Ну никак не получается вспомнить этого человека. Где я мог его раньше встречать? Мы сидим с ним бок о бок на остановке уже минут двадцать. Транспорт в день Пасхи ходит по-праздничному — почти никак. Вся огромная крещеная страна отдыхает. Праздник Воскресения Христова — праздник Жизни — большинство почему-то отмечают на кладбищах, хотя в церквях прошлой ночью было куда как веселее: крестные ходы, яркий свет, торжественные окрыляющие гимны и почти никакого чтения… Богослужебный язык, самый богатый и поэтичный, в прошлую ночь будто обнищал. Да и какому языку под силу хотя бы частично передать всю полноту нынешнего торжества? Христос Воскресе! Воистину Воскресе! После такого восклицания все слова будто теряют вес.

Сижу на холодной скамье. Над городом плывет вязкий густой звон со всех окрестных колоколен. Мурлыкаю про себя «Христос Воскресе из мертвых» киевского распева, как ночью на службе запало. Стараюсь не слушать собеседника, который все бубнит и бубнит. Где же я мог с ним раньше встречаться?.. Солнышко, с восхода алое, теперь порыжело, играет на шеломах церквей, забрасывает пасхальными зайчиками улицы. Они то и дело падают на прапорщицкие звезды моего неугомонного соседа. Помятая пилотка, засаленная тельняшка, сверлящий взгляд всесветного господина участкового. На коленях — драная кожаная папка.

— Как вы, попы, одолели! Житья от вас людям нет! — он весьма эмоционален. — Звон подняли во всех церквях! Ни отдохнуть людям, ни выспаться! Такой праздник, сейчас бы сидеть на кладбище да поминать, как положено, а вы тут устроили! Из-за ваших идиотских служб на вызов вот еду, в такой день!

Поначалу мне хотелось его ободрить, рассказать про праздник, чтобы и ему стало радостно, но он сразу отгородился: я его поприветствовал: «Христос Воскресе!» Он вздрогнул, как от боли, и ответил: «Пошел ты!» Мне его сразу стало жалко. Заметно было, что прапорщик мается. Праздник он понимает по-своему, ну и чувствует себя сообразно пониманию. Побыл бы на службе, может, и радовался бы.

— Это власть во всем виновата. Дала вам, попам, свободу, вот вы и устроили Варфоломеевскую ночь! Церковь как раз напротив моих окон. Раньше хорошо было, пока там склад квартировал, а нынче всю ночь — дзынь да дзынь! Мы с братом — только к столу, а спокойно ни выпить, ни поговорить, звон глушит. По телеку — то же… Потом звенеть кончили. Ну все, думаем, выпьем, отдохнем. А тут бабки под окнами какие-то непонятные песни стали орать!

Я пытался ему объяснить смысл «каких-то непонятных песен» и что воспевали бабки в этот главный праздничный день, но оказалось, что о празднике он и сам знает немало. Во всяком случае меня он снова слушать не стал:

— Что я, Пасху что ли не знаю!? Мы ее всю жизнь отмечаем. Всю жизнь, испокон веку яйца красим и на кладбище ходим бух… то есть поминать! Всегда без ваших поповских штучек обходились!

Постепенно ощущение того, что мы могли раньше встречаться, сменилось другим. Мне стало казаться, что раньше я его знавал. Или даже знал не его самого, а о нем. А может быть, читал про него или слышал? Округлая фигурка, маленький росток. Не новый и несвежий повседневный мундир, расстегнутый «до пупа». Понимаю, что другой, парадный, ему не подошел бы. И эта речь, уверенная в честности и правильности своего автора…

— Конечно, теперь у попов свобода! — он даже минуту не может помолчать. — Загораю с тобой вот на остановке из-за ваших прихотей, вместо того чтоб… Эх!..

— Каких еще наших прихотей?

— А таких! На моем участке тоже теперь церковь есть. Так ваши верующие около нее отмечали всю ночь. Потом один другого по башке пустой бутылкой — хрясь! Теперь вот езжай, товарищ прапорщик, протокол пиши.

— Так это, наверное, не наши верующие были, — говорю, — нашим некогда было водку трескать. У них служба шла ночью, а перед ней пост длинный, устали все. И потом, наши-то, они не около церкви, а внутри. Те, кто возле, скорее всего не наши.

На его опухшем лице обозначилась усталая улыбка:

— Вечно вы, попы, выкручиваетесь! «Наши, не наши»! Не было бы ваших дурацких служб, я бы тоже сейчас праздновал! Вот и все!

Тоскливое, совсем не праздничное общение у нас склеилось. Чтобы окончательно не скиснуть, про себя пою «Христос Воскресе». Колокольни, одна за другой, стихают. С городских кладбищ потянулись первые отметившие, а автобуса все нет. Созерцаю профиль участкового, и меня не покидает ощущение старого заочного знакомства с ним. Маленькие глазки утонули в мясистом лице, над ними рыжие незаметные брови. Толстые уши будто висят из-под пилотки, над бодро шлепающими губами — круглый объемный нос… Может быть, вовсе и не его я знавал, не о нем читал? Может быть, какой-то хрестоматийный герой литературы на него похож? Или он на этого героя? Перебираю в голове картотеку знаменитых персонажей. Гоголевский Бульба? Глупое сравнение. Тогда скорее уж Пацюк. Вглядываюсь в участкового. Нет, не тянет на Пацюка. Размах не тот. Унтер Пришибеев? Нет, слабоват характер. Обломов? Вряд ли. Обломов хотя и литературный, но все же — главный герой, образцовый характер, родоначальник целого явления — обломовщины. А здесь скорее что-то второстепенное, даже закадровое, междустрочное. Глупые мысли в такой-то праздник. Христо-ос Воскресе-е из-з ме-е-ертвых… Мой «междустрочный» герой неутомим. Опухший, он все треплет и треплет непонятно к чему пришитым языком:

— Народ обобрали! Заводы поразвалили! Церквей тут понастроили, понимаешь!

В окне подъезжающего автобуса светится пасхальным счастьем лик немолодого уже монаха отца Сильвестра. Мой собеседник увидал это и обрадовался такому явлению больше, чем самому автобусу. Конечно же он, как всегда, прав:

— Вот зараза! И тут попы! Раньше и автобусы чаще ходили, а теперь из-за вашего брата…

Он поднялся и покатился к автобусу на своих круглых ножках. Жировые складки на его толстой шее как-то по-праздничному весело затряслись. Ехать этим же рейсом, в его компании, мне не захотелось. К тому же отец Сильвестр уже выпрыгнул из автобуса, заметил меня, замахал рукой и вприпрыжку побежал к моей скамейке:

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе! — мы облобызались.

— Ничего не говори, — затараторил он, — сейчас я тебе сам кое-что расскажу. У нас ночью, на службе, наши все видали… в нашем храме… короче, слушай. Народу у нас на ночной, ну ты знаешь, как в соборе-то — не продохнуть. Собрал я воскресную школу — ребятишек, преподавателей, родственничков, что в гости приехали к праздничку, и поставил у малого алтаря. Тут посвободнее, думаю, не затопчут. Открыл перед крестным ходом царские врата в малом алтаре, а сам к братии побежал, в большой. Там на Пасху служим все, ну ты знаешь. Отслужили, как обычно, радуемся. Настоятель меня поставил крест народу давать. Все так и цветут! Ясное дело, Христос воскрес! Подходят и ребятишки мои, воскреснички. Поцеловали крест, столпились и пытают, почему, дескать, все наши батюшки служили в красном облачении? Разве не в белом положено? Ну, я объясняю, что, мол, по уставу в красном-то, как и надо на Пасху, а как же. Они и говорят: а в малом алтаре Ангелы, которые служили, все в белое облачение были одеты. Представляешь, какая служба у нас в соборе была?! Все, говорят, кто у малого алтаря стоял, все видали ангельскую службу. Я попросил их, каждого, нарисовать, какая эта служба была. Сам пока пошел, разоблачился. Выхожу из алтаря, они мне и показывают. У всех одинаковые рисунки получились! Вот радость-то! Бегаю теперь, всем эту новость разношу. Не все, правда, одобряют. А то еще и посмеиваются. Да это и понятно. Я не горюю. Господь ведь говорил в Евангелии про свиней, нуты знаешь, читал? Чтобы, дескать, апостолы не разбрасывали драгоценные дары — бисер — перед свиньями. Ногами, дескать, эти свиньи все истопчут и ничего не поймут… Ладно, дальше, вон в ту церковь побегу, в Успенскую, похристосуюсь.

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе!

Он убежал, точнее, ускакал на радости. Славная встреча. И новость добрая, и разъяснил мне отец Сильвестр наконец, что за герой и из какой литературы меня на этой остановке нынче донимал.