3.2.1. Феномен уюта в эстетике пространства

Страшно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют, —

Ветер воет, на рассвете

Волки зайчика грызут.

Н. М. Олейников

Ведущий вопрос данного раздела можно сформулировать следующим образом: какова эстетическая конституция «уютного» как эстетического расположения и каковы условия, способствующие его возникновению?

Юр и (у)ют: к вопросу о смысловом горизонте уютного (семантика уюта). Исследование уюта мы начнем с проведения семантической разведки его смысловых ресурсов. В русском языке «уют» (как и слова «приют», «ютиться») используется с конца XVIII столетия[175]
Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: в 2 т. Т. 2. М., 2002. С. 67, 298.
. Чувствительность к внутреннему пространству (интерьеру) частного лица свойственна не всем культурам, но лишь тем, которые утратили представление о мире как о доме.

Вербализация нового типа чувствительности в России была сопряжена с индивидуализацией дворянского этоса в послепетровскую эпоху. Уют был новым для русского человека понятием-чувством и выражал потребность человека секулярной эпохи в создании соразмерного ему (и его семейному кругу) интерьерного пространства. Внимание в данном случае было переориентировано с соответствия внутреннего пространства структуре мирового порядка (ладный дом) на то, что человек в этом пространстве чувствует: соразмерно ли оно лично ему как частному лицу[176]
Подробнее о культурно-историческом аспекте эстетики уюта см. ниже по тексту.
, каково ему в нем находиться. Возникновение частной жизни как особого измерения человеческого существования отозвалось, среди прочего, появлением слова, артикулировавшего переживание интерьера, ценимого за его соразмерность частному лицу

Обратимся к материалам, которые предоставляют нам толковые словари. В словаре Ожегова и Шведовой читаем: «УЮТ, – а, м. Удобный порядок, приятная устроенность быта, обстановки. Создать уют в доме. Домашний уют. УЮТНЫЙ, – ая, -ое; – тен, – тна. Обладающий уютом, удобный и приятный, дающий уют. Уютная квартира. Уютно (нареч.) устроился на диване. В доме уютно (в знач. сказ.)»[177]
Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка URL: http://www. classes, m/all-russian/russian-dictionary- Ozhegov-term-27743.htm (дата обращения: 05.10.2014).
.

Если отправляться от данных словаря Ожегова и Шведовой, можно прийти к выводу, что это толкование уюта, во-первых, отсылает нас к некоторому «порядку», причем к порядку, созданному человеком, во-вторых, к «удобству в быту» и, в-третьих, уют связывается с положительным эмоциональным фоном , сопровождающим «удобный порядок» в домашней обстановке.

Однако приведенная выше семантическая характеристика уюта представляется нам недостаточной, требующей конкретизации. Прежде всего, когда мы говорим об уюте, не стоит толковать его как простое следствие «удобства» и «порядка» в домашней обстановке, кроме того, определение «уютного» через «приятное» представляется нам слишком широким (что только мы не называем приятным!) и бьющим мимо цели. Если поставить вместо слова «уют» («уютный») слово «комфорт» («комфортный»), то в словарной статье Ожегова-Шведовой не возникнет необходимости что-либо изменить. При этом для людей, говорящих по-русски, очевидно, что когда мы говорим: «Эта квартира комфортная», мы имеем в виду что-то другое, чем в том случае, когда отмечаем: «Квартира уютная».

Специфики уюта в его отличии от комфорта Словарь Ожегова-Шведовой не ухватывает. Опыт (в том числе опыт языковой) подсказывает нам, что в доме с удобствами, где поддерживается порядок, уюта может не быть, а там, где удобств немного и вещи находятся не на своих местах, это чувство вполне может возникнуть. Если говорить о «приятном», то слово это годится для описания комфортного интерьера, но мало что может сказать об уютном интерьере. «Приятная квартира» – совсем не обязательно квартира уютная. Испытывать «приятные ощущения» – совсем не то, что переживать чувство уюта[178]
Приятное – это комфортное для глаза (приятное освещение, приятный цвет, приятная форма…). Приятное – это то, что мы ощущаем по необходимости (с необходимостью), в чем нет событийности, нет метафизической составляющей. Пищевые продукты мы оцениваем на вкус и ценим их тем больше, чем приятнее и богаче ощущения, которые связаны с их потреблением. Покупая ткань, одежду, мягкую мебель, мы касаемся ее руками, желая проверить, насколько хороша, приятна ткань «на ощупь».
.

У В. И. Даля мы находим более пространное толкование уюта, которое позволяет взглянуть на его семантическое ядро иначе: «УЮТ м. приют; укромность, поместительность и удобство; тепло в покоях, подручность всего нужного и пр. комфорт. И прочность, и уют, все было в доме том, Крыл. <…> Уютный дом, приютный, приютистый, укромный; небольшой, но удобный, хорошо устроенный, всем снабженный. Одному тесно, а с семьей уютно, добро. На взморье хижины уютной обитатель, Крыл. <…> Уютничать , прибирать, устраивать все в доме, около себя, чтобы было уютно»[179]
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 4. М., 1996. С. 530.
.

Мы видим, что в словаре Даля, как и в современном толковом словаре, уют толкуется через понятие удобства (а удобство, «подручность всего нужного» предполагает определенный порядок «в покоях»), однако центр тяжести данного толкования лежит уже не в удобстве, а в идее укрытия: уют – это для Даля «приют», а уютность связана с «укромностью». Дом будет тем уютнее, чем в большей мере он воспринимается как «приют»[180]
У уюта с приютом общий корень, отсылающий к глаголу «ютить», «ютиться». «ЮТИТЬ кого, приючать, ухичать, дать приют, пристанище; укрывать, прятать. Ютил я его, как родного, а он меня же корит! – ся, приючаться, искать приюта; пристраиваться, примащиваться, гнездиться. Ютиться под навесом, от дождя» {Даль В. И. Указ. соч. Т 4. С. 670). Человек прячется, укрывается от стихий, от неопределенности, от хаотического движения природы, общества и своих страстей. Он нуждается в приюте, и если где-то его обретает, то такое место он называет «уютным».
, как скрытое от посторонних глаз «укромное место».

Удобство, по Далю, – важный момент в толковании уюта, но не его исходная точка. Более того, Владимир Даль (вольно или невольно) дает понять, что удобство, комфорт не есть необходимый момент в определении уютного. Несводимость уюта к удобству и, более того, маргинальность удобства выявляется в приводимой им цитате из басни Крылова: «На взморье хижины уютной обитатель». Если хижина – это то, что лишено удобств и мало, то «поместительность и удобство» в толковании уюта отходят на второй план[181]
По своим детским воспоминаниям я знаю, какое же это удовольствие – расположиться в сооруженном собственными руками шалаше, землянке, или в сбитом из дощечек и фанерок «домике» на две-три детских спины (летом), или в пещере из снега, устланной сосновыми ветками от выброшенных новогодних ёлок (зимой), когда ты находишься в укромном месте с друзьями, а за стеной укрывища шумит дождь или падает мокрый снег. Это было настоящее, подлинное чувство уюта!
. Удобства способствуют возникновению чувства уюта, но сами по себе они недостаточны для понимания того, что делает интерьер уютным.

Не случайно в русском языке английский «комфорт»[182]
«КОМФОРТ (англ, comfort), бытовые удобства; благоустроенность и уют жилищ, общественных учреждений, средств сообщения и т. п. В переносном смысле: душевный комфорт – состояние внутреннего спокойствия, отсутствие разлада с собой и окружающим миром» (Большая электронная энциклопедия Кирилла и Мефодия, 2003). «КОМФОРТ, – а, м. Условия жизни, пребывания, обстановка, обеспечивающие удобство, спокойствие и уют. Устроиться с комфортом. Психологический к.» (Толковый словарь С. И. Ожегова и И. Ю. Шведовой. Цит. по Большой электронной энциклопедии Кирилла и Мефодия, 2003). Как видим, комфорт трактуется энциклопедией и словарем именно как «бытовые удобства». Интересно, что комфорт синонимичен уюту лишь в том случае, когда это слово употребляется не в прямом, а в переносном смысле («душевный комфорт»).
, чья семантика в ряде моментов сближается с «уютом», не вытеснил его (пока что?) из повседневного обихода и не стал его синонимом, продолжая существовать рядом с ним примерно так, как поэзия жизни существует рядом с житейской прозой. Если словом «комфорт» в русском языке обозначают удобство и производное от него довольство, то чувство уюта к удобству не свести. Вот почему нельзя согласиться с доминирующим в большинстве толковых и этимологических словарей толкованием уюта через удобство[183]
В Историко-этимологическом словаре П. Я. Черных мы, в частности, читаем: «УЮТ, – а, м. – совокупность удобств, расположение и расстановка вещей, предметов – то, что делает жилище удобным и красивым» (Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: в 2 т. М., 2002. Т. 2. С. 298).
. Такое толкование уводит в сторону от смыслового ядра уюта, определяемое идеей при-юта, убежища, укрытия [184]
Несмотря на то, что современные толковые словари связывают уютное с удобным, в отечественной лингвистике есть исследователи, не разделяющие этой позиции. В единственной из известных нам работ по русской семантике, в которой тематизирован уют, на первый план выдвигается как раз идея «укрытия», «замкнутого пространства». Мы говорим о работе А. Д. Шмелёва, который говорит об уюте в связи с простором: «Наряду с тягой к большому открытому пространству, к простору, в русской культуре представлена также, хотя и менее ярко выражена, любовь к небольшим закрытым пространствам, к уюту Отгораживаясь от „холодного ветра простора“, человек надеется обрести душевный мир и покой. Выходя на простор, человек попадает в огромный мир, где его могут подстерегать различные опасности. Поэтому естественно стремление спрятаться, укрыться от них, найти уютный уголок, где человеку было бы уютно и ничего не грозило. <…> Связь уюта с идеей укрытия проявляется в том, что упоминание об уюте нередко соседствует с указанием на то, что за окнами дождь, холод, война, революция. Так, герои „Белой гвардии“ М. Булгакова отгораживаются от крушения мира кремовыми шторами. Иными словами, для уюта требуется отдельное обжитое пространство, хотя и маленькое, но свое, отгороженное, а отгороженность создает ощущение уюта; ср.: Ему нянечка шторку повесила, / создала персональный уют! (Галич)» (Шмелев А. Д. Русская языковая модель мира: материалы к словарю. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 78–79).
.

Различие семантических полей слов «уют» и «комфорт » обнаружит себя с полной отчетливостью, стоит только попытаться применить их к осмыслению не только домашнего интерьера, но и множества полузакрытых пространств, которые мы встречаем за пределами собственно жилища. Мы вполне можем сказать: «уютный двор», «уютная поляна», «уютная долина», «уютная пещера», но не скажем: «комфортный двор», «комфортная поляна» или «комфортная долина». Уют базируется на идее приюта, убежища (пещера, поляна, двор также дают приют, укрывают, как и дом), а комфорт говорит о том, что делает жизнь более удобной, легкой и приятной благодаря развитию техники. Вопрос об удобствах в смысле комфорта – это вопрос технического (технологического) развития общества (подробнее на отличиях уюта от комфорта мы останавливаемся во второй части этой главы).

Частично ограниченное, замкнутое пространство двора, поляны воспринимается как приют, как «укромное место», которое может послужить для отдыха и где есть возможность укрыться и привести себя в порядок, гармонизировать душу[185]
Такое место (долина среди гор, речная долина, поляна в лесу) может служить для человека приютом, и, как следствие, его можно описать и как уютное место. У Пушкина в «Бахчисарайском фонтане» читаем: «Долин приютная краса». У Жуковского в «Сельском кладбище»: «И скромный памятник в приюте сосн густых». Как видим, приют и уют – вместе живут.
.

Такие места также подходят для пребывания человека, как и полностью закрытые пространства. Уютным может быть двор (здесь уместно упомянуть известную картину Поленова «Московский дворик»), площадь, улица или просто закрытое местечко в парке или в лесу. Читатель, конечно, согласится, что скамья, с трех сторон окруженная деревьями, обладает особой притягательностью для прогуливающихся по его аллеям именно своей «уютностью»: это там, под сенью старых лип, даже в жаркий день царит прохлада, там, в мягком полумраке, издавна живут музы покоя, укромности и уединения. Лесная поляна на берегу небольшого, заросшего камышом и окруженного деревьями озера[186]
Чтобы такое место было уютным, важно, чтобы деревья росли не слишком близко друг к другу, а берегу оставалось небольшое открытое пространство: «зеленая комната» с видом на закрытое со всех сторон водное «оконце».
также может служить примером преэстетически уютного места вне домашних стен[187]
Следует отметить, что барочный парк предполагал создание уютных «зеленых кабинетов», то есть небольших по размеру и замкнутых со всех сторон живыми изгородями местечек, предназначенных для отдыха, уединения и размышления.
.

Уютные места «на природе», как и уют домашнего пространства могут открываться непроизвольно, но такие места могут намеренно создаваться человеком в расчете на соответствующий эффект. Так, в регулярных парках прошлого создавались специальные «зеленые кабинеты» для отдыха и уединения, а пространство парков в целом планировалось как чередование открытых и закрытых (уютных) пространств.

Применительно к таким местам особенно отчетливо обнаруживается отличие уюта от комфорта. Слово «комфорт», обозначающее в современных европейских языках удобства, предоставляемые человеку цивилизацией, и в том числе удобные жилища, не применимо в описании закрытых мест под открытым небом, которые люди также именуют уютными[188]
Впрочем, в определенном контексте слово «комфорт» к городскому пространству все же применимо. Не говорят: «комфортная площадь», «комфортная улица», «комфортный сквер», но выражение «комфортная городская среда» уха не режет.
.

Полагаем, что путь к более точному истолкованию уюта лежит через семантику приюта, с которым уют состоит в близком этимологическом (и семантическом) родстве.

В подтверждение сошлемся на авторитет П. Я. Черных, отмечавшего, что «в этимологическом отношении приют (и про-изв.) связаны с уют и ютитъ(ся)… Глаг. ютитъ(ся), возможно, позднее образование, возникшее, как и уют, вследствие пере-изложения слова приют, этимология которого не выяснена в сколько-нибудь удовлетворительной степени»[189]
Там же. С. 67.
. Если вслед за Далем толковать уют через приют («пристанище», «прибежище», «тихое уютное место»[190]
Там же. С. 67. У В. И. Даля же читаем: «Приют, пристань, пристанище, кров, скрывище, убежище, прибежище, спокоище; притон. Приютами называют заведенья для призренья дряхлых, убогих или сирых; богадельня; детские приюты, воспитательные заведенья. Где пиво пьют, там и нам приют» {Даль В. И. Указ. соч. Т 3. С. 465).
) и «укромность»[191]«УКРОМНЫЙ, – ая, -ое – „уединенный“, „отдаленный, скрытый от посторонних взглядов“. <…> Укромъ – „край“, „предел“, укро-мити – „отдалить“, укромь – „отдельно“. Ср. др. – рус. Кромъ – „arx“ („верх“, „вершина“, „акрополь“, „цитадель“), кром – „кроме“, „опричь“, „вне“, „прочь“, кромешный – „внешний“  {Черных П. Я.  Указ. соч. Т 2.
С. 287). Из этимологии  укромности  проясняется и семантика  скромности.  Скромный – тот, кто скрывает интимное, «самое свое» от посторонних глаз, кто не спешит (стесняется) выставить свои душу и тело напоказ. Интересные сведения об укромном можно почерпнуть также у В. Даля: «Укромное местечко, укрома ж. укром м. свое, особое, отдельное; малое и скромное, тихое; приют, притон, пристанище, одинокая отрада, уютное уединенье. Волк в лес овцу тащил, в укромный уголок. Крылов <…> Живут они укромно, тихо, скромно, тесно, но уютно. Так приезжай же в мой укром, в мою укрому! В приют. Укромность, свойство, качество по прлгт. [укромный], уют, комфорт»  (ДальВ. И.  Указ. соч. Т. 4. С. 485).

, то на первый план в его семантике выйдут покой, безопасность, тишина, гармония, мир в противоположность войне. Толковать уют через бытовые удобства вполне допустимо, поскольку устроенность быта, его «налаженность» способствуют покою, но сами по себе онтолого-эстетическую конституцию уюта не определяют.

Итак, чувство уюта дает «приютное» («приютистое») место. Найти приют – значит обрести покой, успокоить душу благодаря такому месту, в котором у человек чувствует себя «укрытым» от равнодушия и враждебности «внешнего Mipa». Приют – это укрытие {укромное место), защищающее от опасности, от стихий, бушующих по ту сторону «убежища» с его реальной, а по большей части символической «оградой». В маленьком домашнем Mipe он «свой», а не «чужой», здесь его окружают «родные», здесь ему помогают и вещи, и стены. Языковые данные свидетельствуют о том, что для возникновения чувства уюта важна «у-кромность» жилища, стены которого – кромка, краешек [192]
«КРОМКА, – и, ж. – „край чего-л. (напр., доски) или продольная узенькая полоска по краю ткани“, „каемка“, „вообще край, грань чего-л.“. <…> Также кромъ – „кремль“ („огражденное стенами место“ в Пскове (XV в.))» (ЧерныхП. Я. Указ. соч. Т 1. С. 445).
родного, знакомого, безопасного в противоположность чужому, неосвоенному, пугающему своей неизвестностью, необъятностью и непредсказуемостью мира. Все то «/фсшешное»[193]
«Др. – рус. (с XI в.) и ст. – сл. КромНпьный – „вовне находящийся“, „внешний“. <…> Произв. (с конца XVI в.?) кромешник – „опричник“. Встр. У Пушкина в трагедии „Борис Годунов“, 1825 г., сц. V: Пимен (о „любимцах гордых“ Грозного): „Кромешники в тафьях и власяницах“. От кроме – вне (см. кроме; ср. опричник от опричь – „кроме“)» (Черных П. Я. Там же. С. 445).
, что находится за кромкой укромного места, создает необходимый для возникновения чувства уюта фон: чем сильнее злится непогода за стенами дома, чем тревожней обстановка вовне, тем ярче переживает уют тот, кто находится под защитой домашнего крова.

Покой и внутренняя гармонизация «душевных движений» (мир в душе) – вот к чему тянется человек, стремящийся к уюту У-ютное расположение противоположно бесприютности, неприкаянности, когда человек не находит себе места, слоняется из угла в угол, как потерянный, мается. Онтолого-эстетический смысл уютного можно прояснить через его эстетическую противоположность, через не-у-ют-ное. Здесь, вопреки мнению лингвистов (И. Б. Левонтина и А. Д. Шмелев), следует говорить о юре как о противоположности уюта. Уютному как расположению противостоит не простор, а бесприютность, которая особенно остро переживается именно на «юру».

Антоним к глаголу «ютиться» – глагол «юриться». У Даля мы находим весьма любопытную характеристику слов «юриться» и «юр»: Юрить, метаться, суетиться, соваться во все концы; спешить, торопить и торопиться; кипятить, нудить, нукать, нетерпеливо сдобляться, собираться; // кишеть, заботливо или играя толпиться, суетиться; толкаться туда и сюда. <…> «Юр м. где народ юрит, бойкое, открытое место, где всегдашняя толкотня, и пр. торг, базар, шумный рынок. На мельнице юр-юром, завозно, много народу. Лавка на юру, на самом углу рынка // Лобное, открытое вокруг место, где погода юрит вольно, где нет затишья, особенно от зимних вьюг, метелей. Дом, усадьба на юру <…> На юру, на сквозном ветру, на распутьи, на холму, на тору; в толпе»[194]
Даль В. И. Указ. соч. Т. 4. С. 668.
.

Юр, в отличие от простора,[195]
О том положительном, ценимом русским человеком значении, с которым сопряжено лингвоспецифичное слово «простор», можно прочитать в статье И. Б. Левонтиной и А. Д. Шмелева, а также в уже цитировавшейся книге А. Шмелева (см .'.Левонтина И. Б. Родные просторы. Логический анализ языка. Языки пространств / И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. М., 2000. С. 338–347).
, не только указывает на открытое пространство, но и акцентирует в открытости беспорядочное, хаотическое движение. Юр – это место, где человеку негде спрятаться от «разгула стихии». На юру холодно, там дуют пронизывающие насквозь ветры, юр – открыт «для чего угодно»; на юру шумно, суетно, беспокойно, там всё непрерывно меняется, там торопятся и толкаются. Открытость пространства на юру – не горизонт того, что возможно, но такая открытость, которая переживается как невозможность покоя, отдыха, безопасности, как невозможность пребывания.

«У-ют-ное» место[196]
Судя по всему, корень «ют», в противоположность корню «юр», означает закрытое, спокойное место. Во всяком случае, и слово «при-ют» (в компании с глаголами «ютить», «приючать»), и слово «у-ют» отправляются от корня «ют» и означают укрытое, защищенное (скрытое) от стихий место.
– это место, защищенное от ветра, это тихая гавань, где «всего в меру»: и людей, и вещей; где человек, работающий в публичных местах, в цехах и конторах, может «передохнуть», «набраться сил», «отрешиться отдел».

«Неогороженность» юра воспринимается и переживается не как отсутствие ограничений и преград (так воспринимается «простор», «приволье»), а как незащищенность перед превосходящими психофизическую размерность человека силами, со всех сторон окружающими его в «продувном» месте. Если простор имеет в русской культурной традиции положительные ценностноэмоциональные коннотации и связывается с волей и покоем («На свете счастья нет, но есть покой и воля…»), то открытое пространство, концептуализированное в слове «юр», имеет негативные ценностно-смысловые коннотации. На юру у человека возникают чувства бесприютности, неприкаянности и тоски.

Хотя концепты «открытость» и «закрытость», вербализованные в словах «простор» (а также «просторное») и «уют», по своему основному смыслу противоположны друг другу, в эстетическом плане они обнаруживают и отличия, и близость: и в первом и во втором случаях речь идет об утверждающем присутствие опыте особенного. И простор, и уют сопряжены в нашем сознании с чувством покоя и умиротворенности. Однако покой «уютной обстановки» и покой, возникающий, когда тебя объемлет открытое пространство, – это разный покой и разные расположения. (О соотношении уюта, простора и просторного см. Приложение 2.)

Множественность языков и границы герменевтической компетенции в анализе уютного. Анализируя феномен персонализированного интерьера, не следует забывать, что слово «уют» раскрывает его понимание в русской культурно-языковой традиции. Дескрипция уюта будет описанием уюта, а не того, что немцы называют словом Gemütlichkeit. Феноменология уютного, если бы она проводилась в горизонте английского или, скажем, немецкого языковых универсумов, скорее всего, привела бы к результатам отчасти сходным, а отчасти отличным от тех, что были получены в ходе нашего анализа. Диалог культур обогащает каждого из его участников и, как можно думать, понимание эстетики интерьера для частного лица, которая на разных языках осмысляется по-разному Такой диалог предполагает выявление и осмысление различий, имеющихся в истолковании интерьера. Осознание возможности иного истолкования того же самого, казалось бы, опыта – самый короткий путь к его уяснению.

Для получения более полного и объемного представления о смысловом поле феномена, который в России именуется «уютом», следовало бы провести сравнительный анализ его ближайших языковых аналогов. Поскольку у нас нет возможности сделать это в этом исследовании, мы ограничимся пространной выдержкой из работы А. Д. Шмелёва: «На французский язык слова уют и уютный едва ли переводимы, а в английском языке есть близкое по смыслу к русскому «уютный», но не очень употребительное прилагательное cozy. Зато в немецком языке слова Gemütlichkeit «уют» и gemütlich «уютный» выражают одно из ключевых понятий немецкой культуры, несколько отличное, впрочем, от своих русских аналогов: если русское слово «уют» наводит на мысль о небольшом по размеру убежище, укрытии, то в основе немецкого Gemütlichkeit лежит идея настроения: gemütlich – это такой, который приводит в приятное, спокойное расположение духа. Голландские слова gezelligheid и gezellig, как и русские уют и уютный, выражают ощущение внутреннего покоя, но не предполагают отгороженности. Это ощущение естественным образом возникает у голландцев, когда они сидят у больших вымытых окон без занавесок, смотрят на улицу и понимают, что им нечего скрывать»[197]
Шмелев А. Д. Указ. соч. С. 80–81. В небольшом комментарии к приведенной нами выдержке из работы А. Д. Шмелева мы хотели бы обратить внимание на следующий момент: отличие уюта от Gemütlichkeit не следует видеть в том, что русский уют якобы не выражает чувства «внутреннего покоя». Отличие заключается не в этом, оно в том, что немецкий уют не отсылает к идее «приюта», «укрытия», к «закрытому от посторонних глаз месту». Впрочем, в другой работе этот же автор высказал суждение, с которым нельзя не согласиться: «Сравнение слов уютный и gemütlich показывает, что ощущение непереводимости, уникальности какого-либо слова не всегда связано с собственно семантическими особенностями. Своеобразие слова gemütlich заключается в первую очередь в его культурной нагруженности, плотности ассоциативного поля» (Левонтина И. Б. Родные просторы. Логический анализ языка. Языки пространств / И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. М., 2000. С. 346).
.

Уют как эстетическое расположение. Определяя закрытое место в терминах уюта/неуюта, мы соотносим его с непространственными координатами своего/чужого, враждебного/ дружественного, опасного/безопасного и сопрягаем их с пространственной организацией места. Когда мы оцениваем закрытое пространство в координатах уюта/неуюта, то оцениваем его с позиций человека, который находится внутри помещения. Хорошо мне в его пределах или плохо? Желал бы я продлить свое пребывание в этом месте, хотел бы я снова в нем оказаться, или, напротив, меня тянет поскорее его покинуть?

Какие же места называют уютными? Как было показано, исходный смысл слова «уют» связан с идеей убежища, укрытия, с таким местом, в котором человек освобождается от тревоги и беспокойства. В нем он остается наедине с собой и ближними. Это место, в котором человек чувствует, что он не чужой, а родной. Уютное место – это пространство антропоморфизированное, одушевленное. Беспокойство в нем сменяется покоем, а неопределенность ничем не ограниченного пространства – упорядоченностью пространства закрытого, камерного.

Открытый всем ветрам мир – это пространство, в котором человеку приходится быть настороже (юр). Выходя в мир из укрытия, можно встретить удачу, любовь, чудо, а можно… столкнуться с чем-то опасным, быть может, даже смертельно опасным. В мире за стенами укрытия необходимо быть готовым к испытаниям и неожиданным «вызовам». Мир-как-юр – это отчужденное от «я» пространство, это такое «положение вещей», изменить которое человек не в состоянии, но с которым ему – по необходимости – приходится иметь дело. Юр как альтернатива (у)юту – это вынужденное взаимодействие с чужими, это рутина стереотипных действий и соприкосновение с людьми и вещами на функционально-прагматическом уровне.

Чувству дистанцированности, даже отчужденности, возникающему при погружении в персонально неосвоенное пространство (жизнь на юру), противостоит чувство, навещающее нас там, где уютно, где царят близость, интимность, очеловеченность. Уютное пространство можно понять как внешнее обнаружение внутреннего (как одушевленное пространство).

Уютное как особенное чувство и расположение оказывается необходимым эмоциональным противовесом чувствам разобщенности и отчужденности. Уютное – это топос уместности. Но уместности не родовой, а персональной, индивидуальной. Уютным называют место, соответствующее физической и психической размерности человека как «частного лица», как индивида, взятого независимо от тех или иных социальных институций. Это место, в котором человек ищет спасения от тревог, сопровождающих его в жизни-на-людях, это место, где он может быть самим собой. Уютным помещением для горожанина (то есть для буржуа, бюргера, мещанина) будет то, которое он ощущает своим, причем своим не юридически, а экзистенциально-эстетически. Вот почему в качестве своего (уютного) может переживаться не только внутреннее пространство собственного дома, но и жилище другого человека, если «заглянувший на огонек» гость чувствует себя в нем, «как дома», «среди своих».

Двигаясь в концептуальном горизонте эстетики Другого, мы определяем уют как утверждающее расположение эстетики места. Онтолого-эстетический статус уютного определяется условной, относительной данностью особенного. И хотя уют и не позволяет ощутить другость Другого во всей ее полноте (это прерогатива безусловных эстетических расположений), это не мешает признать за уютом достоинство эстетического феномена и отнести его к условным расположениям. Уют – это пространство более или менее соразмерное человеку.

Пожалуй, феномен уюта можно поместить в один ряд с феноменами трогательного, маленького и забавного. Эти феномены, культивировавшиеся в Европе начиная с XVII столетия, к XX веку превратились в одну из самых примечательных эстетических характеристик модерной чувствительности.

Как переживание уют можно сопоставить с умилением перед маленьким, забавным, наивным[198]
Попадая в эти состояния, маленький человек большого мира (при)поднимается (пусть самую малость) над стертостью и серостью своего существования. Склоняясь над трогательным, маленьким , умиляясь ему, жалея его (а вместе с ним и самого себя: в сущности, такого же маленького и беззащитного), он занимает по отношению к нему позицию взрослого, самостоятельного человека. О феноменах трогательного и забавного см. интересную и содержательную работу Е. В. Сальниковой (Сальникова Е. В. Эстетика рекламы. Культурные корни и лейтмотивы. М., 2001. С. 58–80).
… Эти феномены не потрясают, не изменяют человека, они не проникают «до глубины», и это отделяет их от возвышенного, страшного, ужасного, прекрасного, ветхого или юного, от простора или пропасти.

Не приходится удивляться тому, что романтические критики буржуазного общества и буржуазных ценностей подвергли уют остракизму. Как защитники героического гуманизма романтики видели в этом мещанство, пошлость («канареечный уют» ассоциировался русскими интеллигентами с домоткаными ковриками и занавесками в цветочек). Возведение на пьедестал ценностей семейного благополучия, домашнего очага и довольства однообразно-благополучной жизнью казалось им недопустимым снижением человеческого предназначения, игрой на понижение. Фигуры гения, героя, пророка, мудреца как смыслообразы и регулятивы романтического этоса плохо сочетались с представлениями о маленьком счастье маленького человека. Романтики не хотели (да и не могли) принять за норму тот тип человека, который связывал свои представления о достойной жизни с теплом и уютом домашнего очага, с обеспеченностью и безопасностью, с теплотой непритязательного общения в тесном кругу родных и близких… Впрочем, не стоит забывать о том, что именно в конце XVIII – начале XIX века эстетика уюта широко распространилась в европейском обществе и что некоторые романтики (их консервативное крыло, идеализировавшее прошлое с его патриархальным укладом и уютом родового гнезда) поэтизировали уют, признавая его подчиненной (меньшей, низшей), но положительной ценностью.

В наши дни под вопросом оказались не только эстетика возвышенного и прекрасного, которую пестовали романтики, но и куда более доступные эстетические ценности (те, что мы относим к условной эстетике Другого). Пришло время по достоинству оценить феномен уюта и артикулировать его экзистенциально-эстетическое содержание.

Преэстетические условия уютного. Попытаемся охарактеризовать, хотя бы кратко, преэстетические условия, которые делают встречу с уютом не только возможной, но и вероятной[199]
При этом мы ни в коем случае не должны забывать, что внешние и внутренние условия уюта не гарантируют, поскольку уют – это не предметная данность, а эстетическое событие. В то же время не стоит и приуменьшать роли субъективной настроенности и потенциала предметно-пространственной среды как условий, способствующих уюту
. Сначала скажем несколько слов о предпосылках уютного расположения на стороне субъекта.

В отрицательном плане эти условия состоят в том, что встреча с ним не может состояться, если человек уже находится под властью какого-то сильного чувства или если он погружен в размышления. Встреча с уютом предполагает готовность к восприятию того, что находится рядом, способность расслышать исполняемую местом «мелодию». Восприимчивость к уюту предполагает свободу от озабоченности и открытость миру.

Но этого мало, поскольку восприимчивость к уюту предполагает сформированную культурой и актуализированную в персональным опыте способность откликаться на позывные, передаваемые интерьером как пространством, удовлетворяющим потребность частного лица в своем частном, по себе «обмятом» пространстве. Но и в культуре, подчеркивающей ценность частной жизни и малой семьи (родители и дети), там, где для описания реакции на закрытое пространство давно используется понятие «уют», чувствительность к нему у разных людей будет разной (она будет разниться у мужчин и женщин, у подростков и взрослых и т. д.).

Значительно больше можно сказать о пространственно-предметной составляющей уюта. Встречи с уютом позволяют выделить (апостериори) несколько качественных и количественных характеристик замкнутого пространства, которые располагают к возникновению чувства уюта.

Итак, каковы же предметные условия, без которых уют «не может иметь места»? Какие именно интерьеры мы чаще других воспринимаем в качестве уютных?

Начнем с того, что располагают к нему помещения, соразмерные человеку по объему и площади. Уют предполагает, что человек находится в относительно небольшом, ограниченном со всех (или хотя бы с нескольких) сторон пространстве. Уютное место не должно быть ни слишком тесным, ни слишком просторным. Понятно, что размерность помещения, которое может быть воспринято как уютное, неодинакова для баскетболиста и жокея, для взрослого и ребенка, не вызывает сомнения и то, что она будет разной для представителей разных культур. И хотя отклонения в размерности уютного помещения возможны, но они не слишком значительны, так что параметры такого интерьера вполне поддаются исчислению, хотя, скорее, в отрицательном, чем положительном ключе («не более чем», «не менее чем»).

Помещение площадью в полтора-два квадратных метра и меньше едва ли будет воспринято как уютное. Но и помещение площадью в 40–50 квадратов уютным не назовешь. Слишком большое, не занятое вещами пространство остается отчужденным от человека, у него возникает ощущение, что в этом месте места для него (для него лично) нет. Большую по размерам комнату трудно обжить, трудно освоиться в ней телесно и душевно. Даже давно знакомые, удобные вещи, если между ними и их хозяином большое расстояние, отдаляются и словно начинают жить собственной жизнью. И в самом деле, если вы сидите на диване, а до противоположной стены метров восемь или двенадцать, то предмет на другом конце комнаты отдаляется от вас не только физически (для глаза и тела), но и эмоционально-психологически. Значительное по объему пространство создает оптическую дистанцию между человеком и окружающими его вещами и мешает им превратиться в «свои»[200]
То, что плохо для частной жизни, оказывается на своем месте в таком помещении, где выстраивается пространство встречи с надчеловеческим, общественным, государственным, с тем, что выходит за рамки «приватного». Общественное здание нуждается совсем в другой размерности помещения, других принципах структурирования внутреннего пространства, в другом типе оформления интерьера (мебель, расстановка вещей, освещение и т. д.) Там, где необходимо подчеркнуть социальную дистанцию и вызвать у человека соответствующее чувство, размер помещения увеличивается. Чем выше некто поднимается по ступенькам карьерной лестницы, тем больше его кабинет: «большой начальник» не может сидеть в «маленькой комнатушке». Но для эстетики «уютного» официальность и парадность не нужны. Уютные дома и квартиры, в которых жили русские люди в XIX–XX веках, теряют свою уютность после «музеефикации». У всех (почти у всех, но исключения имеются) мемориальных домов-музеев есть одна характерная для них особенность: уютные при жизни хозяев интерьеры теряют способность излучать «тепло», производят впечатление «нежилых помещений». Что, собственно, не удивительно для дома, где все для чужих, для посетителей (как в супермаркете или в почтовом отделении). Примерзшая к полу мебель, таблички с пояснениями для любопытствующих экскурсантов, строгая смотрительница на стуле, веревочки, ограждающие экспонаты от прикосновений, обдают посетителей музея холодом могильного склепа.
. Для того чтобы помещение могло производить впечатление уюта, важно и то, какие вещи его наполняют. Пустая или полупустая комната едва ли покажется кому-то уютной: незаполненность пространства создает ощущение не-обжитости, «холодности», отчуждающей «строгости».

Однако размер помещения не должен быть и слишком маленьким : нагромождение мебели, предметов обихода, сдавленность пространства уюту способствовать не будут. Комната, набитая вещами (когда, как говорится, «некуда ногу поставить»), вызывает раздражение и реакцию отшатывания: того и гляди, что-то упадет на голову или ты сам что-то уронишь или на что-то наступишь. Чувство уюта возникает там, где нет тесноты . Слишком тесное пространство создает впечатление сдавленности, и человек ощущает себя неважно: его движения стеснены, а взгляд то и дело «натыкается» на шкафы, кровати, тумбочки, этажерки и кресла. Пространство в этом случае как бы демонстрирует склонность к сжатию (сужению) и пробуждает смутное чувство угрозы… Не способствуют уюту и разбросанные в беспорядке вещи: они «падают под ноги», образуют «завалы» и т. д., вызывая безотчетное раздражение и тревогу… В небольшом, переполненном вещами пространстве предметы обихода «ведут себя вызывающе»: то они теряются в «хаотических нагромождениях», то «путаются под ногами». Слишком маленькое (как и слишком большое) пространство с трудом «обживается », в нем не просто навести порядок, оно плохо поддается попыткам превратить его в физически и душевно соразмерное человеку место[201]Следует сказать несколько слов об условности критерия величины. В некотором смысле любое закрытое и прогретое помещение, если вы оказались в нем после того, как основательно промерзли или промокли, способствует уюту. Чувство уюта может возникнуть даже в казарме, уютным может оказаться/показаться – при определенных условиях – и гостиничный номер, и небольшой концертный зал. Однако в общем случае чувство уюта преэстетически связано с постоянным пребыванием человека в не слишком большом, но и не слишком маленьком помещении. Трудности в определении величины помещения, в котором человеку может быть уютно, не означают, что границ не существует: крытый рынок и закрытый стадион (так же, как ангар или заводской цех) чувства уюта не вызовут.
Любые точные цифры в определении оптимальных размеров помещения, которое может быть уютным, будут условными. Одному человеку неуютно в комнате площадью 25 квадратных метров, другому уютным покажется и помещение в 40 метров. И все же большое и маленькое имеют границы, задаваемой размерностью человеческого тела.

.

Впрочем, идеальный порядок и чистота также противопоказаны уютному пространству, как и полное пренебрежение этой добродетелью (пыльное «одеяло» на мебели, мусор, разбросанная одежда…). Стерильность ассоциируется с обжитым, уютным пространством не больше, чем заплеванный семечками пол.

Для создания уютной атмосферы имеет значение не только ширина и глубина интерьера по горизонтали, но и высота помещения (или, шире, любого интерьера как потенциального укрытия для частного лица). Уютная комната не должна быть низкой (низкий потолок давит, он нависает над головой и словно бы угрожает падением). Но она не должен быть и слишком высокой. При небольших размерах помещения высокий потолок делает интерьер несоразмерным в вертикальном измерении. То, что уместно для храма или часовни, не подходит для частной жизни, для частного лица. Для уютного расположения желательно, чтобы пропорции интерьера были квадратными или приближались к квадрату по своей форме. Узкая и длинная комната ассоциируется с коридорами государственных учреждений, офисных центров, учебных заведений, а также с подземными переходами, вагонами трамваев и электричек и т. д., то есть с «местами общего пользования» и с «пространствами для транзита», которые к приватности и интимности уютного не располагают.

И хотя уют – это расположение эстетики пространства, его возникновению способствуют не только определенные пространственно-временные параметры интерьера, но и дополнительные характеристики, связанные с вещами его наполняющими. И хотя сами по себе вещи могут быть названы «уютными» только метафорически, созданию уюта они способствуют. Вот почему мы считаем необходимым сказать о преэстетических характеристиках домашней обстановки и декора, а также о материалах, из которых сделаны вещи, об их форме и фактуре.

Начнем анализ с прояснения роли старых вещей и деталей отделки в создании уютной атмосферы. Уютному расположению способствуют старые и старинные вещи (а также стены, детали отделки), чего не скажешь о новых вещах и отделочных материалах. Старые («постаревшие») вещи и материалы хранят, подобно старцам, память о прошлом, у них есть собственная «биография», которая легко читается по знакам (трещинам, пятнам, потертостям, царапинам), оставленным на них временем. Кроме того, старые вещи производят впечатление надежности и основательности. На них, как на старых, проверенных друзей, можно положиться. Старые вещи – это пятая стена, они совершенны, так как пришли к нам из времени, которое прошло, свершилось. Они являют нам прошлое, а от прошлого можно не ждать подвоха, каверзы, «удара в спину». Укореняя настоящее в минувшем, старые вещи его облагораживают. Новые предметы привлекают нас неизведанными возможностями, но от них можно ждать «чего угодно»: нет уверенности, что они в какой-то момент не развалятся или не окажутся беспокойными «постояльцами» (не будут все время «лезть в глаза», не подведут нас в самый неподходящий момент).

Старые вещи – это вещи очеловеченные, одушевленные, надежные. Когда человек живет бок о бок с вещами многие годы, они превращаются в компанию старых друзей. А со старыми друзьями (как и со старыми вещами) мы чувствует себя спокойно и уверенно. Они, как наши близкие: как жена и дети, родители и друзья. Но если люди не становятся близкими в один день, то и домашние вещи становятся своими не сразу. Для создания атмосферы уюта важна мера врастания домашних вещей в жизнь конкретного человека, и чем она больше – тем выше эстетический потенциал интерьера. Чем дольше вещь находится рядом с вами, у вас под рукой, чем чаще вы ей пользуетесь, тем больше она очеловечивается. Перефразируя известную поговорку о «старом друге», можно сказать, что «старая вещь – лучше новых двух». «Лучше» не в смысле удобств, которые она предоставляет нам, и даже не с точки зрения ее способности доставлять эстетическое удовольствие своей формой (новая вещь может быть красивее старой), а с точки зрения ее способности содействовать уютному расположению[202]
Подробнее о роли старых и старинных вещей в создании атмосферы уюта см. Приложение 3.
.

Говоря о материалах, способствующих уюту, стоит упомянуть и о том, что вещи из натуральных материалов предпочтительнее вещей, изготовленных из материалов искусственных, особенно если у последних гладкая поверхность, способная отражать свет (зеркальные поверхности, хромированный металл, металлизированный пластик и т. д.). Изделия из натуральных материалов отсылают к природе как материнскому началу и воспринимаются как близкие нам «по естеству» (как самобытные). То, что дано природой или сделано вручную, не знает повторов: в каждом экземпляре рода всегда можно обнаружить отклонения от воображаемого образца и от другого экземпляра.

Предметы из натуральных материалов (дерево, камень) и материалов, которые не маскируют (под краской, пленкой, бумагой) своего первородного образа (кованый металл, чугунное литье, бумага и фарфор, керамика и т. и.), также годятся для создания уютной атмосферы. Предметы, сделанные из синтетических материалов, ей, напротив, могут препятствовать. Последнее нуждается в пояснении. Недостаток человеческого тепла в вещах серийного производства и в отделочных материалах, изобретенных человеком за последнее столетие, можно объяснить их сравнительной новизной, непривычностью, а уют ориентирован на привычное, хорошо знакомое, следовательно, надежное. Но синтетические материалы не просто новы, они нередко (и об этом наш современник хорошо осведомлен через СМИ) вредны для здоровья (выделяют опасные для здоровья химические вещества, затрудняют обмен воздуха, как пластиковые окна, и т. д.) и даже опасны (легко воспламеняются и выделяют опасные вещества). Понятно, что материалы, угрожающие здоровью и жизни, если человеку известно об исходящей от них опасности, уюту не способствуют. В данном случае не облик вещи и ее фактура, а господствующие в обществе «мнения» препятствуют тому, чтобы новые материалы вошли в перечень преэстетически уютных.

Синтетическая пленка, линолеум, ламинат, пластиковые панели могут с большим или меньшим успехом имитировать дерево, камень, керамическую плитку, ткань. Они выдают себя «за кого-то другого». Однако имитация дерева, камня, металла, ткани, если только она опознана (а пластик, симулирующий традиционные материалы, когда-нибудь да обнаружит свое отличие от того, что он изображает), непроизвольно заставляет нас насторожиться: подделка – это обман, а с тем, что обманывает, нужно держать ухо востро. Материалы, имитирующие «природу», вызывают бессознательный страх перед вещами-оборотнями (перед волшебством, превращающим одно в другое). Особенно неприятное впечатление материалы-имитаторы производят по мере их старения (здесь ситуация прямо противоположна старению вещей, «которые ни за кого себя не выдают»), поскольку с возрастом их «претензия» быть камнем, быть деревом и т. д. обнажается, становится явной. Царапины, вмятины, пятна, сколы обнажают их пластиковое «нутро». Вещи из материалов-притворщиков создают атмосферу отчужденности. Отсюда понятно стремление людей окружить себя вещами из натуральных или искусственных, но давно ставших привычными материалов, которые ничего из себя не изображают, а попросту есть как изделия из стекла, металла, бумаги, ткани, керамики, камня, etc.

Эстетическим потенциалом обладает и фактура вещей и материалов, используемых в отделке интерьера. Мягкая мебель и драпировки, ковры, половички, шторы, покрывала уюту способствуют. Об этом знает любая хозяйка. Мягкое, податливое ассоциируется с женским, материнским началом (любая ткань и драпировка всегда воспринимается как нечто женственное) и располагает к покою, в то время как твердое, блестящее, гладкое держит в тонусе. Не только материал и фактура вещей, но также и их форма может способствовать созданию в доме уютной обстановки. Округлые и овальные формы, сглаженные углы предметов, ассоциируемые с женским началом, способствуют уюту, а острые углы и прямые линии ему препятствуют.

На уют «работают» и предметы «ручной работы». Ремесленные изделия несут на себе печать «рожденности», «созданности» в искусных руках мастера. В отличие от изделий, сфабрикованных «бездушной машиной», ремесленные изделия сохраняют неповторимый след руки мастера, они индивидуализированы.

Свою роль играют здесь и произведения искусства . При этом их присутствие не является необходимым условием уютного, хотя и лишним не бывает. Мы имеем в виду, прежде всего, произведения живописи и графики, скульптуры и декоративноприкладного искусства. Причем произведения, настраивающие на уютный лад, – это произведения, созданные в рамках классической эстетической парадигмы. Эстетика шока, столь востребованная художественными авангардами XX–XXI столетий, при создании уюта не уместна. Уют благоволит к красоте.

Красивое ласкает наш глаз ладностью, гармоничностью, полнотой и самодостаточностью[203]
Эстетически совершенной (совершенной в нашем восприятии), прекрасной будет та вещь, чувственный образ которой настолько хорош, что любое его изменение – как это чувствуется нами – может только повредить осуществившейся гармонии. Любуясь прекрасной вещью, мы чувствуем, что здесь «ни убавить, ни прибавить», любуясь красивой вещью, мы восхищаемся ей, но при этом не забываем отметить, чего ей не хватает «до полного совершенства».
; оно соединяет нас с чем-то завершенным, цельным, а потому успокаивает, гармонизирует. По своей эстетической сути красота согласуется с уютом; можно даже утверждать, что красота способствует ему[204]
Обратим внимание на то, что с атмосферой уюта сочетается чувство красивого, но не прекрасного (под прекрасным мы понимаем безусловно красивое, красивое вне всякого сравнения). Чувство прекрасного как редкое и предельное эстетическое переживание, как безусловное эстетическое расположение не может соединяться с уютом как расположенностью, предполагающей душевный покой. Как предельный опыт, прекрасное относится к эстетике утверждения и гармонизирует душу, приобщает ее к благодати Цельности. Однако интенсивность переживания прекрасного такова, что душа потрясена, взволнована. Как эстетическое событие прекрасное с уютом несовместимо. Старые вещи могут восприниматься как самостоятельный предмет эстетического созерцания (старое как условное эстетическое расположение наряду с молодым и зрелым), красивое и маленькое также могут быть источником эстетических переживаний, но в домашней обстановке они могут «стушеваться» в качестве красивых, маленьких, больших, старых… и восприниматься не «по отдельности», не как особые расположения, а как предметная составляющая уютного расположения. И все это потому, что они, подобно уюту, относятся к условным эстетическим расположением. Уют всегда оценивается в относительной системе координат: в доме может быть более или менее уютно или более или менее неуютно. Отдельно взятая вещь может восприниматься и как красивая, и как маленькая, и как старая, но вещи как фрагменты домашней обстановки (интерьера) представляют собой одно из условий чувства уюта.
.

Уютный дом, как было показано, – это дом обжитой, это место, где человека окружает «родное», «близкое». Дом как человекоразмерный микрокосм без растений и животных не полон; они делают его обжитым местом даже в том случае, когда человек одинок. Человек к ним привязывается, а они привязывают его к дому. Одинокому есть зачем возвращаться домой: его ждут домашние питомцы, которых надо кормить и поить, которые ждут своего хозяина. Домашние животные ничем человеку не угрожают, они полностью от него зависят. Они давно «очеловечились» (не совсем звери) и нуждаются в постоянном внимании и заботе. Оставаясь частью мира природы, они стали частью «культуры». В домашних животных непредсказуемость, стихийность и «чуждость» дочеловеческого мира сняты или сведены к минимуму, а их остаточная спонтанность радует и успокаивает.

Еще одно условие возникновения чувства уюта – тепло. В холодном доме трудно ощутить уют. Причем речь идет именно о тепле, а не о жаре или духоте (нельзя сказать: «в комнате было жарко и уютно», но вполне допустима фраза: «в доме было тепло и уютно»). Тепло расслабляет, снимает напряжение, но не приводит к упадку сил, апатии и вялости, вызываемым жарой и духотой.

Не меньшее значение для создания уютной атмосферы имеют свет и огонь. Печь и/или камин издавна были центром дома, источником тепла и света, его физическим, психологическим и символическим центром. Мы не можем здесь углубляться в анализ эстетического потенциала открытого пламени и света, но большинство читателей, конечно, согласится, что открытое пламя – будь то огонь в камине или горящая свеча (лампада) – создает атмосферу, располагающую к неспешному дружескому общению, к углублению в воспоминания, к философской медитации. Эту атмосферу иначе как уютной (камерной, интимной) не назовешь. Живой, подвижный свет от свечи (или камина) создает затейливую игру света и тени, повинуясь которой, предметы обстановки и люди то уходят в тень, то выступают на первый план… Когда вещи освещает огонь, их контуры смягчаются и они доверчиво выходят к людям, словно желая послушать их разговор и замолвить в общей беседе свое слово. Огонь сближает человека с тем, что его окружает: вещи оживают, одушевляются. При свете огня, свет от которого символически усиливается теплотой и непогодой, дом переживается как родной и живой с особенной остротой, а предметы обихода и мебель – воспринимаются как друзья-собеседники, как старожилы. При дневном освещении, при ярком искусственном свете такие чувства рождаются нечасто: вещи даны чересчур ясно и отчетливо, так что у воображения мало поводов для игры с ними. Вот почему самое уютное время – это вечер или ночь, когда за окнами темно, а на письменном столе или на тумбочке у кровати горит свеча или настольная лампа[205]
Соответственно, если в доме используется только электрическое освещение, то для создания в нем уютной атмосферы предпочтителен неяркий, желтоватый по окраске свет. Свою роль могут сыграть и местные (локальные) источники освещения (торшер, настольная лапа, камин и т. д.).
.

Созданию атмосферы уюта способствует и цвет, преобладающий в интерьере. Здесь хороши спокойные и естественные тона. Пестрые и тем более ядовитые, «кислотные» цвета этому препятствуют. Они слишком привлекают к себе внимание, причем «делают» это насильственно, помимо нашей воли. Они «навязчивы», «несдержанны», «экспансивны», «своевольны»: они действуют на нас, не интересуясь нашим настроением. Яркое и пестрое будоражит, оно не мирит нас ни с собой, ни с миром, скорее, оно «выводит нас из себя». От яркого и пестрого через какое-то время хочется отвести глаза («перевести взгляд»), но сделать это в замкнутом пространстве не так-то просто, особенно если яркими и пестрыми оказываются не отдельные и небольшие предметы, а стены, пол, мебель, драпировка на окнах… Яркие, открытые, интенсивные цвета – это цвета праздника, а не будней. То, что уместно на ярмарочной площади или на карнавале, едва ли годится для жилища. Яркие краски здесь хороши время от времени и «по случаю», жить в их окружении постоянно – непросто. В противоположность яркому и пестрому, светлые, пастельные тона и цвета, преобладающие в природе (травянисто-зеленый, коричневый всех оттенков, синий, белый), успокаивают, помогают «прийти в себя». Цвета, приглушенные белым (разбелённые) или черным (темные по тону), гармоничное сочетание таких цветов располагают к отдыху и спокойному общению, к чтению, к домашнему досугу. Соответственно, они подходят и для уютного интерьера.

Завершая этот далекой от полноты обзор преэстетических условий уютного, стоит сказать о том, что возникновению уютной атмосферы мешают претенциозность в обстановке и поведении людей, находящихся в помещении. Напротив, отсутствие напряженности, естественность и простота комплементарны уюту.

Человек, как известно, существо общественное, и главный для него источник опасности и беспокойства (как, впрочем, и источник радости) – другой человек. В доме, где живут не просто близкие, но расположенные друг к другу люди, для уюта есть многое. Хорошо и спокойно человеку с людьми, которым он доверяет, которых давно знает и любит. Дом – это «Ноев ковчег», в котором человек ищет и порой находит (на время!) спасение от захлестывающих волн житейского моря, от ежедневных забот и треволнений. Без присутствия в нем других этот ковчег не полон. Вот почему чувство уюта чаще посещает нас в тех домах, где царит мир. Если мы и можем на кого-то положиться в этом мире, так это на родных и близких.

Впрочем, верно и обратное: непонимание и раздор в семье, холод и отчужденность в малом кругу домашних исключают рождение чувства уюта даже в тех случаях, когда все прочее, казалось бы, к нему располагает. Совместная жизнь людей, чувствующих себя чужими друг другу, превращает дом из места гармонизации душевных движений в «юр», в такое место, куда не хочется возвращаться. А если «домой не хочется», то сколько ни драпируй окон, сколько ни заставляй квартиру предметами мягкой мебели и антиквариатом – уютнее в ней не станет.

 

3.2.2. Феномен уюта: история и современность (от уюта к комфорту)

 

От эстетической конституции уюта перейдем к исследованию того, какое место этот феномен занимает в современной культуре. Вопрос можно разбить на две части: 1) благоприятствует ли пространственно-предметная среда современного интерьера уюту; 2) расположены ли к уюту наши современники? Рассмотрим вопрос в историко-культурном измерении, чтобы воссоздать исторический контекст того места, которое феномен уюта занимает в современном обществе.

 

Историчность уюта

Для начала обсудим вопрос о времени появления уюта в тезаурусе русской культуры и о тех условиях, которые сделали возможным его открытие в русском обществе[207]
Эту тему было бы интересно рассмотреть в более широком (общеевропейском) контексте, но мы ограничимся русской культурой. Впрочем, и без специального исследования ясно, что интересующий нас феномен первоначально был поименован в странах Западной и Центральной Европы. В России же он укоренился под влиянием валоризации (если использовать термин Б. Гройса) частной жизни.
. Когда тот или иной эстетический феномен из области индивидуального опыта и рефлексии попадает в поле общественного внимания, он обретает языковую форму. Исчезновение слова из языка (если только оно не было замещено синонимом) свидетельствует об утрате интереса к тому, что когда-то находилось «в поле зрения».

Уют – одно из живых и активно используемых слов русского языка. И кажется, что так было всегда. Однако историки языка отмечают, что в письменных источниках слово «уют» можно обнаружить не ранее конца восемнадцатого столетия[208]
Уют, а также родственные ему слова «приют», «приютиться», «ютиться» появляются в русском языке в одно и то же время: в конце XVIII – нач. XIX века. (Исключение составляет прилагательное «бесприютный», использование которого в письменной речи датируется семнадцатым столетием). Этимология слов с корнем «ют» остается пока что не вполне проясненной (см.: Черных П. Я. Историкоэтимологический словарь современного русского языка: в 2 т. Т. 2. М., 2002. С. 67, 298).
.

Столь поздняя языковая артикуляция свидетельствует, что уют как особое чувство – один из плодов европеизации русского общества (прежде всего, дворян и городских жителей) и связан с появлением в России человека модерна. Этот историко-культурный факт говорит о том, что уют – это феномен Нового времени. Попытаемся конкретизировать этот тезис и уточнить, принадлежит ли уют Новому времени как таковому или он заявляет о себе лишь на определенном этапе развития новоевропейской цивилизации и значим только в этих временных рамках.

Предыстория уюта . Крестьянский лад и религиозно-мифологическая культура традиционного общества . Если в русском языке слово «уют» используется с конца XVIII в., значит ли это, что у «чувства домашнего интерьера» не было прообраза? Полагаем, что прообраз был. Уют – это новая форма, в которой находит выражение древнее противопоставление порядка (мира) и хаоса, дома и воли. Слово «мир» указывает на совокупность сущего в аспекте его упорядоченности (цельности), в то время как «воля» [209]
В выражениях ^погулять на воле, * выйти на волю еще и сегодня слышится отголосок древнего понимания воли как пространства по ту сторону упорядоченности крестьянского мира.
– на неустроенное и необжитое («чужое»), неупорядоченное, «неогороженное» пространство (огороженное пространство – продолжение дома). Представлению о мире-космосе соответствует представление о мире как о порядке в отношениях между людьми и народами (мир в противоположность войне). Миру как отсутствию вражды и присутствию порядка (порядочности) в отношениях противостоит семантика «воли» как не заключенного ни в какие рамки желания. Мир как упорядоченная целостность (замкнутое пространство), противопоставленный хаосу (воле), означает примерно то же, что греки именовали космосом [210]В каком-то смысле можно говорить о том, что представление древних греков о космосе как упорядоченном, хорошо закругленном,
выразительном и прекрасном целом (чью онтологическую структуру детально проработали неоплатоники) было представлением о космосе как о доме. У этого дома есть свои границы, у всего сущего есть свои места, свои комнаты и полочки; в комнатах царит порядок, так что ничего неожиданного случиться не может. Представления о мире средневекового человека также ориентированы на мир-как-дом, на мир как премудрое творение Бога, которое хоть и повреждено вследствие первородного греха, но по-прежнему свидетельствует о Божественной Премудрости. Мир – это дом, созданный Богом для человека. И только мысль о мире, сформированная в Новое время, рассматривает его как «физическое пространство», как «объект познания» и кладовую подручных материалов. Сила науки, ее познавательная мощь – прямое следствие разрыва с религиозно-мифологическими представлениями о мире как о доме и объективного взгляда на то, что в этом мире (при взгляде «со стороны») есть, имеется.

.

Общество, устроенное в соответствии с мировым ладом и отвечающее от века установленному (сакральному) порядку в отношениях людей друг к другу и к миру (отвечающее правде), именовалось миром. В крестьянском мире (общине) жизнь подчинялась заданному природой циклу сельскохозяйственных работ и заданному традицией циклическому движению праздников, ритуалов, обрядов. «От века данному» жизненному (религиозно-сакральному и хозяйственному) укладу соответствовал идеал порядка в отношениях между членами большой семьи и между членами общины. Структура дома (в частности, форма, сложение интеръерного пространства) воспринималась как продолжение порядка мирового, космического. Следование ему, его воспроизводство было условием поддержания мира (лада, сложившегося веками уклада) в кругу домочадцев.

Примером органически сложившегося жилища (не спланированного людьми, а воспроизводящего «от века данную» форму) был дом крестьянина. Веками он оставался неизменным (сохранялись планировка жилища, набор утвари, материалы, из которых он строился, обстановка), являясь зримым образом тех архетипов сознания и традиционных способов ведения хозяйства, которые из века в век определяли жизнь и сознание крестьянина. Если что-то и менялось в планировке такого жилища, то медленно, непроизвольно и нерадикально. Здесь не семья, не человек «наживали» вокруг себя уют, «согревая» жилое пространство, а, напротив, семья организовывала свой быт и смотрела на мир «от печки», то есть от традиционной структуры домашнего пространства.

Наиболее точным вербальным выражением восприятия дома и домашнего порядка как раз и были слова «мир» и «лад»[211]
Причем эти слова (как выражение регулятивной идеи дома) с полным основанием можно применить не только к жилищу крестьянина, но и к домам знатного человека и горожанина (купца, ремесленника).
. Посредством понятия «лад» в патриархальном обществе определяли и 1) действительность, поскольку в ней усматривали порядок, форму, и 2) гармонию в отношениях между людьми, и 3) гармонию внутреннюю, душевную (мир в душе), и 4) добротность, красоту окружавших человека вещей и тел {ладными можно назвать возок и одежду, человека и упряжь).

Лад можно рассматривать не только как выражение веры в упорядоченность и осмысленность жизни в ее вселенском и человеческом измерениях, не только как воплощенную в телах и делах правду, но и как особое эстетическое переживание. Если говорить о переживании лада, то оно может быть дано и через восприятие гармонии межчеловеческих отношений (лад между мужем и женой, между родителями и детьми), и через созерцание телесной красоты животного (ладный конь) и человека (ладный парень), и в удобстве и красоте вещей (ладная упряжь, ладный дом).

Поскольку патриархальное сознание отличается от гуманистического тем, что целое, порядок, смысл заданы в нем традицией, то и чувство порядка (лада) имеет универсальный и безличный характер , в то время как чувство уюта – это чувство человека как частного лица. Это реакция на соразмерностъ/несоразменостъ интерьера лично для него.

Чувство лада в домашнем пространстве свидетельствует о той форме гармонии человека с собой и с миром, которое доступно человеку патриархального (традиционного) общества. Домашний уют также дает ощущение гармонии и покоя, но это другая гармония и другой покой; они соответствуют ожиданиям человека, освободившегося от власти патриархально-родового уклада. Уют – это не космологически заданный, а индивидуально найденный (нажитый) порядок, это чувство гармонии, связанное с обжитостью интерьера человеком как частным лицом.

Человек Нового времени и чувство уюта . Вхождение уюта как слова, понятия и ценности в европейский культурный универсум связано с процессом прогрессирующего «разволшебствления» мира (М. Вебер) и формирования новой, буржуазной культуры, нового (гуманистического) мировосприятия[212]
В силу неравномерности развития буржуазных отношений в разных странах Европы слова, означавшие примерно то же самое, что и русский «уют», появились в разное время. Но поскольку мы ограничили себя исследованием феномена уюта в той форме, в которой он сложился в отечественной культуре , вопрос о типологически близких к нему эстетических феноменах в других культурах ( Gemütlichkeit, gezelligheid, cozy) мы оставляем в стороне.
. Единство человека и мира нарушилось, мир как Целое стал проблемой. В ситуации, когда отношение к Целому не определено, не структурировано традицией, а только задано, когда человек чувствует себя одиноким и потерянным, уют становится экзистенциально востребованным, ценным, значимым. Человек, выпавший из мифологически или религиозно-мифологически осмысленного мира, открывает для себя мир-как-проблему и в то же время открывает духовное измерение в себе самом, в глубине своего «Я». Мир, Целое – это проблема духа.

В домашнем быту, в пространстве повседневной жизни тяга затерянного в бесконечном пространстве человека Нового времени к цельности, осмысленности, надежности нашла выражение, в частности, в тяге к уюту как месту, где внешнее и внутреннее, человек и мир гармонизируются, где мир сворачивается до пространства человекоразмерного интерьера.

Уют как чувство и ценность был открыт в конце восемнадцатого столетия. Особенно важную роль в этом открытии сыграл сентиментализм, обративший внимание европейцев на повседневную жизнь «маленького человека», на его чувства и мысли как на предмет, достойный внимания литературы и высокой культуры. Романтизм же (если использовать этот термин в значении особого периода в истории европейской культуры конца XVIII— первой половины XIX века) «драматизировал», «героизировал» и «демонизировал» самочувствие сентиментального человека.

Известно, что романтическое сознание может разворачиваться в двух модусах: бунтарско-революционном, устремленном в будущее, и ностальгическом, устремленном в прошлое. Романтическая устремленность к Иному связана с тем, что в настоящем романтический человек ощущал себя «не на месте». В современности ему, по его внутреннему убеждению, не доставало самого главного – жизни под знаком абсолютного, безусловного, вечного.

Историзм как важнейший аспект романтического мировосприятия, был следствием утраты традиционного сознания, для которого мир – это дом, созданный Господом. Но если мир перестает восприниматься как сотворенный Богом, а история человечества – как история, провиденциально направленная к апокалипсису и Страшному Суду, значит, религиозное сознание разрушилось. Прошлое и будущее – это теперь не история отношений Бога и человека, а история, подчиненная имманентным законам общества и природы. Прошлое разных эпох – это не просто разные события, это разные культурно-исторические миры. Античность – одно, Средние века – другое, Новое время – третье… Романтический историзм – прямое следствие бездомности, а-топичности человека, оторвавшегося от сакрального центра культуры, это невесомость сущего, разогнавшего свою субъектность до скорости, на которой сила тяготения традиционного (сакрализующего мир) сознания оказывается преодоленной. Историзм романтиков – это временной модус бездомности и бесприютности человека позднего модерна. Именно в девятнадцатом столетии, в романтическую эпоху эстетика уютного расцветает и в русской культуре[213]
В России традиционное сознание оставалось основой общественной и частной жизни значительно дольше, чем в Западной и Центральной Европе. Его монолитность дала трещину только в XVII столетии, а кризис (и притом только в верхних слоях русского общества) пришелся на следующий век. Само слово «уют», о чем мы уже упоминали, в России появилось в конце восемнадцатого столетия.
.

Разрушив наивность традиционного (в нашем случае – христианского) сознания, homo romanticus осознал ценность утраченного и затосковал по целостному миропониманию. Именно в тот момент, когда органическая вселенная Традиции была утрачена, родилось и стремление вернуть утраченное, возникла тяга к тому, что просто есть, что говорит само за себя.

Перестав быть данностью, Целое оказалось философски и эстетически проблематичным и переместилось в сферу заданного… В эпоху интенсивной рационализации повседневности и радикального разрыва с традиционным образом жизни и религиозным миропониманием чувство уюта стало желанным чувством.

Человек оценил пространство, в котором абстрактный, бесконечный, лишенный смысла и формы «природный мир» (мир ньютонианской физики) преобразован в домашний «микрокосм» жилища. Если порядок и устойчивость мироздания становятся предметом философской и научной дискуссии, а потребность в Целом не утрачена (да и может ли она быть окончательно утрачена?), человеку ничего не остается, как обратить внимание на уют. Если в холодной, из ниоткуда в никуда раскинувшейся Вселенной человек ощущает себя потерянным, заброшенным, а потребность чувствовать окружающее как соразмерное себе не только не исчезает, но и заявляет о себе с небывалой остротой и силой, возникает нужда в компенсации тоски по Дому, по осмысленности присутствия. Диссонанс между желаемым и наличным компенсируется уютным интерьером. Отчуждение человека зрелого Нового времени от природы, атомизация и эмоциональное охлаждение в общении создало тягу к уютному как расположенности, в которой человек забывает о своей бесприютности, о затерянности в большом и чужом ему мире…

Порвавший с властью традиции новоевропеец жаждал не только обозреть мир (мир как рационально постижимое целое), он стремился приблизиться к идеалу цельной человеческой личности. Гармоничное сочетание способностей (разума, чувства, воли), автономия и творческая продуктивность – важный регулятивный принцип культуры Нового времени. Но гармоничным человек Нового времени, а особенно человек романтической формации, себя не чувствовал. Гармония, полнота и покой – это только счастливые мгновения, которые уносятся временем. Это то, что ценят, но не могут удержать, это то, что пытаются культивировать. Уютное расположение врачевало разорванное сознание человека романтической формации, находившего в уюте желаемое: гармонию внешнего и внутреннего.

В ситуации децентрации мира и быстрого роста экзистенциального напряжения уют давал чувство умиротворенности, гармонизировал душу, согласовывал внешнее и внутреннее.

Уют указывал, с одной стороны, на утрату представления о мире как об упорядоченном целом, в котором у человека есть свое (особое) место, а с другой – на возможность локального (в пространстве и времени) достижения гармонии и покоя.

Кризис гуманизма и проблематичность уютного. Мы связали феномен уюта (как культурно значимый, нашедший себе языковое выражение и получивший общественное признание опыт) с гуманизмом и новым (буржуазным, индивидуалистическим, деятельным) образом жизни. Базовые ценности гуманистической культуры, определившие собой духовный горизонт Нового времени, сформировались в эпоху Возрождения, выдвинувшую идеал самостоятельной, творческой и цельной личности, предполагавший освобождение человека от пут традиции и власти авторитета.

Любимым детищем гуманистической культуры были наука и техника (в том числе – техника социальная и политическая). Именно техническая революция (серия революций) позволила буржуазным обществам так изменить человеческую жизнь, как до той поры не удавалось даже самым развитым и влиятельным культурам прошлого. Достижения буржуазной цивилизации общеизвестны: бурное развитие науки и техники, утверждение прав человека, создание общедоступной системы образования и медицинского обслуживания, рост благосостояния народных масс, революция в сфере транспорта и связи… Однако в XX веке с полной очевидностью заявили о себе и негативные последствия осуществления модернистского проекта. Этот век вписал в историю Европы и мира страшные страницы. Перелистывая их, мы узнаем о кровавых революциях и мировых войнах, о жертвах тоталитарных режимов и об экологических преступлениях, о терроризме и о разложении классического искусства…

Кризис гуманистической культуры Нового времени обнаруживает себя также в восприимчивости человека, в частности, в восприимчивости к домашнему пространству. Кратко эти перемены можно определить как движение от уюта к комфорту. Мы исходим из того, что кризис уюта – один из симптомов, свидетельствующий об изменениях в основах новоевропейской культуры…

Ниже мы постараемся показать, как и почему уютный способ быть уместным и пребывать в покое («путь уюта») становится все менее доступным, все более редким расположением.

 

Машинная цивилизация и дегуманизация повседневности

Дегуманизация городской среды: граница «своего» и «чужого».

Развитие капитализма, бурный рост индустрии и революционные изменения в средствах передвижения изменили облик крупных промышленных центров Запада. Город прежних времен не похож на крупный город конца XIX – начала XXI века. Выраставший на перекрестье торговых путей город доиндустриальной эпохи был органическим целым, его крепостные стены, подобно годовым кольцам дерева, стягивались вокруг собора и рыночной площади. Этот органический город сегодня перестал существовать, растворился в пространстве, застроенном домами новой, промышленной «архитектуры»[214]
Впрочем, немало городов органического типа (или исторических центров старых городов), которые оказались в стороне от бурных процессов последних двух столетий, были музеефицированы, а это, уже с противоположной стороны, свидетельствует о том, что города традиционного типа перестали воспроизводить себя. Уцелевшие «города прошлого» охраняются сегодня как образцы градостроительной культуры, которой более не существует. Включенные в индустрию туризма они экспонируют не только архитектуру, но и ушедший в прошлое жизненный и душевный уклад, ностальгию по которому с успехом «монетизируют» туроператоры.
. Главная особенность города нового типа – его несоизмеримость с человеком. Такой город уже нельзя охватить взглядом, забравшись на колокольню или на крепостную башню, он не вписывается в ландшафт так, как вписывался в него город доиндустриальной эпохи. Ситуация поменялась радикально: теперь не город приспосабливается к природе, а природа приспосабливается к поглотившему ее городу, растекшемуся по ландшафту, подобно нефтяному пятну на водной глади. Такой город невозможно «знать, как свои пять пальцев», даже если живешь в нем многие годы. Над ним не царит городской собор, и горожане в праздничные дни не собираются на его центральной площади. Домя в нем (если оставить в стороне исторический центр и пригороды) таковы, что человек возле них чувствует себя подавленным их бесчеловечной размерностью. Формы зданий однообразны, геометрически правильны и, если так можно выразиться, навязчивы: от них некуда отвести глаз, потому что нет возможности отойти в сторону и посмотреть на строение с большой дистанции[215]
Увеличение дистанции способно (визуально) сделать деталью ландшафта любой значительный по величине объект. Отодвинутая в глубину пространства она становится соизмеримой человеку Однако плотность городской застройки в сочетании с масштабом строений промышленной «архитектуры» не позволяет жителю мегаполиса отойти от дома на такое расстояние, которое сделало бы его соизмеримым телесности созерцателя.
; скопления домов в новых жилых районах не образуют дворов, которые объединяли бы соседей и воспринимались бы как продолжение (расширение) дома, квартиры. «Свое», «домашнее» – это то, что находится за входной дверью. Однако дегуманизация жизненной среды на уровне городского пространства не завершается, она идет дальше, глубже, проникая в устройство домашнего интерьера.

«Открытость новому»: дом как место по утилизации вещей и знаков. Дом сегодня перестал (перестает) быть «тихой гаванью», в которой люди спасаются от суеты и сутолоки «мира». Он превратился (превращается) в центр по утилизации постоянно обновляемых мебели, бытовой техники, одежды и иных продуктов серийного производства, с одной стороны, и в телекоммуникационной узел – с другой. Это не то место, где воспитывают детей, ведут домашнее хозяйство, общаются с близкими и друзьями, музицируют и читают книги (такое, конечно, случается, но все реже), теперь это пространство, в котором производитель товаров и услуг превращается в усердного их потребителя. Вещи, образы, информация непрерывным потоком входят в дом и вскоре из него выходят (выводятся). Укромность жилища оказывается под вопросом. Хотя стены в доме имеются, они становятся все более прозрачными, проницаемыми для вещей и информационных потоков. Считается, что вещи следует использовать (утилизовать) как можно скорее с тем, чтобы освободить место для новой порции «контента» (вещи – это переменная дома, его содержание/содержимое).

Общественные институты, обслуживающие экономику желаний, побуждают к постоянному и ускоренному пересмотру «стандартов потребления» и требуют обновлять парк вещей в режиме non stop: на одном диване долго засиживаться не стоит, необходимо заменить его на более современный, удобный, престижный, красивый; не стоит тратить время на перечитывание старых книг, лучше прочитать новую книгу, ту, что на слуху, а еще лучше познакомиться с текущими новостями…

Даже то время, которое вещи находятся в доме, они не осваиваются человеком (не осваиваются душевно и символически), не делаются для него «своими», не «срастаются» с ним. Тот, чье внимание захвачено происходящим на экране телевизора или монитора, присутствуя (телесно) дома, психологически отсутствует: его внимание поглощено тем, что происходит на светящейся поверхности экрана… Телевизор и компьютер изымают человека из реального пространства и погружают его в пространство виртуальное…[216]
Следует также отметить, что все более распространенной сегодня становится ситуация, когда место работы и место жизни (отдыха, восстановления, общения с близкими и друзьями) не разделяются в пространстве. Работа и дом входят друг в друга. Рабочее пространство совмещается с домашним. Так бывает не только в тех случаях, когда речь идет о людях творческих профессий (писателей, журналистов, мастеров-надомников), но и тогда, когда вполне рутинная работа связана с интернет-средой или со сферой коммуницирования (человек-на-телефоне). В этом случае он много времени проводит дома, и характер его взаимодействия с домашним пространством изменяется. Напряжение и конфликтность жизни-в-работе перестает отделяться (пространственно) от спокойствия дома (от частной жизни), где, как известно, «и стены помогают».

Дом «гостиничного типа» (от «родового гнезда» к «машине для жилья»). Неприрученные вещи. На дегуманизацию жилища, на его «остывание» оказывает влияние и уменьшение числа людей, постоянно в нем проживающих. (Чем меньше «домочадцев», тем более поверхностным становится телесный и эмоциональный контакт с наполняющими дом вещами.) Большие семьи, в которых живут вместе 3–4 поколения, почти исчезли. Даже малая (нуклеарная) семья, включающая родителей и детей, переживает глубокий кризис. Все значительное число семей, представляющих собой относительно кратковременные союзы. Старшее поколение чаще всего живет отдельно от взрослых детей. Детей в семьях мало и свою жизнь они проводят вне дома: в садике, в школе, в университете, в виртуально-сетевом пространстве. Семья как долговременное образование – это уже не «общий случай», она сегодня, скорее, исключение из общего правила. А раз нет семьи как долговременного и многостороннего союза («семь я») – то и вещи приручать некому. Дом сегодня, по сути, перестал быть семейным гнездом, он стал «местом временного пребывания» одного-трех (реже – четырех) человек. Люди многократно меняют квартиры, переезжают из района в район, из города в город, из страны в страну…

Спросим себя: много ли времени проводит в домашнем кругу наш современник? С каждым годом все меньше. Работа отдаляется от дома, «время в пути» (на работу/с работы) растет. В выходные и праздничные дни, в дни отпуска люди отправляются «за город», «за границу», «заказывают столик», «идут на шоу». Немало и тех, кто уходит из дома, «не покидая его»: «виртуалы» зависают «в сети» сутками, есть и люди, готовые часами сидеть перед телеэкраном.

Чтобы освоить вещь, сделать ее «своей», нужно с ней соприкоснуться: дотронуться до нее глазом, прикоснуться к ней рукой, использовать ее по назначению. Тактильный контакт для «обживания» вещи, для превращения чужого в свое, мертвого в живое очень важен. Психологам известно, какое большое влияние на развитие ребенка оказывается тактильный контакт с матерью в первые часы, месяцы и годы после его рождения. Родственные, дружеские, любовные отношения допускают и предполагают большую телесную близость, чем при общении с посторонними. То же можно сказать и об отношении человека к окружающим его вещам: чем чаще человек взаимодействует с вещью, чем ближе она к его телу– тем теплее, одушевленнее она становится. Чем меньше он бывает дома, чем реже он общается (взаимодействует) с вещами, его наполняющими, тем менее обжитым будет дом, тем меньше шансов для возникновения в нем уютной атмосферы.

Телесный контакт с вещами становится все более мимолетным. Белье не стирают вручную, его бросают в стиральную машину, посуду не моют, а загружают в посудомоечное устройство, пол не протирают тряпкой, его освежают с помощью моющего пылесоса… Не избалованные вниманием вещи отвечают человеку «взаимностью»: хранят молчание и держатся отчужденно, делают вид, что они его не знают и знать не хотят…

С отрывом от «родного очага» (иногда – вольным, иногда – невольным[217]
В единовременном смещении миллионов семей с «насиженных мест» сыграли свою роль и мировые войны, и революции. В России к этим потрясениям прибавились проводившиеся «ударными темпами» коллективизация и индустриализация, освоение Сибири и Дальнего Востока, «подъем целинных и залежных земель», массовые репрессии, высылка «идеологически чуждых элементов» из столичных центров…
) человек теряет не только «родное гнездо», но и вещи, хранящие память о прошлом и связывающие предметноэмоциональной связью разные поколения одной семьи. Своей «памятливостью» они согревали дом, делали его уютнее, теплее. В большинстве домов/квартир современного мегаполиса о прошлом напоминают лишь старые фотографии, иногда – книги и письма, украшения и посуда. В круговерти XX века было утрачено множество семейных реликвий. Сохранилось только то, что «не занимает много места» и напоминает о ком-то из ушедших членов семьи, о дедушках и прадедушках. Но не эти вещи определяют атмосферу жилища. Все личные вещи в нем – для чемодана. В гостинице человек раскладывает по полкам один чемодан с вещами, а дома он хранит несколько (четыре, шесть, десять, двенадцать?) чемоданов… В современном доме очень мало того, что дает почувствовать: мы в персональном пространстве вот-этого человека, вот-этой семьи. Войдя в дом, мы видим примерно то же, что и на пороге гостиничного номера («интерьер вообще»).

В результате всех этих процессов грань между гостиницей и «родным домом» постепенно стирается, и дом становится «домом вообще» (абстрактным домом, домом без домочадцев, домом без домового). Он превращается в «машину для жилья», в место, которое мало отличается от гостиницы или вагонного купе (от транзитного помещения). Квартира принадлежит человеку на правах собственности, а место в гостинице или в поезде покупается на время – вот и вся разница. Но от гостиницы уюта не ожидают, гостиницу оценивают, прежде всего, по уровню комфорта.

Формула вещи. По своему происхождению предметы обихода сегодня связаны с человеком только на уровне замысла, на уровне конструкторской и дизайнерской разработки, на уровне формулы. Они говорят о «достижениях науки и техники», но не о руке мастера. Вещь, произведенная машиной (системой машин), – это функция, обретшая «плоть» схема, формула. Совершенство предмета серийного производства измеряется тем, насколько эффективно он выполняет ту или иную работу, насколько он удобен в обращении (эргономичен) и приятен на вид (эстетичен). Такой вещи недостает одушевленности, очеловеченности, недостает жизни, перетекавшей когда-то от мастера к создаваемому им предмету, как не хватает одушевленности дому, наполненному приятными на вид и удобными вещами. Произведенное на конвейере лишено благодати рождения их рук мастера. Это копия, изначально лишена оригинала. Отсюда понятна компенсаторная по своему происхождению тяга к изделиям народных промыслов и к вещам «ручной работы», к вещам старым и старинным. Присутствие этих вещей в домашнем интерьере призвано «очеловечить», «освятить» пространство, которое захватили вещи-формулы[218]
Подробно о тяге цивилизованного человека к природным, старым и экзотическим вещам писал Ж. Бодрийяр. См.: Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 2001. С. 36–38, 82–95.
.

Анимация , мультипликация, организация. Современная европейская цивилизация – это цивилизация мультиплицирования, базирующаяся на изобретении и бесконечном тиражировании вещей с помощью машин. У сфабрикованных вещей есть ряд неоспоримых достоинств, но есть и существенные недостатки: заполненное ими пространство с трудом поддается одушевлению, анимации (если это и удается – то лишь благодаря работе времени, а его на век вещей-клонов отпускается все меньше и меньше).

Описывая расположенность/нерасположенность к уюту человека индустриального и постиндустриального обществ, мы используем метафору мультипликации, имея в виду различение, которое иногда делают (в общем случае эти термины используются как синонимы) создатели рисованных фильмов, противопоставляя мультипликацию (от лат. multiplication – умножение) и анимацию (от лат. anima – душа, живое существо). Если мультипликация захватывает внимание зрителя простотой и динамизмом историй, которые разыгрывают пришедшие в движение персонажи комиксов, то анимация («Ежик в тумане» или, скажем, союзмультфильмовская версия «Винни-Пуха»…) – это искусство одушевления механически накладываемых друг на друга рисунков, приобретающих, благодаря искусству художника, не только способность удерживать внимание зрителя через демонстрацию действий рисованных персонажей (яркие цвета, четкий контур), но – и это главное – захватывать его воображение, волновать, побуждать сопереживание тому, что он видит на экране.

Мультипликация многосерийна, она может длиться бесконечно, поскольку ее природа – это природа технического изделия, а ее назначение – захватывать внимание маленького зрителя, «занимать» его (на время) и освобождать родителей от необходимости отвечать на бесконечные детские вопросы.

Анимация, поскольку она связана с творческим воображением автора, с неповторимым движением руки художника, с присущей ему способностью одушевления вещей, пейзажей, персонажей, ограничена во временном отношении (укладывается в форму произведения). Анимация, одним словом, человекоразмерна, а мультипликация потенциально бесконечна[219]
В современную речь прочно вошло еще и слово «аниме», которое, если следовать нашей терминологии, следовало бы отнести, скорее, к мультипликации, чем к анимации. Слово анимация используется сегодня в том смысле, в котором еще недавно говорили о «массовиках-затейниках». Здесь «анимация» сближается с мультипликацией, поскольку аниматор – это тот, кто организует подобие общения, веселья, праздника (владеет технологией веселья).
.

Если применить термины «мультипликация» и «анимация» (в указанном выше смысле) к интересующуму нас вопросу, то уют можно понять как непроизвольную анимацию домашнего пространства, а комфорт – как способ организации интерьера по способу мультипликации.

Органическое сложение интерьера было характерной чертой городского жилища (жилища купца, мещанина, ремесленника, священника, дворянина). Новые поколения, наследовавшие старые стены, брали сложившуюся обстановку за основу и наносили на исходный «красочный слой» легкие (лессировочные) мазки, лишь в редких случаях позволяя себе наглухо «записывать» отдельные фрагменты интерьера новыми вещами. Не всегда обладая стилистическим единством и художественно-эстетическим совершенством, такие органически сформированные интерьеры имели непредумышленный характер, они «сами собой» вырастали из прошлого, переходя из одного времени в другое без радикальных изменений…

Сегодня жилой интерьер представляет собой не органическое целое, разновременные элементы которого срослись друг с другом, а единовременно разработанный и реализованный «дизайн-проект». Набирает силу тенденция к изменению интерьера жилища не «время от времени» и не в соответствии с изменением потребностей семьи, с расширением или сужением круга домочадцев (когда меняется не вся обстановка, а лишь ее фрагменты), но к его радикальному переустройству под руководством архитекторов, строителей и дизайнеров, к переделке дома в соответствии с «проектом», когда меняют все: планировку комнат, отделочные материалы, цвето-световое решение, мебель, драпировку и т. д.[220]
Речь, само собой, идет о тенденции, а не о фактическом положении дел с обустройством интерьеров. Если говорить о России, то описанная ситуация может считаться типичной лишь для элиты и наиболее обеспеченной части среднего класса, то есть для людей, проживающих в крупнейших городских центрах и на прилегающих к ним территориях.
Все это заставляет нас акцентировать внимание на отличии гармонизированного пространства интерьера от пространства оптимизированного , рационально спроектированного.

В том случае, когда окружающее пространство не обживается, а конструируется с подачи дизайн-студий, строительных фирм, мебельной промышленности, человеку в нем недостает одушевленности. В пределах «механики комфорта» человек тоже принимается «в расчет», его потребности учитываются, но стремления к уюту такой (рационально-конструктивный) подход удовлетворить не может. Комфортный интерьер не раздражает, но и не согревает. Поставить знак равенства между уютным домом и приятной обстановкой невозможно[221]Приятное  приятно  для глаза, для уха  (приятная музыка как фон),  для языка, для носа, для кожи…  Приятное всегда приятно, оно действует  автоматически  (чего не скажешь об уюте как эстетическом феномене). Приятное можно определить как управляемое (гарантированное) удовольствие. Дизайнер знает, какие формы, цвета, материалы приятны «на вид». Предсказуемость приятного позволяет бесконечно варьировать форму, цвет, пропорции вещей и преодолевать утомление потребителя, приманивать его новизной дизайнерского «решения».  Удовольствие от доработанной дизайнером вещи возникает (должно возникать, если работа сделана хорошо) с той же необходимостью, с какой возникает (у большинства людей) удовольствие от потребления сахара.  Вкусовые качества кондитерской продукции можно варьировать бесконечно, но держится это разнообразие на автоматически возникающем удовольствии от сахара.
Приятный  на вид чайник выдает себя за  красивый , льстя нашему глазу плавностью корпусных линий, пропорциями и гармоничностью цвето-тонового решения, но он не располагает к эстетическому переживанию (как событию данности особенного, Другого).  Приятное ощущение , возникающее, когда взгляд падает на кресло (на шкаф, штору…), надо отличать  от собственно эстетического чувства  (например, чувства красоты). Критерием для проведения различия будет событийность эстетического переживания.
Удобство в расположении вещей, их эргономичная компоновка в пространстве комнаты делают пребывание в ней  приятным , но приятные ощущения сами по себе далеки от уюта как эстетического расположения. Дизайнер эстетизирует вещи, но  исходный пункт его деятельности – вещь с ее функцией.  Вещи придается  знак  эстетической ценности (в нашем примере  знак красоты ), и она самим своим видом и приятным ощущением от нее  отсылает  к красоте и уюту, но  не располагает  к ним. Уют, в противоположность комфорту, основан не на принципе плоскости (поверхности), но на принципе иррациональной глубины (глубина – метафора, приложимая к живым, одушевленным феноменам, к вещам, у которых имеется изнанка, которые наделены (для нас) внутренним, символическим измерением). Итак, если охарактеризовать специфику пространственно-вещной составляющей уютного интерьера, то ей будет «упакованная» в предметах смысловая, символическая и жизненная содержательность вещей.

. Попытки выдать комфорт за уют достигают лишь подстановки на место уюта его куклы (подробнее о применимости метафоры куклы к ситуации подмены уюта комфортом см. Приложение 5).

Человек XXI века и уютное расположение. С конца девятнадцатого века (а быть может, и раньше, с началом романтической революции) гуманистическая культура вступила в период кризиса. Развитие крупной индустрии, выход на сцену европейской истории «массового человека», катастрофы XX столетия привели к тому, что пропасть между идеалами Нового времени (целостная, свободная личность, гармонизирующая окружающий ее мир) и буржуазной действительностью стала очевидной для очень многих. Есть разные подходы к именованию стадиальной принадлежности современного общества. Мы определяем его как общество позднего модерна, модерна эпохи упадка (термин постмодерн кажется нам менее точным). Это общество (если брать его в целом) характеризуется утратой (или маргинализацией) старых (христианских и гуманистических) ценностей и отсутствием каких-либо новых ценностей, которые могли бы претендовать на статус абсолютных, универсальных. Маргинализация гуманизма состоит в том, что гуманистические ценности по-прежнему находятся на первом плане, но при этом вера в человека, в его способность самостоятельно устроиться в этом мире и утвердиться в нем в качестве свободной, творческой индивидуальности утрачивается. И произошло это в XX столетии.

Сегодня, как и в XIX–XX веках, люди чувствуют себя в мире неуютно, но при этом они лишены ориентиров, которые (плохо ли, хорошо ли) освещали их жизнь в XIX, а отчасти и в XX столетии (вера в человека, в разум, в искусство, в прогресс, в социализм и т. д.). Очевидно, что современный человек нуждается в религиозной, этической и эстетической гармонизации своего отношения к миру. В частности, он испытывает потребность в гармонизации ближайшего к нему окружающего пространства, пространства домашнего интерьера. Эстетическая гармонизация интерьера (в эти два столетия) реализовывалась не в рамках эстетики больших стилей, а в сфере частной жизни, в горизонте эстетики уюта. Человек, выпавший из мифологически уместного мира традиционной культуры, достигал (пытался достичь) гармонии с собой и с окружающим его миром в частной жизни, в домашнем пространстве. Однако в новой (техногенной, информационной) среде этот опыт гармонии становится все более редким. Из области знакомых всем чувств и переживаний уют смещается в область вербальных спекуляций.

Высвободившись из-под власти экономической нищеты, жесткого социального и государственного контроля, новоевропеец утратил ценности, поддерживавшие и структурировавшие его жизненный мир. Потеряв веру в авторитеты, освободившись от ограничений, накладывавшихся на него христианской этикой и нормами поведения традиционного общества, он ощутил себя отчужденным от мира, от общества, от другого человека и в конце концов – от самого себя. Ценности, наработанные культурной элитой раннего и зрелого модерна, не востребованы в эпоху модерна позднего, гедонистического. Эстетическим эквивалентом смыслового вакуума стали чувства пустоты, бесприютности, неприкаянности и скуки.

Человек, отчужденный от Другого, принужден тратить свое время и силы на то, чтобы заполнить чем-нибудь свое сознание, не допуская пауз, избегая пустоты (пустоты не терпит не только природа, но и человек). Революция в средствах массовой коммуникации, в индустрии развлечений, а также революция потребления вытеснили на периферию индивидуального и общественного сознания чувство бесприютности. Только загруженность сознания текстами и образами, только суетливая гиперактивность и жесткая включенность в коммуникативные потоки не позволяют бессодержательности происходящего заявить о себе в полную силу[222]
Компенсация пустоты обходится недешево. «Живая жизнь» растворяется в паутине «как бы». Словосочетание «как бы», столь распространенное сегодня, симптоматично, оно указывает на нехватку в нашем мировосприятии чувства онтологической непреложности (то, что нас окружает действительно есть). Одна из многих подмен эпохи «как бы» – это подмена уюта комфортом.
. Но стоит только человеку зазеваться (угодив в зазор между работой, бытовыми хлопотами и развлечениями), его тут же настигает скука…

И хотя современные масс-медиа и индустрия развлечений способны надолго отвлечь человека позднего модерна от мрачных мыслей и неприятных переживаний, проблемы обессмысленности существования они, по существу, не решают. Потребность в уюте как эстетической компенсации утраты Целого сохраняется, но удовлетворить эту потребность становится все сложнее. Обретение человеком гармонии с собой и миром в силовом поле уютного расположения стало редкостью, уют вытесняется комфортом.

Кризис эстетики уюта свидетельствует, с одной стороны, об отчуждении от человека предметно-пространственной среды в ближайшем к нему пространстве дома, с другой – о деградации способности к созерцанию. Возможность «попадания» в уютное расположение предполагает «родственное внимание» (М. М. Пришвин) к миру любовь к привычному, повседневному, вкус к нюансам и аристократическую неспешность.

Речь, таким образом, идет уже не о равнодушии масс к большому искусству (оно всегда было доступно преимущественно духовной элите), но о недоступности того опыта, который каких-то сто лет тому назад был хорошо знаком широким массам городского населения. Уютное шк условное эстетическое расположение не может, конечно, по своей глубине и интенсивности сравниться с такими феноменами, как возвышенное, прекрасное, ветхое, беспричинно радостное и так далее (то есть с расположениями, где Другое дано безусловно), но и уют давал человеку возможность почувствовать мир в окружающем мгре, и он дарил радость и чувство гармонии. Теперь, когда уют становится все более редким феноменом, мы начинаем сознавать, что не так уж оно и бедно – это чувство уюта!

Можно ли анимировать домашнее пространство в эпоху господства мультипликации? Может ли человеческая душа в современном мире найти себе место? Не назвать ли надежду на возможность одушевления мира (хотя бы мира домашнего) прекраснодушной мечтой? Не честнее ли будет, учитывая громадную инерцию современной цивилизации, смотреть на сложившуюся ситуацию без иллюзий и признать, что уют как расположение обречен на исчезновение в качестве влиятельного и распространенного эстетического феномена?

Позволю себе и согласиться, и не согласиться с этим пессимистическим прогнозом. Если говорить об общественной ситуации в целом, то трудно оспорить тот факт, что машинно-информационная цивилизация и задаваемые ей способы взаимодействия человека с окружающим миром делают уют маргинальным феноменом. Однако постольку, поскольку потребность в уместности присутствия сохраняется, сохраняется и возможность осознанной деятельности, нацеленной на создание предметно-пространственных предпосылок уюта и его воспроизводство как опыта локальной гармонизации Dasein.

В прежние времена уют был лишь отчасти связан с сознательной деятельностью. Уют заявил о себе спонтанно, непроизвольно. Сегодня, когда условия, благоприятствующие уюту, сами собой не складываются, это расположение предполагает осознанные усилия, нацеленные на событие уюта. Но возможно ли создание живой домашней среды в ходе осознанной и целенаправленной деятельности! Мы склонны считать, что такая деятельность необходима, хотя и не гарантирует достижения цели (переживания уюта, уютной расположенности)[223]
Достижение комфорта гарантировано, достижение уюта – нет.
. До тех пор, пока человек сохраняет свободу и в нем жива потребность в Другом, он сохраняет и возможность деятельности, направленной на то, чтобы встреча с Другим (в данном случае речь идет о встрече эстетической) могла состояться. Осознание проблематичности уюта в пространстве цивилизации позднего модерна, четкое отделение уюта от комфорта можно считать первым шагом к культивированию уюта, к «искусству жить уютно». Впрочем, одних только усилий, направленных на создание такого интерьера, недостаточно. Эти действия необходимо подкрепить готовностью ждать, дав возможность времени самому выполнить часть работы, и просто жить в своем доме, не оставлять его без внимания.

 

Приложение 1. Торжественный интерьер как эстетический феномен (от мест для немногих к объединяющим интерьерам общих собраний)

Попытаемся дать краткую характеристику еще одному расположению эстетики интерьера. Поименовать его оказалось непросто, поскольку он не получил еще прямого представительства в языке[224]
Это та сложность, с которой исследователю эстетики места приходится сталкиваться постоянно. И связана она с тем, что расположения эстетики места (да и местности, вероятно, тоже) не достигли еще той степени зрелости, на которой эстетический феномен получает компактное представительство в языке. Уют здесь оказывается исключением.
. Поставив перед собой задачу описать событие встречи с интерьером, пребывание в котором сопровождается чувством приподнятости, и рассмотрев разные варианты его языкового выражения, мы остановились на термине «торжественный интерьер».

К сожалению, для описания соответствующего феномена он подходит не так ладно, как уют для описания эстетических эффектов интерьеров частной жизни. Если уют, в первую очередь указывает на состояние , связанное с обстоятельством места (приют, укрытие, обжитость внутреннего пространства), и только во вторую используется для именования вещей (мягкая мебель, одежда, обувь) и предметов домашнего обихода[225]
Такие выражения, как «уютный диван», «уютное кресло», «уютный халат», «уютная обстановка», в повседневной речи используются довольно часто. Стоит только войти в Сеть и задать в поисковике соответствующее слово, как вы получите целую россыпь «уютных вещей», среди которых «уютные двери», «уютные шапки», «шарфы» и даже «уютные сапоги»… Несложно заметить, что термин «уютное» используется здесь в значении «удобный» («комфортный»), то есть придает удобной вещи оттенок теплоты и интимности.
, то термин «торжество» («торжественный») сам по себе не связан с представлением о внутреннем пространстве и о чувстве, сопровождающем наше пребывание в нем. Торжество – это собрание многих ради чего-то важного, значительного [226]
Термин «праздник» близок к «торжеству», но не тождественен ему. Внутренняя форма слова «торжество» отсылает к собранию множества людей в одном месте (торжище – это и рынок, где всегда много людей, и торная дорога), в то время как «праздник» – акцентирует внимание на особом статусе времени. Праздник – это время , отведенное для чего-то важного, значительного , отделенного от повседневности, и, соответственно, это особое настроение, особая (серьезная, возвышенная, радостная) праздничная расположенность. Это праздное (не занятое повседневными делами) время. Термин «торжество» указывает на собрание людей вокруг чего-то, что этого заслуживает, но это собрание может быть посвящено не только тому, что вызывает радость , но и тому, что вызывает скорбь (траур, траурные торжества). Понятно, что собрания, имеющие оттенок торжественности, не обязательно происходят в дни официальных и неофициальных праздников (концертный зал филармонии, заседания парламента, конференц-зал университета заполняются и по будням). Торжественными бывают и помещения для работы (парламент, конференц-зал т. д.).
. Разумеется, собрание многих ради чего-то важного предполагает подходящее для этого место. Но не в меньшей мере оно предполагает и определенные – торжественные – действия, речи, одежду и т. д. Семантику торжественного можно перенести на то, что связано с имеющим-большое-значение для многих, в том числе – на интерьеры, но только на втором шаге. Внутренняя форма слова «торжественный» напрямую с пространством не связана. Так что без уточняющего слова «интерьер» не обойтись, если, конечно, нас интересует чувство приподнятости (торжественности) в его связанности с закрытым местом, с интерьером.

К такому типу пространств можно отнести как закрытые площадки под открытым небом (таковы центральные городские площади, летние театры, площади храмовых и дворцовых комплексов), так и помещения внутри архитектурных сооружений (интерьеры строений), если пребывание в таких местах сопровождает чувство особенной приподнятости. Однако не место предопределяет торжественность интерьера как расположения, а присутствие в нем того, что дает основание для собрания многих (для торжества), что можно определить как Значительное. Если последнее становится предметом чувственного восприятия и переживания, если встреча со Значительным, которому служит помещение, состоялась, значит состоялся (в качестве торжественного) и данный интерьер.

Подобно тому, как очеловеченность места, его соразмерность человеку как частному лицу располагают к уюту, так и присутствие Значительного, того, что заслуживает собрания многих, делает помещение, предназначенное для него, действительно торжественным.

Торжественные интерьеры – это и места для праздников, и места для общих собраний, на которых принимаются важные для сообщества (корпорации, сословия, народа) решения, и места для поминовения предков, для скорбных собраний, объединяющих людей вокруг Большой Потери (траурные залы, залы/площади, связанные с памятью о павших воинах, жертвах катастроф и т. п.).

Эстетическая встреча с торжественным помещения наиболее вероятна тогда, когда его заполняют люди, собравшиеся ради того, что они считают Значительным. С наибольшей полнотой торжественность торжественного места раскрывается именно в этот момент. Тогда, например, когда король, восседающий в тронном зале, принимает иностранных послов, вершит суд или советуется со своими приближенными, когда концертный зал филармонии наполняется людьми, внимающими симфоническому оркестру, когда в актовом зале университета вручают дипломы выпускникам… То, ради чего возводится и украшается церковь, раскрывается во время храмового действа[227]
В это время максимально раскрывается и тектоника внутреннего пространства церкви, и элементы ее убранства. Об этом, в частности, хорошо писал В. В. Бычков: «Комплекс искусств, связанный с церковным культом, был ориентирован… прежде всего на создание особого реального мира, некоей уникальной духовно-материальной среды, попадая в которую человек должен был получить реальную возможность приобщения к невидимому миру высшей духовности. Эта среда понималась как место соприкосновения, взаимного перехода мира видимого и невидимого, как реальное „окно“ в небесное царство. Широко раскрывается это „окно“ лишь в процессе богослужения, то есть художественная среда, созданная с помощью комплекса искусств, реально и полно функционировала только во время культового действа. Именно тогда художественные символы искусства воспринимались в качестве "реальных символов", то есть реально являли… изображаемое, обозначаемое, а участвующие в богослужении ощущали себя причастными к миру божественного бытия, вознесенными в небесное царство» (Бычков В. В. К вопросу о древнерусской эстетике (методологические заметки) // Проблемы изучения культурного наследия. М.: Наука, 1985. С. 308).
. То, ради чего строилось торжественное помещение, полнее всего раскрывается (эстетически), когда его используют по назначению. Чтобы эстетика торжественного интерьера актуализировалась, в концертном зале должна звучать музыка, в театре – идти представление, в конференц-зале университета читаться научные доклады и т. д. Однако соответствующее чувство может возникнуть и без участия в торжестве, а просто благодаря пребыванию в предназначенном для этого месте. В такой ситуации мы как раз и будем иметь дело с эстетикой торжественного интерьера в чистом виде. Если ничего торжественного не происходит, а чувство приподнятости овладело нами, захватило нас, то оно связывается с помещением, с местом, в котором мы находимся и которое переживается как торжественное.

Встреча с торжественным без торжества и собрания многих возможна потому, что среди интерьеров имеются и такие, которые с самого начала, по замыслу строителей, создавались в расчете на встречу с тем, что заслуживает торжественности, заслуживает особого пространства. Форма, размерность, декор таких интерьеров призваны «удерживать» Значительное. Главное в торжественном интерьере – способность «вмещать» то, вокруг чего собираются многие (создавать условия для встречи с тем, что Велико, Значительно).

«Ради чего» такого места не относится к области обыденного (крытые рынки и большие магазины, цеха и вокзалы тоже создаются так, чтобы собирать и вмещать многих). «Ради чего» торжественного интерьера относится к сфере трансперсонального, того, что приподнято над повседневностью и «злобой дня». Такие интерьеры нередко становятся (особенно если доступ в них открыт для всех желающих) местами эстетического паломничества[228]
Уютный интерьер для эстетического паломничества подходит плохо, ведь его смысл – в укромности и соразмерности отдельному человеку (семья), в обжитости и интимности. Уют – для немногих, для тех, кто живет в этом месте и для близких. Назначение уютного интерьера не в том, чтобы собирать множество разных людей, а в том, чтобы отделять индивида и его ближний круг от большого мира, от «чужих».
. Люди посещают такие места не только в дни торжеств, но и в будни, поскольку в них можно пережить (есть такая возможность) чувство приподнятости и без того, чтобы принимать участие в том, чему они служат.

Если феномен уюта не предполагает с необходимостью эстетической деятельности (уютным, как мы помним, может оказаться и шалаш в лесу, куда пришлось спрятаться от дождя, и маленький дворик, в который человек забрел, гуляя по старому губернскому городу, и дом, который построен ради того, чтобы в нем жить), то торжественный интерьер – всегда результат эстетической деятельности. Создавая его, архитектор рассчитывает на определенный эффект. Интерьер так же, как книга (картина, симфония, спектакль), может быть сильнее или слабее по своему эстетическому потенциалу. Он может помочь в том, чтобы встреча с тем, что «достойно торжества» состоялась, а может оказаться бессильным, эстетически «беспомощным». В последнем случае мы будем иметь дело с помещением, которое функционально отвечает своему назначению, но эстетически несостоятельно.

Когда строится большое здание, предназначенное не для жилья или работы, а для собрания людей вокруг чего-то, что они считают для себя важным, то уровень эстетической рефлексии по отношению к величине, форме и конфигурации внутреннего пространства (то есть мера рефлексии над тем, какое впечатление интерьер будет производить на тех, кто находится в нем) будет существенно превышать уровень эстетической осознанности , достигаемый в ходе создания интерьеров для частных лиц или интерьеров, имеющих только функциональное (без символической составляющей) назначение (склад, ангар, цех, офисный центр).

В пространстве торжественного интерьера происходит соединение разъединенного, осуществляется сборка, синтез коллективного тела, в единстве которого множество частных воль согласуется в объединяющей их приобщенности к чему-то большему, чем жизнь частного лица, замкнутая на микро-связях микро-сообществ (семья, дружеская компания и т. п.). Торжественные места организованы как интерьеры восполнения (пребывая в таком искусственном пространстве, мы – на уровне переживания – воссоединяемся с чем-то Великим) и настраивают присутствующих на приподнятое над повседневностью расположение духа (от торжественно-праздничного до торжественно-серьезного и даже торжественно-скорбного). В торжественном интерьере мы имеем опыт пребывания в близости (в связи) с Другим , явленным как Значительное. Значительное – это наша возможность, это то, к чему можно приобщиться, в том числе – через пребывание в торжественном месте. Чувство Значительного переживается и сознается человеком как приподнятость, торжественность.

Человек как существо сознающее свою конечность нуждается в восполнении через отношение к чему-то вечному или (паллиативно) великому, большому, долговечному. Возможность ощутить близость Значительного, ощутить связь с ним как раз и обеспечивает особая конфигурация торжественного интерьера. Если на безусловном уровне эта потребность реализуется в пространстве сакрального (или величественного[229]
Торжественное необходимо отличать от возвышенного (величественного) расположения , которое иногда (пусть и редко!) находит себе место в интерьерном пространстве. Обычно размерности интерьера бывает недостаточно для того, чтобы стать внешним референтом величественного (большого вне всякого сравнения). Только некоторые интерьеры (прежде всего, храмы) способны не только давать чувство приподнятости, но и потрясать своим величием (Софийский собор в Константинополе, собор ев. Петра в Риме, Исаакиевский собор в Петербурге и др.), но они выходят за границы эстетики торжественного интерьера.
) интерьера, то на уровне условном, относительном – в местах, которые принято называть торжественными. Торжественный интерьер, таким образом, следует отнести к условной эстетике Другого в его утверждающем присутствие модусе (в модусе Бытия).

Эстетический эффект от пребывания в торжественном месте связан, прежде всего, с тем, что его размерность определяется не его соответствием человеку (как это было в случае с уютом), а, напротив, резким несоответствием ей, то есть определяется отрицательно. Соразмерность места отдельному человеческому телу (или немногим телам) – это то, что в торжественном интерьере превышено ради чего-то «большего». Интерьер дает это большее чувствовать. Торжественное помещение нацелено на чувство включенности в сферу «больших дел» и «великих смыслов», иначе говоря, на приобщение к Значительному.

Данность чего-то большего, чем мое эмпирическое «я», отнесенность к высшему поднимают меня над повседневностью и дает чувство осмысленности собственного присутствия: есть нечто, благодаря чему мое существование (существование частного лица) обретает цель и смысл. Соотнесенность со Значительным укрепляет и воодушевляет. Я не просто горожанин, я принадлежу тому, чья долговечность, величие и сила выводят меня из скорлупки частного существования (позволяя ощутить свою включенность в сословие, профессию, государство, искусство и т. д.). Причем чувственная данность особенного в образе торжественного интерьера убеждает меня, что Значительное есть, что его действенность и действительность ощутимы.

Возвышающая идентификация с Великим освобождает (на время) от повседневных проблем и «неразрешимых» противоречий. В образе торжественного интерьера Значительное задает такой масштаб, в котором мелкие тревоги и заботы исчезают, как дым.

Попытаемся теперь вникнуть в структуру торжественного интерьера немного подробнее и проясним его преэстетические характеристики. Как интерьер может способствовать возникновению чувства приподнятости? Какие у него есть для этого возможности[230]
Ниже мы будем говорить о преэстетических характеристиках торжественного интерьера в полностью закрытых помещениях. Торжественных интерьеров под открытым небом (площади, мемориальные комплексы и др.) мы касаться не будем.
? Возможностей таких немало. Во-первых, это архитектоника интерьера, во-вторых, его оформление.

Значительность того, чему интерьер служит, подчеркивается его объемом. Он должен быть таким, чтобы те, кто присутствует в его границах, ощутили одновременно и свою малость, и свою приобщенность к Значительному. На первый план выходит то, в какой мере интерьер способен работать на создание чувства дистанции.

Преэстетические условия торжественного места противоположны тем, о которых шла речь, когда мы описывали уютное место. Если в уютном интерьере эстетический эффект возникает в результате сокращения дистанции между мной и местом (антропоморфное, одушевленное и подогнанное вот к этому человеку место), то усилия создателей торжественного интерьера направлены на решение совсем иной задачи: дать человеку, находящемуся в помещении, почувствовать дистанцию между теми, кто находится в нем, и Значительным. Значительность Значительного дана, прежде всего, через переживание дистанции (дистанция связывает, отделяя). Дистанция (ведь мы говорим об эстетическом опыте) дана через размерность, пропорции и убранство интерьера, через его цвето-световое решение, etc.

Интерьерных пространств, предназначенных для публичных собраний и создания приподнятого настроения, много, они разнообразны и отличаются друг от друга в зависимости от того, что именно в них торжествуют. Торжественное тронных залов национальных парламентов, актовых залов университетов и академий, концертных и театральных залов по своему содержанию различается, но везде речь идет о соприкосновении через интерьер с особенным в ценностном отношении, со Значительным. И хотя с особой рельефностью торжество Значительного реализуется в интерьерах общественных зданий, но помещения, располагающие к торжественности, в прежние времена можно было встретить и во дворцах людей знатных, богатых, высокопоставленных, где не были редкостью помещения, предназначенные для торжественных приемов, балов, домашних концертов[231]
Впрочем, практика инкорпорирования в дома представителей элиты мест для собрания многих относится к прошлому. Сегодня такое случается только в виде исключения. Вместе с уходом аристократии с исторической сцены ушло и время, когда дворцы знати совмещали в себе пространство частной и публичной жизни, когда они открывались для светских собраний, концертов, театральных представлений и т. п. Сегодня с интерьерами данного типа можно познакомиться в историко-культурных музеях.
. Они были больше других комнат по площади, богаче обставлялись, по-особому декорировались и т. д. В повседневной жизни они не использовались, их резервировали для особых (торжественных) случаев.

Если уют соотносится с пространством частной жизни, то внутреннее пространство залов для заседаний парламента или залов театральных, концертных имеет противоположную, сверхиндивидуальную доминанту и ориентировано на ценности, предполагающие служение, уважение, любовь и жертву. Уютное место обособляет и дает почувствовать частное, соразмерное индивиду пространство как отличное от пространств внешнего мира. Торжественный интерьер, напротив, выводит индивида из изоляции. Соответственно, и пространственные параметры торжественных интерьеров будут резко отличаться от параметров уютного места. То, вокруг чего объединяются люди, может иметь или светский, или сакральный характер. И в том, и в другом случае они объединяется вокруг того, что имеет символическую ценность. Оставляя в стороне сакральное пространство (требующее особого рассмотрения), поразмышляем над тем, как организован торжественный интерьер «в миру».

Размер интерьера должен быть значительным, заметно превышающим объем помещений, окружающих нас в повседневной жизни. Мало того, что помещение должно быть большим, оно должно быть свободным, незагроможденным, праздным[232]
Семантика праздного – свобода, пустота.
. Его пространственная организация настраивает на восприятие Значительного, а оно в интерьере явлено как большое по величине внутреннее пространство. Для этого важно, чтобы человек, находясь в той или иной точке зала, мог видеть его противоположную сторону. Если внутри интерьера будут находиться предметы, разгораживающие общее пространство, это будет только препятствовать созданию впечатления торжественности. Преграды на пути взгляда уменьшают, скрадывают объем помещения, кроме того, они рассеивают внимание: фокусируя взгляд на значительных по величине предметах внутри зала, мы утрачиваем – на время – способность воспринимать особенную (выходящую за привычные рамки) величину пространства, а ее роль в создании торжественного (приподнятого) настроения наиболее существенна.

Все, о чем можно сказать далее, имеет отношение к величине как основе эстетического потенциала торжественного места. Помещение будет восприниматься как торжественное, если оно пропорционально. Длинное и узкое, но высокое помещение торжественности способствовать не будет. Не способствует торжественности и большое по площади помещение с низким, нависающим над головой потолком. Измерение высоты играет весьма заметную роль в создании торжественного настроения средствами архитектуры.

Дело в том, что большое свободное пространство наверху, которое никак – в утилитарно-практическом смысле – не задействовано, а стало быть, с обыденной точки зрения избыточно, бесполезно, как раз и создает ощущение Значительности. В обычной (обыденной) жизни свободного места столько не бывает, ведь обыденность – малый мир, мир семьи, так что восприятие праздного пространства наверху (а о символике верха и высоты мы говорили выше) усиливает эстетический потенциал Значительности помещения. Все долговечное, все, что принято относить к духовной жизни, как раз и характеризуется избыточностью, если смотреть на ее проявления с узко утилитарной точки зрения («Какая польза от поэзии? Скажите на милость, кому нужна эта ваша философия? Все Богу молитесь? Лучше бы делом занялись!»). Как раз «избыточное», незаполненное пространство в помещении создает впечатление Значительности.

Чувство приподнятости связано не только с размерностью и пропорциями интерьера, но и с характером убранства, которое в разбираемом нами случае нацелено на то, чтобы вызывать у присутствующего в нем человека чувство, что он находится в ином, отличном от обыденного пространстве («как будто в другой мир попал!»).

Декор и обстановка парадного зала должны акцентировать внимание на его объеме. Стены и потолок будут, скорее всего, иметь светлый, раздвигающий пространство тон, в его украшении будет использоваться такие неуместные в повседневном пространстве квартиры или в рабочем помещении элементы, как позолота, колонны из светлого мрамора по периметру зала, лепнина на стенах и на потолке, большие (в рост или выше) зеркала, свисающие с потолка люстры и т. д.

В ярком освещении также можно видеть отличие торжественного помещения от уютного и сакрального (храмового) интерьера. Внутреннее пространство и храма, и жилища частного лица не предполагает яркого освещения. Для одушевленности и интимности излишний свет вреден, поскольку четкость и определенность ведения сдерживает работу воображения и делает пространство более рациональным, «холодным»[233]
Для храма полумрак, неполная освещенность, световые контрасты имеют еще большее значение, чем для уютного интерьера. Сфера Божественного отделена от этого мира, она таинственна. Храм – это дом Божий. Чувство таинственности коррелирует (в плане восприятия) с тем, что (для нас) неясно и неотчетливо. Сгущающаяся по периферии значительного по объему храма темнота, царящий в нем полумрак позволяют ощутить сакраментальность места и того, что в нем свершается (богослужение, молитва, таинства); сумрак в пространстве храма – чувственно воспринимаемый коррелят тайны соприкосновения человека с Божеством, и апогея он достигает в пространственно-временном континууме литургии. В сумраке и темноте вещи и места оживают, они получают (преэстетически) второе измерение – измерение тайны.
. В торжественном помещении, напротив, важна яркость света, раздвигающего внутреннее пространство до размеров Значительного, будь то государство, правосудие, искусство, наука, сословная или профессиональная корпорация и т. д. Чем больше света, тем более торжественной, праздничной будет царящая в помещении атмосфера.

Хорошая освещенность, светлые стены, мрамор и зеркала, бронза и позолота, etc. уместны не всегда. Вопросы декорирования и освещения приподнимающих интерьеров решаются в зависимости от их функционального назначения. Понятно, что торжественный зал в городском дворце бракосочетаний будет освещен и декорирован иначе, чем зал для траурных церемоний, а оперный театр иначе, чем конференц-зал университета.

В задачу краткого введения в эстетику торжественного интерьера не входит анализ его истории, но и без специального исследования общий вектор движения очевиден: искусство создания торжественных интерьеров переживает сегодня не лучшие времена. И хотя за последние сто лет в Европе и Америке появилось множество интерьеров, претендующих на торжественность, они (несмотря на увеличение объема помещений и их вместимости) в большинстве своем уступают по своему эстетическому потенциалу интерьерам, созданным в прошлом.

Причины упадка коренятся в характерном для современности разрушении онтологической и социальной иерархии, когда едва ли не единственным социальным и ценностным стратификатором оказываются деньги. Если признание Высшего по отношению к человеку и добровольное подчинение ему рассматривается как угроза правам и свободам человека, то трудно предполагать, что в такой атмосфере искусство торжественных интерьеров сможет удержаться на той высоте, которая была достигнута в эпоху великих смыслов. Если человек не находит Значительного в своем сердце, если Великое теряет свою притягательность (романтический порыв к невозможному, к абсолютному иссякает), искусство создания торжественных интерьеров обречено на деградацию. Оно замещается навыками создания интерьеров «на большое число посадочных мест». Создатели таких помещений успешно решают сложнейшие инженерно-технические запросы, но беспомощны в создании торжественной атмосферы.

 

Приложение 2. Уют, простор, просторное

Уют и простор. В работах по лингвокультурологии можно встретить суждение, что уюту в русской языковой картине мира противостоит (и противополагается) простор[234]
Шмелёв А. Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю. М., 2002. С. 78.
. Нечто похожее можно найти и в суждениях здравого смысла. И надо признать, что определенные основания для такого противопоставления имеются: уют – это небольшое и закрытое пространство, а простор – пространство бескрайнее, открытое. Если чувство уюта ассоциируется, прежде всего, с образом жилого помещения и с небольшими и замкнутыми пространствами под открытым небом (с дворами, с небольшими улочками, с площадями старого города), то простор уводит нас за пределы города (город вмещает, а простор открывает возможности для движения).

И пусть уют не всегда актуализируется в качестве домашнего уюта (уютной, как не раз было отмечено, может быть и поляна в лесу, и скамейка в тени старых лип…), он, тем не менее, всегда отсылает к дому как закрытому и одушевленному человеческим присутствием пространству пребывания. Простор же соотносится со странствием, приключением, с пьянящей возможностью движения, «куда душа пожелает». Домашний уют – тихая пристань, простор – волнующая открытость иному. Кратко: противоположность уюта и простора можно определить через противопоставление возможности пребывания и возможности перемещения.

Достаточно ли этого для противопоставления уюта и простора как эстетических феноменов? Простор успокаивает, снимает напряжение, гармонизирует человека. Но ведь и в расположении уюта человек обретает гармонию и покой. В этом уют и простор не противостоят друг другу, а, скорее, обнаруживают близость. Отличие покоя уюта от покоя простора связано с различием в предметностиI, вовлекаемой в эстетическое расположение. Открытое противоположно закрытому. Эта противоположность имеет значение и должна учитываться, но она, если стоять на позициях эстетического анализа, не является определяющей при сопоставлении уюта и простора.

Противопоставление уюта простору законно лишь до некоторой степени. Дело в том, что эти феномены относятся к разным экзистенциально-онтологическим уровням. Простор – это безусловное эстетическое расположение (переживание простора как переживание чистой, безусловной возможности быть в ином месте), уют – расположение условное (мы можем чувствовать себя более или менее уютно, но уют души не потрясет). В этом плане более уместным было бы противопоставление уютного просторному. Ведь оба феномена относятся к условным расположениям эстетики пространства.

Если попытаться сопоставить уют с простором, то помимо противоположности открытого/закрытого можно обнаружить и то, что сближает эти феномены. Соразмерность человеку и чувство защищенности (укрытости), присущие уютному расположению, открытость солнцу и ветру на просторе, «на вольном воздухе» равно способны дать раздерганной в сутолоке душе чувство покоя, хотя в одном случае возникновению этого чувства помогают пространственное ограничение мира и погружение человека в предельно антропоморфизированную среду «своего» пространства (его сужение до «своего» места), в другом – его предельное расширение, перечеркивающее обычное для города членение на улицы, кварталы, дворы, дома и комнаты. Тут простор и уют не расходятся, а сходятся.

Успокоение на просторе происходит за счет такого масштаба пространства, перед которым повседневная озабоченность отступает и душа «раскрывается», обретая желанную волю (покой через волю). Мелкие заботы тонут в безбрежной шири. Успокоение в уютном месте происходит за счет сужения мирового пространства до «моего места», где все свое, родное, привычное. На предметно-пространственном уровне гармонизация души в опыте уюта и в опыте простора происходит за счет преодоления отчужденности от самого себя.

Эстетика уюта и эстетика простора соотносятся друг с другом, как эстетика близкого и далекого, малого и большого, человеческого и природного… Близкое приводит человека в обжитое пространство, а далекое выводит из суеты большого города на «вольный воздух», на простор, бескрайность которого рассеивает заботы и тревоги повседневности…

Уют и простор сближаются еще и в том отношении, что в них человек укрепляется в собственной самости. В этих расположениях он остается наедине с собой, «вспоминает о себе». Стремление к уюту мы понимаем как желание отколовшегося от мира и общины человека обрести чувство внутренней гармонии, как эстетику «само-собирания» в соразмерном «частному лицу» месте. Простор же собирает через чувство воли как возможности ничем не ограниченного полагания: выбор пути – это моя ничем не ограниченная возможность. Уютное не противоположно простору, оно от него отлично.

И простор, и уют можно связать с аналогичными (по экзистенциально-онтологической структуре) феноменами эстетики времени. Уютному расположению соответствует прошлое, старина, обжитость и традиция (старое как расположение эстетики времени), то есть то, что было, что много раз повторялось (прошлое как «пятая стена», защищающая от непредсказуемости грядущего); открытому горизонту соответствует будущее, надежда, юность, новые возможности (юное как расположение эстетики времени). Простор успокаивает тем, что как бы «говорит» человеку: «не горюй, мир широк, горизонт открыт, и ты волен изменить свою жизнь». На координатной оси времени уютное соседствует со старым. Простор и просторное мы соотносим с феноменами юного и молодого.

Уютное и просторное. Уют (по его экзистенциально-онтологическому уровню) следует сопоставлять не с простором, а с просторным. Если сравнить уютное с просторным, то мы увидим, что эти расположения не противоположны, а различны: и уютное, и просторное используются для характеристики ограниченных по своей протяженности пространств, через них артикулируется наша реакция на природные или искусственные интерьеры (будь то грот, долина, поляна, площадь, дом, комната…). При этом в одном случае внимание задерживается на том, благоприятствует ли интерьер пребыванию в нем человека как обособленной монады (или семьи как социальной монады), в другом – на том, какие возможности оно предоставляет для движения в границах, заданных интерьером. Уютный интерьер может быть просторным: «комната была уютной и просторной» (хотя и не обязательно: «в комнате было тесно, но уютно»).

Просторное отличается от уютного, но как характеристика места оно может входить в его описание. Когда мы говорим о просторном помещении, то делаем акцент на количественных характеристиках, когда говорим об уютном – на настроении, которое связывается с помещением как с целым[235]
В случае с просторным как самостоятельным феноменом мы имеем дело с количеством как качеством места, с общим впечатлением от него. В свою очередь переживание уюта включает в себя восприятие его количественных характеристик: это помещение не слишком маленькое, не слишком тесное или узкое, не низкое, довольно просторное… и т. д.
. Если уютному противоположно открытое, бойкое место «на юру», то просторному месту – теснота (узость), ограничивающая возможности для движения. Мы можем переживать просторность просторного совершенно независимо от оценки места в терминах уюта/неуюта и наоборот. Нам может быть уютно и в просторном помещении, и в вагонном купе, на маленькой кухне, в шалаше, etc. Если просторное можно соотнести с эстетикой большого, то уютное – с эстетикой маленького и красивого.

Номадизм и оседлость. Если проводить сопоставление простора и уюта в духе популярной в последние десятилетия оппозиции номадизма и оседлости, то простор следует отнести к номадическому опыту, а уют – к культуре оседлости, домостроительства, к культуре пребывания [236]
Пигров К. С. Социальная философия: Учебник. СПб., 2005. С. 85.
. Мы исходим из того, что стороны оппозиции (номадизм и оседлость, уют и простор) не являются взаимоисключающими. Современное общество нуждается (как нуждались и в прошлом) не в одном из двух начал, а в них обоих. Исторически акценты могут смещаться, но двойственность начал сохраняется в любой культуре. В одних общественных организмах преимущество отдается оседлости, другие возделывают номадическую подвижность, легкость на подъем, готовность отправиться в путь и начать все заново на новом месте.

Современный человек испытывает и потребность в уюте, и потребность в пространстве-для-движения (в просторе и дали[237]
О тоске по простору, по дороге, по открытому горизонту писали многие. Интересное свидетельство можно найти и в упоминавшейся выше переписке О. Книппер с А. П. Чеховым. «Вчера был такой славный солнечный закат, такие чудесные краски и колокола твои любимые звонили! И это все вместе так волновало меня, хотелось на простор, вон из этой рамки, в которую мы втиснуты. Другие хоть находят прелести в городской жизни, чувствуют эту прелесть и наслаждаются. Меня же скорее мутит городская жизнь, я точно избегаю ее, живя ею. И все меня тянет, все кажется – это не настоящая жизнь, и успокаиваю себя мыслью, что всегда ее можно оборвать, а хватит ли сил – неизвестно. Ты не думай, я не о самоубийстве. <…> Мне иногда кажется, что это настоящая жизнь: скитаться из края в край, не иметь родины, оседлости, привычек, всего, что тяжелит и мельчит жизнь. Мне кажется, что у такого человека и чувства должны быть крупнее, сильнее. Я вспоминаю твои слова, помнишь, ты говорил, что хотел бы с котомочкой ходить по белу свету? Я это понимаю» (О.Л. Книппер – А. П. Чехову, 2 сентября 1901 г. // Антон Павлович Чехов. Переписка с женой. Захаров, 2003. С. 220–221).
). Проблематичность ситуации, сложившейся в современном обществе, где номадические тенденции в фаворе, не в том, что на смену оседлому человеку земли, дома, корней приходит человек-странник, человек-ветер, а в господстве эмоционально «стертых», невыразительных, пресных форм номадизма и оседлости. Нашим современникам недостает ярких, персонально заостренных образов как номадического, так и оседлого способов существования. Усредненность – вот источник мучений (а скука – это мука) подданных империи потребления.

Человек несет в себе оба начала; в одном случае верх берет движение, в другом – покой. Стирание различий между противоположными способами присутствия опасно для воспроизводства человеческого в человеке. Но именно такое размывание границ – это и есть наше сегодня. Пребывание без пребывания (находясь дома, можно странствовать по Сети или по ТВ-каналам), как и путешествие без преодоления пути, движение без движения (путешествия в кресле самолета, поезда, автобуса), делает перемещение мало отличным от покоя, а покой от странствия. Полное устранение одного их двух начал, как кажется, имело бы катастрофические последствия для человека и общества. Впрочем, это едва ли возможно. Но стирание острых граней происходит у нас на глазах.

Сказанное имеет отношение и к области нашего исследовательского интереса – философской эстетике. Мы выступаем за культивирование познавательного (а также практического) интереса к многообразию эстетического опыта и за сознательное заострение различий в аналитическом его описании.

 

Приложение 3. Прошлое как укрытие (старое, старинное, уютное)

Чем больше в доме старых (и старинных) вещей, тем уютнее интерьер. Их присутствие позволяет ощутить связь с историей своей семьи, рода, народа, человечества. Жизнь, которой принадлежит (по «рождению» и «биографии») старая вещь, относится к прошлому. Во многом именно завершенность прошлой жизни, присутствующей в настоящем, делает старую вещь эстетически притягательной. В непринадлежности «текущей минуте» как раз и состоит секрет обаяния старых (а особенно – старинных) вещей. Все свершившееся – совершеннее настоящего и будущего. Старинная вещь – из прошлого, из того, что завершилось. Завершенность делает вещь притягательной, очеловечивает ее. Сами собой вспоминаются пушкинские строки: «Все печально, все пройдет, / Что пройдет, то будет мило».

Старое и старинное следует отличать от переживания прекрасного. Чувство прекрасного, которое издревле относят к вещам совершенным по своей форме [238]
Прекрасная вещь являет собственную «чтойность» с исчерпывающей полнотой: совершенный кувшин, девушка, корабль – прекрасны, а вещи, напоминающие о совершенстве (почти совершенные), – просто красивы.
, соотносимо с переживанием старинкою как совершенного благодаря завершенности. Совершенство старинной вещи воспринимается как свершённость ее бытия, а не как совершенство чувственно-телесного обнаружения ее «чтойности». Вещь может быть обыкновенной по форме, но она являет нам совершенство завершенного времени, времени которое ушло и больше не повторится. Старая (старинная) вещь способна быть привлекательной без признания ее красивой или прекрасной. Но если она красива, то мы, переживая ее как старую, можем в то же время наслаждаться ее красотой.

Старое, прошедшее – «мило». Милое привлекает. Милое любишь не за что-то, а просто так (вспомним пословицу: «Не по хорошу мил, а по милу хорош»). Старые вещи милы как старые, мы ценим их не за удобство, не за уникальность, не за принадлежность известному производителю и т. д., а за то, что они являют частичную (или, в случае со старинным, полную) выключенность из мира подручного и наличного, то есть частично или полностью выведены за скобки «текущей повседневности». Это позволяет им переключать внимание с сиюминутного, текущего, изменчивого на ту «область», где никто не торопится, где царят покой и порядок.

Что касается способности производить впечатление надежности и основательности, то у старых вещей, по сравнению с новыми, есть заметное преимущество: чем дольше пользуются вещью, тем в большей мере на нее можно положиться, поскольку мы довольно точно представляем себе, чего от нее можно ожидать, а чего – нет (дедушкино кресло, возможно, поскрипывает, но мы уверены, что оно не развалится[239]
Проведите мысленный эксперимент: вообразите старый и такой же по габаритам и форме новый стул и скажите, какой из них кажется более основательным и надежным? Думаю, все согласятся, что более надежным покажется старый стул, чья укорененность в прошлом делает его эстетически более устойчивым и прочным по сравнению с его новым собратом.
). Годы подтвердили ее надежность. Прошлое не обманывает. Обманывает только будущее.

Старые и старинные – совершенные в своей принадлежности прошлому – вещи защищают от непредсказуемого и амбивалентного будущего. Будущее – это возможность иного (будущее открыто, оно манит как неоглядный простор), но оно непредсказуемо. В конечном счете, будущее открыто эсхатологичности человеческого существования, открыто смертному часу. Прошлое говорит о рождении. Будущее нас и влечет, и пугает одновременно. Оно представляет собой временной аналог пространственной открытости [240]
Если посмотреть на жизнь человека с точки зрения соотнесенности ее пространственных и временных координат, то дома он живет в настоящем, развернутом в прошлое, вне дома – открывает себя настоящему, развернутому в будущее, а оказавшись за границей города, поселка, деревни (в лесу, на море, в степи или в горах) он словно бы забывает о времени и находит себя в пространстве, открытом вечности (вне линейного времени).
, которая может восприниматься и как положительная ценность (простор, приволье, голубая даль), и как «ценность» отрицательная, как то, что подавляет ограниченного в пространстве-времени человека своей бесконечностью, неопределенностью, нагоняет скуку и тоску. Неизвестное будущее открыто для вторжения вредоносного для человека. Огородить его не получится. Это не место , а бесконечное простирание. Негатив будущего – «юр» с его бесприютностью.

Отсутствие на вещи следов времени отдаляет их от человека. Без царапин и вмятин они остаются «чужими» и воспринимается как «не вполне свои». С правовой точки зрения новая вещь, как и старая, – это собственность хозяина, но в экзистенциальном плане новая вещь существует в «ничейной зоне». До поры до времени она остается «продуктом производства», собственностью, которая обладает потребительской и меновой стоимостью, но не вещью, имеющей «биографию»[241]
[242]
Тот, кто взял бы на себя труд изложить «биографию» вещи, мог бы, вероятно, сказать о том, где, когда и при каких обстоятельствах она была изготовлена, когда ее купили или подарили, какие житейские события с ней связаны, какие огорчения и какую радость она принесла своим владельцам, о том, как ее лечили (ремонтировали), как за ней ухаживали…
и вошедшей в чью-то жизнь. Новая вещь «безлична», абстрактна, а старая – одушевлена, индивидуализирована[243]
Не случайно персонажем одной из своих сказок Андерсен сделал старого оловянного солдатика, а не просто оловянного солдатика. Старую игрушку (шире – вещь) легче представить одушевленной, чем игрушку новую, ничем от других не отличимую.
.

В конечном счете старая-старинная вещь, отсылая нас к своей свершённости-завершённости, отсылает к тому, чего нет как сущего (к Другому). Она позволяет нам пережить далекое как близкое, она есть и не есть, она несовершенна (когда-нибудь исчезнет из мира) и совершенна (как предъявительница прошлого, которое неприступно в своей завершённости), она – что-то (например, старый стол) и она же ни-что (ведь явленное вещью время ускользает от «что»). Но именно переживание «погруженности» во время (ее сознание и переживание) определяет наше самочувствие. Созерцая старую вещь, мы непроизвольно очеловечиваем ее, воспринимая как со-присутствующую с нами.

Старые и старинные вещи выполняют (экзистенциально) функцию аналогичную стенам дома , защищающим место нашего пребывания от непрошеных вторжений извне. В окружении вещей, много лет служивших человеку, его семье, а может быть, и каким-то другим, ему не знакомым людям, он чувствует себя «как за каменной стеной». Старые вещи можно сравнить со стенами, защищающими от непогоды, только выстроены они из сверхпрочного материала – из прошлого. В отделенном от настоящего, укорененном в том, что не подлежит изменению, нам спокойно и уютно… В старом уютном доме мы попадает в пространство, выстроенное из прошлого, в пространство предсказуемости [244]
И не так важно, приходит человек в свой дом или в дом своих друзей, знакомых или родственников. Тепло, исходящее от старинной обстановки, в доме друзей воспринимается, пожалуй, даже сильнее, чем в собственном: здесь биографический контекст, соединенный со старыми вещами, отсутствует, так что эстетическая составляющая переживания старины старинного обнаруживает себя ярче и определеннее, чем в привычной обстановке собственного жилища. Чужие вещи не напоминают ни о родителях, ни о дедах и прадедах, они являют прошлое, прожитое, пережитое, обжитое…
. Не удивительно, что человек в таком месте находит желанный покой.

 

Приложение 4. Стиль, стилизация, уют

Архитектоника строений и стилистика интерьеров в домах горожан , живших в раннее и высокое Новое время, зависели от смены архитектурных стилей (логика больших стилей не затрагивала жилища крестьянина). Эти стили, хотя и не воспринималась как нечто от века данное (ведь человек мог видеть и сооружения иного стиля), имели своим средоточием, своим истоком общее людям, жившим в одну эпоху, содержание, которое давало человеку барокко или, скажем, человеку классицизма чувство причастности к Целому. Однако в XVII–XVIII столетиях процесс секуляризации общественной жизни зашел так далеко, что духовная органичность (невыдуманность) стиля и связанные с ним эстетические эффекты все чаще дополнялись стремлением к уюту , к обретению гармонии в малом, отделенном от большого мира интерьере частной жизни.

В больших стилях их духовное (дорефлексивное, сверхрациональное) содержание сочетается с рациональным началом. Как в архитектуре, так и в убранстве интерьера ведущую роль играет архитектор, который, следуя стилистическому канону и видоизменяя его в соответствии со своей авторской волей и обстоятельствами, создавал предметную среду в формах, задаваемых большим стилем. Форма, размерность, декор домашнего интерьера определялись стилем, они не зависели от вкуса архитектора или заказчика.

До тех пор, пока организация жилого пространства определялась «логикой стиля», уют как расположение пребывал в зачаточном состоянии. На авансцену общественного внимания он вышел только тогда, когда кризис коснулся стилистической оформленности жизни как таковой. Это был тот момент, когда на смену стилю, утратившему внутреннюю силу и непреложность «для всех и для каждого», не пришел другой, но столь же универсальный стиль. В стилистическом вакууме XIX века уют оказался тем эстетическим эффектом, который компенсировал (отчасти) романтическую тоску по Другому в пространстве частной жизни.

Примерно со второй трети XIX столетия (с упадком стиля ампир) внешняя и внутренняя форма жилища перестала определяться большим стилем[245]
«Стиль… имеет отношение не только к форме, он ровно столько же касается и содержания – не содержания в смысле сюжета, темы, идейного материала, а духовного содержания, духовной сущности, которой на отвлеченном языке высказать нельзя; точнее сказать, стиль есть некоторая предустановленность их связи и в этом смысле гарантия художественной целостности. <…> XIX век был веком без стиля и как раз поэтому веком стилизации и безнадежных попыток придумать стиль. Но стилизацией и выдумкой архитектура жить не может; без стиля ее нет. <…> В механической архитектуре… есть единообразие, которого не знал XIX век, но это единство стандарта, штампа (хотя бы в своем роде и совершенного) – не стиля. Стандарт рационален; но только стиль одухотворен» (Вейдле В. В. Умирание искусства // Самосознание европейской культуры XX века. М., 1991. С. 271, 273, 276).
, а в архитектуре наступила эпоха эклектики и стилизации. Именно в это время в эстетике интерьера становится ощутимой тяга к уюту. XX век делает ставку на промышленную «архитектуру» (функционализм, конструктивизм) и наносит удар по эклектике и стилизации, но этот сдвиг не отразился на тяге к уюту, поскольку универсальность модульных конструкций не имела отношения к стилю, не имела духовно-эстетической содержания.

Стилизующее или бесстильно непритязательное обустройство «домашнего гнеза» из того, что оказалось под рукой (уют), не могло внести в интерьер того сверхиндивидуального содержания, которое нес в себе большой стиль. Чувства соотнесенности с духовным центром мира и переживания гармонии Целого в малом уютный интерьер не давал. Целое с утратой стиля перестало быть данностью, порядок и полнота оказались связаны не со стилистической выстроенностью и духовной содержательностью интерьера (стилизация – в силу своей произвольности, субъективности – уже не могла выполнять функцию преэстетической настройки на Другое), сколько со способностью человека одушевлять, обживать, антропоморфизировать домашнее пространство.

Переживание уюта не связано с обустройством жилища в рамках произвольно выбранного стилистического канона (со стилизацией). Жилое пространство, элементы разных стилей в декоре и мебели, просто «полезные в быту вещи» – все это случайные составляющие, которые могут быть использованы для гармонизации интерьера. Эстетический потенциал уюта как расположения определяется, как было показано выше, организацией интерьера и мерой его обжитости (человек врастает в интерьер, интерьер врастает в человека). Если эстетический эффект, производившийся большим стилем (будь то романский стиль, готика, ренессанс, барокко или классицизм), определялся духовным содержанием эпохи, получавшим выражение в архитектурном стиле (в том числе – в организации интерьера), то уют можно рассматривать как эстетическое обнаружение в сфере повседневности «свободной человечности» в ее } так сказать, камерном исполнении.

Не чувствуя себя связанным никакой высшей инстанцией (ни космическим Умом и Логосом, ни Богом-Творцом и Искупителем, ни философским Богом Декарта, Спинозы, Маль-бранша или Лейбница), человек позднего модерна оставлен на самого себя. На первый план для него выходит организация интерьера не в соответствии с миропорядком, а в соответствии с собственным телесно-душевным строем. Человек теперь исходит из того, что порядок, красота, гармония, благополучие в осваиваемой им части мироздания имеют место в той мере, в какой они вносятся в нее человеком. На смену надындивидуальному единству стиля приходит тихое свечение уютного, очеловеченного интерьера. Уют соразмерен отдельному человеку, малой семье и с ними сообразуется, их жизнью создается.

Чувство уюта, вышедшее на первый план с закатом эпохи больших стилей, – это переживание локально сложившейся человекоразмерной цельности внутреннего пространства и переживающего его человека. Гармония и покой в душе сопряжены здесь с обжитостью, очеловеченностью интерьера. Уютное место не просто отгорожено от вторжения хаоса, не просто упорядочено и приведено в со-ответствие с человеческой телесностью, но еще и одушевлено, очеловечено.

Домашнее пространство эпохи больших стилей сочетало в себе надындивидуальное содержание (то Целое, к которому был приобщен индивид) и бытовую, локально нажитую содержательность семейной и частной жизни. Только после разрушения трансперсонального («соборного») единства, эстетической формой которого был большой стиль, уют вышел из тени и привлек к себе внимание. Так единство человека и мира в домашнем пространстве на какое-то время становится широко распространенным эстетическим феноменом.

В полной мере специфику уюта как эстетического расположения мы можем осознать только теперь, когда она оказалась под вопросом, когда уют становится редким опытом. В эпоху «сверхскоростей» уютное расположение, предполагающее труднодоступные сегодня неспешность, неторопливость, постоянство, вытесняется комфортом. Комфорт относится к уюту примерно так же, как стилизация относится к стилю. Стиль органичен, стилизация рациональна, связана с осознанным выбором субъекта, частного лица. Стилизация – это рациональное воспроизведение стиля, а комфорт – рациональная организация необжитого помещения, обеспечивающая удобство пользования им. При этом проводники комфорта стремятся удержать за комфортом положительные коннотации, сопровождающие наше представление об уюте.

 

Приложение 5. Комфорт как кукла уюта

Агенты строительной и мебельной индустрии, фирмы, работающие на рынке дизайнерских услуг, нередко отождествляют уют с комфортом и способствуют размыванию их еще ощутимого на языковом уровне различия.

Рекламные щиты, паразитирующие на шлейфе чувственных и семантических ассоциаций, связанных с уютом, соединяют его с комфортом так, как если бы это были синонимы: «уют и комфорт в вашем доме», «все для уюта и комфорта» и т. д. Но комфорт, выдающий себя за уют, столь же далек от подлинного уюта, как стилизация от стиля. Стилизация воспроизводит внешнюю форму стиля: за формой, повторенной стилизатором, не стоит того духовного содержания, которым жив стиль. Стилизация рефлексивна, лишена онтологической непреложности, она отражает вкусовые предпочтения заказчика или архитектора. Стилизация выдает себя за стиль. Стилизацию могут принять за стиль только не искушенные в архитектуре люди.

Подобно ей, и комфорт (если сопоставить его с уютом) рационален, умышлен и, по сравнению с уютом, «бесчеловечен» (дегуманизирован), хотя и стремится к очеловеченности, что выражается в желании проектировщика учесть, по возможности, запросы, предъявляемые к жилищу его хозяином. Но как стилизация не способна заменить собой стиль, так и комфорт не способен заменить уют. То, что рождается, возникает со временем, что само собой появляется (органическое) не может быть рационально организовано и собрано так, как собирают модель дома. Комфорт (и в рамках рекламно-языковых игр, и в жизненной практике) не просто замещает (заменяет собой) уют, но и выдает себя за «то же самое», но только более «продвинутое», современное, его отношение к уюту можно определить как подмену. Пытаясь найти подходящую метафору, которая могла бы удержать подмену уюта комфортом, мы остановились на слове «кукла». Комфорт – это кукла уюта.

В своем исходном значении кукла отсылает к детской игрушке, то есть к изготовленной для игры маленькой модели человека или животного. Кукла – подобие живого существа (игрушечную машину, мебель, инструмент куклой не называют). Ее особенность (и, в первую очередь, особенность мастерски изготовленной реалистической игрушки) в том, что она похожа на настоящего человека, более того, пропорции кукольного человечка могут быть даже более совершенными, чем у живых людей.

Сама по себе кукла не вызывает отрицательных эмоций и реакции отторжения. Когда она сделана мастерски, мы, взрослые, восхищаемся ей как произведением декоративно-прикладного искусства. Ведь детская кукла (игрушка) и не пытается скрыть от нас того, что она – только кукла, модель человека, его имитация. Величина, неподвижность, материал, из которого она создана, не позволяют принять ее за настоящего человека. Она «оживает» благодаря детскому воображению.

Все меняется, если мы имеем дело с такой имитацией, которая скрывает, что она не есть то, что изображает. Так происходит, в частности, когда кукла изготавливается с прицелом на обман восприятия. Манекен (большая кукла утилитарного назначения) также ни у кого не вызывает отторжения (манекен имитирует человека откровенно, не пытаясь приблизиться к оригиналу), но если создатели подобия стремятся к точному и натуралистичному воспроизведению конкретного человека («музей восковых фигур»), то восковой (или какой-то еще) истукан вполне может вызывать страх и реакцию отторжения. Причем реакция отшатывания от восковой куклы будет тем сильнее, чем лучше она сделана. Почему возникает отшатывание? Потому что мертвое выдает себя за живое, искусственное за рожденное природой. Свои негативные коннотации кукла приобретает именно тогда, когда она выдает себя за человека.

Отсюда и негативная коннотация «кукольности» как эпитета, используемого в описании человека. Так, к примеру, выражения «кукольное лицо», «кукольная красота»[246]Кукольное лицо – лицо  слишком  красивое. (Подлинная красота никогда не воспринимается как то, что «слишком»; слишком
красивое – некрасиво.) В «слишком» выражается зафиксированная на уровне эстетической оценки воспринятого детекция «поддельности» красоты. Все дело в том, что в случае с кукольным лицом то, что похоже на имитацию (кукла), – не имитация (не кукла, а человек). Перед нами настоящее человеческое лицо (мы это сознаем), но оно производит впечатление куклы, то есть неодушевленного и лишенного субъектности сущего. Красивая маска (маска-артефакт на карнавале) привлекает к себе внимание, ее вид (если она хорошо сделана) может доставлять нам эстетическое удовольствие (неподвижность и правильность форм в данном случае – на своем месте), а «слишком красивое» лицо, лишенное внутренней жизни и глубины, вызывает смутную или явную тревогу

используются для оценки внешности человека, которая вроде бы и хороша, и гармонична, но имеет в себе что-то отталкивающее. Неприятное «что-то» в кукольных лицах – это сочетание правильности черт с отсутствием выражения, с невыявленностью внутреннего. Такие лица (и тела в целом) не освещены изнутри, они не просто невыразительны (так можно высказаться об обычных, «усредненных» лицах), они лишены выражения, это неодушевленные, пустые лица[247]При этом следует отметить, что кукольное лицо не следует смешивать с лицом-маской (например, с маской приличия), позволяющей человеку соответствовать тому модусу эмоциональной включенности, которая регулируется культурным кодом, правилами поведения, обычаем. Такую маску предъявляют сообразно ситуации, в которой человек оказался «на людях»: это может быть маска приветливости, скорби, учтивости, радушия, сочувствия, веселости и т. д. Маска здесь воспринимается как то, что «надето» поверх лица, как личина, скрывающая действительное расположение человека. Тот, кто носит маску, что-то прячет… Чувствуя это, мы понимаем: живое, настоящее лицо от нас скрыто. Непроницаемое лицо (маска невозмутимости) не пусто, поскольку мы понимаем: за маской скрывается субъект с какими-то мыслями и чувствами (непроницаемое лицо, подобно маске изготовленной ремесленником, делают, создают). «Кукольные лица» – это лица без маски, но при этом и без внутреннего огня : их мимика механистична, однообразна, она пробегает по «поверхности», как волна, не выражая собой ничего затаенного (ни желания, ни мысли, ни надежды…). Маски нет, но как будто бы на лицо маска надета…
.

Метафора куклы хороша и в том отношении, что кукольность ассоциируется не только с неживым, сделанным, но и с правильностью, с рациональной выверенностью внешних форм: кукольные лица формально могут полностью отвечать представлениям о красоте, гармонии, женственности и т. д., но они неодушевлены и неодухотворены, что и вносит в созерцание диссонанс: перед нами все же живой человек, а не скульптура[248]
По-настоящему красивым человек кажется нам в том случае, если его лицо (не обязательно безукоризненно правильное) одушевлено и одухотворено движением изнутри – вовне (радость, веселье, восхищение) или, напротив, извне – внутрь (задумчивость, сосредоточенность, скорбь…). Вспомним весьма показательное сопоставление, проводимое Толстым в «Войне и мире» между Наташей Ростовой и ее сестрой Верой, между Наташей и Элен Курагиной. Красота Элен правильна, скульптурна, но «мраморна», «безжизненна», красота Наташи – это сама жизнь, просвечивающая в ее движениях, глазах, улыбке, во всем ее по-женски порывистом, пластичном существе.
!

В той мере, в какой комфортный интерьер пытаются выдать за уютный, мы имеем дело с его «восковой куклой». В том случае, если этого не делают, он может быть назван куклой уюта в значении, близком к кукле-манекену. Одежда на манекене сидит лучше, чем на живом человеке, но от этого манекен никто не принимает за человека. Комфортный интерьер может быть удобнее уютного, но от этого уютным он не становится.

Если комфорт рассматривать безотносительно к уюту, то метафора куклы работать уже не будет. Хорошо подогнанное к человеку и отвечающее на его житейские запросы, но необжитое, неодушевленное, не индивидуализированное помещение это и есть комфортное жилище. И только настойчивые попытки выдать комфорт за уют дают основание для того, чтобы говорить о его кукле [249]
Здесь уместно будет сказать и еще об одном значении слова «кукла». «Куклой» называют муляж пачки купюр, которую мошенники незаметно подсовывают жертве вместо настоящих денег, только что пересчитанных у нее на глазах. В данном значении «кукла» – это стопка резаной бумаги, имитирующая пачку денег: сверху и снизу лежит несколько настоящих купюр, а внутри – простая бумага. Обман легко обнаружить, если, конечно, заглянуть внутрь.
.