Неожиданный визит Гоштова застал Вольфа еще в постели. Войти вот так, без позволения, Гоштов не решился, но все же он должен был срочно напомнить о себе, не дожидаться принятой процедуры — пока дежурный эсэсовец доложит о нем, — приоткрыл дверь.
Вольф хмуро и недовольно смотрел на него. Приняв его молчание за разрешение войти, Гоштов приосанился, подошел к столу и протянул гестаповцу листок с текстом, отпечатанным на машинке.
— Полюбуйтесь, ваша милость…
— Откуда?! — привстал Вольф.
— Вчера вечером обнаружил в ящике стола у моей машинистки, ваша милость. — Ехидная усмешка дернула губы Гоштова. — У меня же оба на примете.
Вольф бросил раздраженно:
— Кто оба? Нельзя ли понятнее?
— Братец с сестрой. — Гоштов заговорщицки подмигнул. — В прошлый раз братец выкрутился, так я сестрицу накрыл с поличным. — Гоштов заискивающе заглянул в каменное лицо гитлеровца. — Теперь вам, ваша милость, остается только схватить обоих за жабры и так тряхнуть, чтобы юшка с них потекла. Вольф мрачно выслушал его тираду, просверлил полицая суженными холодными зрачками.
— Фамилия?
— Машинистка Печкур.
— Кто брат?
— Мастер депо Печкур.
На узком лице Гоштова застыла подобострастная улыбка Иуды.
Вольф вспомнил недавний допрос у Клецке, понимающе кивнул. Он встал, быстро оделся, опоясался ремнем с тяжелой кобурой и, не глядя на вытянувшегося Гоштова, быстро пошел к выходу, отшвырнув с дороги стул. Гоштов поспешил вслед.
…Через четверть часа крытый грузовик, бешено мчавшийся по улице, резко затормозил в проулке. Эсэсовцы и полицейские посыпались из кузова на тротуар.
Они тут же окружили дом и сад, тонувший в молочном тумане. Один из эсэсовцев держал на сворке огромную серую овчарку. С минуту хрустели ветки, раздавался топот сапог, потом все стихло…
Вольф в сопровождении нескольких эсэсовцев пошел к дому. Поднявшись на крыльцо, забарабанил в дверь. В доме царила тишина. Гестаповец ткнул в окно стволом парабеллума. Со звоном посыпались стекла. Дверь скрипя распахнулась. На пороге выросла фигура седой женщины в темном платье. Голубые глаза гневно щурились.
— Что вам угодно? Что за привычка врываться спозаранку и бесчинствовать? — сурово напустилась Вера Ивановна на Вольфа. — Я, кажется, честно работаю, и прошу гуманно относиться ко мне. Я ночевала у брата, как раз собираюсь идти на службу, а вы окна, как бандит, бьете…
Вольф усмехнулся и, втолкнув ее в комнату, вошел сам.
Не торопясь, обошел комнаты и оценивающим взглядом все осмотрел. Внешне ничего не изменилось с тех пор, как он побывал здесь, но теперь чутье разведчика подсказывало ему, что отсюда начинается какая-то ниточка.
— Где есть ваш брат? Где есть еще два человека?
— Брата ночью вызвали в депо, можете проверить, — спокойно ответила Вера Ивановна. — А муж племянницы и его друг только что ушли на смену.
В разбитое окно заглянула озабоченная физиономия Гоштова, он многозначительно поманил Вольфа пальцем. Тот вышел на крыльцо.
— Следы, господин шарфюрер, следы какие-то, отсюда к озеру ведут… — Проверить! — гаркнул Вольф. — Пустите по следу собаку. Вернувшись, Вольф снял фуражку, плотно уселся на диване и махнул рукой подчиненным.
Солдаты опрокинули буфет, побили посуду, раскидали по полу книги и журналы. Один снял стенные часы и ковырялся в них. Трое копались в комоде, выбрасывая и топча белье. Скрипя по осколкам сапогами, эсэсовцы носились из комнаты в комнату, рылись всюду, но не нашли ни одной листовки; их вынес Полищук, а карту забрал Мейер.
Вера Ивановна видела, как гитлеровцы крушили все, и сердце у нее, обливалось кровью. Вещи наживались годами, и с каждым предметом были связаны какие-то близкие сердцу воспоминания… Например, солидные часы и коломенский патефон брат получил в премию, а новый буфет она купила сама в подарок молодым. «Господи, о чем это я, — подумала Вера Ивановна, — разве дело в вещах?.. Сейчас нужно сосредоточиться и понять, что же произошло? Что явилось причиной обыска? Где провал? Кто допустил ошибку? Кто споткнулся? Выследили связных? Не похоже!.. Взяли Ивана? Но он уже намылил этим бандитам глаза, и потом сейчас он далеко. Может быть, я?..» Она мысленно восстановила каждый свой шаг за последнее время, припомнила, с кем общалась, и не нашла ничего такого, что могло бы привести к грубому нарушению конспирации. Вера Ивановна терялась в догадках, а неизвестность всегда действует на человека страшнее, чем пусть даже ужасная, но определенность.
В лихорадочную путаницу ее мыслей ворвался сипучий голос Вольфа: он ткнул ей в лицо листовку.
— Ваш работ?
— Так вот оно что! — вспомнила она и похолодела. Вера Ивановна, в связи с повальными обысками в городе после нескольких новых диверсий на железной дороге, перестала хранить дома оригинал листовки, тайно передававшийся в типографию. Она вполне резонно решила, что раз оригинал она печатает у себя на службе, то и хранить его безопаснее здесь — не будут же полицаи обыскивать собственное логово в поисках улик против подполья! Ну кто мог рассчитывать на зверскую подлость Гоштова, а это, несомненно, его рук дело… Конечно, нужно было насторожится после вызова брата в гестапо. Это — роковая ошибка.
— Провокация! — ответила Вера Ивановна твердо.
Эсэсовец насмешливо посмотрел на подпольщицу.
— Найман, фрау, не провокаций: листовка напечатан на ваш машинка.
Вера Ивановна собрала все свое мужество и иронически скривила губы.
— В мое отсутствие на машинке может печатать любой. Кстати, начальник полиции Гоштов на меня имеет зуб…
Вольф оглядел ее своими выпученными глазами.
— Как это… имеет зуб? Что это значит?
— Вам непонятно? Гоштов сам напечатал и, чтобы меня спровоцировать, подсунул в папку…
Гестаповец покрутил головой.
— Это не есть логично. Кто здесь был ночью?
— Посторонних никого. А вокруг — мало ли кто ходит…
— Это тоже не есть совсем логично.
Вольф встал и вышел к машине, вслед за ним двое эсэсовцев поволокли Веру Ивановну и швырнули ее в кузов.
…Прошло несколько часов. Вольф ходил по кабинету, окна которого были плотно закрыты черными шторами. Время от времени останавливался, вглядывался, прищурившись в лицо Веры Ивановны, стараясь отыскать на нем нечто иное, чем смертельную усталость и страдание.
Свет настольной лампы, направленной на это побелевшее лицо, освещал морщинки и темные круги под глазами.
Вера Ивановна понимала, что ее положение безвыходно. Найденная листовка, расспросы о посторонних в доме… Да, она невольно совершила ошибку, невольно поставила под удар всю подпольную организацию. Теперь ей остается вести себя так, чтобы даже тень малейшего подозрения не упала на других товарищей… Она понимала, что гитлеровцы сейчас всполошились и стараются ухватиться за нее как за кончик ниточки. От нее они не услышат ни слова, но подполье все равно находится на грани провала. И в этом виновата она. «Что же делать! Как предупредить брата, товарищей?..»
— Будете сказать правда?
Ноги, ослабевшие от многочасового стояния, едва держали ее. Глаза саднило от резкого света, кружилась голова. Но это, конечно, не самое худшее, худшее — впереди.
— Я уже все сказала.
Вольф сжал в пальцах резиновый хлыст.
— Вас Гоштов поймал на месте преступления и ви бросьте валяйт турак…
— Гоштов мой личный враг. Я, кажется, говорила… Этот подлец на все способен. Гоштов пытался очернить моего брата в глазах майора Клецке, но когда его провокация провалилась, он взялся за меня и подсунул мне в папку фальшивку. Гоштов хочет сделать карьеру, а за чей счет, ему все равно.
Гестаповец раздраженно фыркнул.
— С Гоштоф мы сами разберемся. А ви бросайт валяй турак и отвечайт на мой вопрос. — Вольф вскипел от этого проклятого русского упрямства. — С кем связан? — Он занес над плечом хлыст. — Отвечайт!..
Вера Ивановна молчала.
Дверь распахнулась. На пороге вытянулся Гоштов в запыленном френче. Он козырнул и стал что-то торопливо говорить Вольфу. Потом поправил перекошенные очки и бросил под ноги Веры Ивановны шапку Косицкого. Повинуясь жесту Вольфа, вышел, предвкушая сюрпризы от начальства, связанные с такими успехами. Вольф подошел к арестованной вплотную.
— Ну-с, это тоже провокаций?! У Веры Ивановны потемнело в глазах. Вольф выплюнул изо рта сигарету прямо на пол, придавил окурок каблуком. Он был вне себя от ярости. Столько времени проканителился с этой фанатичкой! Пустил в ход все средства «умиротворения», но ни черта не добился. Он уже не знал, как будет отчитываться перед начальством, но тут на сцене появился Гоштов с неопровержимой уликой.
— Вы узнавай этот фуражка?
Вера Ивановна, собравшись с силами, покачала головой.
— Нет, впервые вижу. Эту вещь в первый раз вижу. Вы можете показать мне что угодно и хотите, чтобы я опознала? Нет, не пройдет…
Эсэсовец помахал хлыстом.
— Из ваш дом бежали два партизан!
— Ничего не знаю.
— Зна-аешь, — протянул Вольф и наотмашь ударил Веру Ивановну хлыстом поперек лица, потом еще раз и еще.
Вера Ивановна медленно сползла по стене на пол.
Гестаповец вылил на ее всю воду из графина. Она с трудом приподнялась и села на полу, прислонившись к стене. «Косицкий убит или ранен. Наверное, схватили Таню, брата и других…» Мысли у нее путались, сердце болезненно сжималось, тело сотрясала нервная дрожь.
Вольф взглянул на нее и, поняв, что сейчас от нее ничего не добьешься, швырнул хлыст в угол. Ополоснув потное лицо у рукомойника, плюхнулся на стул, застыл. Сколько прошло времени, он не заметил… Когда отдернул шторы, за окном была ночь, в стекла хлестал дождь. Он снял трубку и позвонил Клецке. Тот со сна не сразу понял его, попросил повторить…
Клецке быстро натянул одежду, вызвал машину и вышел на улицу. Сырость охватила его, он зябко передернул плечами. За тротуаром точно развевалась на ветру сырая рыбачья сеть. Сквозь нее едва виднелись мокрые деревья и жухлая трава по обочинам дороги. Клецке почему-то опасливо оглянулся, поднял воротник плаща и пошел, хлюпая сапогами по лужам. В тени тополей огромным лакированным жуком лоснился «мерседес». Капли дождя отскакивали от крыши автомобиля. Шофер в форме предупредительно распахнул дверцу.
Войдя в кабинет Вольфа, Клецке выбросил было вверх руку, но Вольф только вяло отмахнулся — не до того, мол.
— Можно поздравить вас, Вольф, дорогой?
— Не совсем, герр майор, — язвительно возразил гестаповец.
— Но отчего же?
— Один партизан подорвал себя и полицейского гранатой, а второй ушел… На трупе ничего интересного не найдено, да и вы понимаете, что там почти ничего и не осталось… — Плохо, плохо… — Клецке забарабанил по столу пальцами.
— Ладно, Клецке, погодите радоваться моей полуудаче. Да-да, не возражайте, я отлично понимаю, что вы рады, когда у меня что-нибудь не ладится. Но сейчас не время обсуждать психологические проблемы. Нужно срочно доводить дело до конца. Надеюсь, вы понимаете, что и ваши дела зависят от этого… Мастера Печкура вызвали?
Клецке отвел глаза.
— Увы, нет, шарфюрер.
— Почему?
Он с Мейером еще ночью выехали на дальний перегон…
— Что случилось?
— Локомотив застрял.
— Выслать мотоциклистов?
— Зачем. В лесу легче ускользнуть. Подождем возвращения.
— Хорошо, герр майор. Но когда они вернутся, я отдам приказ арестовать этого мастера, а также инженера.
Клецке поднял набрякшие веки.
— Но причем здесь Мейер?
— Я вообще подозреваю всех советских…
Клецке и сам был готов теперь разом избавиться от всех этих русских, что окружали его в депо и заставляли всегда быть настороже, но он не мог удержаться, чтобы хоть чем-нибудь не насолить этому заносчивому молодчику. Норовит возглавить все депо и заслуги по уничтожению подполья и партизан приписать себе…
— Превосходно!.. Давайте арестуем и поставим к стенке всех. А кто же будет на нас работать? Улики, и то косвенные, пока только против Печкура. Простите за откровенность, дорогой Вольф, но я считал вас гораздо разумнее.
Вольф молча проглотил пилюлю и стал копаться в бумагах, делая вид, что ничего особенного не произошло. А Клецке косился на седую женщину, всю в кровоподтеках, так и оставшуюся сидеть у стены, безжизненно откинув голову. Да, приложены руки к ней основательно, а результат — пшик. Этот чертов Вольф плохо знает русских, не то что он, Клецке. Она крепкий орешек. Конечно, от нее тянется ниточка, но хватать ее брата и тем более Мейера рановато — вспугнешь остальных. Необходимо какое-то время выждать. Установить негласное наблюдение… Разве выпустить Печкур как приманку? Нет, теперь этот маневр не принесет никакого успеха. Болван Вольф опять всю погоду испортил… Все-таки методы у этих гестаповцев… После ареста Печкур они изменят тактику — это аксиома. Будут играть по большому счету…
Клецке наклонился над Верой Ивановной, желая помочь ей сесть на стул. Но она брезгливо отстранилась и с трудом поднялась сама. Села.
— Вы умная женщина, но ведь мы тоже не дураки. Назовите тех людей, с которыми вы связаны, и инцидент будет исчерпан… Ну, хорошо, хорошо, не надо так на меня смотреть… — Клецке вразумляюще поднял палец. — Я гуманный человек, особенно с женщинами… Я могу облегчить вашу участь, мадам… Ничего не говорите о вашем брате. Скажите, пожалуйста, только одно слово: кто такой инженер Мейер? Только одно слово, и можете считать себя, как у вас говорится, свободной птицей. Слово офицера, я сам достану вам пропуск в Германию, во Францию — куда хотите, вас обеспечат солидной суммой германских марок… Так кто есть Мейер?
Вера Ивановна молчала.
Вольф не выдержал, подскочил к ней. — Отвечайт, партизанская сволочь, пока мы в хороший настроений!
Вера Ивановна и не взглянула в его сторону. Сердце у нее надсадно и остро ныло. Раз спрашивают о Мейере, раз убили Косицкого — это провал… Ивана тоже арестуют, всех, всех…
Единственное, что ей теперь остается это умереть, достойно, как подобает коммунисту.
Звякнул телефон. Клецке отвел взгляд от подпольщицы и снял трубку: он ждал сообщения от дежурного по станции о прибытии состава, где находились Печкур и этот загадочный Мейер.
Вольф взял сифон и рассчитано ленивым движением нацедил в стакан газировки. У Веры Ивановны давно пересохло в горле, ее мучила жажда. И теперь гестаповец нарочно маленькими глотками пил воду, косясь на нее из-под насупленных рыжих бровей. Несколько мгновений она тяжелым, смертельно ненавидящим взглядом смотрела на Вольфа, в нем сейчас сосредоточились все беды, которые фашисты принесли на родную землю, потом, рванувшись вперед, схватила со стола парабеллум.
— Гады!..
Вольф на секунду раньше вскинул вальтер и в упор выстрелил подряд три раза в подпольщицу.
Вера Ивановна выронила оружие, схватившись за грудь, сделала шаг вперед и, запрокинув голову, тяжело рухнула на спину.
Клецке, с кричащей телефонной трубкой в опущенной руке, ошеломленно глядел на нее…
…Берег приближался. Холодный ветер носился по озеру и швырял волны то в борт, то в корму лодки. Клочья тумана паклей повисли на камышах. Небо еще было темно-синим, и кое-где слабо мерцали звезды. Косицкий, откидываясь всем корпусом назад, греб и вода журчала под веслами. Таня сидела на корме.
Косицкий выскочил из лодки первым и, не заметив на пустынном берегу ничего подозрительного, позвал спутницу. Вскоре они вошли в лес. Меж сосен и елей еще стоял ночной сумрак. Шли молча, занятые своими мыслями. Миновали зеленую поляну с одинокими кленами.
Направились к холму, на котором толпились березки. В березнике гукала кукушка, откуда-то справа, очевидно, с болота, доносилось утиное кряканье. Ветер раскачивал березы, и они тихо-тихо шуршали, задевая по траве зелеными косами. Всходило солнце.
Косицкий откинул на затылок шапку.
— Честное слово, как в мирной обстановке.
Таня грустно улыбнулась.
— Мы сюда на маевку ездили…
Юное лицо Косицкого посуровело.
— Ничего, доживем и до маевки… Вот только фашистов разобьем…
Таня вздохнула. И словно прочитав ее мысли, лейтенант спросил:
— Жалеете, что Курбанов с нами не ушел? — И сам же ответил за нее. — А что, муж с женой рядом бы сражались…
Таня внимательно посмотрела на него.
— Вас тоже война разлучила?..
— Я не женат, — вспыхнул Косицкий и ускорил шаг так, что Таня едва поспевала за ним.
Отец, тетя Вера, Пулат не выходили у нее из головы. Тяжелое предчувствие охватило ее, на глаза невольно, навернулись слезы. Да, было бы хорошо, если бы Курбанов сражался с ней рядом, — верно сказал лейтенант. Но приказ есть приказ, тем более для них, комсомольцев… Таня провела рукой по лицу. Вспоминалась счастливая жизнь с Пулатом. Таня всегда удивлялась, когда товарищи говорили, что в рейсе он молчалив, сосредоточен, когда надо — упрям. Дома он был совсем другим: весело оживленным, мягким, добрым. Ей повезло со службой: ведь находясь под рукой дежурного по депо, она вместе с ним отправляла паровозные бригады в рейс, встречала их, а значит имела возможность встречать и провожать мужа, и, хотя никому никогда об этом не говорила, верила, что ему поэтому легче в рейсе, и втайне гордилась собой и своей любовью.
Летом в свободное время вся семья пила чай на террасе. Она занимала место у самовара. Отец с Курбановым пили чай, курили, обсуждали свои мужские дела. И когда в саду разгорался вечерний закат, отец утыкался в газету, а Курбанов, подхватив Таню, носился с ней по комнатам под звуки патефона…
Косицкий на ходу обернулся, спросил заботливо:
— Устали? — Нисколько.
— Потерпите, уже скоро. — Косицкий показал на густой сосняк. — Рукой подать.
В этот момент луч вырвавшегося из-за тучи солнца, как свет прожектора, полоснул по лесу впереди них и вырвал из полумрака чащи синие фигурки в полицейских мундирах. Косицкий с Таней упали в высокую холодную, еще росистую траву. Лейтенант сразу оценил ситуацию, времени для размышлений не было, полицаи приближались.
Косицкий свел к переносице густые брови.
— Пакет передадите лично в руки Дубову… Если вас схватят, пакет уничтожите. Ясно?
Таня молча сунула пакет за отворот суконного жакета, но не двинулась с места.
— Идите скорее, в обход. Я прикрою огнем.
Таня смотрела на него расширенными зрачками. — Лейтенант, одного я вас не брошу… Мы вместе шли, вместе и вырвемся…
— Не тяните резину, выполняйте приказ! — Крикнул Косицкий. По его лицу прошла судорога. — Вы что, хотите, чтобы нас обоих угробили, а потом уничтожили отряд! В этом пакете — спасение!
Таня придвинулась к нему, поцеловала в лоб и, пригнувшись, скрылась в кустарнике. Лейтенант отполз к дереву, просунул сквозь ветки ствол автомата и скомандовал себе:
— Огонь!..
…Ветер, пробегая по вершинам, задирал седую бороду леса. Солнце, брызнув золотом сквозь листву, засверкало на стволе автомата, на лакированных козырьках полицейских фуражек, метавшихся в чаще. Потом солнце скрылось и на землю обрушился дождь. Сквозь ветви клена Косицкий видел: будто мелькала длинная стальная игла и прошивала лужицу, лужица, морщилась и отсвечивала тускло, как жесть. Сердце лейтенанта заныло от жалости к этому лесу, к родной земле, которую топтал сапог фашиста и сапог предателя. И была в его сердце глубокая боль, что ему уже, наверное, не придется встретиться с товарищами по оружию. И была гордость за то, что он выполнит долг до конца.
Где-то в глубине леса прогремела автоматная очередь. «Это Таня напоролась на полицаев, — мелькнуло у него в голове. — Нет, она вырвалась», — успокоил он себя, вслушиваясь в удаляющиеся хлопки одиночных выстрелов. Потом он уловил шорох. Из-за кустов сбоку показались головы двух полицаев, у одного под козырьком тускло отсвечивали очки.
— Сдавайся, все равно возьмем!
Косицкий повел автоматом, кроша листву нижних веток. Один полицай ткнулся лицом в землю и больше не двигался, второй, выстрелив в ответ из пистолета, исчез. Тотчас же раздался гавкающий треск крупнокалиберного немецкого пулемета. Пули врезались в дерево, со свистом проносились над его головой, чавкали в лужице…
Полицаи ползли к нему под прикрытием пулеметного огня. Он отвечал короткими злыми очередями. Срезанная пулей ветка больно хлестнула по щеке. «Дают жизни, — невесело усмехнулся про себя Косицкий. — Надо менять позицию».
Он вложил в защелку автомата второй диск, но не успел отползти несколько метров, как пуля сорвала с головы шапку… Он метнулся на место. — «Окружили!» Прошил короткой очередью кусты — оттуда раздались вопли, стоны, ругань.
В лесу опять наступила тишина, только шуршал по лапам елей дождь. Потом опять застучал пулемет, ему ответил автомат лейтенанта. Желто — лиловые вспышки врезались в серый полумрак леса.
Дождь на время перестал. Лес стоял светлый, полный аромата, высокий и прохладный. Из — за туч выплыло молодое яркое солнце. Кроны деревьев заблестели, на листьях засверкали капли, и в нежные веселые цвета окрасился бор.
Косицкий, подняв глаза, прощался с чудом восхода, на который любовался последний раз в своей короткой жизни… Отбросил последний, опустевший диск, потом снял с пояса гранату и вышел из — за дерева.
Он стоял прямо, недвижим, закинув правую руку за спину. Ветер развевал его светлые волосы. Полицаи, держа оружие наперевес, приближались. Понимая, что у него кончились патроны, они не стреляли — хотели взять живьем. И все же, не доходя до него шагов шесть — семь, остановились в замешательстве. Высокий парень с развевающимися льняными волосами вызывал у них панический страх…
Косицкий шагнул навстречу.
— За Родину! За Ленина! — крикнул он и, выдернув чеку, швырнул гранату в полицаев. Метнулся оранжевый язык пламени и, заглушая животные вопли врагов, громыхнул лес…