Кадило с бубенцами. Время каждения. Пасхальный крестный ход. Разве может торжественная служба обойтись без звонких кадильных бубенцов?

«Христос Воскресе!» — восклицает священник радостно. «Воистину Воскресе!» — вторит народ. И кадило, кажется, радуется, ликует и пытается перекричать и народ, и хор, и священника на своем звонком языке бубенцов. Не умея говорить и петь славу Творцу, оно выражает кадильную радость по-своему, стараясь перезвенеть мощный диаконский альт.

В праздничные дни бывает именно так, но праздники позади. Сегодня Прощеное воскресенье, а завтра первый день Великого поста. Переоблачаем всю церковную утварь в черные постовые одеяния. В пост — не до веселья. Видя потемневший храм и алтарь, сравниваешь их со своей собственной душой. Светлая и радостная, какая-то пасхальная в детстве, с возрастом становится все чернее и чернее.

Чтобы и кадило не отличалось от постовой обстановки, прошу своего единственного помощника, пономаря, чтеца и звонаря в одном лице, снять с него бубенцы до Пасхи. Алексей Семенович строг к себе, паче — к другим, с пониманием относится к данному благословению и с мыслью о том, что, дескать, нечего им ликовать — плакать надо о грехах, складывает бубенцы в треснувшую старую лампаду и ставит ее на серую грустную хозяйственную полку в алтаре.

Всякий постник знает, как тяжело бывает начинать поститься. На улице непонятная погода. Уже не зима, но еще и не весна. Холодно, промозгло, а в иной год и морозно бывает. В душе примерно то же самое: должно уже посетить чувство скорби о грехах, но его еще нет. Должно отступить все мирское и отвлекающее, чем обычно напичкан последний день масленицы, но все это упорно продолжает гнездиться где-то на задворках сумбурных мыслей.

— Баммм, — глухо ударил большой колокол. Начался первый богослужебный день Великого поста. Наше большое село не отличается крепкой духовностью своих жителей. Это тоже повод для сокрушения в дни особого покаяния. Если подняться на колокольню перед тем, как в храме начнутся молитвословия, то все село, вся его основная часть, будет видна как на ладони. Вот церковная паперть — она пуста. Вот узенькая тропинка, ведущая ко храму, — по ней по своим собачьим делам потрусила куда-то тощая дворняжка. Вот автобусная остановка — здесь несколько более оживленно: кто-то ждет автобуса, кто-то спит «после вчерашнего» прямо на мокрой земле, а какой-то парень пытается извлечь музыкальные звуки из старой гитары, которая, видимо, еще вчера, во время масленично-сивушного разгула, потеряла последнюю ржавую струну. Напротив этого оживления, через дорогу, — гастроном. Спешащие туда в основном отличаются от выходящих оттуда. На лицах выходящих радостные улыбки, их руки уже не трясутся, а авоськи весело позвякивают, вызывая жадную зависть у страдающих прохожих. Вот и бабы.

Настоящие, классические бабы. Маленькой кучкой неохотно бредут на ферму, где уже давно не платят. Из их уст то и дело доносятся «проявления любви» к своим и еще к чьим-то родителям. Особые трепетные чувства вызывает мать, но не своя, а все больше соседская. Редкие машины, проезжая мимо них, заглушают их неласковую речь, а машины, в свою очередь, глушит печальный постовой колокол.

— Баммм, — Алексей Семенович не пожалел своих сил, и последний удар получился особенным.

Спускаемся вниз. В храме уже ждут пятеро прихожан, стрелки часов показывают восемь. Начинаем постовую утреню. Лишенное праздничных бубенцов, еле слышно, печально бряцает цепью кадило в пустом храме. Тщетно призывают селян к покаянию слова Священного Писания. Слушая древнюю Псалтирь, вспоминаю утренний пейзаж — вид с колокольни. Вся картина описана святым автором давным-давно. Вот он, «золотой телец», — в сумке выходящего из гастронома только звенит и булькает. Вот они, и «нечестивые израильтяне» — идолопоклонники, навлекшие на себя гнев Божий, правда, сами этого они не сознают, ведь один лежит на земле не в состоянии что-либо понимать, другому некогда — работа, дом, огород — его «телец». О нас эти священные слова, о нашей невеселой, пропитой, прокуренной и разворованной жизни. О нас.

«Всякое дыхание да хвалит Господа!» — доносится с клироса. Тут же посещает мысль, что, к сожалению, не всякое. Оглядываюсь на пятерых прихожан. Слава Богу, их дыхание сегодня не отравлено ни перегаром, ни махоркой. Их дыхание, к счастью, хвалит своего Творца. Оно — дыхание пятерых, да еще клиросных, да еще пономаря, да еще священника, да еще… нет.

Хотел вспомнить кадило, его хвалу и мягкое фимиамное дыхание, но оно ведь не живое…

И в этот момент от мыслей к реальности возвращает резкий звон бубенцов. «Хвалите Господа с небес!» — продолжает чтец. «Кто, интересно, взял кадило?» — посетила первая мысль. Никто, вот оно висит совершенно спокойно, к тому же и без бубенчиков. А откуда же звон, такой резкий? «Бубенцы!» — догадался я. И действительно, но не сами по себе. Мышка, маленькая мышка, не боясь никого, сидя на лампаде весело перебирает лапками по бубенчикам.

Поистине, всякое дыхание призвано хвалить Бога. Даже маленькой мышке, счастливой и не по-постному веселой серой мышке, понятно, что хвалить Бога своим мышиным дыханием и оставленными без присмотра бубенцами — великое и вечное счастье!