Кто-то положил ему руку на плечо.

Печкур вздрогнул и напрягся, но тут же обмяк. Перед ним стоял молодой парень в кургузом полицейском мундире, с немецким карабином за плечом, из-под козырька фуражки парень щурил ярко-синие глаза. Это был тот самый «полицай», что явился к нему «конвоировать» в депо.

Печкур скользнул настороженным взглядом вокруг, но «хвоста», кажется, не было, и взяв парня под руку, повел к дому.

Полищук расстегнул пуговицу на воротнике, перевел дух: он очень спешил попасть сюда до света, кроме дела, многое сказать Ивану Ивановичу, поделиться, как бывало, сокровенными мыслями с человеком, который заменил ему отца. Но он интуитивно чувствовал, что старик чем-то расстроен и душевного разговора не получится. Полищук тепло поглядел на него. Иван Иванович ему дорог. Он первым заприметил рыжеватого бойкого паренька, который с подсобными рабочими катал паровозные скаты из цеха подъемки в токарный цех к бандажным станкам. Печкур взял Полищука в бригаду подручным слесаря. Когда паренек научился заливать баббитом подшипники, собирать кулисный механизм, менять золотниковые кольца и поршневые сальники, Печкур с комиссией присвоил Полищуку пятый разряд слесаря-ремонтника. И с тех пор пошел Полищук, можно сказать, в гору… Отца у Павла Полищука не было, мать жила далеко, в колхозе, и он, ночуя в общежитии, проводил в доме Печкура почти все свободное время, а в обеденный перерыв заглядывал к нему в контору. Многому научился он у Ивана Ивановича.

Шло время. Полищука назначили помощником мастера, приняли в партию. Печкур не пожалел, что дал ему свою рекомендацию. Когда началась война, Полищук, узнав, что Печкур остается в подполье, тоже наотрез отказался эвакуироваться. Он заявил в обкоме партии: там, где сражается отец, место сына… Обком удовлетворил просьбу молодого коммуниста…

Хотя уже светало, лампа в комнате продолжала гореть, напоминая об уюте и счастье, раньше царившем в этом доме.

Но едва Печкур и его утренний гость отворили дверь, как Курбанов, завидев ненавистный мундир и повязку полицая, вскочил, схватил лампу со стола и угрожающе занес ее над головой. За свое двухнедельное скитание по пути сюда они с Алехиным уже наслышались об этих предателях, выродках…

— Спокойно, Пулат, — усмехнулся Печкур. — Свой. Или не узнаешь?

— Павел… — растерянно пробормотал Пулат, разглядев лицо друга. Лампа снова очутилась на месте.

Полищук обменялся с Курбановым рукопожатием и подмигнул в сторону спящего Алехина.

— Беззаботный товарищ… Даже полиции не опасается.

— Устал он…

— Верно, проголодались вы тут. — Полищук, не спрашивая у Курбанова, откуда они с Алехиным взялись тут, зашарил по карманам, выложил на стол их содержимое: галеты, плитки шоколада, сигареты и ломтики невзрачного немецкого хлеба в целлулоидной обертке.

Печкур усмехнулся в усы.

— Снабжают фрицы…

Полищук отбросил с виска золотистую прядь, подмигнул.

— А как же, за «особые заслуги».

Печкур с восхищением посмотрел на своего питомца и только покрутил седой головой.

Пока Павел раскладывал еду, Курбанов растолкал Алехина, торопливо объяснил ему, еще не совсем проснувшемуся от глубокого, чугунного сна, что на форму Полищука коситься, видно, не надо.

— Ну, угощайтесь, что ли, на германский счет, — невесело сострил Полищук.

Печкур не двинулся с места, только Курбанов потянулся за сигаретами. Полищук смотрел на них и задумчиво тер лоб.

Алехин хлопнул Павла по спине.

— Привет полицаям!

— Да потише ты, дура! — сморщившись, огрызнулся Павел. — Твоей ручищей костыли забивать!

Все заулыбались, но Полищук остался серьезным. Он снял фуражку и озабоченно взъерошил волосы. — Важное сообщение… — Он приостановился, выжидательно глянул на Печкура. — Рассказывать, батько?

Тот кивнул в ответ.

— Выкладывай, Павло…

Полищук потер лоб и заговорил, задумчиво посматривая на небо, розовеющее над садом.

…Клубы черного паровозного дыма окутывали серебристые акации, темно-зеленую лужайку. Дождей давно не было, и копоть густо оседала на листву и траву. Маневровая «овечка», хрипло покрикивая, сеяла из поддувала искры, носилась из цеха в цех, вытаскивая на пути платформы со станками и прочим грузом… Поднявшийся внезапно ветер носил по опустевшим цехам и территории депо бумажки, клочья пакли, сметал с пола металлическую пыль. Под сводами гулко отдавались одиночные голоса и гремели колеса «овечки». В цехе промывки, где совсем совсем недавно шипели остывающие паровозы и промывальщики со шлангами лепились у паровых котлов, а слесари снимали дышла, проверяли подшипники, сейчас было совсем мертво, кругом валялись обгоревшие рыжие плетенки, и лишь под потолком тоскливо ворковал голубь.

Ветер нагнал тучи, и они, тяжелые, темные, ползли над крышами, над очисткой, где лежали горы шлака, и над поворотным кругом. Стало темно, как осенним вечером, и только за депо, за выходным семафором, над степью светилась полоска синего неба.

Полищук принимал активное участие в эвакуации депо, а по окончании работ отправился на станцию провожать товарищей. Высокая мощная «эмка» стояла под парами и застилала хвостом дыма теплушки, классные и товарные вагоны, которые железнодорожники успели заботливо окрасить-расписать пятнами для маскировки.

Где-то на противоположной окраине города завыла сирена воздушной тревоги. Залаяли зенитки. Упала одна бомба, вторая, третья… Земля загудела. Когда кончился налет, вокруг потемнело еще больше и остро запахло горевшими шпалами. Гул утих. Но небо, укрытое тучами, опускалось все ниже и ниже и, казалось, вот-вот обрушится и похоронит под собой город.

Ласточки летели низко над землей в сторону синего горизонта. Они тоскливо кричали, будто навсегда покидали родной город…

Крик ласточек болью отозвался в сердце Полищука. Провожая птиц невеселым взглядом, он вспомнил кипучую жизнь городка, частицей которой он сам был, учебу, работу, добрых друзей, с которыми сейчас попрощался, поездки в подшефный колхоз и ночи с удочками на озере под мирными звездами… Вернется ли все это?

Полищук свернул в узкий проулок. Услышав голоса, обернулся. Тощий, жилистый человек с чемоданчиком, во френче, кепке блином и очках что-то толковал спутнику — рыжему мордастому парню в сером костюме. Полищук не сразу узнал обоих, а они и вовсе не обратили на него внимания. И немудрено: когда оба надолго пропали из города, он еще совсем юнцом был и только с Крынкиным был немного знаком. Пожилой во френче был Гоштов — бухгалтер угольного склада, а рыжий-шофер Крынкин.

Павел припомнил показательный процесс, когда обоих судили за жульничество. Воровали уголь, различные материалы со склада, подделывали накладные, путевые листы, не брезговали и взятками. Главную роль играл, конечно, Гоштов, а исполнителем был Крынкин. Жуликов разоблачили, осудили на пять лет каждого. Отбыв срок, «друзья» возвратились в город как раз накануне войны…

Полищук задумчиво посмотрел им вслед. Он и сам отчетливо не осознавал, почему, но эта встреча чем-то зацепила его. Мог ли он предвидеть, что вскоре ближе познакомится с обоими и при совсем иных обстоятельствах…

…Гоштов с Крынкиным проскользнули через перрон, миновали первый путь и поднялись в свой вагон.

Тем временем в теплушке жарко обсуждался только что прошедший налет немецких бомбардировщиков.

Угрястый небритый человек в мятом пиджачке, перебивая железнодорожников, махал дымящейся папиросой и визгливо предвещал, что дела плохи и эшелон фашисты непременно разбомбят дорогой… Молодой человек интеллигентного вида, в галстуке и фетровой шляпе, вежливо возражал. Решительно отодвинув итээровца в сторону, вперед протиснулся коренастый железнодорожник, взял угрястого за шиворот и тряхнул.

— Может, ты с фашистами заодно?! Вон отсюда, гнида!.. — Угрястый схватил саквояж и пулей вылетел в двери.

— Вот такие немецким самолетам сигналы подают, это же предатели! Зря отпустили, — сказал кто-то.

Гоштов, отвесив поклон, на который, впрочем, никто не обратил внимание, взобрался на нары и положил в головах чемоданчик. Крынкин расположился напротив. Он снял шапку и взъерошил слипшиеся ярко-рыжие волосы.

Эшелон мягко тронулся. Крынкин скользнул унылым взглядом по перрону, побежавшему назад вместе с дежурным в красной фуражке. Гоштов натянул на лоб кепку и вышел в тамбур. Морщась от ветерка, он провожал взором окраинные домики, пригорки, поля и рощи. На душе у него скребли кошки. Нет, ему не было жаль, расставаться с городком. А вот чем он займется в тылу Опять бухгалтерия? Нет пожалуй, хватит. По-честному — нет никакого расчета, а возьмется за старое — в тылу живо схватят за жабры. Время военное, а у него — вторая судимость. Могут и к стенке поставить. Он криво ухмыльнулся. И для кого он, собственно говоря, должен трудиться? Один как перст. Родина? А какая это родина? Остался в двадцатом только потому, что не успел сбежать за границу. Но все ж таки остался, а его судили. Воровал?

О, он в прошлом царский офицер и знает цену хорошей жизни, его ли вина, что в понимании этом он расходится с большевиками. Пусть все верят в Советскую власть, а он и в царскую не очень-то верил, он вообще никому и ничему не верит. Вот денежки — это да. С ними не пропадешь…

Гоштов сощурился на солнце, выплывающее над степными курганами. Вдруг по земле скользнули косые крестообразные тени: вынырнувшие из-за тучи похожие на щук «мессершмитты» пикировали прямо на эшелон. Ревущий свист пронесся над составом так низко, что Гоштов отчетливо увидел немецкого летчика в очках и шлеме. Из-под черных свастик на крыльях брызнули расходящиеся веером пучки белых струй, загрохотало железо, зазвенели стекла… Гоштов не помнил, как скатился с полки, вжался в пол. Уши наполнил страшный гул, лицо ударил горячий ветер.

Багровое пламя на миг затмило синеву неба над степью, озарило падающий телеграфный столб в путанице разорванных проводов. Дружно забили зенитки. Один подбитый «мессер», жарко пылая, распустив хвост дыма и рассыпая обломки, упал за семафором. Остальные, беспорядочно побросав бомбовый груз и не поразив цели, скрылись за горизонтом. Люди, оглохшие, онемевшие, постепенно приходили в себя. Вглядываясь в их сумрачные лица, Гоштов тщетно искал выражение загнанности, въедливого страха, навсегда пригибающего к земле. Нет, скорее в их глазах читалась сосредоточенная и страшная в своей силе ненависть к врагу. И от этого он почувствовал себя здесь особенно одиноким. Пробираясь к своей полке, Гоштов споткнулся о скрюченную фигуру у стенки вагона. Крынкин! Он-то о нем почти забыл. Тот сидел на полу бледный, с жалкой улыбочкой на грязном лице.

Первое, о чем Крынкин подумал, очнувшись от ужаса, было: «На кой черт я эвакуируюсь? Чего не видал в тылу? В момент же забреют, дадут винтовку и пошлют на фронт… А там вот такое каждый день будет… Я ж дуба дам… А в честь чего? Неизвестно еще, чей верх будет. Немцы вот прут и прут…» Эшелон стоял в лесу. Состав выглядел одной сплошной темной массой: огней не зажигали. Паровоз сонно посапывал. Из-под колес плыли белесые мячики пара. Сосны зябко вздрагивали, окутанные легким туманом. Сквозь ветви колюче посверкивали звезды. В тишине ночи ухал сыч. В теплушке слышалось только тяжелое сонное дыхание множества людей. Очкастый неслышно сполз с нар, наклонился над рыжим парнем, свернувшимся на полу, дернул за плечо. Рыжий всхрапнул, проснулся, нехотя встал, натянул пиджак и молча последовал за очкастым.

Гоштов с Крынкиным сошли на насыпь, не забыв прихватить свой «багаж».

Еще не светало, но звезды уже теряли ночной блеск. Мимо деревьев, подступающих к самым рельсам, ходил часовой. Второй маячил около платформ с зенитками. Окно классного вагона слабо светилось за шторкой затемнения, кладя на насыпь бледно-желтую полосу. Когда часовой направился в голову состава, Гоштов согнулся и нырнул под вагон. Крынкин последовал его примеру.

Гоштов, уставившись куда-то вдаль, срывал с ветки листья, остро поблескивал очками. Крынкин словно прочитал его мысли и цепко сжал локоть Гоштова.

— Вернуться задумал, Осип Абрамыч? Гоштов вздрогнул.

— А ты разве нет, Степан Ларионыч?

— Почему ж не вернуться. — Крынкин злобно усмехнулся. — У большевиков мне делать нечего. Раньше соль засыпали за шкуру, а теперь как пить дать на фронт погонят. Нет, воевать мне не в силу.

— Ишь, нахватался бандитских словечек.

— Вместе же пятерку от звонка до звонка отпахали…

— То-то, ваша милость…

Опухшие глаза Крынкина хитро сузилась.

— Осип Абрамыч, а ты подумал, с чем к немцам пойдешь? Голеньким у них нечего делать.

Гоштов покосился на него.

— Резонно.

— Так как же?..

— Что-нибудь придумаем. Что?! — загорелся Крынкин.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Крынкин надулся.

Гоштов толкнул его в бок.

— Ладно, ладно, чего скис, обтяпаем все по первому разряду. Он ядовито озирался. — Со мной, не пропадешь, ваша милость.

Через несколько секунд сумрачная чаща поглотила их…

Дорога словно дымилась. Сквозь неоседающее облако пыли ползли танки, тяжелые тягачи с орудиями на прицепе, автомашины с пехотой или груженные ящиками. Мелькали мотоциклисты с пулеметчиками в колясках, велосипедисты с автоматами на груди. Их обгоняли офицерские «оппели» и «мерседесы». Туманное утро вздрагивало от лязга гусениц и грохота тяжелых грузовиков. Гитлеровские войска шли и шли на восток.

…«Мерседес», сверкая черным лаком, свернул на обочину, пропуская встречный поток транспорта, и встал. Хлопнув дверцей, из машины вышел офицер. Поднял крышку капота и стал возиться с мотором. Гоштов с Крынкиным опасливо подошли, и Гоштов неуверенно, но довольно связно заговорил по-немецки. Продолжая копаться в двигателе, офицер повернулся и стал брезгливо рассматривать запыленных, небритых, измятых просителей, карикатурно иллюстрировавших перед ним стойку смирно. Они были так откровенно угодливы, что ему и в голову не пришло обыскать их. «Дезертиры, — догадался он. — Так что им нужно? Эшелон?.. Хм… Ну, это по ведомству Клецке… Впрочем, Клецке, без его, Вольфа, помощи все равно не обойтись. Если этот очкастый лжет, получит пулю, если же его рассказ соответствует действительности, можно рассчитывать на награду».

Офицер с треском закрыл капот, распахнул заднюю дверцу и жестом приказал обоим садиться… Клецке, заложив руки в карманы галифе, стоял у окна своего кабинета. Откинув голову с залысинами, морща длинный птичий нос, он проводил глазами прошедший мимо паровоз. Когда стук колес и шипенье пара стихли, он отошел от окна и опустился в кожаное кресло.

Перед глазами почему-то встали синие сугробы, кровавые закаты, пушки, до колес занесенные снегом, окоченелые трупы немецких солдат… Украина восемнадцатого года… Непроходимые дороги, угрюмые леса… Станции, забитые воинскими составами. Обломки вагонов под откосом. В тупиках и на запасных путях ржавеющие паровозы с потухшими топками. Пассажирские поезда с выбитыми стеклами, едва вмещающие сотни раненых немецких офицеров и солдат. Полустанки и хутора с пылающими соломенными крышами и ветряками. Клубы черного дыма над полями. Злое зарево, изрыгающее орудийный, пулеметный, винтовочный огонь… Воспоминания цеплялись одно за другое. Он лежал забинтованной головой в госпитальной палате. За окном золотом отливали купола и кресты церквей. Зеленым бархатом переливались необозримые сады и парки. Синели воды Днепра. Сосны толпились по крутым берегам. Прекрасный Киев — на всю жизнь запомнил он этот город, город необычайной красоты и несговорчивых, упрямых людей, не желавших смириться с тем, что Украина должна стать протекторатом Великой Германии. Он изучил русский язык, а секрет русского упорства так и не разгадал. Тогда пришлось убраться отсюда… Но вот Кайзера заменил Гитлер, пообещав немцам золотые горы, и, Клецке поверил в него. Что ж, теперь по воле фюрера германская армия снова здесь, и наконец-то неукротимый русский дух будет сломлен. Чин майор-инженера и должность начальника крупного паровозного хозяйства — для начала недурно. Клецке ревностно принялся за дело. В первый же день он лично осмотрел паровозный парк и даже, облачившись в комбинезон, облазил огневые топки и, осмотрев дымогарные трубы, связи, швы, отдал должные распоряжения. Однако он не намерен ограничиваться только педантичным исполнением своих обязанностей. Война предоставляет много счастливых в возможностей сделать головокружительную карьеру, а он уже не молод — ему нужно спешить.

В дверь постучали.

Клецке оправил на себе синий мундир железнодорожного ведомства, отсунул кобуру с тяжелым «вальтером» на середину живота.

— Да!

Вошел Вольф и вскинул вверх руку.

— Хайль Гитлер!

Клецке ответил на приветствие, выдержал дипломатическую паузу. Он сразу приметил загадочный огонек в глазах молодого гестаповца. Сюрприз, герр майор.

— Приятный?

— Как будто бы… — Яволь, герр майор! — Вольф козырнул и вышел.

Спустя минуту Клецке, дымя сигарой, внимательно слушал Гоштова, говорившего по-немецки. Крынкин время от времени поддакивал, хотя ни черта не понимал.

Особого доверия эти оба не внушали. Но перспектива не дать прорваться большевистскому эшелону, овладеть ценнейшим оборудованием очень заманчива. Уходя, русские совершенно опустошили депо — ни станков, ни кранов. Локомотивы подолгу простаивают в очереди под снабжением, и начальство уже не раз выговаривало ему, как-будто он виновен в этом. А тут само просится в рот, остается только разжевать… Вольф тоже явно заинтересован в этой операции, а его влияние в комендатуре нельзя отрицать. Военный комендант, конечно, выделит взвод-другой плюс роту полевой жандармерии, и все будет в порядке…

А может, здесь ловушка?.. Впрочем, исключено: русским сейчас не до этого. Да и эти два типа слишком хлипки для роли заговорщиков… Клецке суженными зрачками прицелился в Гоштова. — Это не дезинформация?!

Гоштов вытянул руки по швам.

— Помилуйте, ваша светлость. Я русский офицер, честь русского офицера…

Водянистые глазки Гоштова за стеклами очков встретились с насмешливым взглядом Клецке.

— Гут! — сухо проговорил он и встал.

Когда Полищук прервал рассказ и вздохнул, Печкур еле выдавил:

— Договаривай, Паша… — Все погибли?! — в глазах Курбанова заметались тревожные огоньки. — Говори…

Лицо Полищука посерело.

— Не все, но часть людей попала в лапы фашистам. Курбанов наклонился к нему, глаза у него остановились.

— Кого они схватили?

— Дубов, Вагин, Косицкий, Таня, еще человек тридцать ушли в лес. Остальных согнали там, еще на станции, на товарный двор и расстреляли. Женщин, стариков, детей… Павел скрипнул зубами. Ну, а сведения эти можно сказать, «из первых рук». Он, Крынкин, гад, их еще отмыть после расстрела не успел. Встретил меня и обрадовался, сволочь, когда увидел, что на мне тоже полицейский мундир. Предложил «обмыть» это «счастье». Пришлось пойти в «забегаловку» и распить бутылку самогона. Охмелел и стал бахвалиться. «Кем я раньше был? — орет. — Паршивым шоферишкой. Крутил баранку. А теперь я пан полицай — хозяин города… Правда, немцы бьют иногда по морде, но зато я могу везде брать, чего хочу. Вот это — свобода личности! Захочу — свою „забегаловку“ открою. Надо только деньгами разжиться… Ты нашего нового начальника уже видел? Бухгалтер был, конторская крыса. А теперь?.. Мы с ним дружки, понял?.. А ты за нас держись, не пропадешь!» В общем, тут он мне все и выложил… И еще кое-что добавил.

Полищук понизил голос. — «Представь себе, кореш, говорит, — я думал, майор Клецке так себе, фриц залежалый. А у него, брат, голова работает, как магнето на автомашине. И что, вообрази себе, придумал… „Я, дескать, из захваченного большевистского эшелона — черный эшелон сделаю. Пройдет он под видом обыкновенного товарняка, секретно, прочешет лес и за собой оставит виселицы…“ Тут Крынкин аж сам перепугался своей откровенности. Вцепился в меня: „Смотри никому не ляпай, Гоштов мне как старому другу, по секрету…“» Ну, я обещал держать язык за зубами, хотя, честное слово, еле удержался, чтобы тут же его на мушку не взять.

— Да-а, эксперимент… — Печкур задумался.

— Что делать будем, батя? — озабоченно спросил Полищук.

— Фашистов бить! — вскочил со стула Курбанов, — мстить будем! — он ударил кулаком по столу.

Молча слушавший все время Алехин подошел к нему и встал рядом, плечом к плечу. Печкур положил свою руку на кулак Курбанова. — Верно, затем нас здесь и оставила партия. Только бить-то надо с умом, они хитры, а мы должны быть еще хитрее.

— Крынкин собирается показать тропу к партизанам, где, наверное сейчас Дубов и остальные наши, — добавил вдруг Полищук. — Пока помалкивает, чтобы потом продаться подороже.

— Та-ак, — заинтересовался Печкур. — Откуда ж он знает?

— Он работал в лесничестве шофером и буквально исколесил все наши леса..

— И как ты на это реагировал?

— Очень просто. Сказал, что тоже с ними пойду. А что он ответил?

— Ну, сначала поартачился, а потом согласился.

— Стало быть, он тебе верит?

— Как же, мы с ним «приятели».

— Это большая удача. — Печкур привлек к себе Полищука, потрепал по затылку. Не зря служишь в полиции! Но Павел мрачно буркнул:

— Пришью Гоштова с Крынкиным…

— Ты что, Паша, с ума не сходи, — осадил его Печкур. — Держись с гадами так, чтобы комар носа не подточил. Затем тебя и послали в полицию, чтобы там свои уши иметь.

Полищук хмуро посмотрел на него.

— Тяжело… — И горячо попросил: — Пошли меня, батя, в цех или в лес. Ну нет у меня больше сил носить полицейскую шкуру и притворяться миленьким… Гоштов с Крынкиным наших людей под расстрел поставили, а я должен улыбаться их подлым рожам. Хватит с меня, сыт по горло… Печкур сердито покачал головой.

— Ну что ж, не хочешь — насиловать не будем. Можешь идти на все четыре стороны.

Полищук с опаской глянул на Печкура — серьезно это он? Печкур смотрел на него сурово.

— Зря психанул. Ты коммунист…

— Ты думаешь, нам легко было с Алехиным, когда нас Дубов снял с паровоза? — Курбанов сердито сощурил черные глаза. — Как батя сказал, затем нас здесь и оставила партия…

Полищук виновато опустил глаза.

— Иван Иваныч, Вера Ивановна на горизонте, — разрядил обстановку голос Алехина.

— Ну, мне пора, — спохватился Полищук, попрощался и направился к двери.

Печкур вышел его проводить и вернулся с сестрой.

Глянул в окно — окинул цепким взглядом тропинку, бегущую к калитке, улочку, освещенную солнцем, и опустил занавеску.

Вера Ивановна с удивлением посмотрела на Курбанова, потом вопросительно — на брата.

— Об этом после, — сказал Печкур. — Верочка, ты неосторожна…

— А что прикажешь делать?

— Для связи у нас есть человек…

— Полищук не железный… — возразила Вера Ивановна. Своей семьи у нее не было, и она относилась к Павлу, как к сыну.

— А ты железная? — нахохлился Печкур.

— Эх, Ваня. Мы с тобой уже старики. А молодых оберегать надо.

Вера Ивановна вытащила со дна старомодного ридикюля пачку листовок и отдала брату. Иван Иванович быстро спрятал их под пол.

Курбанов с восхищением бросил Алехину:

— Гляди, Борис, какая Вера Ивановна!..

Листовки были отпечатаны в той же типографии что и бланки немецкой комендатуры, даже формат и бумага были те же самые. Листовки особенно бесили гитлеровцев, но обыски результатов не дали.

— Это тоже оружие, — сказала Вера Ивановна. — Люди читают и знают, что Советская власть в городе есть, что хозяева в городе не фашисты, а мы — ее представители. Но, честное слово, если бы мне дали винтовку…

— Боевая подобралась бригада, ничего не скажешь! — улыбнулся Печкур. — Вот и Пулат говорит — бить их надо. Что ж, будем бить, не числом, так умением… Ты, Вера, в комендатуре ничего не слышала про наш эшелон?

— В комендатуре нет, но все знаю: Павлик сообщил. Я еще и поэтому пришла — совет держать. — Вера Ивановна взяла брата за локоть. — Ваня, надо же связаться с отрядом как-то. Промедление смерти подобно…

— Дубов пришлет связного.

— Ты уверен?

— Письмо от него получил.

— Кто передал?

— Вот они, Пулат с Алехиным.

Тогда другое дело. — Вера Ивановна присела на минуту передохнуть. Печкур сел рядом и, как когда-то в далеком детстве, провел рукой по ее волосам, уже серебристым от седины. Оба задумались, потом поднялись и вышли в сад. Седая усталая женщина и усатый сутулый старик с побелевшими висками.

Вера Ивановна притронулась к шершавому стволу старой яблони.

— Помнишь, Ваня? Когда-то босоногий вихрастый парнишка, забравшись на дерево, тряс ветки, а девчонка с косичками, смеясь, собирала падающие яблоки. Сад тот же, он только погустел и разросся. И небо такое же синее над озером… Все вокруг кажется неизменным. Но столько пережито и столько еще предстоит пережить…

Иван Иванович поднял грустные глаза.

— Помню, Верочка…

Они направились к калитке. Яблоня тихо шумела листвой, будто провожала их. Ведь она тоже постарела и покрылась морщинами…

Вера Ивановна открыла калитку.

— Танюшу часто во сне вижу… Как она там?

— Да она у нас боевая… — Печкур помял борт пиджака. — Пулат вот переживает. Осунулся парень. Болит у меня душа за обоих.

— Ты, Ваня, не спускай с него глаз, горячий он, — тихо сказала Вера Ивановна. — И себя береги, браток.

Печкур долго провожал сестру взглядом. Вера Ивановна шла по тротуару, держась в тени деревьев. Согретый сентябрьским солнцем воздух окутывал улицу синеватой дымкой. И странно горько было увидеть на этой с детства знакомой улице появившийся из-за поворота немецкий патруль.

Вера Ивановна спокойно, почти машинально протянула мордастому ефрейтору свой «аусвайс» — выдаваемый комендатурой не то паспорт, не то пропуск. Так же спокойно положила пропуск обратно в сумочку и пошла дальше. Одно не выходило из головы — отряд Дубова и связь с ним…

Много лет Вера Ивановна работала в дирекции депо секретарем-машинисткой, а потому прекрасно знала Дубова. Знала как отзывчивого, душевного человека, оперативного, настойчивого, с железным характером руководителя, как настоящего коммуниста. Нет, Дубов не подведет…