хватит.

— А ты помолчи! — оборвал его Костек.

— Как хотите, — сказал обескураженный Метек. Видно, с ними что-то произошло. Тогда, в сентябре, когда он скрывался у них, они говорили иначе. — А что касается винтовок…

— Нет никаких винтовок, — выпалил Янек.

— Как это нет? Вместе прятали.

— А теперь их нет. Кто-то забрал.

— Ты, Костек, — Метек почувствовал, что у него в груди похолодело, и с трудом проглотил слюну, — давай не шути.

— А то что? Донесешь?

— Ну ты! Осторожней!

— Ладно, ладно, не горячись. Мы не из пугливых.

— Ребята, — Метек в отчаянии пытался как-то поладить с ними, — ребята, давайте договоримся по-хорошему. Одну винтовку отдайте мне, вторую оставьте себе.

— Одну?

— Да, — подтвердил Метек поспешно. Что-то, очевидно, дрогнуло в них, выражение их лиц несколько смягчилось.

— Одну? — переспросил Костек. — Подумаем.

— Я же завтра возвращаюсь домой.

— Что это ты такой быстрый? — спросил с иронией Янек. — Мы тебе ответ потом дадим…

Дальше разговор уже совсем не клеился. Какое-то время они сидели еще на бревнах и молча курили. Потом Метек, поговорив со старым Шимеком, пошел спать, А на другой день утром, перед тем как пойти в костел, Костек отозвал его в сторону.

— Одну получишь, — сказал он.

— Здорово!

— Не шуми, — оборвал его Костек. — А о той, второй, забудь. Никогда ее не было. Понял?

— Зачем она вам нужна?

— Не твое дело.

— Хорошо, если тебе это так нужно.

— Нужно.

Папаша Шимек вроде бы тоже что-то узнал, так как отвечал на вопросы Метека неохотно и уже больше ни о чем не расспрашивал. Лишь только пани Шимек, казалось, не замечала ничего. Она накормила Метека и даже приготовила для него сумку с едой.

— Бери, — уговаривала она. — Слава богу, у нас еще кое-что найдется.

Вечером Метек перешел вброд речку Любавку и огородами добрался до дома. К счастью, отца не было. Метек спрятал винтовку в погребе и только тогда облегченно вздохнул.

* * *

Сбор был нудным, как осенний дождливый день. Лонгин долго и путано объяснял действия стрелка в наступлении. Об этом же он говорил и на прошлой неделе…

Метек старался сосредоточиться на том, что говорил командир. Он все еще находился под впечатлением приема в организацию и принятия присяги и не хотел признаться, что немного разочарован. Собираются они довольно редко, Лонгин говорит скучно, повторяется, высмеивает ошибки ребят.

Самым интересным было чтение подпольной газеты. Новости были неутешительные: немцы наступали, продвигаясь все дальше на восток. Как-то дома он повторил слова Лонгина о том, что падение Советов только вопрос времени, потому что у Гитлера могучая армия. Выслушав, отец отложил работу, свернул цигарку, закурил, выпустил дым и только тогда спросил:

— Откуда ты это взял?

— Разговаривали в мастерской, — смутился Метек. Он чувствовал себя неловко, так как не привык обманывать отца, а правду сказать не мог.

— Умный народ у вас работает, здорово разбирается в стратегии…

— Все так думают, — пытался оправдаться Метек, уловив иронию в словах отца.

— Знай только одно, — медленно произнес отец, — если немцы победят Советы, нам конец. Только глупцы могут этому радоваться.

…Лонгин кончил говорить о действиях бойца в наступлении и приказал Волку повторить последнюю фразу, затем разрешил закурить.

— На сегодня хватит, — сказал он.

— А газета? — встрепенулся Вис.

— Нету, — ответил Лонгин, но, увидев их разочарованные лица, поспешно добавил: — Не получили еще. Но могу сообщить вам последние известия, переданные по радио. Немцы приближаются к Москве.

— Значит, возьмут ее, — сказал тихо и разочарованно Вис.

— Возьмут, — подтвердил спокойно Лонгин.

Метек хотел вмешаться, повторить слова отца и узнать, что на это скажет подхорунжий, но командир объявил окончание сбора.

— Первым выходит Лис, за ним… Ага! Молот, вы останетесь.

— Слушаюсь. — Метек вскочил со стула.

Ждал терпеливо, пока не опустеет комната. Лонгин посматривал в окно, молчал. Лишь когда дверь захлопнулась за последним из уходивших, подошел к Метеку и сказал:

— Завтра, сразу же после работы, явитесь на улицу Костюшко, дом два, вход со двора. Никому ни слова. — Мгновение он молчал, словно бы колеблясь, а потом добавил: — Ну, Молот, держись, брат, чтоб мне не было за тебя стыдно.

— А что там будет, пан подхорунжий? — Этот теплый тон подхорунжего придал Метеку смелости.

— Узнаешь завтра. — Лонгин не собирался продолжать разговор. — Можешь идти.

* * *

У сержанта Крогульца были широкие плечи, огромные кулаки, красное лицо и густые брови, голос всегда охрипший, а походка как у моряка — вразвалочку. Он явно плохо чувствовал себя в гражданской одежде. Рассказывали, что он много лет плавал на военных судах, когда началась война, защищал побережье, попал в плен. По пути в лагерь для военнопленных бежал. После долгих скитаний поселился в Любавце. Официально считалось, что он помогает по хозяйству своему дяде. Посвященные же знали, что дядя его липовый, а занимается он далеко не хозяйственными делами.

В действительности сержант был командиром специальной группы мниховской организации ЗВЗ («Союз вооруженной борьбы») , созданной из бойцов, выбранных поручником Рысем из всех подчиненных ему взводов. Конспирация в группе была более строгой, чем у Лонгина. Собирались только тройками, других членов группы не знали. Занятия проводил сам Крогулец: изучение стрелкового оружия, диверсионное дело, ручные гранаты и взрывчатые материалы, рукопашный бой, разведка. Оружие приносил инструктор: один раз это был «вис» , в другой раз — винтовка и даже немецкий автоматический пистолет.

Крогулец умел молниеносно разобрать и собрать любое оружие. Показывал, как стрелять, как устранять неполадки. Все старательно учились делать то же самое и так же быстро. Сержант знал, пожалуй, все, что касалось армии и вооруженной борьбы. Во всяком случае, так им казалось. Однако он никогда не рассказывал о себе. Впрочем, на это не было времени.

Тройка, в которую был зачислен Метек, нравилась ему. Капрал Мак участвовал в сентябрьских боях с немцами. Парень он был неразговорчивый, но сильный и ловкий. Однажды Мак рассказал, как он ножом убил немецкого часового. Из его рассказов выходило, что он вроде бы в течение некоторого времени был в партизанском отряде у майора Хубала. Когда его спросили об этом, он рассмеялся и начал говорить о чем-то другом.

Бойца Сука Метек знал в лицо. Этот щуплый, на вид немного вялый парень был умным и ловким солдатом.

Семья его была зажиточной. Он даже ходил в гимназию, но не окончил ее. В сентябре был на фронте, где его ранило. Метека тянуло к товарищам, но приказ Крогульца был строгим. Никаких личных контактов! Никто не должен видеть их вместе. Мниховские гестаповцы и сами не дураки, да, кроме того, им помогают шпики и фольксдойче. А они знают почти каждого человека.

Когда занятия приходились на воскресенье, шли за речку Любавку. Там искали следы зверей и людей, учились заметать свои, тренировались в снятии часовых, использовании взрывчатых материалов, ходили по азимуту… Крогулец не жалел ни себя, ни их. Впрочем, все ждали, что скоро что-то должно начаться. Что-то очень важное… Сначала говорили шепотом, а потом весть разошлась широко: армия Гитлера потерпела поражение под Москвой. Когда Крогулец услышал об этом, он только пожал плечами: одна битва не решит судьбу такой войны.

Метек явился на улицу Костюшко с бьющимся сердцем. В маленькой, плохо натопленной комнате сидел сам поручник Рысь. Метек так растерялся при виде его, что запутался, отдавая рапорт. Поручник сделал вид, что не заметил этого. Разрешил сесть, угостил сигаретой. Расспрашивал Метека о сентябрьских событиях в Мнихове, внимательно слушал ответы.

— Разбили нас, мало кто уцелел, — закончил свой рассказ Коваль.

Поручник молчал с минуту, потом вдруг спросил:

— Скажите, Молот, почему о вас говорят, что ваша семья коммунистическая?

Метек не мог потом объяснить, почему так искренне и откровенно рассказал Рысю историю своей семьи. Может, хотел, чтобы поручник поверил в искренность его желания стать солдатом? А Рысь слушал. И Метеку вдруг показалось, что ему удалось пробудить в командире понимание и симпатию.

— Достаточно, — услышал он наконец. — У меня только один вопрос: будете ли вы, как солдат, сражаться с любым врагом, который станет угрожать стране, будь то с востока или с запада?

— Так точно, ведь я принял присягу, — ответил с легкой обидой Метек. Об этом должны уже были знать.

— Я вызвал тебя, — Рысь перешел на «ты» с доброжелательной улыбкой, и у Метека отлегло от сердца, — так как мне нужны отважные, обстрелянные парни. Пришло время начать беспокоить фрицев. Есть желание?

— Я не знаю, что мог бы сделать… — Метек немного растерялся, так как думал, что Рысь ожидает от него чего-то необыкновенного.

— Об этом подумает твой новый командир.

— Новый?

— Да, командир специальной группы.

— Пан поручник, я…

— Хорошо, хорошо, не горячись. — Рысь встал, подошел к дверям. — Ягода!

На пороге появилась Ханка Шенкель, и Метек подумал, что более приятного сюрприза не могло и быть.

— Связная Ягода, — сказал Рысь, — организует тебе встречу с сержантом Крогульцем.

— Когда? — спросила Ханка, не глядя на Метека.

— Послезавтра. Ты, Молот, когда кончаешь работу?

— В шесть часов.

— Следовательно, встретитесь в шесть пятнадцать.

— У магазина Калицкого, — добавила Ханка. — Я приду со стороны рынка.

— Надеюсь, что будешь хорошим солдатом. — Поручник протянул ему руку и улыбнулся.

Закрывая за собой дверь, Коваль заметил, что Рысь бесцеремонно притянул к себе девушку. Тогда он подумал с непонятной злостью, что поручник наверняка спит с ней. Выругался и быстро пошел прочь.

Оставшись наедине, Рысь поцеловал Ханку в шею и стал играть кончиками ее волос.

— Ну как? — спросил.

— Что как?

— Как парень? Подходит Крогульцу?

— Не знаю, может быть, — ответила безразличным тоном Ханка. — Какой-то он дикий. Тебе не кажется?

— Это не помешает.

— Тебе лучше знать…

* * *

Юзеф пришел домой в воскресенье утром. Было холодно. Отец уже встал и, накинув старую куртку, растапливал на кухне печку.

— Возьму галстук, — сказал Юзеф. — Праздники подходят.

— Какие там праздники, — ворчал отец. — Приедешь в сочельник?

— Да. Ведь я всегда возвращаюсь в хату.

— Раз в неделю.

— Чаще нет времени.

— Для семьи…

Юзеф на мгновение задумался над ответом. Не хотелось ссориться.

— Ты же, пап, знаешь, как бывает, — сказал он примирительно.

— Ел уже?

— Еще нет.

— Подожди, вскипячу воду.

Когда Метек вошел на кухню, Юзеф наливал себе кофе.

— Привет. — Младший Коваль с трудом подавил зевоту.

— Как дела?

— Который час?

— Восемь. А что, ты спешишь куда-нибудь?

— Немного.

— Подожди. — В голосе Юзефа было что-то, заставившее отца остановиться в дверях комнаты. — У меня к тебе дело.

— Какое? — Метек зевнул еще раз.

— А такое, что ты суешь пальцы между дверей.

— О чем ты говоришь?

— Сам хорошо знаешь, не прикидывайся.

— Не понимаю. — Метек уже не зевал. Он стоял посредине кухни настороженный и злой.

— Не прикидывайся дурачком, — сухо сказал Юзеф.

— Чего вы, собственно, ссоритесь? — спросил отец.

— А ты, отец, знаешь, чем он в последнее время занимается?

— Знаю. — Ответ отца был неожиданным для обоих сыновей.

— Знаешь — и молчишь?! — вскрикнул Юзеф. Он был раздражен и даже не заметил, что немного повысил голос.

— А чему тут удивляться? Такова отцовская доля: должен все о сыновьях знать.

— В сентябре он подставлял свою голову под пули, — буркнул Юзеф, не давая отцу докончить, — а теперь снова ищет приключений. Диверсант…

— Откуда ты знаешь? — набросился на брата Метек. Он был поражен. — Ведь это такая тайна…

— Это мое дело откуда.

— Откуда?

— Неважно.

— Для меня важно!

— Может быть. Но ты не бойся. Знаю не из гестапо.

— Не крути!

— Послушай, — Юзеф подошел ближе, — ты думаешь, что в этом паршивом городишке действительно что-то можно скрыть?

— Не может же он просидеть за печкой, — вмешался в разговор отец. — Не кричи на него.

— Ну так пусть лезут на рожон, как в сентябре, — кипятился Юзеф. — Мало тогда немцы намолотили. Отец, ты уже забыл?

— Нет, — сказал старый Коваль так, что оба сына сразу замолчали. — Ничего не забыл. Помню, как каждого из вас провожал из дому. Видно, так нужно. Когда ты еще раз пойдешь, тоже не буду запрещать тебе.

Юзеф опустил голову. Метек почувствовал, что глаза у него становятся влажными, и отвернулся.

— А действительно, откуда знаешь о Метеке? — спросил старый Матеуш.

— Говорили у нас в организации.

— Что-то у вас слабовато обстоит дело с конспирацией, — заметил Матеуш.

Метек опустил глаза, он предпочитал не смотреть на отца. Не знал, что говорить, и вообще не пришел в себя после всего услышанного.

Потом немного поговорили о домашних будничных делах, и Юзеф стал прощаться. Он теперь жил с Дорогой как с женой. После его ухода отец начал что-то мастерить, а Метек принялся за домашние дела. Нарубил дров, убрал мусор, тщательно подмел. Он спешил, так как через час должен был быть у Крогульца. Но когда пришло время уходить, он подошел к отцу и вопросительно посмотрел на него. Тот сидел угрюмый.

— Идешь? — спросил он.

— Да.

Молчание затягивалось. Казалось, ни один из них не хочет сделать первого шага.

— Чего ждешь? — спросил наконец отец. — Ведь ты должен идти.

— Должен, — подтвердил сын.

— Иди, но только… — Старый Коваль склонил голову над работой, не докончив фразы.

— Да, папа, понимаю, — выдавил из себя Метек.

Во взволнованном тоне отца сын не только почувствовал просьбу беречь себя, но, казалось, отец говорил: ничего нельзя изменить, никого нельзя уберечь от опасности… Метек, пожалуй, впервые подумал о том, что отцу тяжело. Сам голодает, а лучшие куски подкладывает ему. А ведь он много трудится. Хозяин мастерских, где работает отец, намного увеличил рабочий день. Пользуется, скотина, обстановкой. Кроме того, отец по вечерам подрабатывает. А он, Метек, после работы не помогает ему, занимается своими делами. Но, с другой стороны, в подпольной организации строгая дисциплина. Ведь не скажешь сержанту, что мыл посуду или готовил ужин.

* * *

Только в полях за Любавкой Метек теперь чувствовал себя человеком. Враг — его тут не было — уходил в сферу теории, приходило ощущение свободы. Поэтому так мучительны были возвращения в город. На дороге, ведущей от моста через реку к рынку, стояли жандармы. Они проверяли лишь некоторых, но каждый чувствовал на себе их острые, словно ощупывающие, взгляды и знал, что его жизнь зависит исключительно от этой скотины в стальном шлеме, которой может не понравиться взгляд, или то, что ему не слишком быстро уступили дорогу на тротуаре, или просто оттопыренный карман…

От моста начинался другой мир: школа, занятая под полицейскую казарму, учреждения с немецкими названиями, плакаты на стенах, патрули, немецкие солдаты, чужая, острая и твердая, речь… И помимо воли возникало чувство вины за то, что так мало еще сделал. Что значат их сборы? Разве немцы их боятся? Потом мастерская, одна и та же болтовня его коллег, та же злоба Бычевского. Хозяин тяжело переживал оккупацию, хотя его дела шли неплохо. Он боялся немцев. И от страха пил. Попивали и мастера и подмастерья. Только участие в подпольной организации давало Метеку чувство некоторой уверенности в себе.

А вообще, хорошо, что он перешел к сержанту. У Лонгина Метек чувствовал себя не лучшим образом.

Другие ребята в основном были выходцами из так называемых хороших семей. Интеллигенты… Им всегда было о чем поговорить. Об общих знакомых, о девушках, о книжках, об учебе на подпольных курсах. Он должен был очень внимательно следить за каждым своим словом, поскольку стоило ему только ошибиться, как Лонгин тут же делал забавную мину, а остальные насмешливо улыбались.

С Крогульцем иначе. Сам он говорит резко, часто даже строго, но так, что человек чувствует к нему симпатию. А главное — все для него равны. Прежде всего он ценит старание и умение.

Временами Метек думал о том, как удивительно война все перепутала в их семье. Раньше жили все вместе, за исключением Антека. Однако постоянно о нем говорили. Отец не замыкался в себе. Юзеф не рвался из дому. Иногда, правда, говорили, что парни когда-нибудь заведут свои семьи, будут жить отдельно. Но Метек не мог себе этого представить. А теперь… Антек ушел из дому, и о нем нет вестей. Осенью тридцать девятого года многие беженцы, которых судьба загнала далеко на восток, возвращались обратно. Однако никто из них Антека не видел. Метек очень о нем тосковал. Он всегда восхищался своим старшим братом. Он видел также, с каким уважением относится к нему отец. Метек, стремясь найти какое-нибудь успокоение, рассказал Рысю о своей семье, об Антеке. Делился своими переживаниями и с другими. И вдруг стал замечать, что товарищи смотрят на него несколько странно. Лонгин же однажды недвусмысленно высказался о так называемых поляках, которые служат большевикам, врагам. Дома же отец упорно повторял, что Советы не являются врагами. В его словах было много веры, но она не рассеивала сомнений; Юзеф же отмалчивался.

Метек никак не мог разобраться в событиях этого грозного, непонятного мира… В такие минуты он успокаивал себя тем, что выбрал единственно правильный путь: сегодня он должен быть прежде всего хорошим солдатом. И будет бороться. А со временем… Да, а со временем выяснится, кто прав.

* * *

Вид у сержанта был озабоченный. Он сразу же сказал, что занятий сегодня не будет.

— Идем на задание. Продвигаться будем гуськом, чтобы не потерять друг друга из виду. На улице Надбжежной я зайду в дом, вы по одному за мной. Один заходит, второй наблюдает. Внутри дома первая дверь налево, не стучать.

Крогулец двинулся вперед своей обычной походкой вразвалку, слегка сгорбившись, засунув руки в карманы потертой куртки. За ним шел Мак, потом Метек, последним Сук. Перешли по мосту через Любавку, свернули на Надбжежную. Метек огляделся: народу на улице почти не было. Зима в тот год стояла морозная, и все, у кого в воскресенье не было срочных дел, сидели дома, грелись у печей. Крогулец свернул к маленькому домику с желтым крыльцом, Мак за ним. Метек замедлил шаг, затем остановился якобы завязать шнурок. Все в порядке… За Суком идут только две женщины.

Когда все четверо собрались в комнате, сержант вышел и возвратился через минуту с клеенчатой сумкой. Вынул из нее пистолеты и запасные обоймы. Один из них сразу же засунул себе за ремень, остальные раздал. Метек получил небольшой плоский пистолет.

— О боже! — обрадовался Сук. — Будет драка?

— Задание. — Сержант склонился над столом и вытащил из кармана листок бумаги. — Улица Третьего мая, — все кивнули головой, подтверждая, что знают, где это, — дом номер двенадцать, ворота. — Крогулец рисовал на листке. — Здесь пост полиции. Мак, станешь на углу, — сержант показал место на схеме, — будешь прикрывать. Ты, Сук, будешь в воротах напротив. Молот войдет в харчевню к Фуглевичу, закажет чай и сядет возле окна. Я войду в дом.

Крогулец разорвал бумажку на маленькие клочки, положил их в латунную пепельницу и зажег. Ребром спичечной коробки растер сожженную бумагу в пепел.

— Стрелять только в том случае, — он поднял руку и стал загибать по очереди толстые, сучковатые пальцы, — если я начну, если вас задержит патруль и захочет обыскать или если кто-нибудь задержит двух девушек, которые выйдут из этого дома. Одна будет в белом платочке и с корзиной. Спасать прежде всего корзину, — закончил Крогулец и, словно упреждая их вопросы, добавил: — Это боевое задание.

Сержант внимательно осмотрел всех, приказал тщательно беречь оружие. Напомнил, что сопровождают девушек до костела, а потом возвращаются по одному в эту квартиру.

— Ясно?

— Так точно, — ответили ребята сдавленными голосами.

— Тогда двинулись.

Уже начинало смеркаться. Метек, несмотря на внутреннее напряжение, старался идти непринужденно. Сначала ему казалось, что кто-нибудь все же заметит его пистолет. Он озирался по сторонам, пока наконец со злости не выругал сам себя. Ведь пистолет такой плоский, да еще под курткой. Кто может заметить? Чепуха… Хорошо бы, там была Ханка… Увидела бы его, Метека. А когда-нибудь он бы ей сказал: «Тогда, когда ты шла из дома двенадцать и я тебя охранял…»

Глупые, мальчишеские мысли. По-настоящему он взял себя в руки только после встречи с немцем. Правда, жандарм шел без оружия и казался пьяным… Теперь нужно было миновать немецкий пост. Мороз, видимо, донимал часового: он весь сгорбился и быстро ходил по тротуару.

Улица Третьего мая, тесный ряд каменных домов, в одном из которых находится заведение Фуглевича. Там всегда можно выпить водки, чего-нибудь поесть, посидеть за кружкой пива. Прежде чем выйти, Метек осторожно огляделся. Сука уже не видно, подходит Крогулец. У входа двое пьяных, внутри густой и тяжелый дым махорки, хмельные голоса и запах водки. Метек протиснулся к стойке, там суетилась сестра Фуглевича, черная маленькая женщина.

— Мне бы чаю, — сказал Метек.

— Чаю? — спросила она вроде удивленно. И в этот момент кто-то хлопнул Коваля по плечу. — Это был уже солидно выпивший Зигмунт Чеслик, мастер у Бычевского.

— Метек, откуда ты взялся? — тыкал он Коваля кулаком в бок. — Познакомься с моим приятелем.

На стойке стопки с водкой, тарелка с кусочками требухи. Приятель Чеслика уже наклоняется через стойку.

— Хозяйка, еще один стаканчик.

— Меня тут кое-кто ждет, — попробовал отказаться Метек. Если сержант заметит, что он не у окна… Боже упаси.

— Врешь, ведь ты хотел чаю, — напомнил ему Зигмунт. Он слышал его разговор с буфетчицей.

— Наверное, ему папа запретил, — засмеялся тот, второй.

— Вот именно, — подтвердил поспешно Метек, довольный таким объяснением, — он у меня злой как черт.

— А ты что, дите малое? — удивился Чеслик. — Работаешь, зарабатываешь сам. Товарищи тебя просят.

— Не могу.

— Пожалуйста, чай, — вмешался Фуглевич. — Водку тоже подать?

Метек не хотел обидеть Зигмунта, но страх перед сержантом был сильнее. Если он почувствует запах водки… Может даже выгнать из группы.

— Не могу, — упирался он.

— Оставь сопляка. — Приятель Зигмунта потянул его за рукав. — Чего упрашивать?

— Обижаешь друга, — продолжал Зигмунт. — Ну не тяни, выпей.

Метек отвязался от них в самый раз. Крогулец в этот момент входил в ворота. Он успел еще заметить его сгорбленную спину. Почти в это же время по улице протопал немецкий патруль. Три жандарма медленно шли по тротуару. Словно невидимая сила отталкивала людей к стенам домов, освобождая жандармам проход. Метек, низко склонившись над стаканом, размешивал ложкой сахар, а сам провожал взглядом патруль. Потом, уже после операции, он старался вспомнить, о чем думал у окна. Не мог. Помнил только этих немцев. Девушки появились через пару минут. Он не знал ни одной. Они свободно шли и разговаривали между собой, потом свернули в ворота.

Он пил чай маленькими глотками и наблюдал за улицей. Прошел еще один немец… Спешит. Теперь появились штатские. Почему они остановились? Чего здесь ищут? Закуривают. Свои это люди или, может… Вот выходит из ворот Крогулец, идет к рынку. Теперь все внимание на девушек.

— Метек, друг, я серьезно обижусь, — вновь раздался голос Зигмунта. Он протискивался между столиками со стопкой водки в руке. — Выпей со мной.

— Я уже ухожу.

— Подожди.

Девушки уже на улице. Метек встал, наклонился к Чеслику:

— Сейчас вернусь, подожди.

— Куда ты идешь?

— В уборную.

— Хорошо, — успокоился Зигмунт и уселся за столик. — Но только быстро, раз, два…

Метек шел за Суком. Сук ускорил шаг. Возле входа на рынок он обогнал девушек. Таким образом двое будут впереди и двое сзади. Сбоку опять появились жандармы. Метек остановился, закурил, краем глаза наблюдая за немцами. Те о чем-то разговаривали, смеялись. Прошли еще несколько шагов. Все обошлось благополучно. Девушки достигли костела. Сук свернул в сторону, поправил шапку. Это сигнал к возвращению…

Метек возвращался домой со странным чувством. Словно бы пистолет все еще был за брючным ремнем, словно еще жила в нем та минута освобождения от мучительного, хронического страха. В течение этого короткого времени он был солдатом, равноценным противником. Он испытывал чувство благодарности к Рысю за то, что испытал вкус свободы вооруженного человека, а не червя, отчаянно уползающего из-под сапога. Очевидно, что-то осталось на его лице, так как отец остановился на полпути к столу и внимательно посмотрел на него. И тогда Метек не выдержал.

— Папа, я был на боевом задании.

* * *

— Да, — только это и сказал Матеуш Коваль, выслушав бессвязный рассказ сына. Он набивал трубку пахучим самосадом, набивал медленно, тщательно, словно ему было жаль каждой крошки табака.

— Папа, еще одно. — Метек уже овладел собой, теперь он смотрел куда-то в сторону, словно еще раз обдумывал то, что собирался сказать отцу.

— Слушаю тебя, сынок.

— Меня спрашивали.

— О чем?

— О… о нашей семье.

— Да? — изобразил удивление Матеуш, так как уже понял, о чем пойдет речь.

— Не коммунисты ли мы, — выдавил наконец Метек. Труднее всего ему было сказать именно это. Но молчать он уже не мог. Он видел перед собой этот взгляд отца, встречающий каждое его позднее возвращение домой или провожающий его из дома, когда он уходил раньше, чем обычно.

— И что ты сказал?

— Сказал… Сказал, как было. И как теперь.

— А как теперь?

— Ну, отец ведет домашние дела, а в партии не состоял. Юзеф был на войне, его ранили. Теперь… Теперь не знаю, что делает кроме работы в мастерских. Гитлера ненавидит и желает фашистам всего самого худшего. Обо мне знают сами. И о сентябре тридцать девятого года тоже. Принял присягу, что буду солдатом.

— А Антек?

Метек как-то сжался и тяжело вздохнул. Он хотел, чтобы об Антеке они не вспоминали. Однако отец спрашивает, и нужно ответить.

— Я сказал, что ушел и нет от него вестей.

— А спрашивали, куда ушел?

— Спрашивали.

— Сказал, что пошел на восток?

— Да. И что не знаю, где он.

— А теперь что тебя угнетает? Я знаю. — Отец уже решился: если уж начали этот разговор, должны докончить. — Ты думаешь о собственном брате как о предателе.

— Не думаю.

— Думаешь, только не знаешь, верить или нет, ибо вокруг тебя говорят, что да.

— Наш сержант не говорит.

— Действительно?

— Говорит только о борьбе.

— Но ты читаешь газеты.

— Читаю и знаю, что Советы воюют с Гитлером, так как он на них напал. Что вы постоянно здесь в доме говорили? Советы освободят народ, будет революция, социалистическая власть. И что?

Метек внезапно умолк, будучи не в силах говорить дальше, он посмотрел на опущенную голову отца, и ему стало жалко старика. Он не умел высказать эту жалость словами. Дома они не привыкли жалеть друг друга, сентиментальничать. Но теперь он должен был что-то сказать.

— Папа, я не против Антека. Он ведь хочет, чтобы было все хорошо, только немного запутался.

— Кто знает, — ответил старый Матеуш, раскурил трубку и стал попыхивать ею. — Гитлер уничтожает нас, а мы все еще между собой цапаемся.

— Я этого ничего не знаю. — Метеку не понравился поучительный тон отца. — Армия не занимается политикой. А сказал я все это потому, что ты хотел знать, где я и что делаю.

— Хотел.

— Я принял присягу, что буду сражаться.

— А после войны?

— Что после войны?

— Ну когда уже не надо будет воевать?

— Умные люди придумают умные законы. А тем, кто боролся, наверняка откроют дорогу в жизнь.

— Пусть будет так, если ты в это веришь. Но об одном ты забыл. Впрочем, может, в этом твоем войске предпочитают этого не помнить.

— Чего?

— Кто первый предостерегал от Гитлера и призывал к бдительности? Не правительство, ибо господа имели свои расчеты.

— Кто предостерегал?

— Коммунисты, сынок. Уже забыл, как шли в Испанию, чтобы остановить там фашистов, задушить войну? Гитлер погибнет на востоке, там обломает себе зубы и лишится силы.

— Кто знает. До Москвы только один шаг.

— Того шага уже не сделают. Не возьмут Москву.

— Посмотрим.

— Не дождутся фрицы этого. — В голосе отца было, как показалось Метеку, больше упрямства, чем убеждения.

Он не хотел уже продолжать этот разговор. Разговор, начавшийся так дружески, под влиянием радости, переполнявшей его при одном воспоминании о пистолете, спрятанном под курткой, об испытанном им ощущении свободы, и окончившийся так плохо. Хотя рано или поздно они должны были объясниться. Он не мог носить в себе эту тяжесть. И проклинал в душе политику, которая может так разделить семью. А ведь могли бы бороться вместе и в согласии.