Трудно объяснить моему читателю-христианину, что значит черем, или отлучение, для португальского еврея. Для тех из нас, кто жил под гнетом инквизиции, или в таких странах, как Англия, где наша религия была запрещена, или в турецких городах, где ее едва терпели, жизнь в Амстердаме казалась преддверием райской. Мы могли свободно собираться и соблюдать наши праздники и ритуалы, изучать наши тексты при свете дня. Для нас, людей, принадлежавших малочисленному народу, лишенных земли, которую мы могли бы назвать своей собственной, просто возможность жить, как мы хотели, была блаженством, за которое я никогда, ни на один день, не переставал благодарить Господа, пока я жил со своими братьями в Амстердаме.

Конечно, были и такие, которым было все равно, когда их изгоняли из общины. Некоторые были рады оставить жизнь, которую считали слишком добропорядочной и строгой. Они смотрели на наших христианских соседей, которые могли есть и пить что хотели, для которых Шаббат, даже их Шаббат, был просто очередным днем, и думали, что подобные свободы есть освобождение. Но большинство из нас знало, кто мы такие. Мы были евреями, и способность маамада лишить человека его отличительной черты, его чувства собственного достоинства и принадлежности вселяла ужас.

Соломон Паридо сделал все, чтобы я был изгнан, но, по правде говоря, я мог уехать в дальние страны и поменять имя. Никто бы не знал, что я тот самый Алонсо Алферонда из Амстердама. Я умел обманывать, лучше, чем кто-либо другой.

Так я и собирался сделать. Но не сразу. У меня были планы относительно Паридо, и я не хотел уезжать, не приведя их в исполнение.