Мы продолжили наш путь. Похмелини вел машину так, словно и не пил вовсе. Типичный доктор! Чему удивляться? Не берет этого эскулапа ни дурь, ни водка и ни пуля!
Герда, вооружившись аптечкой, заботливо врачевала порез над моей бровью. Обработала перекисью, замазала йодом и деловито взялась за большой рулон бинта. Очень большой рулон. Забинтовать еще одну мумию Тутанхамона хватит в аккурат.
— Остановись, Герда! — Я прервал ее действия. — Зачем столько бинта? Я ж не мертвый фараон и не гротескный, раненый в голову, белорусский партизан. Пластырем обойдемся.
— Корошо, — сказала Герда и заклеила рану пластырем крест на крест.
Ну вот, теперь я совсем похож на типичный карикатурный образ хулигана. Еще только серенькую тряпичную кепчонку на уши натянуть, и можно смело позировать милицейским художникам-сатирикам, пускай потом вывешивают в окне сатиры ДНД.
— Док, далеко еще до Киева?
— Ерунда осталась… Коростень уже давно минули, до Ирпеня рукой подать, а там и Киев, а там и гостиница «Москва».
— По приезду в Киев устроим «экскурсию» по городу! Кутнем!
— Будьем укряинськую с пьерцем пьить? — обреченным тоном спросила Герда. — Длья здёрофия?
— Во-во…
— Тогда ньет! Рашьши ньеобходьим хорьячий дюш, парьикмахерь и прячечная.
— Душ одобряю, я тебе спинку потру, а прачечную — в печку, у меня сика-пуковских денег полно, новые прикиды прикупим, а грязное шмотье в гостинице в стирку отдадим.
— А здьесь мошно купьить мундьир СС?
— Впился тебе этот мундир? Подберем что-нибудь молодежное, шортики там да маечку короткую…
— Почьему корёткую?
— А у тебя дивных контуров потрясающий живот.
— Пряфда? — Герда польщено заулыбалась. — А мой дьифний шифот ти есть мочалькой потьереть?
— И не только мочалкой… и не только дивный живот… Будь спокойна!
— Шальюнишька…
Я взглянул в окно. Вдалеке сияли огни небоскребов вечернего города. Восхитительное зрелище.
— Это уже Киев? — спросил я у доктора.
— Эти огни? Нет, это Ирпень.
Я почти не удивился. В моем мире Ирпень — это городок с населением 40 тысяч человек, а самые высокие здания в этом городишке — угрюмые блочные девятиэтажки…
— Если это Ирпень, то какой тогда Киев?
— Большой, — буркнул док, — очень большой.
Наконец мы достигли огромной сварной конструкции, сияющей неоновыми огнями и стилизованной под цветущие каштаны — символ города Киева. Окраина, на которую мы въехали, меня поразила и удивила до глубины души. Такой окраины в моем Киеве отродясь не было и, если повезет, то и не будет никогда.
— Чайна-таун? — воскликнул я. — Док! В Киеве есть Чайна-таун?
— А где его нет?
— Китяйоси! — Герда скорчила презрительную гримасу. — Шайсэ! Как оньи здьесь окасальись? Разфи японизи и Пу И их больши нье контрёлирофать?
— Пу И? Из династии Цин? — спросил я. — Главарь липового государства Маньчжоу Го? Так его ж красные раздолбали давным-давно вместе со всей Квантунской армией…
— Симпатичный дядя был этот Пу И, — сказал док, — а вот квантунский генерал Ямада — мудак и самурай…
— Ньет! Ямада короший геньераль!
— Плохой, — сказал я, — раз его раздолбали, значит, плохой, был бы хороший, то сам бы всех раздолбал….
Мы проезжали домики и здания, ресторанчики, магазинчики и торговые палатки типично китайской архитектуры: все украшено китайским орнаментом, фонарями, львами и драконами; но больше всего меня поразил трехметровый портрет Мао Цзедуна, вывешенный на фасаде какого-то дома. Зачем Мао? Почему не Джеки Чан? Не нравится мне все это!
— Док, а эти китаезы не пытаются провернуть здесь очередной цзэдуновский «большой скачок» или «культурную революцию»?
— Волосатый! — изумился док. — Это ж китайцы! Они работяги, а не самоубийцы! Какая еще революция? Ребята Пронина им быстро контрреволюцию организуют! По типу — всех переловят, яйца в тиски зажмут, и пускай потом катятся на распухших шарах в свой Пекин… Но это если СМЕРШ, а если за дело возьмется КГБ, то редкий китаец до Пекина добежит…
— Как в народной присказке? — спросил я. — По горе бежит в жопу раненый джигит. Далеко не убежит, глубоко кинжал сидит.
— Точно! — сказал док. — Я дубиною машу, сильно выбился из сил, и поэтому меня динозавер укусил!
Мы минули Чайна-таун и я начал узнавать транспортные развязки, видимо, в наших мирах они схожи. Автострада, по которой мы прибыли, похоже, плавно переходила в окружную дорогу, которую я знал, но край города эта дорога явно не ограничивала. По обе стороны светились огнями величественные здания административного типа, высоченные жилые дома, супермаркеты и прочее. Ничего такого в моем мире нет.
Мы вывернули с автострады на мост и выехали на широкий проспект. Проспект освещался стройными рядами фонарей, а по обе стороны дороги и на разделительной полосе были высажены и буйствовали листвой каштаны. Какая красота… Этот проспект я узнал. Прямо картинка из моего детства. Тогда этот проспект хоть и назывался в честь позорного Брест-Литовского мира, но был прекрасен. В 1980 году его переименовали в проспект Победы, и его постигла катастрофа по имени Олимпийские игры в Москве. Каштаны вырубили, выкорчевали и залили асфальтом. Все из-за того, что по проспекту должен был пробежаться какой-то длинноногий хмырь в трусах с олимпийским факелом в руках. Хмырь пробежал и убег дальше, в Москву, завоевывать для советской родины спортивные награды. Зачем родине нужны олимпийские награды я хоть и смутно, но представляю, а вот на черта ради побрякушек-медалек вырубили красивейший проспект — не постигаю…
— Это проспект Победы? — спросил я.
— Какой победы? — удивился док.
— Как какой? Победы над Германией.
— А разве ее победили? Очнись! На себя посмотри, раб германский. — Похмелини укоризненно покачал головой. — Э-э-э… фашисты, вы это… дурь курить завязывайте. Как доктор вам говорю!
Вот ведь прокололся, залюбовался проспектом и совсем забылся. Значит так. Даю себе установку. Германию не победили!
— Это проспект имени Ярослава Мудрого, — поучительно разъяснил док.
— Ето кто такой? — спросила Герда.
— Великий князь киевский, мудрец офигенный.
— Умник еще тот, — сказал я, — но он поумнел настолько, чтоб величаться Мудрым только тогда, когда получил в морду. Интересная история, этот тип только и делал, что убивал своих братьев. Святослава, Глеба и Бориса замочил, во всем обвинил Святополка. Святополк разобиделся и на Мудрого войной пошел, но все просадил, в 1019 сгинул, а Ярослав сразу на брата Мстислава накинулся, но получил по означенной выше морде, угомонился и переметнулся в продвинутые просветители. А вот был другой дядя, некий Владимир Великий. Этот чувак всю жизнь боролся с врагами внешними, успешно боролся, а братьям в глотки не впивался. Понимаешь, Герда, что отсюда следует?
— Ньет.
— Вывод прост: хочешь быть великим — бей врагов, хочешь прослыть мудрым — режь своих!
— Майн фюрер и фельикий и мюдрий ф одьин и тот ше фремья! — гордо заявила Герда.
— Только в нашем мире труп великого мудреца Гитлера поджарили, а кусок его челюсти, по которой произвели опознание, хранится в Москве, — прошептал я на ухо Герде.
Герда сникла — не беда, я ей спинку потру — взбодрится.
Величие! Мудрость! Чепуха. В той Украине, из которой я пришел, национальная валюта — гривна. На банкноте в одну гривну изображен как раз Владимир Великий, а на банкноте в две гривны — Ярослав Мудрый. Потомки оценили величие Владимира в гривну, а мудрость Ярослава — в две, мудрость чуть дороже. Смешно. На гривну можно купить пачку самых дерьмовых сигарет, на две — бутылку пива. Вот и вся цена величия и мудрости. А теперь скажите мне кто-нибудь: стоит ли вообще сеять разумное, доброе, вечное? Зачем? Чтобы потомки на доброе купили сигарет, на разумное — пива, а на сдачу, на вечное — «Чупа-чупсов»?
Мы минули цирк и универмаг «Украина». Универмаг стоял на том же месте, что и в моем мире, но был росточком повыше — небоскреб почище пресловутого Импаер Стейт Билдинг. Чем ближе к центру мы подъезжали, тем узнаваемей становился город. Здешние киевляне заботливо сохранили и отреставрировали здания старой постройки.
— А этот бульвар как называется? — спросил я, когда мы ехали по почти точной копии того, что в моем мире именуется бульваром Шевченко.
— Бульвар Кирило-Мефодиевского общества.
— А это кому памятник? — Вместо привычного памятника Щорсу посреди бульвара на коне восседал кто-то другой.
— Нестор Иванович Махно.
— А он разве не контрик? — удивился я.
— Сам ты контрик, это украинский анархист Гуляй Поле, светлая память о черных временах…
Мы выехали на центральную улицу, на Крещатик. Это был почти мой Крещатик, — те же закоулочки и проулочки, — но какой-то странноватый. Архитектуру многих зданий я почти не узнавал. Сика-Пука говорил, что в этом мире немцы «Барбароссу» продули, может, Киев и не был захвачен? Может, красные не взрывали Киев, чтобы немцам достались лишь руины? Может, немцы, уходя, не довершили разрушение? Может, это еще довоенные постройки?
— Док, я смотрю ты спец по Киеву?
— А то! Я тут в свое время с веселыми девчонками все кабаки и кустики излазил! Я ж Киевский медицинский закончил, славные были деньки! Если б не пары, было б совсем замечательно!
— А Крещатик… когда это все выстроили? Не в курсе?
— Не знаю, давно, но с сорок седьмого по пятьдесят четвертый Крещатик подвергли реконструкции…
— А центральная площадь как называется?
— С восемьдесят седьмого года — имени Ивана Миколайчука.
— Козак Васыль? Тот, что в киношке «Пропала грамота» играл?
— Он самый. Ну, вот и приехали! Гостиница «Москва».
Ярко освещенная гостиница, как и в моем Киеве, вздымалась над центральной площадью, по улице Институтской 4, но вид имела завершенный и величественный, а в моем мире она какая-то недоделанная и куцая. Все потому, что в процесс строительства и в чертежи сунул свой дурацкий нос прямо-таки величайший зодчий всех времен и народов — Хрущев. Возомнил себя Херсифроном из Кноса и замечательный проект тупо изуродовал. Ну и чувак! В ООН его пусти — так он туфлей мебель ценную истрощит, в чисто поле выйдет — все кукурузой засадит не пойми за каким хреном, в международную политику всунется — на тебе! Карибский кризис и прямая угроза ядерного уничтожения планеты. А уж архитектором он был и вовсе знатным…
Мы сняли два номера, в один убрел Похмелини, а мы с Гердой устремились в ванную комнату другого — тереть мочалкой потрясающий живот дивных контуров…
Покуда над прической вымытой по полного блеска Герды трудился вызванный парикмахер, я чистил наши пистолеты и листал книгу по истории СССР. Был ли оккупирован Киев, я не разобрался — слишком толстая книга, сидеть еще за ней и сидеть. Зато я выяснил, что в этом мире Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года нападением Германии на Польшу, а закончилась 9 мая 1945 года полным разгромом англо-американских войск.
Крушению плана «Барбаросса» в этой книге отводилось слишком много места, и я решил, что полистаю это попозже, а пока я открыл алфавитный указатель и поискал там Хрущева. Нашел — в этом мире он был обвинен и расстрелян в тридцать седьмом в одной связке с Тухачевским, Якиром, Корком, Эйдейманом, Уборевичем, Путной, Примаковым и Фельдманом. В моем мире этих зверюг обвинили в участии в «антисоветской троцкистской военной организации» и состряпали так называемое «дело военных». По приговору суда в заждавшийся их ад отправились все восемь. В этом мире к этим «жертвам» девятым номером пристегнули еще одного палача — Хрущева. И правильно! Прямая выгода в виде прекрасной и не испохабленной гостиницы «Москва» — налицо…
Когда парикмахер закончил свое дело, мы вышли из номера, выманили Похмелини и отправились гулять по вечернему городу.
— Веди нас, док, в ближайший магазин готовой одежды, — сказал я.
Похмелини, уже переодетый в парадную военную форму, вроде той, в которой Муссолини заключал в 1939 году с Гитлером «Стальной пакт», с готовностью кивнул.
Мы неспешно шли по Крещатику в сторону Пассажа. Красивая улица, даже краше, чем в моем Киеве. И люди здесь, по большей части, другие — высокие, красивые, сильные и приветливые, прямо как древние славяне, не то, что в моем мире. Там люди помельче — хилые потомки могучих предков, потому как весь генофонд разбазарили по расстрельным ямам да по полям сражений Второй мировой.
В Пассаже док привел нас в магазин внушительных размеров, уставленный многочисленными стеллажами и вешалками с мужской и женской одеждой и обувью самых разнообразных фасонов. К нам тут же подскочили симпатичные продавщицы.
— Рады приветствовать вас в нашем магазине! Чем мы можем вам помочь?
— Ми есть попасть ф перьестрелька, нам ньеобходьим нофий обмундирофаний.
— Вы пришли куда нужно! Просим…
Я шепнул на ухо продавщице свои соображения по поводу «обмундирования» для Герды, продавщица удивилась, но заулыбалась, кивнула и увела мою «хозяйку» вглубь магазина. Я от сопровождения отказался и прохаживался среди одежды самостоятельно. Каких только нарядов здесь не было! Все, что душе угодно. Я размышлял над проблемой выбора, когда мне на глаза попалось именно то, что нужно…
— О! Святой отец! — приветствовал меня, переодетого в черную тройку с белым воротничком, Похмелини, сидящий в кресле с чашечкой кофе в руках. — Отпустите мне грехи, падре, ибо грешен я безмерно! Ну ты, капеллан, совсем того... — Дока покрутил пальцем у виска.
— Сын мой, нет стоматологам прощения ни на земле, ни на небеси! Ибо черти они с рогами, укрывшиеся личиной эскулапа.
— А где твоя Библия, отче?
— Вот она. — Я извлек из-за пояса пистолет. — Семь заупокойных молитв калибра 50АЕ.
— Страсти господни! Святая инквизиция!
Я сунул пистолет обратно и отдал свои старые вещи продавщице с просьбой их запаковать и отправить в гостиницу «Москва» в стирку и чистку. Продавщица с энтузиазмом взялась за дело, а мне принесли чашечку кофе, и я уселся рядом с Похмелини.
Мне мой выбор даже очень понравился. Новые туфли, черная тройка и белый воротничок католического священника, в сочетании с распущенными волосами отлично превращали меня не то в падре, не то в иеромонаха, не то в телепроповедника.
Из-за рядов вешалок выскочила радостная Герда и, раскинув руки в стороны, приняла цирковую позу:
— Вуалья!
У меня челюсть отвисла от восхищения. Герда вырядилась в могучие черные берцы, дурацкие полосатые гольфы выше колен, короткую расклешенную клетчатую юбку и топик с надписью «СССР» и логотипом «серп и молот». Со своей форменной пилоткой она не пожелала расстаться, но так даже лучше…
— Господи! — сказал я, сложив ладони у груди. — Эта гауптштурмфюрер СС — твое лучшее творение! Верую, господи! Верую!
Герда засветилась счастьем, а я подмигнул продавщице, слишком уж буквально исполнившей мою просьбу, и был одарен в ответ хитрой улыбкой.
— Живот действительно дивных контуров, — сказал док, — но вы вовсе не фашисты. Вы придурки! Настоящие фашисты так себя не ведут!
— А ми дисьиденьти! — сказала Герда и показала доку язык. Знай наших. — Пряфда, сфьятёй отьець?
— Аминь!
Пока я расплачивался за покупки, Герда решала проблему, куда ей приткнуть свой Парабеллум — этот предмет гардероба отчаянно не вписывался в композицию. Вопрос разрешил док — он взял у Герды ремень с кобурой и швырнул его поверх ее мундира.
— Все в гостиницу, — сказал док продавщицам, — вместе с вещами самозванца иезуита…
— Отмьетим? — спросила Герда, когда мы вышли из магазина. — Укряинськую с пьерцем?
— Ясное дело! Док, веди нас в гастроном! Именем господа…
Док поначалу упирался и рвался в ресторан, но я отстоял идею распития на свежем воздухе. По пути в гастроном в ларечке мы прикупили для разогрева местного концентрированного гастрита, нагло выдаваемого производителями за софт-дринк «Бренди-Кола». Обычная отрава, точно такая же, как и в моем мире, но и в голову бьет изрядно. Классная штука, даром что яд для человеческого организма.
Возле гастронома стоял какой-то тип и раздавал прохожим газетные листки. Прохожие реагировали на это неоднозначно, по большей части швыряли листы на землю, но некоторые внимательно их читали. Я подумал, что это очередная раздача рекламных проспектов, но ошибся. Этот человек протянул нам по листку.
— Читайте правду о трагедии тридцать седьмого года, — сказал он.
Я посмотрел на листок. Вот те на! Газета «Искра». Я такую в детстве в музее Ленина видел. Слоган «Из искры возгорится пламя» — на месте, под слоганом — статья с фотографиями под названием «Истребление ленинской гвардии». Пробежав глазами статью, я понял, что автор статьи глубоко сожалеет о гибели лучших из лучших и все такое. Я бросил листок на тротуар — в гостинице я обнаружил длинный рулон мягчайшей туалетной бумаги, поэтому этот газетный таблоид мне ни к чему.
Я собирался уже войти в гастроном, но увидел, что доктор Похмелини с совершенно зверской рожей вчитывается в текст. Ясно, что доктор взбешен, но кому адресована эта ярость — убийцам ленинской банды или автору статьи — я не понял. Доктор дочитал статью.
— Ах ты ж ревизионист хренов! — прорычал док утробным рыком в сторону типка с газетами.
Тип побледнел и сделал шаг назад; в следующий момент доктор с невероятной прытью засветил несчастному ногой в пах, тип согнулся пополам и рухнул на колени, а газеты разлетелись по тротуару. Расправа на этом не закончилась; док схватил бедолагу за волосы и мощно приложил ему коленом в голову. Совсем разошелся стоматолог проклятый! Он избил упавшего распространителя ногами, а потом начал хватать с тротуара листки и впихивать их в рот бедолаги. Поучительное зрелище. Тут мне пришло в голову, что надо спросить у доктора, прислали ли ему из горздрава половину протокола и если да, то как это пережила Галя? Судя по тому, с каким смаком док натолкал несчастному полный рот макулатуры, то и Гале мало не показалось.
— Шьто он дьеляет? — с живым интересом спросила Герда.
— Избивает ревизиониста… вроде бы.
Тут кто-то закричал, что, дескать, помогите, убивают, зовите милицию, спасите, помогите, люди добрые… Док прекратил избиение, но все еще скрипел зубами от злости, а я поглядел на слабо трепыхающееся тело.
— Воистину! Из искры возгорится пламя и больно обожжет вам жопы, — сказал я и, следуя моему новому образу, театрально перекрестил жертву расправы.
Прибежал милиционер, огляделся, вызвал скорую, и вежливо поинтересовался у злобного доктора, какого черта он буянит на ночь глядя. Доктор вместо ответа поднял с земли газетку и грубо сунул ее милиционеру. Милиционер исследовал листок и козырнул.
— Товарищ, благодарю за помощь в задержании подозреваемого в незаконной агитации. — Милиционер перевернул избитого лицом вниз и защелкнул наручники на его руках. Зачем он щелкал наручниками, я не понял — этому пострадавшему не наручники нужны, а опытный гробовщик…
— Ну? — спросил я доктора. — Теперь мы можем идти в гастроном, или поищем еще какого-нибудь агитатора? Ты изобьешь его ногами и накормишь газетами, я отпущу ему грехи, а Герда исполнит танец смерти. Все будут довольны и при деле, так и будем развлекаться всю ночь…
— Подонки ревизионисты, — злобно буркнул док. В этот момент он был больше похож на Берию, чем на Муссолини. — Это все кегебистские штучки, сильно этим гадам перестройка понравилась, опять воду мутят…
— Какая завидная социальная активность! — съязвил я.
— Эх, падре… Не бывал ты в Союзе в перестройку! Ваш Аушвиц — и тот показался бы тебе местом более приветливым…
— Аушвиц? Концлагерь у польского городка Освенцим, что ли? Освенцим? Там, где на воротах надпись «Arbeit macht frei»?
— Именно, а в перестройку арбайтен-не арбайтен — ни свободы, ни денег, а одни лишь дебильные газетенки типа «Искры»! Для самокруток и подтирки, потому что и сигареты, и бумага туалетная пропали разом… и сивушный самогон-первак вместо водки.
— Какой кошмар! Док, давай-ка, пока вновь не грянула очередная перестройка, и вся водка не иссякла…
— Да тьфу на тебя, архимандрит! Не дай бог такое счастье снова пережить! — Док аж побледнел от ужаса.
— … в гастроном зайдем и водки купим, — закончил я прерванную фразу.
— Укряинськой с пьерцем, — радостно подытожила Герда. — Очьень короший…
Мы вошли в гастроном, который на самом деле оказался фундаментальных размеров продуктовым супермаркетом с поражающим воображение изобильным выбором съестных припасов и алкоголя.
Похмелини убрел за закуской, Герда носилась по магазину вдоль бесконечно длинного ряда водки в поисках «Украинской с перцем», а я неспешно прогуливался позади нее и предавался досужим размышлениям.
«Arbeit macht frei» — «работа делает свободным». Отличный слоган для фирмы, занимающейся трудоустройством, особенно хорошо бы он подошел для крупнейшей в этой области конторы, которая когда-либо существовала на Земле — НКВД СССР. Куда там Гитлеру браться до размаха ГУЛАГа! По сравнению с ним все эти Освенцимы, Бухенвальды, Майданеки, Заксенхаузены, Треблинки и прочие — ничто, пшик, детская шалость плохого мальчика Федьки Шикльгрубера.
— О чем задумался, храмовник? — спросил док, подкативший ко мне тележку, забитую снедью.
— Веду подсчеты. Ты говоришь, что Освенцим все еще существует. Насколько я помню, минимум два миллиона человек были там убиты всего за пять лет. С 1940 по 1945, в среднем по 1095 человеку в день… Интересно, значит теперь этому концлагерю 65 лет. Чем может концлагерь заниматься 65 лет?! Это что же? С тех пор, как в сороковом году в торжественной обстановке перерезали алую ленточку на воротах, украшенных слоганом «Arbeit macht frei», в этом милом местечке не прекращается мясорубка? По 1095 несчастному в день? За 65 лет это будет... э-э-э... 25 978 875. Ни черта себе! А если предположить что помимо Освенцима сохранились еще всякие там «немецкие химчистки нации» типа Бухенвальда, то что тогда? Такого быть не может! Такими темпами большой затейник Гитлер уже давно бы сотворил свое «окончательное решение», даже включив в число евреев всех чукчей, удмуртов, эстонцев, литовцев и латвийцев, народы бемба и тонга, тиндалов и чамалалов, всех папуасов Новой Гвинеи, всех индейцев, угнетенных негров ЮАР и всех посетителей МакДональдса в придачу…
Похмелини посмотрел по сторонам, убедился, что нас никто не подслушивает и тихонько проговорил:
— Я давно тебя хотел спросить: кто ты такой на самом деле?
— Я… я за последние четыре дня столько выпил, что уже и сам не помню… впору вступать в религиозную секту Трезвенников-анисимовцев, потому что твезвость у славян возможна только в результате сектанства, — попытался отшутиться я. — Подозреваю, что я завидный клиент для ЛТП.
— Давай без шуток. Твоя Герда, она хоть и с придурью, но обычная фашистка, это сразу видно, а вот кто ты… Ведешь себя странно, то, о чем знает любой немецкий раб, ты без понятия, зато болтаешь о вещах, которым рабов не учат за ненадобностью, а судя по тому, что я не слышал, чтобы ты говорил с Гердой по-немецки, я подозреваю, что немецким языком ты вообще не владеешь. Но это мелочи, твой прокол вот в чем: я до сих пор не встречал никого, кто бы называл Аушвиц на русский манер Освенцимом, и не знал, что он уже давным-давно перестроен в обычную тюрьму для уголовников. Ты кто? Уж очень интересно, где ты прошел такую хреновую подготовку. Явно, не в рейхе и не в Америке, там такой брак не штампуют…
— Я приехал из другого измерения на Колумбийском метро… Я космит, — сказал я, твердо зная, что эту правду док примет за ложь.
— Ага, — кивнул док, — в таком случае я — гинеколог…
— Послушай, спроси об этом Ван Иваныча, захочет — расскажет, не захочет — буду оставаться космитом. Ты, между прочим, сам на доктора не очень-то похож, но я к тебе с вопросами, типа: в каком кругу ада тебя обучали, не лезу.
— Я Киевский мед закончил! Клянусь Апполоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей... — начал декламировать классический текст клятвы Гиппократа доктор.
— Панакеей и всеми богами и богинями, — продолжил я, — так клялся Гиппократ, а тебе больше бы подошло клясться адским огнем, сковородками, смолой и левым яйцом Бенито Муссолини. У тебя на приеме я был… По ощущениям ты не в Киеве учился врачеванию, а в Аушвице… с сорокового по сорок пятый год.
Нашу беседу прервала Герда. Она подбежала к нам со счастливой улыбкой, сжимая в руках бутылку «Украинской с перцем».
— Фот пьерец! — сказала она, указывая на нарисованный на этикетке красный перчик. — Укряинськая с пьерцем. Натюр-р-рлих! И мальенький пьерчик фнутри пляфает! Зер гут!
***
Мы решили расположиться для распития у цепных оград на краю холма у Исторического музея и отправились в путь. Поднялись наверх, миновали памятник Богдану Хмельницкому, пересекли на Большую Житомирскую, направились к Андреевскому Спуску и подошли к Историческому музею.
К моему величайшему удивлению на площади у музея высилась церковь! В моем мире на этом самом месте нет никакой церкви, есть лишь выложенные камнями контуры фундамента.
— Это что? Десятинная церковь?! — воскликнул я.
— Она, — сказал док, — а чему ты так удивился?
— Да так…
Легендарная Десятинная церковь, та самая! Именно в ней в 1240 году, когда Киев захватили монголо-татары, укрылись и погибли последние защитники Киева. Церковь обрушилась под ударами стенобитных орудий и погребла под обломками всех до одного… Но киевляне церковь отстроили, и стала она даже краше прежней, но потом, через столетия, Киев поглотили красные революционные вандалы выделки семнадцатого года, — гораздо более страшные, чем орды хана Батыя. Обезумевшие пролетарии нашпиговали церковь динамитом и подорвали! Варвары! Сволочи! Быдло! Все видела древняя церковь, все пережила, все стихии и потрясения… Лишь коммунистическая чума ее уничтожила… И жаль не утраченного символа веры, а жаль взорванной истории… В этом мире Десятинная церковь устояла, еще один плюс в его пользу…
С края холма открывался потрясающий вид на Подол и Левобережье. Подол почти точно такой же, как я его помнил, а вот панорама левого берега больше походила на Манхеттен, чем на привычные районы новостроек моего мира. Это надо отметить…
Мы культурно распивали водку с перцем, и Похмелини, хмелея, изливал все больше злобы на ревизионистов и клял здешнюю перестройку на чем свет стоит.
— … Гебистские штучки! Ну зачем это было нужно?! Зачем было повторять красный террор, во имя чего?! Зачем НЭП было отменять? Зачем было людей эшелонами в лагеря гнать? Какому идиоту в голову пришла дикая мысль «реабилитировать» красных палачей, ликвидированных в тридцать седьмом-тридцать восьмом?
— Неужели все было так плохо? — спросил я, разливая водку по стаканам.
— Даже хуже! Вот Сталин, он повинен в смерти миллионов, но… На ХХ съезде партии он отрекся от власти, покаялся в великих грехах и отправился в монастырь, где и замаливал свои деяния до конца дней своих. Грехи его огромны, но он сотворил их для блага Родины…
Странная вещь история. В моем мире Сталину не дали дожить до ХХ съезда, но если б даже он и дожил, то каяться не стал бы. Это точно…
— Я не знаю, — продолжал док, — получил ли Сталин отпущение, но посмотри вокруг — это СТРАНА! Прекрасная страна! Такой больше нет! Страна процветает, и уровень жизни в СССР — самый высокий в мире. Ради чего перестроечники хотели это разрушить? А ведь им почти удалось… НЭП отменили, манифест Маркса-Энгельса вытянули на свет божий и сразу ввели диктатуру, потому что не захотели люди перемен по Марксу, пришлось террором желание прививать… Страшно представить, что бы случилось, если бы перестройка восторжествовала! Тогда все миллионы жертв 1917—39 годов были б напрасны…
— Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем, — пропел я строки старинной советской песни.
— Выпьем, фашисты!
Мы выпили, а я подумал: раз Похмелини такой воинственный патриот, то зачем он тогда путается со всякими Сика-Пуками? Хороший вопрос, но я его не задал — не время было и не место.
Покуда мы любовались открывшимся видом и потихоньку опорожняли бутылку 0,7, неподалеку от нас пристроилась шумная компания молодежи из шести человек. Тут же захрустели разовые пластмассовые стаканы и потянуло специфическим конопляным дымом.
— Гуляют комсомольцы, — сказал док.
— Пускай… верные ученики старика Хоттабыча, — отозвался я.
— При чем тут Хоттабыч?
— А как же? Сказку про Хоттабыча и пионера не то Вениамина, не то Валентина, не то Вольдемара слышал? Радиопостановка 1958 года в инсценировке Богомазовой?
— Слышал, про Вольку ибн Алешу… и что?
— Как что?! Хоттабыч ведь три тысячи лет в кальяне просидел! Наглухо прикуренный дедок! Помнишь, какую песенку он спел, когда из дыму выскочил? Из «заколдованного тумана»? Ла-ла-ла-ла урла… шурла… дурла-ла… ла-ла-ла-ла дурла… шурла… урла… а!
— … Тибидох тибидох тибидох трах! Тибидох тибидох тибидох ух! — подхватил док.
— Ух тибидох… трух! Вообще-то я по своей наивности полагал, что в пятьдесят восьмом году дурь в совке не пользовалась большой популярностью, но, слушая эту постановку, я понял, что жестоко заблуждался! Это ж как надо было накуриться, чтобы такие песни горланить? Дурла-шурла… И Вольку прикурил долбила джин! Хотя Волька уже и так нариком был конкретным! Клянусь! Помнишь? Выскочил Хоттабыч из кальяна, а обкуренный пионер, он как раз на люстре висел, не удивился совсем, а просто спрашивает: «Товарищ, вы из домоуправления?» Это ж глюк натуральный!
— Глюк. Точно глюк, — подтвердил доктор.
— О чьем фи есть гофорьить? — подала голос Герда. — Я нье понимать, кто есть тякой Дюрла-Шюрля, ти, Ян, менья софсьем забифать!
— О нет, майн либен… «Я буду помнить о тебе и в наркотическом бреду, в горячке белой и в огне, в грязи, куда я упаду». — Я уместно ввернул цитатку из панк-лирики.
— Ето поезий? Мнье? — растрогалась Герта. — Данке шен!
— О! Товарищ протестант — поэт? — удивился док.
— Нет, я литературный мусорщик и выискиваю поэтические перлы по всяким глубоким помойкам. Вот: «Я облился молоком, облепился сырым яйцом, я обсыпался мукой, я натер ягодицы перцем, я залез на сковородку, я облился постным маслом, я включил большой огонь, я очень сильно обгорел — теперь я пирожок»!
— Унд ец их бин дер кухен! Тепьерь я пьирошок! — обрадовалась Герда и захлопала в ладоши, а я подумал, что это стишок как раз про ее любимого фюрера, из него тоже изрядный пирожок сделали… Я открыл вторую бутылку…
Компания рядом взялась за гитару и началась свистопляска. Играли плохо, если не сказать отвратительно, но весело. Многие песни я узнавал, а некоторые порадовали новизной. Особо мне понравилась веселая песня с загадочным текстом:
— Эту песню запевает молодежь! Эту песню не задушишь, не убьешь! — резюмировал я.
Гуляки запели хорошо знакомые мне песни Егора Летова. Сначала: «Шашка сверкнула — кому-то пердец, штык ковырнул ненавистную плоть, общество «Память» — святой наш отец, нас поведет раздирать и колоть…», а после спели классическую летовскую песню «Все идет по плану». Когда комсомольская кодла невменяемыми голосами завопила: «…Один лишь дедушка Ленин хороший был вождь, а все другие остальные — такое дерьмо, а все другие враги и такие мудаки...», — доктор Похмелини встрепенулся.
— Они тоже ревизионисты? — спросил я.
— Нет! — громко крикнул док в сторону компании. — Они уроды и кретины!
Веселье разом стихло, и в воздухе повеяло праведным комсомольским гневом.
— Чем вам, чуваки, так «дедушка Ленин» хорош? — спросил я у компании. — Он ведь враг, шпион и сифилитик с трипдачи.
— Хайль Гитлер! Партизанэн пах-пах-пах! — ни с того ни с сего ляпнула Герда.
Ребятки отложили гитару, поднялись и подошли к нам. Ну все, будет свара с мордобоем. Лица комсомольцев лучились пролетарским гневом, причем каким-то особым, одухотворенным гневом. Это мне знакомо еще по школе — помнится, «актив» класса с точно такими же харями неоднократно вопрошал меня: дескать, расскажи нам, проклятый Подопригора, как ты докатился до такой жизни, зачем на вечере танцев напился, как скотина, зачем подол платья классной руководительнице обблевал, зачем устроил драку с вновь избранным председателем комсомольской дружины? Подобное идиотство происходило весьма регулярно, до тех пор, пока однажды в школу по вызову классной руководительницы не явился мой суровый отец в мундире майора КГБ и всех не запугал до усеру…
Веселые были деньки, а потом моего папика настигла короткая автоматная очередь и он отправился в ад, а я вырос и стал бандитом, теперь я не то чтобы много, но тяжело работаю, чтобы не дать себе засохнуть. Вырос и комсомольский «актив»: кто-то стал дорогой проституткой, кто-то стал дешевой проституткой, кто-то сбросил маску, заделался гомосексуалистом и стал продажным заднепроходчиком. Очень подходящие профессии для возвышенных комсомольских активистов, лишь один шустрый малый пробился в депутаты городского совета и теперь сам всех имеет, в основном, избирателей…
Комсомольцы уже готовы были ринуться в бой, их сердцам было явно тревожно в груди… и добрый дедушка Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди… Ветер яростный атак крепчал над нашими головами, но здоровенный мордоворот остановил своих дружков.
— Качумай, старики! — сказал он комсомольцам и обратился к нам: — Эй, чугуны с ушами, хиляйте отсюда, а то коду зачалитесь.
— Шьто он есть гофорьить? Я нье понимай, — сказала Герда.
— Это он по фене ботает, — разъяснил док, — во валехает чувак!
— Герда, он вежливо предлагает нам прогуляться в сторону подальше отсюда, в противном случае он грозит лютой расправой с летальным исходом. Я сейчас усрусь от страха. Тебе страшно, майн либен?
— Я, я тоше хотьеть обсьиряться оть льипкий стрях! Бр-р-р... — спаясничала Герда. — Ти есть спастьи менья от етих гитлерюгенд?
— Яволь, моя госпожа, ибо я не только пастырь божий, но и орудие гнева господнего…
— Шнобеля не продуплились. Старики, порвем чугунов! За Горбачева! За…
За что еще — комсомолец договорить не успел.
— Да сурлял я на тебя! Фрэй с гандонной фабрики! — взревел док, бросился в атаку и мощным ударом в рыло поверг наземь мордоворота. Началось! — Отче! Это ревизионисты, бей их!
— Именем господа бога в душу мать… — заорал я и вклинился в сражение.
— За Родьину, за Стяльина! — крикнула Герда и храбро прыгнула в кучу малу.
Ну и свалка! Первые секунды этой эпической битвы походили на Броуновское движение, и не было в ней ни души, ни структуры. Потом я понял, что эти комсомольцы не обучены совместным действиям в нападении, а лишь мешают друг другу, зато оказалось, что дока и я отлично работаем на пару. Мы красиво сработались. Док действовал так же, как если б на его месте оказался мой отец-гебист. Та же школа. Ох, не прост этот дока! Не прост… Скоро все закончилось, оппоненты были повергнуты наземь и печальными голосами запросили перемирия. Быстрая победа! Блицкриг. Мы могли б управиться еще быстрее, если б под ногами не путалась Герда. К слову, гауптштурмфюрер профессионально уделала одного ревизиониста, проведя какой-то мудреный прием, схожий на выкрутасы реслинга. Что-то с заламыванием руки, заходом за голову и добиванием по горбу предплечьем. Насколько я знаю, это называется «нammer lock & forearm to back». Эффектно, но громоздко, другая школа, а вот у нас с докой одна и та же подготовка. Кто же этот док на самом деле?
— Рвем когти! — скомандовал док, когда послышался приближающийся свист милицейского свистка.
— Линьяем, чьюфаки! — воскликнула Герда и шустро смахнула оставшиеся закуски в кулек.
Я подхватил недопитую бутылку, мы перескочили ограду и спустились вниз по крутому склону. Минут через пять мы выбрались на Андреевский спуск и как ни в чем не бывало, прогулочным шагом, неспешно затопали вниз. Я продолжил свои функции разлива, так что водку мы допивали на ходу.
Герда прыгала вокруг нас, радовалась совместной победе коалиции украино-немецко-итальянских войск над комсомольской плесенью и вовсю обсуждала перипетии скоротечной драки. И столько в ней было счастья и радости, что я подумал, что еще чуть-чуть, и я в нее влюблюсь. Вот они — «радости скупые телеграммы». И как только это дивное создание фашисткой заделалось? Не понимаю. Я тут же начал восхвалять то, как Герда лихо вбила в асфальт оппонента, сыпал комплиментами и восхищался. Герда чуть не умерла от застенчивой радости, а я сообщил ей, что, когда она двинула одного комсомольца ногой под дых, ее юбка взлетела выше пупа, и я от открывшихся видов утратил контроль над ситуацией, в результате чего получил по ребрам. Как только я это сказал, Герда тут же перевела меня в разряд раненых героев и осыпала материнской заботой…
Док угрюмо взирал на наше сюсюканье и бухтел себе под нос, что никакие мы не фашисты и не германские диссиденты, потому что хозяйки с рабами не воркуют, что мы ведем себя, как накуренные «дети цветов», что мы действительно космиты, прибывшие в СССР после долгого и плодотворного отпуска, проведенного среди конопляных плантаций Ямайки, что нас там торкнуло капитально и надолго, что косяки нам сам Боб Марли или Эдди Грант забивал… Бухтел, что Иван Иваныч дурак, потому что подобрал себе помощников, которые на маскировку плюют…
— Ну и по фигу, — сказал я, — я вообще святой отец, а эта нимфа, которую я обнял — моя покорная паства.
— Их бин, — подтвердила Герда и покрепче прижалась к моему плечу.
— В печку маскировку и шпионскую атрибутику! Мы наслаждаемся прогулкой по ночному Киеву!
— И фодкой с пьерцем!
— Черт с вами! — сказал док. — Идемте на набережную.
Мы направились к Днепру, а я опять ударился в размышления.
Действительно, чем меньше внешней атрибутики, тем лучше. Вспомним, на чем погорела Молодая гвардия. Если верить Фадееву и его книге, то ребят сгубила именно тяга к атрибутике. У них нашли самодельные комсомольские билеты, вшитые в одежду. Зачем были нужны эти билеты? Зачем было так подставляться? Непростительная ошибка, смертельная даже… Хотя в подобную самоубийственную глупость мало верится, нет доверия Александру Фадееву, нет доверия красному герою, давившему кронштадтское восстание двадцать первого года… Нет ему доверия даже после того, как он покончил с собой, даже после его предсмертного письма, в котором он обвинил ЦК КПСС в уничтожении талантов в сфере соцреализма. Вроде вовсе не он помог отстоять эту власть в двадцать первом году! Власть, которая вогнала в гроб миллионы! А еще обвинил ЦК обездоленный Фадеев в отходе от ленинских идеалов коммунизма… Да к черту Ленина и его идеалы! Кому какое дело, мать вашу, до чужих идеалов!!!
Все это вообще удивительно, в моем мире до сих пор не стихает вой о «трагедии» тридцать седьмого-тридцать восьмого года, вроде бы трагедия разразилась именно в эти годы, и разрулил ее злой джигит Сталин. Дескать, гениальнейшее ленинское учение похерил, а ленинскую гвардию изничтожил. Вроде бы до 1937 года в СССР ширился и развивался рай земной, а потом в этом раю резко разбушевался грузинский черт. Вроде до 1937 никто не был убит, а все жили долго, счастливо и припеваючи.
Да при чем тут вообще 1937 год? Елки-палки! Что первично, а что вторично? 1937 — это лишь отрыжка 1917 года! Не более того! Плакать надо не о 1937, а о 1917! Не случись коммунистического переворота, не случилось бы и 1937 года!
Вот предположим, что стая ковбоев собралась с духом и таки поймала Неуловимого Джо. Вот его засудили, приговорили к смерти через повешение и выстроили эшафот. Повесили дядьку по американской методе: пару метров летишь вниз и набираешь разгон, а потом — хрясь! Ломается шея, происходит самопроизвольное мочеиспускание, дефекация и семяизвержение… Аминь, в общем.
Первый и второй шейные позвонки человека соединены между собой уникальным образом: второй позвонок имеет так называемый «зуб» — специальный вертикальный отросток для создания большего угла смещения соединенных позвонков по горизонтали. Когда вешают человека, происходит слом этих позвонков и «зуб» впивается в продолговатый мозг — это мгновенная смерть; дефекация и прочее — лишь посмертная реакция погибшего организма. Так же и с историей: 1917 год — это смерть империи, а 1937 — лишь дефекация, последствия смерти, ну а ХХ съезд партии и бессовестная реабилитация красных палачей — это семяизвержение. Хрущев прикинулся нежным любовником и, дабы расслабить «массы», их отлюбил… Вот вам и посмертное семяизвержение. Все сугубо по законам жизни и смерти…
Но все равно, кругом только и слышно про трагедию 1937 — передачи, статьи, фильмы снимают и даже песни поют про этот год. Тальков пел, «Ночные снайперы» пели и даже величайший советский панк Егор Летов по прозвищу Дохлый и тот пел. Лучше пели бы о трагедии 1917 года! Ладно, Тальков был попсовик, ладно «Ночные снайперы» — они лесбиянки, но Летов! Панк-рок опозорил… А еще он пел, что дедушка Ленин хороший был вождь… Ложь! Именно Ленин положил начало безжалостному истреблению культуры и людей в титанических масштабах! «На Россию мне наплевать, ибо я — большевик!» Не Лениным ли сказано?! «Будьте образцово беспощадны! Расстреливать, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты!» Не Ленином ли сказано?! Всех мочить в сортире! Так решать все вопросы! Вот завещание Ильича не забытое и поныне.
Он изгнал из страны или уничтожил людей чести и превратил одну шестую суши в скопище Швондеров и Шариковых! На нем — ответственность за 70 лет коммуналок, набитых электричек и переполненных трамваев, превративших людей в законченных хамов, жлобов и злопыхателей! И не надо кричать про пресловутое славянское жлобство! Не было его в таких масштабах! Ленину скажите спасибо! Именно Ленин уничтожил уникальную культуру — культуру, которая могла дать такие плоды, что сейчас Америка даже перднуть бы не смела без милостивого разрешения империи. На ленинских руках — вся кровища с 1917 по 1991, на нем ответственность за весь дурдом, именуемый «постсоветский период». Он — враг! Сталин — лишь ленинский выкормыш… Верный ученик…
В этом мире из истории люди извлекли другие уроки: здесь Ленина не чтят, по «героям октября» горючих слез не льют и повторения красного террора не хотят, а ревизионистов бьют! Я подумал, что, родись я здесь, тоже ревизионистов бил бы нещадно! А может, даже и убивал бы их шваброй из-за угла… под аплодисменты доктора Похмелини…
***
Мы вышли на набережную. Несмотря на позднее время по Днепру бодро шастали прогулочные катера, яхты и даже китайские джонки.
— Вот тебе на! — сказал я. — Китайцы на джонках плавают по Днепру! Немыслимо. А викингов на драккарах у вас тут нет случайно?
— Есть, конечно, — сказал док, — за скромную сумму тебя покатают на драккаре, а за приличные деньги можно поучаствовать в «морском» сражении, но это только днем, потому что к вечеру все «викинги» уже успевают нажраться в стельку…
— Ой! Ето шьто есть тякое! — Герда по-детски восторженно ткнула пальцем в сторону Труханова острова.
Судя по всему, на острове расположился большущий луна-парк. Я рассмотрел чертово колесо, американские горки и еще целое сонмище прочих аттракционов. Остров светился разноцветными огнями, а в небе над ним парил ярко освещенный огромный надувной Чебурашка.
— Шьто ето? — Герда стала похожа на пятилетнюю девчушку.
— Это Чебурашка…
— Чьебуряшика, — ласково повторила Герда.
— Ван-Ваныч — идиот! — сказал док. — Чебурашка! Тьфу… Ну и помощничков он себе подобрал! Если так пойдет дальше, то он агентуру в детском садике начнет вербовать! Прямо с горшков снимать…
— Не глумись! — вступился я за Герду. — Человек из Третьего рейха приехал, Чебурашки никогда не видел…
— Нье фидьеля, — подтвердила Герда, — тям большии качьели, ми тудя пойти? Пошялюстя! Пошялюстя!
— Детский сад! — Док укоризненно покачал головой. — Матерые фашисты, нечего сказать… Ладно, идем покачаемся на качельках-карусельках…
Пешеходный мост на Труханов остров в этом мире не был привычной убогой аварийной конструкцией из ржавых железяк, а являл собой стилизованную копию лондонского моста — типичный Тауэр-Бридж, только в миниатюре. На другом берегу, над литыми воротами горела неоновым светом многометровая надпись «Страна Чебурашки», а чуть ниже, видимо, для заезжих америкосов значилось «Cheburashka Land». Советский вариант Дисней Ленда, но я должен заявить, что Уолт Дисней по сравнению с моим наилюбимейшим Эдуардом Николаевичем Успенским и рядом не сидел! А диснеевская «кастрированная жертва медицинских экспериментов» Микки-Маус во всем проигрывает очаровательной неведомой зверюге, рожденной воображением Успенского и именуемой Чебурашка.
Мы приобрели входные билеты, вошли в ворота, и я тут же подбежал к ближайшему ларечку с сувенирами и купил для Герды маленького мягкого Чебурашечку. Я торжественно вручил сувенир гауптштурмфюреру и полюбовался приступом неописуемого Гердиного счастья. Док, глядя на это, страдальчески закатил глаза к небу… Дескать, крутые профи, нечего сказать…
Накатались на каруселях и аттракционах, а также нагулялись мы в эту ночь до полного изнеможения. Дока плюнул на свое бухтение, в нем пробудились отцовские чувства, и он наперегонки со мной одаривал Герду то вкусным пирожным, то сахарным леденцом на палочке, то газировкой «Буратино», то разными Чебурашками и крокодильчиками Генами… Зато я выбил в тире главный приз и заполучил для Герды пушистого Чебурашку двухметрового роста. Фашистка скакала от радости, чуть не умерла от восторга, но тащить это игрушечное чудовище пришлось мне…
Завершить наши гульки мы решили, прокатившись на чертовом колесе.
— Ето бил ньезябифаемий прохулька, — умиленно проговорила Герда, заходя в кабинку колеса.
— Забудешь такое?! — подтвердил я, силясь впихнуть в движущуюся кабину мохнатого дружка крокодила Гены. Док помогал мне изо всех сил, тянул Чебурашку за метровые уши, а я толкал куклу в зад. Кое-как мы с этим справились и расселись в креслах.
Я печально поглядел на опустевшую бутылку. Это колесо делает свой круг примерно за час, без водки этот час я не высижу и впаду в меланхолию. Я тяжело вздохнул, хотел было уже начать плакаться об отсутствии «топлива» и проклинать свою непредусмотрительность, но тут в кабину заскочил Сика-Пука! И не просто Сика-Пука, а Сика-Пука с двумя бутылками коньяка «Арарат» в руках.
— Иваныч!!! — воскликнул док. — Ты откуда взялся?
— У меня свои ходы, — загадочным тоном ответил матерый шпион. — Всем привет!
— Это есть подарок господен! — театрально произнес я. — Послал боженька страждущим доброго ангела из ЦРУ, дабы излечить их от нестерпимой жажды по алкоголю, именуемой в просторечии «древнерусской тоской». Аллилуйя! Восславим Армянское нагорье! Восславим потухшие вулканы Большой и Малый Арарат! Восславим армянских умельцев, изготовивших коньяк! Аминь, чуваки! Гуляем!
На этот раз Сика-Пука вырядился в костюм в широкую красно-белую полоску — я такие прикиды в цирке у обезьян, скачущих по арене, видел. Правда, рубаха оказалась весьма приличной — просто белой и без рюшиков, — а вот широкий желтый галстук, весь покрытый изображением пистолета, изобретенного в 1896 году братьями Вильгельмом и Паулем Маузерами, смотрелся на шпионской шее по меньшей мере негармонично.
— Галстук опять от Зайцева? — поинтересовался я.
— Не-а, от Юдашкина.
— Юдас-Шкин? — спросила Герда.
— Ю-даш-кин! — по слогам и с нажимом сказал Иванович. — Ты, Герда, эти свои арийские закидоны брось! В СССР за расизм можно запросто в морду получить…
— И за ревизионизм! — злобно добавил Похмелини.
— Во-во! — сказал я. — Мы сегодня семерых ревизионистов уделали, одного дока самолично запинал ногами и накормил газетой «Искра» до полной сытости, а шестерых мы покалечили совместными усилиями…
— Солидно… — сказал шпион. — Я так вижу, вы развлеклись на всю катушку! Я тоже время не терял! Так что, ребятки, все на мази, у нас есть два дня на протрезвление, а утром третьего проводим операцию по ликвидации Пронина. Пронин маст дай!
— Эндрю Ллойд Веббер-Пука ибн Иваныч! — воскликнул я. — Рок-опера «Пронин из СМЕРШа супер стар». Тема № 5, «This Pronin must die». Давайте отрежем Пронину ногу! Не надо! Не надо! Я буду лететь! Но ваша гангрена внушает тревогу. Так режьте же! Режьте! В хвост вашу мать!
— А куда Пронин собрался лететь?
— Никуда, в исходнике эта песня про Мересьева.
— А кто такой Мересьев? — спросил док.
— Ди-джей, — ляпнул я. Видимо, в этом мире Мересьеву повезло больше и про его отрезанные ноги легенд не сложили. — У него ноги на танцполе отвалились.
— На химии торчал? — поинтересовался агент.
— Как пить дать! — авторитетно подтвердил доктор.
— Пьить корошо... укряинська с пьерцем... корошо... — проблеяла Герда, обняла гигантского Чебурашку и отрубилась, видимо перекаталась на карусельках, с кем не бывает? Не умеют немцы пьянствовать, но, может, это и к лучшему. Ели б, например, Эрнст Вернер Сименс был алкашом, то вряд ли бы он создал электротехнический концерн «Сименс», но, с другой стороны, если б, скажем, трезвенник Гитлер развязал и капитально забухал, то мало ли… может он и не стал бы рейхсканцлером.
Мы выпили еще и шпион принялся рассказывать, как он лихо запродал майонез рейху, как вырвал контракт из-под самого носа конкурентов.
— Ян! — распинался агент. — Ты — гений! Не предложи я оберстгруппенфюреру гербовые упаковки, то контракт бы ушел к эстонцам! Эти вонючие майонезные эстонцы из фирмы «Vana Ahtme» совсем обнаглели! Рейх считают своей территорией! Ну да мы этих горячих парней потесним!
— Ваныч! — воскликнул док. — С ума сошел? С «Vana Ahtme» решил потягаться? Это ж синдикат! Они вывеской «majoneesi ja ketsupi» только прикрываются, они тебя замочат!
— Да я сам кого хошь замочу! — в запале произнес агент.
— Кстати! Насчет «замочу». — сказал я. — Вот мне интересно, почему это твой амиго Эль Дьябло пытался нас с Гердой пристрелить!
— Чего?! — удивленно переспросил Сика-Пука, и я подробно описал шпиону происшествие в корчме.
Сика-Пука задумался, почесал лоб, почесал затылок, задумчиво налил в стакан коньяк, задумчиво поднес его к носу и задумчиво внюхался в дивный аромат.
— Точно! — агент щелкнул пальцами. — Метро! Несанкционированный проезд! Видимо, колумбийцы посчитали, что вы — угроза для монополии. Рецептуру транспортного зелья они держат в глубочайшей тайне и, видимо, решили, что вы ее раскрыли.
— А настучал на нас чувак в балахоне! Значит, это его мы видели у сараев! — вскричал я.
— Ничего страшного, я вас отмажу…
— От кого? — встрял док. — Дьябло уже наверняка «Беркуты» пристрелили.
— Эх, не знаешь ты Дьябло! Этого матадора бычью из «Беркута» не одолеть.
Мы продолжили лакать коньяк. Я поинтересовался у шпиона, какой у него план убийства Пронина, Сика-Иванович вместо ответа дал мне два миниатюрных радиоприемника.
— Сунете это в ухо, а дальше я вас поведу прямо до точки стрельбы и отхода. Вот и весь план.
— Мудрено…
— Иронию уловил, — сказал агент.
— Я думал, это будет нечто тщательно обоснованное, как в анекдоте о программисте, который когда ложился спать, ставил под кровать два стакана, один с водой — на случай если он проснется и захочет пить, а один пустой — если он проснется и пить не захочет.
— На самом деле все так и есть, я поведу вас по секундной стрелке. Будь спокоен! Но все гениальное выглядит просто. Как гербовые упаковки для майонеза! Класснейшая идея была…
— Ну так дай мне денег.
Шпион денег мне не дал, заявил, что я и так его счет уменьшил на две тысячи, о чем у него есть банковская выписка, но в получении гонорара он может посодействовать. Дескать, он сегодня виделся со своими дружками из киевской дизайн-студии «MTУ», а они ломают голову над созданием социальной рекламы на антивоенную тематику. Дескать, янки, вон из Ирака! Но процесс стоит — нет идеи. За идею ребята готовы платить.
— А есть здесь реклама «Кока-колы» типа: «Кока-кола» Бразилия, Испания, Россия и такое прочее?
— Есть. Реклама черной бурды с национальными особенностями.
— Тогда запоминай. Значит так: военно-воздушная база в пустыне, к реактивным бомбардировщикам черного цвета бодрой походкой шествуют американские пилоты с одухотворенными придурковатыми лицами, влезают в самолеты, самолеты взлетают, лучше пускай взлетают вертикально. На обоих крыльях снизу логотип «Coca-Cola». Эскадра подлетает к Багдаду и начинает бомбосброс. Летят бомбы, бомбы разрисованы под бутылочки «Кока-колы». Бомбы рвутся, гибнут дети, женщины, старики — до фигища безвинно убиенных. Слоган: «Coca-cola» Ирак! Занавес… Гонорар на бочку!
— Нормательно… — Агент вытянул мобильный, кому-то дозвонился, объявил абоненту, что есть идея, передал мне телефон и попросил меня повторить в трубку слово в слово весь придуманный креатив… Абоненту понравилось…
Колесо сделало круг, я подхватил на руки спящую Герду, шпион и дока взяли чебурашек и недопитый коньяк, мы покинули луна-парк и поймали такси…