— Пришла в себя? Вот и хорошо. А то тут муж звонит каждые полчаса, переживает…

Я повернула голову. Рядом с кроватью драила пол старушка в белом. Она подмигнула мне и вдруг засвистела весёлый мотивчик.

— Где я? — спросила я, осознавая, что вопрос, конечно, пошлый.

— В «Скорой помощи»! — старушка вынула из кармана свёрнутые трубочкой газеты. — Вот, хотела взять почитать, думала, ты ещё сутки будешь лежать. Тебе передали.

— А где остальные?

— Газеты?

— Нет… Милиционеры. Макс.

— Милиционеров не помню… Макс… Муж, что ли?

— Нет.

— Ну, сама разбирайся. Какой-то муж тебе всё звонит.

— Врача позовите.

— Потерпи. Скоро обход будет, сам придёт. А звать не буду…

Старушка ещё погремела вёдрами и ушла.

Мои запястья были перебинтованы. Почему? Что я с собой сделала? А в том, что я что-то с собой сделала, не было никаких сомнений. Гормона отчаяния в крови было столько, что хотелось вывернуть наизнанку своё тело и вытряхнуть, вычесать зудящее, дико болезненное и физически существенное, как комок личинок, БЕСПОКОЙСТВО НА ВСЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ.

Дотянулась до газет. Так и есть, «Вечерка». На первой странице «Ещё одна жертва»…

Фотографии взорванного дома снаружи, изнутри. Заваленный рамами парень в куртке — одна рука торчит. Гуманисты. Они бы ещё фамилию его внизу написали родственникам на радость… Размалёванный холст! Подпись: «Всё, что осталось…» Ну, и так далее.

Но откуда статья? И подпись — Лора Ленская? Я пробежала глазами текст. Странно, мой стиль, мои слова. Но я не писала это. Или, может быть, просто не помню?

Опять приступ тошноты. Господи, да что же со мной происходит?

Через полчаса зашёл врач. Очень энергичный мужчина южных кровей. Рукава подвёрнуты, видны крепкие предплечья с тёмными волосами. Арабский скакун, сказали бы парикмахерши.

— Ну, с пробуждением! — закричал он, входя. — Как себя чувствуем?

На середине пути остановился, хлопнул себя ладонью по лбу и засмеялся белыми зубами.

Выбежал и вернулся минут через пять с букетом цветов и цветастым бумажным пакетом.

— Это вам Лев Петрович передал.

— Лёва?

— Мы с ним давно дружим… Много лет. Хоть я и постарше буду, в некоторых вопросах поопытнее. Это ведь сейчас я — главврач, а он — главредактор. Было время, когда мы вместе по девкам бегали и за стакан портвейна расплатиться не могли! Позвонил мне вчера. Посмотри, говорит, мою дорогую девочку. Еле вас нашёл. Знаете, сколько к нам мусора всякого привозят? На весь город мы одни всё подряд собираем. Нашёл вас в травме. Тогда же перевёл в отдельную… Ну, нравится?

Я кивнула, хотя мне уже много тысяч лет ничего не нравилось. И формулировка его насчёт мусора. Как бы вы меня назвали, милостивый государь, если бы я не была «дорогой девочкой Лёвы»?

— Что со мной происходит, доктор?

— Дима… Дмитрий Анатольевич… Нет, Дима лучше. А вы — Наташа, да? Лёва всё рассказал о вас. Что же, рад. Ему давно уже пора было жениться. Побегу. Много дел.

— Что со мной, Дмитрий Анатольевич?

Врач уже на ходу обернулся.

— Есть сотрясение… Давленьице скачет… С нервами не очень… Сердечко пошаливает. Так в целом неплохо. Мы и переводить в Центральную не стали. Там, конечно, условия, но и у нас для нужных людей постараются. Вы ещё выписываться не захотите, милая! Пару дней полежите, сделаем анализы, посмотрим. Подлечим, подлатаем, замуж пойдёте, как девочка!

Порадовался за себя и вышел.

Вечером явился Лёва.

— Как себя чувствуешь?

— Нормально… — Только сейчас я вспомнила, что даже не заглянула в его пакет.

— Главврач — мой знакомый. Только скажи…

— Да всё нормально.

Лёва помолчал, спокойно рассматривая интерьер.

— Решил отказаться от интервью.

— И от меня?

— Я же сказал — от интервью. Выпишешься — отправлю тебя к маме. Будешь под её присмотром готовиться к свадьбе.

Мне было всё равно, куда отправляться. Мысль о свадьбе, правда, рассмешила так, что я чуть не погибла от удушья, икая и кашляя, пыталась остановиться, но как только в поле зрения попадался удивлённый Лёва со счастливой улыбкой свидетеля чудесного выздоровления, как снова… Свадьба! Свадьба! Ха-ха! Одна свадьба и четверо похорон! Лёва пытался поддержать моё приятное настроение, рассказал смешную, на его взгляд, историю о Рушнике. Его оглушило взрывом. Пришёл в себя он в нескольких кварталах от взорванного дома. Стоял посреди проспекта, улыбался девушкам, машины сигналили ему, объезжали, шофёры ругались. Пока не побили — не опомнился.

Однако аккумуляторы веселья быстро сели. Я ещё пару раз хохотнула. Всё. Не смешно. Тоскливо до одури. В окне серо. Лёва снова замолчал. Сидел в позе героя на табурете, который неизвестно когда принесла санитарка-эльф. Ох, какой же у тебя мужественный профиль, Лёва! Зачем тебе такой профиль, пропадает ведь без толку?

Потом встал.

— Пора. Сегодня сдаём номер. Без интервью. Не волнуйся, заменим чем-нибудь другим. Ничего страшного…

— Лёва, — мне вдруг страшно захотелось сказать ему гадость, — Лёва… Мне плевать на интервью… Я не волнуюсь из-за него…

— Вот как? — он опустил глаза. — Что же тебя волнует?

— Как ты думаешь, Лёва?

Боже, какой он непроходимый дурак! Взрослый мужчина — и такой дурак! Материалы… Интервью… Моя жизнь перекорёжена, я утонула в чужой крови, я боюсь закрыть глаза — мне видятся кошмары, о которых он не подозревает! Мой мозг и организм отравлены насмерть какой-то заразой, я гибну!

— Тебя волнует… Впрочем, догадываюсь… (изящным жестом поправляет прическу) Что же… Я не хочу, чтобы ты страдала…

Он снова присел на табурет, взял мою холодную руку в свою тёплую и сказал, глядя мне в глаза:

— Всё будет хорошо… Если я выживу…

Улыбнулся, как библейский мученик. И вдруг я с ужасом заметила, что у него чёрные дёсны! Просто чёрные дёсны над белыми зубами, которых у него так много…

Лёва уже набирал телефон Дмитрия Анатольевича. Вышел, громко беспокоясь в трубку о моём здоровье.

Тут же явился Макс — с синяками под глазами. И с пакетом. Конечно, как же в больницу — и без пакета? Не в традициях наших народов.

— Извини, мать, нецензурно выгляжу, была бурная ночь… Каков приговор врачей?

— Сотрясение мозга… Что-то ещё… Ты меня сюда привёз?

— «Скорая» привезла. Я только вызвал. А что мне оставалось делать — лежишь себе бездыханная, на прикосновения не реагируешь… Я уж и искусственное дыхание рот в рот делал, и массаж вот здесь (он нежно погладил себя по груди). Не реагируешь и всё…

— Откуда в «Вечерке» материал?

— А тебе понравилось?

— Я спрашиваю, откуда материал?

— Кто-то из нас написал.

— Я не писала.

— Значит, я.

— Ты?!!

— О-о-о! Он пощупал мой лоб. — Действительно, с головой нехорошо. Читай по губам: «Я — НА-ПИ-САЛ ЗА ТЕ-БЯ Э-ТОТ МА-ТЕ-РИ-АЛ!» Потому что ты была в больнице и не могла этого сделать. А мне не хотелось нарушать прекрасную традицию. Я втянулся.

— Но как ты мог подписаться моим именем?

— Во-первых, это не твоё имя… Во-вторых… Ты хочешь сказать, что я плохо написал?

— Написал хорошо.

— Ну, так лежи и молчи! Наш с тобой гонорар, кстати, растёт. И если тебе, содержанке, это неинтересно, то у меня совсем другая точка зрения. У меня двадцать восемь любимых девушек, и всех их нужно кормить.

Я отвернулась к стене. Неожиданно захотелось спать.

— Ладно, поеду… — Макс встал и аккуратно поправил место, на котором сидел. — Надо ещё твоего супруга на работу везти.

— На ночь глядя? Зачем?

— Сидит, бедолага, перечитывает макет. Латает прорехи номера. Ты же так и не сдала ему это сраное интервью… Повезу пораньше, может, кемарнёт часок. Совсем плохо выглядит…

Бедный Лёва. Боже, ну почему не может быть так, чтобы я никого не жалела? Почему никто не может пожалеть меня саму и так, как мне хочется?

— Скажи Лёве, что… я с ним.

Макс салютнул по-пионерски и пошёл к выходу.

— Макс!

Обернулся.

— Не кури больше «траву»!

Он внимательно посмотрел на меня и ушёл.

Я упала на подушки. Всё это — какой-то бред. Я сейчас окончательно засну и проснусь… Где? В общаге? В объятьях Лёвы?

В пакете Макса — газетёнка с кроссвордами, светскими хрониками гинекологического уровня и с голыми девушками (выбросила сразу, терпеть не могу), сигареты, зажигалка, чипсы… бутылка кефира! Ах, ты мой хороший! Кефира мне принёс, молодец какой! В Лёвином пакетике — сок, гематоген, пудреница, расчёска, зубная щётка с пастой, салфетки, смена белья, номер «Женского журнала» и письмо.

«Дорогая Наташа, мне трудно писать это письмо потому, что мне вообще трудно писать что-то кроме статей. Я чёрствый человек, лишённый возможности любить и разучившийся удивляться. Слишком много всего было в моей жизни. Слишком я от неё устал. От людей устал, хоть и пытаюсь изменить мир к лучшему всеми доступными мне средствами. А у меня есть кое-какие средства, ты знаешь…

Я понимаю, как нелегко тебе, молодой девушке, видеть кровь и страдания. Но всё происходит само собой, это судьба. Помни одно, я — с тобой, что бы ты ни делала. И если уж быть преступниками, то вдвоём. Л.».

— Можно?

Я оторвалась от Лёвиного письма. У двери стояла, эффектно опираясь на косяк, Инга Васильевна из «Вечерки». Они что, сдвинулись все? Посетители чёртовы…

На её плечах был белый халат. В руках — пакет.

Не услышав ответа, Инга Васильевна подошла и остановилась рядом.

— Вы неплохо выглядите, Лора. Но нашла я вас с трудом.

— У меня другое имя и фамилия.

— Это неважно.

Она вдруг наклонилась и поцеловала меня в лоб.

— Я сяду.

Она села на застонавшую табуретку, выставила инкрустированную лакированными туфельками ножку и ласково улыбнулась.

— Вот решила заглянуть. Макс вчера рассказал о неприятности, произошедшей с вами. Мне кажется, моё присутствие здесь не помешает.

Я пожала плечами.

— Видите ли, я догадываюсь, что вы сейчас переживаете. Мне приходилось бывать в вашей ситуации.

— В какой моей ситуации?

Инга Васильевна поиграла бровями, достала из кармана халата сигареты и закурила.

— С вами происходят странные вещи. Вы — не хозяйка своего тела и разума… Вами как будто управляет кто-то.

— Я уже слышала это вчера от Макса.

— Я не слушаю того, что говорит Макс. Но я люблю, когда те, с кем я разговариваю, слышат меня.

— Я слышу.

— Что вы собираетесь делать?

— С чем?

— С собой.

— А что вы предлагаете?

— Предлагаю относиться к происходящему как к неправде. Нереальности. Предлагаю ничего не вспоминать и ничего не бояться. Предлагаю перейти ко мне в штат. Что скажете?

Она улыбнулась, наклонила голову и посмотрела на меня сквозь дым.

— Вот, Дмитрий Анатольевич! — вдруг раздался голос утренней бабушки. — Они тут курят. Прямо в палате!

В палату стремительно зашёл главврач.

— Ну, девочки, мы так не договаривались! — он был в пальто и вращал ключи на пальце. — Мы вам все условия, а вы хулиганите…

— Простите нас, — Инга Васильевна медленно развернулась к Дмитрию Анатольевичу фасадом. (Дмитрий Анатольевич вспыхнул, увидев эту неземную красоту.) — Это всё я. Иногда требуется покурить для разрядки. А больной выходить нельзя… Но я не видела на двери запрещающих знаков… И, потом, в Америке — в платных отделениях — курят, разговаривают по телефону и даже заходят в Интернет.

На словах «платное отделение» Дмитрий Анатольевич засмущался и отослал бабушку в коридор.

— Я ничего не имею против общения. Но в больнице существуют свои правила, вы должны это понимать.

— Что же, я поняла, — Инга Васильевна встала. — Выздоравливайте, Лора… У нас очень много работы впереди… Редактор отдела криминальной хроники… Вас устроит такой расклад? Жить пока сможете у меня. С квартирой помогу… Думайте, поправляйтесь, дорогая…

Наклонилась ко мне и вдруг поцеловала! Поцеловала меня в губы, сильно и торжественно. Более того, легонько потёрлась своим греческим носиком о мою исцарапанную щёку. Пять секунд. Естественно, я не успела даже ударить её ногой…

— Вы на машине, э-э-э?.. — Инга Васильевна уже выпрямила стан и сосредоточила своё внимание на порозовевшем главвраче. Я была немедленно забыта.

— Дмитрий Анатольевич. Главврач.

— Очень приятно. Инга Васильевна. Главный редактор «Вечерки».

— Рад. Приятно удивлён. Читаю-с…

Они стояли некоторое время рядом со мной и быстро углублялись во флирт. Голоса становились ниже, глаза ярче, тела ближе. Они совсем не стеснялись меня. И вышли только потому, что скоростными темпами прошли первую стадию и нужно было сменить обстановку. Я снова осталась одна.

В пакете «от Инги» была бутылка красного вина в плетеном корпусе. И розовое сердечко на верёвочке с вышитым почему-то «Мерри Кристмасом».

— Ай лав ю! — заверещало сердечко под пальцем. — Ай лав ю!

Просто лежать очень трудно. И страшно. Ещё меньше, например, хотелось листать журнал. Но пришлось листать, иначе мысли меня убивали.

По сотому кругу пересмотрела фотографии, прошлась по тесту «Умеете ли вы быть нежной». Выберите один из трёх вариантов ответа. Надо же, оказывается, я не умею быть нежной… Я вдруг услышала, как вою. Натурально вою, по-волчьи.

Медсестра, кажется, принесла валерианки. Ничего не помню. Такая жуть, такая пустота, такая тоска… Зачем жить, сколько я ещё выдержу этот бред, этот сюр, этот трупный марафон? Не помню, как заснула. Было ощущение, что просто вытекли все соки, и я погасла. И в мутной, тревожной пустоте вдруг стали мелькать яркие и болезненные вспышки сновидений. Заколотый микрофоном Андрей Лагунин падает на сцене на колени и весело кричит залу: «Огонь!» Вверх взлетают сотни рук с зажигалками, Андрей хохочет и горстями бросает в зал золотые серьги. Серьги сыплются на подставленные холсты и прожигают их, оставляя чёрные дымящиеся дыры. В каждой дыре сидит Пиотровская и курит, стряхивая пепел на открытую канистру бензина. Взрыв, и из горки чёрной обугленной плоти начинает расти дерево. Листья его сразу же опадают и ложатся к моим ногам в виде «Досье на…» и с описанием интервьюируемых. На вершине дерева распускается огромный бутон в виде плетеного бутылочного корпуса, корпус лопается, как перезревший овощ, и обнажает разноцветные пальчики адвоката Резанникова. Гремя копытами, пробегает Рушник, волочащий за волосы голову главврача Дмитрия Анатольевича. Изо рта главврача блестящим потоком льётся битое стекло. Прямо мне в лицо. Я заслоняю лицо ладонями, вдруг мои руки с силой кто-то отводит в сторону — я вижу голую Ингу Васильевну, она улыбается и впивается в мои губы поцелуем. А я задыхаюсь и кричу.

— Т-с-с-с! Чего ты орёшь!

Я открыла глаза. Прямо надо мной — улыбающееся лицо Макса.

— Откуда ты? Сколько времени?

— Из дому. Время раннее. Часов пять. Рассвет уже полощется.

— Что ты здесь делаешь?

— Решил, что тебе скучно. Сделал над собой усилие и заглянул к боевому товарищу перед работой. Слушай, давай будем звать тебя агентом Скалли, а меня — Малдером?

— Как тебя пустили?

— Я очаровал всех местных девушек. Слушай, а ты что, совсем не встаёшь? Как насчёт того, чтобы сбежать? Сядем в машину — и айда по маршруту японских туристов. «Золотое кольцо России»… Дальний Восток и Воркута… Надоело всё.

— Не могу. Зачем?

— А что — лучше вот так тухнуть здесь? Пусть они тут все друг друга поубивают. Вернёмся, когда восстановится.

— Что восстановится?

— Кислотно-щелочной баланс! Ты что, дура? Я же тебе сбежать предлагаю!

На секунду мне стало приятно от этой мысли. Сбежать с Максом.

— Нет… Я не могу…

Макс выпрямился, посмотрел на меня с холодным интересом.

— Ну, смотри, я тебе предлагал. Не хочешь испортить Лёве свадебные ощущения? Или соскучилась по очередному жмурику?

— Не спрашивай, Макс. Анализы обещали сделать… У меня просто нет сил… Я ходить не могу.

— Дальше будет больше.

Он встал, подошёл к окну.

— Кстати, герой России капитан Ковальчук в этой же больнице. Жив-здоров, тобой интересуется. Хочет пригласить тебя на допрос.

— Какой допрос? Они же видели, что мы рядом стояли, когда всё произошло!

— Рядом-то рядом… Кто-то предварительно у этой художницы газовую плиту включил. А её саму накачал… героином. Кто? Вот какой вопрос волнует сейчас капитана Ковальчука. Где ты была с утра пораньше в тот славный день?

— Дома… Потом в такси ехала…

— Кто может подтвердить?

— Лёва… Хотя нет… Он ушёл рано… Таксист… Я помню его…

— Ну, давай, ищи…

Он ещё посмотрел в окно.

— Ну ладно. Если ты не хочешь бежать отсюда — поеду на работу… Поддержу твоего суженого. Он всю ночь работал. И ведь ни за что не отдохнёт! Работа, говорит, превыше всего. Будет весь день ходить злой, невыспанный… Зато работа превыше… И все будут шарахаться, план не выполнят, настроение на нуле… Я бы на его месте просто спал бы сутками и дал бы людям спокойно делать своё дело. Они и без руководителя справятся. Ничего, что я так про твоего любимого человека?

— Доброе утро! — крикнули за дверью. В палату влетел Дмитрий Анатольевич.

— Я вижу, у вас уже с утра посетители? Ни минуты покоя!

— Да, привёз ей аванс, пусть лежит, деньги считает, радуется, — Макс посмотрел на часы. — Однако пора, скоро поезд. Берегите её, Дмитрий Анатольевич, не балуйте. Не давайте ей много компота.

— Конечно, конечно, — главврач напряжённо рассматривал Макса. — Мы не знакомы?

— Так, шапочно. Было дело. Вы вряд ли меня помните. Но я вас помню хорошо. Я много думал о вас в последнее время.

Дмитрий Анатольевич с лёгким удивлением посмотрел на меня. Я пожала плечами. Мало ли что болтает этот клоун.

— Ну что же, не буду мешать, — главврач взял мою руку, аккуратно пощупал запястье. — Уже лучше… Пойду, много дел. Сегодня ко мне делегация японцев приезжает. Покажу им больницу…

— Лучше «Золотое кольцо», — вставил Макс. Я не выдержала и улыбнулась.

Главврач вежливо поулыбался, внимательно посмотрел на Макса и вышел.

Макс дождался, пока он выйдет, затем плюхнулся на кровать рядом, схватил журнал с тумбочки, полистал и ткнул меня носом в открытую страницу.

— Читай!

Передо мной была ненавистная таблица «Лучшие люди уходящего века».

— Следи за пальцем, горе моё! — Макс ногтём заскрипел по глянцевой странице вниз. «Лучшие музыканты», «Лучшие повара», «Лучшие машинисты», «Лучшие доктора»… Риммо Дмитрий Анатольевич…

— И что?

— А то, что твоё невзятое интервью только что забегало к тебе. Петровичу нужны материалы о лучших? Бери этого лучшего, пока его не споили японцы, усаживай рядом и бери интервью… И сама развеешься, и Лёве удовольствие доставишь… Позвать его?

— Не надо. А вдруг он тоже? Того…

— Помрёт? Он же доктор! Доктора не помирают. Они живут по триста лет.

Я пыталась собраться с мыслями. Почему бы и не выполнить журналистский долг. Но ведь страшно. Да и Лёва уже всё переделал наверняка, перелопатил. Теперь обратно всё возвращать на свои места?

Макс ушёл. Знаете, его предложение терапевтически себя оправдало. Теперь я уже не захлёбывалась мыслями о безумии и воспоминаниями об ужасах смерти. Теперь я мучилась сомнениями — брать интервью или нет. О чём спрашивать. Звать его в палату или самой приходить… Эти метания всё же поприятнее ночной шизофрении.

Мне даже стало легче. Я встала, побродила по палате. Поторчала в окне. Пришли медсёстры, сделали мне укол, дали таблетки… Потом принесли обед… Пришёл психолог, долго разговаривал со мной приятным голосом. Спрашивал о детстве. Ничего не объяснил, но сам факт его присутствия уже помог.

Потом пришла Лёвина мама! Когда она зашла — седая и ухоженная, я сразу же узнала её. У меня хорошая зрительная память на сфотографированные лица.

Я встала.

— Лежите, лежите, — она по-Лёвиному махнула рукой. — Вам нельзя вставать.

— Я уже нормально себя чувствую.

— Вас зовут Наташа? Меня — Юлия Марковна. Я — мама Льва Петровича… Он ведь собрался жениться на вас?

— Да, — я внутренне напряглась.

Если она сейчас начнёт выражать свой скепсис на эту тему, я не выдержу и брошу в неё подушкой.

— Что же, — она внимательно посмотрела на меня. — Я рада. Ему давно пора жениться. Вы мне нравитесь. Я хотела бы, чтобы у вас была дружная семья. Как у нас с Петром Львовичем.

Подушка выпала из рук и с лёгким писком свалилась на пол. Мы обе бросились её поднимать.

— Вас хорошо кормят? Я могу позаботиться о вас.

— Нет, спасибо, всё в порядке.

— Знаете, у нас не было времени поболтать. Мне хотелось бы узнать вас получше.

— Конечно, я понимаю.

— Приходите после того, как выпишетесь, на чай с пирогом.

— Спасибо, обязательно приду…

Даже сейчас, в момент сильнейшего мозгового ступора, я думала о своих трупах. Происходящее со мной безобразие и пирог с чаем. Какие разные предложения бывают у жизни.

— Я вот собрала вам кое-что. — Она достала из сумочки аккуратно свёрнутые пакетики. — Поправляйтесь. Я пойду.

Но она не встала, посидела ещё.

— Знаете, Наташа, Лёву нужно выручать. С ним творится что-то неладное. Он замкнулся в себе, стал чёрствым, неразговорчивым, плохо выглядит, много работает… Если вы имеете возможность — попробуйте его как-нибудь успокоить, приласкать, расспросить. Со мной разговаривать он не желает. Отмахивается, говорит, что всё в порядке, что у меня инстинкт наседки… А я вижу перед собой не седого задёрганного мужчину, а маленького худого и ушастого мальчика, умненького, порядочного, талантливого… Я не могу его обнять, как тогда, он не позволяет. Обнимите вы…

— Конечно…

Она встала, улыбнулась, поправила волосы.

— И я всё ещё хочу внуков.

После неё в палате долго стоял запах ландышей.

Явление гранд-мамы развернуло меня перпендикуляром к предыдущим ощущениям. Грусть и тоска никуда не делись, они растворились в растерянности и возбуждении. Новый коктейль ощущений заполнил меня доверху. Потребовалось несколько часов ворочания в постели и рассматривания улицы в окно, прежде чем я поняла: прежней Наташи не будет. Будет новая, с новыми ощущениями, новыми страхами, новыми радостями. Другой уровень игры. Взрослые люди имеют ко мне претензии, предложения и не желают оставить меня в покое. О’кей, я включаюсь в ваши игры. Здесь убивают? Будем уворачиваться. Здесь сходят с ума? Будем приспосабливаться. В процессе падения-полёта страшно всё, но назад — никак. Зачем-то это произошло со мной, и всё, что я сейчас могу, — пережить удар, выжить и только потом попытаться что-то понять.

Вспоминать о розовом покое с урчащим Сироткой и трёпом с парикмахершами, в котором я привыкла жить, теперь бессмысленно.

* * *

Незадолго до ужина меня снова начало мутить. В тот момент, когда я висела над унитазом, сзади что-то сверкнуло и щёлкнуло.

— Ничего, что я тебя запечатлел для потомков? — Макс, нисколько не смущаясь, вошёл в санузел.

— Выйди немедленно! Не видишь — мне плохо!

— А кому хорошо? — Макс присел на краешек ванны. — Я тебе новости привёз, а ты меня гонишь… Я тут подключился к расследованию, раззнакомился с милицейскими девушками… Короче… Наша художница уже имела проблемы с законом из-за наркотиков. Более того, в архивах имеются отпечатки её пальчиков. И — вот чудо! — эти же отпечатки обнаружены на двери кабинета копчёной Брониславы Брониславовны… Я уже не говорю о том, что там же полно и наших с тобой пальчиков. Но у нас хотя бы есть свидетели — все эти педагоги и школьник с бензином. А у художницы нет. Так что она погибла вовремя. Ею всерьёз заинтересовались власти.

Я присела рядом с Максом и тупо уставилась в плиточные узоры на полу. Не очень-то получалось работать мозгом. Я не понимала, как должна отреагировать на сообщение и что следовало из проблем художницы с законом. Я изобразила лицом знак вопроса в надежде на то, что Макс начнёт всё сначала и подробно объяснит.

Но он по-своему интерпретировал мои мимические страдания.

— Да-да, я понял, о чём ты хочешь спросить, дорогая… Не терзай себя усилиями. Конечно, я полистал украденный нами с места происшествия школьный журнал имени Сгоревшей На Работе Учительницы. Ничего, что я так сложно изъясняюсь? Я не нашёл там фамилию Софроновой. Но только по той причине, что у великой и ужасной художницы не было детей. Тем более, тогда непонятно, что она делала в храме науки? Зато, как ты помнишь, в этом журнале были фамилии маленьких Резанникова и Лагунина.

— Припоминаю…

— Прекрасно! Ты излечиваешься на глазах!

— И что дальше?

— Ничего. Тебя вылечат окончательно, ты выйдешь замуж и займёшься очагом.

— Я имею в виду список фамилий… Что дальше?

— Ну… Я же не детектив. Даже не главный редактор. Иначе ты полюбила бы меня, а не Лёву. Думай! Соображай! А у меня свидание, я спешу… Чао!

Он легко вскочил и заскользил по плиточному полу к выходу. Чёрт меня дёрнул связаться с ним.

В дверном проёме он обернулся (под тонкой рубашкой на фоне окна силуэтно нарисовалась звонкая фигура) и сверкнул белыми зубами:

— Если ты вдруг передумаешь выходить замуж за Петровича — дай знать. У меня будет к тебе одно маленькое, но очень серьёзное предложение. И извини, что не принёс тебе передачу.

Он убежал.

Господи! Да что вообще за напасть такая! Какая голова справится со всем этим? Неожиданная трогательная нежность Лёвы с его подарками и планами! Бесконечные смерти вокруг и при моём участии! Теперь ещё вот этот… И, несмотря на заражённый ужасом мозг, несмотря на воспаление и смятение всего организма, даже несмотря на изматывающую тошноту, я вдруг почувствовала… что хочу Макса! Ну, не то чтобы хочу… Просто лечь рядом… Прижаться к нему, прикрыться его рукой и его радостным цинизмом от всего мира… Интересно, какая у него кожа на ощупь? Гладкая, влажная? Или горячая, сухая с твёрдыми мышечными кирпичиками на животе? Погладить бы этот живот…

— Вы Степанцова? — в палату вошла медсестра, уткнувшись очками в бумажки.

— Я.

— Пришли ваши анализы.

— Анализы на что?

Медсестра посмотрела на меня без выражения.

— Результат положительный. Беременность две недели.

— ЧТО?!!

— Две недели.

Повернулась и ушла.

Этого только не хватало! Какой-то идиотизм! Какая беременность? Зачем? Хотя чему я удивляюсь… Нормальная реакция организма на секс, кажется. Но как могло получиться? Мы же с Лёвой — не маленькие, мы всё понимаем… Что теперь делать? Срок небольшой, можно быстренько убрать это всё из меня… Боже, но ещё один, дополнительный гвоздь в голову! Мало мне проблем и переживаний, сейчас ещё добавятся переживания и муки совести на тему нерождённого ребёнка…

А если оставить… Нет, исключено… В этом мире нельзя рожать. Угораздило жить — живи, но сознательно рожать кого-то для этой мясорубки…

А вдруг я после не смогу родить?

И Лёва хотел ребёнка. Хотел ли?

И как же теперь быть с Максом? Я, конечно, не собираюсь бросать всё и падать в его объятия, но всё же… Надо поговорить с Дмитрием Анатольевичем!

Я выбралась из постели и потопала по коридору.

— Где кабинет главврача?

Та же подслеповатая медсестра на посту бесцветно посмотрела на меня.

— Он уже ушёл, наверное. Поздно.

— А кабинет где?

Видно было, что медсестра хочет официальным медсестринским тоном отправить меня в палату. Но статус «пациентки главврача» сделал меня неуязвимой. И она это понимала. Великое дело — связи!

— По лестнице на третий этаж. Потом прямо. Увидите дверь. Но уже поздно…

Я зашлёпала больничными тапочками по коридору, потом — по лестнице. И кого, как вы думаете, я обнаружила на больничной лестничной клетке? Макса! Этот мерзавец стоял в позе Аполлона, курил и бесстыдно кокетничал с какой-то тёткой! Она была стройна, одета в кожу, имела длинные чёрные волосы до пояса.

— Ничего себе! — Макс заметил меня и помахал рукой. — Младшая сестрёнка отклеилась от капельницы и выползла попрощаться с братом! Я же говорил, что у нас с ней чудесные отношения!

Черноволосая обернулась ко мне, сверкнула явно восточным глазом и вдруг засобиралась. Макс схватил её за рукав.

— Постой, я же объясняю, это — моя сестра! Я зашёл её навестить! Разве я похож на человека, который устраивает свидание сразу нескольким девочкам да ещё в больнице?

Она остановилась и посмотрела на него. И, честное слово, я поняла, что она хочет сказать! Потому, что я хотела сказать то же самое. Да, Макс, ты похож на того, кто назначает свидание сразу нескольким и неизвестно где.

Черноволосая всё-таки застучала каблуками вниз по лестнице. Макс посмотрел на меня с выражением горечи и помчался за брюнеткой.

Ну что же. Мысль о Максе-любимом перестала меня мучить. Я больше не хочу прикрываться рукой этого человека. Мне даже противно представить, что я хоть чем-то его прикрываюсь.

Мне нужно посетить Дмитрия Анатольевича.