Леонид Шинкарев

Я это всё почти забыл…

Опыт психологических очерков событий в Чехослова-

кии в 1968 году

Но что с того, что я там был,

В том грозном быть или не быть.

Я это все почти забыл.

Я это все хочу забыть…

Юрий Левитанский,

участник освобождения

Праги в 1945 г.

Шинкарев Леонид Иосифович

Я это всё почти забыл… Опыт психологических очерков событий в Че-

хословакии в 1968 году. М., Собрание, 2008, 447 с. ISBN 978-5-9606-0062-0

Эта книга о том, как в событиях 1968 года проявилась психология руко-

водства СССР и Чехословакии, народов двух стран, их традиции и историче-

ская память. Воспоминания участников событий, документы из архивов в

Москве и Праге, в том числе впервые публикуемые, впечатления автора и его

переписка с Иржи Ганзелкой и Мирославом Зикмундом на протяжении более

сорока лет помогут глубже понять мотивы решений, повлиявших на исто-

рию новой Европы. Обращение к прошлому проникнуто уважением к сосед-

ним народам, любовью к Родине и болью за нее.

* * *

Данная электронная версия книги является не полной копией первого

издания (Москва, «Собрание», 2008). Внесены некоторые исправления и

уточнения, учитывающие новые источники. Используются фотоснимки из

архива автора, опубликованные в печатном русском и чешском издании (пе-

реводчики Людмила Душкова и Вацлав Данек, Praha, «Akropolus», 2009).

Хочу поблагодарить всех, помогавших мне на разных стадиях работы

над книгой, в том числе И. Ванчуру, В. Ведрашку, З. Горжени, Е. Дарагана, А.

Ермолаеву, М. Каргера, Я. Петранека, C. Стулова.

Леонид Шинкарев

Ноябрь, 2016 г.

Содержание

От автора

Глава первая

«В ваших руках судьба Европы…»

Находка в рабочем столе Брежнева. «У вас есть ко мне допуск?» Интернированные

чехословаки в лагерях СССР. Камбулов и Свобода забрасывают в Чехословакию

парашютистов. «Мы не знали антисоветизма, и если что-то страшное случилось, у него

есть точная дата возникновения – 1968 год». Ивашутин и ракетно-ядерный удар.

«Леонид Ильич… на вас рассчитывает…»

Фотографии к главе 1

Глава вторая

«Границы нет. Дом наш только один…»

Ганзелка и Зикмунд за четыре года до вторжения. В «Татрах-508» от Ангары до Енисея.

«Нас хоронили в одних могилах». Станция Зима: «Эти танки… Стыд-то какой перед

людьми…» Чешская речь в Нижнеудинске. «Спецотчет № 4» и переполох в Москве.

Академик Капица о «большом медведе»

Фотографии к главе 2

Глава третья

«А если все не так?»

Брежнев пишет Дубчеку «личные письма». «Выходи из партии или выполняй принятое

решение». «Мир идет огромными шагами вперед…» Бовин и Сынек на перроне

Чиерны-над-Тисой. Как Шелест получил «Обращение пятерых». Экономист Лисичкин:

«Своих друзей предали…» На иркутском партийном пленуме. Что думали о чехах и

словаках в КГБ. Ночной разговор с директором атомного комбината в Сибири

Фотографии к главе 3

Глава четвертая

«Мы чувствовали себя последними дураками…»

Посол Червоненко: «Больше всех не хотел военного решения Андропов…» Косыгин и

Зимянин над «Заявлением ТАСС». Три версии разговора с министром Дзуром. Драма

семьи Свободы. Полуночная встреча в Граде. «Мы чувствовали себя последними

дураками…» «Сделать из Праги Будапешт я не дам!» Как Черник подписался под своей

судьбой

Фотографии к главе 4

Глава пятая

«Прости нас, Прага…»

Исповедь десантника Нефедова. «Приказы не обсуждаются». «Прости нас, Прага…» «Я

не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел». Над кем смеялась

площадь. «Морально нам было тяжело…» Капитан Шлапак спасает честь армии.

Приматор Черный в плену у капитана Медведева. «Он был слишком молод, чтобы

понять грустную улыбку Гуса»

Фотографии к главе 5

Глава шестая

«Свои взгляды как перчатки не меняю…»

Член Политбюро Мазуров: «Самое главное не то, что я вернулся, а то, что ни одного

чеха не похоронил». Стычки в окружении Брежнева. Генерал Павловский взгляды не

меняет. «Кого боятся? Силу!» Чего стыдился под конец жизни командарм Майоров.

Комендант Брно Иванов не хотел бы снова начинать от Сталинграда. Причина

бессонницы генерала Левченко

Фотографии к главе 6

Глава седьмая

«Я прошу вас, не молчите!»

Иржи Гаек против Якова Малика. Москвич Цукерман защищает честь чехословацкого

министра. «Всегда оставаться людьми». Что считал своей ошибкой подполковник

безопасности Зденек Форманек. Совесть нации на XIV съезде КПЧ в Высочанах.

Зикмунд обращается по радио к друзьям в СССР. «Давно пора Брежневу хвост

укоротить»

Фотографии к главе 7

Глава восьмая

«…Утонули люди. Но это все мелочи»

У Густы Фучиковой. «Рабоче-крестьянское правительство» или оккупационный статус?

Ленарт: «Одна мысль сверлила меня: плохо мы работали, если дошли до этого…»

Брежнев угрожает гражданской войной. Как подписывали «Московский протокол».

«Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля?» У Ривы на Сметанце. Петр

Шелест: «Если б я был антисемитом…»

Фотографии к главе 8

Глава девятая

«Три года я ждал эти слова…»

Письмо Анатолия Марченко в редакции газет. Три часа с Ларисой Богораз. Голоса

несогласной России. Две встречи с А.Яковлевым. Евтушенко читает «Танки идут по

Праге…». Прогулки с Левитанским. Над дневниками Твардовского. Поэт Урин пишет в

Политбюро. Тайная встреча с Иржи Ганзелкой

Фотографии к главе 9

Глава десятая

«Взять совесть за сердце…»

Факел на Вацлавской площади. Зденка Кмуничкова у постели Яна Палаха. «Он не

самоубийца и не буддист…» Чего боялись Брежнев и Косыгин. Страшный список Яна

Черного. Поездка во Вшетаты. У Милослава Слаха, школьного учителя Яна

Фотографии к главе 10

Глава одиннадцатая

«Десятилетия пошли к черту…»

Картинки времен «нормализации». «Я не готов иметь с этой партией что-либо общее,

агой!» «Ясно, что больших путешествий у меня не будет…» «Придется распрощаться с

моим домом». Чьи были кости в снегах Килиманджаро? Ганзелка в перестроечной

Москве. Две встречи с Дубчеком

Фотографии к главе 11

Глава двенадцатая

«И все же, зачем вы пришли?»

Встречи с чешской эмиграцией. Зденек Млынарж, друг Михаила Горбачева. У

президента Вацлава Гавела в Праге. Иллюзия массового сознания: «Нас не любят,

потому что мы сильные…» «Юра уже более 12 месяцев в больнице». Католики и

православные в 1968 году. Зикмунд о Ганзелке: «Мне очень жаль, что я никаким

способом не могу ему помочь…» Чем отличаются чехи и русские

Фотографии к главе 12

Глава тринадцатая

«Больше нет чувства вины…»?

Ветеран войны в электричке: «Великая страна никого не держит силой…» Психический

надлом российской армии в Чехословакии. «Они кто – нападающие “Динамо”?» «Я

рад, что Юра не дожил до того, чтобы читать эти документы». Зачем чехам

американский радар? В Злине у Мирека в 2007 году. Как прощались с Иржи Ганзелкой

Фотографии к главе 13

Послесловие

Примечания

От автора

Каждая историческая драма рано или поздно уходит в прошлое, для по-

томков все менее интересное; у эпохи, пришедшей на смену, свои, новые

коллизии. Но в событиях, даже очень давних, пусть уже смутно различимых,

есть аспект очень важный, бесконечно воспроизводимый в дальнейшем те-

чении времени. Это психологическая сущность индивидуальных и группо-

вых поступков, влияющих на ход истории.

Можно помнить, при каких деятелях что именно произошло, только что

нам от этих знаний, если мы не представляем, чем жили, как воспринимали

других людей, что думали и чувствовали участники событий; шли ли они в

своих замыслах по дороге к храму или в обратном направлении.

Еще не все документы о событиях вокруг Пражской весны доступны ис-

следователям, но даже когда откроют архивные фонды полностью, вряд ли

принципиально изменятся наши представления о самой военно-

политической акции пяти стран Варшавского договора. Смысл обращения к

этой теме для меня не в том, чтобы еще раз предъявить счет прошлому, а в

ином, на мой взгляд, важном подходе, выраженном в подзаголовке повест-

вования: «Опыт психологических очерков…»

Это ни в коей мере не хроника пражского реформаторства и его подав-

ления, ее аспектами занимаются более подготовленные историки Чехии,

Словакии, России, США, стран Европы. И хотя избежать некоторые известные

факты в книге вряд ли удастся, мне бы хотелось в центр повествования по-

ставить характеры и поведение людей, столкнувшихся в драме 1968 года,

присмотреться в этой истории, как сказали бы пражские реформаторы, к ее

«человеческому лицу».

Хотя заметки, наблюдения, воспоминания опираются на архивные и

другие надежные источники, подход к ним неизбежно субъективен, часто

эмоционален, ибо автор хотел бы не только ввести в оборот некоторые но-

вые или малоизвестные исторические материалы, но и предложить их трак-

товку.

В основу же повествования легли устные свидетельства – важная часть

общечеловеческой памяти. В моем архиве 156 аудиокассет, каждая по 90 ми-

нут, с записью моих бесед в течение почти сорока лет (1968–2007) с руково-

дителями СССР и ЧССР:

Геннадием Вороновым, Вацлавом Гавелом, Иржи Гаеком, Александром

Дубчеком, Михаилом Зимяниным, Владимиром Кадлецом, Константином Ка-

тушевым, Йозефом Ленартом, Кириллом Мазуровым, Зденеком Млынаржем,

Честмиром Цисаржем, Олдржихом Черником, Петром Шелестом, Венеком

Шилганом, Богумилом Шимоном, Александром Яковлевым;

с партийными и общественными деятелями Андреем Александровым-

Агентовым, Георгием Арбатовым, Ларисой Богораз, Эдуардом Гольдштюкке-

ром, Любошем Добровски, Зое Клусаковой (Свободовой), Миланом Клусаком,

Ривой Кригловой, Ладиславом Новаком, Мирославом Полрейхом, Иржи Сла-

мой, Иваном Сынеком, Степаном Червоненко, Людвиком Черным.

В этом же ряду воспоминания военных: генерала Льва Горелова, гене-

рала Семена Золотова, генерала Бориса Иванова, генерала Александра Ля-

ховского, подполковника военной разведки Петра Камбулова, ефрейтора

Алексея Курилова, генерала Александра Майорова, капитана Эдуарда Медве-

дева, ефрейтора Валерия Нефедова, генерала Ивана Павловского, генерала

Сергея Радзиевского, генерала Михаила Сухарева, рядового Николая Успен-

ского, подполковника безопасности Зденека Форманека;

историков, экономистов, производственников Милоша Барты, Антони-

на Бенчика, Карела Каплана, Иржи Косты, Геннадия Лисичкина, Галины Му-

рашко, Виктора Новокшенова, Бориса Орлова, Василия Цветкова, Йозефа

Шедивого; журналистов и писателей Александра Бовина, Иржи Ванчуры,

Любови Ванчуровой, Людвика Вацулика, Элизы Гореловой, Зденека Горжени,

Виктора Зорзы, Владлена Кривошеева, Карела Ланского, Яна Петранека, Ир-

жи Румла, Владимира Тумы, Густы Фучиковой, Генриха Ючкявичуса.

Для меня важны были также встречи с доцентом Миланом Черным и

доктором Зденкой Кмуничковой, наблюдавшими Яна Палаха в его последние

дни, и с Милославом Слахом из Вшетат – школьным учителем Яна.

Всем им я многим обязан и глубоко благодарен.

Разумеется, никто из них не может отвечать за то, как удавалось автору

понимать собеседников.

В работе использованы также материалы Архива Института современ-

ной истории чехословацкой Академии наук (Ústav pro soudobé déjiny AV ČR,

Praha), Архива внешней политики Российской Федерации, Российского госу-

дарственного архива новейшей истории, Российского государственного ар-

хива социально-политической истории, Российского государственного воен-

ного архива, Центрального архива Федеральной службы безопасности Рос-

сийской Федерации.

Моя искренняя признательность сотрудникам этих архивов за помощь

в поисках материалов, использованных в предлагаемых очерках.

Все источники и комментарии – в примечаниях.

Вряд ли я взялся бы собирать свидетельства и документы, если бы со-

бытия тяжелым катком не прошли по судьбам знакомых чехов и словаков,

прежде всего – двух дорогих мне людей, разделивших со своим народом ис-

торическую драму. Один из них не дожил до наших дней, его не стало в 2003

году; другой живет в Южной Моравии, Злине, и донимает вопросами, когда я

начну публиковать собранные материалы. C обоими я встретился в 1964 го-

ду в Иркутске и с ними в их «Татрах» прошел тысячу километров по Сибир-

скому тракту от Ангары до Енисея. Письма известных путешественников и

писателей Иржи Ганзелки и Мирослава Зикмунда за эти сорок с лишним лет

нашей переписки, я надеюсь, помогут как-то структурировать, стянуть обру-

чем архивные бумаги, воспоминания участников событий, а также мои соб-

ственные впечатления.

Мне бы никогда не завершить эту книгу, если бы не величайшее терпе-

ние моей жены Нели; она принимала на свои плечи многие мои обязанности

по дому и была первым строгим читателем рукописи.

Напоследок один пражский эпизод из роковой ночи с 20 на 21 августа

1968 года; он может быть некой метафорой этих очерков. В помещении поч-

товой экспедиции на территории аэропорта Рузине пять женщин и старичок,

ветеран из корпуса Людвика Свободы, сортировали корреспонденцию. После

полуночи на почту ворвался солдат с автоматом в руках: «Всем к стенке! Ру-

ки за голову!» Он говорил по-русски. Люди стали к стенке, сцепили руки за

головами. Никто не знал, что каждые полторы-две минуты на взлетно-

посадочную полосу уже садятся военно-транспортные самолеты и, не вы-

ключая двигателей, выпустив десантников и АСУ-85 (артиллерийские само-

ходные установки), взмывают в небо, освобождая полосу следующим.

«Сынок, – сказал старик, – ты знаешь, где находишься?» – «Знаю. В Гер-

мании!» – «Сынок, посмотри в окно». Солдат подошел к окну. Он ничего не

понимал. «А куда мы пришли?!» – «В Прагу, сынок!» Солдат задумался, потом

сделал знак, чтобы все вернулись на свои места. Он опустился на табурет, по-

ставил автомат между ног и обхватил голову руками. Так он просидел, не

поднимая головы, до утра, пока не пришли ему на смену другие десантники.

После всего с тех пор пережитого нашими народами мы тоже задаемся во-

просом: «А куда мы пришли?»

ГЛАВА ПЕРВАЯ. «В ваших руках судьба Европы…»

Находка в рабочем столе Брежнева. «У вас есть ко мне допуск?»

Интернированные чехословаки в лагерях СССР. Камбулов и Свобода

забрасывают в Чехословакию парашютистов. «Мы не знали анти-

советизма, и если что-то страшное случилось, у него есть точная

дата возникновения – 1968 год». Ивашутин и ракетно-ядерный

удар. «Леонид Ильич… на вас рассчитывает…»

В середине ноября 1982 года, когда Л.И.Брежнева хоронили у Кремлев-

ской стены, офицеры службы безопасности заканчивали осмотр его рабочего

кабинета. В ящике письменного стола обнаружили семнадцать машинопис-

ных страниц: «Некоторые замечания по вопросу подготовки военно-

политической акции 21 августа 1968 г.». Ни подписи, ни даты. Только три

уведомления на первой странице в верхнем правом углу: «для устного до-

клада», «экземпляр единственный», «строго секретно». Похоже, ее составил

кто-то из близкого круга. Иной не решился бы испытывать брежневское

тщеславие и указывать на просчеты операции, изучаемой в военных акаде-

миях как образцовая. Но поразительней всего оказалась обозначенная цель

документа: «извлечь необходимые уроки на будущее». Стало быть, новые

вторжения войск прогнозировались, выглядели неизбежными. В разгоря-

ченных умах Прага оставалась учебным полигоном для отработки грядущих,

более масштабных, военных действий. За Чехословакией последует Афгани-

стан, а кремлевская мотивация будет та же: «опередим врага или погибнем!»

Среди уроков 1968 года – четыре просчета органов госбезопасности.

Во-первых, «работа по созданию соответствующих оперативных пози-

ций в Чехословакии была начата с опозданием. Это, безусловно, сузило наши

возможности. Контрреволюция приняла решение об организованном пере-

ходе в подполье еще в марте месяце, однако нами ничего не предпринима-

лось для того, чтобы заблаговременно внедриться в это подполье. В резуль-

тате мы столкнулись в стране с исключительно высоко организованной

подпольной системой сопротивления, и, если бы дело дошло до вооружен-

ной борьбы, наша армия и специальные органы оказались бы в весьма за-

труднительном положении».

Во-вторых, «важной задачей специальных служб являлось проведение

всеобъемлющей операции по дезинформации противника и деморализации

его рядов. Эту задачу можно было решить только специальными средствами

и только при условии, если бы эти средства использовались в исключитель-

но широком масштабе, смело и на высоком профессиональном уровне. Надо

было внести раскол в ряды контрреволюции, вызвать недоверие друг к дру-

гу, направить в ложном направлении усилия внешней контрреволюции, что,

в конечном счете, подготовило бы благоприятную почву для принятия необ-

ходимых политических решений. К сожалению, эта задача даже не была по-

ставлена на повестку дня».

В-третьих, не удалось «активизировать поляризацию сил среди депута-

тов Национального собрания и членов ЦК. Нельзя было слепо полагаться на

то, что здоровые элементы стихийно возьмут верх. Им нужно было, без-

условно, оказать необходимую помощь. А это было возможно только путем

индивидуальной работы с каждым человеком из упомянутой категории лиц

с использованием всего арсенала известных средств».

В-четвертых, «задача, без решения которой невозможна была стабили-

зация положения в Чехословакии, состояла в овладении нами МВД. Незави-

симо от политического урегулирования надо было с первых дней самым ре-

шительным, самым радикальным образом вмешаться в деятельность этого

очень важного органа и овладеть всеми его позициями. Однако этого тоже

сделано не было. Органы МВД оказались под контролем одного из лидеров

правых – Павела» 1.

Возможно, эту записку подготовил кто-то из соратников Брежнева, из

высших чинов армии или комитета государственной безопасности. Накануне

ввода войск в Праге два месяца тайно находился генерал Н.В.Огарков, пер-

вый заместитель начальника Генерального штаба Вооруженных сил СССР. А

с началом операции туда направили генерала Г.К.Цинева, заместителя пред-

седателя КГБ, близкого друга Брежнева со времен их совместной работы в

Днепропетровске. Возможно, кто-то из них готовил документ? Судя по тек-

сту, автор знаком с участием СССР в конфликтах и локальных войнах на про-

тяжении всего ХХ столетия (Монголия, Испания, Финляндия, Германская

Демократическая Республика, Венгерская Народная Республика и т.д.), но

надеется, что главные военные действия впереди. Видимо, не зря уроки че-

хословацких событий Брежнев держал под рукой. Их учтут уже при органи-

зации ввода советских войск в Афганистан, когда в Кабул пошлют 103-ю

гвардейскую воздушно-десантную дивизию и часть офицеров 7-й воздушно-

десантной дивизии, те самые отборные штурмовые части, которые, не

встречая сопротивления, победно выполнили свою миссию в 1968 году.

КГБ больше не будет, как в Чехословакии, стараться устроить перево-

рот политическим способом и c перевесом голосов пытаться заменить непо-

слушных лидеров на послушных. Устав от затянувшейся пражской «норма-

лизации», Кремль уберет Х.Амина и посадит на его место Б.Кармаля (афган-

ского посла в Чехословакии), старым способом, проверенным в 1920-е и в

1930-е годы. «Спецсредство», подмешанное советскими поварами в еду Ами-

на, сразу не сработает, эксперимент придется повторить. На торжественном

обеде во дворце Тадж-Бек, когда вещество начнет действовать, а Амин не бу-

дет понимать, что с ним происходит, уверенный, что советские войска при-

шли по его приглашению, для обещанной Москвою поддержки, «гости»

начнут штурм; зенитные самоходные установки и ручные пулеметы будут

бить по дворцу прямой наводкой. В огне и дыму погибнет Амин, его семья,

личная охрана, близкое окружение; падет и немалое число ворвавшихся во

дворец советских спецназовцев. Во время штурма обманутый Амин успеет

сказать: «Я об этом догадывался, все верно…» 2

Но расчетом на доверчивость «друзей» с самого начала была отмечена

операция в Праге в 1968 году. Чехи ничего не заподозрили, когда экипаж со-

ветского самолета, у которого якобы отказал двигатель, ночью попросил

вынужденную посадку. Не успел приземлившийся самолет остановить дви-

гатели, как из чрева высыпали на бетон вооруженные десантники, за ними

выкатились боевые машины десанта, и в один миг в их руки перешло управ-

ление всеми службами аэродрома; теперь каждые полторы-две минуты один

за другим приземлялись транспортные самолеты с десантами, посланными

обеспечить смену власти. Одно и то же можно назвать военной хитростью,

полководческим искусством, а можно – вероломством; зависит от того, мы

ли нападаем или на нас напали. Троянский конь – это что? Но повторяемость

ситуаций никого не учит; есть своя правда в словах Милана Кундеры, ска-

занных по другому поводу: а что если история просто дура?

Обе военные уловки, в Чехословакии, а затем в Афганистане, возмож-

ные при безграничном простодушном доверии другой стороны, психологи-

чески точно рассчитанные, случились во времена Брежнева. Человека, из-

вестного редкой для лидера державы сентиментальностью. Его трогали чу-

жие военные воспоминания, он мог на людях расчувствоваться, при этом ли-

цо выглядело непроницаемым, а по окаменевшим щекам текли слезы. Увы,

его слезы существовали отдельно от его решений.

Пишущему о Брежневе трудно передать глубинную мотивацию его по-

ступков, но самой удивительной для окружения оставалась его способность

держать в голове и при случае использовать моменты чужой жизни. Этому

его интуитивному чутью обязана предпринятая накануне ввода войск сек-

ретная миссия в Прагу подполковника военной разведки Петра Ивановича

Камбулова. Имя ветерана разведки, боевого друга президента Людвика Сво-

боды неожиданно всплыло, когда Брежнев и генерал Ивашутин, глава воен-

ной разведки Генерального штаба Вооруженных сил, обдумывали, как под-

страховаться и быть уверенными в бескровности операции в центре Европы.

Единственным, облеченным законной властью, кто при вторжении войск

мог удержать в казармах 200-тысячную чехословацкую армию и тем предот-

вратить возможную войну, был чехословацкий президент, главнокоманду-

ющий вооруженными силами республики. В кремлевских кругах он слыл

верным человеком, но никто не мог гарантировать его реакцию на экспан-

сию пяти государств. Поручиться за старого генерала мог разве что отстав-

ной подполковник Камбулов, имевший над чехословацким президентом, как

многим казалось, необъяснимую странную власть.

Имя Камбулова я впервые услышал от профессора московской Военной

академии Александра Дмитриевича Марченко. «…Перед вступлением союз-

ных войск в Чехословакию искали меня и других, о ком Свобода отзывался

весьма положительно, но я был в отпуске, нашли Камбулова. Он был офице-

ром связи НКВД в чехословацких частях, а на Дукле прикрыл собой Свободу.

Свобода не пострадал, а Камбулов был ранен. В августе 1968 года его разыс-

кали под Москвой, посадили в машину – и в Кремль. Из Кремля сразу на

аэродром… Конечно, рассчитывать на встречу с Камбуловым сейчас трудно,

но и времени терять нельзя. Звоните ему, договаривайтесь, пока не позд-

но…» – читал я в письме 3.

Петру Ивановичу Камбулову на вид лет семьдесят, уже в прихожей ин-

тересуется, при себе ли у меня документы: «Порядок есть порядок!» А за сто-

лом, когда я достал диктофон, успокоился только после уверений, что в эфир

его голос не попадет. Теперь, прослушивая кассеты, постараюсь воспроизве-

сти наш разговор, дополняя услышанное другими свидетельствами, позднее

попавшими мне в руки.

До начала военной операции, 2 мая 1968 года в Прагу вылетела группа

офицеров отдела «В» Первого Главного управления КГБ при Совете мини-

стров СССР; старшим был заместитель начальника отдела полковник

А.И.Лазаренко. Им предстояло провести «спецмероприятия» (например, «об-

наруживать» и предавать огласке ими же подготовленные «склады оружия»)

и технически подготовить предстоящий ввод войск. Под видом туристов в

страну направили также три десятка живущих на Западе нелегальных совет-

ских разведчиков (среди них был имевший западногерманский паспорт брат

О.Гордиевского). По замыслу Москвы, эти «люди с Запада» должны вызывать

у чехословацких «контрреволюционеров» больше доверия, нежели соседи из

Восточной Европы, и при встречах с ними они скорее проговорятся о под-

рывных планах 4. У назначенного год назад (18 мая 1967 года) председате-

лем КГБ Ю.В.Андропова, пережившего события в Будапеште, было предчув-

ствие, что на этот раз вызревает чехословацкий заговор и выступление

контрреволюции будет поддержано извне агрессией натовских войск.

Полет в Прагу подполковника Камбулова был отмечен особой скрытно-

стью. Кроме Брежнева и Ивашутина о замысле знал советский посол

С.В.Червоненко 5. Сам же ветеран ни о чем не подозревал и был, по его сло-

вам, в полной растерянности, когда августовским утром копался у себя на

даче в подмосковной Кубинке, не слыша, как в калитку вошел морской офи-

цер в чине капитана третьего ранга.

– Подполковник Камбулов? Петр Иванович?

– Так точно, – поднялся он.

– Мне приказано препроводить вас в Генеральный штаб.

Что случилось? – догадки были смутны и тревожны. Он давно не у дел,

но у кого из сотрудников секретных служб, хранителей чужих псевдонимов,

конспиративных адресов, маршрутов тайной переписки, не случалось тако-

го, что по прошествии лет могло вызвать вопросы. В конце 1930-х годов из

четырехсот пятидесяти разведчиков Иностранного отдела НКВД больше по-

ловины чекистов и резидентов были репрессированы, другие от страха ста-

новились перебежчиками. На гребень волны его, совсем молодого, вознесла

спешка, с какой власти, спохватившись, принялись восстанавливать почти

рухнувшую внешнюю разведку. Для работы в органах он вполне подходил:

донецкий сирота, усыновленный красноармейским эскадроном, потом рабо-

чий на угольной шахте, студент института народного хозяйства. С четверто-

го курса его берут в Школу особого назначения (ШОН), созданную перед

войной. Там готовят диверсантов против нацистской Германии, ее союзни-

ков, белоэмигрантских и троцкистских организаций. C чешскими эмигран-

тами молодой Камбулов учит их язык.

А Европа бурлит.

Вслед за мюнхенским соглашением (29–30 сентября 1938 года) в марте

1939 года происходит расчленение Чехословакии. Под предлогом защиты

судетских немцев германские войска занимают Судетскую область, Тешин-

ская Силезия отходит к Польше, южную часть Словакии и юго-западную

часть Прикарпатской Руси занимает Венгрия. У страны отбирают почти

треть территории и населения; самостоятельное чехословацкое государство

обречено.

В ночь с 14 на 15 марта 1939 года 60-летний Эмил Гаха, недавно из-

бранный чехословацким президентом, не выдержав грубого разговора с

Гитлером, Риббентропом, Герингом, терявший сознание и приводимый в

чувство уколами немецких врачей, подпишет в Берлине протокол, по кото-

рому отныне чехи окажутся под германским покровительством, а следом

объявят о создании «Протектората Богемия и Моравия». Моторизованные

части вермахта вступят в Чехословакию; запертые в казармах чехословацкие

войска будут молча наблюдать за вторжением. Их командиры передадут

немцам ключи от казарм и возьмут под козырек. Для чехословацких властей

главнее всего избежать кровопролития. К вечеру в колонне автомобилей и

бронетранспортеров в Прагу прибудет Гитлер, а вслед за ним, четверть часа

спустя, специальным поездом возвратится в столицу Гаха 6.

Первого сентября 1939 года Германия нападает на Польшу и через

тридцать дней подавляет очаги сопротивления. Москва растерянно по-

здравляет немцев со взятием Варшавы, а 17 сентября по секретному допол-

нительному протоколу к Пакту Молотова-Риббентропа вводит части Крас-

ной армии на территорию Польши, занимает Западную Белоруссию и Запад-

ную Украину. Через две недели на этих землях с населением 12 миллионов

человек (в основном белорусы, украинцы, евреи) Москва проводит плебис-

цит и объявляет их составной частью СССР. Тогда к своим главным врагам

Кремль относил Англию и Францию, к союзникам – Германию, не предпола-

гая, что для Германии захват малых европейских стран на юго-востоке был

разминкой перед неминуемым столкновением с Россией.

В германо-польской войне чешские солдаты и офицеры приняли сто-

рону братьев-славян, вошли в состав польской армии, а когда Красная армия

ступила на земли Восточной Польши (Западной Украины и Западной Бело-

руссии), чехословацкий легион под командованием 44-летнего подполков-

ника Людвика Свободы вместе с польскими воинскими частями оказался на

советской территории, с ним и с другими интернированными военными

подразделениями разбирались советские органы государственной безопас-

ности. Выпускнику разведшколы Камбулову поручают присмотреться к че-

хам и заняться вербовкой агентов, чтобы после короткого обучения возвра-

щать их на историческую родину. В Кремле нервничают: в обстановке так

много неясного, а поток упреждающей информации с мест пересыхает.

Камбулов принимает по списку около семи сотен (674) чехословацких

солдат и офицеров, cреди них 507 чехов, 62 словака, 104 еврея. Они голодны,

измучены переходом, в жалком тряпье. Потрепанные батальоны размещают

под Каменец-Подольском в наспех сколоченных бараках с нарами в два-три

яруса. Чехи не очень понимают, почему их, с Красной армией не воевавших,

стерегут с собаками, как военнопленных. На чекистов они свалились

нежданно-негаданно.

«Начальнику управления по делам военнопленных НКВД СССР майору

Сопруненко, гор. Москва. Пункт интернированных чехов, находящийся в Ка-

менец-Подольске, 19.Х. с.г. был переброшен в местечко Ярмолинцы. Чехи в

количестве 700 чел. размещены в здании Ярмольницкого военкомата, вме-

стимость которого рассчитана на 450 чел., в связи с чем имеет место большая

скученность. Интернированные чехи раздеты, а также отсутствует обувь, бе-

лье и постельные принадлежности… Спят на нарах, покрытых соломой. Сре-

ди чехов имеются люди в одних трусах. Такое положение грозит возникно-

вением инфекционных заболеваний. В связи с этим просим срочно отгрузить

в адрес пункта: 1. Белья постельного 700 шт. 2. Костюмов теплых 700 пар. 3.

Обуви 700 пар. 4. Пальто или телогреек ватных 700 шт. 5. Головных уборов

зимних 700 шт. Постельных принадлежностей: одеял, матрацев, простынь и

наволочек 700 комплектов. По сообщению… у интернированных чехов на

руках имеется оружие системы “браунинг”, которое они носят повседневно с

собой. По существу затронутых вопросов просим срочно сообщить, так как

областное управление НКВД поставило перед нами вопрос о ликвидации

этого пункта» 7.

«Уважаемый т. Хохлов! Посылаю письмо исполняющего сейчас обязан-

ности командира чешского легиона штабс-капитана Крчак, адресованное

выехавшему в Москву полковнику Свобода 8. Отсутствие писем от Свободы

вызывает нежелательные здесь разговоры. Поговаривают даже о голодовке

протеста. Прошу передать т. Адамовичу, что крайне желательно немедленно

организовать письмо Свободы в легион. Если т. Адамович найдет нужным,

пусть письмо Крчака передаст Свободе.

Из пункта через Каменец-Подольск в Москву отправлено более 5000

писем чехов, как входящих, так и исходящих. Ни одно из них обратно не воз-

вращено. Это совершенно неправильно, ибо значительная часть писем – чи-

сто семейного характера. Такое положение с письмами отражается на

настроении чехов, они жаждут известий от своих родных, а мы их бюрокра-

тически задерживаем. Я считаю, что после проверки письма должны быть

немедленно возвращены адресатам…» 9

Две сотни чехов разбрелись по Западной Украине, перебиваясь случай-

ными заработками. Легионеры раздражали органы НКВД своим непослуша-

нием, самовольными выездами во Львов и в центральные районы СССР, а

еще больше полным отсутствием в их среде «агентурного обслуживания». В

селениях чехи открывали свои канцелярии с национальными флагами и

портретами Томаша Масарика. Навести порядок поручили Камбулову. «Со-

вершенно секретно. Комиссару Оранского лагеря лейтенанту тов. Кузнецову.

Оперуполномоченный 5-го отдела ГУГВ НКВД СССР лейтенант госбезопасно-

сти тов. Камбулов командируется в Оранский лагерь по особому заданию.

Вам надлежит оказывать тов. Камбулову максимальное содействие. Зам.

начальника управления НКВД СССР по делам о военнопленных лейтенант

госбезопасности Хохлов. 28 апр. 1940 г.» 10.

Из воспоминаний П.И.Камбулова:

«Мне надо было присмотреться, что за группа. В пограничном районе

оставлять чехов было нельзя, их погрузили в товарняки и по железной доро-

ге отправили в Поволжье. Из общей массы отбирали, нам казалось, надеж-

ных, наскоро обучали радиоделу и с поддельными документами возвращали

по воздуху на родину. Предпочтение отдавали чехам, у которых на советской

территории оставались родственники. Такими были чешские и словацкие

колонисты, романтики мировой революции, откликнувшиеся на призыв Ле-

нина к международному пролетариату помочь своим непосредственным

участием восстановлению и строительству страны Советов. Став агентами

советской разведки, тайно возвращенные на родину, они попадали в распо-

ряжение нашего резидента в Праге Леонида Мохова, сотрудника генераль-

ного консульства. Но многие, приземлившись в лесах, еще не успев развер-

нуть работу, заваливались…» 11

Когда машина неслась по Можайскому шоссе к Москве, Камбулов, по его

словам, склонялся к мысли о том, что его прегрешения, если они имелись,

могли относиться, скорее всего, к этому предвоенному времени. Среди чехов

и словаков, которых он готовил к заброске, были его ровесники, хотя встре-

чались постарше; в коммунистических и левых изданиях («Руде право»,

«Творба» и др.) они читали репортажи из СССР Юлиуса Фучика, его едино-

мышленников, которым Кремль позволял ездить по стране, чтобы видели,

как отсталая царская Россия превращается в мировую державу рабочих и

крестьян. Доверяясь агитаторам, люди вскладчину закупали оборудование и

в товарняках с семьями отправлялись в советскую Россию строить коопера-

тив «Интергельпо». Переселенцы оставляли свою страну, которая слыла

«Швецией Центральной Европы», надеясь подтянуть будущую новую родину

до уровня покинутой. Среди переселенцев была словацкая семья столяра

Штефана Дубчека. Перед Первой мировой войной Штефан отправился в Аме-

рику на заработки, вернулся в начале 1920-х годов с рожденным в Чикаго

сыном Юлиусом и женой, ожидавшей второго ребенка, который появится на

свет в Словакии и будет назван Александром. Отец семейства был обязан

Америке не скудными деньгами, а вскружившими его голову социалистиче-

скими идеями. Они и привели его с другими земляками в Киргизию. У под-

ножия Тянь-Шаня переселенцам указали, где обосноваться; они изумляли

местное население: все были грамотными, технически квалифицированны-

ми, по-европейски раскованными. Но предвидение своей судьбы к их пре-

имуществам не относилось. Многие потом будут репрессированы, другие

спасутся, подавшись в войско Людвика Свободы.

Между тем в марте 1939 года по улицам Праги шли грузовики с герман-

скими солдатами, а над Градчанами, историческим центром Праги, взмыл

флаг с нацистской свастикой. Для чехов это была национальная трагедия.

Пешеходы брезгливо не замечали чужих марширующих войск; обращать на

них внимание для чехов было бы утратой уважения к себе. Рациональные и

сдержанные, они прислушивались к своим просвещенным интеллектуалам,

приверженцам славянской идеи, взывавшим к национальной гордости, и ис-

кали духовную опору в исторической, культурной, рабочей традициях. Ведь

это их руками делались известная в Европе обувь компании Томаша Бати,

автомобили «Шкода», спортивные самолеты, промышленное оборудование.

Властителям их дум была оскорбительна варварская нацистская идеология.

Сталин казался предпочтительнее Гитлера для их надежд реализовать наци-

ональные интересы. А когда в 1968 году союзные войска вторгнутся в Прагу,

не только граждане Чехословакии, но и оставшиеся в СССР редкие чешские

переселенцы двадцатых и тридцатых годов, обрусевшие потомки организа-

торов кооператива «Интергельпо», для которых русский стал родным язы-

ком, будут ходить с опущенными головами. Как немцы Поволжья, когда Гер-

мания напала на Советский Союз – виноватыми неизвестно за какие грехи.

Из интернированных чехов ближе других Камбулову был подполков-

ник Людвик Свобода, Людвик Иванович, как все его будут звать. В Первую

мировую войну солдатом австро-венгерской армии он оказался в русском

плену, вступил в чехословацкий легион, воевал на Урале и в Сибири против

большевиков и не скрывал этого.

У советского руководства теперь к нему был особый интерес.

По словам генерала П.А.Судоплатова, в те годы заместителя отдела

внешней разведки НКВД СССР, до отъезда в Великобританию «Бенеш прика-

зал сформировать чешский легион, который был направлен в Польшу под

командованием молодого подполковника Свободы. После предварительных

контактов с нашей резидентурой в Варшаве Свобода перешел со своей ча-

стью в Западную Украину. Фактически после разоружения его легиона, по-

лучив статус неофициального посланника, он жил на явочной квартире и на

моей даче в пригороде Москвы. С ним регулярную связь поддерживал Ма-

клярский…».

Маклярский – лейтенат госбезопасности, начальник 2-го отдела Глав-

ного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР.

На «даче» Судоплатова имелся радиопередатчик с позывным «Зоя».

«Мы держали Свободу в резерве. В мае и в июне, перед самым началом

войны мы начали обсуждать с ним план формирования чешских частей в

Советском Союзе, чтобы затем выбросить их в немецкий тыл для ведения

партизанских операций в Чехословакии. Я очень хорошо помню этого чело-

века неизменно вежливого и неизменно выдержанного, державшегося с

большим достоинством» 12.

Под «началом войны» Судоплатов имеет в виду, разумеется, не 1 сен-

тября 1939 года, а 22 июня 1941-го, нападение Германии на Советский Союз.

В свидетельствах генерала есть недомолвки, подразумевать под которыми

можно разное. В каком, например, «резерве» держали под Москвой подпол-

ковника Свободу? Пока доступ к архивам внешней разведки и другим сек-

ретным фондам закрыт, приходится довольствоваться догадками.

Свидетельство генерала Судоплатова о начале сотрудничества Людви-

ка Свободы с советской разведкой не совпадает с материалами, на которые

опирается Зое Клусакова (Свободова). Дочь Людвика Ивановича издала вос-

поминания об отце (2005) и его «Дневник военного времени. Июнь 1939 –

январь 1943» (Прага, 2008). И в письме автору этой книги пишет с уверенно-

стью, что до Второй мировой войны отец «никак не мог быть в контакте с

русской агентурой и также не был в контакте с ней на территории Польши».

Не знаю, чьи сведения надежнее, но по моему разумению, не было и нет

никакого греха на тех людях, в том числе известных деятелях Европы, кто в

предвоенные и военные годы стал открыт для сотрудничества с советской

разведкой. Некоторые даже искали с ней связи, надеясь хотя бы таким обра-

зом противостоять угрозе, которую нес народам фашизм.

О подробностях я услышал от Камбулова:

«Мне приказали привезти Свободу и отобранных им чешских офицеров

в Москву. Группу разместили на загородной даче, а подполковника отдельно,

в гостинице “Националь”. Свобода сам подбирал надежных людей, после

нашей проверки их переправляли на родину для разведки и организации

партизанских отрядов. От них ждали наблюдений, заметна ли подготовка

германских войск к возможной войне против СССР. При содействии Свободы,

а также по другим своим каналам, я получал из Чехословакии агентурную

информацию и передавал в Центр. Анализируя факты, предвоенной весной я

собственноручно писал сообщения о германских приготовлениях к войне,

направлял их на имя Сталина. Но реакции никакой не было» 13.

Можно представить, каким доверием чекистов пользовался Свобода,

если в январе 1941 года Москва отправляет его в Стамбул для участия в пе-

реговорах с военным атташе Чехословакии в Турции генералом Гелиодором

Пике, руководителем чехословацкой военной разведки на Балканах. Вместе

со Свободой на этих переговорах о сотрудничестве разведывательных служб

был называвшийся другим именем (генерала Фокина) начальник 5-го (ино-

странного) отдела Главного управления госбезопасности НКВД П.М.Фитин.

Стороны договорились о прибытии в Москву чехословацкой миссии, чтобы

«под руководством советского главного штаба организовать разведку на

чешских землях, на Балканах и в Германии», а также, когда позволит обста-

новка, создать на территории СССР воинские части из чехов и словаков. Впо-

следствии Фитин (генерал Фокин) был награжден грамотой «За освобожде-

ние Чехословакии», подписанной Людвиком Свободой 14.

Камбулов запомнил первое утро войны. В штабе подразделения он

услышал, что германские части перешли границу. Надо было обеспечить

безопасность агентов, заброшенных в Чехословакию, сообщить им план дей-

ствий в новых условиях. Накануне успели переправить группу в двенадцать–

пятнадцать человек. «Было воскресенье, люди шли вдоль дороги по грибы,

ничего не зная, а я летел на машине в расположение чехословацких военных.

Иду по баракам, извещаю о начале войны. Чехи радуются, давай меня обни-

мать. “Вы чего?!” – теряюсь я. “Теперь Чехословакия точно будет освобожде-

на!”» 15.

Камбулов со Свободой продолжали забрасывать в страну парашюти-

стов-диверсантов. После отправки значительной части интернированных

через Одессу и Стамбул в Европу из оставшихся легионеров, перемещенных в

лагерь под Бузулуком, начали спешно готовить Первый Чехословацкий от-

дельный пехотный батальон. В батальон записывались чешские и словацкие

политэмигранты, коммунисты и беспартийные, участники испанской войны,

инженеры (в том числе фирмы «Шкода»), врачи, музыканты, работавшие в

СССР по договорам. Чешские женщины шли медсестрами, пекарями, повари-

хами. Формирование части поручили не армейским структурам, а органам

госбезопасности. Не хотели повторять опыт с поляками: их объединили в

семь дивизий во главе с генералом Андерсом, но когда подоспела пора от-

правляться под Сталинград, польское командование настояло перебазиро-

вать дивизии в Иран, а оттуда на Ближний Восток. Этот случай (1942 год)

навел на мысль создать при НКВД Аппарат уполномоченного Ставки по ино-

странным воинским формированиям; в новой структуре был и капитан гос-

безопасности Камбулов.

Бузулук, сорок тысяч жителей, стал походить на Вавилон. Перемещен-

ные из западных районов предприятия, беженцы из прифронтовой полосы, а

теперь вот и чехословаки в новых шинелях и в шапках с восьмиугольными

кокардами. Город искал им помещения под казармы, под штаб части, под

госпиталь. Чехи становились для бузулукцев своими людьми; шли рубить

жителям дрова, ремонтировать косилки, восстанавливать мосты и линии

электропередачи. У эвакуированных предприятий были нарасхват чехи-

рабочие, особенно заводов «Шкода».

Камбулов помнит каменную школу на углу улиц Октябрьской и Перво-

майской, отданную городом под «Велительстви первниго прапору», то есть

под командование и штаб чехословацкого батальона. На втором этаже в кон-

це коридора был кабинет Свободы, а рядом кабинет Камбулова.

«В небольшой классной комнате, – будет вспоминать в записках

Л.Свобода, – собираются офицеры штаба батальона и командиры подразде-

лений… Здесь и оба советских офицера связи – подполковник Загоскин и ка-

питан Камбулов, прошедшие с нами весь путь от Бузулука» 16. Камбулов ни-

сколько не обижался на скороговорку, с какой автор упоминал в книге его

имя, понимая, как непросто Людвику Ивановичу, теперь Президенту Чехо-

словакии, признаваться в близости к офицеру советской разведки, всю войну

его опекавшему. Чуть приоткрыть их отношения осторожный генерал ре-

шился только в автографе: «Соудругу подполковнику Камбулову Петру Ива-

новичу в память о наших совместных боях за свободу нашего народа пре-

подносит Свобода… 09.01.1962».

Что Камбулову могли припомнить?

В чем упрекнуть?

После войны Камбулов не раз бывал в Чехословакии. Он любил эти по-

ездки за встречи с однополчанами, за роднившую их общую память о мае со-

рок пятого. Со временем, он чувствовал, застольные речи все чаще выгляде-

ли ритуальными; чехов занимало совсем другое. В последнюю поездку, за

год до ввода войск, он слышал от пражан об экономическом кризисе 1962–

1963 годов, об инакомыслии студентов, о появлении в коммунистических

рядах сомневающейся интеллигенции (интеллектуалов). Бурлили не види-

мые глазу подпочвенные воды, на поверхность прорывалось недовольство

диктаторскими замашками партийного аппарата; советской гегемонией в

чехословацкой внутренней и внешней политике. Чехи слишком долго испы-

тывали унижение, наблюдая, как созданное Кремлем в сороковые годы Ин-

формбюро следило за тем, усердно ли в странах Восточной Европы копируют

советский образец, не отступают ли чехи и словаки от единственно возмож-

ной для них модели. А Кремль раздражает, что «приживальщики», то есть

малочисленные народы Восточной Европы, пытаются жить своим умом и

выбирать к общей цели собственные пути.

Особую психологическую напряженность создавала расстановка проти-

воборствующих сил. Инициаторами перемен выступали не оппоненты чехо-

словацкой власти, а чаще носители самой власти, многие лидеры партии,

раньше других уловившие общественное недовольство. Ситуацию, как она

складывалась, все труднее было понимать в марксистских категориях «клас-

совой борьбы». Во второй половине и в конце шестидесятых годов чехосло-

вацкие реформы, поддержанные обществом, вынашивались в самих власт-

ных структурах и влиятельная оппозиция им оставалась внутри тех же

структур. Опорой оппозиции реформам была владевшая ее умами, закосте-

невшая в своей ортодоксальности Москва.

Отношения к Москве были деликатной материей.

Будь у чехов и словаков исторический опыт общения с самодержавной

Россией, пусть даже драматический, как у поляков, финнов, прибалтов, ко-

гда-то бунтовавших, дорого плативших за отвоеванную свободу, они бы

лучше понимали большой соседний народ, они бы учитывали другое миро-

восприятие, часто экспансивное, настороженное, иногда мистическое, всегда

непредсказуемое. Но опасными для чехов бывали соседи-немцы, соседи-

венгры, соседи-австрийцы; под их верховенством существовали, к ним при-

сматривались, без иллюзий представляли, что от них можно ожидать. Устоя-

ли перед казавшейся неотвратимой германизацией, сохранили язык предков

и навсегда избавились, казалось, от чужой превалирующей роли в своей

национальной судьбе.

Русские – другое дело.

В Европе не было народа с таким же, как у чехов, восторженным пред-

ставлением о русском народе. Его знали скорее по легендам, нежели по опы-

ту общения. Но слухи о фантастических лесных и сырьевых богатствах, о

драгоценных русских соболях и горностаях, которыми оторачивали свои

одежды европейские монархи, в том числе чешские короли, но слава о хле-

босольстве, о безумной для европейцев щедрости, граничащей с расточи-

тельством и выдаваемой за широту души, усиливали интерес к большому

славянскому брату.

Только в ХIХ веке, когда царские войска дважды разгромили польские

восстания (1830 и 1847) и десятки тысяч поляков, связанные цепью, шли

сквозь Россию в Сибирь, редкие уцелевшие и вернувшиеся на родину будут

своими воспоминаниями наводить ужас на Европу. Суровый заснеженный

мир пугал непредсказуемостью, его судьба, как потом напишут польские

публицисты, казалась им чуждой, они не ощущали себя за нее в ответе. Рос-

сия «давит на нас, но не является частью нашего наследия» 17.

Предки же чехов не знали даже таких конфликтов с русскими, у них не

было оснований слать своим потомкам тревожные предупреждающие им-

пульсы. Чехи, по их словам, оставались «невежественны относительно Рос-

сии, так как на протяжении тысячелетий не входили с ней в прямой контакт.

Несмотря на родство языков, чехи и русские никогда не имели ничего обще-

го ни в истории, ни в культуре» 18. А в годы гражданской войны чешские ле-

гионеры оказались в России, частью за «красных», частью за «белых», не

приемля идеалы тех или других, но надеясь с их помощью скорее вернуться

домой. Впечатления выживших были сумбурны и существенно не влияли на

традиционное восприятие русских в Центральной Европе.

В чешском обыденном сознании достоинство и величие нации никогда

не связывалось с воинскими доблестями, с покорением или усмирением дру-

гих народов, с колонизацией соседних пространств. Это было от них далеко;

история и европейское мироустройство не давали им шансов поправлять

свои дела экспансией, в том числе культурно-идеологической, поучать дру-

гих, как правильно жить, думать, верить. Они относили себя к малым наро-

дам, уважающим достоинства всех.

А во времена Мюнхена (1938), когда западные державы, уступив Чехо-

словакию Гитлеру, позволили разорвать ее на части, надеждой чехов на дру-

гой поворот судьбы мог быть только сталинский СССР. История эту надежду

оправдала; в мае 1945 года население старинных городов и сел толпилось

вдоль дорог, мужчины и женщины бросали цветы на танки под красным

флагом и тянули руки, принимая в объятия советских освободителей. Ни од-

ну чужую армию чехи так не встречали. Как напишет потом Зденек Млы-

нарж, «у чехов никогда не было, быть не могло, массовых антирусских

настроений, мы не знали антисоветизма, и если что-то страшное случилось,

у него есть точная дата возникновения – 1968 год» 19.

Чехи помнили, кто их освободил от фашизма, но повторяли, почти умо-

ляли советское руководство: не надо нас унижать на каждом шагу напоми-

нанием, что вы старшие братья. Мы маленькая страна, особенно в сравнении

с вами, но у нас тысячелетняя история, непрерывная борьба за выживание,

трудно найти другой народ, столько переживший. Мы знали гитлеровскую

Германию, но у нас был Ян Гус, Ян Жижка, Томаш Масарик… Пожалуйста,

считайтесь с нами!

Антонин Новотный, до войны руководитель областной партийной ор-

ганизации, узник германского концлагеря, по-своему честный, не очень об-

щительный, но с твердым характером, был для советского руководства

надежным человеком. Он следовал советам кремлевских наставников, не

очень считаясь с тем, как это примут земляки. Любви к себе он не вызывал.

Лучше других Новотного понимал Хрущев. У них было много общего:

пролетарское происхождение, некоторая угловатость, внезапная вспыльчи-

вость и бессознательное недоверие к интеллигенции. Они чувствовали род-

ство и ни в чем не отказывали друг другу. Как мне расскажет М.Зимянин, по-

сол СССР в Чехословакии в 1960–1965 годах, однажды он летел по делам в

Москву. «Новотный мне говорит: “В этом году у нас урожай зерна неважный.

Попросите для нас 500 тысяч тонн”. В Кремле, в Георгиевском зале, шел пра-

вительственный прием, я подошел к Хрущеву, передал просьбу. “Обрадовал!

– буркнул Хрущев. – Откуда я тебе возьму!” А когда я вернулся в Прагу, через

пару дней пришло решение: удовлетворить просьбу чехословацких товари-

щей» 20.

Смещение Хрущева застало Новотного врасплох. Он растерянно слушал

информацию посла Зимянина. «И можете представить мое изумление, когда

на следующий день Новотный выступил в газете “Руде право” с сожалением

об освобождении Хрущева! В практике отношений “братских партий” это

было неслыханно. Думаю, его уязвило, что очень скоро после приема Хруще-

ва в Праге, по-чешски хлебосольного, его гостя с треском снимают. Я тут же

напросился к Новотному на прием. Товарищ Новотный, сказал я, вы мне не

задавали никаких вопросов, никакого протеста не выразили. Как коммунист,

как человек, как ваш товарищ, наконец, как посол я просто возмущен. Про-

стите, но считаю своим долгом это сказать. Подумав, Новотный говорит: “Я

протеста не выражал, только свои чувства. Я имею на это право?” Я говорю:

“Вы на все имеете право. Но должны были меня предупредить. Я бы сообщил

своему ЦК, мне бы ответили, как поступать, чтобы не создавать отчуждения

между СССР и ЧССР”. У меня было такое чувство, будто мне плюнули в лицо.

Я написал шифровку в Политбюро и тут же позвонил Брежневу. “Он что, спя-

тил?!” – возмутился Брежнев. И спросил, что я думаю делать дальше. Поста-

раюсь, говорю, все выровнять, насколько это возможно, но прошу вас исхо-

дить из того, что работать с ним я больше не хочу. Новотный потом через

чешского посла в Москве искал пути, чтобы снять неприятный осадок, но

Брежнев и Суслов такие вещи не прощали» 21.

Серьезная внутрипартийная критика обрушилась на Новотного на ок-

тябрьском пленуме ЦК КПЧ в 1967 году. Ситуация выглядела пикантной: за

Новотным стояло советское посольство (послом уже был С.В.Червоненко, со-

ветником-посланником И.И.Удальцов, друг семьи Новотного); на все распри

внутри КПЧ посольство смотрело глазами Новотного, он был для посольства

и лично для посла главным источником информации, их мозгом.

На декабрьский пленум прилетел Брежнев.

По воспоминаниям М.А. Александрова-Агентова, помощника Брежнева,

«некоторые участники пленума раскрылись с совершенно неожиданной сто-

роны. Больше всех изумил Й.Гендрих, ближайший друг Новотного, с кото-

рым они вместе были в концлагере, его выдвиженец, второй секретарь пре-

зидиума ЦК КПЧ. На вопрос Брежнева, есть ли авторитетный в партии чело-

век, способный заменить Новотного, он ответил: “Есть такой человек. Это я!”

Леониду Ильичу запомнился молодой и чувствительный Александр Дубчек,

в то время первый секретарь ЦК компартии Словакии. Он вспоминал обиды

от Новотного и плакал» 22.

Дубчек конца 1960-х годов был азартный партийный игрок, веривший

в свою интуицию, которая до сих пор его не подводила. Ему казалось, что в

Советском Союзе знают, не могут не знать, его преданность. Всем своим ис-

кренним видом он говорил: пожалуйста, доверьтесь мне, дайте шанс, вы да-

же не догадываетесь, как много во мне нерастраченных сил, меня любят ра-

бочие, полюбит весь народ, я многое могу сделать. .

Накануне январского пленума ЦК КПЧ в пражской гостинице на улице

Рибна за столиком ресторана с Дубчеком оказался Владлен Кривошеев, кор-

респондент «Известий» в Чехословакии, его давний знакомый. «Давай на

всякий случай попрощаемся, – сказал Дубчек. – Завтра я пойду в атаку. Не

знаю, чем это может закончиться. Пан или пропал. Если меня не поддержат –

пропал…» 23

Пленум оставил президентом Антонина Новотного, а на пост главы ЦК

КПЧ впервые избрал словака Александра Дубчека.

Впереди была «Программа действий», Пражская весна.

Приезжая на дачу в Кубинку, встречаясь с соседями, Камбулов не со-

глашался с теми, кто относил Брежнева к «скучным людям», а вполне пони-

мал его усилия сохранять существующий порядок вещей. Народ устал, ниче-

го не надо ломать, переустраивать. С Леонидом Ильичом, членом военного

совета армии, политработником, он мельком встречался в годы войны, но

теперь, говорят ветераны разведки, это другой человек. За образом радуш-

ного хозяина, страстного охотника на кабанов, любителя застолий и дамско-

го угодника, каким он выглядит в рассказах вышедших на пенсию охранни-

ков-чекистов, Камбулову виделся нерешительный человек, угнетенный

внутренним страхом. В год Пражской весны Брежнев колебался под напором

политических сил, с разных сторон наседавших на него, требовавших от него

решение.

Жаркой была середина лета. В обществе вызревали тревожные процес-

сы, материализованные в письмах интеллигенции, в том числе деятелей

культуры, бравших под защиту людей, осужденных властью за инакомыслие.

Власти вскипали от дерзких по тону писем, от их трудноуловимой, но несо-

мненной связи с Пражской весной. Ощущалась подвижка тектонических

плит, на которых до сих пор твердо – так казалось – держались СССР и с ним

Восточная Европа. По всей стране шли «закрытые» обсуждения чехословац-

кой ситуации.

Во второй половине июля, когда на партийных собраниях обсуждали

письмо Политбюро ЦК КПСС об итогах Варшавской встречи делегаций ком-

мунистических и рабочих партий социалистических стран, при обысках у

инакомыслящих чекисты находили распространяемую в кругах интеллиген-

ции рукопись А.Д.Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосущество-

вании и интеллектуальной свободе». В ней была тревога о хрупкости совре-

менного мира на краю техногенных и социальных катастроф и надежда на

демократию, свободу личности, открытое общество, как гарантии выжива-

ния человечества. Мысли ученого перекликались с манифестами чехосло-

вацких реформаторов, и эта общность витавших в воздухе настроений под-

талкивала власти к действиям. Инакомыслящих исключали из партии, сни-

мали с работы, привлекали к уголовной ответственности.

Позднее в архивах я выпишу в блокнот свидетельства о возбужденных

Кремлем умонастроениях советской «общественности». На собрании Курско-

го партийного актива руководитель писательской организации

А.Харитоновский 19 июля говорил: «…И если чехословацкий народ, Компар-

тия Чехословакии, среди которой есть несомненно здоровая и хорошая

часть, если они своевременно не затушат весь этот контрреволюционный

пожар, то, конечно, социалистическим братским народам придется прини-

мать решительные меры. Это будет историческая необходимость. История

заставляет вспомнить и то, когда чехословацкий корпус буржуазной Чехо-

словакии был повернут против Советской власти, которая как раз и освобо-

дила солдат-чехов и отправила их домой. Молодой советской республике

был нанесен удар в спину…» 24

Из выступления первого секретаря Боханского райкома КПСС

В.Б.Ботороева на собрании Иркутского областного актива: «Наши славные

советские воины 23 года тому назад отдали свои жизни при освобождении

Чехословакии от гитлеровского фашизма. Наши воины погибли не для того,

чтобы там был капитализм, а для того, чтобы чехи и словаки жили свободно

при социализме. Мое предложение: просить наше правительство в случае

необходимости ввести войска стран Варшавского договора на территорию

ЧССР» 25.

Из выступления Г.В.Мещерякова, начальника управления океаническо-

го рыболовства на собрании Камчатского областного актива: «Члены экипа-

жа траулера “Опала” матросы Чижевский и Скороходов, механик завода Гар-

бузов и другие заявили о том, что ЦК КПЧ должен принять решительные ме-

ры и пресечь разгул сил реакции, и выразили свое желание в случае необхо-

димости принять личное участие в наведении порядка в этой дружествен-

ной стране». Начальник камчатского управления бытового обслуживания

Ф.К.Белопотапов внес предложение «просить Политбюро ЦК КПСС оказать

самую энергичную помощь КПЧ в наведении порядка в стране вплоть до

применения военной силы» 26.

Настроения в Советской армии, вернее – как они представлялись Крем-

лю, передает записка министра обороны А.Гречко и начальника Поли-

туправления А.Епишева в ЦК КПСС от 8 августа 1968 года. Оба военачальни-

ка более других были заинтересованы короткой победоносной военной ак-

цией реализовать давние планы размещения в Чехословакии советских ди-

визий с ракетными установками, готовыми к атомным ударам. Военные уче-

ния «Шумава» на чешских землях, ими проведенные, все-таки не давали воз-

можности законно закрепиться на новых рубежах надолго, но были несо-

мненным продвижением к цели. Теперь, когда цель казалась близкой и пья-

нила размахом, которого так не хватало для встряски дремавшей страны,

они своей запиской, как могли, торопили события. Оба военачальника убеж-

дают руководство в полной готовности армии вмешаться в чехословацкий

кризис.

«…Значительная часть военнослужащих продолжает высказывать опасения за

внутреннее положение в Чехословакии, так как должных практических шагов против ан-

тисоциалистических сил там не предпринимается. Некоторые солдаты и особенно офи-

церы считают, что следовало бы оказать военную помощь в укреплении западных границ

ЧССР и в обуздании реакционных элементов, что только присутствие советских войск

на территории Чехословакии окажет помощь трудящимся ЧССР в борьбе против сил ре-

акции и будет надежной преградой на пути реваншистов ФРГ».

«Я полностью одобряю Заявление Братиславского совещания компартий, но одно-

временно считаю, что только присутствие Советской армии или союзных армий на

территории ЧССР может оказать действенную помощь чехословацкому народу в борьбе с

контрреволюцией (сержант Рябцев, 11 т[анковой] д[ивизии] 20 армии)».

«Президиуму ЦК КПЧ полностью доверять невозможно, – сказал майор Каратаев

(129-я мотострелковая дивизия, Прикарпатский военный округ). – При сложившейся об-

становке мы должны иметь твердые гарантии того, что здоровые силы Чехословакии мо-

гут сохранить социалистические завоевания».

«Вряд ли сами чехословаки способны уничтожить контрреволюционные элементы

без нашей военной помощи. Нельзя терять времени, потом трудно будет наверстать

упущенное. Нужно сейчас вводить советские войска в ЧССР (подполковник Серверин, 2-

я мотострелковая дивизия, Группа советских войск в Германии)…

Командиры, политорганы и партийные организации армии и флота принимают

конкретные меры по изучению настроений личного состава, глубокому разъяснению ре-

шений июльского (1968 г.) Пленума ЦК КПСС и Заявления шести коммунистических и ра-

бочих партий – участниц Совещания в Братиславе, мобилизуют личный состав на образ-

цовое выполнение воинского долга и готовность выполнить любой приказ партии и пра-

вительства» 27.

Под конец лета 1968 года обнаружилось полное бессилие власти мани-

пулировать массовым сознанием эффективно. Поддержку кремлевской по-

литики ораторы выражали вымученными словами. Власти не могли пред-

ложить правдоподобные аргументы исторического, культурного, религиоз-

ного характера, способные убедить думающих людей в действительной

угрозе со стороны чехов и словаков. Хотя Дубчеку и пражским реформаторам

тоже приходилось впадать в партийную риторику, они тем и держали в

напряжении Кремль, что на резкости в свой адрес отвечали со спокойствием

и достоинством стоявшей за ними европейской цивилизации.

Если бы руководство СССР лучше знало отечественную историю, его

могло бы насторожить некоторое сходство развития событий в 1968 году с

европейской ситуацией в 1914 году. При всей разности конкретных обстоя-

тельств, разделенных половиной века, неизменной оставалась уверенность

России в державном праве наводить порядок на чужой земле. Тогда сербы

(теперь их назвали бы «здоровыми силами»), решая свои проблемы с Австро-

Венгрией, обвинившей их в убийстве эрцгерцога Франца-Фердинанда, обра-

тились за помощью к России. Власти объявили мобилизацию в защиту бра-

тьев-славян. В патриотическом угаре никто не представлял масштабы по-

трясений, ожидавших Европу и Россию.

Чехи с беспокойством наблюдали, как Кремль неотступно, с необъяс-

нимым, почти нескрываемым раздражением возбуждает себя и нагнетает

напряженность в стране. С надеждой сбить хотя бы чуть накал страстей пар-

тийная организация Министерства иностранных дел Чехословакии, отбро-

сив дипломатические условности, 17 июля 1968 года шлет дружеское письмо

партийной организации Министерства иностранных дел СССР. С советскими

коллегами чехословацкие дипломаты не один год вместе учились, сотрудни-

чали, встречались в разных странах и не могли поверить, что теперь упира-

ются в стену. «Мы полагаем, что наши друзья в некоторых социалистических

странах не понимают или неправильно толкуют многое из того, что у нас

происходит. Мы полагаем, что это является следствием недостаточной ин-

формированности и неправильного понимания и оценки новых явлений в

нашей современной жизни» 28.

Можно представить, как далеко зашло отчуждение, если люди, давно и

хорошо друг друга знающие, вынуждены объяснять коллегам, что дружба с

Советским Союзом и другими социалистическими странами «имеет не толь-

ко рациональные причины, но и глубокие эмоциональные основы». Им не-

понятно, почему «друзья опасаются» за происходящее в Праге и «неустанно

обращают наше внимание на опасность роста враждебных сил». Стараясь не

задеть самолюбие коллег, чехословацкие дипломаты уже в который раз

напоминают, что для беспокойства решительно нет причин; процесс демо-

кратизации проводит партия «при полной поддержке широчайших слоев

народа».

Мы стоим, говорится в письме, за единство социалистических стран, а

оно «может осуществляться только на основе признания и уважения раз-

личных условий и путей построения социализма в каждой отдельно взятой

социалистической стране». Чехословацкие дипломаты приглашают делега-

цию коммунистов МИД СССР в Чехословакию, чтобы «воочию убедиться в

фактах нашей жизни в настоящее время». Откуда им было знать, что в при-

граничных лесах 7-я воздушно-десантная дивизия уже отрабатывает взятие

Праги и захват Министерства иностранных дел?

За неделю до вторжения войск, 12 августа МИД СССР возвращает чехо-

словацким коллегам их послание, не слишком церемонясь: «…такого рода

действия, когда делается попытка навязать советским людям тенденциоз-

ную оценку событий в ЧССР и утверждается, что советские люди “не пони-

мают и неправильно толкуют” эти события, противоречат установившейся

практике в отношениях между нашими странами. Советская сторона не мо-

жет согласиться с методом, избранным чехословацкой стороной. Возвращая

письмо парторганизации МИД Чехословакии, МИД СССР выражает надежду,

что подобная практика в будущем не будет иметь места».

Таким тоном советские мидовцы позволяли себе говорить разве что с

американским госдепартаментом в худшие времена «холодной войны».

Едва машина свернула на Хорошевское шоссе, Камбулову стало ясно,

куда его везут. Единственным зданием в этом районе, где могли о нем пом-

нить, было Главное разведывательное управление Генерального штаба Во-

оруженных сил (ГРУ). Сюда круглые сутки идут потоки информации: данные

электронного, космического, радиотехнического слежения за действиями

чужих армий и властей; это неусыпный центр связи со спецподразделения-

ми в военных округах на территории СССР и в группах советских войск в Во-

сточной Европе. Лучшие умы Генштаба и военной разведки в те дни думали

над тем, как разрешить ситуацию, сохраняя Чехословакию в социалистиче-

ском сообществе и удерживая от вмешательства Запад. Станции перехвата в

СССР, на Кубе (Лурдес), во Вьетнаме (бухта Камрань), Бирме (Рангун), Мон-

голии, на кораблях в морях и океанах на пределе возможностей обрабатыва-

ли электронные сигналы со спутников и кораблей радио и гидроакустиче-

ской разведки, из зданий советских посольств, консульств, торговых миссий

по всему миру, с объектов разведки в столицах разных государств, в военных

округах, в группах войск, в армиях и на флоте. Как просчитывали аналитики,

вероятность мировой войны невелика, но было бы опрометчивым такой ва-

риант не учитывать. На скрытых полигонах готовят к операциям части

спецназа, подразделения военной разведки, способной свалиться с неба в

любую точку на земном шаре. Трудности военных, понимал Камбулов, не в

скудости информации, ее тут имелось достаточно, а в том, чтобы убеждать

политическую власть считаться с этой информацией, когда она расходится с

представлениями, давно сложившимися в головах.

С тех пор как в 1953 году это ведомство стало называться ГРУ, короткая

аббревиатура была окутана непроницаемой тайной, но люди с воображени-

ем, связанные с учреждением хотя бы косвенно, не зная ничего конкретно,

представляли снующих по всем материкам секретных агентов и начиненную

электронно-космической техникой паутину, плотно опутавшую земной шар.

Примерно такая картина рисовалась и Камбулову, который в этой системе

работал всю жизнь.

Камбулов шагал по коридору рядом с капитаном третьего ранга. Тут

никто не знал, чем занимаются в соседнем кабинете. Загадочным оставался и

начальник ГРУ генерал-полковник Петр Иванович Ивашутин, патриарх со-

ветской контрразведки, «дядя Петя», как его называли разведчики в своем

кругу 29. С Камбуловым они были полными тезками, Петрами Ивановичами,

да еще одного года рождения и почти в одно время попали в разведку. Но те-

перь Ивашутин – одна из самых влиятельных фигур в высшем руководстве

СССР, у него круглосуточная связь с Брежневым.

Разница в положении не задевала Камбулова, ему грех было жаловаться

на судьбу. Женился по любви на Елизавете Стефановне, она ему одна-

единственная, вырастили троих детей, начальство обещает переселить из

коммунальной квартиры с кухней на четыре семьи в отдельную квартиру. А

что еще нужно ветерану?

Но пока Камбулов не вошел к генералу Ивашутину, следует кое о чем

рассказать, чтобы понятнее был смысл их неожиданной встречи. В августе

1964 года Ивашутин подготовил записку «О развитии военного искусства в

условиях ведения ракетно-ядерной войны по современным представлени-

ям». Это была оценка высшим военным командованием перспектив возмож-

ной ядерной войны. Она отличалась от концепции американцев, главного

потенциального противника СССР. По сценарию американцев будущая ядер-

ная война может носить локальный характер. Но по расчетам Ивашутина,

атомный удар, даже самый малый, вовлечет в противостояние все ядерные

державы и, если его тотчас не потушить, перерастет в мировую термоядер-

ную войну. Любая вооруженная провокация в Восточной Европе могла вы-

звать использование ядерного ракетного оружия и привести к третьей ми-

ровой войне. События в Чехословакии становились спичкой, способной под-

жечь планету.

Ивашутин это понимал больше других.

Потом станет известно, что утром 12 апреля 1968 года во Львове гене-

рал-полковник М.И.Повалий, начальник главного оперативного управления

Генерального штаба в штабе командующего войсками Прикарпатского во-

енного округа показал генералу А.М.Майорову составленную им самим «Кар-

ту-приказ…» в одном экземпляре. Майоров запомнит выведенные тушью

слова: «…на вторжение 38-й армии… (был указан ее состав) в ЧССР с целью

подавления, а при необходимости и уничтожения контрреволюции на ее

территории». Под картой были подписи министра обороны А.А.Гречко и

начальника Генштаба М.В.Захарова 30.

Накануне оба маршала докладывали карту Брежневу.

«Андрей, – сказал тогда Брежнев маршалу Гречко, – готовься к больше-

му… Но, Бог даст, обойдется без этого» 31. Что он имел в виду под «большим»,

оба военачальника понимали. Брожение умов в чехословацком обществе уже

привело к власти реформаторов; у них появились сомнения, надо ли их ма-

ленькой стране слишком долго задерживаться в организации Варшавского

договора, не лежало к ней национальное чувство. С отменой цензуры люди

писали в газеты и об этом. А в Кремле такая политическая щекотка вызыва-

ла ярость. Тут еще натовское руководство назначило на сентябрь военные

учения с участием 18–20 дивизий. Впечатлительный Брежнев прислушивал-

ся к своему другу Гречко. Логика событий казалась очевидной: чехословаки

идут на чехословаков; вмешиваются западные армии, в Европе начинается

Третья мировая война.

В просмотровом зале ГРУ на экране показывали секретные военные

разработки НАТО. Кошмары становились навязчивыми. «На июньском засе-

дании Политбюро в Москве Брежнев с горечью мне сказал: «Если потеряем

Чехословакию, я уйду с поста Генерального секретаря ЦК КПСС», – будет

вспоминать посол Червоненко 32.

Брежнев и Гречко с полуслова понимали фронтовиков, чужие военные

воспоминания могли обоих доводить до слез. Но когда страну несло к пропа-

сти или так им казалось, чувствительность оставляла их. Они с трудом сдер-

живались, когда на заседании Политбюро кто-то предлагал ввести в Чехо-

словакию пару дивизий, вторгнуться символически, в уверенности, что мяг-

кие, податливые чехи тут же «подогнут хвост». Осторожный Гречко умоля-

ющими глазами смотрел на Брежнева: «Товарищи дорогие, вы решите прин-

ципиально, вводить или не вводить, и доверьте нам с Генеральным штабом

сделать это с полной ответственностью перед вами, перед историей». Бреж-

нев на заседаниях отмалчивался, а наедине говорил другу Гречко: «Пару ди-

визий – это мы решим на Политбюро, а ты готовь сколько надо». В первый

стратегический эшелон на Чехословакию Гречко определил двадцать диви-

зий, потом еще десять…

Летом во время учений «Шумава» на территории Чехословакии маршал

Якубовский, генералы Майоров и Дзур с командного пункта наблюдали, как

танковые части противостоят условному противнику. Подразумевались вой-

ска НАТО. Опустив бинокль, Дзур спросил Якубовского и Майорова, возмож-

но ли в случае войны применение атомного оружия. Оба ответили: «Да».

«Но там люди!» – воскликнул Дзур. «Удары мы будем наносить по ко-

мандным пунктам, по средствам атомного нападения противника, по танко-

вым группам, а не по мирному населению», – ответил Майоров. «Это не гу-

манно…» – упорствовал Дзур. «Война, соудруг министр, дело всегда негуман-

ное», – отвечал Майоров 33.

То, что одному генералу виделось чудовищным, не укладывающимся в

голове, невозможным для осуществления, для генерала с иной психологией,

выросшего в иной военной культуре, уже воевавшего и смотревшего, как го-

ворится, смерти в лицо, атомная война была нежелательной, но возможной.

Ивашутин Камбулова ждал.

Спросил, что связывает подполковника с чехословацким президентом

Людвиком Свободой. Камбулов доложил, как в довоенные годы по заданию

командования встречал интернированных чехов, развозил их по лагерям,

неотлучно при них находился, вместе со Свободой засылал на родину чехов и

словаков, завербованных как агентов. С батальоном, впоследствии корпусом,

прошел всю войну, в 1945 году вместе вступали в Прагу. Рассказывая, он пе-

ребирал в памяти неудачи, отступления, гибель солдат, но как ни силился, не

мог взять в толк, что именно могло стать причиной его вызова.

– Все? – спросил Ивашутин.

– Вроде все, товарищ генерал.

– Вы умалчиваете об одной истории, – Ивашутин не отводил глаз. – Что

произошло у вас под Киевом в 1943 году?

Камбулов напрягся.

– Чего-то особенного вспомнить не могу. .

– Ноябрь, вечер, командный пункт бригады. Впереди Киев. Вы рядом со

Свободой… Было такое?

– Так точно, товарищ генерал.

– А тут налет немецкой авиации… Что дальше? Ну?!

…И Камбулов увидел как наяву. Пылало над лесом закатное солнце.

Мимо раскаленного диска черными птицами неслись немецкие бомбарди-

ровщики, кружили над линией обороны. Свобода глазами провожал самоле-

ты. «Вдруг слышу нарастающий рев, бомба летела прямо на нас. Не знаю, как

это получилось, я толкнул Свободу в траншею, прыгнул на него сверху, при-

крыл, обхватил руками. Бомба взорвалась поблизости, осколки летели во все

стороны, но нас не задели. А ранило меня в похожей ситуации в другой раз…»

– будет мне рассказывать Камбулов.

– Вспомнили? – Ивашутин не отводил глаза.

– Так точно, товарищ генерал, – сказал Камбулов. – Но толкнул не силь-

но, даже синяков не было. Генерал Свобода может подтвердить.

Камбулов терялся в догадках, каким образом давно забытый им эпизод

дошел до руководства. Возможно, Людвик Свобода вспомнил в кругу воен-

ных, как приставленный к нему офицер безопасности под бомбежкой бросил

его в траншею и укрыл собою.

– Я отвечал за его жизнь, товарищ генерал!

Камбулов не знал, чем объяснялась некоторая пред ним робость

Людвика Ивановича, но мог догадываться, что дело не в этом происшествии,

на фронте обычном. Камбулов был одним из немногих, кто в конце 1930-х

годов был в НКВД ознакомлен с секретным досье на подопечного чешского

офицера и мог знать уязвимые моменты в его военном прошлом.

Камбулов и Свобода никогда не говорили об этом, понимали друг друга

молча, но чекист постоянно читал в глазах Свободы обращенный к нему во-

прос: знает? Не знает?

Уместно предположить, что генерал Ивашутин тоже был осведомлен о

деталях военной биографии Свободы, с точки зрения чекистов небезупреч-

ной, которую можно было использовать как психологический крючок.

Президент Свобода, сообщил Ивашутин, этим летом интересовался у

А.Н.Косыгина, как поживает соудруг Камбулов, и заметил, что неплохо было

бы повидаться. Теперь это в самый раз. Страны Варшавского договора наме-

рены протянуть чехам руку помощи, и очень важно, если в решающие часы в

Пражском Граде рядом с президентом будет наш человек, подполковник

Камбулов, которому президент многим обязан и полностью доверяет. Наша

задача, говорил Ивашутин, иметь стопроцентные гарантии, что при вводе

союзных войск чехословацкая армия не выйдет из казарм. Один недотепа-

солдат, неосторожно обращаясь с оружием, нечаянным выстрелом может

вызвать сокрушительный ответный огонь с непредсказуемыми последстви-

ями. Ведется работа и с министром обороны Дзуром, но главнокомандующий

есть главнокомандующий.

Ивашутин попросил Камбулова подождать пару минут в приемной.

В приемной за столами два офицера, помощники хозяина кабинета, пе-

ребирали газеты.

– И чего неймется этим вацуликам, прохазкам, когоутам, свитакам. . Они

допрыгаются!

– А эти, Ганзелка и Зикмунд… Мы же их принимали как людей. Корми-

ли, поили. Им чего не хватало? В политику полезли, путешественнички!

Камбулов мучительно соображал, при чем тут два чешских писателя. Он

не встречался с ними, но был наслышан, как их «Татры» объехали половину

земного шара. Они были нашими самыми близкими друзьями. На полке у

сыновей стоят их книги: «Африка грез и действительности», «Охотники за

черепами», «Между двух океанов».. Они-то как попали в антисоветчики? С

ними-то что случилось? Он ничего не понимал.

Наконец, Камбулова позвали в кабинет.

Ивашутин поднялся навстречу.

– Я сейчас говорил с товарищем Брежневым. Он вас помнит, вы встре-

чались в 18-й армии. Вас познакомил…

– Так точно, начальник контрразведки СМЕРШ 18-й армии полковник

Шмойлов.

– Леонид Ильич в курсе вашей поездки в Прагу. Он на вас рассчитывает.

Надо подстраховать ввод союзных войск. Ваша задача: находясь рядом с пре-

зидентом, своим присутствием исключить какое-либо сопротивление чехо-

словацкой армии. Людвику Свободе мы доверяем, он наш друг, но бывает

всякое. Если же возникнет перестрелка, армия НАТО перейдет границу Чехо-

словакии, тогда неминуема ракетно-ядерная война.

Генерал помолчал.

– С выстрела в Сараево, вы знаете, началась Первая мировая. Я понятно

говорю?

– Так точно, товарищ генерал армии.

– Вылет завтра утром. Конкретные указания получите на месте от

посла Червоненко.

– Разрешите идти?

– Подполковник, в ваших руках судьба Европы! – улыбнулся Ивашутин.

Камбулов не строил иллюзий на свой счет; он понял отведенную ему

роль. Его молчаливое, психологически давящее присутствие в решающей

сцене вынудит главных героев двинуться в сторону, указанную постановщи-

ком за кулисами.

На рассвете в московском аэропорту Шереметьево подполковник ГРУ

Петр Иванович Камбулов в экипировке спортсмена-туриста с чемоданчиком

в руке поднимался на борт Ту-104, вылетающего в Прагу. На летном поле

шла посадка в другие самолеты. Накрапывал дождик, трап под ногами поша-

тывался, а сверху поджидал овал дверного проема, как разинутая пасть.

Фотографии к главе 1

Чешские путешественники Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд в чукотской тундре

…и в якутских снегах. 1963

Впереди Сибирский тракт…И.Ганзелка и М.Зикмунд (в центре) с Л.Шинкаревым (слева) и

А.Макаровым. Май 1964

Остановка в Черемхово

Начальник ГРУ, генерал Петр Ивашутин: «…Леонид Ильич на вас рассчитывает!». Москва.

Август 1968

Офицер разведки Петр Камбулов: «Так точно, товарищ генерал армии!»

ГЛАВА ВТОРАЯ. «Границы нет. Дом наш только

один…»

Ганзелка и Зикмунд за четыре года до вторжения. В «Татрах-508»

от Ангары до Енисея. «Нас хоронили в одних могилах». Станция

Зима: «Эти танки… Стыд-то какой перед людьми…» Чешская речь

в Нижнеудинске. «Спецотчет № 4» и переполох в Москве. Академик

Капица о «большом медведе»

Профессор-славист Горьковского (Нижегородского) университета

Александр Николаевич Свободов, человек старой русской культуры, вовлек

нас, девять первокурсников, в кружок славянской литературы. Мы обсужда-

ли книги, сочувствуя малочисленным нациям, вынужденным выбирать, к

какому сильному плечу прислониться; чехи тоже спорили – к немцам ли, к

австрийцам ли, к русским ли. Необходимость выбора оберегала от резких

движений, делала характер покладистей, но обостряла чувство собственного

достоинства.

Россия всегда была загадкой.

Триста лет Европа пытается разобраться в метаниях русской души и

ответить самой себе, почему соседние с ней народы вдруг начинают стра-

шиться ее непредсказуемости. Когда в европейских салонах заходит о рус-

ских речь, звучат имена Достоевского, Толстого, Чехова, но в исторической

памяти живы картины, как российская империя помогала австрийцам гро-

мить венгерскую революцию, дважды направляла армию усмирять польских

повстанцев, гнала их в Сибирь. А в сталинские времена свои порядки навя-

зывала монголам, среднеазиатским народам, прибалтам, другим нациям и

сама страдала больше всех. Возникло устойчивое представление о присущем

молодому русскому этносу беспокоящем начале, источнике постоянной

угрозы ослабевшей европейской цивилизации.

Между тем с древних времен, когда в 796 году на территории совре-

менной Чехии появилось государство Великая Моравия, на протяжении по-

чти тысячи двухсот лет у чехов не наблюдалось особой близости с русскими.

Ни в те времена, когда Прага стала столицей Священной Римской империи,

ни в средневековую пору брожения умов и сожжения Яна Гуса, ни при муд-

рой Марии-Терезии, современнице Екатерины II, открывшей век чешского

просвещения. Мало что изменилось и в позднейшие годы, когда чешскими

умами владели писатели, философы, духовенство, деятели культуры. Врож-

денная толерантность, мягкий склад характера, страх потерять лицо обере-

гали чехов от экстремизма, они старались ладить с разными людьми. В Рос-

сии уважали их образованность, прагматичность, мягкий нрав и ироничный

ум. Лев Толстой к своим идейным предшественникам относил Петра Хель-

чицкого (ХV в.), страстного проповедника непротивления злу насилием.

Первой чешской книгой, которую я прочитал студентом, был «Репор-

таж с петлей на шее» Юлиуса Фучика, тогда только изданный у нас под

названием «Слово перед казнью». Книга ошеломила меня. Потом, читая фу-

чиковские очерки о Советском Союзе, я искал героев его книг, переписывал-

ся, встречался с ними, а однажды с молодой дерзостью, не зная адреса, напи-

сал в Прагу Густе Фучиковой. Письмо дошло! Судьба Фучика стала одним из

моих самых сильных переживаний. Со студенческими агитбригадами мы ез-

дили по заводам, по полевым станам; друзья читали стихи, пели, танцевали,

а я рассказывал о своем герое. Наверное, слишком возбужденно; многие ду-

мали, что я говорю о родственнике.

Я увижу Густу Фучикову в Праге много лет спустя, уже как собственный

корреспондент «Известий» по Восточной Сибири. Впечатления будут слож-

ны; на них потом наслоятся свидетельства людей, встречавших Густу в 1968

году; вместе с противниками Пражской весны, сторонниками ввода войск,

она будет искать пристанище под крышей советского посольства, когда там

будут создавать «рабоче-крестьянское правительство», но об этом в свое

время.

А первыми «живыми» чехами для меня были Иржи Ганзелка и Миро-

слав Зикмунд. Путешественники обогнули полмира перед тем, как перепра-

вить из Японии во Владивосток на морском пароме две «Татры-805» и

начать странствие по Советскому Союзу. В те дни в Москве главный редак-

тор «Известий» Алексей Иванович Аджубей не без ревности говорил на ле-

тучке сотрудникам: «Ну, держитесь! Чехи вкатят нам такой арбуз!» Для

большинства из нас заграница оставалась недосягаемой галактикой, увидеть

саванны и джунгли было невообразимо, а эти двое молодых, тоже из мира

социализма, прорвались через «железный занавес»; в закрытом, зашоренном

СССР они стали идолами советских журналистов. Аджубей знал: два неуго-

монных чеха с их общительностью, аналитическим умом, тягой к труднодо-

ступным местам приоткроют нашу страну не только миру, но и нам самим.

Не пройдет и пяти лет, как на крутом повороте истории, с нарастанием

реформистского движения в Чехословакии писатели-путешественники Ир-

жи Ганзелка и Мирослав Зикмунд вместе с Людвиком Вацуликом, Эдуардом

Гольдштюккером, Яном Прохазкой, Иржи Пеликаном, другими деятелями

чехословацкой культуры станут на родине властителями умов. Унаследовав

глубину Карела Чапека, неожиданность Франца Кафки, улыбку Ярослава Га-

шека, эта плеяда интеллектуалов будет бродильным началом Пражской вес-

ны и привлечет к ней внимание мира. Никто из них не был радикалом, не

впадал в крайности, не помышлял навязывать свой образ мысли другим, но с

терпеливостью и упорством они добивались равного со всеми народами

права жить по своему разумению.

Пишу об Иржи Ганзелке и Мирославе Зикмунде не потому, что отвожу

им в событиях особое место, а по соображениям субъективного свойства.

Просто я знал их лучше других пражских писателей-реформаторов, встречал

их в разных обстоятельствах, прошел по их следам в Африке, Южной Амери-

ке, Австралии. Их история и судьбы, я надеюсь, дадут представление о том,

что это за люди, как воспринимали русский народ, революцию, социализм, и

что должно было произойти, чтобы Кремль отнес их к своим врагам.

Ганзелку и Зикмунда я увидел весной 1964 года в Иркутске. Власти за-

претили местным журналистам тревожить гостей, страшно занятых и уста-

лых, и я бы не стал искать знакомства со знаменитостями, когда бы в

корпункт «Известий» не позвонили из московской редакции: в первомай-

ский номер ждут беседу, как путешественники встречали этот праздник в

других странах. Затея была практически невыполнима; гостей разместили в

отдельной резиденции, усиленно охраняемой. Я упрашиваю приятеля из об-

кома партии взять меня с собой под видом электромонтера. Подхожу к воро-

там в поношенной куртке, через плечо сумка, будто с инструментами. При

виде моего приятеля милиционеры берут под козырек, мы проходим в ве-

стибюль, поднимаемся по широкой лестнице и стучим в первую дверь.

В дверях Иржи Ганзелка.

Страшно смущаясь, я передаю просьбу редакции.

– Дорогой товарищ, – улыбается Ганзелка, жестом приглашая войти,–

это никак не можно. У нас папка телеграмм от ваших газет, агентств, радио,

мы всем сказали «нет», немаме ни минуты. В Прагу семье, детям забыли, ко-

гда писали. Не поспеваем, такая у вас страна.

Могу представить, какое у меня было выражение лица.

– Пойдемте к Мирославу, услышите то же самое.

В соседней комнате Мирослав Зикмунд сидит на кровати, спрятав обе

руки в черный мешок, заправляет в фотоаппарат пленку.

– Да, – говорит Зикмунд, – это никак не можно. Что нам скажут другие

советские товарищи, которые телефонировали?

Я смиряюсь, но хочется потянуть время. Помню об их недавней поездке

по Северу и наобум спрашиваю, как им показались юкагиры. Не знаю, почему

эта вымирающая народность возникает в моей разгоряченной голове, но ла-

коничный ответ путешественников меня задевает. Когда-то юкагиров было

так много, что белые лебеди, пролетая над их кострами, вылетали черными,

а теперь мужчин и женщин в возрасте, способном давать потомство, оста-

лось человек двадцать. Что-то на меня находит, и мы спорим о юкагирах,

возбуждаясь и перебивая друг друга. Когда успокаиваемся и пора прощаться,

Зикмунд бросает на Ганзелку слегка виноватый взгляд. И как-то обреченно

спрашивает, какие у газеты к ним вопросы. .

Через час в моем блокноте были записи о первомайских праздниках в

Лионе, Претории, Буэнос-Айресе, Джакарте… Все в порядке! Но перед тем,

как утром диктовать беседу московским стенографисткам, надо уточнить по

справочникам русское написание услышанных имен, географических назва-

ний…

– Только, пожалуйста, поменьше ошибок! – протягивает руку Ганзелка.

– Не передам, пока сами не прочтете, – обещаю я.

– Все так говорят, а потом мы читаем о себе такое! – смеется Зикмунд.

Что за невезучий день! Одна библиотека на ремонте, в другой нет нуж-

ного тома энциклопедии… Время приближается к полуночи, когда удается,

наконец, все сверить. Но как вернуться к путешественникам? Как поднимать

людей среди ночи с постели… Черт меня дернул обещать.

Второй час ночи, накрапывает дождик. Я у резиденции, озираюсь по

сторонам и перелезаю через ограду. Парадная дверь заперта, обхожу вокруг,

нащупывая в стенах запасной вход. Одна дверь поддалась, я ныряю в темно-

ту; что-то сверху срывается и громыхает под ногами. Кастрюля! Я где-то на

кухне. В полутьме продолжаю шарить рукой по стенам. Вот еще проем, ве-

стибюль, крадусь по лестнице и на ощупь толкаю дверь. Зикмунд лежит в

постели, читает при свете ночника. Поднимает глаза как на привидение.

– Пришли! А я уже не ждал.

Он опускает ноги в тапки.

– Многие обещали показывать, но исчезали бесследно. И приучили нас,

приписывая нам свой образ мышления, утешаться юмором. Мы сами знаем

держать слово и в людях это ценим…

Когда начинает везти, то уж такова природа везения, что оно не обры-

вается, а имеет хотя бы короткое продолжение. Через пару дней мы уже вме-

сте кружим на машинах по Иркутску; реальность здесь так перемешана с ис-

торией, что каждая остановка угрожает спутать планы. Ну как проехать, не

останавливаясь, мимо Публичной библиотеки на улице Тимирязева и здания

в мавританском стиле с угловыми башнями на улице Карла Маркса (област-

ной краеведческий музей)? Их основал в ХVIII веке иркутский губернатор чех

Н.Ф.Кличка. И как не задержаться у каменного здания на улице Ленина, у

бывшего отеля «Централь», где обосновались бежавшие из Омска министры

Колчака, а в 1920 году в тех же кабинетах в Политотделе 5-й Красной армии

редактировал революционную газету на монгольском языке Ярослав Гашек?

А потом мы ели пельмени на кухне моей иркутской квартиры. Ввалился

прилетевший из Братска молодой, долговязый, возбужденный Евгений Ев-

тушенко, с ним пришел веселый и шумный сумбур. Мы пили кедровую водку

под соленого омуля, бессвязно говорили все разом, а счастливый поэт, все

еще хмельной от таежного города, где впервые читал новую поэму, все по-

вторял, как на плотине откуда-то из-под облаков лилась теплая струйка на

его непокрытую голову, а когда он вскинул глаза, увидел над собой кабину

портального крана. Молодая крановщица на вытянутых руках держала ма-

лыша, пока тот испускал струю вниз на непокрытую голову поэта.

– Не хватает яслей! – горячился поэт. – Матери-одиночки берут детей с

собой на работу. Юра, Мирек, вы должны это увидеть!

Ганзелка взмолился:

– У нас большое желание посетить всех. Но мы пока не можем это сде-

лать, много работы, а нам еще хочется побывать дома. Мои дети меня,

наверное, забыли. Когда я в последний раз вернулся в Чехословакию, дочка

показала мне мою фотографию: «Смотри, дядя, этой мой папа!»

Поэт не унимался:

– А на станции Зима идите прямо к Дубининым… Леня, Неля, у вас есть

черемша?

– Знаете, чем отличается наша поездка по Советскому Союзу? Здесь у

нас не было ни одного выходного дня!

– Как, вы ни-ког-да не пробовали черемшу?! Леня, Неля, ну, где черем-

ша?

– Думаю, правильно делает иркутский градоначальник, когда сносит

старые заборы. У англичан говорят: чем выше забор, тем лучше соседи, но

это, может быть, правильно для капиталистического мира.

– Как это в доме нет черемши!?

– …При социализме должно быть меньше заборов, люди будут ближе

друг к другу. Заборы тоже часть бытия, которое определяет сознание.

– Юра, Мирек, вы должны нас понять. Мы, русские, как пенёк: все вы-

держим, когда нас бьют. . Ну, где черемша?!

Поэт жестикулирует рукой с браслетом на запястье, подаренным то ли

индейцами Амазонки, то ли эскимосами Аляски, и смотрит на всех поочеред-

но влюбленными глазами. Он обожает Ганзелку и Зикмунда, и город Ир-

кутск, и всю за окнами Сибирь, и весь огромный мир, который готов обнять,

прижать к груди своими длинными руками.

И в страшном сне тогда не представить было, что четыре года спустя,

даже раньше, Иржи Ганзелку и Мирослава Зикмунда в СССР назовут антисо-

ветчиками, чешскими националистами, ярыми врагами социализма, а Зик-

мунд, видя у ограды своего дома советские танки, задыхаясь от обиды, будет

кричать в микрофон подпольной радиостанции: «В эти трагические минуты

моей родины я, Мирослав Антонович, обращаюсь к вам, дорогие друзья – Во-

лодя, Толя, Таня, Женя, Валя, Виктор, Гаврила, Лидочка, Леня – все вы, бес-

численные наши друзья, которые нас встречали как родных и которым вы

верили. Я обращаюсь к вам с вопросом, верите ли вы, что мы, Мирослав Зик-

мунд и Юрий Ганзелка, что 14 миллионов чехов и словаков, которых вы все

называли самыми верными из всего социалистического лагеря, вы верите,

что мы – контрреволюционеры?. Я прошу тебя, мой хороший друг Женя Ев-

тушенко, не молчи!. » 34

Но это будет потом, а 17 мая 1964 года мы с Иржи Ганзелкой и Миро-

славом Зикмундом, с их спутниками – врачом Йозефом Корынтой и механи-

ком Мирославом Дриаком выехали из Иркутска; днем и ночью трясемся

сквозь тайгу в серебристых «Татрах-805», хмелея от восходов и закатов, и

подскакиваем на выбоинах дороги от Ангары до Енисея. В дороге все в ра-

дость – и встречи в почерневших притрактовых избах, и завтрак на обочине,

и разговоры по «токи-воки» с где-то отставшей второй машиной, и даже

коллективное извлечение гвоздя из спущенного колеса. А вечером так слад-

ко засыпать в кузове на гладком кожаном мате, укрыв курткой голову от ко-

маров, и слышать, как на остановке в таежном поселке Мирек отвечает мест-

ным газетчикам, любопытствующим, почему путешественники, изменив

своим правилам, взяли в путь пятого члена экспедиции, к тому же журнали-

ста.

– Очень просто, – говорил Мирек. – Все началось в Иркутске, в дождли-

вую ночь, когда он перелез через ограду, вломился в нашу гостиницу и гре-

мел на кухне посудой.

– Смотри, вылезло солнце, а мы еще собираемся, как это… как психи!

Чудные минуты тишины и покоя. Ганзелка устраивает чемодан, чтобы

на ходу больше не катался по кузову. Дверцы кабины распахнуты, слышны

пересвисты птиц. Можно свесить ноги в открытую дверцу, устроить на коле-

нях тетрадь и записать про «психи». Иржи услышал это слово от забайкаль-

ских геологов, и, как всякое новое слово, сразу ввел в лексикон.

Один из первых «психов» был Фред Юсфин, диспетчер Братской ГЭС.

Рыжий, вихрастый, он объявился в Иркутске, когда путешественники соби-

рались лететь на стройку. Дни были расписаны по минутам, а диспетчер

умолял непременно выступить на Падуне, в клубе «Глобус».

– Немаме ни минуты времени! – извинялись путешественники.

Фред достает из рюкзака афиши: «В гостях у “Глобуса” Иржи Ганзелка и

Мирослав Зикмунд. Три витка вокруг земли на “Татрах”… Афиши, говорит,

прибиты к соснам по всему городу.

Иржи изумляется:

– Из-за этого вы летели пятьсот километров?

– Напрямую четыреста семьдесят, – отвечал Фред.

В клубе «Глобус» на Падуне путешественники сидели за столом на

сцене, а в зале восемьсот пар глаз, устремленных на них. Для большинства

они были первые в жизни иностранцы.

– Что в Советском Союзе произвело на вас самое большое впечатление?

– Нас поражают не отдельные факты, а огромный размах вашего строи-

тельства и его блестящие результаты. У вас масса талантливых людей. Раз-

буженные таланты – вот самое яркое впечатление. Это подтверждается вез-

де, где бы мы ни были.

– С кем из интересных людей вы встречались?

– В вашей стране встреча с человеком неинтересным – исключение, по-

этому назвать всех трудно.

– Чем отличается ваша поездка по Советскому Союзу?

– У нас не было ни одного выходного дня.

– Когда закончится это ваше заграничное путешествие?

– Оно окончилось, когда пароход «Серго Орджоникидзе» доставил нас

из Японии на советский Дальний Восток. Здесь мы дома.

– Влюблялись ли вы во время путешествия?

Зал взрывается хохотом.

– Поскольку Мирек, отвечая на предыдущий вопрос, не выдержал ре-

гламент, я коротко отвечу – да!

Ганзелка и Зикмунд чувствуют затруднения, только встречая функцио-

неров. Дежурные заискивания чиновников, их назойливые тосты «за друж-

бу» в очевидном разладе с их цепкими взглядами; они говорят все, кроме

правды. Только человек, знающий изнутри заведенный порядок вещей,

представляет, как после прощания с путешественниками они будут спешно

докладывать по инстанции, что заметили подозрительного. Официально по-

ездка проходит под патронажем Академии наук СССР, в республиках и обла-

стях сотрудники Академии не оставляют путешественников ни на шаг и

шлют отчеты руководству ЦК КПСС, Комитету государственной безопасно-

сти, Генеральному штабу Вооруженных сил СССР… Когда путешественников

в Москве познакомят с Брежневым, в ту осень сменившим Хрущева, тот им

простодушно скажет: «Мне известны все разговоры, которые вы вели от

Владивостока до Москвы» 35.

Миновав угольные разрезы Черемхова, по пути к городу Зиме сворачи-

ваем в рабочий поселок Забитуй, ищем Александра Герасимовича Нестерова,

штабс-капитана Белой армии, потом заместителя главнокомандующего вой-

сками Политцентра в Сибири. 20 января 1920 года на станции Иркутск в

охраняемом чехами («белочехами») поезде, следовавшем во Владивосток,

Нестеров руководил арестом адмирала А.В.Колчака и председателя прави-

тельства В.Н.Пепеляева. Трудно было в это поверить, увидев Александра Ге-

расимовича, теперь сухонького старичка, начальника поселковой жилищно-

коммунальной конторы. А тогда он, двадцатитрехлетний, вслед за дежурным

чешским офицером 6-го чехословацкого полка Боровичкой со своими солда-

тами входил в вагон поезда, над которым флаги стран Антанты, и направ-

лялся в купе Колчака.

По словам Нестерова, Колчак сидел на диване рядом с Анной Васильев-

ной Тимиревой, вокруг стояли офицеры. Боровичка сообщил о передаче ад-

мирала местным властям и попросил приготовить вещи. Анна Тимирева

сжимала руки адмирала, успокаивая. Попросили выйти Колчака и Пепеляева,

арестовывать Тимиреву не собирались, но она сама спустилась вслед за ад-

миралом на перрон, чтобы разделить его участь. Сохранилась расписка:

«Настоящим удостоверяю, что от уполномоченного Политического центра

мной получен акт в принятии бывшего Верховного Правителя адмирала

Колчака и бывшего Председателя Совета министров Пепеляева. Дежурный 6-

го чеховойск полка Боровичка» 36. Нестеров и конвой повели Колчака, Пепе-

ляева, Тимиреву по льду Ангары к городской тюрьме.

Ганзелка и Зикмунд хотят понять, что на самом деле случилось с чеха-

ми в России в 1918–1920 годах.

История не так проста, как она представлялась истолкователям, ком-

пенсировавшим полузнания актуальной идеологией. Идея создания воин-

ства из представителей славянских народов Австро-Венгрии принадлежала

чехам-колонистам Российской империи, «русским чехам», как они себя назы-

вали, объединенным в «Чешский национальный комитет». В день объявле-

ния войны с Германией, 14 июля 1914 года, комитет сообщил Государю Ни-

колаю II о готовности чехов «бок о бок с русскими братьями-богатырями»

бороться за освобождение своей родины, «а два месяца спустя чешская деле-

гация, принятая в Петербурге, в Зимнем дворце, известила русского импера-

тора о своей надежде, что “свободная и независимая корона Святого Вацлава

скоро будет сиять в лучах короны Романовых…”» 37. Другими словами, чехи

не только изъявляли готовность воевать против немцев в составе русской

армии, но не исключали перспективы для освобожденной Чехии войти в со-

став России. Чехословацкое военное формирование, созданное той же осе-

нью на Юго-Западном фронте, успешно участвовало в боевых действиях 3-й

армии генерала Р.Д.Радко-Дмитриева и по воле великого князя Николая Ни-

колаевича, командующего российской армией, получило разрешение попол-

нять свои ряды воевавшими на стороне Австро-Венгрии чехами, словаками,

русинами, попавшими в плен или добровольно перешедшими на российскую

сторону. За участие в войне против австро-венгерской монархии Петербург

обещал пленным поддержку в создании самостоятельного государства.

К концу 1915 года уже был Первый чехословацкий стрелковый полк

имени Яна Гуса, вскоре развернутый в бригаду. Она становилась опорой со-

зданного в Петербурге «Союза чешских национальных обществ», других

близких к царствующему дому политических образований, призванных осу-

ществить державный замысел Государя привести славянские народы Во-

сточной Европы под российское влияние. Так бы, возможно, и случилось, ес-

ли бы не февральская революция 1917 года и не отречение Николая II. Чехи

опасались связывать свою судьбу с ненадежной временной властью, предпо-

чли продолжать на восточном фронте войну с Германией, цепляясь за эту

единственную возможность создать независимую республику. Их воинский

дух изумил генерала Брусилова: чехословацкие добровольцы, писал генерал,

«оставленные всеми, бились так, что все мы должны преклониться перед их

доблестью. Одна чехословацкая бригада сдерживала несколько неприятель-

ских дивизий. Пал цвет чехословацкой интеллигенции. В качестве простых

солдат сражались и умирали: учителя, адвокаты, инженеры, писатели, из-

вестные общественные деятели. Раненые просили убивать их, лишь бы не

попасть в руки немцев. .» 38.

Генерал Брусилов зря говорить не стал бы.

Свидетельства боевых русских командиров ничего не оставляют от

позднейших мифов, получивших хождение в 1968 году, о якобы неспособно-

сти чехов постоять за себя и только потому не пытавшихся сопротивляться.

И сегодня есть возбужденные головы, так объясняющие, почему чехам уда-

лось сохранить первозданными средневековые города с замками и костела-

ми: «чехи никому не сопротивлялись». Это очевидно только тем, кому для

познания чешской натуры довольно знакомства с бравым Йозефом Швей-

ком.

Чехи и словаки срывали с воинских одежд погоны и кокарды царской

армии, но новая российская власть отказалась выполнять подписанные цар-

ским правительством договора. Заключив с немцами мир, большевики не

могли гарантировать обещанную прежней властью поддержку. Что было де-

лать войску, неприкаянному на чужой земле? Франция и Англия пообещали

чехословакам взять на себя выполнение царских обещаний при условии, что

корпус вернется в Европу и вступит в бои на западном фронте. Большевист-

ская Россия и Антанта признали корпус частью французской армии; солдаты

спешно пришивали красно-белые ленточки к головным уборам. Существо-

вавший в Париже Чехословацкий Национальный Совет, опекаемый француз-

скими властями, объявил себя единственным верховным органом всех чехо-

словацких воинских частей, в том числе действующих в России. Корпус полу-

чил предписание передвигаться по Транссибирской магистрали до Владиво-

стока, оттуда морем до Европы, пополнить чешские легионы, окопавшиеся

на холмах, где проходил западный фронт.

Охваченная гражданской войной, Россия тянула чехословаков в разные

стороны, одинаково чуждые и не нужные им. Часть их, взбудораженная

большевистскими идеями, чуя дух свободы, равенства, братства, шла под

красные знамена, в ряды интернациональных бригад. Для других большеви-

ки были союзниками ненавистных немцев, подписавшими Брестский мир и

развалившими фронт; они шли в Белую армию спасать Святую Русь и Европу

от большевистской заразы. А третьи, не желая вмешиваться в чужие дела,

толкались на железной дороге, забитой воинскими эшелонами, штурмовали

теплушки с нарами и соломой, надеясь добраться до океана.

Германское командование опасалось переброски с Дальнего Востока на

Западный фронт чехословацкого корпуса. Советское правительство гаранти-

ровало чехословацкому командованию беспрепятственное передвижение

корпуса по железной дороге и уже договорились о том, сколько оружия для

самозащиты могут иметь проезжающие войска (каждый эшелон охраняет

вооруженная рота численностью 168 человек, один пулемет с тысячью дву-

мястами патронов и по триста патронов на винтовку), а все остальное ору-

жие сдается представителям советской власти. Чехи придерживались дого-

воренностей. Тем не менее в двадцатых числах мая 1918 года народный ко-

миссариат по военным делам распорядился задержать и разоружить чехо-

словацкое войско. Председатель Реввоенсовета РСФСР Л.Д.Троцкий приказал

передать высших офицеров корпуса Австро-Венгрии. От сибирских властей

требовалось расстреливать на месте каждого, кто окажется с оружием на

рельсовых путях. Это вызвало вооруженное выступление 40 тысяч (по дру-

гим источникам, 30 тысяч) чехословацких солдат и офицеров. На Волге, на

Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке началась кровавая вакханалия.

В Красной армии, в интернациональных батальонах, были латыши, ки-

тайцы, венгры, немцы, военнопленные чехи. Они составляли до двух третей

численности некоторых большевистских полков. В жестокосердном сума-

сшествии человек с ружьем доходил до крайностей, независимо от проис-

хождения или сословия. Весной 1970 года в Москве мне рассказывала вер-

нувшаяся из ссылки А.В.Тимирева, арестованная тогда в Иркутске вместе с

Колчаком и препровожденная поручиком Нестеровым в тюрьму, как в ее

присутствии белые и красные одинаково захватывали заложников, в их чис-

ле беременных женщин, с равным хладнокровием ставили лицом к стене,

стреляли в затылок.

Среди чешских легионеров известнее других были командующий чехо-

словацким корпусом генерал Ян Сыровы и один из командиров корпуса Ра-

дола Гайда. Их связи с генералами Белой армии, с комиссарами Красной ар-

мии, с чинами войск Антанты, а особенно между собой были запутанны и

сложны. Сохранились письма Яну Сыровы от русских генералов, когда в

Красноярске чехи задержали поезд с адмиралом Колчаком. Телеграмма от 19

декабря 1919 года: «Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский

народ и его армию в новые испытания, но если вы, опираясь на штыки тех

чехов, с которыми мы вместе выступили и, взаимно уважая друг друга, дра-

лись во имя общей идеи, решились нанести оскорбление русской армии и ее

верховному главнокомандующему, то я, как главнокомандующий русской

армии, в защиту ее чести и достоинства требую лично от вас удовлетворения

путем дуэли со мной… Генерал-лейтенант Каппель» 39.

Два дня спустя, 21 декабря, на имя Каппеля придет телеграмма от ата-

мана Семенова: «Глубоко возмущенный распоряжениями чешской админи-

страции и действиями чешских комендантов, со своей стороны принимаю

все возможные и доступные мне меры к прекращению чинимых ими безоб-

разий, не останавливаясь в крайнем случае перед вооруженным воздействи-

ем. Приветствуя ваше рыцарское патриотическое решение, прошу верить,

что я всегда готов заступить ваше место у барьера. .

Генерал-майор Семенов» 40.

Все уладили без дуэли.

Охраняемый чехами поезд с Колчаком прошел к Иркутску.

У генерала Гайды, поставленного Колчаком во главе Сибирской армии,

возникла напряженность с начальником штаба армии генералом Лебедевым.

Гайда отказался подчиняться Ставке; конфликт между ними был неприятен

Колчаку, он с трудом уладил их отношения, но настороженность к чешскому

командиру у Колчака оставалась. В ноябре 1919 года из-за военных неудач

Гайда был лишен генеральского звания; отстраненный от должности, он по-

пытался организовать во Владивостоке антиколчаковский переворот, но по-

терпел неудачу, бежал на родину и после Второй мировой войны был осуж-

ден за сотрудничество с гитлеровской Германией. Тем интереснее пред-

смертная записка Колчака, адресованная Анне Васильевне Тимиревой, не

дошедшая до любимой женщины, но сохраненная в «Деле по обвинению

Колчака Александра Васильевича и др.». В самом ее конце, как внезапный

проблеск воспоминания, возникает имя упрямого чешского генерала; что-то

с ним связанное до конца дней смущало Колчака, и на краю смерти он хотел

прийти к христианскому согласию в душе. «…Твои записки единственная ра-

дость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим са-

мопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани

себя. Гайду я простил…» 41

Гайда об этом никогда не узнает.

В Забитуе Нестеров вспоминал об эпизодах гражданской войны, по его

словам, первый раз после тридцати четырех лет, которые он провел как за-

ключенный в лагерях на Колыме. Из ссылки вернулся семь лет назад. Отве-

чать на расспросы подробно не стал. «Это, знаете, как ад у Данте… Но без

Вергилия».

Нестеров обнимал Ганзелку и Зикмунда, первых чехов, увиденных по-

сле гражданской войны. Когда «Татры» тронулись в путь, он вспомнил что-

то недосказанное, для него важное, предназначенное путешественникам, и

бежал вослед, крича вдогонку: «Запишите! В гражданскую войну русских и

чехов хоронили вместе! Рядом! В Иркутске, Новосибирске, под Свердловском,

под Челябинском! В одних могилах!»

В боковое зеркало еще долго был виден Забитуй. Посреди дороги бежал

старичок, спотыкаясь и махая рукой, пока не исчез в клубах пыли.

В поездке с Ганзелкой и Зикмундом и даже четыре года спустя, при

вводе советских войск в Чехословакию, я как-то не задумывался о том, какой

след оставили чешские легионеры в нашей исторической памяти. У каждого

свое представление, но помимо личного восприятия существует массовое

(коллективное) сознание, каким его формирует принятая в обществе идео-

логия. У советских историков был собственный взгляд на легион; не допус-

кая исследователей к архивам, власть насаждала представление о мятежных

«белочехах» исключительно как о беспощадной враждебной силе, брошен-

ной Антантой против Советов и своим вмешательством вызвавшей у нас

гражданскую войну.

Сотнями лет живет историческая память о Ледовом побоище или о Ку-

ликовской битве, но после гражданской войны прошло не так много време-

ни, чтобы судить о том, какими ее события остались в массовом представле-

нии и как они передаются с генами потомкам. Во времена горбачевского

«нового мышления», когда в газетах появлялся призыв к властям покаяться

перед чехами за вторжение 1968 года, снять с души грех, среди откликов чи-

тателей было несколько раздраженных, с требованием напомнить чехам, как

они себя вели в гражданскую войну.

Из письма В.Ф.Горохова (гор. Изюм, Харьковская область): «Бывший

министр иностранных дел ЧССР Иржи Гаек пишет, что ввод войск в Чехосло-

вакию вызвал глубокое отчуждение между нашими народами. Я хотел спро-

сить, знает ли Гаек о чехословацком корпусе в 40–60 тысяч штыков, которые

вмешались в гражданскую войну в России и не помнит ли он песенку, кото-

рую распевали в Сибири: “Отца убили злые чехи, а мать живьем в костре со-

жгли, с сестрой мы в лодочку садились и тихо плыли по реке…” Я родился

под Омском в 1918 году. Моего отца фельдшера забрали чехи (белочехи) и

колчаковцы и убили. Зачем чехи были в Сибири, зачем помогали Колчаку в

терроре против русских людей? Что им надо было за тысячи километров?

Наш народ не злопамятен, он ничего не забыл, но простил это чешским пар-

ням. Что касается событий 21 августа 1968 года, я считаю, что чехословацкое

руководство забыло, что их народ – славянское племя. Они, эти правители,

онемечились. Это событие было предательством дела славян, социализма,

содружества Варшавского договора. И войска (не только советские) сообща

пресекли это предательство. А часть чехословацкого народа поддалась про-

вокации со стороны экстремистов. И еще: надо ли было ждать, когда немцы

ФРГ введут войска в Чехословакию?. 18 сентября 1989 г.».

Из письма доцента Г.А.Хомянина (Москва): «…В наших отношениях был

не только 1968 год, был еще май 1918 года, когда начался мятеж белочехов в

Челябинске. То было внезапное вмешательство чехословацких легионеров в

гражданскую войну на стороне врагов Советской власти. Они составили

ударную наступательную силу Колчака и наводили ужас на население Урала

и Сибири. Они вешали по нескольку человек на фонарных столбах. Эта “но-

винка” была названа “букетом Гайды”. Представьте себе, какой крик поднял-

ся бы в Европе, если бы, скажем, на улицах Брно или Братиславы появились

подобные букеты в 1968 году. А ведь это было бы простым возвращением

долга. Теперь дело в прошлом. Тем не менее у меня есть предложение. Пре-

зидент Чехословакии В.Гавел принес извинения судетским немцам за 1945

год, за их массовое выселение с территории Чехословакии. Почему бы ему не

попросить извинения у нас за вмешательство в наши внутренние дела в

1918 году?. 24 мая 1990 г.».

Писем достаточно, чтобы за ними увидеть советское общество конца ХХ

столетия, по крайней мере, его значительную часть, отождествляющую себя

с непогрешимой и всегда правой властью. Ничего не поделаешь, такова при-

рода нашей исторической памяти: подозрительность к окружению, вечно

норовящему что-то у нас прихватить, и при этом застарелое чувство уни-

женности и готовность, рванув рубаху на груди, взять реванш. Глубоко в

подкорке таятся нанесенные когда-то обиды, и нужен был грохот танков по

улицам Праги, чтобы все темное, что пряталось в подсознании, вдруг вырва-

лось наружу в подспудном и злорадном: «Так им и надо!»

Точнее многих эту психологию выразил Наум Коржавин: «Мы испытали

все на свете, / но есть у нас теперь квартиры, / – как в светлый сон, мы вхо-

дим в них. / А в Праге, в танках, наши дети… / Но нам плевать на ужас мира, /

пьем в «Гастрономах» на троих. / Мы так давно привыкли к аду, что нет у нас

ни капли грусти – / нам даже льстит, что мы страшны. / К тому, что стало

нам не надо, / других мы силой не подпустим, – / мы, отродясь, – оскорбле-

ны…» В сущности, это обидный, горький, но верный ключ к пониманию, от-

чего части нашего населения оказалась близка кремлевская риторика про-

тив Пражской весны.

Станция Зима, 19 мая. В бревенчатом доме шофера Андрея Ивановича и

Евгении Иосифовны Дубининых Иржи раздевается до пояса, подставляет

шею под кувшин холодной воды, за ним другие; в нашем омовении участву-

ют брат Андрея Ивановича Владимир Иванович, дочь Андрея Ивановича Эля

со своим ребенком, все помогают, передают из рук в руки пахнущий земля-

никой обмылок. После долгой тряски на дороге приходит ощущение легко-

сти, свежести, счастья. А на столе соленая черемша, и черный хлеб, и бутылка

водки, и уже Евгения Иосифовна несет на подносах из печи к столу шанежки,

а к самовару торт из черемуховой муки. Это дом дяди и тети Евгения Евту-

шенко, в этих стенах прошло его детство.

Андрей Иванович, видно, читал книги Ганзелки и Зикмунда и теперь

допытывается, где их знаменитая «Татра», намотавшая на спидометр,

наверное, больше всех на свете машин.

– Ей место в музее! – горячится Андрей Иванович.

Иржи не согласен:

– По совести, в музее должны быть ваши грузовики. Так носиться по си-

бирским дорогам, по колдобинам и оставлять шоферов в живых! Если под-

бирать по пути запасные части, отвалившиеся от ваших машин, можно уком-

плектовать половину автохозяйств Сибири!

К Дубининым набивается полно людей. Старики вспоминают, как в

марте 1919 года на станцию Зима пришли эшелоны 4-го чешского полка.

Полк отказался выступать против Красной Армии; когда партизаны взяли

под контроль движение белогвардейских поездов, связной между чешским

полком и партизанами была Ядвига, мать Андрея Ивановича, бабушка Евге-

ния Евтушенко. Она служила буфетчицей в Народном доме, там была штаб-

квартира местной контрреволюции, при ней застенок для заключенных. Че-

рез Ядвигу чехи передавали партизанам оружие, помогали арестованным

устраивать побеги.

Мать Ядвиги, житомирская крестьянка Варвара Кузьминична Байков-

ская, не потерпев обиды от помещика, убила негодяя и пошла по этапу в Си-

бирь. Ее муж, участник польского восстания, взял сына Степана на руки и

пошел вслед за нею. Сестра Степана Мария вышла замуж за Ермолая Наумо-

вича Евтушенко. Белый офицер перешел на сторону большевиков и в 1938

году сгинул в одном из сталинских лагерей.

Вечером дядя Андрей и тетя Женя уложили нас на полу, на свежих про-

стынях, под большим ватным лоскутным одеялом, не переставая извиняться

за бедную постель. Им было не понять, и никакими словами их не убедить,

какое для путешественников счастье именно эта постель в сибирском доме,

на пахнущем тайгою свежевымытом деревянном полу, и как прекрасно снова

чувствовать себя странниками и сладко засыпать под тиканье настенных ча-

сов с гирькой на цепи.

Утром Владимир Иванович принес большого хариуса, такие еще водят-

ся в Оке.

– Андрей Иванович, – спросил Мирек хозяина, – это вы поймали такую

крупную рыбу?

Андрей Иванович человек честолюбивый, его так распирало подтвер-

дить, что именно он ее поймал, но говорить неправду было свыше сил, и он

выпятил грудь:

– Это мы, Дубинины, поймали!

Провожать гостей собралось много зиминцев. Все просят Андрея Ива-

новича найти предлог задержать гостей. Андрею Ивановичу тоже хотелось

показать город, но у путешественников впереди долгий путь. Андрей Ивано-

вич спросил Мирослава:

– Вы много ездили по свету. Разных людей повидали. Если по правде –

что вы скажете о русском народе?

Мирек обнял его:

– У вас сердце здесь, всегда на ладони.

…В двадцатых числах августа 1968 года, прочитав в газете «Заявление

ТАСС» о вводе в Чехословакию союзных войск, Андрей Иванович Дубинин,

родной брат Владимира Ивановича, муж Евгении Иосифовны, отец Эли, дядя

Евгения Евтушенко, недели две не захочет никого видеть и не будет показы-

ваться на людях. А когда появится у себя на крыльце, на вопросы соседей, не

случилось ли чего, опустит голову:

– Эти танки… Стыд-то какой перед людьми.

…Солнце уже в зените, когда «Татры» вкатываются в Тулун. Откуда

столько пыли! Как будто бьют пескоструйные аппараты. Сквозь густую пе-

лену едва различима городская больница и школа-интернат. Какую умную

голову осенило поставить эти здания у проезжей дороги?

Иржи отчаянно чихает:

– Такой пыльный город вижу второй раз в жизни. Первый был Чако в

Аргентине!

– Мы вторая Аргентина, слышали? – обращается к сопровождающим

польщенный глава города. В Японии, говорил ему Мирек, тоже много не-

устроенных дорог. А пыли нет: в пять утра женщины поселка выходят с вед-

рами и поливают дорогу. Хозяин Тулуна привык слышать от иностранных

гостей только тосты за дружбу. Он обескуражен и обещает «начать борьбу».

– Милый товарищ, не надо борьбы! – взмолился Иржи. – Надо завтра

выйти на дорогу с ведрами. Поливать лучше не водой, а разбавленным мазу-

том.

Когда мы садились по машинам, хозяин города долго и со значением

тряс руки путешественников. Едва за ними захлопнулись дверцы машины,

он повернулся к свите:

– Вот вам демократы, мать их так… Сидят у нас на шее и еще учат!

Несколько часов спустя, когда на селекционной станции, одной из са-

мых старых в Восточной Сибири, директор по обычаю стал рапортовать о

достижениях при советской власти, Иржи не выдержал:

– Дорогой товарищ, – заулыбался он, – мы чувствуем здесь себя не как

гости, а как друзья. Ваши успехи – наши успехи тоже, а ваши неудачи – тоже и

наши неудачи. Мы строим один большой дом.

– Вы меня не поняли, товарищ Ганзелка. Чтобы лучше оценить достиг-

нутое, надо сравнивать с тем, что здесь было до революции, – директор указ-

кой водил по диаграмме на стене. А Иржи продолжал улыбаться.

– Хотите мое мнение? Чтобы идти к цели быстрее, надо больше смот-

реть, чего не хватает, куда тянуться, сколько еще шагов до уровня самых

развитых стран. Мне кажется, что ваши успехи – норма, а если что не так –

это отклонение от нормы. Вы согласны? Не сердитесь, пожалуйста…

…Услышать чешскую речь в Нижнеудинске! Чей-то баритон знакомо

перекатывает во рту мягкие, округлые, бархатные слова, словно мы где-

нибудь в Домажлицах или в Будейовицах. Иржи набрасывает на плечи курт-

ку и торопится по коридору гостиницы, Мирек за ним. У столика дежурной

незнакомец в черном костюме, белой рубашке, в руках соломенная шляпа,

привычная скорее в Крыму.

– Честь праце, соудруги! Вчера вечером ваши «Татры» шли мимо нашей

деревни. Я махал рукой, вы не заметили… Извините, Иосиф Иргл, директор

школы из Шеберты. Для деревни Иосиф Антонович, для всей округи просто

«чех из Шеберты».

Сибирь – это Вавилон; прикроешь глаза и видишь, как бредут связан-

ные веревкой девять тысяч пленных солдат и офицеров армии Карла ХII,

участников Северной войны, разбитых под Полтавой. Многие шведы жени-

лись на сибирячках, приняли православие. Когда срок ссылки закончился, не

все вернулись на родину. От оставшихся пошли голубоглазые светловолосые

русские с нерусскими фамилиями. Гуще других было поляков, участников

революционных восстаний. Чехов тоже хватало.

Я знал историю Яна Вельцла, искателя приключений из Забржега (Мо-

равия). В конце ХIХ века он устроился кочегаром на итальянское грузовое

судно, побывал в Австралии, на островах Океании, в Африке, Японии, во Вла-

дивостоке сошел на берег, добрался до Байкала, строил с артелью Трансси-

бирский рельсовый путь, а потом с лошадкой, единственной собственно-

стью, пошел к океану. Тридцать лет неугомонный чех провел на Новосибир-

ских островах. Когда я попал на острова в середине шестидесятых, еще ходи-

ли о нем рассказы, как он торговал пушниной и рыбой, стал хозяином фак-

тории. Его шхуна «Лаура» потерпела крушение вблизи Америки в 1924 году.

Когда Вельцл вернулся в Чехию, с его слов журналисты написали несколько

книг.

И вот Иосиф Иргл.

История семьи Ирглов в России началась в царствование Александра III,

когда крестьяне из Чехии и Моравии, томясь в империи Габсбургов, приняли

приглашение русского императора заселять на льготных условиях пустую-

щие земли на Волынщине. Они выкупили шестьдесят тысяч гектаров земли,

построили мельницы, пивоварни, сахарные заводы, дома и школы. В Первую

мировую войну волынские чехи в составе чехословацкой воинской части во-

евали с Австро-Венгрией. Победа большевиков в Петрограде, гражданская

война в России, дележ Западной Украины между Россией и Польшей (1921 г.)

разбросали волынских чехов; оказавшись на советской территории, отец

Иосифа был, как говорили, раскулачен, семью выслали в Восточную Сибирь,

в Шеберту под Нижнеудинском. Иосиф Антонович учит детей географии.

«Какой я чех? Я чешский сибиряк...»

И все-таки были, были три счастливых года, когда Иосиф Иргл ощущал

себя чехом. В 1942 году он попал в чехословацкий корпус Людвика Свободы,

в бригаду полковника Пршикрыла, был парашютистом-десантником. Его

группу, сорок человек, сбросили в Словакии под Банска-Быстрице; они ввя-

зались в бой, но силы были неравны, парашютисты ушли партизанить в леса.

К ним примкнули бежавшие от немцев власовцы и пленные венгры. Три

сотни партизан воевали до конца войны, пока не соединились с частями Со-

ветской Армии. После победы Иосифа потянуло домой – в Сибирь, обратно в

Сибирь.

Мало кто из чехов так чувствует русских, как за многие годы их научил-

ся понимать чех из Шеберты. И вот что его поражает: здесь люди легко при-

нимают на веру прочитанное или услышанное, и если обнаружится разлад

между чужими словами и их собственными наблюдениями, они усомнятся

скорее в возможностях своего понимания, но не в печатном или услышанном

слове. Он не знает, идет ли это от времен сплошной безграмотности, от

ощущения своей ущербности или от природной доверчивости, особенно к

слову барина (хозяина, чиновника, любого начальника), но удивительно, как

просто этими людьми манипулировать. Чех бы сто раз усомнился там, где

русский сразу и безоглядно поверит.

На эти мысли его навел 1956-й год, когда Советская армия разгромила

венгерское восстание. Йозеф не может сказать, что всею душой с венграми,

по истории у него к венграм немало вопросов, но когда там пролилась кровь,

он сильно переживал, все время представлял, что было бы, если на месте

венгров оказались чехи. Но Шеберта, даже местная интеллигенция, все при-

нимала на веру и возмутителей спокойствия осуждала. Друзья уговорили его

эти темы лучше не трогать. Он и не трогает, помнит, что есть семья, двое сы-

новей.

– Скучаете в Сибири? – спрашиваю.

– Да нет, – отвечает, – прекрасный поселок Шеберта, люди хорошие,

добрые… Только по-чешски не поговоришь.

Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд дарят учителю книгу «Между двух

океанов». И пишут на титуле: «Дорогому земляку Иосифу Ирглу на память о

первом за семь лет разговоре на чешском. Пусть вам эта книга, которую мы

возили пять лет по всей Азии, напомнит материнский язык в далекой Сиби-

ри. И до встречи в Чехословакии».

До Пражской весны было еще четыре года.

Могу представить, что чувствовал Иосиф Иргл, услышав, что в войска

38-й армии, вошедшей в 1968 году в Чехословакию, попали и новобранцы из

Шеберты, его русские ученики. Не знаю, призвали или нет тогда в солдаты

его сыновей.

…В Компартию Чехословакии Ганзелка и Зикмунд вступили в 1963 году

во время путешествия по Индонезии. Они уже были известны, у них была

любимая работа, хорошие семьи; их вера в возможность переустройства ми-

ра была чиста и свободна от идеологических догм.

Поездка по СССР впервые поколебала их прежнее приблизительное

представление о советском народе. Они запомнят октябрьскую ночь в

Москве, когда сместили Хрущева и во главе партии поставили Брежнева.

«Мы тогда были страшно замотаны встречами, устали как черти, с трудом

добрались до гостиницы и провалились в сон. Вдруг телефонный звонок.

Иржи схватил трубку. Наш знакомый кричал: “Срочно приезжайте!” и назвал

условленное место. В чем дело? Не могу, говорит, по телефону.

Мы оделись и выехали. Наш приятель стоял на углу улицы с оттиском

свежего номера “Правды” с сообщением о смене власти. Мы спросили, когда

будет отпечатан тираж. “Через два часа”. А когда появится в киосках? “Часов

через пять-шесть”. Какая будет реакция? Ответ нас поразил: “А никакая, все

промолчат”.

В семь утра мы на Красной площади. Люди в очереди к газетным киос-

кам, молча читают и расходятся. Как будто ничего не случилось. Будто в их

жизни не было ни доклада Хрущева о культе личности, ни оттепели, и не они

вчера встречали его с хлебом и солью на заводах, в театрах и институтах. Не

они обращались к нему: “Наш дорогой Никита Сергеевич!” Это нас потряс-

ло»42.

Ганзелка и Зикмунд готовили отчет о путешествии по Советскому Сою-

зу, не предназначенный для огласки: наблюдения о слабых местах в эконо-

мике, в обществе, партии, государстве. Подобные секретные доклады они

писали чехословацкому руководству по Индонезии, по Западному Ирану, по

Японии. Но исследовать уязвимые стороны социализма, потом знакомить с

этим московских ортодоксов было безумием. Когда же на приеме в Кремле к

ним подошел Брежнев и сказал, что читал их прежние отчеты, они смути-

лись; им в голову не приходило, что Антонин Новотный, не спрашивая авто-

ров, пересылает их секретные записки в Кремль. Еще больше они растеря-

лись, когда Брежнев спросил, как продвигается Спецотчет № 4 по Советско-

му Союзу.

«Мы, конечно, обещали, что Брежнев получит чешский текст доклада в

переводе на русский язык. И будет первым, кто познакомится с нашим ана-

лизом и предложениями. Они касались концепции развития советского об-

щества, принципиальных структурных вопросов. Мы собирались изложить

мысли о том, как освобождаться от хронических болезней вашей экономики,

планирования, социальной жизни. И предупреждали, что это будет совсем

откровенно и откровенно критично. Брежнев одобрил наши намерения. Он

только начинал руководить страной и выглядел другим человеком по срав-

нению с тем, каким мы его узнали позже. “Если впечатление будет положи-

тельным, я вам напишу”, – пообещал Брежнев. Мы возразили: нам интерес-

ней, если впечатления будут отрицательные. “Ладно, – согласился он, – я вас

приглашу в Москву, мы уединимся на даче и обо всем поговорим”» 43.

Открытка М.Зикмунда в Иркутск (30 декабря 1964 г.)

Леня дорогой – ты даже не знаешь, как часто я думаю про тебя в эти празд-

ничные дни! С сыном Саввой, которому ты в Красноярске подарил игру «Автопуте-

шествие по СССР», я ежедневно шляюсь по твоей родине и теряю фишки. Шлю тебе

горячий привет и поздравляю с Новым годом. Жаль, что нам не удалось встретить

тебя в Москве. Привет Неле и Гале. Мирослав Зикмунд, Готвальдов 44.

Полтора года путешественники собирали материал, четыре месяца ра-

ботали над текстом. Это были наблюдения двух внутренне свободных, ум-

ных, проницательных экономистов и публицистов. Ясно, пишут авторы, что

советское хозяйство опасно кровоточит, если столько машин на новых заво-

дах простаивает, столько людей вокруг них суетятся или же бездействуют.

«Каждый капиталист вылетел бы в трубу при таком дилетантстве и безраз-

личии, какие имеют место, например, на заводе «Амуркабель» в Хабаровске…

В чем причина этого огромного и играющего резко тормозящую роль эконо-

мического кровотечения? Мы видим ее, прежде всего, в принципах и практи-

ке планирования». За четверть века до развала Советского Союза, когда гос-

ударство выглядело вторым мировым центром силы, два чеха, не боясь ка-

заться сумасшедшими, называют главное завоевание системы, ее безумную

гордость – практику планирования – барьером, где можно сломать ноги, но

его нельзя преодолеть.

Человеческие отношения, продолжают авторы, наиболее глубоко и тра-

гично отмечены сталинским периодом. «Десятилетия террора и всеобщего

страха перед непостижимостью органов безопасности, долголетие чувства

бесправия и бессилия и какого-то непостижимого, но везде присутствующе-

го “подвоха”, проявляющегося в ежедневном противоречии между словами и

делами “властелинов”, оставили неизгладимые до сих пор следы на этике

личной жизни советских людей и личных взаимоотношений между ними…

Мы все знаем героизм советских людей, знаем больше в его внешнем прояв-

лении как героизм боевой или трудовой. Но это их вторичный, производный

героизм. Советский человек является героем прежде всего в своей безгра-

ничной терпеливости…» 45

Ганзелка и Зикмунд предложили концепцию преобразования общества,

предваряющую многими моментами программу горбачевской перестройки.

Они выступали против абсолютного контроля за информацией о внешнем

мире. Такой контроль сводил до минимума возможность сопоставления,

опасного для существующей системы. Плотным был фильтр и для внутрен-

ней информации. «Факты засекречивались ссылкой на то, что они могли бы

оказать услугу врагу. Главным, кто не знал и не должен был знать этой

правды, был советский народ. Это было фактическое сокрытие правды перед

собственным народом». Открытием для путешественников были глубокие

различия двух наших стран. Чешские демократические традиции уходят

корнями в гуситские времена. Стало очевидным, что политически чешский

народ был более зрелым, более опытным, более активным, чем советский.

«Это не наша заслуга. Это результат различий в столетнем развитии восточ-

ных и западных славян, не говоря уже о значительном влиянии ислама и

буддизма в азиатских частях СССР».

В СССР народ привык к тому, что притеснения шли сверху, террор при-

ходил из его собственных рядов, в то время, как чехи и словаки впервые под-

верглись террору внезапно и со стороны оккупантов в годы Второй мировой

войны. Но когда чехи тоже почувствовали на себе власть органов безопасно-

сти, они обнаружили сходство с тем, что испытывали и с чем смирились со-

ветские люди. И хотя разными были подоплека и масштабы репрессий,

«страх перед ночным стуком, произвол при толковании законов, методы за-

пугивания, боязнь честных людей высказывать критическую мысль» нано-

сили большой ущерб морально-политическому состоянию чехословацкого

общества.

Я часто представлял, как сидят за письменными столами эти два чело-

века, чьи книги открывали моему поколению окно в недоступный нам тогда

мир. В январе 1965 года я был у Мирослава Зикмунда в Готвальдове (Злине),

у Иржи Ганзелки и его жены Ганны в Праге, в их милом доме На Мичанце; мы

сидели у камина, слушали музыку: Иржи играл на органе любимого Баха; ни-

что не предвещало беды.

А под конец мая в Иркутск пришел конверт в траурной рамке. Из кон-

верта выпала подписанная Иржи Ганзелкой карточка с печальными строч-

ками:

«Сегодня мне приходится написать до сих пор самые тяжелые слова. Ганночки

уже нет в живых. Она ушла от нас на рассвете в майскую неделю так, как прожила

свои краткие 37 лет до последней минуты терпеливая, самоотверженная и муже-

ственная. И последние ее мысли принадлежали детям, родителям, самым близким, и

она заботилась о нашем будущем. Прощание с ней состоится в Страшницком доме

ритуалов в четверг 20 мая 1965 года в 9.30. А потом Ганночка будет жить только в

нас. Иржи Ганзелка.

Мы нарушим ужасную традицию говорить речи на прощание и личные соболез-

нования. Прежде всего, это касается детей, каждое слово делало бы эту тяжелую

минуту тяжелее и тяжелее. Поэтому позвольте, чтобы с Ганночкой и Иржиком я

ушел, как только дозвучит Пассакалия с-моль Баха».

Иржи, Иржи, Иржи… Я написал в Прагу письмо, пригласил Иржи отдох-

нуть с детьми на Байкале, на туристической базе в бухте Песчаной, в одном

из самых красивых мест на озере.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (22 июля 1965 г.)

Леня, дорогой, хорошо было посидеть с тобою над твоим письмом. О моей Ган-

ночке ни слова – но я понял. Сказать спасибо – это мало. Сто раз я вспоминал тебя,

Макина (он меня даже два раза обрадовал звонком!), Макарова, Виктора Демина, То-

лю Чмыхало 46 . Месяцами я думал о вас всех над трудом, который я с Миреком сдал

вашим товарищам в конце апреля. И потом начал вспоминать по-другому. Скучал я

страшно и до сих пор не знаю, куда деваться.

Дети теперь в южной Чехии при больших прудах и в лесах, под палаткой. Мне

пришлось в промежутках отдать свое грешное тело хирургам. Но кажется, что все

будет в порядке. Будущую неделю я буду отдыхать с детьми. Могу уже купаться

вместе с ними, поснимаю их, посмотришь, когда вернешься в свой второй дом

в Прагу.

В начале августа у меня есть дела, потом недельку позанимаемся с детьми

любительской археологией. С Мацеком 47 пойдем на раскопку гуситской крепости. И с

15 августа придется уже сидеть в Праге и работать 48 .

Леня, милый мой, прекрасное приключение ты с друзьями придумал для Ганич-

ки и Юрочки, но ты, наверное, поймешь: мамы нет. Лишь десять недель мы пробуем

жить втроем. Как мне прощаться с ними на месяц, и как же прощаться им? Десять

дней прошло с нашей последней встречи, и уже 4 письма и две открытки: «Папа, при-

езжай скорей!». Обнимаю тебя, Леня, за искреннее предложение, но в Союз мы прие-

дем только на будущий год, когда будет чуть полегче на душе.

Леня, прошу тебя, передай иркутским друзьям с большим приветом и мое изви-

нение. Писать не успею, во всех моих планах огромный срыв. Но я не забыл и забыть

не могу. Границы нет, дом наш только один! Ленька, приезжай! ПРИЕЗЖАЙ! Твой

Юра.

Отчет о поездке по СССР Ганзелка и Зикмунд передали Новотному, уве-

ренные, что он перешлет, как условились, Брежневу. Но прочитав машино-

писный текст, глава государства заколебался: как бы советское руководство

не заподозрило, будто он разделяет их наблюдения, и тянул время. Путеше-

ственникам пришла мысль отправить рукопись в Москву через советское по-

сольство в Праге, но кто знает, в какой редакции, с какими комментариями

текст попадет по адресу. Ганзелка с пражского почтамта послал телеграмму:

«Москва, Кремль, Брежневу. Доклад подготовлен, просим сообщить, когда и

каким образом передать…»

На второй день Зикмунд приехал к Ганзелке в Прагу, к ним нагрянул

советник-посланник И.И.Удальцов, второй человек в советском посольстве.

«Вы что себе позволяете?! Вы должны были прийти к нам в посольство, и мы

бы послали шифровку в Москву». «Если бы мы пришли в ваше посольство,

Брежнев нашу телеграмму не получил бы никогда», – оба отвечали ему. В по-

сольстве такого не прощают.

Ответа из Москвы не было.

Весной Зикмунд работал у себя в саду в Готвальдове, когда услышал

крик сына Саввы: «Папа, быстро, быстро! На проводе дядя Иржи».

Оказывается, Брежнев уже дней пять в Праге, звонили из Дворца съез-

дов: нужно срочно передать ему рукопись, через час он едет в аэропорт. Ир-

жи задыхался: «Даже если бы за тобой прислали вертолет, мы бы все равно

не успели! Столько дней в Чехословакии и позвонить в последний час, будто

мы его холопы! Ходить на кабана у него есть время! Я не хочу с ним встре-

чаться…»

«Ирко, Ирко, – сказал я, – подожди, не кипятись. Все-таки пойди, вручи

ему папку, но дай понять, что мы об этом думаем» 49.

Ганзелка поехал во Дворец съездов. Брежнев принял папку, как ни в чем

не бывало, повторив, что непременно прочтет, пригласит для разговора.

Возможно, прочти он вдумчиво эту рукопись, подумай он о будущем страны,

как его видят два просвещенных чеха, которые много чего на свете повидали

и могли сравнивать, перестройка в СССР началась бы раньше, чем к власти

пришел М.С.Горбачев. Но читать Леонид Ильич не любил, сто семьдесят три

машинописных страницы оказались для него непосильными, да и времени

не было. Он передаст папку с рукописью своим помощникам, те будут читать

в состоянии шока: такого глубокого, откровенного текста о Советском Союзе

у них перед глазами никогда не было. Об этом они могли шептаться между

собой как о самой большой государственной тайне, но чтобы журналисты!

иностранцы! все это увидели! и им на эти вещи открывали глаза! – это было

невыносимо. Путешественники представления не имели, какая суета нача-

лась в Москве вокруг их имен.

Письмо М.Зикмунда в Иркутск (18 февраля 1966 г.)

Дорогой Леня, эта карточка тебе уже давно известна 50 , но мне хочется черк-

нуть тебе несколько слов, поблагодарить тебя за привет к Новому году и за теле-

грамму, которая меня очень обрадовала. Лучше было бы поговорить по душам как

последний раз, но…

Может быть, что мы скоро полетим на несколько дней в Москву, ждем только

сообщения из ЦК КПСС, но из Москвы в Иркутск далеко, далеко – и как нам теперь

нужно сидеть, сидеть и писать. Выбросить все из головы, чтобы она была готова

воспринимать новые впечатления. Обнимаю тебя. Мирек 51 .

При всем своем чутье на людей Ганзелка и Зикмунд бывали наивны,

как дети. Им казалось, что читающий эту их рукопись поймет, не может не

понять, их доверительный тон как глубокое уважение к собеседнику, как

уверенность в его способности понять, что стоит за их откровенностью и

бесстрашием. А стояла за этим их искренняя любовь к советским людям, она

пришла к ним за два года странствий по необъятной стране, и теперь, они

надеялись, навсегда. Это чувство только усиливалось состраданием к тому,

что пережил народ, никогда в своем развитии не знавший буржуазной демо-

кратии; cтрашная сталинская диктатура повлияла на этику людей, на их

частную жизнь, на их взаимоотношения, но сами люди, другого не видевшие,

системой замкнутые в самих себе, ограниченности своих возможностей не

замечают. Никогда не видевшим света как понять, что живут в темноте?

Некая же наивность их впечатлений о советских людях объяснялась не

столько врожденной деликатностью, сколько их искренней верой в лучшее,

что есть в каждом человеке. Нелегко им было установить границу, отделяю-

щую естественное радушие людей от не раз встречавшегося другого «раду-

шия», которое готовили местные партийные органы в специально назначен-

ных семьях, обычно героев труда, куда накануне их приезда завозили про-

дукты и где со старшими в семье репетировали, учили наизусть идейно вы-

держанные тосты, произносимые «от всей души». Да и зачем им это было

знать, когда толпы разных людей любопытствующими и добрыми глазами

прямо смотрели им в глаза, пытаясь понять их загадку, их особенность, ле-

жащий на них отблеск Европы.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (5 мая 1966 г.)

Ленька дорогой, уже три раза ты обрадовал меня, не получив ответа. Ты хо-

рошо знаешь нашу рабочую программу. Но никогда у меня не было столь нагрузки до

предела, ни столь ответственной работы. А именно в самое критическое время в

личной жизни. Но уже можно сказать: все прошло благополучно. Дети себе избрали

маму (тетинку с первых дней своей жизни). Она и ее муж профессор Вента были мо-

ими самыми близкими друзьями уже 14 лет тому назад. Юра Вента лечил Ганночку

до конца – и несколько недель после нее неожиданно скончался. Оба они очень любили

наших детей. Даже на шесть лет нашей поездки по Азии хотели взять их к себе (сво-

их детей у них не было), когда мы с Ганночкой еще считали съездить вместе. Вот

тебе роман, написать его никто не имел бы отваги. Поверить нельзя. Только жизни

разрешено.

Ленька, милый мой, больше писать не надо, все остальное – мелочи.

Основное: на место Ганночки пришла жена и мать, которая вернула душу

нашему дому и жизни. Ни Ганночки, ни Юры Венты не забываем, не надо. Они оба с

нами, даже сейчас улыбаются на меня с доски моего рабочего стола. Ты хотел сни-

мок детей – вот он, даже вместе с первой матерью. Есть много другого, по делам, о

чем хотелось поговорить. Но тут придется дождаться встречи. После нового

договора ЧССР и СССР встречи стали более реальными. Ждем! Ленька, милый,

привет твоим близким.

И тебя крепко обнимаю. Твой Юра 52 .

Уловив настроения в московских верхах, советское посольство в Праге

теперь тайно отслеживало каждый шаг Ганзелки и Зикмунда, вчитывалось в

их строки, что-то искало между строками, из кожи лезло вон, чтобы дискре-

дитировать в глазах руководства в Москве чехословацких путешественни-

ков.

«Прага, 6 июня 1968 № 571 экз. № 3… Направляем переводы статей,

опубликованных в газете “Млада фронта” и журнале “Свет Совету”, касаю-

щихся поездки чехословацких журналистов-путешественников Ганзелки и

Зикмунда по Советскому Союзу и их впечатлений об СССР и советском

народе.

Как видно из прилагаемых материалов, эти выступления носят недру-

жественный характер в отношении Советского Союза. По мнению посоль-

ства, было бы целесообразно подготовить и опубликовать в советской печа-

ти аргументированный и обстоятельный ответ на эти выпады против КПСС

и советского социалистического строя. Такой ответ можно было бы поме-

стить в газете “Комсомольская правда”.

Приложение: упомянутое на 24 листах.

Посол СССР в ЧССР С.Червоненко. 6.VI.1968».

Стояли теплые июньские дни, в приграничных военных округах тороп-

ливо готовили дивизии к переходу границы, вторжение было предрешено, и

кремлевские идеологи хватались за любой предлог, чтобы пробудить в

народе неприязнь к пражским реформаторам, к чехам и словакам, сторонни-

кам перемен. Тем не менее голову в ЦК КПСС потеряли не все. Критика в ад-

рес известных путешественников может вызвать протесты правозащитни-

ков, либеральной интеллигенции, части населения, которое встречало Ган-

зелку и Зикмунда, прониклось к ним симпатией. Надо ли это? На письме по-

сольства появилась приписка: «Т. Гуськов А.Н. сообщил, что в отделе ЦК

КПСС есть мнение пока не реагировать в нашей печати. 24.6.68».

До вторжения оставалось 57 дней.

Ответа Брежнева на «Спецотчет № 4» все не было, вокруг путешествен-

ников сгущалась вязкая, неприятная атмосфера. Не понимая, что происхо-

дит, Ганзелка и Зикмунд еще в марте написали письмо Брежневу. Позднее

Зикмунд передаст мне копию, вот, с его разрешения, текст их письма с не-

большими сокращениями.

«Дорогой и уважаемый Леонид Ильич! Приблизительно два года тому

назад в последний день ХIII съезда КПЧ мы по вашему желанию, высказан-

ному в октябре 1964 г. в Москве, передали вам “Спецотчет № 4”. Вы сказали,

что не позже, чем через три месяца либо письменно сообщите свое мнение,

либо – если материал окажется интересным – пригласите нас к себе на дачу,

чтобы поговорить в спокойной обстановке, вдали от телефонов и каждо-

дневных забот. До настоящего времени мы не получили ни письма, ни при-

глашения. Наоборот, замечаем явления, для нас совершенно неожиданные.

1. После передачи материала начал исчезать по отношению к нам дру-

жеский тон официальных советских инстанций. Нам весьма искусно не дали

возможности участвовать в открытии выставки наших фотографий в

Москве. Нас перестали приглашать в советское посольство в Праге, старые

друзья из числа должностных лиц прекратили с нами связь. Мы для них ста-

ли подозрительными и даже врагами СССР.

2. Работники аппарата ЦК КПСС (например С.И.Колесников и др.) рас-

пространяют в Москве и Праге слухи, что мы написали антисоветский пам-

флет (подразумевается наш Спецотчет, переданный лично вам!). Они при-

знаются, что сами не читали. Следовательно налицо инспирированная и

умышленно организованная против нас кампания.

3. Мы понимаем, что люди с ограниченным кругозором и упрощенным

мышлением считают своими друзьями лишь льстецов. Однако эти люди рас-

пространяют свои извращенные суждения, прикрываясь именем и автори-

тетом представляемого ими учреждения (в данном случае ЦК КПСС).

4. Тем самым они препятствуют окончанию нашей работы в СССР (у нас

запланирована еще шестимесячная поездка по западным областям, после че-

го мы могли бы приступить к литературной обработке материалов в целом).

И те же самые люди упрекают нас – опять же, не в глаза, а за нашей спиной –

в том, что мы изменили Советскому Союзу и больше не желаем о нем писать.

Мы уверены, что вы, как Генеральный секретарь ЦК КПСС, найдете

возможность, несмотря на занятость более важными делами, осуществить

то, что предложили нам при получении Особого отчета в Праге. Мы просим

вас об этом со всею серьезностью.

В СССР нас всегда окружала атмосфера искренней дружбы. Она была

основным условием успешной работы. Поскольку вы, уважаемый Леонид

Ильич, нашли в нашем отчете доказательства такого отношения и с нашей

стороны, вы, несомненно, найдете способ, как выбить клин недоверия и по-

дозрительности, вбитый интриганами между советской общественностью и

нами.

Уверены, что у вас нет оснований сомневаться в том, что при составле-

нии отчета, как и при написании этого письма, мы не руководствуемся каки-

ми-либо личными соображениями. Если бы нам не были дороги судьбы

наших ближайших друзей, мы бы остались только приятными гостями и

хвалили бы все и вся, как это обычно делается в застольных тостах.

В течение многих лет чиновники в СССР привыкли принимать гостей,

готовых все хвалить и со всем соглашаться. Мы понимаем, тяжело привы-

кать к друзьям, которые хотят дружбе служить, а не прислуживать. Пора и у

вас, и у нас быть осторожнее с друзьями, у которых на устах только прият-

ные слова.

Уважаемый Леонид Ильич, мы просим вас ответить нам прямо, без по-

средников. Мы верим, что проделанная работа дает нам право на такую

просьбу, тем более что мы обращаемся с ней после почти двух нелегких лет

ожидания.

Искренне, как всегда, жмем руку и с нетерпением ждем ответа.

Ваши Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд.

Примечание: до конца марта мы в Праге, затем 4-5 недель работаем на

Цейлоне. Адрес: посольство ЧССР, Коломбо. Вернуться в Прагу надеемся до

середины мая» 53.

Подготовить заключение о рукописи Ганзелки и Зикмунда поручили

двум отделам ЦК КПСС – отделу пропаганды и отделу по связям с коммуни-

стическими и рабочими партиями социалистических стран. Полторы стра-

ницы текста были готовы только к июлю 1968 года, в самый разгар полити-

ческой кампании против чехословацких реформаторов, когда в дивизиях

стран Варшавского договора уже по картам намечали маршруты предстоя-

щего броска.

Вот фрагменты «Заключения…»:

«Особый отчет № 4, написанный Ганзелкой и Зикмундом в декабре

1964 – марте 1965 г. и направленный в ЦК КПЧ, а также в адрес тов.

Л.И.Брежнева в порядке информации, посвящен целиком внутреннему по-

ложению СССР и содержит впечатления от их неоднократных поездок по Со-

ветскому Союзу… Судя по его содержанию, изложенному на 173 страницах,

Ганзелка и Зикмунд явно претендуют на роль беспристрастных исследова-

телей всего периода развития советского государства, его политики и раз-

личных сторон современной жизни советского народа. Весь отчет составлен

в остро критическом духе, выдержан в поучающих назидательных тонах. В

ряде мест он носит открыто недружественный и клеветнический характер

по отношению к нашему строю и советским людям. Об этом, в частности,

свидетельствует рассуждение авторов о “навыках сталинского периода, ко-

торые весьма упорно продолжают существовать”. Они утверждают, что в

СССР до сих пор сохранилось от сталинской эпохи отчуждение руководите-

лей от масс, привилегии, чиновничья иерархия, что область человеческих

отношений социалистического общества в СССР “является, очевидно, одной

из наиболее глубоко и трагично отмеченной сталинским периодом”. “Народ,

– пишут они, – разучился в долгий период сталинского террора под воздей-

ствием произвола органов безопасности верить именно этому методу, мето-

ду выступлений, деклараций, призывов, кодексов, наставлений и убеждений

сверху”.

“Средние и местные руководящие кадры, – подчеркивается в отчете, –

руководимые привычкой и показателями выполнения производственных

планов, хотя и повторяют весьма часто “все для человека”, но в ежедневной

практике рассматривают человека прежде всего как составную часть произ-

водственного процесса, причем со старых, нетворческих, антинаучных пози-

ций”. Говоря о состоянии экономики СССР, Ганзелка и Зикмунд пишут: “Со-

ветское хозяйство опасно кровоточит”.

Все эти факты преподносятся авторами отчета не как отдельные явле-

ния, а как общая система, присущая нашему строю. Характеризуя это как “уз-

кую концепцию социализма”, Ганзелка и Зикмунд призывают перейти к

“широкой концепции социализма”, которая дает полную возможность пря-

мого активного участия самых широких слоев народа в решении основных

вопросов, фактически передает всю власть широким народным массам, “ак-

тивизирует все творческие силы народа”.

Недавно Ганзелка выступил в печати еще с одним заявлением (напри-

мер, беседа в журнале “Свет совету” (1968, № 20)), которое выдержано в та-

ком же тенденциозном недружественном духе» 54.

Заведующий отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабо-

чими партиями социалистических стран К.Ф.Русаков и заведующий отделом

пропаганды ЦК В.И.Степаков сопроводили «Заключение…» своим письмом.

«В указанном отчете Ганзелка и Зикмунд грубо извращают некоторые

периоды истории и современного развития Советского Союза, допускают

клеветнические измышления в отношении социалистической системы и

КПСС. Несмотря на то, что Ганзелка и Зикмунд, передавая свой отчет в ЦК

КПЧ и ЦК КПСС, подчеркивали его секретный и доверительный характер,

они, как объявила газета “Млада фронта”, дали согласие на публикацию от-

чета в печати. 18 и 19 мая с. г. этой газетой была почти полностью опублико-

вана 2-я глава отчета (“Два основных периода развития СССР”), в которой

наряду со многими другими измышлениями проводится мысль о том, что в

Советском Союзе до сих пор не устранены “деформации” сталинского перио-

да из партийной и общественной жизни. Антисоветские измышления содер-

жатся также в беседе с Ганзелкой и другими, опубликованной 14 мая с.г.

журналом “Свет совету”.

Бывший посол ЧССР в Советском Союзе т. О.Павловский в беседе с сов-

послом в ЧССР т. Червоненко (тел. № спец. 695–697 от 6 мая с.г.) поставил

вопрос о целесообразности приглашения в СССР в этом году Ганзелки и Зик-

мунда и о приеме их для беседы в ЦК КПСС. Сами Ганзелка и Зикмунд обра-

тились в ЦК КПСС с письмом, в котором также ставят вопрос о приезде в

Москву и беседе в ЦК КПСС по поводу их отчета.

Считали бы целесообразным внести следующие предложения.

1. Учитывая нынешнюю позицию Ганзелки и Зикмунда, опубликовав-

ших составленный в тенденциозном духе “закрытый” отчет о поездке в Со-

ветский Союз, от приглашения их в Москву воздержаться.

2. Поручить МИД СССР через посла ЧССР в СССР т. В.Коуцкого обратить

внимание чехословацкой стороны на опубликование в печати отчета Ган-

зелки и Зикмунда, а также выступлений Ганзелки с тенденциозным недру-

жественным освещением фактов, относящихся к жизни Советского Союза, и

клеветническими выпадами против политики КПСС, подчеркнув, что такие

выступления противоречат интересам советско-чехословацкой дружбы.

3. Поручить Агентству печати “Новости” (т. Бурков) и редакции “Лите-

ратурной газеты” (т. Чаковский) подготовить статьи по поводу антисовет-

ских выступлений Ганзелки и представить предложения в ЦК КПСС о их пуб-

ликации в советской и зарубежной печати» 55.

До вторжения оставалось 40 дней.

Один из руководителей советской разведки в середине 1960-х годов

(дальше «полковник госбезопасности Петров», он просил не называть под-

линное имя) первые советские беспокойства о чехословацких делах относит

к 1965–1966 годам. По времени они совпадают с завершением работы Ган-

зелки и Зикмунда над рукописью и передачей рукописи Брежневу. Именно

тогда стали известны выводы путешественников.

Никогда раньше чехи не позволяли себе такой честный, откровенный

диагноз больному советскому обществу. Новые подходы к практике социа-

лизма, как она сложилась в стране, доминирующей в Восточной Европе, от-

ражали не замеченные кремлевским руководством ростки нового самосо-

знания дружественных народов.

В шифровках от советской агентурной сети в Чехословакии полковник

госбезопасности Петров улавливал момент, казавшийся принципиальным.

«Осмысливая, к чему привели попытки соседних стран выбраться из

паутины или хотя бы ослабить ее натяг, чешские и словацкие интеллектуа-

лы в своей программе демократизации социализма исходили из признания

исключительно мирной эволюции общества. Процесс, который возглавил

Дубчек, в котором блистали Гольдштюккер, Вацулик, Млынарж, Шик, Ган-

зелка и Зикмунд, члены клуба КАН, другие глубокие люди, виделся плавным

течением, строго в берегах ненасильственных преобразований.

Но во всяком большом деле находятся экстремистские силы; они вно-

сят в мирный процесс свою собственную окраску, а она дает повод другой,

настороженной, стороне воспринять экстремизм как выражение самой сути

происходящего. Когда Андропов привлек меня к анализу обстановки, как она

складывалась в Чехословакии, из донесений разведки, довольно исчерпыва-

ющих, за два года до событий было ясно, что вызревают конфликтные обще-

ственные явления. Откровенно вам говорю, разведка передавала информа-

цию в Политбюро ЦК КПСС, ничего не утаивая.

Но в ЦК часто с опозданием вникали в обстановку и с еще большим

опозданием принимали решения. Анализ сводился к оценке, соответствует

ли происходящее тому, как это должно быть. Если не соответствует, значит,

это бесспорно плохо. Пражская весна не ложилась в господствующие в те

времена представления советского руководства об историческом развитии.

Раздражало, что неизбежность перемен понимает все чехословацкое обще-

ство. Очевидный мирный характер намерений пражских реформаторов ста-

вил наших теоретиков в трудное положение. Новый и непонятный для них

вариант демократизации (“социализм с человеческим лицом”) они приняли

за тихую контрреволюцию» 56.

Помощники Брежнева назвали отчет Ганзелки и Зикмунда «антисовет-

ским». Для функционеров средней руки это была команда «ату!». Как вспо-

минает Иржи Ганзелка, «еще недавно работники ЦК КПСС, (Колесников,

Громов, Удальцов), связанные с Чехословакией, относились к нам с очень ис-

кренней дружбой. В 1967 мы с моим другом с семьями полетели на отдых в

Крым и по пути сделали остановку в Москве. Встретив Колесникова и Удаль-

цова, я не мог поверить глазам. Ледяные лица! На мое приветствие даже не

кивнули. Как будто не они когда-то с двух сторон обнимали меня. Я спраши-

ваю: “Что случилось, скажите!” – “Ничего не случилось”. И снова ледяные ли-

ца» 57. Ганзелке и Зикмунду закрыли въезд в СССР.

Тысячи страниц документов, записей, набросков, битком набитые ящи-

ки фото- и киноматериалов из самого важного в их жизни путешествия, в та-

ких масштабах никому до сих пор не удававшегося, похоронены в подвалах

их домов в Праге и Готвальдове. Когда войска союзников по Варшавскому

договору войдут в Чехословакию, в Москве академик П.А.Капица, друг путе-

шественников, скажет сыну Андрею со свойственной великим людям образ-

ностью: «Видишь, большому медведю надо наступать на яйца осторожно…»58

Фотографии к главе 2

Город Зима. С семьей сибирского шофера Андрея Дубинина (в центре с внучкой) –дяди Евгения

Евтушенко.

Леонид Брежнев чешским путешественникам: «Мне известны все разговоры, которые вы

вели от Владивостока до Москвы…». 1964

«Мы понимаем, тяжело привыкать к друзьям, которые хотят дружбе служить, а не при-

служивать…». Из письма И.Ганзелки и М.Зикмунда Л.И. Брежневу. 1968

Иржи Ганзелка с автором книги в Сибири весной 1964…

…и в Москве четверть века спустя (1989).

Руководители Чехословакии Олдржих Черник, Александр Дубчек, Людвик Свобода, Йозеф Смр-

ковский, Прага, 1960- е годы

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «А если все не так?»

Брежнев пишет Дубчеку «личные письма». «Выходи из партии или

выполняй принятое решение». «Мир идет огромными шагами впе-

ред…» Бовин и Сынек на перроне Чиерны-над-Тисой. Как Шелест

получил «Обращение пятерых». Экономист Лисичкин: «Своих дру-

зей предали…» На иркутском партийном пленуме. Что думали о

чехах и словаках в КГБ. Ночной разговор с директором атомного

комбината в Сибири

Психические напряжения и расстройства в разной степени испытали

чехи и словаки, когда ночью, в полном неведении, проснувшись от грохота,

от телефонных звонков, от стука в стены соседей увидели за окном танки.

Есть соблазн собрать кричащие документы эпохи, и это кто-нибудь сделает,

но и без них можно представить, что значило для старшего поколения, кото-

рое помнило Мюнхен 1938 года, проснуться в 1968-м и снова увидеть во-

шедшие ночью чужие войска. Неуместно здесь играть словами, но что де-

лать, если для людей, для очень многих, свет танковых фар в той оглуши-

тельной ночи был как приход конца света.

Из воспоминаний, мною записанных, для начала приведу рассказ Иржи

Ганзелки.

«…Все как в лихорадке. Мы видели, что-то готовится, руководство пар-

тии заседает почти беспрерывно, стало недоступно, со всех сторон приходят

новости, самые противоречивые. Говорят, советские войска уже на границе,

готовы войти; волнение в обществе огромное. Никто не думает о работе, все

становится второстепенным. Последние дни перед интервенцией как один

лихорадочный сон. Я несколько раз был у председателя Госплана Франти-

шека Власака, к нему стекались новости. Люди собирались и обменивались

информацией. Много сообщений, путанных, ненадежных, все смешивалось,

никто ничего толком не знал.

Двадцатого августа хуже всего. Непонятно, что делать. Не все верят, но

все знают, что войска в полной готовности. Я среди тех, кто исключает воз-

можность военного вмешательства; все-таки есть Варшавский договор, за-

прещающий что-либо подобное. И когда Брежнев на прямые вопросы в Бра-

тиславе отвечал – “ваше дело”, это означало, во всяком случае, что войска к

решению проблем привлекаться не будут. Хотя сам он уже прекрасно знает,

что предстоит. У нас готовится чрезвычайный 14 съезд КПЧ, прошли выборы

делегатов. Большинство – сторонники дубчековских реформ, съезд наверня-

ка поддержит новый курс. Москва торопится опередить, сорвать работу

съезда.

День 20 августа я провожу в обществе старого друга. Отто Клички, он

заместитель министра иностранных дел, известный у нас человек, опытный

дипломат. Мы с женой и Отто приглашены в резиденцию югославского

посла. За столом те же разговоры, что повсюду: войска придут, не придут.

Оба собеседника реалисты, а я выгляжу наивным, каким, впрочем, бываю ча-

сто; хочется верить, что нравственность в политике все же существует,

должна существовать.

Думаем, что делать, если войска придут. Югославский посол уверяет,

что в такой ситуации, случись это в Югославии, все здоровые мужчины,

натянув тяжелые сапоги, с рюкзаком за плечами ушли бы воевать в горы. Мы

с Отто другого мнения. У нас такого не будет, наши люди уважают человече-

скую жизнь. Если в конфликтной ситуации кровопролитие можно исклю-

чить, чехи до последнего стараются договариваться. К тому же мы надеемся,

почти уверены, что это только угрозы, а на деле между нашими народами

серьезного конфликта быть не может. В 22 часа 30 минут в резиденцию

посла по специальному передатчику приходит сообщение из Белграда; вой-

ска на пути в Прагу. Это канал связи югославского министерства иностран-

ных дел со своими посольствами по всему миру. Мы были так взволнованы,

что вряд ли я вспомню первую реакцию. Реакция у всех одна: они уже здесь!

Мы решаем разойтись по домам. Друзья будут звонить, надо что-то де-

лать, каждый хочет быть у рабочего или домашнего телефона. Быстро про-

щаемся и пешком идем домой. Было около половины двенадцатого ночи, ко-

гда на улице послышался гул. Это шли низко над Прагой тяжелые “Антоно-

вы”. Гул страшный, мы с женой идем молча. Самолетов почти не видно, они

летят с погашенными огнями, различить можно темные тени, плывущие по

небу, как стая больших рыб в воде.

Дома я звоню друзьям, говорим коротко: знаешь? – не знаешь? Вся Пра-

га висит на телефонах. Я звоню в Готвальдов Миреку, но не застаю; очевид-

но, он у друзей. Около половины первого или в час звонит старый друг Ми-

рослав Елинек, главный редактор “Млада фронта”. Скоро он подъезжает к

нам. Мы знаем, до утра спать не будем, быстренько перекусываем и догова-

риваемся, как поддерживать связь, когда город будет оккупирован, где ис-

кать друг друга.

Мы жили На Мичанце, это возвышенность над городом. Стоим на тер-

расе, видим небо и весь город. В домах зажигают огни, и около часа ночи вся

Прага освещена. В половине первого от аэропорта по Ленинскому проспекту

загромыхали танки. Колонны танков. К рассвету они идут в 300–400 метрах

от нашего дома. А когда рассвело, танки оказались совсем близко, один стал

шагах в пятидесяти. Орудия у всех направлены в сторону города. А на том,

что к нашему дому ближе, башня начала вращаться, и жерло уставилось на

террасу, где мы стояли» 1.

Москве все виделось иначе.

Никто не ожидал от чехов такой дерзкой, прямо-таки вызывающей

оценки пройденного вместе пути: «Перед экономикой выдвигались нере-

альные задачи, трудящимся давались иллюзорные обещания. Эта ориента-

ция углубляла неблагоприятную, не отвечающую национальным условиям

структуру производства, тормозила развитие услуг, вела к нарушению рав-

новесия на рынке, ухудшала международное положение нашей экономики,

особенно условия обмена нашего национального труда с заграницей, и в

конце концов должна была валиться в застой…»

Это из апрельской «Программы действий КПЧ».

Как они смеют так писать?

Они кто – югославы? Румыны? Китайцы?

Оставлять такие выпады без ответа Кремль не мог, если так пойдет,

другие народы, с нами связанные, всем нам обязанные, тоже начнут реаги-

ровать на трудности болезненно, искать снова смысл существования, пере-

писывать новейшую историю. Пойдет такая во все стороны цепная реакция,

что не удержать развал социалистического мира, пока пристегнутого, не-

смотря ни на что, к российской цивилизации. Такими или примерно такими

были умствования Москвы.

На этом отрезке истории наша цивилизация оказалась во власти кучки

посредственностей, самих себя назначивших править империей, края кото-

рой они едва различали давно не молодыми глазами. Мудрость уступила ме-

сто воинственности, мы почти не выходим из войн с врагами внешними и

внутренними. Воинственности у нас в крови, как гемоглобина. И когда со-

седний народ вдруг попробовал жить иначе, как живут другие европейцы,

как когда-то жил он сам, открыто выражать свои мысли, обходиться без цен-

зуры, придать мироустройству, как бы оно ни называлось, спокойные черты,

Москва занервничала настолько, что от нее всего можно было ожидать. Тем

более в ситуации путаной: враг вроде бы внутренний, свой, даже «братский»,

но юридически внешний.

Если власть настораживала каждая строптивая индивидуальность, то

можно представить, что она чувствовала, когда вернуть свою индивидуаль-

ность захотел целый народ. Чехословацкие реформы ставили под сомнение

уверенность кремлевских лидеров в их избранности или, по Л.Зорину, «гене-

тической элитарности».

Лучшие европейские умы присматривались к усилиям пражских ро-

мантиков трансформировать одну хозяйственную систему в другую и убеж-

дали Москву, что странам, связанным в общий блок, это ничем не грозит, но

может появиться новый опыт, полезный всем. Было очевидно, что дом раз-

валивается, жить в нем опасно, кто-то должен начать реконструкцию, не до-

жидаясь обвала стен. Реформаторы, принимаясь за дело, гнали из памяти

уроки сталинского СССР и готвальдовской ЧССР, старались забыть о проли-

той в таких случаях крови и с упованием на успех начинали ломать под до-

мом фундамент, на котором держался не только их дом, но квартал. На языке

ортодоксов это было перерождение компартии в социал-демократическую,

отход от принципов марксизма-ленинизма, начало движения Чехословакии

к буржуазной республике. Как ни относиться к идеологам Кремля сорок лет

спустя, их оценка тогдашнего вектора движения была безошибочной.

…Брежнев пишет письмо Александру Дубчеку, или Саше, как по праву

старшего обращается к нему. «Сижу, сейчас уже поздний час ночи. Видимо,

долго еще не удастся уснуть, в голове теснятся впечатления от только что

закончившегося Пленума ЦК КПСС и разговоров с секретарями ЦК республик

и обкомов партии. Пленум прошел хорошо. Если сказать коротко, на Пленуме

речь шла о нынешнем обострении классовой борьбы между двумя мировы-

ми системами, о месте и роли в этой борьбе коммунистических партий, рабо-

чего класса, социалистического лагеря и сил мирового коммунизма…»

На настольном календаре 15 апреля 1968 года.

«…И, как всегда, в таких случаях думаешь не только о своих делах, но и о

своих друзьях, братьях, борющихся рядом, в одной линии нашего обширного

и сложного фронта. Хотелось бы вот сейчас побеседовать, посоветоваться с

тобой, но увы, даже и по телефону звонить сейчас поздно. Хочу положить

свои думы на бумагу, не очень заботясь об отшлифовке выражений…» 2

Брежнев поднимает голову.

За столом члены Политбюро и секретари ЦК КПСС. Это их идея послать

Дубчеку личное письмо, ни к чему не обязывающее, и попытаться располо-

жить к себе, пока события не зашли слишком далеко. Жаркий полдень, солн-

це бьет в высокие кремовые шторы. Брежнев пишет под диктовку соратни-

ков, но своей рукой; у него почерк прилежной курсистки, округлый и четкий.

Как это выглядело, мне потом расскажет А.М.Александров-Агентов, помощ-

ник Генерального секретаря:

«Хорошо помню то заседание Политбюро. Пятнадцать человек сидят и

редактируют письмо Дубчеку. Каждый вносит свои поправки, спорят друг с

другом. Бурные события в Чехословакии для нас совершенно неожиданны.

Это не то, что восстание в Венгрии. Там все более или менее ясно: под окна-

ми Андропова вешали вниз головой коммунистов. А в Чехословакии идет

бескровный политический процесс, очень быстро развивающийся. Это вы-

зывало у наших товарищей оторопь» 3.

Раздражала странная лексика реформаторов, у коммунистов не приня-

тая. «Интеллектуалы Европы…», «Идеологи пытаются обезоружить разум…»,

«Мы за господство терпимости и разнообразия…». Где тут марксизм? На

площади хлынул революционный романтизм; коробит и задевает взаимная

у чехов симпатия «верхов» и «низов». И сильно раздражает своеволие. «Вы

думали, что, поскольку вы были у власти, вы могли делать все, что вам нра-

вится, – скажет потом Брежнев Богумилу Шимону, соратнику Дубчека. – Это

была ваша основная ошибка. Даже я не могу делать, что хочу» 4.

Тут важно вот это – даже я.

Брежневу не хочется верить, что Дубчек, воспитанный в СССР, вернув-

шийся в Чехословакию семнадцатилетним, верный ленинским идеалам, ка-

ких у кремлевского руководства давно не было, задумал порвать с социа-

лизмом. Как он порвет? Даже реформировать свою страну без советской

поддержки он не может и отлично это знает. Потому ищет у Брежнева пони-

мания, почтительно держит себя с ним как со старшим. В брежневских пись-

мах – «Дорогой Саша…», в дубчековских ответах – «Дорогой Леонид Ильич…».

У Дубчека и Брежнева разные СССР.

Для первого – это молодое государство рабочих и крестьян, страна пя-

тилеток, стахановского труда, героических папанинцев, перелета Чкалова

через полюс в Америку. «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…»

Рабочие Европы и всего мира видят в русской революции начало новой ис-

тории человечества. Не только чехи, многие европейские интеллектуалы, в

том числе известные, признавали будущее за Советским Союзом.

А для второго – это всегда окруженная врагами, дразнящая мировой

империализм, сильная военная держава с ракетно-ядерными установками и

с мессианским предназначением. Страна, где на кухнях, убавив громкость

радиоприемников, сквозь треск глушилок интеллигенция ловит чужие пе-

редачи, переписывает запретные песни Б.Окуджавы, В.Высоцкого, А.Галича.

Члены и секретари Политбюро, командующие войсками, даже генералы КГБ

на подмосковных дачах этим тоже грешат, довольные своею смелостью, ил-

люзией единения с народом.

Брежнев продолжает письмо.

«…Дорогой Александр Степанович! – он водит ручкой по бумаге, слушая

подсказки. – Я искренне надеюсь, что ты поймешь и извинишь мою откро-

венность, зная, что она вытекает из добрых чувств. Как своему товарищу, хо-

чу высказать некоторые мысли, которые меня беспокоят… Читая ваши мате-

риалы, создается впечатление, что в сложившейся обстановке вы пытаетесь

найти немедленное разрешение всех накопившихся вопросов. Такое желание

можно понять. Однако скажу откровенно – жизнь и опыт показывают, что

нередко поспешность в исправлении недостатков, ошибок, разрешение воз-

никших вопросов, желание решать все разом может повлечь за собой новые,

еще более тяжелые ошибки и последствия. Поэтому хочется сказать, не ви-

дишь ли ты опасности в том, что одновременное разрешение широкого кру-

га сложных проблем, по которым могут возникнуть разногласия, может за-

труднить начатый сейчас весьма важный процесс консолидации…» 5

О том, как коллективно сочинялись брежневские личные письма мне

расскажет и посол в Чехословакии С.В.Червоненко. «Мы сидели за столом в

один ряд, а Брежнев против нас. Чтобы придать больше, так сказать, довери-

тельности, решили не на машинке печатать письмо Дубчеку, а он садился и

своей рукой писал. Мы обсуждали все фразы. И когда писать “Александр”, а

когда “Саша”. Он ему обычно говорил – Саша… И на полутора или двух руко-

писных страницах выражалось беспокойство нашего руководства: ссылка на

народ, что люди переживают – участники освобождения. Вы представляете,

как следовало писать, чтобы напомнить прошлое и привлечь внимание к

настоящему. И такие обороты: “Я с тобою…”, “Ты помнишь…”, “Когда были в

Праге, ты сказал…”, “А события вот как…” И все подводится к мысли: ты же

сам понимаешь, это может прахом пойти, в общем, подумай обо всем, ты же

пользуешься уважением. Раз твое влияние такое, надо прекратить антисове-

тизм. Это рабочие формулировки, все укладывалось в простые фразы. Пись-

ма Брежнева Дубчеку старались отправлять не через меня, как официальное

лицо, а через кого-то, посылали специального человека, чтобы подчеркнуть

доверительные отношения» 6.

Письмо от 15 апреля уместилось на пяти страницах. «Письмо это я по-

сылаю тебе неофициально. Поступить с ним ты можешь, как найдешь нуж-

ным. По-дружески крепко жму твою руку. Л.Брежнев» 7.

К концу лета, когда ввод войск был предрешен, письма Брежнева в Пра-

гу будут отличаться от прежних, словно их готовили другие люди. Но сочи-

нители останутся те же, а сами события, набирая обороты, потребуют иной

тон.

«После состоявшегося 13 августа продолжительного телефонного раз-

говора с Вами я вынужден вновь обратиться к той же теме. Я делаю это по-

тому, что поводом к этому служат некоторые моменты этого разговора, ми-

мо которых я не имею права и основания пройти… Вы должны понять, что

сложность положения КПЧ , организованные атаки правых антисоциалисти-

ческих и контрреволюционных элементов беспокоят нас. Именно поэтому я

решил позвонить вам в надежде получить должные ответы. Хочу быть от-

кровенным и сказать, что по вопросу о мерах воздействия со стороны КПЧ на

средства массовой информации и по существу ответа не получил. Какие кон-

кретные меры принимаются на этот счет Президиумом ЦК КПЧ?» 8

Стиль становится кратким, тон – императивным.

«По кадровым вопросам. В Чиерне-над-Тисой вы твердо заявили нам,

что Вами будут освобождены от обязанностей тт. Кригель, Цисарж, Пеликан.

В беседе по телефону по этому вопросу Вы почему-то проявили нервозность.

Трудно было понять, чем она вызвана, и тем более я не понял, что предпри-

нимается в этом направлении. Я не хочу давать преждевременной оценки

этому, на что это промедление рассчитано, и поэтому решил просить Вас от-

ветить мне через т. Червоненко. Л.Брежнев» 9.

По наблюдениям психологов, в привязанностях, дружбе, даже в любви,

внешне выражающих себя как отношения партнерства, глубоко спрятан за-

ряд воинствующей конфликтности; при разрушении прежних связей, когда в

партнере перестают видеть равного себе, скрытая энергия внезапно, совер-

шенно немотивированно, может дать ужасающий выброс ненависти и агрес-

сии. Удержать, подавить в себе разряд можно только страхом за себя и за

собственную власть. Похоже, до последнего дня у Брежнева были сомнения,

но лидеры дружественных стран, особенно ветераны коммунистического

движения Ульбрихт, Гомулка, Живков, помогли ему от страха избавиться.

Любой из брежневского окружения, приученный чувствовать связь

между тоном разговора и скрытыми намерениями, прочитал бы между строк

последних писем, что притихшие в августовских лесах, замаскированные

ветками танковые дивизии в Западной Украине, в ГДР, в Польше, с полными

баками горючего, уже в состоянии боевой готовности и только ждут приказ.

Мысль о возможных грядущих сложностях с Чехословакией осенила

Брежнева задолго до того, как в Праге к власти пришел Дубчек. В мае 1966

года из Египта вернулся служивший там старшим группы советских военных

при генеральном штабе египетской армии генерал А.М.Майоров. Перед

назначением на должность командарма 38-й армии генерала пригласили на

беседу в ЦК КПСС. Брежнев вспомнил, как эта армия десять лет назад «ходи-

ла в Будапешт», и сказал, по словам генерала, доверительным тоном: «Надо

посматривать теперь севернее. На Прагу. И, по возможности, иметь больше

друзей в чехословацкой армии… Это нужно для партии» 10.

Это я выделил курсивом последние слова, хочу задержать на них вни-

мание. Они адресованы не соратнику по партии, а боевому генералу, для ко-

торого нет, быть не может, словосочетаний случайных в устах верховного

главнокомандующего. Зная о последовавших через два года событиях, мож-

но гадать, не в те ли дни по неведомым нам признакам у Брежнева впервые

шевельнулось предчувствие или интуитивная догадка о неизбежном гряду-

щем противостоянии?

Со временем и генерал Майоров изумится предвидению Брежнева, но

кто знает, где граница между проницательностью и простым человеческим

страхом после венгерских событий.

Весной и летом 1968 года окружение тянуло Брежнева, как канат, в

разные стороны. Это наблюдал помощник Андрей Михайлович Александров-

Агентов, один из старейших советских дипломатов, работавший в Швеции

при умной и деликатной А.М.Коллонтай. Когда в брежневском кабинете кто-

то предлагал с чехами «не цацкаться», когда приносили чехословацкие газе-

ты с карикатурами на Брежнева, укоряли за попустительство и медлитель-

ность и подталкивали к действиям, помощник знал, что следом к Леониду

Ильичу зайдет, например, посол Червоненко, убеждая, что обстановка для

жестких мер не созрела, и если поступать с чехами круто, «будет кровавая

бойня» 11. Перетягивание каната затягивалось.

Документы по чехословацкой проблематике готовили Отдел по связям

с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран

(К.Ф.Русаков) и Министерство иностранных дел СССР (А.А.Громыко); у них

собственные каналы информации. Но были и общие, вроде шифрованных

сообщений из советских посольств, данные разведок (КГБ, Генерального

штаба, Объединенной группы войск стран – участниц Варшавского догово-

ра), распечатки радиоперехватов Гостелерадио. Они отличались фактурой,

но не выводами; выводы были растворены в атмосфере, которой все одина-

ково дышали, под них искали доказательства, иногда реальные, чаще наду-

манные или организованные. Как мне потом скажет К.Т.Мазуров, из всех ис-

точников информации члены Политбюро предпочитали обзоры ТАСС («для

служебного пользования»); они короче, не требуют умственного напряже-

ния, а направленность одна 12.

За день на столе помощника вырастала гора бумаг, надо прочитать три-

ста-четыреста страниц. Брежнев приезжал на работу обычно в десять утра,

помощник был на месте в восемь тридцать. На пишущей машинке составлял

выжимку неотложного и докладывал сам или через секретаря, как минимум,

дважды в день. Если Брежнев был дома на Кутузовском или за городом в За-

видове, помощник отправлял ему сводки фельдсвязью 13.

Мне рассказывал академик Г.Арбатов:

«О Чехословакии я с Брежневым и Андроповым говорил напрямую. Мои

аргументы сводились к тому, что мы ведем себя непоследовательно. У нас

был ХХ съезд партии, осудивший культ личности. А в ряде стран остаются

памятники Сталину, улицы и площади носят его имя. И ничего! Теперь: чехи

явно идут вперед, опережают нас в темпах демократизации общества. Мы

отстаем, чувствуем себя уязвленными. Обидчивость и раздраженность ска-

зываются на наших решениях. Не я один, многие об этом говорили. Брежнев

от таких разговоров отмахивался, а Андропов стоял на своем: “А если это вы-

льется в вооруженное восстание?!”» 14.

Вернувшись из Чехословакии, консультант ЦК КПСС А.Е.Бовин, близ-

кий к Брежневу, пользовавшийся его доверием, 18 января 1968 года передал

ему записку «К урокам чехословацких событий». Из анализа вытекала необ-

ходимость «разобраться в чрезвычайно сложной, противоречивой, запутан-

ной картине общественной жизни братских стран, отделить здоровые пер-

спективные процессы от наносных, искажающих их явлений, понять, какие

социальные группы (и какие лидеры) представляют те или иные тенденции.

Если не сделать этого, то мы рискуем поддержать не те силы и тенденции,

которым принадлежит будущее» 15.

Бовин был из той горстки умных, просвещенных, мыслящих людей,

близких к вершинам власти, которые надеялись умягчить ее нравы в усло-

виях, когда власть, используя их интеллект, терпела их и позволяла больше,

чем другим. В кремлевских коридорах их с усмешкой относили к «вольно-

думцам», но интеллектуалы другой судьбы, далекие от власти, гонимые ею,

связывали их имена с самой властью. Это тривиальное, из глубины веков,

размежевание свойственно было и новейшей российской истории: многие

умы, в обществе хорошо известные, оказались разделенными собственными

представлениями о том, как в выпавших на их долю обстоятельствах быть,

говоря старомодно, полезными Отечеству.

Александр Бовин, его друг Николай Шишлин и не одни они в группе

консультантов обладали познаниями и интеллектом, превосходившим уро-

вень вождей, которым они писали речи и доклады, потом изучавшиеся мил-

лионами людей как новое слово в теории единственно верного учения. Это

были светлые головы, нестандартные личности. Задолго до пражских ре-

форматоров им тоже хотелось придать политическому устройству своей

страны, ее репутации в мире «человеческое лицо». Мало кто представлял,

чего стоило, например, Бовину, этому философу, гуляке, интеллигенту,

встроиться в партийный аппарат, жить по его законам. От аппарата зависе-

ло, в конечном счете, что будет с его служебными записками по проблемам

мировой политики. И когда его тексты попадали на стол к чуждым ему лю-

дям и увязали в трясине, исчезали бесследно, от бессилия он страдал, не по-

давая вида.

После встреч в Чиерне-над-Тисой Бовин написал еще одну записку – «К

вопросу о “крайних мерах”». Свободный и раскрепощенный бовинский ум

предложил свой анализ ситуации. Он был единственным из сотрудников ап-

парата ЦК КПСС, кто официально доказывал, что в сложившейся ситуации

применение военной силы в Чехословакии «создаст такие трудности, кото-

рые вряд ли компенсируются возможным политическим выигрышем».

До возвращения Брежнева из Крыма, 14 августа Бовин показал бумагу

Андропову, советуясь, не переслать ли ее, не теряя времени, на юг, чтобы у

Леонида Ильича было время вчитаться и подумать. «Не высовывайся!», – по-

советовал Андропов. Когда Брежнев вернулся в Москву, он принял Бовина,

выслушал его выводы. «Мы с тобой не согласны, – отрезал Брежнев. – Прин-

ципиально… А дальше так – или уходи, выходи из партии, или выполняй

принятое решение». Как потом напишет Бовин, «выходить из партии я был

не готов. Как прыжок в ничто…» 16.

Под конец лета главы дружеских партий Восточной Европы собираются

с семьями в Крыму, в окрестностях Нижней Ореанды. Меж сосновых стволов

море. Брежнев приглашает гостей, поодиночке или группой, в каменный

грот на берегу. Владислав Гомулка, Вальтер Ульбрихт, Тодор Живков, Янош

Кадар прогуливаются по аллеям, уже выговорившись друг другу и не зная,

что добавить. Ждут от Брежнева решения. Упрекают в затягивании, в слабо-

сти духа. Нетерпеливее других Гомулка и Ульбрихт, единственные, позволя-

ющие себе обращаться к Брежневу на «ты» и по имени: «Ты решай, Леня…»

Как у всех не вполне уверенных в себе людей, осознание своей ущерб-

ности обостряло обидчивость Брежнева. В письме Дубчеку от 16 августа, ко-

гда он еще колебался, принимать ли окончательное решение (он вообще из-

бегал принимать решения), Брежнев настаивает, и это было ему важней

многого другого, отстранить от должностей Кригеля, Цисаржа, Пеликана.

Казалось, для судеб Европы, по Брежневу, нет проблемы актуальнее. Но Дуб-

чек не спешит уступить, а это задевает самолюбие Брежнева болезненней,

чем мифическая угроза социализму. Его иногда притормаживало трезвое

понимание своих возможностей. По воспоминаниям Александрова-Агентова,

у Брежнева никогда не было убежденности, что он что-то знает лучше дру-

гих. «Как-то мне говорил, что самая лучшая должность – секретарь обкома:

тут по крайней мере можно все своими глазами посмотреть, руками пощу-

пать, на поле побывать и на заводе. Знаешь все, чем руководишь. А теперь на

все смотришь через бумагу. Он страдал от этого» 17.

Психиатры будут сравнивать феномен Брежнева и многих из его окру-

жения с поведенческим комплексом евнухоидов; для них болезнен любой

намек на их несостоятельность. Они становятся подозрительны, им всюду

мерещится обман. Напоминание об ущербности, даже косвенное, вызывает

демонстративные истерические вспышки. Но Брежнев позволял их себе

только в узком кругу, в отсутствие оппонентов. На переговорах в Чиерне-

над-Тисой, когда участники смотрели друг другу в глаза, Брежнев держал се-

бя в руках.

Окружение знало о слабости Брежнева; он часто впадал в сентимен-

тальность. Я сам видел, как в Улан-Баторе он вытирал слезы, когда вырос-

шие среди монголов русские люди («местные русские»), участники войны,

при нем вспоминали бои под Москвой, как в артдивизионе солдаты грели

замерзшие руки в гривах монгольских лошадей. Он слушал, и по его щекам

текли слезы.

В середине августа при очередном обсуждении чехословацкой пробле-

мы у Брежнева нарушилась дикция и появилась слабость; он вынужден был

прилечь на стол. По свидетельству Косыгина, сидевшего с Брежневым рядом,

он видел, как тот постепенно стал утрачивать нить разговора, «язык у него

начал заплетаться, и рука, которой он подпирал голову, стала падать». Вы-

званный в ЦК академик Е.И.Чазов нашел Брежнева лежащим в комнате от-

дыха. «Он был заторможен и неадекватен… что-то бормотал, как будто бы во

сне, пытался встать». По мнению врачей, так он реагировал на снотворное,

которое принимал, когда нервничал. «Это был для нас первый сигнал слабо-

сти нервной системы Брежнева…» – напишет потом Чазов 18.

На заседании Политбюро, когда решение о вводе войск было принято,

Брежневу доложили, что в чешском детском саду под Прагой по обмену меж-

ду предприятиями отдыхают дети с Урала. «Всем, кто был тогда в кабинете

Генерального секретаря (в дни ввода войск мы практически не выходили из

здания ЦК, жили там почти на казарменном положении), стало не по себе.

Легко представить, что могло произойти, если чехи, вопреки ожиданиям,

окажут сопротивление и в районе детского сада начнутся бои. Брежнев

страшно разволновался, изменился в лице. Как же так, через три дня войдут

войска, ситуация непредсказуема, а там наши дети. Нервы не выдержали, он

стал говорить на высоких тонах, по щекам потекли слезы. Я достал валерь-

янку, она всегда была при мне, и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич

дал указание любым способом вернуть ребятишек на родину», – вспомнит

К.Ф.Катушев, секретарь ЦК КПСС 19.

И вот последнее письмо Брежнева в Прагу от 17 августа 1968 года, уже

от имени Политбюро ЦК КПСС в адрес Президиума ЦК КПЧ : «Политбюро ЦК

КПСС хотело бы со всей серьезностью подчеркнуть неотложную необходи-

мость выполнения обязательств… Промедление в этом деле крайне опасно.

Направляя это письмо, Политбюро ЦК КПСС выражает уверенность, что Пре-

зидиум ЦК КПЧ отнесется к нему со всем вниманием, правильно поймет

нашу тревогу и озабоченность…» 20

До вторжения оставалось три дня.

Брежнев просил П.Е.Шелеста добиться от чехословацких «здоровых

сил» коллективного приглашения союзных войск и создания переходного

«рабоче-крестьянского правительства». Задуман был переворот. Существует

свидетельство Василя Биляка, будто бы по поручению Кольдера, члена Пре-

зидиума ЦК КПЧ, обращение передал в Братиславе Брежневу Радко Каска,

его помощник; Биляк тогда попросил Брежнева только об одном – принять

Каску. Проверить это было невозможно; Биляк, по его словам, сам письмо не

подписывал, а из тех, чьи подписи там оказались, никого нет в живых. Коль-

дер умер после тяжелой болезни в 1972 году, а Радко Каска, занявший пост

министра внутренних дел, через год (1973) погиб в авиакатастрофе в Поль-

ше.

Убедительнее версия Шелеста. По его словам, он «встречался, чтобы

сколотить такую группу, с Биляком и Ленартом. С Ленартом встречался в

Крыму по поручению, а с Биляком два раза в Закарпатье на границе. Там пе-

редавали “эстафету дружбы”, под этим прикрытием встречался. И на Бала-

тоне, когда отдыхал там с группой чехов. На Балатон я инкогнито приезжал

по поручению Брежнева. “Тебе надо обязательно с Биляком поговорить,

узнать, какая там обстановка”. Это уже в преддверии… Был где-то июль ме-

сяц» 21.

С Петром Ефимовичем Шелестом мы говорили 14 марта 1991 года у не-

го дома в Москве, на Большой Бронной. Четыре года спустя вышла его книга

«…Да не судимы будете. Дневниковые записи, воспоминания члена Полит-

бюро ЦК КПСС» (1995). Некоторые детали, мною в свое время записанные, в

книге опущены или с устным рассказом расходятся. Я изложу версию, как ее

услышал тогда от Шелеста и сохранил в магнитофонной записи.

Итак, 20 июля 1968 года военно-транспортным самолетом ВВС Шелест

по поручению Брежнева вылетает из Киева в Будапешт. На аэродроме его

встречает помощник Яноша Кадара, не подозревающий, зачем в страну тай-

но прибыл один из высшего советского руководства. «Я прямо с аэродрома

поехал к Кадару, передал ему привет от Леонида Ильича, от всех нас. «С чем

ты приехал?» – «Приехал, – говорю, – встретиться с Биляком».

Я спросил Шелеста, сообщил ли он Кадару о цели поездки – сколотить

группу чехов для государственного переворота. «Нет, я сказал ему: для пере-

говоров».

Под вечер Шелеста поселили на двухэтажной даче Кадара у озера. По

соседству, шагах в пятистах, отдыхал Биляк с семьей. Предусмотрительный

Шелест просил все сделать так, чтобы никто о встрече не узнал. С ним при-

летели из Москвы два офицера КГБ. Один Шелеста охранял, другой устанав-

ливал на даче потайное устройство для записи разговора с Биляком. С помо-

щью венгерского товарища, прикрепленного к Шелесту, прилетевшие офи-

церы разыскали Биляка, договорились о времени и месте встречи.

Ночью Шелест и Биляк обнялись на берегу озера.

Биляк предложил тут же поговорить, не откладывая, но Шелест насто-

ял пойти к нему на дачу. Записывающее устройство уже было наготове. Раз-

говор, по словам Шелеста, продолжался с 12 часов ночи до 5 часов утра. «Я

говорю: надо организовать группу. Ты можешь дать нам список людей, на

которых мы можем ориентироваться? Помялся он, помялся: могу, Петр Ефи-

мович, могу. Это опасно для нас, но я могу. Единственное, это надо Дубчека

спихнуть. А если мы этого не сделаем, то надо вводить войска. Это первый

мне Биляк сказал» 22.

На встрече руководства союзных стран в Братиславе (с 1 по 3 августа

1968 года) Биляк передал Шелесту список чехословацких политических дея-

телей, подписавших обращение к советскому руководству о вводе войск и на

кого можно опираться при подготовке переворота. Это было так: утром 3 ав-

густа в Братиславе к Шелесту подошел резидент КГБ: «Петр Ефимович, с ва-

ми хочет поговорить Биляк наедине и чтобы никто не знал». Шелест попро-

сил резидента устроить встречу в мужском туалете. Во время очередного пе-

рерыва, удостоверившись, что в туалете никого нет, резидент подошел к

Шелесту: «Петр Ефимович, можно!» «Я туда, и Биляк туда. Это было под ве-

чер, часов в восемнадцать – девятнадцать, уже смеркалось. Ну, говорю, как,

Вася? Он вынимает конверт, руки у него дрожат. Я разворачиваю, читаю…»

Это был список чехословацких политических деятелей, подписавших

обращение к советскому руководству о вводе войск и на кого можно опи-

раться при подготовке переворота. «…Из туалета мы вышли по одному, я по-

торопился к себе, у каждого была отдельная комната, еще раз перечитал. Ну

что же, надо докладывать нашему главе Брежневу. Захожу к Брежневу, а у

него кто-то из наших. “Леонид Ильич, мне надо с вами поговорить…” А он:

“Говори!” – “Я с вами хочу поговорить наедине”. Он закончил прерванный

моим приходом разговор, и когда третий человек ушел, я говорю: “Леонид

Ильич, у меня есть письмо”. Он растерялся: “Какое письмо?” – “То, что я обе-

щал дать, письмо о группе, которая…” Он взял письмо трясущимися руками.

Потом обнял меня: “Я тебя не забуду до конца!” Это письмо было оглашено

на закрытом заседании глав государств там же, чехов при этом не было…» 23

Сохранились два варианта обращения. Одно в том виде, каким его

написали авторы, второе чуть поправлено стилистически, скорее всего, со-

ветской стороной.

Приведем подлинник:

«Уважаемый Леонид Ильич, с сознанием полной ответственности за

наше решение обращаемся к Вам со следующим нашим заявлением.

Наш по существу здоровый послеянварский демократический процесс,

исправление ошибок и недостатков прошлого, и общее политическое руко-

водство обществом постепенно вырывается из рук центрального комитета

партии. Печать, радио, телевидение, которые практически находятся в руках

правых сил, настолько повлияли на общественное мнение, что в политиче-

ской жизни страны сейчас без сопротивления общественности начинают

принимать участие элементы, враждебные партии. Они развивают волну

национализма, вызывают антикоммунистический и антисоветский психоз.

Наш коллектив – руководство партии – совершил ряд ошибок. Мы не

смогли правильно защитить и провести в жизнь марксистско-ленинские

нормы партийной жизни, и прежде всего принципы демократического цен-

трализма, руководство партии уже не способно в дальнейшем успешно за-

щищаться перед атаками на социализм, не способно организовать против

правых сил ни идеологического, ни политического отпора. Само существо

социализма в нашей стране стоит под угрозой.

Политические средства и средства государственной мощи в нашей

стране в настоящее время уже в значительной степени парализованы. Пра-

вые силы создали благоприятные условия для контрреволюционного пере-

ворота.

В такой тяжелой обстановке обращаемся к вам, советские коммунисты,

руководящие представители КПСС и СССР, с просьбой оказать нам действен-

ную поддержку и помощь всеми средствами, которые у вас имеются. Только

с вашей помощью можно вырвать ЧССР из грозящей опасности контррево-

люции.

Мы сознаем, что для КПСС и СССР этот последний шаг для защиты со-

циализма в ЧССР не был бы легким. Поэтому мы будем изо всех своих сил бо-

роться собственными средствами. Но в случае, если бы наши силы и возмож-

ности были исчерпаны или если бы не принесли положительных результа-

тов, то считайте это наше заявление за настойчивую просьбу и требование

ваших действий и всесторонней помощи.

В связи со сложностью и опасностью развития обстановки в нашей

стране просим вас о максимальном засекречивании этого нашего заявления,

по этой причине пишем его прямо лично для Вас на русском языке. Индра,

Кольдер Драгомир, Капек, Швестка, В.Биляк» 24.

В своей книге «ХХ век как жизнь» Бовин напишет: «Засекречивание бы-

ло обеспечено. Я, например, узнал имена “подписантов”, только прочитав га-

зету “Известия” от 17 июля 1992 года. Расследование производил мой друг

Леня Шинкарев» 25.

Тремя днями раньше, во время встречи советской и чехословацкой де-

легаций на железнодорожной станции Чиерна-над-Тисой, когда план воен-

ной операции уже витал в воздухе, но чехословаки не принимали его всерьез,

считали саму мысль абсурдной и невозможной, на скамейке в ночном при-

станционном сквере сидели двое: Александр Бовин – консультант Брежнева

и его друг Иван Сынек – помощник Дубчека.

Той ночью в сквере Бовин сказал Сынеку: через две-три недели встре-

чай наши танки в Праге.. Он надеялся предупредить Дубчека о серьезности

намерений Брежнева и его окружения. Доверительная информация от Бови-

на, пусть после пары рюмок сливовицы в привокзальном буфете, но сказан-

ная человеком, к которому и Дубчек, и Сынек относились с уважением, могла

помочь чехословакам принять решения, способные предотвратить в Праге

худшее. А худшим могло быть кровопролитие, как за двенадцать лет до того

в Будапеште. Это было бы историческим бедствием равно для народов Чехо-

словакии, для народов Советского Союза, для всей Европы.

Сынек тогда возразил: «Вы не посмеете это сделать…» Бовин вскипел:

«Ты что, мальчик?! Не только посмеем, а сделаем, и будь здоров!» Он знал,

что ко времени встречи в Чиерне-над-Тисой уже были отмобилизованы два

военных округа. Об этом предупреждении, рискованном в устах человека,

близкого к Брежневу и Андропову, я впервые услышал не от Бовина, а от

Ивана Сынека, с которым встречался в Праге за полгода до разговора с Бови-

ным в Москве. По словам Сынека, до него не сразу дошел смысл их ночной

беседы. В дружеских застольях чехи часто пугали друг друга угрозой втор-

жения, но на самом деле в такую возможность никто не верил. Только позд-

нее Сынек понял, что в шутливом тоне, свойственном тогда чехам, упоенным

Пражской весной, его друг Бовин, хорошо знавший психологию Старой пло-

щади, хотел их вернуть к реальности.

Не вернул…

Года через полтора-два после ввода войск стран Варшавского договора

в Чехословакию Бовин оказался в Праге и пошел на квартиру Сынека, где ко-

гда-то не раз бывал. Он хотел обнять старого друга и извиниться перед ним

за все, что произошло. Сынек к тому времени был безработным. По воспоми-

наниям Лены Петровны (ей об этом рассказывал Бовин) 26, когда он посту-

чал в дверь, Иван дверь не открыл и попросил гостя уйти. После вторжения

это была типичная реакция чехов на встречу с советскими людьми, с недав-

но близкими друзьями. Пусть они были ни при чем – в глазах чехов и слова-

ков каждый из нас, кто не вышел с протестом на Красную площадь, нес вину

за преступления режима.

«Хорошо, – сказал через дверь Бовин, – сейчас десять часов вечера. Я бу-

ду сидеть у твоей двери до шести часов утра. Если за это время ты ко мне не

выйдешь – я уйду». Он слышал, как за дверью плакала жена Ивана. В пять

утра Иван вышел с мокрым от слез лицом, они обнялись.

Однажды Бовин сказал, что за день или за два до ввода войск он тайно

летал в Прагу. На мой вопрос – зачем, с какой миссией – отказался говорить.

«Есть вещи, о которых я никому не рассказываю. Они ушли на дно…» 27

Было бы искаженной картиной представлять Пражскую весну, как вне-

запный прорыв чехословацких реформаторов; их одних, обогнавших затор-

моженную российскую экономическую мысль, потому вызвавших нервоз-

ность Кремля. Это не вся правда. После ХХ съезда партии советское общество

тоже встряхнулось; в обеих наших странах негласно шли диспуты о том, как

выходить из тупика, в который всех завела строгая плановая система хозяй-

ства. Чехи переживали болезненней других. Если мы пожинали плоды своей

тоталитарной системы, то чехи разбирались с чужой, им навязанной. Усту-

пая кремлевскому давлению, они вынуждены были отказаться от «плана

Маршалла» 28, поверили в социалистическую экономику, сильно ее идеали-

зируя, и переняли модель управления хозяйством, самую бюрократическую

из возможных. Москва требовала от стран Восточной Европы планировать

свое хозяйство, ни на шаг не отступая от советских стандартов. Их вынужда-

ли заполнять даже формы советского образца для отчета о приросте поголо-

вья верблюдов 29.

По признанию О.Шика, чехам-реформаторам развязала руки нашумев-

шая в СССР статья Е.Либермана в «Правде» (cентябрь, 1962). Пусть предло-

жения, в ней изложенные, «cущественно отставали» 30 от тогдашних праж-

ских разработок, эта публикация легализовала в обеих странах диспуты и

зарождала надежды на возможность радикальных реформ. Чехи осознали

бессмысленность попыток повышать дисциплину труда без безработицы.

Новотный тоже это понимал, но боялся реакции Кремля на слова-

раздражители; было спокойнее, когда вместо красной тряпки «безработи-

цы» появлялось «равновесие между спросом и предложением рабочей силы»,

а вместо «реформ» значилось «совершенствование системы управления

народным хозяйством». Это была психотерапия для Брежнева. К чести Ново-

тного, он создал комиссию по экономической реформе, потребовал откры-

тых споров, взаимной критики, строго запретив единственное – вешать друг

на друга ярлыки.

Для работы ничего другого не требовалось.

Я бы не касался этой темы, борения страстей внутри одной тоталитар-

ной системы, в ней трудно выделить психологический аспект. Но в дискус-

сию о реформах оказались вовлечены «Известия» и мой коллега Геннадий

Лисичкин, известный московский демократ-шестидесятник, специалист по

чехословацкой истории, один из умнейших российских экономистов. Он был

единомышленник и приятель пражских реформаторов из круга Ота Шика. В

редакции он всех поражал спокойствием, обширными познаниями и редким

в практике газетчиков собственным опытом работы на земле. Окончив эли-

тарный институт международных отношений, Лисичкин мог блистать в сто-

лицах разных стран как аналитик мировой политики и экономики, а он,

удивляя друзей, подался в российскую глубинку, стал председателем колхо-

за, одного из самых захудалых, оставался там три года, пока не поставил хо-

зяйство на ноги. Потом был дипломатом в советском посольстве в Белграде,

изучал югославский опыт хозяйствования и перечитывал чудом уцелевшие

там книги русских эмигрантов. С этим багажом он позволил себе подать го-

лос в диспутах об экономической реформе. Москва многих слушала, но к не-

многим прислушивалась.

К Лисичкину прислушивалась.

В канун 1968 года советских и чехословацких экономистов объединяло

общее понимание абсурдной ситуации, когда в угоду идеологическим дог-

мам они вынуждены были строить концепции, которые под конец жизни от-

вергали сами классики марксизма. Они успели осознать, что призрак комму-

низма, бродящего по Европе, оказался иллюзорным, и хоронить капитализм

было рановато. В одной из своих работ Лисичкин приведет горькое призна-

ние Энгельса: «История показала, что и мы, и все мыслящие подобно нам

были не правы. Она ясно показала, что состояние экономического развития

Европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым,

чтобы устранить капиталистический способ производства», что капитали-

стическая основа, на которой происходило его развитие, «обладала еще

очень большой способностью к расширению» 31.

Экономисты обеих стран, прекрасно друг друга понимавшие, устраива-

ли дискуссии, оттачивали формулировки, пугая власти, особенно в Москве,

непривычной в казенной партийной атмосфере раскованностью и способно-

стью говорить без оглядки. Они устали держать постоянно в узде свои мыс-

ли, повторять навязанные им формулы. Им больше не хотелось видеть в по-

нятии «социализм» звуковую оболочку без конкретного содержания, некий

тайный шифр, мало понятный даже тем, кто его повторяет через слово. Они

искали в понятии сокровенный, обнадеживающий, человечный смысл. В

большинстве своем это были сильные и эрудированные личности, склонные

к дискуссиям, лояльные к другим точкам зрения, готовые к ним прислу-

шаться, если они помогают найти приемлемые решения.

Чешские реформаторы сознавали, что от СССР вряд ли стоит ждать

поддержки их экономических поисков. И полной неожиданностью явилась

для всех публикация в 1966 году в «Известиях» статьи Лисичкина «Жизнь

вносит поправки» 32. Это было одно из первых открытых выступлений прес-

сы в защиту рынка, против формального понимания товарно-денежных от-

ношений и закона стоимости при социализме. Неслыханная по тем временам

постановка вопроса всполошила официальную экономическую науку. Власти

вынудили газету поместить ответ группы ученых «Что регулирует произ-

водство? В чем неправ Г.Лисичкин». По заведенному обычаю из всех подво-

ротен на автора стали бросаться другие газеты, соревнуясь, кто из них вер-

ноподданнее и кто больнее укусит. Лисичкину пришлось уйти из редакции в

один из институтов Академии наук.

Упрямый Лисичкин публикует в Москве книгу «План и рынок» 33. Ее пе-

реводят на чешский, словацкий, немецкий, польский, сербский, венгерский,

болгарский, румынский… Экономисты Восточной Европы поняли, что и в

Союзе мозги поворачиваются в ту же сторону, что их собственные. Главный

редактор «Правды» приглашает Лисичкина в экономические обозреватели.

И когда в Москву прилетит Ота Шик, он разыщет Лисичкина. «Знаете, хоте-

лось бы поговорить с вашими коллегами в узком кругу…» Лисичкин закажет

столик в ресторане «Арагви», пригласит Отто Лациса, Александра Волкова,

других друзей-рыночников. Эти люди будут хорошо понимать друг друга. У

них общее неприятие старой системы планирования и схожее понимание

рыночных отношений. Потом не раз московские реформаторы будут бывать

в Праге, а пражские у друзей в Москве, жить у них дома, и в отличие от мно-

гих политиков, которых ввод войск разведет в разные стороны, экономисты

друг друга не потеряют. Как потом мне скажет Лисичкин о чешских колле-

гах, «эти люди были настроены промосковски, просоветски, хотели быть

вместе с нами, но мы – идиоты! – их оттолкнули и этим погубили себя. Своих

друзей предали…» 34.

О вводе войск Лисичкин услышал, находясь в командировке в Белгоро-

де. Связался с «Правдой» и от приятелей узнал о звонке в редакцию из ЦК

КПСС. «Как там ваш еврей?» – спрашивали. «Какой еврей?» – не понимали в

редакции. «Лисичкин». – «Он не еврей…» – «Значит, у него жена еврейка!»

Но это уже не о Лисичкине, а только о ЦК КПСС.

Где-то в конце 1980-х годов Ота Шик, вынужденный эмигрировать в

Швейцарию и там преподавать в университете Санкт-Галлена, на свое 70-

летие пригласил из Москвы экономистов Рубена Евстигнеева и Геннадия

Лисичкина; вопреки всему, зачинатели реформ не теряли друг друга.

20 июля 1968 года аккредитованные в Иркутске корреспонденты цен-

тральной прессы были на собрании пленума обкома партии. Речь шла о

письме лидеров пяти стран чехословацкому руководству. Такие собрания в

те дни проходили по всей стране. У большинства иркутян повышенного ин-

тереса к чехословацким событиям не наблюдалось. Они спорили о том, прав-

да ли, что чехам продали или сдали в аренду озеро Байкал. Эти разговоры

возникли за четыре года до вторжения, когда растроганные встречами с Ир-

жи Ганзелкой и Мирославом Зикмундом члены рыболовецкого колхоза в по-

селке Култук на Байкале завязали переписку с чешским сельскохозяйствен-

ным кооперативом. Чехи прислали култукцам в подарок четыре бочки пль-

зенского пива, а култукцы в ответ отправили четыре бочки слабосоленого

омуля. И по городу пошло: «Слышали новости? Байкал продали чехам». –

«Что за чепуха…» – «Точно, в аренду на двадцать лет!»

События 1968 года иркутян не слишком занимали, были заботы неот-

ложнее. Моя жена по три-четыре часа толкалась на городском рынке в оче-

реди за десятком привозных яблок, чтобы уберечь дочь от авитаминоза, и

места себе не находила, читая в газетах советы европейских модных салонов

насчет яблочных масок для лица. Многим казалось, что чехи, поляки, венгры,

немцы, другие наши европейские братья, как говорится, с жиру бесятся. По-

пробовали бы жить в сибирской глубинке, научились бы дорожить тем, что

имеют. «Мы с ними делимся последним, лишь бы никуда не рыпались, а им

все мало!» – говорили на автобусных остановках. А в ответ неслось: «Ничего,

был бы хлеб, а мыши найдутся!»

Усталые, затурканные люди, раздраженные своей унизительной жиз-

нью, не слишком интересовались мировыми событиями; по горло хватало

хлопот – как устоять в многолетней очереди на жилье, где достать румын-

скую мебель, польский костюм, чешскую обувь и раздобыть к празднику хо-

тя бы банку латвийских шпротов. А политикой пусть занимаются власти,

они знают, что делают.

Только интеллигенция следила за событиями с явным к чехам сочув-

ствием, которое читалось в глазах, даже когда люди оглядывались и молча-

ли. Старания чехов реформировать экономику, возродить институты граж-

данского общества, критически переосмыслить выбранный путь грели

надеждой; мог появиться полигон для эксперимента по переходу от тотали-

таризма к демократии. Между собой люди недоумевали: ну зачем требовать

от чехов восторга по поводу советского планирования, процессов над инако-

мыслящими, социалистического реализма в искусстве? Кому это нужно, каж-

дое их сомнение объявлять святотатством? Пражским реформаторам многие

желали удачи, надеясь получить толчок хоть к каким-нибудь переменам у

нас.

Но на собраниях партийного актива особый народ.

Приглашенный наблюдателем как корреспондент «Известий», я по

обыкновению устраиваюсь в задних рядах, рядом с Виктором Федоровичем

Новокшеновым. Мы давно дружим семьями, встречаемся в моем доме в Ир-

кутске или в его доме в Ангарске, рады каждой возможности повидаться. В

зале восемьсот человек, за их спинами можно тихо разговаривать, никому не

мешая. На трибуне из года в год одни и те же лица, мы знаем заранее, что и

от кого ждать.

На этот раз, 22 июля 1968 года, все говорят о Чехословакии; я приведу

выдержки по протоколу, сохраненному среди архивных бумаг.

Соловьев А.И. (секретарь Иркутского обкома ВЛКСМ). «Молодежь пьян-

ствует, развратничает, давит друг друга мотоциклами и обрастает бородами,

читает двусмысленные стихи и слушает самодельные песенки с гнусавой

меланхолией или полублатной псевдоромантикой. Всю эту стряпню в разной

обертке оптом и в розницу идеологи буржуазии стремятся протолкнуть не

только на благодатную почву Чехословакии, но и в нашу страну, подсунуть

молодому человеку. И неважно, где клюнет червь сомнения: в теории, во

взглядах на культуру или в морали. Главное “разрыхлить” коммунистиче-

скую убежденность, подорвать веру в преимущества социализма».

Жигалина Е.С. (птичница Иркутской птицефабрики). «Когда я поехала

на актив, мои подруги наказали мне: “Скажи, Екатерина, от всех нас, что тру-

да и сил мы не пожалеем, чтобы Родина была богаче”. А еще говорили – пе-

редай, что верную политику партия и правительство ведут за сохранение

мира, укрепление социализма. Полностью и целиком одобряем ее и делом

ответим на решения Пленума ЦК нашей родной партии. В этом году за шесть

месяцев наша птицефабрика продала государству более 12 млн яиц, план

выполнен на 132 процента. Хороших показателей добились мои подруги по

работе. Шаньгина Вера за полугодие получила по 130 яиц на курицу-

несушку, Кокорина Нина и Борисова Елизавета – по 120 яиц…»

…Пленум постановил: «…Верные интернациональному долгу, коммуни-

сты и все трудящиеся Иркутской области, как и весь советский народ, гото-

вы оказать братскому чехословацкому народу всю необходимую помощь и

поддержку в защите социалистических завоеваний» 35.

Мало кто из участников иркутского собрания знает в лицо моего друга,

но наслышаны все. Он директор электролизнохимического комбината, один

из самых «секретных» людей в Союзе, первый руководитель атомного пред-

приятия, не из другой отрасли пришедший, а в отрасли выросший. Начинал

под Свердловском, делал первую атомную бомбу. «Мою руку Берия пожи-

мал!» Получил назначение в Сибирь, при нем вбивали первые колышки и

под конвоем водили на стройку заключенных. В 1960-е годы комбинат стал в

СССР, как напишут лет через сорок, «одним из решающих факторов глобаль-

ного увеличения производства обогащенного урана» и внес «существенный

исторический вклад в достижение ядерного паритета с США и другими

ядерными державами» 36.

Интерес атомников к Чехословакии ограничивался урановым место-

рождением Яхимовское в Рудных горах. С этим сырьем работали супруги

Кюри. Мария Склодовская-Кюри открыла новые излучающие элементы,

названные ею полонием и радием. Перед войной чешские руды привлекали

советскую разведку, но горный район оказался под германским протектора-

том. При немцах на рудниках работали лагерники, в том числе советские во-

еннопленные. К концу войны здесь скопилось больше ста тысяч тонн необ-

работанной урановой руды. В 1945 году всю эту массу перевезли в СССР, ис-

пользуя для создания первой советской атомной бомбы. И в последующие

годы, пятидесятые и шестидесятые, пятая часть советского ядерного оружия

производилась с использованием чешских урановых руд.

Знакомством с Виктором Федоровичем я тоже обязан чехам, а точнее –

чехословацким хоккеистам. Это был первый в истории закрытого города

случай, когда в автобусе с зашторенными окнами иностранцев повезли из

Иркутска в Ангарск, в зону расположения секретного комбината. Им пред-

стояла игра с «Ермаком», хоккейной командой атомщиков, одной из лучших

в Сибири. Идею предложил В.Ф.Новокшенов, страстный болельщик. В вы-

ходные пятидесятилетний директор с хоккеистами носился по льду и насто-

ял на международной встрече, гарантируя властям полную для комбината

безопасность. У входа на стадион было полно милиции и сотрудников госбе-

зопасности, билеты давно распродали, мои корреспондентские корочки не

вызывали никакого почтения. Я собрался было возвращаться в Иркутск, как

мне показали человека, здесь единственного, кто способен пропустить на

стадион. Чешской команде он был представлен как руководитель хоккеи-

стов «Ермака». Крупный, круглолицый, близорукий, похожий на Пьера Без-

ухова, в тренировочном костюме, вязаной шапочке и в распахнутой дублен-

ке. Я подошел и назвался. Видимо, он получал «Известия», повернулся к со-

провождающим: «Пропустите. А то он и нам в газете накостыляет!»

Так я познакомился с Виктором Федоровичем Новокшеновым. Инже-

нер, ученый, крупная фигура в военно-промышленном комплексе, лишен-

ный права выезжать за рубеж и вступать в контакты с иностранцами, он не

имел доступа к информации, кроме официальной, но тянулся к людям твор-

ческим, думающим, приглашал на встречи с атомщиками своих друзей и

единомышленников. В их числе были академики Виталий Гинзбург и Исаак

Кикоин, а еще Герман Титов, Ким Филби, Алиса Фрейндлих, Олег Ефремов,

Евгений Евтушенко. .

О директоре-атомщике хочу сказать отдельно, потому что для элиты

советской технической интеллигенции чехословацкие события имели осо-

бый смысл.

Когда мы сблизились, я спросил, как морально чувствует себя человек,

причастный к созданию атомной бомбы. Для меня, отвечал Виктор Федоро-

вич, никакой моральной проблемы нет. Когда этим занимаются те, кто угро-

жает или готов угрожать существованию моей родины, только паритет

удерживает другую сторону от соблазна. «Я был бы кретином, если бы ска-

зал, что меня терзают какие-то сомнения. Лети я в 1945 году в бомбарди-

ровщике над Берлином, я бы тоже бросал бомбы, даже зная, что внизу ни в

чем не повинные люди. Когда на карте судьба моего народа, как думать о

чем-то другом?. Вы первый, кто заговорил со мной на эту тему. Нужно! –

этот язык мы понимаем. Тяжело было бы нам без этого. Да и в характере

нашего народа показать, что мы тоже не лыком шиты».

Он человек твердых принципов; один из них: не опекай подчиненных,

доверяй им во всем, но если обстоятельства рискованны для жизни, иди сам.

И когда на заводе случилась авария, пришлось докладывать первым лицам

страны, он натянул противогаз и, не успев влезть в пневмокостюм, скрылся в

тумане. Как потом расскажет Нина Прокопьевна, жена Виктора Федоровича,

на четвертые сутки в четыре утра он позвонил, что едет домой, спросил, есть

ли молоко, попросил разостлать в прихожей старую скатерть. Жена поняла,

всю одежду предстоит сжечь. Из ванной она вывела мужа за руки, он почти

ничего не видел. Зрения было минус пять, стало минус семь, да еще нахва-

тался радиации.

Изречения Виктора Федоровича гуляют по городу как афоризмы: «Есть

две угрозы для человечества: атомная бомба и художественная самодея-

тельность…» Или еще: «Собрания продолжаются больше часа в двух случаях:

или руководитель ничего не понимает в вопросе, или собрал некомпетент-

ных людей». Однажды два инженера принесли ему на суд свой сценарий

фильма об Иване Грозном. Отзыв Виктора Федоровича был убийственный. А

в заключение написал: «Впрочем, если во время пуска завода! два инженера!

находят время писать сценарии! – то это, безусловно, талантливые люди».

Виктор Федорович пишет стихи: «Мы жили в неизвестных городах, / в

Сибири, Подмосковье, на Урале. / Сюда нас привозили впопыхах, / отсюда

выезжать не разрешали. / Не выбирали здесь мы горсовет, / здесь наши

письма вежливо читали. / Казалось, здесь советской власти нет, / но здесь-то

мы ее и защищали… / Когда откроют эти города, / о них напишут небыли и

были, / о нас вы вспомните тогда, / как мы работали, чем жили…»

Интересно, мы и наши семьи столько лет близки, все семейные празд-

ники вместе, а вот не получается перейти на «ты», только «вы, Виктор Федо-

рович», «вы, Леонид Иосифович…». А с иркутской трибуны продолжают по

бумажкам разоблачать «разгул антисоциалистических элементов» в Чехо-

словакии, называют имена антисоветчиков Ота Шика, Иржи Пеликана, Чест-

мира Цисаржа, Ивана Свитака, Людвика Вацулика… Кто они, большинство на

собрании, люди из дальних районов, слыхом не слыхивало, помалкивало, но

самые ретивые, знающие не больше, громко возмущались, взмахивали рука-

ми, чтобы их заметили в президиуме.

Голова шла кругом: где-то далеко отсюда, в столице огромной страны,

выживающие из ума старцы, живущие в другом мире, сейчас решают, как

наказать непослушный, провинившийся перед ними народ; в угол не поста-

вишь, но можно сбросить на них парашютистов-десантников и пройтись по

упрямцам гусеницами. И как хрупки, бессмысленны наши старания достать

на рынке фрукты для ребенка, и ночи над листом бумаги, и мечты об отпуске

где-нибудь на море. Что с нами будет, если двойку по поведению Кремль

завтра поставит Сибири?

Мы слушаем ораторов. «Во дают!» – изумляется Виктор Федорович, и со

стороны не понять, имеет ли он в виду чехословацкую «контрреволюцию»

или расходившихся ораторов.

Но когда с трибуны клеймят Иржи Ганзелку и Мирослава Зикмунда, у

Виктора Федоровича округляются глаза: «Неужели и эти? – шепчет. – Они же

умные ребята?»

Я предчувствовал, что наш разговор о Праге неизбежен, и обрадовался,

когда под конец собрания Виктор Федорович шепнул: «Махнем ко мне на да-

чу? Нина закоптила таких омулей!»

Почему я так подробно пишу о Новокшенове? С этим слоем технической

интеллигенции считается власть, к ней прислушиваются массы людей, для

которых директор завода или комбината сам по себе олицетворяет власть, и

небезынтересно присмотреться к тому, как воспринимали чехословацкие

события, говоря языком тех лет, командиры производства.

Деревья подступают к крыльцу, за лесом – корпуса комбината. Мы при-

саживаемся на ступени, и когда Нина выносит плед, набрасывает на наши

плечи, нам совсем хорошо. Мы говорим о чехах: почему они заставили мир

прислушаться к себе? Тут нужен хотя бы краткий экскурс в историю. Этот

этнос возник в Центральной Европе, в той части гор, лесов, равнин, где неиз-

бежным было взаимное влияние Запада и Востока. В этом культурном про-

странстве чехи всегда искали собственное место. Они не пустословили о

любви к родине, не выворачивали перед другими свою к ней нежность, но

постоянно что-то делали, чтобы родине было лучше. Их отношение к сосе-

дям точно выразил первый президент Томаш Масарик. В Европе, говорил он

Карелу Чапеку, пять держав, пять больших народов, два – средней величины

и почти тринадцать малых. «Речь идет о том, чтобы большие не трогали не-

больших и маленьких!» 37

Эту надежду чехи выстрадали трехсотлетним томлением под властью

Австро-Венгрии, долгой борьбой за независимость. Поддержка шла от сла-

вянских народов, от идеологов их единства. Во второй половине ХIХ века

чешские политики стали прислушиваться к русским идеям славянской общ-

ности. И когда Австро-Венгрия, Германия, Италия заключили Тройственный

союз (1882) и в Европе возникла новая ситуация, а в российско-австрийских

отношениях появились сложности, это обнадеживало чешских обществен-

ных деятелей. Можно было ждать преодоления раскола в славянском мире и

заняться решением собственных исторических проблем.

В чешском обществе шли постоянные споры, искать ли свою судьбу на

путях сближения с германством или с россиянами. Кумиры нации, многие из

них, отдавали предпочтение России, в ней видели защитницу малых славян-

ских народностей. Это не мешало им продолжать ощущать себя европейца-

ми. Даже после 1948 года, когда чехи решили ориентироваться на Москву,

они не отказались от западных ценностей.

По складу характера чехи не склонны решать свои задачи силой; исто-

рия научила малочисленный народ дорожить соплеменниками, жизнь каж-

дого важна необычайно, потому при любых поворотах событий чехи избега-

ют воевать, им предпочтительней договариваться.

Любопытный вопрос, какими виделись чехи в середине ХХ века окру-

жению Брежнева, его генералам, органам безопасности. Тогда, на ступеньках

дачи в приангарской тайге, я не имел об этом представления, а много позже

в мои руки попала книга офицера КГБ Н.П.Семенова, вице-консула в Чехосло-

вакии в 1968–1972 годах. Перед отъездом в Прагу его знакомили с секретной

инструкцией для сотрудников безопасности. Ее составили, похоже, по впе-

чатлениям своих же сотрудников, уже поработавших в стране и уверенных,

что раскусили странный народец.

«Быт и нравы» назывался том.

Словаки, пересказывает вице-консул инструкцию, более славянский

народ, нежели чехи, они ближе к России и Украине. «Чехи же тяготеют к За-

паду, считают себя европейцами, кичатся этим. Словаков они недолюблива-

ют, называя их “мужиками”. Словаки, говорится далее, гостеприимны, хле-

босольны, бескорыстны, доброжелательны, а вот чехи живут только для се-

бя, их не волнует положение в коллективе. Чех не уважает человека, который

не имеет личной автомашины, дачи на селе, сберегательной книжки. У

большинства чехов семья состоит из жены и одного ребенка. Мужчины вос-

питанием детей почти не занимаются, любят посидеть в пивной, поболтать о

политике. Легко изменяют своим женам. Женщин-чешек нельзя назвать

красивыми, они выглядят крупными и мускулистыми, но в семье они голова.

Благодаря их верности мужьям семьи распадаются редко. Чехи очень эко-

номны, если не сказать, скупы, раскошеливаются только в том случае, когда

им что-то от тебя нужно».

«Даже маленькая победа в любом виде спорта, достигнутая безразлич-

но чехом или словаком, вызывает бурю общих эмоций. Особенно если на эту

победу претендовал спортсмен или команда из Советского Союза. Даже в том

случае, если команда Чехословакии не занимала первое место, но победила

команду СССР, она радовалась, как будто стала чемпионом» 38. Начитавшись

других подобных инструкций, вице-консул, как он потом напишет просто-

душно, «не мог взять в толк: неужели так пронизала народ Чехословакии

ненависть к нашей стране?» 39.

Не в подворотнях трущоб, а в высших сферах власти создавали мифы о

соседних народах, укореняли эти мифы в общественное сознание. Это была

идущая от имперских притязаний проповедь разобщения и неуважения к

чужакам, к умышленно натянутым на них отталкивающим маскам. Инфор-

мационный вакуум сопровождался давящим на сознание сеансом гипноза, в

который погружали собственный народ, переживший войну, раскулачива-

ние, репрессии, депортацию малочисленных этнических образований. Оце-

пенение и постоянный внутренний страх компенсировались внушаемым

комплексом старшего брата, первого среди равных, вынужденного нести, как

тяжкий груз, цивилизаторскую миссию соседям, забывшим, кто их освобо-

дил. Зажравшимся и неблагодарным. Эти установки из коридоров власти пи-

тали агрессивный шовинизм политических кругов.

Предвзятости о чехах внушали людям, провожая их на работу в Чехо-

словакию, когда на небе не было ни облачка. Составителям «ориентировок»

не приходило в голову, что собранные ими наблюдения свидетельствуют не

столько о чехах и словаках, сколько о них самих, какими глазами они смот-

рели на тех, кого называли «друзьями» и за дружбу с которыми много пили.

Может быть, слишком много.

– Но что с Ганзелкой и Зикмундом? – не может понять Виктор Федоро-

вич. – Умные, думающие, талантливые люди. Столько народов повидали,

рассказали обо всех с тактом, с уважением. Наводят между всеми мосты. А в

наших газетах – антисоветчики! Контрреволюционеры! Чему верить?

Я знал, что разговор об этом неизбежен, и собираясь на пленум обкома,

надеясь встретить Виктора Федоровича, прихватил с собой пару писем из

Чехословакии. И теперь, на ступенях веранды, разворачиваю машинописные

странички, прикрывая пледом, чтобы не унес ветер.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (29 ноября 1967 г.)

Леня, милый мой друг, я виноват перед тобою, перед Гавриилом Макиным, пе-

ред Виктором Деминым, перед всеми хорошими друзьями в Иркутске. Сколько чудес-

ных писем я получил, сколько раз Гаврилушка звонил, лишь бы послушать старого

друга. И я молчу. Извинить трудно, но объяснить можно. Только несколько недель

тому назад мы снова начали жить дома, из подвала переселились снова в ремонти-

руемую квартиру. Два года я работал на ужасных условиях, но работа не останови-

лась. Все в норме и в срок. Только мое грешное тело пострадало и в конце концов от-

казало такому сумасшедшему. В июне была небольшая операция, все прошло благо-

получно, летом я отдыхал в Крыму (Нижняя Ореанда), потом поработал в темпе

дома, посетил выставку в Монреале, вернулся – и попал в больницу. Этот раз не

шутил. Почковые камни, это неприятные штуки. Три недели побыл в больнице, по-

завчера пустили домой, лечить будут дома шесть недель, потом, надеюсь, уже

только три недели в курорте (будут проливать минеральной водой). Но хватит.

Только что я сликвидировал рабочие долги. Снова очутился в них по самое горло. И

если буду в феврале будущего года здоров, снова придется подраться с накопленными

задачами, и годик пройдет.

Но плакать нельзя, потому что я относился к своей физической части годами

очень сурово, и все удивлены, что она отказывается только сейчас. Ничего, все будет

хорошо, лишь бы друзья в Иркутске поняли и простили…

Верховой ветер усилился, еловые ветви стали колошматить по чере-

пичной крыше крыльца. Нина предложила перейти в гостиную, но мы упря-

мимся и на плечи туже натягиваем плед.

…От Виктора Демина я ничего академику Мацеку не передавал 40. Просто по-

чувствовал, что очень многим товарищам у вас и у нас не очень приятна возмож-

ность, что первый памятник в мире Владимиру Ильичу вышел из рук какого-то чеш-

ского легионерского «мятежника». Ничего. Придет время, когда поймут, что народ,

простые люди в чешском корпусе, были не офицеры и что даже у вас вдоль сибирской

железной дороги можно найти много людей, которые сумели резко и правильно от-

личать братских солдат от фашистских офицеров типа Гайды. Если памятник со-

здан чешским легионером, то он был не мятежник, но брат русских революционеров,

раз он создал такой памятник Владимиру Ильичу даже раньше, чем они. А если это

был кто-то другой, надо разыскать его и сказать народу, все равно, если это был чех,

венгр, русский или татарин. Но, по-моему, это интерес прежде всего иркутян, знать

точно автора своего памятника.

Ленька, милый, крепко тебя обнимаю, спасибо за все приветы и за теплые сло-

ва. Не забываю и не забуду ни тебя, ни остальных друзей у вас. А если не пишу, извини

и поверь, что просто не успеваю. Искренне твой Юра 41 .

Виктор Федорович нарушает молчание:

– Какое сердечное письмо.. Что-то не похожи эти двое на врагов. Что-то

тут не так. Но если вокруг них неправда, то…

Он не договаривает, он задумывается.

Я достаю второе письмо.

Письмо М.Зикмунда в Иркутск (3 января 1968 г.)

Дорогой Леня, мне хочется поблагодарить тебя за весточку и хорошее поже-

лание и извинить себя, что я так долго молчу. Но говорить тебе, как мы заняты – я

уверен – не нужно, поскольку ты хорошо знаешь, как дела. С тех пор, как ты сидел

здесь На Нивах 42 (будет уже три года через несколько дней, ужас!), произошло много

событий, но главным образом Юра и я сидим над столом и пишем. В прошлом месяце

издана на чешском языке новая наша книга Тысяча и две ночи (выйдет она в Молодой

гвардии весной), недавно мы сдали в издательство рукопись следующего тома (Кон-

тинент под Гималаями – значит, Индия, Пакистан, Кашмир и Непал), а в грубых

чертах уже готова книга о Цейлоне. Но чтобы в нее попали самые свежие впечатле-

ния, мы перед сдачей в печать вылетим на несколько недель снова на Цейлон (следу-

ющий месяц), и сразу начнем работу над новым томом – Индонезией. Как ты видишь,

работа над книгами не идет столь вперед как маршрут сам – но так и надо!

Осенью мы были в Канаде, посмотреть, что такое ЭКСПО-67, о котором наша

печать постоянно информировала народ, так что Монреаль стал у нас чуть-чуть

центром всего мира. Конечно, было это очень интересно, и многие заключения, что

касается сравнений нашего и другого мира, были не очень положительные для нас.

Мир идет огромными шагами вперед, и у нас очень часто только говорится – а дело

не идет! Вот ты меня очень хорошо понимаешь и знаешь, где нам «тесные сапоги».

Я смотрю из окна и представляю себе Байкал – может быть, не очень большая

разница: наш сад белый, белый, снег везде, фазаны ходят около дома, но озера или

лучше сказать моря, Байкальского моря нету! Хотелось бы попасть на неделю, две,

три к вам, но еще не пора.

Чтобы перед началом работы над книгами о Союзе приехать снова и получить

самые свежие и новые впечатления, дополнения тех, которые мы увезли в 64-м, нам

надо выбросить из головы еще всю Индонезию и Японию. А потом – вперед!

Вот, Леня милый, я надеюсь, что ты поймешь это письмо, я попробовал по-

русски, но латинским шрифтом, поскольку у меня букв нету.

Передай привет Неле и Галке, позвони, прошу, и Виктору Демину, скажи ему,

что мы не забыли, но времени очень, очень мало, и если писать, то так, чтобы он

дождался книги о Сибири, о которой он мне говорил. И всем иркутянам привет,

большой привет и много успехов! Твой Мирослав 43 .

И еще одно, недавнее.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (20 мая 1968 г.). Ленька, милый, обнимаю тебя за

телеграмму и поздравления к первомайскому празднику. В последнее время я очень

часто вспоминаю тебя и всех близких и милых друзей – иркутян. И боюсь, что вы не

совсем правильно поймете, что у нас делается. В советских газетах пишут мало,

редко и не всегда с полным понятием. Это, конечно, огорчает много честных людей,

коммунистов, беспартийных, но в основном всех тех, которые любят и уважают

Советский Союз, и до сих пор думали о нем с полным понятием и доверием.

Ленька, это действительно положение нехорошее. Ты нас с Миреком знаешь.

Мы остались и остаемся такими, какими и были. Я в последние недели на очень бур-

ной публике несколько раз с удовольствием защитил дружбу к советским народам и

буду в этом продолжать, потому что дружбу и любовь менять нельзя. Но огорчает

меня, когда вижу, как много довольно высоко поставленных советских лиц поворачи-

ваются именно ко мне спиной и ищут дружбу среди тех, которые нанесли такой

ущерб и дружбе (действительной), и действительно социалистическому развитию

общества у нас.

Ну, ничего, Ленька, правда только одна. Время пройдет, и она проявится. Надо

работать и ждать. Хотелось бы уже продолжать работу у вас в СССР, но ответ-

ственные москвичи вдруг не знают, кто такой Ганзелка и Зикмунд, адрес потеряли.

Ничего, найдут, подождем. А все-таки было бы хорошо поговорить. По душам, как

следует. Ленька, обнимаю тебя, Макина и всех хороших друзей в Иркутске. Всегда

твой Юра 44 .

– Ребята, зайдите в дом! – зовет Нина. – Холодно!

Мы сидим и молчим, еще тесней прижимаемся под пледом плечами.

– Интересно, – говорит Виктор Федорович, – они из такой же, как у нас,

тоталитарной страны, с таким же аппаратом подавления, с тою же навязан-

ной идеологией. Но вот же выросли из нее, нормальные же люди! А? 45

…С Виктором Федоровичем мы встретимся 22 августа, оглушенные со-

общением о вводе наших войск. Он будет растерян и подавлен. Закрытость

его имени для прессы оберегала его от журналистов, которых в те дни обя-

зали привлечь авторитетных в области людей к публичной поддержке воен-

ной акции. Ко многим ученым, директорам заводов, писателям, художникам

приходили, но из близкого мне круга иркутян с «одобрением» не выступил

ни один. Люди предпочитали об этом не говорить, как о чем-то стыдном, не-

приличном. У местного начальства, по совести говоря, энтузиазма тоже не

наблюдалось; нехотя выполняли то, от чего невозможно было отвертеться.

– Вы знаете, – говорит Виктор Федорович, – я солдат, все делал и буду

делать для безопасности нашего государства. Без колебаний! Но та ночь,

письма из Праги… Что-то со мной происходит. Уже не могу все принимать на

веру. Спрашиваю себя: кому верить? А если все не так? 46

Под конец августа мне предстояло лететь в Москву. Перед поездкой еду

в Ангарск к Виктору Федоровичу. Мы заговорили о демонстрации семерки на

Красной площади. Он смотрит мне в глаза:

– Склоняю перед ними голову. И о нашей власти думаю, как эти ребята.

Но спрашиваю себя: а ты пошел бы с ними? Ты бы поднял своих рабочих, вы-

вел бы с плакатами на улицы? И отвечаю себе: нет, не пошел бы. Не вывел

бы. И не из трусости. Ребята на Красной площади отвечают за себя. А за мной

– город, комбинат, семь тысяч рабочих. И это, елки-палки, какая ни есть, моя

родина.

Ему кажется, что я не вполне улавливаю связь.

– Понимаете, я вырос внутри этой системы, стал ее винтиком. Всю

жизнь ей служу, надеясь, что этим служу родине. Не будем говорить о разни-

це между брежневской властью и родиной; я понимаю разницу, но разделить

эти два понятия не готов. Не я выбирал эту систему, многое в ней меня не

устраивает, вы знаете. Но оказавшись смолоду внутри, я всеми потрохами ее

укрепляю, веруя, что этим укрепляю родину. И буду это делать впредь, что-

бы никто не превосходил наш народ в силе и не обращался с нами высоко-

мерно. И какая бы ни была в стране сегодня власть, что бы я ни думал о ней,

поперек не встану. Слишком многое пришлось бы ставить на кон. Отвагой

ребят, повторяю, восторгаюсь. Военную акцию не одобряю. Чехов понимаю и

сочувствую. Но с протестом на Красную площадь не пойду. . 47

Виктора Федоровича не станет 12 мая 1987 года.

За гробом директора атомного комбината будет идти 250-тысячный

Ангарск. В городе появится улица имени Новокшенова, лауреата Государ-

ственной премии, крупного организатора атомной промышленности, рус-

ского интеллигента и патриота. Он верил, должен был верить властям, иначе

прожитая жизнь для него теряла бы смысл. И все-таки, даже в нем что-то по-

колебала Чехословакия 1968 года; тогда в первый раз пришла ему в голову

мысль, потом до конца дней не дававшая покоя: а если все не так?

Фотографии к главе 3

Министр национальной обороны Чехословакии Мартин Дзур на приеме у министра обороны

СССР Андрея Гречко (в центре) c маршалами Иваном Якубовским и Матвеем Захаровым.

Моcква, 1969

Леонид Брежнев – Александру Бовину: «Или уходи, выходи из партии, или выполняй принятое

решение». Бовин: «Выходить из партии я не был готов. Как прыжок в ничто…» Август 1968

Советские офицеры находят «подпольное оружие» на складах Народной милиции или под-

брошенное сотрудниками советской и чехословацкой госбезопасности

«А если все не так? …Чехословацкие события заставили задуматься директора Ангарского

электролизно-химического комбината, одного из организаторов атомной промышленности

в СССР Виктора Новокшенова (Иркутская область, 1968)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. «Мы чувствовали себя послед-

ними дураками…»

Посол Червоненко: «Больше всех не хотел военного решения Андро-

пов…» Косыгин и Зимянин над «Заявлением ТАСС». Три версии раз-

говора с министром Дзуром. Драма семьи Свободы. Полуночная

встреча в Граде. «Мы чувствовали себя последними дураками…»

«Сделать из Праги Будапешт я не дам!» Как Черник подписался под

своей судьбой

В Праге подполковника Камбулова удивила нервозность на территории

советского посольства. Дипломаты висят на телефонах, встречают и уводят в

кабинеты испуганных чехов и словаков, своих тайных осведомителей, шу-

шукаются с ними по углам. Снуют журналисты, армейские чины, мужчины в

комбинезонах и с военной выправкой – эти «строители» и «туристы» здесь

появились за несколько дней до ввода войск; ездят по городу, «обнаружива-

ют» склады оружия, демонстрируют их корреспондентам как свидетельства

подготовки контрреволюции к захвату власти. Потом они сменят комбине-

зоны на офицерскую форму с орденскими колодками на груди. У некоторых

будут медали «За освобождение Праги», хотя по виду в те времена они ходи-

ли в детский сад; интендантские службы экипировали их спешно, было не до

мелочей.

У здания посольства из фургонов скрытно выгружают ящики с хлебом,

мешки с крупами, коробки консервов, железные кровати, постельные при-

надлежности. Подвалы посольства, будет вспоминать вице-консул

Н.П.Семенов, «превращались в столовые, комнаты отдыха, склады военного

имущества» 1. Работы идут при свете автомобильных фар и неярких садовых

фонарей. Люди передвигаются бесшумно, усиливая ощущение тревожной

ирреальности мира. Из Москвы прилетели человек тридцать в штатском,

«семерки», как называли чекисты между собой солдат наружного наблюде-

ния. Новички не вполне понимают, что происходит, зачем они здесь, молча

курят, глядя в полутьму и обмениваясь своими бедными предположениями.

Посольство готовится к осаде.

Со Степаном Васильевичем Червоненко мы встретимся в сентябре 1989

года в Москве, в Министерстве иностранных дел на Смоленской площади.

Сутулый, усталый, больной человек, с трудом передвигавшийся, будет долго

всматриваться в собеседника. По его словам, он до сих пор никому «не от-

крывал душу» и терпел упреки газет, называвших его имя в ряду инициато-

ров военной акции. Воспоминания были для него болезненны, и я до сих пор

не знаю, чем обязан его неожиданному согласию на разговор. Учитель укра-

инской сельской школы, потом местный идеолог, всегда консервативных

взглядов, по слухам – родня члена Политбюро Н.В.Подгорного 2 (говорят, они

женаты на сестрах), в худшую пору отношений СССР с Китаем был направлен

послом в Пекин. По рассказам моего коллеги Александра Тер-Григоряна, пе-

кинского корреспондента «Известий», когда межпартийные отношения

омрачались, посол собирал журналистов: «Снимите, наконец, розовые очки!»

А когда тучи рассеивались, упрекал с досадой: «Ну снимите же черные очки!»

За шесть лет его работы в Пекине отношения наших стран стали хуже

некуда, но в том не было вины посла; он сообщал центру то, что там хотели

слышать. В 1965 году секретарь ЦК КПСС Н.В.Подгорный становится Предсе-

дателем Президиума Верховного Совета СССР, и Степан Васильевич получает

назначение в Прагу. Казалось, испортить отношения с братской славянской

страной было бы не под силу самому слабому послу, но Червоненко и тут не

повезло. Не успев обзавестись собственными информаторами, посол поло-

жился на советника-посланника Ивана Ивановича Удальцова, знатока чеш-

ской истории и культуры, прошедшего войну в корпусе Людвика Свободы,

старого друга семьи Антонина Новотного. К Удальцову прислушивались в

кремлевских коридорах. Второй человек в посольстве, свободно владевший

чешским, человек эмоциональный, напористый, не стеснявшийся в выраже-

ниях, он с самого начала не принимал Пражскую весну и свое восприятие со-

бытий внушал послу.

В один из приездов в Прагу я позвонил Ивану Ивановичу, попросил о

встрече. После долгого молчания он сказал: «Мне знакомы ваши публикации.

Мы на разных позициях и друг друга не поймем. Смысла встречаться не ви-

жу».

Мужской ответ вызывал уважение.

Степану Васильевичу разговор давался нелегко. Можете со мной не со-

глашаться, говорили его глаза, но как я думал тогда, думаю и сейчас. Было

бы неправильно, считал он, судить о вводе войск, не учитывая предысторию.

В отличие от революции в России у чехов с приходом народной власти толь-

ко крупные собственники покинули страну, а средняя буржуазия оставалась.

Часть ее врастала в новую реальность, хотя по корням и по духу держалась

западной ориентации и помнила, что прежде она представляла одну из са-

мых развитых стран Европы; здесь выпускали почти две трети номенклату-

ры мировой промышленности. Смущение пришло в 1960-е годы, когда Запад

вырвался вперед, а чехи и словаки оказались на обочине европейской эко-

номики. Новотный был не готов к решению новых задач; «если бы он ушел с

поста на два-три года раньше, военного вмешательства не потребовалось

бы».

– Брежнев советовался с вами о вводе войск? – спросил я.

– Со мною нет… Был сильный нажим со стороны Ульбрихта, Гомулки,

Живкова; под конец и Кадар к этому склонялся под влиянием событий в сво-

ей стране; он мог рядом с другими раскачиваться на фонарном столбе, если

бы его не вывезли в фургоне с хлебом из Будапешта в Ужгород; там он обра-

тился по радио к народу.

Больше всех не хотел военного решения Андропов. Я с ним разговари-

вал сотни раз. Представьте, что пережила его семья, когда на будапештских

улицах вешали людей; жена до сих пор не может прийти в себя. Это его по-

стоянно мучило: как остановить контрреволюцию в Чехословакии, не про-

лив крови.

– Я слышал, в Москве на заседании Политбюро в июне 1968 года вы

трижды выступали вразрез с большинством.

– Июньским учениям «Шумава» вышел срок, а войска из Чехословакии

мы не выводили. Напротив, горячие головы требовали расширить военное

присутствие. Это будоражило чехов, задевало национальные чувства; по

стране шли митинги. Это нам нужно было? И когда на заседании Политбюро

кто-то предложил не сворачивать учения, а придать им еще больший размах,

я сказал, что думал. За столом были Гречко, Андропов, Громыко, Суслов,

Щербицкий, Устинов… Дискуссия не утихала, мне пришлось подняться вто-

рой и третий раз.

– Как реагировал Брежнев?

– Неожиданно для всех он оставил свое кресло за столом и присел ря-

дом со мной (приглашенные сидели на стульях вдоль стены). Чтобы не ме-

шать другим, мы стали говорить шепотом. Брежнев тогда сказал, что если

мы потеряем Чехословакию, расстановка сил в Европе резко изменится. Это

будет катастрофа.

Я сказал, что было бы разумным встретиться с чехословацким руковод-

ством. К власти там пришли новые люди: Смрковский, Кригель, Цисарж,

Шпачек… Брежнев ничего не ответил и вернулся на место. Дискуссия про-

должалась, а когда стали расходиться, он попросил Андропова и меня задер-

жаться. Мы остались втроем. «Что же делать?» – он переводил глаза с Андро-

пова на меня и обратно. Я повторил: надо работать с чехословацким руко-

водством, в том числе с Дубчеком. «Ну вот что, – сказал Брежнев, – возвра-

щайтесь сегодня же в Прагу и повидайтесь с Дубчеком. Нужно понять, что

происходит и чего нам ждать».

Я вышел в соседнюю комнату и по ВЧ позвонил Дубчеку. В Праге мы с

ним часто перезванивались, это было нормально. Он мог ко мне домой позд-

но вечером приехать и я к нему мог. Спрашиваю, нет ли у него на этот вечер

планов. «Буду на работе». – «Часов в 11 вечера я прилечу в Прагу, могу зай-

ти?» – «Конечно, сразу же!» Брежнев и Андропов распорядились дать мне

спецсамолет Ту-134. Часа через три я был в Праге у Дубчека. Он поделился

своим видением ситуации, а я передал беспокойства нашей стороны. Мне ка-

залось, мы понимаем друг друга. В скором времени учение войск было за-

вершено, а на конец июля назначили встречу руководства обеих партий в

Чиерне-над-Тисой.

– Стало быть, переговоры в Чиерне – ваша идея?

– Может быть, эта мысль кому-то пришла в голову раньше, но на засе-

дании Политбюро я изложил ее Брежневу, когда мы сидели рядом и шепта-

лись 3.

…В 1965 году, беседуя с Червоненко перед его отлетом в качестве посла

в Прагу, Брежнев посочувствовал трудностям работы в Китае: «Ну, в Праге

вы отдохнете!» Червоненко так и не понял: Брежнев был хорошим шутником

или плохим пророком?

Если бы кремлевское руководство понимало, что за люди чехи, оно бы

узнало немало интересного от предыдущего посла М.В.Зимянина, человека

из своего близкого окружения. Он мог рассказать, как после несчастной для

чехов битвы с Габсбургами у Белой горы в 1620 году три последующих сто-

летия, не имея своей государственности, «чешские бабы рожали детей, пере-

давая им национальное сознание и родную речь как форму культурной са-

мозащиты против агрессора. Можете представить моральную стойкость это-

го народа, внешне плохо просматриваемую, но внутренне очень сильно про-

низывающую сознание чехов и словаков их национальную гордость» 4.

Мы встретились с Зимяниным в подмосковном Доме отдыха «Усово»,

куда мне было разрешено приехать. «Чем не Крконоше?» – Зимянин вскиды-

вал глаза на верхушки старых сосен. Известный партийный функционер,

опытный дипломат (до Чехословакии был послом во Вьетнаме), главный ре-

дактор «Правды», он вспоминает о Пражской весне без раздражения, а с же-

ланием объяснить затмение, тогда нашедшее на власть в СССР, от которой

он, как честный человек, отделять себя считает неприличным.

«На первых порах топорного вмешательства в чехословацкую жизнь с

нашей стороны не было. Это появилось позднее, когда обнаружилось, что

социальная структура страны, национальные отношения внутри очень не-

просты, а компартия не особенно сильна, крупных личностей, кроме Гот-

вальда и Запотоцкого, раз–два, и обчелся. У нас, говорил мне Новотный, 14

миллионов народа, из них 13 миллионов это наши люди, а триста–четыреста

тысяч – буржуазия, чиновничество, националистически настроенная интел-

лигенция. Их меньшинство, но это самая образованная часть населения, вла-

деющая мыслями народа, его духовным развитием. Мы всегда чувствовали

напряженность между чешской частью и словацкой частью населения; не-

смотря на декларированное равноправие, страной все же руководили чехи.

Была разделена и интеллигенция.

У нас думали: мы большие, сильные, а они маленькие, будут послушны.

И когда волны репрессий, накрывшие нашу страну, хлынули в Восточную

Европу, достигли Чехословакии, казалось, мы чехов окончательно приручи-

ли.

Хотя у меня темперамент не флегматичный, скорее живой, если не хо-

лерический, я старался с ними работать спокойно, с открытой душой, честно

высказывал свое мнение. Конечно, я шел в русле политики своей партии,

должен был укреплять то, что называлось диктатурой рабочего класса. В

действительности это была диктатура чиновников: партийных и околопар-

тийных, всех, кто старался в этой сложной ситуации занять место под солн-

цем. Многое, увы, мы стали понимать запоздало».

Мы с Зимяниным говорим о чешском характере.

Заблуждается тот, кто думает, будто накануне военной экспансии все

чехи жили в тревожных предчувствиях и панически гадали, как защитить

отечество. Приписывать им в те дни утилитарные заботы означало бы не

представлять психологию народа. Будучи благодарным сильному соседу за

освобождение, испытывая к нему искренние чувства, сознавая собственную

уязвимость рядом с ним, он мог демонстрировать, иногда вызывающе, свою

от него независимость. Политические игры «верхов» будоражили интелли-

генцию, молодежь, отчасти образованных рабочих. Это дразнило, кружило

голову, но эйфорию осаживало предчувствие, что расслабленность не может

продолжаться долго, что-то должно случиться. Между тем, в лесах Шумавы, в

рыбном Тршебоньском краю или на виноградниках Южной Моравии разго-

вор через ограду с соседом про привес поросят был важнее, чем перебранка

политиков в Праге или в Москве. Вряд ли кто мог подумать, что сильный

славянский брат однажды может двинуть сюда свои танки.

В середине июня 1968 года Брежнев просит Зимянина, тогда главного

редактора «Правды», полететь на неделю в Прагу, присмотреться, что все же

происходит. Зимянин был у Дубчека. «Начали обмен мнениями. Он свое, я

свое, он мне излагал то, что писали чехословацкие газеты. А тут как раз вы-

шли «Две тысячи слов» в «Млада фронта». «Слушай, Саша, – говорю ему, – то,

что печатает «Млада фронта», это же непозволительно! Вы должны пони-

мать, что все из Праги в Москве читают через лупу». А он мне: «Но я не могу

это запретить». – «Почему нельзя сказать газете, чтобы не хулиганила?» –

«Это может только прокурор…» Несколько раз ему при мне звонил Черник.

Была явно раздраженная реакция на мой визит: «Чего он у тебя сидит?» Я

это слышал. Беседа затянулась до двух часов ночи. Прощаясь, говорю: «Про-

стите, товарищ Дубчек, я вас не узнаю и считаю наш разговор оконченным.

Сожалею, что он не привел к доброму согласию. Нужно отдавать себе отчет,

что ваша линия угрожает серьезными осложнениями в наших отношениях».

Он искренне изумлялся: «Что вы, как вы можете так думать!»

На другой день Зимянин вылетел в Москву и рассказал Брежневу о бе-

седах в Праге. «Я не призывал к вторжению, а только доложил: обстановка

напряженная. Я сам тогда не думал, что дойдет до трагедии».

Он не думал об этом и в суматошном июле и августе, когда поздними

вечерами при свете настольной лампы подписывал в печать полосы «Прав-

ды» с разгромными статьями штатных политических обозревателей, раз-

драженных чехословацкими реформами. Умный человек, он знал цену мате-

рым газетным волкам, они были своими людьми в коридорах власти. У него

не было ни возможности, ни желания, ни даже мысли унять их прыть.

Мне рассказывали про неприятный инцидент, случившийся в те дни в

кафе-столовой «Правды», тогда расположенной на другой стороне улицы.

Известный политический обозреватель Юрий Жуков, яростнее других напа-

давший на пражских реформаторов, обедал за столом, когда к нему обратил-

ся неизвестный человек. Жуков был уверен, что это один из поклонников

его острого пера, и с улыбкой поднял на него лицо. А человек с размаху нанес

ему две пощечины: «Вот тебе за Чехию, а вот за Словакию!» Никто не успел

сообразить, что произошло, как незнакомец исчез. Будь это в здании редак-

ции, его бы задержала охрана на выходе, но столовая выходила на улицу, че-

ловек затерялся среди прохожих.

В ночь с 20 на 21 августа в Москве светилось окон больше обычного;

бодрствовали партийные чиновники, армейские штабные офицеры, сотруд-

ники службы безопасности, руководители транспорта… Два человека в раз-

ных районах города подолгу говорят меж собой, не давая отдохнуть аппара-

там правительственной связи. Одна трубка у Алексея Николаевича Косыги-

на, председателя Совета министров СССР, другая у Михаила Васильевича

Зимянина, главного редактора «Правды». Оба одной рукой держат у уха

трубку, другой черкают текст и вслух перечитывают. Это называлось – со-

гласовывают. Экстренное сообщение в пятьдесят строк, триста слов на пер-

вой полосе, задерживает выпуск номера. Конца их разговора ждут ротацион-

ные машины, автомобили у подъезда, самолеты в аэропорту.

Утренний выпуск «Правды» № 234 (18281) взбудоражит мир. «ТАСС

уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехосло-

вацкой Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и

другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехосло-

вацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными си-

лами… Советские воинские подразделения… 21 августа вступили на терри-

торию Чехословакии…»

До полудня 20 августа Зимянин не имел представления, в каком виде

текст будет обнародован. Верстали номер как обычно, и только после обеда,

часа в четыре, когда работа над полосами была почти завершена, позвонили

из ЦК: ждите важное сообщение. Видимо, в Кремле что-то еще вызывало со-

мнения, и в последние минуты, как не раз бывало, мог последовать отбой.

«Ближе к вечеру позвонил Косыгин: “Михаил Васильевич, имейте в ви-

ду, мы вводим войска. Это ответ на обращение чехословацких товарищей.

Акция будет мирная, никакого огня мы открывать не намерены. Сейчас за-

явление еще формулируется. Когда работу закончим, дадим знать. Так что

ночной выпуск попридержите”».

Обычный вечерний выпуск закончили по графику, к шести вечера,

пленки полос передали по фототелеграфу на периферию, а с ночным проис-

ходило невероятное. В типографии не помнили такой задержки. На минуты –

бывало, но чтобы на часы! Ночная смена линотипистов, верстальщиков, пе-

чатников в шапочках-«корабликах», сложенных из газет, нервно курила в

коридоре. Они не подозревали, что им предстоит печатать.

Было далеко за полночь, когда Косыгин продиктовал Зимянину текст.

«На протяжении оставшейся ночи мы согласовывали, я вносил свои по-

правки. Хотелось избежать задиристости, придать строкам спокойный,

уравновешенный тон, отвечающий серьезности события и нашим добрым

намерениям. “Пока не выпускайте номер, – повторял Косыгин, – я дам ко-

манду”. Не знаю, звонил ли Косыгин из своего кабинета или из Генерального

штаба, где в эту ночь находилось руководство страны. Команда печатать по-

ступила, когда за окнами было уже светло».

По обыкновению официальные материалы готовились в отделах ЦК

КПСС, поступали в Телеграфное Агентство Советского Союза (ТАСС) и по ка-

налам связи моментально передавались в редакции советских газет, журна-

лов, радио, телевидения, на ленты мировых информационных агентств. На

этот раз источником предпочли сделать первую газету страны. Видимо, хо-

тели максимально ограничить круг людей, причастных к подготовке. Два

предыдущих месяца на закрытых партийных собраниях в стране нагнетали

безотчетный страх, готовили к восприятию подобной новости. По законам

политического жанра внезапность официального сообщения усиливает в

обществе мобилизующее агрессивное начало.

На следующий день, работая над номером от 22 августа, редакция по-

лучила из ЦК для обнародования «Обращение…» чехословацкой стороны «за

помощью к Советскому Союзу и к другим братским социалистическим стра-

нам», с призывом ко всем гражданам «предоставить всяческую поддержку

военным частям наших союзников». Подпись под Обращением была туманна

и в серьезных публикациях весьма редка: «Группа членов ЦК КПЧ, прави-

тельства и Национального собрания, которые обратились за помощью к пра-

вительствам и коммунистическим партиям братских стран». До сих пор в га-

зетах так подписывали разве что некрологи: «группа товарищей».

Осведомленные в пропагандистских технологиях увидели в публика-

ции документ, подготовленный цековцами, мидовцами, сотрудниками гос-

безопасности; возможно, с участием советского посольства в Праге. Укреп-

лял в этой догадке стиль. Хотя чехословацкие марксисты, многие из них, по-

лучали московское образование и в своих работах часто подражали кремлев-

ским идеологам, все же нюансы лексики, стилевые обороты, тональность

письма у них была чуть иной.

Подлинник подписанного Обращения видел Зимянин.

«Группа подписавших была довольно солидная, в ней оказались серь-

езные люди. Но меня твердо предупредили: Политбюро просит тебя, даже

если многие имена тебе знакомы, будут ли эти люди живы или мертвы, ни-

когда никому ни звука. И я остаюсь верным своему слову. Редактор “Правды”

был рабочей лошадью в буквальном смысле этого слова, только двуногой, а

не четвероногой, в отличие от обычной лошади. И при всем уважении к вам,

я никого из подписавших Обращение не назову. С этим и уйду…»

Утром 22 августа, когда Брежнев закончит просматривать свежий но-

мер «Правды» c публикацией «Обращения…», в его кабинете окажется Бовин.

«Что-то Брежнева сильно удивило: “Мы не об этом договаривались!” – сказал

Брежнев и полез во внутренний карман пиджака. Он вынул письмо-

приглашение. Его подписали восемнадцать человек. Должно было быть де-

вятнадцать, но Штроугал отказался» 5.

…В подмосковном Доме отдыха 77-летний Зимянин стоял под соснами в

строгом темном костюме, всегда наготове, вдруг снова пригласят в высокий

кабинет. Но он давно не у дел, никто его не зовет. Мысли о временах, когда

он был властью востребован, исполнял ее волю, теперь утешали надеждой,

что лично он плохого чехам не делал или делал не больше других.

В Иркутске с особой брезгливостью смотрели «Правду» от 22 августа. В

редакционной установочной статье «Защита социализма – высший интерна-

циональный долг», занимавшей полосу, среди «врагов чехословацкого наро-

да» снова назывался Иржи Ганзелка. Они с Мирославом Зикмундом остава-

лись любимцами сибиряков, почти всех, кто с ними встречался, симпатию

ничто не могло поколебать, и если их участие в Пражской весне не одобряла

власть, был повод задуматься о том, что происходит с властью. Для меня

врачующей прививкой против кремлевских домыслов оставалась наша пе-

реписка.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (5 июня 1968 г.)

Леня, дорогой, спасибо тебе за очень милую книжку и за все, что тебя застави-

ло написать ее и даже прислать со всеми чувствами и воспоминаниями и надежда-

ми и уверенностью, со всем, что ты написал над своим автографом 6 .

Я уже писал тебе два раза, что я перед тобою виноват. Не успел прочесть ру-

копись. Я передал ее Миреку, но у него получилось, как у меня. Ленька, дорогой, ради

бога пойми, что это не из-за неуважения или недостаточного интереса. Кое-что ты

читал в газетах, но поверь мне, это не труд последних нескольких месяцев. Причем

труд не легкий.

Леня, я понимаю, что народ в СССР заботится и что заботы лежат на душе и у

тебя, и у всех друзей. Одинаково получается и у нас, потому что, судя по советской

печати, в СССР очень даже опасно, мало информации о том, что происходит у нас.

Могу тебе сказать только то, что я тот же самый Юра как всегда, что я люблю

советский народ как всегда, и именно поэтому, в интересах настоящей дружбы и

настоящего социализма все коммунисты и все хорошие, умные и честные люди у нас

помогают, поддерживают и защищают это нужное движение. Не беспокойся, все

будет в порядке. У нас не только большие шишки, но народ во всех своих решающих

слоях за социализм. Это снова показалось на условиях абсолютной свободы слова на

публике, в печати, по радио и на ТВ (цензуры нет!).

И лучше всего: приезжай, Леня. По возможности осенью. Мы с Миреком отказа-

лись от пути на Цейлон весной, отложили его, я даже в отпуск не еду. Вчера я просил

товарищей не выбирать меня в ЦК на съезде, который готовит партия на сентябрь.

Но работы будет очень много, и интересной. Лучшим временем считаю октябрь. Но

если тебя не устраивает, решай по-своему, лишь бы мы встретились. Обнимаю тебя

и всех друзей в Иркутске, и твоих любимых дома. И помни: я не забыл и никогда не

забуду! Твой Юра 7 .

День 20 августа 1968 года у посла Червоненко был расписан по мину-

там. До вечерней поездки с подполковником Камбуловым к президенту

Людвику Свободе предстоял разговор с Мартином Дзуром, министром обо-

роны Чехословакии. Москва подготовила министра к предстоящим событи-

ям, говорила с ним, но будет уважительней, если о вступлении войск воен-

ный министр официально услышит от посла и подтвердит гарантии невме-

шательства армии. Санкции центра на разговор с министром не было, вре-

мени для согласований тоже, посол взял решение на себя. Генерал Дзур воз-

главил министерство два месяца назад. Он был боевым другом Свободы, с

ним вместе прошел войну. Чехословацкие военные, большинство их, сочув-

ствовали реформаторам, но один момент делал для министра ситуацию пи-

кантной: он был предан Дубчеку, братиславскому земляку, и при этом счи-

тался «своим» у советского руководства. Случись во власти раздрай – чьи

команды он будет выполнять? Это беспокоило Москву.

Как мне расскажет Шелест, доклад Гречко на заседании Политбюро 18

августа продолжался минут сорок. «Маршала спросили, существует ли хотя

бы малейшая возможность сопротивления союзным армиям со стороны че-

хословацких войск. “Разрешите мне прямо сейчас переговорить с Дзуром”, –

сказал маршал. На вопрос, а что он чехословацкому министру скажет, мар-

шал ответил: “Я буду говорить как военный с военным. Вот, скажу, товарищ

министр, я вас информирую: такого-то числа будет выброшен на Прагу де-

сант. Если хоть один выстрел последует со стороны чехословацких войск, вы

будете висеть на телеграфном столбе”. Гречко вышел в соседнюю комнату и

по телефону говорил с Дзуром. Не знаю, в каком тоне он разговаривал, но

вернулся довольный: “Все в порядке, министр нас понял”» 8.

Существуют еще две версии о том, как подготовили Дзура.

Генерал А.М.Ямщиков, представитель главнокомандующего Объеди-

ненных войск стран Варшавского договора в Праге, настаивает, что Дзур ни-

чего не знал до второй половины дня 20 августа, и уверенности, как он будет

реагировать, ни у кого не было. Откуда взяться уверенности, когда в рядах

чехословацкой армии, говорил Ямщиков, «даю голову на отсечение – был

сильно развит антисоветизм. Эти настроения наблюдались в Праге в стенах

Военно-политической академии, у начальника разведки генерального штаба,

среди персонала военного госпиталя и т.д.» 9.

Аппарат представителя Объединенных войск в Праге – пять генералов

и девушка-секретарь. Ямщиков и его заместитель генерал авиации Антонов

жили с семьями на вилле неподалеку от посольства. Ямщикову о предстоя-

щем сообщили по военным каналам, а 20 августа в середине дня позвонил

Дзур: «Могу после рабочего дня к вам заехать?» Из пограничных частей Дзу-

ру поступали сигналы: союзные войска приближаются к государственной

границе, в ряде мест ее перешли. Ямщиков позвонил послу и передал разго-

вор с военным министром.

«Я тоже к вам заеду», – сказал посол.

Дзур появился на вилле Ямщикова «встревоженный, бледный, руки

трясутся, губы дрожат. Моя жена вынесла коньяк на подносе, но я ей сделал

знак, и она исчезла. Одну минутку, говорю я Дзуру, сейчас приедет Черво-

ненко. Стоим у окна, ждем посла. Он приехал в семь вечера. Степан Василье-

вич, говорю, я должен сделать заявление. И повернулся к Дзуру: в целях спа-

сения социализма в Чехословакии принято решение… И сказал, что требова-

лось, добавив: прошу созвать Военный совет министерства обороны у вас в

кабинете или в генштабе. Вы сами понимаете, необходим приказ, чтобы не

нашелся кто-то… Что армия не выступит, я не сомневался, но могли найтись

авантюристические группировки. А в напряженный момент что стоило ко-

му-то одному открыть огонь… Дзур тут же подошел к телефону и позвонил

начальнику генерального штаба: “Я выезжаю в штаб, соберите всех”. Было

около 9 часов вечера, когда мы распрощались с послом, я сел в машину Дзура

и с ним поехал в штаб.

Только приехали, Дзур попросил у меня разрешения доложить прези-

денту. Я говорю – докладывайте. Он при мне известил президента. Говорил

по-чешски, но я понимал: войска Варшавского договора перешли границу…

Свобода ответил: “Я знаю”. В штабе было десять заместителей министра

обороны. “Товарищ министр, – говорю я, – товарищи члены военного совета.

Прошу по своим линиям принять меры, чтобы не случилось недоразумений”.

Настроение у всех тяжелое. Дзур по телефону отдает приказ, чтобы никакого

сопротивления входящим войскам. Один чехословацкий генерал опустил го-

лову и заплакал».

Я спрашивал Ямщикова, кто информировал президента Свободу.

«Политические деятели, они разговаривали, согласовывали. Мы же не

нахалами туда вошли, по их же просьбе. Президент – глава государства, что

вы думаете, с ним не разговаривали? Я не знаю, но думаю, что разговарива-

ли. И товарищ Брежнев, видимо, с ним разговаривал, и еще кто-то. Это же

глава государства! Он, может быть, только не знал, что все начинается имен-

но сейчас, в эти минуты. А при мне ему доложил Дзур, все генералы слыша-

ли, я свидетель. Доложил сразу же, как только мы вошли в генштаб».

Иная версия исходит от Червоненко. По его словам, собираясь у Ямщи-

кова встречаться с Дзуром, он позвонил в Москву, в ЦК партии. То ли не до-

звонился, то ли на каком-то уровне, не самом высоком, идею не поддержали,

он поступил, как сам считал нужным. «Вы представляете, какого характера

ответcтвенность. В такое время посол едет к чехословацкому министру обо-

роны, не согласовав это ни с Генеральным секретарем ЦК, ни с министром

обороны СССР. Это был для меня колоссальный риск. Если бы Дзур повел се-

бя по-предательски, можно было потерять и партбилет, и голову. Встречу

решили устроить в резиденции, где жили с семьями два наших военных со-

ветника, оба генералы. Это исключало какую-либо провокацию. Мужской

чай назначили часов на семь вечера на квартире у генерала Ямщикова. Сво-

бода тогда еще ничего не знал, в этом особенность ситуации. Мы прикинули:

если сразу поедем к Свободе, неизвестно, как он, президент и главнокоман-

дующий, прореагирует. Может дать приказ, а может не дать. Уверенность

была на 90 процентов. А в Дзуре не сомневались. Близость наших с ним от-

ношений навела на мысль сначала предупредить министра обороны, а потом

президента».

– Когда вы ехали к Ямщикову на встречу с Дзуром, вы уже знали о пред-

стоящем вводе войск? – спрашивал я Червоненко.

– Сообщение из Москвы пришло ночью с 19 на 20 августа. Утром мы не-

заметно, чтобы не вызвать подозрений, отправили в город машины, в раз-

ные места, закупать запас продуктов. На случай, если ситуация осложнится и

посольство окажется блокированным. Тогда я попросил Ямщикова ближе к

вечеру пригласить к себе домой Дзура, устроить ужин, а я заеду минут на

тридцать. Никто не знал, что в этот вечер мы собираемся к Свободе с приле-

тевшим в Прагу подполковником Камбуловым.

Когда я вошел к Ямщикову, там уже были генерал Антонов и министр

Дзур. Я коротко рассказал, что ожидается этой ночью. Дзур побелел как сте-

на. Министром внутренних дел был Йозеф Павел, сторонник Дубчека, потому

для Дзура ситуация была непростой. Пришлось его успокаивать. Я все пони-

маю, сказал он, но выполнять буду только волю главнокомандующего, то

есть Свободы. Я всех оставил за столом и поехал в посольство за Камбуло-

вым.

Из посольства позвонил Брежневу. Доложил о встрече с Дзуром: хотите,

ругайте или как сочтете нужным, говорил я, но ситуация так складывалась,

оставался небольшой лимит времени, и если бы после встречи с президен-

том на месте не оказалось министра обороны, если бы мы его не нашли,

упреждающий приказ чехословацким войскам мог запоздать. И поскольку

указание было только о встрече с президентом, разговор с министром мы

были вынуждены взять на себя. А сейчас едем с Камбуловым к президенту.

Слышу, Брежнев пересказывает наш разговор стоявшим рядом. Судя по го-

лосам, там были Гречко и, видимо, другие члены Политбюро. Брежнев ска-

зал, что я поступил правильно. Долго разговаривать не было времени.

– Когда вы ехали в Град, Дзур уже успел предупредить президента?

– Дзур не мог этого сделать. Мы договорились, что первым поговорю с

президентом я. Вдруг президент отказался бы дать ему указание не выпус-

кать войска из казарм… 10

Расхождения в воспоминаниях Червоненко и Ямщикова объяснимы, ес-

ли принять во внимание, что они записаны после событий через два десятка

лет. Занимает вопрос не о том, у кого крепче память, а почему столько вре-

мени спустя, когда другими стали Чехия и Россия, и вторжение союзных

войск осуждено цивилизованным миром, и участие в нем вряд ли ставит себе

в заслугу совестливый человек, две видные фигуры советской элиты 1960-х

годов (дипломатической и военной) стараются, может быть, неосознанно,

укрупнить в них свою роль. Возможны разные толкования. При всей непри-

глядности экспансии у многих военных, дипломатов, разведчиков не было в

жизни события значительнее. Их современники могли сказать: «Я строил

Братскую ГЭС!», «Я дрейфовал на полярной станции “Северный полюс!”», «Я

искал в Сибири нефть и газ!» А что у этих, кроме танков в Праге? Складная

или нескладная, но такой была их единственная, бесценная, востребованная

родиной жизнь.

Людвик Свобода и его жена Ирэна жили на территории Пражского Гра-

да. Там в IХ веке над Влтавой построили укрепленную крепость Пршемысла,

вокруг селились люди, возникал город с узкими мощеными улочками, до сих

пор хранящими на домах древние гербы. Свободу не привлекали роскошные

апартаменты королевского дворца, в двух шагах от Кафедрального собора

Святого Витта. Уютнее здесь, в саду, в двухэтажном домике, построенном в

1930-х годах для Эдуарда Бенеша. Внизу гостиная: покрытый зеленой ска-

тертью столик с цветами, пианино, полки с книгами, мягкие кресла, краси-

вые французские окна и стеклянная дверь в сад. Президент здесь просмат-

ривал газеты и играл с внучкой Лодей, дочерью Зое и Милана Клусаковых;

молодые часто оставляли девочку у стариков. Сын Людвика и Ирэны Миро-

слав во времена протектората был казнен оккупантами.

Потом Зое мне расскажет:

«Осенью 1941 года в моравские леса сбросили подготовленных в СССР

парашютистов. Четверо приземлились недалеко от города, а их радиопере-

датчик упал в парк, в двух шагах от отделения гестапо. Передатчик нужно

было найти и унести. Мама тогда участвовала в антифашистском движении,

выполняла работу, порученную отцом перед тем, как он ушел через Польшу

в СССР. Ночью в сопровождении полицейского врача, тоже подпольщика, ма-

ма отправилась в парк. Они нашли передатчик; мама обернула парашют во-

круг тела под пальто, аппарат потащили с собой, и первый сеанс связи с цен-

тром был из нашего дома. Мама втянула в подпольную работу всех род-

ственников. Скоро начались провалы и аресты. Стали хватать мамину родню

– ее мать, отца, двух братьев, много других людей. Маме, моему брату Миро-

славу и мне удалось бежать. Но Мирек вернулся предупредить оставшихся.

Немцы его схватили, пытали, хотели узнать, где мама: все арестованные по-

казывали на маму как на организатора группы. Брат молчал. Тогда многих

казнили, а мамину маму, мою бабушку Анешку, в концлагере Равенсбрюк

умертвили в газовой камере» 11.

Когда Зимянин в 1960 году прибыл в Прагу, генерала Свободу, неугод-

ного чехословацкому руководству, держали в тени, собирались направить

бухгалтером в сельский кооператив. Причину видели в независимости его

взглядов. При возвращении Зимянина из Праги в Москву Хрущев спросил,

почему власти смотрят на генерала как на врага. Потому, отвечал посол, что

сегодня чехословацкая власть – это те, кто во время войны были в подполье

или сидели в концлагерях, а он единственный в их среде национальный ге-

рой, как бельмо на глазу. «Слушай, – говорит Хрущев, – на ближайшем прие-

ме ты посади его в президиум рядом с Новотным и посмотри, что из этого

выйдет». Я так и сделал на приеме в честь очередной годовщины Октября.

Когда Свобода приехал в посольство, я пригласил его в небольшую комнату,

где до начала торжеств собираются те, кому сидеть в президиуме собрания.

И говорю Новотному: «Вы не будете возражать, если я посажу генерала Сво-

боду рядом с вами?» – «Ну что вы…» – смутился Новотный. А потом сказал

мне: «Все-таки ты должен был меня предупредить!» 12

Даже став президентом республики (30 марта 1968 года) 13, Свобода не

чувствовал себя фигурой, равной с другими лидерами страны. Он не так пе-

реживал бы отчужденность, если бы с давних пор не ощущал сдержанность

высших советских чинов. Вряд ли у них был повод усомниться в его надеж-

ности, но им, видимо, мешало что-то мутное, до конца не проясненное. «Даже

Удальцов, в чехословацком корпусе офицер связи между армией и органами

безопасности, сам из этих органов, до избрания отца президентом всегда

находил дорогу к чехословацким деятелям, но не к отцу. Когда возникли

проблемы с Новотным, отец хотел встретиться с послом Червоненко, изло-

жить свое видение ситуации. Никто не находил времени его выслушать.

Отец расценивал это не как отношение лично к нему, а как их недостаточ-

ный профессионализм» 14.

Если кто-то и понимал подоплеку настороженности к Свободе, то это

мог быть только Камбулов. Доверенное лицо госбезопасности, специально

приставленное к Свободе, неотвязный спутник его предвоенных и военных

лет, знакомый с его секретным досье, возможно, неизвестным самому гене-

ралу, он мог владеть информацией, действительной или мнимой, генералу

неприятной, как мина замедленного действия, когда не знаешь, кому и в ка-

кой момент понадобится, чтобы она взорвалась.

Ирэна не вмешивалась в дела мужа, а неистовой его защитницей была

Зое, дочь генерала, профессор Высшей экономической школы. Ей хотелось,

чтобы люди видели в отце не только главу государства, стоящего над поли-

тической борьбой символом общественного единства, но знали бы о его де-

мократическом настрое и сочувствии реформаторам. Президент был ровен с

представителями разных сил в партии, ничем не выдавал пристрастий.

Как рассказывает Ладислав Новак, начальник канцелярии президента,

«как-то в начале июля 1968 года в Град пришел Червоненко, в те дни он ча-

сто посещал Свободу. Не помню, по какому поводу он появился на этот раз,

но пока мы с ним ждали президента, посол сказал: “Товарищ Новак, хочу

проинформировать, что в Москве очень довольны выступлениями Свободы.

Он всегда говорит о чехословацко-советском сотрудничестве. Мы знаем, как

выступления готовятся, и мы очень благодарны администрации президен-

та”. А за пару дней до этого мы с президентом и его дочерью были на морав-

ско-словацкой границе, у горы Яворина, там проходили дружеские встречи

соседей. Свобода выступал c речью. И когда возвращались из Тренчина в

Прагу, в самолете мы с Зое оказались рядом, она упрекала меня: “Почему вы

готовите деду такие беззубые выступления? Посмотрите на речи Дубчека,

Черника, Смрковского. Почему они выглядят прогрессивнее президента рес-

публики?” Я говорю: мы проводим линию ЦК партии и Дубчека – президент

должен быть фигурой общенационального масштаба, способной объединять

народ. И если, говорю, гипотетически допустить разрыв наших отношений с

СССР по партийной или государственной линии, то президент остается

единственным, кто мог бы предложить приемлемые для обеих сторон реше-

ния. Свобода сидел рядом у иллюминатора, делая вид, что не слышит» 15.

Свобода был скуп на слова, говорил почти бесстрастно, от него не слы-

шали крепких выражений, и если он повысит голос или слегка стукнет ладо-

нью по столу, это выдавало крайнее волнение. Иногда он играл, умышленно

нажимая на важные для него слова, заставляя к себе прислушаться. Удив-

ляться можно было не его обыкновению оставаться в тени, а, скорее, тому,

как при общественном противостоянии иногда, неожиданно для всех, он

вдруг являл твердый генеральский характер. «Слыша от своих в Чиерне, в

кулуарах встречи, о возможном применении силы, папа пресекал эти разго-

воры. Армии стран Варшавского договора, говорил он, созданы для обороны

против внешней агрессии. Они не могут и никогда не будут брошены на ре-

шение внутренних политических задач» 16.

Президент скорее пустит пулю в лоб, нежели усомнится в порядочности

Кремля.

Между тем, заслуженный боевой генерал, герой двух братских стран

ощущал – или это ему казалось? – постоянную к нему настороженность в

высших партийных кругах. Словно тянулся за ним легкий шлейф недоверия,

пусть уже никто не мог вспомнить, откуда. Он страдал, когда в коридорах

власти его как президента не замечали, не вовлекали в важные дела. Как

расскажет потом Зое Клусакова, «ни наши товарищи, ни советские папу (мы

его звали дедой, дедушкой) всерьез не принимали. Всех устраивало, что на

посту государства теперь человек, который никому не создает проблем и

можно не считаться с ним как с партнером, способным участвовать в реше-

нии политических задач» 17.

Нельзя поручиться, все ли знали Брежнев и Ивашутин о прошлом Сво-

боды, но несомненно, что его привязанность к сотруднику КГБ Камбулову им

была известна, и с проницательностью опытных психологов, все просчитав,

они послали своего человека находиться рядом с чехословацким президен-

том в роковую ночь, подстраховать изоляцию в казармах подвластной ему

армии, которая могла наделать беды.

Вечером 20 августа посол Червоненко и подполковник Камбулов на по-

сольской машине ехали в Град. По воспоминаниям Зое, в тот вечер она, ее

дочь Лодя и муж Милан ужинали с отцом и матерью в резиденции; гостей не

было, ужин прошел спокойно. Часов в восемь вечера они попрощались и,

оставив дочь у родителей, пошли к себе домой на улицу Ковпакову, от Града

четверть часа ходьбы. По дороге говорили о погоде в Татрах; в горах отдыхал

с приятелем их сын (на семь лет младше Лоди). Не пришли бы ранние замо-

розки. Других предчувствий не было, только еще обеспокоенность внезап-

ным исчезновением Дубчека: два дня его ищут повсюду. Как окажется, сни-

мая нервные перегрузки, Дубчек бродил в словацких лесах с ружьем. Нака-

нуне к президенту приезжал Червоненко, знакомил с адресованным Дубчеку

последним письмом Брежнева (от 17 августа). Братиславские договоренно-

сти, напоминала Москва, до сих пор не выполнены; письмо было короче и

сдержаннее предыдущих, но ничего чрезвычайного не содержало.

Дома Зое успела раздеться, приготовить на кухне чай. Зазвонил теле-

фон. На проводе мама: «Сейчас же возвращайтесь». Мама говорила по-русски.

Зое поняла: что-то случилось. «Поторопитесь, – добавила мама, – через не-

сколько минут у нас будут гости». Переход на русский подсказывал, какие

гости подразумеваются. Что-то серьезное. Зое и Милан быстро одеваются и

идут обратно. Было часов десять вечера. Они миновали Прашный мост, по-

дошли к ажурным чугунным воротам Града. В первом внутреннем дворе

темно. По словам охранника, недавно вырубился свет, причина неизвестна,

но включен резервный агрегат, домик президента освещается. У входа в до-

мик машина типа «Мерседеса», на таких ездили по Праге советские дипло-

маты. Клусаки поднялись по внутренней лестнице наверх. «Внизу Червонен-

ко, – сказала мама. – Наверно, что-то случилось». Милан спустился вниз, Зое

задержалась с мамой. Вдруг снизу звонит отец: «Зое, спустись тоже».

Червоненко бывал у Свободы чаще других иностранных послов, но в

первый раз приехал в столь поздний час, и не один. Советского посла знала

охрана Града, помощники президента, в любое время пропускали беспрепят-

ственно. «Людвик Иванович, – улыбался с порога Червоненко, пожимая руку

Свободы, – со мной московский гость, ваш старый знакомый…»

Он пропустил вперед Камбулова.

Друзья обнялись.

Когда Зое спустилась, в гостиной стояли отец, посол и человек в граж-

данском. На столе, против обыкновения, ничего не было. Даже стакана воды.

Президент не предлагал сесть. Он, как всегда, был в строгом костюме и при

галстуке. Без галстука отец не выходил из дома. Зое поняла, у них серьезное

дело. «Опустив глаза, я ахнула: на ногах отца домашние тапочки! Галстук и

тапочки! Но было не до смеха: отец, видимо, торопился встретить посла, за-

был сменить тапочки на туфли. Эти тапочки при галстуке остались в моей

памяти как знак абсурда, в который мы в эту ночь погрузились. “Войска

стран Варшавского договора сейчас вступают в Чехословакию”, – говорил

отец, кивая на гостей и расчесывая пятерней седину. Мне знаком был этот

жест, он выдавал крайнюю степень волнения. Я поздоровалась с послом и

вопросительно посмотрела на другого гостя. Его лицо показалось знакомым.

“А это Петр Иванович Камбулов”, – сказал Червоненко. Я тут же вспомнила:

советский офицер безопасности. Он и его напарник Мишин во время войны

были прикреплены к отцу и не отходили от него. Я привыкла видеть Камбу-

лова и Мишина вместе. “Здравствуйте, – повернулась я к нему. – Вы здесь

один?” Камбулов удивился: “Что значит, один?” – “Вы всегда ходили вдвоем,

Камбулов и Мишин” – “Вы помните?” – обрадовался он. “Как не помнить

1945-й год, наше освобождение. Это не забывается”».

Оставался час до момента, когда небо над Прагой разорвет гул военно-

транспортных самолетов с десантниками на борту, и с пограничных застав в

эфир полетят сообщения о чужих армиях, перешедших чехословацкую гра-

ницу. Посол сказал официальные слова и ждал реакцию. Президент перево-

дил взгляд с Камбулова на посла. «Василий Степанович, – произнес прези-

дент, – я предполагал, что этим кончится».

Свобода лучше других понимал, с кем имеет дело, и при натянутости

отношений в те дни между Москвой и Прагой, томимый предчувствиями,

просил по своим каналам, почти умолял советское руководство: «ни при ка-

ких условиях не вводить в дело войска; что угодно, только не войска; интер-

венция перечеркнет симпатии нашего народа к России» 18.

Его не услышали.

Время задержаться на ошибке, допущенной автором при подготовке

русского (2008) издания этой книги. Смущала давняя непонятная робость

Людвика Свободы перед Камбуловым. Была ли у Свободы причина чего-то

опасаться? В разговорах Камбулов прямо об этом не говорил – кто я ему? –

как умалчивал, очевидно, и о других ему известных тайнах, но давал понять,

что его уже «ничем не удивишь». Оставалась надежда разговорить его со

временем. Последующие наши встречи по разным причинам откладывалась,

а 9 декабря 1989 Петр Иванович Камбулов умер.

Какую тайну о Людвике Свободе восьмидесятилетний чекист унес с со-

бой? Догадка забрезжила, когда в книге «Генерал Дитерихс» (Москва, изда-

тельство «Посев», 2004) бросилось в глаза имя поручика Свободы, в 1919 го-

ду он три месяца был адъютантом генерала-монархиста М. Дитерихса, по-

томка древнего чешского рода, ярого врага русской революции. Московский

историк В.Ж.Цветков (составитель и автор книги) разыскал выросшего в се-

мье Дитерихсов их приемного сына Андрея Анатольевича Васильева;

наследник и хранитель семейного архива Дитерихсов, скитаясь после их

смерти по свету, обосновался на одном из островов у берегов Дании. Завяза-

лась переписка, Васильев прислал историку в Москву часть архивных доку-

ментов, с ними и фотографию времен гражданской войны: в штабе Западно-

го фронта командующий фронтом чешский генерал Я. Сыровы, начальник

его штаба генерал М. Дитерихс и его адъютант поручик Свобода (без иници-

алов). «Нынешний президент Чехословакии», – комментировал в письме

приемный сын Дитерихса.

Слегка возбужденное воображение историка, а с ним и мое, когда мы

встретились в «Посеве», помогало находить на старом отпечатке узнаваемые

черты. С согласия историка я использовал фото в московском издании этих

своих очерков. И послал книгу в Прагу Зое Клусаковой. Ответ привел меня в

замешательство. «Прошу Вас, сравните внимательно отца, его орлиный нос,

ноздри шире, чем у адъютанта, лицевые кости шире посажены, узкие губы,

уши не прилеплены к голове. У отца были темные густые волосы, другая

форма черепа, посадка головы…» – писала пани Зое. Ошибиться может экс-

пертиза, но не глаза любящей дочери.

Потом выяснилось: у 672-х легионеров была фамилия Свобода, трое из

них – Людвики, к тому же двое из Южной Моравии. По словам пани Зое, в те-

лефонном справочнике Праги более двух тысяч абонентов по фамилии Сво-

бода: «Когда отец стал президентом, разные люди присылали семейные фо-

тографии, уверенные, что на снимках будущий президент».

Оставался вопрос о Свободе, адъютанте Дитерихса. Приблизиться к

разгадке помог Александр Александрович Муратов, в прошлом доцент Киев-

ского медицинского института, теперь живущий в Праге, историк киевских и

волынских чехов. В февральском номере газеты «Čechoslovan» (1918) ему

попались имена редакторов издания, один из трех – Виктор Свобода. Вполне

вероятно, что после ликвидации газеты в 1918 году, писал мне Муратов,

именно этот Свобода, политически активный и пишущий, был в штабе гене-

рала Дитерихса.

Выходит, у президента Людвика Свободы, не было этой причины опа-

саться когда-то приставленного к нему советского офицера госбезопасности.

И если в августе 1968-го Брежнев с Ивашутиным именно Камбулову, про-

шедшему со Свободой дорогами войны, приказали быть в роковую ночь ря-

дом с президентом, то в уме они держали, можно думать, их обнадеживаю-

щую мысль: иностранцев, ощущавших хотя бы призрачную вину перед Сове-

тами, тем паче когда-то боровшихся против Советов с оружием в руках, не

покидал страх оказаться рано или поздно в карательных жерновах Кремля.

Само присутствие в Чехословакии, в резиденции главы государства в ночь

ввода войск подполковника КГБ Камбулова, давно близкого к Людвику Сво-

боде, задумывалось, можно полагать, на случай хотя бы минутных колеба-

ний президента.

Время (пражское) шло к полуночи, когда президент в присутствии Чер-

воненко и Камбулова позвонил министру Дзуру и начальнику генерального

штаба Русову, обоим приказал обеспечить полную лояльность войск к про-

исходящему. Старый воин, не утративший память, он понимал, какая сила

вторгается, и делал единственное, что был должен. Этим он спасал двести

тысяч солдатских жизней, молодую и сильную кровь нации. Потом найдутся

гордецы, которые примут его дальновидность за предательство, подобное

решению Гахи в 1939 году уступить немцам без выстрелов Чехословакию,

что от нее оставалось. Неразумные станут бросать в него камни, но прези-

дент принял на себя и этот крест. Как будет вспоминать Зое, отец «не желал

ввергать народ в сопротивление – народу нужно жить» 19.

Доверие к советскому государству, которое помогло ему высоко под-

няться, и без того подсказало бы президенту единственно мудрое в ту ночь

решение. А офицер советской разведки своим присутствием только выдавал

еще тлеющие в кремлевских головах на его счет сомнения. Как потом мне

скажет Камбулов, президент долго смотрел ему в глаза. Была минута, когда

показалось, что он колеблется, и Камбулов напрягся. Президент переводил

взгляд с посла на подполковника и обратно. «”Я только сомневаюсь, Петр

Иванович, необходимо ли участие в этом деле немецких войск…” – сказал

Свобода. У Камбулова отлегло от сердца. А президент продолжал: “Думаю,

наши люди не совсем правильно это поймут. У всех в памяти период оккупа-

ции Чехословакии”. Камбулов удивился: “Да ведь это, Людвик Иванович, уже

другие немцы!” “Я понимаю, – ответил Свобода, – но вот как народу это объ-

яснить?” Червоненко был очень доволен нашим разговором» 20.

Свобода решил тут же связаться с руководством партии.

«Насколько мне известно, – заметил Червоненко, – сейчас идет заседа-

ние президиума ЦК, первые лица там». Президент сказал, что отправится ту-

да незамедлительно, выскажет свои соображения, «чтобы глупостей не

наделали» 21.

Гости попрощались.

У Камбулова было отличное настроение. До конца дней у него остава-

лась уверенность, что той ночью в Граде он отвел от Европы войну.

Вернувшись в посольство, Червоненко прошел к себе в кабинет и по ВЧ

снова позвонил в Москву, в ЦК КПСС. Брежнева на месте не оказалось. По

словам помощника Брежнева, все руководство в Генеральном штабе. Посол

набрал номер Генштаба. Трубку снял министр обороны Гречко. Видимо, он

не отходил от аппарата. Услышав Прагу, маршал тут же передал трубку

Брежневу. Посол доложил о встрече со Свободой в присутствии Камбулова,

пересказал ночные приказы президента Дзуру и Русову. И добавил в духе ца-

рившей в те дни в посольстве военной атмосферы: «Задание выполнено,

Леонид Ильич!» Брежнев поблагодарил. Как потом расскажет послу маршал

Гречко, после телефонного разговора Брежнев ему скажет: «За одно это Чер-

воненко надо дать два ордена Ленина!» 22

Когда гости уйдут, Ирэна вздохнет: «Ну, если был Камбулов, пора соби-

рать вещи». НКВД она боялась. Людвик Иванович будет долго, очень долго

зашнуровывать туфли. А потом ответит: «Не спеши, там видно будет».

И у порога обернется: «Сделать из Праги Будапешт я им не дам!» 23

Около полуночи в зал заседания президиума ЦК КПЧ вошел президент

Свобода, всем кивнул и сел рядом с Дубчеком. Обстановка была тягостная.

«Может, это ты пригласил войска?» – повернулся к президенту Франтишек

Кригель, председатель Национального фронта. Кригель только что вышел из

оцепенения, в котором пребывали все за длинным столом. Свобода вскинул

обе руки над седой головой: «Нет, у меня руки чистые!»

Прошла вечность, раскололся мир, надвое разломилась история. Новая

эра началась несколько минут назад, когда Олдржиха Черника, председателя

правительства, попросили к аппарату правительственной связи. На проводе

был Дзур:

«Войска Советского Союза, Венгрии, Польши, Болгарии, ГДР переходят

границу и движутся в глубь страны».

Из воспоминаний Олдржиха Черника:

«Я был в состоянии шока, отказывался верить. Просто потерял дар ре-

чи. Становилось бессмысленным дело всей моей жизни. Как я потом узнал,

два летних месяца 1968 года в генштабе министерства обороны Чехослова-

кии тайно находился генерал Огарков, один из разработчиков плана ввода

войск. Никто не имел права открывать дверь в его кабинет, даже советские

офицеры. Возможно, только у Дзура была привилегия заходить к нему. По-

просив министра оставаться на связи, я вернулся в зал, сообщил об услы-

шанном Дубчеку и, получив согласие на ответ, вернулся к телефону. “Пере-

дайте по армии приказ, сказал я Дзуру, – никакого сопротивления!”» 24.

В зале все пришло в движение, люди вскакивали с мест, что-то выкри-

кивали друг другу. Члены высшего руководства, привыкшие повелевать, ви-

деть свои портреты над головами, вдруг ощутили эфемерность недавнего

собственного величия. «Всего за несколько минут мир стал неузнаваемым», –

напишет потом З.Млынарж 25.

Черник обратил внимание на лица Биляка, Индры, Кольдера. Они смот-

рели на него выжидательно, словно по известному им сценарию он должен

был что-то добавить. Ему в голову пришел разговор с Брежневым в мае 1968

года в Москве. «”Олдржих, – сказал тогда Брежнев, – если так пойдут дела, вы

можете очень скоро потерять пост премьер-министра”. “Знаете, – отвечал на

это Черник, – я вступал в партию не для того, чтобы возглавлять правитель-

ство. А главное, я убежден, что чехословацкий народ действительно заслу-

живает лучшего премьер-министра, чем я”. Брежнев обиделся и отошел. Ви-

димо, принял эти слова на свой счет» 26.

Это было три с половиной месяца назад – в другую эпоху. А в эту ночь

«все стояли, переходили с места на место, никто не сидел за столом. Дубчек

держался за голову: “Что они наделали! Почему так поступили с нами, со

мной! Они же знают нашу верность социализму!” Мы кричали друг на друга,

не понимая, как это могло случиться и кто их пригласил. Никто в этом не со-

знавался. Дубчек дал указание чтобы на заседание немедленно пригласили

президента Свободу».

Тем временем Млынаржу, Шпачеку, Цисаржу поручили подготовить об-

ращение руководства партии к чехословацкому народу. По наблюдениям

Черника, Биляк, Индра, их сторонники постоянно заходили в расположенные

рядом комнаты звонить. Им надо было удостовериться в переходе города,

первым делом средств массовой информации, под контроль советских войск

и сотрудничающей с ними группы чешских функционеров. В зале шли споры

вокруг текста обращения. В разгар споров и появился президент Свобода.

Перед тем, как обсуждать обращение, Дубчек попросил каждого отве-

тить, не по его ли инициативе в стране чужие армии. Ни один не признался.

После этого в текст обращения вписали фразу о том, что войска вошли без

согласия законных органов власти. Разгорелся спор вокруг того, чтобы слу-

чившееся признать актом, «попирающим фундаментальные нормы между-

народного права». И хотя промосковская группа настаивала считать ввод

армий формой братской помощи, большинство (7:4) согласилось с первой

формулировкой. Обращение поддержал и Свобода, формально права голоса

не имевший. Шла первая проба сил в обстановке фактической оккупации, до

конца еще не осознанной. Противниками оказались когда-то личные друзья

(Дубчек и Биляк, например), за которыми теперь стояли одна против другой

бессилие и сила: 15-миллионный чехословацкий народ и Советская армия.

Потом Олдржих Черник мне расскажет:

«В первом часу ночи мы стали расходиться по рабочим местам: соби-

рать правительство, парламент, членов ЦК партии. Когда я направлялся к

зданию правительства, на улицах были толпы людей, возбужденных нашим

обращением, уже прозвучавшим по радио. К зданию правительства подъез-

жали министры и работники аппарата. Минут через сорок сотрудники чехо-

словацкой службы безопасности начали регулярно передавать в мой каби-

нет и в ЦК партии информацию о продвижении танковых колонн. На такой-

то улице… на такой-то… движутся к зданию правительства.

В домах зажигались огни, люди смотрели в окна, не понимая, что про-

исходит, лихорадочно набирали номера телефонов органов власти. На ули-

цах танки! Со второго этажа из окна кабинета я видел, как группа танков и

бронетранспортеров разворачивалась у подъезда нашего здания. Минут

двадцать было тихо. Видимо, командир части ждал указаний. Звоню Дубче-

ку: что происходит? Наконец, в мою приемную поднялся советский полков-

ник в сопровождении майора и лейтенанта, все в полевой форме. Не поздо-

ровались, не представились, не предъявили документов. Как будто пришли к

врагу: “Мы представители Советской армии!” В приемной были мой замести-

тель Штроугал, министр внешней торговли Гамоуз, министр планирования

Гула, министр образования Кадлец, другие сотрудники. Их увели в подвал, а

меня попросили задержаться. “Мы пришли помочь вам покончить с контрре-

волюцией”, – сказал полковник. “Я должен поговорить с президентом рес-

публики”, – ответил я и потянулся к телефону. Лейтенант резко выдернул

шнур. Телефонные шнуры оказались выдернуты у всех телефонных аппара-

тов в приемной. В том числе у аппарата ВЧ, по которому мы связывались с

Москвой.

Меня тоже препроводили в подвал. Там сорок-пятьдесят человек. “За-

чем нас сюда привели?”, По какому праву?” Женщины плачут. Наверху совет-

ские солдаты с автоматами. Штроугал резко повернулся к офицерам: “Вы хо-

тя бы знаете, кого вы взяли в плен? Это премьер-министр Чехословацкой

Республики и член президиума ЦК КПЧ!” Офицеры поднялись наверх, минут

десять их не было. На меня сыпятся вопросы. “Что случилось?”, “Вы знали об

этом?”, “Кто их пригласил?” Я пересказываю обращение руководства к наро-

ду и уверяю: это большое недоразумение.

Скоро офицеры возвращаются и ведут меня обратно в мой кабинет. В

течение часа туда приводят из подвала всех членов правительства. И секре-

таря приемной. Часы показывают около трех часов ночи. Военные исчезают,

мы сидим в кабинете, отгороженные от внешнего мира. Ничего не остается,

как строить догадки. Тем временем у здания собираются другие министры,

но солдаты никого не пропускают, хотя у всех документы.

Часа в три ночи разрешают пройти делегации парламента. Ее привела

вице-председатель Национального собрания Мария Микова. Требует отве-

тить ей, что происходит: здание парламента тоже занято советскими воен-

ными, связи нет, депутаты шли по городу пешком. Направились было к ЦК

КПЧ, но туда солдаты их не пустили, и вот они здесь. Мы говорим часов до

четырех. Не успевают они уйти, как в кабинет входит знакомый мне генерал

Козлов, советник чехословацкого министерства внутренних дел, приятный

человек с европейским складом мышления, неплохо знающий чехословацкие

проблемы. Приглашает в коридор для разговора наедине. Мы садимся за ма-

ленький столик. Он протягивает записку от Драгомира Кольдера, члена пре-

зидиума ЦК КПЧ, моего земляка из Остравы. Когда-то мы оба были там сек-

ретарями обкома партии. Кольдер просит немедленно явиться в советское

посольство для важного разговора. Написано рукою Кольдера, а подписи две

– Кольдер и Биляк. Отвечаю на обратной стороне записки: “Я не намерен

присутствовать ни на каких переговорах в советском посольстве без участия

первого секретаря ЦК КПЧ Александра Дубчека”. И протягиваю Козлову. Он

пробегает глазами и в упор смотрит на меня: “Вы подписалиcь под своей

судьбой”. “Что поделаешь, – отвечаю, – это мое убеждение”.

Попрощавшись с Козловым, возвращаюсь в кабинет и рассказываю

всем, кто там был, что произошло. Мое решение поддерживают. “Ты вел себя

честно”, – говорит Штроугал.

За окнами светает.

Мы сидим в кабинете, ждем свою судьбу».

Некоторое время спустя к зданию правительства подъехал бронетранс-

портер, появились военные. По мнению Черника, сотрудники советской без-

опасности. Им надлежало взять премьер-министра. К нему вошли два под-

полковника и капитан, предложили следовать за ними.

«Когда они вошли в мой кабинет, у меня сидели сотрудники аппарата.

Офицеры никого не трогали, они пришли за мной. Попросили не противить-

ся: “Было бы недостойным председателя правительства, если бы вокруг его

отъезда в городе возникла какая-либо суматоха”. Мне позволили со всеми

проститься. Я молча обнялся с каждым, у людей на глазах были слезы. У вхо-

да в здание бронетранспортер. Я забрался внутрь, за мной офицеры, и маши-

на тронулась. Люк был приоткрыт, но определить местонахождение можно

было в узкое окошко перед водителем. Мы кружили по городу, я ориентиро-

вался с трудом и понял, где находимся, когда бронетранспортер въехал на

площадь с памятником Ленину. Это район Дейвице, мы несемся в сторону

аэродрома. В городе уже светло. Люди с балконов смотрят вниз. “Мне душно,

я задыхаюсь”, – говорю подполковнику и прошу чуть приоткрыть люк. Вдруг

люди узнают меня и сообщат другим, кого и где видели.

Бронетранспортер громыхает по улице Ленина. Я приподнимаюсь, де-

лаю вид, что хочу подышать, и приблизив голову к проему в люке, высунув-

шись, насколько можно, кричу: “Это я!” и слышу, как на балконе голоса: “Это

Черник! Везут Черника!” Военные стаскивают меня вниз. Я доволен, было бы

обидно исчезнуть бесследно.

Бронетранспортер прошел ворота аэродрома и, сбавив скорость, пока-

тил к концу летного поля. Было около семи или восьми часов утра. Погода

пасмурная, накрапывает дождь. Мне разрешают выйти, я прогуливаюсь во-

круг бронетранспортера. Это продолжается весь день, до семи вечера. Есть и

пить не предлагают, я и не прошу. Под наблюдением двух офицеров, майора

и лейтенанта, хожу взад-вперед. Пытаюсь с офицерами заговорить: “Зачем

вы к нам пришли? Зачем меня сюда привезли? Вы даже не знаете, кто я”. От-

вечают, что это не их дело и просят об этом с ними не говорить. Некоторое

время спустя все же разговор завязывается. Им интересно, так кто же я, есть

ли у меня семья, где учился. Пока мы прогуливаемся, на другом конце поля

садятся и взлетают военные самолеты. У одного из ангаров замечаю группу

офицеров в форме восточногерманской армии. В Москве я скажу об этом

Брежневу и Гречко, упрекая их, как они позволили, чтобы в Праге оказались

немецкие военные. Брежнев будет уверять, что это неправда, немецких во-

енных там быть не могло. Потом станет известно, что немецкие воинские ча-

сти будут остановлены на границе, в страну войдут штабные офицеры и об-

служивающий их персонал.

Наконец, стемнело. К нам подъехала черная “Волга”, в ней тоже совет-

ские офицеры. Меня посадили на заднее сиденье между ними. Впереди ря-

дом с водителем устроился майор. Машина понеслась по летному полю и

остановилась под крылом самолета. Это был военный Ил-18. Меня попроси-

ли выйти из машины и по дюралевой лестнице, довольно крутой, подняться

на борт. Тут произошла заминка. Я все время думал, как вырваться из этого

плена. Нельзя было исключить любого поворота событий, но что бы ни слу-

чилось, пусть происходит на чешской земле. И когда, ничего не объясняя,

мне предложили войти в самолет, я представил, что больше не увижу свою

родину. Мысль об этом приходила еще на краю поля, когда прогуливался у

бронетранспортера. Там были предположения, совсем не те чувства, какие

приходят, когда наступает момент действия. Я отказался подниматься в са-

молет.

Офицеры не ожидали сопротивления.

Меня стали поднимать силой, заламывали руки, боролись со мной ми-

нут десять. Я пришел в неистовство и кричал, что я пока на земле Чехослова-

кии, председатель правительства страны, а они пришли, как враги, как окку-

панты, оскорбили наш народ. “Тише, тише, не кричите, пожалуйста…” В этот

момент из самолета спустился по трапу советский генерал; судя по знакам

отличия, генерал авиации. Офицеры отпустили меня. Генерал сказал: “Никто

не собирается вывозить вас в Советский Союз как в тюрьму. Вы будете до-

ставлены на переговоры. Вы должны в них участвовать вместе с вашими

друзьями, которые уже на борту. Не надо осложнять ситуацию”.

Если это так, сказал я, пусть мои друзья выйдут из самолета, я хочу их

видеть и спросить, куда их собираются увозить, и если они меня убедят, что

я должен быть с ними, я поднимусь. “Мы не можем это сделать, – сказал ге-

нерал, – вы зря драматизируете ситуацию”. Тогда я ответил, что это они, со-

ветские военные, осложняют ситуацию: пришли на нашу землю и предлага-

ют мне оставить родину. “Вы едете на переговоры с Брежневым, Косыгиным,

Подгорным. Я генерал Советской армии и гарантирую, что ни один волос не

упадет с вашей головы”. Вокруг нас уже толпились военные. Силы оставляли

меня, сказалось, видимо, что ночь не спал и весь день не ел. Поверив генера-

лу, я сам, без чужой помощи, поднялся на борт. Когда вошел, увидел Дубчека,

Шпачека, Смрковского, Шимона… У всех были слезы на глазах. Рядом с каж-

дым, по обе стороны, сидели советские офицеры… Разговаривать между со-

бой не разрешалось. Когда я вошел, Дубчек не удержался: “И ты здесь!”

Со мной тоже сели рядом капитан и лейтенант. Весь полет прошел мол-

ча. Я оказался в хвостовой части самолета, мимо меня другие проходили в

туалет.

Через полчаса самолет совершил посадку в Легнице, на польской тер-

ритории, где советская военная база, штаб армий Варшавского договора. Нам

разрешили спуститься на летное поле. Рядом аэродромные службы. В сопро-

вождении солдат можно было прогуляться до туалета. Там я встретился с

Дубчеком, с ним двое солдат. Мы перебросились парой слов о том, что с

нашей страной происходит что-то страшное. “Я думаю, это конец”, – сказал

Дубчек. Он ощущал происходящее острее других, поскольку жил в Советском

Союзе и ему понятнее было, с чем мы имеем дело. Тем не менее я не верил, не

хотелось верить, что это конец.

Теперь нас никто не принуждал, мы сами вошли в самолет и полетели

дальше. Не помню, сколько времени были в воздухе, но когда приземлились

и вышли, оказались снова на летном поле, нас поджидали легковые машины.

Стали рассаживать по местам, снова возникла суматоха. Я не хотел быть от-

дельно от Дубчека, мы шли вместе, а военные попытались оторвать нас друг

от друга, увести в разные стороны. Это были офицеры не армии, а безопасно-

сти, все в штатском, при галстуках. На вид от тридцати до сорока лет. Они не

решались применять силу. Возможно, на них произвел впечатление крик

Дубчека: “Что вы делаете, я первый секретарь ЦК партии Чехословакии, со

мной рядом премьер-министр правительства. Что вы себе позволяете!” Че-

кистам непонятно было, как себя вести. Похоже, им в первый раз приходится

обращаться с руководителями партии и правительства другой страны. Жда-

ли делегацию, которую надо куда-то сопровождать, а из самолета сошли лю-

ди, практически арестованные. Чекисты не хотели драки. Напротив, прояв-

ляли к нам почтение и просили сесть в указанные каждому машины; они вы-

полняли приказ.

Мы смирились. В каждой машине был шофер, с ним рядом офицер, а два

других офицера устраивались на заднем сиденье по обе стороны от “гостя”.

Была ночь; по пути я спросил, куда мы едем. Ответили: недалеко. Мы про-

ехали Мукачево и стали подниматься в карпатские горы. Густой лес, ограда,

дачный поселок. Машина остановилась. Меня проводили в один из неболь-

ших двухэтажных домиков. На первом этаже гостиная и спальня.

Я отправился отдыхать, закрыл за собой дверь, но офицер предупредил, что

дверь должна оставаться открытой. По обе стороны от двери сидели офице-

ры, тоже в штатском, но с автоматами. Так безопасно мне не приходилось

спать никогда в жизни.

Где мои товарищи, я не знал.

Утром был неожиданно учтивый завтрак: бутылка грузинского вина,

шпроты, колбаса, масло, черный хлеб, чай. Не знаю, чему мы были обязаны,

но положение наше явно улучшалось. После завтрака я вышел прогуляться и

на асфальтовой дорожке встретил Смрковского. Мы обнялись. Он достал

свежий номер “Руде право”, в нем ночное обращение президиума ЦК к наро-

ду. Мы поговорили четыре-пять минут, пока офицеры не попросили нас вер-

нуться в свои домики. Я сидел там снова один, ничего не делая, не представ-

ляя, что происходит с другими. В середине дня зазвонил телефон. Я услышал

голос Дубчека. Он сказал, что скоро за мной заедут и нас отправят в Москву.

“Это я тебе сообщаю, чтобы ты больше не сопротивлялся”.

В Москву нас отправляли в разных самолетах.

Я летел на военном грузовом Ил-18. Как потом оказалось, на таком же

увозили Дубчека. Сопровождение было все то же, штатское. В аэропорту

Внуково ожидала “Чайка”. Никого из встречающих не было. Машина неслась

в город. Я оказался в каком-то здании, то ли это был Кремль, то ли ЦК на

Старой площади. Скорее всего, это здание ЦК, поскольку Брежнев потом за-

метил, что здесь заседает Политбюро. Меня ввели в комнату, там за большим

столом сидел Дубчек, напротив Брежнев, Косыгин, Подгорный, Воронов…

Мы пожали друг другу руки. Ни я, ни они не пытались обняться, как в преж-

ние времена, с моей стороны это было невозможно. Мы с Дубчеком оба были

сдержанны и холодны. Зрелище малоприятное: они все в белых рубашках и

при галстуках, а мы небритые, грязные, в костюмах, давно не бывших под

утюгом. Я не знаю, о чем шел разговор до моего прихода, но при мне первым

заговорил Брежнев. Не будем, сказал он, упрекать друг друга, отметем про-

шлое. Положение у нас с вами трудное, его можно повернуть и в одну, и в

другую сторону…»

Письмо М.Зикмунда в Иркутск (6 декабря 1990 г.)

…Отвечаю на твой вопрос. Весь 1968 год мы с Иржи очень много работали – я в

Злине, он в Праге. Заканчивали новую книгу «Цейлон. Рай без ангелов», писали ста-

тьи, выступали на радио, шли на митингах в поддержку Пражской весны. Мы были

убеждены в способности власти исправить деформации прошлого, опираться, в

первую очередь, на возможности самого чехословацкого общества, а не стран совет-

ского блока.

Мысль о реальности военного вторжения никогда не приходила в голову. Мы с

женой, сыном, мамой жены две недели отдыхали под Сплитом, на берегу моря. Ле-

тели туда туристической компанией «Чедок», 60–70 чехов и словаков. Прекрасно ку-

пались, загорали, а в последний день, 19 августа, был торжественный ужин. Меня

там все знали, спрашивали о разном, в том числе о том, возможен ли в нашу страну

ввод советских войск. Я отвечал без тени сомнения: с точки зрения международного

права и ситуации, как она складывается, военное решение бессмысленно и невоз-

можно. Утром 20 августа я отправил тебе почтовую открытку; в этот день с

группой мы возвращались в Прагу. Домой добрались к вечеру.

А между часом и двумя ночи раздался звонок. Звонил мой друг Карел Пав-

лиштик, доктор философии, заместитель директора областного музея: «Мирек,

включи радио!» И бросил трубку. Ничего не понимая, включаю радио и слышу заявле-

ние наших властей в связи с вводом в Чехословакию войск стран Варшавского дого-

вора. А скоро послышался гул, он до сих пор у меня в ушах, страшный гул сотен само-

летов. Где-то в девять утра диктор сказал, что советские танки уже окружили

пражскую радиостудию, и если начнется исполнение чехословацкого гимна, это бу-

дет означать конец передачи.

Я не находил себе места. Было чувство, что меня оскорбили. Несколько часов

назад я убеждал своих земляков, что мы знаем Советский Союз и военное вторжение

в нашу страну невозможно, нет причин, нет логики… И вот над нами гул самолетов.

И в Праге танки! Мы с Иржи чувствовали себя последними дураками. . 27

Танки давно были в Праге, когда в Иркутске я получил почтовую от-

крытку с красивой глянцевой фотографией: Далмация, подножие зеленой

горы, синева Адриатического моря и на берегу белоснежный отель «Лагуна».

В этом отеле отдыхал с семьей Мирослав Зикмунд. В день возвращения из

Сплита домой, на родину, он отправил в Сибирь открытку с югославским

штемпелем, не догадываясь, что до перехода войсками чехословацких гра-

ниц оставались часы.

Открытка М.Зикмунда в Иркутск (20 августа 1968 г.)

Леня, дорогой, очень много думал о наших сибирских разговорах и о настоящей

дружбе. Большое тебе спасибо за отличную книгу 28. Жму тебе руку и надеюсь, что

мы скоро увидимся. Твой Мирек (Зикмунд) 29 .

Дата на открытке его рукой: 20 августа 1968 года.

«Скоро увидимся…» Мы были плохими провидцами.

Увидеться с Миреком нам теперь удастся через двадцать два года. Это

будет у него дома в Злине, в феврале 1990-го. «Скоро» по меркам вечности,

но не короткой человеческой жизни.

Фотографии к главе 4

Прага, май 1945

…и 23 года спустя

Прага, 21 августа 1968

Президент Чехословацкой республики, Верховный главнокомандую-

щий ее вооруженными силами генерал Людвик Свобода, 1960-е гг

Людвик Свобода, Леонид Брежнев, Алексей Косыгин, Николай Подгорный на улицах Москвы.

Август 1968

Встреча президента Людвика Свободы с маршалом Андреем Гречко. Август, 1968

ГЛАВА ПЯТАЯ. «Прости нас, Прага…»

Исповедь десантника Нефедова. «Приказы не обсуждаются». «Про-

сти нас, Прага…» «Я не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг

произошел». Над кем смеялась площадь. «Морально нам было тя-

жело…» Капитан Шлапак спасает честь армии. Приматор Черный

в плену у капитана Медведева. «Он был слишком молод, чтобы по-

нять грустную улыбку Гуса»

20 августа 1968 года в лесу под Каунасом полковник Соколов, командир

108-го полка 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии объявил приказ:

в четыре утра взлет. Ротные разбежались по палаткам. Как мне потом рас-

скажет ефрейтор 2-й роты Валерий Нефедов, у десантников «страха не было,

только легкий мандраж, как при первом прыжке с парашютом, когда пада-

ешь в неизвестность» 1.

После ужина, часов в восемь вечера, всех отправили спать, но уснуть

мешало возбуждение. Лежали с открытыми глазами, в голову лезли разные

мысли. К тому же испортилась погода, пошел дождь. Часов в десять вечера в

палатку влетает вестовой от командира полка: получасовой сбор! Ликвиди-

ровать лагерь! По машинам!

Что случилось?!

По словам Нефедова, такой посадки в самолет он никогда не видел. На

тренировках перед посадкой командиры трижды проверяли у каждого па-

рашют, автомат. Всегда десантник брал парашют, который сам складывал, а

здесь торопят, он схватил первый попавшийся, неизвестно чей, и бегом к са-

молету. Ночь, дождь, аэродром, светят прожектора… Вылет, оказывается, пе-

ренесен на два часа раньше. По донесениям разведки, говорили десантникам

на ходу, в четыре утра в Чехословакию будут вторгаться войска ФРГ. Нужно

их опередить.

Нефедов – один из 13 тысяч десантников, назначенных к высадке в Че-

хословакии в ночь с 20 на 21 августа. В полку было человек двадцать земля-

ков из подмосковного Одинцова, остальные из Прибалтики, Поволжья, Си-

бири. С весны их стали гонять до седьмого пота: c утра до вечера кувырка-

лись на тренажерах, бегали, рыли окопы, стреляли из автоматов и пистоле-

тов, метали ножи, кидали гранаты, разбирали взрывные устройства, водили

бронетранспортеры, авиадесантные самоходные установки, танки, грузови-

ки, мотоциклы. По утрам на тренировочном Ан-12 поднимались над латвий-

скими сосняками, прыгали с парашютом, с ходу «захватывали» спрятанную

на опушке ракетную установку и указанный на карте плацдарм.

Еще в апреле командование воздушно-десантных войск получило сек-

ретную директиву Генерального штаба, подписанную маршалом А.А.Гречко

(министр обороны) и маршалом М.В.Захаровым (начальник Генерального

штаба) готовить 7-ю и 103-ю гвардейские воздушно-десантные дивизии к

высадке в Чехословакии для «оказания помощи органам народной власти в

подавлении сил контрреволюции и восстановления порядка в стране путем

взятия под контроль важнейших государственных учреждений, радиостан-

ций, телевидения, почты, телеграфа, аэродромов…» Если чехословацкая ар-

мия отнесется к этой операции с пониманием, поставленную задачу предпи-

сывалось выполнять во взаимодействии с ней. При враждебном отношении

к десантникам, если чехословацкие части примут сторону контрреволюции,

«необходимо принять меры к их локализации, а при невозможности этого –

разоружать» 2.

В переводе на житейский язык – пойти войной.

В мае роту проверяла медицинская комиссия. Ребята волновались: по-

сле прыжков у многих было нервное напряжение. И долго не проходило

странное чувство, когда сидишь в окопе, а на тебя движется громада танка,

ты пропускаешь его над собой, а после, когда чудовище перевалило через те-

бя, ты поражаешь его гранатой, брошенной танку вслед. Но больше всего

тревожило, не укладывалось в голове, что эти навыки могут понадобиться в

войне против своих же, чехов и словаков. Если правые силы будут провоци-

ровать «волосатиков» на свержение народной власти, говорили десантникам

на политзанятиях, придется вмешаться. Каждый день они слушали об армии

ФРГ, готовой к реваншу за провал Второй мировой, и об армиях НАТО, наме-

чающих захват Чехословакии. Кто же мы будем, если не опередим их и не

протянем нашим братьям-славянам руку помощи?

С мая-июня полк усиленно тренировался, ожидая вылета в Прагу.

О советских воздушно-десантных войсках заговорили в 1935 году, ко-

гда при маневрах под Киевом в групповом прыжке участвовали две с поло-

виной тысячи парашютистов. К началу Второй мировой войны у Красной

армии были три воздушно-десантных бригады, зимой 1939 года их сбрасы-

вали на Финляндию. А в войне с Германией не повезло; на них надеялись в

двух операциях, но обе провалились, и десантников передали пехоте как

элитную часть. Только в 1950-х годах военная доктрина предусмотрела воз-

рождение воздушно-десантных войск; для десантирования с воздуха их по-

садили на боевые машины десанта (БМД) с новым вооружением. На первом

этапе вхождения в Чехословакию штабисты возложили на десантников вне-

запный ночной захват аэродромов, стремительный бросок в города и до вос-

хода солнца – полный контроль над важными центрами. Десантироваться в

Праге предстояло 7-й воздушно-десантной дивизии (командир генерал-

майор Л.Горелов), в Брно – 103-й воздушно-десантной дивизии (командир

генерал-майор А.Яценко).

Десантник в самолете, когда он полностью экипирован, готов к прыжку,

с тяжелым рюкзаком ниже спины, с основным и запасным парашютами, с ав-

томатом на груди, похож на неуклюжего тюленя, и каждый борт с десантни-

ками – как лежбище ластоногих. Картина мгновенно меняется, когда десант-

ники один за другим совершают прыжки или выскакивают из самолета, уже

приземлившегося, но еще продолжающего бежать по взлетной полосе; те-

перь нет в мире существа энергичнее, проворнее. Такими они уже показали

себя миру, когда в 1956 году брали Будапешт.

Мало кто знал, что параллельно с десантниками на спрятанных в лесах

полигонах готовятся и другие отборные части, объединенные понятием

«спецназ», впоследствии наводивший страх в разных горячих точках. Под-

разделения особого назначения были созданы органами государственной

безопасности для диверсий, в случае войны, в тылах войск НАТО, для неожи-

данных ударов по ключевым пунктам противника, быстрой изоляции поли-

тических и военных руководителей. Такие мобильные подразделения были

при каждой армейской дивизии, они несли самые большие потери, но обес-

печивали успех шедших за ними воинских масс. В ночь с 20 на 21 августа

спецназовцам приказали первыми, на гражданских самолетах Ан-24, при-

землиться на аэродроме Рузине под Прагой, взять под контроль летное поле,

все аэродромные службы, блокировать самолеты и местную охрану, удержи-

вать все это до прибытия десантников. В палаточном лагере в каунасском

лесу ефрейтор 2-й роты Нефедов и его друзья-десантники не сразу поняли

масштабы предстоящего события. Ребят, из многих новобранцев выбранных,

физически крепких, смышленых, пограмотнее других, объединяло чувство

родины. Она была для них самой справедливой, доброй, всем помогающей, и

они готовились ей верно служить.

Шестнадцатого и семнадцатого августа по ротам выдавали боеприпасы,

по шесть рожков к автомату, в каждом по тридцать патронов. Из сумок вы-

нимали противогазы, набивали их патронами доверху, сколько удержат за-

плечные лямки. Брали гранаты – наступательные, ручные осколочные, про-

тивотанковые. Так вооружаются, когда предстоит участие в боях. Неясно

было только, против кого: армии натовской или, не исключено, чехословац-

кой? Чешских солдат представляли вроде бравого придурковатого солдата,

героя смешной книги; в таких и стрелять-то рука не поднимется, разве что

по приказу. Командующий воздушно-десантными войсками генерал

В.Ф.Маргелов сказал: «Запасаться боеприпасами, остальное добудете

на месте».

В политике человек может быть фанатиком, патологическим игроком, с

явными для всех психическими отклонениями и при этом оставаться лиде-

ром партии, за которым послушно, часто бескорыстно, идут массы. Но в воз-

душно-десантных войсках психическое здоровье командиров и внутреннее

самоощущение вверенных им элитных войск определяет не просто успех во-

енной операции, но часто судьбу крупномасштабного государственного за-

мысла. У профессиональных кадровых десантников обостренное, как будто

из восточной ментальности, чувство принадлежности к этому братству,

предмету общей возвышающей гордости, и для них это выше сохранения

собственной индивидуальности.

В состав 7-й воздушно-десантной дивизии входила рота десантника

Нефедова. Вряд ли в ротах знали, что командир дивизии генерал Горелов,

участник Отечественной войны, родом из-под Козельска, городка под Калу-

гой, потомок пращуров, которые в ХIII веке оказали сопротивление войску

хана Батыя, но и не представляя его родословную, десантники чувствовали в

командире носителя лучших традиций русского воинства.

Только одно дело сопротивляться вторжению и другое – вторгаться.

Для решения задач нужно было, по крайней мере, представлять, где

находятся «объекты», которые предстояло десантникам захватить, взять

под охрану, кратчайшие пути к ним. Переброска десанта и войск в общем

была понятна: на эти цели выделялось 440 военно-транспортных самолетов

Ан-12, в канун операции в Прагу и Брно прилетят штабные офицеры воз-

душно-десантных войск и военно-транспортной авиации в форме граждан-

ских летчиков, они выдадут себя за группу сопровождения грузов для Чехо-

словакии, определят условия высадки или выброски десанта на аэродромы

и, в случае отказа служащих аэродромов принимать советские самолеты,

возьмут управление всеми службами на себя, а с прибытием первых воин-

ских частей будут их проводниками.

Безопасность военно-транспортных самолетов с десантниками и гру-

зом 7-й воздушно-десантной дивизии должны были обеспечивать два полка

истребителей и два полка истребителей-бомбардировщиков 4-й воздушной

армии, которые будут сопровождать боевые порядки и кружить на высоте от

восьмисот до двух тысяч метров над местом высадки десанта. От четырех до

восьми истребителей будут висеть над местом высадки одновременно. В

случае необходимости самолеты-бомбардировщики должны будут нанести

бомбовые удары по позициям зенитно-ракетных дивизий чехословацкой

народной армии 3.

Но где в городе сами «объекты», предназначенные для захвата десант-

никами?

Никогда прежде Горелов в Праге не бывал.

Командующий Маргелов разрешил Горелову вылететь с командирами

полков в Прагу на один день, чтобы иметь представление, как «объекты»

выглядят, как к ним добираться. Это называлось «рекогносцировкой». Горе-

лов и четыре командира полков переоделись в гражданские одежды и в кон-

це мая ранним утром прилетели на аэродром Рузине. Обслуживающему пер-

соналу аэродрома сообщили о внезапной неисправности самолета; придется,

видимо, «ремонтировать» машину до позднего вечера. Пусть не убирают са-

молет. И со встречавшими их работниками советского посольства поехали в

Прагу.

Из воспоминаний Горелова:

«Я не видел города и людей, мысли были только о разбросанных по

обоим берегам реки “объектах”, подъездных путях к ним. Я видел не улочки

старого города, а досадно узкие коридоры, по которым трудно будет продви-

гаться танкам, бронетранспортерам, артиллерийским установкам, и почти

физически ощущал, как где-то при повороте, впопыхах, тяжелые боевые ма-

шины сносят угол здания или торговый лоток. У десантников не было опыта

действовать в условиях средневекового города, подобного Праге», – будет

мне рассказывать генерал 4.

Вернувшись в Москву, Горелов откровенно поделился опасениями с

министром обороны А.А.Гречко. А что было делать Гречко? Идти с этим к

Брежневу? Говорить об архитектуре Праги?

«Ну вот что, генерал, – сказал Гречко. – Приказы не обсуждаются. Сами

думайте над этим, находите решения».

Попробуй находить решения в условиях строжайшей засекреченности,

когда никто из девяти тысяч десантников дивизии, вовлеченных в опера-

цию, с которыми предстояло отрабатывать варианты подходов к указанным

на карте «объектам», не должен был знать ничего конкретно и принимать

изнурительные тренировки крепления в самолетах военной техники и гру-

зов и потом быстрого их освобождения от креплений и выката из самолета

на летное поле за очередные учения. Офицеры молчали, ощущая себя храни-

телями страшной тайны, а солдаты делали вид, что не понимают, почему по-

сле напряженных, физически очень тяжелых дней, вечерами на политзаня-

тиях им говорят о чехословацкой контрреволюции, готовности НАТО дви-

нуться к Праге, повторяя, что в случае чего «наших братьев мы не оставим в

беде».

Игрой в секретность были отмечены все весенне-летние месяцы, когда

подготовка к операции шла полным ходом, и даже командир 7-й военно-

воздушной дивизии, летевший на Прагу в ночь с 20 на 21 августа первым са-

молетом с разведчиками, о некоторых важных моментах узнал, находясь уже

в воздухе. О том, например, что высадку войск надо производить не пара-

шютным, а только посадочным способом. Видимо, Политбюро ЦК КПСС при-

няло этот вариант ночью, в последний момент, когда дивизия неслась к цели

высоко над землей. Мы не знаем, кого в последние мгновения осенила эта

мысль, но, по мнению военных, она была единственно правильной; в случае

парашютного десантирования на Прагу последствия могли быть непредска-

зуемыми. «Как только я получил в воздухе указание, тут же приказал де-

сантникам сбросить парашюты и передал приказ на все борта, уже летевшие

за нами», – вспомнит генерал Горелов.

Продолжу рассказ десантника Нефедова:

Роту подняли в воздух в два часа ночи по местному времени. Где-то на

час раньше на Прагу вылетела разведрота полка, человек восемьдесят. У ро-

ты Нефедова, ударной группы, с собой на борту не было транспортных

средств (танкеток), рассчитывать приходилось только на то, что при себе.

Через два часа самолет приземлился в пражском аэропорту Рузине. Едва от-

крылся люк, десантники один за другим спрыгивали на полосу и сразу в сто-

рону, не мешая самолету вырулить и подняться, уступая полосу другим са-

молетам, летевшим вслед. Ротный Дорохин поставил задачу: занять огневой

рубеж вдоль шоссе от аэродрома к центру Праги. Полк стал рыть окопчики

по обе стороны дороги, занимая оборону. Окоп от окопа в трех шагах. В око-

пах установили СПГ (станковые противотанковые гранатометы), их уже до-

ставили очередными воздушными рейсами. В каждом взводе был ручной

гранатомет. Нефедов приготовил противотанковую гранату. Предупредили:

работать бесшумно. Недавно чехословацкая танковая армия здесь прошла на

учения, и если десантников засекут, придется повернуть обратно. А в это

время к Праге приближалась советская танковая армия, вышедшая из ГДР.

«Честно говоря, мы чуть своих не перестреляли. Хотя перед вылетом нам

сказали, что свои с белыми полосами на броне и на башнях, но в темноте по-

пробуй разглядеть. Колонна наших танков появилась в четыре утра. Я лежал

и подсчитывал: примерно сотня танков и бронетранспортеров. Они шли с

включенными фарами».

Часов в пять утра, когда рассвело, ротный передал приказ: любыми

средствами добираться до центра Праги к Вацлавской площади, присоеди-

ниться к десантникам, уже занявшим Генеральный штаб чехословацкой ар-

мии. «Они вошли в город, пока наш лежал в оцеплении. Десантники выходи-

ли на дорогу, запрыгивали в проходящие мимо чешские грузовые машины.

Офицер садился рядом с шофером, и вперед. Если шофер не соглашался, мы

отбирали ключи от машины и неслись сами. Чаще всего, чехи отдавали клю-

чи добровольно. Одна машина попыталась проскочить мимо, не останавли-

ваясь. Десантники открыли огонь по баллонам. Другие машины стали оста-

навливаться безоговорочно, шоферы сами протягивали ключи».

В десять утра у здания Генерального штаба десантников окружили мо-

лодые чехи, пытались передать листовки. Кричали: «Зачем вы нас оккупиру-

ете? Что мы вам сделали? Вас обманывают, у нас все в порядке. Мы никого не

звали на помощь. Не позорьте свою страну, возвращайтесь домой!» Нефедова

поразил их прекрасный русский, почти без акцента. «Я испугался мысли:

вдруг они правы? Но по пути, когда мы добирались до города, к нам подхо-

дили чехи пожилого возраста. “Спасибо, ребята, что прилетели. Иначе не бы-

ло бы больше свободной Чехословакии”, – это мы тоже слышали, врать не

буду».

Как же все должно было смешаться в голове советского ефрейтора, если

в самом чехословацком обществе не было единого понимания событий.

Весь день 21 августа десантники провели в Генштабе.

Чехословацких генералов и офицеров держали как под домашним аре-

стом. Они затевали с солдатами разговор: зачем прилетели, вас обманывают

и т.д. Десантники отвечали, как учили на политзанятиях: у вас хотят ликви-

дировать народную власть, установить буржуазные порядки, это приведет к

гражданской войне. И культурно просили разойтись по кабинетам. Был при-

каз вести себя сдержанно, оружие без нужды не применять. Они так и дер-

жались, не в пример немцам и венграм. Те проведут черту мелом по площа-

ди: не переходить, стреляем без предупреждения! Через неделю их части

вывели за город.

А десантники с людьми говорили, шутили, Один из роты, младший сер-

жант с Украины, влюбился в чешскую девушку. Хорошенькая, с короткой

челкой на лбу. Она и ее друзья приходили в расположение части. Младший

сержант был лет двадцати, она года на полтора младше. В роте любовались

ими, красивая веселая пара. Парень отпросился у командования и отправил-

ся с девушкой в советское посольство просить разрешение на брак. Они уже

не могли друг без друга. Солдаты, его ровесники, приглашенные на свадьбу,

скидывались на подарки. А из посольства позвонили командиру полка:

младшего сержанта срочно выслать на родину, в часть, где служил. Узнав о

приказе, парень ночью ушел в лес и выстрелил из автомата в грудь. По сча-

стью, пуля не задела легкие; врачи вернули десантника к жизни, под охраной

отправили домой.

Полк Нефедова возвращался из Праги на родину 21 октября. До грани-

цы ехали в чехословацких мягких вагонах. А в Чопе десантников распихали

по советским товарнякам, шестьдесят человек в каждый вагон, как телят. Но

самым большим для них потрясением было проезжать по улицам Каунаса, к

месту дислокации дивизии. «Мы возвращались как герои, а нас встречали

плакаты с осуждением. Люди с балконов кричали нам: “Оккупанты!”»

С Валерием Нефедовым мы разговаривали в Москве в августе 1989 года.

Бывший десантник при воспоминании о Праге становится растерянным,

пришибленным, мешковатым в движениях. За два месяца до вторжения, 23

июня, парашютно-десантной роте 108-го гвардейского парашютно-

десантного полка 7-й воздушно-десантной дивизии предстоял перелет из

Каунаса в Рязань для участия в показательных выступлениях на БМД перед

министром обороны. Десантников разместили на трех самолетах Ан-12. На

высоте четырех тысяч метров один из самолетов столкнулся с пассажирским

ИЛ-14. Погибли пять членов экипажа и 91 десантник. Среди них были друзья

Нефедова. Десантники всегда казались крепче духом, таких смерть не берет,

а вот они – прах в лесах под Калугой. Потом это покажется каким-то преду-

преждением, на которое не обратили внимание.

Спустя двадцать лет после событий мне пришла мысль поместить в га-

зете рядом три беседы: с членом Политбюро ЦК КПСС, с военачальником Со-

ветской армии и с десантником-первоэшелонцем. Дальше я расскажу о дру-

гих, но из трех собеседников только у десантника, простого солдата, безо

всяких наводящих вопросов сами вырвались слова, до той поры примени-

тельно к вводу войск никем в советской печати не сказанные. Все записав, я

переспросил, могу ли их опубликовать, не будет ли у него проблем. «Я все

понимаю, – сказал десантник Нефедов, – готов их повторить и под ними рас-

писаться». И наклонился к диктофону: «Прости нас, Прага…» 5

Не меня прости, сказал ефрейтор, прости всех нас, кто вторгся.

Армия, в которой служил ефрейтор Нефедов, при всех обычных тяготах,

суровости быта была готова выполнять любые приказы, не задумываясь;

войска еще не успели разложиться, как это случится после – в Афганистане, в

Чечне.

Среди сослуживцев нашего десантника еще были солдаты, носители

традиционных семейных ценностей. Мучительно было танкистам и десант-

никам наблюдать на пражских улицах воззвания к населению не давать со-

ветским солдатам ни куска хлеба, ни глотка воды. Изнуренные, не зная, кого

винить, несчастные солдаты извлекали из памяти живучий образ «послед-

ней рубахи», которую отдаст соседу русский человек.

Однажды я заговорил об этом с Франтишеком Кубичеком, крестьяни-

ном из деревушки на берегу Моравы под Оломоуцем. Мы сидели у него дома,

пили из кружек пиво «Праздрой» и ели кнедлики, приготовленные его же-

ной Боженой. Не помню, сколько кружек опустошили, когда я отважился

спросить, готов ли Франта отдать соседу последнюю рубаху. «Не понял, по-

втори!» – требовал Франта. Как я ни старался, называл, к примеру, погорель-

ца Томаша, его соседа, Франтишек не мог взять в толк, зачем соседу Томашу

чужая рубаха. Наконец, до него дошел смысл вопроса. «Нет, конечно! Такого

не будет, не может быть, чтобы я отдал соседу последнюю рубаху». – «Тебе

не жалко бедного соседа, Франта?» – растерялся я.

Он смотрел на меня как на идиота.

«Ну подумай, как у меня может быть последняя рубаха? Землю за окном

пахали мой отец, дед, прадед… Наш род здесь со времен короля Матвея Кор-

вина. Никто землю не пропивал, не проигрывал в карты, все работали. Как у

меня, их потомка, их наследника, может оказаться последняя рубаха?» Когда

мы прощались, Франта успокаивал: «Ну, если настаиваешь, я готов отдать

соседу последнюю лошадь. Даже последнюю телегу. Последний мешок це-

мента. Но последней рубахи у нас не бывает… Извини!»

Вспомнился другой случай. Чешская журналистка прилетела на Байкал,

меня попросили ее сопровождать. Вечером в гостиницу Листвянки ввали-

лись рыбаки, охотники за нерпами, моряки с катеров, геологи – с водкой и

гитарой. Парни из кожи лезли, чтобы обратить на себя внимание блондинки

с серыми глазами и дивным западнославянским акцентом. Все говорили, пе-

ребивали друг друга, травили анекдоты, горланили песни, стояли на коле-

нях, объяснялись в любви. Был прекрасный кавардак, русский кураж, когда

можно умереть от счастья.

А под утро, когда гости разошлись, с моей коллегой случилась истерика,

и я уже собрался вызвать врача, но она успокоилась: «Знаешь, я хочу пригла-

сить тебя в Чехию, но я боюсь, мне будет стыдно, потому что у тебя там ни-

когда не будет такого фантастического вечера. Будут умные и милые разго-

воры, но не будет этих хулиганских тостов, дерзких песен, от которых раз-

рывается душа, и никто не покажет, как пить водку по-гусарски, из гранено-

го стакана с тыльной стороны ладони, и не полезет целоваться к человеку,

которого видит первый раз. Ты у нас умрешь от скуки!»

Не берусь сравнивать национальные характеры; моих наблюдений для

выводов маловато, а воображение имеет пределы. Но из бесед с нашими сол-

датами, как они чувствовали себя на площадях Праги с автоматами на груди,

свесив с брони ноги в сапогах, в окружении молчаливой толпы, их презира-

ющей, можно представить разницу национальных психотипов. Пражане не

вспомнят, какая в их истории угроза так сплотила бы нацию единым чув-

ством, дала бы ощутить кровное родство, как это сделали события 1968 года.

Мне рассказывал Мирослав Зикмунд, как он был изумлен, когда вернулся из

Праги в Злин и не узнал каменную тумбу у ворот дома. На ней были имена

Мирослава и его жены; кто-то замазал имена цементом. Потом сосед оправ-

дывался: «Пан Зикмунд, это я сделал на случай, если вас будут искать рус-

ские солдаты».

А что же наши солдаты?

Я перечитываю письмо Алексея Курилова, сержанта артиллерийского

полка мотострелковой дивизии Одесского военного округа. Полк подняли по

тревоге в июле 1968 года, погрузили в «набитые до отказа» товарные ваго-

ны, «правда, не на голом полу, а на соломе, везли, как овец, ничего не объяс-

няя», а орудия (гаубицы образца 1938 года) укрепили на платформах. Эше-

лоны шли без остановки; задача, говорили командиры, «воспрепятствовать

войскам ФРГ использовать Чехословакию как плацдарм для нападения на

СССР», и надо торопиться, потому что этот плацдарм будет вот-вот захвачен

германскими войсками. У всех было ощущение близости войны. Солдаты

«возмущались действиями правительства Чехословакии, которое не может у

себя дома навести порядок. Чувство смятения охватило нас. Мы же еще

детьми переписывались с чешскими школьниками, и вот нам приходится

идти к ним с оружием в руках» 6.

Из письма сержанта Курилова:

«В Ужгороде нас сгрузили и с первых чисел августа шли своим ходом.

Наша часть продвигалась на грузовых машинах Урал-375Д повышенной про-

ходимости (все колеса ведущие). К автомобилям были прицеплены орудия. А

весь орудийный расчет, бочки с бензином и снаряды помещались в кузове.

На машинах мы были везде и всегда. После беспрерывной езды по венгер-

ским дорогам мы приехали в город Комарно на берегу Дуная. На левом бере-

гу находился город Комарно. Был прекрасный августовский вечер. На улицах

празднично одетые толпы. Сквозь большие стеклянные стены ресторанов

было видно, как там веселятся люди, ничего не подозревая. Венгры нас

встречали дружелюбно, махали руками. И без остановки мы переехали через

мост на другой берег. Внизу катил мутные воды Дунай. Берег поразил нас

своей мрачностью. Было отключено электричество. И вот первое замеша-

тельство: посреди дороги два мотоциклиста развернули огромного размера

чехословацкий флаг. Мы не знали, что делать. Кто-то посоветовал оттащить

мотоциклистов в сторону, и мы поехали дальше. Ехали долго, водители на

коротких остановках вываливались из кабины и от переутомления падали

на землю. Наконец, приехали в Западно-Чешскую область, в лесу жили в па-

латках до зимы, а зимой нас разместили в Восточно-Чешской области, в

бывшем чешском военном гарнизоне.

Настроение у солдат было неважное. Чехословацкая армия прохлажда-

ется, а мы тут вместо нее должны наводить порядок. Однажды к нам в часть

приехал генерал-лейтенант из Центральной группы войск. Было построение

полка. Он рассказал нам, что один солдат из мотострелковой части изнаси-

ловал шестидесятилетнюю женщину и девочку тринадцати лет. Военный

трибунал приговорил его к расстрелу. Командование решило оповестить нас

о приговоре, чтобы никому неповадно было. Мы не знали, правда ли это или

командование придумало для профилактики» 7.

В разговорах с пражанами, даже которых давно знаешь, неспособными

что-либо зря говорить, все же затрудняешься установить границу, отделяю-

щую имевшее место событие от не выдуманного, но в деталях, возможно, до-

думанного, чуть гиперболизированного, каким по прошествии времени оно

осталось в возбужденных головах. Неподалеку от Малостранской площади с

церковью Святого Микулаша, где когда-то Моцарт играл на органе, есть не-

большой внутренний сад с белыми статуями и замком. От замка идет дорож-

ка к обрамленному розами пруду, а в пруду играли золотые рыбки, как они

там играют две сотни лет. От нескольких чешских приятелей я слышал, как в

августовские дни 1968 года в парк заехал советский танк. Возможно, сбился с

дороги. Солдаты смотрели на рыбок с восторгом: «Ну, братцы, красота!» А

после, не снимая сапог, гурьбой полезли в пруд, сгребли рыбок в подолы

гимнастерок и вечером в котле походной кухни варили уху для батальона.

Сколько бы ни повторяли на политзанятиях слова об «интернацио-

нальном долге», многие солдаты ощущали неискренность и чувствовали се-

бя неловко. Одно дело, когда идет война, ты защищаешь родную хату, и со-

всем другое, когда ты в кузове грузовой машины, на прицепе гаубица, в чу-

жой стране, в окружении людей; тебе никто не угрожает, и у тебя нет повода

открывать огонь. И для чего ты здесь, не может внятно объяснить политиче-

ская тарабарщина командиров. Да ты и не спрашиваешь, чтобы не создавать

себе проблем. Но еще мучительней, унизительней чувство стыда, когда над

тобой, над твоей славной армией, в которой воевали твои отцы, победившие

гитлеровскую Германию, – улица смеется!

Я переписываюсь с Николаем Успенским, рядовым гвардейского 40-го

танкового Чертковского полка (командир полковник Мещеряков) 11-й гвар-

дейской танковой Приберлино-Карпатской дивизии 1-й гвардейской танко-

вой армии. В ответ на публикацию «Это было в Праге» он прислал сохранен-

ные «благодарственные письма» командования войсковой части № 47518

«за образцовое выполнение воинского и интернационального долга при за-

щите социализма в Чехословакии». Смышленый сельский техник-электрик

двадцати лет служил в группе советских войск в ГДР мастером по ремонту

электрооборудования танков и бронетехники. В полку три танковых баталь-

она, в каждом 9 танковых рот по 8–9 танков (Т-55) в каждой, взвод плаваю-

щих танков (ПТ-76), зенитный взвод (4 зенитных самоходных установки

ЗСУ), до полутора сотен колесных машин, а также рота связи, комендантский

взвод, хозяйственный взвод, саперный взвод, взвод разведки, пехотная рота

на гусеничных бронетранспортерах и т.д. Часть бросали на подавление вол-

нений в Польше и Венгрии; за ней закрепилось название «Черные крылья».

В апреле 1968 года начали возникать слухи о каких-то непорядках в Че-

хословакии. Солдат это особо не касалось бы, но от германо-чехословацкой

границы, вблизи которой они стояли, до Праги 165 километров, четыре часа

танкового перехода. Поговаривали, что отсюда будет главный удар. К нему

уже готовились; разведвзвод разворачивали в разведроту, саперный взвод –

в саперную роту; получили новый мостоукладчик, выдали хлопчатобумаж-

ное обмундирование, совсем новое, хотя до истечения срока старого было

далеко. Что-то неуловимое сдвинулось с места, нарушался ход вещей, но тре-

вожили не сами симптомы, а бессилие понять, что последует.

В первой половине мая в гарнизоне случился пожар, сгорела отдельная

рота химической защиты, тушили всей частью; из двадцати машин дотла

сгорели девятнадцать; пожар был виден за двадцать километров. А потом

налетел ураган, повалил деревья, гарнизон остался без света. На одной из

вечерних поверок при свечах в полку объявили «готовность номер один».

Отменили демобилизацию, отпуска, увольнения; запретили покидать казар-

му, можно только рядом посидеть на газоне. Учебную роту направили на по-

лигон менять изношенные гусеницы на новые, загружать боеприпасы, стать

боевой ротой.

Из письма рядового Успенского:

Восьмого июня часть построили на плацу. Командир полка сказал:

«Сынки, впереди тяжелые времена, и надо потерпеть месяца три-четыре».

Несколько полковых бензовозов ЗИЛ-157 подготовили как на парад: на две-

рях кабин нарисовали гвардейские значки, колеса окантовали белой краской

и послали на командно-штабные учения войск Варшавского договора в Че-

хословакии. Учения смахивали скорее на показные, чем на необходимые. Это,

объясняли офицеры, – предупреждение чехам, пусть знают, происходящую у

них неразбериху можно прекратить в любое время. Вернулись машины через

месяц. Пока шли учения, говорили солдаты, их встречали с цветами, а когда

все закончилось, а части не уходили, тянули время, отношение изменилось.

Чехи подбрасывали записки с требованием убираться. Подразделения отво-

дили в леса, приказывали занять круговую оборону. В конце концов, части

пришлось вывести. На политзанятиях вернувшимся говорили: «Ничего, ско-

ро все туда пойдем» 8.

В воскресенье 28 июля в полку снова зашла речь об «учениях». Когда

часть поднимали по тревоге, танки обычно выходили на четвертой минуте

(зимой с чуть большим интервалом), готовые вступать в бой. На этот раз со-

бирались основательно; нам даже разрешили погрузить с собой в машины

матрацы. Колонны начали движение в темноте. Пройдя через Дрезден и

Пирну, остановились у городка Кенигштайн, оттуда двинулись в горы, ближе

к чехословацкой границе. «Нам говорили: у чехов тайники с оружием, чест-

ных коммунистов преследуют, готовится государственный переворот. При-

езжают бывшие немецкие и чешские хозяева, расхаживают по своим преж-

ним поместьям. Чехи открыли границы для безвизовых поездок: плати день-

ги и езжай, куда хочешь. Это было дико; граница социализма, учили нас,

должна быть на замке, иначе мы пропали».

Еще из писем Николая Успенского:

«…Мы слышали об оборонительной миссии наших войск в ГДР, но у нас

в батальонах висели “Перспективные карты”. Нашей дивизии, например, в

случае чего, предстоит выступить против 5-й танковой дивизии бундесвера,

и через восемь дней после начала движения мы должны пройти по ФРГ и

Франции и выйти к Ла-Маншу.

Пойти в рейд по чужой стране всегда интересно, мы же нигде не быва-

ли. А тут интернациональный долг. Офицеры говорили в своем кругу: не хо-

телось бы на чехов идти. Один младший лейтенант, не запомнил фамилию, в

этой обстановке стал пить, писал рапорты об увольнении. Несколько моло-

дых командиров танковых взводов, недавно окончивших училища (к вечеру

20 августа их взводы стояли на границе с Чехословакией), после зачитки

приказа сильно напились и кричали: “Идем открывать Третью мировую

войну!”».

«В августе из нашей дивизии сбежал с оружием солдат кавказской

национальности. Тогда было легко уйти в ЧССР и оттуда в ФРГ. Окруженный

в горах группой захвата, он застрелился. После этого проверку личного со-

става стали проводить 24 раза в сутки. Самовольных уходов из части с ору-

жием и попыток уйти в ФРГ за время службы было немало. Я считал это без-

рассудным; в чужой стране далеко не уйдешь» 9.

18 августа под деревушкой Кота Успенский и три солдата принимали с

танков на зарядку аккумуляторы. В роту вернулись утром следующего дня. А

20 августа в 9 часов утра роте зачитали приказ: после получения сигнала

любой ценой через четыре часа выйти к юго-западной окраине Праги. На

провокации не поддаваться, но на выстрел отвечать выстрелом. Эта часть

приказа вызывала недоумение. Как разобраться, где провокация, а где нет?

Даже случайный выстрел требовал ответных действий. Нас инструктирова-

ли, как себя вести при нападении на колонну, выдали индивидуальные ме-

дицинские пакеты, по сухому пайку (предупредив, чтобы без приказа не

ели). После обеда раздавали по сто двадцать боевых патронов.

«…Расскажу о психологической обстановке в роте. Был у нас старшина

Бердов из-под Пскова. Солдаты его терпеть не могли; после оглашения при-

каза он понял, что дела плохи: обиженных им много, в боевой обстановке

можно “нечаянно” получить пулю в затылок. Через немецких ребятишек,

бродивших вокруг нашего лагеря, он достал спиртного и пригласил особо им

недовольных в машину-“летучку”, крытый фургон. Я в число приглашенных

не попал. Скоро половина роты была пьяной. И начался “концерт” до вечера.

Стоит в карауле мой земляк Якубовский из-под Новочеркасска, еле держится

на ногах. Подхожу к нему. “Хочешь, – спрашивает, – с одного выстрела попаду

в зеркало вон той “летучки”?” Вскидывает автомат, нажимает спуск – вы-

стрел! А из “летучки” выходит заместитель командира полка, подполковник.

Пуля проходит рядом с ним. Что тут началось! Потом земляк размазывал

слезы по лицу. Успокаиваю: впереди, говорю, у нас такое, что все забудется.

Около трех часов дня дали команду получить патроны. В одном из фур-

гонов – оружейная комната. Нашли старшину, ключ у него. Он пытается от-

крыть дверцу фургона; подползет на четвереньках, кое-как вскарабкается, а

рукой до замка не дотягивается. И смех, и грех. После трех-четырех заходов

командир роты забирает у него ключи, и мы получаем патроны. А старшину

запираем в фургоне. Он очухается на следующий день уже под Прагой. Выле-

зет опухший, мокрый, растрепанный. Если бы отменили бросок на Прагу, я

думаю, на следующий день половина роты пошла бы под трибунал».

11-ю гвардейскую дивизию вводили в Чехословакию полностью.

Из полка «Черные крылья» в гарнизоне оставался только музыкальный

взвод для охраны складов, казарм, семей офицеров и сверхсрочников. К по-

ловине двенадцатого ночи полк приблизился к чехословацкой границе,

остановились в метрах пятидесяти от шлагбаума. Справа здание пограно-

храны, там двое чешских пограничников. Успенский и еще ребята вылезли

из машин, подошли к ним. Показывают на пустые кобуры, повторяя: «Пи-

столь… пистоль…» Оказалось, когда танки подошли к границе, немцы свой

шлагбаум подняли, а чехи, ничего не понимая, не имея приказа, отказались

свой поднимать. Армейские разведчики чехов разоружили и обрезали линию

связи: не дать им сообщить о переходе границы. Головной танк снес чехо-

словацкий шлагбаум. До сих пор колонна двигалась во тьме на подфарниках,

чтобы не тревожить немецкое население, а с пересечением границы пришел

приказ дать полный свет – и вперед!

На дороги, по которым шли танковые колонны, выходили толпы лю-

дей, впереди женщины и дети; под их прикрытием часто велась по солдатам

стрельба. Когда появлялись женщины и дети, а машину на скорости не оста-

новишь, механику-водителю приходилось зажимать один тормоз, машина

переворачивалась, сваливалась в кювет. Экипаж по двое-трое суток ждал,

пока свои разыщут. Голодные, солдаты ждали однополчан. Чехи из близле-

жащих сел тайком их подкармливали. Бывало, едет мимо чешская машина,

из нее летит на дорогу сверток с продуктами. Это при том, что за помощь

солдатам людей могли наголо остричь, избить.

«Но вот едем и видим на дороге чеха и с ним мальчишку в пионерском

галстуке. Остановились. Они подошли. Чех начал рассказывать – он комму-

нист, его сын тоже коммунист, а это внук, пионер. Честных коммунистов, го-

ворит, у нас изгоняют, спасибо, что пришли на выручку. Но это был, пожалуй,

единственный случай в нашу поддержку, который я сам видел. Больше было

протестов, да еще в невероятных формах. В Праге под колеса нашей машины

бросилась женщина с ребенком. Хорошо, что ехали не быстро, водитель

успел затормозить. Женщина не пострадала, но как она плакала, как крича-

ла, когда ее оттаскивали от машины! Можно отнести это к психозу, а можно –

к отчаянной, бессильной любви к родине.

Гибли люди – кто попадал под гусеницы и колеса, кто сам бросался, как

эта женщина с ребенком. Морально нам было тяжело. После возвращения в

Германию из нашего полка несколько человек отправили в госпиталь. Я по-

дозревал, и слух был такой, что от увиденного в августе в Чехословакии у

некоторых солдат и офицеров случилось расстройство нервной системы. Я

не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел».

Николай Успенский вспомнил, как на пути от Кладно до Праги колонна

растянулась, машина от машины шла в трехстах-четырехстах метрах. На од-

ном участке стояла толпа. Пропустив первую машину, толпа сомкнулась,

преградив путь остальным. Когда подъехали ближе, в руках людей увидели

булыжники. Николай не успел испугаться, как машина вошла в толпу и с

трех сторон посыпался град камней. Была слепая, безудержная ярость лю-

дей, готовых все разметать, разнести в клочья. «Не вздумай останавливать-

ся!» – он крикнул водителю, прикрыв открытое окно сумкой с противогазом.

Наконец, удалось прорваться и только за городом остановиться, перевести

дух. Подошли другие бронемашины, солдаты выскакивали потные, возбуж-

денные. Двое в роте оказались ранены в голову, несколько машин побиты.

Как выяснилось, по вине головной машины колонна промахнула поворот,

предстояло возвращаться к месту побоища. Разгоряченные солдаты настаи-

вали: око за око! Возник стихийный митинг. «Ну, мы им сейчас дадим!» –

неслись голоса. И уже начали разворачивать машины.

Казалось, случится непоправимое. Куда-то исчез командир роты, ко-

мандование принял на себя инженер-электрик полка капитан Шлапак. «Он

выскочил из машины в каске, с пистолетом в руке, всех построил: “Ребята,

надо успокоиться! Представьте, мы дома проснулись, а под окнами чужие

танки. Разве людей не понять? Все по машинам! Объедем городок сторо-

ной…” Он был прекрасный человек, мы ему верили, и все обошлось. С тех пор,

когда я думаю о совести русской армии, у меня перед глазами посреди доро-

ги, в каске и с пистолетом в руке, весь в танковой гари капитан Шлапак, ко-

торый не дал случиться непоправимому».

Капитан Шлапак… Шлапак… Когда я перечитывал это письмо Успенско-

го, показалось, что я встречался с капитаном, с этой фамилией. Да что там

показалось, я был уверен, что полузабытым капитаном мог быть только он,

когда-то встреченный мною капитан – характер тот же!

Это случилось в верховьях Лены, когда летом 1967 года мы с друзьями

сплавлялись на карбасе «Микешкин» до Ледовитого океана. Оставалось со-

всем немного до цели, когда ветры с гор понесли карбас на прибрежные пес-

ки. Наша посудина села на мель. Никаких сил не хватило бы нам, пятерым

членам команды, вытолкать карбас против ветра к большой воде. Мы уже

отчаялись, как слышим откуда-то с берега хриплый голос: «Эй, гвардейцы,

подать трап капитану!» Утопая сапогами в мокром песке, по-медвежьи пере-

валиваясь, к нам приближался армейский офицер в звании капитана. Откуда

он в этом краю? Приехал на побывку к родным в рыбацкий колхоз? Мы спу-

стили трап на песок. Капитан поднялся, каждому протянул руку, заглядывая

в лицо: «Иван Иванович. Простой, как говорится, Иван!»

К тому времени на берегу собирались из окрестных мест рыбаки в ре-

зиновых сапогах и с длинными баграми. Мы спустились на мокрый песок,

убрали трап и плечами навалились на борт. «Раз, два, взяли!» – командовал

капитан, упираясь в бортовые доски руками и лбом. «И еще раз, взяли!» – ка-

питан расстегнул ворот гимнастерки, засучил рукава кителя. Карбас чуть

шевельнулся, и, не давая ему опомниться, мы впечатались в борта плечами.

Вода поднялась до верха резиновых сапог рыбаков, они вернулись на берег. С

нами в воде остался Иван Иванович. Он упрямо, шаг за шагом, продвигался

вперед, напрягая короткую сильную шею, наваливаясь на карбас всем туло-

вищем. Его сапоги и галифе были под водой, уже достававшей ему до пояса,

он уже скорее плыл, чем шел. «Еще раз, взяли!» – хрипел он, багровея.

Обессилев, он вернулся к берегу, снял китель, стянул сапоги, вылил из

сапог воду, сбросил галифе, выжал их, разделся до трусов. И раскинув руки,

снова вошел в воду. Никогда не забуду эту картину. Сжавшись от холода, ка-

питан то ли шел, то ли плыл по воде и с криком «Россия не подведет!» нава-

ливался рядом с нами на корму. «Давай, ребята, не жалей спины! Москва за

нами!» Карбас полз и полз по мелкому дну; когда мы совсем выбились из сил,

и вода подступила почти к подбородку, и зуб на зуб не попадал, карбас кач-

нул бортами. Он был на большой воде!

Кто мы были капитану, мы – случайные люди на Севере?

Просто свои, свои люди.

«Вот такие капитаны снимают с мели всю Россию…» – заметил, выжи-

мая джинсы, Евгений Евтушенко, один из нашей команды.

Шлапак… Шлапак на забитой бронемашинами дороге от Кладно к Пра-

ге… Снова перечитав письмо Успенского, я зарылся в свой архив и в

бортжурнале карбаса «Микешкин» нашел имя нашего спасителя в низовьях

Лены. Увы, очень похоже, но не Шлапак. Наш был Шейпак. Капитан Совет-

ской армии Иван Иванович Шейпак.

Два эти человека, один из чехословацких писем солдата, другой, встре-

ченный мною на Севере, остаются в моей подкорке навсегда совмещенными

в одном служивом человеке России, верным долгу, совести, чести. Не знаю,

как лицами, но натурой оба в прадеда, капитана Тушина из 1812 года, артил-

лериста на поле Бородина.

Сейчас, когда я пишу эти строки в другом, сильно изменившемся мире,

занозой сидит в подсознании обращенный к себе вопрос: зачем вспоминать о

временах, уплывших в небытие, вряд ли способных послать сквозь толщу лет

прагматический, о чем-то предупреждающий, небесполезный сигнал? Эпоха

ушла в прошлое, но не исчезла из генетической памяти, живет в наших пред-

рассудках, в стереотипах восприятия, в мифах о народах и странах. И все-

таки устная история, передаваясь, от чего-то может уберечь.

Расскажу об исповеди генерал-майора Александра Антоновича Ляхов-

ского, участника войн и локальных конфликтов в Афганистане, Чечне, При-

балтике, Анголе, Эфиопии, автора серьезных книг и главного редактора из-

вестного журнала. Он почти забыл, никогда не вспоминал, как двадцати-

двухлетним лейтенантом, окончив в 1968 году военное общевойсковое учи-

лище, получил назначение в Прикарпатский военный округ, принял под

свою руку мотострелковый взвод (27 солдат) и, не успев к ним присмотреть-

ся, 20 августа со своим взводом двинулся на Чехословакию. От места дисло-

кации в Мукачево взвод на трех бронетранспортерах шел в составе 149-го

полка 128-й дивизии через Чоп и Кошице в Южную Чехию, в район Ческе-

Будеёвице. Всю дорогу лейтенант следил, чтобы у солдат не было соблазна

сделать выстрел. Хотя с собой везли боеприпасы в немалом количестве, был

строжайший приказ не стрелять.

Через несколько дней колонна подошла к австрийской границе в Юж-

ной Чехии, неподалеку от городка Ческе-Будеёвице, когда-то известного

торговлей солью и серебром, вошедшего в историю первой в Европе (1832)

железной дорогой на конной тяге, связавшей чешский город с австрийским

Линцем. Полк разбил палатки в лесу, взвод в составе полка четыре месяца

наблюдал за австрийской границей и нес охрану командного пункта полка.

То ли по молодости, когда жизнь только начинается и все вокруг пре-

красно, то ли по той причине, что со школьных лет чехи вошли в сознание

как очень близкий славянский народ, но уже в начале перехода, оказавшись

в Кошице, лейтенант был удивлен тем, с какой раздраженностью чехи и сло-

ваки встречали советских солдат, которые ничего плохого им не сделали.

Мало ли что происходит между политиками, между властями, но причем тут

солдаты, выполняющие приказ? А люди вытаскивают из брусчатки камни,

швыряют в машины с солдатами, разбивают стекла, шлют ругательства, вы-

мещая свою ненависть к политикам на безответных солдатах, вчерашних

школьниках и молодых рабочих, растерянно смотревших вокруг.

Сегодня генерал понимает, откуда была болезненная ненависть чехов и

словаков к вошедшей к ним армии, но это не помогает освободиться от воз-

никшего тогда в молодой душе психологического надлома. Последующие

встречи надолго вытеснили былую к этому народу симпатию. Будь они вра-

ги, не так было бы обидно, но это же «наши» чехи и словаки.

Этнонациональная картина мира многим представлялась в виде пира-

миды, на вершине которой «старший брат», а место остальных зависит от

близости к «старшему». Братья-славяне ближе многих, но вот мы пришли,

пусть в танках, но ведь не стреляем, с добром шли, с освободительной мисси-

ей, помочь хотели, а они в одну ночь забыли русский язык.

«Знаете, что всего больше задело? Говоришь с человеком, а он смотрит

на тебя как на ничтожество, ты для него, цивилизованного, не существуешь.

Ты существо даже не третьего, а десятого сорта. Никто!

Говорят, во времена протектората, когда немец входил в помещение,

люди вскакивали с места, не дай Бог было вызвать его неудовольствие. А тут

заходишь в магазин, продавщица тебя в упор не видит, тебя не существует. И

ведет себя так, потому что ты ей не опасен. Знай она, что я могу выхватить

из кобуры пистолет, а продолжала бы презирать “оккупанта”, я бы ее даже

зауважал. А вот так, когда ей ничего не грозит, и она об этом знает, и демон-

стрирует свое высокомерие, свое презрение, это вызывало ярость; у меня,

молодого, нервы были на пределе, и если бы не запрет стрелять, я не знаю,

вряд ли бы удержался…» 10 Генерал долго не может успокоиться.

«Я бывал в разных странах, но только к чехам возник психологический

барьер. У меня в доме нет ни одной вещи чешского производства, не хочу

напоминаний. Умом понимаю, отрицательный личный опыт надо забыть. Не

получается!» 11

Советские офицеры и солдаты выполняли приказ добросовестно, но без

энтузиазма. Это не Отечественная война; воевать без подъема, без «Вставай,

страна огромная…» можно, но радости победно обнимать однополчан и с

гордо поднятой головой возвращаться на родину, – от вторжения в Чехосло-

вакию такого счастья не было.

Не было радости и в душе капитана Эдуарда Александровича Медведе-

ва, когда в числе первых он со своей частью ворвался на улицы Праги, захва-

тил ратушу, взял под арест мэра (приматора) города, всех его сотрудников.

Начальник штаба дивизиона, он нес службу в Северной группе войск,

его часть стояла под Берлином. В июле всех вывезли на мариенбургский по-

лигон для боевых учений с применением ракет. Не успел дивизион вернуть

на места свои восемнадцать 122-миллиметровых гаубиц, капитана вызвали в

штаб армии. Там оказалось еще пять офицеров из других частей. Начальник

штаба 20-й армии генерал-майор Радзиевский назначил над ними старшим

подполковника Иванова и приказал шестерым офицерам срочно выехать в

район Дрездена. Они попали в палаточный лагерь советских и немецких ди-

визий. Там прибывших объявили направленцами; каждому дали подразде-

ление для быстрого захвата и охраны особых объектов в Праге.

«В дрезденском лагере не понимали, кто мы и откуда, полагая, что мы

группа крупных чекистов из Москвы. Сами мы, как нам было приказано,

молчали. Отправляться на задание мы должны были по сигналу: “Желтые

листья”» 12.

Сигнал «Желтые листья» прозвучал по войсковому радио 17 августа.

Частям предстояло блокировать в Праге важные стратегические объек-

ты, а направленцам надо было прибыть к месту заранее, стремительно, пер-

выми, и удерживать объекты до подхода главных сил. Каждому офицеру-

направленцу вручили лист крупномасштабной карты на русском языке. На

карте Медведева красным кружком была обведена ратуша – там мэрия горо-

да. У других в кружках оказались резиденция Дубчека, Вацлавская площадь,

телецентр, предместье Праги (там стоял чехословацкий танковый полк)…

«Все это с ходу надо было взять под охрану. Мне дали танковую роту, стрел-

ковый батальон, потом подключили взвод десантников. При нас был также

противотанковый взвод и зенитный взвод.. У кого, например, Вацлавская

площадь, тому войск давали побольше. Все командиры частей были в нашем

распоряжении, у направленцев. Мы спрашивали, можно ли применять ору-

жие. “По усмотрению”, – отвечали нам».

Направленцы с командирами частей обошли колонны, проверили го-

товность – запас продуктов, воды, походные кухни и т.д.

20 августа 1968 года между 17 и 18 часами поступил приказ: по маши-

нам!

Перед границей с Чехословакией колонны остановились. Было часов

10-11 вечера. В чем дело? Бежит подполковник Иванов: «Давайте выгружай-

те своих солдат, командуйте – к бою готовсь!» Прошел слух: будто чешская

танковая дивизия под Прагой вышла на боевые порядки, у нее 350 танков.

Солдаты стали выскакивать, готовиться к бою. Медведев обходил подразде-

ления. У пехотинцев дрожали руки, не получалось вставить в гранату запал.

Гранатами в армии редко пользуются, даже на учениях. Для большинства это

было трудно и опасно. Многим Медведев сам помогал. Почти час готовились

к бою, но тревога оказалась напрасной. У полосатого шлагбаума стояли чеш-

ский пограничник и советский солдат. Они вдвоем подняли шлагбаум, и ко-

лонны пошли. Был час ночи. Медведев осмотрелся; слева, справа, впереди –

сплошной дым, назад повернешь голову – колоннам не видно конца. На всех

дорогах танки, бронетранспортеры, крытые бортовые машины с пехотой.

Горький воздух забивает ноздри. Сквозь ночь, дым, грохот отовсюду слепят

прожекторные лучи. Низко над головами шли самолеты. Это прибывали и

прибывали десантники. На дороге от аэропорта Рузине к Праге десантники

«выкидывали чехов из легковых машин, автобусов, грузовиков. Захватывали

все подряд транспортные средства, даже с иностранными номерами. Проси-

ли выйти, сами садились за руль, а при сопротивлении отбирали ключи. По-

том беспризорные машины долго собирали по всему городу».

Было пять утра, когда подошли к Праге.

«Дорога поблескивала булыжником. Чуть пережмешь скорость, машина

на булыжниках вращается, как юла. Для танкистов, привыкших ездить по

полям, по грязи, по рытвинам такая дорога оказалась испытанием. Сколько

танков сползало в кювет. Их потом вытаскивали шедшие в арьергарде спе-

циальные части. Когда пришли на место, свою танковую роту я не мог со-

брать; ее разбросало по кюветам. То неисправности в двигателе, то оплош-

ность водителя. Один танкист не сумел справиться с машиной и на дороге

задавил девочку. Колонны шли, не останавливаясь».

Танки поднялись на возвышенность.

Виднелись улицы старого города, красные черепичные крыши, готиче-

ские шпили костелов. Часов в шесть утра рабочий класс шел на работу, не

обращая внимания на танковые колонны. Некоторые смеялись и, глядя на

танки, крутили пальцем у виска. Но скоро прохожие становились другими;

выходили на дорогу, окружали танки, мешали следованию, а в руках плака-

ты: «Возвращайтесь домой! Вам здесь нечего делать!», «Убирайтесь вон! До-

лой из Праги!».

Людей становилось все больше, трудно продвигаться. Медведев прика-

зывает выстроить БТРы в три ряда, уступами, по ширине улицы, и идти на

первой скорости поочередно. Когда прохожие одну машину держат, две дру-

гие продвигаются, потом подходит третья. У Медведева на БТРе люк открыт,

он наблюдает за происходящим, высунувшись из машины. Кто-то схватил

рукой его погоны. Прикрыв люк, он по рации дает команду быть осторож-

ными, ни в какие контакты не входить. У каждого задача скорее выйти к

объекту, указанному кружком на карте. «Мы движемся к своему. Наконец,

выходим в нужный район. Кругом толпы народа, полно наших войск. Я оста-

навливаю бронетранспортер, спрыгиваю на площадь, зову к себе автоматчи-

ков и десантников. Появляются человек десять. Я обвешан гранатами, рука-

ва закатаны; со стороны, видимо, выгляжу, как фашист. Куда ни посмотрю,

моей мэрии нет. Люди проходят мимо, смеются. А я смотрю карту: где же мой

объект? Останавливаю прохожих, спрашиваю – молчат.

Наконец, из толпы выходит, идет мне навстречу старушка с интелли-

гентным лицом, в белом берете. “Вы ищете мэра? – говорит с акцентом по-

русски. – Идите за мной, только на расстоянии, чтобы люди не подумали, что

я вас веду. А то разорвут на части. Я вам рукой покажу”. Мы проходим мимо

Исторической библиотеки, памятника Яну Гусу, пересекаем Староместскую

площадь, оказываемся у ратуши. Старушка незаметно делает мне знак рукой

и исчезает в толпе».

Потом Медведев скажет, как трудно ему давалось понять ту седую чеш-

ку, когда на глазах охваченной ненавистью толпы, рискуя репутацией, а воз-

можно и жизнью, она отважилась помочь советскому офицеру. Вряд ли ей

нравились непрошеные войска, но над разными чувствами, ее охватившими,

верх брало, видимо, ощущение стыда за внезапную дикость отношений меж-

ду людьми, которые до этой проклятой ночи были братьями. Женщина

страдала от людской озлобленности, независимо от того, на чьей стороне

была правота.

«Я представитель Советской армии, мне приказано блокировать мэрию

Праги», – сказал капитан Медведев приматору Людвику Черному. Приматор

сочувственно улыбался: капитан годился ему в сыновья. «Ну что же, малыш,

пойдем ко мне!» Капитан взял с собой двух автоматчиков, остальных оста-

вил у входа, приказав проверить и блокировать все входы в здание. Подня-

лись на второй этаж. В кабинете приматор достал из буфета бутылку недо-

питого коньяка. «Мне нечем вас угостить, вы так рано пришли, обед подво-

зят позднее, но сегодня вряд ли будет обед, вы перекрыли все дороги». Ка-

питан послал своего солдата принести поесть из полевой кухни. Солдат вер-

нулся с буханкой черного хлеба, мясными консервами и флягой спирта. «Мы

с приматором выпили и перекусили. Я говорю: пожалуйста, скажите своим

служащим, чтобы никто из здания не выходил. У всех дверей мои часовые.

Давайте договоримся: мы будем здесь стоять, а вы будете выполнять свою

работу».

Приматор продолжал улыбаться. «Вы же победители, малыш. Как у рус-

ских говорят: “Против силы не попрешь?” Спросил, сколько времени все это

может продолжаться. А мы только пришли, сами ничего не знаем. Я поставил

двух часовых у входа в кабинет и разрешил часовым выпускать мэра только

в туалет напротив».

Медведев обошел ратушу, поднял с солдатами на крышу пулемет. Со

всех соседних зданий свисали полотнища и содранные со стен бумажные

обои с лозунгами, для российских глаз очень неприятными. «Загадили Прагу,

теперь возвращайтесь загадить свою Москву!»

Капитан Медведев вышел на Староместскую площадь.

Потом газета «Праце» напишет, как в восемь утра у памятника Яну Гусу

соберутся сотни пражан. «Чехословацкий солдат и человек в гражданской

одежде подняли на памятнике чехословацкий государственный флаг. Прямо

под башней Староместской ратуши заслуженная артистка Власта Храмостова

говорит советскому капитану:

– Зачем вы пришли? Ведь вы наши друзья. А друзья не приходят в гости

с оружием…

Проход на Староместскую площадь со стороны Целетной улицы закрыт

советскими солдатами. Над головой величественного памятника Гусу разве-

ваются знамена. На одном углу площади граждане поют национальный гимн.

Дискуссия с советским капитаном продолжается. Он говорит:

– Все будет в порядке.

Люди возражают:

– Но когда? Только когда вы уйдете домой» 13.

Рассказывает капитан Медведев:

«Мы сидим сутки, двое… На площади полно народу. Спим, кто где. Я на

диванчике в кабинете мэра, он тоже в кабинете пристроился. Все в таком

напряжении, что даже не помню, спали ли мы.

Однажды, это было на второй или третий день, я беседовал на площади

с молодежью – что творится в Чехословакии и почему мы вошли. Беседы бы-

ли до хрипоты, но мирно, никто ничего. Школьницы поднимались на броню

к солдатам, разговаривали. А в нескольких шагах группа девушек лет семна-

дцати-восемнадцати, на глазах наших молоденьких солдат с неподражаемы-

ми эротичными ужимками раздевалась до трусов, весело кричала и подпры-

гивала. На солдат было невыносимо смотреть. Особенно на ребят из Средней

Азии. Они угрюмо отворачивались, но плоть брала свое, и минуту спустя

украдкой посматривали на грешное представление, пока не спохватывались.

В это время из здания напротив ратуши раздался выстрел. Пуля задела ногу

солдата, но не нашей, а соседней части. Подъехала машина, увезла раненого,

но что тут началось! Со всех сторон солдаты мои и другие начали палить кто

куда, наверх и вдоль площади поверх голов. Не знаю, как я уцелел, не попал

под эти шальные пули. А тут еще танкисты заряжают орудие. Ну, думаю, не

дай Бог. Это же ужас! Чехи стали прятаться под машины, на площади паника,

стрельба идет сплошная. Рядом со мной солдат; диск один кончился, вытас-

кивает из сапога второй. Я ему: подожди! Стоп! Прекрати стрелять! Смотрю,

а пушка уже разворачивается. Бегу к ней… Кое-как все утихомирилось. Про-

сто счастливая случайность, что никого не убили».

Три дня спустя в части капитана Медведева кончился паек. Приматор

Черный отвел капитана в сторонку: «Что дальше будем делать, малыш? Хо-

рошо, я посижу голодный, вы будете сидеть голодные. Но в мэрии есть жен-

щины, у них дома дети». Медведев не знал, что делать, никакой связи с руко-

водством армии. «Ну вот что, – предложил приматор, – давайте что-то пред-

принимать; я вас назначаю комендантом Праги».

Капитан тогда не знал, что командование группой войск назначило ко-

мендантом столицы и области генерала И.Л.Величко, командарма 20-й тан-

ковой армии. Забытый своим начальством, не имея представления, что во-

круг происходит, Медведев стал строить планы, как навести в городе поря-

док. Чехословацкое руководство, по слухам, в полном составе вывезли в

Москву. Управления частями фактически нет. «Не дай Бог, если бы чехи в те

дни сплотились, как в свое время венгры, они перебили бы нас, и масса кро-

ви была бы», – будет вспоминать Медведев. А приматор повторяет: «Малыш,

надо что-то делать. Я больше не могу держать здесь людей».

Медведев попросил связать его с советским посольством в Праге.

Трубку снял посол Червоненко. Так и так, говорит Медведев, я капитан,

нахожусь у мэра города, здание блокировал, прошло три дня. Здесь много

женщин – машинистки, уборщицы… Что делать дальше? Их выпускать? Дер-

жать? Ко мне обращается мэр: город остался без питания, машины не про-

пускают. Я мэру объяснил причину: бывают случаи, когда на продоволь-

ственных и санитарных машинах перевозят оружие, листовки. Но мэр спра-

шивает, что делать.

«Я не в курсе, что вы там находитесь, – отвечает посол. – Вы обращае-

тесь не по адресу». Медведев спрашивает: к кому же обращаться? Посол по-

весил трубку.

Приматор помог Медведеву еще раз позвонить в посольство, военному

атташе. «Знаешь что, капитан, – сказал военный атташе, – я ничего тебе при-

казать не могу. Сам видишь, что происходит. Действуй по обстоятельствам».

Капитан стоял перед приматором в растерянности, не зная, что делать со

свалившейся на него властью. То, что он три дня слышал на площади от че-

хов, взбудораженных приходом войск, не испытывающих страха, а смеющих-

ся ему в лицо, унижало его. Как хорошо, думал он, что все это не видят близ-

кие люди на родине.

Медведев попросил у приматора список руководства мэрии. Принесли

листок с семнадцатью именами. «Ну вот что, – сказал капитан, – я отпущу по

домам ваших сотрудников на свой страх и риск, кроме этих семнадцати.

Лично буду у дверей проверять пропуска».

Капитан уже был на грани нервного срыва, когда на четвертый день в

мэрии появились трое советских чекистов. Они выслушали капитана и дали

пачку чешских крон – купить в буфете продукты для подразделения.

«Чекисты расспрашивали, не проходит ли в ратуше четырнадцатый

съезд КПЧ. Мы обошли ратушу, соседние здания, вместе искали место съезда

и подпольные радиостанции, но ничего не обнаружили. Перед уходом чеки-

сты потянулись к книге на моем столе. Я взял ее в Исторической библиотеке

на площади. Это был красиво оформленный альбом эротических рисунков.

Один чекист сунул книгу под куртку. Куда, говорю, забираете, я обещал вер-

нуть на место. “Капитан, – смеются, – ты молодой, обойдешься!”».

На седьмой день появился подполковник Иванов. Медведев к нему:

«Что же вы нас забыли?» Да я сам, говорит, мотаюсь без еды.

Наконец, стали подвозить продукты. Солдатам и офицерам выдавали

папиросы «Беломорканал», по куску хорошей колбасы.

Настроение сразу поднялось, но не успели солдаты насладиться жиз-

нью, как их послали на бронетранспортерах блокировать Высшую партий-

ную школу.

«Тут что-то не так, товарищ, сказал мне директор ВПШ. – Я коммунист с

подпольным стажем, с фашистами воевал, но такого нигде не видел!» – «Да

что случилось?» – «Пойдемте…» Мы пошли по общежитию. Кошмар какой-то.

Столы сломаны, у стульев ножки и спинки перебиты, художественные по-

лотна покорежены, валяются пустые бутылки, подушки порваны, по комна-

там летают перья. Столовая посуда разбита, ложки, ножи, вилки забили ка-

нализацию. Погром! Конец света!

«Чья работа?» – спрашиваю. Директор опустил глаза. «Чья работа,

спрашиваю?!» – «Отдыхали ваши десантники…»

На десятый день подполковник Иванов приехал, собрал всю нашу ко-

манду – пять офицеров: «А теперь домой. В Германию…» Нашли своего води-

теля и двинулись, откуда пришли. На дорогах не разберешь направления, мы

долго плутали, пока не вышли на Карловы Вары. А там рукой подать до Гер-

мании, до нашей Северной группы войск».

…Эдуарда Александровича Медведева, служащего из Одессы, приле-

тевшего на пару дней в Москву, я увидел в октябре 1989 года в редакции

«Известий». Подполковник запаса, он десять лет как уволился из армии. По-

сле возвращения на родину в его переживаниях еще долго доминировали

пражские видения: раздавленная под Прагой девочка, учиненный десантни-

ками погром в гостинице ВПШ, стрельба на Староместской площади, смею-

щиеся глаза Людвика Черного, хороводы обнаженных чешек, смущавших

солдат. Воспоминания, говорит, нарушают душевный покой, не дают спать.

Смутная тревога распирает грудь, когда он слышит звук идущего на посадку

самолета или лязг гусениц по бетонной дороге.

Психологи говорят, что легко отличают солдат Отечественной войны

от солдат, вернувшихся из Афганистана: когда заходит речь о войне, у них

разные глаза.

Я ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить, какие глаза у солдат,

успешно выполнивших свой долг в Чехословакии.

Они глаза опускают.

В навязчивых видениях, приходивших к Медведеву, загадочной остава-

лась улыбка приматора Людвика Черного. Почему хозяин миллионного го-

рода, одной из самых красивых столиц Европы, был с ним так спокоен и де-

ликатен, и молодой оккупант, как на площади кричали капитану в лицо, для

приматора был только малыш, чьи проказы вызывают не страх, а жалость?

В манерах приматора не было растерянности перед грубой силой;

напротив, он светился спокойным и потому еще более очевидным превос-

ходством, объяснить которое капитан себе не мог. Только много лет спустя,

когда в СССР все переменилось, стали доступны запретные прежде книги,

свободнее стали поездки за рубеж, перебирая в памяти чехословацкие собы-

тия, капитан стал думать о том, что в пражской ратуше с ним рядом был че-

ловек, выросший в другой культуре. Даже на площади огромная толпа, воз-

мущаясь, протестуя, ненавидя чужих солдат, почему-то не рвала на груди ру-

бахи, не хваталась за дреколья, но смотрела вокруг с таким спокойным пре-

зрением, будто каждый с молоком матери усвоил стоящую перед малочис-

ленным народом историческую сверхзадачу: самосохранение нации.

Но как понять постоянную улыбку приматора?

Не прошло двух лет после моих встреч с Медведевым в Москве, как в

мае 1991 года по журналистским делам я снова оказался в Праге и, пользуясь

случаем, пытался что-нибудь разузнать о приматоре Людвике Черном. Это

было нетрудно, тут помнят старого человека, как в свое время ему достава-

лось за неудобные маршруты трамвая, снос старых домов, очереди на полу-

чение новых квартир, за массу других неотвратимостей в бережно хранимом

древнем городе. Большинство говорило о приматоре с почтением: новые

квартиры при нем получали каждый год сорок пять – пятьдесят тысяч семей,

а в 1968 году при советской поддержке город стал строить метрополитен. И

у всех в памяти, как утром 21 августа, когда мэрию контролировали солдаты

капитана Медведева, приматор и его сотрудники нашли способ передать че-

рез газету призыв к городу сохранять порядок, и призыв был услышан.

В первые часы после вхождения войск были уничтожены или повре-

ждены с десяток трамвайных составов и почти два десятка маршрутных ав-

тобусов, остановилось движение городского транспорта; национальное

предприятие «Бензина» оказалось под началом вошедших войск, и на запра-

вочные станции перестало поступать топливо. Самое обидное было, говори-

ли мне, получить это от большого славянского брата. Но Прага все пережила,

встряхнулась, старается забыть.

Мои друзья без труда отыскали в городе Людвика Черного, теперь гла-

ву чехословацкой торгово-промышленной палаты, и мы поехали к нему.

Сидим в большом кабинете.

Улыбка не сходит с лица Людвика Черного.

Он помнит появление капитана Медведева. «Приказом командования

ратуша берется под охрану», – сказал капитан. Я ответил, – пожалуйста, но

что это значит? Капитан объяснил: никто не может выходить из ратуши или

входить в нее. Я изумился: здесь городской национальный комитет, работает

много людей, еще больше приходят в ратушу по неотложным делам. Капи-

тан сказал, что должен выполнять приказ. Но были женщины, у них дома де-

ти. Он был великодушным, разрешил женщинам разойтись по домам. Я тогда

подумал, что капитан все-таки рос в хорошей семье и у него была мама».

На второй или третий день в ратушу поднялись советские генералы, их

сопровождали автоматчики. Надо было обсудить ситуацию в городе. Пред-

приятия не работают, транспорт стоит, пекарни без муки, все перекрестки

забиты танками. Сели обсуждать, как наладить подачу электроэнергии, раз-

воз продуктов по магазинам, пропуск машин «скорой помощи»… Один из ге-

нералов (приматор не запомнил имя) потребовал устроить на Старомест-

ской площади митинг чехословацко-советской дружбы с участием москов-

ского ансамбля песни и пляски. Приматор долго подбирал слова поделикат-

нее, объясняя соудругу генералу, что сейчас не лучшее время для концерта.

Генерал удивился: «Это зря, отличный ансамбль!» Потом спохватился: «Ну,

да! Я не сказал главное. Это будет шефский концерт. Бесплатно!»

Появился генерал-лейтенант И.Л.Величко, просит помочь солдатам по-

мыться, постирать белье. «И хотя молодежь на улицах скандировала: “Ни

один волос не упадет с головы оккупантов, но они не получат и глотка во-

ды!”, было бы недостойным унижать обманутых молодых солдат, часто вы-

ходцев из деревни, не вполне понимающих, зачем их сюда привезли. Они то-

же были заложниками, даже в большей мере, чем чехи, мы же у себя дома. Я

дал городским баням указание по ночам принимать советских солдат». На

это решение, с которым не все в городе были согласны, повлиял один мо-

мент. Генерал Величко воевал за освобождение Словакии. Я не знаю, что с

ним стало, говорит приматор, но что бы ни произошло, «нельзя потерять па-

мять и стать неблагодарным».

Я спрашиваю, каким в его памяти остался капитан Медведев. «Что я мо-

гу испытывать к молодому человеку, вполне простодушному. Он плохо пред-

ставлял, в игру каких политических сил был вовлечен. И если поступал не

лучшим образом, то не от злобы, а от доверчивой натуры. Он видел мир гла-

зами политработников и советских газет. Держа нас под арестом в мэрии и

колеблясь, отпускать или нет женщин к детям, он твердо знал, что защищает

великое дело Ленина и мировой коммунизм. Я не мог ему помочь, оставалось

жалеть, как ребенка.

Однажды на Староместской площади у памятника Яну Гусу я рассказал

капитану известную легенду о том, как нашего национального героя сжига-

ли на костре. Когда занялся огонь, одна добрая старушка, желая сделать бо-

гоугодное дело, подбросила в костер и свою вязанку дров. Ян Гус ей улыб-

нулся: “О, святая простота…” Капитан Медведев, я думаю, тогда был слишком

молод, чтобы понять грустную улыбку Яна Гуса» 14.

Фотографии к главе 5

Десантник Валерий Нефедов (7-я воздушно-десантная дивизия), первый из участников втор-

жения, кто в августе 1989 года публично, через газету «Известия», произнес слова, на кото-

рые не решались руководители СССР : «Прости нас, Прага…»

Людвик Вацулик в 1968 м в 1998-м: «Дубчек и его окружение не были обмануты, они все знали

заранее. Они были изнасилованы…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ. «Свои взгляды как перчатки не

меняю…»

Член Политбюро Мазуров: «Самое главное не то, что я вернулся, а

то, что ни одного чеха не похоронил». Стычки в окружении Бреж-

нева. Генерал Павловский взгляды не меняет. «Кого боятся? Силу!»

Чего стыдился под конец жизни командарм Майоров. Комендант

Брно Иванов не хотел бы снова начинать от Сталинграда. Причи-

на бессонницы генерала Левченко

В полдень 20 августа на заседании Политбюро Брежнев сказал: «Надо

послать в Прагу одного из нас. Военные там могут натворить такое…» Взгляд

пошел по лицам; соратники втянули головы в плечи. Глаза остановились на

Мазурове. «Пусть полетит Мазуров». Все поддержали дружно и поспешно.

Как потом мне скажет Мазуров, «были страшно довольны, что не они» 1. В

день ввода войск члены руководства едва стояли на ногах, почти неделю ни-

кто не спал. Решение о начале военной операции вызвало вздох облегчения:

наконец-то! Все сомнения позади, стало ясно, что делать.

Никто не знает, чем руководствовался Брежнев, предложив отправить в

Прагу Кирилла Трофимовича Мазурова, члена Политбюро, первого замести-

теля председателя Совета министров СССР. Возможно, держал в памяти его

военное прошлое, близкие связи с армией, уравновешенность характера,

спокойствие. Был поздний вечер, когда Мазуров приехал домой, позвонил на

аэродром, в авиаотряд, который обслуживал высшее руководство, чтобы го-

товили вылет, разбудил Янину Стефановну. «Срочная командировка… в Кир-

гизию». Ни к чему жену волновать. Узкий круг посвященных будет держать

язык за зубами двадцать один год. О том, куда отправлялся муж в августе

1968-го, Янина Стефановна узнает незадолго до его смерти.

Полет Мазурова в Прагу был государственной тайной; самолет взял

курс на запад в три часа ночи. В послевоенной Европе ни на один аэродром

не было столько приземлений на единицу времени, как в ту ночь на Прагу.

Военные самолеты с десантниками несло, как тучи хвойных игл. Самолет с

Мазуровым и его помощником Михайловым долго кружил над аэродромом

Рузине, ожидая, пока спрыгнувшие советские и болгарские десантники из

приземлявшихся и сразу взлетавших военных самолетов на пару минут

освободят полосу.

Когда машина везла Мазурова и его сопровождающих с аэродрома в

Прагу, в посольство, они увидели на дорогах танковые части. Город еще

спал… Скрежет гусениц, запах танковой гари… «Я же в войну был танкист, и

теперь вернулось ощущение, что я среди своих. Война! А это для меня дом

родной».

Это я услышал от Мазурова в первых числах августа 1989 года, когда

мне позволено было навестить его в одной из московских больниц. От внеш-

него мира его строго оберегали кремлевские врачи и Янина Стефановна,

безотлучно находившаяся при муже. Почти четверть века этот человек рабо-

тал рядом с Брежневым, был уважаемым политическим деятелем. Из бело-

русской глубинки, из гомельской крестьянской семьи, он прошел войну от

политрука роты до инструктора политотдела армии, был дважды ранен, по-

сле излечения стал организатором партизанского движения в родных лесах,

потом руководил коммунистами Белоруссии.

Теперь на двух больничных подушках, чтобы повыше было, лежал се-

деющий человек, сохранивший в свои семьдесят пять хорошую память. Я

благодарен Кириллу Трофимовичу и Янине Стефановне, позволивших мне в

наброшенном на плечи белом халате присесть на табурет рядом с его белой

кроватью. Мазуров впервые согласился рассказать о том, как в форме армей-

ского полковника, под придуманным им именем Трофимова (в Праге его

звали генерал Трофимов) член высшего советского руководства, тайно при-

летев в Чехословакию, первую неделю после ввода войск держал в своих ру-

ках всю полноту власти, в том числе над посольством и армиями. Впервые в

истории советского государства (и в последний раз) деятель Кремля, чьи

портреты народ носил на демонстрациях, скрытно прибыл в другую страну,

чтобы под чужим именем руководить военно-политическими событиями, в

которые были вовлечены шесть стран Европы.

Мазурова не смущал мой диктофон, но с присущей ему основательно-

стью он хотел, опережая вопросы, чтобы собеседник представлял общую си-

туацию, как она складывалась или, по крайней мере, какой виделась членам

Политбюро, когда они решали, вводить или не вводить войска. Все думали,

настаивал он, не столько об интересах своей страны, сколько о судьбах ми-

ровой системы социализма; за нее была ответственность перед историей.

За больничными стенами лежала перестроечная Москва, начинавшая

отвыкать от партийной риторики застойного времени; многие вчерашние

партийные боссы торопливо открещивались от прошлого, надеясь удер-

жаться в настоящем, но человек на больничной кровати, не страшась пока-

заться консервативным, сразу сказал: «Вы хотите спросить: согласился бы я

сегодня руководить подобной операцией? Нет! Но в конкретной обстановке

августа 1968 года я поступал согласно убеждениям, и если бы сегодня та си-

туация повторилась, вел бы себя так же». Попытаюсь с максимальным при-

ближением к услышанному представить обстановку в Европе ко времени

вторжения в Чехословакию. Не как ее оценивали в уже перестроечные вре-

мена, когда выводились войска из Афганистана и уходили в небытие про-

тивники Пражской весны, а в интерпретации Мазурова, как она виделась

окружению Брежнева, когда качались чаши весов: вводить или не вводить.

Шестидесятые годы, говорит Мазуров, высший накал «холодной вой-

ны». Мир социализма походил на растревоженный улей: западные немцы

давят на восточных, идет перекачка умов из ГДР в ФРГ, под угрозой эконо-

мика Восточной Германии. Межгерманскую границу решили сделать непро-

ницаемой, подняли берлинскую стену. Тем временем советские ракеты везут

морем на Кубу, возникает карибский кризис, страшнейший накал страстей.

Появилась надежда на встречу советского руководства с американским пре-

зидентом, но полет Пауэрса над сибирскими лесами ломает расчеты. Тут еще

арабо-израильская война, горечь от поражения поддерживаемых Москвою

арабов, позорящих в своих песках советские танки и оружие. А разведка со-

общает о планах американского ядерного нападения на Советский Союз, на

страны Варшавского пакта. Одно к одному!

Мировой империализм берет курс на разложение социалистических

государств изнутри. Начинают с Чехословакии – центр Европы, экономиче-

ски развитая страна, с большими демократическими и культурными тради-

циями. Сами чехи дали Западу повод для надежд; во власти много социал-

демократов, представителей других партий, им не нравится, что страна без-

думно копирует советский опыт в управлении, культуре, образовании. Ком-

мунисты признали несостоятельность Новотного, выдвинули в руководство

новых людей. В частности, молодого Дубчека; он казался «своим», воспиты-

вался в СССР. Но на вершине чехословацкой власти еще оставались Кригель,

Смрковский, Цисарж и другие, люди старшего поколения, резкие в суждени-

ях, часто упрямые, кремлевским идеологам неприятные.

«Под флагом критики деформаций прошлого в Чехословакии шло

внедрение антисоциалистических лозунгов. Газеты писали не все, но из за-

крытых источников мы представляли, что чехи думают. Верх брали силы,

утверждавшие, что советский опыт ошибочен и надо ориентироваться на

Запад. Это при том, что мы еще при Хрущеве признали право каждой партии,

каждой страны на собственный путь. Об этом знали югославы, мы никому и

ничего не хотели навязывать. В этой обстановке, когда со всех сторон давят,

единственное наше желание было – сплотиться, выдержать, не допустить

войну, всем уцелеть. А если потребуется, дать совместный отпор.

Именно в это время в Чехословакии поднимается активная антисовет-

ская кампания, руководство партии выпускает из рук средства массовой ин-

формации. Дубчек 1968 года, в силу своего характера, как человек бесхре-

бетный, превращается в чехословацкого Керенского, каким тот был в фев-

ральскую революцию 1917 года в России. Мы должны были что-то делать…»

Мазуров напряженно смотрит на Янину Стефановну, сидящую на краю

постели, словно впервые объясняет ей и самому себе, как он оказался в эпи-

центре событий, которые на склоне лет можно понимать, но не приходится

гордиться.

«Я не люблю сослагательного наклонения, но предположим, что в Чехо-

словакии возникает буржуазная республика, она выходит из Варшавского

договора, допускает к себе немцев, а ФРГ, вопреки Потсдамским соглашени-

ям, уже вооружена до зубов. За ними двинутся американцы, и наши армии

будут стоять друг против друга не у Карловых Вар, а под Львовом. Это было

для нас недопустимо. Опасная обстановка, честно вам скажу. Мы уже знали,

куда и сколько бомб на нас предполагают бросить, у нас для ответа столько

не было. Мы могли устрашать, кое-что сбросить на них, но разве столько?

Надо было все это пресечь и наглухо закрыть границы стран Варшавского

договора» 2.

Взглянув на часы, Янина Стефановна принесла мужу таблетки, он при-

нял, отдышался, заговорил снова. Брежнев ему рассказывал о встрече с чехо-

словацкой делегацией в Дрездене. «Когда Дубчеку напоминали об обяза-

тельствах проводить согласованную политику, в ответ слышали: “Да вы что,

у нас все в порядке, мало ли о чем пишет молодежь…” Чехословацкие дипло-

маты поговаривали о выходе из Варшавского договора, на беспокойства из

Москвы – никакого внимания. В июле началась чехарда в правительстве. Из

39 членов правительства заменили 29 человек; приходят новые люди, среди

них социал-демократы. Открываются границы с Австрией и ФРГ, оттуда су-

детские немцы устремляются в Чехословакию. В июле в Карловых Варах от-

дыхает Косыгин. Видит, там вакханалия. Буквально фашисты по улицам рас-

хаживают, горланят: “Это не Карловы Вары. Это Карлсбад! Пусть русские уй-

дут!”. Косыгин прекращает отпуск и возвращается в Москву. Товарищи, го-

ворит, это не журналисты, не дипломаты пишут, я своими глазами это видел.

Надо что-то делать!»

Решили собраться еще раз в Варшаве. Лидеры блока согласились, чехо-

словаки отказались. На варшавской встрече выработали совместное письмо,

указали на действия чехословацких контрреволюционных организаций.

Дубчек письмо скрыл, никому не показал. Наши снова ему предложили: мо-

жет, вам неудобно встречаться с делегациями всех братских партий, прове-

дем двустороннюю встречу – Политбюро ЦК КПСС и Президиума ЦК КПЧ. Где

хотите, можно на вашей территории. Согласились на Чиерну-над-Тисой».

Мазуров любил Чехословакию, много раз бывал там, начиная с 1947 го-

да, когда участвовал в Конгрессе федерации демократической молодежи.

«Мы просили о приеме у президента Э.Бенеша, он не принял, а Готвальд, то-

гда председатель правительства, демонстративно пригласил к себе. Потом я

ездил часто, и лечился, и к друзьям. И вот, когда мы прибыли в Чиерну-над-

Тисой, наши четыре вагона с руководством, помощниками, стенографистка-

ми, машинистками, охраной и т.д. несколько часов стояли на станции, никто

поезд не встречал. Нам говорили, не успели подготовить помещение. Ничего,

отвечаем, проведем переговоры в вагоне поезда. Чехи возражают: в вашем

вагоне неудобно, в нашем тоже. Ну, говорим, давайте на улице поговорим.

Наконец, нашли помещение. Среди чехов было несколько человек, которые

все прекрасно понимали. Они шептали нам: если бы мы вам все рассказали,

чего вы не знаете, нам было бы невозможно возвращаться домой.

А Дубчек свое: “Ну что вы, товарищи, ничего опасного не происходит.

Мы строим социализм с человеческим лицом”. Все-таки договорились о

принципиальных позициях: они берут под свой контроль средства массовой

информации, прекращают выпады против Советского Союза и Варшавского

договора. В общем, холодная была встреча. Наши друзья держались отдель-

ной кучкой – Биляк, Индра, Кольдер, Швестка… Мы уезжали побитые, изма-

занные грязью, никто не спал до самой Москвы. Нас же принимали за дурач-

ков: “Ну что вы, товарищи, возможно, где-то есть у нас подполье, а где его

нет…” Мы говорим: у нас, если есть контрреволюция, мы сразу вскрываем, а

вы даете ей трибуну!»

Мазуров отдышался.

«Говорят – “доктрина Брежнева”. Такой доктрины не было и быть не

могло. Если начистоту, более острую позицию, чем Брежнев, занимали Уль-

брихт, Гомулка, Живков. Кадар был человек принципиальный, и он в этой

ситуации колебался. Даже Тито колебался, хотя ему импонировало, что Чехо-

словакия держит курс на Запад. Он сначала с нами спорил, телеграммы по-

сылал, потом признал, что дело, конечно, дошло до недопустимого. Брежнев,

Косыгин, Подгорный постоянно звонили главам братских стран, всех ин-

формировали о происходящем. Те настаивали: надо вмешиваться».

Спрашиваю Мазурова, кому первому пришла мысль о военном вмеша-

тельстве.

«Не знаю, точно могу сказать: не мне. Но если бы у меня возникла такая

идея, я все же не играл в Политбюро ведущей роли, чтобы ее озвучивать. До-

веренными лицами у нас были четверо: Брежнев, Косыгин, Громыко, Гречко.

Чекистов, я точно помню, никуда не приглашали. Они свое дело делали и со-

общали, что нужно было. Позиция Андропова не отличалась от моей; после

венгерских событий он чувствовал ситуацию острее многих.

Гомулка и Ульбрихт постоянно звонили по ВЧ, бились в истерике: надо

скорее что-то делать! Я больше чем уверен: идею ввода войск подал кто-то

из них. Но если бы в той ситуации спросили меня, надо ли вводить войска, я

бы тоже ответил: надо! Но меня никто не спрашивал. Я просто поддерживал

эту идею».

Мазуров вспомнил Людвика Свободу. Советское руководство постоянно

к нему обращалось, находило у него поддержку, а он повторял: чехословаки

приемлют только демократические методы решения политических вопро-

сов, это старая традиция, и он ничего иного позволить не может. «Но армия,

– говорил он, – пока я жив, не будет выступать против Советов, против Вар-

шавского договора».

Неделю перед вводом войск, продолжает Мазуров, почти никто не спал,

расходились по кабинетам, с минуты на минуту ждали в Праге контррево-

люционный переворот. «Там все для этого созрело, но, может быть, струси-

ли».

В последние часы перед отлетом из Москвы Мазуров разговаривал с

Брежневым, Косыгиным, Гречко. Министр обороны улыбался: «Ну, ты в этих

делах понимаешь больше, чем я. Давай сам действуй». Моя главная задача

была – уберечь наших солдат от стрельбы. Мы делали все, что могли. Полит-

работники с ног сбивались. У меня был джип, я в форме полковника носился

по городу. На площадях солдат оплевывали, писали на броне черт знает что,

бросали в них помидоры. Я вам скажу: солдаты, которые все это выдержали,

– герои. В Праге я сказал генералу Павловскому, поставленному во главе со-

юзных армий: «Если хоть один наш солдат выстрелит, ты будешь первый

расстрелян». Это, как говорится, не для печати.

В Праге мне дали в адъютанты старшего лейтенанта, фамилию не

вспомню. Он со мной на джипе все время ездил. Когда мне исполнилось 60

лет и в печати появился указ о моем награждении, он мне прислал трога-

тельное письмо, а подписался так: «адъютант, который вас сопровождал в

Праге».

Янина Стефановна повернулась ко мне: «Адъютант еще написал, что

никогда не думал, что такие люди, как Кирилл Трофимович, бывают на све-

те, и если бы сказали отдать за него жизнь, он бы это сделал, не задумыва-

ясь».

Кирилл Трофимович стал тяжело дышать, глаза наполнились слезами.

Янина Стефановна успокоила мужа и полотенцем вытерла ему лицо.

От событий 1968 года нас отделяли два десятка лет, срок достаточный,

чтобы осмыслить, что произошло с нами и со страной. Мы проиграли «хо-

лодную войну», армия ушла из Афганистана, приближался распад великой

империи. Мазуров был не глупее других и прощался, не скрывая слез, с ми-

фом о непобедимости родной страны, дорогих ему коммунистических идей, с

мыслью о нашем мессианском предназначении. Прага первой поколебала эту

систему мышления.

Некоторое время спустя Мазуров продолжал:

«Разве можно сравнивать Чехословакию и Афганистан? Не буду вам го-

ворить свое мнение об Афганистане. Я был ошарашен, когда там произошла

революция, мы все были ошарашены. И кто ее сделал, до сих пор не пони-

маю. Мне неизвестно, кто вводил туда войска, но честно скажу: на мой

взгляд, это была ошибка. Я раза три был в Афганистане. У меня были хоро-

шие отношения с королем Мухаммедом Захир Шахом, мы с ним одногодки, я

очень уважал его и он меня. И когда по радио сообщили, что мы ввели туда

войска, я жене сказал: “Большей глупости мы пока не делали”».

Вторжение в Чехословакию Мазуров («генерал Трофимов») подобной

глупостью не считает. «У наших офицеров никакого упадничества, никакого

сомнения, что мы неправильно что-то делаем, не было. А солдаты, видя от-

ношение к ним, просто дрожали, у всех же автоматы, а отвечать нельзя. Сол-

даты стояли у танков, стояли у входа в музей, где хранились ценности. Стоя-

ли как часовые. На них плевали, над ними издевались. “Рязанская рожа, чего

сюда приехал, кто тебя звал?” Много отпрысков из белогвардейских семей,

они тоже измывались над нашими солдатами. Но не было ни одного случая,

мне все докладывали, чтобы кто-то из солдат не выдержал. Тогда другие

были солдаты и дисциплина другая была.

Я выехал на своем “газике” на Вацлавскую площадь. Вся площадь за-

пружена людьми. Меня окружили “волосатики”, тогда молодежь бороды но-

сила, модно это было, подошли к машине вплотную и не отпускали. Плюют

на машину, что-то кричат. Машина закрыта. Я им пальцем показывал: мол,

чудаки вы! Не знаю, что было бы, если бы на помощь не подоспел танк, не

освободил проезд».

– У вас при себе было оружие? – спрашиваю я.

– На всякий случай. У адъютанта автомат, у меня пистолет.

Но что бы мы могли сделать, если бы на нас напали?

– Был только адъютант?

– Чем меньше в машине людей, тем безопаснее. А потом: я в жизни ни-

чего не боялся.

Мазуров и с президентом Свободой встретился, как генерал Трофимов.

Предложил ему свой самолет для полета в Москву. Президент говорил: «Дуб-

чек себя полностью скомпрометировал, надо его менять». И предложил Чер-

ника. «Но наши прикинули: Черник – председатель правительства, пусть

останется, а на место Дубчека есть другая кандидатура – Густав Гусак. Я его

плохо знал, его имя назвал Червоненко. Организатор компартии Словакии,

руководитель словацкого национального восстания 1944 года. Десять лет

отсидел при Сталине, после выхода из тюрьмы был преподавателем. Уважа-

емый человек. Когда мы назвали его, сомнение было только у Свободы. На

пост первого секретаря ЦК партии, говорил он, все же желательно избрать

чеха. Но потом согласился. Я распорядился: найти Гусака. За ним послали в

Братиславу самолет, наши военные его нашли и доставили в Прагу. Мы с ним

познакомились, а 23 августа вместе со Свободой отправили в Москву. Он ле-

тел на переговоры, фактически на смотрины. Всем понравился, скромный

такой человек».

В Праге Мазуров жил в посольстве.

Червоненко предложил ему остановиться у себя в резиденции, во дворе

посольства, тем более что жену отправил в Москву, оставался в большой

квартире один. Мазуров предпочел маленькую комнату в посольстве рядом с

кабинетом посла, здесь было больше возможностей для оперативной связи.

Поставили раскладушку. Рядом был штаб войск и штаб чехословацкого ру-

ководства – тех, кто выбрал посольство местом своего временного убежища.

Возбужденный происходящим, Мазуров особенно остро переживал раз-

вал в городе, нарушение нормального хода вещей. Замерла работа учрежде-

ний, закрылись многие магазины и кафе, на улицах люди выстраивались в

длинные очереди за хлебом, сахаром, консервами. Такого Прага не видела со

времен войны. Мазуров приказал генерал-лейтенанту И.Величко, назначен-

ному военным комендантом столицы и Среднечешской области: «Что угодно

делай, с помощью чехословацких товарищей вытаскивай завмагов из квар-

тир, но заставь прекратить саботаж, открыть магазины, чтобы люди не го-

лодали!»

Он спал в сутки, может быть, часа полтора. По ночам стрельба стояла

неимоверная. По нескольку раз в день по ВЧ Мазуров информировал Москву

об обстановке. Шифровки шли от него и через него. Если по государствен-

ным делам, они подписывали вдвоем с Червоненко, если по военным – под-

писывал он один. В Чехословакию вошли две-три танковые дивизии, около

сотни танков. Прежде всего их поставили вдоль германской и австрийской

границы.

«Генералам Ямщикову и Величко я дал указание увести танки с город-

ских улиц и площадей. Уничтожить танки в городе плевое дело, только сбро-

сить с крыш зажигательные бомбы. А их поставили вдоль тротуаров!»

Мазуров сообщил Москве о «происках контрреволюции» и попросил

прислать в Прагу группу журналистов c типографским оборудованием для

издания листовок и газет на чешском языке. Группу возглавил А.Н.Яковлев,

заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС.

Чтобы дать мужу отдохнуть, прикрыть глаза, Янина Стефановна вме-

шалась в разговор: «Почему никто не напишет, как нам непросто было от-

дать Чехословакию, мы столько в нее вложили. Освобождали от фашизма, а у

самих столько было бед, столько жертв. И в индустриализации, и в коллек-

тивизации, и тридцать седьмой год. И война! Наши люди еще не видели

настоящей жизни. Семьдесят лет столько мучаемся. И все было напрасно, все

теперь отдать?»

Мазуров снова открыл глаза:

«Да и теперь на нашего брата косятся, на мозоли наступают. Вы, навер-

но, слышали, я на съезде говорил: это же позорище, когда наших людей, ве-

теранов, которые прошли через такие лишения, подвергались репрессиям,

на них давили кто как хотел, они жили впроголодь, воевали, кровь пролива-

ли, но выжили, отстроили Советский Союз, а их теперь даже в очередь не

пускают лишний кусок мыла купить. Что это за порядки?»

…Мазуров вернулся из Праги в Москву во вторник 27 августа. Спал, не

просыпаясь, целые сутки. В четверг докладывал о положении членам Полит-

бюро. «Брежнев был в эйфории: подписали с чехословаками московский про-

токол, и слава Богу, все кончилось. Хотя я понимал, что кончилось далеко не

все. Но Брежнев имел в виду, что все-таки предотвратили гражданскую вой-

ну». Я спросил Кирилла Трофимовича, мог ли он отказаться от полета в Пра-

гу. Он ответил: «Не мог. Я человек убеждений, и свои взгляды как перчатки

не меняю».

А жене скажет: «Самое главное не то, что я тогда вернулся, а то, что

вернулся чистым, без крови, ни одного чеха не похоронил».

Пора было прощаться.

«Вот я с вами поговорил, теперь придется несколько часов лежать, от-

леживаться… Но мне надо было когда-то выговориться. Я вам первому все

это рассказываю. Никому и никогда об этом не говорил».

Кирилла Трофимовича Мазурова не стало четыре месяца спустя, 19 де-

кабря 1989 года, на 76-м году жизни. Его похоронили со всеми воинскими

почестями на Новодевичьем кладбище в Москве.

В коридорах ЦК КПСС на Старой площади в международных отделах

(заместители заведующих, руководители секторов, консультанты, референ-

ты, инструкторы) работали люди, в большинстве хорошо подготовленные,

разные по характеру и темпераменту, иногда не терпевшие друг друга, но

решение о вводе войск в Чехословакию ошеломило почти всех. Приветство-

вали невменяемые ортодоксы, но остальные, кто мог близко наблюдать

Брежнева, видели в этом решении не столько внешнеполитический аспект,

сколько настораживающий внутриполитический. Акция по обузданию одной

из старейших братских партий и народа, поддерживающего реформаторов, в

случае успеха укрепила бы авторитет Брежнева как лидера мирового комму-

нистического движения.

В майские дни 1968 года в подмосковном охотничьем хозяйстве Зави-

дово, где готовились важнейшие партийные документы, помощник гене-

рального секретаря А.М. Александров-Агентов вдруг сказал консультанту

международного отдела А.С.Черняеву: «А что… может, и войска придется

вводить!» И когда опешивший Черняев назвал идею кошмаром, помощник

Брежнева вскипел: «Вы предлагаете отдать Чехословакию империализму?!

Чтобы пошло-поехало: домино?! И вас устраивает, как там всякие подлецы

поносят Советский Союз и социализм?! Вы это предлагаете терпеть и ути-

раться?! Я удивляюсь, что такие люди находятся здесь, среди нас, возле ге-

нерального секретаря…» 3

С Анатолием Сергеевичем Черняевым мы познакомились на похоронах

близкого нам обоим Александра Бовина. Они вместе работали в междуна-

родных отделах ЦК КПСС, ценили порядочность и философский склад ума

друг друга. В те печальные дни прощания он вспомнил, как во времена чехо-

словацкого кризиса, когда его охватило отчаяние и он собирался бросить

партбилет, шагнуть в бездну, его остановил Бовин: «Что ты можешь? Что все

мы можем? Если хочешь что-то делать, давай подключайся…» Бовин тогда

пытался подготовить для «верха» бумагу, хоть в какой-то мере содержащую

здравый смысл, правду о событиях в Чехословакии.

Стычки в окружении Брежнева между людьми, с ним завтракающими и

проводящими время в биллиардной, занятыми подготовкой его докладов и

выступлений, выдавали разные, иногда непримиримые мировосприятия, но

всем надо было демонстрировать перед лицом взбудораженных братских

партий непоколебимое единство. Как признается Черняев, в шифровках по-

слам, в беседах с нахлынувшими в Москву встревоженными делегациями

приходилось основательно изворачиваться и врать. Это было трудное испы-

тание, когда честным и порядочным людям, в том числе прошедшим войну,

приходилось делать страшный выбор между чувством правды и чувством

самосохранения. Все бросить и уйти – куда? На что жить и содержать семью?

Ответственные сотрудники партийного аппарата, имеющие кое-какой вес и

влияние, оказались в ситуации, когда бессилие что-либо предотвратить

оставляло им единственную возможность сохранить самоуважение – прямо

в подготовке вторжения не участвовать. Свое неучастие, иногда невольное,

многими потом воспринималось как форма протеста. Объективная роль са-

мых совестливых из партийных функционеров среднего звена определялась

двумя моментами.

Во-первых, имея широкие связи с коммунистическим и рабочим движе-

нием, даже изворачиваясь, они так или иначе демонстрировали отсутствие

энтузиазма и свое пассивное сопротивление постыдной для них акции.

Во-вторых, вхожие в круги московской творческой и научной демокра-

тической интеллигенции, имея там друзей, которым доверяли и которые к

ним прислушивались, своим скептическим отношением к акции они через

интеллигенцию хоть как-то влияли на умонастроение масс; во всяком слу-

чае, разрушали миф о единстве партии и мудрости ее политики.

Тогда Черняев сказал дочери-школьнице: «Запомни, мы совершили

страшное преступление. Нам не простят этого и за сто лет. Оно ляжет позо-

ром на русских, на нашу страну, на нашу историю. И что бы потом мы ни де-

лали, проказа от этого преступления будет разъедать все» 4.

«Хорошо, – согласится генерал Павловский, – я расскажу, как вводились

войска, но хотел бы, чтобы вы начинали не с меня. Я был исполнитель,

назначенный за три дня до операции. А начинать надо с маршала

И.И.Якубовского: под его руководством велась подготовка, он должен был

вводить, но 16 или 17 августа меня, главкома сухопутных войск, вызывает

маршал Гречко: «Отправляйся в Польшу, в Легнице, в Северную группу

войск. Осуществишь интернациональную помощь Чехословакии». Я слышал

об этом городке в юго-западной части Польши, когда-то поляки и немцы там

преградили путь коннице хана Батыя. Но я, говорю, даже не знаю, где и

сколько войск. «В Легнице маршал Якубовский, это ему поручалось. А ви-

дишь, какое дело, он главнокомандующий армиями стран Варшавского до-

говора, ему не совсем удобно, если он будет вводить к чехам войска союзни-

ков. Мы сами дадим команду на ввод, все двинется, твое дело следить за вы-

полнением» 5.

Мы говорим с генералом армии Иваном Григорьевичем Павловским.

В Легнице генерал и маршал встретились. Якубовский показал на карте

расположение дивизий, с какого направления выходят, какие позиции зани-

мают, но в голосе была обида. «Слушай, а зачем ты прилетел? Мне не дове-

ряют, что ли?» Павловский пожал плечами: «Ты поговори с министром или с

кем повыше, кто решил в эту историю тебя не впутывать». Разговор не задел

Павловского, каких-либо угрызений он не испытывал. Когда начальник по-

ставил задачу, нечего задавать вопросы, нужно выполнять. «Никаких других

ощущений у меня не было. Якубовский сидел в кабинете командующего

группой войск, а я занял соседний кабинет – начальника штаба. И всю ночь

принимал доклады командиров частей о готовности».

К 1960-м годам в армейской среде сложился особый тип военачальни-

ка: маршал или генерал, в возрасте между сорока и сорока пятью, молодым

прошел войну, закончил военную академию; приближен к власти, имеет свя-

зи в армейской среде, свою машину и дачу. Он причислен к советской элите,

может наедине возразить первым лицам страны, но когда решение принято,

будет выполнять истово. Военным приходится поражать ракетой самолет-

шпион, залповым огнем отбрасывать соседние пограничные части со спор-

ного речного островка, в другой стране (или в своей) подавлять народное

восстание. Все надо делать своими руками, предоставляя штатским людям

спорить и судить о последствиях. И выломиться из этой системы мало жела-

ющих 6.

После подавления венгерского восстания Советская армия восемь лет

ждала повода снова громко напомнить обществу о себе. На Хрущева надежды

не было; в последние годы правления своим крепким мужицким умом он за-

думал чуть притормозить непомерные армейские траты, уменьшить воен-

ную составляющую экономики. Кадровым офицерам снижали пенсии по ста-

рости и выслуге лет. Известие о смене власти в стране в октябре 1964 года

военные восприняли с облегчением и надеждами. С Брежневым к руковод-

ству пришли соратники, близкие к военно-промышленному комплексу и к

органам безопасности. Наряду с другими вариантами они вынашивали план

военного вторжения в Чехословакию. Во времена Пражской весны разработ-

ки штабистов использовались военными как один из инструментов психиче-

ского давления на политическое руководство страны.

Высшему военному командованию были чужды идеи чехословацких

реформаторов. Это были разные люди, в том числе прославленные воена-

чальники, доказавшие мужество в боях, и даже самые сдержанные, с кем я в

разное время разговаривал, поддерживали вторжение в Чехословакию

убежденно, искренне, с гордостью за успешную операцию.

В полночь с 20 на 21 августа войска пошли.

Около часа ночи в кабинет Павловского в Легнице позвонил министр

Гречко: «Как дела?» Генерал доложил, где какие дивизии находятся. Темпы

движения, к сожалению, отстают от намеченных. Чехи валят деревья и пере-

крывают дороги. Войска препятствия обходят, строго выполняя приказ: ни-

каких стрельб!

«Слушай, – сказал министр, – я сейчас говорил с Дзуром, снова преду-

предил: не дай Бог, если чехи где-нибудь откроют огонь по нашим войскам.

Это может кончиться плохо! С нашей стороны не будет никакого насилия,

никаких боевых действий, если нам не будут оказывать сопротивления».

Часов в пять утра Гречко звонит Павловскому снова: «Ты где находишь-

ся?!» «В Легнице, на командном пункте», – отвечает генерал, памятуя приказ

министра находиться на месте до особого распоряжения. «Ты почему еще

там?! – удивляется министр. – Немедленно в Прагу! Туда уже вылетел Мазу-

ров…» – «Если он вылетел давно, – отвечает генерал, – я все равно не успею

встретить». – «Не надо, лети прямо к Дзуру, в Генеральный штаб». Павлов-

ский звонит в Прагу генералу Ямщикову, просит встретить на аэродроме.

Самолет с Павловским, его адъютантом и группой радистов поднялся в небо.

Подлетая к Праге, сделал над аэродромом два круга. «Товарищ генерал, – до-

кладывает командир экипажа, – на аэродроме ни одного самолета, ни одного

человека, что делать будем?» – «Садись!» – «А если препятствия будут?» –

«Обходи!» – «Как я обойду, если уже сели?!» – «C Божьей помощью садись, да

и все!»

На аэродроме Павловского встречает Ямщиков.

Танков на пражских улицах еще нет, они с войсками где-то на подступах

обходят препятствия. Только бронетранспортеры и танкетки с десантника-

ми высвечивают прожекторами дорогу. Разбуженные люди выходят на ули-

цы, цепенея от зрелища проходящих с грохотом и лязгом колонн. Как будто

еще не верят, что это наяву. Десантники в Праге для Павловского тоже но-

вость. «Я даже не знал, будут они или нет».

В Праге, в генеральном штабе чехословацкой армии, обстановка

нервозная.

По всем телефонам требуют Павловского. Войска еще не подошли, чехи

на окраинах перекрывают дороги. Никто ни в кого не стреляет, непонятно,

что делать дальше. Дивизией, которая шла вместе с войсковым штабом со

стороны Германии, командует генерал-полковник Шкадов, она тоже где-то

задерживается. Павловский звонит послу Червоненко, трубку берет уже

прилетевший Мазуров: «Раз ты в генеральном штабе, выясняй, кто где нахо-

дится». С востока идут дивизии 38-й армии генерал-лейтенанта Майорова;

дивизии выходят в назначенные районы. Уже укрепляются на указанных им

рубежах венгерские и польские части. «В Праге к концу дня десантники аре-

стовали, ну не арестовали, а я не знаю, как сказать: просто пришли в Прези-

диум ЦК КПЧ, всех забрали, держали в помещении. Этим занималась не ар-

мия, другие лица, я с ними не встречался. На следующий день, когда членов

Президиума ЦК отправили самолетом в Советский Союз, мне позвонил Греч-

ко. Приказал дать мой самолет Свободе для полета в Москву. Насколько я

знаю, Свобода никаких препятствий не чинил, сопротивления не оказывал:

лететь так лететь. Попросил только сесть в Братиславе, забрать Гусака. Я

сказал: берите, кого хотите».

У шестидесятилетнего генерала Павловского, крестьянского сына из-

под Каменец-Подольска, оставалась бесхитростная, глубокая вера в свое

Отечество. Это единственное оправдание всего им пережитого на дорогах

войны, долгой и честной службы. Что бы в стране ни происходило, куда бы

она ни посылала войска, сомневаться в справедливости ее замыслов было

все равно, что сомневаться в любви и мудрости матери. Два десятка лет спу-

стя после чехословацких событий он их оценивает по-прежнему: что бы ни

случилось в мире потом, но тогда армия не позволила контрреволюции ото-

рвать Чехословакию от Советского Союза. Другого варианта не было. Это он

готов повторить где угодно. «Вы меня извините, но я человек убеждений,

мои взгляды не меняются. Чего я вдруг должен менять свои взгляды?»

В 1970–1980-е годы Иван Григорьевич часто отдыхал в Чехословакии. У

него холецистит, у жены язва желудка: «вместе пьем карловарскую мине-

ральную водичку». Все-таки легче. Огорчает только сдержанное, холодное,

неблагодарное отношение чехов к нему и к россиянам вообще. Нет прежнего

почтения к генеральскому кителю и колодкам воинских наград, достающим

до пояса. «Приходишь в магазин, ведешь разговор, а тебя как будто не видят,

не слышат».

Причина обидна, но понятна: «Вы что думаете, чехи сами придумывают

в наш адрес неприятности? Тут, не побоюсь этого слова, ЦРУ работает!»

ЦРУ – Центральное разведывательное управление США 7.

Генерал-лейтенант С.И.Радзиевский, 74-х лет, с которым когда-то мы

встретились в его доме в Москве, был участником Отечественной войны, вы-

пускником двух военных академий, младшим братом известного в СССР ге-

нерала армии А.И.Радзиевского. Младший из поколения военачальников,

начинавших службу в 1930-е годы.

Сын сельского почтальона, он рос в голодающей Украине, в нищей се-

мье; подростком работал на кирпичном заводе, возил на тачке песок. «Все

шмотье домашнее продали, чтобы кое-какую лачугу построить. Старший

брат Арсений, уже кавалерист, взводный командир, приехал домой, а у нас

шаром покати. Все опухшие. Говорит отцу и матери: “Сережу заберу с собой, у

вас одним ртом меньше будет”. Я спал у брата, а все время проводил в его 49-

м полку 9-й крымской кавалерийской дивизии, жил армейской жизнью.

Утром школа, а днем на плац, на стрельбище. К выпускному вечеру в школе-

семилетке директор школы чуть ли не сам сшил и подарил мне брюки. Пер-

вые настоящие брюки. Мы все тогда ходили оборванные и голодные. В тот

вечер у меня эти брюки сперли, прямо на сцене. Брат вскочил на коня, при-

пугнул всех, и брюки вернули» 8.

Начальнику штаба 20-й армии генералу Сергею Ивановичу Радзиевско-

му вручили секретный пакет за пятью печатями в Вюнсдорфе, в оператив-

ном управлении Северной группы войск в феврале 1968 года. Предписыва-

лось хранить пакет в особом сейфе и вскрывать по сигналу. Генерал догады-

вался, что там могло быть. Прежнее главное внимание на Западную Герма-

нию переключалось на новое, на предстоящий какой-то крупный ввод войск.

Когда по команде вскрыли пакет, там был указан район юго-западнее

Дрездена, куда следовало срочно передислоцировать штаб, полк связи, ар-

тиллерийскую бригаду, ракетную часть и затем дивизии в полной готовно-

сти. Уже в конце февраля армия начала перемещение. Под Дрезденом пять

месяцев до августа каждый день ждали приказ: вот-вот, сегодня-завтра… К

этому времени были точно очерчены объекты, больше сотни, которые с вво-

дом войск надлежало взять под контроль: учреждения военно-

политического профиля, средства массовой информации, здания партии и

общественных движений, вроде «Клуба-231» и «Клуба беспартийных акти-

вистов» (КАН).

Общую идею и варианты чехословацкой операции разрабатывали луч-

шие умы оперативного управления Генерального штаба в Москве под руко-

водством маршала М.В.Захарова. А конкретные схемы ввода войск намечали

на картах армейские штабы по секторам. С юга – штаб Южной группы войск

(Венгрия), с запада – штаб Прикарпатского военного округа, с севера – штаб

20-й армии, руководимый Радзиевским; ему же выпали разработки по Праге.

Вплотную этим стали заниматься в конце апреля – начале мая 1968 года. И

параллельно разрабатывали вариант ответных действий на случай, если че-

хи окажут сопротивление или войска ФРГ перейдут чехословацкую границу.

Оборону возложили на Первую танковую армию генерал-лейтенанта

К.Г.Кожанова: не допустить прорыва немцами границы и вхождения в глубь

территории Чехословакии.

«Вышли мы достаточно организованно, заняли указанные точки. Шесть

дивизий стояли в центре Праги на крупных площадях, как Вацлавская и Ста-

роместская, две – на подъездах к городу. И тут начались осложнения хозяй-

ственного порядка. Худо-бедно, семь тысяч мужиков, каждому хотя бы по ра-

зу в день надо сходить куда-нибудь. А куда? – чехи в квартиры не пускают.

Меня поразило, каким предприимчивым, умеющим найти выход в любой об-

становке оказался наш солдат. Я приехал в полк недалеко от Староместской

площади. Три танковых взвода стоят, девять машин, почти на каждой флаж-

ки с крестиком. Что такое? – спрашиваю командира дивизии. Оказалось –

туалеты. Танки поставили над люками городской канализации, чугунные

крышки сняли, а в танках люки-лазы… Весь полк знал, куда направляться, в

случае чего».

Однажды ночью Радзиевского вызывает по ВЧ маршал Захаров. «До ка-

ких пор у тебя, голубчик, там будут работать радиостанции и телевидение?

Найти и закрыть! Каким хочешь способом. Хоть динамитом!» Начали искать

телецентр, узнали адрес. «Я на вечерок послал туда командира 35-й танко-

вой дивизии: “Надо бы из пушки ухнуть, сделать так, чтобы люди ушли со

службы, и ухнуть!” Он подвел танк, поставил на прямую наводку… Поставил,

хорошенько прицелился, и по окнам, где надежней… Осколочным – жжух!

Это было вечером, в здании ни единого человека, никто не пострадал. Но са-

ма стрельба ночью из пушки по зданию – было слишком. Это я считаю един-

ственной глупостью, которую мы себе позволили. Вернее, я позволил этот

выстрел. Но нас просто вывели из себя.

Я обращался к чешским военным: разберитесь с телевидением, а они

мне: это дело гражданских. Звоню гражданским властям: прошу вас, примите

меры, чтобы не несли всякое по телевидению. Там выступали с антисовет-

скими речами, причем наговаривали, врали безжалостно. А передачи смот-

рели в Москве, и звонят, и звонят мне. Наконец, по железной дороге нам от-

правили полевой вариант телевизионной станции, станции помех – забивать

передачи других станций. Мы ее за сутки смонтировали и расположили в ле-

су на территории полка связи, в четырех длинных палатках. И чехи забегали:

что ни дадут, а на экранах все серое. Но пока я нашел, что надо прикрывать,

помехи чему ставить, времени прошло достаточно. Они давали точные адре-

са, но посылаю разведотряды – ничего нет. И вдруг случайно – смотрите, ан-

тенны стоят! Наш разведчик их обнаружил километрах в тридцати западнее

Праги. Колоссальное антенное поле на железобетонных опорах, на металли-

ческих столбах. А в подвалах, в скальной породе вся начинка. Подошли наши

связисты: “Жаль рвать, товарищ генерал. Такое хорошее, вечное устройство”.

Я говорю: давай убирай их, чтобы завтра ничего не было! Снова звонит Заха-

ров: “Ну как?” А у нас уже все в порядке».

Заезжая в советское посольство, Радзиевский недоумевал, почему здесь

цыганский табор: на первом и втором этажах человек триста, по преимуще-

ству чекисты; едят и спят на полу. Прибыли 21 августа из Москвы, все в во-

енной форме, готовились возглавить власть в каждой чехословацкой обла-

сти. Руководит офицер КГБ Санава. Поскольку Радзиевский как начальник

штаба являлся также начальником командного пункта, на него свалилось

много забот: всех надо кормить, мыть, обстирывать. А у него ни одной прач-

ки. Идет к послу Червоненко. «Есть полевой вариант: всех, кто не имеет от-

ношения к оперативному управлению войсками, отправим в лес, там разме-

стим в палатках». Послу идея понравилась, начались переговоры с Санавой. А

тот заартачился: ущемление чекистов. Посол и Санава заспорили. «Пойдем

искать хозяина», – сказал Червоненко и пошел к Мазурову. Мазуров, в выс-

шей степени уравновешенный человек, никакого комиссарствующего эле-

мента, никогда не повысит голос. Червоненко все ему выложил. Мазуров

пригласил Санаву и сказал: у меня был разговор с Москвой, ваш вариант не

пройдет, чекистам сутки на сборы. И связался с Павловским: «Группу това-

рища Санавы отправить в Москву». Через два-три дня всех чекистов вернули

на родину, кроме десятка работников резидентуры.

Проблемы были со связью. В Пражском Граде у президента Свободы по-

стоянная линия ВЧ, но неизвестно, кто ее вырубил. Видимо, чехи. Радзиев-

скому звонят по разным каналам, почему нет связи у Москвы с нашим кон-

сульским управлением и другими ведомствами. Звонит главком группы

войск в Германии генерал армии П.К.Кошевой: «Если связи не будет, я тебя

расстреляю!» «Он дядька хороший, но дурной. Раз пять меня к стенке ставил,

расстреливал… Проблема была в том, что у меня аварийная воинская связь,

она только прямая, если где-то связь уходит вниз, она уже не берет с сосед-

него луча. Получалось, что связь есть, а с дивизией соединиться нельзя, если

она не выходит из ямы. Мы делали все, что могли».

Или вот приказали арестовать Смрковского.

«Мы приехали к нему в кабинет, я и полковник Дологов, начальник осо-

бого отдела. На подхвате с нами были солдаты. Пришли и сказали: “Товарищ

Смрковский, есть решение руководства привезти вас на срочные перегово-

ры”. Куда? – спрашивает. “Мы точно назвать не можем”. Пусть думает: то ли

мы на самом деле не знаем, то ли не хотим сказать. Мы с ним спустились и

сели в машину. Впереди полковник, сзади я со Смрковским и одним нашим

офицером. Приехали в аэропорт, прямо к самолету. Он вдруг заявил, что у не-

го живот заболел. А при сопровождении арестованного это опасный симп-

том. И запретить нельзя, и отпустить рискованно. Под таким предлогом ча-

сто совершают побеги. Но с ним действительно было не все в порядке. Нако-

нец, он поднялся на борт, мы посадили его в кресло, сами спустились по тра-

пу и дали самолету команду на взлет. По-моему, его отправили в Ужгород.

Всех отправляли по указанию Мазурова. Арестованным сообщали, что везем

на срочные переговоры, и ничего больше. Смрковский ни о чем не спраши-

вал. Может быть, потому, что у него болел живот».

Из всех чехословацких руководителей генералу Радзиевскому неприят-

нее других был Александр Дубчек. Он казался генералу вечно обиженным.

Однажды, уже после августовских событий, когда в Чехословакии оставили

Центральную группу войск под командованием Майорова, а начальником

штаба поставили Радзиевского, командующий просит начальника штаба

подъехать к Дубчеку и пригласить на организованную группой войск встре-

чу с чехословацким руководством. Видимо, командующий через кого-то по-

сылал приглашение, но что-то не срабатывало, он хотел получить подтвер-

ждение. «Дубчек меня принял довольно вежливо, но приехать на встречу от-

казался. Проходит некоторое время, и во главе партии становится Густав Гу-

сак. В этот же день новый лидер партии со своей свитой едет к нам, в Цен-

тральную группу войск, а вечером в Граде устраивает прием по случаю рабо-

чей встречи советских военачальников и чехословацких руководителей.

Стоим с бокалами в руках: генерал Майоров, генерал Золотов (начальник

Политотдела), генерал Заболотный (начальник Особого отдела) и я, началь-

ник штаба. Вдруг подходят Дубчек с женой Анной Ивановной, русской жен-

щиной из Ульяновска. У него на глазах слезы: “Что же вы меня не пригласили

на первую встречу с руководством?” Майоров на меня с удивлением. Тут я не

выдержал: “А вы не помните, Александр Степанович, как я к вам приезжал и

вы по существу выставили меня из кабинета, сославшись на занятость?”

Дубчек замялся, я с ужасом смотрю, как Анна Ивановна, нервничая, зубами

откусывает краешек бокала и продолжает грызть стекло. Не знаю, чем бы

это кончилось, если бы не подоспел советский корреспондент Таратута и не

сунул ей в рот три пальца, извлекая стекляшки. Видимо, она хотела скандала,

но выходку замяли, все обошлось».

В чехословацких событиях, уверен Радзиевский, немалую роль сыграли

бывшие чехословацкие собственники, крупные и средние. «Батя ходил и

смотрел свои фабрики и заводы, подсчитывал, сколько капиталов сможет

вернуть. Так что Брежнев не сдуру послал войска. Я не думаю, что сдуру. Ко-

гда прошло время и ничего не случилось, можно рассуждать, а надо ли было.

А если бы мы этого не сделали, что было бы? Валить на всех нас, кто там был,

что ничего не понимали, я бы не советовал. Допустим, проанализировав си-

туацию, я бы пришел тогда к выводу, что вводить войска не стоит. Но, во-

первых, меня об этом никто не спрашивал. А задай мне такой вопрос, что я

мог ответить?»

Прощаясь, генерал сказал: «Говорят, мы в братской стране задавили хо-

рошую революционную идею. Ничего мы не задавили, а просто не дали быть

беспорядкам».

С этой мыслью жить ему легче.

Анастасия Карповна, жена генерала, тихо сидела в углу, кутаясь в вяза-

ный платок, а тут всплеснула руками: «Ничего не могу понять! В 1961 году

мы с Сережей отдыхали в санатории в Карловых Варах. У меня большая коса

была, до пояса, все заглядывались. А когда в те дни взлетел в космос Герман

Титов, чехи нам вообще проходу не давали, все поздравляли, звали в гости.

Может мне кто-нибудь объяснить, куда теперь все подевалось? Что с ними

случилось в 1968 году?»

Она искренне думает, что это случилось не с нами – с ними.

У генерала А.М.Майорова, командующего 38-й армией, первый интерес

к Чехословакии появился в 1966 году. Он вернулся в Москву после службы

советником в Египте, перед новым назначением его вызвали в ЦК КПСС к

Л.И.Брежневу. От Брежнева генерал и услышал уже знакомые нам слова, ко-

торые потом долго смущали генерала: «А теперь надо посмотреть севернее

Будапешта – на Прагу… И иметь больше друзей в чехословацкой армии».

Просить командарма присмотреться к Праге за два года до ввода войск мог

только человек, у которого были на то причины.

Жизнь полна случайных совпадений, и не будем привязывать этот раз-

говор к возникшему именно в то время раздражению Брежнева против Ган-

зелки и Зикмунда. Он знал о заключении партаппаратчиков, которым пору-

чил разобраться со «Спецотчетом № 4». Из заключения следовало, что ни

один враг не приходил к таким беспощадным выводам о советской полити-

ке, экономике, социальной ситуации, о моральном состоянии общества, как

эти двое чехов. Напрашивался вопрос: что они за люди, эти чехи? Чего от них

ждать?

Но, может быть, от раздражения чем-то совсем другим, или чем-то дру-

гим тоже, у Брежнева после Будапешта шевельнулась мысль присмотреться

к Праге.

Майоров использовал все каналы армейских структур, в том числе во-

енной разведки, чтобы составить представление о стране, насторожившей

Кремль. «Волей-неволей я становился источником информации, которая ло-

жилась на стол министру обороны, членам Политбюро, Генеральному секре-

тарю и служила основой для предварительных, а то и окончательных реше-

ний. Сегодня мне было бы удобнее умолчать об этом, но я человек своей эпо-

хи, генерал российской армии, и не могу, не буду кривить душой. Для меня

решения военного и политического руководства всегда были законом, кото-

рый я обязан выполнять с наименьшими потерями для своих солдат и офи-

церов», – скажет мне Майоров у себя на даче в подмосковном Красногорске в

1998 году 9.

Из воспоминаний Майорова:

«В воскресенье 11 августа я докладывал ситуацию Гречко и в тот же

день был вызван к Брежневу. В кабинете находился также Суслов. Брежнев

спросил, как я оцениваю боеготовность чехословацкой армии. Я говорил, что

видел: полки и дивизии боеспособны ограниченно, армию разлагают работ-

ники политорганов, до 30–40 процентов личного состава ежесуточно в само-

вольной отлучке, полигоны и стрельбища заросли травой. . На вопрос, как

вижу развитие событий в Чехословакии, я сказал: «В одно прекрасное утро

под Чопом, Мукачево, Ужгородом могут быть выброшены 82-я и 101-я воз-

душно-десантные дивизии НАТО. К ним на соединение через Чехию и Слова-

кию пойдут 5-й и 7-й корпуса США (9–11 дивизий), первый и второй армей-

ские корпуса ФРГ. Нам известно, что маневры войск НАТО намечены на

начало сентября.. В ночь перед выброской воздушного десанта будет сфор-

мировано марионеточное правительство Чехословакии, оно объявит о выхо-

де из Варшавского договора, обратится с просьбой к НАТО защитить страну

от советского вторжения. Чехословакия может быть потеряна – или большая

война».

Гречко информировал Брежнева точно так же.

Неделю спустя, утром 18 августа, Гречко созвал главнокомандующих

всех родов войск, командующих группами советских войск в ГДР, Венгрии,

Польше, трех командармов. . Министр только что вернулся с заседания По-

литбюро, где окончательно договорились о начале военной операции. «Ре-

шение будет осуществлено, даже если оно приведет к третьей мировой

войне», – сказал Гречко. Каждый из присутствовавших в течение двух-трех

минут доложил о готовности войск к выполнению задачи. Маршал Н.Крылов

сообщил, что дежурные силы и средства Ракетных войск стратегического

назначения находятся в четырехминутной готовности. Гречко назвал время

перехода границы ЧССР – 23 часа 20 августа по сигналу «Влтава–666». Ника-

ких совещаний и приказов больше не будет. Огонь открывать только с раз-

решения министра обороны. Командиры вопросов не задавали, но поняли

по-своему: начнись стрельба, придется действовать по обстоятельствам.

До полуночи 21 августа 38-я армия Майорова овладела назначенной ей

зоной ответственности (Северная Моравия, Южная Моравия, Словакия).

«Три дня спустя мне позвонили из штаба группы “Север”: “Надо рас-

стрелять трех злостных чехословацких контрреволюционеров. .” И назвали

их имена. Как я потом узнал, идея имитировать расстрел “контры”, чтобы

держать в страхе остальных, принадлежала Суслову. На бронетранспортере

ко мне привезли “контру” – секретаря Остравского обкома партии Немцову,

главного редактора “Остравских новин” Кубичека, фельетониста Налепку.

Войдя в мой кабинет, все трое по привычке протянули руки поздороваться,

но я уже вошел в не свойственную мне роль и, не подавая им руки, жестом

приказал отойти на несколько шагов назад. “Мне приказано вас расстрелять

или повесить – объявил я. – Но если вы не будете ни устно, ни письменно за-

ниматься пропагандой контрреволюции и возбуждать ненависть к нам, мо-

жет быть, я вас помилую”. Арестованные стояли белые, как полотно. “Теперь

я поняла, что такое социализм. . Вы нам хорошо объяснили”, – вымолвила

Немцова. Двое других пообещали ничего “такого” не печатать. Всех троих

отпустили домой.

Теперь мне трудно поверить, что все это происходило в кабинете ко-

мандарма Советской армии. Если вы еще живы, пани Немцова, пан Кубичек,

пан Нелепка, пусть через тридцать лет, я, старый человек, прошу у вас про-

щения за ту душевную травму, которую нанес. В тот день я пал так низко,

как не следовало уважающему себя генералу, да и вообще человеку. Прости-

те меня» 10.

Генерал Майоров – один из немногих военачальников, кому под конец

жизни при воспоминаниях о вторжении было стыдно.

Танковую дивизию из Венгрии в Чехословакию вел генерал-лейтенант

Борис Петрович Иванов, заместитель командующего и член Военного совета

Прикарпатского военного округа. Когда сутки назад генерал срочно покинул

черноморское побережье, оставив там семью, и вылетел из Львова в Буда-

пешт, он только в пути узнал, что назначен первым заместителем генерал-

полковника К.И.Провалова, командующего Южной группой войск. О чехосло-

вацких разработках генерального штаба он не имел представления.

Когда мы встретились в Москве в сентябре 1990 года, самым ужасным в

жизни генерал назвал не один из дней войны, а 14 сентября 1954 года: тогда

впервые (и, насколько известно, единственный раз) власти решились прове-

сти под руководством маршала Г.К.Жукова общевойсковое учение с участи-

ем сорока пяти тысяч солдат и командиров, массы самолетов, танков, само-

ходно-артиллерийских установок, орудий, минометов, бронетранспортеров,

автомашин, тягачей в условиях взрыва от сброшенной с самолета над голо-

вами военнослужащих атомной бомбы, по мощности вдвое превосходящей

бомбу над Хиросимой.

Участниками ядерного эксперимента на лесостепной равнине между

Самарой и Оренбургом, севернее поселка Тоцкое, оказались Иванов и его

танковая часть. Им вместе с другими предстояло на себе удостовериться, ка-

кова поражающая сила взрыва – ударная волна, световое излучение, прони-

кающая радиация, радиоактивное заражение местности. Для наблюдения на

полигон прибыли руководители страны, высшие военачальники, военные

делегации социалистических государств. До начала учений по переднему

краю ходили Н.С.Хрущев, Н.А.Булганин, академик И.В.Курчатов. Были приня-

ты невиданные меры безопасности для войск; тысячи жителей деревень с

равнины эвакуировали.

И когда солнечным утром в 9 часов 33 минуты утра самолет-носитель с

большой высоты (8000 метров), со второго захода на цель сбросил бомбу и

она взорвалась на заданной высоте, над равниной потемнел приземный слой

воздуха, стало всплывать облако взрыва, вытягиваясь вместе с пылевым об-

лаком в белый гриб. Армия в противогазах с затемненными стеклами по

приказу пошла в наступление. Люди и техника выдержали испытание, но в

памяти навсегда осталась картина оставленных в сравнительной близости

от места взрыва горящих деревенских домов с соломенными крышами, вы-

горевший лес, обгорелые трупы домашних животных, покореженные взры-

вом бронемашины, обугленные траншеи, выжженная дотла земля. Генерал

избегает этих воспоминаний, он вместе со всеми давал в особом отделе под-

писку о 25-летней немоте, но застывшее с тех пор в зрачках изумление было

свидетельством, что он ничего не забыл.

Иванов ленинградец, из рабочей семьи; сестра была майором госбез-

опасности (в петлицах три шпалы), ее муж командовал дивизией (в петлицах

два ромба, генеральское звание), в 1930-е годы его расстреляли как герман-

ского шпиона, а сестре пришлось оставить службу в органах безопасности,

она жила случайными заработками на Сахалине. Отец умер во время блока-

ды, упал где-то на невском льду. Подростком Иванов ходил в «Анна-Шуле»,

была такая школа на Кирочной улице, основанная в середине XVIII века для

немецких детей при императрице Елизавете. По слухам, в ее стенах учились

Молотов и Риббентроп. В годы войны молодой танкист Иванов дошел до

Берлина командиром танкового батальона, Героем Советского Союза.

Иванов был едва ли не единственным генералом из вводивших войска

в Чехословакию, кто сам пережил атомный взрыв и лучше других представ-

лял, как может выглядеть новая война. В июле 1968 года с женой и дочерью

он отдыхал под Гурзуфом, особо не вникая в сообщаемые газетами распри

политиков, больше волнуясь, когда дочка, заплыв за буй, пропадала из вида.

Утром 12 июля его разыскала на пляже медицинская сестра: «Звонили из

Львова, просили срочно прибыть». В тот же день, явившись в штаб округа во

Львове, он получил неожиданное назначение в Венгрию. «На аэродроме вас

ждет Ли-2» – сказали ему. Генерал попросил штабистов сообщить в Гурзуф,

успокоить семью.

В Будапеште ускоренно готовили войска к выступлению.

В глубине души генерал надеялся, что политики просто нагнетают

страсти. Пражских реформаторов припугнут, все успокоится. Но события

набирали обороты. Две советские дивизии (танковая и мотострелковая) и

венгерская мотострелковая получили приказ начать движение из Будапешта

на Комарно, речной порт на Дунае. Танковую вел Иванов, мотострелковую –

генерал Провалов. У подходов к мосту скопилось 670 танков.

Посреди пограничного разводного моста Иванов вышел из машины

проследить, все ли экипажи соблюдают указанную им дистанцию в сто пять-

десят метров. Если на одном пролете моста сойдутся два-три сорокатонных

танка, мост рухнет. И другая мысль пришла в голову: а если чехословацкая

обслуга моста, трое-четверо рабочих, решат остановить армию? Им сейчас

достаточно просто развести мост. От предчувствия потемнело в глазах. «Я

вызвал командира полка и разведчиков: братцы, немедля в транспортеры –

и вперед! Оператора и обслугу моста под контроль! Вздохнул через пару ми-

нут, когда управление мостом перешло к моим разведчикам» 11.

Уже перекрыли прилегающие венгерские улицы, никто не должен по-

мешать движению танковых колонн. При Иванове аппарат ВЧ, прямая связь

с Москвой. Он только ждет сигнала перейти границу.

Иванов вспоминает:

«Оставалось минут пять до начала броска, вдруг с улицы прет здорову-

щий венгерский рефрижератор, не сворачивая, прямо на мост. Ничем не

остановишь, бросайся под колеса, все равно переедет. Видимо, шофер с кем-

то из наших военных выпил, и наши машину пропустили… Нервы напряг-

лись до предела. А если он станет посреди моста, поперек? Конечно, помешай

он движению, кто бы с ним возился, танки тут же его скинут с моста. Не лезь

под горячую руку! Не знаю, что на нас нашло, но мы, чертыхаясь, позволили

чудаку последним пролететь мост.

В ноль-ноль часов поступил сигнал, и через пару минут наши танки,

пройдя мост, загрохотали по улицам спящих словацких городов. От Комарно

до Брно двести восемьдесят километров; на полпути на шоссе перед колон-

ной оказался ребенок. В свете фар с головного танка его с трудом разгляде-

ли. Никто не знает, как малыш оказался на проезжей части. Босоногий, в ко-

ротких штанишках, с картузом на голове, он возник, когда остановить го-

ловной танк было невозможно. Водитель резко свернул в сторону, танк сва-

лился в обрыв. Мальчишка остался жив, а танк мы потом вытащили».

На марше Иванов получил новый приказ: не теряя времени на переход,

с ближайшего аэродрома вылететь в Брно. На аэродроме ждал военный Ли-2.

«Отработали с летчиками маршрут, высоту самую малую, не выше ста мет-

ров, чтобы не сбили. На командном пункте смотрю локаторы: мама родная! С

запада заходит на посадку в Брно туча, густая туча самолетов. Так закрывает

полнеба стая птиц, спугнутых в озерных камышах. Что такое! Еще заходят,

еще. . Наконец, связались с Москвой, выяснили: это наш десант идет на Брно.

Все топливо не сгорает, они кружат, сбрасывают, все вокруг в керосиновом

дыму. Мы с трудом сели. А за нами приземлился тяжелый Ми-6 с броне-

транспортером и специальной станцией для связи с Москвой, генеральным

штабом, группой войск».

Иванова назначили комендантом Брно.

«Наши десантные самоходки на центральной площади и у Военной ака-

демии. Мне докладывают: народ там шумит, выходит на улицы, свастики ри-

сует. Может, команду дали, я не знаю, самоходки не наши – десантников. В

город вошла десантная дивизия. Все взяли под контроль, из здания акаде-

мии никого не выпускают. Ко мне на аэродром приехал заместитель началь-

ника академии. Звоню в Прагу, ловлю Ямщикова: тут чешских офицеров за-

крыли, не выпускают. По сути, арестовали. Там самоходки стоят, а тут их се-

мьи пришли, встревоженные, протестующие. А у меня шифровка: ни во что

не вмешиваться. Ямщиков молчит. Не хочет принимать решения. Говорю –

ладно, разберемся. Сажусь в машину, еду к командиру десантников. Зачем

здесь самоходки? “Не знаю, Маргелов приказал”.

Маргелов – командующий воздушно-десантными войсками. Но мне он

не указ. Здесь я отвечаю. В своей генеральской форме, как положено, подхо-

жу к академии, народ шумит, но расступается. Захожу в здание, оттуда свя-

зываюсь с Прагой. На проводе опять Ямщиков. Говорит: как хочешь, так и

действуй. Я приказываю: убрать самоходки к чертовой бабушке. Немедлен-

но! Вызываю командира батареи: заводить, и марш отсюда! “Слушаюсь!” Са-

моходки ушли, народ начал расходиться.

На площадь выехал, а там 6 самоходок. Никто не стреляет, ничего, но

зачем? Я говорю – убрать их! В общем, из города все войска сразу же вывели.

22 августа все было чисто. Доложил по телефону командующему Провалову

в Братиславе. Он мне – правильно сделал».

Наблюдения Иванова подтвердит автор секретной записки, обнару-

женной в рабочем столе Брежнева: «…вряд ли было оправданным развеши-

вать бронетанковое ожерелье на улицах Праги, Брно, Братиславы и других

городов. Фактически улицы и площади этих городов были забиты танками,

бронетранспортерами, артиллерией. Это было невыгодно во всех отношени-

ях: во-первых, это нарушало нормальный ритм жизни; во-вторых, такая де-

монстрация силы отрицательно действовала на патриотические чувства

граждан (одно дело, когда население видит войска с утра до ночи, а другое,

когда оно только о них слышит); в-третьих, боевая техника, располагаясь на

улицах, оказалась уязвимой в диверсионном отношении; если бы дело дошло

до открытого вооруженного сопротивления, то при таком варианте распо-

ложения войск мы понесли бы огромные потери…» 12

У десантников своя суматоха. Сообщили на радостях центру об изъятии

у контрреволюции почти сотни стволов. Центр приказал отправить трофеи в

Москву. А у них ничего нет. Тогда ночью по приказу командира десантной

дивизии солдаты разоружили рабочие отряды, отобрали автоматы, пулеме-

ты. На каком-то заводе были охотничьи ружья, десантники бросились и туда,

взломали ящики. Утром я приказал вернуть отрядам их оружие и вместе с

рабочими завода, пришедшими с протестом, еду на завод, захожу к директо-

ру. Сидит заводское руководство, кто-то шумит: «Вы оккупанты!» Свои же

его вытолкнули. Я попросил собрать рабочих, бригадиров, мастеров. Они го-

ворили прямо: «Вы нас обидели! Мы работяги».

Услышав, что по улицам носятся чешские ребята-мотоциклисты и заля-

пали краской памятник советским воинам, Иванов и другие офицеры едут в

обком партии. В машине включают радиоприемник, в эфире голоса: «Гене-

рал Иванов, вы оккупанты…» В обкоме встречают второго секретаря Черного

и секретаря по идеологии Маноушека. Знакомятся. «Зачем вы пришли?» –

спрашивают оба. Ответа у меня не было. «Сами подумайте, вам виднее».

По словам генерала, от отчаяния «хотелось напомнить им 1918 год, ко-

гда чешские войска устроили в измученной войною России известную ку-

терьму. Но я ответил, как думал: «Мы решили, что лучше нам прийти сюда,

чем потом снова начинать от Сталинграда!»

А тут из городского совета Брно принесли письмо:

«1. Вы не выполнили данное нам обещание принять делегацию, в со-

ставе которой была сестра застреленного гражданина, партизанка СССР тов.

Коуделкова.

2. Просим дать возможность начать работу чехословацкого телевиде-

ния и радио в г. Брно и освободить все редакции брненских газет, занятые

вашими войсками. Дать возможность работать радиотрансляционной стан-

ции на Гадех и станции на ул. Барвича.

3. Прекратить езду боевой техники по городу Брно, особенно вечером и

ночью. Это волнует и провоцирует население города.

4. Убрать запасы бензина, находящиеся на складах аэродрома Туржани.

5. Дать возможность нормальной работы военной прокуратуры в г.

Брно на ул. Готвальда, помещения которой заняты советскими войсками.

6. Согласно нашей последней договоренности, вы должны были осво-

бодить помещения на ул. Шпильберке. Обещание, данное советским коман-

дованием, не выполняется, солдаты занимают эти помещения и не дают

возможности работать соответствующим инстанциям.

7. Просим принять меры, чтобы не нарушалась работа Нижнего вокзала,

особенно вечерней и ночной смены. Чтобы дежурным не приходилось поки-

дать свои посты под угрозой советских солдат открыть стрельбу из автома-

тов. Такое случилось 24.08 в 0.50 час, когда сообщил дежурный работник Йо-

зеф Лоренц, что в районе смены № 17 при несении службы вблизи него раз-

далась очередь из автомата. Это подтверждает также заместитель начальни-

ка тов. Буличек.

8. По сообщениям, на территории гор. Брно был застрелен советский

солдат. Медицинскими специалистами в больнице на Жлутем копци уста-

новлено, что многостороннее ранение было произведено из скорострельно-

го оружия. По мнению медицинских специалистов, выстрелы были произве-

дены с небольшого расстояния.

При переговорах вы сообщили нашим представителям, что один ваш

солдат пропал без вести. Наши органы проверили все больницы, но солдата с

указанной фамилией не обнаружили. В военной больнице находятся три со-

ветских солдата: Николай Сергеевич Плинов, Олег Дмитриевич Беляев, Ми-

хаил Гуз. У всех ранение от дверей своих машин во время езды…» 13

Нервы генерал-лейтенанта были на пределе. Он делал, что мог, посы-

лал офицеров разбираться, отвечал местным властям, старался навести по-

рядок, но что он мог в обстоятельствах, на него свалившихся, ему не вполне

понятных, когда оказался втянутым в большую политическую игру. Пола-

гаться генерал Иванов мог только на свое разумение. В городе Брно им руко-

водил выстраданный страшный военный опыт России в ХХ столетии, а еще

точнее – живущий в нем с 14 сентября 1954 года, застывший в зрачках ужас,

когда на общевойсковых учениях между Самарой и Оренбургом он видел то,

что, слава Богу, не пришлось и, будем верить, никогда не придется видеть

нигде: как к верхним слоям атмосферы поднимается атомный гриб.

Все относительно; этого пока избежали, и слава Богу…

…Танки дивизии генерала Иванова громыхали близ Брно под Славко-

вым, мимо скрытого в ночи Аустерлица. Это название танкисты помнили со

школьных лет, с уроков литературы, когда читали роман Толстого «Война и

мир». Здесь на поле с древком знамени лежал раненый князь Андрей Бол-

конский, и сквозь плывущие облака смотрел на небо. Он думал о том, как ни-

чтожна вокруг суета по сравнению с тем, что происходило в те минуты меж-

ду его душой и этим вечным небом, и изумлялся тому, как он прежде не ви-

дел этой высокой бесконечной синевы. «Да! Все пустое, все обман, кроме это-

го бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него…»

Танки с белыми полосами грохотали, не замедляя хода, мимо Аустерли-

ца, мимо размытых в ночи Праценских высот, по дорогам чужих разбужен-

ных городов. Где-то в этих местах князь Андрей тогда сказал Борису Друбец-

кому, указывая на министра иностранных дел князя Адама Чарторижского и

думая обо всех, кто послал сюда русскую армию, обрек на поражение: «Вот

эти-то люди решают судьбы народов».

Князь Андрей у Толстого сказал это «со вздохом, который не мог пода-

вить». Глядя на свою армию в августе шестьдесят восьмого, генерал Иванов

мог бы повторить то же самое.

Два десятка лет спустя генералы, собравшись, перебирая в памяти де-

тали военной операции 1968 года, признанной одной из самых подготов-

ленных, будут удивленно спрашивать друг друга, отчего так много оказалось

непредвиденного. Генерал-лейтенант Левченко помнит, как руководство че-

хословацких железных дорог саботировало советские военные перевозки. «Я

звоню в Прагу министру транспорта, прошу принять меня. “Сегодня не могу”.

Звоню на следующий день. “Занят…” На третий день встретились. У мини-

стра три начальника отделений дороги. Министр начал: вот, пришла оккупа-

ционная армия, нарушила наши графики, срывает перевозки… Я молча вы-

слушал и встал: “Чтобы я в первый и последний раз слышал об оккупацион-

ной армии. Если бы мы были в такой роли, не я бы к вам приехал, а вызвал

бы вас к себе и заставил на нас работать. Но мы этого не делаем. Мы пришли

вам помочь навести в стране порядок. Если сегодня в ноль-ноль часов вы не

начнете возить наши грузы, я железную дорогу возьму в свои руки. У меня

одна железнодорожная бригада в Либавке, другая в Оломоуце”. Министр

занервничал: “Товарищ генерал, только не ставьте свои железнодорожные

войска!” – “Хорошо, сказал я, но точно в полночь вы начинаете наши пере-

возки из Дрездена, Вроцлава, со стороны Мукачева через Братиславу…”» 14.

Левченко все тут знакомо; в районе Миловиц под Прагой 12 мая 1945

года для него закончилась Отечественная война. По лесам бродили недоби-

тые германские группировки, но тогда он не был так напряжен, как в первые

дни ввода войск в Чехословакию. Стрессовые состояния переживали не

столько в продвигавшихся частях, как в службах тылового обеспечения. По-

пробуй накормить 500 тысяч военных (население среднего европейского го-

рода), ничего не требуя от местных властей, никого не грабя, рассчитывая на

собственные ресурсы, и за сотни километров круглые сутки безостановочно

возить продовольствие, боеприпасы, горючее, строительные материалы.

Надо сводить графики воздушного, железнодорожного, наземного транспор-

та, а как сводить, если чехи с тобой говорят сквозь зубы и смотрят с ненави-

стью?

Он помнит, как в ноябре 1944 года под Ужгородом немцы взорвали на

реке мосты и угнали лодки, а в горах шли дожди, карпатские речки выходи-

ли из берегов, особенно Ондава; ширина поймы достигала десяти километ-

ров, и под рукой ничего не было для переправы. Словаки сами разбирали

свои постройки, тащили на спинах доски и бревна, помогали солдатам сби-

вать плоты. Они оставались такими родными двадцать три года, но стали

другими в одну ночь.

Что с вами случилось, братья?

Генерал Левченко – заместитель главнокомандующего по тылу Южной

группы войск.

Назначение на должность Левченко получил в первых числах июля, ко-

гда подготовка к операции шла полным ходом. Обдумывал, сколько и чего

требуется для обеспечения войск. Если принимать войска не за фронт, а хотя

бы за армию, нужно пару госпиталей, десять автобатов для подвоза продо-

вольствия, рефрижератор… Август, жара! А командующий Якубовский: «Не

буду подписывать. Пусть обеспечивают командующие округов». – «Но один

округ в Белоруссии, другой в Прикарпатье, – возражал Левченко, – а мы с ва-

ми здесь!» – «Не буду!» Через три дня в Легнице прилетел министр Гречко,

собрал военачальников. «У кого есть вопросы?» Поднялся Левченко: «Если

начнется бой какой-нибудь, я ничем не смогу помочь». – «А что тебе надо?»

Левченко перечислил. «Надо дать», – распорядился министр. Все стало по-

ступать на десятый день, когда войска уже вошли в Чехословакию.

Колонны военных грузовых машин двигались по всем дорогам.

Как мне рассказывал генерал М.Я.Сухарев, начальник военных сообще-

ний Северной группы войск, чешские подростки лет пятнадцати–

шестнадцати, выскакивали на дорогу, макали ветки в банку с известкой и

выводили на бетоне: «Дубчек – Свобода», «Дубчек – Свобода»… Имена ложи-

лись под колеса, раздражая (особенно имя Дубчека) наших офицеров, сидев-

ших в кабинах. А вдоль дорог тянулись холмы с густыми лесами; в древние

времена эти леса были естественной защитой чешского королевства от бес-

покойных соседей. Теперь, столетия спустя, молодые люди, как призраки

возникали на опушках лесов, пускали в ход мотопилы и торопливо валили

деревья поперек дороги. Колонны танков и бронетехники останавливались.

А что делать? У каждой машины при себе пила-ножовка, топор, лопата. Чаще

всего они оказывались не точены. Совсем тупые! Хотели по рации бульдозер

вызвать, но дороги узкие, бульдозеру не развернуться. Генералы распоряди-

лись использовать взрывчатку. Поваленное дерево на дороге обматывали

бикфордовым шнуром и взрывали – до следующего такого же препятствия.

Юные партизаны были неуловимы, и наши колонны сильно отставали от

графика.. 15

Генерал Левченко договорился с директором автозавода выделить для

войск десять новых автобусов. Директор согласился при условии: никто из

советских военных не будет их получать, он сам их доставит к указанному

месту, пригонит ночью, чтобы не видела молодежь. «Я не встречал, чтобы

чешские рабочие или крестьяне что-то имели против нас. Но молодые! Все

беспорядки от них. Наши солдаты, как было приказано, вели себя культурно;

стоит, к примеру, группа хулиганов, что-то кричат, плакатами машут. Наши

им: разойдитесь! Не расходятся. Тогда солдаты берут первого, кто подвер-

нулся, стригут под машинку, моют голову, и на все четыре стороны – иди, гу-

ляй! С тех пор, как услышат “разойдись!”, мигом кидаются в стороны» 16.

Снабженцам доставалось больше всех.

Советское руководство решило компенсировать войскам в Чехослова-

кии их стрессовое состояние увеличенным продовольственным пайком. Су-

точная норма масла стала на 20 граммов больше, сахара на 20 граммов

больше. «В течение двух-трех дней мне нашвыряли самолетами сливочное

масло на три месяца вперед. Пришла рота рефрижераторов (25 машин), я

стал развозить продукты по холодильникам в Дрездене и Вроцлаве, оттуда

по мере надобности – в войска. Автобатальоны были сформированы из гру-

зовых машин, раньше срока отозванных с уборки хлеба в Белоруссии, на

Украине, в Казахстане, центральных районах России. Обычно военные бор-

товые и наливные автомашины покидают поля в сентябре-ноябре, их долго

ремонтируют, готовят к следующей страде, а тут ждать было некогда. По

приказу министра все уборочные машины выкрасили в одинаковый зеленый

цвет, но они только выглядели как новенькие…»

Причиной бессонниц генерала было топливо для танков.

По счастью, никто не знал, что танки на улицах чехословацких городов

два-три дня не могли сдвинуться с места. «Звонит Якубовский: “Ну, как де-

ла?” “Плохо, – отвечаю, – танки пришли на место сухие!” – “А ты держись!” “Я,

– говорю, – держусь, послал машины за горючим: кого в Дрезден, кого во

Вроцлав.” Если бы разгорелся бой, тяжело было бы войскам, танки и броне-

транспортеры стояли без горючего, но никто, кроме нас, об этом не знал» 17.

Почти весь запас горючего танки израсходовали в пути. Для одной за-

правки всей передвижной войсковой техники требовалось 12 тысяч тонн. У

дивизий наготове автобатальоны с цистернами; пустые цистерны следовало

немедля отправлять за горючим во второй и третий рейс. Но упустили из

виду, что дороги будут забиты войсками, а сворачивать на поля и опушки ле-

сов запрещено. Попробуй пройти в обратном направлении! «На дорогах сто-

яли наши регулировщики, но быстро разрулить столпотворение не удава-

лось. И власти такую подготовку признавали образцовой, позор! Я почти де-

сять дней не спал, пока не заправил армию. А как заправил, уснул и проспал

двое суток».

И все же генерал Левченко задет публикациями, признающими чехо-

словацкую операцию ошибкой. Может быть, это надо будет когда-нибудь

признать, «но не в такой форме», говорит он, не очень представляя, какая

форма военных устроила бы.

Живет генерал в Москве, на улице Мосфильмовской, в одном из домов

Министерства обороны. Мы встретились осенью 1989 года, когда за окнами

кружили желтые листья, и было видно, как по асфальтовым дорожкам, опи-

раясь на палки, прогуливаются, молча кивая друг другу, отставные генера-

лы. Если бы они с похвальной для их возраста старательностью так прямо не

держали спину, трудно было бы поверить, что этих людей в 1945 году боя-

лась Европа.

Фотографии к главе 6

Кирилл Мазуров («генерал Трофимов»): «Если бы сегодня повторилась ситуация, я вел бы себя

точно так же…». 1989

Богумил Шимон в 1968 и в 1998: «Мы испытали шоковое состояние и не знали, что сказать

друг другу…».

Командующий 38-й армией, генерал Александр Майоров в 1968…и в 1998-м: «Если вы еще жи-

вы пани Немцова, пан Кубичек, пан Нелепка…я, старый человек, прошу у вас прощения…»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. «Я прошу вас, не молчите!»

Иржи Гаек против Якова Малика. Москвич Цукерман защищает

честь чехословацкого министра. «Всегда оставаться людьми».

Что считал своей ошибкой подполковник безопасности Зденек

Форманек. Совесть нации на XIV съезде КПЧ в Высочанах. Зикмунд

обращается по радио к друзьям в СССР. «Давно пора Брежневу

хвост укоротить»

В тот день в здание ООН в Нью-Йорке поднялся корреспондент «Изве-

стий» Мэлор Стуруа, известный публицист. В коридоре ему встретился заве-

дующий отделением Чехословацкого телеграфного агентства (ЧТК).

– Что вы с нами сделали! – коллега качал головой.

Стуруа посмотрел ему в глаза:

– Что мы сами с собой сделали… 18

Совет безопасности ООН обсуждал чехословацкую ситуацию. В Нью-

Йорк летел министр иностранных дел Чехословакии Иржи Гаек. Он прервал

отдых в Югославии и весь полет переживал за Якова Александровича Мали-

ка, советского представителя при ООН и Совете Безопасности. Они были

дружны, могли друг на друга положиться, а теперь невероятная глупость

(«глупство», скажет мне министр) разводила их в разные углы, как боксеров

на ринге. Малик уже огласил позицию Кремля, сослался на «приглашение

войск», и Гаек страдал, понимая друга, вынужденного с международной три-

буны нести вздор.

Но сначала о Гаеке.

Юный чешский антифашист, изучавший право в Париже, он впервые

увидел советских людей в 1933 году; во дворце Мютюалите проходил миро-

вой антивоенный конгресс, устроенный кумирами европейской молодежи –

Анри Барбюсом, Роменом Ролланом, Теодором Драйзером, Раймоном Гюйо.

Делегаты восторженно принимали посланцев разных стран, но ветром под-

няло с мест ликующий зал, когда вошла делегация страны Советов. Ее глава

Александр Косарев казался человеком из будущего: с мужественным лицом,

спортивного сложения, глубоко мыслящий.

А когда в 1939 году Гаека арестуют за участие в антифашистских акци-

ях, он не будет знать, что почти в те же дни в Москве вожака советской мо-

лодежи, его кумира, расстреляют как «врага народа». Он услышит об этом в

тюремной камере в Южной Саксонии. «Это меня потрясло» – вспомнит Гаек,

перебирая в памяти годы, когда святое для европейских социал-демократов

понятие СССР стало вызывать тревогу.

Чувство опасности, когда-то этим словом вызванное, вернулось к нему

утром 21 августа. Еще три дня назад с разрешения Дубчека и Черника он

принял приглашение югославских коллег отдохнуть с семьей у моря. Воен-

ное вторжение было неожиданно и так абсурдно, что когда в одну ночь он

оказался министром иностранных дел оккупированной страны, не сразу

пришло в голову, что делать. Из Белграда он пытался связаться с руковод-

ством в Праге, но страна молчала, как необитаемый остров.

В Белграде отдыхали с семьями еще три члена правительства: Ота Шик,

Франтишек Власак, Штефан Гашпарик. Обеспокоенные, бессильные погово-

рить с лидерами страны, они предложили послать Гаека на заседание Совета

Безопасности. Никто не отстранял министра иностранных дел от обязанно-

стей, и в этой обстановке он просто обязан донести до мирового сообщества

позицию законной власти.

А тут еще сотрудники чехословацкой миссии в Нью-Йорке постоянно

ему звонят, сообщают, как на них давят из Праги консерваторы во власти, и

умоляют министра прилететь. По слухам, противники Дубчека и Черника

(«здоровые силы») при поддержке чужих войск создают на родине «рабоче-

крестьянское правительство». ООН оставалась последней трибуной, где за-

конная власть может себя защищать. Узнав об аресте Дубчека, Черника, Смр-

ковского, оглушенный другими пражскими новостями, Ота Шик, замести-

тель председателя правительства, в Белграде принимает решение послать

Гаека в Нью-Йорк.

Из записи моих бесед с Иржи Гаеком:

«Перед отъездом в аэропорт мне удалось, наконец, связаться с Прагой, с

моим заместителем Плескотом. “Слушай, – сказал он, – я только что говорил

со Свободой, ему не нравится, что ты собираешься в Нью-Йорк”. Я спросил:

это распоряжение или не распоряжение? “Это мнение Свободы”. Тогда я ска-

зал: передай, пожалуйста, Свободе, что мне тоже не нравится туда лететь, но

я обязан, потому что ООН – единственное место, где мы можем отстаивать

независимость. Если возможность не используем, потеряем все» 19.

Когда в Вене Гаек пересаживался на самолет в Нью-Йорк, его разыскал

сотрудник чехословацкого посольства: был звонок из Праги, кто-то из пра-

вительства срочно просит министра к телефону. «Поздно!» – ответил Гаек и

вошел в самолет. «Позже министр Владимир Кадлец мне расскажет, что это

на него наседали «здоровые силы»: «Гаек твой друг, звони ему, чтобы не ле-

тел». «Знаешь, я был рад, что не смог тогда связаться с тобой», – скажет ему

Кадлец.

Тайный советник Брежнева потом напишет:

«Необходимо было принять меры к тому, чтобы исключить постановку

вопроса о событиях в Чехословакии на заседании Совета Безопасности… Это

можно было бы сделать только в том случае, если бы министр иностранных

дел Чехословакии Гаек дал соответствующую директиву представителю Че-

хословакии в ООН. Следовательно, необходимо было предусмотреть немед-

ленное занятие Министерства иностранных дел и принудительное отправ-

ление соответствующей директивы не только представителю Чехословакии

в ООН, но и всем посольствам Чехословакии за границей. Если бы посольства

за границей с первых же часов правильно информировали соответствующие

правительства о событиях в Чехословакии, можно было бы предотвратить

значительное число антисоветских выступлений и заявлений буржуазных

государственных деятелей в связи с событиями в Чехословакии.

Нельзя было допустить, чтобы министр иностранных дел Гаек к мо-

менту ввода наших войск в Чехословакию находился вне пределов страны.

Имелась полная возможность сделать так, чтобы все члены правительства

Чехословакии к этому моменту находились в Праге. Это лишило бы контрре-

волюцию возможности создавать эмиграционное правительство» 20.

В Нью-Йорке Гаек всю ночь обдумывал выступление. Надо говорить

корректно, дистанцируясь как от чехословацких антисоветских сил, так и от

американских политиков. «Я хотел сказать советским товарищам, что не мы,

а они нарушают Варшавский договор, основу нашего содружества, что когда-

нибудь они поймут свою ошибку, и мы снова будем вместе. Мы помним, чем

обязаны Советскому Союзу во времена Мюнхена, в годы Второй мировой

войны; но теперь мы остро переживаем унижение, оно пришло, откуда мы

меньше всего ждали. Мы говорим это с грустью, но без вражды. Хотим наде-

яться, что эти роковые действия вызваны неправильным пониманием хода

вещей.

Перед моим выступлением подошел сотрудник нашего посольства:

“Малик хотел бы с вами поговорить”. С удовольствием. Но встретиться было

бы предпочтительней на территории чехословацкой миссии. Ехать к совет-

ским товарищам казалось двусмысленным, все могло случиться. Но Малика

встреча в другом месте не устраивала.

Я выступил на заседании Совета Безопасности».

Во время выступления Иржи Гаек не выдержал напряжения; на трибуне

он плакал и с трудом брал себя в руки, чтобы закончить речь.

«После моей речи поднялся Малик; не глядя в мою сторону, стал читать

заготовленный текст снова о “братской помощи”. На галерее для гостей и

журналистов громко смеялись. Мне было за него неловко. После заседания

Совета Безопасности встречаться со мной Малику расхотелось.

В Нью-Йорк пришла телефонограмма: Свобода и другие члены чехосло-

вацкой делегации в Москве не одобряют мое выступление; мне предписано

возвращаться в Прагу».

Иржи Гаек знал, на что шел, но не предвидел масштаба последствий.

При массовых чистках в партии в марте 1970 года его, ветерана антифашист-

ской борьбы, исключат из КПЧ, лишат звания члена-корреспондента Акаде-

мии наук; он станет на родине изгоем. Ему назначат небольшую пенсию как

узнику гитлеровских застенков, он будет кое-как перебиваться с женой Ма-

рией и сыном. Абсурд, придуманный проклятой жизнью: выходит, спасибо

фашистам, когда-то бросившим в тюрьму, иначе теперь пропал бы. Иногда

ему удавалось переводить чужие работы, анонимно их публиковать. «За мо-

им домом велось наблюдение, по пятам ходили сотрудники госбезопасности.

Мария не выдержала, в 1989 году мы с сыном похоронили ее».

Мария совсем немного не дожила до новых времен, когда Гаеку вернули

ученые степени и звания, в том числе профессора Карлова университета

(1990). Но силы у него уже были не те. Одинокий, он ходит по улицам ссуту-

лившись, не поднимая головы, глядя под ноги, чтобы не оступиться в оче-

редной раз.

Осенью 1989 года, перебирая на редакционном столе читательскую по-

чту, отклики на опубликованные в газете беседы с политиком Мазуровым,

генералом Павловским, десантником Нефедовым, вскрыв очередной кон-

верт, я не поверил глазам: пишет Иржи Гаек из Праги. «…Хотел бы не только

от себя, но и от имени многих своих товарищей высказать признательность

за беседу с ефрейтором В.Нефедовым, из которой ясно, что честные совет-

ские люди, даже участвуя по приказу в военном вторжении в Чехословакию,

сумели сохранить как здоровое осознание реальности, так и человеческое

отношение к народу оккупированной страны, уважение к его достоинству.

Бывший солдат нашел мужество сказать правду о том трагическом событии,

которое вызвало самое глубокое отчуждение между народами наших стран

за все столетия…» 21

Поводом для письма было несогласие бывшего министра Гаека с Мазу-

ровым в трактовке отдельных моментов истории. Причиной ввода войск,

настаивал автор письма, «была не наша внешняя политика или международ-

ная ситуация; целью было – сорвать реформы, которые в своей концепции и

отдельных чертах во многом напоминали то, что у вас сейчас осуществляет-

ся как перестройка». На оценке тех событий, продолжал он, лежит тяжелая

тень 21 августа, она теперь мешает чехам говорить правду. «Эту тень бросил

не чехословацкий народ. И озарить ее светом истины могут лишь те, чьи

предшественники бросили тогда эту тень. Солдат В.Нефедов, и это ваша за-

слуга, показал, что возможны и необходимы дальнейшие шаги» 22.

Пять месяцев спустя я оказался в Праге.

На этот раз моим спутником был Ян Петранек, неистовый чешский ре-

портер. В шестидесятых годах он представлял в Москве чехословацкое ра-

дио, исколесил Советский Союз и был одним из очень немногих журнали-

стов, кто предсказывал вторжение. «Пять лет жизни в СССР достаточно для

понимания, что можно ожидать» – объяснит он потом. А 21 августа, переда-

вая в эфир экстренное сообщение, репортер взял гитару и запел известную в

свое время песню «Товарищ Сталин, вы большой ученый…» – крик души со-

ветского заключенного откуда-то из северной тайги. Горечь и ирония песни

были близки чехословацкому восприятию внезапных событий. Пропев по-

следнюю строку: «Вчера похоронили двух марксистов, которые тут были ни

при чем», Ян прокричал в микрофон: «Я тоже со своей страной ни при чем!»

23

В годы «нормализации» весельчака и балагура Яна, любимца радио-

слушателей, выставят из редакции; он нигде не найдет работы. Придет на

кладбище, будет готов копать могилы, но и этого ему не доверят. С трудом

возьмут кочегаром в котельную на шинный завод «Мишлен». На это вредное

производство работать никто не шел, принимали даже преступников. В ко-

тельной Петранек проведет восемнадцать лет; с ним рядом будут бросать в

топку уголь выгнанные со службы профессора философии, социологии, ис-

тории – все из чехословацкой Академии наук. В ХХ столетии в мире не будет

другой такой просвещенной котельной.

Февральским утром 1990 года мы с Яном шагаем в чехословацкий Ин-

ститут государства и права; там нас ждет Иржи Гаек, уже с возвращенными

титулами, но еще не у дел. У меня было что рассказать Гаеку. В архиве ре-

дакции нашлись четыре письма от неизвестного читателя, отклики на по-

мещенный в газете «памфлет» некоего В.Коржева «Иржи Гаек мотается по

свету». Публикация появилась 3 сентября 1968 года, кто этот В.Коржев, я не

имел представления, никто из моих друзей в редакции, кому я звонил из Ир-

кутска, тоже не знал ни автора, ни каким образом это появилось в газете.

Подобным псевдонимом обычно подписывались материалы, направленные

для публикации из отделов ЦК КПСС или управлений КГБ. Этот опус был

особенно разнуздан: «…Говорят, что в период оккупации немцами Чехосло-

вакии И.Гаек, чтобы уцелеть, сочинял угоднические письма в гестапо. И

именно гестапо спасло жизнь И.Гаеку, которому пришлось крепко порабо-

тать на нацистов. Может быть, поэтому он в свое время сменил фамилию

Карпелеса на Гаека. Вот уже две недели Гаек-Карпелес болтается по разным

городам и весям» 24.

Это про действ ующего тогда министра Чехословакии!

Морально растоптать единомышленника, вчерашнего друга, попавшего

в немилость к руководству, было обычным в советской идеологической

практике. Но мне хотелось рассказать Гаеку не об этом, не столько об этом, а

об обнаруженной много лет спустя и ошеломительной реакции никому не

известного читателя Б.И.Цукермана на выпад Кремля против чехословацко-

го министра.

Письмо пришло на имя главного редактора «Известий» 26 сентября

1968 года: «…В Вашей газете был опубликован “памфлет” В.Коржева под

названием “Иржи Гаек мотается по свету”. Я вспомнил об этом на днях, когда

в коммунистической печати стали появляться заметки о том, что Чехослова-

кия направила ноты протеста правительствам СССР, Германии, Польши, Вен-

грии и Болгарии, в которых отводила обвинения, высказанные в печати этих

стран в адрес некоторых государственных деятелей Чехословакии и, в част-

ности, в адрес министра иностранных дел ЧССР И.Гаека. Затем до меня до-

шел слух, будто советский представитель принес извинения в связи с публи-

кациями в советской печати относительно И.Гаека. Будучи чрезвычайно

встревожен такими сообщениями, я прошу Вас как можно скорее информи-

ровать меня (через Вашу газету или лично), по-прежнему ли Вы не сомнева-

етесь в достоверности обнародованных Вашей газетой обстоятельств, ули-

чающих И.Гаека. Особенно важными представляются мне утверждения, что

И.Гаеку пришлось крепко “поработать” на нацистов и что он сменил фами-

лию Карпелеса на Гаека (последнее обвинение в контексте “памфлета” и в

свете некоторых других публикаций приобретает специфическую остроту и

актуальность). Б.И.Цукерман» 25.

Главным редактором «Известий» тогда был Лев Николаевич Толкунов.

Фронтовик, крепкий журналист, порядочный человек. В дни чехословацких

событий, рискуя своим положением, он спас от расправы двух известинских

корреспондентов, но рассказ об этом впереди.

Что он мог ответить читателю Б.И.Цукерману?

Что не по своей воле газета печатает чушь?

Три недели спустя в «Известия» приходит второе письмо: «Придавая

исключительно важное значение вопросу, содержащемуся в моем письме от

26 сентября с.г. (оно получено Вами 27 сентября), убедительнейшим образом

прошу Вас не откладывать ни на один день ответа. Составление ответа не

может отнять у Вас много времени, так как я вполне готов довольствоваться

односложным “Да” или “Нет”. Б.И.Цукерман» 26.

Редакция молчит. Цукерман пишет прокурору Свердловского района

Москвы, требуя привлечь к уголовной ответственности лиц, допустивших

клеветническую публикацию об Иржи Гаеке. Первый раз в истории газеты

читатель требует суда в защиту чести иностранного государственного дея-

теля, оскорбленного, по его мнению, несправедливо.

Прокурор района отмалчивается. Неугомонный Цукерман пишет про-

курору города Москвы, обвиняя районного прокурора, который своим мол-

чанием нарушает статью уголовного кодекса. «Впрочем, должен признаться,

что какой-то намек на ответ я все же получил. А именно, 18.ХII меня посетил

милиционер, который сообщил, что в связи с поданным мной заявлением

прокурор велел установить место моей работы. Конечно, этот визит не явля-

ется ответом, предусмотренным Процессуальным кодексом, но он вполне

может оказаться провозвестником такового. Однако не исключено, что ми-

лиционер мог прийти не по адресу: ведь кто-нибудь из помощников проку-

рора, не разобравшись в спешке, мог по ошибке отправить милиционера к

заявителю, вместо того, чтобы послать его к тем лицам, чье преступление

заявителем разоблачено» 27.

Кто он, этот Цукерман? Розыски тогда ни к чему не привели, но хоте-

лось воспользоваться поездкой в Прагу, чтобы Иржи Гаек узнал о человеке,

который защищал его честь.

Как писал об одном своем герое Иосиф Уткин, у него «все, что большое,

так это только нос» – точный портрет Иржи Гаека. Маленького роста, щуп-

лый, лет под восемьдесят, с несоразмерным туловищу сократовским лбом;

меж слезящихся глаз картофелина крестьянского носа.

Иржи Гаек слушает, грустно улыбаясь. Видимо, у «товарища Коржева»

были стесненные обстоятельства, вынудившие писать о незнакомом чело-

веке непристойности. Это, конечно, не очень хорошо, но автор наверняка

страдал. Гаеку жалко бедного Коржева.

Что-то мне мешает спросить относительно той части публикации

«Коржева», где речь о якобы «нацистском прошлом» и смене фамилии Кар-

пелес на фамилию Гаек, но собеседник уловил невысказанный вопрос. «Ор-

ганы безопасности, ваши и наши, передавая для автора материалы, хорошо

знали, что фамилия Карпелес была у Бедржиха Гаека, моего однофамильца,

коммуниста с довоенным стажем. Мы знали друг друга; во времена протек-

тората Бедржих с группой антифашистов эмигрировал в Англию, а после

войны, желая вернуться в Прагу с чувством полной принадлежности к чеш-

скому народу, взял себе фамилию Гаек, у нас распространенную, как у рус-

ских Степанов или Петров» 28.

В 1950-е годы в Чехословакии по советскому образцу и при участии

московских чекистов началась борьба с «космополитизмом» и с «междуна-

родным сионизмом»; Гаека-Карпелеса арестовали. Как сложилась его судьба,

видимо, было известно органам безопасности, и они передали автору публи-

кации факт чужой жизни для компрометации чехословацкого министра.

О Цукермане я знал мало; защита Гаека была не единственным его доб-

рым делом. Подобные письма он слал в газеты, суды, прокуратуру, вступаясь

за людей, не имевших возможности постоять за себя. Он затеял с властями

игру, ставя их в тупик глубоким знанием законов, практики их применения,

легким ироничным слогом; он издевался над скудоумием властей. В ноябре

1970 года усилиями А.Сахарова, А.Твердохлебова, В.Чалидзе в Москве созда-

ли Комитет прав человека; корреспондентами комитета стали

А.Солженицын и А.Галич, экспертами – А.Есенин-Вольпин и Б.Цукерман. Я

надеялся услышать о нем что-либо в доме, где Цукерман жил (адрес указан

на его конвертах), но люди в той квартире ничего сказать не могли; по слу-

хам, в 1970-х годах прежние жильцы покинули СССР.

Тут уместно забежать вперед.

В 2007 году международная организация «Мемориал» (Москва) вместе с

Центром «Карта» (Варшава) будет готовить к изданию Словарь диссидентов

Центральной и Восточной Европы. В словаре впервые окажется справка о

Борисе Исааковиче Цукермане (14.04.1927 – 23.04.2002), математике и физи-

ке, авторе правозащитного Самиздата. Мать преподавала музыку, отец был

репрессирован в 1933 году и погиб в лагерях. Борис окончил механико-

математический факультет МГУ, занимался физикой магнитного резонанса,

работал в лаборатории математических методов в биологии. В 1968–1971

годах вошел в правозащитное движение, подписывал письма в защиту

А.Гинзбурга, Ю.Галанскова, А.Солженицына, П.Григоренко, консультировал

родственников арестованных по политическим обвинениям. Изучив совет-

ское законодательство, международные пакты о правах человека, он стал

едва ли не единственным в стране практикующим неофициальным юри-

стом. В истории диссидентского движения его относят к зачинателям жанра

«правовой беллетристики» и правового просветительства в СССР. В начале

1971-го он выехал в Израиль, был профессором физики Еврейского универ-

ситета в Иерусалиме 29.

– Можно письма Цукермана подержать в руках? – спрашивает Гаек в

Праге в 1990 году.

– Конечно, я вам их покажу, – отвечаю, – когда увидимся в Москве.

В последний раз Гаек был в Москве во главе чехословацкой делегации,

прилетавшей на полдня подписать договор о нераспространении ядерного

оружия. Это было за три месяца до ввода войск. Министра возили в черном

лимузине в сопровождении милицейских машин. В дипломатическом мире

уважали его образованность, способность переходить с одного языка на дру-

гой (он свободно говорит на девяти). Тогда, в мае 1968-го, на переговорах в

МИД СССР он почувствовал натянутость отношений, когда убеждал коллегу

А.А.Громыко 30 в напрасных тревогах; никакой чехословацкой контрреволю-

ции нет. Министр Громыко часа полтора слушал, согласно кивал головой, а

на прощанье сказал: «Благодарю вас, товарищ Гаек, за информацию, только

не забывайте – контрреволюция у вас поднимает голову!» Видимо, полтора

часа советский министр думал о своем.

В Москве Гаек появился снова во второй половине мая 1991 года. Его

пригласили на международный конгресс памяти Андрея Сахарова – «Мир,

прогресс, права человека». Он с трудом передвигался по московским улицам

на больных ногах, опираясь на трость, часто останавливался перевести ды-

хание. На Пушкинской площади мы зашли в редакцию «Известий». Надев оч-

ки, он вчитывался в напечатанные на пишущей машинке и подписанные

Б.Цукерманом письма 1968 года. «Знаете, он рисковал без свидетелей, не ис-

кал популярности, не нащупывал заранее на голове нимб героя. Это особен-

но ценно… Удивительные письма; тогда они защищали мою честь, а теперь,

сохраненные, продлевают мою жизнь».

Мы снова гуляем по Москве.

В магазинах очереди за продуктами, люди говорят о референдуме, быть

или не быть союзному государству. Политиков занимают не столько отно-

шения СССР с Западом, как симптомы напряженности в отношениях между

суверенными республиками. Лето скучным не назовешь: вокруг все шумное,

приподнятое, слегка крикливое, отчасти напоминающее Пражскую весну.

Ельцин, второй человек в стране, выступал в Праге перед депутатами Феде-

рального собрания. Интеллектуалы гадали: извинится за ввод войск или нет.

– Надо очиститься, – говорили одни.

– Нам не в чем каяться! – возражали другие.

Ельцин вернулся, не извинившись.

Присаживаемся на скамейку у фонтана перед Большим театром.

Иржи Гаек чему-то улыбается.

– Хорошо? – спрашиваю я.

– Не скажу «хорошо», скажу – интересно!

Я взял у Иржи Гаека интервью для «Известий». В название вынесли его

слова: «Всегда оставаться людьми» 31. Это так просто понять, но как же труд-

но этим постоянно руководствоваться. Газета вспомнила об оскорбительной

для гостя и его страны публикации 1968 года, и, ломая традицию, первый

раз в своей истории предварила публикацию крупно набранным признанием

своей вины за когда-то напечатанную несправедливость:

«23 ГОДА СПУСТЯ “ИЗВЕСТИЯ” ПРИНОСЯТ СВОИ ИЗВИНЕНИЯ БЫВШЕ-

МУ МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ЧЕХОСЛОВАКИИ (1968 г.)».

После слов десантника Валерия Нефедова «Прости нас, Прага…» это бы-

ло второе в России публичное извинение за драму 1968 года.

Никого так не унизило вторжение войск, как офицеров чехословацкой

службы безопасности. Столько лет охотились за своими, разоблачали, суди-

ли, сажали, а обезопасить границы, предупредить нападение на страну не

смогли. Полный провал!

Слушаю Зденека Форманека:

«Знаете, какую самую большую ошибку я допустил как профессионал?

Не прислушался к совету молодых офицеров разработать систему защиты

государственной безопасности от стран Варшавского договора. Это казалось

фантасмагорией: разведка и контрразведка – против братьев по классу. Осо-

бенно в Советском Союзе. Стыдной казалась сама идея; мы долго не понима-

ли, с кем имеем дело. А утром 21 августа десантники ворвались в здание че-

хословацкой безопасности, нас, офицеров, поставили к стенке, руки за голо-

ву. . Это было, как если бы в окно влетела шаровая молния и все внутри вы-

жгла дотла. Я задыхался от обиды и вины» 32.

Ночь ввода войск поставила подполковника Зденека Форманека, заме-

стителя начальника Главного управления национальной безопасности чехо-

словацкого МВД, и десять тысяч других офицеров перед выбором: оставаться

чекистами или почувствовать себя гражданами своей республики. Совме-

щать не получалось. Тем, кто учился когда-то в школах КГБ в Москве и потом

тайно работал на советские спецслужбы, перестраиваться не приходилось.

Муки испытывали другие, молодые чекисты из выпускников Карлова уни-

верситета, воспитанные на чешской философии, истории, литературе, на

национальных традициях. Чаще всего это по натуре не циники, а романтики;

их реже удавалось советским резидентам вербовать, использовать, но отно-

шение к СССР у тех и других оставалось одинаково почтительным.

Мысль о том, не слишком ли он доверчив, пришла в голову, когда Фор-

манек служил в секретариате министра национальной безопасности Карола

Бацилека, старого коммуниста, до войны возвращенного с территории СССР

на родину для подпольной работы. Молодой Форманек разбирался с пись-

мами; исповеди репрессированных делали его больным. Но совершенно до-

конала осень 1952 года, когда надо было присутствовать в числе «публики»

на процессе по делу Рудольфа Сланского. В небольшое помещение тюрьмы

Панкрац пропускали по спискам журналистов, партийных чиновников, пере-

одетых сотрудников безопасности и молодежь, к которой присматривались,

чтобы затем привлечь для работы в органах. Они представляли «публику».

Не было нормального суда с прениями сторон; на обвинения подсудимые

отвечали торопливым согласием, а некоторые, волнуясь, давали ответы

прежде, чем обвинители успевали задать вопрос. Даже Андре Симон, бес-

страшный журналист, ничего не боявшийся, на суде умолял: «Я хочу, чтобы

меня казнили…»

Приговоренные к смерти писали письма на имя К.Готвальда, их переда-

вали министру Бацилеку, но по назначению они попадали после казни осуж-

денных. «Хотя известно было, что работу чешских следователей, прокуроров,

судей направляют советники из СССР, некоторые в чине генералов госбез-

опасности, я не позволял себе в чем-либо усомниться. Это у меня, только у

меня, думал я, по неопытности моей что-то не укладывается в голове».

Ах, как пыталась открыть Зденеку глаза юная подруга Ада Беккер, сту-

дентка медицинского института, сестра известного деятеля польского рабо-

чего движения врача Яна Беккера (Поланского). «Когда мы говорили о про-

цессе и я с юношеским максимализмом защищал революционную бдитель-

ность, Ада вскидывала на меня глаза, полные ужаса: «Как ты можешь им ве-

рить?! Почему из четырнадцати обвиняемых одиннадцать – евреи? Почему

все кричат о “сионистском заговоре”? Ты не чувствуешь чудовищную ложь?»

Я изумлялся: как Ада смеет так думать, да еще вслух! Человеку невоз-

можно жить без веры в справедливость. Моя душа разрывалась. Я искренне

выступал в министерстве на собрании с одобрением процесса. Кому и зачем,

я доказывал Аде, могла бы понадобиться неправда? Но любимая не давала

мне говорить: «Уже запутали даже тебя, а завтра сведут с ума всю Европу!»

Форманек в 1964 году возглавлял новый отдел; здесь собрали самых

толковых, ожидая от них предложений по реформированию органов 33. К

ним поступала секретная информация о методах дознания, статистика «не-

благонадежных», «заговорщиков», «иностранных агентов», «шпионов», чис-

ленность репрессированных и расстрелянных… Он чувствовал себя пусть

небольшим, но одним из зубьев стальной челюсти, которая дробит, жует, от-

правляет в небытие. При нем затевалось дело против «антипартийной груп-

пы», будто бы готовившей покушение на А.Новотного. В подозреваемые по-

пали четверо: два офицера госбезопасности, сотрудник министерства куль-

туры, корреспондент чехословацкого радио. К ним подослали провокатора.

«Следователем был мой приятель. «Франтишек, – спросил я. – Ты можешь

мне сказать, что там на самом деле?» «Чепуха, – ответил он, – за это не сажать

надо, а надрать уши, чтобы не болтали».

Я кинулся к начальнику управления. Наши товарищи, стал я доказы-

вать, видно, заскучали без скандалов, нельзя сажать невинных, компромети-

ровать органы! Начальник поднялся: «Ты, Форманек, видно не созрел до по-

нимания дел государственной важности. С такими взглядами мы не обеспе-

чим национальную безопасность».

Форманека уволили; три года он перебивался случайными заработка-

ми, никакой работой не гнушаясь, только бы прокормить семью. Он часто

вспоминал подругу Аду, недоумевая, как получилось, что девушка, далекая

от политики, прозрела раньше, чем он?

С началом Пражской весны безработного разыскали, предложили вер-

нуться в органы. «Видишь, теперь другие времена, нужны честные люди. У

тебя французский, немецкий, русский, немножко английский… Хочешь в

разведку? Или продолжишь работу над концепцией?»

В июле возвращенный подполковник стал заместителем Иржи Грубого,

начальника управления чехословацкой национальной безопасности. Сам по

себе хороший человек, начальник пришел из министерства внутренних дел,

в специфике органов не очень разбирался, и профессионал Форманек тянул

воз. В своем кругу чекисты откровенно говорили о ситуации, огорчались

натянутым отношениям с СССР, но возможность ввода чужих войск никто не

допускал. Форманек по-прежнему отвергал советы коллег начать продумы-

вать систему защиты от стран Варшавского договора.

Все бы шло своим чередом, когда бы в конце июля у себя на даче он не

сломал ногу. Две недели провалялся в госпитале, и хотя опирался на косты-

ли, все-таки можно было передвигаться. В августе работа над концепцией

продолжалась; думали, как без ущерба для безопасности наполовину сокра-

тить штат сотрудников, вывести школы, редакции газет, учреждения куль-

туры, спортивные клубы из сферы повышенного внимания органов, свести

там к минимуму агентурную сеть.

Всем мешало чрезмерное присутствие в чехословацких органах совет-

ских спецслужб. Офицеры КГБ работали с чехами в одних кабинетах, со сво-

ими секретарями и переводчиками; это многих задевало. Сотрудники чехо-

словацкой безопасности передавали секретную информацию советским

офицерам, минуя свое руководство, а советские офицеры давали указания

чехословацким сами, напрямую. Говорят, со времен Готвальда повелось со-

общать представителям КГБ информацию раньше, чем собственному руко-

водству. Форманек и его сотрудники вынашивали предложение, казавшееся

разумным и не обременительным для советской стороны: вывести офицеров

КГБ из-под крыши чехословацкого управления, разместить их на террито-

рии посольства или других советских организаций. В середине августа об

этом заговорили с советскими товарищами. Понимали, что это не понравит-

ся, но не представляли, до какой степени.

В органы теперь чаще приходили молодые, из чехословацких учебных

заведений. Только один из заместителей начальника управления, Йозеф

Риппл, учился в Москве и чувствовал себя скорее офицером КГБ, нежели че-

хословацкого управления.

Вспоминает Зденек Форманек:

«Двадцатого августа я задержался на работе до позднего вечера. Мы,

трое офицеров, вносили последние поправки в концепцию. Теперь это вспо-

минается как сумасшествие: сотрудники национальной безопасности лома-

ют голову над тем, как перестраивать работу, не догадываясь, что в эти са-

мые часы чужие войска переходят государственную границу. В 11 часов ве-

чера в кабинет врывается Йозеф Риппл. Лицо бледное, в дрожащей руке пи-

столет, голос срывается: “На территорию Чехословакии вступили советские

войска. По приказу Шалговича я всех вас беру под охрану!”».

Полковник Вильям Шалгович, заместитель министра внутренних дел,

руководил службами безопасности. Как потом выяснится, в августовские дни

он работал на советское посольство и КГБ. Полковник и его люди, в том чис-

ле Риппл (об этом напишут газеты), заранее подготовили «мероприятия по

безопасности», чтобы вторжение прошло без помех; предусматривались

изоляция или ликвидация руководящих деятелей страны, аресты потенци-

альных противников ввода войск 34.

«Мне показалось, бедный Йозеф пьян или сошел с ума. Мы тоже были

вооружены, но пистолеты хранили в сейфе, в портфеле, в ящике стола. Что

делать? У меня к тому же нога в гипсе. Риппл не унимается: “Все остаются на

своих местах. Не двигаться. Я запираю вашу дверь на ключ!” Мы слышим

щелчок дверного замка. Бросаюсь к телефону, звоню в канцелярию Шалго-

вича. Его секретарь лейтенант Йилек ничего не понимает: “Это какая-то

ошибка, сейчас открою вашу дверь, а вы разберитесь у Шалговича”. Когда мы

приближались к кабинету Шалговича, от него вышли начальник чехосло-

вацкой контрразведки (кажется, по фамилии Ставинога) и два советских то-

варища в штатском; похоже, советники КГБ.

Шалгович возбужден. “Садитесь, друзья. Президиум ЦК КПЧ пригласил

советские войска, и они пришли!” Я усомнился: “Неужели Президиум? И Дуб-

чек?” “Да, сам Саша пригласил!” Он называл Дубчека по имени, намекая на их

близость. Я ничего не понимал. Он повернулся к моим сотрудникам: “Вы еще

не очень опытны, а товарищ Форманек пока с больной ногой, так что в эти

дни вам лучше не работать, вы можете оставаться с нами, но ни во что не бу-

дете вмешиваться. Я приказал Рипплу делать все, что надо”. И снова ко мне:

“Вы все же будьте на месте, я вас прошу”.

В голове все смешалось. Как мог Президиум ЦК партии так поступить?

Совсем недавно нас уверяли, что мы суверенное государство, с советской

стороной решаем вопросы вместе. И что же?

У Шалговича мы были вчетвером: мой заместитель майор Ярослав Ян-

керле, капитан Станислав Прокоп и юрист Вратный, в звании капитана, имя

не помню. Мы вернулись в кабинет, кто-то принес бутылку вина, после по-

луночи включили радио. В час ночи слышим: “Ждите важное сообщение…

Важное сообщение!”

И тревожный голос диктора: “Передаем обращение Президиума ЦК КПЧ

ко всему народу Чехословацкой социалистической республики…”

Мы хотели выключить, все уже знали от Шалговича, но диктор вдруг

говорит что-то другое, противоположное тому, что мы слышали от Шалго-

вича: “…Президиум ЦК КПЧ считает этот акт не только противоречащим ос-

новным принципам отношений между социалистическими государствами,

но и попирающим основные нормы международного права…” Значит, никто

их не приглашал?

Они нарушили наши границы?!

Набираю телефон Шалговича. Трубку снова снимает лейтенант Йилек.

“Товарищ Шалгович говорить с вами не хочет” – и вешает трубку. Я понял:

полковник Шалгович предатель. Звоню домой министру Йозефу Павелу. До-

машние отвечают, что он в правительстве. Звоню туда. Ни Павела, ни Черни-

ка на месте нет.

Дозваниваюсь до заместителя председателя правительства Любомира

Штроугала. Говорю, что слышал от Шалговича и что сказали по радио: кому

верить? Спрашивает, какое радио мы слушали. Говорю, которое включено в

сеть. “И что там передали?” Я повторил. Подумав минутку, Штроугал сказал:

“Шалгович врет, верьте радио!”».

К чему здесь и дальше подробности, когда суть событий можно пере-

дать в двух словах, не задерживая внимания на деталях, тормозящих повест-

вование? Да ведь часто в деталях и проявляется суть – деформация психиче-

ского здоровья людей и общества в критические моменты их истории, их

судьбы.

«Рано утром в здание безопасности вошли советские десантники. Их

было много в коридорах, на лестницах, у входа. В руках автоматы и ручные

пулеметы. А мы сидим в своих кабинетах, выполняя прозвучавшую по радио

просьбу Президиума ЦК: не оказывать сопротивления. Переходим из каби-

нета в кабинет, совещаемся, что делать. Самое разумное – не провоцировать

открытие огня. Так прошел день.

Вечером 22 августа, оставаясь за старшего (Грубый еще был в отпуске),

я подписываю приказ по управлению: подчиняемся только президенту, пра-

вительству, съезду партии, проходившему в этот день на Высочанах; мы не

исполняем приказы оккупационных войск: будем стараться уберечь от про-

вала свою мировую агентурную сеть. Это самое важное, что есть у нацио-

нальной безопасности. Нет гарантии, что секретные документы не похитят

Риппл и его приятели. По телефону, телексу, открытым текстом передаю

приказ во все службы безопасности страны».

В кабинете снова появляется Риппл, кладет на стол пистолет. «Я знаю,

что выгляжу предателем и меня надо отдать под трибунал…» «Не валяй ду-

рака, – сказал Форманек, – возьми свой пистолет, придет время, разберемся».

Риппл исчез, больше его не видели.

«Тем же вечером сотрудники управления собираются в кинозале. Че-

тыре сотни человек. Зал битком набит. Я зачитываю приказ. Люди подходят

к микрофону и рассказывают, как их вынуждали сопровождать советские

танки к зданиям ЦК партии, правительства, редакциям радио и газет. Неко-

торым это поручали в полдень 20-го, за двенадцать часов до ввода войск.

Люди каются, повторяя, что их обязывали Шалгович и Риппл.

Одной группе, человек пятнадцать, еще в десять вечера приказали быть

в аэропорту Рузине, занять контрольные службы, наблюдать, чтобы не было

помех при посадке первого самолета. Так бывало при встречах особо важных

персон; группа не знала, кто летит на этот раз. Из первого самолета выпрыг-

нули десантники, заняли службы управления полетами, стали выталкивать

автоматами их самих, чехословацких чекистов: “Пошли вон!” Чекисты, вла-

девшие русским не слишком хорошо, переспрашивали, куда советские со-

удруги просят переместиться».

Форманек оставался в своем кабинете двое суток.

В ночь с 22 на 23 августа в кабинет вошел советский полковник, с ним

лейтенант и солдаты. Форманека вывели из здания, посадили в бронетранс-

портер, повезли на Летну. Там под конвоем сопроводили в главное здание

министерства внутренних дел, оставили в пустой комнате, поручив охрану у

дверей советскому солдату с ручным пулеметом.

Так Форманек провел еще два дня.

26 августа в 3.30 утра советский офицер и солдаты снова посадили

Форманека в бронетранспортер. Там уже сидел майор Янкерле. Форманеку

показалось, что их везут в тюрьму Рузине, расположенную в том же районе,

что и аэропорт. Он хотел было заговорить с Янкерле, но офицер прикрикнул:

«Ни слова!» Форманек будет вспоминать это утро, как самое кошмарное в

жизни: брезжил рассвет, город в клубах сырого тумана, пришла мысль, что

их везут на расстрел.

Когда пленников вывели из бронетранспортера, они увидели над собой

крыло военно-транспортного самолета. Их подняли по трапу. Вдоль фюзе-

ляжа, спинами к стенке, сидели заместитель министра Станислав Падрунек,

помощник министра Ладислав Пешек, начальник отдела контрразведки Ми-

лан Хошек… Появился знакомый советский полковник, с ним молоденький

лейтенант с хорошим чешским языком; потом оказалось, лейтенант учился

на философском факультете Карлова университета. Когда Форманек собрал-

ся поприветствовать коллег привычным «Агой!», полковник оборвал: «Толь-

ко по-русски!»

В шесть или семь утра самолет оторвался от земли. Увидев в иллюми-

натор ландшафт с угольными бассейнами, Форманек спросил полковника, на

сколько часов перевести стрелки. «Не надо переводить, – успокоил полков-

ник, – вы летите не в СССР».

Самолет приземлился под Дрезденом.

Их повезли на окраину города, разместили, судя по всему, в явочной

квартире КГБ. Некоторое время спустя перевезли в гостиницу советского во-

енного гарнизона. Развели по комнатам, подходить к окнам запрещалось. У

каждой двери и у окон дежурили солдаты.

Во второй половине дня знакомый полковник привел напарника, тоже

полковника. «Это ваш следователь». Форманек вспылил: «Я не арестант, вы

не смеете обращаться со мной, как с преступником!» Следователь смотрел на

Форманека с усмешкой. «Вам бы лучше помолчать. У вас в стране контррево-

люция, а вы здесь. Нужны ли юридические формальности?» Из вопросов бы-

ло ясно, что следователь осведомлен о каждом. Видимо, советским следова-

телям помогали чехословацкие чекисты из провинции. Следователь был ха-

моват, относился к так называемому типу «злодеев», и по законам жанра его

должен сменить другой следователь, из «интеллектуалов»; подследствен-

ный, доведенный первым до отчаяния, теперь скажет, что требуется.

«Интеллектуал» не заставил себя ждать.

Нового следователя занимала не контрреволюция, не связи чехов с За-

падом, а сама личность Форманека. Почему человек с его образованием и

опытом сам не может разобраться, что в стране происходит; интересовало не

что чекисты делали, а почему так думали. К пленным не применяли насилия,

не повышали голос, не вытягивали признаний, как бывало при политиче-

ских процессах в Восточной Европе пятидесятых годов и как можно было

ожидать теперь, а допрашивали вяло, словно тянули время. Ждали указаний

из Москвы, а их, видимо, не было; Центр выжидал, подпишет ли дубчеков-

ское руководство «московский протокол». Группа Форманека была заложни-

ком кремлевских переговоров.

Форманеку пришла пора снимать гипс. Солдат повел в советский воен-

ный госпиталь. В рентгенкабинете русская медсестра предложила конвоиру

выйти за дверь: здесь возможно облучение. Когда солдат скрылся, женщина

зашептала: «Кто вы? Почему здесь? Что у вас происходит?» Форманеку, давно

не встречавшему интереса к себе, так хотелось поговорить, рассказать, рас-

спросить. Но никому из русских он больше не верил.

Было 9 сентября, когда за чехословацкими чекистами снова пришел со-

ветский полковник: «Собирайтесь в Прагу!» «Переводят в чешскую тюрьму?»

– спросил Форманек. «Ну что вы, товарищи, – сказал полковник. – Вы воз-

вращаетесь к работе, на свои посты. Будем и дальше крепить дружбу наших

органов…»

Советский полковник вряд ли знал, что в те дни на столе Брежнева бу-

дут «Некоторые замечания по вопросу подготовки военно-политической ак-

ции…», а в них программа взаимодействия советских и чехословацких спец-

служб на период «нормализации». Важнейшая задача видится в «установле-

нии действенного контроля над органами МВД. Устранение Павела лишь в

незначительной степени ослабило позиции правых в МВД. Этот важнейший

государственный орган до сих пор остается важнейшим рычагом контррево-

люции. Цель не будет достигнута, если органы МВД будут просто нейтрали-

зованы. Их необходимо заставить работать над укреплением основ социа-

лизма, вести решительную борьбу как с происками иностранных разведок,

так и с внутренней контрреволюцией. Без кардинальной чистки невозможно

стабилизировать положение в стране, но эту чистку мы должны проводить

руками чехов, т.е. руками органов МВД…

В органах МВД должна быть проведена кардинальная чистка, и эту ра-

боту нельзя откладывать» 35. Не знал советский полковник, что эти пятеро

чехов, офицеров безопасности, в дни «нормализации», при чистке партии бу-

дут уволены из органов на том основании, что считали ввод союзных войск

интервенцией. Заместитель министра Подрунек, по образованию историк,

пойдет на стройку каменщиком. Начальник отдела контрразведки Пешек

будет торговать на улице овощами. Помощник министра Хошек устроится в

магазине кладовщиком. Форманеку повезет больше: его возьмут юристом в

управление метрополитеном. Его заместитель Янкерле будет искать работу,

пока не умрет от рака.

Мы встретимся с Форманеком после «бархатной революции», во време-

на правления Вацлава Гавела, в мае 1991 года в его пражском доме на Ени-

шовской. В успешном предпринимателе с монашеской бородой непросто бу-

дет узнать одну из ключевых фигур органов безопасности Чехословакии ре-

форматорских времен. Он вспомнит и устыдится своего молчания в ответ на

порыв русской медсестры что-то понять про его страну, умягчить его душу

состраданием. «Я прихожу в ужас, когда думаю, что моя настороженность

при встрече с этой женщиной могла оставить у нее впечатление, будто все

чехи закрыты, раздражены, озлоблены, каким был я, подполковник с гипсо-

вой ногой. Но скажите, мог ли я, офицер чехословацкой безопасности, после

всего пережитого верить хоть одному русскому?»

– А сегодня? – спросил я. – Сегодня верите?

– Поживем – увидим.

На второй день оккупации на Высочанах тайно собрался ХIV съезд пар-

тии. Кружа переулками, заметая следы, делегаты пробирались к назначен-

ному месту. В истории большевизма известны случаи, когда при идейном

расхождении братья по классу бывали друг к другу нетерпимее, чем к закля-

тым врагам. И когда Венек Шилган, профессор экономики, член горкома пар-

тии, ехал на пражском трамвае по сообщенному ему адресу, не подозревая,

что придется пять дней замещать Дубчека, увезенного в Москву, он затруд-

нялся объяснить себе, от кого у себя в стране должна прятаться правящая

партия и почему на чехословацкий «социализм с человеческим лицом» у

Кремля аллергия острее, чем на откровенный европейский антикоммунизм.

Какое надо иметь воображение, чтобы представить, как в разделенном

мире, висящем на волоске от войны, у одной из двух сверхдержав, облада-

тельницы ядерного оружия, двое суток не было в Европе задачи важнее, чем

в оккупированной ею социалистической стране поставить на уши свою ар-

мию, посольство, органы безопасности с единственной целью: найти и разо-

гнать подпольный съезд коммунистов, своих единомышленников.

Над Прагой плыла тень Франца Кафки.

Пару дней назад Шилган был по делам в моравском городке Пршерове.

Утром вышел из гостиницы в киоск за газетой. Толпились люди; старая

женщина причитала, схватившись за голову: «Будет война! Русы пришли!»

Шилган не понимал, каким странным образом в голове женщины сплелись

два слова: русы и война. Понял, когда развернул свежую «Праце».

«…Президиум ЦК КПЧ считает этот акт не только противоречащим основ-

ным принципам отношений между социалистическими государствами, но и

попирающим основные нормы международного права…» 36

Под конец лета Шилгану иногда приходило в голову, что теоретически

это может случиться, но мысль была невероятная, он ее гнал, как наважде-

ние. Намеки на недовольство Брежнева чехословацкой политикой стали по-

являться в феврале; Кремлю казалось, что чехи не договаривают, что-то де-

лают за спиной. Под конец весны Шилган был в Москве в правительственной

делегации по вопросам СЭВа, встречался с советскими товарищами, среди

них была дочь Серго Орджоникидзе, человека из окружения Сталина. Она

врач, стажировалась в Праге; от нее и друзей в ее доме он услышал, что из ЦК

КПСС систематически рассылают «закрытые» письма о Чехословакии, по то-

ну все более жесткие. Его это удивило, об этом вряд ли догадывалось руко-

водство чехословацкой партии. Они знали, Кремлю не нравится кое-кто в

пражском руководстве (Смрковский, Кригель, Пеликан и т.д.), они объясняли

это себе предвзятой информацией, не думая, что кому-то придет мысль кад-

ровые вопросы, внутреннее дело любой партии, только ее одной, решать во-

енной силой. Нет, говорил Шилган себе, надо совсем потерять разум, чтобы

на это пойти.

Идея сдвинуть открытие съезда с 26 сентября на 22 августа, собраться

немедленно, пришла в голову многим и спонтанно; делегаты связывались

друг с другом. Вечером двадцать первого, когда Шилган поездом вернулся в

Прагу и добрался до дома, жена Люба на пороге сообщила о звонках делега-

тов из Праги и Средней Чехии: «Тебя ждут, ты должен идти!» Записала адрес:

Высшая экономическая школа на Жижкове. Он обнял детей, у них трое, обе-

щал скоро вернуться. Не знал, что уходит на неделю.

На улицах стояли танки, люди тащили первых убитых.

«Когда добрался до Жижкова, было шесть вечера. В школе семьдесят–

восемьдесят человек. Все знакомы, обращались друг к другу по имени; нико-

го из руководства не было. Член горкома партии, я оказался как бы главным.

Все уже знали, что Дубчека увезли неизвестно куда. Надо было действовать;

решили предложить делегатам собраться в Праге и обсудить положение. О

проведении съезда тогда не думали, искали только, где разместить почти

тысячу человек. Дворец съездов не подходил из-за ситуации. На площадях

армейские части. Безопасней казалось на заводской территории под охраной

рабочих. К ночи окончательно остановились на Высочанах, на заводе ЧКД.

Связываться с генеральным директором Антонином Капеком не стали, он

мог помешать. Предпочли заводских партийцев; все бросились к телефонам,

нашли иносказательные формы, и скоро делегаты по всей стране (около

1500 человек) знали: сбор утром на Высочанах» 37.

Дата ввода войск (в ночь с 20 на 21 августа) не была случайна. Через

пять дней (26-го) должен был состояться съезд словацких коммунистов; ес-

ли его не опередить, позволить избрать новый состав словацкого партийно-

го руководства, а большинство в нем оставалось бы за сторонниками ре-

форм, создание послушного Москве «рабоче-крестьянского правительства»

было бы еще затруднительней. А если допустить ХIV съезд и избрание ново-

го ЦК, тоже бесспорно дубчековского, упреки Праге в разгуле контрреволю-

ции утратят смысл. Тогда вряд ли нашелся бы сумасшедший, готовый при-

гласить в страну чужую армию.

В Москве намечали варианты, как пойдут события после ввода войск,

но не учли способность малой нации к мгновенной сплоченности. Когда

больше нечего ждать, люди шутят над собою и над врагом. Этот характер

тысячу лет обеспечивал этносу выживание, моральную победу.

С утра 22 августа трамваи в сторону Высочан шли переполненные. Не-

которые делегаты добирались на грузовых машинах; из дома уходили, как на

фронт: «Давай рубашку, я поехал!» У проходной завода следовало предста-

виться (списки делегатов были у секретарей низовых организаций, стояв-

ших рядом с охранниками), каждому показывали, как пройти к рабочей сто-

ловой. Прибывали делегаты Пльзня, Карловых Вар, Южной Моравии, Север-

ной Моравии… Некоторые успели добраться из Словакии, но поезд из Брати-

славы идет в Прагу десять-пятнадцать часов, причем нерегулярно; словац-

кие делегаты продолжали прибывать вечером и на следующий день.

На всех дорогах к Праге войска проверяли документы, выявляя делега-

тов; перешедшие на сторону консервативных сил сотрудники чехословацкой

безопасности и офицеры КГБ группами по три-четыре человека сновали по

городу в поисках района, где мог открыться съезд. Впервые так явно обна-

ружился страх кремлевских идеологов перед чехословацкими партийцами,

тогда одним из самых сильных коммунистических отрядов в Европе.

Зал столовой был Шилгану знаком; там проходила высочанская парт-

конференция, он был на ней как гость весной, в апреле. «Мы тогда оказались

рядом с Дубчеком. “Знаешь, – я говорил ему, – кажется, у нас не все в порядке,

противники реформ слишком суетятся, и мне это не нравится”. – “Что же ты

хочешь? – отвечал Дубчек. – До съезда надо выдержать, потом они уйдут. А

если попытаются устроить в партии путч, мы их уберем, не дожидаясь съез-

да”. Он имел в виду Биляка, Индру, Ленарта. Мы стояли рядом и говорили,

глядя в глаза друг другу».

К десяти утра в столовой собралось больше 800 делегатов. По обыкно-

вению, из представителей областей выбрали президиум. Делегаты расска-

зывали, как в городе за ними охотятся, ищут место сбора; на территорию за-

вода в любую минуту могут войти войска. «Нас большинство, у всех на руках

мандаты, этого достаточно, чтобы провозгласить наше собрание съездом

партии». «Прежний ЦК по уставу уже не действует, сегодня нет другого по-

литического центра, готового взять на себя ответственность», – слышались

голоса. Шилган поддержал: «Мы имеем право объявить себя съездом и из-

брать новый состав Центрального Комитета». К одиннадцати часам был из-

бран президиум и рабочие комиссии, вести съезд поручили Венеку Шилгану.

Зал принял обращение к народу, потом к коммунистическим, социал-

демократическим, рабочим партиям мира.

В зале сидели известные в стране люди, в их числе Зденек Гейзлар, Ми-

рослав Галушка, Эдуард Гольдштюккер, Иржи Пеликан, Ян Прохазка, Фран-

тишек Водслонь, Божена Махачова, Иржи Ганзелка, Мирослав Зикмунд… Да-

вали выступить каждому, кто хотел, но не более двух минут; никакой исте-

рии, только по делу. Выходившим за регламент с мест кричали: «Долго гово-

ришь!» Обсуждали предложения, возвращали тексты на доработку комисси-

ям, возникавшим тут же. Угроза появления чужих войск требовала самодис-

циплины; все были, как скалолазы, связанные одной страховочной веревкой,

и надо карабкаться выше, поддерживая друг друга.

Опыта справляться с таким перенапряжением чувств, с таким объемом

страстей, быстро меняющихся, перетекающих одна в другую, ни у кого не

было. Появлялись делегаты, добиравшиеся издалека; на улицах, говорят,

полно танков, бронетранспортеров, на площадях горят костры. Не поспева-

ют только словаки, многих задержали на границе Словакии и Моравии; они

ищут обходы, но военные повсюду. В городе ожидались массовые обыски и

преследование сторонников реформ. Шли разговоры о планах советского по-

сольства создать «рабоче-крестьянское правительство» и «революционный

трибунал». Участники съезда – сотрудники чехословацкой безопасности –

советовали звонить домашним: уничтожать записи, нежелательные для чу-

жих глаз. Ганзелка дозвонился до дома, попросил жену и бабушку (ее маму)

спуститься в подвал, найти в шкафах кое-какие письма, сжечь их.

«Нужна была связь с миром; на соседнем заводе радиопередающих

устройств рабочие помогли быстро собрать аппаратуру. Пришли люди с

чешского радио Камила Моучкова и Гонзович (не помню имени), стало воз-

можным слать телеграммы, общаться с другими странами. Потом офицеры

КГБ будут недоумевать, как нам удавалось говорить, с кем хотели, когда они

перекрыли все линии связи. Они просто не знали: железнодорожники предо-

ставили съезду ведомственную связь; обычно по ней передают транспорт-

ную информацию, но для нас сделали исключение, и наши сообщения пошли

в Германию, и Францию. Со Словакией я говорил по линии связи энергоси-

стемы. Через пару фраз я спрашивал: “Ты меня понял?” – “Понял”. – “Могу

продолжать?” – “Продолжай…” Я ничего в технике не понимал, но вокруг бы-

ли рабочие, и все получалось. Скоро в столовой оборудовали настоящую ра-

диостудию, и можно было выходить в эфир прямо из зала заседаний. Рабо-

чие нам приносили хлеб, сосиски, чай, кофе, сахар…»

При выборах ЦК первыми назвали Дубчека, Черника, Смрковского,

Шпачека, Шимона, Кригеля, вывезенных в Советский Союз. Никто не знал,

что с ними, представляли занесенные снегами сибирские лагеря. Делегаты,

люди неверующие, как многие потом признавались, молили Бога, чтобы дал

их товарищам в Москве все выдержать и сохранить достоинство.

В ЦК избирали совесть нации, хотя именно этих людей советская пресса

относила к вождям «контрреволюции»: Иржи Гаека, Ота Шика, Иржи Пели-

кана, Эдуарда Гольдштюккера… Теперь от высочанских избранников будет

зависеть, сохранит ли партия решающее влияние в обществе. Как ни мало

было времени и как ни хорошо все знали друг друга, каждую кандидатуру

обсуждали. Спор разгорелся вокруг имени Иржи Ганзелки. Все зачитывались

книгами путешественников, теперь работающих с ними рядом на съезде, но

смущал партийный стаж, по сравнению с другими небольшой. И все же Ган-

зелку избрали членом ЦК, а Мирослав Зикмунд предложил вместо себя Ка-

рела Павлиштика, доктора философии; с ним согласились.

«Работу съезда, – будет вспоминать Шилган, – закончили в двенадца-

том часу ночи. Утром люди должны вернуться к рабочим местам. «Докумен-

ты знаете?» – спрашивал я. «Знаем!» – «Разъезжайтесь, и пусть предприятия

работают, дети ходят в школу, жизнь продолжается. Мы должны себя вести

как нормальные граждане. Это наша страна, и мы отвечаем за то, чтобы все

шло обычным путем. А с войсками не будем иметь никакого дела, для нас

они не существуют. Ну, расходимся, друзья. Всего доброго!»

Во время перерыва к Иржи Ганзелке подошла сотрудница Министер-

ства внутренних дел, протянула написанный от руки список: двенадцать фа-

милий. Первым значился Ганзелка, за ним Эдуард Гольдштюккер, всех не за-

помнил. В министерстве, говорила девушка, шло совещание консервативных

сил, они утвердили этот список, указанных в нем лиц предписывалось аре-

стовать в любом месте, где бы ни находились. Рядом с Ганзелкой стоял Ми-

рослав Зикмунд, но вчитаться не удавалось, девушка торопилась передать

листок в президиум. Шилган огласил список и предложил названным в нем

делегатам пока не выходить в город, оставаться на заводской территории;

здесь охрану несла народная милиция и рабочие отряды, а руководил ими

полковник Генерального штаба чехословацкой армии, известный военный

теоретик, участник съезда, избранный членом ЦК. Для Ганзелки и Зикмунда

в этом было что-то ирреальное: находиться под защитой вооруженных

охранников в родной Праге, где в 1947 году ликующий город провожал обо-

их в первое путешествие по Африке. . Приехали!

Ночевали в конструкторском бюро, в кабинетах инженеров, технологов,

конструкторов. Появились железные кровати, кто-то устраивался на полу,

положив под голову папки с бумагами. С утра 23 августа Ганзелка и несколь-

ко других членов нового ЦК сели работать над документами съезда. Все

мысли были о том, где сейчас Дубчек, Черник, Смрковский, другие товарищи.

Пока не вернулся Дубчек, руководить всей работой поручили Шилгану.

На следующий день в Прагу пришла московская «Правда». Высочанский

съезд был назван «незаконным контрреволюционным сборищем». Кремль

требовал от чехословацкого руководства все решения съезда аннулировать.

Делегаты читали о себе несусветные вещи. Их не задевала грубая работа –

насмотрелись! – все желали только быстрейшего возвращения лидеров пар-

тии, а дома как-нибудь разберемся.

Иржи Ганзелка с другими членами ЦК работал над письмом Людвику

Свободе. Президенту советовали, пока он в СССР, не принимать окончатель-

ных решений, а быстрее вернуться, почувствовать ситуацию. Но передать

письмо президенту станет возможным только по возвращении в Прагу.

Мирослав Зикмунд и его семья (жена, мать жены, сын) вечером 20 авгу-

ста вернулись, напомню, после отдыха на Адриатике в Готвальдов (Злин), в

свой дом с садом и выходящей на улицу каменной тумбой. Ночью он услы-

шал о вторжении войск, увидел в темном небе самолеты, а утром позвонили

друзья, тоже избранные делегатами съезда, и сообщили, что съезд будет

чрезвычайным и надо выезжать; он рассовал по карманам нужные бумаги, а

партийный билет спрятал в носок, чтобы не нашли при обыске.

В ночь с 21 на 22 августа Зикмунд и его спутники неслись на машинах в

Прагу. Всю дорогу молчали. Оказаться в оккупированной стране было невы-

носимо. Добравшись до Высочан, оставили машины на окраинной улице и

пешком пошли к заводской проходной. На улицы вышли рабочие патрули,

готовые сопровождать делегатов к месту. Зикмунда поразила четкая органи-

зация: у проходной дежурили машины Красного креста и люди в белых хала-

тах – это были участники съезда, – под видом медицинских работников они

развозили по нужным адресам принятые документы. Их озвучивали по ра-

дио и передавали в редакции газет.

Утром 23 августа перед возвращением домой Зикмунд пошел пешком к

зданию пражского радио. «На Виноградах кошмар: везде танки, переверну-

тые трамваи, полыхает огонь. Фасад Национального музея на Вацлавской

площади изрешечен пулями. Похоже, стреляли из автоматов очередями. По-

чему? Зачем? Чтобы лишний раз задеть наши национальные чувства? У меня,

как у всех чехов, огромное уважение к этому историческому зданию, постро-

енному сто лет назад, гордости европейской архитектуры. Памятники наше-

го прошлого чем провинились? На танках советские солдаты. “Зачем вы

пришли?” – спрашиваю. Солдат держит у бедра автомат, рука на спусковом

крючке. Если ему что-то не понравится, он может нажать на крючок.

Солдаты просят у прохожих воды. На площади жарко, а тут еще танко-

вая гарь. Никто не двигается с места. Жалко несчастных солдат, но это форма

сопротивления, одна из немногих, доступная людям. Потом переводчик

наших книг на русский, хорошо нас знавший, скажет мне с укоризной: что же

вы были такие безжалостные, не дали солдатам попить. Я отвечу ему: “Это

ваши генералы должны были дать им воду”. Мы понимали, что не отзывать-

ся на просьбы попить безжалостно. Танки стояли без горючего, солдаты бы-

ли без хлеба и без воды, сердце болело на них смотреть. Но как иначе чехи

могли выразить свою к интервентам ненависть?

Стою на Вацлавке, слышу странные звуки: то ли стук, то ли звон. Люди

достают из карманов ключи, связки железных ключей, бьют ключами о клю-

чи, и над площадью, над головами стоит тупое громыхание. Солдаты пе-

реглядываются, не зная, как реагировать. То была старая католическая тра-

диция: когда кто-то умирал, прихожане в костелах били ключами о ключ,

напоминая об отошедшей душе. На занятой танками площади одновремен-

ное перезвякивание ключей имело свой смысл: уйдите!» 38

Всю обратную дорогу домой, в Южную Моравию, Мирослав Зикмунд

обдумывал, что предпринять. В Готвальдове стояли танки; жерла орудий

смотрели на гостиницу «Москва», на здание телеграфа, на корпуса знамени-

тых обувных фабрик Томаша Бати, переименованных в предприятие «Свит».

Дома он написал обращение к советским друзьям, а утром следующего дня

приятели повели в оперный театр, в оборудованную там нелегальную ра-

диостудию. Когда пробрались через декорации к закутку со студийной тех-

никой, радисты включили передатчик. Зикмунд достал текст, стал торопли-

во читать по-русски. Это была последняя передача свободного радио Южной

Моравии. Привожу выступление по магнитофонной записи, переданной мне

Мирославом Зикмундом в Злине в 1990 году.

Радиообращение М.Зикмунда 25 августа 1968 года

Дорогие советские друзья!

Говорит с вами один из старых людей, которых вы так часто называли по

имени и отчеству – Юрий Федорович и Мирослав Антонович. Или чаще просто по

имени, Юрий и Мирослав. Мирек и Юра. Или, как читатели, просто Ганзелка и Зик-

мунд. Путешественники, чехословацкие писатели, журналисты, кинооператоры,

которые в течение многих лет шлялись по 80 странам Африки, Америки, Европы,

Азии и в заключение своих кругосветных путешествий посетили вашу страну.

Вы, естественно, помните, сколько раз мы с вами выпивали по рюмке за здоро-

вье, за дружбу, за новые встречи. Сколько раз мы ночами говорили о наших впечат-

лениях, о нашем совместном будущем – в бесчисленных беседах в сибирской тайге, на

вечной мерзлоте Якутии, вблизи вулканов и гейзеров прекрасной Камчатки, на вер-

шинах Памира. На заводах в Норильске, Кемерово, Новокузнецке, Челябинске, Сверд-

ловске. На встречах с рыбаками и моряками в Петропавловске, Тикси, Владивостоке,

с геологами в Удокане, Чите, Талнахе, в Алдане и в Мирном. С нефтяниками в Марково

и Сосново, с молодыми журналистами в Барнауле, с художниками в Красноярске, со

строителями гидростанций в Братске, Дивногорске, в Чернышевском на Вилюе. С

научными работниками в Академгородке в Новосибирске, Москве, Алма-Ате, Таш-

кенте и Хабаровске, в Иркутске и Листвянке, на вашей жемчужине Байкале, и в Ду-

шанбе. .

И вы очень хорошо знаете, дорогие наши друзья, что мы увезли от вас не толь-

ко чувства человеческой теплоты и дружбы, но и убеждение, что все недостатки,

которые вы перед нами не скрывали, надо устранять у вас и у нас, устранять тер-

пеливо, упорно, но деликатно, проявляя взаимное уважение. Когда в январе этого го-

да у нас началось устранение этих недостатков, огромных недостатков, которые

накопились в течение последних лет и грозили парализовать всю общественную

жизнь, когда под руководством компартии Чехословакии началось это возрождение,

политическая весна, к нам приехал товарищ Брежнев и сказал: «Это ваше дело!»

С тех пор у нас началось всенародное движение за демократизацию всей жизни.

Учредительное Национальное собрание Чехословакии приняло закон об устранении

цензуры. Со страниц печати народ узнал о страшных деформациях режима Антони-

на Новотного, бывшего президента и первого секретаря ЦК партии, узнал о ката-

строфическом положении, к которому довел Новотный и его окружение нашу эконо-

мику. Узнал, сколько тысяч честных и невинных людей в течение прошлых лет сиде-

ло в тюрьме.

Но ваши представители сделали все для того, чтобы советские люди ничего об

этих фактах, обнародованных у нас, не узнали. Наоборот, процесс демократизации

стали называть контрреволюцией, увидели в нем намерение Чехословакии перейти к

капитализму, хорошо зная, что если мы с успехом завершим начатое и покажем ми-

ру, что социализм можно строить без концлагерей, без смертных приговоров, без

цензуры, то это стремление не ограничится только пределами Чехословакии. <…>

Что случилось с той поры, когда Брежнев подписал Братиславскую деклара-

цию? На улицах наших городов появились десятки и сотни тысяч советских «путе-

шественников», но не туристов, которые к нам до сих пор приезжали с улыбками, с

теплыми словами, с традиционными фотоальбомами и бутылочками грузинского

коньяка – подарками друзьям.

Улицы наших городов на этот раз заполнили советские люди, которые явились

без приглашения, в военных самолетах, в танках и броневиках. Они захватили здания

ЦК Коммунистической партии Чехословакии, насильственно прекратили заседание

президиума и на броневике увезли первого секретаря ЦК Александра Дубчека. Они за-

хватили здание правительства и арестовали премьер-министра Олдржиха Черника,

захватили министерство иностранных дел, чехословацкую Академию наук и один из

самых старых университетов мира – Университет Карла IV , Союзы чехословацких

писателей и чехословацких журналистов, редакции, полиграфические предприятия,

вокзалы, стратегические пункты...

Народ Чехословакии ошеломлен этими трагическими событиями.

Шесть лет во Второй мировой войне наш народ в оккупации воевал против

фашистских захватчиков и дождался помощи советских воинов. Более 20 лет он был

уверен в настоящей дружбе между нашими народами. И вдруг за одну ночь чувству-

ет себя вероломно преданным.

До сих пор он встречал советских людей словами – «С Советским Союзом на

вечные времена!» Через четыре дня насильственной оккупации весь народ пишет на

асфальте, на домах, автобусах, железнодорожных вагонах и витринах другие слова:

«Отцы – освободители, сыновья – захватчики», «Ваша сила – танки, наша сила –

идея», «Позор советским захватчикам!» «Идите домой!».

Что вы скажете своим детям?

Что значит «дружба»? – мы встречаем вас с презрением.

В эти трагические минуты моей родины я, Мирослав Антонович, обращаюсь к

вам, дорогие друзья – Володя, Толя, Таня, Женя, Валя, Виктор, Гаврила, Лидочка, Леня

– все вы, бесчисленные наши друзья, которые нас встречали как родных и которым

вы верили. Я обращаюсь к вам с вопросом: вы верите, что мы, Мирослав Зикмунд и

Юрий Ганзелка, что 14 миллионов чехов и словаков, которых вы все называли самы-

ми верными из всего социалистического лагеря, вы верите, что мы – контрреволю-

ционеры?

Я настойчиво прошу вас – требуйте от своих руководителей, от Леонида

Брежнева, от Косыгина, от Суслова и других членов Политбюро, требуйте от своих

руководителей на заводах, в научных учреждениях, в редакциях, чтобы оккупация мо-

ей родины была сию же минуту прекращена.

Требуйте объяснения этому беспримерному вероломству у ваших государ-

ственных деятелей, которые принесли идею социализма в жертву великодержав-

ным интересам, внесли раскол в интернациональное коммунистическое движение и

оплевали честь советских людей.

Требуйте, чтобы в ваших газетах была высказана чистая правда и чтобы с их

страниц исчезла ложь, страшная ложь, которая недостойна культурного и та-

лантливого советского народа.

Я прошу вас, академик Келдыш, академик Лаврентьев, академик Капица – за-

явите протест против этой агрессии от имени всех ученых Советского Союза.

Я прошу тебя, мой хороший друг Женя Евтушенко, не молчи!

Если я вам сегодня это говорю один, без Юрия Федоровича, то есть без Юрия

Ганзелки, это не значит, что он другого мнения. Наоборот. Дело в том, что агенты

КГБ разъезжают по всей нашей стране, как у вас во времена сталинского террора,

чтобы арестовать тысячи наших людей, которые виноваты в том, что стреми-

лись к настоящему социализму, социализму с человеческим гуманным лицом, к сво-

боде, независимости и суверенитету народов всего мира, включая Чехословакию.

Я прошу вас – не молчите об этой страшной агрессии! 39 .

Позже станет известно, что в тот же день, 25 августа, тоже в десять утра

по пражскому времени (в полдень по московскому), когда из подвала опер-

ного театра Мирослав обратился к советским людям, в Москве, на Красной

площади, у Лобного места семерка советских граждан, по мистическому сов-

падению – в те же минуты развернула плакаты: «Руки прочь от ЧССР!», «За

вашу и нашу свободу!». Из моравской студии еще неслись в эфир умоляющие

слова, когда семерке москвичей, обращения не слышавших, но отозвавшихся

синхронно, инстинктивно, послушно собственному сердцу, чекисты заламы-

вали руки за спину и тащили к машинам.

Мы к этому еще вернемся.

…Когда я приеду в Злин к Мирославу осенью 1990 года, мы спустимся в

подвальное помещение; там на полках и в ящиках две тысячи перевязанных

тесьмой картонных папок с бумагами, собранными за шестьдесят лет путе-

шествий, сто тысяч кино- и фотонегативов, дневниковые записи, которые

Мирослав ведет каждый день с 1934 года. Как не понять глубину обиды, пе-

режитой Ганзелкой и Зикмундом. Мы не знаем других зарубежных пишущих

людей, кто бы столько лет наблюдал, изучал, любил Россию и бывал в ме-

стах, куда мало кто из советских журналистов добирался. Мирослав берет с

полки Большой русско-чешский словарь (Прага, чехословацкая Академия

наук, 1962 г.), пятый том. И, не скрывая торжества, на 248-й странице указы-

вает место, просит меня прочесть вслух. В толковании русского слова «уко-

ротить» приведен пример из повести Ивана Лаптева «Заря», изданной в

Москве в 1950 году. Реплика героя забытой, неизвестной россиянам повести

после ввода войск будет у чехов на устах: «Давно пора Брежневу хвост уко-

ротить…»

Повесть Лаптева была опубликована, когда «наш» Брежнев работал на

Украине и никакого отношения к литературному герою не имел, имена сов-

пали по чистой случайности, но в шестьдесят восьмом году чехи повторяли

друг другу эту простодушную угрозу с веселым остервенением. Пора, давно

пора Брежневу хвост укоротить!

Фотографии к главе 7

Московский правозащитник Борис Цукерман в 1968 году вступился за министра иностран-

ных дел Чехословакии Иржи Гаека

Иржи Гаек: «Я всегда говорил, что людей, в трудное время не унизившихся и сохранивших со-

весть, было больше, чем мы думаем…» 1989

Честмир Цисарж в 1968-м…и в 1998-м: «Психологический барьер тогда возник, и сегодня

нужны большие усилия, чтобы его сломать…»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «…Утонули люди. Но это все ме-

лочи»

У Густы Фучиковой. «Рабоче-крестьянское правительство» или

оккупационный статус? Ленарт: «Одна мысль сверлила меня: пло-

хо мы работали, если дошли до этого…» Брежнев угрожает граж-

данской войной. Как подписывали «Московский протокол».

«Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля?» У Ривы на

Сметанце. Петр Шелест: «Если б я был антисемитом…»

За посольской оградой, во внутреннем дворе, кипит таборная жизнь.

Сюда привозят на транспортерах «здоровые силы», как называют противни-

ков реформ, в том числе тех, кто подписался под приглашением войск. Как

беженцы военных лет, они спят на полу в кабинетах, их кормят в подвале за

общим столом. Это для посольства «свои» люди. Некоторые преданны

Москве больше, чем Праге. Они резерв «рабоче-крестьянского правитель-

ства» и возможного «революционного трибунала». 23 августа А.Бовин запи-

шет в дневнике: посол Червоненко «запросил дополнительно 150 раскладу-

шек и 100 банок красной икры» 1. Прежде, чем продолжить, позволю себе

воспоминание, не имеющее прямого отношения к нашему повествованию, но

это как посмотреть.

«Как много силы в этой маленькой женщине с четкими чертами лица и

большими детскими глазами, в которых столько нежности. Партийная рабо-

та и частые разлуки сохраняли в нас чувства с первых дней: не однажды, а

сотни раз мы переживали пылкие минуты первых объятий. И всегда одним

биением бились наши сердца и одним дыханием дышали мы в часы радости

и тревоги, волнения и печали…» 2. Эти строки из «Репортажа с петлей на

шее» c послевоенных студенческих лет вошли в мою душу; на них был отсвет

трагедии двух людей, разлученных мировой катастрофой. Когда в последние

часы Юлиус Фучик писал о Густе, он не знал, что она в той же тюрьме Пан-

крац, только этажом ниже.

Эти строки у меня перед глазами, когда 12 января 1965 года я оказыва-

юсь перед шестиэтажным, довоенной постройки, домом на улице Югослав-

ских партизан. Памятная доска: «Здесь жил национальный герой Юлиус Фу-

чик. Родился 23.02.1903 в Смихове. Погиб 8.09.1943 в Берлине». На пятом

этаже в квартире № 24 живет Густа Фучикова. При мне ей звонил Иржи Ган-

зелка: «Густинка, помнишь ли ты студента с берегов Волги, с которым пере-

писывалась пятнадцать лет назад?» Как было бы славно пройти по всем эта-

жам, постучаться в каждую дверь: что за люди сегодня живут в доме Фучика?

В каком-то приближении это был, возможно, срез чешского общества. Такого

путешествия, по квартирам одного дома да еще в другой стране, у меня не

было. В подъезде рассматриваю список жильцов. Пожилая женщина вытира-

ет тряпкой перила. «Просим, тувариш?» Спрашиваю, кто в доме главный,

вроде председателя домового комитета. «О, розумию, тувариш. Это Либуша

Ингрова, квартира 30».

Поднимаюсь на шестой этаж.

Либуша Ингрова все понимает с полуслова. Она здесь с 1937 года, когда

построили дом. Живет одна, муж погиб в Освенциме. «Знаете, что случилось

во время войны? Густу Фучикову арестовали в апреле 1942 года, а в мае, по-

сле покушения на Гейдриха, пришли за мной. Нас тогда брали как заложни-

ков, три тысячи человек. В Равенсбрюке у меня был номер 22172. Однажды

вижу, к санитарному блоку идет с двумя ведрами воды, еле передвигая ноги,

заключенная № 22062. У пояса позванивает железная кружка. Всматрива-

юсь: Густа, моя соседка по дому! Она тоже смотрит, не узнает, я была наголо

острижена, в такой же полосатой лагерной форме. “Либуша, ты?!” До осво-

бождения мы жили в одном бараке».

Прощаюсь с Либушей и спускаюсь на этаж ниже (теперь Густа живет на

пятом).

Нажимаю на кнопку звонка.

Хочу напомнить, что это происходит в середине 1960-х годов, еще во

времена тоталитарной власти, когда многие чехи, не бывавшие в СССР,

сверстники Юлиуса Фучика, наивно представляли по его репортажам «стра-

ну, где наше завтра означает уже вчера», не допуская мысли, что они одур-

манены мифами, сочиненными искренним коммунистическим пропаганди-

стом, впоследствии погибшим в фашистских застенках. Это потом к читате-

лям придут сомнения и разочарования, потом Густа Фучикова будет в одном

ряду с противниками реформ, а в тот год, когда я оказался в доме на улице

Югославских партизан, оба имени были у чехов неприкасаемы.

…Густа водит меня по квартире, как по музею, делает это, судя по всему,

не в первый раз. Тут все о Фучике. Альбомы с фотографиями: вот он школь-

ник, а вот солдат, а вот в Средней Азии. А здесь в обнимку с Густой на высту-

пе скалы где-то в Татрах. Она в черном берете, прижалась к нему, а он с непо-

крытой головой, волосы разметал ветер. Молодые и счастливые.

В шкафу пиджак с потертостями на локтях, белая сорочка, черные брю-

ки, ботинки, галстук, обычные предметы. Это вещи Юлиуса, когда он скры-

вался от нацистов в Хотимерже и писал там этюд «Борющаяся Божена

Немцова».

– Когда немцы заняли Прагу, Юлек повторял мне, что в тяжкие времена

стоит прислушаться к голосу чешской литературы, и услышишь живой голос

народа…

Густа приносит коробку, в ней тонкие стеклянные пластины. Вынимаю

одну, вторую… Под стеклом желтоватые странички, мелкий аккуратный по-

черк, без помарок. Это рукописи «Репортажа с петлей на шее». Чешские стек-

лодувы покрыли страницы прозрачной оболочкой, они теперь, как в янтаре.

Мне хотелось побывать в квартире, где Фучики жили до войны. Поднимаем-

ся на шестой этаж. Там живут юрист Ян Шимак и его жена Людмила. Густа

показывает: здесь был письменный стол, за ним работал Юлиус, а здесь –

стеллажи книг. В окна видна панорама района Дейвице.

Возвращаемся на пятый этаж, пьем кофе. Перебираю в памяти строки

фучиковских писем. «…Напишите мне, пожалуйста, что с Густиной, и пере-

дайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда будет твердой и стойкой, и

пусть не останется наедине со своей великой любовью, которую я всегда

чувствую. В ней еще так много молодости чувств, и она не должна остаться

вдовой. Я всегда хотел, чтобы она была счастлива, хочу, чтобы она была

счастлива и без меня…» 3

Счастлива ли она?

Густа просит мой блокнот и пишет по-русски:

«Дорогой Леня, я вижу перед моими глазами Юлиуса Фучика, которого

знала очень близко. Это был человек, от роду предназначен стать журнали-

стом. Во время встреч с рабочими Юлек убедился, что, работая в качестве ре-

волюционного журналиста, он должен быть честным, не может писать не-

правду, несмотря на то, что это иногда, но всегда только временно, выгодно.

Журналист трудно приобретает доверие читателей, а легко его теряет. У

Юлека я убедилась, что революционный журналист не смеет быть поверх-

ностным, что он должен глубоко проникать в каждую проблему, о которой

он хочет в газетах с читателем говорить. Он должен быть твердо убежден во

мнении, которое публикует. Так он может заинтересовать читателя и приоб-

рести его. Ваша Густа Фучикова, которая желает Вам от всего сердца много

успехов в Вашей журналистской деятельности. Прага, Чехословакия, в янва-

ре 1965 г.» 4.

«…Он должен быть честным, не может писать неправду…» Но ведь не-

правду пишут чаще всего непреднамеренно, в уверенности, что это и есть

правда. Ситуация для совестливого журналиста трагичная.

Один вопрос даже в молодости возникал у меня при чтении фучиков-

ских очерков о СССР. Он с восторгом писал о людях Страны Советов, массо-

вом энтузиазме, он не хотел, не видел смысла уводить читателей в сторону

от прекрасного – он в это верил – переустройства мира. Пусть другие пишут

о голоде в деревнях, бесправии, политических процессах, пусть копаются в

трудностях тридцатых годов. Этот подход не для коммунистического агита-

тора. Но все же, как причина сомнений, как предмет тайных разговоров с

близкими, со своей любимой, – он знал, что на самом деле происходит в СССР

тридцатых годов? У него были в Москве друзья, ему шептали про страхи, что

ночью за тобою придут, он понимал, что это за процессы над «врагами наро-

да»? Представлял, сколько у тюремных ворот женщин с детьми, жаждущих

узнать, что с их мужьями? Намекал он на это в письмах? Или, возвращаясь,

вышептывал жене о том, что разрывало сердце и о чем он не мог, не позво-

лял себе писать?

Спросив об этом, я испугался.

У Густы расширились зрачки, она стала тяжело дышать.

– Не было у вас тридцать седьмого года! Вы сами все придумали! Поче-

му не успокоитесь?!

При воспоминании об этих минутах у меня до сих пор пылает лицо. Кто

за язык тянул? Вывести из себя вдову национального героя! Я же с юных лет

ее боготворил, переписывался с ней и преклоняюсь, как перед Лаурой или

Беатриче, какой она была, мне казалось, Юлиусу Фучику. Как я позволил себе

быть таким бестактным и жестоким!

Наконец, Густа успокоилась.

Было неловко нам обоим.

Прощаясь, мы обнялись, обещая не терять друг друга.

Но больше не встретились.

Я слышал, что в августе 1968 года Густу Фучикову видели среди тех, кто

прятался в советском посольстве в те дни, когда там собирались создавать

«рабоче-крестьянское правительство». Говорят, она трудно передвигала но-

ги, как когда-то в концлагере Равенсбрюк, только без железной кружки на

поясе.

А я вижу, хочу ее видеть, как на старой фотографии, в черном берете,

красивой и веселой, в обнимку с белозубым Юлеком, сидящей на выступе

скалы где-то в пронизанных светом Татрах, когда они были молоды и луч-

шее в жизни казалось впереди.

За полгода подготовки к военной операции наметились три варианта

управления Чехословакией после ввода союзных войск.

Основной вариант предложили «здоровые силы»; они надеялись в ре-

шающую ночь стать большинством в президиуме ЦК и взять власть в свои

руки. Чужие армии пусть стоят на площадях, ни во что не вмешиваясь, но

своим присутствием, готовым к бою видом отрезвляют горячие головы,

обеспечивают общий покой. Может быть, не сразу, после коротких дискус-

сий, но мирную передачу власти поддержат все, утомленные нервными пе-

регрузками: партия, парламент, народ.

Идея выглядела беспроигрышной.

У советского посольства был свой верный круг: Василь Биляк, Алоис

Индра, Драгомир Кольдер, Антонин Капек, Олдржих Швестка, Йозеф Ленарт

– люди честолюбивые, бескорыстные, по натуре разные, гордые поддержкой

Москвы, казавшейся более важной для их судьбы, нежели близость с рефор-

маторами. Всего-то и надо было: в историческую ночь склонить на свою сто-

рону двух-трех колеблющихся, получить перевес голосов. Замысел казался

безупречным, но существовал запасной вариант, на случай, если ночные

ожидания не оправдаются и перевеса голосов не будет. Власть переходит к

«рабоче-крестьянскому правительству», жесткой структуре с единым пар-

тийно-государственным кулаком. Эта идея, говорил мне С.В.Червоненко,

«возникла у чехов где-то ближе к августу. Они подали эту идею, но не разра-

батывали. Я как посол значения ей практически не придавал. Нам не следо-

вало вмешиваться и решать, какое должно быть правительство, это вопрос

чисто чехословацкий» 5. В августовскую ночь, когда «здоровым силам» на за-

седании президиума не удалось стать большинством, под утро в зал заседа-

ния вошли офицеры советской и чехословацкой безопасности забрать Дуб-

чека, Смрковского, Кригеля, Шпачека. На вопросы заседавших, кого они

представляют, чекисты назвали «революционный трибунал» и «революци-

онное рабоче-крестьянское правительство во главе с Алоисом Индрой» 6.

Эти структуры были в планах.

Только 22 августа, когда Дубчек и его соратники оказались вне страны,

в советском посольстве начали обсуждать, кого включить в состав новой

власти. Выбор невелик: кандидаты из прежнего руководства, привезенные в

посольство на бронетранспортерах, были здесь – Биляк, Кольдер, Индра,

Швестка, Павловский, Якеш… Все среднего и старшего возраста, для боль-

шинства карьерный взлет позади, перед каждым мучительный выбор между

интересами нации и «интернациональным долгом». Страдая от невозможно-

сти соединить несоединимое, они полагались на посольство. В их сознании

оно ассоциировалось с исторической надеждой на славянское единство. Кто

же всех объединит, если не Великая Россия?

Из претендентов на власть Червоненко выделял троих.

Биляк, по его словам, «будучи местным украинцем, с одинаковым ува-

жением относился как к чехам, так и словакам. Его считают напористым, и

это правда, он доводит до конца все, за что берется. Его откровенность ино-

гда принимают за жесткость; он может быть резким в оценке шагов, кажу-

щихся ему опрометчивыми, в том числе с нашей стороны. Он не относился к

тем, кто одобряет все советское без разбора. Когда затрагиваются интересы

Чехословакии, он неумолим, строго следит за тем, чтобы Судеты снова не

оказались у немцев. Иногда чувствует себя ущемленным: ему кажется, что по

внутреннему потенциалу и динамизму он заслуживает более высокого по-

ложения, чем то, которое занимал».

Индра «твердо придерживается социалистического выбора, это бес-

спорно, но не каждый раз готов возглавить борьбу за этот выбор. Он, мне

кажется, тоже жил с уверенностью, что в полной мере пока не востребован.

Он сильно пережил ввод войск, у него было шоковое состояние, он вышел из

строя, и когда чехословацкая делегация после подписания “Московского

протокола” возвращалась в Прагу, он еще с месяц оставался в Москве подле-

читься. Может быть, сказалась нервная и физическая изношенность. В окру-

жении Индры рассчитывали на него как на первое лицо в стране. Непредви-

денные ситуации, возникшие с вводом войск, и невостребованность Индры

могли сбить его настрой».

Ленарт – «это боец с мягким характером. Человек в высшей степени

честный, всегда стремящийся к компетентности в том деле, которым зани-

мается. Он вполне заслуженно занимал высокие посты, особенно во времена

работы в Словакии. Думаю, лучшую кандидатуру на пост первого секретаря

ЦК словацкой компартии трудно было придумать. В рамках федерального

правительства он мог бы возглавить Национальное собрание или занимать

другие посты, вплоть до президента республики. Он честно служил стране и

не способен был сойти с курса из корыстных побуждений. Но из-за мягкости

характера, повторяю, он мог бы уклониться от острой схватки» 7.

Привести иностранца в дом Ленарта было для Зденека Горжени небез-

опасно, но мы давно знаем друг друга. Известный публицист, он написал

книгу о Ярославе Гашеке как журналисте (ее перевели и издали в Москве),

был верен профессиональному братству, помогал московским коллегам

лучше понимать, что происходит на его родине. За неделю до ввода войск

его утвердили заместителем главного редактора «Руде право» и срочно вы-

звали в Прагу. Не успевая устроить для друзей прощальный банкет, он обе-

щал через неделю вернуться, заказал в ресторане стол, но в назначенный

срок не он появился в Москве, а его советские друзья, многие из них, при-

глашенные на банкет, оказались в Праге – одновременно с войсками. «Чтобы

сорвать мой прощальный ужин с коллегами, необязательно было посылать

столько танков!» – шутил он грустно. В годы «нормализации» Зденек Горже-

ни был главным редактором «Руде право» и хорошо знал Ленарта.

Старый политический волк Йозеф Ленарт в шестьдесят восьмом – сек-

ретарь ЦК КПЧ, один из кандидатов на пост председателя «рабоче-

крестьянского правительства». В новые времена его исключили из партии,

отстранили от дел, он почти не выходил из дома; его ждали обвинения в гос-

ударственной измене и судебный процесс.

10 мая 1991 года мы с Горжени едем к Ленарту.

Ленарт живет в небольшом особняке На Мичанце с дочерью и внуком.

Убранство комнат простое, почти спартанское. Он изредка поднимается из-

за стола и подходит к окну, вглядываясь в темень, не маячит ли кто на улице.

Беспокойство, как видно, не о себе, он привык к слежке, а о гостях: не стать

бы причиной возможных для них осложнений. Под конец жизни, многое пе-

режив, он никому не желал повторения собственной слепоты.

«Знаете, у нас в деревне Липтовска Порубка, где я рос, были две партии:

национально-христианская (протестантская) и коммунистическая. Моя се-

мья, с ее рабочими корнями, тяготела ко второй, в деревне многие были дру-

зьями СССР, я тоже, с самого детства; нашу деревню называли Малой Моск-

вой. Такие социальные предпочтения в двадцатые и тридцатые годы были у

большинства словацких деревень. Люди верили в светлые идеи, восприни-

мали их, как свои, целыми деревнями шли за партией. И я очень жалел, мне

было горько, что в шестьдесят восьмом году наш кумир Советский Союз взял

на себя такую некрасивую в народном сознании миссию» 8.

Политике, занятию жесткому, не удалось до конца освободить его дере-

венское мировосприятие от философско-романтической окраски. В графике,

говорит он, две краски, черная и белая; но в действительности белая – сумма

всех других цветов; если сквозь призму смотреть на солнечный свет, разло-

жить его, мы увидим набор множества цветов. Жизнь, говорит он, пестрее,

чем радуга, человеку не хватает отпущенных лет, чтобы разобраться во всех

оттенках.

Предвидел ли он ввод войск?

«Я был секретарем ЦК по международным вопросам, но ни от кого из

советских или других товарищей об этом не слышал. Незадолго до августа

мы с сотрудниками отдела были в Будапеште, в гостинице “Геллерт”, гото-

вили международное совещание. От польской партии берет слово Клишко и

в крепких выражениях начинает критиковать “некоторые братские партии”,

конкретно итальянцев, за поддержку Пражской весны. Он еще не закончил

речь, когда горячие итальянцы схватили блокноты, наушники, что было под

рукой, стали стучать по столам, а в перерыв покинули помещение. Тогда я

взял слово и попросил их вернуться. Минут через двадцать они заняли свои

места, а я предложил чехословацкий вопрос оставить решать чехословакам,

не вмешиваться, не делать из оценки ситуации яблоко раздора в мировом

рабочем движении.

В середине августа мы со Штроугалом провожали Чаушеску после его

встречи с Дубчеком. На летном поле было жарко. “Ты какой-то бледный, –

говорит мне Штроугал после проводов, – как самочувствие?” – “Голова не-

много кружится, что-то с давлением…” – “С этим не шутят”, – сказал Штро-

угал и посоветовал ехать в больницу. Врачи заставили проваляться у них три

дня, а когда вернулся домой, лег спать и часа в три ночи слышу за окном

шум. Люди на улице, в небе самолеты! Я вызвал машину и поехал в ЦК. Одна

мысль сверлила меня: плохо мы работали, если дошли до этого…»

Смотрю на руки Ленарта, вытянутые на столе. Крупные, с набухшими

венами, руки обувщика с фабрики Томаша Бати. Молодым он работал на

этой фабрике. Коммунистический режим вычеркивал имя Бати из народной

памяти, выбрасывал из учебников, выдирал из исторических книг, но чехи,

даже люди во власти, преклонялись перед обруганным «капиталистом», од-

ним из самых успешных предпринимателей ХХ столетия. Не афишируя при-

вязанности, старались следовать ему в организации производства, само-

управления, сбыта продукции. Батя начинал с обувной мастерской с 80 рабо-

чими, а оставил промышленную империю с 70 тысячами рабочих мест. На

предприятиях, помимо обуви, производили технологическое оборудование,

искусственное волокно, спортивные самолеты, были филиалы во многих

странах. Для чехов он их Тейлор, их Форд, их Эмерсон. Как слышал Ленарт, в

начале 1930-х годов Сталин присылал в Злин группу советских инженеров

учиться организации труда на фабриках Бати.

Но что мог подсказать опыт прошлого в августовские дни, когда совет-

ские военные вывезли из страны Дубчека и Черника, а одиннадцать их со-

ратников, руководителей страны, и Ленарт в их числе, находились в совет-

ском посольстве, не зная, как выбираться из ситуации. Червоненко звонил в

Москву, предлагал формировать новое правительство, легализовать ввод

войск, а дальше все образуется. И участники разговора не заметили, как уже

стали примерять на себя, друг на друга высшие посты.

Я спрашиваю о «рабоче-крестьянском правительстве».

«Возглавить новую власть меня уговаривал Штефан Садовский, первый

секретарь братиславского горкома партии. Другие предлагали Индру. Не

знаю, почему не подумали заранее, но на моей памяти разговоры о времен-

ном правительстве возникли в первые два дня после вступления войск. Ни-

кому не хотелось в этом участвовать под дулами орудий. Это было равно-

сильно, как если бы себе сделать харакири, еще больше усложнить ситуацию.

Мы желали другого: законная власть должна войти в контакт с оппонентами

и вместе искать решения. Ни к чему было следовать опыту Венгрии с ее “ра-

боче-крестьянским правительством”. В отличие от Венгрии у нас не было

гражданской войны, оправдывающей временную власть».

В первый день прихода войск бронетранспортер привез Биляка, Индру,

Кольдера и Ленарта из советского посольства в Пражский Град к Людвику

Свободе. Спорили о переходном правительстве, но договориться не смогли.

Пришла идея попытаться уговорить Свободу возглавить новую испол-

нительную власть. Поздно вечером посол и его собеседники снова едут в

Град.

Приглашенные на встречу к президенту действующие министры

(Штроугал, Махачова, Гамоуз и другие) откажутся входить в любое прави-

тельство без Черника. Посол будет настойчив, но убедить никого не сумеет.

Людвик Свобода тоже не захочет позорить седину: «Если бы я на это пошел,

народ выгнал бы меня из Пражского Града как паршивую собаку!»

И те, кто приходил к президенту, и сам президент одинаково понимали,

как опасна может быть в этот период в обществе концентрация растерянно-

сти, раздраженности, недоверия функционеров друг к другу. И хотя в кори-

дорах власти прохаживались люди, для которых важнее всего было сохра-

нить в критический момент свой статус и при этом не потерять лицо, боль-

шинство сотрудников властных структур держались друг друга, держались

спокойно, достойно, сплоченно – это и были индикаторы психического со-

стояния общества.

В годы «нормализации» Ленарт почти двадцать лет еще будет у власти,

возглавит Коммунистическую партию Словакии (1970–1988), но к тому вре-

мени, когда мы с Горжени придем к нему, он три года будет не у дел. Проку-

ратура обвинит Йозефа Ленарта вместе с Милошем Якешем в легализации

интервенции и участии в переговорах «о формировании так называемого

рабоче-крестьянского правительства». Уже мало кто помнил, о чем речь, но

каждому времени нужны на заклание свои овцы. К огорчению новых хозяев

жизни, жаждавших самоутвердиться, в том числе через шумный процесс, суд

вынужден будет оправдать обоих «за недостатком доказательств». Но след-

ствие окончательно подорвет его здоровье. В кругу семьи угасающий Ленарт

тихо отметит восьмидесятилетие, а вечером 11 февраля 2004 года его душа

предстанет перед высшим Судом.

На случай, если не сработают первые два варианта и Дубчек будет

упорствовать, не примет московские решения, как третью возможность для

Чехословакии готовили оккупационный статус, подобно тому, как это было в

Германии в 1945 году. За юридическое оформление статуса взялась было

группа, созданная в Москве 23 августа 1968 года: заместитель министра ино-

странных дел СССР В.С.Семенов (за его плечами был германский опыт),

В.М.Фалин, В.В.Загладин, О.Н.Хлестов, А.Е.Бовин. По воспоминаниям Бовина,

«собирались у Семенова, смотрели, как это было у немцев, вызвали стено-

графисток, пару дней работали, не больше, но дальше философских разгово-

ров дело не пошло» 9.

Местом создания нового правительства должно было стать советское

посольство в Праге, но что в те дни там происходило, запомнил А.Н.Яковлев,

заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, прилетевший из

Москвы:

«Удар по мозгам я получил, добравшись до посольства. Вокруг полный

беспорядок, непонятно, кто что делает, к кому ни обратись, никто ничего не

знает. Нас разместили на третьем этаже, всюду ютились чехи, много чехов.

Во всех кабинетах койки. Начальник генерального штаба был с дочкой. Чеш-

ские генералы в форме.

У советника-посланника Удальцова жили Павловский и Швестка.

Нашедшие там приют “здоровые силы” производили жалкое впечатление.

Бегали в коридор, там телефон стоял, потные, пьяные, куда-то звонили. Не

все, конечно. Биляк вел себя достаточно мужественно. Он отправил семью на

Украину, в посольстве не ночевал, уходил домой. Ленарта я ни разу не видел

пьяным, мы как-то стояли в коридоре, часа три разговаривали, было впечат-

ление, что происходящее в городе его никак не касалось. Он размышлял о

том, как дальше двигаться стране. Все жили слухами, которые приходили с

улиц и площадей. Я говорю Швестке, главному редактору “Руде право” – да-

вай, выпускай газету. “Не могу идти в редакцию, меня там убьют!” Елки-

палки, думаю, ты больше пяти лет возглавлял коллектив и теперь боишься

показаться ему на глаза? Ну, ребята, вы доруководились!

В посольство приходили какие-то рабочие, предлагали устроить в Пра-

ге демонстрацию, но им советовали воздержаться, боялись кровопролития.

Я разыскал Мазурова. “Вы привезли листовки?”, – спрашивает. Нет, от-

вечаю, нам с собой ничего не дали. “А, – говорит, – это все у военных.. ” Ока-

зывается, в Москве напечатали и уже доставили в Прагу огромное количе-

ство листовок “революционного рабоче-крестьянского правительства”, под-

писанных как бы уже назначенным председателем А.Индрой, который в те

дни прятался в квартире советника-посланника И.Удальцова. Эти обращения

к народу должны были сбрасывать с военных самолетов. Но президент

Л.Свобода создавать новое правительство не согласился, и вечером в посоль-

стве обсуждали, как уговорить старика через дочь и зятя, но к утру стало яс-

но, что ничего не выйдет. Во дворе, на зеленом газоне, наши полковники

бросали листовки, мешок за мешком, в большой костер» 10.

Всю ночь в небо над Прагой с территории посольства восходили дымы,

и это было все, что оставалось от кремлевского замысла, предназначенного

для Чехословакии, от затерянного в истории среди других мифов «рабоче-

крестьянского правительства».

Когда 23 августа в здании ЦК на Старой площади в Москве доставлен-

ный с аэродрома Дубчек впервые после ввода войск встретился с Брежне-

вым, они оба были уже не те, какими выглядели в Чиерне-над-Тисой и в Бра-

тиславе. Они стояли друг против друга, одинокий нервный пленник и хозяин

положения, не желающий смириться с провалом. Тому и другому надо было

держать себя в руках, искать выход из ситуации, проигрышной для всех. Но

пока Брежнев и его окружение могут покуражиться над выбитым из колеи и

насильно доставленным сюда «Сашей».

Брежнев не знал, что в аэропорту Рузине, перед посадкой в советский

самолет командир 7-й воздушно-десантной дивизии Л.Н.Горелов уговаривал

Дубчека оставить обращение к народу, но Дубчек упрямился и вообще не хо-

тел подниматься в самолет. «Не я, так другой…», – убеждал полковник. И

вдруг с Дубчеком что-то случилось, он понял, что упрямство бессмысленно, и

словно уже увидел себя в холодной России, среди таежных костров и сторо-

жевых собак, и к полной неожиданности полковника и других офицеров

спросил: «У вас нет водки?» Один из офицеров достал из кармана четвертин-

ку. Дубчек сделал пару глотков и стал подниматься в самолет 11.

И вот Дубчек в Кремле.

«Брежнев. Как чувствует себя т. Черник?

Дубчек. Плохо, как и все.

Подгорный. Здоровье плохое или настроение?

Дубчек. Тяжело.

Брежнев… Конечно, мы не можем сказать, что у вас веселое настроение. Но дело

не в настроении. Надо благоразумно и трезво вести беседу в направлении поисков ре-

шения» 12.

Несколько минут спустя:

« Дубчек. У меня тяжелое состояние – солдаты, все время под ружьем, 7 часов не

мог из машины выйти, с двух сторон с автоматами, бронемашины. Вы думаете легко это?

Брежнев. Имелась в виду безопасность.

Косыгин… Я приехал в Карловы Вары, и вы мне дали пять человек охраны. Я не

волновался. Наоборот, я был им благодарен.

Дубчек. Тов. Косыгин, это сравнивать нельзя. Вас охраняли добровольно, а здесь

насильно. Но давайте это не затрагивать…» 13

Еще фрагмент разговора:

« Брежнев… Может быть, пригласить т. Черника?

Дубчек. По-моему, лучше было бы, если бы привезли Смрковского и устроили где-

нибудь здесь.

Брежнев. Кригеля не нужно?» 14

Вот мгновенье, когда выдержка впервые оставляет Брежнева. Он пода-

ет реплику, оценить которую могли только стоявшие рядом соратники. Для

Кремля Смрковский, Кригель, Гольдштюккер, Шик как красные тряпки для

быка, самые одиозные фигуры, даже физически неприятные. И когда Дубчек

назвал Смрковского, из темных глубин бессознательно вырвалось у Брежне-

ва это возмущенное, язвительное: «Кригеля не нужно?»

Нелегко членам Политбюро найти способ доломать Дубчека, сделать

податливым, приручить. Ему готовы простить прегрешения, если признает,

что это не он, а другие, его соратники, спутали карты, сбили с толку. И про-

тягивают соломинку, чтобы он ухватился:

« Брежнев. То, что мы говорим, это мы не навешиваем на тебя, это за твоей спиной

многое делали, ты всего не мог знать» 15.

Ну, хватайся скорее, покайся, обещай исправиться, скажи ожидаемые

тривиальные слова, это ничего не стоит, твое покаяние никто не воспримет

всерьез, но будет соблюден ритуал, и ты снова прежний Саша, дорогой Алек-

сандр Степанович. Но когда Дубчек не примет правила игры, тон разговора

станет другой.

« Косыгин. Вы отвечаете за Чехословакию. Это ваша обязанность – думать. А кто за

вас будет думать? Были ошибки? Были ошибки. Нужно выйти из положения. Ищите вы-

ход, думайте…» 16

Как им понять друг друга?

Дубчек по врожденному простодушию, по тогдашней своей наивности

искренне верил в идеалы. А у собеседников, коривших его за недостаточную

тем идеалам преданность, веры в идеалы давно не было.

Доставленные в Москву чехи и словаки были растеряны перед бес-

смыслицей ситуации; обиду нанесли те, ближе которых, им казалось, не бы-

вает.

Кремлевское руководство тоже попало в западню. Случись на улицах

Праги вооруженное восстание, раздавайся из-за углов, с балконов, из окон

пальба, можно было бы оправдать военную операцию, одну из самых круп-

ных в Европе после Второй мировой войны: вынудила контрреволюция!

Непротивление выставило пришедшие войска ненужными, нелепыми,

смешными.

Это было сокрушительное моральное поражение СССР.

На встречах с чехословацким руководством теперь никто открыто не

требовал прекратить реформирование экономики и демократизацию обще-

ства, хотя именно это настораживало Брежнева, Ульбрихта, Гомулку, Живко-

ва, Кадара. Разговор в Москве шел вокруг замены политических фигур. Вы-

ходило, что ради ухода пяти-шести несговорчивых упрямцев, казавшихся

Кремлю одиозными, на Прагу двинули армии пяти государств с авиацией,

танками, артиллерией, с походными кухнями и госпиталями, почти втрое

превышающие численность запертой в казармах чехословацкой армии.

В истории бывало, что армии ходили в поход ради свержения монарха,

но впервые пять стран пошли войной на шестую, не добившись от нее пуб-

личной порки нескольких ее чиновников, писателей, журналистов. И теперь,

на встрече в Кремле, имена чехословацких интеллектуалов, как первопричи-

ны зла, не сходят с языка высших советских руководителей, этих интеллек-

туалов не читавших, только слышавших о них.

В первые минуты разговора с привезенными Дубчеком и Черником,

еще не успевшими понять, в качестве кого они присутствуют, пленниками на

допросе или участниками переговоров, Брежнев с обезоруживающей откро-

венностью признается, что решительно не представляет, как быть в ситуа-

ции, когда войска вошли, а не с кем ни воевать, ни переговариваться.

« Брежнев. Какие могут быть приемлемые варианты? Если не найдем решения,

начнется гражданская война. Надо найти выход, а потом уж критиковать друг друга, кто

больше совершил ошибок. Людвик Иванович едет к нам с добрым сердцем, и мы хотим

найти решение.

Дубчек. Тов. Свобода едет, у него, наверное, есть предложения. Он с товарищами

советовался.

Подгорный. Главное – ваши предложения.

Косыгин. Вы сами думайте. Это важнее их предложений. Обстановку вы знаете, мы

вам рассказали. <...>

Брежнев. Какие могут быть варианты? Как поступить?

Дубчек. Видимо, вы имели возможность следить за событиями, и у вас что-то нара-

ботано.

Брежнев и Косыгин. У нас ничего нет» 17.

Можно представить степень опустошенности Брежнева и Косыгина, ес-

ли после семи месяцев подготовки военной операции и через три дня после

ее начала они признаются чехословацким лидерам, которых, как преступни-

ков, вывезли в Москву, что у Кремля нет ни идей, ни мыслей, как выходить

из неожиданной для всех ситуации.

Академик Евгений Чазов, кремлевский врач, много лет наблюдавший,

как Брежнев из активного, общительного, часто обаятельного человека пре-

вращается в дряхлого «склерозированного» старика, начало этой трагедии

без колебаний относит к первым тяжелым испытаниям для Брежнева и ру-

ководимого им Политбюро – к августу 1968 года 18.

Легенда о том, будто Брежнев искал выход, приличный статусу великой

державы, верна наполовину. Как всякий честолюбец, занявший путем пере-

ворота непосильный для него трон, и достаточно умный, чтобы не строить

на свой счет иллюзий, он был обеспокоен тем, чтобы с первых же дней втор-

жения ничем не выдать мелкость замысла, сохранить лицо. Еще работая в

провинции, он понимал, что с его багажом трудно удерживаться на вершине.

Он приближал к себе образованных людей, писавших ему умные тексты, но

постоянно опасался оказаться перед публикой голым королем. Как вспоми-

нает один из сотрудников партаппарата, однажды консультанты написали

ему речь и, как было принято, оснастили цитатами из классиков марксизма.

Когда пришли в кабинет, Брежнев весело поднял глаза: «Ребята, вы хорошо

написали. Но, пожалуйста, не вставляйте мне цитаты из Маркса. Кто поверит,

что Леня Брежнев Маркса читал!» 19

Не все в коридорах власти питали к Брежневу симпатию. Многих раз-

дражала его ненадежность, грубоватые манеры. «Он никогда не производил

впечатления серьезного человека, – будет вспоминать Г.И.Воронов, предсе-

датель правительства России. – Всегда с какими-то прибаутками, анекдота-

ми. Ему начинаешь говорить об искусственном осеменении животных, а он:

“Вот у нас в деревне был бык… Не осталось ни одной коровы яловой!” Не я

один в нем разочаровался» 20. Все помнили, как на юбилее Хрущева он креп-

че всех тискал именинника в объятиях, а не прошло и года, он участвует в

антихрущевском заговоре. Усмехались над его романтическими увлечения-

ми, писательскими притязаниями, слабостью к наградам и автомобилям. Но

таким Брежнев открылся в последние годы правления.

А при подготовке вторжения был сосредоточен, постоянно советовался

с лидерами других стран, прежде всего, с Гомулкой и Ульбрихтом, прислу-

шивался к ним, понимая, что последствия скажутся более всего на его репу-

тации. Он был растерян, как первый в классе ученик, оказавшийся перед за-

дачей, не имеющей решения. Его охватывает глубокое замешательство, ко-

гда чехословацкие руководители, привезенные в Москву из страны, уже не-

управляемой, занятой чужими войсками, продолжают твердить то самое, что

его всегда раздражало. Он еще не решил, за кого их принимать, их временно

посадили за один стол с ним и его соратниками, надо прощупать, как далеко

они готовы идти в уступках, а они отвергают даже то минимальное, что от

них ждут: отречения от Высочанского съезда. Словно вторжение было вы-

звано съездом, а не съезд стал результатом вторжения.

Не знаю, изучали ли Брежнев, Косыгин, Подгорный психологию, но их

усилия оказать на собеседников эмоциональное воздействие, создать у них

определенное состояние, побудить к желательным поступкам наводят на

мысль об их интуитивной способности добиваться своего прямым внушени-

ем. В те дни важнее всего для них было вызвать у чехов негативный образ

съезда, добиться отторжения от него. Одно дело, когда Москва не признает

съезд, и совсем другое, когда от него отрекутся те, чьи имена были знаменем

съезда и кто был тем съездом избран в высшие органы.

Стенограмму московских переговоров 24 августа со Смрковским, Шпа-

чеком, Шимоном, три дня оторванными от товарищей и еще не осознавши-

ми, что с ними происходит, можно перечитывать как практические уроки

внушения. Это попытки их умягчить, уговорить, освободить от чувства ви-

ны, простить им прежние прегрешения, пугать войною и большой кровью. В

Кремле успокоятся, только услышав от каждого обессиленное – да!

« Брежнев. То, что вы вывезены, может быть, это для вас явилось спасением, прой-

дет время, и вы убедитесь в этом, обстановка такая, что могла вспыхнуть мгновенно вой-

на, а в войне солдаты есть солдаты, стихия есть стихия. Если сейчас всего этого не пре-

сечь, начнется гражданская война, начнется битва, и тогда будет пролито много крови. В

Чехословакии сейчас находятся наши войска, огромное количество войск социалистиче-

ских стран. Если начнется битва, то эти войска, вы знаете, будут беспощадными. <…>

Мы вчера сидели целый день, ночи не спали. Наверное, нам было тяжелее, чем

вам: вы нет-нет, да и могли поспать, конечно, сон тоже не был крепким. Поэтому, если

вы нам скажете, что становитесь на эту позицию и понимаете вашу ответственность за

кровопролитие, понимаете нашу позицию в этом вопросе, то мы будем только привет-

ствовать. <…>

Подгорный. Что-то тов. Шпачек не проявляет энтузиазма.

Шпачек. Я сказал, что я – за, но я хотел бы говорить с нашими товарищами.

Брежнев. Отсюда вы поедете и будете с ними говорить. Но я хотел бы выяснить во-

прос – съезд вы признаете недействительным?

Смрковский. Конечно.

Брежнев. Вы как, тов. Шимон?

Шимон. Мы не знаем, как это надо сделать. Делегаты у нас были избраны легаль-

но, кандидаты в члены ЦК тоже были избраны легально.

Подгорный. А какое вы имели право созывать съезд партии? И почему горком пар-

тии взял на себя это право?

Косыгин. Почему вы без Словакии собрали съезд? Это же неправильно.

Подгорный. Вы говорите, что делегаты были избраны законно. Хорошо, может

быть, и законно, а все остальное?

Брежнев. Такая позиция уже дает сомнение о вашем отношении.

Шпачек. Никогда. Если бы я там был, я бы согласовал.

Брежнев. Сейчас факт свершился. <…> Меня беспокоит, что т. Шпачек неуверенно

нам отвечает.

Шпачек. Я откровенно сказал, тов.Брежнев, я хочу говорить с нашими.

Брежнев. Мы будем делать все, чтобы вас поддержать, но тт. Шимон и Шпачек

должны немного изменить тон разговора. Очень много было неудачных выступлений,

ошибочных действий. Мы это никогда не будем ставить вам в вину, если вы собственны-

ми силами поправите положение. И в этом ценность человека, как говорили Маркс и Эн-

гельс. Нам, товарищи, не дорасти до этих великих корифеев. <…>

Теперь, если вы дадите нам слово, что будете работать в том направлении, как мы

условились, поезжайте в Кремль. Как вы, тов. Смрковский?

Смрковский. Я – за.

Брежнев. Как вы, тов. Шпачек?

Шпачек. Я – за.

Брежнев. Как вы, тов. Шимон?

Шимон. Я – за» 21.

Для Богумила Шимона первые месяцы «нормализации» (тогда еще ни-

кто не знал, что они продлятся почти двадцать лет) будут вспоминаться од-

ним событием, неожиданным и веселым. Кандидат в члены Политбюро ЦК

КПЧ, первый секретарь пражского горкома партии, избранный Высочанским

съездом в высшее руководство, не знал, как теперь к нему будут относиться

советские товарищи с их аллергией на тот съезд и всех, кто был к нему при-

частен. На московских переговорах он отмалчивался, а потом мучился со-

мнениями, какое оставил впечатление о себе. А в ноябре его вдруг пригласят

в Москву на празднование 51-й годовщины Октября. Он будет стоять на

Красной площади, на мавзолее, рядом с партийным и военным руководством

СССР.

Двадцать четыре часа Шимон проведет рядом с Брежневым. Ноябрь

выдался холодным, и Леонид Ильич будет обеспокоен, увидев друга Богуми-

ла с непокрытой головой. Помощники принесут мешок с норковыми шапка-

ми, но голова Шимона не влезет ни в одну, и он будет наблюдать военный

парад, поеживаясь под легким осенним пальто. Вдруг увидит, как Брежнев

двинется к кому-то из приближенных, снимет с головы шляпу и опустит ее

на голову Шимона. Шляпа окажется в самый раз. Никто Шимону еще не да-

рил шляп, и воспоминание об этом эпизоде станет любимым у Шимона-

рассказчика, он с радостью будет повторять историю всем, а в доказатель-

ство правдивости истории достанет из шкафа черную шляпу, опустит ее на

голову обеими руками, почти до бровей, повторяя движения Брежнева. И

свою книгу воспоминаний о Пражской весне он назовет «Шляпа от Брежне-

ва».

Мы встретимся с Богумилом Шимоном в 1990 году, и я уравняюсь со

всеми его друзьями и приятелями, наслышанными о брежневской шляпе от

самого героя истории. «Поверьте, я не отношусь к закостенелым ортодоксам,

но я абсолютно верил тогда и верю сейчас, что при большей терпеливости со

стороны московского руководства наши реформы могли быть доведены до

конца» 22. Он провел на празднествах с Брежневым сутки и готов настаивать,

что в Брежневе было что-то трогательное, человечное, никак не вяжущееся с

его решением вводить войска. Эта шляпа!

Тогда мне нечего было сказать в ответ, а пять лет спустя я наткнусь в

архиве на секретную депешу из Праги от 26 сентября 1968 года, то есть за

шесть недель до появления Шимона на Красной площади. Это будет теле-

грамма Особого отдела КГБ 20-й армии в адрес маршала А.Гречко, предна-

значенная для членов Политбюро ЦК КПСС. Командование советских воин-

ских частей, их особые отделы КГБ (военная контрразведка) присматрива-

лись к чехословацкому руководству. Видимо, посольские характеристики не

вполне устраивали Кремль; сбор материалов поручали военным контрраз-

ведчикам, имевшимся во всех подразделениях, вплоть до роты, и у каждого

были свои агенты из числа офицеров и солдат, общавшихся с местным насе-

лением.

Из сентябрьской телеграммы контрразведки 20-й армии:

«В отношении первого секретаря Пражского ГК КПЧ Шимона чешские граждане

Вацлав и Трефель в беседе с советскими военнослужащими 2 сентября 1968 года заяви-

ли, что Шимон – самый ярый правый, организатор второго центра партии подпольного 14

съезда КПЧ.

Чешские граждане Неужил и Новотна в беседе с нашими военнослужащими 15

сентября с.г. характеризовали Шимона отрицательно, заявив, что он призывает не под-

чиняться новому руководству КПЧ и правительству ЧССР, не признавать решения Мос-

ковского соглашения, совещаний в Чиерне-над-Тисой и Братиславе. Требует создания

подпольных групп, дал непосредственное распоряжение работнику горкома Лису об ор-

ганизации подпольной работы. С этой целью Лис, якобы, выезжал в Швейцарию, а вто-

рой член горкома профессор Робин уехал с таким поручением в Австрию.

По заявлению ряда лиц, посетивших центральную комендатуру в Праге (Мирзянов,

Духан, Эйхлер, Барто и др.), на партийном активе района Прага-10 17 сентября 1968 г.

Шимон заявил, что “некоторые коммунисты посещают советские комендатуры, пред-

ставляют им доносы, мы знаем этих коммунистов, и им будет плохо” 23.

По сообщению чешского гражданина В. от 21 сентября 1968 г., еще до прихода со-

юзных войск в ЧССР на заводе ЧКД Прага-9 Высочаны на собрании общезаводского акти-

ва Шимон выступал с речью, которая носила демобилизующий характер. Он говорил о

тяжелом положении, сложившемся в ЦК КПЧ, где создалось, якобы, три группировки, а

также говорил о возрождении социал-демократической партии, которая, якобы, возглав-

ляется сыном бывшего руководителя этой партии Бехине.

По сообщению старого члена КПЧ Едас от 24 сентября 1968 года, первый секретарь

горкома КПЧ Шимон и секретарь РК КПЧ Прага-8 Бухий 4 сентября с.г. на собрании пар-

тийного актива <…> вели себя провокационно. В своем выступлении Шимон, в частности,

рассказывал, что на его вопрос о наличии в ЧССР контрреволюции один из советских ге-

нералов, якобы, ответил: “Мы поздно пришли и теперь будем искать контрреволюцию”.

Когда один из выступавших заявил, что Советская Армия хуже фашистской, Шимон никак

не среагировал на это заявление. На вопрос, заданный на активе, как относиться к тем

чехам, которые поддерживают связь с советскими военнослужащими, секретарь РК КПЧ

Прага-8 Сухий сказал, что сейчас их наказывать нельзя, а когда уйдет Советская Армия, то

мы с ними разберемся.

Второй секретарь РК КПЧ Прага-8 Дворжак 21 сентября с.г. сообщил, что Шимон,

выступая на партактиве района, ничего не говорил коммунистам о необходимости уста-

новления контактов с советскими войсками...» 24

Седой и наивный Богумил! Вряд ли ему приходило в голову, что им за-

нимается, идет по его следам советская военная разведка и сведения о нем

лежат на кремлевских столах. А Брежнев, как ни в чем не бывало, будет его

обнимать, угощать обедом, и это ровным счетом ничего не будет значить

для его обреченного положения. Видимо, какие-то сомнения на его счет у

Брежнева оставались, и приглашение в Москву понадобилось, чтобы оконча-

тельно с ним определиться. Не пройдет и пяти месяцев, как Богумил Шимон

будет выведен из состава ЦК КПЧ, а затем вместе с другими реформаторами

исключен из партии, выгнан с работы. Он останется наедине с дорогим по-

дарком, предметом своей гордости – брежневской шляпой, как с бесплатным

сыром в мышеловке.

Между тем 22 августа около 11 часов утра в Пражский Град приехали

Червоненко, Павловский, с ними Дзур. Свобода спросил, почему на улицах

расклеен приказ генерала Величко о введении в Праге комендантского часа

и почему нет ответа на просьбу президента проехать по городу. Павловский

улыбнулся: «Товарищ президент, вы должны нас понять, мы опасаемся за

вашу безопасность и пока не получили согласия Москвы» 25. Стало быть, те-

перь в Москве будут решать, может ли президент республики передвигаться

по улицам.

Президент спросил, что с арестованными Дубчеком, Черником, Смрков-

ским. Посол развел руками: «Мы бы сами хотели знать…» Генерал поспешил

успокоить: «Наша армия ничего общего с этим не имеет». Дал понять, что все

в руках КГБ, единственной реальной власти в оккупированной Праге. Прези-

дент заметил, что, по имеющимся у него сведениям, их вывезли на советских

бронетранспортерах из здания ЦК КПЧ, а Черника из здания правительства.

Где они, что с ними? Посол и генерал обещали выяснить.

Об этой встрече я пишу со слов Л.Новака, начальника канцелярии пре-

зидента, участника того разговора за столом. По его наблюдениям, как он

мне рассказывал, встреча что-то перевернула в душе Свободы и сказалась на

трудных решениях, которые ему пришлось принимать. Возможно, именно

тогда у президента возникла мысль лететь в Москву. Намерение укрепилось

после разговора с прибывшими из советского посольства на броневиках Ин-

дрой, Ленартом, Кольдером, Биляком. Сотрудничая с посольством и коман-

дованием оккупационных войск, они предлагали создать рабоче-

крестьянское революционное правительство.

Президент был удручен. «Я думаю, – сказал он потом начальнику кан-

целярии, – у Брежнева нет полной информации. Если бы он слышал эту

стрельбу и видел оккупацию Праги, он бы это прекратил. Мы с ним встреча-

лись на фронте, он знает, что такое война, я должен ему открыть глаза!» Ми-

ровосприятие Людвика Свободы было очень близко к традиционному рус-

скому мировосприятию: даже вопреки очевидностям с крестьянским про-

стодушием он верил в доброго царя.

В тот же день к президенту приехали члены высшего партийного руко-

водства; они уже заручились поддержкой Москвы, надо создавать временное

правительство. Ах, как было славно в недавние времена, когда после таких

слов, если есть одобрение Москвы, больше говорить было не о чем. На встре-

чу президент пригласил и членов законного правительства, избежавших

ареста. По записи Новака, президент сказал слова, о которых уже много пи-

сали:

– Я старый человек, мне ничего не стоит пустить себе пулю в лоб, но вы

молодые, на ваших плечах ответственность за будущее. Никакого временно-

го правительства я создавать не буду. Если бы мы на это пошли, народ опле-

вал бы нас всех. Надо отправиться в Москву, там находить выход из положе-

ния. И для начала добиться освобождения заключенных.

Никто из знавших Свободу прежде не видел президента таким реши-

тельным. Некоторым из приехавших к нему стало стыдно за малодушие.

Пиллер наклонился к Новаку: «Ладя, ты не можешь себе представить, как в

советском посольстве на нас орали…»

Было 11 часов вечера, когда президент попросил снова пригласить в

Град посла Червоненко. Дорога от посольства до президентского дворца за-

нимает минут десять, но на этот раз посла ждали долго. Видимо, узнав о про-

вале затеи с временным правительством, он советовался с Мазуровым, или

оба звонили Брежневу.

Встретив Червоненко в Зеркальном зале, Свобода официально объявил,

что идею временного правительства отвергает и намерен лететь в Москву.

Посол был взволнован и бледен. Он пообещал все тотчас передать в Кремль

и попросил разрешения занять еще пару минут. Он стал торопливо излагать

кремлевский взгляд на ситуацию. Конечно, чувствовал неуместность всех

этих слов, но не мог уйти, не выполнив поручения. Советский Союз, сказал

он, не желал ввода войск, но принял это решение, надеясь помочь чехосло-

вацкому народу в борьбе с контрреволюцией. Этот шаг, возможно, нанесет

некоторый ущерб репутации братских партий, но пройдет время, и все при-

знают, что это было единственно правильное решение. Президент молчал;

прощаясь, повторил просьбу о поездке в Москву. В шесть тридцать утра Чер-

воненко позвонил в канцелярию президента: Кремль согласен.

Но перед тем, как повесить трубку, посол задал вопрос, выплеснувший

из подсознания торжествующую имперскую спесь:

– Вы хотите лететь своим самолетом или нашим?

Он хорошо знал, что третий день у Града нет связи с аэропортом, с дис-

петчерами и службами, и власть представления не имела, что с президент-

ским самолетом, с чехословацкой авиацией вообще.

Утром 23 августа Людвик Свобода и с ним делегация вылетели в Моск-

ву на военном самолете генерала Павловского.

«Звонит Брежнев: “Геннадий, тут у нас чехи на Ленинских горах. Рубаш-

ки у них грязные, белья нет. Надо привести их в божеский вид…” Нет вопро-

са, говорю, какие размеры? Брежнев задумывается: “Неважно, пусть один на

всех”. Я связываюсь с министром торговли России. Вскоре в мой кабинет

вносят две картонные коробки. Одну с белыми рубашками и вторую с ниж-

ним бельем (трусы, майки, носки). Открываю: все свежее, чистый хлопок, хо-

довой мужской размер. Прошу своего водителя отвезти коробки чехам в пра-

вительственные особняки. .» – вспоминает Г.И. Воронов, тогда член Полит-

бюро, председатель российского Совета министров 26.

В Кремле Свободе, Дубчеку, Чернику, Смрковскому отвели отдельные

комнаты, другие жили по два-три человека. Все могли встречаться, но не вы-

ходить из помещения. Некоторых поселили на Ленинских горах.

Помощник Косыгина особо предупредил Черника о запрете встречаться

с московской общественностью. «Они пытались отделить нас двоих, Дубчека

и меня, от наших товарищей, чтобы перед появлением президента и делега-

ции заручиться нашим согласием с их оценкой съезда и надавить на других.

“Вам не надо думать о последствиях”, – предупредил Подгорный. Как же так,

возмутился Дубчек, вы нам можете только советовать, мы сами будем ре-

шать. Наступила гробовая тишина… Требование, чтобы мы в Москве осудили

ХIV съезд партии, было поспешным, непродуманным, авантюристичным,

ущербным для репутации СССР, таким же несовместимым с большой миро-

вой политикой, как и ввод войск» 27.

Согласие с советской оценкой Высочанского съезда было для чехов не-

посильной ношей, оскорбляющей рабочих, их партию, саму делегацию, и с

этим возвращаться домой? Никто, даже из противников реформ, внутренне

не принимал кремлевских методов добиваться своего. Но люди европейско-

го склада склонны к компромиссам, их нравы умягчены, они не слишком

упорствуют, если речь не идет об угрозе нации, о сохранении самоуважения.

Пожалуй, они насчет съезда еще поупорствовали бы, но прилетел Зденек

Млынарж, с ним другие члены делегации. Дома, говорят, толпы людей на

улицах и на площадях, толкутся между танками, жерлами орудий, вокруг

солдаты с автоматами; достаточно спички, и все взорвется.

24 августа Брежнев повторил Смрковскому, Шпачеку, Шимону: «Если

сейчас всего этого не пресечь, начнется гражданская война, начнется битва,

и тогда будет пролито много крови» 28.

Представление о пролитой крови у Москвы и у Праги разное. Для мало-

численного народа Европы каждая человеческая жизнь самоценна, ее никто

не должен отнять; в стране раньше многих других отменили смертную

казнь. А Брежнев мог сказать собеседникам, как разумеющееся: «В Братисла-

ве одну нашу машину сбросили в воду, утонули люди. Но это все мелочи, мы

будем счастливы, если не будет массового кровопролития» 29.

Утонули люди – это все мелочи.

Нас много, нас хватит!

В правительственной Комиссии чехословацкой Академии наук по ана-

лизу событий 1967–1970 годов мне показали письмо хирурга Алоиса Хонека

из клиники, расположенной в районе Прага-1 по улице На Франтишку, дом 8.

Доктор дежурил в клинике в ночь с 20 на 21 августа. Первый пациент с огне-

стрельным ранением поступил около пяти часов утра, это был чех лет трид-

цати, он выкрикивал ругательства в адрес «свиней» и плевался. А вслед за

ним «скорая помощь» привезла советского солдата, по виду от тридцати до

сорока лет, темные волосы, ранен в голову. Пациента стали готовить к опе-

рации. Он назвал свое имя: Николай Семенович, 22 года. Доктор спросил, как

пригласить его командира. «Он не приедет, – отвечал раненый, – он сам в

меня выстрелил». Почему? За что?!

Из письма доктора А.Хонека от 25 июля 1991 года: «Раненый сказал, что

командир выстрелил, когда услышал, что солдат не будет стрелять в чехов,

которые освобождали его родину…» 30 Видимо, солдат был с Западной Укра-

ины, которую освобождал корпус Людвика Свободы. В клинике операция

прошла успешно, солдата отпустили в часть, но встретиться с ним доктору

Хонеку больше не пришлось, и он до сих пор не может понять, как командир

мог стрелять в подчиненного. Но это у малого народа каждый человек на

счету, а для крупного этноса, да на великих пространствах, человек, повто-

ряю, песчинка, никто не заметит, куда унесло. Многочисленному народу

нужна только победа, он за ценой не постоит.

Но Москве не до умствований.

Созданы рабочие группы по подготовке проектов протокола: с одной

стороны Косыгин, Суслов, Пономарев, с другой – Гусак, Млынарж, Шимон.

Чехи, помнит Черник, умышленно не включили в группу никого из членов

Политбюро: будут развязаны руки для поправок. Текст протокола писали

Млынарж и Шимон и сразу переводили на русский. От советской группы

приходил чей-нибудь помощник, уносил пару листков, а час спустя возвра-

щал с поправками. Пришел Пономарев: «Не нужно вам ничего писать. Мы са-

ми подготовим проект, а вы скажете замечания».

Позволю себе привести фрагменты из воспоминаний Олдржиха Черни-

ка, услышанных мною у него дома в Праге в феврале 1990 года, учитывая,

что они, на мой взгляд, дополняют его свидетельства, хранящиеся в архиве

Института истории Чехословацкой Академии наук.

«Я напомнил Пономареву, что мы делегация Чехословакии, и каким должен быть

протокол, решать должны также и мы, иначе не будем подписывать. Он пожал плечами:

“Это как хотите, можете сидеть здесь хоть три года”. Я не удержался: “Мы готовы сидеть

вечность, можете и дальше решать наши проблемы без нас. Вы же вошли в нашу страну,

не спрашивая нас. Хотелось бы только знать, что без нас в Чехословакии вы будете де-

лать?”

“Ладно… договоримся!” – сказал Пономарев» 31.

«Обмена мыслями не было, материалы передавали друг другу через помощников.

Вконец измотанные, мы собрали президиум ЦК, соглашаясь не тянуть время и подписать

протокол, чтобы не медля ни минуты возвращаться домой. Перед тем, как войти в зал,

где намечалось подписание, мы увидели свежий номер “Правды”. Редакционная статья

на первой полосе привела нас в ярость. Руководство нашей партии во главе с Дубчеком

называлось “правооппортунистическим”, за все случившееся вина возлагалась на нас. И

это перед подписанием совместного документа о добрых намерениях! “Самая большая

подлость, какую могла сделать КПСС нашей партии!” – горячился Дубчек. Смрковский

настаивал, чтобы в такой обстановке мы вообще не подписывали протокол. Но решили

успокоиться, не срывать подписание. Мне поручили выступить и сказать, что с советской

стороны это непорядочно.

Я набросал тезисы, члены президиума ЦК согласились (кроме Индры, он все эти

дни лежал с головной болью). Наконец, нас торжественно приглашают в зал, по углам

кино- и фотокорреспонденты. С руководством КПСС мы здороваемся холодно, без обыч-

ных ритуальных объятий. Ледяная гора между нами растает не скоро. Мы молча садимся

напротив друг друга: советская делегация и чехословацкая. Брежнев сухо спрашивает:

“Как пройдемся по тексту: по страницам, по пунктам?” Меня берет оторопь: у нас дома

миллионы людей в неведении о том, что происходит, многие плачут, дорога каждая ми-

нута, а мы тут обсуждаем, так пройтись по тексту или иначе… Не понимаю, как могут

коммунисты относиться к чужим судьбам с такой великодержавной спесью. Мы чувству-

ем себя униженными. Только от чужой державы народ испытывает самые страшные

унижения.

Я начинаю по-чешски. Подгорный кричит: “Ты прекрасно знаешь наш язык, говори

по-русски!” Отвечаю, что говорить буду на родном языке. Приводят советского перевод-

чика.

Стенограмма будет кем-то отредактирована, некоторые моменты окажутся опу-

щенными, в том числе о публикации в “Правде”. Я назвал статью грубым выпадом про-

тив нашей партии и Дубчека. Наше руководство, продолжал я, которое сейчас в зале,

расценивает это, как нож нам в спину. Ведь статья будет тотчас переведена у нас, и народ

откажется понимать свою делегацию в Москве. Народ будет нас осуждать, тем не менее,

мы готовы поставить под протоколом свои подписи, быстрее вернуться домой, не допу-

стить кровопролития, спасти то, что еще можно спасти.

Косыгин зашептался с Брежневым и с Подгорным… “Мы не можем отвечать за

каждую статью в газете, – сказал Брежнев. – У нас свобода печати”.

Накануне Дубчек нам говорил, что не будет выступать, но вдруг я почувствовал ря-

дом какое-то бормотание, русские слова… Это был Дубчек. Все с удивлением смотрят на

него. Он говорит, не поднимаясь с места, резко и страстно.

Нам обоим отвечает Брежнев, тоже не выбирая слов. Он сомневается, можно ли в

таких условиях подписывать протокол, и направляется к выходу. За ним поднимаются

другие члены советской делегации, к ним примыкает Свобода.

Мы не представляем, как быть дальше. Я сижу и думаю: за столом люди одного

поколения, а совершенно не понимаем друг друга. Некоторое время спустя советская

делегация возвращается, и мы снова занимаемся протоколом.

Чехословацкой делегации удается убрать из протокола упоминание о контррево-

люции, отвести утверждения, будто ввод войск в Чехословакию оказался оправданным и

что причиной ввода была угроза со стороны западного империализма. Несмотря на со-

противление советской стороны, в тексте остается важная для нас ссылка на Программу

действий (принятую на апрельском пленуме ЦК КПЧ) как основу будущей политики пар-

тии.

С чехословацкой стороны тоже требовался компромисс. У чехов больше нет сил,

хотелось все бросить и скорее домой. В одну из горячих минут в комнату заглядывает

Свобода. Он вне себя: “Вот вы тут второй день болтаете, а где работа, где результат? По-

ра возвращаться домой, хватит спорить до бесконечности!” Мы действуем механически,

уже мало что понимая, как во сне. Все девятнадцать членов делегации быстро подписы-

вают протокол, включая пункт, который до конца жизни застрянет занозой в совести

каждого – о признании Высочанского съезда недействительным» 32.

Трудно поверить, что Брежневу так уж важно было добиться подписания «москов-

ского протокола» как документа, регламентирующего отношения двух стран в обозри-

мом будущем. Он с самого начала не мог простить чехам своеволия, попыток уклониться

в сторону от общего пути, упрямого непослушания ему, лидеру великой державы, с кото-

рым считались главы других стран Восточной Европы, постарше и поопытней чехосло-

вацких реформаторов. По словам Черника, Брежнев «сделал невозможным свободные

выступления для всех наших представителей, кроме генерала Свободы. Он прерывал, не

давал закончить мысль, высокомерно отмахивался... Брежнев хотел добиться, чтобы об-

разовалось новое правительство из наших коллаборационистов или чтобы мы приняли

оккупационное правительство. Кроме этого, как альтернатива предлагалось присоеди-

нить ЧССР к СССР» 33.

Работать в новом правительстве был согласен только Индра, другие противники

реформ уже на это не решались. Брежнев видел расстановку сил и под конец перегово-

ров, признавая свое бессилие, показал чехословацкой делегации на группу Индры,

Швестки, Кольдера, Биляка: «Заберите этих с собой и делайте с ними все, что хотите». С

Индрой после этих слов случился нервный припадок, его увезли в московскую больницу.

Черник об этом вспоминал на закрытой встрече с редакторами газет в Зволене 30 сен-

тября 1968 года, когда детали еще были свежи в памяти 34.

В чехословацкой делегации в Москве был только один человек, имев-

ший моральное право упрекнуть своих товарищей в слабодушии. Его сразу

отделили от других, увезли в домик под Калугой, никому не позволили с ним

встречаться, а когда понадобилась под протоколом его подпись, под охраной

доставили в Кремль. Он отказывался в этом участвовать, соратники угова-

ривали, Свобода на упрямца кричал, а он, толстяк шестидесяти лет, стоял на

своем. Смирившись с мыслью, что в Прагу ему уже не вернуться, он хотел за-

кончить жизнь достойно. Прочитав проект протокола, возвращая текст не

подписанным, он повернулся к Новаку: «Ты знаешь, моей Риве будет тяжело,

но у нее скромные запросы. Хлеб и вода – этого ей хватит. Передай ей мой

привет и скажи, что иначе я не смог» 35.

Это Франтишек Кригель.

Его имя всплыло 23 августа на первой же встрече Брежнева со Свободой

и Клусаком.

« Клусак. Может быть, пригласить Кригеля и Шпачека, чтобы они тоже участвовали.

Брежнев. Не надо. Они будут жить на даче.

Клусак. Они могут сами поставить этот вопрос.

Косыгин. Поставят – мы им ответим.

Брежнев. Неужели Чехословакия будет бороться за Кригеля, если приехала такая

делегация?

Клусак. Их нужно будет освободить.

Подгорный. Давайте считать, что пока их у нас нет.

Брежнев. А через некоторое время они приедут» 36.

Здесь ключевое у Брежнева: «Неужели Чехословакия будет бороться за

Кригеля, если приехала такая делегация?» Это все о том же: для страны, под-

разумевалось, не имеет значения, человеком больше или меньше; не лич-

ность движет историю, а власть.

Итак, Кригеля доставили в Кремль 26 августа. По словам Й.Ленарта,

«ему показали текст. Некоторые наши стали уговаривать, чтобы он тоже

присоединился. Прочитав, Кригель сказал: “Это я не подпишу”. Мы все, уже

выполнив грязную и неизбежную работу, были страшно смущены. Смрков-

ский в некотором замешательстве обратился к министру Кучере: “Скажи, а

все наши подписи действительны?” “Конечно, – отвечал Кучера, – ты все-

таки сам подписался, никто твоей рукой не водил”. “Но нас сюда насильно

привезли!” – упавшим голосом сказал Смрковский. Видя упрямство Кригеля,

он пожалел, что поставил подпись, а возможно, ему было стыдно, как многим

из нас» 37.

Кригель стал больной совестью делегации.

Впрочем, он не считал привезенное в Москву чехословацкое руковод-

ство делегацией, а только группой пленников, над которыми вершат грубое

насилие.

По другим воспоминаниям, отказываясь подписывать, Кригель сказал:

«Не могу, это конец чехословацкой самостоятельности». Дубчек спросил, что

же делать. Кригель предложил вернуться в Прагу и посоветоваться с ЦК пар-

тии, парламентом, представителями всех областей. На него зашумел Гусак,

но Кригель стоял на своем. Тогда появился Свобода, у него нервы были на

пределе: «Я старый человек, я видел горы трупов и не хочу их видеть еще

раз!» Кригель оставался невозмутим: «Прошу господина президента не кри-

чать на меня, как на маленького мальчика».

Советское руководство страдало аллергией на многие имена (Цисарж,

Пеликан, Ганзелка, и т.д.), но болезненнее всех раздражал этот член прези-

диума ЦК КПЧ, председатель Национального фронта, родившийся в Запад-

ной Украине, ветеран коммунистической партии, добровольный участник

интернациональных бригад. Что с того, что он, военврач, воевал с фашизмом

в Испании и в Китае и, как потом напишет полковник армии США Браун в

Saturday Evening post, «шел за танками и оказывал помощь раненым прямо

под огнем».

Для Кремля он был невыносим.

Может быть, как раз в силу этих своих качеств. Незадолго до отъезда в

аэропорт Брежнев сообщил чехословацкой делегации, что в Прагу они вер-

нутся без Кригеля, и это для них лучше: иначе, рядом с ним, не подписавшим,

как они будут выглядеть перед встречающими?

Дубчек и Свобода сказали, что без Кригеля не уедут, причем таким то-

ном, что можно было не сомневаться, они настоят на своем. Брежнев махнул

рукой: «Ладно, забирайте своего Кригеля, он будет ждать вас в аэропорту».

Кригеля повезли в аэропорт Внуково и подняли в пустой самолет, сто-

явший на краю летного поля. Он был готов оказаться в Сибири или на Колы-

ме, мысли были только о Риве.

Тем временем кортеж с чехословацкой делегацией уже несся по улицам

Москвы, украшенным, как прежде, флагами двух государств. Только транс-

парантов о дружбе больше не было. На летном поле самолет с Кригелем тем

временем перетаскивали на новое место, ближе к зданию аэровокзала; от

входа в аэровокзал к самолету расстелили красную ковровую дорожку и по-

ставили микрофон. В иллюминатор Кригель видел своих соратников и со-

ветское руководство, но не слышал, как Свобода спросил у Брежнева, где

Кригель. «В самолете», – был ответ. Зная, с кем он имеет дело, Свобода про-

сит своего помощника подняться на борт. Когда помощник вернулся и под-

твердил, что Кригель в самолете, началось протокольное прощание.

Письмо И.Ганзелки из Праги в Москву (28 июля 1989 г.)

…27 августа радио призвало всех горожан в девять утра в течение четверти

часа звонить во все колокола Праги, и чтобы весь транспорт гудел по случаю воз-

вращения делегации из Москвы. Мы встретились с Дубчеком в Граде и обнялись. На

вопрос, как себя чувствует, он заплакал и ничего не сказал. Спрашиваю, все ли верну-

лись, он кивнул. Когда немного успокоился, сказал: «Страшно…» И повторил:

«Страшно!» Я хотел спросить по конкретным вопросам, но увидел, что продолжать

его мучить было бы жестоко. Я обнял его и пошел.

Со Свободой было другое дело. Он меня пригласил к себе. Мы сидели на кухне, его

внучка приготовила нам яичницу. Он был счастлив, что в Советском Союзе его при-

ветствовали, как героя, что его самолет сопровождал почетный эскорт истреби-

телей, а на московских улицах люди ему махали флажками. Он говорил, что своей

поездкой они спасли народ, спасли социализм, иначе была бы гражданская война. По-

вторял то, что слышал от Брежнева.

Он спросил, не хочу ли я войти в число его ближайших сотрудников. С большим

удовольствием, отвечал я, при условии, если ничто не помешает мне отстаивать

свою точку зрения. Скажем, продолжал я, мне трудно понять, как это ввод войск и

потеря самостоятельности может оказаться счастьем для нашего народа. И если

осуществлять пункт за пунктом «московский протокол», надо забыть о демокра-

тизации. «Ничего страшного, будем продолжать перестройку!», – говорил Свобода.

Это невозможно, настаивал я, для того и пришли войска, чтобы прекратить наше

движение к демократии. Он покраснел, рассердился, повернулся ко мне спиной. На

этом мой разговор с президентом закончился. С Людвиком Свободой мы больше не

виделись 38.

…Но почему Кремль был особенно раздражен Кригелем?

По словам О.Шика, «когда Кригель спросил, почему его постоянно изо-

лируют, грубо себя с ним ведут, Шелест показал на его нос и закричал: “По-

тому!”. Имел в виду “еврейский нос”. Ф.Кригель был единственным евреем в

Политбюро, и, когда я с ним последний раз при своем возвращении говорил

на заседании ЦК в апреле 1969-го, он мне сказал, между прочим: “Ты не мо-

жешь себе представить, как по отношению ко мне проявлялась антисемит-

ская ненависть. А еще хотят казаться марксистами!”» 39.

На этом стоит остановиться.

Когда в Х веке евреи рассеивались по Европе, оседали малыми община-

ми, в том числе на богемских, моравских, силезских, словацких, закарпатских

землях, стараясь сберечь собственное естество, они селились кучно; усваи-

вали чужие языки, традиции, культуру. На территории Чехословакии обра-

зовалась одна из самых крупных еврейских общин в Европе; многочисленнее

были только в Италии и Германии. Чешским евреям повезло больше других.

Несмотря на настороженное, даже враждебное отношение части населения,

большинство интеллигенции, многие политики, иерархи католической

церкви к ним были терпимы, часто доброжелательны. В начале ХХ столетия

чешских евреев оградили от преследований, признали национальным мень-

шинством и по конституции (1920–1938) уравняли в правах с христианами.

Тон в этом меньшинстве задавали интеллектуалы – врачи, адвокаты, журна-

листы. Многие до прихода гитлеровцев так и не узнали бы о своей нацио-

нальной принадлежности, если бы им об этом не напоминали. Во времена

протектората в Чехии уничтожили 80 процентов еврейской общины, многие

эмигрировали.

Гонений на оставшихся требовали от чехов в пятидесятые годы эмис-

сары НКВД и Московского Кремля. Возбуждая в СССР антисемитские страсти,

готовя «дело врачей», сталинские идеологи все громче указывали на евреев,

на их могущество, на их заговоры, как на мировое зло, разрушающее порядок

жизни. Воздействовали на укорененные в массовом сознании самые темные

стороны. Я хорошо помню те дни 1952 года в Горьком (Нижнем Новгороде).

Что ни утро, в газетах один фельетон хлеще другого, в каждом издевка над

носатыми, жуликоватыми, вороватыми проходимцами «без роду и племени».

В нашем кружке славянской литературы, живя в мире Божены Немцовой,

Алоиса Ирасека, Яна Неруды, Карела Чапека, мы избегали говорить о том,

что окружало. Восемнадцатилетняя студентка, дочь рабочего автозавода,

прочитав очередной антисемитский фельетон про «безродных», плакала у

меня на плече: «Мне стыдно, что я русская…»

Кремль был озадачен Чехословакией, единственной страной, где анти-

семитизм почти не проявлялся или проявлялся не в той мере, как хотелось

бы Кремлю. По свидетельству историков, сотрудники НКВД в Праге в разго-

ворах с чешскими коллегами «постоянно указывали на возрастающее влия-

ние евреев на международной арене, говорили о Рокфеллере, Ротшильде,

Дюпоне, увязывали их деятельность с деятельностью Сланского и других

евреев в Чехословакии и подчеркивали опасность, что евреи могут овладеть

всем миром и всеми править» 40.

Когда чехословацкий чекист Балаж сказал советнику Лихачеву, что

факты, от него требуемые, надо проверять, советник ответил: «Меня совер-

шенно не интересует, где вы получите эти данные и насколько они досто-

верны. Я им поверю, а все остальное предоставьте мне. Почему вы печетесь о

каком-то жидовском дерьме?» 41

Экспорт антисемитских настроений из Москвы в Восточную Европу

усилился во времена Пражской весны. Где намеком, а где прямым текстом

планы реформаторов объяснялись заговором мирового сионизма. У моих

иркутских друзей были предчувствия, что возвращаются сталинские време-

на. Сибирское население было больше озабочено хлебом насущным, но в пе-

чати так назойливо повторялись имена ряда чешских интеллектуалов с ука-

занием на объединяющее их происхождение, что было немало людей, начи-

навших сомневаться: а если на этот раз все правда? Вдруг и впрямь чехосло-

вацкие сионисты с разведками иностранных государств вместе готовят ко-

нец света?

Принимая в Праге за три месяца до ввода войск, 17–18 мая 1968 года,

заместителя главного редактора «Правды», заведующего отделом социали-

стических стран А.Луковца, главный редактор «Руде право» О.Швестка сооб-

щал: «Не проходит незаметной для нас деятельность “иорданских славян” –

так называют у нас евреев. Они хорошо сыграли на лозунге, который провоз-

гласила партия о реабилитации невинно пострадавших. Нам еще не удалось

нащупать какого-то организационного центра, но борьба против сионизма

будет идти. Об этом говорит, например, статья Новомесского, опубликован-

ная в “Руде право”» 42.

Швестка демонстрировал общее с советским руководством понимание

глубинных истоков процесса реформирования чехословацкого общества. Ес-

ли бы евреи не были активны в политической жизни, лил он через Луковца

бальзам на душу кремлевских стратегов, антиреформаторским силам уда-

лось бы справиться с внутренним кризисом без вмешательства извне. Пони-

мание еврейства как мирового зла, чужеродного национальной культуре и

христианской цивилизации, роднило советский и чехословацкий правящий

аппарат в большей мере, нежели поднятая как общее знамя марксистская

философия.

Как мне рассказывал Иржи Ванчура, в 1968 году член руководства

профсоюзной газеты «Праце», «мотив евреев как предателей у нас возник в

августе незадолго до ввода войск. Откуда-то появились листовки: “Шик – ев-

рей!”, тот еврей, этот еврей. В Будапеште собрались лидеры профсоюзов со-

циалистических стран. Советскую делегацию возглавлял Шелепин. Меня и

секретаря профсоюзов Словакии пригласил на беседу заведующий междуна-

родным отделом ВЦСПС. У него, подвыпившего, был единственный вопрос:

“Кто в редакции “Праце” евреи?” Мы могли бы ответить, кто у нас черноко-

жий, но кто и какой национальности, мы не знали, для нас это был вопрос из

другого мира» 43.

В годы «нормализации» торопливо, большими тиражами издавались на

чешском и словацком книги советских авторов, вызывавшие к евреям не-

приязнь. Так легче было внушить, что Пражская весна и рожденные ею ма-

нифесты «Программа действий», «Две тысячи слов», а потом и «Хартия-77»,

эти вершины политической мысли, – не плод национального самовыраже-

ния, а элементы мирового сионистского заговора. Любой, не согласный с ре-

жимом, мог быть объявлен сионистом. По некоторым данным, в эти годы

Чехословакию покинуло около 3400 евреев, по преимуществу интеллектуа-

лов. Для чешской истории ХХ века одинаковыми тормозами, задержавшими

ее развитие, были советские танки и сопутствующий им, насаждавшийся

Кремлем антисемитизм.

В конце пятидесятых Кригель – заместитель директора ревматологиче-

ского института в Праге, защищает диссертацию, получает государственные

награды за борьбу против фашизма. Правительство Фиделя Кастро пригла-

шает его на Кубу создавать систему здравоохранения; три года на острове он

снова себя чувствует бойцом интернациональных бригад. Вернувшись, вхо-

дит в руководство Национального собрания, участвует в работе ООН, в засе-

даниях Межпарламентского совета Европы. А в разгар Пражской весны со-

ратники избирают Кригеля членом президиума ЦК КПЧ, председателем цен-

трального совета Национального фронта.

С женой Ривой, узницей концлагеря Равенсбрюк, они занимали двух-

комнатную квартиру, отказываясь от большой и престижной, положенной

ему по его месту в партийной иерархии. Небольшого роста, с небрежно повя-

занным галстуком, он принципиально не пользовался привилегиями, обыч-

ными в кругу высшего руководства, ездил на работу на трамвае и находил

время принимать в бесплатной клинике больных.

Мало кто входил в семейный круг Кригеля, и я был благодарен Иржи

Ванчуре, историку и журналисту, моему старому приятелю, когда под конец

лета 1991 года он привел меня в дом, где после смерти мужа одиноко жила

седая Рива. Она перебирала фотографии; за этим занятием, продолжающим-

ся двенадцать лет, мы и застали ее, переживая, что так бесцеремонно нару-

шили дорогие ей минуты.

Когда Рива усадила нас за стол и стала разливать чай, на ее запястье я

увидел бледную наколку цифр: 32612. Она перехватила взгляд: «Это мой но-

мер до Равенсбрюка, в Освенциме».

Мы услышали историю Ривы. Их привезли в Освенцим эшелоном,

шестьсот тридцать стариков и девяносто семь женщин. Выжили семь деву-

шек и несколько стариков. Ей было двадцать семь лет. У нее была подруга-

врач, они попали в концлагерь Терезин, жили в бараке, поблизости от тюрь-

мы, где до самой смерти в 1918 году содержался Гаврило Принцип, убивший

в Сараево племянника императора Франца Иосифа I, наследника австрийско-

го престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Потом обеих отправили в Ос-

венцим. Подруга была уверена, что Рива умрет первой, так она была истоще-

на, замучена допросами. В августе сорок третьего часть мужчин из Освенци-

ма отправили в Бухенвальд, а уцелевших женщин – в Равенсбрюк. Этот ла-

герь освобождала Советская армия. Несколько узниц, боясь Советов, пошли

пешком на запад. Рива была с ними. На пятый день они вышли к Рудным го-

рам, там были почти дома.

Когда Кригеля выбрали в руководство партии, функционеры использо-

вали авторитет доктора, чтобы его устами озвучивать не слишком популяр-

ные решения. Люди ему верили, и он страдал, видя, как соратники злоупо-

требляют его партийной дисциплиной. Москва требовала от руководства

Чехословакии раскритиковать «Две тысячи слов». Никто не хотел за это

браться, Президиум ЦК КПЧ поручил это Кригелю. Надо было в эфире поспо-

рить с авторами, а среди них были его друзья. «Ты же умный, придумай что-

нибудь!» – уговаривали соратники. Кригель сам подписался бы под манифе-

стом, никогда не пошел бы на спор с авторами, но манифест все же давал за-

цепку для дискуссии. Среди двух тысяч слов было четыре десятка, казавших-

ся ему не до конца продуманными. Речь шла о требовании избавляться от

людей, злоупотреблявших властью, нанесших ущерб общественной соб-

ственности, а также от тех, кто вел себя бесчестно или жестоко. Непонятен

был механизм: кто и как об этом собирается судить; поспешная общая фор-

мулировка могла толкнуть толпу на самосуд. Франта оспаривал именно этот,

только этот фрагмент, давая понять, что принимает все остальное, но кон-

серваторам это и нужно было: «Даже Кригель отмежевался!»

Рива говорила: «Когда в 1964 году я читала письмо Раскольникова Ста-

лину, я говорила себе: вот человек, который еще в 1939 году все понимал, а я

в том же году была готова умереть за победу коммунизма. У Франтишека это

было глубоко. Андре Жид, Ромен Роллан, другие кумиры европейской куль-

туры тоже приветствовали революцию 1917 года в Петрограде, они видели в

тех событиях будущее человечества. В это верил и Франтишек. Как за это

осуждать?

Просматривая ранние дневники Франты, он их вел со студенческих лет,

я натолкнулась на запись о спорах молодежи вокруг национальной пробле-

мы. Многие думали: только коммунизм может покончить в Европе с нацио-

нальной нетерпимостью, в том числе с антисемитизмом. Он страдал, наблю-

дая, как маргинальные группы в сталинской России и гитлеровской Герма-

нии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором. Он даже

близким избегал говорить об одном эпизоде на июльской встрече в Чиерне-

над-Тисой… Ему стыдно было за Шелеста, вожака украинских коммунистов,

члена Политбюро ЦК КПСС, друга Брежнева» 44.

Петру Ефимовичу Шелесту неприятен был Кригель c его небольшим

ростом и иудейскими глазами, но он старался держать себя в руках. А в

Чиерне-над-Тисой, говорят, сорвался, бросил в адрес Кригеля что-то непри-

личное настолько, что чешская делегация в знак протеста покинула зал за-

седания. Что именно он сказал, воспроизвести трудно, в стенограмме это не

зафиксировано. Фразы в этом месте не стыкуются, наводя на мысль о чьей-

то торопливой редактуре. Зденек Млынарж уверяет, будто Шелест, критикуя

чехов, заметил, что «галицийский еврей» Кригель для него не партнер. Тогда

Дубчек и вся делегация поднялись и демонстративно ушли. Вечером совет-

ские участники встречи принесли чехам извинения 45.

Эпизод вряд ли заслуживает внимания; мало ли что бывает между муж-

чинами, когда нервы на пределе. Но он выдает умонастроение той части

кремлевского руководства, которая объясняла себе и народу Пражскую вес-

ну как сговор еврейской диаспоры в Чехословакии с международным сио-

низмом, с разведками иностранных государств. Как потом напишет одна из

российских газет, «в свое время от нас (граждан СССР) была скрыта главен-

ствующая роль сионизма в развитии чехословацких событий; тем самым со-

вершалось очередное ему попустительство. Сионизму было дозволено свой

чехословацкий опыт под лозунгом “перестройки” использовать в нашей

стране» 46.

Публичный выпад Шелеста против Кригеля, если он имел место, был,

возможно, бессознательной реакцией на стрессовую ситуацию, как она скла-

дывалась, когда кремлевскому руководству предстояло принимать решение

о вводе войск.

Можно было бы довериться Млынаржу, его цепкой памяти, когда бы он

был в Чиерне-над-Тисой и сам слышал. Но о дискуссиях на станции он знает

от других. А Шелест, сколько его ни донимали вопросами, происшествия не

подтверждал. Иван Сынек, сидевший на переговорах за спиной Дубчека, за-

труднялся воспроизвести шелестовское выражение дословно, но хорошо

помнит, что «оно было откровенно антиеврейской направленности» 47.

Лучше с памятью у Ивана Шедивого, сотрудника аппарата ЦК КПЧ, то-

гда тоже находившегося в зале заседания: «Шелест сказал, что “какой-то га-

лицийский еврей еще будет нам тут…” – и дальше в этом роде» 48.

Сомнения, был или не был этот эпизод, развеял Василь Биляк, ближай-

ший личный друг Петра Шелеста. Выступление Шелеста, он помнит, «было

направлено против национализма и сионизма». Кригель возмутился: почему,

говоря о сионизме, Шелест смотрел на него. «Несмотря на свою резкую нату-

ру, Шелест спокойно ответил, что может смотреть, куда хочет». Cидевшие за

спиной Дубчека советники, главным образом Иван Сынек, стали передавать

Дубчеку записки, предлагая заявить против выпада Шелеста протест. «Дуб-

чек высказал протест, на что советская делегация ответила, что если чехо-

словацкая сторона настаивает, протест будет внесен в протокол» 49.

Видимо, Шелест, раздраженный сидевшим напротив Кригелем, позво-

лил вырваться из глубин подсознания ждавшей своего часа дремучей не-

приязни не столько к конкретному человеку, а к выраженному в нем типу

«чужака», одному из суетливого племени, о котором у его окружения самое

дурное мнение. Ну хоть бы вели себя не так активно, не лезли бы на самый

верх. Так нет же, они везде, даже тут, на переговорах в Чиерне-над-Тисой!

Он не сомневался, что братья-славяне испытывают те же чувства. Но

когда Сынек, сидевший за спиной Дубчека, что-то шепнул Дубчеку на ухо и

тот поднялся, за ним, не сговариваясь, встала и покинула помещение вся че-

хословацкая делегация. Такого демарша не ожидал ни уверенный в себе Ше-

лест, ни другие члены Политбюро.

Как мне потом расскажет Черник, «мы пошли в свой вагон. Поужинали.

К нам зашел Косыгин, за ним Суслов и Шелест. Пришли извиниться. Говорил

Косыгин. Нет сил, говорил он, которые могли бы нашу дружбу нарушить.

Виновника, вы видите, мы взяли с собой, чтобы вы поверили, что мы по-

настоящему раскаиваемся. Они принесли с собой бутылку армянского конь-

яка. Кригель молчал. Шелест извинялся, но как-то формально. Мне потом го-

ворили, что советская делегация ему всыпала. Могли сорваться перегово-

ры…» 50.

К убежденным коммунистам, а доктор Кригель был именно таким,

лучшая часть чешской интеллигенции никогда не относилась оголтело, как

это свойственно политическим крикунам. Многие, придерживаясь принци-

пиально иных воззрений, но свободные от фанатичной ненависти к думаю-

щим иначе, уважали в коммунистах часто крупные личности, полагая воз-

можной трансформацию их взглядов в сторону близкой им социал-

демократии. Вацлав Гавел именно так представлял себе эволюцию

Кригеля 51.

О последних днях Франтишека Кригеля мне потом расскажет Иржи

Ганзелка. Они виделись 3 декабря 1984 года, когда жизнь перенесшего ин-

фаркт доктора пошла на часы. «Знаешь, это удивительная судьба… Рос в

бедной семье в Галиции. С молодости в рабочем движении, в событиях 1948

года. Когда начался процесс над Сланским, Франтишека сначала тоже хотели

забрать. Но он тогда не был так знаменит и отделался только тем, что был

снят с высоких постов. Спасло приглашение на Кубу. Три года он работал на

острове, пока не создал систему здравоохранения. Тогда лучшую в странах

«третьего мира».

Мы часто встречались у меня или у него дома. Ему лично, для себя, ни-

чего не надо было. Когда стал членом президиума ЦК партии, отказался от

положенной ему высокой зарплаты и настоял, чтобы ему платили как обыч-

ному врачу. Это в четыре-пять раз меньше. «Мы с Ривой оба работаем, нам

хватает…» На самом верху он был единственный, кто отказался от персо-

нальной машины, от дачи, от спецмагазинов. Знай это улица, она бы подума-

ла, что среди нас святой.

При «нормализации» Франту исключили из партии, лишили работы,

стали вызывать на допросы. Он в числе первых подписал «Хартию-77». Тогда

в подъезд дома, где они с Ривой жили, на их пятый этаж втащили садовую

скамейку. Устроили полицейский пост круглосуточного дежурства. Поли-

цейские записывали каждого, кто входил и выходил из квартиры Кригелей.

Время прихода, время ухода. У подъезда дежурила машина с четырьмя поли-

цейскими. Когда мы с Франтой куда-нибудь шли, за нами, не отставая, шага-

ли два полицейских, а двое других сопровождали в медленно идущей ма-

шине.

Как-то мы приехали на дачу к нашему другу Иржи Гаеку. Франта вошел

в калитку, я чуть замешкался. Бежит человек, пиджак нараспашку, кричит:

«Кригель, обратно! Кригель, обратно!» Я спрашиваю, с кем имею честь. «Я

лейтенант госбезопасности!» Если, говорю ему, вы хотите что-то сказать

господину, который прошел к профессору Гаеку, вы сначала застегните пи-

джак, приведите себя в порядок, а потом в вежливой форме обратитесь к

доктору Франтишеку Кригелю. Лейтенант все в точности исполнил и сооб-

щил, что находиться на даче Иржи Гаека Франтишеку Кригелю запрещено.

Мы вынесли стол за ограду, к дороге, смущая прибежавших полицейских, не

имевших указаний на этот счет.

Последние два месяца Франта тяжело болел. Он знал, что доживает по-

следние дни. Каждый разговор, когда мы с друзьями приходили к нему, был

как исповедь. Говорить ему было все тяжелее. Он задыхался. Последнее, что

мы слышали: «Прошу вас, позаботьтесь о Риве…» Мы ушли от Франты после

обеда, а вечером он умер. Кремировали Франту 3 сентября 1979 года в Праге-

2 в Мотоле. Ему был 71 год» 52.

А что же Петр Ефимович Шелест?

В последнюю нашу встречу в марте 1991 года Петр Ефимович расска-

зывал об отце Ефиме Дмитриевиче, как он в восемнадцать лет пошел в ар-

мию вместо старшего брата. У брата было двое детей. «Тогда порядок был

такой – если не можешь пойти в армию, нанимай кого-нибудь. Собрались

родственники и говорят: “Ефимка, дорогой, ты любишь своего брата Заха-

ра?” – “Люблю, очень люблю, его малышей люблю”. – “Так вот его в армию

призывают, а как же жена останется, дети. Ты не женат, еще успеешь, может,

ты пойдешь за Захара?” – “Выпили мы, – вспоминал отец, – и так я загудел в

армию на 25 лет”. Служил он в гусарском полку. Однажды вызывает коман-

дир: “Шелест, бери эскадрон, иди в разведку”. Эскадрон пошел в разведку,

добыл турецкого “языка”, привел – командиру крест и ему крест. Отец пол-

ный кавалер Георгиевских и Николаевского крестов. Николаевский он полу-

чил 19 февраля 1878 года за бои на Шипке, под Плевной...» 53

Петр Ефимович открыл дверцу дубового шкафа и снял с вешалки свой

китель генерал-майора. Тут тоже награды по пояс. Может, чуть меньше, чем

у Брежнева. Протянул: «Удержите в одной руке, а?!»

Ну какой же он «ястреб» 1968 года… Старый усталый человек из-под

Харькова, из села Андреевка. Сын доброго Ефимки, ушедшего вместо брата

на войну. У меня еще были вопросы, но задавать расхотелось.

Я спросил об эпизоде в Чиерне-над-Тисой.

В ответ Петр Ефимович вспомнил, как с делегацией ветеранов недавно

ездил в Израиль. Живут же люди! Делегация купалась в Мертвом море и

молча стояла у Стены плача. Мне было трудно представить Петра Ефимови-

ча с кипой на голове. Он берет меня под локоть: «Ну скажите, если б я был

антисемитом, разве ж евреи так принимали бы меня?» 54

Петр Ефимович Шелест умирал в Москве в 1996 году. От него давно от-

вернулось кремлевское руководство, обходили стороной прежние соратни-

ки. Сыновья перевезли прах в Киев и захоронили на Байковом кладбище.

Мимо гроба несли красные подушечки с наградами. В шкафу остался гене-

ральский мундир, вся грудь в дырочках. Китель без орденов оказался почти

невесом, можно удержать одним пальцем.

Фотографии к главе 8

Кремль, на переговорах 23-26 августа 1968

«Встреча проходила в обстановке сердечности и полного взаимного понимания…» (из москов-

ских газет)

На церемонии подписания протокола журналистов пустили, когда из пепельницы вытряхну-

ли окурки и участники переговоров уткнулись в бумаги… Кремль, 26 августа 1968

Петр Шелест, 1960-е гг. «Когда Кригель спросил,почему его постоянно изолируют…Шелест

показал на его нос и закричал: «Потому!» (О. Шик, 1989)

Франтишек Кригель о «московском протоколе» членам чехословацкой делегации: « Это я не

подпишу…Прошу вас, позаботьтесь о Риве…». 26 августа 1968

Рива Криглова: Франтишек «страдал, наблюдая, как маргинальные группы в сталинской Рос-

сии и гитлеровской Германии пытаются объяснить все беды мира еврейским заговором…»

Прага, 1989

«Наш народ полностью поддерживает мудрую, принципиальную и гибкую и политику Цен-

трального Комитета КПСС и Советского правительства…» («Правда», 29 августа 1968)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. «Три года я ждал эти слова…»

Письмо Анатолия Марченко в редакции газет. Три часа с Ларисой

Богораз. Голоса несогласной России. Две встречи с А.Яковлевым.

Евтушенко читает «Танки идут по Праге…». Прогулки с Левитан-

ским. Над дневниками Твардовского. Поэт Урин пишет в Политбю-

ро. Тайная встреча с Иржи Ганзелкой

Комитет Государственной безопасности при Совете министров СССР.

29 июля 1968 г. № 1776, гор. Москва.

Секретно. ЦК КПСС.

29 июля сего года органами милиции по просьбе Комитета госбезопасности за

нарушение паспортных правил (ст. 198 УК РСФСР) задержан Марченко А.Т., близкий

знакомый Богораз-Брухман Л.И., автор и распространитель ряда клеветнических

материалов, используемых на Западе в антисоветской пропаганде. При задержании

у Марченко изъято письмо, направленное в поддержку антисоциалистических эле-

ментов в Чехословакии и содержащее заведомо ложные измышления о политике

КПСС и Советского правительства.

Оперативным путем установлено, что в обсуждении текста этого письма

принимали участие Григоренко, Богораз-Брухман, ее сын Александр, Литвинов, Гор-

баневская и Якобсон (бывший преподаватель литературы средней школы г. Москвы).

Участники обсуждения приняли решение направить письмо за границу и нелегально

распространить среди советских граждан.

Копия письма прилагается.

Председатель комитета госбезопасности Андропов 1 .

Рабочий Анатолий Марченко, человек с 8-летним образованием, по

начитанности, талантливости, глубине ума один из самых ярких правоза-

щитников-шестидесятников, сидевший в лагерях как политический заклю-

ченный, был в числе очень немногих, кто за три недели до ввода войск в Че-

хословакию предсказал вторжение и выступил с протестом до того, как тан-

ки перешли границу.

Если быть точным, предвидение Марченко в его письме от 29 июля

1968 года, направленном в редакции семи газет («Руде право», «Литерарни

листы», «Праце», «Юманите», «Унита», «Морнинг стар», «Известия») и в ре-

дакцию Би-би-си, по срокам было вторым. Первым точную дату вторжения

назвал ровно за месяц, 21 июля, английский журналист Виктор Зорза. Выхо-

дец из Западной Украины, потерявший во времена холокоста родителей, он в

1942 году оказался на спецпоселении в Сибири, оттуда бежал, в галошах из

автомобильных шин скитался по вокзалам, пока не добрался до Куйбышева

(Самары). Случайно попал к Илье Эренбургу; писатель устроил парня в поль-

скую авиаэскадрилью. Молодой человек оказался в Англии, стал известным

публицистом, автором еженедельных колонок в «Вашингтон пост» и «Гарди-

ан». За две недели он предсказал снятие Хрущева, а на страницах «Гардиан»

обнародовал день начала военной операции в Чехословакии. Когда в октябре

1990 года в Лондоне я спрошу Зорзу, как это ему удается, он ответит: «Ника-

кой мистики, следишь за развитием ситуации и видишь, чем это может кон-

читься». А когда вторжение стало фактом, Зорза квалифицировал ввод войск

«не как победу тоталитарного режима, а как начало его развала – у Кремля

не осталось способов удерживать другие страны, кроме насилия» 2. Он и тут

оказался прав.

Мировую же известность Виктору Зорзе принес не цепкий логический

ум, а движение по строительству хосписов, бесплатных медицинских цен-

тров, где неизлечимо больные и приговоренные к смерти люди проводят по-

следние дни с психологами, способными снять страх, примирить с судьбой,

помочь прожить эти дни спокойно и достойно. Распространить по миру хос-

писы ему завещала умершая в хосписе 25-летняя учительница Джейн, его

дочь. Зорза создал хосписы в разных городах мира, в том числе в Ленинграде

и в Москве. Перед смертью в 1996 году он завещал развеять свой прах над

ленинградским хосписом «Лахта».

Но вернемся к письму Марченко.

Даже близкая ему по духу Лариса Богораз, по ее словам, не верила его

предвидению, пассаж письма о вводе войск считала публицистическим при-

емом, потому что «такого не может случиться, ведь ребенку должно быть яс-

но». Анализируя ход событий, московские правозащитники, как и пражские

реформаторы, исходили из логики, полагая, что не в интересах советского

режима идти на крупномасштабный, непредсказуемый по последствиям

риск.

Марченко писал: «Я внимательно (насколько это возможно в нашей

стране) слежу за событиями в Чехословакии и не могу спокойно и равно-

душно относиться к той реакции, которую вызывают эти события в нашей

печати. На протяжении полугода наши газеты стремятся дезинформировать

общественное мнение нашей страны и в то же время дезинформировать ми-

ровое общественное мнение об отношении нашего народа к этим событиям.

Позицию партийного руководства газеты представляют как позицию всего

населения – даже единодушную. Стоило только Брежневу навесить на со-

временное развитие Чехословакии ярлыки “происки империализма”, “угроза

социализму”, “наступление антисоциалистических элементов” и т.п. – и тут

же вся пресса, все резолюции дружным хором подхватили эти же выражения,

хотя наш народ сегодня, как и полгода назад, ничего по существу не знает о

настоящем положении дел в Чехословакии. Письма трудящихся в газеты и

резолюции массовых митингов – лишь повторение готовых, данных “cверху”

формул, а не выражение самостоятельного мнения, основанного на знании

конкретных фактов» 3.

Это письмо известно, но не перестает удивлять, как человек, не имея

возможности бывать в Праге, знакомиться с документами, располагать соб-

ственными информаторами, так ясно видит закулисную сторону событий.

Он писал: «Наше обращение к “здоровым силам” Чехословакии – это, может

быть, обращение к антигосударственным элементам, подстрекательство их

к вооруженному выступлению против своего законного правительства, а

слова “это наша задача” могут обозначать как минимум политическое дав-

ление на суверенную страну, а как максимум – возможность интервенции

наших войск в ЧССР». И дальше: «Газетная кампания последние недели вы-

зывает у меня опасения – не является ли она подготовкой к интервенции

под любым предлогом, который подвернется или будет создан искусствен-

но». Так, понятие «интервенция» впервые оказалось связанным с Чехослова-

кией в устах Марченко.

Не думаю, что с умыслом, но суд над Анатолием Марченко назначат на

21 августа. Его друзья, в том числе те, кто через четыре дня выйдет c проте-

стом на Красную площадь, утром в день вторжения поспешат на судебный

процесс. Когда подсудимого будут увозить в воронке, Лариса Богораз крик-

нет поверх голов: «Толя, читай сегодняшнюю “Правду”!».

В «Правде» – сообщение ТАСС о вводе войск.

Воронок увозил духовного потомка русских политкаторжан и ссыльно-

поселенцев. В некотором смысле ему приходилось труднее, чем далеким

предшественникам. Существовавший с незапамятных времен в России дух

сострадания к осужденным, когда в деревнях вдоль сибирского тракта кре-

стьяне в избах прорубали особые окошки, куда для беглых арестантов на

ночь выставляли миску с молоком и кусок хлеба, в советском обществе сме-

нился страхом и отчужденностью к тем, кто отбыл срок и возвращался.

Анатолий Марченко умер после очередной голодовки в Чистопольской

тюрьме в декабре 1986 года, совсем немного не дожив до объявленной Гор-

бачевым амнистии политзаключенным. Правозащитник, писатель, публи-

цист, он написал слова, которые были в душах многих, но не каждому доста-

ло сил их произнести или доверить бумаге: «Мне стыдно за свою страну, ко-

торая снова выступает в позорной роли жандарма Европы. Мне было бы

стыдно и за мой народ, если бы я верил, что он действительно единодушно

поддерживает политику ЦК КПСС и правительства по отношению к Чехосло-

вакии. Но я уверен, что на самом деле это не так, что мое письмо – не един-

ственное. <…> Но если бы я оказался даже один на один с этим своим мнени-

ем, я и тогда не отказался бы от него. Потому что мне его подсказала моя со-

весть…»

С Ларисой Иосифовной Богораз я познакомился в первых числах авгу-

ста 1998 года, через тридцать лет после демонстрации семерки. Она давно

вернулась из сибирской ссылки, потеряв очень близких людей: Юлия Даниэ-

ля, много лет сидевшего в мордовских лагерях и Владимирской тюрьме, а

еще раньше Анатолия Марченко, умершего в Чистопольской тюрьме. В ее

московской квартире на Юго-Западе две комнаты: рабочий стол, стулья, кро-

вать, платяной шкаф, кушетка, книги; так живут студенты и бедная интел-

лигенция. В России эта квартира известна. Хозяйка называла свое жилище –

пункт консультаций и помощи родственникам политзаключенных, едущих

через столицу в мордовские, сибирские, колымские лагеря, временный при-

ют для отбывших срок и не успевших добраться до дома. Худенькая, коротко

стриженая, с наброшенным на плечи шерстяным платком, она казалась бы

подростком, если бы не седая голова и умные пронзительные глаза. Голос

хрипловат, как у всех много курящих, и я окончательно устыдился своего

прихода, услышав, что она две недели мучилась простудой, слаба до сих пор.

Не уловив этого в телефонном разговоре, я бесцеремонно просил о встрече.

Не хотелось говорить об истинной причине давнего желания увидеть ее, и я

упирал на идею редакции выяснить, что думают о чехословацких событиях

пражские реформаторы, советские политики, генералы, правозащитники по-

сле долгих лет отчуждения.

В конце концов, Лариса Иосифовна согласилась.

По пути, перебирая в памяти прочитанное и услышанное, я старался

представить отважную семерку на Красной площади, у собора Василия Бла-

женного, когда они усаживаются у Лобного места и под полуденный бой ку-

рантов моментально развертывают над головами плакаты. Над Ларисой Бо-

гораз белое полотнище «Руки прочь от ЧССР!», у сидящей слева от нее Ната-

льи Горбаневской чехословацкий флажок, у Павла Литвинова плакат: «За

вашу и нашу свободу!» 4. Друзья не советовали Ларисе, своему лидеру,

участвовать в акции; неизбежный арест, говорили ей, ослабит правозащит-

ное движение в России. Но кто удержит ее? Они сели на полукружие камен-

ного помоста, где во время больших церковных праздников совершались бо-

гослужения, цари обращались к народу, оглашались указы и грамоты и на

виду у московских людей творили казни. Здесь эпицентр российской исто-

рии. Едва развернули плакаты, через минуту-другую появились чекисты,

стали заламывать руки, заталкивать в машины. Прохожие на площади, мно-

гие из них, не успели понять, что происходит, безмолвствовали, как триста

лет

назад.

Слушаю Ларису Иосифовну.

«У людей моего поколения Пражская весна вызвала не только колос-

сальный интерес, но искреннее сочувствие, даже зависть: чехи и словаки,

может быть, достигнут успеха в своем движении к свободе, к общечеловече-

ским ценностям.

Что вызывало к Чехословакии симпатии?

Главное – достижение первых реальных перемен в характере режима:

демократизация общества, свобода печати, слова, мнений, фактическая реа-

билитация жертв прежних репрессий. А самое существенное – ненасиль-

ственная форма движения. Появлялась надежда, что у нас тоже можно обой-

тись без бессмысленного и беспощадного русского бунта, от которого предо-

стерегал Пушкин.

Сформировалось ли за несколько месяцев “весны” гражданское обще-

ство, как необходимая составляющая демократического государства? Таких

вопросов я себе не задавала, мы и слов-то таких не знали. Идеалы социализ-

ма тогда еще не утратили для многих, в том числе для меня, своей привлека-

тельности, мы еще надеялись, точнее – хотели надеяться на возможность

совместить социализм с человеческим лицом. Романтики, верившие в идеа-

лы, были тогда и в СССР, и в Чехословакии, в коммунистических движениях

других европейских стран. Встречались и скептики, но то, что происходило в

Чехословакии, оставляло место для надежд. Двадцать лет спустя, в горбачев-

ский период, подобные перемены у нас получили название “перестройка”.

Однако в Чехословакии они шли быстрее, были радикальнее и последова-

тельнее, чем потом у нас. Потому Дубчек и его соратники стали кумирами

многих из нас; только позднее, прочитав “Холодом веет от Кремля” Зденека

Млынаржа, я в кумирах разочаровалась…» 5

…Слушая Ларису Иосифовну, представляю помещение народного суда

Пролетарского района города Москвы, судебное разбирательство по делу

участников демонстрации. Она, единственная из обвиняемых, отказалась от

адвокатов и вела защиту сама. На вопрос о том, зачем она вышла на Красную

площадь, говорит: « От стыда…»

Лариса Иосифовна вспомнила разговор с молодым чехом, аспирантом

Московского университета. Тогда, в июне 68-го, в ее окружении шли споры,

введут или не введут в Чехословакию войска. «Не думаю, – сказала она, –

чтобы власть была настолько безумна. Ввод войск означал бы конец комму-

нистического движения во всем мире». Были уверены, что в случае военной

акции члены левых партий и движений начнут пачками выходить из них.

Некоторые национальные партии в полном составе порвут с коммунизмом. А

чех на это ответил: «Тогда пусть вводят войска!»

«Я была просто наивна. Эти партии и движения почти полностью со-

стояли из циников и расчетливых карьеристов. Когда вторжение случилось,

одни коммунисты стали душить и вязать других, чешских. И что же – вышел

тогда из компартии друг Млынаржа Горбачев? Это теперь, тридцать лет спу-

стя, он подписывает коллективную покаянную декларацию. А тогда, через

пару лет после вторжения и после демонстрации 25 августа, мой отец Иосиф

Аронович Богораз, старый большевик и недавний воркутянин, отправил в

райком свой партбилет вместе с заявлением, что выходит из КПСС, так как

не согласен с ее внутренней и внешней политикой.

Других подобных случаев я не знаю.

Хотя было несколько заявлений в партийные органы, критиковавших

эту самую “внешнюю политику КПСС” изнутри. Такое заявление в ЦК КПСС

отослал тогда молодой ученый-биолог Александр Александрович Нейфах.

Таких были единицы. Коммунистическое движение не прекратило свое су-

ществование. Это тоже один из уроков 1968 года, до сих пор мало осознан-

ный. Мы получили наглядное свидетельство о том, что представляет это

движение в нравственном отношении».

У правозащитников, как у всех смертных, есть семьи и дети, их надо

одевать и кормить, кто-то болеет, а попробуй достать (термин из шестидеся-

тых!) лекарства, и каждый день предлагает свои головоломки, а эти люди,

все успевая, кажется, парят, как птицы над грешной землей, выше всех цен-

ностей мира ставя совесть человека и нравственность государства. За убеж-

дения пойдут хоть в ссылку, хоть на плаху. А благополучные, живущие иначе,

но желающие казаться такими же, как они, у них вызывают горькую усмеш-

ку. Их внутренний монолог представит Ю.Даниэль: «О, как мы были прямо-

душны, / когда кипели, как боржом, / когда, уткнувши рот в подушки, кра-

молой восхищали жен. / И в меру биты, вдоволь сыты, / мы так рвались в

бескровный бой! / О, либералы – фавориты / эпохи каждой и любой» 6.

Многих из поколения Богораз, Даниэля, Марченко сегодня охватывает

ощущение, что это о каждом из нас, мнящих себя порядочными потому толь-

ко, что лично никому не причинили, не хотели причинить, зла.

Пытаюсь представить Ларису Иосифовну в Чуне, в таежном поселке, у

небольшой станции на Транссибирском рельсовом пути, в телогрейке, ва-

ленках, в шапке-ушанке, занесенную опилками и снегом. Судом ей было

назначено провести там четыре года ссылки. Как мне потом напишет мой

иркутский друг, охотовед Эрик Леонтьев, ученик Ларисы Иосифовны в лю-

диновской средней школе под Калугой (в начале 1950-х годов она препода-

вала там русский язык и литературу, была классным руководителем), из

письма ее домашних он узнал, что Лариса в Чуне. «Я отправился туда в ко-

мандировку, – пишет Леонтьев, – попросил знакомого охотоведа узнать че-

рез местное КГБ ее адрес и вечером, после работы, разыскал домик. Работала

Лариса тараканщицей (такелажницей) на деревообрабатывающем комбина-

те. Посидели, поговорили часов до 3, а в 5 приехал Юлий – без телеграммы,

освободившись из лагеря. Чуна тех лет (поселок Октябрьский) – типичные

бараки, где людей как сельдей в бочке. Все из зеков, в основном уголовных.

Коренное население, кажется, было в меньшинстве» 7.

Лариса Иосифовна снимает с плиты вскипевший чайник, продолжая го-

ворить.

«Ответила ли Пражская весна на вопрос, возможен или нет “социализм

с человеческим лицом”? По-моему, не ответила. Эксперимент нельзя считать

чистым. Неизвестно, к чему пришли бы чехи и словаки, если бы не вмеша-

лись советские танки. Я думаю, социализм как вариант международной си-

стемы показал свою несостоятельность. Многие мои знакомые говорят, что и

независимо от того, чем завершился 1968 год, социализм оказался бы несов-

местимым с гуманитарными ценностями. Либо социализм, либо человече-

ское лицо, две эти вещи несовместны, – так отвечает на этот вопрос большая

часть спрошенных мною людей. Таково мое мнение. Его подкрепляет и раз-

витие событий в России в горбачевский период, когда социализм развалился

изнутри, без внешнего вмешательства. Само учение содержит в себе роковую

ошибку. И я могу только строить гипотезы, в чем она состоит.

Актуален ли этот вопрос для следующих поколений? Надеюсь, нет. Ис-

тория вряд ли предоставит человечеству шанс для следующего эксперимен-

та. Жаль было бы любую, даже маленькую страну. Конечно, я против того,

чтобы в этот процесс (если он происходит мирным, ненасильственным пу-

тем, никому не угрожая кровопролитием) кто бы то ни было, будь то любая

сопредельная страна или международное сообщество, вмешивался насиль-

ственным путем. Если бы такое произошло, я, наверное, нашла бы в себе си-

лы для нового протеста.

Очевидно, людям еще предстоит найти пути ненасильственного влия-

ния на ситуацию в тех государствах, где наблюдаются нарушения основных

личных и гражданских прав человека. Пока сделаны первые, робкие шаги на

этом долгом пути. Я отношу к ним отказ международного сообщества счи-

тать эти нарушения внутренним делом той или иной страны».

…Потом, у себя дома, я не раз буду прослушивать кассету с голосом Ла-

рисы Иосифовны, а сейчас смотрю, как она кутается в платок, и у меня не

хватает духу, и не знаю, решусь ли сейчас сказать о том, что меня привело в

ее дом. Мы почти ровесники, оба, как оказалось, росли на Украине, оба фило-

логи, но ей, этой сильной женщине, хватило мужества выйти на Красную

площадь…

– Простите, Лариса Иосифовна! – говорю я, набравшись духу.

– Ничего, я не устала…

А еще не дает покоя, что в то самое время, когда Лариса Иосифовна в

таежной Чуне отбывала ссылку, я ведь жил в Иркутске, в двух сотнях кило-

метров от заснеженной Чуны, ничего о ее судьбе не слыша, не подозревая.

А если бы слышал?

Что бы сделал, если бы слышал?

Не знаю. . Остается жгучее перед этой женщиной чувство вины и стыда.

– Простите, – повторяю, глядя ей в глаза.

– Ну что вы. Еще чашку?

Лариса Иосифовна умерла 6 апреля 2004 года на 75-м году жизни.

За гробом шла вся правозащитная Москва.

…В День пророка Илии, небесного хранителя Воздушно-десантных

войск, московские десантники, воскрешая воинские традиции, вслед за свя-

щенниками с иконами и хоругвями совершают крестный ход по Красной

площади к Лобному месту. Отслужив благодарственный молебен пророку,

обнимаются и горланят песни. Новое поколение! В одно из празднеств я по-

дошел к ребятам и спросил, знают ли они, что случилось у этого места 25 ав-

густа 1968 года. Они перебивали друг друга, но вспомнить не могли. «Ну,

семь человек вышли с плакатами… Войска… Руки прочь…» – подсказывал я.

– А, Минин и Пожарский!

Понятие источник в представлении нормальных людей ассоциируется

с началом других начал, с чем-то рвущимся из глубин, первозданным, чи-

стым, обнадеживающим, будь то подпочвенные воды, нефтяные залежи,

библейский источник света и добра. Совершенно переиначить смысл поня-

тия удалось секретным службам. Этим благозвучным словом они заменили

скомпрометированную в общественном мнении прежнюю лексику: «осведо-

митель», «информатор», «доносчик», «агент», «сексот» (секретный сотруд-

ник) и т.д. Особенно оживились источники советских и чехословацких орга-

нов государственной безопасности в 1968 году. Они были повсюду: в поли-

тических партиях, в структурах власти, в профсоюзных организациях, во всех

учреждениях, на предприятиях, на транспорте, в высших и средних учебных

заведениях, в театральных коллективах и в спортивных командах, они про-

никали в узкие, закрытые, недоступные для чужих ушей группы, где собира-

лись только люди, хорошо знавшие друг друга, проверенные и надежные.

Они были и среди диссидентов, в том числе близких к семерке, вышедшей 25

августа на Красную площадь.

Когда прокуратура Москвы вместе с Комитетом государственной без-

опасности закончили расследование и передали в суд уголовное дело по об-

винению Ларисы Богораз, Павла Литвинова, Константина Бабицкого, Викто-

ра Файнберга, Владимира Дремлюги и Владимира Делоне, постоянная ин-

формация источников, близких к задержанным, была в основе их обвинений

в «оплевывании общественного и государственного строя». На это указыва-

ет едва ли не самый осведомленный тогда советский руководитель Юрий

Андропов, председатель КГБ. Как следует из его письма в адрес ЦК КПСС от

20 сентября 1968 года, накануне «организации беспорядков на Красной

площади этими лицами были заблаговременно уведомлены аккредитован-

ные в Москве иностранные корреспонденты с целью передачи о "демонстра-

ции" клеветнической информации на Запад. В разговоре с источником (здесь

и дальше выделено мною. – Л.Ш.) обвиняемый Литвинов заявил: "О предсто-

ящей демонстрации были предупреждены журналисты ряда западных

агентств, которые смогли сфотографировать для печати демонстрантов как

“представителей передовой части интеллигенции СССР”, которая протесто-

вала против оккупации свободолюбивой Чехословакии. Для того, чтобы эта

демонстрация выглядела на фотографии как можно более правдоподобнее,

журналисты посоветовали демонстрантам выбрать специально место рядом

с Лобным местом, напротив собора Василия Блаженного и памятника Мини-

ну и Пожарскому, что могло выглядеть очень впечатляюще в прессе". Через

зарубежных буржуазных журналистов эта группа и ранее передавала кле-

ветническую информацию о Советском Союзе на Запад» 8.

Осведомители не только доносили услышанную информацию, но сами

характеризовали участников демонстрации, их настроения, вооружая власти

«аргументами» для расправ. «Характеризуя политические взгляды участни-

ков группы, и в частности Делоне, наш источник указывает, что последний,

“называя себя ярым противником Советской власти, люто ненавидит ком-

мунистов, коммунистическую идеологию, целиком согласен со взглядами

Джиласа. Анализируя деятельность… группы, он (Делоне) пояснил, что у них

не было определенной программы, устава, как оформленной политической

организации, но у всех было единое мнение, что наше общество не развива-

ется нормально, отсутствует свобода слова, печати, действует жестокая цен-

зура, невозможно высказывать свои мысли и убеждения, подавляются демо-

кратические свободы. Деятельность этой группы и их пропаганда развива-

лись в основном в кругу писателей, поэтов, а также охватывали широкий

круг лиц, работающих в области математики и физики. Среди многих ученых

велась агитация с целью заставить последних подписывать письма, проте-

сты и воззвания, которые составлялись наиболее активно занимающимися

такого рода деятельностью Петром Якиром и Павлом Литвиновым. Эти лю-

ди являлись ядром, вокруг которого сформировалась указанная группа…

Якир и Литвинов являлись наиболее активными деятелями так называемого

“самиздата”».

Этот же источник, отмечая положение арестованного Делоне в назван-

ной группе, сообщил: «Делоне… был вхож в круг больших ученых, академи-

ков, среди них был своим человеком и связывал таким образом… группу с

ученым миром… воздействуя на последних, ведя среди них активную пропа-

ганду. Среди знакомых лиц назвал академиков Сахарова, который вначале

осторожно, с недоверием относился к деятельности Якира, Литвинова и их

группы, колебался в своей позиции и оценках, но постепенно под влиянием

разъяснений Делоне стал подписывать различные документы этой группы...

Леонтовича, взгляды которого совпадают со взглядами этой группы. По сло-

вам Делоне, многие из ученого мира разделяют их взгляды, но осторожни-

чают, боясь лишиться работы, быть исключенными из партии».

По оперативным данным, Делоне в 1967–1968 гг., являясь студентом

Новосибирского государственного университета и проживая у академика

Александрова – ученика его деда, вел активную антисоветскую пропаганду

среди студентов, наклеивал листовки в институте, разрисовывал краской

дома в Академгородке с различными призывами и лозунгами, наладил вы-

пуск литературы «самиздата».

Факты распространения листовок и появления надписей на домах в но-

восибирском академическом городке имели место.

Из агентурных источников усматривается, что участники группы –

Литвинов, Дремлюга и Делоне, не занимаясь в течение длительного времени

общественно полезным трудом, пользовались средствами так называемого

«негласного фонда», созданного их группой за счет денег, получаемых от от-

дельных представителей творческой интеллигенции и ученых.

Арестованный Делоне нашему источнику говорил: «…денежными сред-

ствами нам помогает интеллигенция, высокооплачиваемые академики, пи-

сатели, которые разделяют взгляды группы Якира–Литвинова… Мы имеем

право требовать деньги, мы – функционеры, а они разделяют наши взгляды,

сами за себя боятся, так пусть деньгами поддерживают нас».

По имеющимся в распоряжении КГБ данным, Богораз-Бухман и Литви-

нов недавно получили нелегально от находящегося в заключении Даниэля

сборник стихотворений, охаивающих советскую действительность, и пере-

правили его для издания за границу.

Заключительный абзац письма Андропова замечателен:

«Комитет госбезопасности счел целесообразным воздержаться от ис-

пользования этих оперативных данных по настоящему делу, чтобы не при-

давать ему политической окраски».

Может быть, только в первые дни Отечественной войны страна так

бурлила собраниями; но тогда люди собирались стихийно, многие с собра-

ний уходили на фронт, старики и женщины шли в ополчение. Теперь собра-

ния созывали райкомы и горкомы партии «в целях ознакомления широких

масс трудящихся с заявлением ТАСС». И летели в центр стандартные отчеты

и резолюции, готовые задолго до начала собраний: «участники собраний по-

всеместно выражали одобрение решительных мер, осуществленных брат-

скими социалистическими странами по оказанию помощи чехословацкому

народу».

В Москве 21 августа 1968 года прошло девять тысяч собраний, присут-

ствовало около миллиона человек, выступило тридцать тысяч. Почти все за-

явили о «полной поддержке практических действий партии и правитель-

ства». Для представления о фактических умонастроениях в обществе важно

это «почти». Опережая на четыре дня семерку, вышедшую на Красную пло-

щадь, смельчаки, ни в каких группах не состоявшие, публично заявляли о не-

согласии с вводом войск. Они не попадали в центр внимания мировой обще-

ственности, оставались безвестны, и только в секретных архивах остались их

имена.

Из донесения В.Гришина, первого секретаря горкома партии Москвы от

21 августа 1968 года:

«…В отдельных научно-исследовательских институтах были выступления, направ-

ленные против мероприятий, осуществляемых Советским правительством и правитель-

ствами братских стран. Так, в НИИ автоматических устройств кандидат технических наук,

старший научный сотрудник Андронов, беспартийный, заявил, что он не понимает, кто в

Чехословакии и от чьего имени просит помощи Советского Союза и других стран, и пред-

ложил голосование резолюции общего собрания сотрудников института отложить до

прояснения обстановки. Его выступление осуждено участниками собрания. Отдельные

лица допускают нездоровые, а порой враждебные высказывания в частных беседах. Так,

режиссер Центральной студии телевидения Торстенсен, беспартийный, сказал: “Наши

действия не вяжутся с имевшими место заверениями о невмешательстве во внутренние

дела Чехословакии”. Преподаватель 1-го Московского государственного педагогического

института иностранных языков Корольков считает, что “у нашего правительства не было

никаких формальных причин для ввода войск на территорию Чехословакии”. Работник

киностудии им. Горького Казарянц заявил: “Советское правительство действует непра-

вильно. На штыках нашей армии нельзя построить государственную власть. Я против

насилия”. Аналогичные утверждения допускали в разговорах инженер Гипрониисельхоз

Петров, хирург больницы № 16 Сидорова, обжигальщик НИИ электровакуумного стекла

Афанасьев (все – беспартийные). Партийные комитеты и бюро проводят индивидуальную

работу с лицами, высказывающими неправильные взгляды» 9.

Из донесения В.Гришина от 22 августа 1968 года:

«Отдельные лица, преимущественно представители интеллигенции, проявляют

недопонимание обстановки, сложившейся в Чехословакии, и выражают недовольство

вводом войск на ее территорию. Так, сотрудник Центральной детской библиотеки, член

группкома литераторов при издательстве “Советский писатель” Глоцер, беспартийный,

заявил: “C ума сошли! Это фашизм! …Россия как была жандармом Европы, так и остается

таковым до настоящих дней”. Начальник лаборатории Центрального института авиаци-

онного моторостроения, член КПСС Лебедев считает, что “ввод войск в Чехословакию

свидетельствует о нашем поражении на идеологическом фронте”. В институте химиче-

ской физики АН СССР против резолюции собрания о Заявлении ТАСС голосовал инженер

Самойлов, беспартийный. В своем выступлении он высказал мнение, что каждая страна

должна сама решать свои внутренние дела. В связи с этим горком партии направляет ор-

ганизаторскую и политическую работу таким образом, чтобы она проводилась не только

в коллективах, но и индивидуально с теми, кто недопонимает значение мероприятий по

оказанию неотложной помощи Чехословакии» 10.

Из записки министра охраны общественного порядка Н.Щелокова от 26

августа 1968 года:

«25 августа в 12 часов в лифтовом холле главного здания МГУ Карасев В.И., 1944

года рождения, окончивший в 1967 году физический факультет университета, призывал

студентов подписать обращение к Советскому правительству с требованием немедлен-

ного вывода советских войск из Чехословакии. Под обращением, написанным от руки,

было поставлено четыре подписи, включая подпись Карасева и находившегося с ним его

знакомого. Карасев гражданами был задержан и доставлен в милицию для обследова-

ния. 25 августа в 14 часов 15 минут жительница поселка Беляево-Богородское Сорокина в

своем почтовом ящике обнаружила листовку, написанную от руки, с текстом: “Руки прочь

от Чехословакии! Граждане СССР, что плохого сделали вам чехи? Советские войска неза-

конно вступили в ЧССР, их не звали ни партия, ни правительство, ни народ, только кучка

анонимных частных лиц. Арестовано законное правительство. Есть жертвы. Не дайте

свершиться несправедливости!”».

«25 августа в 1 час в гор. Одессе на стенах домов на улицах Ленина, Ки-

рова, Воровского и Карла Маркса обнаружены пять надписей краской: “Вон

интервентов из Чехословакии!”.

25 августа в 8 часов в гор. Красный Луч Луганской области обнаружены

четыре листовки, наклеенные на дверях зданий горкома Компартии Украи-

ны, Дворца культуры им. Ленина, городской типографии и на памятнике

С.М.Кирову: “Да здравствует Дубчек”. Текст листовок выполнен чернилами.

25 августа в 20 часов на Красной площади находившийся в нетрезвом

состоянии Токарев, ранее судимый, без определенных занятий и места жи-

тельства, во время смены караула перелез через цепь ограды к Мавзолею и

выкрикивал лозунги антисоветского содержания.

…Органы и подразделения охраны общественного порядка страны

находятся в состоянии повышенной боевой готовности» 11.

Невероятная изворотливость требовалась от высших чиновников, что-

бы демонстрировать свою осведомленность, скрывая бессилие перед ситуа-

цией, утешая Кремль как бы ничтожностью, разрозненностью, необязатель-

ностью протестов. Прежде, чем попасть в сводки, протесты тщательно про-

палывали, не давая возможности обнаружить фактические масштабы проте-

ста.

Массовое несогласие с происходящим остро чувствовали в редакциях

газет. Осенью 1968 года главный редактор «Литературной газеты»

А.Чаковский направил властям обзор писем, как он писал, «враждебного ха-

рактера», полученных редакцией в октябре-ноябре, когда газета усилила

нападки на активистов Пражской весны, на чехословацкую интеллигенцию.

Авторы этих писем, торопилась откреститься газета, «придерживаются

взглядов, чуждых нашей идеологии, навеянных, видимо, зарубежной пропа-

гандой».

Из читательских писем:

«…Эту статью нельзя читать без возмущения. Ваши крокодиловы слезы

не могут никого обмануть. Неужели вы в самом деле думаете, что девяносто

коммунистических партий мира, осудивших вторжение войск Варшавского

договора в Чехословакию, ничего не понимают и не могут правильно оце-

нить происходящие явления?

Вы ратуете за мир, в котором люди должны жить в наручниках и с зам-

ками на губах.

И правы бывшие чехословацкие и французские друзья, приславшие вам

свои возмущения. Теперь у вас не будет искренних друзей и не может быть.

Вы находитесь в Москве, а они у себя дома, и они видят безрассудность и

авантюризм политики, которая привела мир к рубежу всеобщей войны».

(Таллин, В.Эйхвальд).

«Очень жаль, что газета по примеру “Правды” распространяет вымыслы

и ложь, защищает оккупацию братской страны и не сообщает о реакции ми-

ровой (в том числе коммунистической) общественной мысли на этот позор-

ный шаг». (Анонимное письмо из Риги).

«Ваш “Журналист” сильно много брешет в статье про Ганзелку. Не зна-

ем, кто на самом деле Ганзелка – миллионер или коммунист, но выходит, что

то, о чем он пишет, все было, а что пишет “Журналист”, то неправда. Он ду-

мает, что читатель дурак неграмотный, ничего не знает, ничего не помнит.

Знают и те, кого еще не было в 1930-х годах, и их дети школьники уже

знают, что тогда было, сколько трудящихся людей и крестьян с голоду умер-

ло. Как у них все отнимали и не выпускали из деревень в город и как они,

пухлые и мертвые, под забором лежали, и как их милиция обратно выгоняла,

а партия всем тем командовала. И как партия со Сталиным потом специали-

стов своих уничтожала, остались одни прихвостни, которые и 1941 год про-

зевали и немцам больше, чем своим, верили. И из-за них в войну много лиш-

него народу погибло. Знаем, как колхозы разоряли. Знаем, что Ленину в цар-

ской ссылке было легче, чем своим же у своих. Думаете, если газеты не писа-

ли об этом, то народ и не говорит между собой ни о чем? Народ уже давно то

самое думает, что чехословаки говорят про нашу партию». (Киев, Селиванов).

«Провокационную статью самое лучшее подписать “Журналист”, а ина-

че ни один честный человек не подаст руки. Все мы очень давно и хорошо

знаем и Ганзелку, и Зикмунда, и Когоута, и никакие злобные статьи и ника-

кая клевета на нас не воздействуют, а вы не пишете, а шипите, “яко змий”, и

злобная слюна долетает аж до Праги. И никакая злобная клевета не изгладит

прекрасного впечатления о Ганзелке и Зикмунде, как о хороших патриотах, о

прекрасном таланте писателей и чудесных сердечных людях. И никакие ло-

зунги и никакая агитация не поможет, чтоб чехи питали “дружеские чувства”

к агрессорам и оккупантам из Советов. Вас туда никто не звал, и никому не

нужны ваши “дружеские чувства”. Приведите в порядок вашу нищую и гряз-

ную отсталую страну. Единственно, чему научились, – пускать мыльные пу-

зыри в небо и бросать в космос миллиарды. . А хорошо написал Ганзелка, и

никакая клевета вам не поможет, мы на стороне чехов. Оккупанты, убирай-

тесь с нашей земли». (Киев, Пынтак и др.) 12.

Перечитываешь, пытаешься представить авторов – и осторожных, из-

бегающих называть себя, и не намеренных прятаться. Вряд ли они догады-

вались, что главный редактор газеты – писатель! – не спросив их согласия,

эти их доверительные письма в газету перешлет в ЦК КПСС, оттуда их

направят в Комитет государственной безопасности, а уж там «контру»

найдут, достанут из-под земли.

Другое дело Мстислав Ростропович. На следующий день после ввода

войск в Прагу великий виолончелист перед переполненным залом демон-

стративно исполнит с оркестром концерт Дворжака и, как напишут газеты,

уйдет со сцены со слезами на глазах. Но это будет в Лондоне.

У советской интеллигенции, у причислявших себя к ней, отношение к

чехословацким событиям было разным. К одним в очередной раз пришло

чувство брезгливости, стыда, нежелания иметь с этой акцией, с затеявшими

ее, ничего общего; даже высказываться по этому поводу казалось унизи-

тельным. Когда Василий Аксенов и Евгений Евтушенко услышали о вторже-

нии, отдыхая в Коктебеле, оба крепко выпили в поселковой столовой и пла-

кали, как будет вспоминать поэт, один слезами ненависти, другой слезами

обманутого идеалиста; а потом первый, посылая кому-то проклятия, обви-

няя по дороге всех встречных в рабской психологии, пойдет в гостиницу

спать, а второй поспешит на почту дать телеграммы с протестом в Москву, на

имя Брежнева и в чехословацкое посольство с моральной поддержкой. Раз-

ность реакции зависела не от оценки события, тут не было двух мнений, а от

веры или неверия в способность властей прислушаться.

В подобной ситуации в 1939 году, когда Чехословакию захватила Гер-

мания, жившая в Праге в эмиграции Марина Цветаева обращалась к соседу-

завоевателю: «Полкарты прикарманила / астральная душа! / Встарь – сказ-

ками туманила, / днесь – танками пошла. / Пред чешскою крестьянкою / – не

опускаешь вежд, / прокатываясь танками / по ржи ее надежд?» Три десятка

лет спустя, когда другие, советские, танки, превосходящие численностью и

боевой мощью те германские, тоже оказались «пред горестью безмерною сей

маленькой страны», исторгнуть из своей души совестливые строки, по нрав-

ственному звучанию близкие цветаевским, русская литература не смогла. За

собратьев, на время оцепеневших, ставших бессловесными, первым подал

голос Евгений Евтушенко. Стихи «Танки идут по Праге» ходили в списках по

рукам, но опубликовать их, быть услышанным, поэту удалось только через

тридцать лет (1989).

В КГБ СССР представляли, какие щемящие строки приходят на ум писа-

телей, предпочитавших замкнуться, уйти в себя, никому, кроме дневников и

близких друзей, не раскрывать души, писать в стол. Только единицам хвата-

ло духу уподобиться безумству 20-летнего ленинградца Игоря Бугославско-

го, который в ночь с 21 на 22 августа, как пушкинский Евгений, бежал по

набережной Невы, на Аничковом мосту достал из кармана школьный мелок

и на постаментах клодтовских коней, на каждом, торопливо писал: «Брежнев,

вон из Чехословакии!»

А писатели, которых принято называть «официальными», искусствен-

ные чувства негодования против пражских реформаторов выражали в пуб-

лицистике, чаще всего в «Литературной газете», ставя свои подписи под

коллективными обращениями к чехословацким писателям, поучая их, как

надо жить, не раздражая великого соседа. Самые бойкие принимали упорное

молчание собратьев по перу за личное оскорбление и обращались к руковод-

ству страны с требованием заставить молчунов все же высказаться. В архи-

вах сохранилось письмо обласканного властями поэта-фронтовика Виктора

Урина на имя кандидата в члены Политбюро, секретаря ЦК КПСС по идеоло-

гии П.Н.Демичева. Хотя письмо многословно, приведу почти полностью. Оно

передает, мне кажется, умонастроение как раз той части интеллигенции, ко-

торая поддерживала ввод войск и чувствовала неловкость перед коллегами,

не поддавшимся увещеваниям властей и продолжавшим хранить молчание.

В письме просьба к руководству страны все же принудить молчунов дока-

зывать свой патриотизм, как его понимает он, поэт Урин.

«…С чувством глубокой озабоченности и ответственности пишу Вам это

письмо. Чехословацкая ситуация стала камнем, который вытащили из-за па-

зухи и предательски бросили в наши воды. Теперь расходятся круги. В этих

кругах наших единомышленников – речь идет о писательской среде – с каж-

дым днем уменьшается, колеблющиеся примыкают не к тем, кто стоит на

твердых марксистско-ленинских позициях, а тянутся к “большим” литерато-

рам, которые до сих пор помалкивали, а за последнюю неделю так или иначе

“высказались”. Обиднее всего, что правота на нашей стороне, но писатели, не

располагая красноречивыми документами антисоциалистического фронта,

относятся к чешской “демократизации” с симпатиями, не понимая, что этот

фиговый листок только прикрывал срамную контрреволюцию.

С восторгом передается из уст в уста, как благородная легенда, что от-

ветное Открытое письмо писателей высшей лиги по чешскому вопросу отка-

зались подписать Леонов, Твардовский, Симонов и ряд других наших круп-

нейших. Стало известно, будто бы один видный наш писатель, находясь за

рубежом, тайно передал письмо солидарности с чешскими “борцами за сво-

боду”, письмо, подписанное 88 советскими писателями. Быть может, это

фальшивка. Но достоверно возбуждение, с каким комментируют это сооб-

щение. Ведь цифрой 88 профессиональные радисты кодируют поцелуй. <…>

Бесполезно сейчас разбирать уже свершившееся. Но, может, еще не

поздно кое-кого предостеречь, объяснить им, в какое время они живут, по-

требовать, чтобы они со всей четкостью обозначили свои позиции. Я уважаю

поэта Е.Винокурова, в свое время посвятил ему свои стихи, учился с ним в

Литинституте им. Горького и хорошо знаю, кто были его учителями. Его

учителями были прекрасные советские поэты, патриоты, коммунисты,

фронтовики. Однако в своей Автобиографии, которая вот-вот должна по-

явиться в его однотомнике в Гослитиздате, своими духовными наставника-

ми он считает Пастернака и Ахматову, которые, якобы, хорошо к нему отно-

сились, о чем поэт сообщает с гордостью. Вот, оказывается, какую ориента-

цию подсказывает известный поэт своим младшим собратьям, да и читате-

лю в первую очередь. При этом поэт добивается повышения тиража, и его

усилия завершаются успехом: 100 000 экземпляров.

Чешские писатели как раз и делают ставку на “чистую” поэзию, на ото-

рванность от классовой борьбы, на отрицание советской гражданской поэ-

зии, на восхваление тех советских писателей, которые “страдали при тота-

литарном режиме” или продолжают страдать, по их писаниям, в нынешний

период неосталинизма. Все это я написал Вам, Петр Нилович, чтобы под ко-

нец сказать самое главное, самое неотложное: там, где наша гуманность дей-

ствует на уровне полумер, там воинственное заблуждение готовится отве-

тить во весь размах и полной мерой.

Недавно один из тех, кто подписывал письмо в защиту Гинзбурга и Ко,

сказал мне не без гордости:

– Мы заявили, что если хоть одного из подписавших исключат из Союза

писателей, мы решительно все подадим заявления об уходе. Они боятся нас

тронуть. Теперь не те времена…

Теперь есть один выход – благородный и убедительный, единственно

правильный, который нанесет сокрушительный удар по всем толкам-

кривотолкам: наши крупнейшие писатели должны выступить в прессе. Вы-

ступить индивидуально. Как это делал Горький, А.Толстой, Эренбург. Их нет

с нами, но создается впечатление, что нет ни Шолохова, ни Федина, ни Лео-

нова, ни Симонова, ни Мартынова, ни Гамзатова, ни Айтматова, ни Твардов-

ского… Если бы продуманно обобщили материалы чешского досье и вручили

бы этим писателям (вот листовка: “Подымайте на заводах беспощадную

борьбу с коммунистами, выбивайте власть из их рук!”) – я уверен, они сказа-

ли бы свое образное, страстное слово. Не по каким-либо причинам, а от всей

души, искренне они должны, обязаны выступить. Когда высоким художе-

ственным интеллектам не противостоят наши выдающиеся художники сло-

ва – это чревато идеологическим прорывом в наш тыл. Чешские “свободные”

идеологи подняли такие красивые светильники, от которых наши писатели

начали слепнуть. Но ведь должны же они понять, что масло в эти светильни-

ки подливалось из буржуазных кладовых “свободного мира”, что национа-

лизм – это солома, которая очень быстро вспыхивает, когда ведут дебаты

подобные “светильники” и “случайно” роняют искры.

Все это начинают понимать широкие массы в самой Чехословакии, и

только мои собратья все еще носят в карманах часы, на которых нет стрелок.

Надо использовать все возможности, чтобы привести эти силы в дви-

жение. Но если кое-кто хочет остаться при своем мнении, то в этом случае

мы имеем право, например, поставить вопрос так: оставайтесь со своими Па-

стернаками и Ахматовыми, но довольствуйтесь при этом 10-тысячным ти-

ражом. Но если вы со всей душой с нами – вы исправите свою ошибочную по-

зицию, вы скажете свое слово, в котором так нуждается сегодня мировое об-

щественное мнение, вы делом и словом таким образом ответите на доверие

народа, на все те почести, тиражи, ордена, на почетные звания, на которые

не скупилась Родина, отмечая ваши заслуги. Так помогите же теперь Родине!

<…> Кажется, письмо получилось чрезвычайно длинным, но я-то знаю, что

оно чрезвычайно краткое, потому что, дорогой Петр Нилович, я не сказал в

нем и сотой доли всего, что хотел бы сказать. Виктор Урин» 13.

Привожу обширный фрагмент не к тому, чтобы запоздало бросать ка-

мень в поэта за его не вполне корректные, скажем так, инвективы в адрес

коллег, не считавших для себя возможным быть в те дни «активными». Не он

один, многие публично и тайно демонстрировали лояльность властям, и не

вина поэта Урина, что в архивах сохранилось именно это письмо. Но что за-

мечательно: клеймя инертных, «непонимающих момента», даже из них,

одобряющих ввод войск, ни один не пытался – или не сумел? – восславить в

строчках военное вторжение. Возможно, срабатывал инстинкт самосохране-

ния, а может, сдерживало и что другое.

После подавления Пражской весны Урин эмигрировал в США, зараба-

тывал на жизнь публикациями в русскоязычной американской прессе, а три

десятка лет спустя, незадолго до смерти, побывал в России, в родном Ста-

линграде (Волгограде). Глуховатый старичок, никем не узнаваемый, мало

что помнивший, ходил по улицам. «Гасну слухом и зрением, но прозреваю

душой», – объяснял собеседникам. Он добрел до Центрального кладбища, до

могилы жены, известной поэтессы Маргариты Агашиной.

Виктор Аркадьевич Урин умер 30 августа 2004 года на 81-м году жизни

в 8 часов вечера в одной из больниц Нью-Йорка.

В конце августа 1968 года я прилетел из Иркутска в Москву; вечером в

гостиницу «Минск» ко мне пришел Евгений Евтушенко, только из Коктебеля,

загорелый, возбужденный, глаза горят:

– Представляешь, с Васей Аксеновым гуляем по набережной. У парапета

один украинский письменник, под мышкой «Спидола», приветствует нас ра-

достно, как с победой киевского «Динамо»: «Наши в Праге!»

Я был поражен: накануне вечером мы с Васей были на дне рождения у

Бориса Балтера, зашел разговор о Чехословакии, Аксенов мрачно заметил,

что в страну каждую минуту могут войти наши танки. Я настаивал, что это

просто невозможно, Борис вздыхал: «Женя, завидую твоему оптимизму; мо-

жет быть, в эти минуты танки уже сносят шлагбаум…» Мне это казалось

фантасмагорией. И когда утром я услышал о вводе войск, у меня было такое

чувство, будто гусеницы хрустят по моему позвоночнику.

Окна гостиничного номера выходят на улицу Горького (теперь Твер-

ская). В двух шагах редакция «Известий», в обе стороны несутся автомаши-

ны, прогуливаются прохожие, на остановке троллейбуса молчаливая толпа,

ни у кого в руках нет газеты, будто никакого дела до того, что сейчас в Праге.

– Ты что-нибудь понимаешь?! Сделать чехов нашими врагами… Это же

минимум на сто лет! Я пошел на почтамт, дал телеграмму Брежневу с Косы-

гиным и в чехословацкое посольство. Аксенов считал все это бессмысленным

и пошел спать…

Евтушенко отходит от окна.

– Знаешь, что я сейчас вспомнил? Когда в 1952 году арестовали «вра-

чей-убийц» и в стране началась антисемитская кампания, оказалось, что

единственными евреями на нашем курсе были мой старый товарищ Леня

Жуховицкий и Алла Киреева, будущая жена Роберта Рождественского. Мно-

гие от них отвернулись, боялись с ними общаться, вокруг них образовался

вакуум. Ты помнишь, какое было время; все чувствовали себя, как в капкане.

Я подошел к ним и пригласил в шашлычную, рядом с институтом. Жуховиц-

кий от стыда и от страха разрыдался. А когда умер Сталин, тот же Жуховиц-

кий – представляешь? – плакал перед его портретом в траурной рамке и со

слезами на глазах выступал на митинге. Много лет спустя я как-то напомнил

ему об этом. «Это было, – согласился он, – но и ты тогда выступал, и тоже с

дрожью в голосе, тоже со слезами!» Это меня поразило. Какими были все во-

круг, мне запомнилось, а каким был я сам – забыл! Я думаю о Чехословакии;

когда-нибудь все закончится, наши войска оттуда уберутся, мы оставим че-

хов в покое, но тоже будем качать головами, вспоминая, как все молчали, и

вряд ли кто будет корить не других, а себя, себя одного: тогда ты! ты! ты

промолчал!

Он достает из сумки бутылку «Оджалеши».

– Когда я услышал про вторжение, места себе не находил и двадцать

третьего написал стихи. Послушай…

– Включу диктофон?

Евтушенко заколебался.

– Только будь осторожен, умоляю тебя! Это опасно. Никому, кроме са-

мых близких.

Он прикрывает окно, извлекает из кармана рубашки листки, присажи-

вается на кушетку и читает вполголоса, мощно жестикулируя, как это делает

на сцене, оскаливая зубы, переходя с полного голоса на сводящий с ума ше-

пот. Меня особенно зацепила тогда строка: «…Четки чиновничьих скрепок

гусеницами обернулись». Такая зримая, вещная, физическая трансформация

скрепки, образа унылых шестидесятых годов, в грубую неизбежность втор-

жения, и стыд русской интеллигенции за «охотнорядские хари» с их «мото-

ризованной плеткой», занесенной над народами Пушкина, Петефи, Яна Гуса.

Мы говорим о пражских интеллектуалах, хватит ли у них сил выстоять,

не впасть в отчаяние, не позволить себе саморазрушения. В Праге наши об-

щие знакомые. Среди них разные люди: аристократы культуры, нигилисты,

самоуглубленные индивидуалисты, страстные максималисты, все воспита-

ны на великой русской литературе. Говорим о Ганзелке и Зикмунде, вспоми-

наем, какими мы их видели в Сибири – что с ними?

Оставалось только гадать.

В эти дни в Москве я повидался с Юрием Левитанским, старым прияте-

лем по Иркутску. Полноватый, с короткими усиками на округлом лице, с чел-

кой на лбу, он третьекурсником добровольно ушел на фронт, был пулемет-

чиком, и в чине лейтенанта пехоты освобождал Прагу и Будапешт. Он с

усмешкой смотрел на политическую суету; говорить предпочитал не с вла-

стями, а со временем и пространством, но под письмами интеллигенции в

защиту Солженицына, Синявского, Даниэля была и его подпись.

Мы прогуливались по Страстному бульвару.

Видишь ли, говорил Юрий, наш срок пребывания на этой земле очень

краток. У меня даже формула есть: жизнь долгая, а проходит быстро. Но

большинство людей, и интеллигенция тоже, этого не хотят слушать. Что бу-

дет через тридцать три года им неинтересно. А мне только это и интересно!

Что будет в нашем отечестве через три часа, я не знаю абсолютно, может

быть самое невероятное, а что через три десятка лет будет, я примерно

представляю. Ибо есть вещи, которые не зависят ни от партий, ни от прези-

дентов, ни от кого. Они могут, участвуя в этом процессе, как-то его замед-

лить или ускорить, но остановить не может никто. Это иллюзия, будто одни

выбирают социализм, другие что-то иное. Пустая терминология, ничего не

определяющая. Направление движения может меняться на каком-то корот-

ком отрезке времени, но для истории это неважно 14.

Левитанский бывал в Чехословакии и Венгрии после войны, любил

народы и культуру этих стран, переводил их поэтов (близкого ему по духу

Владимира Голана и др.), его тоже там знали, любили, переводили. Но с не-

которых пор он стал вспоминать о военных годах с чувством горечи и стыда.

Как он потом для себя определит, стал понимать, что вместе с другими нес

народам Восточной Европы частичку, по его словам, своего же рабства. «Да,

от Гитлера я их освободил, но от себя, от себя – увы!»

Мудрый человек, он одним из первых в своем поколении, а из русских

поэтов ХХ века, возможно, первым, освободился от мифологических пред-

ставлений о прошедшей войне, которые складывались в мировосприятии

народа, одержавшего победу, в своей истории величайшую. Вместе с осво-

бождением от внешнего врага победители несли в соседние страны приня-

тый у себя большевистский вариант марксизма, сталинский тоталитарный

режим. А с этим – подавление личных свобод, участие переориентированных

стран, пусть невольное, в планах Кремля установить над миром или его ча-

стью свой патронат.

Мы присели на скамейку.

– Наше поколение называют фронтовым. Третьекурсников в армию то-

гда еще не брали, мы пошли сами. Я был младший, и кличка у меня была Ма-

лец. Мы строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабо-

чий класс, как нас учили, а за ним пролетарии Европы протянут братскую

руку помощи и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то!

Но все пошло не так. И теперь наши танки с теми же словами о помощи рабо-

чему классу Чехословакии снова на чужой земле. . Да, я не вышел на Красную

площадь с протестом. Но я не ходил на нее и с другими, противоположными

лозунгами

Левитанский достал листки. Это были лирические строки о Чехослова-

кии, какой ее видит освободитель 1945 года теперь, в шестьдесят восьмом. Я

запомнил только рефрен: «Прости меня Прага, сирень сорок пятого года…

Прости меня, Влтава!»

Как каждый немногословный, на вид угрюмый человек, он глубоко пе-

реживал военное вторжение в Чехословакию. С разрешения Юры я записал и

эти стихи на диктофон, но в 1983 году проникшие в московскую квартиру

воры унесли магнитофон и коробку с кассетами, тогда дефицитными; среди

исчезнувших кассет оказалась запись стихов Левитанского.

И совершенно убила меня встреча с Юрой в 1996 году. «Слушай, – сказал

он, – я готовлю свой однотомник, никак не найду черновик со стихами о Пра-

ге. Потерял! Помнишь, я читал тебе? Дай переписать с твоей кассеты».

Я был готов провалиться сквозь землю. Мы вместе силились вспоми-

нать строки, но, кроме рефрена, припомнить ничего не могли.

Юра, Юрий Давыдович Левитанский… В Георгиевском зале Кремля в

присутствии Б.Н.Ельцина поэту вручали Государственную премию России.

«Тихий лирик» сказал:

«Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с

нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова ее, дела и

поступки сегодня я разделяю. Особенно все то, что связано с войной в Чечне

– мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согла-

сия, – эта мысль для меня воистину невыносима…»

Президент России смотрел на лауреата изумленно.

Прага, Кабул, Грозный – для Левитанского это была одна и та же война,

ему ненавистная. «Уже меня не исключить / из этих лет, из той войны. / Уже

меня не излечить / от той зимы, от тех снегов. / И с той землей, и с той зимой

/ уже меня не разлучить, / до тех снегов, где вам уже / моих следов не разли-

чить…»

Выступая в мэрии Москвы 25 января 1996 года, Юрий Левитанский

снова заговорил о войне в Чечне, напрягаясь, волнуясь, задыхаясь – чувствуя,

что его не понимают.

И сердце остановилось.

Когда в октябре 2003 года в журнале «Знамя» появятся рабочие тетра-

ди Александра Трифоновича Твардовского, мы узнаем, что 29 августа 1968

года поэт назовет минувшую декаду «страшной десятидневкой». Можно

представить, как страдал этот совестливый человек, большой русский поэт,

прошедший войну, глубже других ее прочувствовавший, пронзительней

многих о ней написавший, услышав о вводе войск в Чехословакию. Возмож-

но, веселого героя-солдата своей поэмы, народного любимца Василия Тер-

кина, по натуре близкого Йозефу Швейку, он представил на танке, грохочу-

щем по улицам чешской столицы, по им тоже вымечтанному социализму с

человеческим лицом. Поэта охватил ужас, и одна за другой на бумагу мучи-

тельно ложились строки: «Что делать нам с тобой, моя присяга, / где взять

слова, чтоб рассказать о том, / как в сорок пятом нас встречала Прага / и как

встречает в шестьдесят восьмом».

Это было в писательском дачном поселке Красная Пахра под Москвой.

Поэт не мог спать, встал в четыре утра и в пять, по его словам, слушал радио

– «в первый раз попробовал этот час. Слушал до 6, курил, плакал, прихлебы-

вая чай» 15.

Примерно через год возглавляемый им журнал «Новый мир» будет раз-

громлен.

А два года спустя поэта похоронят на Новодевичьем кладбище в

Москве.

Перечитывая дневник, я и сейчас содрогаюсь, представляя, как этот

большой человек, классик русской литературы, воплощение ее совести и до-

стоинства, истинный патриот России, в первые ночи после вторжения войск

в Чехословакию долго не может уснуть – и плачет.

Интеллектуальный слой в российской глубинке был в большинстве

благонадежный, но и в нем встречались люди критического склада ума. Гео-

графию очагов внутреннего несогласия с чехословацкой политикой властей

я представил, когда при разборе своих бумаг обнаружил письмо Тамары

Дмитриевны Латаевой (1991 год) о драматических событиях на далеком Са-

халине, в педагогическом институте. «У нас был преподаватель кафедры

русского языка Виктор Александрович Коваленин. Человек талантливый

(зав. кафедрой его называла “лингвистом от Бога”), он владел многими язы-

ками, а славянскими, кажется, всеми. Читал чешские, словацкие, польские,

сербские газеты, которые тогда свободно продавались в киосках. В год

Пражской весны, учась в заочной аспирантуре в Москве, он возвращался в

Южно-Сахалинск с полным чемоданом переведенных им статей из чехосло-

вацких газет. И когда на одном “закрытом” собрании слушали очередное

письмо ЦК КПСС и все обязаны были одобрять, Коваленин стал зачитывать

фрагменты привезенных статей. Его вопросы – в чем чехи неправы – многих

повергали в смятение. “Мы этих материалов не знаем, они у нас не публико-

вались, и говорить о них не можем”, – отвечали ему.

Когда в Чехословакию ввели войска, Коваленина без конца вызывали в

КГБ, исключили из партии, изгнали из института. “У гнилого дерева, – гово-

рили ему, – бесполезно отрезать ветви, его нужно выкорчевать с корнем!”

Коваленина все же не посадили. Он устроился куда-то на завод, потом в ры-

боловецкую бригаду. . Гонениям подверглись также друг семьи Коваленина,

доцент кафедры литературы В.С.Агриколянский, заведующий кафедрой

М.В.Теплинский – цвет сахалинской интеллигенции».

Эта книга была сверстана, когда в Интернете я нашел роман чешского

писателя Й.Шкворецкого и адрес электронной почты переводчика: Ковале-

нин!. Не тот ли? Пару часов спустя мой компьютер высветил ответ на запрос:

«Да, я тот самый Коваленин…» В 1983 году Виктор Коваленин вернулся в ро-

дительский дом в Одессе. Последние почти 20 лет был школьным учителем,

теперь пенсионер. Похоронил жену, оба сына и их дети – в России, живет

один. «Парадокс судьбы в том, что я никогда не чувствовал себя “бунтовщи-

ком”, в моих действиях не было ничего, кроме юношеской наивности и мак-

симализма...»

Не знаю, уместно ли тут вспоминать историю вокруг моей книги «Пу-

тешествие по острову АЕ» о поездке с Ганзелкой и Зикмундом по Сибири. В

мае 1968 года книга получает премию Союза журналистов СССР, а пару

недель спустя советская печать открывает кампанию против деятелей

Пражской весны, в том числе против моих друзей, героев книги. И если я ре-

шаюсь об этом рассказать, то потому только, что случившееся в какой-то ме-

ре добавляет, надеюсь, штрих к нашим представлениям о психологии вре-

мени.

В те дни жалко было смотреть на Льва Николаевича Толкунова, главно-

го редактора «Известий». Честнейший, все понимающий человек, он был

бессилен противостоять указаниям Политбюро, не мог оставить редактор-

ский кабинет; лично ему и его семье было бы, возможно, спокойнее, но не

трем сотням журналистов, веривших ему, шедшим за ним. Когда спрашива-

ли, почему он все время улыбается, он отвечал: «Так мне легче».

Сгущались тучи над головами тех, кто не поддерживал ввод войск. В их

числе оказался Евтушенко; поэт участвовал в полуторамесячной экспедиции

«Известий» на карбасе «Микешкин» по Лене до Ледовитого океана (1967). Он

был тогда гоним, на него набрасывалась «партийная критика». П.Романов,

глава цензурного ведомства, напишет в ЦК КПСС, что поэт «создает впечат-

ление неустойчивости и зыбкости нашей жизни». А председатель КГБ

Ю.Андропов добавит, что стихи и поступки поэта «инспирируются нашими

идеологическими противниками». И хотя «Известия» в те времена тоже бы-

вали вынуждены печатать разносные статьи, за которые всем нам (я уверен,

и главному редактору) бывало стыдно, во многих случаях, в том числе за

включение в известинский экипаж Евтушенко, Лев Николаевич брал ответ-

ственность на себя.

В ту пору (вторая половина 1960-х) на молодых поэтов с особым рвени-

ем обрушивался комсомол. У комсомола не было врагов ненавистнее Беллы

Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко. Я был обескура-

жен, когда в Иркутске комсомольский вожак с бранью обрушился на них.

Особенно досталось Евтушенко за «аморальное поведение» во время плава-

ния. Это уже было слишком! В пути (4500 километров) мы останавливались

в селениях, часто заброшенных, поэт читал стихи, люди провожали нас к бе-

регу. В иркутском обкоме партии я требовал, чтобы комсомольский секре-

тарь принес поэту публичные извинения. Но в обкоме знали, откуда дует ве-

тер – на улице стоял 1968-й год, идеологический пресс набирал силу.

В очередной приезд в Москву я написал для «Известий» передовицу

(так называлась редакционная установочная статья) на тему «Цена слова»; в

ряду других примеров назвал иркутский случай, когда с трибуны безо всяких

оснований задевают достоинство людей. Вскоре эта история переполошила

редакцию и причудливым образом оказалась связанной с чехословацкими

событиями.

Сразу за вторжением войск в ЦК партии начали готовить постановле-

ние «О политической ответственности журналистов». Выискивали, где толь-

ко можно, факты, способные убедить высшую власть в чрезвычайной акту-

альности документа. В верхах еще не забыли отказ известинца Бориса Орло-

ва приветствовать в газете ввод войск. Оказавшись в Праге в составе танко-

вой колонны пусть сомневающимся, как говорил он потом, но в пределах

марксистской идеологии, увидев, что происходит, Орлов пришел к мысли,

что об этом не знает руководство страны. Не может такого быть, чтобы зна-

ло и не остановило.

Потрясенным человеком, ни строчки не написав, он поднялся с фут-

больного поля на вертолете, долетел до Дрездена, оттуда на двухместном

самолете до Берлина, затем военно-транспортным долетел до Москвы, наде-

ясь открыть власти глаза. Поступок по тем временам неслыханный, чрева-

тый потерей работы, социального статуса и т.д. Случись такое в других ре-

дакциях, возник бы шумный политический скандал, и газетчик забыл бы о

своей профессии, как забыл Ян Петранек, и не он один. Главный редактор

Толкунов помог Борису тихо перейти в научный институт, отвел от него

удар.

Стала известной история другого известинца, Владлена Кривошеева,

корреспондента газеты в Праге. Он был в дружеских отношениях с Дубчеком,

конфликтовал с советским послом Червоненко; главному редактору прихо-

дилось улаживать отношения корреспондента с послом. Когда утром 21 ав-

густа журналист поднял штору и увидел под окном советский танк, он был

«психически раздавлен, в первый раз заболело сердце; чехи шли мимо, глядя

на танк с недоумением, как на инопланетное существо. Я боялся выйти на

улицу, хотелось спрятаться, никуда не высовываться. Вдруг звонок из редак-

ции, кто-то из аппаратчиков просит срочно репортаж, как Прага встречает

наших хлебом-солью. Я кричу: тут все наоборот, люди разъярены. А в ответ:

“Это не твое дело, ты пиши. .” “Я бросил трубку”», – рассказывал мне

Владлен 16.

До посла дошла информация о том, что Кривошеев не одобряет воен-

ную акцию и не скрывает этого от чешских друзей. По словам вице-консула

Н.П.Семенова, офицера контрразведки, посол направил его в корпункт «Из-

вестий» с заданием в двадцать четыре часа вернуть Кривошеева в Москву

(«выдворить», на их языке). Потом вице-консул напишет, будто он сказал

журналисту: «Думаешь, нас всех не гложут подобные сомнения, но ведь мы

не кричим об этом на каждом шагу». Он [Кривошеев] угрюмо молчал. Можно

было предположить, какие мысли его сейчас обуревают: в Москве его навер-

няка выгонят с работы, исключат из партии, может быть, даже арестуют 17.

Толкунов прикрыл и Кривошеева.

Отдел агитации и пропаганды ЦК партии (агитпроп) давно был раз-

дражен Толкуновым: он не считался с аппаратчиками, проходил мимо отде-

ла, не выслушивал указаний. Но функционеры средней руки ничего сделать с

ним не могли: он был вхож к членам Политбюро и секретарям ЦК, вопросы

решал с ними.

В этой ситуации лучшего подарка для агитпропа нельзя было приду-

мать: руководимые Толкуновым «Известия» разворачивают в стране «изби-

ение партийных и комсомольских кадров» – так была оценена передовая

статья. На нашу беду, когда история стала набирать обороты, Лев Николае-

вич был в отъезде.

Агитпроп требовал от газеты объяснительные записки, каждый день

новые. Как-то утром меня разыскал сотрудник секретариата: «В четыре часа

тебе надо быть на Старой площади у Яковлева, первого заместителя заведу-

ющего агитпропом». Без десяти четыре я на Старой площади. Пропуска нет.

По внутреннему телефону набираю номер Яковлева. На часах без одной ми-

нуты четыре. «Александр Николаевич, – представляюсь я, – мне назначена

встреча, а пропуска нет». – «На сколько назначена?» – «На четыре…» – «Вот в

четыре и будет!» – трубка грохнула на рычаги. Яковлев тоже не любил глав-

ного редактора «Известий». Оба прошли войну, оба оказались на высших

идеологических должностях, но Толкунов мог позволить себе самостоятель-

ность, для партийного аппаратчика непозволительную.

Я тогда не знал, что по решению Политбюро в августе 1968 года Яко-

влев находился в Праге как организатор идеологического прикрытия втор-

жения союзных войск. Ему подчинялись все советские телевизионщики, ра-

дисты, газетчики, в том числе печатавшие пропагандистские листовки на

чешском и словацком языках. Выполнив свою миссию и недавно вернувшись

в Москву, он продолжал борьбу за чистоту идеологии.

Мне запомнился огромный кабинет. За столом небольшого роста чело-

век с залысинами и в очках, не глядя на меня, механически перебирает бума-

ги. Поразила несоразмерность гигантского стола и еле видного за ним Алек-

сандра Николаевича. Наконец, поднял голову и сразу взял высокий тон, ад-

ресованный не столько мне, сколько «Известиям». Он сильно окал, как чело-

век из крестьянской семьи, из северной глубинки (оказалось, из ярославской

деревни), говорил торопливо, будто опасаясь не успеть выплеснуть все, что

накопилось. Теперь трудно воспроизвести услышанное дословно, но запом-

нившееся передам в точности.

О том, что «Известия» временами позволяют себе особое мнение, некую

элитарность, в коридорах власти поговаривали многие. Яковлев объяснял

позицию газеты очевидным для него «духом вседозволенности и политиче-

ской безответственности», сидящем «в каждом из вас». При попустительстве

главного редактора, говорил он, журналисты используют страницы газеты

«для защиты своих сомнительных друзей». Подразумевалась, видимо, по-

павшая в ежедневные секретные сводки Главлита СССР (цензурного комите-

та) статья из Sanday Times под названием «Евтушенко осуждает оккупацию

Чехословакии». И, пристально глядя мне в глаза, Яковлев произнес фразу, от

которой я похолодел: «Каждого из вас мы знаем лучше, чем вы сами себя

знаете!»

Возможно, он говорил чистую правду.

И без перехода спросил, что говорят в «Известиях» об Орлове.

Я растерялся: как связался мой случай с историей Бориса, к тому вре-

мени, повторяю, усилиями Толкунова спрятанного на дне научного институ-

та? Какая политическая паутина плелась в голове моего собеседника, пере-

межая и объединяя факты, какой смысл ему хотелось из них извлечь?

Если происшедшее с Борисом Орловым и Владленом Кривошеевым со-

единить с передовицей в защиту, пусть косвенную, Евгения Евтушенко,

вспомнить газетный репортаж о сибирских поездках Ганзелки и Зикмунда,

написанную известинцем и удостоенную премии книгу об этих путеше-

ственниках, теперь «чешских контрреволюционерах»; по всему выходило,

что пособники пражских ревизионистов свили гнездо в центре Москвы, в

толкуновских «Известиях».

– Что говорят об Орлове?! – повторил Яковлев.

В Москве, говорю, я бываю пару раз в год, представления не имею, о чем

говорят в редакции. Конечно, это было лукавство. Борис Орлов мой товарищ,

у нас много общих друзей, и я знаю, что все, с ним случившееся, вызвало в

коллективе к нему (и к главному редактору) еще больше уважения. Все были

благодарны Льву Николаевичу за спасательный круг, брошенный нашему

товарищу за мгновение до того, как его закрутило бы в водовороте партий-

ных разборок, из которых не выплыть.

Яковлев придвинул ко мне чистый лист бумаги.

– Я продиктую текст, передайте руководству газеты, чтобы завтра было

на первой полосе. Редакция, диктовал он, прохаживаясь передо мной при-

храмывающей походкой, допустила «грубую политическую ошибку». У меня

внутри все оборвалось: это приговор. . «Вина лежит на корреспонденте…»

(называлось мое имя), в коллективе газеты этому «дана принципиальная

партийная оценка».

В редакции, когда я вернулся, друзья убеждали заместителя главного

редактора не торопиться с «опровержением», а дождаться Главного, может

быть, даже позвонить ему. Ответственный секретарь редакции Дмитрий Фе-

дорович Мамлеев, для меня просто Дима, затащил к себе в кабинет: «Ты зна-

ешь, мы тебя любим, но, пожалуйста, месяца три в газету не пиши. Не надо

раздражать Старую площадь».

На следующий день вернулся Толкунов, меня потребовали к нему.

Главный редактор попросил рассказать, что произошло.

Потом долго молчал. «Леня, – сказал он, наконец, – они не имели права

с вами так разговаривать».

Я вышел из кабинета.

Друзья утешали: «Конечно, старик, из печати придется уйти, но ты на

партийном учете в Иркутске, выгонять из партии будут там, но в глуши все

еще может обойтись строгим выговором. Поживешь пару-тройку лет в тайге.

Семью прокормишь, не пропадешь!»

Дня через два меня снова потребовали к Главному.

– Сегодня я был у Демичева. Никто вас больше не тронет. Ни в Москве,

ни в Иркутске. Cпокойно работайте.

Демичев – секретарь ЦК КПСС, кандидат в члены Политбюро.

Тому, кто знал политическую кухню, нетрудно было представить, чего

стоила и чем могла обернуться для главного редактора «Известий» защита

своего корреспондента, допустившего «грубую политическую ошибку», уже

приведенную Яковлевым в проекте справки к постановлению ЦК «О полити-

ческой ответственности журналистов».

– Вся возня вокруг вас прекращена, – добавил Толкунов.

«А вокруг вас?» – хотел я спросить, но не посмел.

Второй, и последний, раз мы встретились с Александром Николаевичем

Яковлевым тридцать лет спустя. В августе 1998 года, когда я работал специ-

альным корреспондентом в аппарате «Известий», пришла идея свести на га-

зетной странице людей, бывших при подавлении Пражской весны по обе

стороны, попытаться понять, как за треть столетия трансформировались

(если трансформировались) их взгляды. Среди тех, кто нас интересовал, был

и Яковлев. Академик, депутат парламента, один из ближайших к Горбачеву

«прорабов перестройки», он возглавлял комиссию по реабилитации жертв

политических репрессий, имел дюжину других общественных постов, хотя

прежнего могущества больше не было. Когда я назвал в телефонную трубку

свое имя, в его памяти оно вряд ли связалось с конкретным эпизодом, в пар-

тийной практике одним из множества, а для меня едва не ставшим изломом

жизни.

Он не узнал меня. Мало ли кого на своем веку он отчитывал. Но взгляд

из-под больших очков был пристален и цепок. Мы представились друг другу,

как при первом знакомстве. Он все еще окал на ярославский манер, но уже

слабее.

И тут я услышал неожиданное.

Сколь ни сложны были отношения внутри партийной верхушки, каки-

ми скрытными ни выглядели они со стороны, можно было ожидать, что под-

готовкой военной акции в Чехословакии с привлечением до полумиллиона

солдат и чреватой европейским пожаром, займутся идеологи, способные

убедить своих и чужих в ее вынужденной необходимости. Но даже для пер-

вого заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК все было, по словам

Яковлева, как гром среди ясного неба. Пропагандистское обеспечение с са-

мого начала «возложили на органы безопасности и военную разведку» 18.

Утром 21 августа, когда Яковлева вызвал П.Н.Демичев, войска уже были

в Чехословакии. В кабинетах говорили только об этом. Одни со злорадством

(«Давно пора!»), другие со скепсисом («Кто знает, как ответит Запад!»), а

уверенные, что это ошибка руководства, такие тоже были, молчали, чтобы

не навлечь на себя беды. «По решению Политбюро тебе нужно сегодня выле-

теть в Прагу. С тобой летит группа журналистов», – сказал Демичев. «А что

делать-то?» – не понимал Яковлев. «Там Мазуров, он объяснит». На аэродро-

ме у военного транспортного самолета его ждали двенадцать заместителей

главных редакторов и обозревателей ведущих газет, журналов, радио и те-

левидения, с ними семьдесят связисток. Предстояло действовать, исходя не

из знания обстановки, а только руководствуясь задачей донести до чехов и

до народов мира неоспоримую советскую правоту.

«Когда самолет приземлился в Миловицах и мы выехали на улицы го-

родка, у меня внутри все оборвалось: на жердях раскачивались повешенные

муляжи советских солдат. А на воротах масляной краской: “Ваньки, убирай-

тесь к своим Манькам!” Мы были воспитаны в духе дружбы, я по характеру

человек наивный, мне хочется верить: если товарищество, так товарище-

ство, единство, так единство. Увиденное не вмещалось в голове; сюрреали-

стическое зрелище – чучело нашего солдата на виселице – меня окончатель-

но добило. Вроде и должность у меня высокая, но, видно, я запоздалый в

этом отношении ребенок. Я вдруг оказался в первом классе реальной поли-

тики».

На болгарских бронетранспортерах группу перебросили из Миловиц в

Прагу, в советское посольство. Там все чем-то руководили, куда-то бежали,

звонили, пересказывали друг другу слухи. Как стало ясно, первая задача

группы – быстрая передача в Москву, для средств массовой информации, со-

общений о замене прежней власти новым «рабоче-крестьянским правитель-

ством» и материалов в поддержку этих перемен. Когда затея провалилась и

листовки в поддержку нового правительства сожгли, московские пропаган-

дисты стали искать другую работу. В состав группы включили жившего в

Праге радиоинженера Генриха Юшкявичуса, советского представителя в

Международной организации по телевидению и радиовещанию. Он помог

пустить бездействовавший на холме Цукрак, вблизи Праги, мощный пере-

датчик и в первое время, не имея других кассет, крутить биографические

фильмы о Людвике Свободе. Это все же пристойнее, чем затея политработ-

ников воинских частей: те разъезжали на бронетранспортерах по улицам,

люди им плевали в лицо, а они разбрасывали доставленную из Москвы газе-

ту «Правда» с репортажами о том, как по-братски встречает население совет-

ских воинов.

Червоненко давал Яковлеву указания готовить для печати дезинфор-

мацию. Яковлеву делать это не хотелось, он пошел к Мазурову. В отличие от

посольских работников с их жесткой позицией во всем Мазуров был мягче,

деликатнее. Он пригласил посла и сказал обоим: «Давайте разделим: один

занимается дипломатией, другой идеологией. Не будем смешивать».

«Едем на Вацлавскую площадь; там все бурлит. Молодые и старые пра-

жане обступают наших танкистов: “Зачем вы пришли? Мы тоже за социа-

лизм, хотим защитить его от сталинизма, от бюрократизма. .” Слушаю и ду-

маю: я тоже хочу этого, и говорю об этом чехам. А в ответ: “Так какого черта

вы пришли? Что вы тут делаете?”

Кто-то мне сказал, что в провинции неспокойно. Я предложил ребятам-

журналистам выехать за город, в сельскую местность. Миша Сагателян по-

ложил на колени автомат, мы поехали в поселок, где стояли наши танки.

Смотрим, на танке сидят наши солдаты и чешские девчонки, шутят, разгова-

ривают, Вечером, оказывается, у них танцы. Потом пришло сообщение о дра-

ке между нашими военными и местным населением. Первая мысль была:

бьют советских солдат. Оказалось, чешские ребята подрались с танкистами

из-за девчонок.

Прошло семь дней; мы возобновили выпуск “Руде право”, из Дрездена

везли листовки и воззвания на чешском языке. Больше делать было нечего.

Прихожу к Мазурову: мне пора возвращаться. “Ну что же, – говорит, – я тебе

не начальник”. Я вернулся в Москву к прерванной работе по подготовке но-

вой Конституции СССР.

Работаем на даче в Волынском. Вдруг звонит Черненко, заведующий

общим отделом ЦК. “Я слышал, ты в Чехословакию летал?” Я говорю – да… И

начинаю рассказывать о впечатлении. Бессмысленно воевать против Дубче-

ка: надо или поддерживать власть или оккупировать по-настоящему, вво-

дить комендантский час и т.д. Вспоминаю о пьяном шалмане в посольстве,

как по территории бродил непросыхавший Кольдер, еле держась на ногах,

грозя “поддать мировому империализму”. Черненко прерывает меня: “Будь у

телефона, я перезвоню”. Минут через пятнадцать звонит: “Через сколько

времени ты можешь быть у Леонида Ильича?” Я как был в спортивном ко-

стюме, так и поехал на дежурившей машине в ЦК.

Брежнев принял сразу же: “Ну, рассказывай…” Слушает внимательней-

шим образом. Дубчек, говорю я, фактически признанный лидер, он просто

романтик, его и его команду лучше оставить в покое. По-моему, в случив-

шемся много надуманного, резкие движения сейчас вряд ли оправданны,

надо искать другой путь. Брежнев не перебивает, не спорит. Рассказываю о

впечатлении, поразившем меня: в нашем посольстве генералам КГБ

Н.С.Захарову (первый заместитель председателя) и Г.К.Циневу (заместитель

председателя) всюду мерещатся западные немцы, на каждом шагу они видят

“происки” НАТО, постоянно “предотвращают” диверсии на железных дорогах

и “провокации”. Ужас слушать. Умышленно нагнетают страх и дезинформи-

руют Москву. Этим они занимались и прежде, влияя на принятие решения о

вводе войск. В событиях оба сыграли огромную разрушительную роль.

Брежнев молчит, хотя генерал Цинев, начальник 2-го Главного управ-

ления (контрразведка), в КГБ его человек, напрямую его информировавший,

пользующийся его доверием. Они в близких отношениях, но я этого не знал.

“Спасибо тебе, – говорит Брежнев. – Только прошу тебя, не рассказывай об

этом Косыгину”. До сих пор не могу понять, какую струну задевал мой рас-

сказ в их спорах между собой».

После возвращения из Чехословакии Яковлев работал над текстом но-

вой Конституции и параллельно над постановлением ЦК «О повышении по-

литической ответственности журналистов» (когда я и попал ему под горя-

чую руку), но случился эпизод, едва не стоивший ему карьеры. Позвонил

секретарь ЦК К.Ф.Катушев: «Слушай, надо новую чехословацкую “Белую кни-

гу” создать» 19. Сослался на обмен мнениями на Политбюро, но похоже, что

мысль ему самому пришла в голову. В отделе пропаганды привлекли ученых-

богемистов, стали переводить «Черную книгу», как назвали «Семь пражских

дней. 21–27 августа 1968 г.» 20. и готовить второй выпуск «Белой книги».

«Черную» выпустили в переводе в трех десятках экземпляров (членам По-

литбюро, в отделы ЦК, а также КГБ, ГРУ, министрам, руководителям средств

массовой информации). Яковлев расширил круг адресатов по своему усмот-

рению.

«И вот идет заседание Секретариата ЦК. Сижу, слушаю, жду, когда эта

бодяга закончится. Наконец, Суслов, который вел заседание, объявляет: “Все,

повестка дня исчерпана”. И поворачивается ко мне: “А вы останьтесь”.

Уткнулся в бумагу. “Ну, как тут у нас написано: “О самовольной рассылке зам.

зав. отделом пропаганды ЦК КПСС тов. Яковлевым А.Н. книги “Семь праж-

ских дней. 21–27 августа 1968 г.”, содержащей грубые антисоветские из-

мышления…” Меня как обухом по башке. А он ко мне: “Что за книгу вы рас-

пространяете?”

Я смотрю на Демичева и Катушева, оба опустили головы, молчат. За-

писку, потом выяснилось, написал Голиков, помощник Брежнева. В книге,

изданной после вторжения сторонниками Пражской весны, были слова и о

Брежневе, понятно, какие. Суслов поворачивается к Аветисяну, заместителю

заведующего общим отделом ЦК: “Ну, а кому же он послал-то?” Вот, отвечает,

двадцать семь адресов. Секретариат ЦК, члены Политбюро, отделы. . “Так

что, у нас от них секреты, что ли?” А мне заметил: “Вы все-таки будьте поак-

куратней!” Видимо, он хотел сказать – на кой черт ты там оставил про Бреж-

нева?!»

История с «Черной книгой» и «Белой книгой» на этом не закончилась.

Вчитавшись в перевод «Семи пражских дней…» («Черной книги»), заве-

дующий отделом пропаганды ЦК КПСС В.И.Степаков сопроводил рассылку

членам руководства партии предупреждением: «Книга содержит грубые,

клеветнические антисоветские и антисоциалистические измышления. По

сообщениям иностранной печати, книга передана для издания в западных

странах» 21.

В недрах ЦК стали готовить «Ноту Советского правительства прави-

тельству ЧССР». В материалах сборника «Семь пражских дней…», указывал

документ, «в развязной форме, нередко с применением непристойных выра-

жений, опорочивается внешняя и внутренняя политика Советского Союза.

Дело доходит до того, что СССР сравнивают с империалистическими госу-

дарствами, называют “жандармом Европы”. Используя трафаретные измыш-

ления антикоммунистической пропаганды, составители сборника пытаются

приписать советскому народу “бесчеловечность”, “диктат”, “варварство”,

“зверство”, “проведение политики массового уничтожения чехословацких

граждан”. Страницы сборника наполнены клеветой на Советские Вооружен-

ные силы. Во враждебной манере изображаются советские официальные ли-

ца».

Организатором книги, напомню, был директор Института истории че-

хословацкой Академии наук член ЦК КПЧ И.Мацек. Это позволяет, говорится

в ноте, сделать вывод, что «в антисоветской кампании, продолжающейся до

сих пор в Чехословакии, участвуют чехословацкие официальные учреждения

и лица, занимающие влиятельное положение в системе формирования обще-

ственного мнения, а распространители антисоветской стряпни располагают

широкими возможностями и средствами для своей грязной работы» 22.

Академик Иосиф Мацек, напомню, друг Ганзелки и Зикмунда.

Судьба второго выпуска «Белой книги» оказалась еще плачевнее. Как

следует из архивных документов, книга была издана в феврале 1969 года

под названием «К событиям в Чехословакии. Выпуск второй», но в ней снова

оказались тексты, советскому руководству неприятные, и тираж уничтожи-

ли. «Мы заверяем, – напишут чиновники общего отдела ЦК КПСС, – что нами

приняты необходимые меры, исключающие возможность подобных случаев

в будущем» 23.

…Пора прощаться. Яковлев поднимается, но медленно, как будто не до-

говорил что-то важное. Провожает до дверей и у порога:

– Хотите знать, в чем главная наша беда?

И тихо, как сокровенное:

– В нежелании положить ухо на землю, послушать, что нам говорит

земля…

Похоже, под конец жизни в партийном функционере проснулся сын

ярославских крестьян, сильно окающих, ходивших за плугом по чистому по-

лю, под голубым небом, вдоль белых берез, и живших, как далекие предки,

по простым и справедливым законам. Проснулся запоздало. Он стоит, ма-

ленький, с надвинутыми на кончик носа большими очками, смотрит сквозь

стекла настороженно, словно ждет напоследок подвоха. Я ухожу довольный,

что не напомнил ему о нашей встрече на Старой площади осенью 1968-го,

когда едва уцелел.

Осенью 1968 года в русскую и чешскую лексику вошло редкое до той

поры слово с латинским корнем «нормализация». Старые словари его не

знали; у В.Даля ближе других к нему – «нормальное состояние», то есть

«обычное, законное, правильное, не выходящее из порядка, не впадающее ни

в какую крайность».

Понятие, этим словом выраженное, в устах кремлевских идеологов

подразумевало не вывод чужих армий из страны, что как раз было бы закон-

ным, правильным, не выходящим из порядка, а полное вытеснение из чехо-

словацкой политики строптивой национальной элиты, ее замену на послуш-

ную просоветскую, способную заставить замолчать свой взбудораженный,

не ко времени разговорившийся народ. Как им было понять друг друга?

То, что для малого европейского этноса выглядит унижением, нацио-

нальной катастрофой, для державного восприятия – эпизод на пути заве-

щанного предками исторического собирания и удержания соседних земель.

По воспоминаниям З.Млынаржа, на московских переговорах Брежнев объяс-

нял чехословацкой делегации: ваша страна лежит на территории, на кото-

рую во время Второй мировой войны ступила нога советского солдата; мы

заплатили за нее огромными жертвами и уходить не собираемся. «В его мо-

нологе содержалась одна простая идея: наши солдаты дошли до Эльбы, и по-

тому сейчас там наша, советская граница» 24.

Общественная атмосфера для многих чехов и словаков становилась

удушающей; все труднее было заниматься предпринимательством, выез-

жать за рубеж; утрачивался интерес к публичным дискуссиям, еще недавно

жарким, когда на улице собирались толпы, а ораторы выступали с балкона

второго или третьего этажа, и если бы кто-то, не в меру темпераментный,

сорвался вниз, его подхватили бы сотни рук. Теперь дискуссии были скучны,

выкрики бессильных одиночек не трогали сильно поредевшую уличную

толпу. Люди старались держаться от власти подальше. Потерявшие работу

возвращались в дом, в семью; возрождение домашнего очага, частной сферы,

традиционных ценностей было новой особенностью общественного разви-

тия. Ячейкой оппозиции становилась семья, и с этим ничего не могли поде-

лать власти и чужие войска.

Дубчеку и Чернику, пока остававшимся у власти, но понимавшим, что

это ненадолго, надо было думать о том, как сохранить пражских интеллекту-

алов, цвет национальной интеллигенции. Они не препятствовали тем, кто до

ввода войск оказался на Западе, самим решать, возвращаться или задержать-

ся за рубежом, но иных приходилось уводить в тень, подальше от глаз совет-

ского руководства. Угроза нависла над остававшимся в Праге Иржи Ганзел-

кой; на московских переговорах Брежнев позволил себе выпад, в те времена

чреватый непростыми последствиями для писателя, его близких. Обсуждали

информацию с Высочанского съезда:

« Брежнев... По сообщениям, в новый Центральный Комитет избраны 12 авторов

“2000 слов”. Можно себе представить атмосферу.

Подгорный. И Ганзелка, наверное, избран».

Это имя вывело Брежнева из себя.

Он дал волю беспричинному раздражению. Конечно, он помнил, как пу-

тешественники, авторитетные во многих странах, были первыми из ино-

странцев, добравшимися до глухих углов Сибири, Дальнего Востока, Крайне-

го Севера; по его просьбе они передали изложенные на бумаге свои откро-

венные наблюдения. Им в голову не приходило славословить, воспитанные в

другой культуре, они надеялись своей искренностью помочь народу, став-

шему близким, родным. Когда Брежнев в приступе восторга обещал им ор-

дена Ленина и звания членов Академии наук СССР, Ганзелка тогда возразил:

«Не нужно награждать за мысли и предложения». Высшей наградой для них

было бы «дожить до времени, когда из анализа будут извлекать практиче-

скую пользу» 25.

Теперь Брежнев не мог им простить, что готов был осыпать почестями,

но приручить не смог. Он говорит о Ганзелке, выдавая свое болезненное вос-

приятие чужой известности, культуры, интеллекта. И это хорошо, что реак-

ция на слова Подгорного – «И Ганзелка, наверное, избран» – последовала тут

же; иначе, если бы он помедлил и подумал, с языка вряд ли сорвались бы вы-

деленные мною ниже слова, и Леонида Ильича мы бы понимали меньше.

« Брежнев. Этот чешский миллионер, который за счет чешского народа, за счет дру-

гих стран и за счет нашей страны совершил экзотическую поездку и разбогател. Ему мало

было денег...» 26

Мало было денег!

Так видел чехов и их проблемы Верховный главнокомандующий, посы-

лая одну из крупнейших армий мира брать Прагу. Ганзелке выдали дипло-

матический паспорт и через две недели после ввода войск предложили вы-

ехать с семьей в Стокгольм в качестве экономического советника посоль-

ства. Прибыв к месту работы, он написал руководству страны «письмо с

просьбой подумать об этом назначении еще раз и в любом случае постарать-

ся вернуть меня на родину быстрее. Не хочу в это сложное для родины время

находиться за рубежом. Я привык сам отвечать за все, что делаю и говорю.

Мое место сейчас в Чехословакии». И предупредил, что если через четыре

месяца, до 31 января 1969 года, его не вернут, «я вернусь по своей воле и бу-

ду готов за это нести ответственность. Дней за десять до истечения этого

срока, где-то в двадцатых числах января, я получил известие, что мне разре-

шено вернуться в Прагу» 27.

Как бы все ни складывалось, у него есть дом и письменный стол. Он не

представлял, в каком окажется положении, когда к власти придут Гусак, за

ним Якеш, и начнется массовая чистка партии. Судьба каждого, его работа,

будущее детей, благополучие семьи будет зависеть от ответа на единствен-

ный вопрос: ввод советских войск – интервенция или братская помощь? Это

же так просто. Но в 1970 году «неправильно» ответят около 500 тысяч ком-

мунистов; Ганзелка и Зикмунд в их числе.

Пока Ганзелка работал в Стокгольме, Зикмунду позволили вылететь на

пять-шесть недель в Коломбо, дособрать материал для рукописи о Цейлоне.

Они с Ганзелкой писали ее последние годы, книга была близка к заверше-

нию. Я узнал об этом из почтовой открытки-фотографии с празднично

убранными лобастыми слонами.

Открытка М.Зикмунда в Иркутск (2 февраля 1969 г.)

Леня дорогой, сердечный привет тебе, твоей семье и нашим хорошим настоя-

щим друзьям. Тоже от имени Юры. Кончу рукопись новой книги, в конце марта буду

опять на родине. Жму тебе руки. Твой Мирек 28.

В апреле 1969 года Зикмунду позвонит премьер-министр Олдржих Чер-

ник, пригласит к себе на дачу. Черник был в рабочих сапогах и совсем не по-

хож на себя, каким выглядел на портретах. «Знаешь, ситуация изменилась, о

делах поговорим в другой раз», – сказал он, извиняясь. На даче появились

Дубчек и Смрковский. «Это был последний день активной работы Дубчека, –

будет вспоминать Зикмунд. – Через два или три дня его снимут и направят

послом в Турцию, но я об этом не имел представления, чувствовал только,

что все трое напряжены. Лицо Дубчека было белым и рыхлым, как размоло-

тое зерно. Видимо, уже знали о скорой развязке. Дубчек взял мою руку и

сравнил со своей: “Откуда ты приехал, весь такой черный, как из Африки?”

Позавчера, отвечал я, прилетел из Коломбо. И стал рассказывать о диких

слонах. Все трое слушали с интересом; это был другой мир, о котором они

ничего не знали. Я нашел предлог распрощаться и оставить их одних» 29.

Три последующих года я не имел представления, что с Ганзелкой и

Зикмундом. Звонил и звонил в Прагу и Готвальдов (Злин), слышал заучен-

ный ответ чешских телефонисток: «Извините, номер не отвечает». Письма

возвращались как не доставленные, большинство исчезало без объяснений.

Имена путешественников как ветром сдуло со страниц газет, и я радовался

редким случаям, когда какой-нибудь обозреватель, пусть неизвестный, из

«нормализаторов», по инерции в статье называл их имена в ряду «чехосло-

вацкой контрреволюции», притаившейся в подполье или бежавшей на Запад.

Все-таки надежда, что живы.

Изумляли, прилетая в Москву, чехословацкие журналисты, в большин-

стве неизвестные и самодовольные; на вопрос о путешественниках, что с

ними, они пожимали плечами, извиняясь, что впервые слышат эти имена,

торопились распрощаться и больше не попадались на глаза.

В бессилии узнать, что происходит, я уже впал в отчаяние, как вдруг

оказалось, что из вороха моих почтовых отправлений каким-то невероятным

образом одно все-таки попало к Ганзелке, и в Иркутске я получаю ответ, как

будто ничего за эти годы не случилось, словно последними вестями мы об-

менялись неделю назад.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (10 января 1972 г.)

Дорогой Леня! Раз, уже давно тому назад, ты мне писал: «…даже если бы ты

чертом был…» Тогда я знал, что ты пишешь только чистейшую правду. И вот, полу-

чилось точно по-твоему. А все-таки пишешь.

Как-то нам еще не удалось говорить друг с другом о дружбе, кажется, что

между друзьями не надо… Ленька, ты нас действительно обрадовал. Три долгие года

я от тебя не получил ни строчки, сам писать не хотел. Никому из близких я не хотел

усложнять жизнь. Ты писал и писал, но кажется, что почтовые работники не успе-

вали всегда находить мой адрес. Ничего.

После так долгого времени о трудностях писать не буду, есть у тебя и опыт, и

фантазия. Лучше написать, что у меня (к сожалению, только в рукописи) готовы

две книги, над третьей работаю. Между прочим, наши ориенталисты говорят, что

с перелома века, т.е. с начала нашего столетия, в мировой литературе нет лучшей

книги о Цейлоне с точки зрения гносеологии и литературной обработки конкретного

материала. Но пока говорят только нам, других слушателей не находят. И не ищут.

Пишу с долгими перерывами, много времени глотает производство фруктов и

овощей для семьи и другие необходимые работы, которыми нужно овладеть, все де-

лать собственными силами. Когда приедешь, погоржусь, сколько ремесленных спе-

циальностей я уже накопил. Ленька, милый, очень, очень хочется обнять тебя у нас

дома, садить тебя на твое кресло за нашим столом. Молчать или говорить, – все

равно. Но все-таки лучше продолжать там, где мы остановились последний раз. Ты

прав. Уже давно пора. Приезжай! Ты будешь у нас дома, как всегда.

Обнимаю тебя и твоих любимых двух девушек на Пионерском.

Твой Юра 30 .

Иржи преувеличивал возможности моей фантазии и опыта, я многого

не понимал. Что значит, «много времени глотает производство фруктов и

овощей для семьи»? Что за «необходимые работы», которыми надо овла-

деть? Но все-таки все живы, более или менее здоровы, и слава Богу. Я, как

мог, уговаривал редакцию снова послать меня в командировку в Прагу, при-

думывал темы, обещал кучу интересных материалов… не получалось. Вдруг

звонок в Иркутск: «Что тебе далась Прага! Слетай-ка на неделю-другую в Бу-

дапешт. У вас в Сибири алюминий, у венгров – изделия из алюминия. По-

смотри, свяжи как-нибудь!»

И тут мне ударило в голову.

Как же я сразу не догадался! В соседних с Чехословакией странах

корпункты «Известий», везде коллеги, мои приятели, неужели не поймут? И

не помогут: по земле ли, по воздуху, по воде перейти чехословацкую границу,

хоть на пару дней попасть в Прагу? Не было дня, когда бы я не думал об этом

с ожиданием и страхом.

В начале мая 1972 года с командировкой «Известий» лечу, наконец, из

Москвы в Будапешт. Неделю мы кружим по городу с Сашей Тер-Григоряном,

моим коллегой, и каждый час в радость. Саша чертовски талантливый чело-

век, умеющий жить во все стороны. Небольшого роста, вихрастый, он отча-

янно водит машину по тесным улицам и, высунувшись в окно, неподражаемо

отчитывает на венгерском несущихся навстречу или обгоняющих нас нару-

шителей дорожного движения. Мы едем к зданию парламента и к площадям,

где бурлило восстание 1956 года, подавленное советскими танками, а ночью

мы уже на берегу Дуная, где греки, друзья Саши, жгут костры, пьют красное

вино из огромных плетеных бутылей и, втянув нас в круг, обнявшись за пле-

чи, водят хороводы у кромки воды.

Мы пропадали у Яноша Комлоша, тоже друга Саши, руководителя теат-

ра политического кабаре; можно послать на сцену записку с любым острым

вопросом и тут же получить разыгранный в скетче ответ, где будут вышуче-

ны первые лица страны.

Саша был любимцем будапештской интеллигенции.

В те дни Янош Комлош ставил в своем театре «А зори здесь тихие…»

Мне казалось, после постановки Юрия Любимова и Давида Боровского (на

Таганке) трудно придумать решение интереснее, но венгры, я думаю, моск-

вичей превзошли. На их сцене не борта грузовой машины, обращенные ху-

дожником в стены бани, лес, болото, как в любимовском спектакле, а во всю

сцену сеть, огромная грубая рыбацкая сеть: она и простенок, и лес, и болото,

в котором вязли и гибли зенитчицы, и поразительный образ времени. И ко-

гда по ходу действия героини оказывались убитыми, венгерские актрисы

молча снимали гимнастерки, складывали их холмиком на сцене и уходили. А

в финале актрисы появлялись в полутемном зрительном зале издали и с

венгерской поминальной песней медленно шли через зал с горящими свеча-

ми в руках, и каждая ставила свечу к «могиле» зенитчицы, роль которой сыг-

рала.

На премьеру пригласили сотрудников советского посольства, но не

пришел ни один: «От Комлоша всего можно ожидать!» СССР на премьере

представляли двое известинцев. А успех спектакля был оглушительный;

банкет для труппы устроил Саша. Конечно, мы были на алюминиевых заво-

дах, придумывали, что написать, но у меня оставался разговор, который я

откладывал, чувствуя, что вряд ли Саша мне откажет, и тем безнравственнее,

преступнее было с моей стороны втягивать друга в рискованный для него

замысел. Но все же за бутылкой токая я признался Саше, что на самом деле

привело меня в Будапешт. Саша знал книги Ганзелки и Зикмунда; он снял

телефонную трубку, с кем-то говорил по-венгерски, потом стал что-то рисо-

вать на бумаге. «Придется заночевать в Братиславе. Мой приятель, словац-

кий журналист, даст нам ключи от своей квартиры». – «Но как с чехословац-

кими визами?» Саша рассмеялся. На машине с венгерскими номерами и с

ящиком русской водки он берется довезти меня до Кейптауна.

Милый Саша, добрый человек с печальными глазами Чарли Чаплина…

Он готов ехать хоть в оккупированную Прагу, хоть на край света.

Утром мы тронулись в путь. У венгерского шлагбаума, как предсказы-

вал Саша, оставили пару бутылок «Столичной», у чехословацкого еще пару, и

скоро наша машина понеслась по словацким дорогам. Не выпуская руль, Са-

ша читает чужие и свои стихи, мы говорим о делах семейных (жена Саши Ка-

тя, сыновья Антон и Левон были в Москве) и, безголосые оба, горланим рус-

ские песни.

Теперь, много лет спустя, вспоминая ту поездку, я все вижу через ры-

бацкую сеть из спектакля Яноша Комлоша. Перед нашей машиной, несущей-

ся к Братиславе, словно опустилась со всех сторон крупноячеистая сеть от

земли до облаков; в ячейках кружатся леса, бегут навстречу машины, мель-

каюти люди на обочинах дороги. И как в фильме ужасов, ко мне приближает-

ся, вырастая в размерах, упираясь носом в сеть, разгоряченное лицо генерал-

майора С.М.Золотова, члена Военного совета и начальника Политуправления

Центральной группы войск. Я с ним встречусь позднее, в 1989 году, в его

московском доме на Мосфильмовской. Боевой генерал будет смотреть в упор

глазами ненавидящими, неизвестно, кого и за что: «Мы шли помочь друзьям,

выполняли интернациональную миссию, я гордился участием в ней! Ведь

это благородная была миссия, не так ли? Огромные затраты несла наша

страна, наш народ. А теперь дружескую помощь расценивают как «наруше-

ние суверенитета»! Как «оккупацию»! Меня встречают приятели: «Как пожи-

ваешь, оккупант?» Да не чехи – свои, в Москве! А перед кем и в чем я вино-

ват? За что?!» 31.

Не знаю, что ответить, генерал.

Но сеть! Я вспомню эту поездку внутри проклятой сети, и мне не доста-

ет ума додумать, как в нее попадают, срываясь, карабкаясь, еще больше за-

путываясь, бессильные освободиться люди, народы, государства…

Ближе к вечеру въехали в Братиславу.

Разыскали дом словацкого приятеля, осмотрелись в чужой квартире,

пошли побродить берегом Дуная и только в кафе поняли, кто мы здесь. Си-

дим за столиком, разобрались с меню, ждем. Официанты снуют мимо, мы

окликаем, просим, но мы стекло, сквозь которое они проходят, не задевая и

не замечая. Просидев минут сорок, идем в другое кафе, но и в нем, и в следу-

ющем мы невидимки. Нас нет! Мы никогда не испытывали такой униженно-

сти и бессилия. Выходим на многолюдную улицу, вокруг прекрасные лица.

Хочется кричать: люди добрые, не мы к вам посылали танки!

«Ну вот что, – сказал Саша, – запомни два слова: «нем» и «кёсонем», по-

венгерски это «нет» и «спасибо». За столиком я буду говорить тебе на вен-

герском, а ты вставляй «нем» и «кёсонем»… Без всякой надежды заходим еще

в одно кафе, садимся, листаем меню. Саша артистично жестикулирует, что-то

лопочет, смеясь, а я, голодный, смотрю ему в глаза, стараясь угадать, в какой

момент можно выпалить заученные слова. «Нем!», – бормочу я. «Кёсонем!»

Не прошло и двух минут, как к нам подлетел официант. Мы ели молча и

быстро, по-предательски.

На другой день замелькали фазаньи поля, фермы, линии электропере-

дачи, индустриальные пейзажи; на холмах средневековые замки, по обе сто-

роны городки с черепичными крышами, костелом, футбольным полем… Че-

хия!

Часов в десять вечера с атласом автодорог на коленях въезжаем в Пра-

гу. Долго плутаем, ищем район Дейвице, там улицу На Мичанце, дом № 19.

Это единственный для нас адрес, где можно что-то узнать об Иржи Ганзелке,

в прошлой жизни это был его дом. Хотя у машины венгерские номера, пред-

ставляя настороженность властей к активистам Пражской весны, не исклю-

чая продолжающейся слежки за ними, мы петляем вокруг, присматриваясь,

нет ли за нами «хвоста». Наконец, прижимаемся к обочине в соседнем пере-

улке. Прошу Сашу подождать в машине и, стараясь сдерживать шаг, прибли-

жаюсь к дому, где не был восемь лет. Уже темнеет, вокруг светятся окна, но в

доме № 19 темно.

Нажимаю кнопку звонка на кирпичной ограде. В ответ ни звука. Нажи-

маю снова, долго не отпускаю кнопку. Ни шороха. Где хозяева? Кто-нибудь?

Вокруг ни души, спрашивать не у кого. Звоню еще пару раз и, уже решив воз-

вращаться к машине, слышу, как скрипнула дверь. В мою сторону тяжело

шел человек в глухом свитере и рабочей тужурке, рукава по локоть заката-

ны, похож на водопроводчика, давно не брит, исподлобья всматривается, кто

рвется в дом.

Это был Иржи Ганзелка.

Когда мы, наконец, отпустили друг друга и вытерли мокрые лица, я

сказал, что приехал не один, в машине за углом мой приятель Саша Тер-

Григорян.

Никогда раньше я не видел Иржи таким растерянным. Он напрягся, за-

мотал головой, стал похож на раненого зверя.

– Ленька, извини, но никого из советских, кроме тебя, я видеть сейчас

не могу. Никого! Ты это должен понять.

Я не раз пытался поставить себя на место чехов, как если бы это меня

обманули самые близкие, внезапно ворвались в мой дом под видом помощи,

которой никто не просил, и чужие танки, как хозяева жизни, грохотали бы по

набережной Москвы-реки, у храма Василия Блаженного, на Воробьевых (то-

гда Ленинских) горах, где мы, молодые, гуляли с любимыми и толкали ко-

ляски с детьми, – что было бы с нами, бессильными, послушными призыву

властей смириться, не проливать свою и чужую кровь – что было бы в наших

душах, кроме ненависти?

Но я не представлял, как это может быть глубоко даже у таких людей,

как Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд.

– Иржи, – сказал я, – Саша здесь не как «советский», он мой друг, и он,

рискуя, привез меня к тебе из Будапешта.

Мы стояли, не шевелясь.

– …Хорошо, приведи друга.

Едва мы вошли в дом, Иржи, сделав нам знак рукой помолчать, задер-

нул гобеленовые шторы на окнах. Из дома напротив за его квартирой ведет-

ся наблюдение. Там постоянный пост, специальная аппаратура прослушива-

ет и записывает сквозь оконные стекла разговоры в доме. Шторы задержи-

вают лучи, но Иржи, наученный опытом, как в детективном фильме, включа-

ет еще и радиоприемник, и пускает воду из крана в ванной комнате. Мне по-

казалось, Иржи разыгрывает нас, но он серьезен и сосредоточен. Сын Иржик

и дочь Ганночка гостили у друзей, он был дома один, принес какую-то снедь.

Я достал из кармана бутылку «Столичной». Иржи опять замотал головой:

– Ленька, извини, но советскую водку я пить не буду…

– Иржи, это не советская, это моя водка.

Он пошел за рюмками.

И был сокровенный разговор, как вслух с самим собой, при последних

глотках воздуха, когда торопишься высказаться и боишься не успеть, пере-

скакиваешь с одного на другое, возвращаясь к забытым мелочам, все кажет-

ся необычайно важным, странным своей до сих пор недодуманностью, и уже

исчерпав себя, уже обессилев, не можешь остановиться, и даже умолкнув, все

видишь снова, новым зрением и продолжаешь говорить мысленно.

В марте 1968 года одна из чешских газет выдвинула Иржи Ганзелку

кандидатом в президенты республики. Хлынул огромный поток писем с

просьбой, чтобы он участвовал в выборах, но политика как профессия нико-

гда не привлекала ни его, ни Мирослава. В те дни он выдернул шнур теле-

фонного аппарата и во дворе дома стал подрезать тополя.

По ревности ли к их известности, с которой ничего нельзя было поде-

лать, по другим ли причинам, промосковская пражская власть свою невзрач-

ность, бессилие вызвать к себе симпатии вымещала на недавних кумирах

нации, в том числе на Ганзелке и Зикмунде. Обоих изгнали отовсюду, оста-

вили без средств к существованию. Не разрешают печататься, постоянно

таскают на допросы. Стали преследовать их детей, не принимают в учебные

заведения. Сын Ганзелки, Иржи-младший, тряпкой на шесте моет уличные

витрины магазинов. Друзья дают для переводов технические тексты, публи-

куют под чужими именами. Пришлось продавать домашние вещи, в том чис-

ле орган, на котором Ганзелка играл по вечерам в семейном кругу.

Позднее, в 1979 году, его примут в бригаду рабочим по обрезке фрукто-

вых деревьев на горе Петршин. Там окажутся тысячи старых, больных яб-

лонь и груш. Когда-то за садом присматривали монахи, но уже давно ухода

не было, многие деревья повреждены, иные умирали. Взять Ганзелку на по-

стоянную работу садовника никто не посмел, привлекли на время, но потом

власти стали подзабывать о нем, и он работал садовником почти четыре го-

да. За это время вернул к жизни две тысячи восемьсот старых деревьев. Так

бы, наверное, и продолжал, но стало плохо с глазами, потом начался спонде-

лез, болезнь позвоночника, сад пришлось оставить.

Мирослав Зикмунд (мы с ним встретимся у него дома в Злине в феврале

1990 года) вспомнит, как в те унылые времена, пытаясь найти работу, он

обивал пороги учреждений, от него отмахивались, едва услышав фамилию.

Он жил на зарплату сына Саввы, тогда рабочего на железной дороге. Продал

кинокамеру и фотооборудование, бывшее при нем в путешествиях, потом в

ход пошли домашние вещи и книги, в том числе тридцать восемь томов

Большой советской энциклопедии, приобретенной одним из американских

университетов. Под чужими именами иногда удавалось публиковать перево-

ды.

Они не жалуются, с достоинством разделяют участь полумиллиона со-

отечественников, обреченных таким существованием платить за раскварти-

рованные в их стране чужие воинские части и своим бедственным существо-

ванием компенсировать новым хозяевам жизни, советским ставленникам,

чувство собственного ничтожества. Люди, которые недавно считали за честь

пожать руки пана Ганзелки и пана Зикмунда, гордились перед женами и

детьми знакомством с ними, теперь, став крупными партийными функцио-

нерами, замалчивали имена путешественников, как будто их больше не су-

ществует, надеясь, что тем возвеличивают собственные имена.

Утрата прежних связей и отношений, массовая эмиграция, можно ска-

зать – бегство из страны самых совестливых людей, многих интеллектуалов,

гордости нации, из всех издержек «нормализации» (политических, экономи-

ческих, военных и т.д.) для нации самая дорогая издержка, обмеру не подда-

ющаяся. На вакантные места приходят ортодоксы, которых люди с тонкой

душевной организацией сторонятся, не хотят иметь с ними ничего общего.

Теперь у невзрачности есть возможность брать реванш за все свои униже-

ния. Что ни говори, а незаурядность, яркость, талантливость одним своим

существованием отравляют жизнь тем, к кому природа не столь щедра и ко-

му не хватает волевых усилий хоть как-то приподняться над собой, изба-

виться от чувства ущербности. И если за двадцать лет «нормализаторства»

нация все же не угасла окончательно, то объяснение этому следует искать, я

думаю, в ее нерастраченном психическом здоровье, в тысячелетнем опыте

приспособления к жизни.

…Светало, когда мы, перебирая друзей, заговорили о Евгении Евтушен-

ко. Я припомнил услышанные в гостинице «Минск» стихи: «Танки идут по

Праге / в закатной крови рассвета. / Танки идут по правде, / которая не газе-

та. / Танки идут по соблазнам / жить не во власти штампов. / Танки идут по

солдатам, / сидящим внутри этих танков…»

Иржи слышал их в первый раз, их и в Союзе мало кто тогда знал, хотя

они тайно ходили в списках. Он слушал, прикрыв глаза, что-то переспраши-

вал, просил повторить. Повторил я и последние строки: «Прежде, чем я по-

дохну, / кем мне неважно, прозван, / я обращаюсь к потомкам, / только с

единственной просьбой: / пусть надо мной не рыданья, / а просто напишут

по правде: / русский писатель раздавлен / русскими танками в Праге».

Иржи поднял мокрое лицо:

– Ленька, три года я ждал эти слова. . Больше ничего объяснять не надо!

Поздним вечером следующего дня мы обнялись у ограды.

Нам с Сашей пора было возвращаться в Будапешт.

Фотографии к главе 9

Анатолий Марченко: «Газетная кампания последние недели вызывает у меня опасения – не

является ли она подготовкой к интервенции под любым предлогом…» (Письмо в редакции

газет от 29 июля 1968)

Фотографии плакатов, с которыми Лариса Богораз, Павел Литвинов, Константин Бабицкий,

Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Виктор Файнберг, Наталья Горбаневская вышли на Крас-

ную площадь 25 августа 1968 года

Лариса Богораз с сыном Александром (1960-е): «Если бы такое повторилось, я бы, наверное,

нашла в себе силы для нового протеста…» (Из беседы, 1998)

«Приговор я знал заранее, когда шел на Красную площадь…». Из речи на суде . Павел Литвинов

в ссылке (пос. Верхние Усугли Читинской области). 1970-е гг.

Александр Твардовский: «Что делать нам с тобой, моя присяга, где взять слова, чтоб расска-

зать о том, как в сорок пятом нас встречала Прага и как встречает в шестьдесят восьмом».

29 августа 1968

Юрий Левитанский: «Прости меня, Влтава, сирень 45 –го года…». Август 1968

Встреча в Праге: Мирослав Зикмунд, Евгений Евтушенко, Иржи Ганзелка. Апрель 1989

Партийное собрание в Южно-Сахалинском педагогическом институте. «По юношеской наив-

ности и максимализму я абсолютно ничего крамольного не усматривал в своих действиях…»

(Виктор Коваленин)

За сочувствие идеям Пражской весны старшего преподавателя В.Коваленина исключили из

партии и лишили работы, доцента В. Агриколянского также лишили работы, профессор

М.Теплинской вынужден был покинуть Сахалин.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. «Взять совесть за сердце…»

Факел на Вацлавской площади. Зденка Кмуничкова у постели Яна

Палаха. «Он не самоубийца и не буддист…» Чего боялись Брежнев и

Косыгин. Страшный список Яна Черного. Поездка во Вшетаты. У

Милослава Слаха, школьного учителя Яна

После полудня 16 января 1969 года трамвай вез Элишку Горелову, пре-

подавателя психологии на философском факультете Карлова университета,

через Вацлавскую площадь к Чехословацкому радио. Она смотрела в окно на

мокрые крыши. Кажется, власти смирились с долгим, если не вечным, пре-

быванием в стране ста тысяч советских солдат. Хотя униженность при внеш-

ней суверенности предпочтительнее откровенного чужого управления, как

при германском протекторате, но опасно, что в руководстве страной все

меньше сторонников реформ. Неделю назад вынужден был уйти с поста

председателя Национального собрания Йозеф Смрковский. В трамвае у мно-

гих торчит из карманов новогодний номер «Дикобраза» с карикатурой: весь

в синяках, перебинтованный человек, еле держась на ногах, утешает себя:

«Меня избили как собаку, но я не сдаюсь. “Правда победит!” – говорю я в от-

вет».

Элишку, многих ее друзей, изумляла воинственность скрытых сил, не-

понятно, кого представляющих, которые нападают в печати и в эфире на за-

конную власть, на ее политику. Особенно старается подпольная радиостан-

ция «Влтава» и анонимная, без выходных данных, газета «Зправы». Унять их

руководство страны бессильно, они распространяются на неизвестные ни-

кому средства, по своим каналам. Как потом признается газета, ею руково-

дит «редакционный совет при союзных войсках». По Праге ходят слухи, что

Дубчек написал по этому поводу Брежневу, не скрывая своих догадок о том,

кто за всем этим стоит.

Письмо Дубчека от 20 ноября 1968 года я найду в архиве ЦК КПСС. Газе-

та «Зправы», напишет Дубчек, распространяется через собственную, не кон-

тролируемую властями сеть при участии комендатур союзных войск. Это

нарушение чехословацких законов в области печати и вмешательство во

внутренние дела страны. Дошло до того, что газета с нападками на высшее

руководство республики была неизвестно кем привезена в Град и раздава-

лась участникам пленума. Население возбужденно реагирует на все это.

«Общественность и партийные организации обращают внимание также на

то, что оба эти средства массовой информации явно заграничного проис-

хождения, как это видно прежде всего из плохой языковой стилистики, и за-

дают себе вопрос, правду ли говорит ЦК КПЧ, когда утверждает, что москов-

ские соглашения категорически исключают вмешательство во внутренние

дела ЧССР… Поэтому мы считаем необходимым одновременно с последова-

тельной и энергичной ориентацией ЦК КПЧ чехословацких средств массовой

информации на деятельность, которая бы полностью отвечала нашим со-

глашениям, чтобы и остальные братские партии сделали соответствующие

шаги, направленные на ориентацию средств массовой информации в обла-

сти их влияния на эффективную поддержку общих интересов. Особенно

настоятельным является прекращение деятельности радиостанции “Влта-

ва” и газеты “Зправы”» 1.

Чехи понимали, что любая новая попытка демократизации будет по-

давлена. На переговорах в Москве Брежнев был откровенен и искренен:

«Война из-за вас не начнется. Выступят товарищи Тито и Чаушеску, высту-

пит товарищ Берлингауэр. Ну и что? Вы рассчитываете на коммунистическое

движение Западной Европы, а оно уже пятьдесят лет никого не волнует!» 2

Так и было, но опасно махнуть на все рукой и с болью наблюдать, как в граж-

данском обществе, недавно воспрянувшем, вызревает нарывом торжеству-

ющий цинизм. Элишку это касалось непосредственно; она писала диссерта-

цию «Взгляды и идеалы чешской молодежи 1960-х годов», по разным лице-

ям и школам собирала материал, опросила две тысячи молодых людей, и ей

очевидна повышенная возбудимость самых юных; вместе с рабочими и де-

мократической интеллигенцией они заявляли о себе как о носителях обще-

ственных перемен.

Этой осенью студенты Карлова университета, среди них студенты

Элишки, были в числе участников массовой забастовки, они отвергали со-

ветское вмешательство в чехословацкие дела; их унижала проводимая вла-

стями слабая и несамостоятельная политика, оскорбительная для нацио-

нального сознания. Властям кое-как удалось предотвратить переход заба-

стовки в уличные шествия, способные поднять пражские заводы и взорвать

ситуацию.

…Было около двух часов дня, когда трамвай, приближаясь к Вацлавской

площади, резко затормозил. Элишка увидела в окно, как напротив Нацио-

нального музея появился молодой человек. Что было дальше, она не могла

разглядеть, но потом услышала от очевидцев. Парень снял пальто, поднял

над собой пластмассовую бутылку, вылил содержимое на свою одежду,

чиркнул спичкой и загорелся. Именно этот момент станет ей известным по

рассказам, а сама она увидит, как человек, на котором все горело, бежал

наискосок от здания музея в сторону Дома потравин (гастронома). С плеч и

от головы над ним вздымались языки пламени, как если бы вокруг головы

сиял нимб. Площадь оцепенела, остановился трамвай. Обессилев, человек

упал на тротуар, продолжая пылать. Рядом будка трамвайного стрелочника;

когда стрелочник увидел пламя, подумал, как он расскажет потом, что

вспыхнул на ходу автомобиль, но вдруг понял, что горит человек. Он схватил

висевший на крючке полушубок, кинулся к месту происшествия. Добежав,

сбил пламя и накрыл несчастного полушубком.

Между тем вагоновожатый открыл двери трамвая, пассажиры высыпа-

ли на площадь. Элишка осталась в вагоне у окна, сверху видно лучше. Когда

мы встретимся в Праге у того места, где все произошло, она расскажет: «Все

вышли из трамвая, а у меня давнее правило: если что-то произошло, спешить

в том случае, когда способна помочь, а не стоять среди зевак, наблюдая чу-

жую беду. Я осталась у окна; сверху было видно, как к толпе над распластан-

ным на асфальте телом подъехала машина “скорой помощи”. Обгорелого че-

ловека увезли. Пассажиры вернулись, трамвай поехал дальше. Я сошла у зда-

ния радио, там работали мои приятели, сторонники Пражской весны, кото-

рых еще не успели уволить. Я ждала доктора Смрчака. Когда он вернулся, я

стала ему рассказывать, как молодой человек, видимо, сотрудник Нацио-

нального музея, поджег себя и горящий бежал по площади… “Элишка, – ска-

зал доктор Смрчак, – это студент Карлова университета. С твоего философ-

ского факультета. .”» 3

Студентов на факультете сотни, Элишка не может всех знать. И хотя ей

не в чем себя упрекнуть, она все же чувствует неловкость, как будто винова-

та, что имя одного из них, двадцатилетнего Яна Палаха, она узнала только в

горький час, когда оно облетело страну и мир.

В то самое время, когда в помещении радио Элишка Горелова разгова-

ривала с доктором Смрчаком, по Вацлавской площади, ни о чем не подозре-

вая, торопился на работу с сумкой на плече известный пражанам репортер

Ян Петранек. Потом он мне расскажет: «В стороне от статуи Святого Вацлава

я увидел группу людей; они разглядывали лежавший на вмятых гусеницами

камнях, которыми вымощена площадь, кем-то оставленный клочок бумаги.

Я наклонился и прочитал: “Полчаса назад на этом месте сжег себя студент

философского факультета Ян Палах в знак протеста против оккупации

нашей страны. Вечная ему память!” Это невозможно, подумал я; тогда мно-

гим казалось, что напряженность постепенно спадает, люди приходят в себя,

приспосабливаются. Дубчек, Черник, Свобода остаются на своих местах. Про-

тив ожидания, нет массовых арестов, никому пока не рубят головы. Люди

привыкают к оккупации, как к нормальному состоянию, надо осознать, что с

этим нам жить в будущем. И вдруг меня осенило! Это же буддийские монахи

полторы тысячи лет назад сжигали себя на площадях, не зная, как еще раз-

будить общественную совесть. Нашу успокоенность взорвал Ян Палах…» 4

Зденку Кмуничкову, научного сотрудника психиатрической больницы,

часто приглашают в клинику пластической хирургии на улице Легровой, в

ожоговое отделение для консультаций тяжелых больных. На этот раз голос в

телефонной трубке был особенно возбужден. Привезли пострадавшего в со-

стоянии шока. Очень плох. В лифте медсестра спросила, что с ним. С трудом

разлепил обожженные губы: «Сам себя поджег». – «Зачем?!» – «Против того,

что происходит». При осмотре в операционной обгорелым оказалось 85 про-

центов поверхности тела и лица. Около губ и из носа свисали остатки выго-

ревшей слизистой оболочки; дыхание прерывистое.

Кмуничкова кинулась в клинику.

Научно-исследовательская лаборатория доцента Милана Черного, где

работает Зденка, по заказу министерства обороны в закрытом режиме изу-

чает психические реакции на макросоциальные стрессы, охватывающие

большие группы людей. Но с вводом войск лаборатория сосредоточила уси-

лия на изучении нового явления, названного «оккупационным стрессом».

Внимательнее стали к ожогам, неизбежным в случае атомной войны. Именно

Зденке поручили наблюдать в ожоговом центре тяжелые случаи, психиче-

скую реакцию пострадавших, искать эффективные способы помощи.

Новый пациент лежал в палате один. У его постели она провела с дру-

гими медиками остаток дня, была с ним ночь. Утром в тетради появятся пер-

вые записи. «…Отмечается шоковое состояние. Пациент говорит врачам:

“Облил себя бензином и поджег. Это протест против того, что происходит.

Через пять дней, если ничего не изменится, это повторят следующие”. Гово-

рил, что он не самоубийца и не буддист, хотел только протестовать; спраши-

вал медсестру, верит ли она ему. То же самое говорит лечащему врачу: про-

сит, чтобы его поступок был правильно понят, жизнь он любит. Он очень

терпелив. Вечером признался, что жжет все тело… Дыхание неритмичное,

прерывается вздохами. С ним возможен контакт» 5.

Зденке Кмуничковой 35 лет, два года практики в лучших пражских

больницах, но в первый раз пациент, очнувшись от обморока, с трудом вы-

шептывающий слова, вызывал не только жалость от сознания, что его часы

сочтены, но, как она потом мне скажет, чувство стыда за то, что она сама и

все медики вокруг вряд ли способны совершить что-либо подобное. «Гово-

рят, разумный человек никогда не ввяжется в бой, если заранее знает, что

победить невозможно, я и сама не отношусь к воинственным натурам, но

думаю, что люди, способные пойти на заведомо проигранный бой, будят чу-

жую совесть и двигают прогресс». Мы сидим на диванчике в ординаторской

в феврале 1990 года. Почти двадцать два года спустя многое в памяти по-

блекло, но трое суток с Яном Палахом особые. Сколько ни вспоминай, исчер-

пать подробности невозможно; уже не поймешь, что сама слышала из обож-

женного рта, где угадала неразборчивое слово, что уловила в хрипе выдоха.

Ян говорил тяжело, разобрать слова не всегда удавалось; распухшие гу-

бы плохо слушались, он впадал в забытье, это было следствие тяжелых ожо-

гов. Но очнувшись, пытался что-то сказать, словно боялся не успеть. Все у не-

го болело. С разрешения доктора Кмуничковой я выписываю из истории бо-

лезни и ее рабочей тетради:

17 января. Больной ни о чем не сожалеет, он сознает, что рисковал жиз-

нью, но он не хотел умереть, а только растормошить и поднять людей; наде-

ялся, что выживет… Нас много, мы будем бороться до тех пор, пока прави-

тельство что-нибудь не предпримет. От подробностей уходит, только при-

знает, что это организованная акция. Не хочет назвать имена других участ-

ников, не говорит и о том, что собираются делать дальше. Мы не хотим себя

убить, только обжечься. Мы ему сказали, что скорее всего вряд ли кто это

переживет, повторения могут стоить жизни самым честным, самым лучшим

молодым людям. Он отвечает неуверенно, что будет очень жаль. Чувствует

себя усталым, хочет спать, но не может. Дали успокаивающие препараты.

Около двенадцати часов дня, когда препараты перестали действовать, с

ним стали снова разговаривать. Говорил тихо, с трудом, иногда невозможно

было понять. Поступок считает протестом против существующей политиче-

ской ситуации. На вопрос, хочет ли это повторить кто-то еще, отвечает: «Мо-

жет быть, будут следующие». Когда? «Точно неизвестно, но они будут». Все

зависит, говорит, от того, как себя поведет правительство и партия. Его про-

сят назвать кого-нибудь, кто мог бы помешать следующему акту самосож-

жения. Называть он никого не хочет. Говорит, что надо быть смелым, Ян Гус

тоже сгорел. На аргумент, что в каких-то обстоятельствах все же надо обере-

гать здоровье и жизнь, он дает понять, что согласен с этим. И добавляет, что,

возможно, что-то скажет в последний день; видимо, имеет в виду последний

день жизни.

У доктора Кмуничковой был диктофон, и она кое-что записала, чтобы

впоследствии разобрать непонятные слова. Мы слушаем пленку. «Гонзик,

так ты когда это сделал, в четверг?» – «Да…» – «Зачем ты это сделал?» –

«…хотел выразить несогласие с тем, что происходит, и побудить людей к

действиям…» – «…Ты хотел поднять людей чем конкретно?» – «…поджечь

себя» – «Поджечь себя.. Хорошо, а когда вы остановитесь или при каких

условиях остановитесь?» – «…если будет отменена цензура» – «А что еще?» –

«…если будут запрещены “Зправы”» – «То, что ты сделал, достаточно, чтобы

об этом узнал весь мир» – «… нельзя о себе слишком много думать… человек

должен бороться против зла, на какое хватает сил…»

Как потом скажет Ян Черный, «то, как он отвечал, свидетельствовало о

том, что он был человеком полностью собранным в момент своего поступка,

он был человеком абсолютно нормальным» 6.

После полудня в клинике появились старший брат Яна – Иржи Палах и

их мама Либуше. Еще утром Либуше ничего не знала, ехала из Вшетат на

электричке в Прагу привезти сыну в общежитие чистое белье. Сидящий ря-

дом старик положил на колени свежий номер «Праце» и стал тяжело дышать.

Скосив глаза на страницу, Либуше увидела фотографию Яна и крупным

шрифтом над ней: «Протестуя против оккупации страны, студент Ян Палах

совершил самосожжение». Она потеряла сознание. Ее высадили на первой же

станции. Она не помнит, как добралась до Праги и как рядом с ней оказался

старший сын. Им помогли добраться до клиники. Как следует из врачебных

записей, мама вела себя с сыном достаточно спокойно, пыталась с ним гово-

рить, но понадобилось время, чтобы Ян выговорил: «Мама…» Он пытался, но

больше ничего не мог сказать. «Под конец психическая подавленность уси-

лилась. На уход матери и брата эмоционально он не реагировал. В последу-

ющие примерно 60 минут он несколько раз пытался произнести два или три

несвязных предложения…»

Медсестры показывали ему письма и цветы от пражан. Жена Яна Пет-

ранека, работница этой клиники, принесла записанные мужем передачи о

нем и включила портативный магнитофон, чтобы он слышал ободряющие

голоса со всего света. Он слабо кивал, давая понять, что слышит, понимает,

но сразу впадал в полусонное состояние.

На второй день в госпитале появились два сотрудника госбезопасности.

Требовали выяснить имена студентов, членов группы, готовящихся повто-

рить эту акцию, и первым делом узнать, кто намечен следующей жертвой.

Зденка сказала, что не может им этого обещать, она должна говорить с боль-

ным, только с ним, когда это возможно по его состоянию, и о тех вещах, ко-

торые она, как медик, считает важными, а не какие важны для них. «В тот раз

они безропотно покинули клинику, но два дня спустя, когда больной умер,

меня стали вызывать в районное отделение госбезопасности, допытываясь о

том же: знаю ли я имена членов группы и следующего, кто должен себя под-

жечь. Я отвечала правду: мне неизвестно». В годы «нормализации» Зденка

Кмуничкова станет «невыездной».

Утром 18 января медсестры и врачи, сменяясь, снова читали вслух, что

пишут о нем газеты разных стран. Из его прерывистых слов, короткой связки

звуков можно было понять ответ: цель еще не достигнута. Когда прозвучали

цитированные чьи-то слова о власти, чтобы она осознала, «на каком пере-

крестке находится», он жестом остановил врача и дал понять, что это именно

то, что ему хотелось бы выразить: власти должны понять, что они на пере-

крестке. Службам безопасности все же удалось убедить кое-кого из медицин-

ского персонала, допущенного к больному, попытаться выяснить, кто из мо-

лодых людей и когда может поджечь себя вслед за ним. Имен своих товари-

щей он не называл, но из слов, не вполне внятных, можно было разобрать,

что следующий факел возможен через пять дней. Никому не хотелось, чтобы

еще одно молодое существо так же страдало, и, кажется, он согласился, что

новую акцию лучше бы отложить, но сейчас это уже трудно сделать.

В ночь с 18 на 19 января Ян просит пить, шепчет непонятные слова, но

ясно произносит и повторяет имя своей девушки, старается приоткрыть гла-

за, увидеть талисман, который она ему прислала. И вот запись в 6 часов 30

минут утра. «Спонтанно он старается что-то сказать. Сначала непонятно, но

очень старается, чтобы его поняли: “…чтобы эта акция закончилась… чтобы

советские войска ушли”. Следующие слова понять было совсем невозможно.

Он снова впадает в бессознательное состояние…»

Запись в 14 часов 30 минут: «Состояние пациента очень тяжелое, кон-

такт с ним невозможен. Консилиум врачей подтверждает сильный шок от

ожогов с метаболическим развитием и токсическим отравлением».

Ян Палах умер 19 января 1969 года в 15 часов 30 минут, не приходя в

сознание. По заключению психиатров, это была личность с ярко выраженной

прямотой, честностью, чувством справедливости. «Никаких болезненных от-

клонений…»

За две недели до протеста Яна Палаха заместитель заведующего отде-

лом пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев, организатор послеавгустов-

ского массированного давления на чешское сознание печатным словом и че-

рез эфир, докладывал высшему руководству об успехах, не подозревая, ка-

ким страшным пламенем вспыхнет сопротивление. Одиночное нравственное

несогласие на Вацлавской площади отразит умонастроение народа, не

склонного проливать в ярости чужую кровь, но способного сохранить наци-

ональное достоинство ценой собственной жизни. Не знаю, как с военной

точки зрения, но с этической, я думаю, это самая высокая из возможных по-

бед.

Пожалуйста, не пробегайте глазами уцелевшую в архиве скучную

«Справку», но вчитайтесь в нее, представьте, что было бы с вашим зрением и

слухом, и тогда понятней станет, что испытывала чешская и словацкая мо-

лодежь, а также люди старшего поколения, когда на них круглые сутки с

кремлевских вершин лил грязный и шумный поток. И тогда понятней ста-

нет, что имел в виду Ян, когда на больничной койке отвечал Зденке Кмунич-

ковой, зачем он это сделал: «Хотел выразить несогласие с тем, что происхо-

дит, и побудить людей к действиям». И почему на вопрос Зденки, что должно

произойти, чтобы живые факелы не повторялись, Ян не забыл сказать, что

должны быть «запрещены “Зправы”».

Привожу справку целиком, за исключением короткой преамбулы.

«1. С 13 сентября ежедневный объем радиопередач на чешском и словацком язы-

ках с территории Советского Союза установлен в размере 12 часов. Передачи ведутся в

первую очередь на средних волнах в наиболее слушаемые отрезки времени – утренние и

вечерние часы. Особое внимание уделяется разъяснению Московского коммюнике, под-

держке решений ноябрьского пленума ЦК КПЧ и мероприятий, направленных на их реа-

лизацию, выступлениям представителей советских трудящихся, главным образом рабо-

чих и молодежи.

2. С 13 сентября Всесоюзное радио совместно с редакцией газеты “Красная звезда”

ежедневно готовят часовую передачу для советских войск в Чехословакии. В передачу

включаются пропагандистские материалы, предназначенные и для населения ЧССР. По

сообщению друзей, эти программы вызывают интерес у чехословацких слушателей.

На Чехословакию ретранслируются также московские передачи на чешском и сло-

вацком языках (4 часа в сутки) через радиостанцию “Волга”. По договоренности между

Министерствами связи СССР и ГДР с 10 ноября мощность этой радиостанции была увели-

чена со 100 до 200 киловатт. Проводится работа по дальнейшему укреплению квалифи-

цированными кадрами радиослужбы, направленной на ЧССР. В рамках Комитета по ра-

диовещанию и телевидению при Совете министров СССР создана Главная редакция ра-

диовещания на ЧССР.

3. В целях повседневного информирования населения Чехословакии и воинов Со-

ветской Армии в распоряжение политорганов советских войск, находящихся в ЧССР,

направляется большое количество газет, журналов, книг, брошюр, листовок и плакатов.

Всего после 21 августа на территории ЧССР (по данным на 28 декабря) распространено:

53,5 млн экз. газет и журналов; 1 млн 700 тыс. экз. листовок на чешском языке; 1 млн 600

тыс. экз. брошюр на чешском, словацком и русском языках; 80 тыс. плакатов; 487 тыс. экз.

книг и словарей, в том числе 25 тыс. экз. книги “К событиям в Чехословакии” на русском

языке и 457 тыс. – на чешском языке.

Ежедневно на территории ЧССР распространялось в августе-сентябре всего 600 ты-

сяч, в октябре 360 тысяч, в ноябре-декабре по 60 тысяч экземпляров советских газет и

журналов.

По сообщению политорганов советских войск, периодическая печать и книги рас-

ходятся хорошо.

В советских газетах публикуются статьи и корреспонденции, направленные в под-

держку решений ноябрьского пленума ЦК КПЧ и мероприятий по их осуществлению. В то

же время печать выступает с критикой ревизионистских элементов и тех чехословацких

органов массовой информации, которые мешают процессу нормализации. За период

времени, прошедший после 21 августа, газетами “Правда”, “Известия”, “Советская Рос-

сия”, “Красная Звезда”, “Труд”, “Сельская жизнь”, “Комсомольская правда”, “Литератур-

ная газета” было опубликовано в общей сложности около пятисот передовых, крупных

редакционных, авторских статей, корреспонденций, обзоров, связанных с событиями в

Чехословакии.

Политиздатом выпущены пять сборников “Марксизм-ленинизм – единое интерна-

циональное учение”, в которые вошли документы ЦК КПСС, братских партий, материалы

совещаний и встреч представителей социалистических стран, важнейшие статьи из со-

ветской печати.

4. Издательство АПН выпустило сокращенный вариант “Белой книги” для военно-

служащих группы войск в ЧССР – “Ты защищаешь социализм, солдат!”, Главпуром СА и

ВМФ изданы два выпуска брошюры “Народа верные сыны” (письма советских людей

солдатам, сержантам и офицерам Вооруженных Сил СССР, находящимся в ЧССР), бро-

шюра “Летопись благородного подвига” (советский солдат в Чехословакии), сборник ма-

териалов в помощь пропагандистам и агитаторам “Верность интернациональному долгу”

и др.

Командованием группы советских войск в Чехословакии издается газета “Совет-

ский воин” и 4 многотиражные газеты.

5. По линии АПН в Дрездене (ГДР) издается газета “Зправы” на чешском языке ти-

ражом 225 тыс. экз. Выходит “Еженедельник актуальных новостей” – газета АПН на чеш-

ском языке.

Готовится к изданию на чешском языке сборник “Единое интернациональное уче-

ние” (по материалам выпусков “Марксизм-ленинизм – единое интернациональное уче-

ние”).

6. На территории ГДР создана радиостанция полулегального характера “Влтава”,

выступающая от имени преданных делу социализма работников идеологического фронта

Чехословакии. В ее передачах даются ответы на прямые и косвенные антисоветские и

антисоциалистические высказывания чехословацкой печати и радио, ведется компроме-

тация наиболее реакционных общественных деятелей, комментаторов и журналистов,

возглавляющих диверсионную идеологическую деятельность антисоциалистических сил.

Зам. зав. отделом пропаганды ЦК КПСС А.Яковлев. 2 января 1969 года» 7.

Москва неделю хранила молчание; ни соболезнования семье, ни сочув-

ствия чехословацкому народу, ни поддержки правительству. Я представил

себе наших престарелых членов Политбюро: у всех взрослые дети, у иных

студенты, ровесники Яна Палаха, и как не понять все же чувствующих свою

вину, испытывающих страх за детей, охваченных шоком отцов. Когда же и

образумиться, если не теперь, в эти часы, когда на твоих глазах почернело и

обрушилось небо.

Много лет спустя в архивах найдут письмо Брежнева и Косыгина в ад-

рес Дубчека и Черника, отправленное 23 января, через неделю после траге-

дии. Думаете, наш сентиментальный Леонид Ильич, все наше руководство

пришли, наконец, в себя, обрели дар речи, готовы перед таинством смерти,

потрясшей всех людей на земле, распахнуть душу перед братьями-славянами

и не держать больше зла друг на друга, забыть взаимные обиды, изгнать по-

мутившее рассудок зло, успокоить усталые народы?

У Брежнева и Косыгина этих слов не нашлось.

«Уважаемые товарищи, нас крайне беспокоит и настораживает то обстоятельство,

что в Чехословакии в последние дни усилиями определенно враждебных сил складыва-

ется напряженная политическая ситуация, которая характеризуется стремлением усилить

националистические антисоветские настроения, затруднить нормализацию ситуации в

ЧССР. С этой целью используется факт самосожжения Яна Палаха. Как стало сейчас из-

вестно, Палах не понимал всех последствий своего действия и стал жертвой намерений

провокаторов, которые его подталкивали к этому трагическому действию...» 8

Это, конечно, понятная дань общепринятой форме партийной перепис-

ки – сначала неизбежен идеологический абзац, а вот теперь, вслед за ним,

когда ритуал соблюден, все обязательное сказано, на бумагу выплеснутся

простые человеческие слова, из самого донышка души, об общей боли и

скорби, они сразу изменят и тон, и суть.

«…Политический смысл этого акта заключается в том, что с самого начала антисо-

циалистические силы с удивительной готовностью и целеустремленностью используют

самосожжение Яна Палаха для обострения напряженности политической атмосферы,

возбуждения тревоги и психоза, направленных против политики КПЧ и правительства

ЧССР, реализации решений ноябрьского, декабрьского и январского пленумов ЦК КПЧ.

Особое внимание обращает на себя то обстоятельство, что печать, радио, телевидение и

другие средства массовой информации распространяют нездоровые и опасные настрое-

ния, которые возбуждают общественность в стремлении скрыть действительных органи-

заторов новой политической кампании и выдать акцию антисоциалистических и антисо-

ветских элементов за акцию патриотов. Эту же цель преследуют те, которые стремятся

смерть Яна Палаха оценить как геройский акт общенационального значения.

Нельзя не видеть, что события в Чехословакии приобретают опасный политический

характер. Сначала были выдвинуты требования, касающиеся “Зправ” и ликвидации цен-

зуры. Сегодня в материалах печати, радио, телевидения, в некоторых выступлениях со-

держатся требования немедленного проведения выборов в государственные органы,

продолжения заседаний 14 съезда КПЧ и созыва съезда чешских коммунистов. Дело за-

шло так далеко, что при поддержке государства стали появляться требования вывода со-

ветских войск из ЧССР. Имели место случаи прямых нападений на грузовики советских

военных представителей и даже нападения на советских официальных представителей.

Это все является достаточным поводом утверждать, что правые антисоциалистиче-

ские круги после январского пленума ЦК предпринимают новую попытку столкнуть пар-

тию с принятого курса. В этих условиях было бы чрезвычайно важно правильно и прин-

ципиально оценить действительное значение поступка Яна Палаха и организованной

провокационной кампании, которая за этим последовала.

Однако мы должны констатировать, что этого до сих пор не произошло. Наблюда-

ются только политические игры вокруг безрассудного поступка молодого человека.

Определенные круги все больше проявляют солидарность с требованиями, кото-

рые не имеют ничего общего с усилиями чехословацких трудящихся, направленными на

совершенствование социалистического общества...»

Ничего о потрясении невероятной смертью, какую трудно припомнить

в нашей новейшей истории. Откуда взяться сильным чувствам? Русским лю-

дям не привыкать героически гибнуть за свободу родной земли, бросаться с

гранатой на амбразуру дота и идти на смертельный таран вражеского само-

лета. Нас учат, если выхода нет, даже ценой собственной жизни, но нести ги-

бель захватчикам.

А тут другая философия: протестуя против захвата родины, требуя вы-

вода чужих войск, не врагов перед всем миром убивать – только себя. Потря-

сти людей собственной страшной смертью.

Кремлю это не понять.

«…Теперь совершенно очевидно, антисоциалистические круги готовятся использо-

вать похороны Яна Палаха для широкого развертывания провокационной кампании. Если

в этих условиях не удастся проявить твердость, если не будут предприняты решительные

меры, события могут выйти из-под контроля партии и правительства и перерасти в от-

крытые выступления против дела социализма в Чехословакии.

Мы убеждены, что создавшуюся ситуацию еще можно быстро поправить, если

опираться на трудящихся, которые в своем большинстве не поддерживают развязанный

психоз, если развернуть наступление на враждебные силы.

Мы хотим подчеркнуть, что ЦК КПЧ, правительство ЧССР и другие ответственные

органы республики:

– должны сделать все политические необходимые выводы и правильно сориенти-

ровать партию, трудящихся, и дать принципиальную партийную оценку деятельности ан-

тисоциалистических, антисоветских сил в связи с развязанной провокационной кампани-

ей вокруг случая на Вацлавской площади;

– должны принять незамедлительные меры, которые будут направлены на при-

остановление деятельности тех, кто стремится воспрепятствовать нормализации в стране

на марксистско-ленинской интернациональной основе.

Мы посылаем это письмо с чувством доверия к Коммунистической партии и наро-

дам Чехословакии, стремящимся нормализовать ситуацию и укрепить дружбу между

народами ЧССР и Советского Союза.

Л.Брежнев, А.Косыгин. 23 января 1969 года».

27 января Президиум ЦК КПЧ поручил Биляку подготовить ответ

Брежневу и Косыгину. Две недели Биляк и его помощники думали над фор-

мулировками. «Ваши оценки совпадают с нашими», – уверяли они Москву,

обращая внимание, что чехословацкому руководству все же удалось полити-

чески овладеть ситуацией, одной из самых сложных за последнее время.

Дубчека в этом ответе что-то не устраивало. Он заметил, что письмо запоз-

дало и дает информацию, советской стороне известную. Подготовленный

Биляком ответ так и не ушел в Москву.

Милан Черный рассказывает историю, в медицинской практике из-

вестную, а для несведущих, вроде меня, невероятную. В полночь с 20 на 21

августа 1968 года, опоздав на последний автобус и надеясь остановить по-

путную машину, по дороге из аэропорта Рузине шла в Прагу женщина сред-

них лет. У женщины на теле были странные пятна, ее много лет наблюдают

врачи, пробуют разные способы лечения, но помочь бессильны. Вдруг на

ночной дороге она увидела, как с нарастающим грохотом приближается

ослепительный свет. Она отпрянула к краю обочины, мимо нее громыхали

танки. Ночь, гулкий ночной небосвод, и пыль из-под гусениц, и огни летящих

фар. Все было, потом она скажет врачам, как распад мироздания. Женщина

почувствовала слабость, все внутри оборвалось, она потеряла сознание. В

клинику ее доставили под утро. Психический шок привел к чуду: пятна на

теле больной исчезли, словно их не было.

Она повторяла с усмешкой: ее вылечил Брежнев.

«Это была сестра моей жены», – говорит Милан.

Он заканчивал аспирантуру в Научно-исследовательском психоневро-

логическом институте имени В.М.Бехтерева, там оставалось много друзей.

Настолько близких, что однажды ему разрешили присутствовать на закры-

том партийном собрании, там он впервые услышал о ХХ съезде КПСС. Ему

трудно было представить, что его друзья в Ленинграде и люди в танках на

улицах Праги – один народ.

Проснувшись от грохота, от нервных ночных звонков, увидев в окно

грозные контуры и ничего не понимая, многие люди испытали психическое

напряжение и расстройства. Случай на аэропортовской дороге помогает

представить глубину психических потрясений. Это поколение, которое в

1945 году, встречая чужие войска, воспрянуло духом, в 1968-м, видя на своих

улицах те же войска, ужаснулось. Войска оказались странные; очевидная для

всех бессмысленность операции, приказы командиров не вступать в разго-

воры, но постоянные со всех сторон вопросы, на которые у солдат не было

ответов, вызывали у армейской массы чувство подавленности. Милану Чер-

ному, и не ему одному, известен случай, когда на набережной Влтавы, вблизи

здания ЦК КПЧ, советский солдат, не выдержав напряжения, застрелился.

Сотрудники психиатрической лаборатории стали отмечать у населения

массовый рост тревожных невротических состояний. Участились случаи по-

вышенного давления крови, упадка сил и работоспособности, особенно у

людей интеллектуальных занятий. По наблюдениям медиков и социологов,

в эти дни пражане курили и пили кофе больше обычного. Разочарование

сближало, уравнивало, общество в кризисном состоянии становилось одно-

роднее. Люди поднимались над передрягами в семье, в быту, на работе, над

душевными страданиями. Захват чужими войсками страны, внешнее по всем

статьям поражение и общее негодование сплачивали нацию.

Осенью 1968 года и в зиму 1969-го активнее стали функционеры, те из

них, кто теперь были первыми помощниками оккупационных войск. Они го-

товы на все: вести анонимные радиопередачи, распространять газеты, чер-

нящие Пражскую весну, все реформаторское движение; в их руки переходит

цензура над средствами информации. По их пониманию, у народа нет буду-

щего, если выпасть из упряжки с Советским Союзом. И пусть в чьих-то глазах

соседняя империя выглядит отсталой, живущей хуже их всех, это следствие

ее добровольного бремени содержать и кормить другие народы. В чешских и

словацких городах гуще прежнего офицеров КГБ, сотрудников чехословац-

кой безопасности, их оживившейся агентуры. Общественные сумерки сгу-

щаются, а реформаторы во власти утрачивают последние признаки полити-

ческой проницательности. Они еще на что-то надеются, делают вид, что все

идет, как надо; пытаются по мере сил сопротивляться. Но даже к железу ко-

гда-то приходит усталость.

Именно в это время на Вацлавской площади вспыхнул живой факел.

Растерянные «нормализаторы» старались объяснить случившееся экс-

травагантной выходкой излишне впечатлительного, сосредоточенного на

личных переживаниях молодого человека. Поползли слухи, будто студенту

обещали дать бутылку с жидкостью, которая горит холодным пламенем, ис-

ключающим ожоги, а случилось досадное, даже чудовищное, но несомненное

недоразумение. Функционерам невозможно было признать самосожжение

следствием стыда за унижение страны, за поведение властей.

С Яном Палахом прощались на философском факультете Карлова уни-

верситета. Люди шли и шли траурной процессией через Староместскую

площадь, мимо памятника Яну Гусу, к месту новой исторической скорби. В

поступке одного аккумулировалось отчаяние всех. Многие сжимали кулаки,

не зная, как ответить самим себе, сможет ли эта страшная плата что-то из-

менить в бессильном и оцепеневшем обществе.

А 25 января три десятка человек, большей частью родственники и жур-

налисты, собрались на Ольшанском кладбище, неподалеку от захоронения

советских солдат в 1945 году. Здесь было тихо, несуетно, малолюдно, как на

сельском кладбище. Простой гроб на веревках опускали в могилу № 89. Ни-

каких кулаков – только горящие свечи в руках. Священник Якоб Троян окро-

пил могилу святой водой. «Я думаю, – сказал священник, – никто из нас пока

не способен осознать глубоко, что произошло и какие всходы даст в нашей

жизни эта жертва…»

Она оказалась не последней.

На той же Вацлавской площади, близ гостиницы «Ялта» в знак протеста

против оккупации 25 февраля поджег себя 19-летний Ян Заиц из Шумперка

(Северная Моравия), учащийся железнодорожного техникума. Он это сделал

в проходе между зданиями, надеясь выбежать на открытое пространство

площади, но добежать не успел. По заключению медиков, он не страдал ду-

шевным заболеванием, не был замечен в слабости к алкоголю или наркоти-

ческим веществам, но в классе был лидером, человеком с обостренным чув-

ством правды и справедливости. В оставленной им предсмертной записке он

называл себя «факелом номер два», возгоревшимся, чтобы будоражить и

дальше дремлющую в людях совесть.

Полтора месяца спустя в средневековом моравском городке Йиглаве на

площади Мира поджег себя сорокалетний Эвжен Плоцек, добрый семьянин,

отец 15-летнего сына. По мнению всех, его знавших, серьезный, спокойный,

обязательный человек, сторонник дубчековских реформ, делегат ХIV (Высо-

чанского) съезда партии. Ни в каких вредных наклонностях и в нарушении

психики тоже не был замечен. На одном из листков, им оставленных, он

написал: «Я за человеческое лицо и не переношу насилия». Не взрывчатым

юношеским порывом, но всем своим жизненным опытом он восстал против

оскорбляющей его, его семью, его народ постыдной «нормализации»,

С 16 января по 30 апреля доцент Милан Черный и его группа зареги-

стрировали на территории Чехии и Моравии еще 26 случаев самосожжения.

Среди них четыре женщины. Хотя общая атмосфера в стране оставалась той

же, ученые не стремились во всех разочарованиях жизнью непременно ви-

деть политику; у некоторых жертв обнаруживали психические отклонения,

вызванные личными и семейными проблемами. Избрание именно этого спо-

соба самоубийства выдавало, видимо, желание, может быть, бессознатель-

ное, романтизировать уход и хотя бы чуть погреться в лучах поклонения, ко-

торым были отмечены первые жертвы. Как бы ни было, эпидемия само-

убийств после гибели Яна Палаха свидетельствует о глубоко проникшей в

общество подавленности, утрате смысла существования. Медики назовут это

«оккупационным стрессом» 9.

Ян Палах выбрал философию под влиянием унаследованного от отца

интереса к всеобщей истории. Отец, вшетатский кондитер, не слишком

успешный в торговле, много читал, хранил книги и совсем забывал о делах,

когда где-то возникал спор о будущем устройстве мира. В среднем сословии,

особенно в чешской провинции, всегда находились любители жарких диспу-

тов. Так что Йозеф Палах, отец двух сыновей, не был исключением. Прожив

немногим больше пятидесяти, он умер от инфаркта, не оставив семье боль-

шого наследства, но внушив сыновьям обязанность быть во всем искателями

истины, жить своим умом.

Мироощущению юного Яна, многих его сверстников ближе других был

Ян Амос Коменский, просветитель-гуманист ХVII века. Он был кумиром не

одного поколения молодых интеллектуалов, остро переживавших взлет и

падение общественной активности. В предшественниках чехи искали опору

своим надеждам на равноправное национальное развитие. По Коменскому,

великие державы должны прекратить между собой вражду, дать мир «хри-

стианским народам», а это наступит, когда ружья будут применять «только

против хищников», а пушки переплавят на колокола, чтобы «созывать наро-

ды». Милые утопические планы отвечали чешской ментальности с ее верой в

победу скорее разума и знаний, нежели грубой силы. Духовное завещание

Коменского, его трактат «Необходимо только одно», написанный в 1668 го-

ду, был бы поводом в 1968 году всей Европой отметить 300-летие этой глу-

бокой проповеди мира и исправления человеческих дел. Но до этого ли бы-

ло…

Под влиянием идей Яна Амоса Коменского в первые дни оккупации

студент Палах пишет для семинара реферат «Значение сознания в поступках

человека». Человечество, замечает он, стоит на развилке, его существование

в собственных руках, и изменение (совершенствование) мышления – одно из

необходимых условий прогресса. Той же осенью пражские студенты, и Палах

в их числе, переживая спад общественной активности, устраивают массовую

забастовку с национальными флагами и плакатами, стараясь встряхнуть лю-

дей, помочь избавиться от чувства безысходности. Но молчат, не хотят гово-

рить со студентами их сверстники, советские солдаты. Под стук дождей и гул

холодного ветра танкисты сидят у железных печей в двадцатиместных па-

латках. Отныне брезентовые палатки, которые скоро прикроет снег, станут

их жильем, столовой, клубом, а заодно – образом слякотной Европы, которую

их послали спасать. Впереди когда-нибудь – возвращение на родину, экзаме-

ны в вузы, рефераты о роли сознания… Но, может быть, им предложат совсем

другие темы.

Мы говорим об этом в машине с Яном Петранеком.

Спасибо Яну, он согласился помочь мне добраться до поселка Вшетаты,

родины Палахов. Осенним утром 1990 года мы выедем из Праги и возьмем

курс на север, к виноградной равнине между Лабой и Влтавой, в сторону го-

родка Мельника, центра чешского виноделия. Но туда не попадем, а через

сорок километров пути, не доезжая до виноградников километров пятна-

дцать, свернем к Вшетатам. Машину Ян ведет спокойно, вдоль кукурузных

полей, не отрывая глаза от дороги, не утомляя излишней информацией, но

не упуская случая вспомнить о деталях, помогающих лучше почувствовать

пережитое.

– Знаешь, в феврале 1969 года кто-то отправил письмо Либуше Палахо-

вой. Она еще не пришла в себя после похорон Яна. «Вы правы, – было в пись-

ме, – правда победит, но это случится, когда на свет выйдет вся эта комедия,

в которой главную роль отвели вашему сыну…» Подписи под письмом «сту-

дентов из Оломоуца» оказались вымышлены, авторов не нашли. Потом пу-

стили слух, будто самосожжение Палаха организовали сами активисты

Пражской весны: драматург Когоут, спортсмен Затопек, шахматист Пахман,

публицист Шкутина, студенческий вожак Голечек. Подонки есть у вас, есть и

у нас 10.

…Во Вшетатах находим дом учителя истории Милослава Слаха, местно-

го летописца, собирателя старины. Он с 6 класса учил Яна. Рабочий кабинет с

письменным столом, заваленным вырезками из газет; на полках сочинения

Яна Амоса Коменского, Франтишека Палацкого, Карела Гавличека Боровско-

го, Томаша Масарика… Эти книги брал читать маленький Палах. Учитель

немножко ревновал Яна к «Соколу»; подобно другим ученикам, Ян разрывал-

ся между чтением и занятиями в этой физкультурной патриотической орга-

низации, которая еще в ХIХ веке, во времена Австро-Венгерской монархии,

была для чешской молодежи больше, чем место для тренировки мышц, она

была скорее школой, где укрепляют национальный дух. Настоящие чехи все-

гда из «соколов», спортом часто занимались семьями. «Соколами» были все

Палахи: предки Йозефа и Либуше, они сами, оба их сына. Другой страстью

Йозефа и Либуше был любительский театр; сценические площадки есть во

многих деревнях и сегодня. Каждый спектакль – торжество патриотических

чувств.

Ах, как доволен был вшетатский учитель, когда в последнем классе

школы Ян обнаружил интерес к русско-чешским отношениям в ХI веке, к

начальным временам добрососедства, когда русские и чехи говорили на од-

ном славянском языке, не нуждаясь в переводчиках. Русские тогда звались

полянами, потому что, по В.О.Ключевскому, обитали в полях, земли Чешской

короны и российские соприкасались, а Великий князь Ярослав Мудрый и

чешский Болеслав ощущали себя соседями. Несимпатичен из русских импе-

раторов Яну Палаху был только Николай I, неуверенный в себе и боявшийся

за свою корону, когда народы окраин пытались сбросить с себя унижен-

ность. На его совести разгром польского восстания 1830 года, венгерской ре-

волюции 1848-го, – этого Яну было достаточно, чтобы невзлюбить тирана.

Интерес к восточным соседям сохранялся у Яна и в университетские

годы. В составе студенческих строительных отрядов он дважды бывал в Со-

ветском Союзе. Последний раз – в летние месяцы 1968 года. У него там оста-

валось много друзей. Их сверстников потрясенный Ян увидит в Праге – на

танках.

– Знаете, в дни оккупации Ян как-то пришел ко мне за книгами. Пере-

бирая их на полке, вдруг повернулся: «Пан учитель, кто-то же должен взять

совесть за сердце!» Так он выразился. Я не стал переспрашивать, мы пони-

мали друг друга. Кто-то должен! Но я не думал, что это будет Ян.

Кладбище в стороне от дороги, на пологом склоне холма. Постояв у се-

рых гранитных плит Йозефа Палаха и Либуше Палаховой, по гравийной до-

рожке идем к могиле Яна. Ограды нет, только полевые цветы, много свежих

цветов, и в металлических стаканчиках горящие свечи; местные жители им

никогда не дают погаснуть. На одном из венков бело-сине-красная лента:

«Жертва твоя была не напрасной…». Эта часть кладбища священна, здесь

предают земле не тела, но прах. Природе возвращают ее изначальную сущ-

ность. По ночам, говорят, дух из-под земли встает, струится к небесам, воздух

чист и прозрачен, можно видеть огни городов.

Здесь второе захоронение Яна Палаха.

Когда на Ольшанском кладбище самые близкие опускали в могилу гроб,

надеясь на вечный отныне для Яна покой, своими чувствами они просто-

душно наделяли других, не думая, что во времена Густава Гусака ночью 23

октября 1973 года по указанию властей могильщики тайно разроют могилу,

унесут гроб в крематорий. «Нормализаторы» предадут сожжению Яна Палаха

второй раз. Урну с пеплом тихо увезут во Вшетаты, Либуше Палаховой, она

будет хранить урну дома. Только через полгода мать уговорят предать пепел

сына земле, на сельском кладбище.

Осенью 1980 года умершую Либуше Палахову опустят в могилу рядом с

могилой мужа Йозефа и неподалеку от могилы их сына.

Пан Милослав Слаха говорит, прощаясь: «Если хотите понимать чехов,

вдумайтесь в слова Яна Амоса Коменского: мы готовы скорее страдать на из-

бранном историческом пути, даже обречь себя на гибель, чем позволить ко-

му-нибудь увлечь себя идти с ним к лучшему будущему вопреки своей воле».

Если бы на всю Чехию была только одна могила, могила Яна Палаха, ее

было бы достаточно, чтобы этим словам доверять.

А в Праге на Ольшанском кладбище могила № 89 долго была разрыта и

пуста, хотя по-прежнему сюда приносили цветы. Но времена изменились, пе-

пел Яна Палаха теперь захоронен и на Ольшанах, на том самом кладбище, где

в 1945 году хоронили и советских солдат. Хожу по кладбищу, а перед глазами

сибирский поселок Забитуй, лето 1964 года, и вслед за «Татрами» бежит ста-

ричок Нестеров: «Запишите! В гражданскую войну русских и чехов хоронили

вместе! Рядом! В одних могилах…»

Фотографии к главе 10

Прага, 22 августа 1968

Подавленность населения после ввода войск медики назовут «оккупационным стрессом»

Похороны Яна Палаха. Прага, 25 января 1969

Леонид Брежнев и Густав Гусак в Крыму. Июль 1979

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. «Десятилетия пошли к

черту…»

Картинки времен «нормализации». «Я не готов иметь с этой пар-

тией что-либо общее, агой!» «Ясно, что больших путешествий у

меня не будет…» «Придется распрощаться с моим домом». Чьи

были кости в снегах Килиманджаро? Ганзелка в перестроечной

Москве. Две встречи с Дубчеком

Обидней всего чехам и словакам был не столько разгром Пражской вес-

ны, сколько торжествующая роль в этой истории одной из самых сильных

держав, близостью с которой гордились, на которую так надеялись, которой

подражали. Современники Второй мировой войны и поколения, шедшие за

ними, не знали такого горького разочарования, травмы для их историческо-

го сознания. Даже функционеры, причастные к приглашению войск, сотруд-

ничавшие с ними, были в замешательстве; приходило ощущение, что нации

больше не подняться.

У чехословацких властей, сломленных «московскими переговорами», ни

на что не оставалось сил, кроме как убеждать сограждан и друг друга в неиз-

бежности процесса, с которым надо смириться, как с единственной возмож-

ностью выживания. Заводы продолжали работать, выполняли советские за-

казы; люди ходили в театры, концертные залы, рестораны; в пивнушках

громче прежнего пели песни времен легионеров и Первой республики. На

встречаемых в городе советских военных никто не обращал внимания; про-

хожие всем своим видом давали им понять, что не стоит надеяться быть за-

меченными. Мы вас не знаем, не видим, для нас вы не существуете.

Крестьяне, как прежде, обрабатывали землю, ходили за скотом, делали

домашнее вино, и когда забивали кабана, за выставленными на улице стола-

ми собиралось полдеревни. На столы несли блюда с жирным супом, жареной

и вареной свининой, всевозможными колбасами, сардельками, голубцами.

Крепкий мясной дух уплывал далеко окрест, дурманя головы спрятанным в

лесах советским гарнизонам.

Интеллектуалы призывали народ не к отмщению, не к злобе, не к рез-

ким движениям, но к избавлению от взаимного недоверия и страха. А тре-

вожная атмосфера сгущалась. Смрковского, недавнего председателя парла-

мента, тяжело больного (рак бедренного сустава), вывезли с дачи в Хискове

в полицию близлежащего городка Бероун. «Расскажите о шпионских сведе-

ниях, которые ваша жена передавала австрийским гражданам в Праге, когда

вы возглавляли Национальное собрание». Смрковский не желал говорить в

таком тоне и потребовал отвезти домой. Машины не будет, сказали поли-

цейские, пока он не подпишет протокол. «В таком случае, – ответил Смрков-

ский, – я сяду на тротуаре перед дверьми, кто-нибудь наверняка меня узнает

и отвезет». 1

Из всех последствий советской оккупации это самое страшное: в стране

Яна Амоса Коменского дети отказываются верить своим учителям. Учителя

детям смешны, как клоуны, вынужденные говорить то, что их заставляют.

Страх за детей вынуждает родителей дома помалкивать или кривить душой.

Сознательное двоемыслие становится способом выживания. В Союзе мы к

этому привыкли, уже не замечаем, но я помню, как меня потрясло, когда моя

дочь, задав какой-то вопрос, посмотрела на меня умоляюще: «Папа, только

скажи не как надо, а как на самом деле».

Недавние пражские реформаторы, еще не отлученные от власти, ста-

раются не раздражать советское руководство; послушно передвигают друг

друга с места на место, но их запоздалое рвение вызывает у хозяев не дове-

рие, а усмешку. Москва ведет дело к тому, чтобы ее наместниками в Чехосло-

вакии стали надежные для нее люди, доказавшие готовность жить интере-

сами Кремля, физически находясь в Праге. Из прежней руководящей коман-

ды уверенными можно быть только в Василе Биляке и Алоисе Индре; оба го-

товые первые лица, но ни в одном слое населения, даже среди партийцев, у

них нет поддержки.

Биляк знает, что в Москве он более «свой» человек, нежели в Праге или

Братиславе. И рукопись своих воспоминаний «Этапы моей жизни» (745 стра-

ниц) член Президиума, секретарь ЦК КПЧ переправляет через советское по-

сольство в ЦК КПСС. Как следует из партийных документов, в рукописи «со-

держатся сугубо доверительные сведения, В.Биляк просил советского посла

направить ее на хранение в СССР и тем самым исключить возможность ис-

пользования материала «нежелательными лицами». Учитывая ценность ру-

кописи, полагали бы целесообразным перевести ее на русский язык за счет

средств партбюджета силами специально допущенных к такой работе пере-

водчиков. После возможного ознакомления с рукописью ограниченного кру-

га лиц считаем необходимым направить ее на хранение в архив ЦК КПСС». 2

Cоветским и чехословацким теоретикам ничего не остается, кроме как

убеждать массы, что новые проблемы народов Восточной Европы – след-

ствие Пражской весны; в их лексике понятие «суверенитет» трансформиру-

ется в «ограниченный суверенитет», хотя даже самые подкованные не зна-

ют, как это понимать, что из этого следует. Руководство по-прежнему на что-

то надеется; по словам Смрковского, нужно, конечно, выполнять обязатель-

ства перед союзниками, но дела своей страны должны решать сами граж-

дане, и если кто-то во власти передаст другим право устанавливать, как

народу жить, он распорядится тем, что ему не принадлежит.

При Гусаке, сменившем Дубчека в апреле 1969 года, к власти приходят

бойкие вчерашние неудачники. Никто не знает их заслуг, кроме единствен-

ной, перекрывающей все их недостатки: оккупацию они называют «братской

помощью». Ничего другого от них не требовалось. К ним переходят кабине-

ты изгнанных из партии предшественников, они продолжают чистку пар-

тийных рядов. Выкорчевывают первым делом тех, кого называли совестью

нации. Наконец-то Кремлю удается расправляться с реформаторами руками

самих чехов и словаков. Это их, прирученных властью, Иржи Ганзелка срав-

нивал с велосипедистами: вниз они давят ногами, а вверх горбатятся и сги-

бают спины.

Перед тем, как вызывать на партийный суд, с Иржи Ганзелкой десять

дней беседовали в кабинетах, но заставить подписать протокол не смогли.

Исключенного из партии, его потом допрашивали следователи госбезопас-

ности. Допрашивали люди другого поколения, иногда те самые молодые лю-

ди, которые узнавали мир по книгам Ганзелки и Зикмунда. «Но арестован-

ным на длительный срок я все-таки не был», – будет вспоминать Ганзелка с

облегчением 3.

В начале 1970 года из Готвальдова в Прагу вызвали Мирослава Зикмун-

да. «Я приехал в ЦК. За столом в приемной девушка лет двадцати. “Кто там?”

– спросил я, указывая на дверь, за которой работала комиссия. “Какой-то

Гофмейстер”, – отвечает юное создание. “Вы что, не знаете, кто это ?” – удив-

ляюсь я. Мне казалось, в стране нет человека, даже молодого, кто бы не слы-

шал имя Адольфа Гофмейстера, писателя и художника, старейшего члена

партии, одно время чехословацкого посла во Франции. Не успела она отве-

тить, как открылась дверь и появился Гофмейстер. На нем лица не было, у

виска набухли вены, видно было, как пульсирует кровь. “Ну что, Адя?” – я об-

нял его. “Выбросили! Теперь ты можешь обращаться ко мне “пан Гофмей-

стер…”» Через три года Адольф Гофмейстер умер.

В большом кабинете Зикмунд видит за столом четыре или пять чело-

век. Знает только одного, секретаря Союза писателей, он печатался под

псевдонимом Павел Бояр. До этого дня он обращался к Зикмунду с уменьши-

тельно-ласковым сокращением его имени, говорил с подчеркнутым пиете-

том. А тут сухо: «Товарищ Зикмунд, садитесь…» Cтарался не смотреть Зик-

мунду в глаза. «Я знаю тебя, – сказал ему Зикмунд, – а кто за столом осталь-

ные? Ваши фамилии, имена, партийные должности. Вы будете решать мою

судьбу, но кто вы?!» Они стали называть себя. Все люди из Брно, из краевого

комитета партии, и рассматривают дела интеллигенции, живущей, подобно

Зикмунду, в Южной Моравии. Бояр говорит: «Первый вопрос: готов ли ты,

способен ли защищать линию партии?» Зикмунд спросил: «Какой партии?

Той, которая в январе 1968 года избрала Дубчека первым секретарем и в ап-

реле приняла “Программу действий”? Отказалась участвовать на встрече пя-

ти партий в Варшаве, подтвердила свою самостоятельность в Братиславе,

осудила ввод войск в ночь с 20 на 21 августа? Или другой партии, которая

признала ввод войск приглашением? Линию этой партии я должен защи-

щать? Если этих моих слов вам достаточно, я больше не буду говорить. Я не

готов иметь с этой партией что-либо общее, агой» 4.

«Агой!» – по-чешски «привет!».

Интеллектуалам их круга проблема виделась во взаимном недопони-

мании чехословацкого народа, который еще не забыл, что такое гражданское

общество, и советского народа, который никогда этого общества не знал.

Ганзелка и Зикмунд, до той поры свободные люди, у ног которых не-

давно лежал весь мир с пустынями, бушменами, слонами, индейцами, мина-

ретами, теперь были обречены двадцать лет жить, не выходя за шлагбаум,

рядом с советскими военными базами, поначалу скрытыми в чехословацких

лесах. В высшей степени корректные, они ни словом не обмолвились в пись-

мах об истинных причинах горечи и тоски, но печальная мелодия строк вы-

дает, как им дышится в наступившие времена. У меня сохранились девять

писем Иржи Ганзелки тех лет. Одно я привел в девятой главе, и долго сомне-

вался, следует ли предавать огласке остальные; они совсем личные, даже ис-

поведальные. Будь Иржи до сих пор среди нас, все бы ясно, но когда его нет,

остается единственный человек, чье мнение на этот счет для меня то же са-

мое, что решение окончательное. Мирослав Зикмунд уверил меня, что эти

письма, пусть сугубо личные, все же передают атмосферу в Чехословакии тех

удушливых лет, и Иржи было бы приятно их приобщение к документам эпо-

хи. И вот эти письма в том виде, как Иржи их отстукивал на своей пишущей

машинке с латинским шрифтом. Я надеюсь, они добавят кое-что к портрету

Иржи Ганзелки. Письма публикуются без редактуры, с сохранением лексики

и стиля, при очень небольших сокращениях строк, понятных и дорогих, ско-

рее всего, мне одному.

Письмо в Иркутск (18 июня 1973 г.)

…По твоему желанию пишу только половину из ожидаемого «жив-здоров». По-

ловину этого года я разбросил напрасно по больницам. <…> Мои болезни не являются

никаким сюрпризом. Надо было считаться с ними до начала путешествий. Раз я по-

шел на это условие, должен принимать спокойно необходимые последствия. Я уже в

прошлом году писал о трудностях с почковыми камнями, язвами в желудке на дуо-

дене (двенадцатиперстной кишке. – Л.Ш.), об операциях обеих ног, и о трудностях с

печенью. Уже несколько лет есть у меня хроническое воспаление печени, последствие

тропических заболеваний, и печенных паразитов. Но только в апреле месяце узнали в

больнице при помощи лапароскопа, что во время путешествий было у меня до деся-

ти серьезных инфекционных заболеваний пени (желтухи), которые я, конечно, не ле-

чил. Знаешь, что на пути работают, не лежат.

Вот и в первых днях этого года у меня появилась чрезвычайно большая инфек-

ционная желтуха. Три с половиной месяца я пролежал в изоляции, потом недельки

две дома, потом шесть недель в испытательном институте в Карловых Варах, сей-

час пустили домой и сказали: «лежать!» Но скажи, Ленька, разве это возможно?

Полгода гнил на кровати или близко к ней, 19 килограммов сбросил, есть и пить не

дадут по-настоящему, диета суровая, и еще говорят: ни физического, ни душевного

труда, никаких волнений, никаких неприятностей, они серьезно опасны. И ты хорошо

знаешь условия и положение. Тогда зачем я буду терять дальнейшее время в крова-

ти?

Три тома (рукописи) в ящике, четвертый ждал меня полгода на столе, я про-

сто не могу не писать. Не только по своему желанию, но да ведь есть обязатель-

ства, на которые нельзя просто наплевать. Конечно, сил и устойчивости у меня не

очень много. Быстро устаю, это для меня опыт совсем новый и очень неприятный.

Но все-таки рукопись трогается вперед, шагом муравья, но идет. Об издании, конеч-

но, никто не говорит. В СССР даже не издана книга, которая появилась на чешском,

словацком и венгерском языках («Материк под Гималаями»). Она переведена, но в

стадии гранок по какому-то приказу заброшена. Нам никто не сказал, даже кон-

тракт не аннулирован. Просто забросили и все.

Ясно, что больших путешествий у меня не будет. Это кончится. Но жалко, что

нельзя сдать результаты последнего в литературной обработке, причем бороться

и защищать дело не с кем, потому что решения анонимные, приняты мне неизвест-

ными людьми в мне неизвестных учреждениях. Даже правительственная задача из-

дать наши книги об Азии не аннулирована! Разобраться нельзя, можно только рабо-

тать, пока жив. Надеюсь, Ленька, написать тебе к Новому году: «Вторая Суматра

готова». Крепко обнимаю тебя, Нелю и Галю. Твой Юра 5 .

Письмо в Иркутск (21 февраля 1974 г.)

…Я спокоен… я спокоен, и, кроме того, жив. Пока не здоров, но мне намного луч-

ше, чем год тому назад. Вот основное написал. Детали кажутся сложнее, но… я спо-

коен.

Действительно, есть у меня новости. Даже довольно важные новости. И по-

тому что новостей было больше, чем надо, времени и настроения не хватало.

Новость номер 1 (читай, только если ты спокоен!): мы На Мичанке живем с 13

августа прошлого года только втроем. Ярунки у нас уже нет. Она жива, здорова, но

живет в своей квартире, по-своему. В течение последних 5 лет она ушла от нас мно-

го раз, но в августе это случилось последний раз. Продолжать таким образом уже

было невозможно. Подробности важны только для нас. Могу только сказать (или

расскажет тебе Мирек), что с той поры стало все лучше. Живем очень скромно, но

хорошо и спокойно…

Стоп!. Ярунка… Да ведь это Ярмила, вдова профессора Юрия Венты,

много лет лечившего Ганну, покойную жену Иржи Ганзелки. После смерти

мужа в 1966 году она вошла в семью Иржи и стала, как он писал тогда, «жена

и мать, которая вернула душу нашему дому и жизни». За детей, по крайней

мере, он стал спокойнее. Не стану гадать, что случилось в эти годы, когда он

искал работу, чтобы содержать семью, но могу представить, каково ему с

двумя детьми на руках…

…Новость номер 2. Я пробыл месяц снова в Карловых Варах. Анализ крови на

этот раз показал действительное улучшение. Только после первого анализа мне ска-

зал главный врач, что в прошлом году у него много надежд не было. Хвалил за дисци-

плину (диета 5 H). Догадался, что в моей жизни устранены причины, ежедневного – и

почти еженочного – невыносимого волнения, что до лета прошлого года очень опас-

но влияло на состояние печени. Прогноз сейчас очень оптимистический: может

быть, что в течение 2–3 лет будет печень работать почти нормально (по анато-

мии уже все останется по-старому, потому что 11 желтух, тропическая малярия,

дизентерия и двое паразитов сверх того оказалось на одну печень слишком много).

Чувствую себя намного лучше. Конечно, еще нет полной работоспособности, но все-

таки понемножку уже работать могу.

Под конец месяца еду в Готвальдов посетить Мирека, потом небольшая под-

готовка и еще 13.3 э.г. есть у меня встреча с хирургами. Пробуду в больнице (по пла-

ну) дней десять, потом еще две-три недели дома, и если все пройдет нормально, в

апреле месяце вернусь – хотя бы на 2–3 часика ежедневно – к рукописи последней

книги.

И новость № 4: (самая радостная): я дождался исполнения своего старого же-

лания: когда ты приедешь в Прагу , найдешь свою комнату На Мичанке, жить будешь

с нами. Получишь свой ключ от дома, значит: у меня и со мной будешь дома. Ленька,

милый, старайся, чтобы это было скоро… 6

Письмо в Иркутск (27 февраля 1976 г.)

Ленька, друг мой дорогой, что с тобою делается, что я уже сто лет от тебя не

получил ни строчки? Может быть, что ты стал крупным, выдающимся и успешным

писателем и путешественником и что ты шатаешься где-то на другой стороне

земного шара, или на другом конце своей любимой Сибири и что у тебя нет ни време-

ни, ни пишущей машинки, и дружеской совести самой по себе не хватает. Но преду-

преждаю тебя: быть путешественником и писателем, это очень опасная профессия.

Лучше готовиться уже, предварительно, к судьбе деда. Ищи по иркутским паркам

самые уютные уголки, где бы не только с внуками, но тоже с одним старым почти

забытым другом из Чехословакии вместе согревали бы старые кости на весеннем

солнце и вспоминали совместные путешествия по Сибири. Между прочим, книжка

твоя знаменитая, необычная, шинкаревская. Значит, она заполнена и знанием, и лю-

бовью 7 .

К сожалению, сейчас я уже читаю очень мало. Есть особые трудности с глаза-

ми, надеюсь, что только временные. Печень меня тоже наказывает за грехи про-

шлых времен.

Сын женился год тому назад. Живет счастливо со своей женой у меня На Ми-

чанце. Собственными руками я ему создал квартиру на с.-з. стороне дома. И Ганночке

я построил уютное гнездо в помещении, где раньше были мои архивы. Ты хорошо зна-

ешь эти комнаты с окнами в сад. Но дело движется очень медленно, печень не позво-

ляет быстрее. Конечно, средств не хватает, чтобы кто-то сделал всю эту работу

для меня и позволил мне делать свое собственное дело, значит – писать.

Но это очень долгий разговор. Продолжать можно, только когда ты снова по-

явишься у меня в Праге. На этот раз и всегда в будущем – ты будешь спать и жить

вместе со мной На Мичанце. Я уже успел создать здесь для Мирка маленькую, уют-

ную комнатку с шкафом, кроватью и рабочим столом. Похожая находится для меня

у него в Готвальдове. Мы снова бываем вместе часто.

Ленька, дорогой, надо только добавить, что все-таки уже у нас довольно

большое дело готово и мы оба с Мирком уверены, что наши рукописи дождутся пуб-

ликации. Друзья – и не только друзья – которые читали наши последние два тома,

уверяют нас в том, что такие книги нельзя не публиковать. Поживем, увидим.

Основное, что мы, несмотря на обстоятельства, все-таки пишем. Мало, но

пишем. И кроме того, нам очень хочется повидаться с тобою, посидеть, поговорить

и даже помолчать вместе. Приезжай, по возможности с женой. Тысячи советских

граждан ездят постоянно в отпуск в ЧССР, в Карловы Вары и в другие места. Уже

пора, чтобы ты тоже получил такой отпуск. Приезжай! Приезжай! Крепко тебе

жму руку… 8

Письмо в Улан-Батор (14 января 1979 г.)

…Наверно, уже давно пора повидаться, посидеть, поговорить, даже рюмку

вкусного винца вместе выпить. Сколько лет я тебя не видел? Кажется, сто.

Давно уже ничего не читал и не слышал о тебе, о Неле, о Галке. Куда же тебя

выслали, к черту на кулички! Да ведь ты сибиряк, твои реки Ангара, Лена, Енисей,

твой город Иркутск, допустим Чита, Хабаровск, но куда же ты суешься на юг, к мон-

голам? 9

О себе лучше не говорить. Ты, впрочем, хорошо знаешь и положение и условия.

Можно только добавить, что я в течение последних лет прошел через 8 (восемь)

операций, что на мне разрезали и пошили что угодно. Но все-таки жив. Между про-

чим, снова вижу хорошо, мои плохие очные линзы (испорченные катарактой) выреза-

ли, сейчас пользуюсь контактными линзами, служат хорошо, снова могу читать и

писать, значит, другой раз в жизни я стал грамотным. Только не знаю, кому это

нужно.

Знаешь хорошо, как я проработал двадцать лет жизни. Отдал обществу бук-

вально все. И сейчас уже десять лет изолирован от работы, бесспорно полезной, лю-

бимой и на уровне, за который мне никогда стыдно не будет. Полная 1/3 активной

жизни!!! Все знания, опыт, способности, горы материалов и двадцати годами труда

проверенная жажда служить обществу просто выброшена, и все. Кажется, уже не-

далеко время, когда придется распрощаться с моим домом, где я живу с детьми.

Но виноват я. Просто у меня нет способности сказать «белое», когда вижу

черное. Только в давнем прошлом оценивали у меня безуклонную правдивость. Сейчас

не то время. В диких ветрах деревья ломаются, только трава желательно сгибает-

ся и переживает. Но из дерева траву не сделаешь.

Но хватит. В книжных магазинах не появится 12 томов путевых очерков и

монографий, в печати и по радио не пойдет несколько сот репортажей – ну и что?

Было двое шатунов Г+З, и десять лет их нет. Ну и что? Когда-то кто-то принял

анонимное решение – и забыл. Все. Совесть? Ответственность? Обязанность? Чепу-

ха! Просто погибло двенадцать книжек и кто-то или что-то вместе с ними. Ничего,

книг много, нас тоже много.

Видно, что жизнь не остановится. И, может быть, раз даже придует Леню из

Монголии или Кореи в Прагу, к старому медведю, который уже забыл шляться по

белому свету. Ленька, приезжай! 10

Письмо в Улан-Батор (23 января 1980 г.)

…На этот раз я получил твое письмо с совсем новой экзотикой. Пхеньянская

карточка, адрес улан-баторский. Где же осталась твоя любимая Сибирь? Да ведь ты

забудешь вид своих собственных детей и жену. Куда же ты суешься к черту на ку-

лички?

Ты обрадовал меня, как всегда. Но слушай, ты забываешь обо мне.

На каждое твое письмо из прошлых лет (их, к сожалению, очень мало) я поря-

дочно ответил. А ты говоришь, что я не отвечаю. Но ты прав, мои братские чув-

ства к тебе, к друзьям, к твоему народу, все это раз родилось и остается. Конечно,

есть люди, которые меняют свои чувства и свои мнения, зависимо от того, что они

считают выгодным. Но это не чувства и отношения, это только расчет. Конечно,

всяко бывает. Когда-то очень тяжело сохранить всю верную искренность есте-

ственных отношений, но без них жизнь опустела бы. Какой был бы в ней смысл?

Значит, Ленька, я тот же самый, каким ты меня встречал первый раз почти

двадцать лет тому назад.

Новости о твоей Галке напоминают мне мой собственный опыт. Что подела-

ешь? Кажется, что почти невозможно, чтобы родители защитили своих детей пе-

ред лишними ошибками. Каждое поколение должно делать свои ошибки, только соб-

ственный, нелегкий опыт накапливает нужную мудрость. Всегда будет так. Мы

тоже не принимали всех советов своих родителей. Ничего. У Галки добрые грунты,

не боюсь.

Сколько лет я уже тебя не видел, Ленька? Пять? Шесть? Во всяком случае, это

уже вечность. Приезжай! Хотя бы в отпуск, если не по путевке. Знаешь, с моим здо-

ровьем уже не все в таком порядке, как в прошлом. Что-то я накопил постепенно в

путевых условиях и что-то добавил в течение последних 10–12 лет. Ты хорошо зна-

ешь, что прощаться с пожизненным, хорошим, интересным и общественно до той

меры полезным трудом, это трудно и постепенно сказывается даже на состоянии

здоровья. Но все-таки еще жив, и жду тебя, даже с бутылочкой доброго легкого вина

из южной Моравии.

Привет всем твоим, ЕЕ, 11 Макарову и всем друзьям. Всем желаю полное удо-

вольствие в труде, такое, после которого можно спокойно спать. Да ведь для них,

как для тебя, всегда бывало самым важным: быть полезным для других. Желаю им

всем счастья и доброй, спокойной совести. Крепко тебя обнимаю. Твой Юра 12 .

Письмо в Москву (13 января 1983 г.)

Ленька, милый, рад был читать твои дружеские строчки. Но ответить в

письме – это совсем невозможно. Знаешь, твои и мои условия жизни совершенно раз-

ные. К сожалению, эти последние 14 лет сказались на моем состоянии здоровья и

равновесии.

Знаешь, прошло время очень долгое, очень тяжелое. Если сможешь, Ленька,

приезжай. Приветствую тебя как всегда, с огромной радостью. Посидим, поговорим,

повспоминаем прекрасные сибирские дни. А пока желаю тебе здоровья, успехов и

навсегда добрую совесть. Твой Юра 13.

Письмо в Москву (13 января 1984 г.)

Дорогой Ленька, спасибо тебе зе дружеское письмо из Улан-Батора. <…> Я чи-

тал и воспринимал с радостью и удовольствием, которого было мне действительно

надо. Жизнь для меня стала легче, наоборот. И годы не стоят. Слишком долго вы-

сказывается серия трудностей на состоянии здоровья. А если бы ты смог обрадо-

вать меня и появиться после так долгого перерыва у меня дома, наверное, не понра-

вилось бы тебе. Тот чудесный музыкальный инструмент пришлось продать. И сей-

час уже пора передвинуться из этого дома куда-то в деревню, в условия, достаточ-

ные для двух пожилых людей, как моя жена 14 и я.

А теперь более радостные новости. У дочери Ганны, которая вышла замуж в

Кладно (ее муж академический художник), родился сын год тому назад. И у моего сы-

на, который работает в Варнсдорфе на северной границе Чехии (он врач-гинеколог),

родился тоже сынок. И Ганка ждет второго ребенка. Все здоровы, когда-то даже

счастливы.

Ну, и я пока еще жив, что касается моего грешного тела. Об остальном лучше

помолчать. Знаешь, Ленька, 15 лет, это очень долгое время, именно на данных усло-

виях. Слишком много устал, слишком часто и серьезно заболел, слишком далеко мой

– по-моему – хороший, полезный и интересный труд. Обо всем этом я уже давно не

говорю. Не надо. Но спрашиваешь всегда с естественным интересом. Вот тебе от-

вет, правдивый, но не очень вдохновительный.

Ленька, милый, желаю тебе и всем твоим любимым счастья, удачу, здоровье и

покойную совесть. Твой Юра 15 .

Письмо в Мапуту (2 июля 1987 г.)

Ленька, друг мой дорогой, опять я обрадовался над твоим письмом, опять от-

вечаю, как всегда, с новой надеждой, что мое письмо в конце концов дойдет до тебя.

Далеко ты пошел за своим любимым трудом и местами 16. Надеюсь, что среда

и работа заполняют твое время полным удовлетворением. Ты сам в Мозамбике или

с семьей? Мы в свое время там нашли много искренних, простых, но гостеприимных и

сговорчивых людей. Я понимаю, что именно этого тебе нужно.

Очевидно, ты не получил моих писем, в которых я тебе рассказывал о себе и о

детях. После многих лет я получил работу: резал фруктовые деревья на Петржине,

Семинарска заграда. Ты помнишь, какая это прекрасная гора в середине нашей сто-

лицы. За три с половиной года я провел полную реконструкцию 2800 старых, пре-

красных, но больных деревьев. Зимой и летом. Потом заболел спиной. Заработка не

было, держать пражский дом было не с чего. В промежутке Юрочка женился, Ган-

ночка вышла замуж, у каждого двое детей. Они живут в старом доме, а я с женой

переселился в маленькую деревушку южной Чехии, за городом Индрихов Градец. Край

прекрасный, сейчас зима сибирская, дом простой, люди хорошие, жизнь не очень

сложная.

Видишь, Ленька, я жив. Но мое пожизненное дело погибло. На чью пользу? Не

знаю. Просто кто-то где-то судил и забыл. И почти два самые плодотворные и ак-

тивные десятилетия пошли к черту. Если это касалось бы только одной, случайно

моей личной судьбы, ничего. Так в жизни бывает. Но это касается целых поколений

прекрасных, плодотворных людей.

Сейчас читаем в газетах и видим на экранах громкую самокритику и здоровые

требования. Но кажется, что в ежедневной жизни у нас все это никого не касается.

Ленька, если ты в Мозамбике на долгосрочной командировке, то ты, наверно,

ездишь в отпуск в Москву и в Иркутск. Посмотри на карту! Было бы очень сложно

остановиться на денек, на два, у старого друга на юге чешской земли? Ты обрадовал

бы меня бесконечно.

А если ты получишь это письмо, напиши хотя бы открытку. Я хочу знать, все

ли письма с твоим адресом исчезают или только некоторые. Обнимаю тебя, Юра 17 .

Ах, как я их обоих теперь понимал: это не было моим умыслом, но так

получалось, что во время африканских поездок мне теперь приходилось ока-

зываться в местах, по которым когда-то путешествовали Ганзелка и Зик-

мунд. И хотя то, о чем я собираюсь сейчас рассказать, бесконечно далеко от

событий 1968 года, но все же имеет отношение к моим чешским друзьям, и

мне остается просить о терпении.

В селении Марангу (север Танзании) начинают восхождение к снегам

Килиманджаро. Со мной шли три советских учителя местной школы. Черно-

кожий проводник по имени Саймон выбрал носильщиков из юношей, дре-

мавших в тени хижины, они подхватили на голову поклажу, и мы двинулись

по тропе в глубь влажного экваториального леса. Тропа была местами забо-

лочена, мы прыгали по торчащим из воды узловатым корневищам.

И пока шли альпийскими лугами к приюту Хоромбо, и на второй день,

когда зарослями колючего кустарника поднялись к приюту Кибо, где уже

падал мелкий снег, я думал о предстоящем восхождении к кратеру, где наде-

ялся увидеть в снегах воспетые Хемингуэем кости леопарда. Хемингуэй сам

на вершине не бывал (он охотился со стороны Кении на склонах), но слышал

легенду. А Ганзелка и Зикмунд, судя по их книгам, держали замерзшие кости

в руках. Леопард на Килиманджаро давно будоражил мое воображение.

…В приюте Кибо (Кибо-хут) в час ночи мы на ногах. Носильщики в лаге-

ре спали, а мы вчетвером вслед за Саймоном идем в темноте, при свете звезд,

лавовым полем, между валунами, карабкаемся по каменистым кручам. На

высоте пять тысяч метров под ногами захрустел снег. Внизу под нами висят

кучевые облака, словно мы вывалились из самолета.

Ночное небо светлеет, проступают зазубрины скал.

Скоро мои ноги передвигаются не усилиями мышц, уже отвердевших,

почти деревянных, а только чувством вины перед спутниками, которые мо-

ложе и подготовленней, чем я. Нечем дышать, силы совсем покидают меня,

каждые два-три шага останавливаюсь перевести дыхание, и только мысль о

леопарде кое-как удерживает от возвращения в лагерь. Сажусь в снег со-

браться с силами и восстанавливаю в памяти историю.

Замерзшую тушу обнаружили немецкий миссионер К.Реиш и провод-

ник Офера 19 июля 1927 года. По их словам, они переложили леопарда на

край катера, укрепили с ним рядом флаг миссии и, возвращаясь, в доказа-

тельство находки отрезали леопардово ухо. Два месяца спустя оба снова

поднялись на вершину, попытались отрезать голову леопарда, сделать му-

зейное чучело, но голова размякла, затея потеряла смысл. Статья К.Реиша о

восхождении в «Танганьика таймс» от 10 февраля 1928 года попалась на гла-

за Э.Хемингуэю и разбудила писательское воображение.

На вершине Саймон сказал:

– Мой отец видел леопарда, труп лежал вон там, на краю кратера. Но

дожди, ветры, снега все унесли. Стерлась даже надпись на камне.

– Но какие-то следы остались?

– Ничего!

Ни замерзшей туши, ни костей, сколько мы ни искали, в кратере не

нашли.

Было обидно, подняться в ослепительные снега, и зря. Меня охватило

отчаяние, потом утешительное сомнение: а были ли кости? Не мираж ли это

утомленных восхождением людей, когда-то услышавших о чудесном чужом

видении. Ну, зачем, скажите, хищнику, даже самому безумному, тащиться в

ледяной безжизненный мир? Что он там потерял?

– Саймон, – спросил я, – что здесь искал леопард?

Саймон снял солнцезащитные очки и высказал красивое, но абсолютно

ненаучное предположение, от кого-то услышанное или вычитанное:

– А почему мы думаем, что только человека могут манить вершины?

Единственное, что склоняло верить в реальность зверя-альпиниста,

были три тома «Африки грез и действительности». Ганзелка и Зикмунд пи-

сатели, но не беллетристы, придумывать не станут.

Письмо в Мапуту (29 августа 1987 г.)

…Спасибо за радость над твоим письмом. Я прочел его несколько раз и должен

сказать, что очень тебе сочувствую. Хорошо знаю, что это такое жить годами

один. Бесконечные заботы, как самые близкие живут на другом конце земного шара,

скучаешь, грустишь, и только работа улегчает эту не очень хорошую судьбу. <…>

Сегодня нужно – вовремя – ответить на твой вопрос, касающийся леопарда на

Килиманджаро. Дело сложилось так, что мы не оба его видели. Во время последнего

этапа перед пиком Мирек очень скучал, не смог идти дальше без отдыха. Пал на зем-

лю и часика два проспал. В то время я с подружкой Хеленой, которая показана тоже

на снимках в книге, ждали Мирека наверху – и мерзли. Ты знаешь, что два часа на пи-

ке, в морозе на сильном ветру, это очень долгое время. Наконец-то мы Мирека разбу-

дили камнями, он выступил сравнительно свежий на пик, мы вместе сделали снимки

с флагом, записались в коробку победителей Килиманджаро (ты ее нашел под кам-

нями?), а мы вернулись на Кибо Хут. Мирек с другой подружкой (между прочим, она

уже раз поднималась – первая женщина в мире – на вершину Килиманджаро. Тогда ей

было 16 лет). Рут Лани, дочка чешского миссионера и сельскохозяйственного специа-

листа, который очень помог народу под Килиманджаро. Мирек с Рут спустились в

кратер Килиманджаро, а там, в близости ледяных сталагмитов и сталактитов,

они нашли скелет леопарда. Мирек взял с собою нижнюю челюсть, которая до сих

пор висит на стене у Мирека в Готвальдове.

И осталось только подкрепить надежду, что мы скоро встретимся у нас. Мой

адрес – в заголовке письма… Весной было бы очень удобное время. Май и июнь быва-

ют чудесные именно здесь у нас. Машиной из Праги в Седло 148 километров. Чепуха!

Если у тебя машины не будет, есть несколько автобусов в сутки, в полном комфор-

те ты доедешь до Индрихова Градца за каких-то три часа. Там буду тебя ждать.

Поспеши, Ленька, уже давно пора встречаться! Обнимаю тебя – и жду с радостью!

Твой Юра 18.

Забегу вперед.

Мы встретимся в начале 1990 года в деревне Седло под Индриховым

Градцем. В деревне простые каменные дома, старинный водопровод, стук

топоров и визг пилы; эти звуки радуют, означая, что люди будут с дровами;

вечером в домах топятся каменные печи, баньки, камины, плывут дурманя-

щие запахи навоза – жизнь продолжается.

Сидим с Иржи в старых креслах, им перетянутых, у сложенного им ка-

мина со стеллажами книг по обе стороны. Подкидываем в камин березовые

поленья, наколотые с утра. Юлианка торопит к столу, нас ждет бутылка

красного вина, шпекачки со сладковатой горчицей, печеночный паштет, кар-

тофельные кнедлики, а нам не хочется уходить от разговора, от пляшущего в

камине огня. Иржи болен, не очень хорошо ходит; нервные встряски после

1968 года дают о себе знать. Но голова работает прекрасно. После полуночи

я вспоминаю о бедном звере, замерзшем в снегах Африки, и допытываюсь, не

легенда ли все же в их книге леопард, не дань ли это солидарности с нашим

общим любимцем Хемингуэем. Мой проводник Саймон очень старался по-

мочь найти в снегах хоть малую зацепку, хотя б ничтожное свидетельство, но

сколько мы оба ни искали на вершине следов, обнаружить ничего не уда-

лось.

Иржи смеется:

– Лучше спроси у Мирека!

К Мирославу Зикмунду в Готвальдов я приехал через пару дней элек-

тричкой. У него я не был двадцать пять лет. Не знаю, как пролетели в разго-

ворах первые сутки, но только на исходе второго дня, допивая рюмку сливо-

вицы, приготовленной Миреком по рецепту моравских предков, я вспомнил

о бедном леопарде.

– Хочешь правду? Иди за мной.

Мы прошли в комнату, где одна стена от карниза до потолка занята

предметами быта, старины, обрядов народов разных континентов; подарки

путешественникам, часто первым европейцам, которых аборигены видели,

могли бы украсить лучшие этнографические коллекции.

Мирек снял со стены челюсть и какие-то кости.

– Там, в кратере, стоя над кучкой костей, я подумал, что любители, под-

нявшись на эту высоту, скоро все унесут с собой, ничего не оставят исследо-

вателям. С этой мыслью я сгреб кости в подол куртки и унес в лагерь. У тебя

в руках часть тех костей, остальные мы передали в чехословацкий музей

натуральной истории.

Мне казалось, что история с леопардом на этом закончилась, но неожи-

данность была впереди. В августе 2007 года, когда Иржи Ганзелки уже не

было в живых, я снова приехал в Злин к Мирославу Зикмунду. Об этой встре-

че я еще расскажу, а сейчас только о том, как мы пошли в местный историче-

ский музей, где в трех больших залах постоянная экспозиция «Иржи Ганзел-

ка и Мирослав Зикмунд». Сюда приходят школьники, изучающие географию

мира. Под стеклом знакомая челюсть леопарда.

– Должен тебя огорчить, – сказал Мирослав. – Эту челюсть смотрел из-

вестный зоолог и художник. По направлению передних клыков он устано-

вил, что в кратере Килиманджаро был не леопард…

– А кто же?!

– Извини… кабан! Просто кабан.

Оказывается, у леопарда передние клыки торчат прямо, а у кабана в

стороны, и позвонки разные. Мы понимали Хемингуэя: леопард в снегах над

Африкой – это было так красиво!

Но пора обратиться к письмам Иржи той поры, когда после четырех лет

работы в Африке я вернусь на родину.

Письмо в Москву (2 июля 1988 г.)

Дорогой Ленька, добро пожаловать дома в Москве! Я очень рад тому, что ты

нашел в семье и вообще кругом все нормально. Только даты ни в твоем письме, ни на

почтовой марке нет. Поэтому не знаю, сколько времени письмо путешествовало ко

мне, и хуже всего: не знаю, в котором январе ты будешь отдыхать в Кисловодске: в

прошлом или в будущем, значит, 1988 или 1989 года.

Поздравляю Нелю, поздравляю Галю с аспирантурой, но больше всего поздрав-

ляю Женю с его крепким голосом 19 . Завидую. Вообще, у меня уже почти двадцать

лет голоса совсем нет.

Ты хотел меня обрадовать сравнением расстояний из Мозамбика и из Москвы.

Но мне кажется, что пожать тебе руку трудновато в обоих направлениях. Старай-

ся, Ленька! Уже давно нам пора встретиться. Несомненно, есть о чем говорить – и

тоже показать тебе, где и как я живу. Погордиться, что несмотря на мои почти 70

лет я еще успел создать из старого (146 лет!) сельского дома что-то уютное, на

уровне нашего века, но с полным респектом к традиции. Причем пришлось сделать

огромную часть работы собственными руками.

Может быть, пригодится тебе мой номер телефона. Не знаю кодовый номер

из Москвы в Прагу. После него надо набрать 0331 (наш район Индрихов Градец) и мой

домашний телефон 88172. До своего приезда обязательно позвони мне вовремя, что-

бы ожидать тебя. Не всегда бываю дома, и была бы трагедия, если бы я при воротах

нашел только весточку. Ленька, милый, больше писать не буду (сегодня!). Приезжай

скорей! Очень тебя жду… 20

Тут надо объяснить свой непростительный грех. Думая о Ганзелке и

Зикмунде, представляя, как невыносимо двадцать лет томиться без люби-

мой работы, изолированными от мира, я ломал голову, как хотя бы в письмах

чем-то отвлечь внимание от бед. Однажды в Хараре, зимбабвийской столице,

я заглянул в кинотеатр. Шел американский фильм об атомной бомбардиров-

ке какого-то города. Сеанс меня потряс, но не страшными кадрами, а реакци-

ей зимбабвийцев. Когда на экране герои в зараженной радиацией местности

корчились в муках, зал радостно хлопал в ладоши. Все смеялись! Видеть это

было свыше сил. На следующий день я рассказал об этом знакомому учите-

лю-англичанину, давно живущему среди африканцев.

– Ты ничего не понял! – сказал он. – По местным обычаям, в том числе у

здешнего народа шона, сочувствие страдающим на сцене или на экране вы-

ражают бурной радостью. Аплодисментами и смехом люди поддерживают,

отвлекают, чтобы несчастным стало легче.

Не знаю, что ударило мне в голову, но в последнем письме к Иржи, из-

бегая болезненных вопросов и тем, я с носорожьей неуклюжестью пере-

спрашивал, может, все-таки, он что-то пишет, нет ли просвета с переиздани-

ем прежних книг, и в духе народа шона весело писал ему о чепухе. Потерял

голову, забыл, что письмо пойдет в другую цивилизацию. Ответа долго не

было. Не выдержав, я позвонил в Прагу. Иржи сказал, что на последнее пись-

мо отвечать не будет. Я места себе не находил, не понимая, в чем дело.

Письмо в Москву (24 июня 1989 г.)

Ленька, дорогой, это было почти чудо, когда я тебя услышал по телефону.

Надеялся, что тебя скоро услышу снова. Напрасно. Ты вполне отмолчался. А может

быть, вследствие того, что я тебе сказал под конец нашего разговора: что я на твое

последнее письмо отвечать не буду. Очевидно, ты не понял причину этого почти же-

стокого мнения.

Слушай, друг старый и дорогой: я тебе несколько раз описывал условия, на ко-

торых живу длинными годами. И не только я. Из-за мнений и убеждений отца много

лет наказывают и детей. И после всего этого ты в письме спрашиваешь, как у нас

сказываются новые времена, спрашиваешь, над чем я работаю. Да ведь я тебе опи-

сал, что в моем возрасте заставлен твердо работать руками и спиной, чтобы со-

здать крышу над головой. Спрашиваешь, насчет переиздания старых и издания но-

вых книг! Ленька, ты скоро забыл свои собственные опыты. Если хочешь освежить

память, приезжай посмотреть консерву старых времен!

Может быть, что я появлюсь в Москве… Надеюсь, мы друг другу выскажем все

страсти и радости. . 21

«Может быть, что я появлюсь в Москве…» Ничего не понимаю! Это ка-

кое же советское учреждение отважилось пригласить деятеля Пражской вес-

ны, за двадцать лет не раз публично оболганного и униженного нашим руко-

водством, газетами, телевидением? Мое частное приглашение, как оказыва-

лось, не имело никакого веса. Кто взялся сломать стену отчуждения и хотя

бы таким образом извиниться перед путешественниками? Я терялся в до-

гадках, перебирал в памяти круг их прежних знакомых. За это мог взяться

кто-то из близких к высшей власти, очень влиятельный в ней.

Это мог быть М.С.Горбачев; разговор о Ганзелке у него мог зайти со

Зденеком Млынаржем, другом студенческих лет, хорошо знавшим

И.Ганзелку и М.Зикмунда; на Высочанском съезде ЦК КПЧ Млынаржа вместе

с Ганзелкой избрали в состав Центрального комитета партии. Он бывает в

Москве, встречается со старым другом Михаилом, теперь первым человеком

в государстве.

Но Горбачев и Млынарж оказались ни при чем.

За дело взялась хрупкая седая женщина, одна из умнейших в кругу мос-

ковской научной интеллигенции. Это была Анна Алексеевна Капица, вдова

академика Петра Алексеевича Капицы, лауреата Нобелевской премии. Их се-

мья познакомилась с путешественниками во время поездки Ганзелки и Зик-

мунда по СССР в 1963–1964 годах. Чехи бывали у них на Николиной Горе. У

себя на даче в домашней лаборатории опальный ученый исследовал элек-

тронику больших мощностей и физику плазмы. Капицы и оба чеха проник-

лись такой взаимной симпатией, что вскоре путешественники передали ака-

демику полный текст их отчета о поездке по СССР, предназначенного для

Брежнева и Новотного. Только безграничное доверие к ученому могло заста-

вить их решиться на это.

Капица покажет рукопись А.Д.Сахарову. «Хотя книга написана с боль-

шой симпатией к нашей стране, – напишет потом Сахаров, – но в силу многих

откровенных замечаний и наблюдений таких сторон жизни, которые обычно

не попадают в поле зрения туристов, а нам примелькались, она оказалась

неприемлемой для цензуры. Ганзелка и Зикмунд пишут о непостижимом

расточительстве, в особенности по отношению к природным ресурсам и к

продуктам людского труда, о том, как под колесами тяжелых грузовиков

превращается в пыль антрацит, которого хватило бы на всю Чехословакию,

об армиях партийных чиновников, их некомпетентности. Поездка Ганзелки

и Зикмунда пришлась на момент отставки Хрущева; с сарказмом пишут они,

как “чиновники выстраивались в очередь для присяги новому руководству”.

В какой-то форме фактически Ганзелка и Зикмунд пишут о закрытости стра-

ны, о ее информационной глухоте и немоте. Из их книги я заимствовал срав-

нение нашей страны с автомобилистом, одновременно нажимающим на газ и

на тормоз» 22.

Уже пять лет не было в живых академика Капицы, когда весной Анна

Алексеевна, получив от Ганзелки письмо, начала хлопоты о его приезде в

Москву. Она нашла во власти деятеля, способного помочь: под его началом

была вся советская пропаганда, культура, информация. Он был близок с

М.С.Горбачевым, слыл «архитектором перестройки», и его звонка было до-

вольно, чтобы аппаратная машина закрутилась и Академия наук СССР по-

слала в Прагу приглашение Иржи Ганзелке в Москву. Это был уже знакомый

нам А.Н.Яковлев, теперь член Политбюро и секретарь ЦК КПСС, член-

корреспондент Академии наук.

…С тех пор, как в Москве Иржи, чуть отяжелевший, но с прежней милой

улыбкой, уже с трапа самолета попал в объятия друзей, ему казалось, что

время повернуло вспять. В Советском Союзе люди раскованно, ничего не бо-

ясь, заговорили о вещах, за которые недавно бросали в тюрьмы. Он почув-

ствовал себя как на родине, в той незабываемой счастливой весне; лозунги

будто перекочевали из реформаторской Праги в перестроечную Москву. Там

тогда и здесь теперь люди прильнули к телевизорам, наблюдают за дебата-

ми в прямом эфире, на устах имена Николая Шмелева, Юрия Черниченко, Ле-

на Карпинского, Отто Лациса, Лилии Шевцовой, Юрия Карякина, Геннадия

Лисичкина, Юрия Любимова, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского…

Люди верят слову, как никогда прежде. Воскресли надежды на либеральные

ценности, на гражданское общество, на усовершенствованный социализм.

У входа в редакцию «Известий» молодые люди со значками новых пар-

тий на груди, хватают за рукава прохожих, предлагают записаться, зовут на

философские диспуты, собрания, митинги, раздают адреса и телефоны.

Блондинка в берете привязалась к Ганзелке: «Товарищ, вы за отсутствие

страданий или за наслаждение жизнью?»

Мой кабинет на седьмом этаже стал местом паломничества коллег. В

Москве Иржи Ганзелка! В «Известиях»! Два чехословацких путешественника

оставались легендой мирового журналистского цеха. Скоро мы видели лица

друг друга сквозь сигаретный дым, как в тумане. Кто-то вспомнил, что два-

дцать пять лет назад, в июле 1964 года газета опубликовала репортаж о Ган-

зелке и Зикмунде, как мы прошли на «Татрах» от Ангары до Енисея; откуда-

то появилась пара бутылок вина и начался прекрасный бедлам, когда заго-

ворили все разом и никто никого не слушал. Наконец, я выпроводил друзей,

и мы стали говорить с Иржи об интервью для нашей газеты, первом за два-

дцать пять лет.

– Я запомнил твое письмо мне от 5 июня 1968 года. «…Могу тебе ска-

зать только, что я тот же самый Юра, как всегда, что я люблю советский

народ, как всегда… Не беспокойся, все будет в порядке». Скажи, ты мог бы все

это повторить сегодня?

– Первую часть – слово в слово. Что касается второй… Ты бы первый

мне не поверил, если бы я сказал, что в нашем обществе сегодня настроения,

как двадцать лет назад. Мы никогда не забывали, кто нас освободил в 1945

году, но то, что случилось в 1968-м, было скверное дело. Насилие заставило

Чехословакию остановиться в своем развитии и вернуться к сталинской си-

стеме. Следствием того, что сделали Брежнев и Советский Союз, стало глубо-

кое недоверие и страх перед насилием. Это вошло в личный опыт и семей-

ный быт миллионов людей. Ты тоже пошатался по белому свету и можешь

это представить.

Люди оказались не просто оскорблены, для многих стало невозможным

найти работу, содержать семью. Мне кажется, Брежнев не умер, он продол-

жает властвовать в Чехословакии, его руководство все еще сказывается на

всей нашей жизни. Где искать причину, кто виноват? Мы до сих пор не слы-

шали от СССР ни слова о том, что это было плохо. Чехам надо откровенно

разобраться с прошлым и открытыми глазами посмотреть на настоящее. Мы

хотим идти дальше, не нужно брать в дорогу такие мешающие вещи, как не-

терпимость, подозрительность, враждебность. Народы не должны расплачи-

ваться за чужие амбиции.

Ты не представляешь, с какой симпатией и надеждами мы ждали Гор-

бачева. Но уже на пути с аэродрома в Прагу он похвалил сегодняшнее чехо-

словацкое руководство, в том числе Якеша и Биляка, которых народ не мо-

жет уважать хотя бы потому, что видит каждый день уровень их образова-

ния и культуры. Мы стали понимать, что у Москвы сегодня много своих за-

бот, до Чехословакии руки не доходят.. Брежнев страшно виноват перед

нашим народом. Давно пора сказать: «Извините, мы сделали ошибку…»

Сокращенную беседу с Иржи Ганзелкой «Известия» опубликовали 24

июля 1989 года 23. Льды между нашими странами еще сохранялись, но ледо-

ход приближался.

Иржи хотел познакомиться с Леном Карпинским, немало был о нем

наслышан. Сын старого большевика, убежденный марксист, ярый антиста-

линист, был головной болью комитета государственной безопасности. И хо-

тя встреча с ним, Иржи это представлял, могла привлечь внимание комитет-

чиков, ему хотелось пожать руку любимцу либеральной московской интел-

лигенции. Критически относясь к советской власти, Карпинский когда-то

работал в идеологических структурах, занимал высокие посты, пытался ба-

лансировать на тонкой проволоке. После событий в Чехословакии он тайно

распространял свою рукопись «Слово – тоже дело». По его мысли, власть не в

силах уследить за всеми каналами информации, и честное, умное слово для

людей, верящих в его святость, жаждущих правды, способно направлять их

действия. Он организовал кружок «чистого марксизма», задумал издание не-

зависимого марксистского альманаха. Последствия были предсказуемы.

Лена исключили из партии, лишили работы; выживать его семье помо-

гали друзья. Все переменилось только в горбачевские времена. Лен стал обо-

зревателем демократических по духу «Московских новостей». Высокий и

худущий, как жердь, эрудит и страстный, талантливый трибун, человек ори-

гинального ума, он был достаточно ленив, больше говорил, чем писал; в ре-

дакции это знали и не требовали от него слишком много. Лен был моим при-

ятелем в «Известиях», и предложение встретиться с Ганзелкой принял с го-

товностью.

Мы сели за столик в углу ресторана Дома ученых на Ленинском про-

спекте. Пересказывать разговор не берусь, это невозможно. Они выросли в

разных историко-культурных традициях, оба любили родную землю, но си-

туация отвела им роль оппонентов, хотя по мировосприятию, каждым вы-

страданному, были братьями. По мысли Карпинского, не марксизм как идео-

логия обусловил советское вторжение в Венгрию, Чехословакию, Афгани-

стан. Это дело рук большевиков, толком не читавших, не понимавших, из-

вращавших Маркса. Они манипулировали понятием «социализм», построив

общество, от него по сути далекое. Советское общество конца 1960-х годов

оставалось высокомерным к окружающему миру, настороженно и не без за-

висти относилось к европейским народам (в том числе к чехам), живущим

лучше. Разочарованное в своих поводырях, не знающее, куда идти, но сохра-

няющее веру в собственное мессианское предназначение, больное Отечество

было чревато реставрацией сталинизма. И военная операция 1968 года – от

охватившего власть страха, как бы чехословацкая попытка соединить социа-

лизм с демократией, заразительная для способных мыслить, не привела к

краху кремлевских устоев.

Эти дни нас кружили, как в карусели, когда мелькают дома и лица, все

время новые, и присмотреться не успеваешь, и вывалиться невозможно.

Поехали электричкой в Переделкино на дачу к Евгению Евтушенко; по-

эт был в возбуждении от недавнего случая, когда на заседании Съезда

народных депутатов СССР инвалид афганской войны с открытым милым ли-

цом, опираясь на костыли, с трудом поднялся к трибуне и под дикий одобри-

тельный рев части зала стал грубо отчитывать академика Сахарова, перед

этим призвавшего депутатов потребовать от властей вывода войск из Афга-

нистана. Андрей Дмитриевич сидел в зале, опустив голову на грудь. «Хотите

послушать?» – поэт взял со стола стопку исписанных листков. «Эх, “афганец”,

запутанный малый, / сам распутайся и припади / к этой вдавленной больше,

чем впалой, / к этой совестью полной груди…»

У поэта сидели до вечера, а следующий день снова носились по городу,

по семинарам и диспутам демократических партий, объединений, движений,

горячо спорящих друг с другом. Везде обсуждали разгон демонстрации в

Тбилиси войсками Закавказского военного округа, забастовку шахтеров Куз-

басса, бои в Нагорном Карабахе и Абхазии… Все чувствовали, как нарастает

недовольство властью и падает ее престиж, вернее, то немногое, что от пре-

стижа оставалось. Яростное неприятие номенклатуры, ее дразнящих, оскор-

бительных для большинства привилегий объединило сторонников западной

ориентации и сторонников обновления социализма. Никто не называл вслух,

но все подразумевали чехословацкий вариант. Четверть века идея добира-

лась из Праги до Москвы.

– Завидую, – говорил Иржи, когда мы присели перевести дух у памятни-

ка Пушкину, – «интернациональная помощь» вам не грозит. Во всяком слу-

чае, с чехословацкой стороны…

Самой большой радостью для Иржи были часы, проведенные у Анны

Алексеевны Капицы и ее сыновей на Ленинском проспекте и на Николиной

Горе. Со стороны могло показаться, какие странные люди в этой ученой се-

мье, о каких-то пустяках ведут речь, не могут наговориться. И это была бы

правда, с тем единственным уточнением, что этим людям было счастье по-

нимать друг друга взглядами, недомолвками, паузами, выражающими боль-

ше, чем способны слова.

Зашла речь об отношении Петра Леонидовича к социалистической

идее. Анна Алексеевна заметила, что все дело в том, в каких этот строй руках.

Для Петра Леонидовича новый строй был ключом к каким-то неизвестным

прежде возможностям жизни, но было опрометчивым вслед за крупной ин-

дустрией, железной дорогой и т.д. все остальное хозяйство тоже передать в

управление государству. Ошибки очевидны, однако трудно сказать, они от

системы или от того, как она у нас получилась. Часы в обществе Анны Алек-

сеевны Иржи Ганзелка относил к самым счастливым в жизни.

Петр Леонидович скончался 8 апреля 1984 года, за три месяца до своего

90-летия.

За день до отлета Иржи из Москвы мы поехали на Новодевичье клад-

бище. У ворот купили цветы и пошли к могиле. Кто знал, что двенадцать лет

спустя рядом будет похоронена Анна Алексеевна.

Письмо в Москву (31 июля 1989 г.)

…Ленька, после трех суток, когда я спокойно занимался подробными заметка-

ми, все стало на свое место, по душе и по совести стало хорошо. При твоей огромной

помощи (это я всегда буду на любых обстоятельствах с удовольствием повторять

«слово в слово», как уже напечатано), выполнилось намного больше желаний, чем

можно было ожидать. Как я уже написал ААК 24: выразить только глубокую, искрен-

нюю благодарность, это совсем мало. Ты естественный друг навсегда, не только

мой и Мирослава.

Юлианка целует. С радостью брала в руки твой подарок, очень понравился. Не

удастся ему полежать в шкафу как реликвия. Он будет сопровождать ее в нашей

деревенской жизни. Ты отлично подлечил тоску шестнадцати длинных для нее су-

ток. Спасибо, Ленька! Теперь насчет твоей поездки в Карловы Вары. Здесь, при до-

машнем столе и в домашних обстоятельствах я не могу представить себе, как ты

трясешься несколько часов из Карловых Вар сюда и обратно, и в промежутке два-

три считанные часика у нас, вроде экскурсии. Мы с Миреком были бы счастливы, если

ты смог бы приехать на основе нашего приглашения или совсем отдельно в прият-

ное время ранней осени (октябрь). Или в связи с твоей поездкой в санаторий в Кар-

ловы Вары, до или после. Ты будешь самым любимым гостем у Мирка в Готвальдове

и у меня в Седло. Очень хочется поухаживать за тобою на совсем спокойных услови-

ях, не спеша и не подсчитывая минут.

Теперь, Ленька дорогой, извини за необходимые, чем я тебя всегда загружаю,

просьбы. Касаются того, что я в Москве недоделал или не успел сделать. Или просто

забыл.

1. Как уже сказал, забыл в гостинице, в дверцах холодильника маленький пла-

стиковый мешок с круглым светлым футляром. В нем находятся мои контактные

линзы. Их достать нелегко. Если они найдутся, очень тебя прошу прислать их мне

как заказное письмо, хорошо закрытое, чтобы физиологический раствор не вылился

(сухие линзы испортились бы).

2. Лев Николаевич Николаев из ТВ Программы Р 1 обещал дать мне магнито-

фонную кассету с нашим разговором (приблизительно 1 час). НЕ дал. Я очень хотел

бы эту кассету для Мирка и для нашего архива.

Лев Николаевич тоже обещал прислать нам кассету VIDEO с редактирован-

ным интервью. Очень прошу, напомни ему! И в-третьих: обещал прислать теле-

грамму, когда наше интервью пойдет по экрану.

3. Поверь или нет, но я забыл записать адрес Андрея П.Капицы. Очень прошу,

пришли его! Нужно отправить ему 4 книги, которые я (очень рад) обещал.

4. Не помню, кто мне обещал поэму Юрия Левитанского «Плач Влтавы» 25. Если

она тебе попадет в руки, прошу, не забудь обо мне!

5. Анна А. обещала книгу писем Петра Леонидовича к власти. Она никогда не за-

бывает. Но если бы так получилось, было бы совсем бестактно напоминать. В том

случае я попросил бы тебя привезти книгу с собою. Очень хочу ее прочесть 26 .

6. Кодовый номер адреса АА. не знаю (твой, например: Москва, 107553). Если

знаешь коды Анны А. прошу, напиши.

7. Твой друг Володя в редакции (с усами, мы вместе обедали) не сказал мне от-

чество, ни фамилии. Знаю, что Володя Сварцевич – фотограф. А редактор Володя

как?

8. В марте прошлого года, как я тебе рассказывал, засняли работники москов-

ского фильма у Мирка в Готвальдове разговор для серии «Эпопеи двадцатого века».

Ко мне не добрались. Миреку до сих пор ничего неизвестно о дальнейшей судьбе разго-

вора. Можешь ли, оба просим, узнать и хотя бы очень коротко в основном сообщить.

Снимал штаб под руководством Клима Лаврентьева (заместитель Климентьева,

председателя Союза работников фильма) и Герман Гурков.

Если я тебя очень расстроил, прости, Леня. Действительно нужны линзы (если

найдутся) и адрес Андрея. Все остальное только если будет у тебя время и если

удастся без трудностей. И вот, как я у тебя нахально располагаюсь твоим соб-

ственным временем! Еще полчаса (всего) пропало. Извини, друг мой дорогой, судьба

уже такая. Разве нужно было тебе пробиваться ночью в Иркутске в особняк? В то

время ты все это начинал, не подозревая, что это навсегда!.. 27

Письмо И.Ганзелки в Москву (3 октября 1989 г.)

…Снова читаю с радостью оба твои письма (от 5.9. и от 16.9., которое я полу-

чил после 13 суток, 29.9.). Поздравляю с компьютерной премьерой! Полная удача!

Открытка из Пицунды: похожие получаю очень часто. Очевидно, у писателей

есть почему остаться незнакомыми. Тем больше я уважаю Берана за его письмо

«Известиям». И я очень рад, что ты получил такой отзыв от нас и из СССР.

Удалось тебе разговорить нашего знакомого Ч. 28 ? Могло бы получиться очень

интересное интервью. И есть не менее известные друзья, которые готовы реагиро-

вать ответами.

Спасибо за книжку академика Баратова 29. Буду благодарен, если ее привезешь.

И за страницу «Собеседника», получилось по-моему хорошо. Многие друзья у нас чи-

тали с удовольствием и благодарностью.

Жалко, что ты не смог остановиться у нас на пути в ФРГ или на обратном.

Представь себе лишь бы часик при чашке кофе в аэропорту! Уже больше месяца жду

твоего звонка (как ты последний раз обещал). Жаль, что ты не дозвонился. Мы по-

чти постоянно дома (с исключением двоих суток, когда мы оба отсутствовали).

Надеюсь, что на будущее ты успеешь. Очень бы хотелось услышать тебя.

Спасибо за новости от Гуркова! Поживем, увидим. Хорошо понимаю, что не все-

гда все удастся, но мой адрес и телефон у него есть.

Книги Петра Леонидовича я, к сожалению, до сих пор не получил. Анна Алексе-

евна подарила мне еще в Москве книгу «Эксперимент, теория, практика». И два ин-

тереснейшие номера «Нового мира» с письмами П.Л. матери. Но книги этих писем я

до сих пор не получил.

Твоя подборка писем, в том числе И.Г. 30, была принята среди моих друзей с

огромной радостью. Я именно должен передать приветы и благодарность Иржи Г.

Он с полным пониманием принял сокращения. Кажется, что это не была ваша по-

следняя встреча.

Ленька, как получился разговор для «Недели»? Тоже не знаю, вышел ли на экран

«Под знаком Пи» 23.9. со Львом Николаевичем.

Я надеюсь, что ничего не забыл. Приближается половина ночи, почти придется

исправить дату в заголовке на 4 число.

Ленька, очень хотелось бы писать о работе, которая сделана и продолжает

делаться. По-моему ты читал бы с удовольствием. Но дождемся, если осень, о кото-

рой пишешь 5.9. останется только на уровне метеорологии.

Прилагаю, друг мой дорогой, приглашение от Мирека и свое. Очень тебя ждем, с

нетерпением и любовью. Юлианка, Мирек и я. Искренний привет Неле! Обнимаю те-

бя! Юра 31 .

Письмо И.Ганзелки в Москву (5 ноября 1989 г.)

Дорогой Леня. С радостью – но тоже с не совсем спокойной совестью – я читал

твое письмо от 21 октября. Стало мне легче, когда я услышал твой спокойный го-

лос.

Очень уважаю серьезность, мудрость и отвагу не только автора «Жатвы» 32 , но тоже – а не меньше – редакции. Вполне понимаю обстановку, заботы и

стремление.

Для тебя нетрудно догадаться, с каким огорчением у нас читали разговор чле-

на правительства с «Газетой выборчей» в конце октября. Чистый пример мышления

старого, 21 год назад.

Уже не надо разворачиваться в подробностях. Мы с Юлианкой и с друзьями не

можем дождаться, хотелось бы ноябрь и первую половину декабря вырезать из ка-

лендаря, чтобы тебя обнять уже завтра! А именно сесть за стол и наговориться.

Событий много, сюрпризов тоже. Обоих. . 33

Самое время рассказать о встречах с Александром Дубчеком.

Ни одна осень второй половины ХХ века не потрясала Восточную Евро-

пу таким числом непредсказуемостей, как на исходе 1989 года. Бурлила При-

балтика; протестуя против пакта Молотова–Риббентропа, заключенного

полвека назад, десятки тысяч людей вышли на улицы, взялись за руки, жи-

вой цепью соединили свои страны. А тут поляки первыми из восточноевро-

пейских народов поставили главой правительства человека некоммунисти-

ческих взглядов; немцы начали ломать берлинскую стену, а главы стран, чьи

войска входили в Чехословакию, признали военную операцию вмешатель-

ством в чужие внутренние дела. Пусть запоздало, но все же!

А под конец года возвращается Дубчек, почти из небытия.

Кто-то заметил, что он из тех народных любимцев, исторических сим-

волов, у которых чистые и прекрасные намерения, массам понятные, ими

поддержанные, приводят к результатам, противоположным задуманному.

При нем людей оставил страх, к нему потянулись, за ним пошли с душевным

подъемом, но что-то он недоучел, не просчитал. И все закончилось вторже-

нием войск, гонениями, эмиграцией, двадцатью годами национального уни-

жения. Одна из причин просчета, возможно, в том, что в исторической памя-

ти Дубчека и его окружения – личность Томаша Масарика, а в исторической

памяти Брежнева и окружения – личность Иосифа Сталина. В разделенном

надвое мире оба коммуниста, Брежнев и Дубчек, были по одну сторону, но

историческая память давала импульсы каждому свои.

В 1975 году к Дубчеку в Братиславу приезжал Зденек Млынарж. Они

встретились в загородном доме; Млынарж предложил Дубчеку спуститься к

лесному озеру: на воде не так опасны подслушивающие устройства. Когда

они поплыли, следившие за Дубчеком агенты столкнули в воду лодку, но

приближаться к пловцам не решились. Как мне потом расскажет Млынарж,

из лодки им закричали: «Долго еще собираетесь плавать?!» «Ничего, мы еще

молодые, а вы в лодке, чего вам?» Когда мы отплыли далеко и чуть сбавили

темп, спрашиваю Дубчека: «Саша, ты вообще-то чего хочешь?» Он говорит:

«Главное, партия должна сказать, что я не контрреволюционер и ни в чем не

виноват. Пусть меня реабилитируют, сделают хоть секретарем райкома,

остальное буду добиваться сам» 34.

Он оставался обиженным ребенком; не было для него ничего слаще,

чем милость обидчиков, готовых снова его принять в свои игры. И это в то

время, когда люди писали на фасаде домов: «У нас все театры бастуют, толь-

ко КПЧ продолжает играть…» В Болонье итальянские коммунисты привели к

гостинице, где Дубчек остановился, две тысячи человек. Толпа скандирует:

«Вива, Дубчек!» У него на глазах слезы. Он уверен, что так к нему относятся

во всем мире. И был страшно горд, когда университет в Болонье сделал его

почетным доктором наук и надел на него черную мантию. «Я не хотел его

ранить, – скажет мне Млынарж, – и не стал говорить, что в Болонье дают

звание почетного доктора всем подряд. Дали это звание и Муссолини за 25

страничек текста о Макиавелли, которые тому написали помощники. А у

Дубчека даже такого текста не было. У меня сердце сжималось смотреть, как

он стоит, одинокий и нелепый, в черной мантии, и плачет».

В начале января проездом в Карловы Вары я остановился в Праге. Мои

приятели, с Дубчеком хорошо знакомые, попросили его принять корреспон-

дента «Известий». Это было через несколько дней после его избрания пред-

седателем Федерального собрания. Почти в то же время Вацлав Гавел стал

президентом республики. Два предновогодние эти назначения (28 и 29 де-

кабря) гасят неутихавшую забастовку пражского студенчества; «бархатная

революция» завершилась без пролития крови.

Познакомиться с Дубчеком была большая честь; он вызывал симпатию,

я видел в нем мягкого, доброжелательного, артистичного человека, врож-

денного романтика, многое в жизни пережившего. Мне показалось, когда я

всматривался в его фотографии, что человек с такой улыбкой и обаянием

всегда ищет в людях лучшее, верит в них.

Дубчек не успел обжить новый кабинет в здании Федерального собра-

ния: книжные шкафы полупусты, на письменном столе ничего, кроме рас-

крытого еженедельника с первыми записями. Он строен, подвижен, в хоро-

шем расположении духа. Но как будто постоянно смотрит на себя со сторо-

ны, следит, чтобы ничем не выдать, что пришлось пережить. Когда «норма-

лизаторы» освободили его от всех постов, он вернулся в Братиславу, страдал

от круглосуточной слежки, согласился ехать послом в Турцию, но долго не

выдержал, снова появился на родине и тут узнал, что исключен из партии.

Он с трудом нашел место слесаря где-то в словацкой глуши, в лесном хозяй-

стве. Но те годы, как он говорит, не были потерянными. Вспоминая мир, из

которого выломился, он научился ценить простые радости жизни. Он улыба-

ется, и трудно представить, что у этого милого человека на московских пере-

говорах не выдерживали нервы, он срывался и был единственным, при ком

дежурили кремлевские врачи с успокоительными средствами.

Улыбаясь, он ждет вопроса, все об этом спрашивают, зачем он подписал

«московский протокол», и хотя я не собирался говорить об этом, бередить

рану, он стал отвечать, словно вопрос постоянно растворен в воздухе и уйти

от него не удается. Все его мысли тогда были, и он это повторяет в тысячный

раз, только о том, чтобы избежать кровопролития и сберечь нацию, каждого

чеха и словака. Хотя Кадар ему сказал, что Дубчек не вполне понимает, с кем

имеет дело, потому не верит в реальность ввода войск, в Москве он как раз

понимал, но не хотел выглядеть отчаянным патриотом, сделав заложником

свой народ. Он не понимает политиков, готовых добиваться своего любой

ценой, не идя на компромиссы. Он готов распоряжаться собственной жиз-

нью, но не чужой.

Его задевает, что Кремль не торопился пересмотреть оценку тех собы-

тий.

– Прежнее догматическое руководство нашей партии и государства

пользовалось молчанием советских официальных кругов, зубами вцепив-

шись в свои посты. Если бы пять лет назад или даже два-три года, появились

хотя бы намеки, что в СССР намечается к августовским событиям новый под-

ход, ослабляющий позиции нашей верхушки, обновление пришло бы к нам

много раньше 35.

Дубчека настораживает жажда иных политических деятелей находить

внешних врагов и сплачиваться только в борьбе против… против… против…

– Когда внешних не хватает, они находят внутренних врагов. Это ниче-

го не приносит, не ведет вперед. Мы политику строили на обратном: на

сближении классов и социальных групп, на готовности со всеми объединять-

ся в борьбе за… за… за…

Слушаю и вспоминаю рассказ генерала Золотова, как в те дни, когда

Дубчека увезли на переговоры в Москву, на его родине, в Тренчине, совет-

ские офицеры встретились с партийными активистами города. Они подни-

мались к трибуне и говорили об одном: «Мы против сталинских методов,

наводим у себя порядок, ну зачем вы пришли?!» Поднимается старая женщи-

на, говорит по-русски: «Соудруги, товарищи, мне 74 года, вместе с семьей мы

долго жили в Советском Союзе. У нас там много друзей, для нашего сына это

была вторая родина. Не буду спрашивать, зачем ваша большая страна напала

на нас. Скажите, где мой сын?»

Это была мать Дубчека.

Как вспоминал Золотов, он тогда не знал, где Дубчек, но поспешил

успокоить мать. «Я сказал, что нет причин для беспокойства, с Александром

Степановичем будет все в порядке. И когда через пару дней делегация вер-

нулась в Прагу и выступила по телевидению, у меня отлегло от сердца, вы-

шло так, что я женщину не обманул» 36.

…Прощаясь, Дубчек говорит:

– Советскому Союзу пора как-то исправить свой грех…

Я даже вздрогнул; это что же должно было случиться, какие муки надо

было пережить, чтобы в лексику Дубчека, с его партийно-политическим сло-

варем врезалось библейское понятие «грех» – проступок или помышление,

противное людским законам и закону Божьему.

Второй раз я увидел Дубчека пять месяцев спустя, в мае 1990 года, в

горбачевской Москве. В честь председателя Федерального собрания шел

прием в чехословацком посольстве. Российские демократы первой волны ру-

гали прежнюю власть, а он стоял смущенный, как старый актер на бенефисе:

думал, публика его забыла, а ему аплодирует поднявшийся зал.

Под конец вечера Евгению Евтушенко и мне за ним, как за ледоколом,

удалось протиснуться к Дубчеку ближе. Он стоял с бокалом в руке, и мне

снова вспомнился эпизод, рассказанный генералом Золотовым и относя-

щийся к маю 1969 года. В Праге шел прием по случаю присвоения новых зва-

ний чехословацкому генералитету. На приеме был и Дубчек с женой Анной.

Зашел разговор о событиях, для всех неприятных, и когда генерал Радзиев-

ский протянул Анне фужер с вином, она поднесла к губам и так сжала паль-

цами стекло, что фужер хрустнул, на губах женщины смешались вино и

кровь.

Теперь председатель Федерального собрания говорил о кремлевской

реакции на усилия Латвии выйти из состава державы.

– Знаете, – сказал Евтушенко, – как человек, переживший несколько

разводов, я хорошо знаю, что лучше расставаться, избегая последствий, тя-

желых для всех. Ведь у нас общие дети.

– Общие… что? – смутился Дубчек.

– Общие дети. Культура, например. .

Дубчек согласился:

– Я много думал над этим. Сколько мы говорим о «братстве»! Но брать-

ев не выбирают, это данность, куда от них денешься. А выбирают друзей,

каждый по вкусу и желанию. Потому дружественные отношения выше, чем

братские. С братьями мы целовались, а что получилось. ?

И неожиданно:

– В Москве ко мне возвращается чувство успокоения 37.

Мне показалось, что в эти минуты в нем снова говорил вернувшийся в

родную стихию коммунист.

…Пройдет чуть больше двух лет, и в дождливый день сентября 1992 го-

да на восемьдесят восьмом километре трассы Прага – Братислава машина с

Дубчеком попадет в автокатастрофу. Врачи будут бороться за его жизнь, но

спасти не удастся. Что бы ни говорили, при всех исканиях, заблуждениях,

ошибках он был искренний человек. Для своего времени и среды – неправ-

доподобно искренний.

Фотографии к главе 11

«Дружеские отношения выше, чем братские. С братьями мы целовались, а что получилось?».

Александр Дубчек с Евгением Евтушенко и автором книги в Москве. Май 1990

Константин Катушев в 1968-м…и в 1998-м.: «В Пльзне ко мне подошла дивчина: «Почему вы

не предупредили, мы могли вас цветами встречать! А я ей: «Милушка моя, если бы мы преду-

предили и кто-то, подготовившись, начал стрелять, а наши солдаты в ответ, было бы

много трупов»

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. «И все же, зачем вы при-

шли?»

Встречи с чешской эмиграцией. Зденек Млынарж, друг Михаила

Горбачева. У президента Вацлава Гавела в Праге. Иллюзия массо-

вого сознания: «Нас не любят, потому что мы сильные…» «Юра

уже более 12 месяцев в больнице». Католики и православные в

1968 году. Зикмунд о Ганзелке: «Мне очень жаль, что я никаким

способом не могу ему помочь…» Чем отличаются чехи и русские

В городах Европы и США чешская эмиграция продолжала вечный сла-

вянский спор «о временах грядущих…». Эти разговоры я слышал в марте

1990 года в Мюнхене на кухне чешского экономиста Иржи Сламы; он от-

кликнулся на одну из моих публикаций о чехословацких событиях и в пись-

ме предложил встретиться. Прошел год, прежде чем я оказался в Германии и

позвонил ему. У Сламы были экономист Иржи Коста и историк Карел Кап-

лан; за столом пришла мысль позвонить в Инсбрук Зденеку Млынаржу (он

был профессором в университетах Инсбрука и Вены), и часа через три, пере-

махнув на машине через границу, Млынарж появился в Мюнхене. С порога,

чуть картавя, с милым чешским акцентом он кричал на кухню: «Двадцать лет

не пил пива с москвичами!»

На родине им, отовсюду изгнанным, пришлось бы идти в землекопы,

лесорубы, каменщиками на стройку, водопроводчиками, женщины с высшим

образованием шли в уборщицы, санитарки, посудомойки, и они бежали не от

работы, никакой работы они не гнушались, а только от унижений, от невы-

носимости дышать в своей оккупированной стране одним воздухом с бес-

сильными, предавшими народ властями. Чехи были востребованы в универ-

ситетах Европы и Америки, но изучать там продолжали собственную страну.

О Млынарже хочу сказать особо.

Он был единственным в чехословацкой партийной верхушке, кому не

требовались помощники. В партийном аппарате мало кто умел формулиро-

вать мысли лучше, чем он. Из-под его пера вышли значительные документы

Пражской весны, в том числе апрельская «Программа действий». Блиста-

тельная эрудиция влекла к нему сокурсников на юридическом факультете

Московского университета. В их числе был самый близкий друг Михаил. В

летние месяцы, когда крестьянский сын Михаил Горбачев возвращался на

Ставропольщину и садился на трактор, подрабатывал на продолжение уче-

бы, Зденек возвращался в Прагу, в стены библиотек; средневековые залы

хранили атмосферу времен великих мыслителей, работавших за теми же

столами. «Из Праги в 1950 году я послал Мишке почтовую открытку. Он мне

потом рассказывал, как едет на тракторе по полю, вдруг наперерез мото-

цикл, на нем вспотевший на жаре начальник райотдела милиции. Это была

сенсация: первый раз в село Привольное пришла открытка из заграницы!» –

будет он вспоминать 1.

Во времена Пражской весны Млынарж и Горбачев станут крупными по-

литическими деятелями: один – секретарем ЦК КПЧ, другой – вторым секре-

тарем Ставропольского краевого комитета партии. Подобно большинству

реформаторов, Млынарж даже мысли не допускал о возможном вмешатель-

стве армии в их внутрипартийные споры. За три недели до вторжения войск,

в дни братиславской встречи, в Праге был с делегацией комсомола генерал

Д.Д.Лелюшенко; его 4-я гвардейская танковая армия участвовала в освобож-

дении Чехословакии в 1945 году. Млынарж рассказывал: «На приеме гене-

рал, выпив лишнего, стал откровенен, хлопал меня по плечу: “Не бойся, Зде-

нек! В случае чего, мы вас снова будем спасать. Сразу! Армия уже наготове!” –

“Спасибо, – смеюсь, – не надо нас спасать, все в порядке!” А он свое: “Ты по-

нял? Чуть что, мы – сразу!” Я рассказал об этом Дубчеку, мы посмеялись. Ви-

димо, генерал уже что-то слышал, а у нас не укладывалось в голове. Невоз-

можно жить с мыслью, что вот-вот придут танки, и делать вид, что ничего не

происходит. Мы могли быть глупыми, но никогда не были хитрыми и ковар-

ными» 2.

После «московских переговоров» Млынарж, тогда секретарь ЦК и член

Президиума ЦК КПЧ, видя распад единства ориентированных на реформы

членов руководства и невозможность осуществить свои политические кон-

цепции, попросил приятеля Мирослава Галушку, министра культуры, помочь

перейти на работу в Национальный музей, в отдел энтомологии. Последним

толчком стал ноябрьский партийный пленум. Ему с Йозефом Шпачеком по-

ручили подготовить проект резолюции. А потом узнали, что в ночь перед

пленумом Дубчек, Черник, Гусак тайно встретились с Брежневым (кажется, в

Варшаве), с ним проконсультировались и утром предложили пленуму доку-

мент с формулировками, отличными от тех, которые были первоначально.

Характер поправок, а главное, способ, каким все делалось, убедили, что ему

не удастся совмещать с новым порядком свои этические принципы. Остаток

жизни он предпочел провести среди жуков. Это его страсть с детских лет. За

год до ввода войск, находясь в командировке в Грузии, он заехал к Горбаче-

вым. Горбачев был тогда главой Ставропольского городского комитета пар-

тии. Два дня оба собирали в степи жуков для коллекции Зденека. Могли ли

они тогда представить, что события разведут их в разные стороны и только

жуки будут напоминать безработному Зденеку о надеждах молодости?

«Ты с ума сошел!» – говорил Галушка Млынаржу, уже ушедшему с высо-

ких постов, но все еще члену ЦК. «Нет, я с ума не сошел, просто знаю по опы-

ту: лучше опережать события». «Ладно, – сказал министр Галушка, – дадим

тебе персональный оклад 8 тысяч крон». «Ни за что! – отвечал Млынарж, – за

привилегии меня быстро выгонят. Дай оклад, какой положен». – «На две с

половиной тысячи тебе не прожить». – «Но другие живут!»

С первого января 1969 года Млынарж стал заниматься жуками; раз в

месяц приезжает черная машина, привозит материалы для члена ЦК, он их

бросает в урну. В следующем году из партии выгнали министра Галушку. Тот

пришел к Млынаржу: «Зденек, не нужен ли музею швейцар?» – «Раньше надо

было думать!», – обнял друга энтомолог. Недавний министр культуры, про-

свещенный человек, близкий Дубчеку, устроился в сельской мастерской,

торговал парниковыми конструкциями. «В зимние месяцы он ежился от хо-

лода, завидовал мне и моим жукам; мы находились в теплом помещении, и

меня мучила совесть».

А семь лет спустя Млынарж участвовал в написании «Хартии-77 », его

исключили из партии, выгнали из музея, посадили под домашний арест. Без-

работный, он пишет письмо Иосипу Броз Тито, с которым был знаком, наде-

ется найти какое-нибудь дело в Белграде, но вождь югославских коммуни-

стов, уже глубокий старик, ответил через посольство в том духе, что если че-

ловек думает о своем политическом будущем, ему лучше оставаться на ро-

дине. «Но я думаю не о политическом будущем, – ответил Млынарж югослав-

скому послу, – мне приходится думать о простом человеческом будущем.

Будьте здоровы…»

Млынарж эмигрировал в Австрию. Он не был рожден мучеником, это не

в его характере, и он принял приглашение австрийских университетов. «Я

попал в мир нормальных людей, не привилегированных, не купленных си-

стемой. И всю жизнь за рубежом изучаю оставленный мною мир, в котором

жил и в котором живут миллионы. Вот самое страшное, что я понял: система,

которой я усердно служил, делит людей на тех, кто ей нужен и кто не нужен.

Идол, на которого мы молились, унизил нас и пинком сапога указал наше ме-

сто. Пражская весна – предупреждение всем “малым народам”. Надо дер-

жаться вместе, хватит с нас мифов о благородстве “больших”».

Горбачев же оставался встроен в систему, которой был обязан своим

положением, и никого не интересовало, что он думал о чехословацких собы-

тиях, о причастности к ним друга молодости. Он должен поступать, как

предписывала партийная дисциплина, и не ему одному приходилось рвать

душу между служебным долгом и совестью. В дни чехословацких событий

второй секретарь обкома Горбачев публично громил земляка Ф.Садыкова,

известного в крае доцента, защитника дубчековских реформ, за крамольные

мысли. Эти мысли впоследствии, в другие времена, войдут в программу гор-

бачевской перестройки. Горбачев тогда рубил с плеча, но больная совесть

долго не давала покоя; на склоне лет он сам рассказал об этом в автобиогра-

фической книге.

После ввода войск Москва послала в Прагу двух партийных функционе-

ров, Егора Лигачева (Томск) и Михаила Горбачева (Ставрополь), помочь че-

хословацким «нормализаторам» вводить жизнь в берега. Горбачев не стал

разыскивать чешского энтомолога. Был уверен, что старый друг, знающий

советские порядки, войдет в его положение и не будет держать зла. Млы-

нарж воспрянул духом, когда Горбачев стал лидером СССР.

В 1987 году Горбачев прилетел с официальным визитом в Прагу. Чехам

доставляло радость читать, что Горбачев и Гусак впервые ограничились по-

жатием рук, избежав крепких объятий. Это был намек на будущий характер

отношений. Но чехи обманулись; Млынарж, по его словам, «собственными

глазами видел на экране телевизора, что ритуал был соблюден, как обычно.

Возможно, присутствовавшие при встрече журналисты этого не видели. По-

целуйщиков заслонили охранники, которых было больше обычного» 3.

В Праге у Горбачева не было времени узнавать, где старый друг, как

поживает. Млынарж его понимал и не обижался. Задело другое. Двадцать лет

чехи ждали, вот придет в Кремль сильный, великодушный русский человек,

найдет слова, чтобы умягчить оскорбленные души. Таким казался Горбачев.

И трудно было взять в толк, почему вольнолюбивый Мишка, теперь на вер-

шине власти, выступая перед пражанами, не торопился осуждать предше-

ственников в Кремле, ни словом не обмолвился о вводе войск. Пусть он в

этом не участвовал, не несет ответственности, но от Москвы ждали гаран-

тий, что рецидива никогда не будет.

И все-таки каждый раз, когда журналисты пристают к Млынаржу с во-

просом, как понимать Горбачева, почему об интервенции, этой чешской бо-

ли, он упорно молчит, Млынарж брал старого друга под защиту и просил о

понимании. Слишком сложной была внутренняя ситуация в СССР, лидер

страны не мог в угоду чехам с этим не считаться. Но что бы по этому поводу

Горбачев ни говорил, я знаю, настаивал Млынарж, он хорошо понимает не-

обоснованность вторжения 4. В шкале ценностей Млынаржа понятие «друг»

опережало понятие «политик».

При Горбачеве вернули из ссылки Сахарова, стали издавать книги за-

прещенных авторов, но в маленькой Чехословакии ничего не менялось. В

1985 году сторонники «Хартии-77» с горечью напишут, что хотя в Европе со-

рок последних лет царит мир, им обидно, что «именно в эти мирные годы

наши граждане теряли и продолжают терять ощущение, что земля, на кото-

рой они родились, на которой трудятся и воспитывают детей, по отношению

к которой у них есть твердые обязанности, является их родиной» 5.

В середине декабря 1989 года Млынарж прилетел в Москву и встретил-

ся с Горбачевым, Генеральным секретарем ЦК КПСС. А после приехал ко мне

домой, возбужденный, с сияющими глазами. Я не позволял себе вопросы, ко-

торые могли казаться неделикатными, но когда мы вышли на балкон и

смотрели на город с восемнадцатого этажа, Зденек сказал:

– Знаешь, он человек чрезвычайных способностей, готов прислуши-

ваться, совсем не авторитарный. Удивительно, как человек такого склада

мог подняться до высшего поста. За эти годы он стал осмотрительнее и муд-

рее. Хорошо, что с ним рядом Раиса, она плохого не посоветует.

За крышами домов виднеются залитые вечерним солнцем Сокольники.

Зденек ищет глазами их с Горбачевым общежитие на Стромынке, бывшую

казарму петровских времен. В общежитии жили и их будущие жены Раиса и

Ирэна.

– Однажды Мишка взмолился: «Ребята, вы все про балет да про балет, а

я в жизни не видел балета. Возьмите меня в театр!» Там, в столовой общежи-

тия, Михаил и Раиса гуляли свадьбу. Я приехал из Праги, пришел на свадьбу

в новом костюме и уронил на брюки кусочек масла… С этого началась моя

запятнанная репутация!

Не знаю, импровизирует ли Зденек, или перебирает в памяти утренний

разговор с Горбачевым, но без всякого перехода он заговорил о марксизме,

который оба изучали как единственно верное учение. Теперь это для него

один из возможных подходов к общественным проблемам. Вопросы, постав-

ленные Марксом, оказались глубже ответов; вопросы и сегодня волнуют, но

ответы оказались упрощенными, – как во времена французской революции.

– Нас учили, что все решает партия и ее политика. Ничего они не реша-

ют. Они должны давать рамки, в которых могла бы развиваться нормальная

человеческая жизнь. Если она эти рамки суживает, с ней надо бороться.

Возбуждаясь, он говорит, как будто хочет с кем-то доспорить.

– Мне повезло, что я был секретарем ЦК. Знаешь почему? Больше нет

«соблазна 13-й комнаты», я уже знаю, что за той таинственной дверью…

Спохватившись, виновато улыбается:

– Прости, я чувствую себя как человек, который выступает на свадьбе и

рассказывает об опыте своего развода.

В следующий раз я увижу Млынаржа в дождливой Москве в середине

октября 1991 года. Мы будем сидеть на Пушкинской площади, в моем каби-

нете в «Известиях», он снова приедет после встречи с Горбачевым. Двух лет

не прошло, а как все переменилось! Он видел другого, трудно узнаваемого

Горбачева, еще не пришедшего в себя после изоляции в Форосе, крушения

великой державы, после ухода с поста первого президента СССР, обессилен-

ного противоборством с неприятным ему Б.Н.Ельциным. Утешало, что друг

Михаил старался не опускать рук, с ним оставались умные политики, его не

предавшие, и снова кружилась голова от планов, как дальше работать, не ро-

няя достоинства. Млынарж уговаривал Горбачева вместе писать книгу, от-

кровенный диалог о том, что произошло с обоими 6.

Мы говорили о России.

Народное хозяйство продолжало разваливаться, на полках районных

магазинов шаром покати, откормленные продавцы и толпы голодных поку-

пателей готовы вцепиться в глотку друг другу; порядок наводит милиция,

выносящая продукты для себя со служебного входа. Люди уезжают в Изра-

иль, Германию, США; навстречу волне гражданских отъезжающих в обрат-

ном направлении катится волна российских военных; возвращаются по же-

лезной дороге из Венгрии, Чехословакии, бывшей ГДР с танками и артилле-

рией. Солдат высаживают на полустанках; подготовить жилье не успевают,

ставят брезентовые палатки на снегу.

Млынарж не единственный из демократов, еще недавно решительных,

у кого теперь, когда в обеих наших странах победила, казалось, демократия,

в словах и поступках очевидна осторожность. Суждения стали сдержаннее,

действия неторопливее; то ли годы сказываются, то ли прибавилось мудро-

сти. Он не спешит спорить, отвечает в том смысле, что пражские радикалы

тоже причисляют его если не к консерваторам (это все-таки трудновато сде-

лать применительно к его биографии), то во всяком случае, к людям умерен-

ным. «Соглашаясь, я мог бы добавить, что стал таким после августа 1968 го-

да. В размышлениях о случившемся пришло понимание, как легко дается по-

литикам обострение обстановки. Можно говорить о советской интервенции

в Чехословакии, об имперских амбициях Брежнева, о многом прочем, чему

нет и не может быть оправдания. Но не уйти от результата: реформаторское

движение было разгромлено, в течение двадцати лет наш народ жил хуже,

чем прежде. И тогдашние руководители (в их числе был и я) не могут полно-

стью снять с себя ответственность. Наученный историческим опытом, я те-

перь действительно предпочитаю быть осмотрительным» 7.

Млынарж был одним из первых, если не первым чешским политиком,

кому хватило характера вслух сказать, что пражские реформаторы (себя он

причислял к их числу), не только жертвы, и советские танки – не единствен-

ная причина провала реформ; чешские политики не могут снять с себя от-

ветственности за то, что их негибкие действия и поспешные, недальновид-

ные шаги в конце концов привели страну к худшей внутренней ситуации,

чем была до начала реформ. Потому не стоит удивляться, что Горбачев не

торопился относить пражских реформаторов к своим предшественникам

или к образцу.

Это будет наш последний разговор со Зденеком Млынаржем.

Не хочу гадать, как сложилась бы жизнь этого яркого человека, вероят-

ного «чешского Горбачева», как говорили о нем в середине восьмидесятых,

когда его друг начинал в СССР перестройку, а он, один из умнейших людей

эпохи, вытолкнутый из Праги промосковской властью, скитался по Европе. В

списке жертв советского вторжения его судьба оказалась не худшей; он до-

жил до новых времен.

В апреле 1997 года, через два года после выхода в Праге книги Горбаче-

ва и Млынаржа, развернув одну из московских газет, я наткнусь на заметку

«Памяти Зденека Млынаржа». Строчки запрыгают перед глазами: «Многие

годы меня связывала со Зденеком дружба… она выдержала все испытания,

которые выпали на его и на мою долю. И мы остались верны ей до конца…

Михаил Горбачев» 8.

Книга Горбачева и Млынаржа на чешском называется «Реформаторы не

бывают счастливы». Это больше, чем название, выстраданное горьким лич-

ным опытом двух современников. Скорее, это диагноз системе, которой оба

знали цену, противостояли ей, надеясь ее улучшить, не ломая.

В начале февраля 1990 года я возвращался из Карловых Вар в Москву и

задержался в Праге. Шла пятая неделя, как у чехов появился 53-летний пре-

зидент Вацлав Гавел. На улицах толпы, настроение праздничное. Уходил в

прошлое коммунистический режим, в городе царила молодая стихия в джин-

сах и кроссовках. Эта масса делегировала сверстников в Пражский Град, в

помощники президента, в сотрудники его канцелярии. Им в голову не при-

ходило изменить внешнее обличие, их кроссовки разошлись по старинным

коврам древних залов. Подражая Гавелу, они старались поступать так, чтобы

было больше свободы, уважения к человеческому достоинству, чтобы всегда

можно было говорить правду и чтобы люди, слыша эту правду, ощущали не

свое бессилие, а начало практической работы.

Я навестил Ганзелку в его небольшой квартире в Новом городе, непо-

далеку от станции метро Ботаницка заграда. На второй день он повез меня к

своим знакомым на чашку кофе. Снег падал на дома, на мосты, на черные

зонты пешеходов. Припарковав машину на набережной Влтавы, мы зашага-

ли к большому каменному зданию, построенному в стиле модерн еще до

Первой республики. Милая хозяйка по имени Ольга обрадовалась, увидев

Иржи. Мы пили кофе в окружении книг и картин старых мастеров. Ольга рас-

спрашивала Иржи о детях, жалела, что муж рано ушел на работу, и с юмором

вспоминала, как славно они провели с мужем воскресный день в загородном

доме, купленном за 25 тысяч крон по объявлению в газете незадолго до по-

явления войск. Домик в деревне Влчице, в местности Градечек, у подножия

горного массива Крконоше. Когда мы вернулись домой, Иржи сказал, что

Ольга, у которой мы пили кофе, – жена Вацлава Гавела.

О Гавеле я слышал и раньше от Ганзелки, Зикмунда, Млынаржа, они

люди одного круга, друзья по Пражской весне, вместе подписывали манифе-

сты и шли в рядах «Гражданского форума». Как-то Гавел ввалился в дом

Зикмунда в Злине. «Мирку, извини, со мной такая орава!» За ним всюду та-

щились агенты безопасности. Гавел ночевал в доме Зикмунда, а прощаясь,

написал на своей фотографии: «Это самая приятная остановка на моем пути,

я только прошу прощения за полицейское окружение, которое привел с со-

бой. Вацлав Гавел. 15 августа 1985 года». А когда президент Гавел после вы-

боров приехал в Злин, с балкона муниципальной ратуши, у которой собра-

лись тысячи жителей, президента приветствовал почетный гражданин го-

рода Мирослав Зикмунд. «Мирек, – спрашивал я потом, – с Гавелом снова бы-

ла орава?» – «Когда он пришел в Град, орава стала меньше!» 9

Гавел впервые в новой для себя роли собирался лететь в Москву, и Ган-

зелке пришла мысль свести с президентом корреспондента «Известий», раз

уж он оказался в Праге. Все же советские читатели смутно представляют, что

за человек стал идолом чехословацких масс. Идея замечательная, думал я, но

деликатно ли взваливать на Иржи такие хлопоты. Больная Юлианка ждала

мужа в Седло, ему предстояло навестить ее, да и мне пора в Москву.

Пока я копался в архиве, надеясь, что Иржи занят своими делами, он,

видимо, связывался с канцелярией Града или напрямую с президентом. Ми-

лый Иржи, ну как передать тебе мое смущение при мысли о том, что в

Москве, когда ты снова прилетишь, как бы я ни старался, каких бы друзей ни

просил, не будет у меня шанса устроить тебе встречу с президентом.

До возвращения Иржи оставалось по меньшей мере три дня, я позвонил

Миреку и утром третьего февраля отправился с Центрального вокзала поез-

дом в Злин (буду называть город по-старому, хотя он, кажется, еще оставался

Готвальдовым). Мирек встретил меня у вагона, и через четверть часа маши-

на поднялась к вершине холма, к самой, наверное, высокой в городе, если не

во всей Моравии, улице Под нивами, и скоро мы уселись в кресла у стен, за-

нятых экзотикой со всего света. Два десятка лет Мирослав и Иржи старались

издать готовые рукописи, но повезло только книге «Материк под Гималая-

ми». Она была окончена в 1968 году и уже полным ходом печаталась на чеш-

ском, словацком, венгерском языках; на складе лежало 120 тысяч упакован-

ных и предназначенных для продажи толстых книг общим весом шестьдесят

тонн. Это все разошлось бы по стране, если бы авторы, публично выступая,

заменили в своей лексике два слова: «вторжение» на «приглашение» и «ок-

купацию» на «дружескую помощь». Но упрямцы предпочли наблюдать, как

покрывается пылью гора их книг. Власти рассылали книгу по списку для

членов руководства, ее арестовавших, и только позднее разрешили книж-

ным магазинам взять часть тиража, запретив книгу рекламировать.

Кажется, все это было в другой жизни, а сегодня готовится к изданию

«Спецотчет № 4», их исповедь о СССР, которая раздражала окружение Бреж-

нева и из-за которой так изменилась судьба путешественников.

– Но это не будет первое издание, – говорит Мирек, – каким-то чудом

рукопись удалось напечатать на Дальнем Востоке, в трех номерах местного

литературного журнала, и это сделал наш старый знакомый, хабаровский

тигролов и писатель Всеволод Сысоев. Как он отважился? Совать свою голо-

ву в пасть кремлевского зверя пострашнее, чем ходить на уссурийского тиг-

ра…

5 февраля я вернулся в Прагу.

Иржи приехал в середине дня во вторник, а утром в среду мы ехали в

Град. По дороге он говорил о президенте, удивляясь, как Гавел еще находит

время писать пьесы.

– Знаешь, если бы он мог на все плюнуть и остаться просто писателем,

он был бы самым счастливым на свете. Он постоянно сосредоточен на своих

мыслях, как художник. Я не уверен, что Генрих Бёлль был бы хорошим пре-

зидентом Западной Германии, но у Гавела в Чехословакии огромный мо-

рально-политический авторитет. У него все получится.

Мы проехали во внутренний двор Града и, кивнув охранникам (Ганзел-

ку знают в лицо), поднялись к президенту.

Кабинет просторен, над письменным столом картины чехословацких

художников-модернистов. Гавел и Ганзелка обнялись. Президент без пиджа-

ка, ворот голубой рубашки расстегнут, галстук чуть на боку, словно мы в

пивной «У Флеку» на Кременцовой или «У святого Томаша» на Летенской.

Садимся за журнальный столик. Не ожидая вопросов, Гавел говорит, что се-

годня надо не придумывать новые химеры, чтобы с ними бороться, а менять

к лучшему конкретные обстоятельства жизни. События ХХ века, такие, как

Кронштадтский мятеж, революция в Венгрии, Пражская весна, хрущевская

оттепель, горбачевская перестройка, казалось бы, совсем разные, тем не ме-

нее – эпизоды одного исторического процесса: общество стремится ограни-

чить или вообще ликвидировать тоталитарную сущность коммунистической

власти.

Гавел извиняется, что подзабыл русский; учил в школе, но давно не го-

ворил. Вопросы понимает, а для ответа, боится, у него не хватит слов. Ган-

зелка советует говорить по-чешски, обещая помочь перевести, если возник-

нут затруднения.

Президента волнует поездка в Москву.

– Не знаю, не знаю… Все же это будет первый разговор советского пре-

зидента с чехословацким президентом, которого никто не посадил на это ме-

сто, ни сегодняшние хозяева Кремля, ни кто-либо из их предшественников.

Это значит, что переговоры будут проходить иначе, чем прежде. Меня вызы-

вают не на ковер, как наместника колонии, я еду на встречу с Горбачевым,

как едет к президенту большой страны президент малой страны, которая

хочет установить с большой страной равноправные дружеские отношения, а

не отношения губернии или колонии с метрополией 10.

Проблема «больших» к «малых» чувствительна для чешского сознания.

Человек, от рождения гражданин империи, воспринимает мироздание

(пространство, население, природные ресурсы) не как игру исторической

судьбы или милость Божью, налагающую ответственность, но как заслужен-

ное, им лично заработанное преимущество над другими. Играя мускулами,

он не может до конца понять существ точно таких же, но которым не доста-

лось большого куска и приходится уповать на совесть сильного. Это слабые

придумали, что сильный должен быть добрым, в то время как сильный уве-

рен в заложенном свыше своем праве требовать от слабого послушания. Как

напишет Гавел о Центральной Европе, «этнос, который здесь, собственно,

никогда не мог спокойно и свободно развиваться политически, постоянно

отстаивает свою сущность, между прочим и тем, что неустанно претендует

на собственную непохожесть и болезненно реагирует на угрозу, которую для

него представляет непохожесть других» 11.

Гавел понимает беспокойства людей из-за территориальной близости

«больших». Их претензии вынуждают соседей жить в постоянном предчув-

ствии опасности. Эта тревога будет в душах до тех пор, пока существует

пусть даже один агрессивный человек, готовый прибегать к силе как к спо-

собу решения конфликтных ситуаций. В тюрьме Панкрац я слышал, что за-

ключенные давно пророчили сокамернику Гавелу пост президента, обещая

поддержать оружием и динамитом, и я спросил, так ли это.

– Это было раньше Панкраца, в тюрьме Гержманице… – улыбнулся

Гавел и повернулся к Ганзелке. – Ирко, ты пока не переводи, если я скажу

полфразы, а ты в это время будешь шептать на ухо, я забуду о чем собирался

сказать… Заключенные не раз предлагали помощь, если мы возьмемся изме-

нить режим в стране. Это слышали сидевшие со мной Иржи Динстбир и Вац-

лав Бенде. Сокамерников мы разочаровали, ответив, что такая помощь вряд

ли потребуется. Мы за мирный переход к демократии. Гавел говорит, растя-

гивая слова, делая паузы. Ищет варианты, как точнее выразить мысль.

– Обратите внимание: там, где нет тоталитарных систем (например, в

западных парламентарных демократиях), время от времени появляются

волны политического терроризма. Идея же ненасильственного перехода к

новой системе, как ни странно, дает всходы в тех странах, где была тотали-

тарная система, основанная на насилии. Как ни парадоксально, именно здесь

пробивает себе дорогу идея ненасилия. Она не нами придумана. Ее развива-

ли Ганди, Мартин Лютер Кинг, их единомышленники. Этому явлению есть

свои объяснения, и я писал о них. Тоталитарной системе свойствен сложный

бактериальный характер. Эта система сильна не только репрессивными по-

лицейскими методами, а скорее тем, что ее микробы отравляют души людей,

деморализуют их. И каким образом противостоять этим микробам, кроме

как посредством других микробов, которые проникают в тоталитарную си-

стему власти, разлагают и поражают ее. Эта точка зрения, возможно, объяс-

няет, почему в странах с тоталитарным режимом раньше всего пробивает

дорогу идея ненасилия. Насилие – не выход. Это доказывает история и прак-

тические ситуации разных народов. В том числе вторжение войск стран

Варшавского договора в Чехословакию».

Еще недавно среди чехов ходило по рукам самиздатовское издание эссе

Гавела «Сила бессильных». Теперь люди, еще недавно «бессильные», воз-

вращаются к политической жизни, занимают посты в руководстве страной.

Становясь «сильными», не будут ли они сводить счеты с теми, с кем поменя-

лись ролями?

Гавел не спешит с ответом.

– Мы стараемся ввести в разбушевавшуюся стихию идеи духовности,

взаимопонимания, взаимотерпимости. Это исходный пункт современной по-

литики. Будем помнить, что на руководящие посты нас выдвинула осень

1989 года, истинная революция, полная любви и терпимости. Опасность све-

дения счетов не может нам угрожать.

Я слышал, что все бумаги президент Гавел подписывает ручкой с зеле-

ными чернилами, как цветом надежды, и я не преминул спросить, верен ли

слух.

– Тут некоторое преувеличение, правда, Ирко? Государственные бумаги

о помиловании или назначении министров я подписываю шариковой ручкой

синего цвета. А вот дарственные надписи на своих книгах и делаю зеленым,

цветом надежды, и красным фламастером прибавляю сердечко. Идея любви,

взаимопонимания, терпимости сопровождала нашу революцию и вынесла

меня на этот высокий пост. Надежда – это нечто иное, чем прогностика и чем

оптимизм. Это состояние духа. Ее надо иметь в себе, если хочешь жить. Иначе

жизнь не имела бы смысла.

Потом Гавел вернется к своей мысли:

– Но не это главное… Главное в том, что в странах с тоталитарными си-

стемами люди говорят: с нас хватит! Насилие не выход. Идея ненасилия опи-

рается на что-то лучшее в человеке, на что-то лучшее в нас. Это возвышает

людей над всеми системами и над временами. И поскольку я это говорю для

советской газеты, хотел бы подчеркнуть, что и у вас переход к демократии

осуществляется, должен осуществляться в спокойных миролюбивых формах,

без пролития крови.

Но Гавел и Ельцин росли в разных культурах.

Через три года на виду страны и мира в центре Москвы молодая рос-

сийская власть – демократическая! – будет из танков расстреливать соб-

ственный парламент. Говорят, танкистам обещали большие деньги за каж-

дый залп. Убитых выносили из парламента на носилках, как мусор.

Письмо И.Ганзелки в Москву (10 января 1991 г.)

Ленька, дорогой! Неделю тому назад телецентр звонил, прочел телеграмму от

тебя и обещал прислать ее в мой адрес. Ничего не получил, но я счастлив, что полу-

чил твой сигнал: жив и здоров, Бог воздаст! По календарю не прошло очень много

времени от твоей поездки в Прагу, но кажется, что прошли века, так много собы-

тий, так много новых забот, так мало надежных источников рационального разви-

тия. Ты, наверное, на своем старом месте в редакции, но, конечно, твое внимание

обращается в других направлениях, чем полтора года тому назад. А я очень мало

знаю о ежедневных проблемах твоей и вашей жизни. Редкие информации не прино-

сят много вдохновительного.

Последнее, что я получил из Москвы, это прекрасный декоративный самовар из

фарфора с визитной карточкой «Михаил Сергеевич Горбачев». Не думаю, что он об

этом знает. Очевидно, инерция протокола. <…>

Здоровье Юлианки стало хуже, приступы слабости, головокружение. Она очень

часто трясется, проживает тяжелые депрессии, боюсь за нее. Мы переселились на

Вацлавскую улицу № 14, 500 метров от старой аварийной квартиры, рядом с Карло-

вой площадью. Но новая квартира после генеральной реконструкции тоже аварий-

ная, на будущую неделю начнут вытаскивать все водопроводные инсталляции и ка-

нализацию из стен и давать другую. Катастрофа, именно для Юлианки в ее совре-

менном состоянии здоровья.

В Седло мы бываем очень редко, я привязан к зданию чешского правительства,

ежедневно работаю с утра до ночи. Работа интересная, в большинстве концепцион-

ная, бывают часто полезные переговоры с крупными банками и концернами, в смыс-

ле открывания возможностей, именно конкретных совместных предприятий. По-

следняя задача: комплексное решение энергетической и экологической ситуации,

сравнение ядерного и других вариантов. Интересно, временами утомительно, пото-

му что все спешит. Несколько месяцев еще проработаю и вернусь с Юлианкой на пен-

сию.

«Цейлон, рай без ангелов», появится, очевидно, весной. Пришлю. Или возьмешь

ее в Праге лично? Извини, Ленька дорогой, что кончу. Почту за пять дней я открывал

и читал полных полтора дня. Люди пишут целые горы писем. Прекрасно, вдохнови-

тельно, удовлетворительно, но тоже катастрофа. Ленька, обнимаю вас всех. Пиши,

что с тобой. Или звони! Твой Юра 12 .

Письмо И.Ганзелки в Москву (10 апреля 1991 г.)

…Наконец-то я одно письмо от тебя получил, спасибо! Оно уже старое, но от

тебя. На нем дата 20.1.1991. Дата почтового штампа в Кисловодске 30.1.1991. И ко

мне в Прагу добралось 7.4.1991. В день рождения моей сестры.

Конечно, больше ты меня обрадовал звонком. Это единственный надежный

способ соединения. Телеграмму, о которой пишешь, я до сих пор не получил. Но основ-

ное, что ты приезжаешь. Надеюсь, что ты привезешь с собою фотографию своего

камина. Все остальное уже писать НЕ НАДО! Скоро мы уже повстречаемся у нас, с

душой на ладони… 13

Май, 1991 год. Бурлит Староместская площадь; тон задают студенты

Карлова университета; идут с транспарантами в ширину площади и с нацио-

нальными флагами, поднятыми над головами. Молодые интеллектуалы идут

мимо вознесенного над площадью Яна Гуса, он их вечный профессор, учи-

тель на все времена. Здесь избегают произносить пустые слова, но теснее

смыкают плечи, демонстрируют сплоченность. Второй год чехи живут без

российского (советского) патроната и спорят, какая цивилизация, восточная

или западная, им ближе; они делают исторический выбор. Увы, полвека жиз-

ни в коммунальной квартире Восточной Европы с властным и грубоватым

хозяином заставляют крепко подумать. А когда память возвращает к подав-

лению Пражской весны, как все было, сомнения покидают даже колеблю-

щихся. Можно забыть, как тебя обидели, но как унизили, не забудешь.

Я не раз бывал на этой площади, сидел на ступенях у монумента, но

впервые замечаю, что под ногами базальтовая брусчатка, какою выложена

Красная площадь в Москве. Как будто из единого карьера, из той же кам-

нерезной мастерской. Камни под ногами одни, а дороги – в разные стороны.

Мой известинский коллега Станислав Кондрашов в те дни писал:

«…неужели мы, русские, великий народ, так глухи к проявлениям нацио-

нального духа других народов? Неужели не ясно нам, что только широта

подхода, мудрость и понимание со стороны Москвы могут в рамках новой

демократической федерации изжить тот первородный грех, который литов-

цы, латыши и эстонцы усматривают в присоединении их стран к Советскому

Союзу на основе секретного протокола к пакту Молотова–Риббентропа?» 14.

События 1968 года – грех того же порядка.

Между прочим, когда «Известия» предложили Кондрашову, одному из

самых авторитетных журналистов-международников, освещать в газете

ввод войск в Чехословакию, он отказался: «не моя тема». Американист, долго

проработавший за океаном, он не хотел иметь с этим ничего общего. Но с ин-

тересом отправился в весеннюю Прагу 1990 года. И что бросилось в глаза?

«Советское посольство занимает большую территорию в живописном праж-

ском районе. Ограда – само собой понятно. Но поверх ее – колючая проволо-

ка. В братской стране?! Какими глазами смотрят на эту проволоку пра-

жане?»15. Что бы мой друг сказал, увидев наше посольство в том треклятом

августе шестьдесят восьмого, в тройном оцеплении танков, ощетинившихся

жерлами пушек, направленных на чешских женщин, толкающих перед собой

по тротуару коляски с детьми?

Ограда советского посольства в Праге и год спустя по всему периметру

защищена колючей проволокой; напоминает ограду колымских лагерей на

Челбанье, на Мальдяке, на Широком. Мы их видели в 1977 году, сплавляясь с

друзьями на лодках по Колыме. C Вадимом Тумановым осматривали лагеря,

в которых он провел много лет; на Мальдяке услышали, как в дни ввода

войск в Прагу старый рецидивист, не раз сидевший за убийства и разбой,

бродил пьяный по поселку и каждому встречному совал в лицо газету с со-

общением ТАСС о вводе войск: «Ну, полный беспредел!»

Многие люди, не зная этого слова, чувствовали то же самое.

В декабре 1991 года в государственном замке Либлице, под Прагой

ожидалась международная конференция о чехословацких событиях, я вос-

пользовался приглашением чехословацкой Академии наук.

Не знаю, со смыслом ли свели вместе Александра Дубчека, Олдржиха

Черника, Богумила Шимона, Венека Шилгана, Иржи Гаека, Иржи Пеликана,

многих чехословацких реформаторов и диссидентов, историков Москвы,

Варшавы, Берлина, Софии, Будапешта, ученых стран Европы и Америки в

этом древнем замке ХVIII века, или так получилось, но великолепие старин-

ного поместья и слегка размытого туманом ухоженного парка с опавшим зо-

лотом листьев на гаревых дорожках побуждают думать, как ничтожны оби-

ды, споры, взаимные претензии властей перед целительной красотой осен-

него утра.

Отношение интеллектуалов к реформам на конференции образнее дру-

гих выразил когда-то гонимый философ Иван Свитак.

Не желая садиться в тюрьму, пусть даже родную, он эмигрировал, был

профессором Колумбийского и Калифорнийского университетов и после

двух десятков лет вернулся на родину. В Пражской весне он видит отчаян-

ную попытку Икара. Пусть смельчак не поднялся к облакам, рухнул в море,

но какой дерзкий замысел, как он прекрасно взлетел!

В перерывах между заседаниями мы говорим о чехословацком партий-

ном чиновничестве 1970-х и 1980-х годов, для которых верность Москве да-

вала преуспеяние, более надежное, нежели служение нации. Идея приорите-

та интернационального над национальным подразумевала готовность «ма-

лого народа» принести себя в жертву «большому», «старшему». В Сибири я

встречал потомков поляков, участников освободительных движений первой

и второй половины ХIХ столетия. В России, писал П.Кропоткин, даже умерен-

ные люди считали, что «выгоднее иметь Польшу хорошим соседом, чем

враждебно настроенной подчиненной страной. Польша никогда не потеряет

своего национального характера; он слишком резко вычеканен. Она имеет и

будет иметь свое собственное искусство, свою литературу и свою промыш-

ленность. Держать ее в рабстве Россия может лишь при помощи грубой фи-

зической силы, а такое положение дел всегда благоприятствовало и будет

благоприятствовать господству гнета в самой России» 16.

Это не только о Польше.

Когда бы правители прислушивались к предкам, не меньшим патрио-

там, чем потомки, в Европе в последние два столетия поубавилось бы нена-

висти. Но не при каждом государе есть мудрый Кропоткин.

После заседаний, если заканчивались засветло, я ехал автобусом из

Либлице в Прагу. Никогда раньше Ганзелка не выглядел таким усталым.

Осунулся, под глазами круги. Нервы напряжены, скачет артериальное давле-

ние. Усталость накапливалась еще с тех пор, как он пошел садовником в сады

на Петршине, а по ночам переводил чужие тексты. Слишком долго страдал

от невостребованности, безденежья, напрасных попыток издать их с Миро-

славом книгу о Цейлоне.

Теперь побаливает печень, пораженная малярией; малярию он не раз

подхватывал в африканских саваннах. На этих днях сильно испугался, когда

при чтении газеты строчки вдруг стали терять резкость. Усилием лицевых

мышц он поднимал брови, смеживал веки, повторял упражнение снова, но

хрусталики не слушались. Газеты ему читает, Юлианка (Юлия Хорватова), в

прошлом актриса, женщина тонко чувствующая, находит радость в особом

послушании мужу, это послушание любящей матери, которая угадывает и

исполняет прихоти сына, для нее всегда ребенка, над которым дрожит.

Иржи не хотел терять работу садовника, но когда началось хроническое

заболевание позвоночника, врачи настояли сменить род занятий. А что еще

он мог в те времена делать? Как содержать семью? Понес продавать свои фо-

тоаппараты, кинокамеру, оптику, книги и картины…

Иржи хочет меня развеселить.

– Знаешь, у Юлианки врожденное предчувствие опасности. Она роди-

лась 12 апреля 1912 года. В этот день утонул «Титаник». .

И я слушаю трогательные истории о том, как Юлианка интуитивно

удерживала мужа от действий, которые, как потом оказывалось, угрожали

ему бедой. От себя отвести беду Юлианке не удалось. В июне 1994 года я по-

лучу из Праги письмо, из конверта выпадет отпечатанный типографским

способом листок в черной рамке:

«В воскресенье 12 июня 1994 года у нас умерла наша любимая, восхищавшая нас

Юлианка, госпожа ЮЛИЯ ХОРВАТОВА. Ее плодотворная жизнь закончилась в воз-

расте 82 лет. По ее желанию мы прощаемся тихо и без участия общественности в

ритуальном зале крематория в Индриховом Градце 16 июня 1994 года в 9 часов 45

минут. За всех оставшихся – инж. Иржи Ганзелка» 17.

Письмо И.Ганзелки в Москву (20 августа 1997 г.)

…Спасибо за длинное и самое грустное письмо. Кажется, что подробно отве-

чать нельзя. Хочу только сказать, что сюрпризов я в твоем письме не нашел и что

очень рад твоей отваге работать и писать даже в этих условиях.

Только прошу тебя не забывать о сибирском мальчике, который в забытой де-

ревушке, в морозе, в лаптях вынужден был с остальными колхозниками кричать «Да

здравствует великий Сталин!».

Мне кажется, что экстремы прошлого всегда и всюду превращаются на экс-

тремы противоположного рода. Есть простая логика в трагедиях русского народа

этих лет. Но у него известная способность пережить и преодолеть даже невозмож-

ное. Будет лучше – это тоже логика русской истории. К сожалению, у вас давным-

давно привыкли жертв не подсчитывать. Старайся, дорогой Ленька, не оказаться

среди них!

Можно тоже вспомнить Достоевского. Но где действительно преступление и

где наказание справедливое? Не имею ни отваги, ни достаточных знаний, чтобы от-

ветить на эти вопросы. Мы в ЧР переживаем свои экстремы, свои новые преступле-

ния против невиновных, и виновные процветают в пиджаках неожиданных красок.

Мы с Миреком отпраздновали 50-летие начала наших путешествий. Простые

люди не забывают, отзываются прекрасными письмами и лично. В Злине открыта

постоянная экспозиция о нашей жизни и труде. Издана книжка «50 вопросов и 50 от-

ветов HZ» 18. Сейчас работаю над эссе на тему толерантности. Издательство

«Примус» решило издать исправленные копии всех наших путевых очерков. Будет

переиздано все, что мы написали и подписали полстолетия назад. Извини, что мне

так захотелось гордиться этим фактом. Но не вижу вокруг много людей, которые

готовы сегодня отвечать за все, что высказали, написали, сделали в течение про-

шлых пятидесяти лет. <. .>

Обнимаю тебя и вас обоих! Твой Юра.

P.S. Моей жены Юлианки уже больше трех лет нет в живых. Но жизнь была

щедрая, я снова живу рядом с прекрасной и доброй женой 19.

Каждый раз, когда приближается август, охватывает тревожное пред-

чувствие. Даты, даже болезненные, требуют от прессы откликов, но как от-

зываться, не повторяясь, тридцать раз подряд? Когда в Омске, на берегу Ир-

тыша, я завел в кругу рабочих разговор о чехословацких событиях 1968 года,

оказалось, что для тридцатилетних это почти как битва русских с монголами

на Калке. Когда это было! А люди постарше и в прежние-то времена мало что

понимали и теперь припоминают по большей части то, что когда-то вложила

в головы идеология: «чехи продались Западу», «мы их кормили на свою го-

лову», «нас не любят, потому что мы сильные».

Это особенность советского массового сознания, пусть только части, во

второй половине ХХ столетия. Нервный переход к рынку, захват российским

и иностранным частным капиталом предприятий по добыче и транспорти-

ровке природных ресурсов, передел экономики, банков, страховых компа-

ний, часто с разбоем и стрельбой, обнищание населения, чувство полной без-

защитности перед взявшей власть кучкой людей, назвавших себя демокра-

тами, с личной охраной, численностью большей, чем была у царей, не вме-

щались в сознание сбитых с толку «низов» и окончательно выводили про-

блемы Восточной Европы за пределы живого интереса.

В канун тридцатилетия событий замысел редакции был прост: свести

на газетной полосе деятелей, причастных к Пражской весне с той и другой

стороны, давно не общавшихся друг с другом и согласных сказать, что те-

перь испытывают к другой стране, в каком направлении их мышление эво-

люционирует.

И вот я в Праге.

…Быстро несется автобус из Праги к Индрихову Градцу, откуда на по-

путном транспорте можно добраться до хутора Седло. Разглядываю попут-

чиков. Рядом со мной щекастый здоровяк лет сорока, берет сдвинут на бро-

ви. По-русски понимает, но говорит чуть-чуть. Зовут Матей, он из Западной

Чехии, из Домажлиц, центра Ходского края (Ходовии). В дремучих лесах и в

горах отважные ходы, издавна свободные люди, признававшие только

власть короля, вооруженные дубовыми посохами (чеканами), с послушными

им огромными псами, под знаменем с изображением песьей головы тысячу

лет назад несли охрану границы с Баварией, потом прославились подвигами

в эпоху гуситских войн. Роман о «псоглавцах», одну из любимейших у чехов

книг, написал Алоис Ирасек.

Матей, конечно, знает о герое романа Яне Козине (его настоящее имя

Ян Сладкий) и его матери, стойкой Козинихе, помнит сцены разгрома по-

встанцев и казни гордого Яна, и когда он перед смертью не к оружию звал

земляков, не к отмщению, а только довериться Божьему суду. Матей согла-

сен, что не сила, а справедливость торжествует в земных делах.

Матей приглашает в Домажлице на ежегодный грандиозный фольк-

лорный праздник. Нигде не услышишь такой игры на волынке, не увидишь

такой массы людей в традиционных костюмах. И спешит успокоить: «Ника-

кого отношения к уходу ваших войск. Это у нас сто лет. Каждый август!»

Из Индрихова Градца за полчаса я добрался на попутке в Седло.

Иржи слаб, с трудом передвигается, но просит домашних, его просьбой

смущенных, поставить на стол бутылку коньяка, признавшись, что врачи за-

претили, но никогда бы себе не простил, если бы не воспользовался случаем.

Протесты мои и домашних безуспешны. Мы отпиваем по глотку и принима-

емся звонить в Злин Мирославу Зикмунду. «Агой, Мирку!» – «Привет, Леня!»

Мы с Иржи вырываем друг у друга трубку, чтобы говорить с Миреком.

Условливаемся, что я проведу в Злине 8 и 9 августа.

Они оба, Иржи и Мирослав, никогда не чувствовали себя политиками,

но исторический опыт заставляет настораживаться каждый раз, когда их

страна посреди Европы может оказаться в эпицентре чужого противостоя-

ния. Вступление Чехии в Североатлантический Альянс им не кажется про-

движением НАТО на восток, а только возвращением страны на европейский

запад, в колыбель своей цивилизации, из которой они когда-то выпали, воз-

можно, по своей, но и не по своей воле. И хотя у чехов мнение на этот счет

разное, большинство поддерживает политику властей.

– Знаешь, – говорит Иржи, – я не стал бы утверждать, что наши власти,

принимая решение вступить в военный блок, держат в уме реальную угрозу

с чьей-то стороны, но мы понимаем людей, ответственных за национальную

безопасность. Не их вина за то, что перед их глазами страшный призрак 1968

года.

– Думаешь, боятся России? – спрашиваю.

– Нет, Россию не боятся… Но, как это по-русски… Побаиваются!

Возможно, недоверие поддерживают поспешные действия Москвы,

вроде распространенного российским посольством в Праге в апреле 1997 го-

да предупреждения: если Чехия вступит в НАТО, ей будут перекрыты по-

ставки российского газа. Не все у нас задумываются о том, что за народ сего-

дняшние чехи, какие чувства мы пробудили в них двадцать лет назад. Услы-

шав угрозу, чехи сами отказались от российского газа и договорились о по-

ставках из Норвегии. Пусть норвежский газ дороже, но никакая держава не

будет замахиваться на их небольшую страну кулаком.

У меня с собой блокнот 1960-х годов. В нем запись Иржи, сделанная в

те дни, когда из Иркутска я полетел на пару дней в Новосибирск повидаться

с Ганзелкой и Зикмундом. Журналисты еще спорили о предназначении

нашей профессии; это особенно занимало газетчиков Сибири с ее грандиоз-

ными стройками, планами на будущее. Братск, Усть-Илимск, ЛЭП-500 были у

всех на устах, но мало кому удавалось «пробить» статью о том, как тяжко жи-

вется в восточных районах коренному населению, всем тем, кто не на виду.

Иржи в мой блокнот записал:

«Леня дорогой, ты ищешь мысли близких о том, во что ты веришь больше все-

го: о журнализме, о смысле жизни журналиста. Мне думается, что печать должна

быть не только зеркалом общества, портретом властей по их совести, характере,

мудрости и творческих способностях, но прежде всего во многих направлениях про-

кладывать путь, быть первым советником, первооткрывателем социальных болез-

ней. Журналист должен видеть перспективу дальше всех и помогать вести вперед –

или он не журналист. Наш самый близкий русский был на всю жизнь журналистом,

поэтому он стал Лениным. Юра (Иржи) Ганзелка. 9 июля 1964 г.».

– То было от чистого сердца, – говорит Иржи, – так я тогда чувствовал.

Марксизм вошел в наше сознание, мы мечтали об идеальном обществе добра

и справедливости, связывали с ним надежды. Мы не думали, что в 1968 году

– на родине Ленина! – нас с Миреком назовут врагами России… Скажи, у вас

многие этому верили?

– Ну что ты.

– Больно, если бы многие.

Я хотел попрощаться в доме, но Иржи, не слушая доводов, поднялся,

опираясь на палку, проводить до ворот. Он долго стоял, скрестив обе руки на

палке, в старой длиннополой блузе садовника на Петршине. Перед тем, как

свернуть в переулок, я оглянулся. Он поднял согнутую в локте руку, кисть

слегка покачивалась, как маятник.

Мы не знали, что видимся последний раз.

Как быстро летит время; на пражских улицах давно другие лица, иные

моды, и в старичках, идущих сгорбясь, по Целетной или по Гусовой с пласти-

ковым пакетом, сквозь который просвечивают сардельки и бутылка кефира,

с трудом узнаешь активистов Пражской весны. Встречаясь в эти дни с Богу-

милом Шимоном, Честмиром Цисаржем, Йозефом Шпачеком, Людвиком Ва-

цуликом, с чешскими журналистами, чьи имена когда-то были у всех на

устах, слишком часто видишь людей, жалующихся на слабеющую память, но

не забывающих ничего.

Людвик Вацулик в больших очках, со свисающими усами, похож на муд-

рую сову. Мы сидим в маленьком кафе, в углу у окна, и я слушаю рассказ о

том, как в юности он прочитал биографию Махатмы Ганди и был потрясен

идеей ненасилия.

– Не могу сказать, что она одна руководила мною, когда я писал «Две

тысячи слов», но я на самом деле верю в возможность сопротивляться экс-

пансии без применения силы. Эта вера материализовалась в 1968 году. Хотя

было бы лучше, если бы идеей ненасилия руководствовались все-таки те, у

кого сила.

В дни оккупации Вацулик с женой и детьми оказался в южноморавской

деревне. Танки в ту глухомань не пришли. О событиях в стране следил по пе-

редачам радио. В Праге можно было реагировать на события, говорить с дру-

зьями, а в деревне он был наедине с собой, хватало времени для раздумий.

– Говорят, что хуже танков была «нормализация», когда чехи сажали

чехов. Ради этого и пришли танки, я думаю их главная задача как раз и была

в том, чтобы сменить руководство. Дубчек и его окружение не были обману-

ты, они все знали заранее. Они были изнасилованы. На них постоянно дави-

ли: не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Мне жаль Дубчека и других. Я

не особенно им восхищался, встречался с ним два раза. Это был хороший

честный человек, но я чувствовал, что он поддается влиянию других.

Мне казалось, что с этой бедой, с этим несчастьем нам жить под гнетом

еще сто лет. Когда в 1939 году пришли немцы, было очевидно, что это на ко-

роткое время, на срок войны. А советские – это надолго. Я предполагал, по

опыту польских восстаний, что нас тоже десятками тысяч будут увозить в

Сибирь. Я даже размышлял о том, что хуже: оккупация немецкая или русская.

Ко мне приходили друзья, хотели меня спрятать, предупреждали о возмож-

ном аресте. Но невозможно сто лет прятаться. Через пятьдесят лет, мне

представлялось, у нас будет 60 процентов чехов и 40 процентов русских. А

чешский язык перейдет на кирилиллицу, как молдавский. И смирился с мыс-

лью, что с этим нам жить, пока не начнутся перемены в СССР. Представьте,

как я был изумлен, когда наш кошмар закончился всего через 20 лет!

И если подумать, чему нас научили те события, то я бы сказал: лучше

всего, к счастью, что мы научились забывать. Что касается меня, понадоби-

лось немалое время, чтобы я, обращаясь в мыслях к случившемуся, заставил

себя различать понятия «режим», «правительство», «русский народ». Между

прочим, этому помогли советские фильмы «Обломов» и «Дворянское

гнездо». Кинозалы, где их демонстрировали, были переполнены. Смотреть

на старую Россию приятнее, чем на танки.

Чему научилась за эти тридцать лет Россия, я не знаю. Многие люди у

нас продолжают опасаться вашей страны. У русского народа, мы знаем,

большие трудности, мы жалеем его. Но он это заслужил. Поверьте, я это го-

ворю без удовольствия. Сегодня у нас не питают к России недобрых чувств.

Она продемонстрировала новое мышление, отпустив Прибалтику. Лично я

убежден, что недалеко время, когда так же великодушно будет решена про-

блема Курильских островов. Ведь у вас большие земельные пространства, А у

японцев кругом море… 20

Людвик Вацулик смотрит на меня недоверчиво, как на виновника чу-

жих бед. Я бывал на Курилах, видел погребенный под снегом Североку-

рильск, когда идешь – в июне! – по ослепительному полю, спотыкаешься, а

под унтами труба, потом вторая, из труб валит дым, и ты, оказывается, шага-

ешь над крышами домов, над живущими в них людьми, где-то внизу, у тебя

под ногами. Утром, собираясь на работу, они будут долго шуровать лопата-

ми, чтобы через лаз выбраться на поверхность. Немало прожив в Сибири,

знаю территории, никогда не видевшие человека. И если мы, по нашей нату-

ре, готовы отдать соседу последнюю рубаху, что бы нам не вернуть беззе-

мельному соседу не очень-то нам нужные четыре кучки надводных камней?

Пусть, если смогут, свезут на камни землю и посеют рис. Мы не обеднеем, от

нас не убудет, а нас будут меньше побаиваться.

В Злине спрашиваю Мирослава, что за годы путешествий им с Иржи от-

крылось такого, о чем раньше они не догадывались. Помню, когда к нам в

«Известия» пришел космонавт Герман Титов, он сказал, что самым неожи-

данным было видеть в иллюминатор, какая маленькая Земля. А вблизи, ко-

гда с народами лицом к лицу?

Мы в подвале дома, в архиве, перебираем папки с бумагами и географи-

ческие карты; среди них раскрашенные цветными карандашами первые кар-

ты, нарисованные одиннадцатилетним путешественником Миреком в 1930

году, его первые дневники, которые с тех пор он ведет всюду, не переставая.

– Думаю, и ты это тоже знаешь, самое важное, что дает путешествие, это

возможность увидеть и открыть самого себя. И сравнить, как живут другие

люди, с тем, как живет твой народ, ты сам. И это опасно: пока не с чем срав-

нивать, ты всем доволен.

В Эквадоре, в верховьях Амазонки, путешественники попали к индей-

цам хиваро, охотникам за черепами. Cамое страшное наказание у них – за

ложь и воровство. Провинившихся изгоняют из племени, оставляют в джун-

глях без оружия, без средств защиты, обрекая слышать крики зверей. Ужас.

Варварство… Но племя от этих пороков избавилось. А народы с реактивными

самолетами, телевизорами, компьютерами, мобильными телефонами изба-

виться от этих пороков не могут. Кого считать дикарями, а кого цивилизо-

ванными людьми?

После оккупации в 1968 году, говорит Мирек, многие из чешской ин-

теллигенции были вынуждены покинуть страну. В одном из госпиталей Ав-

стралии увидел он известного чешского хирурга, воспитателя целой плеяды

медиков. У него золотые руки. Не зная чужого языка, бессильный получить

работу по специальности, он устроился работать санитаром и с утра до вече-

ра толкает по коридору каталку с очередным больным. И когда идет с катал-

кой мимо операционной, для него закрытой, отворачивается, плечи вздраги-

вают, подолом халата вытирает глаза.

За что это ему? За что всем нам? Ведь нас мало!

Письмо М.Зикмунда в Москву (11 января 2000 г.)

…большое тебе спасибо за письмо от 26.12.99, я попробую по привычке на рус-

ском латинскими буквами, поскольку русских на машинке у меня нет. Извини, что я

должен ответ на твое письмо из 99-го, ты хорошо знаешь, что у меня значит время

– бывают дни, когда в почтовом ящике у меня 20-30 писем – просто не хватает ни

сил, ни времени, и ты хорошо знаешь, что секретарей у меня никогда не было. <…>

В твоем письме появилось слово, которое я первый раз в жизни увидел, хотя я

русским языком занимаюсь более 65 лет: «больших везений, радостей…» ты мне же-

лаешь. Как интересно! Знаешь ты, что на чешском значит « везений »? Тюрьма,

арест! Везень – заключенный! Но понятно, это же шутка. Ведь знаю слово «везти»,

«мне повезло»… Как интересны основы славянских языков!

Должен тебе сказать, что Юра уже более 12 месяцев в больнице. В конце 98-го

он снова упал, сломал себе тазобедренный сустав и на правой ноге. После операции в

апреле 1998 на левой ноге он теперь постоянно в горизонтальном положении, очень

трудно может сделать несколько шагов.

В конце недели я собираюсь в Прагу его посетить, покажу и твое письмо, что-

бы его обрадовать. Посылаю тебе фотографию, которую засняла Мария, когда 29

октября я передал Юре в больнице диплом государственной награды, которую 28

октября я принял в пражском Кремле от президента Вацлава Гавела. <…>

В прошлом году я тоже немножко шлялся по миру, вместе с Марией мы побы-

вали в Марокко, в местах, где мы с Юрой точно 52 года назад начинали свое африкан-

ское путешествие. Мне удалось заснять несколько фотографий точно на тех ме-

стах, где мы были тогда – парни 26, 27-летние. Уже неправда!

Вот, а теперь скажи, Леня, что происходит с этим огромным количеством

твоих рукописей по истории 68 года. Когда будешь публиковать? Время не ждет, ми-

лый. В 10-ю годовщину 17 ноября появилось у нас по телевидению и в газетах много

документов, включая, например, разговоры с Биляком (режиссер Милан Маришка

должен был Биляку заплатить 2000 долларов за разговор!!!).

В связи с этим я много думал о тебе.

23 января придет на экраны первая часть ТВ сериала «Мир глазами H+Z» в 13

частях, все воскресенья до апреля. Над сериалом мы работали более двух лет.

Вот, Леня, отправляю я тебе и Неле самые лучшие пожелания здоровья и везе-

ний в новом веке. Твои Мирек и Мария.

(От руки): Уже много годов не писала на русском языке. Желаю самое лучшее.

Мария 21.

О различии между психологией россиянина и среднеевропейца я заду-

мался во время поездки в Германию. С немецкими приятелями в их машине

мы неслись по прекрасному шоссе, разделяющему лежащую слева от нас

германскую землю от раскинувшейся справа швейцарской территории.

Сверни с шоссе налево – ты в одной стране, спустись направо – в другой.

Спутники с восторгом говорили о том, как каждый раз, проезжая эти места,

они сворачивают на швейцарскую территорию; в километре от дороги чуд-

ная деревушка, там сельское кафе, и можно выпить кружку особого местного

пива. «Жаль, – сокрушались приятели, – что в твоем паспорте нет швейцар-

ской визы». А что, спрашивал я, полиция деревни может потребовать мой

паспорт? «Ты с ума сошел, – смеялись спутники, – здесь за сто километров не

встретишь полицейского». Но кто-то может догадаться, что у меня нет визы

и могут быть неприятности? «Ну что ты говоришь? Кому придет в голову во-

прос, есть у тебя виза или нет! Сиди и пей пиво…» Я не понимал, почему в та-

ком случае мы не можем свернуть к деревушке. Теперь немцы смотрели на

меня с изумлением: «Но ты сам сказал, у тебя нет швейцарской визы. Нельзя

же!»

Нельзя, даже если о твоем прегрешении никто не узнает, и это тебе ни-

чем не грозит, тебе самому невозможно нарушить закон. На внутреннем за-

прете, как на фундаменте, для европейца стоит миропорядок и уважение к

собственной личности.

Помню и поездку с Ганзелкой и Зикмундом из Иркутска до Краснояр-

ска, когда мы останавливали «Татры», углублялись в тайгу, находили место у

ручья, разводили костер и готовили шашлыки, нанизывая кусочки мяса на

очищенные ножом еловые ветки. Сколько хлама в тайге после туристов! Как

будто с самолета над тайгой вываливают содержимое городских свалок. И

хотя чехословацкие путешественники выбивались из графика, опаздывали к

месту назначения, а там ждали люди, и я напоминал об этом, никто не спе-

шил к машинам, пока все следы от привала не оказались в мешке, а мешок в

кузове. Мешки выбросят на ближайшей свалке мусора. До сих пор вижу, как

Ганзелка, опустившись на корточки, сгребает ладонью застрявший в траве

пепел от погашенного костра и движением руки выпрямляет траву, чтобы

выглядела, как до нашего прихода. Хотя вокруг на три сотни километров ни

души. Нельзя!

И все же мой опыт общения с чехами слишком фрагментарен, чтобы су-

дить об их национальном характере. Могу сослаться на пражских психоло-

гов; по их наблюдениям, соплеменники не склонны выделяться, привлекать

к себе внимание, демонстрировать образованность или мастерство, предпо-

читая роль осторожного, отчасти замкнутого, часто самолюбивого, но всегда

неприметного индивида. У него свои отношения со временем. От чеха не

услышишь: «Встретимся часа в три…», он скажет: «…в три часа пятнадцать

минут»; и будет минута в минуту. И с этим ничего не поделаешь, чеха еще

долго будет раздражать русская необязательность, а у русского будет вызы-

вать усмешку чешская педантичность.

Я поймал себя на странном наблюдении. До 1990-х годов, в глухую пору

«нормализации», сидя с друзьями в чешской пивной, я ни разу не слышал,

чтобы соседи по столу говорили о политике, министрах, горячих новостях;

власть долго демонстрировала равнодушие к тому, как люди к ней относят-

ся, люди устали от несовпадения идеалов с действительностью, они теперь

сосредоточились на заботах семьи. Только в семье человек важен не как

налогоплательщик, а сам по себе, как личность, интересная окружению. Мо-

жет быть, единственная невольная заслуга Кремля и пришедших к власти

«здоровых сил» как раз была в том, что после Пражской весны они на два-

дцать лет вернули тогда активное чешское население обратно в семью, к

традиционным ценностям. Что, впрочем, не помешало чехам и словакам, лю-

дям семейным, быть вместе с молодежью в 1989 году, в отвечавшей их наци-

ональному складу и психологии бескровной «бархатной революции».

Письмо М.Зикмунда в Москву (28 января 2002 г.)

Дорогой Леня, 2 января я получил твое письмо от 21.12.01 (до того числа тоже

открытку из Непала и письмо с конца декабря 2000), большое тебе спасибо. В про-

шлых двух годах я снова шлялся по миру, посетил (третий раз) Шри-Ланку и Маль-

дивские острова, с Марией мы были в Иордании и Израиле, в августе 2001 я посетил

на острове Тенерифе известного мореплавателя Тура Хейердала, до того еще я успел

залететь в Калифорнию, чтобы сохранить огромный архив моего друга Эдуарда Ин-

гриша (композитор, кинооператор, мореплаватель и т.д.). Мне удалось привезти

более 1100 килограммов корреспонденций, фотографий, негативов, фильмов. <…>

Теперь я подготавливаю рукопись книги вместе с двумя молодыми людьми Пе-

тером Хорким и Мирославом Наплава, с которыми побывал на Шри-Ланке и Мальди-

вах. В марте мы готовимся вместе с Марией в Египет, так что видно, что я еще не

бросил – как мы говорим – nehodil jsem ještě cestovatelskou hůl do žita…

К сожалению, Юрий постоянно в пражской больнице, уже три года. Мне очень

жаль, что я никаким способом ему не могу помочь… Мирек 22.

Есть деликатная тема, к которой трудно подступиться, и единственное,

что я могу себе позволить, это поделиться разрозненными впечатлениями,

сложить которые в цельную картину не берусь. Речь о том, какую роль в со-

бытиях 1968 года играли православная и католическая церкви, как в проти-

востоянии проявляла себя, если проявляла, духовная культура двух род-

ственных христианских народов.

В Новом Городе на Вышеградскую выходит монастырь «На Слованех».

Его заложил в ХIV веке король Карл IV, основатель этой части города; тури-

сты толпятся у православной церкви Святых Кирилла и Мефодия, у иезуит-

ской церкви Святого Игнаца (Игнатия), у церкви Девы Марии Снежной… Но

что за чудо, монастырь! Над готическим зданием со стрельчатыми окнами и

скульптурами святых, будто выломившихся сквозь камень, у всех на виду

припавших спинами к наружным стенам, высоко на крыше сплелись две бе-

тонные плоскости, остриями восходящие к небу. Это две соперничающие

ветви христианства, обреченные сосуществовать. Монастырь и был задуман

ради единения католиков и православных. Навершие появилось за год до

вторжения, когда мало кто предчувствовал, что к чехам и словакам их еди-

новерцы скоро придут на танках.

Прямые участники конфликта с обеих сторон (высшие политические

власти, дипломаты, генералы армии, сотрудники безопасности) в массе не

были верующими, тем паче – воцерковленными людьми. Откуда взяться ве-

рующим в партийных и государственных структурах двух тоталитарных ре-

жимов, при господстве в обоих марксистской философии, когда занимать

видные посты и продвигаться по службе могли только воинственные без-

божники. Атеизм оставался принципиальной частью официальной идеоло-

гии и в Советском Союзе, и в Чехословакии, но в общественной жизни 1960-х

годов, в массовом сознании реальное место церкви и паствы имело свои осо-

бенности.

У католической церкви Чехословакии с ее традиционным центром в Ва-

тикане, юридически самостоятельном государстве, за двадцать лет «народ-

ной власти» еще не успела окрепнуть жесткая подчиненность новым пар-

тийным и государственным структурам, службам безопасности. Хотя там

тоже преследовали священнослужителей, закрывали мужские и женские мо-

настыри, отбирали их имущество, ограничивали поступления на богослов-

ские факультеты, запрещали церкви вести работу в новых жилых районах,

тюрьмах, исправительных и социальных учреждениях, при всем этом като-

лики не успели испытать столь затяжного разрушительного вмешательства

государства в их конфессиональные дела, как это выпало православной

церкви в Советском Союзе.

В Чехословакии с началом дубчековских реформ служители католиче-

ской церкви (римско-католической и греко-католической) выражали полное

доверие процессу демократизации. Подобно тому, как люди в черных сута-

нах, их иерархи были, по их словам, одним из источников морального и фак-

тического сопротивления власти нацизма в период оккупации, «наиболее

решительным социально-этическим крылом всего мирового христианства»,

во времена Пражской весны католики не только поддерживали власть, свя-

зывали с ней надежды, но за четыре месяца до вторжения войск требовали

«исключения возможности любого давления внутри страны и из-за грани-

цы», отвергали «любое вмешательство извне, если бы даже оно исходило от

друзей» 23.

Для Кремля Ватикан и католические проповедники в разных странах

оставались опасными идеологическими противниками, которым благоволит

США, тогда злейший враг СССР. Иерархов католической церкви подозревали

в намерении создать вместе с другими церквями единый фронт против со-

циалистического лагеря и мирового коммунистического движения. Эту свою

нервную неприязнь к католической церкви, в том числе влиятельной чехо-

словацкой, советские партийные идеологи старались привить усталым от

собственных бед и уже немногочисленным православным верующим, их

пастырям.

Задача облегчалась тем, что в годы сталинских репрессий цвет Русской

православной церкви был уничтожен или томился в лагерях, организован-

ная церковная жизнь в стране почти прекратилась; только в разгар войны

(1943 г.) власти воссоздали Московскую патриархию. Священников, многих

из них, власти старались использовать как инструмент для осуществления

своих послевоенных великодержавных устремлений.

Неудивительно, что в 1968 году находились священнослужители, ис-

кренне или не вполне, но публично поддерживавшие воинствующую поли-

тику властей.

Митрополит Иоанн (Ярославль): «Я внимательно слежу за событиями в

Чехословакии и радуюсь тому, как вовремя пришли на помощь чехословац-

ким друзьям, братьям по классу. Церковь солидарна с решением своего пра-

вительства…»

Архиепископ Палладий (Житомир): «К событиям в Чехословакии, вводу

на ее территорию наших и союзных нам вооруженных сил я отношусь как к

нормальному событию… Видимо, нам, духовенству, следует что-либо пред-

принять в этом направлении, как это делалось во времена венгерских собы-

тий».

Священник Сорока, настоятель церкви в городе Алексине (Тульская об-

ласть): «Правильно поступило наше правительство, что выступило с иници-

ативой о вводе войск в Чехословакию в целях ее спасения. Нельзя было

дальше спокойно созерцать и ждать, пока Западная Германия двинет свои

войска в Чехословакию…» 24

А что им, пастырям, оставалось делать в тоталитарной стране с общим

низким религиозным уровнем населения? Власть угрожала их приходам, их

мирянам, их церквям; возможно, безумной тяжести камень эти люди прини-

мали на свою душу, чтобы отвести от храмов и паствы новые гонения. Так

они оправдывали вторжение в Венгрию, так будут оправдывать ввод совет-

ских войск в Афганистан. Вопреки их истинному желанию, разрывая их ду-

ши, с их языка слетают чуждые им, богопротивные слова, тем самым делая

их самих страдальцами за веру.

Можно догадываться, почему Владимир Куроедов, председатель Совета

по делам религий при Совете министров СССР, много позже местного пар-

тийного руководства сел писать донесение в ЦК КПСС о настроениях в церк-

ви в связи с вводом войск. Он знал, что у Кремля не было и нет большого ин-

тереса к тому, что на самом деле думают о событиях загнанная русская цер-

ковь и прихожане.

В тот жаркий август, когда сыновья, упрощенно скажем – русских пра-

вославных, оказались в танках на чужой земле, их отцам и матерям, людям

по преимуществу деревенским, непонятно было, чего они там потеряли на

этот раз. Или мало приходило похоронок после Будапешта? К чехам и слова-

кам у них не было и быть не могло недобрых чувств, о них мало знали. По из-

бам крестьяне стояли на коленях перед образами, перед горящими лампада-

ми, уже не надеясь понять чуждое им, непонятное, но молясь во спасение

душ.

А чешским крестьянам-католикам, поддержавшим пражских реформа-

торов, появление чужих войск принесло тревогу за собственных детей, при-

званных в армию и запертых в казармах, беспокойство за свои деревни, хо-

зяйства, костелы, окруженные танками, за независимость страны, которой

так долго добивались предки. Надо было вместе выживать, и это еще больше

сплачивало нацию. Люди понимали, убеждали себя, что понимают, разницу

между политикой Кремля и настроением бесправной русской деревни, но

это не избавляло от боли.

Встреча на дорогах Чехословакии «православных» (условно) танкистов

и «католического» (условно) населения ломало традиционные представле-

ния о том, как это должно было бы выглядеть согласно устоявшимся цер-

ковным канонам; в этой истории у вторгшихся «православных» как-то не

наблюдалось ожидаемой от них особой любви к ближнему и у «католиков»

не замечено было традиционного, им приписываемого прагматизма, ориен-

тации на деловой успех. Разделенные христиане в этом событии как будто

обменялись психологией: во всеоружии, деловито выглядела пришедшая

«православная» армия, а «католическое» население, толпясь на улицах, де-

монстрировало если не созерцательность, то, во всяком случае, бесспорную,

часто молчаливую углубленность в себя. А когда люди начинали говорить,

повторяли, как самое для их разумения непостижимое: «И все же, зачем вы

пришли?»

Но это, конечно, не о церкви той и другой, а только о том, что способна с

церковью и с людьми делать власть, когда она одержима глобальной, воин-

ствующей, мессианской идеей и несет в мир хаос.

Фотографии к главе 12

Зденек Млынарж: «Реформаторское движение было разгромлено…И тогдашние руководите-

ли ( в их числе был и я) не могут полностью снять с себя ответственность». 1991

В пражской больнице М.Зикмунд передает И. Ганзелке медаль «За заслуги перед Чешской рес-

публикой», которой наградил путешественников президент Вацлав Гавел. Прага, 28 октября

1999

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. «Больше нет чувства ви-

ны…»?

Ветеран войны в электричке: «Великая страна никого не держит

силой…» Психический надлом российской армии в Чехословакии.

«Они кто – нападающие “Динамо”?» «Я рад, что Юра не дожил до

того, чтобы читать эти документы». Зачем чехам американский

радар? В Злине у Мирека в 2007 году. Как прощались с Иржи Ган-

зелкой

9 мая 2003 года на перроне Киевского вокзала в праздничной Москве

сажусь в пригородную электричку, тороплюсь к другу в Переделкино. Раз-

глядываю попутчиков. Напротив две деревенские женщины; у их ног при-

крытое газетой ведро. Справа от них мужчина в вельветовой куртке и в оч-

ках, за ним молодой священник в рясе. Слева от меня, у окна, женщина с ре-

бенком и подвыпивший старичок в старомодном пиджачке, грудь в медалях,

а справа девушка в берете и с глянцевым журналом в руках; журнал развер-

нут под острым углом, обложки прикрывают изображения от посторонних

глаз. Старичок с медалями, похоже, еще до моего появления пытался разго-

ворить соседей, но поддержки не находил. Наклоняется к ребенку, улыбается

ему, но что-то в нем клокочет и требует выхода. Видимо, выпил недостаточ-

но, чтобы говорить с самим собой. И теперь обрадован, уловив во мне готов-

ность слушать.

– Нет, ты мне скажи, кто лучше воевал: мы или немцы?

Я уставился на его медали.

Он выдерживает паузу, заранее зная, что услышит в ответ.

– Мы же победили, – говорю я.

Старик этого ждал.

Обвел всех веселыми глазами, молча приглашая в свидетели.

– Тогда скажи! В сорок первом году немцы шли на восток по земле с

нашим населением. Так? Там были рабочие и колхозники, пионеры, комсо-

мольцы, коммунисты. Все ненавидели фашистов и помогали, чем могли, сво-

им, родной Красной Армии. Девчонки шли санитарками, медсестрами, свя-

зистками, подростки уходили в партизаны. Пускали под откос поезда. Все

было против немцев! Земля горела под ногами. И по такой земле немцы шли

от Бреста до Москвы три месяца.

Так? Нет, ты скажи – так?!

А мы воевали на своей территории. Везде наши люди, отдавали, кто что

может. Кринку молока, кусок сала, вязаные носки. Сами несли, только воюй-

те, милые, гоните врага! Я видел старух, как они рыдали на развалинах. Была

у нас и злость и ярость. Америка помогала, как могла: мы летали на ихних

самолетах, ездили на ихних «бобиках» и «студебеккерах», ели их галеты, ту-

шенку, яичный порошок. Все забыли! А сколько мы гнали немцев обратно, по

той же дороге, до линии, откуда те в сорок первом начинали? Три года! Кто

же лучше воевал?!

Вокруг нас собираются люди, прислушиваются. Деревенские женщины

выпучили глаза, попутчик в куртке беспокойно поглядывает по сторонам,

священник смотрит в пол, девушка делает вид, что не может оторваться от

журнала.

Старик между тем продолжает:

– Говорим, мы великая держава! Что русскому забава, то немцу смерть.

Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех. Союз нерушимый сплотила

великая Русь. А позволь тебя спросить, это с какой стороны мы такие вели-

кие? Земли навалом? Поля, леса и горы? Тогда чего же едим венгерских цып-

лят, финское масло, польскую картошку? Такие великие, что прокормить се-

бя не можем?

Все молча смотрят на старика.

– Или потому великие, что нас много?

Так до Китая и Индии нам пока далеко.

А, может, дело в природных богатствах? Нефть, газ, алмазы? Но за это

спасибо Господу Богу, не мы то добро делали, оно нам досталось. В Саудов-

ской Аравии, к примеру, той же нефти больше нашего. А великие мы, не они?

Старик повернулся к священнику:

– Или потому великие, что чище, честней, святей других?

Любим друг друга, все поголовно веруем, с утра до ночи молимся? Как

Тибет и Ватикан?

Священник сидит невозмутим. Девушка еще ниже опускает голову в

журнал.

Возле нас толпится уже половина вагона.

– Осталась атомная бомба. У кого есть – великий! Все силы на нее ушли,

пояса подтянули. Тогда пиши – великий Пакистан, великая Северная Корея…

Старик разошелся:

– А теперь меня спросите, кто великая страна. Не бойтесь, ну?!

– И кто же? – помог старику попутчик в куртке.

– Я скажу. Великая никого не держит силой, не наводит страху на дру-

гих. Где люди не боятся выйти на улицу, где старикам можно жить на пен-

сию, где нет беспризорных, а инвалиды не ходят по электричкам да по ваго-

нам метро с протянутой рукой.

– Ну где ты, старик, такие страны видел?

– Есть такие. Швейцария! Новая Зеландия! Лихтенштейн!

Вот великие державы, храни их Господь. Вот бы кого догонять.

– Ну, это вы слишком, – нервничает мужчина в куртке. – Мы великий

народ, и армия наша великая, свои сапоги скоро будем мыть в Индийском

океане. Последний бросок на юг! Я сам читал.

Старик качает головой.

– Уже мыли, сколько раз… В Польше в пятьдесят шестом, в Чехослова-

кии в шестьдесят восьмом, в Афганистане в восьмидесятом… Солдатские,

кирзовые, на босу ногу.

– Почему на босу? – не понимает мужчина.

– Портянки пропили…

Старик молча достает из бокового кармана флягу, отвинчивает крышку,

принимает несколько глотков и протягивает флягу всем, кто рядом. Жела-

ющих не находится. Он не настаивает, прячет флягу обратно. Деревенские

женщины шарят в ведре, достают старику пирожки и помидор. Кто-то про-

тягивает на обрывке газеты вареное яйцо, по вагону ищут соль.

Старик ест с достоинством, ни на кого не обращая внимания. Поезд

приближается к Переделкино. Я прощаюсь и прохожу в тамбур. За окнами

проплывают зеленые поля, березняки, дачи горожан. Милая подмосковная

Россия. В висках стучит в такт вагонным колесам: «ве-ликая, ве-ликая, ве-

ликая… портянки про-пили, про-пили, про-пили…».

Дорога к писательским дачам идет мимо древнего (ХVII в.) храма Пре-

ображения Господня и сельского кладбища среди лип и дубов. Удивитель-

ная, дышащая поэзией земля; здесь невозможны, не задерживаются, мелкие

мысли, злобные помыслы, неискренние слова. Там холмик, под которым Бо-

рис Пастернак. Мне показывали старичка, поклонника поэта, который при

жизни поэта с ним не встречался, смущался показаться навязчивым, но уже

много лет в любое время года, хоть в проливной дождь, дважды в неделю

приходит к могиле возложить цветы, убрать опавшие листья. Это его поклон

русской литературе, духовному величию нации. Но его ровесник, старик-

солдат в электричке, говорил вагону о другом, для него горьком, и как нужно

зачерстветь, чтобы не уловить в словах подвыпившего человека обиду, хотя

вряд ли он сам точно знает, на кого. Представляю, хочу представить, как же

устал старый защитник Отечества, освободитель Европы, если из него ушла

гордость гражданина лучшей в мире страны; она всегда в нем была, держала

незадавшуюся жизнь. Открыть на все вокруг глаза, это как самому табуретку

выбить у себя из-под ног на эшафоте.

В 1998 году, уже после распада СССР я двое суток трясся в кабине гру-

женного углем грузовика по Памирскому тракту. Водитель, старый таджик-

исмаилит из Хорога, центра Горного Бадахшана, всю дорогу молчал, попытки

заговорить встречал с неприязнью, а на второй день, когда миновали высо-

когорный пыльный Мургаб, его прорвало: «Зачем вы украли у меня роди-

ну?!» Я ничего не понимал. «В Монголии, Китае, Афганистане меня спраши-

вали: «Откуда ты?» – «Из Советского Союза». «О, большая страна!» – смотре-

ли с уважением. А теперь? «Из Горного Бадахшана…» – «Это что? Где? Близко

от чего?!»

С тех пор, как в ХIII веке русские князья покорились кочевникам, при-

шедшим из глубин азиатского пространства, и стали вести свои обозы в их

далекую столицу Каракорум, а потом в Сарай на Нижней Волге, столицу Зо-

лотой Орды, принимать из рук монгольских ханов ярлыки на свое княжение,

таинственные пространства уже тогда возбуждали русских людей непонят-

ной манящей широтой. Опьянение вдруг распахнувшимся миром три столе-

тия лепило русский национальный характер; он приспосабливался к незна-

комой внешней среде, освобождался от трепета перед опасностями, был тер-

пелив и непредсказуемо взрывчат, часто через край, в жестоких стычках или

в веселом застолье. У русских князей появлялись жены-монголки из родови-

тых семей, от них пошли скуластенькие и слегка темнокожие наследники,

среди русской знати и духовенства появлялись обращенные в христианство

выходцы из монгольских (татарских) семей.

Не я один задумывался, в какой мере русская солдатская масса, при-

шедшая в Прагу, ощущала себя исторической частью России, ее армии.

С одной стороны, они потомки дружины Ермака, двинувшейся в ХVI ве-

ке на восток за пушниной, приводя «под государеву руку» местные племена

и роды, еще не успевшие сложиться в народности. За полвека русские люди

закрепили за собой бассейны сибирских рек от Урала до Тихого океана; каза-

ки, стрельцы, крестьяне рубили избы и брали в жены молодых аборигенок.

Они стали предками особого типа русского сибирского населения, сохранен-

ного до наших дней: людей славянского облика с суженными черными гла-

зами, у которых мятежная русская душа уживается с азиатской созерцатель-

ностью, неспешностью, невозмутимостью. Новые ощущения входили в рус-

ский народный характер и рождали несовместные черты – от способности

блоху подковать до непонятного европейцу разгильдяйства. Бескрайние

пространства усиливали тягу к сближению племен и народностей; эту тягу

одни назовут «собиранием земель», другие в ней увидят импульсы к новым

экспансиям как к залогу преуспевания государства. Их потомки в солдатской

форме будут сидеть на броне танков, изумленно разглядывая Прагу, давая

умствующим публицистам повод назвать их внезапное появление встречей

Европы и Азии.

С другой стороны, в солдатах 1960-х годов не было ничего от амбиций

русских воинов петровской и послепетровской России, особенно поры 1812

года, когда война была воистину народной и от их штыка бежали дотоле

непобедимые полки Наполеона. Но после громких побед было и поражение в

русско-японской войне 1904-1905 годов; разгром от маленького островного

государства надолго поколебал самомнение армии и надежду на успех, пока

нет стимула всем миром защищать отечество. Наступательный дух возрож-

дали большевики: с начала 1920-х годов в коминтерновских военных лаге-

рях в Сибири готовили монгольские, китайские, корейские, тибетские, аф-

ганские, индийские, японские боевые отряды, способные в своих странах

раздуть «пожар мировой революции». Это удалось только в кочевой Монго-

лии. Приготовления и локальные войны на разных континентах, которые

вел Советский Союз, для российского народа не были священными. Высо-

чайшее чувство любви и самопожертвования всех охватило только при

нападении гитлеровской Германии; у меня хранятся письма отца с фронта, и

я знаю, о чем пишу.

А советских танкистов в Чехословакии в 1968 году что могло вдохно-

вить, возвысить их души до состояния, которое в Отечественную войну при-

ходило к людям само, не дожидаясь приказов, политбесед, трибуналов? Что

надо «положить конец нарастанию кризиса в братской cтране»? Отвести в

ней «угрозу социалистическим завоеваниям»? Сместить неугодных Кремлю

Дубчека, Смрковского, Кригеля? Опередить чужие армии и вторгнуться в Че-

хословакию?

И свою жизнь отдать за это?

Я помню, как прилетел в Мозамбик важный партийный функционер. На

собрании в посольстве он с гордостью говорил о том, что никогда еще в сво-

ей истории Россия не закреплялась так далеко от Кремля – на южных рубе-

жах Африки. Мы добрались сюда, продолжал он, с военной техникой, воен-

ными советниками, гражданскими специалистами, и не намерены отступать.

Мы пришли навсегда. «Отныне здесь южный форпост нашей Родины!» Его

так распирал патриотизм, что не оставлял времени подумать, зачем русско-

му мужику и его семье «форпост» на бедном чужом материке.

Никто не вправе упрекнуть безответных солдат, выполнявших приказ

командования. Они не ожидали, что чехословацкая армия не будет им ни в

чем препятствовать, станет наблюдать за ними из казарм, и войска НАТО

останутся на своих местах, не двигаясь, не собираясь с ними соперничать. И

полумиллионная армия пяти стран с танками, артиллерией, авиацией, со

всей своей боевой мощью, вторгшись в маленькую страну посреди Европы, к

изумлению чехов и словаков и к полной растерянности российских солдат и

офицеров, не имела представления, что в оккупированной стране делать

дальше. Когда первое оцепенение прошло, их никто не боялся. Вспомним:

люди смеялись над ними.

Такого психического надлома российская армия еще не знала.

С ним придется воевать в Афганистане и в Чечне, а там не чешский

менталитет; войны нам принесут тысячи цинковых гробов и массу солдат,

молодой цвет нации, покалеченный физически и психически.

В феврале 2003 года я прилетел в заснеженный Улан-Батор. С монголь-

скими приятелями Доржи и Очиром мы ехали в машине от аэропорта Буян-

Ухаа по обледенелой дороге в город. Справа от дороги по белой степи брел

караван верблюдов; на первом восседал монгол в традиционном халате

(дэли) и в рыжей лисьей шапке с козырьком, опущенным на глаза. Покачи-

ваясь, он что-то кричал в мобильный телефон и громко смеялся. Может

быть, говорил с Парижем, Лондоном, Прагой – монгольские дети учатся в Ев-

ропе везде. Колокольчики на мохнатых шеях издавали однотонные печаль-

ные звуки; какое-то время они проникали сквозь стекла и слегка заглушали

радиоприемник. Но скоро мы обогнали караван. В машине шел неторопли-

вый разговор, мы не вслушивались в проходящие фоном приглушенные ра-

диоголоса. Вдруг слух уловил знакомое сочетания звуков, мгновение спустя

оно повторилось, отчетливо складываясь в имя, такое неожиданное в мон-

гольской степи. Сидя рядом с водителем, я потянулся к черной панели и кру-

танул рукоятку усилителя звука.

«…В субботу 15 февраля в возрасте 82 лет от эмболии легких в Праге умер

Иржи Ганзелка, знаменитый чешский путешественник, писатель, кинодокумента-

лист. С Мирославом Зикмундом он объехал весь мир. Они написали книги, которыми

зачитывались целые поколения. Их киноархив до сих пор представляет огромную

научную и художественную ценность…»

Разговор в машине смолк.

«…В 1968 году Ганзелка и Зикмунд выступили против вторжения войск стран

Варшавского договора в Чехословакию. На этом их путешествия закончились. У них

отобрали заграничные паспорта. Следующие двадцать лет Ганзелка работал са-

довником, Зикмунд перебивался случайными заработками. Только после бархатной

революции 1989 года их книги вернулись на полки библиотек. Но путешествия по Со-

ветскому Союзу Ганзелке и Зикмунду уже не завершить. И никогда не написать кни-

гу, которой отдали столько сил. Хотя бы потому, что такой страны больше не су-

ществует…»

– Что с вами? – дергает меня за рукав Доржи. – Этих людей вы где-

нибудь видели, нет? А книги читали, нет? У меня одна есть, про Африку. Могу

дать, хотите, нет?

Это я теперь припоминаю, о чем спрашивал Доржи, а тогда не слышал.

Письмо М.Зикмунда из Злина в Москву (31 декабря 2003 г.)

Дорогой Леня, я тебе до сих пор должен ответ на твое письмо из Тегерана (без

даты, с почтовой печаткой 17.4.02) – я постоянно столько занят, ведь хорошо зна-

ешь. В позапрошлом году мы чуть-чуть в Каире не встретились! 1 Приехали мы с Ма-

рией 1 апреля, побывали до 3 числа и снова перед отлетом с 12 до 14 апреля. Третий

раз в жизни я посмотрел Луксор и Карнак и вспоминал Юрия и наш проход на юг, в

Нубийскую пустыню.

Может быть, ты не знаешь, что Юра уже не среди нас. Умер он 15 февраля, на

другой день после моего дня рождения. Один из моих друзей мне написал, что Юра

ждал со своим отходом сутки, чтобы мне не испортить радость… Три недели до

того, 20 января, я последний раз его видел в больнице. Когда мы прощались, Юра пер-

вый раз в течение этих четырех лет, пробывших в горизонтальном положении, он

жаловался: Mirku, je to tady k zešileni – здесь это – сойти с ума… Мне без него трудно,

ты понимаешь, – вся активная жизнь связана с ним.

И у меня были трудности: в прошлом году внезапная болезнь сердца – и потом

осложнения. С тех пор я чувствую себя хорошо, но рисковать не решаюсь. Это тоже

причина, почему я отказался выехать в будущем январе в Москву.

И причина, что я тебе сегодня пишу:

До ноября этого года проходила в синагоге в Пльзене (городе, где я родился) вы-

ставка, более 300 фотографий из наших путешествий, встретилась она с большим

отзывом в печати, радио и телевидении. В 2004 г. она пойдет в Национальную гале-

рею в Братиславу и 2005 в Пражский кремль (Град) – под защитой президента рес-

публики. И теперь часть выставки организует чешский центр при посольстве Чехии

в Москве. Приедут мои друзья, которые выставку организовали, Радек (Радослав)

Кодера (знаменитый фотограф, который с десятка тысяч негативов очень умно

выбрал эти 300) и Пржемек (Пржемысл) Ржепа. Организаторов я попросил, чтобы

они тебе прислали приглашение на вернисаж – и тебя лично я очень прошу, чтобы

ты выставку открыл от имени своих хороших друзей Юрия Ганзелки и Мирослава

Зикмунда.

Обоим, Радеку и Ржимеку, я сказал, что ты был единственным из наших друзей

в бывшем СССР, который с большим риском не боялся связи с нами в течение оккупа-

ции. Благодарен тебе вперед, желаю тебе и Неле всего хорошего… Привет от Марии.

И еще вопрос: какая судьба твоих рукописей – когда будешь публиковать? Твой Мирек

2.

Это была пытка: со всех сторон надвигались гигантские черно-белые

фотографии, узнаваемые мгновения жизни, в том числе твоей жизни, и не

промелькнувшие, как в кино, а остановленные, вплотную приближенные к

тебе. Укрупненные лица прекрасно тебе знакомых, или кажется, что знако-

мых, а теперь, сорок лет спустя, возвращенных в твои зрачки. Сегодня моя

дочь старше меня, каким я был тогда, в 1964 году на сибирском тракте Ир-

кутск – Красноярск, когда по колено в болоте держал штативы и сменные

объективы, помогая двум славным чехам, влюбленным в мою страну, искать

удачную точку для съемки. Они сделали четыре тысячи фотографий для

книги, обещавшей стать лучшей в их судьбе – путешествия по СССР.

Для книги, которую похоронил 1968 год.

Прежде, чем приступить к ней, они странствовали по Советскому Союзу

четыре раза. Их впечатлений другим журналистам за глаза хватило бы для

громких публикаций на многие годы. Но у них была слабость, властям непо-

нятная и потому непростительная. По складу ума исследователи, въедливые

экономисты, многое на свете повидавшие, постоянно сравнивающие, они

ничего не принимали не веру, не давали себя обмануть. Не люби они Россию

так искренне, они бы смирились с тем, что где-то не успели побывать, но они

чувствовали, как от них ждут откровения и все глубже погружались в мате-

риал. Еще одна поездка в Советский Союз (ее намечали на 1967-й или 1968-й

год), и можно будет поставить точку.

Их замысел растоптали те самые танки, что были посланы усмирить –

не восставших, не бунтующих – думающих иначе.

…На открытие выставки в Чешском культурном центре на улице Юли-

уса Фучика пришло много людей. Книги путешественников хорошо знали. У

фотографий вспоминали, спорили, перебивали друг друга, и я подумал, ока-

жись здесь Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд, для них это было бы воз-

вращением в молодость.

Ко мне подошла женщина в шляпке.

– Знаете, в 1964 году я работала в котловане Братской ГЭС и была в

клубе «Глобус» на встрече с Ганзелкой и Зикмундом. Вечер вел Фред Юсфин.

Они были такие душевные, как родные. Их долго не отпускали, все хотели

затащить их к себе в палатки, в щитовые дома, в общежитие. Они говорили,

что им страшно хочется у всех побывать, никого не обидеть, но это станет

возможным, когда мы научимся жить хотя бы две сотни лет. В моей жизни

тот вечер – одно из самых счастливых воспоминаний.

…Накануне с заметкой о выставке я пришел в «Известия». К тому вре-

мени в редакции работали новые люди, моего поколения почти не осталось.

На четвертом этаже в отделе культуры курит незнакомая сотрудница. Не до-

слушав, перебивает: – Как вы сказали их звать? …Ну, и почему мы должны о

них писать? Они кто? Солисты из группы «На-на»? Нападающие «Динамо»?

– Известные писатели, путешественники, – бормочу я.

Она изумляется:

– Известные! Да я слышу о них в первый раз!

И предлагает сделку:

– Хотите, возьмем как рекламу? Недорого.

Я выхожу из кабинета, спускаюсь на третий этаж, к руководству газеты.

Мне везет, заместитель главного редактора читал книги путешественников,

знает их имена. Безо всякого торга заметка появляется в газете к открытию

выставки. К хранительнице русской культуры на четвертом этаже претензий

у меня не было.

Какие претензии?

За окном январь 2004 года.

Рыночная Москва.

Под конец года от Мирослава Зикмунда пришло письмо. В нем оказался

плотный лист бумаги. Развернув, я вздрогнул: как в старые времена, поверх

страницы типографский оттиск двух имен, постоянный на всех их письмах,

какие я получал в 1960-е и потом еще немного в 1970-е годы. Впоследствии,

когда совместная работа приостановилась, появились оттиски с каждым

именем в отдельности. На письмах Ганзелки – ing. Jiří Hanzelka, на письмах

Зикмунда – ing. Miroslav Zikmund. Но на листке этого письма, из ХХI века, все

было, как в первый раз, оба имени рядом: «ing. Jiří Hanzelka – ing. Miroslav

Zikmund, Gottwaldov – Zlin, Pod nivami». На таких листах они оба писали пись-

ма, еще когда жили в одном городе на одной улице и когда в ходу были два

названия города; к одному еще не привыкли, а от второго не хотели отвы-

кать.

Письмо М.Зикмунда в Москву (15 декабря 2004 г.)

Дорогой Леня, смотри, на какой бумаге я тебе сегодня пишу! Вынул ее из архива,

надо было перечеркнуть только бывшее название города. Большое тебе спасибо за

письмо (снова без даты!), которое мне передали лично мои друзья Радек и Пржемек в

феврале месяце вместе со всеми материалами. Я был очень доволен, что ты открыл

выставку фотографий, в газете я видел и твой короткий привет, получил я и пре-

красные снимки. Марии я передал твои приветы...

Тут нужно прервать письмо и пояснить, о чем пойдет речь дальше. В

поездках по СССР Иржи Ганзелку и Мирослава Зикмунда всюду сопровожда-

ли сотрудники местных филиалов Академии наук, во всяком случае, они так

представлялись. Эти люди, к ним приставленные, не отходили от гостей,

предвосхищали их желания, были предельно услужливы. Каково же было

изумление Мирослава Зикмунда, когда после смерти Иржи Ганзелки к нему в

руки попали подробнейшие донесения их сопровождающих – в адрес ЦК

КПСС, КГБ СССР, Академии наук СССР. Неожиданное участие в слежке со-

трудников академии, иные с учеными званиями, их особенно задело.

…Тебе хорошо известно, как проходило наше путешествие по бывшему СССР. Но

сейчас я снова чувствую себя обиженным – через 40 лет! Так называемые сотрудни-

ки Академии наук – они от Находки ни на один шаг не двинулись от нас, присутство-

вали при всех разговорах, хотя нам переводчиков нужно не было, приглашали нас в

свои семьи, симулировали дружбу и уважение, – и потом отправляли, срочно! – по-

дробные отчеты начальству КГБ. Какое лицемерие, притворство, двуличие – рус-

ский язык богат на такие свойства характера. Вот славная Академия наук, на каких

научных фундаментах она стоит! Прости меня, Леня, за эти слова. С другой сторо-

ны, я рад, рад, что Юра не дожил до того, чтобы читать эти документы.

И еще: ты мне не ответил на вопрос из письма от 31.12.03 – какая судьба тво-

их рукописей – когда будешь публиковать. Ведь ты вложил столько энергии до твоих

исследований, время спешит! Есть такие возможности без риска публиковать? –

скажи, Леня. Желаю тебе всего хорошего, береги себя, привет Неле. Мирек 3 .

Конец ХХ столетия все смешал на карте бывшей Восточной Европы. У

Москвы и раньше случались с соседями конфликты, в том числе вооружен-

ные. Но в 1950-е годы находился хоть какой-то повод применять силу. В Че-

хословакии оправданного повода не было, и забытые, казалось, представле-

ния о «русской угрозе» теперь воскресали не в одной голове. Из опасения

вызвать раздражение патрона в подвластных фактически странах, внутри

блока, об этом не говорили вслух, но последствия были ожидаемы. Едва за-

мерцала возможность, прибалты, венгры, поляки, чехи, словаки, румыны,

болгары с облегчением устремились в европейские политические и военные

союзы. Массовость и поспешность бегства из одного блока в другой выдава-

ла их общий страх упустить момент, опоздать вырваться, уйти.

У чешских политиков, традиционно осторожных, любой напряженности

избегающих, не было симпатий к альянсам, будь то Североатлантический

пакт или Варшавский договор, оба военных союза чужды их национальному

чувству. Но когда в 1999 году Чехия, не считаясь с российским неудоволь-

ствием, передоверила свою безопасность коллективным силам Европы, ре-

шение поддержало больше половины (60 процентов) населения. Как ни

обидно это признать, но в массовом сознании, еще недавно абсолютно про-

российском, они теперь уходили не «куда», а от «кого».

Можно сколько угодно изощряться в поисках неких скрытых мотивов,

упрекать неблагодарных чешских политиков, но чехи знают, и мы сами зна-

ем, что решающим для народа аргументом был застрявший в исторической

памяти 1968-й год.

Массовый побег из зоны оказался удачным не только для вырвавшихся,

их не вернули, он оказался поучительным для нас самих, граждан России, те-

перь имеющих возможность осознать, как ненадежен и зыбок любой искус-

ственный монолит, при первых же нагрузках распадающийся.

Картина, разумеется, упрощена, не передает накала и драматизма со-

бытий, когда страны, для Москвы «братские», едва представилась возмож-

ность, стали торопливо покидать военный союз и державу, которая в них

вкладывала, что могла, иногда в ущерб себе. Беглецы это помнили, были

благодарны, но уже никакая сила не могла их остановить. Европа им виде-

лась желанным берегом, где может вернуться к ним ощущение, в их судьбе

важнейшее, большой страной не пережитое и ей непонятное: ощущение, что

есть на свете уважительный к ним мир, где – по словам Томаша Масарика –

«что ни Чех, то Человек» 4. Этого, по их признаниям, им не хватало под па-

тронатом СССР.

Первого мая 2004 года Вацлавская, Староместская, все площади Праги

ликовали по случаю вступления Чехии в Европейский Союз, а самые нетер-

пеливые ринулись на своих машинах к границе с Германией и Австрией, что-

бы пересечь их без паспортов и убедиться, что им теперь открыта вся Европа

(их тогда вернули обратно, не все еще было готово для свободного, в любом

месте, пересечения границ); люди радовались самой возможности ощутить

себя в семье европейских народов с населением под полмиллиарда человек.

Теперь на зеленом поле Европы два основных игрока – Евросоюз и Россия.

Было начало августа 2007 года, когда мы с Нелей приехали в Прагу и

вечером гуляли по Вацлавской площади. Не доходя до памятника Святому

Вацлаву, примкнули к группе английских туристов, их вела пожилая чешка-

экскурсовод. У фотографий Яна Палаха и Яна Заица, где всегда цветы и го-

рящие свечи, она говорила о русских танках и двадцати годах оккупации, и

по ее горечи видно было, что слова у нее не заимствованы из путеводителя, а

подсказаны собственными чувствами. Когда женщина повела группу даль-

ше, я пошел с ней рядом, мы разговорились. Говорит, училась в Союзе, но уже

лет сорок там не была. «Знаете, я понимаю, что сегодняшняя Россия уже не

СССР, а совсем другое государство. Но для моей памяти, простите, разницы

нет».

Эти слова я вспоминал, думая о том, как разошлось чешское общество в

спорах, нужно ли разрешать американцам создавать в Восточной Европе си-

стему противоракетной обороны и к юго-западу от Праги строить радиоло-

кационную станцию слежения, способную просматривать территорию Рос-

сии до Урала. Все смутилось в чешских душах. Они успели поверить, что

больше нет для них российской угрозы, и чужая военная база только уязвля-

ет их национальное чувство, и рискованно снова испытывать выдержку Рос-

сии: в случае угрозы от радара намечается перенацелить российские ракет-

ные комплексы на станцию слежения в Чехии. А зачем малому народу быть

жертвой несговорчивости двух держав? Чехи протестуют против намерения

своих властей и требуют референдума. Очевидно общее желание предупре-

дить беду, даже если ее вероятность мала. «Мы в своей истории довольно

настрадались, дайте нам привыкнуть к покою…» – вот лейтмотив бесед с че-

хами, начинающими жить по своей воле.

Эмоции могут охватывать толпу, толпа способна возбудить массы. Но

не с них спрос за безопасность государства. На то есть горстка лидеров, что-

бы по воле народа, им доверивших власть, быть мудрыми в мыслях и про-

фессиональными в делах. Когда природа возможного конфликта неясна, а

ракетное нападение с любой стороны возможно, кажется логичным участво-

вать в системе, обещающей себе и своим соседям безопасность. Тем более

если чешская станция слежения и польская ракетная база в связке станут

звеном будущих международных систем безопасности.

В Праге чешский коллега вызвался прогуляться со мной по улице На

Поржичи от отеля «Атлантик» до станции метро Флоренс, к центральному

автовокзалу. Мы с женой собирались на пару дней к Мирославу Зикмунду, и

я шел взять билеты до Злина. Коллега был родом из тех мест, где намечают

строить станцию слежения, и мы весь путь говорили о радаре, посчитаются

или не посчитаются чешские власти с неудовольствием России. Когда подхо-

дили к автовокзалу, приятель остановился:

– Не знаю, опасаться ли нам иранцев или северных корейцев, но ты

должен знать, кто дал нам повод подумать об американской станции слеже-

ния или о чем-то другом, предупреждающем об опасности. От политиков

правды не жди, а я тебе скажу, когда эта мысль в мою голову пришла первый

раз. В августе шестьдесят восьмого, когда двое моих детей проснулись от

грохота под окнами. Тебе это трудно понять. В стекла бил ослепительный

свет. Дети прижимались ко мне и плакали. По ночной улице шли ваши танки.

Тогда я подумал, что этот кошмар не должен повториться. Ты скажешь, вы

теперь другая страна. Но чтобы все-все забыть, нужно время.

Утром 9 августа мы с Нелей едем автобусом в Злин к Мирославу Зик-

мунду. По дороге мне вспоминается разговор в их «Татре», в сибирской тайге

в 1964 году.

– Иржи, – спрашивал я, – что тебе больше всего нравится в Миреке? Без

какой черты нельзя его себе представить?

– Великая систематичность. Он увлеченно работает, забыв обо всем. А

после работы может обо всем забыть, стать душой общества, развлекать

друзей. Я так не могу.

– Иржи, ты когда-нибудь кривил душой?

– Никогда, если это сделаешь раз, уже пропал духовно. Я могу смотреть

каждому в глаза, ни за какую строчку мне не стыдно. Бывало, где-то смолчал,

сдержался, были такие обстоятельства. Но никогда не сказал и не сделал ни-

чего против совести.

Подсаживаюсь к Миреку:

– Что тебе нравится в Иржи больше всего?

– Его открытость. Очень сходится с людьми и совершенно доверчив.

Даже там, где не следовало бы или где его все равно не понимают.

Я сейчас слышу их голоса, глядя сквозь стекла автобуса на поля их ми-

лой родины. Мирослав и Мария обещали рассказать, как уходил из жизни

Иржи Ганзелка.

Удивителен этот дом на вершине холма, в глубине фруктового сада. За

сорок два года, прошедших с тех пор, как я был здесь первый раз, ничего не

изменилось. Внутри все тот же музей этнографии, где стены снизу доверху в

диковинных предметах, не меняющихся более полувека; от книг на под-

оконниках, на полу ощущение уюта, для гостей особенного, а хозяевам при-

вычного.

Мирек, неужели тебе 88-й год?

Мария ставит на стол яблочный пирог, Мирослав разливает сливовицу

собственного производства, ищет предлоги оттянуть тяжелый разговор.

– Знаешь, за год до поездки по Советскому Союзу, в 1961 году мы с

Юрой попали в Новую Гвинею после того, как ее покинули голландцы. Это

был последний день их власти. Издать книгу о стране удалось через сорок

лет. Вот, посмотри. «Там-тамы времени. Мир, о котором вы думали, что он

уже не существует». Прага, 2002 год. Это наша последняя книга, изданная

при жизни Юры. Хорошо, что он успел увидеть…

А вот «Континент под Гималаями». Мы ее закончили в шестьдесят

восьмом, в свет она вышла в шестьдесят девятом. В ней ни слова о политике,

но авторы не признали ввод войск приглашением, и книги как будто не су-

ществовало. Ее выдавали по списку членам правительства, а остальной ти-

раж, сто двадцать тысяч экземпляров, пылился в заброшенном амбаре. Мо-

жешь представить, что чувствовали мы оба, проходя мимо заколоченного

амбара и видя в щели гору книг. Для властей это было шестьдесят тонн ма-

кулатуры, подлежащей уничтожению.

Ты знаешь, я очень… ценил – можно так сказать? Прости, я стал забы-

вать русский. Я очень ценил Юрия. Его выдержка – есть такое выражение? –

фантастическая. Я много раз был у него в больнице в Праге. Он лежал снача-

ла в факультетской больнице Карлова университета на Карловой площади,

потом в больнице на Виноградах. Передвигался с большими трудностями.

Тогда я подумал, как у вас говорят – ирония судьбы? – он лежал по больни-

цам три с половиной года. Это был точный срок нашего первого путеше-

ствия по Африке и Южной Америке, когда мы издали семь томов книг, их пе-

ревели на одиннадцать языков. Теперь Юрий знал, что из больниц ему уже

не выйти 5. Мирек принес пачку фотографий.

– Это мы, молодые, в Мексике. Вот Юрий, белозубый блондин, герой

американского фильма! На улицах юные красавицы, отставая на три шага,

ходили за ним гурьбой: «Рубио! Рубио!» Светлый, светловолосый! Я смеялся

и завидовал… А когда в 1990 году мне пришлось лететь в Австралию без

Юрия, в первый раз одному, можешь представить, что было на душе.

…А это снимок 25 октября 1999 года. Утром в Пражском Граде прези-

дент Гавел наградил нас обоих медалями «За заслуги перед Чешской Респуб-

ликой». Я поспешил к Юрию, в больницу на Виноградах. Смотри, он стал на

ноги. Рассматривает медаль, улыбается. В клетчатой кофте и голубых боль-

ничных шароварах. Ну, думаю, пока радуется – жив!

Палата на четверых, ни телевизора, ни радио. Хотели перевезти в дру-

гую больницу, в лучшие условия. Не соглашался.

– Что же случилось, Мирек?

– Ты знаешь, трагедия шестьдесят восьмого была огромной нагрузкой

на психику. Всем было стыдно за унизительные действия наших властей. Это

не может представить, кто не пережил. Чтобы кормить семью, Иржи подре-

зал деревья на Петршине. Он работал в телогрейке, которую привез из Сиби-

ри. Потом свою кому-то отдал и пришел ко мне: «Мирко, у тебя сохранилась

телогрейка?» Стал носить мою. А по ночам читал и писал. Со временем стал

хуже видеть, ему оперировали глаза. Пришлось носить линзы, а техника бы-

ла не так… можно сказать – авторитетна? – как сейчас. Когда не получалось с

линзами, носил тяжелые очки, тринадцать или четырнадцать диоптрий. Без

них не видел, терял ориентировку. Однажды в Седло упал, сломал тазобед-

ренный сустав, с тех пор не выходил из больниц. Старался никого не огор-

чать, не вызывать к себе жалости. Набрасывался на газеты. С таким зрением!

Не только я, все друзья, кто к нему приходил, были поражены, как он следит

за событиями в мире.

…Слушаю Мирека, а перед глазами строчки старых писем:

«…Уже несколько лет у меня хроническое воспаление печени, последствия тро-

пических заболеваний…» «Но только в апреле месяце узнали в больнице… что во вре-

мя путешествий было у меня до десяти серьезных инфекционных заболеваний печени

(желтухи), которые я, конечно, не лечил. Знаешь, что на пути работают, не ле-

жат…» «Сейчас пустили домой и сказали: “лежать!” Но скажи, Ленька, разве это

возможно?» «…И ты хорошо знаешь условия и положение. Тогда зачем я буду терять

дальнейшее время в кровати?» «…Знаешь хорошо, как я проработал двадцать лет

жизни. Отдал обществу буквально все. И сейчас уже десять лет изолирован от ра-

боты, бесспорно полезной, любимой, и на уровне, за который мне никогда стыдно не

будет. Полная 1/3 активной жизни!!! Все знания, опыт, способности, горы материа-

лов и двадцатью годами труда проверенная жажда служить обществу просто вы-

брошены, и все. Кажется, уже недалеко время, когда придется распрощаться с моим

домом, где я живу с детьми» «…Если это касалось бы только одной, случайно моей

личной судьбы, ничего. Так в жизни бывает. Но это касается целых поколений пре-

красных, плодотворных людей…»

– Примерно за шесть недель до смерти Юрия мы виделись в последний

раз. Это было в больнице на Виноградах. Тогда впервые он сказал мне:

«Мирко, так можно сойти с ума…» Это я услышал от него первый раз в жизни.

В тот момент почувствовал: Юра, Юра, Юра… Но ничего не сказал, только:

«Все будет хорошо…»

Последние годы с ним рядом была Ольга Кноблова, преданный, хоро-

ший друг. Она приходила в больницу каждый день, ухаживала, как за ребен-

ком.

Ты хочешь знать, как хоронили Юрия.

Представь, я не был на похоронах!

В те дни, когда Юрий умирал в Праге, «скорая помощь» меня увезла в

больницу. Сначала в Оломоуце, оттуда вернули в Злин. Была операция на

сердце. Пятнадцатого февраля я лежал после операции, еще не пришел в се-

бя, как из Праги позвонил Юра младший: «Утром… папа умер…» Я не мог

двигаться. С лучшим другом не сумел проститься. В Прагу выехала Мария.

Говори, Мария, я переведу…

Мария сидела за столом, не шелохнувшись.

Оказалось, девятнадцатого февраля в Праге хоронили не только Иржи

Ганзелку, но и Мирослава Горничека, легенду чешской сцены, любимого

народом актера, комика, режиссера. Они умерли в один день, два самых то-

гда известных человека в республике. С Горничеком прощались в Нацио-

нальном театре; тысячи пражан шли за катафалком. О печальном событии

извещали газеты, радио, телевидение.

На прощании с Иржи Ганзелкой были двенадцать человек – только род-

ственники и друзья семьи. Никого больше. Не было панихиды, речей, корре-

спондентов, никакой публичности. В ритуальном зале с люстрами, закрыты-

ми черным крепом, на возвышении стоял гроб, внизу сидели пришедшие

проститься.

Звучал Бах, любимый композитор Иржи Ганзелки.

Так решили Юрий и Ганна, дети Иржи.

– В Праге меня встретил молодой Ганзелка и повез к себе домой. Там

была вся семья. Мы сели за стол. У меня с собой была бутылка сливовицы, я

поставила бутылку на другой столик, рядом. Мы тихо разговаривали и где-то

через час – взрыв! Разорвало бутылку со сливовицей. Какая-то мистика, у

меня до сих пор все дрожит при воспоминании. На другой день мы ехали в

крематорий. На постаменте стоял гроб, весь в больших красных розах. Я тоже

привезла розы. Никто ничего не говорил, только играл орган. Иржи, вы знае-

те, любил играть на органе. Мы сидели внизу и молча слушали. Были семьи

Юрия и Ганны, родственники, Ольга Кноблова, Мирослав Елинек (редактор

«Млада фронта», старый друг семьи), Мирослав и Милена Галушковы, про-

фессор Ирина Шикова. . Мы не заметили, как гроб медленно поплыл во врата,

исчез за шторкой. Молодой Юрий не объяснял, почему он не хотел прессы,

много народа, прощальных речей. Все было скромно и достойно. Ольга пере-

живала, что слишком скромно. А я сказала: «Юрко, ты все правильно сделал,

когда я умру, хочу, чтобы все было так же».

– Урну с прахом Юрия захоронили на кладбище городка Тршебонь в

Южной Чехии, рядом с могилой Ганны Ганзелковой (Ибсеровой), первой же-

ны, матери его детей. Я приехал на могилу с друзьями из Злина. На камне

было два слова: «Семья Ганзелкова».

Мы с Миреком выпили сливовицу.

– Это интересно, знаешь, я сейчас пишу о Суматре, мы были там в 1962

году, и мне все время кажется, что Юра сидит рядом со мной, мы продолжаем

спорить над корректурой, и сотрудничество продолжается. Последняя книга

Иржи Ганзелки и Мирослава Зикмунда будет называться «Суматра: ловушка

на экваторе»…

В дни, когда Иржи не стало, в Злин Мирославу пришло много сочув-

ственных писем. Вот одно, с неразборчивой подписью. Возможно, от врача

больницы, в которой умирал Иржи. «Ваш друг Юрий Ганзелка замечатель-

ный. Это было невозможно, но он собрался с последними силами и терпел, и

ждал один день, – целый день! – чтобы не испортить вам день рождения…»

День рождения Мирослава был накануне, 14 февраля.

Фотографии к главе 13

Командующий союзными войсками в Чехословаии ген. Иван Павловский и командир 7-й воз-

душно-десантной дивизии ген. Лев Горелов (в центре) в начале 1980-х стали военными со-

ветниками в Афганистане…

В случае развертывания элементов ПРО в Чехии и Польше, со стороны России может после-

довать превентивный удар с применением ядерного оружия еще до того, как возникнет пря-

мая угроза, предупредил начальник Генерального Штаба Вооруженных сил России генерал

Юрий Балуевский («Известия», 21 января 2008 г.)

Послесловие

Непростительно долго я тянул с этой книгой, не мог себя заставить

сесть за нее. Дело не только в житейских заботах, но я ловил себя на том, что

испытывал облегчение каждый раз, когда появлялась причина повременить,

отложить разбор бумаг и прослушивание массы кассет, снова наполнять

комнату голосами людей, теперь все чаще этот мир покинувших. Все каза-

лось, не хватает еще чьих-то воспоминаний, не все документы, какие хоте-

лось, удалось раздобыть. Я был в смятении еще и потому, что время ставило

новые вопросы, а ответов у меня не было. Приходила мысль не маяться, а из-

дать книгой только воспоминания, хотя бы часть. Но если признаваться до

конца, то дело, конечно, в другом. Историческая драма 1968 года рвет на ча-

сти душу: гусеницы прошли по народу, к которому принадлежат дорогие мне

люди, и нисколько не меньше – по моему собственному народу. Что взять за

камертон – источник чистого точного звука?

Я часто теряюсь, пытаясь сценку, увиденную в одной стране, мысленно

представить в другой. Вот уличный эпизод в Москве перед моим отлетом в

Прагу в декабре 1991 года. Везде митингуют, спорят, зазывают в новые пар-

тии; молодежь, интеллигентные по виду старики и старухи жаждут выгово-

риться. Слов не разобрать, и каждый людской островок на бульваре, как те-

атр пантомимы. Перед редакцией «Московских новостей» говорят о Ель-

цине: еврей он или не еврей? Старушка, судя по виду, деревенская, все поры-

вается вмешаться, но ее перебивают. Она переводит глаза с одного говоря-

щего на другого, зрачки ходят туда-сюда. Чувствуется, ей жаль бедного Ель-

цина. Она не знает, еврей он или не еврей, но пользуясь секундной в дискус-

сии паузой, врывается в центр и умоляющим голосом защищает Ельцина:

«Может, он только… наполовину?!»

Это Пушкинская площадь в Москве.

А на Староместской площади в Праге, переходя от одной группы спо-

рящих к другой, прислушиваясь к разговорам, я долго и безуспешно пытаюсь

уловить ответ на вопрос, который возникает каждый раз, когда заходит речь

о Пражской весне: почему все же чехи не сопротивлялись вторжению? Я

слышал реплику туриста на Карловом мосту: «Понятно, как чехам удается

сохранять столько памятников. Они никогда не защищались, сразу отдавали

город – австро-венграм, немцам, русским. Умели бы воевать, Прага была бы в

развалинах, как Сталинград в 1944 году…»

Какие мы разные… Мы накроем ковровой бомбардировкой не то что

чужие, а даже собственные города, под обломками будут тысячи людей, но

мы ни вершка своей земли врагу не отдадим. Это традиционная шкала

наших приоритетов. Когда я сказал об этом чешскому приятелю, он погруст-

нел: «Никогда нам не понять друг друга. Вас много, вы можете себе позво-

лить быть агрессивными, готовы воевать, не жалеть жизни. Вашу филосо-

фию вам дала история и география. Чех даже подумать о таком не может; он

ищет компромисс, хочет сохранять свои города, культуру, язык – свою

нацию».

Я давно понял, что не бывает, скажу осторожнее – почти не бывает,

спорных моментов между государствами, когда бы одна сторона была явно

права, а другая столь же очевидно была неправой. Своя правота есть у каж-

дой стороны, и надо думать не о том, как непременно одержать верх, а как

обе правоты совместить с наименьшим ущербом для честолюбия каждой.

Москва, январь 2008 года.

Сижу с приятелем в кафе на Тверской, смотрим утренние газеты. Пер-

вые полосы продолжают критику Чехии и Польши, членов НАТО, за их согла-

сие разместить у себя элементы американской противоракетной обороны.

Мой приятель когда-то работал в Праге:

– Я всегда осуждал ввод войск в Чехословакию, до сих пор считаю это

ошибкой. Но теперь, после того, как чехи, пусть символически, но участвова-

ли в акции США против Югославии, когда послали своих солдат в Ирак, а те-

перь хотят строить американскую станцию слежения, они должны пере-

смотреть взгляд на события 1968 года. Разве у нас тогда не было права на

защиту своих стратегических интересов? Или американцам можно, а нам

нельзя? Знаешь, я даже рад, что чехи так себя повели. Они сняли камень с

моей души. У меня больше нет перед ними чувства вины за 1968 год. Хватит!

Мы больше никому ничего не должны. Нельзя великой России идти вперед с

головой, повернутой назад. Ты меня понимаешь?

Как не понять.

Все смешалось в когда-то возбужденных, а теперь усталых головах. Был

единый лагерь, мы в нем главенствовали, всех кормили и защищали, а вой-

ска ввели потому, что так надо было, они сами нас просили. Ввели и ввели, у

нас было на это право, мы их от немцев освободили. А будут станцию слеже-

ния у себя размещать, мы перенацелим на них наши ракеты. Пусть призаду-

маются. И не забывают, кто среди равных – старший. Такие вот мысли и чув-

ствования.

Существует и другое восприятие. Узнавая из газет о том, как нехорошо

– по мнению политиков – сегодня ведут себя страны-соседи, и Чехия в их

числе, при этом наблюдая, как у нас крепнет культ силы, военной мощи,

многие снова опасаются за возможные непредсказуемые действия властей.

Не надо за прошлое каяться, все слова уже сказаны, лучше учиться слышать

других, пусть малых, даже слабых, считаться с ними и стараться договари-

ваться. Размеры земли у нас разные, но естество земли одинаково, не разли-

чить.

Мне эта психология ближе.

Письмо из Москвы в Злин Мирославу Зикмунду

(15 февраля 2008 г.)

Дорогой Мирек, прости за мой запоздалый ответ на твои укоризненные вопро-

сы в письмах от 11.01.2000, от 28.01.2002, от 31.12.2003, от 15.12.2004 – «когда бу-

дешь публиковать?» Молчание мне самому мучительно. Что-то мешало, сопро-

тивлялось. Но ты меня доконал, я сдался, вот тебе, что у меня получилось. Обни-

маю, твой Леня. Привет Марии от Нели и от меня.

P.S. Сегодня, 15 февраля 2008 года, ровно пять лет, как Иржи не с нами. Пусть

эта книга будет и моей горстью земли к его холмику в Тршебони.

Примечания

Принятые сокращения:

USD – Ústav pro soudobé déjiny AV ČR, Praha.

Архив Института современной истории Академии наук Чешской Рес-

публики (Прага).

АВП РФ – Архив внешней политики Российской Федерации.

РГАНИ – Российский государственный архив новейшей истории.

РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической

истории.

РГВА – Российский государственный военный архив

ЦА ФСБ РФ – Центральный архив Федеральной службы безопасности

Российской Федерации.

Примечания

Глава первая

1 Некоторые замечания по вопросу подготовки военно-политической акции 21.VIII.68

г. (о вводе союзных войск в Чехословакию) [Текст]: [Отметка на документе: «Обнаружено в

закрытом рабочем письменном столе Л.И.Брежнева при осмотре его рабочего кабинета в

здании ЦК КПСС 12.XI/82 г.»] // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 6. Ед. хр. 776. Л. 128–144.

2 Ляховский А.А. Операция «Байкал-79» // Линия судьбы: Сб. статей, очерков, эссе. М.:

Собрание, 2007. С. 422.

3 Письмо А.Д.Марченко к Л.И.Шинкареву от 4 ноября 1989 г. Архив автора.

4 Гордиевский О., Эндрю К. КГБ: Разведывательные операции от Ленина до Горбачева.

М.: Центрполиграф, 1999. С. 488.

5 Степан Васильевич Червоненко (1915–2003) – дипломат, Чрезвычайный и Полно-

мочный посол СССР в Чехословакии (1965–1973).

6 Подр. см.: Марьина В.В. Советский Союз и чехословацкий вопрос во время Второй ми-

ровой войны 1939–1945 гг. Кн. 1: 1939-1941 гг. М.: Индрик, 2007. 448 с.

7 РГВА. Ф. 1. Оп. 2. Д. 15. Л. 3–4.

Через три дня в адрес Наркомлегпрома СССР (С.Г.Лукина) и Наркомтекстиля СССР

(А.Н.Косыгина) уйдет письмо председателя Экономсовета при СНК СССР А.И.Микояна о не-

медленном выделении НКВД «…за счет других потребителей для обеспечения интерниро-

ванных офицеров и солдат чешского легиона бывш[ей] польской армии по 700 телогреек,

ватных шаровар, комплектов нательного белья, кожаных ботинок, шапок-ушанок одеял,

простынь».

8 Правильно: подполковнику.

9 РГВА. Ф. 1. Оп. 2. Д. 15. Л. 59.

10 Там же. Л. 318.

11 Беседа Л.И.Шинкарева с П.И.Камбуловым 25 октября 1989 г. г. Москва: [Аудиоза-

пись] – Архив автора. Под именем Мохова в Праге находился Л.А.Михайлов, резидент НКВД в

Чехословакии (1939–1941); он возглавлял канцелярию Генконсульства СССР. Выступая

утром 22 июня 1941 г. по германскому радио, Й. Риббентроп назвал Мохова главой «русской

разведывательной сети, которая простиралась над всем Протекторатом…» (См.: Военно-

исторический архив. 2002. №1(25). С.125–131.)

12 Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль 1930 –1950 годы. М.: Олма-Пресс,

1997. С. 180

13 Беседа Л.И.Шинкарева с П.И.Камбуловым 25 октября 1989 г.

14 В переговорах, проходивших 12–23 января 1941 г., участвовали с советской стороны

Фитин и вице-консул в Стамбуле Вершанский (Василевский), с чехословацкой – Пика и Кум-

пошт. В Стамбуле Л.Свобода навестил чехословацкого разведчика Ф.Гиека (См.: Публ. исто-

рика В.Я.Кочика. http://nvo.ng.ru/spforces/2007-03-23/7_praga.html).

15 Беседа Л.И.Шинкарева с П.И.Камбуловым 25 октября 1989 г.

16 Свобода Л. От Бузулука до Праги. М.: Воениздат, 1963. С. 115.

17 Проблемы Восточной Европы. Нью-Йорк, 1985. № 11–12. С. 177.

18 Там же.

19 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Млынаржем 3 марта 1989 г., г. Мюнхен: [Аудиозапись] –

Архив автора.

20 20. Беседа Л.И.Шинкарева с М.В.Зимяниным 14 июня 1991 г., г. Москва: [Аудиоза-

пись] – Архив автора.

21 Там же.

22 Беседа Л.И.Шинкарева с А.М.Александровым-Агентовым 10 октября 1990 г., г.

Москва: [Аудиозапись] – Архив автора.

23 Беседа Л.И.Шинкарева с В.М.Кривошеевым 11 апреля 1990 г., г. Москва: [Аудиоза-

пись] – Архив автора.

24 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 104. Д. 639. Л. 13.

25 Там же. Д. 322. Л. 15.

26 Там же. Д. 432. Л. 7.

27 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 6. Д. 233. Л. 2–3.

28 Ивашутин Петр Иванович (1909–2002) – генерал армии, участник войны с Финлян-

дией 1939–1940 гг. и Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., первый заместитель

председателя КГБ при Совете министров СССР (с 1954), заместитель начальника Генераль-

ного штаба Вооруженных сил СССР и начальник Главного разведывательного управления (с

1963). Похоронен на Троекуровском кладбище в Москве.

29 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом А.М.Майоровым 30 июля 1998 г., г. Москва:

[Аудиозапись] – Архив автора. Фрагменты беседы опубликованы в газете «Известия» (1998.

21 авг.) и в книге: Майоров А.М. Вторжение. Чехословакия, 1968: Свидетельства командарма

/ Лит. запись В.Ведрашко. М.: Права человека, 1998. 350 с.

30 Там же.

31 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В.Червоненко 13 сентября 1998 г., г. Москва: [Аудиоза-

пись] – Архив автора.

32 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом А.М.Майоровым 30 июля 1968 г., г. Москва:

[Аудиозапись] – Архив автора.

33 Беседа Л.И.Шинкарева с П.И.Камбуловым 25 октября 1989 г., г. Москва: [Аудиоза-

пись] – Архив автора.

Глава вторая

34 Полный текст радиообращения М. Зикмунда в гл. 7.

35 Поездки И.Ганзелки и М.Зикмунда проходили под патронатом Академии наук СССР;

в архивах сохранились отчеты официальных лиц, сопровождавших путешественников, ад-

ресованные ЦК КПСС, КГБ при Совете министров СССР, Академии наук, иногда еще и Гене-

ральному штабу Вооруженных сил СССР.

36 ЦА ФСБ РФ. Общий следственный фонд. «Дело по обвинению Колчака Александра

Васильевича и др.». № Н-501. Т. 1. Л. 3. См. также публикацию текста документа: Шинкарев

Л.И. Цеденбал и его время: В 2 т. Т. 2. М.: Собрание, 2006. С. 23.

37 Цветков Ж. Мятеж, начавший гражданскую войну: Судьба чехословацкого корпуса в

России // Родина. 2001. июнь (№ 6). С. 55–61.

38 Там же.

39 ЦА ФСБ. Общий следственный фонд. Д. Н-501. Т. 9. Л. 199. Отрывки из телеграммы

см.: Шинкарев Л.И. Сибирь: откуда она пошла и куда она идет. Иркутск, 1974. С. 158. См. так-

же: Шинкарев Л.И. Цеденбал и его время. Т. 2. С. 22–23.

40 Там же. С. 200.

41 Там же. ЦА ФСБ. Т. 1. Л. 51. См. также в статье: Шинкарев Л.И. «…Если я еще жива»:

Неизвестные страницы иркутского заточения Александра Колчака и Анны Тимиревой //

Известия. 1991. 18 окт.

42 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой и М.Зикмундом 21 августа 1964 г., г. Прага (Че-

хословакия).

43 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 27 июля 1989 г., г. Москва: [Аудиозапись] – Ар-

хив автора.

44 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 30 декабря 1964 г. из г. Готвальдов (Чехо-

словакия). – Архив автора. Здесь и далее письма И. Ганзелки и М. Зикмунда приводятся по

оригиналам, в транскрипции авторов писем.

45 Здесь и далее фрагменты рукописи: Ганз елка И., Зикмунд М. Спецотчет № 4. 1964–

1965 гг. [Текст]: Машинопись. Копия. – Архив автора.

46 Г.Макин, А.Макаров, В.Демин – общественные деятели Иркутска; А.Чмыхало – крас-

ноярский писатель, автор романов об историческом прошлом Сибири.

47 Иосиф Мацек – академик, в 1960-х годах директор Института истории чехословац-

кой Академии наук. В декабре 1968 г. правительство СССР направило правительству ЧССР

протест, требуя изъять сборник из обращения и «привлечь к ответственности лиц, связан-

ных с выходом его в свет» (подр. см. в гл.9.)

48 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 22 июля 1965 г. из г. Праги (Чехословакия). –

Архив автора.

49 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Зикмундом 30 октября 1990 года, г. Готвальдов (Чехосло-

вакия): [Аудиозапись] – Архив автора.

50 Открытка с юмористическим изображением Праги, провожающей И.Ганзелку и

М.Зикмунда в первое путешествие в 1947 г.

51 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 18 февраля 1966 г. из г. Готвальдов (Чехо-

словакия).

52 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 5 мая 1966 г. из г. Праги (Чехословакия).

53 Письмо И.Ганзелки и М.Зикмунда к Л.И.Брежневу от 18 марта 1968 г. [Текст]: [Ксе-

рокопия]. – Архив автора.

54 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 7. Д. 56. Л. 3.

55 Там же. Л. 6.

56 Беседа Л.И.Шинкарева с «полковником Петровым» 27 марта 1997 г., г. Москва.

[Аудиозапись] – Архив автора.

57 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 27 июля 1989 г., г. Москва.

58 Беседа Л.И.Шинкарева с А.П. Капицей 15 августа 1990 г., г. Москва.

Глава третья

1 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 6 января 1990 г., г. Прага (Чехословакия).

[Аудиозапись] – Архив автора.

2 USD. Sb. KV CSFR. D 11\ 6.

3 Беседа Л.И.Шинкарева с А.М. Александровым-Агентовым 4 июня 1991 г. Москва

[Аудиозапись] – Архив автора.

4 Беседа Л.И.Шинкарева с Б.Шимоном 2 августа 1998 г., г. Прага (Чехия). [Аудиозапись]

– Архив автора.

5 USD. Sb.KV CSFR. D 11\ 6.

6 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В.Червоненко 13 сентября 1989 г., г. Москва. [Аудиозапись]

– Архив автора.

7 USD. Sb. KV CSFR. D 11\ 6. Между тем, 7 мая 1968 г. газета Práce комментировала ста-

тью из газеты Le Monde с заявлением генерала А.А.Епишева, якобы сказавшего на пленуме

ЦК КПСС о том, что «группа верных коммунистов» обратится к СССР и другим странам Вар-

шавского договора с просьбой о помощи в защите социализма в Чехословакии. Автор ком-

ментария выразил недоверие к этой информации. Согласно вашей конституции, пишет га-

зета, за помощью мог бы обратиться президент по предложению правительства или Нацио-

нального собрания. Военная интервенция была бы выражением авантюристической поли-

тики и «невероятно, чтобы какой-либо член такого ответственного органа, каким является

ЦК КПСС, мог обсуждать такую возможность». Военная «помощь» неизбежно осложнила бы

развитие социализма в Чехословакии и в мире. Поэтому утверждение Le Monde о генерале

Епишеве, заключает газета, «едва ли соответствует действительности». (АВП РФ. 138 А. Ре-

ферентура по Чехословакии. Оп.49. Пер.17. П.148. Л.58). Как показали дальнейшие события,

генерал Епишев проговорился о действительных намерениях ЦК КПСС и Министерства обо-

роны.

8 USD. Sb. KV CSFR. D 11\ 25.

9 Там же.

10 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом А.М.Майоровым 30 июля 1998 г. Москва: [Аудио-

запись] – Архив автора. См. также: Майоров А.М. Вторжение. . С. 171.

11 Беседа Л.И.Шинкарева с А.М.Александровым-Агентовым 4 июня 1991 г.

12 Беседа Л.И.Шинкарева с К.Т.Мазуровым 12 августа 1989 г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора.

13 Беседа Л.И.Шинкарева с А.М.Александровым-Агентовым 4 июня 1991 г.

14 Арбатов Г.А. Мы в ведре «кипятили эпоху» // Воспоминания об Александре Бовине.

Политик. Журналист. Дипломат. М.: Любимая Россия, 2006. С. 43. 71.

15 Бовин А. ХХ век как жизнь: Воспоминания. М.: Захаров, 2003. С 171.

16 Там же. С. 183.

17 Беседа Л.И.Шинкарева с А.М.Александровым-Агентовым 4 июня 1991 г.

18 Чазов Е. Здоровье и власть: Воспоминания «кремлевского врача». М.: Новости, 1992.

С. 75. Москва: [Аудиозапись] – Архив автора.

19 Беседа Л.И.Шинкарева с К.Ф.Катушевым 25 июля 1998 г.

20 USD. Sb. KV CSFR. D 11\ 27. Москва: [Аудиозапись] – Архив автора.

21 Беседа Л.И.Шинкарева с П.Е.Шелестом 14 марта 1991 г.

22 Там же.

23 Там же.

24 USD. Sb. KV CSFR. Z\SA\21.

25 Бовин А. ХХ век как жизнь… С. 177.

26 Беседа Л.И.Шинкарева с Е.П.Бовиной 5 января 2005 г.

27 Беседа Л.И.Шинкарева с А.Е.Бовиным 3 декабря 1991 г.

28 Во время беседы с чехословацкой правительственной делегацией 9 июля 1947 г. об

отношении к плану Маршалла и перспективах экономического сотрудничества с СССР Ста-

лин призвал Готвальда и всю делегацию отказаться от участия в намеченной в Париже кон-

ференции 16 стран.

29 Беседа Л.И.Шинкарева с В.Кадлецом 8 февраля 1990 г., г. Прага (Чехословакия).

30 Шик О. Весеннее возрождение – иллюзии и действительность: Мемуары. М.: Про-

гресс, 1991. С. 164.

31 Цит. по: Лисичкин Г.С. Карл Маркс – злейший враг российских большевиков: Раз-

мышления о причинах кризиса в России. Минск, 1993. С. 20.

32 См.: Известия. 1966. № 49.

33 Лисичкин Г.С. План и рынок. М.: Экономика,1966. 96 с.

34 Здесь и далее приводятся фрагменты расшифровки аудиозаписи: Беседа

Л.И.Шинкарева с Г.С.Лисичкиным 27 ноября 2007 г., г. Дагомыс.

35 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 104. Д. 322. Л. 3–28.

36 Ядерная индустрия России: Сб. статей / Под ред. А.М.Петросьянца. М.: Энергоатом-

издат, 2000. С. 576.

37 Чапек К. Беседы с Т.Г.Масариком. М.: МИК, 2000. С. 243.

38 Семенов Н.П. Тревожная Прага: Воспоминания советского вице-консула в Чехослова-

кии 1968–1972 гг. М.: Международные отношения, 2004. С. 24, 25.

39 Там же. С. 26.

40 Речь о просьбе В.Демина передать академику И.Мацеку материалы для установле-

ния авторства гранитного бюста В.И.Ленина в Иркутске. Были основания предполагать, что

это работа З.Майснера, ученика известного скульптора Яна Штурсы, из стрелкового полка

имени Яна Гуса 1-й стрелковой дивизии легионеров, находившейся в 1920-х годах в Иркут-

ске; версия не подтвердилась.

41 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 29 ноября 1967 г. из г. Праги (Чехослова-

кия).

42 На Нивах – название улицы в Готвальдове (Злине), где на склоне холма находится

дом М.Зикмунда.

43 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 3 января 1968 г. из г. Готвальдов (Чехосло-

вакия). – Архив автора.

44 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 20 мая 1968 г. из г. Праги (Чехословакия). –

Архив автора.

45 Беседа Л.И.Шинкарева с В.Ф.Новокшеновым 22 августа 1968 г., г. Ангарск. [Аудиоза-

пись] – Архив автора.

46 Беседа Л.И.Шинкарева с В.Ф.Новокшеновым 29 августа 1968 г.

47 Там же. Об отношении интеллигенции к Пражской весне свидетельствует А.Бовин, в

июле 1968 г. оказавшийся у академика П.Л.Капицы. «Капица сердится, стыдит меня: вот вы

там рядом с начальством, неужели вы не можете твердо сказать – оставьте Прагу в покое,

пусть делают “лицо”, которое хотят, нам бы о своем лице лучше позаботиться. Я тоже разо-

злился. А почему вы, ученые, молчите? Меня, моих друзей легко выгнать, мы заведуем толь-

ко словами. А вы и ваши друзья заведуете оружием. Капицу, Келдыша, Харитона не выго-

нишь. Так что же вы молчите? Судьба Сахарова смущает? Потому что вы обрекли его на оди-

ночество, позволили измываться над ним…» (См.: Бовин А. ХХ век как жизнь… С. 199.)

Глава четвертая

1 Семенов Н.П. Тревожная Прага… С. 140.

2 Николай Викторович Подгорный (1903–1983) – политический деятель, работал на

Украине, секретарь ЦК КПСС (1963–1965), председатель Президиума Верховного Совета

СССР (1965–1977), член Политбюро ЦК КПСС, участник смещения Н.С.Хрущева, один из бли-

жайших сподвижников Л.И.Брежнева, в том числе при подготовке вторжения в Чехослова-

кию.

3 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В. Червоненко 13 сентября 1989 г.

4 Беседа Л.И.Шинкарева с М.В.Зимяниным 14 июня 1991 г. Далее фрагменты этой же

беседы.

5 Беседа Л.И.Шинкарева с А.Е.Бовиным 10 ноября 1991 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора.

6 Речь о книге автора – «Путешествие по острову АЕ», изданной в Новосибирске в 1967

г., в ее основе поездка с И.Ганзелкой и М.Зикмундом от Ангары до Енисея в 1964 г.

7 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 5 июня 1968 г. из Праги (Чехословакия) в Ир-

кутск. – Архив автора. Это письмо от Ганзелки окажется перед вторжением войск послед-

ним. Новые письма будут уже от другого Ганзелки – пражского безработного, садовника в

садах на Петршине; его детям власти перекрыли путь в университет.

8 Беседа Л.И.Шинкарева с П.Е.Шелестом 14 марта 1991 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора.

9 Беседа Л.И.Шинкарева с А.М.Ямщиковым 14 ноября 1989 г., г. Москва: [Аудиозапись]

– Архив автора. Далее фрагменты этой же беседы.

10 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В.Червоненко 13 сентября 1989 г.

11 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Клусаковой (Свободовой) 11 мая 1991 г., г. Прага (Чехо-

словакия): [Аудиозапись] – Архив автора.

12 Беседа Л.И.Шинкарева с М.В.Зимяниным 14 июня 1991 г.

13 Мысль о замене Новотного давно обсуждалась в кругах интеллигенции. Назывались

разные имена… «И тогда я сказал: “А почему не Людвик Свобода? Генерал, Герой Советского

Союза и Чехословакии, народ его уважает… Свобода не сразу понял, что ему предлагают.

Дубчек объяснил, о чем речь. “Мы бы хотели, товарищ Свобода, чтобы ты ездил по стране,

выступал перед рабочими и крестьянами, поддерживал нашу Программу действий”… Свобо-

да был членом партии, но не публичным, не активным. Наверное, помнил, как ему говорил

К.Готвальд: “Конечно, ты коммунист, товарищ Свобода, но в Национальном фронте для нас

лучше указывать на тебя как на беспартийного”». (Беседа Л.И.Шинкарева с Л.Новаком 5 мая

1991 г., г. Прага (Чехословакия): [Аудиозапись]. – Архив автора.

14 Беседа Л.И.Шинкарева с З. Клусаковой (Свободовой) 11 мая 1991 г.

15 Беседа Л.И.Шинкарева с Л. Новаком 5 мая 1991 г.

16 Беседа Л.И.Шинкарева с З. Клусаковой (Свободовой) 11 мая 1991 г.

17 Здесь и далее по тексту фрагменты расшифровки записи: Беседа Л.И.Шинкарева с

З.Клусаковой (Свободовой) 11 мая 1991 г.

18 Фалин В.М. Без скидок на обстоятельства. М.: Республика, 1999. С. 115.

19 Беседа Л.И.Шинкарева с З. Клусаковой (Свободовой) 11 мая 1991 г.

20 Беседа Л.И.Шинкарева с П.И. Камбуловым 25 октября 1989 г.

21 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В.Червоненко 13 сентября 1989 г.

22 Там же.

23 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Клусаковой (Свободовой) 11 мая 1991 г.

24 Беседа Л.И.Шинкарева с О.Черником 12 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия).

25 Млынарж З. Холодом веет от Кремля. Нью-Йорк, 1988. С. 168.

26 Беседа Л.И.Шинкарева с О.Черником 12 мая 1991 г. Далее фрагменты этой же бесе-

ды.

27 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 6 декабря 1990 г. в Иркутск. – Архив автора.

28 Речь о книге: Шинкарев Л.И. Путешествие по острову АЕ. Новосибирск: Зап.-Сиб. кн.

изд-во, 1967. 272 с.

29 Почтовая открытка М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 20 августа 1968 г. из Сплита в

Иркутск. – Архив автора.

Глава пятая

1 Беседа Л.И.Шинкарева с В.В.Нефедовым 10 августа 1989 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора. Далее фрагменты этой же беседы.

2 Цит. по: Кыров А.М. Десантники в операции «Дунай»: (Советско-чехословацкие воен-

но-политические отношения 1968 года). М., 1996. С. 6.

3 Как вспоминает начальник политотдела военно-транспортной авиадивизии полков-

ник Н.Р.Карманов, «каждую ночь прилетали представители из ЦК, проверяли готовность. В

самолеты одного полка мы загрузили легкие танки, второго – артиллерию, три полка долж-

ны были нести десант. 12 августа маршал Скрипко сообщил нам с комдивом время взлета и

кодовую команду. Она могла поступить в любую минуту, а на носу был праздник – День

авиации. А вдруг экипажи будут в “праздничном состоянии”? Тогда я потребовал от админи-

страции близлежащих населенных пунктов запретить продавать крепкие спиртные напит-

ки. Литовцы поступили иначе. В ста метрах от клуба находилась часовня, в ее подпол мест-

ными жителями был завезен запас водки. Сидим мы 17 августа в клубе на торжественном

собрании, я смотрю, летчики по двое, по трое выходят куда-то и возвращаются уже нетвер-

дой походкой. К вечеру в двух полках – все пьяные. Если бы тогда назначили боевой вылет –

ни один бы самолет в воздух не поднялся, а нас с генералом Гладилиным (командир авиади-

визии генерал В.Гладилин. – Л.Ш.) за невыполнение приказа расстреляли бы». (Челябинский

рабочий. 1998. 15 авг.).

4 Беседа [по телефону] Л.И.Шинкарева с генералом Л.Н.Гореловым 25 марта 2008 г., г.

Одесса: [Аудиозапись] – Архив автора.

5 Шинкарев Л. Это было в Праге: Три интервью – политика, военачальника, солдата –

корреспонденту «Известий» о том, что происходило в чехословацкой столице 21 августа

1968 года // Известия. 1989. 19 авг. Публикация развела читателей. Из письма

И.М.Трубчеева из Пскова: «Я считаю, что реформаторы в Праге онемечились и забыли, что

чехословацкий народ – славянское племя, и то, что они устроили, было предательством дела

славян, содружества Варшавского договора. Войска, не только советские, сообща пресекли

это предательство…» Из письма инженера А.Стройковского: «Публикация “Известий” – пер-

вое мало-мальски объективное освещение событий 1968 года. Два интервью взяты у поли-

тика и военачальника, стоявших близко к прежней власти, и они, естественно, ни в чем не

раскаиваются. Иное дело – прозревший ефрейтор Нефедов, участник выброшенного 21 авгу-

ста в Прагу десанта, которому тогда внушали, что он послан спасать социализм в братской

стране. Именно его взгляд на прошлое есть то новое, что позволяет считать публикацию

проявлением современного мышления».

6 Письмо А.Курилова к Л.И. Шинкареву от 12 ноября 1989 г. из Запорожья. – Архив ав-

тора.

7 Там же.

8 Письмо Н.Успенского к Л.И.Шинкареву от 13 сентября 1991 г. Далее фрагменты из

переписки с Н.Успенским 1991 –1992 гг.

9 Мне рассказывал генерал С.М.Золотов, член Военного совета и начальник Политот-

дела 38-й армии, как в Чопе один советский солдат пришел в отделение чехословацкой ми-

лиции и положил на стол свой автомат: «Я не понимаю, зачем мы сюда пришли». В то время,

говорит Золотов, «это было для нас такой дикостью. Милиция пригласила советского офи-

цера, он забрал оружие. Что с солдатом дальше было, не скажу, есть органы, которые такими

делами занимаются. Слышал, что его отправили в СССР, скорей всего судили…». (Беседа

Л.И.Шинкарева с генералом С.М.Золотовым 10 марта 1989 г., г.Москва: [ Аудиозапись]. – Ар-

хив автора.

10 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом А.А. Ляховским 24 марта 2008 г., г.Москва.

11 Там же.

12 Беседа Л.И.Шинкарева с капитаном Э.А.Медведевым 20 октября 1989 г., г. Москва.

Далее фрагменты этой же беседы.

13 Sedm pražských dnů 21–27 srpen 1968; Documentace: Studijni material – pouze pro vni-

tra potrebu. Vydano v zari. Praha, 1968. S. 32.

14 Беседа Л.И.Шинкарева с Л.Черным 6 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия): [Аудиоза-

пись]. – Архив автора.

Глава шестая

1 Беседа Л.И.Шинкарева с К.Т.Мазуровым 15 августа 1989 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора. Далее фрагменты этой же беседы.

2 Тезис К.Т. Мазурова и советских политологов, трактующих международную ситуа-

цию к августу 1968 года как кульминацию «холодной войны», по оценкам чешских дипло-

матов, противоречит фактам. Мирослав Полрейх, работавший в МИД ЧССР на американском

направлении, после шестидневной войны на Среднем Востоке, когда контакты между США и

СССР фактически прекратились, по просьбе советской стороны выполнял роль посредника в

переговорах между двумя державами. В результате удалось договориться о встрече Джон-

сона и Косыгина в Глассборо (23–25 июня 1967 г.), после чего в советско-американских от-

ношениях наступил перелом. В июле 1968 г. ООН приняла совместный американо-советский

проект договора по нераспространению ядерного оружия; обе державы согласились начать

переговоры по всеохватывающему ограничению и снижению наступательных стратегиче-

ских вооружений и противоракетной обороны.

Даже в то время, считает дипломат, «когда во внешней политике СССР преобладали

мотивы и цели с характерным для них субъективистским подходом к решению проблем,

работали во внешнеполитических службах и в центрах теоретических исследований люди,

способные оценивать развитие с акцентом на глобальные взаимосвязи и военное решение

положения в Чехословакии ни в коем случае не поддерживали. Последствия августа 1968 г.

приостановили интенсивное и положительное развитие международных отношений. Иро-

нией истории является то, что внешнеполитическая служба ЧССР в период до августа 1968 г.

внесла немаловажный вклад в положительное развитие международных отношений и авгу-

стовские события стали тормозом такого развития». Письмо М.Полрейха в редакцию газеты

«Известия» от 03.09.1989 г. в ответ на публикацию «Это было в Праге». – Архив автора.

3 Черняев А.С. Моя жизнь и мое время. М.: Международные отношения, 1995. C. 265.

4 Там же. С. 265–266.

5 Беседа Л.И. Шинкарева с генералом И.Г.Павловским 15 мая 1989 г. Далее фрагменты

этой беседы.

6 О чрезвычайной редкости фигуры бунтаря в советском (российском) высшем воен-

ном сообществе свидетельствует история генерала П.Г.Григоренко, участника Отечествен-

ной войны, известного деятеля правозащитного движения в СССР, автора ряда историче-

ских и публицистических работ, в 1964 году насильственно помещенного в психиатриче-

скую больницу за критику ошибок Хрущева. Генерал выступал против вторжения советских

войск в Чехословакию. В 1969 году был вторично насильственно помещен в психиатриче-

скую больницу. Освобожден под давлением мировой общественности (1974), стал членом

Московской Хельсинской группы, в 1977 г. выехал с женой в США на встречу с сыном, поки-

нувшим СССР раньше. Умер в США после тяжелой болезни в 1987 году.

7 Генерал И.Г.Павловский умер в 1999 году в возрасте 90 лет, похоронен в Москве.

8 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом С.И. Радзиевским 14 ноября 1995 г., г. Москва. Да-

лее фрагменты этой же беседы.

9 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом А.М.Майоровым 30 июля 1998 г. См. примеч. 29 к

главе 1.

10 Там же.

11 Там же. Генерал А.М.Майоров умер в 2008 г. в Москве.

12 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом Б.П.Ивановым 17 сентября 1990 г. Далее фраг-

менты этой же беседы.

13 РГАНИ. Ф. 89. Пер. 61. Док. 6. Л. 132–133.

14 Письмо городского совета Брно генералу Б.П.Иванову от 22 августа 1968 г. [Текст]:

Копия. – Архив автора.

15 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом Н.И.Левченко 12 мая 1989 г., г. Москва: [Аудиоза-

пись] – Архив автора. Далее фрагменты этой же беседы.

16 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом М.Я.Сухаревым 19 марта 1991 г., г. Москва:

[Аудиозапись] – Архив автора.

17 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом Н.И.Левченко 12 мая 1989 г.

Глава седьмая

18 Беседа Л.И.Шинкарева с М.Г.Стуруа 16 декабря 2007 г. [Аудиозапись]. – Архив авто-

ра.

19 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Гаеком 2 февраля 1990 г., г. Прага (Чехословакия). Далее

фрагменты этой же беседы.

20 РГАНИ. Ф. 89. Пер. 61. Док. 6. Л. 137–138.

21 Письмо И.Гаека в сокращении опубликовано 15 сентября 1989 г. газетой «Известия»

в рубрике «Резонанс» по материалу «Это было в Праге».

22 Там же.

23 Беседа Л.И.Шинкарева с Я.Петранеком 5 февраля 1990 г., г. Прага (Чехословакия):

[Аудиозапись] – Архив автора.

24 См.: Известия. 1968. 3 сент. (№ 207).

25 Архив «Известий» (без сигнатуры). Опубликовано также в материалах Самиздата, 16

т. Собр. 1968 г., АС-1056 «Четыре письма в различные инстанции по поводу клеветнической

кампании против Министра иностранных дел ЧССР Иржи Гаека и анонимный комментарий

к этим письмам (без даты), сентябрь-декабрь 1968 г.».

26 Там же.

27 Там же.

28 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Гаеком 2 февраля 1990 г.

29 Автор благодарит сотрудников международной правозащитной организации «Ме-

мориал», позволивших использовать собранный ими материал до выхода в свет «Словаря

диссидентов Центральной и Восточной Европы».

30 Андрей Андреевич Громыко (1909–1989) – государственный и политический дея-

тель. В 1968 г. министр иностранных дел СССР.

31 Гаек И. «Оставаться людьми»/ Беседу вел Л.Шинкарев // Известия. 1991. 30 мая (№

128).

32 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Форманеком 13 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия):

[Аудиозапись] – Архив автора. Далее фрагменты этой же беседы.

33 В 1960-х годах управление национальной безопасности было подразделением Ми-

нистерства внутренних дел Чехословакии (министр И.Павел).

34 Sedm pražských dnů 21–27 srpen 1968. . S. 190.

35 РГАНИ. Ф. 89. Пер. 61. Док. 6. Л. 137–138.

36 Práce. 1968. 21 авг.

37 Беседа Л.И.Шинкарева с В.Шилганом 7 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия). Далее

фрагменты этой же беседы.

38 Беседа Л.И.Шинкарева с М.Зикмундом 3 октября 1990 г., г. Злин (Чехословакия).

39 Радиообращение Зикмунда к своим советским друзьям от 25 августа 1968 г.: копия

записи. На чешском языке опубликована в местной (г. Готвальдов) газете Naše pravda 26 ав-

густа 1968 г. Публикуется с минимальными сокращениями.

Глава восьмая

1 Бовин А.Е. ХХ век как жизнь… С. 192.

2 Фучик Ю. Избранное. М.: Молодая гвардия, 1973. С. 323.

3 Там же. С. 449.

4 Запись Г.Фучиковой в блокнот Л.И.Шинкарева от 12 января 1966 г., г. Прага.

5 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В.Червоненко 13 сентября 1989 г.

6 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Млынаржем 16 декабря 1989 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора. См. также: Млынарж З. Холодом веет от Кремля. С. 168.

7 Беседа Л.И.Шинкарева с С.В.Червоненко 13 сентября 1989 г.

8 Беседа Л.И.Шинкарева с Й.Ленартом 10 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия): [Аудио-

запись] – Архив автора. Далее фрагменты этой же беседы.

9 Беседа Л.И.Шинкарева с А.Е.Бовиным 3 декабря 1991 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора.

10 Беседа Л.И.Шинкарева с А.Н.Яковлевым 14 ноября 1998 г. Далее фрагменты этой же

беседы.

11 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом Л.Н.Гореловым 25 марта 2008 г.

12 РГАНИ. Ф. 89. Пер. 38. Док. 57. Л. 1. Стенограмма переговоров тт. Брежнева Л.И., Ко-

сыгина А.Н., Подгорного Н.В., Воронова Г.И. с тт. Дубчеком и Черником 23 августа 1968 г.

13 Там же. Л. 28–29.

14 Там же. Л. 17.

15 Там же. Л. 27.

16 Там же. Л. 29.

17 Там же. Л. 41, 45.

18 Чазов Е. Здоровье и власть… С. 74

19 Беседа Л.И.Шинкарева с Г.А.Арбатовым 12 апреля 2005 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора.

20 Беседа Л.И.Шинкарева с Г.И.Вороновым 21 ноября 1979 г., г. Москва: [Аудиозапись] –

Архив автора.

21 Стенограмма переговоров тт. Брежнева Л.И., Косыгина А.Н., Подгорного Н.В., Воро-

нова Г.И. с тт. Смрковским, Шпачеком и Шимоном 24 августа 1968 г. [Текст] // РГАНИ. Ф. 89.

Пер. 38. Док. 58. Л. 1–42.

22 Беседа Л.И.Шинкарева с Б.Шимоном 5 августа 1998 г., г. Прага (Чехия): [Аудиоза-

пись] – Архив автора.

23 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 297. Л. 18–19.

24 Там же. Л. 19.

25 Беседа Л.И.Шинкарева с Л.Новаком 8 мая 1991 г.

26 Беседа Л.И.Шинкарева с Г.И.Вороновым 21 ноября 1979 г.

27 Беседа Л.И.Шинкарева с О.Черником 12 мая 1991 г.

28 Стенограмма переговоров тт. Брежнева Л.И., Косыгина А.Н., Подгорного Н.В., Воро-

нова Г.И. с тт. Смрковским, Шпачеком и Шимоном. 24 августа 1968 г. // РГАНИ. Ф. 89. Пер. 38.

Док. 58. Л. 2.

29 Там же. Л. 4–5.

30 Письмо д-ра А.Хонека (A.Honek) в правительственную Комиссию по анализу собы-

тий 1967–1970 гг. чехословацкой Академии наук от 25.07.1991 г. [Текст]: Ксерокопия. Архив

автора.

31 Беседа Л.И.Шинкарева с О.Черником 12 мая 1991 г.

32 Там же.

33 Выступление председателя правительства О.Черника на встрече с гл. редакторами

газет 28 августа 1968 г. в Зволене [текст] // АВП РФ. 138 – А. Референтура по Чехословакии.

Оп. 49. Пор. 17. П.148. Л.150-151.

34 На той же встрече с редакторами газет появился президент Свобода. На вопрос, что

следовало бы писать о СССР и других социалистических странах, он ответил, что «лучше все-

го о них не писать ничего, ни положительного, ни отрицательного, игнорировать их». Он

сказал также, что никто не будет арестовывать людей, но предупредил о присутствии в

стране сотрудников НКВД и рекомендовал активистам Пражской весны пока скрываться.

Президент говорил это в присутствии советских офицеров.

35 Беседа Л.И.Шинкарева с Л.Новаком 8 мая 1991 г.

36 Стенограмма переговоров тт. Брежнева Л.И., Косыгина А.Н., Подгорного Н.В., Воро-

нова Г.И. с тт. Смрковским, Шпачеком и Шимоном. 24 августа 1968 г. // РГАНИ. Ф. 89. Пер. 38.

Док. 58. Л. 2.

37 Беседа Л.И.Шинкарева с Й.Ленартом 10 мая 1991 г.

38 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 28 июля 1989 г. – Архив автора.

39 Шик О. Весеннее возрождение – иллюзии и действительность… М., 1991. С. 293.

40 Каплан К. Советские советники в Чехословакии в 1949–1956 гг. // Проблемы Во-

сточной Европы. Нью-Йорк, 1985. № 11–12. С. 72.

41 Там же. С. 42.

Министр национальной безопасности ЧССР Л.Копршива вспоминает, как прибывший

из Москвы старший советник В.Боярский в начале 1950-х годов добился согласия Готвальда

на создание в министерстве специального антисионистского отдела. (Там же. С. 46).

42 Запись беседы члена редколлегии «Правды», редактора по отделу социалистиче-

ских стран А.Луковца с членом Президиума ЦК КПЧ, главным редактором газеты «Правда»

20 мая 1968 г. в Праге [Текст] // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 50. Д. 26. Л. 7.

43 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ванчурой 11 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия).

44 Беседа Л.И.Шинкарева с Р.Криегловой 13 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия).

45 Млынарж З. Холодом веет от Кремля. С. 175.

46 Дуэль (газета). 1998. 4 авг. (№ 24(71)

47 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Сынеком 7 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия).

48 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Шедивым 7 мая 1991 г., г. Прага (Чехословакия).

49 Bilak Vasil. Milniky mōjho života: Воспоминания [Текст]: Рукопись, копия. – Архив ав-

тора.

50 Беседа Л.И.Шинкарева с О.Черником 12 мая 1991 г.

51 Václav Havel. Přemýšlenı́ o Františkovi K. MUDr. František Kriegel. 10.4.1908 – 3.12.1979.

Praha, 1990. S. 3–10.

52 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 24 июля 1987 г., д. Седло (Чехословакия):

[Аудиозапись] – Архив автора.

53 Беседа Л.И.Шинкарева с П.Е.Шелестом 14 марта 1991 г.

54 Там же.

Глава девятая

1 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 233. Л. 6.

2 Беседа по телефону Л.И.Шинкарева с В.Зорзой, находившимся в Лондоне, 10 октября

1990 г.

3 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 233. Л. 7–12. Далее приводятся фрагменты этого же письма.

4 В демонстрации на Красной площади участвовали К.И.Бабицкий, Л.И.Богораз,

Н.Е.Горбаневская, В.И.Делоне, В.А.Дремлюга, П.М.Литвинов, В.И.Файнберг. С ними вышла

также 20-летняя студентка Н.Баева, но в руках у нее не было плаката, и в отделении мили-

ции участники демонстрации уговорили ее сказать, что у Лобного места она оказалась слу-

чайно.

5 Беседа Л.И.Шинкарева с Л.И.Богораз 10 августа 1998 г. Далее фрагменты этой же за-

писи. См. также публикацию в «Известиях» (1998. 21 авг.).

6 Даниэль Ю.М. «Я все сбиваюсь на литературу…»: Письма из заключения. Стихи / Сост.

А.Ю.Даниэль. М.: Звенья, 2000. С. 669.

7 Письмо Э.Леонтьева Л.И.Шинкареву от 03 апреля 2007 г. из Иркутска. – Архив автора.

8 РГАНИ. Ф. 89. Оп. 25. Д. 32. Л. 58. Далее фрагменты этого же документа.

9 Информация об откликах трудящихся гор. Москвы в связи с положением в Чехосло-

вакии [Текст]. – Секретно // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 1. Л. 106–110.

10 Информация об организаторской и политической работе Московской городской

партийной организации по разъяснению среди трудящихся сообщения ТАСС от 22 августа

1968 года и материалов, опубликованных в газете «Правда» [Текст] // Там же. С. 112–116.

11 Сообщение Министерства охраны общественного порядка СССР от 26 августа 1968 г.

[Текст]. – Секретно // Там же. Д. 233.

12 Сводка отдела писем «Литературной газеты» от 29 ноября 1968 г. [Текст]. – Секрет-

но // Там же. Д. 60. С. 264–269.

13 Письмо В.Урина секретарю ЦК КПСС П.Н.Демичеву от 23 сентября 1968 г. [Текст] //

Там же.

«Литературная газета» подготовила «Открытое письмо писателям Чехословакии», но

согласие ЦК КПСС на публикацию задерживалось. А.Чаковский 17.10.1968 г. обращается к

П.Н.Демичеву с просьбой ускорить рассмотрение вопроса, поскольку «буржуазная пропаган-

да на все лады перепевает утверждение о том, что советские писатели не поддерживают

действия Советского Союза в Чехословакии и находятся в оппозиции к ним». Чаковский

ссылается на московского корреспондента «Вашингтон пост» Шуба, который сообщает, что

«до сих пор одобрительно об оккупации Чехословакии открыто высказались только Шоло-

хов, химик Несмеянов и секретариат Союза художников». Шуб утверждает, что бессмыслен-

но «добиваться одобрительных заявлений по поводу оккупации от таких прогрессивных

писателей, как Солженицын, Аксенов, или ученых, как Капица, Сахаров, Либерман или Кон-

торович… Два влиятельных члена Союза писателей А.Твардовский и Л.Леонов наотрез, пи-

шет Шуб, отказались подписать заявление партийного актива относительно оккупации.

Композиторы Кабалевский и Щедрин, несмотря на оказанное на них давление, тоже отказа-

лись подписать заявление. Театральные деятели и ученые, судя по всему, тоже не поддают-

ся давлению со стороны партии». Если у ЦК нет особых, неизвестных мне соображений про-

тив напечатания письма, пишет Чаковский, я полагал бы необходимым опубликовать его в

следующем номере «Литературной газеты». Дальнейшая задержка превратит это письмо в

неэффективный документ для «размахивания после драки».

См.: Открытое письмо писателям Чехословакии // Литературная газета. 1968. 23 окт.

«Ответ т. Урину дан», сообщат 4 ноября 1968 г. руководству сотрудники ЦК КПСС

А.Дмитрюк и Ю.Мелентьев.

14 Беседа Л.И.Шинкарева с Ю.Д.Левитанским 3 мая 1993 г. Фрагменты опубликованы в

«Известиях» (2001. 21 мая).

15 Знамя. 2003. №10. С.143.

16 Беседа Л.И. Шинкарева с В.М.Кривошеевым 8 ноября 2004 г.

17 Семенов Н.П. Тревожная Прага… С.150.

18 Беседа Л.И.Шинкарева с А.Н.Яковлевым 14 ноября 1998. г. Далее приводятся фраг-

менты этой же беседы.

19 «Белая книга» – вышедший в Москве сборник статей, направленных против рефор-

маторов и Пражской весны: К событиям в Чехословакии: Факты, документы, свидетельства

прессы и очевидцев. М., Пресс-группа советских журналистов, 1968. 160 c.

20 Sedm pražských dnů 21–27 srpen 1968… Этот сборник материалов, подготовленный

Институтом истории Чехословацкой академии наук в сентябре 1968 г., по замыслу состави-

телей предназначен «только для внутреннего пользования». В нем собраны личные свиде-

тельства и официальные документы о первых днях оккупации, созданные по горячим сле-

дам событий. Книга тотчас была издана в Москве издательством «Прогресс» для узкого кру-

га лиц. Из предисловия к русскому переводу: «…издание имеет антисоветскую направлен-

ность и, по-видимому, подготавливалось в большой спешке, отпечатано на ротопринте,

изобилует небрежными и противоречивыми формулировками, содержит полиграфический

брак». На самом деле книга – высший класс чехословацкой журналистики второй половины

ХХ в.

21 Как следует из секретной записки В.Кузнецова и К. Русакова в ЦК КПСС, во время со-

ветско-чехословацких переговоров в Киеве 7-8 декабря с.г. внимание чехословацких руко-

водителей было обращено на то, что в Чехословакии издан и распространяется сборник

«Семь пражских дней…», получивший известность как «Черная книга». «Этот сборник имеет

ярко выраженный антисоветский характер и используется для разжигания националисти-

ческого психоза внутри страны и враждебной антисоветской пропаганды за рубежом. До

настоящего времени чехословацкие руководители не приняли мер по изъятию из обраще-

ний “Черной книги” и привлечению к ответственности лиц, издавших ее. Распространение

указанного сборника продолжается. Отдел ЦК КПСС и МИД СССР считают целесообразным

заявить правительству ЧССР официальный протест по поводу издания и распространения

“Черной книги”, направив соответствующую ноту через посольство в Праге с требованием

изъятия книги из обращения и привлечения к ответственности лиц, причастных к ее со-

ставлению».

22 Нота Советского правительства правительству ЧССР [Текст]. – Секретно // РГАНИ.

Ф. 5. Оп. 60. Д. 23. Л. 6–7.

23 РГАНИ. Ф. 5. Оп. 67. Д. 949. Л. 3.

24 Млынарж З. Холодом веет от Кремля. С. 279.

25 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 27 июля 1989 г., г. Москва.

26 Стенограмма переговоров тт. Брежнева Л.И., Косыгина А.Н., Подгорного Н.В. с

Л.Свободой 23 августа 1968 г. в Москве [Текст] // РГАНИ. Ф. 89. Пер. 38. Док. 57. Л. 82.

27 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 27 июля 1989 г.

28 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 2 февраля 1969 г. [Почтовая открытка из

Коломбо (Цейлон) в Иркутск]. – Архив автора.

29 Беседа Л.И.Шинкарева с М.Зикмундом 3 октября 1990 г., г. Злин (Чехословакия).

30 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 10 января 1972 г. [из Праги в Иркутск]. – Ар-

хив автора.

31 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом С.М.Золотовым 10 марта 1989 г., Москва.

Глава десятая

1 РГАНИ. Ф. 89. Пер. 38. Док. 62. Л. 1–3.

2 Млынарж З. Холодом веет от Кремля. С. 279.

3 Беседа Л.И.Шинкарева с Э.Гореловой 6 февраля 1990 г., г. Прага (Чехословакия).

4 Беседа Л.И.Шинкарева с Я.Петранеком 5 февраля 1990 г.

5 Беседа Л.И.Шинкарева с д-ром З.Кмуничковой 3 февраля 1990 г., г. Прага (Чехослова-

кия).

6 Беседа Л.И.Шинкарева с д-ром Я.Черным 4 февраля 1990 г., г. Прага (Чехословакия).

7 Справка о реализации предложений по совершенствованию информационно-

идеологической работы в связи с событиями в Чехословакии [Текст] // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60.

Д. 19. Л. 201–203.

8 Vondrová J., Navrátil J. Mejinárodni souvislosti Československé krize 1967–1970. Záři

1968– květen 1970. Praha; Brno, 1997. S. 260–261.

9 Беседа Л.И.Шинкарева с д-ром Я.Черным 4 февраля 1990 г. Доцент Черный тайно вы-

нес из клиники записи о Палахе, в тетрадях и магнитофонные, спрятал в доме отца в не-

большом чешском городке. И запретил детям участвовать в политических акциях, чтобы не

дать повода для обысков дома. В 1970 году доктора, как многих, исключили из партии, ли-

шили преподавательской работы, медицинской практики в государственных клиниках. По-

сле всего, что пришлось пережить, он был уверен, что никогда больше его язык не повер-

нется произносить русские слова, и он швырнул русско-чешский словарь в горящий камин.

«Грех, конечно, книги не виноваты, но так было», – говорил Я.Черный.

10 Беседа Л.И.Шинкарева с Я.Петранеком 5 февраля 1990 г.

Глава одиннадцатая

1 «Семь писем из Праги»: Письма чешского интеллигента, отправленные им своему

другу на Западе в декабре 1973 – феврале 1974 гг. Paris: Editions de la Seine, 1975. C. 36.

2 О материале, переданном В.Биляком в Отдел ЦК КПСС [Текст]: [Датировано

03.04.1986 г.] – Секретно // РГАНИ. Ф. 4. Оп. 35. Д. 7. Л. 1.

3 Беседа Л.И.Шинкарева с И.Ганзелкой 27 июля 1989 г., г. Москва.

4 Беседа Л.И.Шинкарева с М.Зикмундом 4 февраля 1990 г., г. Злин (Чехия).

5 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 18 июня 1973 г. – Архив автора.

6 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 21 февраля 1974 г. – Архив автора.

7 Имеется в виду книга «Сибирь: откуда она пошла и куда она идет», изданная в 1974

году в Иркутске.

8 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 27 февраля 1976 г. – Архив автора.

9 В 1977–1981 гг. автор работал в Улан-Баторе собственным корреспондентом «Изве-

стий» в Монголии и КНДР.

10 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву в Улан-Батор от 14 января 1979 г. – Архив ав-

тора.

11 Речь о Евгении Александровиче Евтушенко.

12 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву в Улан-Батор от 23 января 1980 г. – Архив ав-

тора.

13 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву в Москву от 13 января 1984 г. – Архив автора.

14 В 1987 г. в дом Иржи Ганзелки пришла чешская актриса Юлия Хорватова, Юлианка,

как он ее звал.

15 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву в Москву от 13 августа 1984 г. – Архив автора.

16 В 1983–1987 гг. автор работал собственным корреспондентом «Известий» в Мозам-

бике и странах Юго-Восточной Африки.

17 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву в Мапуту от 2 июля 1987 г. – Архив автора.

18 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву в Мапуту от 29 августа 1987 г. – Архив автора.

19 Речь о внуке автора Евгении Шинкареве.

20 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 2 июля 1988 г. – Архив автора.

21 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 24 июня 1989 г. – Архив автора.

22 Сахаров А.Д. Воспоминания: В 2 т. / Ред.-сост. Е.Холмогорова, Ю.Шиханович. Т. 1. М.:

Права человека, 1996. С. 418.

23 Ганзелка И. «Народам нельзя жить обидами» // Известия. 1989. 24 июля (№ 206).

24 Анна Алексеевна Капица.

25 Подразумеваются стихи Левитанского со строчками «Прости меня, Влтава…», о ко-

торых Л.И.Шинкарев рассказывал Ганзелке (см. главу 9).

26 Речь о книге Петра Леонидовича Капицы «Письма о науке. 1930–1980» (М., 1989).

Анна Алексеевна передала мне экземпляр с автографом для пересылки Ганзелке. На втором

экземпляре, для меня, Анна Алексеевна написала: «…Письма не только о науке, но письма-

беседы, вероятно, Петр Леонидович думал о просвещении “Власти”. От А.Капица. 17.08.1989.

Москва».

27 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 31 июля 1989 г. – Архив автора.

28 Имеется в виду посол СССР в Чехословакии С.В.Червоненко.

29 Имеется в виду книга академика Р.Б.Баратова «Горы открывают свои тайны» (Ду-

шанбе: Ирфон, 1981).

30 Речь об отклике Иржи Гаека, бывшего в 1968 г. министром иностранных дел ЧССР,

на материал «Это было в Праге» («Известия». 1989. 15 сент.).

31 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 3 октября 1989 г. – Архив автора.

32 Речь о статье доктора экономических наук В.Шейниса «Августовская жатва» (Изве-

стия. 1989. 13 окт.), которая продолжала разговор, начатый публикацией «Это было в Пра-

ге».

33 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 5 ноября 1989 г. – Архив автора.

34 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Млынаржем 16 декабря 1989 г.

35 Здесь и далее по тексту приведены фрагменты расшифровки аудиозаписи: Беседа

Л.И.Шинкарева с А.Дубчеком 3 января 1990 г., г. Прага (Чехословакия): [Аудиозапись]. – Ар-

хив автора.

36 Беседа Л.И.Шинкарева с генералом С.М.Золотовым 7 апреля 1990 г., г. Москва.

37 Беседа Л.И.Шинкарева с А.Дубчеком 21 мая 1991 г., г. Москва: [Аудиозапись] – Архив

автора.

Глава двенадцатая

1 Беседа Л.И.Шинкарева с З.Млынаржем 5 марта 1990 г., г. Мюнхен (Германия): [Аудио-

запись] – Архив автора.

2 Здесь и далее по тексту фрагменты расшифровки аудиозаписи: Беседа

Л.И.Шинкарева с З.Млынаржем 16 декабря 1989 г.

3 Млынарж З. Горбачев в объятиях Брежнева // Проблемы Восточной Европы. Нью-

Йорк, 1987. № 19–20. С. 17.

4 Млынарж З. «Я социалист на вольной ноге»: [Интервью] // Lidove noviny. 1989. № 11.

5 Заявление «Хартии-77» к 40-й годовщине окончания Второй мировой войны (посла-

но президенту Чехословакии г. Гусаку и председателю правительства Л.Штроугалу) // Про-

блемы Восточной Европы. Нью-Йорк, 1985. № 11–12. С. 279.

6 Книга, о которой речь, под названием «Reformátoři nebývaji šťastni» вышла в свет в

1995 году в Праге на чешском языке (Горбачев М.С. Реформаторы не бывают счастливы:

Диалог со Зденеком Млынаржем. Прага, 1995).

7 Текст беседы автора с З.Млынаржем см.: Демократия перед соблазном демократуры

// Известия. 1991. 29 окт.

8 Горбачев М.С. Памяти Зденека Млынаржа (памяти друга) // Независимая газета.

1997. 18 апр.

9 Беседа Л.И.Шинкарева с М.Зикмундом 3 октября 1990 г., г. Злин (Чехословакия):

[Аудиозапись] – Архив автора.

10 Здесь и далее по тексту фрагменты аудиозаписи: Беседа Л.И.Шинкарева с В.Гавелом

7 февраля 1990 г., г. Прага (Чехословакия): [Аудиозапись] – Архив автора. Беседу с В.Гавелом

в сокращенном виде см. также: Гавел В. Путь без насилия // Известия. 1990. 23 февр. (№ 65).

11 Гавел В. Сила бессильных. Минск: Полифакт, 1991. С. 6–7.

12 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 10 января 1991 г. – Архив автора.

13 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 10 апреля 1991 г. – Архив автора.

14 Кондрашов С.Н. На сломе эпох. 1982–2006. Летопись очевидца: В 2 т. Т. 1. М.: Между-

народные отношения, 2007. С. 385–386.

15 Там же. С. 419.

16 Кропоткин П.А. Записки революционера. Т. 1. СПб.: Товарищество «Знание», 1906.

С. 156.

17 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 13 июня 1994 г. – Архив автора.

18 Речь о книге: Hanzelka Jiří, Zikmund Miroslav. Život snů a skutečnosti: 50 otázek po 50 le-

tech. Praha, 1997.

19 Письмо И.Ганзелки к Л.И.Шинкареву от 20 августа 1997 г. – Архив автора.

Со временем в дом Ганзелки придет Ольга Кноблова, давний друг Иржи и Юлианки.

Ольга будет с Иржи до конца его дней.

20 Беседа Л.И.Шинкарева с Л.Вацуликом 6 августа 1998 г., г. Прага (Чехия).

21 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 11 января 2000 г. – Архив автора.

22 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 28 января 2002 г. – Архив автора.

23 Информация о положении церкви ЧССР от 26 апр. 1968 г. [Текст] / Посольство СССР

в Чехословакии. – Секретно // РГАНИ. Ф. 5. Оп. 60. Д. 24. Л. 56–64.

24 О настроениях духовенства в связи в чехословацкими событиями [Текст]: Записка в

ЦК КПСС председателя Совета по делам религий при Совете министров СССР В.Куроедова от

15 ноября 1968 г. – Секретно // Там же. Л. 131–136.

О проблемах государственно-церковных отношений в Чехословакии в первой поло-

вине XX века см.: Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф. Москва и Восточная Европа.

Власть и церковь в период общественных трансформаций 40–50-х годов XX века. Очерки

истории. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента

России Б.Н.Ельцина, 2008. 807 с.

Глава тринадцатая

1 Имеется в виду журналистская поездка автора в 2001 году в Стамбул, Тегеран

и Каир.

2 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 31 декабря 2003 г. – Архив автора.

3 Письмо М.Зикмунда к Л.И.Шинкареву от 15 декабря 2004 г. – Архив автора.

4 Masaryk T.G. Naše nynejši krize. Praha, 1908. S. 423.

5 Здесь и далее по тексту фрагменты расшифровки аудиозаписи: Беседа

Л.И.Шинкарева с М.Зикмундом 9 августа 2007 г., г. Злин (Чехия): [Аудиозапись]. – Архив ав-

тора.

Document Outline

От автора

ГЛАВА ПЕРВАЯ. «В ваших руках судьба Европы…»

Находка в рабочем столе Брежнева. «У вас есть ко мне допуск?» Интернированные чехословаки в лагерях СССР. Камбулов и Свобода забрасывают в Чехословакию парашютистов. «Мы не знали антисоветизма, и если что-то страшное случилось, у него есть точная дата...

Фотографии к главе 1

ГЛАВА ВТОРАЯ. «Границы нет. Дом наш только один…»

Ганзелка и Зикмунд за четыре года до вторжения. В «Татрах-508» от Ангары до Енисея. «Нас хоронили в одних могилах». Станция Зима: «Эти танки… Стыд-то какой перед людьми…» Чешская речь в Нижнеудинске. «Спецотчет № 4» и переполох в Москве. Академик Капи...

Фотографии к главе 2

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «А если все не так?»

Брежнев пишет Дубчеку «личные письма». «Выходи из партии или выполняй принятое решение». «Мир идет огромными шагами вперед…» Бовин и Сынек на перроне Чиерны-над-Тисой. Как Шелест получил «Обращение пятерых». Экономист Лисичкин: «Своих друзей предали…»...

Фотографии к главе 3

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. «Мы чувствовали себя последними дураками…»

Посол Червоненко: «Больше всех не хотел военного решения Андропов…» Косыгин и Зимянин над «Заявлением ТАСС». Три версии разговора с министром Дзуром. Драма семьи Свободы. Полуночная встреча в Граде. «Мы чувствовали себя последними дураками…» «Сделать ...

Фотографии к главе 4

ГЛАВА ПЯТАЯ. «Прости нас, Прага…»

Исповедь десантника Нефедова. «Приказы не обсуждаются». «Прости нас, Прага…» «Я не говорю, что сошли с ума, но какой-то сдвиг произошел». Над кем смеялась площадь. «Морально нам было тяжело…» Капитан Шлапак спасает честь армии. Приматор Черный в плену...

Фотографии к главе 5

ГЛАВА ШЕСТАЯ. «Свои взгляды как перчатки не меняю…»

Член Политбюро Мазуров: «Самое главное не то, что я вернулся, а то, что ни одного чеха не похоронил». Стычки в окружении Брежнева. Генерал Павловский взгляды не меняет. «Кого боятся? Силу!» Чего стыдился под конец жизни командарм Майоров. Комендант Бр...

Фотографии к главе 6

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. «Я прошу вас, не молчите!»

Иржи Гаек против Якова Малика. Москвич Цукерман защищает честь чехословацкого министра. «Всегда оставаться людьми». Что считал своей ошибкой подполковник безопасности Зденек Форманек. Совесть нации на XIV съезде КПЧ в Высочанах. Зикмунд обращается по ...

Фотографии к главе 7

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «…Утонули люди. Но это все мелочи»

У Густы Фучиковой. «Рабоче-крестьянское правительство» или оккупационный статус? Ленарт: «Одна мысль сверлила меня: плохо мы работали, если дошли до этого…» Брежнев угрожает гражданской войной. Как подписывали «Московский протокол». «Неужели Чехослова...

Фотографии к главе 8

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. «Три года я ждал эти слова…»

Письмо Анатолия Марченко в редакции газет. Три часа с Ларисой Богораз. Голоса несогласной России. Две встречи с А.Яковлевым. Евтушенко читает «Танки идут по Праге…». Прогулки с Левитанским. Над дневниками Твардовского. Поэт Урин пишет в Политбюро. Тай...

Фотографии к главе 9

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. «Взять совесть за сердце…»

Факел на Вацлавской площади. Зденка Кмуничкова у постели Яна Палаха. «Он не самоубийца и не буддист…» Чего боялись Брежнев и Косыгин. Страшный список Яна Черного. Поездка во Вшетаты. У Милослава Слаха, школьного учителя Яна

Фотографии к главе 10

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. «Десятилетия пошли к черту…»

Картинки времен «нормализации». «Я не готов иметь с этой партией что-либо общее, агой!» «Ясно, что больших путешествий у меня не будет…» «Придется распрощаться с моим домом». Чьи были кости в снегах Килиманджаро? Ганзелка в перестроечной Москве. Две в...

Фотографии к главе 11

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. «И все же, зачем вы пришли?»

Встречи с чешской эмиграцией. Зденек Млынарж, друг Михаила Горбачева. У президента Вацлава Гавела в Праге. Иллюзия массового сознания: «Нас не любят, потому что мы сильные…» «Юра уже более 12 месяцев в больнице». Католики и православные в 1968 году. З...

Фотографии к главе 12

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. «Больше нет чувства вины…»?

Ветеран войны в электричке: «Великая страна никого не держит силой…» Психический надлом российской армии в Чехословакии. «Они кто – нападающие “Динамо”?» «Я рад, что Юра не дожил до того, чтобы читать эти документы». Зачем чехам американский радар? В ...

Послесловие

Примечания