Письмо в Полтаву. — Украинский клуб. — Почетные гости (Михайло Коцюбинский, Леся Украинка, Днипрова Чайка). — Царский запрет. — Тарасов вечер в Москве

«Что вам живется плохо, это не диво, ибо кого теперь правительство не прижимает, кроме черной сотни и подобной другой рвани-сволочи?

А и поделом вам, полтавцам, коли вы все дожили до того, что у вас сознательной жизни нет, все вы, филистеры, позапирались в своих усадьбах, позалазили на украинскую крепость — печь, и нет вам дела до всего на свете, только бы вам спокойно и тепло было… Рабы, подножки, грязь! Кормили когда-то ляхов своим мясом, а теперь единое, неделимое кривословие делают, — писал Лысенко полтавчанину Г. И. Маркевичу. Гневно изобличал он своих земляков— премудрых пескарей. — Ни отпора, ни протеста, ни солидарности между собой… Может, остро я скажу, но желчь кипит от лукавства земляков, которые все бросили, отреклись от всего святого и пошли вслед за разбойничьим режимом и кривословием, приспособившись к пирогу государственному и общественному».

Группа преподавателей и учеников музыкально-драматической школы Лысенко (1910 г.). В центре — Лысенко.

Программа концерта-спектакля в Москве (1911 г.), посвященного памяти Т. Шевченко.

Титульная страница клавира оперы «Тарас Бульба» (1913 г.).

Массовые казни, аресты, погромы — весь этот кровавый пир, которым самодержавие завершило разгром революции 1905 года, глубоко потряс композитора. Велика ненависть Лысенко к палачам народа, но, пожалуй, еще сильнее его презрение к тем украинским интеллигентам-либералам, кто попытался пойти на сговор с царизмом или трусливо забрался на «украинскую крепость — печь».

Сурово укоряя других за бездеятельность, примиренчество, покорность, сам Николай Витальевич не сидел сложа руки.

— Надо нам объединиться в это трудное время, сообща нести Знание, Слово и Песню людям, — говорил отец в кругу своих друзей-единомышленников. Во время такой беседы и возникла мысль создать вместо запрещенного властями «Литературно-артистического общества» Украинский клуб.

Инициативная группа, возглавляемая отцом, с трудом, но добилась разрешения властей. Клуб открыли на Владимирской улице, № 42 (теперь здесь Гослитиздат).

— Наконец есть у нас своя «хата», — радовался отец. В правление клуба вошли, кроме Николая Витальевича, Мария Старицкая, Ольга Косач (Пчилка) и другие общественные деятели. В честь открытия клуба в 1908 году отец даже написал фортепьянное произведение «На вхидчины».

Жизнь клуба забурлила. Заработали комиссии: литературная, артистическая, лекционная, библиотечная, хозяйственная. Немало потребовалось изобретательности, чтобы без остановки вертелось клубное колесо. Много народу (особенно из студенчества) собирали литературные пятницы. На этих вечерах побывали чуть ли не все киевские поэты, драматурги, прозаики. Приезжая в Киев, заглядывал сюда и Михайло Коцюбинский.

Чехов когда-то писал, что все в человеке должно быть прекрасным: и лицо, и мысли, и одежда.

Именно таким мне запомнился Коцюбинский.

Представьте себе человека среднего роста. В его фигуре, походке, одежде столько простоты, скромнос-ти и в то же время какого-то внутреннего изящества, благородства. Движения его скупы, ни одного лишнего жеста. Взгляд серых, на диво выразительных глаз проникает в самое сердце, согревает душу.

Своим тихим голосом он говорил отцу:

— Музыка, может, больше, чем книга, влияет на человека, пробуждает в нем благороднейшие чувства, любовь к жизни, добру, свету.

Николай Витальевич всегда с благодарностью вспоминал дни, проведенные в домике Коцюбинского, неизменного организатора лысенковских концертов в Чернигове. Он давно знал и любил Михаила Михайловича как писателя и человека. Не раз говорил мне:

— В произведениях Коцюбинского столько поэзии, мелодичности, что так и хочется переложить их на музыку.

И, возможно, даже собирался осуществить свой замысел, потому что все расспрашивал нашего дорогого гостя о его поездке в Карпаты, о гуцулах, героях чудесной повести «Тени забытых предков», называя ее поэмой в прозе.

Привычно поскрипывает маятник, старинные дедовские куранты отбивают час за часом, а Коцюбинский все рассказывает о крае зеленых смерек, о синих Карпатах и бурных горных реках. С теплотой и нежностью говорит о гуцулах — героическом племени Олексы Довбуша.

— Вся их жизнь среди прекрасной и суровой природы— борьба! Сколько сказок и песен она породила!

Николай Витальевич в свое время бывал в Карпатах, на высоких полонинах, под аккомпанемент трембиты записал немало песен.

Взволнованное повествование Коцюбинского разбудило в нем давние воспоминания.

Отец редко импровизировал и в этот раз исполнял произведения, написанные им недавно.

Не помню, что именно он играл, кажется, песню «Верховино, ти світку наш». Знаю только, что хорошо известные мне произведения зазвучали в тот вечер по-новому. Были в этих звуках скорбный крик трембиты и зеленый шум смерек, тревога Марички о своем любимом, а может, тоска композитора, почувствовавшего в тот вечер, что так и не успеет сказать людям все, что вызрело в его сердце.

* * *

Вместе со своей матерью в дни кратковременных наездов в родной город приходила в клуб Леся Украинка.

Леся! Наша Леся! Кажется, совсем недавно прибегала она к нам, выдумывала для лысенковых малят такие игры, от которых ходуном ходил весь дом. Милая соседка, первая царевна наших детских снов и наш первый режиссер! Что сталось с тобой, Леся?

Тяжкая болезнь выпила девичий румянец, тревожные думы прорезали глубокими морщинами чистое, благородное чело, только очи пламенели давним, юным огнем.

В этом хилом, болезненном теле жил и ежеминутно заявлял о себе могучий дух борца. Как оживала Леся, как менялось в одно мгновение ее лицо, когда кто-то заводил разговор о том, что всегда волновало ее!

Помню, после литературного диспута какой-то панок виршеплет стал утверждать, что, дескать, только та поэзия вечна, которая «реет над нами и не грязнит свои одежды в болоте жизни».

Леся смерила новоиспеченного защитника «штуки для штуки» («искусства для искусства») с ног до головы и тихо сказала:

— А вы, добродию, закажите ходули и витайте себе на здоровячко над «болотом». Может, и не запачкаете свои одежды.

Замолк панок, будто воды в рот набрал.

В последний раз я видел Лесю на литературном вечере. Собралось много молодежи. Лесю (она сидела рядом с матерью) сразу узнали.

— Лариса Петровна, прочитайте нам что-нибудь, — попросил, набравшись храбрости, юноша в студенческой тужурке.

— «Досвітні вогнї»! «Досвітні вогнï»! — зарокотал зал.

Леся на небольшой эстраде. Молодежь долго аплодирует любимой поэтессе. Она поднимает руку, словно хочет погасить этот порыв искреннего восхищения и преданности.

Наступает тишина. Напряженная тишина. Устало и тихо звучит голос:

И вдруг, как снежная лавина, как горный поток, ликующий, зовущий:

Откуда это горение, эта сталь в слабом больном голосе?

И снова гремит, грохочет зал. Под этот гром Леся как-то незаметно выбралась из клуба. Больше мне не пришлось ее видеть.

Среди почетных гостей клуба хорошо помню и Днипрову Чайку.

Как-то под вечер на пороге нашей гостиной появилась невысокая худенькая женщина с лицом, на котором так и синели большие печальные не глаза — очи.

Отец сразу бросился ей навстречу.

— Здравствуйте, Людмила Алексеевна! Вот и до нас залетела Днипрова Чайка, редкостная птица в старом Киеве!

— Чайка, да не та, — грустно улыбнулась гостья. — Обвисли крылья, поседели перья. Не тот уже лет, не та песня, дорогой Николай Витальевич.

— Э, нет! Рано Днипровой Чайке из лета выбывать. Долго ей сеять «чесні думи, щирі, молоді».

На столе появился самовар. Отец, вспоминая общих знакомых, все расспрашивал о литературной и музыкально-артистической жизни в Херсоне, о творческих планах поэтессы, делился клубными новостями.

О Днипровой Чайке, известной в то время писательнице, слыхал я от отца и раньше. Знакомство их состоялось еще в 80-х годах во время ее довольно частых приездов в Киев из села Короливка (ныне Попелянского района), куда она вместе с мужем была выслана из Херсона как «политически неблагонадежная».

В нашей библиотеке были почти все произведения Днипровой Чайки. Отец любил ее стихи, проникнутые глубоким уважением к народу, поэтические миниатюры в прозе, новеллы, повести.

«И люди невеселые и села невеселые» густо заселили и стихи ее и прозу.

— Есть в этой строфе что-то некрасовское, не так ли, Остап? — как-то заметил отец, перечитывая вслух, одно из стихотворений поэтессы:

Знал я о творческой, весьма плодотворной дружбе Миколы Лысенко и Днипровой Чайки. Известные детские оперы «Коза-дереза», «Пан Коцький», «Зима и Весна», о которых уже шла речь в этих воспоминаниях, были созданы отцом по либретто писательницы.

— А какая певунья наша Днипрова Чайка — настоящий соловейко! — восторгался отец. — Главное, душу народной песни чует. Немало мелодий записал я в разные годы с ее голоса.

…Вижу у рояля скорбную фигуру в темном платье, неподвижную, словно выточенную из черного мрамора. Нежным, гибким голосом, чистым лирическим сопрано напевает:

В короткой, как дыхание птицы, песне — целая повесть о любви со счастливым началом и трагическим концом. Пальцы отца едва касаются клавишей:

Но вот уже не пальцы, а десять соколов падают на струны.

Голос Днипровой Чайки — весь тревога, предвидение неминучей беды:

Кукушкой-жалобницей заливается Чайка, печально поют струны рояля:

Чувствуешь: что-то свое, выстраданное, пережитое, вкладывает эта рано поседевшая женщина в песню.

— Минуточку, Людмила Алексеевна, — заговорил Николай Витальевич, когда наша гостья стала собираться домой. В его глазах хорошо знакомые искорки-смешинки.

— Послушайте еще одну вещь.

Заиграл напевая:

И надо было видеть, как молодо зарделась Днипрова Чайка.

— Спасибо вам, дорогой Николай Витальевич, за сюрприз, за чудесную музыку, за ласку.

А через несколько дней «Єрихонська рожа» — новый романс Лысенко на слова Днипровой Чайки — впервые расцвела на очередном клубном концерте.

Клубные концерты. Они проводились еженедельно (по субботам или воскресеньям). Приглашенные исполнители выступали в этих концертах «гратис», то есть без всякой оплаты. Много требовалось энергии, изобретательности, чтобы обеспечить на каждую неделю интересный концерт!

Часто выручала клуб школа Лысенко с ее отборным составом вокалистов, инструменталистов, чтецов.

— Кто не любит и не уважает культуру других народов, тот и свою национальную культуру не знает и не любит, — говорил отец, все чаще приглашая на клубные вечера опытных музыкантов-исполнителей киевской оперы и других музыкальных коллективов. Инструментальные ансамбли (дуэты, трио, квартеты, секстеты) под руководством и с участием отца знакомили украинскую общественность с произведениями Бетховена и Глинки, Бородина и Шумана, Чайковского и Шопена, Мусоргского и Моцарта.

Бывало, возвращаемся с отцом после такого концерта домой. Бодро постукивает палкой-топориком по тротуару, напевая тихонько какую-то незнакомую мелодию.

— А что, Остап, не без пользы прошел у нас сегодня вечер? Кто начинает понимать музыку, тот поймет и людскую душу.

Перегруженный повседневной педагогической и творческой работой, всегда озабоченный делами школы, отец, что ни вечер, хоть на час да заглянет в клуб.

— Нигде так не отдыхается, как здесь.

И действительно, нигде не видели его в те годы таким бодрым, как в скромном доме Украинского клуба на Владимирской улице.

Тянуло сюда отца и то, что здесь он постоянно встречался со своими друзьями: известными писателями, артистами, музыкантами. Часто посещали клубные вечера артисты из театра Миколы Садовского. Однажды Садовский даже спел под аккомпанемент отца известную думу из «Невольника» Шевченко.

На клубных вечерах, как в свое время на вечерах «Литературно-артистического общества», бывали мастера русской сцены (театра Соловцова) и русских музыкальных кругов. Хочется, однако, заранее предостеречь от ошибочного представления об исключительно мирном, идиллическом существовании клуба.

И среди посетителей и в правлении клуба были украинские буржуазные националисты. Иногда они пробовали играть первую скрипку, открыто высказывали свое враждебное отношение к самому присутствию в украинском клубе «москалів», а «москалями» они считали всех разговаривающих на русском языке.

«Вон из нашей хаты все московское!» — таким был их лозунг.

— Мы не делаем никакого различия между посетителями клуба любой национальности, только бы они уважали наши клубные порядки, — резко отвечал отец этим господам.

При жизни отца националистам так и не удалось захватить руководство, но в стычки с ними ему приходилось вступать не раз.

В 1911 году клуб готовился отметить 50-летнюю годовщину смерти Т. Г. Шевченко. При участии отца была разработана широкая программа «Тарасовых вечеров» с докладами, художественным чтением и т. п. Готовя торжественный концерт, Николай Витальевич на слова поэта В. Самийленко написал кантату «К 50-летию со дня смерти Т. Г. Шевченко».

Вечен светлый образ народного певца — борца за свободу. Он не умер, он живет в сердце народном — таков лейтмотив хора.

Не обошлось без помощи отца и при организации выставки редкостных изданий «Кобзаря» в зале клуба. Все уже было подготовлено для торжественного собрания, когда вдруг, почти накануне, упал на голову отца и всего украинского народа самодержавный запрет.

Приказом царского министра внутренних дел запрещалось всякое общественное чествование памяти Шевченко на всей территории Украины.

С правления клуба власти взяли подписку, что никаких вечеров или шевченковских концертов в клубе не будет.

— Чего другого ждать от этого разбойничьего режима? Свирепствуют, как взбесившиеся псы, рвут живое тело народа, а таки чаша переполнится. Отольются палачу слезы народа нашего, — не раз и не два вспоминал я эти слова отца уже в советское время, перечитывая вещие пророческие строки В. И. Ленина, написанные в 1914 году, когда царизм запретил празднование 100-летия со дня рождения Кобзаря.

«Запрещение чествования Шевченко, — писал Ильич, — было такой превосходной, великолепной, на редкость счастливой и удачной мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и представить себе нельзя… После этой меры миллионы и миллионы «обывателей» стали превращаться в сознательных граждан и убеждаться в правильности того изречения, что Россия есть «тюрьма народов».

Погромщики из «Союза русского народа», «Архангела Михаила» и других черносотенных банд, каких тогда немало было в Киеве, открыто радовались в 1911 году «высочайшему» запрету.

Напрасно радовались. Честная общественность русская и польская в день смерти поэта прислала своих представителей в клуб.

В присутствии правления они в глубоком молчании (речи запрещены) положили венок у портрета Тараса Шевченко.

Тут произошло еще одно радостное для отца событие. На русские города царский запрет не распространялся. Воспользовавшись этим, московский кружок украинских артистов («Кобзарь») и украинская общественность Курска решили торжественно отметить 50-летие со дня смерти великого Кобзаря в сердце России — Москве, а также и в Курске.

На приглашение Комитета по организации чествования Шевченко охотно откликнулись лучшие силы украинской труппы Садовского, солисты московской оперы, среди которых была и Нежданова.

Для участия в концертах в Москве и Курске пригласили отца.

Концерты превратились для Николая Витальевича в своеобразный творческий отчет Москве, России.

Второе, вокальное отделение концерта в Москве (в первом отделении была показана драма «Назар Стодоля») — кантата, рапсодия, песни и романсы Лысенко на слова Шевченко. Москвичи, по рассказу отца, чрезвычайно искренне и тепло приветствовали его, Садовского, Нежданову. Глубоко ощущая красоту и нежность украинской мелодии, Нежданова с большим успехом пропела «Садок вишневый».

Шевченковские концерты в Москве и Курске заметно ободрили отца:

— Пусть и не на родной Украине, а все же удалось нам с помощью наших русских друзей в семье братской вспомянуть Тараса. И хорошо вспомянуть.

Кое-кому из посетителей клуба радость отца не пришлась по душе.

— Не подобает вам, украинскому Бояну, ездить в Москву. Разве не русские люди запретили чествование Кобзаря? А вы, наш батько, наша надежда, к ним, к россиянам, ездите, да еще и не нахвалитесь ими, — так, помню, «отчитывал» Николая Витальевича клубный деятель, один из воинствующих запевал националистической братии.

— Э-э, сударь, если уж начали о россиянах, то надо до конца разобраться, — стремительно, всем телом обернулся к нему отец. — Так, так, пора разобраться, какие русские запретили Шевченко и к каким русским я ездил. Кто освобождает Шевченко из неволи крепостнической? Жуковский и Брюллов — русские. Царь русский Николай ссылает Тараса в солдаты. А кто его вторично освобождает? Может, украинские панки, чиновные землячки, которые отвернулись от него, как от прокаженного? Нет, снова-таки петербургские друзья-россияне. Министр его «великомордия» запрещает чествование Шевченко, а кто поет Тарасовы песни на московской сцене? Нежданова — царица русской оперы. Так-то оно, милостивый государь! Вы, землячки, во все колокола бьете: россияне, россияне, а нет того, чтобы подумать, кто из них народу украинскому действительно враг, а кто — брат родной!

Отец так разволновался, что сразу ушел домой: сердце разболелось…

Вспоминая украинский клуб, не могу не сказать об отношении Николая Витальевича к детям.

По его инициативе для них часто проводились концертные утренники — почти всегда с участием самих детей. По предложению отца я взял на себя организацию и руководство детским хором.

Николай Витальевич занялся организацией молодежного спортивного кружка.

— В здоровом теле здоровый дух, — повторял он полюбившуюся со студенческих лет пословицу.

Клуб приобрел необходимые спортивные принадлежности. Нашелся и руководитель — врач, приятель отца, а главное, отличный знаток спорта. Молодежь после этого стала с еще большей охотой посещать клуб.

При клубе была хорошая библиотека с читальней. Словом, делалось все возможное, чтобы заинтересовать и молодежь и людей старшего поколения, разбудить в них интерес к жизни общественной.

Именно это не понравилось реакции. Задвигались, зашипели в своем змеином гнезде и монархический «Киевлянин», и «Союз русского народа», и черносотенный «Архангел Михаил».

Посыпались доносы на Украинский клуб, обвинения в сепаратизме, «мазепинстве»(?), «опасном для существующего строя». Грозовые тучи собирались, сгущались, и… ударил гром. Нашлись и причины. Проверяя клубную библиотеку, «чины» натолкнулись на заграничные газеты и книги, якобы запрещенные на территории Российской империи. Клуб по распоряжению властей был закрыт.

Настойчивые хлопоты друзей отца со временем воскресили клуб под новым многозначащим названием «Родина». Оно устраивало и властей («Родина») и членов клуба («Родына»— семья).

Клубу «Родина» — «Родына» судилась недолгая жизнь. Началась империалистическая война, и его помещение было взято под госпиталь.