Этаж был административный. Никто не ходил. За дверями не угадывалась бурная телефонно-переговорная работа. Не бегали студенты. Нормальный конец рабочего дня в госучреждении. Шансов на то, что главврач будет у себя, почти не осталось.
Путь в кабинет главного лежал, как и полагается, через секретарскую. Но секретарь ушла, и давно, судя по утрамбованному временем порядку и тишине. Это всегда чувствуется. Грустно было понимать, что врачи запросто уходят домой, оставляя своих больных на подслеповатых медсестёр. Ну как медсестра мне поможет справиться с этим жутким токсикозом? А как она может помочь Дмитрию Анатольевичу? В трёх метрах от секретарской я уже знала, что он мёртв. Мысль эта даже не обрушилась на меня. Так, присела куда-то на краешек, как Макс на борт ванны. А может, я просто привыкла к своей патологии? Привыкают же врачи видеть смерть.
Я вошла в кабинет главного. Подошла к столу. Села на стул напротив.
Дмитрий Анатольевич торчал в своём главврачебном кожаном кресле в «позе прислонённого». Да. У него не было головы! Голову начисто срезал неизвестный. Не так просто сделать такую штуку. При условии, что жертва сопротивляется хотя бы одной рукой. Нет, его могли, конечно, предварительно отравить, задушить, оглушить… Тогда задача облегчается. И всё равно — работа не из лёгких.
В коридоре затопали.
— Макс! — позвала я, нисколько не сомневаясь в том, что там Макс. Было бы даже странно, если бы случилось убийство, а Макса рядом со мной не оказалось. Надо воспринимать его как аксессуар.
Послышались шаги в секретарской, потом зашуршала по ковру открываемая дверь…
Макс зашёл. Секунду смотрел на нас с трупом. Потом — как будто, наконец, рассмотрел — резко отвернулся и прикрыл ладонью глаза.
— Проходи, не стесняйся, — я ногой вытолкнула из угла стул на колёсиках.
Макс снова уставился на главврача. Потом с грустью на меня.
— Садись, Макс, давай поговорим.
— Ты думаешь, стоит?
— Стоит.
Он подошёл, сел, с брезгливым любопытством рассматривая торс главврача.
— Феноменально! У тебя уникальный дар! Чарльз Мэнсон против тебя — как овца против быка!
— Я не убивала его.
— Надеюсь. Где, интересно, голова?
Я не знала, где голова. Зато я рассмотрела в кармане у главного интересную вещь. Скальпель, явно побывавший в деле. Я достала его рукавом халата, чтобы без отпечатков. Это уже на уровне рефлекса.
Макс рассмотрел скальпель, потом вздохнул и велел положить его на стол. Полез в карман за фотоаппаратом.
— В чём дело? — он удивлённо оторвался от объектива.
Я сжимала скальпель в руках и никак не могла выпустить его. Рука не слушалась! Более того! Я испытывала горячее, невыносимо острое желание резать главврача! Всадить скальпель по самую рукоятку в это волосатое тело! И разгрызать железом ещё податливые волокна! Да! Да! Пришлось сжать зубы и отвернуться.
— Натали, что за зависания! Ты не хочешь порадовать Ингу Васильевну? Тебе надоело сниматься? Мне, скажу тебе честно, тоже это дело надоело. Я не против бросить сейчас всё, стукнуть тебя по голове факсом — таким образом избавиться от необходимости быть твоим вечным соучастником — и на воздух! Но я сдерживаю себя, работаю, чтобы был хоть какой-то смысл в этом содоме… Что ты делаешь?
Я рванула ворот рубашки главного, руки мои дрожали, сыпались какие-то пуговицы.
— Не смей глумиться над покойным!
Я только зарычала в ответ. Всё вокруг плыло и гудело колокольным эхом. Это в каждом углу комнаты стучало моё сердце. Ничего не осталось, кроме желания увидеть тело главного.
— Маньячка! — Макс робко тронул меня за плечо и тут же отшатнулся, увидев моё лицо.
На груди у главного красовался вырезанный узор. Я закрыла глаза и несколько секунд (часов?) пыталась справиться с дрожью. Потом схватила бумагу со стола главного, карандаш и судорожно, ломая грифель и зубами его выправляя, начала перерисовывать нагрудную картину.
— Вот, снимай! — я бросила своё произведение на стол.
Макс подошёл, с усталой тоской глядя на меня. Хотел что-то сказать, но только вздохнул и защёлкал вспышкой. Я сидела в это время, сжав виски, и раскачивалась в кресле.
— Почему я всё это терплю? — голос Макса несколько привёл меня в чувство. — Ты хоть понимаешь, что это — ТВОИ ПРОБЛЕМЫ? Я — случайный участник! И, судя по всему, пожизненный! Тебе всё равно, а мне хочется жить спокойной и счастливой жизнью! Поэтому последний раз предлагаю — уезжаем отсюда! Не хочешь со мной — уезжай одна! Попереживаю и забуду!
В кабинете главного зазвонил телефон. И мы с Максом, не сговариваясь, вылетели в коридор.
— Ну, вот что, выбирай! — Макс остановил меня на лестнице. — Или мы сейчас сбегаем, или ты меня больше никогда не увидишь!
Мне было трудно стоять, внезапная слабость навалилась на меня тремя тоннами.
— Забрать вещи…
— Какие вещи?
— В палате…
— Да пошла ты со своими вещами!
Потом посмотрел на меня…
— Ладно, снимай свои преступные одежды. — И начал стаскивать с себя куртку.
Я, не спрашивая ни о чём, скинула проштампованный больничный халат и местные же тапочки и осталась на холодной лестничной клетке в одних трусиках с бантиком. Мне было всё равно, в чём я, какие там бантики, как всё это выглядит со стороны, есть ли в этом смысл…
— Экзотика, — хмыкнул Макс, набрасывая на меня куртку. Он погасил свои похабные глаза, увёл взгляд на халат, потом под ноги, спешно заталкивая в полиэтиленовый хрустящий пакет мою амуницию.
— Держи ключи от машины. Это твоего Лёвушки причиндалы. Спрячь куда-нибудь под бантик…
Он помчался в отделение. Я пошла вниз, останавливаясь на каждой ступеньке. Ноги дрожали, желудок трепыхался где-то в районе гланд…
Что же это такое? Господи, что же это такое?
Навстречу попалась какая-то медсестра. Она остановилась и проводила меня удивлённым взглядом.
— Вы из какого отделения? — спросила робко, когда я почти дошла до конца пролёта. Я неопределённо махнула рукой и не остановилась. Я дошла до выхода, а медсестра всё смотрела мне вслед.
В машине включила радио и печку. И «дворники». Было очень холодно. Максова кожаная куртка не грела. Сунула руки в карманы и обнаружила маленький стаканчик-напёрсток. Я вытащила его, поднесла к носу. Запах коньяка. Я зубами прижала стаканчик к носу и ушла в себя… Пакетики. Лёвины. На свет фонаря и на ощупь — зерно внутри. Для крыс, видимо. Какое счастье… Лёва увлекается крысами, я увлекаюсь смертями… Какие у нас разные радости…
Макс бухнулся на сиденье и швырнул мне пакет с вещами.
— Пришлось изображать мелодраму в трёх действиях. Твоя медсестрица ни за что не хотела поверить, что я просто принёс передачу и желаю подождать тебя в палате. Надеялась, бедолага, что я буду приставать к ней, хулиганить. А я скромно «подождал», потом вышел, извинился и объяснил, что передачу завтра передам лично. Уношу пакет с собой. С тем, чтобы завтра вернуться. Учти, складывать твоё барахло было некогда, так что оно там всё помялось и смешалось.
Я молчала. Макс рассматривал картинку — я в неглиже и куртке, на босу ногу, стаканчик в зубах. Никак не прокомментировал.
— Задаю стандартный вопрос. Куда едем? Ко мне, к Лёве, в редакцию? Только скоренько думай. Раз-два!
— К тебе.
— Вот это я понимаю! Вот это в духе современных девушек!
Мы ехали по вечернему городу. Я видела счастливые и не очень счастливые, озабоченные лица. Люди стояли на остановках. Пытались штурмовать троллейбусы. Топтались у палаток с хот-догами.
Рассматривали витрины. Ругались с милиционерами. Пили пиво… Они все были НОРМАЛЬНЫЕ. И проблемы у них были НОРМАЛЬНЫЕ. И в народных недрах время от времени сверкали клетчатыми торбами приезжие, счастливые обладатели другого мира, тихого, сонного, где благополучие измеряется наличием водки на столе, успех — наличием хрусталя, а любовь — наличием планов на вечер. Когда-то в этом котле варилась и я. (Слово «котёл» и слово «варилась» отчего-то неприятно царапнули.)
Теперь я была обречена. Сойти с ума, быть арестованной и приговорённой к какой-нибудь смертной казни, умереть в родах — что ты выбираешь, Наташенька?
* * *
Мы остановились у могучей «сталинки». Из невидимого за деревьями открытого окна в ночь вываливалась суровая песня про «парнишку, который на нарах услышал, что мама болеет…».
— Учти, еды у меня нет. Готовой, во всяком случае. К тому же я тебя сейчас оставлю и вернусь только завтра.
— Почему? — мне стало плохо от мысли, что я буду одна в чужом доме.
— У меня есть дела и личная жизнь. А у тебя будет телевизор и двадцать четыре канала, — рассматривая моё печальное лицо, он смягчился. — Хорошо, я сейчас куплю тебе ещё пиво и чипсы…
В квартире он сразу показал мне туалет и ванную. Пока я пыталась смыть с себя пот, кровь и слёзы, он уже щёлкнул дверью. Я тряслась под душем и никак не могла отрегулировать температуру воды. Нас с водой бросало то в жар, то в холод. А потом просто хлынула ледяная. Что ж, прекрасно! Я заорала это, смело глядя в рыло душа! Добивайте! Заливайте! Всё равно смысла нет! Всё равно! Давайте!
Я била себя по животу, а кран — по наглой краноморде… Потом остановилась… Ладно — кран… Но при чём тут этот, который у меня в животе… Его — то за что…
И новая волна горькой ненависти. Как — за что? За то, что добавляет мне сейчас счастья и уверенности в завтрашнем дне! За то, что появился в самое неподходящее время! За то, что вынуждает меня саму совершить убийство! Убийство собственного ребёнка!
Ненавижу! Не хочу! Не могу! Хватит! Оставьте меня в покое! Я больше не играю! Я хочу сойти! Всё! Стоп!
Сколько я бушевала — не знаю. Горячая вода не появилась.
Мокрая, как трюмная крыса, я выползла в комнату. Макс не дал мне чистого полотенца. А в ванной висело то, чем наверняка вытирались многочисленные девочки.
Я влезла в ещё влажную рубашку, которую сняла с верёвочек в ванной. С волос текло, и я, проклиная всё на свете, открыла шкаф. Ничего, переживёт как-нибудь.
Он влез в мою жизнь и всё перелопатил, теперь я влезу в его шкаф.
В шкафу был беспорядок. На вешалках вперемешку с мятыми рубашками болтались лифчики. Свитера были свалены в кучу и вывернуты наизнанку. Какие-то маскарадные костюмы, какие-то инфернальные кожаные трусы в заклёпки, пятидесятый размер… Да он — весёлый парень!
Полотенца я не нашла и вернулась к тому, чужому, висящему в ванной. Ну что? Разве стало приятнее жить от этого, а? Да мне стало в тыщу раз хреновее!
— Я хочу найти чистое полотенце, — говорила я вслух. — Хочу таблетки от головной боли. Хочу что-нибудь поесть. Я вижу, что у этого сластолюбца не дом, а бордель. И мне нужно было сразу ехать к Лёве. Там хотя бы чистые полотенца. А одной быть одинаково плохо и там и здесь. Сейчас я найду еду и буду есть. Потом найду снотворное и буду спать. Или найду телефон и позвоню Лёве.
Холодильник был пуст и засорён тарелками со старыми пайками, покрытыми голубой плесенью. Когда-то что-то из этого было яичницей, что-то — дичью непонятной уже породы… Одни тонюсенькие рёбрышки арочкой торчали вверх из чёрной горки полусгнившего гарнира. Надкушенное, сморщенное яблоко. Непонятно почему лежащий здесь заплесневевший хлеб с бахромой следов чужих зубов на боку… Полупустая бутылка с кетчупом и та доверху забита плесневелым пушком. Омерзительно.
С едой не повезло.
С полотенцем не повезло.
С жизнью не повезло.
Тогда я просто врубила все имеющиеся в доме электроприборы, и оно гудело-играло-веселилось, как будто вокруг меня ключом била жизнь в её прекрасном мещанстве. Как будто рядом бродили близкие мне люди, озабоченные стандартными домашними вопросами. Телевизор, пыльный, но шумный, красил мою поганую жизнь лучшей двадцаткой MTV, музыкальный центр ворковал ди-джейским голоском, фен… Зачем ему фен дома? Он же не девица, зачем ему дома фен, этой сволочи? Я села к окну и тупо уставилась на фонари.
Иногда мне удавалось задремать — не потому, что я устала, — мой организм перестраивался на новую программу. Это началось ещё в больнице… Такое же ощущение пустоты и болезненного заполнения новыми ощущениями уже было со мной в первое утро после выпускного бала. Во-первых, я уже не была школьницей… Во-вторых, я уже не была девственницей. В-третьих, я впервые напилась и, более того, перебрала… Пробуждение было ужасным по глубине телесных ощущений. Вот тогда-то я впервые заинтересовалась санузлом… С целью разрешения проблем, возникших вследствие абстинентного синдрома… Я корчилась над унитазом, стараясь не думать о том, что натворила вчера. Собственно, мне некого было бояться — никто бы не потребовал отчёта о проведённом вечере. Я боялась себя. Не так, не так грезились мне первые взрослые шаги. И болело же от этого всё! Как будто корявым, бессмысленным, пошлым началом я перечеркнула всё своё будущее. До слёз болело. Я же могла уйти вчера! Никто не держал за руку меня — рыжую отличницу, не было никаких договорённостей. Всё так глупо! Дура! Дура! Плачь теперь!.. Но где-то в метре под этими слезами вызревало новое для меня чувство спокойной уверенности в том, что я сделала что-то важное, причастилась к большому, хоть и не тем боком, и без фанфар… Я — трижды взрослая! Боевое крещение в троекратном размере — кто ещё способен на такое? Теперь главное — не рухнуть в пропасть примитивных радостей (пьянки, гулянки, нетребовательные мальчики). Я тихо ушла тогда утром, а днём уже ехала в ближайший райцентр поступать. А мои друзья остались веселиться и, кажется, веселятся до сих пор…
Сейчас меня ломало так же. Только в миллион раз сильнее.
Поверхностью глаз я как бы себя воспринимала, но глубже — уже нет. И, слава богу. Пускай природа делает со мной всё, что хочет. Хочет — усыпляет. Хочет — тормошит. Может, я впаду в осенне-зимнюю спячку и проснусь года через три, когда всё это закончится?
Несмотря на глубину вселенского кошмара, полторы извилины разума во мне ещё дёргались. И благодаря этому делу я догадалась не сжечь Максов чайник и не снять трубку тренькающего телефона.
Не хватало ещё разговоров с Лёвой или с девицами Макса.
Потом у меня, кажется, начались галлюцинации. Мы с кем-то беседовали. С капитаном Ковальчуком. Он строго смотрел и говорил о моих многочисленных отпечатках и об отсутствии алиби. Я вяло оправдывалась. Капитан испарялся, потом снова вырисовывался с новыми обвинениями… В конце концов, я перебралась на твёрдый диван, обшитый колючей шерстью, и заснула по серьёзному. Без снов.
Проснулась оттого, что почувствовала острую необходимость сделать это. Я открыла глаза и увидела тень на стене, как в боевиках. Дёрнулась, хотела вскочить и вдруг не смогла даже приподнять голову! Мои руки, ноги и даже шея были привязаны! Я завопила и задёргалась как сумасшедшая!
— Тихо! Тихо! — рядом вынырнуло озабоченное лицо Макса — Ты мне сейчас всю мебель испортишь!
— Отпусти меня! Ненавижу! Сволочь! Гад! Отпусти меня! — я изгибалась и кричала.
— Да отпущу, отпущу! Не дёргайся только! Ненормальная…
Макс распутывал меня, ворча что-то о моей невменяемости.
Я всхлипывала и ругала его. Вот так «весело» мы прожили ещё один час. Из-за садомазохистских штучек моего дружка я лишилась килограмма волос — они запутались в диванных завязочках.
Дивану тоже не повезло. Половина ремней была вырвана с шерстью и мясом.
— Месяц шил! — ныл Макс, пытаясь привести в порядок свою секс-площадку. — Знаешь, сколько шкура стоит? Ты столько не стоишь, сколько эта шкура! Это же медведь бурый!
— Сам виноват… — я сидела на полу у стены и растирала пережатые ремнями запястья. — Додумался… Я чуть не умерла от страха.
— Это потому, что у тебя нету чувства юмора!
— Слава богу, у тебя его с избытком!
Макс закурил и сел рядом.
— Надо же. Я думал — крепко пришил. До сих пор не рвалось.
Мне даже стало смешно. «До сих пор»…
— Значит, до сих пор все твои гости были неискренни в проявлениях чувств… Притворялись…
— Вот и я думаю… — он вздохнул. — Горько и больно от мысли такой… Женщинам больше не верю. «Изобрази, — говорят, — насилие»… Я стараюсь, рукодельничаю. Потом пыхчу, изображая маркиза де Сада… А ведь иногда вот где это всё сидит!
Он стукнул ребром ладони по горлу.
Странно. Такое ощущение, что он этими своими извращениями на жизнь зарабатывает…
— Откажись! Или у тебя план? Норма актов в месяц?
Он встал и пошёл в коридор.
— Старуха! Я вижу, ты оживаешь! Ну, давай же острить, шутить и смеяться… (вернулся с пакетом в руках)… Здесь еда и питьё. Мы проведём увлекательнейшую ночь! Точнее, остаток ночи.
Бросил пакет рядом со мной. Что же. Острить, так острить.
В пакете обнаружились колбаса, лаваш, фисташки, маслины и две здоровые пластиковые бутылки пива.
Мы ели-пили, агрессивно зубоскаля. Конечно, это было дико — смеяться в моём печальном положении. Но, это же было спасительно. И хотя меня тянуло «делиться страхами и печалями», я держалась. Вряд ли Макс умел слушать и сочувствовать. Но поддерживать умел. И обезболивать. И на том спасибо.
— И часто тебя просят… «изобразить насилие»? Пива ещё налей, пожалуйста…
— Не так часто, как… может показаться.
— Неужели ты думаешь, что мне может показаться, что ты пользуешься сумасшедшим успехом у женщин?
— А что, разве не пользуюсь?
— Не уверена… У меня точно не пользуешься…
— А ты всё равно не женщина.
— А кто я, интересно?
— Сотрудник!
Мы быстренько захмелели и разорались-разрумянились. Подстёгивал общий страх, о котором старались не думать. И — взаимная симпатия, о которой тоже старались не думать. Почему я говорю «старались»? Я старалась! Он веселился в своём обычном стиле. Красивый, сильный. Плотность воздуха рядом с ним была другой. Счастьем казалась возможность ощутить этот крутой замес уверенности и спокойствия, пускай циничного.
— Обними меня, Макс! Пожалей!
— Это хорошо, что ты не истеришь, сотрудник. Я был худшего мнения о тебе. Думал, ты тут с ума сойдёшь оттого, например, что полотенца свежего нет… Молоток! Любая другая девушка на твоём месте давно бы выпрыгнула в форточку…
Ах, Макс, знал бы ты…
— Я — феном вместо полотенца… Зачем тебе фен, кстати? Не похоже, что ты любишь причёсываться.
— Верно! Не люблю! (смеётся, кусает чипс) Я им, феном, носки сушу!
(Пожалей меня! Замолчи, проглоти этот чипс и прижми меня крепко-крепко!)
— Слушай, а зачем ты вдруг взял и решил меня привязать к этой… шкуре?
— А почему нет? Я вошёл. Ты спишь. Выражение лица мерзкое. Сначала хотел просто полить тебя из чайника. Потом пожалел диван. А потом решил привязать.
— А если бы я не проснулась?
— В смысле?
— Ну, спала бы до утра.
— На здоровье. Утром бы оценила мою шутку…
— И много у тебя таких развлекательных зон в квартире?
— Достаточно. Квартира большая, воображение у меня богатое, здоровье есть…
— Покажешь?
Он хитро улыбнулся.
— Экскурсию устроить? Или желаешь непосредственно поучаствовать?
Боже, если бы не мои ужасные, нерешаемые проблемы! Я бы флиртовала вот так бесконечно! Но стоило мне на секунду приятно расслабить мозг, как груз бед опять припечатал меня к земле. Будто ударило. Я молча встала и ушла на кухню.
— Ты что, обиделась? — крикнул вслед Макс. — Зря! Я совершенно не хотел! Если, конечно, тебе это кажется комплиментом.
Комплиментом для меня сейчас была бы констатация моей быстрой и безболезненной смерти…
Я посмотрела в окно. Четвёртый этаж… Открою раму, взберусь на табуретку. И всё. Больно, наверное. Но и так, как есть, продолжаться не может.
Я дёрнула ручку. Закрашено, и тысячу лет не распечатывали. В глубине души билась робкая мыслишка-надеждочка — а вдруг не откроется? Но ручка вздохнула и провернулась. Ещё усилие — и путь вперёд открыт. В лицо брызнул дождь и звук суровой соседской песни «Уходил парнишка… Говорил, прощаясь… Чтоб его дождалась… Сука…».
Если поют такие песни, то мне на этом свете делать нечего.
Я взобралась на подоконник и встала во весь рост. Окна здесь высокие, ничего не скажешь. Надо шагнуть…
Я посмотрела вниз — тёмный двор, только листья на уровне окна шелестят и дёргаются под дождём. Я даже не увижу, куда падаю. Вдруг там скамейка? Или мусорный контейнер? А вдруг я упаду животом вниз? Этому, который внутри, будет больно…
Сознание немножко аккумулировалось. Умирать расхотелось. ТАК умирать. Но и альтернатива не вырисовывалась. Так что я осталась на подоконнике. «Предала ты парня… А потом сказала… Я тебя любила…» — голосил чей-то голос.
Макс включил свет и, покашляв, спросил:
— Ничего, что я здесь постою?
Я не ответила. Странное дело: всё аналитически-контролируемое из меня испарилось, осталось только истерически-бабье… Непременно теперь шагну! Назло ему! Пусть смотрит! Сволочь!
Я решительно дёрнулась вперёд и задержалась на краю ровно на секунду. Макс этой секундой, слава богу, воспользовался. Он подлетел ко мне, схватил меня за рубашку одной рукой, а второй — за ногу. И рванул на себя. Красивого парения не получилось — ни в сторону двора, ни в сторону кухни. Я тяжело грохнулась на Макса, по дороге опрокинув табуретку и задев локтем стол. Сверху упал карниз. И, кажется, что-то, что раньше стояло на подоконнике.
— Довольна? — орал Макс, выбираясь из руин. — Идиотка! Психопатка! Зачем только я связался с тобой? Зачем?
Я грустно лежала на полу и смотрела в грязный потолок.
— У меня было столько вариантов! Миллионы девок звонили каждый день в редакцию! Почему мне попалась именно ты?
Я грустно лежала на полу и смотрела в грязный потолок.
— Я с горечью и возмущением вспоминаю тот день, когда пригласил тебя к нам в редакцию! Я жалею, что пригласил тебя на обед! Я ругаю себя за то, что остановил на тебе свой выбор!
Я грустно лежала на полу и… Что я слышу? Остановил свой выбор?
— Ты остановил на мне свой выбор? — я приподнялась на здоровом локте. — Что ты хочешь этим сказать?
Макс замолчал, застигнутый врасплох. Его волнующие, чувственные, прекрасные (о, где мне взять такую песню!) губы не успели сомкнуться, изогнуться и извергнуть очередную мерзость в мой адрес.
— О каком выборе ты говорил?
Он вздохнул, пожал плечами, встряхнул головой, поднял брови, закатил глаза и сел. Долго смотрел на меня. Видимо, выбирая доступную форму объяснения. Потом махнул рукой.
— Ну да, да… Признаюсь тебе, моя дорогая современница, что я влюблён в тебя практически с первого дня нашего знакомства. Но, поскольку чту традиции, я не стал вмешиваться и рушить твой брак. И не намерен делать этого и далее. Буду страдать на расстоянии, это меня облагородит. Вопросы?
Боже! Я села и спряталась в собственные колени. Какой-то бред… Я ничего не понимаю…
— Ты меня любишь?
— Ну, любишь, влюблен… Какая разница. Главное, я очень в тебе нуждаюсь. И ты, судя по твоим маньяческим похождениям, тоже не можешь без меня. Так и будем ходить парой. С убийства на пьянку и наоборот. Очень озорная компания получается у нас с тобой!
— Ты меня любишь… — В голове гудело и туманилось. — А как же Лёва?
— Решай сама. Но я — против. В смысле, против разрушения вашей семьи. Я — бедный студент. Он — богатый начальник. Зато я — сочувствующий свидетель всех твоих шалостей. А он ничего не знает и, судя по всему, даже не интересуется твоей тихой дамской жизнью… То есть я осведомлён о похождениях его невесты больше, чем он сам… И, тем не менее, я против.
Почему? Я побрела обратно в комнату и упала на пол рядом со шкурным диваном. Я уже ничего не понимаю!
Макс прихромал следом, посмотрел на моё несчастное лицо и всё объяснил по-своему:
— Не боись, Лёва ничего не узнает. Мы будем любить друг друга тихо и без измен. Заметь, я ничего не требую. Просто будь рядом и приглашай меня время от времени посмотреть на очередной труп. Я уже втянулся, не представляю жизни без этого…
Бухнулся рядом.
— И потом, я ещё не готов жениться. А тебе ведь это надо, хищница? Тебе нужна прописка в городе… Право бесплатно пользоваться общественным транспортом…
Я упала к нему на грудь и зарыдала. Мне всё это время было нужно порыдать на ком-нибудь. Никогда ещё я столько не ревела. Макс осторожно гладил меня по голове, потом крепко прижал к себе — новый всплеск рыданий. Как хорошо, что меня, наконец, прижали к себе! Как долго я этого ждала!
А когда Макс взял меня на руки и уложил на диван, я чуть не умерла от сладкой боли во всём организме!
— Не ори! — весело кричал Макс, даже близко не понимающий причин моих страданий. — У меня ещё больше всё ломит после кухни! Если б знал, что ты такая тяжёлая, ни за чтобы не взялся…
Он веселил меня. Он швырнул меня на диван, а сам грохнулся сверху и изображал затруднённое дыхание. Чем-то накрывал. Укладывал себя рядом с шутками-прибаутками. Правда, за укладыванием как таковым ничего не последовало. Макс целомудренно пристроился на краешке. Уже не шутил, но с тревогой наблюдал и не знал, что сделать, чтобы не спровоцировать новый поток рыданий. Принёс ещё пива, потом просто молча закурил и сидел, гладил меня по коленке.
— Мне очень страшно, Макс!
— Мне самому страшно…
— Что происходит?
— Не знаю. Не думай об этом. Здоровее будешь.
— Ты меня не бросишь?
— Как я тебя брошу? Я сейчас даже поднять тебя не смогу…
— Ты меня не бросишь?
— Не брошу, даже если ты попросишь…
— Спасибо!
— Расти большая…
— Откуда ты узнал, что я на подоконнике?
— Телепатически. Иногда люди слышат мысли и приказы других. Нужно только сильно напрячься. Зато потом уже ничто тебя не остановит.
— Ты что, серьёзно?
— Да нет. Шутка. Сквозняк был. И песни эти дурацкие… А я умный. Догадался, что кто-то окно открыл.
Он утопил сигарету в стакане и осторожно лёг рядом. Я повернулась к нему, он — ко мне.
— А если ты сейчас очень сильно чего-то захочешь?
Он улыбнулся в темноте. Рядом со мной. Такой тёплый, красивый…
— Смотря, что я захочу. Я могу захотеть такое! Стесняюсь сказать.
— И я не смогу тебя остановить?
(Боже, Макс, ну захоти же!)
— Ну, скорее всего не сможешь… Только если испугаешь меня сильно. Крысу мне, например, покажешь. Есть у тебя с собой крыса? Нет. Вот и спи. Отдыхай.
И мы много часов просто смотрели друг на друга.