Историческое примечание

В ходе работы над романом я усердно старался как можно точнее отобразить терминологию и концепции, характерные для британской политической жизни начала XVIII столетия, но тем не менее привожу следующие сведения для читателей, которые хотели бы получить справку или восстановить исторический контекст.

Хронология основных событий, приведших к всеобщим выборам 1722 г.

1642–1649 Период гражданских войн в Англии между роялистами, сторонниками Карла I, и парламентаристами, сторонниками парламента, протестовавшими против католицизма короля и требовавшими, чтобы государственная власть основывалась на протестантских идеалах.

1649 Казнь короля Карла I.

1649–1660 Период междуцарствия, когда страной одновременно с парламентом правил Оливер Кромвель, а позже – его сын Ричард.

1660 Реставрация монархии, армия поддерживает возвращение сына Карла I, Карла II. Новый король формально считался протестантом, но его подозревали в симпатии к католицизму.

1685 После смерти Карла II королем становится его брат Яков II, открыто выражающий свою приверженность католицизму. От предыдущего брака у Якова две дочери-протестантки, но теперь он женат на Марии Моденской, католичке.

1688 У Марии Моденской рождается сын, которого тоже называют Яковом. Парламент, опасаясь начала новой католической династии, приглашает Вильгельма Оранского, мужа старшей дочери короля, Марии, занять трон вместе с женой. Яков II спасается бегством, парламент объявляет о его отречении.

1702 Королевой становится Анна, младшая дочь Якова II.

1714 В соответствии с Актом парламента о престолонаследии, после смерти Анны корона передается курфюрсту Ганноверскому, дальнему немецкому родственнику Анны, который становится Георгом I.

1715 Первое серьезное якобитское восстание, возглавленное Яковом Стюартом, сыном Якова II, теперь известного как Претендент.

1720 Крах «Компании южных морей», вызвавший первый в Англии обвал на фондовом рынке. В результате корпоративной жадности и потворства парламента страна впадает в глубокую экономическую депрессию. Растут якобитские симпатии.

1721 После того как Георг стал королем, впервые проходят всеобщие выборы, которые часто расцениваются как референдум о его пребывании на троне.

Основные политические термины

Тори. Одна из двух главных политических партий. Они ассоциировались со старыми деньгами, богатством, основанным на землевладении, с сильной Церковью и сильной монархией. Тори яростно препятствовали внесению в закон изменений, которые способствовали бы продвижению протестантов, не принадлежавших Англиканской церкви, но в особенности католиков и евреев. После вступления на престол Георга I тори лишились власти.

Виги. Вторая главная политическая партия – виги, ассоциировалась с новым богатством, не основанным на землевладении, с фондовым рынком, нонконформистским протестантизмом, с выступлениями против мирской власти Церкви и в поддержку власти парламента в противовес королевской.

Якобиты. Так называли людей, считавших, что корона должна быть передана свергнутому Якову II, а позже его наследникам (от латинского имени Якова – Jacobus). Якобиты часто маскировались под тори, а тори часто подозревались в якобитских симпатиях. Шотландия и Ирландия были мощными центрами поддержки якобитов.

Претенденты. Свергнутого Якова II и позже его наследников называли претендентами. Претендент в этом романе – Яков Стюарт, сын Якова II и потенциальный Яков III. Он также известен под именем Шевалье де Сен-Жорж.

Право голоса. Современному читателю непросто разобраться, кто имел право голоса в Великобритании XVIII столетия, а кто нет. Избирательные округа включали две единицы: районы и графства. Чтобы иметь право голоса в одном из графств, человек должен был получать годовой доход не менее сорока шиллингов в год со своего имущества (во времена, когда вышел закон, за триста лет до событий, описываемых в романе, эта сумма представляла значительное богатство). Условия голосования отличались в зависимости от района. В некоторых районах правом голоса пользовались широкие категории граждан, в некоторых узкая группа людей голосовала втайне от всех. В сельской местности было принято, что крестьяне голосовали по указанию землевладельцев.

 

Глава 1

После публикации первого тома своих мемуаров я приобрел известность, какая была мне доселе неведома и какую мне трудно было даже представить. У меня нет намерения жаловаться или сетовать на сей счет, ибо у человека, добровольно отдавшего себя на суд публики, нет причин сожалеть о знаках внимания. Напротив, он должен быть благодарен, если публика обратит на него свой переменчивый взор, – о чем могут свидетельствовать бесчисленные тома писателей, прозябающих в безвестности.

Не скрою, мне было приятно, что читатели тепло отнеслись к воспоминаниям о моей юности, однако кое-что вызвало у меня удивление. Я был поражен тем, что люди, прочитавшие несколько страниц «Заговора бумаг», стали считать себя моими близкими друзьями, которым позволительно делиться со мной своими мыслями. Не вижу ничего дурного, если кто-то принял мои слова близко к сердцу и решил поделиться со мной своими соображениями, однако, признаюсь, меня смутило, что многие сочли позволительным комментировать любой из аспектов моей жизни, совершенно игнорируя правила приличия.

Спустя несколько месяцев после публикации моего скромного опуса я ужинал в компании и за столом рассказывал об одном особо злостном преступнике, которого я намеревался привлечь к суду. Молодой человек, которого я видел впервые, обращаясь ко мне, сказал, что этому парню следовало бы поостеречься, если он не желает такой же участи, как выпала Уолтеру Йейту. При этом он загадочно улыбнулся, словно у нас с ним был какой-то общий секрет.

Мое удивление было столь велико, что я не проронил ни слова. На какое-то время я вовсе забыл об Уолтере Йейте и не представлял, что по прошествии стольких лет это имя все еще значимо. Тем не менее оказалось, что покуда я не вспоминал об этом бедняге, другие о нем помнили. Не далее как две недели спустя другой, тоже незнакомый мне господин, комментируя трудности, с которыми я столкнулся в одном деле, сказал, что мне следует решить его подобно делу с Уолтером Йейтом. Произнося это имя, он многозначительно подмигнул, словно то был тайный пароль, делавший нас заговорщиками.

Меня не обижает то, что эти люди ссылаются на события из моего прошлого. Однако меня ставит в тупик та легкость, с какой эти господа говорят о том, в чем совершенно не смыслят. Мне трудно передать недоумение, которое вызывают у меня эти люди. Как они вообще могут упоминать при мне об этом инциденте, принимая во внимание то, что им известно, не говоря уже о том, что веселость их тона совершенно неуместна. Не станет же человек, пришедший на цирковое представление или в зверинец, шутить по поводу клыков тигра?

Поэтому я решил, что должен написать вторую книгу своих воспоминаний хотя бы для того, чтобы развеять иллюзии относительно этой истории из моего прошлого. Я не желаю больше слышать, как имя Уолтера Йейта произносят игривым или заговорщическим тоном. Этот человек, насколько мне известно, не совершил ничего, что делало бы его предметом насмешек. Поэтому искренне и решительно заявляю, что я, вопреки расхожему мнению, вообще не применял никакого, а тем более чрезмерного, насилия по отношению к мистеру Йейту. Кроме того, могу развеять еще одно заблуждение. Я не избежал самого сурового наказания за его убийство благодаря влиятельным связям в правительстве, как полагают многие. Ни одна из этих легенд не является правдой. Я даже не подозревал о существовании этих слухов, поскольку раньше ничего о них не знал. Теперь же, после публикации нескольких историй из моей жизни, я стал всеобщим другом. Тогда позвольте мне оказать дружескую услугу и рассказать правду об этой истории. По меньшей мере, это положит конец досужим разговорам.

Уолтер Йейт скончался от удара по голове железным прутом всего за шесть дней до начала сессии суда королевской скамьи, поэтому, к счастью, у меня было мало времени обдумывать свое положение после ареста, пока я дожидался судебного процесса. Признаюсь, можно было бы провести это время с большей пользой, если бы я действительно верил, что меня осудят за преступление, которого я не совершал, а именно за убийство человека, с которым я был едва знаком до его смерти. Я должен был бы верить в это, но не верил.

Я был столь самонадеян, что порой даже не слушал того, что говорилось на моем собственном процессе. Вместо этого я всматривался в толпу, собравшуюся в открытом зале суда. В тот день моросило, и февральский воздух был холодным, но это не помешало толпе зрителей до отказа заполнить грубо сколоченные скамьи, чтобы, сутулясь под дождем, смотреть на процесс, вызвавший интерес у прессы. Зрители закусывали апельсинами, яблоками и пирожками с бараниной. Они курили трубки и нюхали табак. Они справляли нужду в горшки, расставленные по углам, и бросали раковины от устриц под ноги жюри. Они перешептывались, вскрикивали и качали головами, словно наблюдали за марионетками, которые разыгрывали грандиозный спектакль, устроенный для их удовольствия.

Вероятно, мне должно было льстить такое внимание публики, но слава меня не утешала. Во всяком случае, когда не было ее, женщины, которую мне более всего хотелось бы видеть в столь печальный для меня час. Если меня осудят (а мне это представлялось исключительно в романтическом свете, ибо я верил в свое осуждение не больше, чем в то, что меня выберут лорд-мэром), я хотел бы, чтоб она пала мне в ноги, рыдала и говорила, что раскаивается. Я хотел бы чувствовать ее мокрые от слез губы на своем лице. Хотел бы, чтоб она сжимала мои руки своими распухшими от заламывания пальцами, умоляла меня о прощении и просила меня клясться ей в любви сотни раз. Я знал, что все это было фантазиями, порожденными моим разгоряченным воображением. Она не придет на процесс, и она не придет проститься со мной перед казнью. Она не может прийти.

Вдова моего кузена, Мириам, женщина, на которой я хотел жениться, шесть месяцев назад вышла замуж за человека по имени Гриффин Мелбери, готовившегося выступить кандидатом от тори на выборах, которые должны были вскоре состояться в Вестминстере. Перейдя в Англиканскую церковь и будучи женой человека, намеревавшегося стать видной фигурой оппозиции, Мириам Мелбери не могла себе позволить посещать процесс, на котором рассматривалось дело еврея, наемного головореза, с которым ее больше не связывали родственные узы. В любом случае трудно представить, что она способна броситься мне в ноги или, сотрясаясь от рыданий, осыпать мое лицо поцелуями. Тем более это было маловероятно теперь, когда она отдала свою руку и сердце другому человеку.

Итак, в момент кризиса я думал не о нависшем надо мной смертном приговоре, а о Мириам. Я винил ее, словно она была причиной этого нелепого судебного процесса. В конце концов, если бы она вышла за меня, я перестал бы ловить воров и не попал бы в ситуацию, приведшую к столь печальному итогу. Я винил себя за то, что не стал добиваться ее руки более настойчиво, хотя любой мужчина счел бы три предложения руки и сердца достаточным доказательством своей решимости.

Итак, пока судья, представлявший корону, пытался убедить жюри вынести мне обвинительный приговор, я думал о Мириам. Однако, несмотря на одолевшие меня любовные чувства и меланхолию, я, оставаясь мужчиной, не мог не думать и о женщине с желтыми волосами.

Вероятно, нет ничего удивительного, что мои мысли переключились на другую женщину. В течение шести месяцев после свадьбы Мириам я предавался – не для того, чтобы забыться, а чтобы усилить горечь потери, – различным порокам, налегая в первую очередь на распутство и выпивку. Жаль, я не был игроком, ведь многие мужчины полагают, что этот порок утешает не хуже двух выбранных мною, а может быть, и лучше. Но, заплатив в прошлом слишком высокую цену за просаженные в игорном доме деньги, я не получал удовольствия от созерцания того, как чьи-то жадные руки загребают кучку серебряных монет, еще недавно принадлежавших тебе.

Выпивка и женщины. На них я мог рассчитывать. Ни от того, ни от другого не требовалось особого качества, ибо я не был расположен к большой разборчивости. Тем не менее женщина, сидевшая на краю одной из скамей, в тот мрачный час привлекла мое внимание, как ничто иное. У нее были бледно-желтые волосы и глаза цвета самого солнца. Не красавица, но вполне миловидная, а вздернутый носик и острый подбородок придавали ей дерзкий вид. Без претензии казаться светской дамой, она была одета как женщина из среднего класса, аккуратно, но без шика или намека на последнюю моду. Она в большей степени полагалась на природу, чем на портного, и глубокий вырез корсажа ее платья открывал взорам ослепительную грудь. Одним словом, встретив ее в питейном заведении или в таверне, я нашел бы ее восхитительной, но это не объясняло, почему она должна была привлечь мое внимание на процессе, где мне грозила смертная казнь.

Возможно, причина заключалась в том, что она не отводила от меня взгляда. Ни на одну секунду.

Конечно, другие тоже на меня смотрели. Мои дядя и тетя смотрели на меня с жалостью и, возможно, с осуждением. Мои друзья смотрели на меня со страхом, враги – с ликованием, незнакомые люди – с безжалостным любопытством, но эта женщина не сводила с меня страждущего и полного отчаяния взгляда. Когда наши глаза встречались, она не улыбалась и не хмурилась, а смотрела на меня так, словно мы прожили вместе всю жизнь и понимали друг друга без слов. Посторонние, должно быть, думали, что мы были мужем и женой или любовниками, но, насколько я мог судить – а рассудок мой не был на высоте в последние шесть месяцев беспробудного пьянства, – я никогда ее прежде не встречал. Загадка ее взгляда беспокоила меня в большей степени, чем загадка, как я оказался на процессе по обвинению в убийстве докера, о котором я впервые услышал за два дня до своего ареста.

Дождь усилился, и капли стали замерзать, когда прокурор, пожилой человек по имени Лайонел Энтси, вызвал Джонатана Уайльда. В то время, в 1722 году, этот знаменитый преступник все еще считался единственным оплотом в борьбе против мародерствующих армий воров и грабителей, наводнивших столицу. Мы были давними конкурентами в охоте за ворами, так как наши методы кардинально различались. Я полагал, что, помогая честным людям вернуть утраченные ими вещи, вправе рассчитывать на солидное вознаграждение за свои труды. Естественно, я не всегда придерживался высоких моральных принципов. Мне приходилось выслеживать неуловимых должников, пользоваться умениями, которые я приобрел в свою бытность кулачным бойцом, чтобы проучить жуликов (если они, на мой взгляд, этого заслуживали) или чтобы устрашить кого следовало. Тем не менее я никогда не причинял никакого вреда тем, кто не заслуживал, по моему мнению, грубого отношения. Бывало – и это знали, – я даже отпускал должника, всякий раз находя подходящее оправдание для своего заказчика, если мне рассказывали правдивую историю о голодающей жене или больных детишках.

Уайльд, напротив, был безжалостным мерзавцем. Он посылал своих воров красть вещи, а затем продавал эти самые вещи их владельцам, которые притязали на то, что являются единственными жертвами Лондона. Признаюсь, эти методы были намного прибыльнее, чем мои. Даже карманники в Лондоне платили дань Уайльду. Ни один убийца не мог скрыть свои запачканные кровью руки от всепроницающих глаз Уайльда, пусть даже великий охотник за ворами сам заказал убийство. Принадлежавшие ему суда завозили контрабанду во все порты страны, и у него были агенты во всех странах Европы. Биржевые маклеры боялись совершать сделки без его ведома. Одним словом, это был чрезвычайно опасный человек, который не испытывал ко мне большой любви.

Итак, мы были конкурентами, и сталкиваться нам приходилось не раз, но, надо сказать, эти столкновения носили скорее сдержанный, чем ожесточенный характер. Как два пса, мы кружили друг вокруг друга, более склонные лаять, чем кусаться. Несмотря на это, я не сомневался, что Уайльд не упустит возможности погубить меня. Поскольку он сделал карьеру, лжесвидетельствуя перед любым судом, готовым его слушать, я лишь ждал, какие обвинительные доводы он выберет и в какие слова облечет.

Мистер Энтси направился к свидетелю, прихрамывая и сутулясь под ледяным дождем. Ему можно было дать от пятидесяти лет до ста. Он был костляв, как сама смерть. Кожа на лице обвисла, как пустой бурдюк. Маленькая голова терялась в огромной массе его камзола. Намокший под дождем парик сидел криво и был в таком ужасном состоянии, что я подумал, не приобретен ли тот в Холборне, где за три пенса можно купить поношенный парик, достав его наугад из коробки. Он не потрудился побриться в то утро, как, возможно, и в предыдущее, и на его морщинистом лице, подобно сорнякам, пробивалась густая седая щетина.

– Итак, мистер Уайльд, – произнес он высоким дребезжащим голосом, – вас вызвали сюда, чтобы вы охарактеризовали мистера Уивера, поскольку вас считают знатоком по части криминальных дел, если хотите – знатоком философии преступности.

– Мне бы хотелось считать себя таковым, – сказал Уайльд с таким сильным деревенским акцентом, что присяжные наклонились вперед, будто это могло им помочь лучше понять его.

Уайльд, на которого даже дождь не осмеливался литься, держался прямо и смотрел на мистера Энтси почти с жалостью. Мог ли такой старый крючкотвор, как Энтси, вызвать что-то помимо презрения у человека, равнодушно посылавшего своих подручных на виселицу, дабы получить от государства причитающиеся сорок фунтов?

– Сэр, вас считают самым успешным борцом с ворами в городе. Это так?

– Это так, – сказал Уайльд с гордостью. В те годы он входил в средний возраст, но в своем отлично сшитом костюме и в прекрасном парике по-прежнему выглядел статным и энергичным. У него было обманчиво доброе круглое лицо, а большие глаза и сердечная простодушная улыбка моментально вызывали симпатию и доверие. – Меня называют генералом среди охотников за ворами, и я ношу этот титул с гордостью и честью.

– И именно в этой связи вы знакомы со многими сторонами преступного мира, так?

– Совершенно верно, мистер Энтси. Большинство людей понимают, что, если они потеряли что-то ценное или хотят найти злоумышленника, совершившего преступление, не важно, насколько гнусное, им следует обращаться ко мне.

Я подумал, что некоторые люди умеют использовать любую возможность, чтобы укрепить свою репутацию.

Уайльд хотел отправить меня на виселицу и вместе с тем получить хвалебные отзывы о себе в печати.

– Таким образом, вы считаете себя осведомленным о преступных делах в нашем городе? – задал вопрос Энтси.

– Я занимаюсь своим делом уже много лет, – сказал Уайльд. – Не многие преступные дела ускользают от моего внимания.

Он не упомянул: его осведомленность о преступных делах объясняется тем, что организовывали их он сам или его агенты.

– Расскажите нам, будьте так добры, – проговорил Энтси, – о причастности мистера Уивера к смерти Уолтера Йейта.

Уайльд медлил. Я пожирал его взглядом. Со всей страстью, но беззвучно я внушал ему, что меня не осудят и что если он впутает меня в это дело, я этого так не оставлю. Мой взгляд говорил: «Только попробуй, и ты сделаешь шаг к собственной гибели». Уайльд внимательно посмотрел на меня и слегка кивнул. Значение его кивка я не понял. Потом он повернулся к Энтси.

– Мне об этом почти ничего не известно, – произнес он.

Энтси открыл рот, но не сразу понял, что полученный ответ был не тем, на какой он рассчитывал. Он зажал нос большим и указательным пальцами, словно хотел выжать из своей головы ответ Уайльда, как изготовитель сидра выжимает сок из яблока.

– Что вы имеете в виду, сударь? – спросил он срывающимся фальцетом.

Уайльд улыбнулся:

– Только то, что мне ничего не известно об обстоятельствах, связанных со смертью Йейта, или о предполагаемом участии в этом Уивера. Я знаю лишь то, о чем прочитал в газетах. Моя цель – раскрыть правду, скрывающуюся за всеми страшными преступлениями, но я не могу знать все. Хотя, поверьте, я к этому стремлюсь.

Все зрители суда королевской скамьи могли видеть по кислому выражению лица Энтси, что он ожидал от Уайльда совсем другого. Возможно, лекции об опасности, которую я представляю для Лондона. Рассказа о моих прошлых преступлениях. Списка зверств, в которых я давно подозревался. Но у Уайльда был другой план, и это сбивало меня с толку.

Энтси поднял голову и скорчил гримасу. Он сделал глубокий вдох, отчего его грудь приняла размер почти нормальный для мужчины, и оскалил зубы в подобии улыбки.

– Вы не считаете Уивера опасным человеком, вполне способным убить любого незнакомца, даже без причины? И соответственно, способным убить Уолтера Йейта тоже? Разве мы не можем утверждать: вам определенно известно, что именно он убил Уолтера Йейта?

– Напротив, – жизнерадостно сказал Уайльд, подобно учителю анатомии, которого попросили объяснить, как работает дыхательная система. – Я считаю Уивера честным человеком. Между нами нет дружбы. По правде сказать, между нами нередко возникали трения. Если могу позволить быть откровенным, я считаю Уивера никудышным охотником за ворами, который оказывает плохую услугу государству и тем, кто платит ему деньги. Но то, что он слабоват в своем ремесле, не означает, что он порочный человек. Вы станете называть порочным сапожника за то, что он делает туфли, которые жмут? У меня нет оснований считать, что Уивер повинен в этом преступлении более, чем кто-либо другой. Насколько могу судить, он столь же виновен, как и вы.

Энтси повернулся к судье, Пирсу Роули, который смотрел на Уайльда с таким же изумлением, что и обвинитель.

– Ваша честь, – жалобно пропищал Энтси, – это не те показания, на которые я рассчитывал. Мистер Уайльд должен был говорить о преступлениях и жестокости Уивера.

Судья повернулся к свидетелю. Как и Энтси, он был глубоким стариком, но благодаря круглому лицу и красным щекам смотрелся намного лучше. Энтси выглядел так, будто жил впроголодь, судья, напротив, будто ел слишком много. Он был толстым и пузатым, как младенец, от пива и жареного мяса.

– Мистер Уайльд, – обратился Роули к свидетелю, – вам придется предоставить мистеру Энтси показания, которые он хотел услышать.

Я не ожидал от него таких слов. Я плохо знал Роули, но все же встречался с ним в прошлом как свидетель, когда давал показания против людей, которых отдавал в руки правосудия, и он производил впечатление справедливого и честного человека, насколько это было возможно для человека его профессии. Он брал взятки не часто, и то чтобы гарантировать приговор, который собирался вынести и без финансовой поддержки. Мне казалось, что к своей роли защитника интересов обвиняемого он относился серьезно, и в определенной степени я почувствовал облегчение, узнав, что он будет председательствовать на моем процессе. Теперь оказалось, что мой оптимизм был безосновательным.

– Прошу прощения, ваша честь, – сказал Уайльд, – но я не могу отвечать за его ожидания. Поклявшись говорить правду, я должен говорить правду.

В ситуации было что-то комичное. Уайльд уважал клятвы не более, чем француз – чистое белье. И несмотря на это, он предпочитал навлечь на себя гнев обвинителя и судьи, но не говорить обо мне плохо. Уайльду, который провел в судах намного больше времени, чем я, наверняка было хорошо известно о темпераменте Роули. Он не мог не знать, что судья относится к своему положению более чем серьезно и не простит оскорбления своей власти. Защищая меня, Уайльд подвергал риску себя и свое ремесло, так как вряд ли Роули станет относиться к нему дружелюбно на последующих процессах. Поскольку лжесвидетельство в суде было главным источником его дохода, настроенный против него судья мог серьезно осложнить ему жизнь.

Энтси понимал, что происходит, не более, чем я. Он утер мокрое от дождя лицо.

– Учитывая то, что свидетель отказывается говорить правду, я больше не желаю его слушать, – сказал старик. – Вы свободны, мистер Уайльд.

Я поднялся.

– Прошу прощения, ваша честь, но у меня не было еще возможности задать вопросы свидетелю.

– Никаких больше вопросов этому свидетелю. – Роули ударил своим молотком.

Уайльд спустился с подиума и подмигнул мне. Я только глупо таращил глаза.

Моя желтоволосая поклонница утирала слезы рукавом накидки и была не одинока в своем возмущении. Зрители живо отреагировали свистом и улюлюканьем. Некоторые запустили в нашу сторону яблочными огрызками. Я не был настолько популярной у толпы фигурой, чтобы она не могла снести нанесенное мне оскорбление, но она хорошо различала несправедливость, и ни один простолюдин в этом городе не будет сидеть спокойно, если перед его глазами вершится подобное. Во всяком случае, так было в то время, когда работы хватало не всем, а хлеб дорожал. Однако Роули было не впервой иметь дело с подобными вспышками неудовольствия, и он снова ударил молотком, на этот раз так властно, что наступила тишина.

Меня было не так легко успокоить. Дело в том, что в нашей судебной системе обвиняемому не предоставляют защитника, ибо предполагается, что защищать его будет судья. Однако слишком часто обвиняемый имеет дело с нерасположенным к нему судьей и остается без защиты. До сих пор у меня не было причин жаловаться на несправедливость системы, так как я желал видеть людей осужденными, чтобы получить вознаграждение, ну и, конечно, дабы свершилось правосудие. Теперь я оказался в положении, когда не мог вызывать своих свидетелей и задавать им вопросы или защищаться иным образом. Складывалось впечатление, что Пирс Роули, человек, которого я знал лишь отдаленно, был намерен меня погубить.

Затем Энтси вызвал Спирита Спайсера, о котором я раньше никогда не слышал, иначе вряд ли мог бы забыть такое колоритное имя. Он был молоденьким рабочим пареньком, и, видимо, из самых низов. Спайсер надел лучшее, что у него было, но тем не менее блуза его была порвана в нескольких местах, а на штанах красовались такие пятна, что мало-мальски уважающий себя человек не счел бы возможным их носить. По случаю суда он коротко остриг волосы, вероятно тупым лезвием, и выглядел так, словно только что вынул голову из зерновой мельницы.

Путем длинной череды вопросов (без сомнения, помогших ему прийти в себя после неудачи с Уайльдом) Энтси выяснил, что Спайсер был в уоппингских доках в день смерти Йейта и, по его утверждению, явился свидетелем драки и самого убийства.

– Я видел там этого человека, – сказал Спайсер, указывая на меня. – Это он убил того парня, Йейта. Он его ударил. Вот. И потом убил его. Убил его одним ударом.

– Вы в этом уверены? – задал вопрос Энтси.

В его голосе звучал триумф. Его свидетель говорил то, что он хотел. Дождь поутих. Жизнь налаживалась.

– Уверен, как ни в чем другом, – сказал Спайсер. – Это сделал Уивер. В этом нет сомнения. Я стоял близко и все видел и все слышал. Я слышал, что сказал Уивер, прежде чем он это сделал. Я слышал его злобные проклятья. Вот.

Старый крючкотвор посмотрел на него в явном недоумении, но продолжил:

– И что же сказал мистер Уивер?

– Он сказал: «Вот что ждет тех, кто вызовет гнев человека по имени Джонсон». Ну да, так он сказал. Яснее ясного. Джонсон. Это имя он и сказал.

Я понятия не имел, кто был этот Джонсон, как, по-видимому, и Энтси. Он хотел что-то сказать, но передумал. Отвернувшись от свидетеля, он объявил, что у него больше нет вопросов, и сел на свое место.

– Джонсон, – повторил Спайсер.

– Мистер Уивер, – обратился ко мне судья Роули, – вы не хотели бы задать несколько вопросов свидетелю?

– Я рад узнать, что мистер Спайсер включен в список свидетелей, которым я могу задать вопросы, – сказал я.

Я тотчас пожалел о своих словах, но меня немного утешило то, что они вызвали смех у публики. Было видно, что Роули настроен против меня, но я наивно полагал, что его отношение вскоре переменится. Пока я в течение недели пребывал в тюрьме, у меня было не много возможностей, чтобы расследовать смерть Йейта, но я попросил своего друга Элиаса Гордона походить по городу и навести кое-какие справки и теперь был совершенно уверен: то, что нам удалось выяснить, скоро положит конец этому фарсу.

Я посмотрел в ту часть зала, где сидел Элиас, и он радостно кивнул, при этом его тонкое лицо зарделось от удовольствия. Настало время нанести смертельный удар и покончить с дискредитацией правосудия.

Я встал со своего места, стряхнул лед с камзола и подошел к свидетелю.

– Скажите мне, мистер Спайсер. Вы когда-нибудь встречали человека по имени Артур Гростон?

Меня бы не удивило, если бы Спирит Спайсер покраснел, побледнел или задрожал. Меня бы не удивило, если бы он стал упираться и отрицать, что знает Гростона. В этом случае я бы давил на него, пока он не признается. Но Спайсер не думал ни упираться, ни раскаиваться, насколько можно было судить по его лицу. Он широко и добродушно улыбнулся, и стало понятно, что парень готов услужить любому, кто будет добр и заговорит с ним.

– Ну да, я встречался с мистером Гростоном. И не раз.

Легкость, с которой он признался в этом, несколько меня озадачила, но, несмотря на это, я продолжал:

– В течение вашего знакомства не предлагал ли мистер Гростон вам когда-нибудь деньги взамен на услугу?

– Ну да, так и было. Мистер Гростон очень великодушный. Это так, и он заботится обо мне, потому что его кузина – подруга моей матери, сэр. Он считает своим долгом заботиться о семье, сэр. Он считает меня своей семьей, поэтому и заботится обо мне.

Я улыбнулся парню. Мы все были здесь друзьями.

– Как бы вы описали услугу, о которой вас попросил мистер Гростон?

– Я бы описал ее как великодушную и добрую, – сказал Спайсер.

Здесь публика разразилась смехом, а Спайсер широко улыбнулся, полагая, что он любимец публики, а не клоун.

– Позвольте мне задать вопрос несколько иначе, – сказал я.

Энтси медленно поднялся со своего места.

– Ваша честь, мистер Уивер зря тратит время суда с этим свидетелем. Я прошу вас отпустить его.

Роули обдумывал просьбу Энтси и, насколько мне показалось, был готов ее удовлетворить, но толпа, почувствовав предубеждение, зашипела. Сначала шипение было едва слышным, но вскоре набрало силу, и суд королевской скамьи стал похож на серпентарий. На этот раз не было никаких яблочных огрызков, что, по всей вероятности, взволновало судью. Шипение предвещало бурю. Не желая провоцировать бунт, Роули сказал, что я могу продолжить, но велел поторапливаться, поскольку суду предстояло также рассмотреть и другие дела.

Я начал все сначала.

– Позвольте мне не лукавить, – обратился я к Спайсеру, – чтобы не выводить из терпения судью. Известны ли вам случаи, когда мистер Гростон платил людям за свидетельские показания в суде?

– Конечно. Он ведь маклер по этим, показаниям. Что еще он должен делать?

Я улыбнулся:

– А получили ли вы деньги за то, чтобы сказать, будто видели, как я ударил и убил Уолтера Йейта?

– Да, сэр, – сказал Спайсер, радостно кивая. – Он и раньше платил мне за подобные услуги, но впервые заплатил целых полкроны за то, чтобы я сказал то, что только что сказал.

Зрители громко перешептывались. Перед ними разыгрывалась неожиданная драма. В одно мгновение я полностью разрушил позицию обвинения. Мои дядя с тетей пожали друг другу руки и победоносно закивали. Элиас едва удерживался, чтобы не вскочить со своего места и не поклониться зрителям, поскольку именно его трудами нам удалось получить эти сведения. Женщина с желтыми волосами радостно захлопала в ладоши.

– Таким образом, – я заглянул в глаза каждому судебному заседателю, – вы хотите сказать, мистер Спайсер, что на самом деле не видели, чтобы я причинил вред Уолтеру Йейту, и сказали, что видели это, лишь потому, что вам заплатил за это известный маклер по свидетельским показаниям?

– Ну да, – сказал Спайсер. – Это, как говорят, и ежу понятно.

Я воздел руки к небу, изображая праведный гнев.

– Почему же вы, – спросил я, – получив деньги за то, чтобы сказать, будто видели, что я убил мистера Йейта, теперь признаете, что ничего не видели?

Спайсер задумался.

– Ну, – сказал он, – мне заплатили, чтобы я сказал, что я видел что-то, но мне не заплатили, чтобы я сказал, что я этого не видел. Я сделал, что от меня требовалось.

Проведя несколько лет на ринге, я знал кое-что о ритме зрелищ, поэтому выдержал паузу, прежде чем продолжить:

– Скажите, мистер Спайсер, вы слышали когда-нибудь о лжесвидетельстве?

– Конечно, – сказал он радостно, указывая на жюри. – Это вот эти люди.

– Лжесвидетельство, – объяснил я, выждав, когда стихнет смех в зале, – это преступление. Поклясться говорить правду на судебном процессе и потом говорить заведомую ложь – это преступление. Вы не считаете себя виновным в этом преступлении?

– Конечно не считаю. – Он махнул рукой. – Мистер Гростон все мне объяснил. Он сказал, что это такое же богохульство, как если актер говорит богохульные слова, выступая на сцене. Это не по-настоящему.

Когда я закончил задавать вопросы свидетелю, мистер Энтси снова принялся за Спайсера.

– Вы видели, как мистер Уивер убил Уолтера Йейта?

– Да, видел! – радостно объявил он.

И посмотрел в мою сторону, словно ожидая вопроса от меня, дабы мог сказать, что не видел.

Затем Энтси вызвал другого свидетеля, человека средних лет по имени Кларк, который тоже сказал, что видел, как я совершил это преступление. Когда мне дали возможность задать вопросы ему, он сопротивлялся немного дольше юного Спайсера, но тоже в конце концов признался, что получил деньги от маклера по свидетельским показаниям Артура Гростона, дабы сказать, что видел то, чего не видел. Я мог только сожалеть, что закон не позволяет обвиняемому вызывать свидетелей, потому что мне очень хотелось узнать, кто заплатил мистеру Гростону за подобные свидетельские показания. Однако полученные мной сведения, как мне казалось, сделали свое дело, а с Гростоном можно будет разобраться позже. У короны не было против меня других улик, за исключением двух свидетелей, признавших, что они ничего не видели, кроме монет у себя на ладони.

Поэтому, взглянув на желтоволосую женщину, я подумал, что моя жизнь вне опасности. Мистер Энтси хорошо поработал, что доказывало: возраст не является преградой для человека, перед которым стоят цели, достойные молодых, – но улики против меня рассыпались в прах. Тем не менее, когда пришло время обращения судьи к присяжным, я понял, что был слишком самонадеян и что, вероятно, излишне верил в иллюзию, называемую правдой.

– Вы услышали многое, – сказал достопочтенный Пирс Роули, обращаясь к присяжным, – и многое из того, что вы услышали, носит противоречивый характер. Вы слышали свидетелей, которые говорили, что они что-то видели, а потом, как по волшебству, заявляли, что ничего не видели. Вы должны решить, как отгадать эту загадку. Поскольку я не вправе сказать вам, как это сделать, я лишь скажу, что стоит верить самому рассказу, а не его опровержению. Вы не знаете, заплатили этим свидетелям за то, чтобы они сказали, будто видели что-то, или за то, чтобы они сказали, будто ничего не видели. Мне ничего не известно о маклерах по свидетельским показаниям, но хорошо известно о злостных евреях и о том, на какие ухищрения они способны, дабы заполучить свободу. Мне известно, что раса лжецов может с помощью звонкой монеты сделать лжецом честного человека. Я надеюсь, вас не обманут дешевые трюки и вы не позволите этой алчной расе губить души христианских мужчин, женщин и детей в Лондоне и думать, что они могут убивать безнаказанно.

На этом присяжные удалились, чтобы вынести свое решение.

Это августейшее собрание отсутствовало не более получаса.

– Каково ваше решение? – спросил судья Роули.

Старшина присяжных медленно поднялся со своего места. Он снял шляпу и причесал пальцами влажные редеющие волосы.

– Мы считаем мистера Уивера виновным в убийстве, как вы и велели, ваша честь. – Головы он так и не поднял.

Толпа завопила. Я не сразу понял, был то вопль радости или возмущения, но вскоре увидел не без удовольствия, что толпа приняла мою сторону. В воздух снова полетели огрызки и мусор. В задних рядах мужчины вскочили со своих мест и кричали о несправедливости, папизме и абсолютизме.

– Вы желаете что-либо сказать, прежде чем будет оглашен приговор? – обратился ко мне судья, пытаясь перекричать шум.

Было видно, что он хотел побыстрее покончить с этим делом и как можно скорее удалиться, не утруждая себя наведением порядка в зале. Должно быть, я слишком замешкался с ответом, так как он ударил молотком и сказал:

– Очень хорошо. Учитывая тяжесть и жестокость преступления, я не вижу причин для снисходительности, в особенности когда евреи заполонили город. Я не могу стоять, опустив руки, и одобрительно кивать, ведь это было бы все равно что позволить представителям вашей расы убивать христиан, когда им это вздумается. Я приговариваю вас, мистер Уивер, к повешению за самое ужасное из всех преступлений – убийство. Приговор будет приведен в исполнение в ближайший день казни, через шесть недель.

Он снова ударил молотком, поднялся и вышел из зала суда в сопровождении четверых судебных приставов.

Через мгновение еще двое приставов взяли меня под стражу, чтобы препроводить назад в Ньюгейтскую тюрьму. Я был осужден за убийство и приговорен к смертной казни. Мне случалось совершать преступления, включая тяжкие, но незаконность этого приговора заставила меня рассвирепеть. Мой друг Элиас Гордон выкрикивал со своего места, что несправедливость будет наказана. Дядя кричал мне, что использует все свое влияние, дабы изменить мою судьбу. Я их почти не слышал. Слышал слова, но не понимал их смысла.

Я очнулся, когда приставы стали меня уводить, схватив за обе руки. Мышцы моего тела напряглись, и я даже подумал, не попробовать ли мне вырваться. А почему бы и нет? Я был сильнее их. Какую силу может иметь закон в отношении меня после того, как со мной так несправедливо поступили?

Но тут прямо перед нами возникла она – женщина с желтыми волосами. Ее хорошенькое личико раскраснелось, по щекам струились слезы.

– О, Бенджамин, – запричитала она, – не покидай меня! Я без тебя умру!

В это было трудно поверить, поскольку она прожила без меня всю свою жизнь и выглядела вполне крепкой и здоровой. Тем не менее силу ее чувств было трудно объяснить. Она бросилась ко мне, обвила мою шею руками и стала осыпать поцелуями лицо.

При иных обстоятельствах – скажем, если бы меня только что не осудили на смерть – я был бы в восторге от внимания такой милой дамы. Теперь же я лишь раскрыл рот от изумления. Приставы оттолкнули женщину, и она разрыдалась, крича о творящейся несправедливости. А потом повернулась, и это было потрясающе естественное движение, которому мог бы позавидовать любой акробат на Варфоломеевской ярмарке. Ее белоснежная грудь, изрядно выступающая из глубокого выреза лифа ее платья, коснулась руки одного из моих охранников.

Покраснев от восторга и, возможно, от неловкости, пристав замер. Женщина тоже остановилась. Она слегка наклонилась, но этого было достаточно, чтобы ее грудь прижалась к его руке. Пристав в изумлении уставился на свою руку и на плоть, которой она касалась. Другой пристав тоже смотрел, сгорая от зависти к своему компаньону, которому привалила неожиданная удача прикоснуться к женской груди. В момент всеобщего замешательства с ловкостью вора-карманника женщина вложила что-то в мою руку. Правильнее сказать, там было несколько предметов, а вскоре я более точно понял, что их два. При соприкосновении они издавали резкий металлический звук и были тверды и остры на ощупь.

Я знал, что это, даже не глядя. Я держал в руках подобные вещи и даже пользовался ими в юности, когда зарабатывал свой хлеб, нарушая закон. Это были отмычка и напильник.

События нескольких последних дней разворачивались так быстро и так неожиданно, что я перестал что-либо понимать, но значение этих двух вещей понял точно. Я знал: кто-то так истово желает, чтобы я был осужден и приговорен к повешению, что готов идти на любые нарушения закона.

Но кто-то столь же истово желает меня освободить.

 

Глава 2

Как я оказался в столь ужасающем положении? Я даже не знал, с чего начать распутывать эту головоломку, но был уверен, что мои несчастья каким-то образом связаны с услугами, которые я оказывал мистеру Кристоферу Аффорду, англиканскому священнику, служившему в церкви Святого Иоанна Крестителя в Уоппинге.

Пребывая в меланхолии после того, как Мириам вышла замуж за христианина, я забросил свои дела. В течение нескольких месяцев я вообще не работал, предпочитая проводить время в пьянстве и распутстве или в мрачных раздумьях, а иногда сочетая и то и другое. Поэтому, получив три записки с пометкой «срочно» от своих кредиторов, я решил: пора сделать то, что я сам себе обещал сделать давным-давно, а именно выйти из ступора и приняться за дела. Итак, я надел темное платье и чистую сорочку. Я смыл сонливость со своего лица, зачесал назад волосы, связав их на затылке черной лентой, наподобие парика и, наняв экипаж, отправился на Йорк-стрит, где мистер Аффорд назначил мне встречу.

Отправляясь к нему в то утро, я не подозревал, что спустя тридцать лет опишу свои поступки на бумаге, но если бы я знал об этом, то обратил бы большее внимание на нескольких развязных парней, окруживших меня, как только я вышел из экипажа в Вестминстере. Этим четверым парням было суждено стать своего рода предзнаменованием, хотя они этого не подозревали.

Они окружили меня, скорчив насмешливые улыбки. Я принял их за вездесущих воришек, наводнивших улицы после краха «Компании южных морей», унесшего с собой богатство нации. Но они были преступниками иного сорта.

– Ты кто, виг или тори? – прорычал один из них, на вид самый крупный и, возможно, самый пьяный.

Я знал, что близятся шестинедельные выборы и что кандидаты заранее вербуют сторонников, устраивая буйные вечеринки в тавернах, где люди из низших слоев, как эти, не имевшие права голоса, могли урвать свою долю спиртного. Причина щедрости политиков была вполне ясна. Они рассчитывали, что их неотесанные гости станут вести себя так, как вели себя эти парни, а именно в грубой форме агитировать за их партию.

Поскольку дело было ранним утром, я мог только предположить, что громилы еще не ложились спать. Я осматривал их небритые лица и поношенную одежду и прикидывал, какой вред они могут мне причинить.

– А вы кем будете? – спросил я в свою очередь.

Их главарь засмеялся:

– Почему я должен тебе отвечать?

Я достал из кармана пистолет, который всегда носил с собой, и направил его в лицо главаря.

– Потому что вы начали этот разговор, и я хочу узнать, насколько он вас интересует.

– Прошу прощения, сэр, – промолвил он, значительно преувеличивая мое положение. Он снял шляпу и, прижав ее к груди, начал кланяться, как турок.

На меня это раболепие не произвело никакого впечатления.

– В какой вы партии? – спросил я снова.

– Вигов, если позволите, сэр, – ответил другой мужчина. – Кем еще нам быть, если не вигами. Мы ведь рабочий люд, как вы видите, а не лорды, как ваша честь, чтобы быть тори. Мы были в таверне, где за выпивку заплатил мистер Хертком, виг от Вестминстера. Поэтому мы теперь виги и готовы ему услужить. Мы вовсе не желали вам вреда.

Мне было глубоко наплевать на вигов и на тори, я ими особо не интересовался, но все-таки мне было известно, что партия вигов представляла новые деньги и не придавала большого значения Церкви и что ей были нужны сторонники вроде этих парней.

– Убирайтесь вон, – сказал я, размахивая пистолетом.

Они побежали в одну сторону, я пошел в другую. Через минуту я забыл о происшествии и стал думать о предстоящей встрече с мистером Аффордом.

Я не был знаком со многими священниками, но благодаря литературе я представлял их маленькими благодушными человечками, проживающими в аккуратных, но ничем не примечательных домиках. Я удивился, увидев роскошный дом, в котором жил мистер Аффорд. Люди, избирающие религиозную стезю, редко имеют виды на будущее либо потому, что вышли из бедных семей, либо потому, что были младшими братьями, которые, по существующим строгим правилам, лишались права наследства. Но в данном случае речь шла о священнике, который один занимал роскошный дом на модной улице. Трудно было сказать, сколько в доме комнат и каких, но вскоре я узнал, что кухня была отменного качества. Когда я постучал в парадную дверь, краснощекий слуга сказал мне, что я не могу войти через парадный вход.

– Идите по черной лестнице, – сказал он.

Меня расстроило подобное обращение, и я готов был дать отпор, но потом решил, что не стоит принимать это близко к сердцу. Полагаю, таким раздражительным я был вследствие злоупотребления вином накануне. Тем не менее я подавил злость и направился к боковому входу, где полная женщина, у которой руки были толще, чем икры моих ног, направила меня к большому столу, стоящему в углу. За столом уже сидел мужчина, из бедняков, не старый еще, но дряхлеющий, с седоватыми волосами, без парика: на голове с редеющими, коротко остриженными волосами, кроме широкополой соломенной шляпы, ничего не было. Одежда на нем была простая, из неокрашенного полотна, но новая. Единственным украшением служил оловянный значок грузчика, приколотый справа на груди. Сам не знаю почему, но, будучи незнаком с этим человеком, я сразу подумал, что эту одежду ему купил мистер Аффорд, причем недавно – возможно, для этой встречи.

Вскоре на кухне появился еще один человек, в черной одежде с белым шарфом, которую обычно носят священнослужители. Он вошел крадучись, заглядывая в комнату, как приглашенный к обеду гость. Увидев меня, он притворно улыбнулся.

– Бенджамин! – воскликнул он с большим энтузиазмом, будто мы хорошие знакомые. – Проходите, проходите. Рад, что вы смогли прийти, как я просил, несмотря на неожиданность просьбы.

Он был высокого роста, полный, если не сказать толстый. Лицо было впалым и напоминало серп луны. На нем был парик с бантом сзади, новый и тщательно напудренный.

Признаюсь, меня немного разозлило такое вольное употребление моего имени. Я видел человека впервые и не ожидал подобной фамильярности. Подозреваю, если бы я стал называть его Кристофером или просто Китом, ему бы это вряд ли понравилось.

– Считаю честью нанести вам визит, сэр, – сказал я, слегка поклонившись.

Он жестом указал на стол:

– Проходите, присаживайтесь. Присаживайтесь. Ах да. Куда делись мои хорошие манеры? Бенджамин, этого парня зовут Джон Литтлтон. Он проживает в моем приходе и на себе испытал милосердие церкви. Кроме этого, он хорошо знает приход и его жителей. В последние дни он мне много помогал, и я подумал, что он может оказаться полезным и вам тоже.

Я повернулся к парню, как его назвал священник, чтобы дружески пожать ему руку.

Он с готовностью ответил на мое рукопожатие, возможно почувствовав облегчение оттого, что по сравнению с нашим хозяином я оказался более открытым человеком.

– Приятно познакомиться, – сказал он радостно. – Бенджамин Уивер, я видел вас на ринге. И не раз. Я видел, как вы задали жару тому ирландцу, Фергюсу Дойлю, и как намяли бока тому французу, не помню его имени. Но самый лучший матч, скажу я вам, сэр, был, когда вы дрались с Элизабет Стоукс. Она была лучшей среди женщин-бойцов. Таких больше нет.

Я сел рядом с мистером Литтлтоном.

– Жаль, что бойцовское искусство среди женщин теперь в упадке. Нынче их заставляют сжимать в кулаках монеты во время матча, чтобы не выцарапали друг другу глаза. Та, что разжимает кулаки и теряет монету, признается побежденной.

– Да, зрелище не то. Вот Элизабет Стоукс могла уж врезать так врезать. – Он повернулся к мистеру Аффорду. – Вот была баба! Злобная, как одноногая крыса, и быстрая, как намазанный маслом итальяшка. Я даже подумал тогда, мистеру Уиверу с ней не справиться.

– Да уж, не поздоровилось мне, – сказал я весело. – Когда дерешься с женщиной, всегда возникает одна и та же проблема. Если проиграешь, стыда не оберешься. Если выиграешь, никакого почета, ибо считается, что победить женщину пара пустяков. Мне вообще надо было отказаться от этого боя, но подобные схватки всегда делают хорошие сборы. Устроители не могли упустить такого прибыльного дела, да и мы, бойцы, тоже.

– Хотелось бы только, чтобы девушки тоже выступали раздетые до пояса, как мужчины. Было бы на что посмотреть, если бы у них титьки болтались туда-сюда. Прошу прощения, мистер Аффорд, – добавил он.

Розовое лицо Аффорда покраснело.

– Ну, – сказал он, потирая руки, будто готовился взвалить на себя штабель древесины, – не подкрепиться ли нам прежде, чем приступить к делу? Как вы на это смотрите, мистер Уивер? Можно предложить вам крепкого темного эля? Это любимый напиток тех, кто усердно трудится.

– В последнее время я трудился не так усердно, как следовало бы, – сказал я, – но эля выпью с неменьшим удовольствием.

После выпитого накануне вина у меня, как водится, раскалывалась голова, и кружка горячего эля мне совсем не помешала бы.

– Я думал, он так и не предложит, – тихо, словно по секрету, сказал мне Литтлтон. – Я чуть не умер от жажды, пока мы вас ждали.

Аффорд позвонил в колокольчик, и вошла девушка-служанка, с огромными руками. Ей было от силы шестнадцать, она сутулилась, и, судя по ее лицу, природа не была к ней особенно щедра. Но у нее был веселый нрав, и она нам мило улыбалась. Она выслушала наставления мистера Аффорда и вскоре вернулась с кружками, наполненными элем, который почти не давал пены.

– А теперь… – сказал мистер Аффорд, садясь к нам за стол. Он достал симпатичную табакерку из китовой кости. – Не желает ли кто-нибудь щепотку табаку? – спросил он.

Литтлтон покачал головой:

– Я предпочитаю трубку. – Он тотчас достал упомянутый прибор и начал набивать его травой из миниатюрного кожаного кисета.

– Боюсь, мне придется попросить вас воздержаться в моем присутствии, – сказал Аффорд. – Я не переношу вони горящего табака. Он ядовит и чреват пожаром.

– Неужели? – сказал Литтлтон. – Ладно, тогда уберу.

Вероятно, дабы продемонстрировать свое превосходство, Аффорд превратил нюханье табака в целое представление. Он зажал щепотку пыли между указательным и большим пальцами и начал нюхать, с важным видом поднося ее по очереди к каждой ноздре. Затем он постучал себе по носу и чихнул три или четыре раза. Наконец он отставил свою игрушку и победоносно посмотрел на нас, демонстрируя, что на его лице не осталось ни пылинки табака.

Я всегда находил ритуал нюханья табака чрезвычайно скучным. Мужчины красовались друг перед другом, соревнуясь, кто может вдохнуть больше табака, кто лучше всех чихает, у кого самый красивый разрез ноздрей. Аффорд тоже явно красовался, но обнаружил, что зрители не способны в полной степени оценить его искусство.

Он нервно закашлял и ухватил за ножку серебряный, начищенный до блеска бокал с вином.

– Полагаю, вам интересно узнать, какое задание вы будете для меня выполнять. Я прав?

– Конечно, я готов выслушать ваши пожелания, – сказал я, прилагая усилия, чтобы изобразить уверенность. После нескольких месяцев безделья механизмы моей машины по ловле воров нуждались в смазке.

Я взглянул на мистера Литтлтона. Он смотрел на свою быстро пустеющую кружку эля, что давало мне возможность внимательно изучить его лицо. Мне показалось, что я где-то видел его раньше, но не мог вспомнить где, и это не давало мне покоя.

– Боюсь, сударь, я оказался в трудном положении, – начал Аффорд. – В очень неприятном положении, из которого я не могу выйти сам, а отыскать помощь, как вы поймете, дело непростое. Я многократно читал в своей церкви проповеди. О, простите, я забыл. Как иудей вы, возможно, незнакомы с церковными ритуалами. Видите ли, во время нашего богослужения священник часто выступает с длинной речью – ну не слишком длинной, я надеюсь, – затрагивая религиозные или нравственные проблемы, которые, по его мнению, являются важными для его прихожан.

– Мистер Аффорд, я знаком с концепцией проповеди.

– Конечно, конечно, – сказал он, несколько разочарованный, что я лишил его возможности закончить свое определение. – Я так и знал. В любом случае в последние месяцы я посвящал свои проповеди теме, очень близкой моему сердцу и очень близкой сердцам моей паствы, ибо большинство моих прихожан – это трудовой люд из низших слоев рабочих. Как вы понимаете, это мужчины, чья работа оплачивается понедельно, и для них утрата заработка на несколько дней или неожиданная болезнь, требующая расходов на врача, может привести к полному обнищанию. Я воспринимаю их жизнь как свою, сударь, и выступаю от их имени. Я выступаю за право трудовых людей этого города получать достойную заработную плату, чтобы они могли достойно содержать свои семьи. Я выступаю против жестокости тех, кто обрекает своих работников на столь жалкое существование, что соблазнительность быстрого заработка гнусными преступлениями, грех прелюбодеяния и пьяное забытье растлевают их тела и души, да, тела и души. Я выступаю против всего этого.

– Как мне кажется, вы выступаете против них в данный момент, – заметил я.

Мистер Аффорд снова удивил меня своей покладистостью. Он засмеялся и по-дружески похлопал меня по плечу.

– Вы должны простить, если я слишком много говорю, Бенджамин, но, когда речь идет о бедняках и их благополучии, я могу говорить без конца.

– Ваше неравнодушие заслуживает восхищения, сэр.

– Это лишь мой христианский долг, и мне бы хотелось, чтобы другие члены моей церкви не забывали об этом. Но, как уже сказал, я отношусь к жизни бедняков как к собственной жизни и говорю о несправедливостях, с которыми они сталкиваются. Я полагал, что поступаю добродетельно и правильно, но, оказывается, не всем по вкусу мои речи, включая людей из самых низов, тех самых, которым я пытаюсь помочь.

В этом месте Аффорд сунул руку за пазуху и достал мятый листок бумаги.

– Прочитать вам это, Бенджамин? – спросил он многозначительно.

– Я умею читать, – сказал я ему, пытаясь изо всех сил не показывать своего раздражения. Меня не часто принимали за человека, который настолько необразован, что не знает даже грамоты.

– Конечно. Я знаю, представители вашей расы отличаются образованностью.

Он протянул мне записку. Неровным, дрожащим почерком на ней значилось:

Мистер Афорд!

Будь ты проклят и будь дважды проклят ты гад. Твоя глупая болтовня всем надоела поэтому заткнись или мы заставим тебя заткнуться спалив твой дом у тебя на глазах а если это не подействует мы перережем твое горло и ты будешь истекать кровью как свинья. Брось болтать о бедняках или мы тебе покажем что значит жить в бедности и это будет последнее что ты увидишь прежде чем отправишься в ад ты гад и свинья. Мы тебя предупредили и это последнее предупреждение пока мы тебя не прибили.

Я отложил записку.

– В свое время мне приходилось слушать рассуждения представителей моей религии, с которыми я не был целиком согласен. Однако подобная реакция кажется мне чрезмерной.

Аффорд грустно покачал головой:

– Не могу описать шок, который я испытал, получив это письмо, Бенджамин. То, что, меня, человека, решившего посвятить свою жизнь бедным, осыпают бранью их же собратья, не важно, насколько мало их число, удручает меня безмерно.

– Да и страшно ведь, – предположил Литтлтон. – Насчет поджога и перерезания горла. Все это наведет страх на кого угодно. Я бы спрятался в подвале, как наказанный ребенок.

Все это, без сомнения, навело страх на мистера Аффорда. Священник покраснел и прикусил губу.

– Да. Видите ли, Бенджамин, сначала я подумал, что если люди столь сильно противятся моим проповедям, мне, вероятно, следует их прекратить. В конце концов, несмотря на то, что мне есть что сказать, я не считаю себя настолько оригинальным, чтобы подвергать себя риску ради моих убеждений. Однако, поразмыслив, я спросил себя, не трусость ли это. Я подумал, не более ли достойно найти автора записки и призвать его к ответу. Естественно, я не буду продолжать проповеди на эту тему, пока все не разрешится. Это, я полагаю, было бы неблагоразумно.

Неожиданно я почувствовал, как оттаивают замерзшие механизмы моей профессии. Мне пришла на ум дюжина людей, которым я мог бы задать вопросы. Я подумал о тавернах, которые стоило бы посетить, о нищих, которые могли бы многое рассказать. Предстояло так много сделать для выполнения задания мистера Аффорда, и я был готов действовать не столько ради него, сколько ради себя.

– Если все делать правильно, найти автора будет несложно, – уверил я его.

Уверенность в моем голосе приободрила нас обоих.

– Очень хорошо, сударь, очень хорошо. Мне сказали, что вы знаток подобных дел. Мне сказали, что, если я хочу узнать, кто послал письмо, а я лишь хочу, чтобы его арестовали, следует обращаться к Джонатану Уайльду. Но говорят, вы единственный можете найти человека, когда никто не знает, где его искать.

– Ваша уверенность делает мне честь.

Не скрою, его слова были мне приятны, поскольку мне пришлось немало потрудиться, чтобы завоевать такую репутацию. Я кое-чему научился, когда, вопреки всем препонам, выяснил причины смерти моего отца, связанной, как выяснилось, с мощными финансовыми механизмами, которые управляют этой страной. Главное, что я узнал: философия, на которой основываются самые чудовищные финансовые махинации, называемая теорией вероятности, может с успехом применяться в моей работе по ловле воров. До того как с ней познакомиться, я не знал иного способа поимки преступников, кроме как опрашивать свидетелей или выбивать сведения при помощи силы. Благодаря теории вероятности я научился размышлять о том, кто мог бы совершить преступление, каким мог быть мотив и какой следующий шаг мог бы сделать преступник. Благодаря этому новому удивительному подходу мне удавалось найти преступников, которые иначе вряд ли попали бы в руки правосудия.

– Возможно, вы гадаете, почему я попросил Джона присоединиться к нам, – сказал Аффорд.

– Да, это правда, – согласился я.

– Я познакомился с Джоном во время работы с бедняками в моем приходе. И он неплохо знает людей, среди которых может быть и автор этого послания. Я подумал, он мог бы оказать вам помощь, когда вы будете исследовать берлоги несчастных, населяющих Уоппинг.

– Я не хочу ввязываться в такие дела, – сказал Литтлтон, обращаясь ко мне, – но мистер Аффорд был добр ко мне, а долг платежом красен.

– Итак, – Аффорд осушил свой бокал и отставил его в сторону, – думаю, мы все обговорили. Естественно, вы будете держать меня в курсе дела. А если у вас возникнут вопросы, надеюсь, вы известите меня запиской, и мы договоримся о времени, чтобы обсудить проблему.

– Вас разве не интересует, – спросил я, – сколько будут стоить услуги, о которых вы просите?

Аффорд засмеялся и стал нервно теребить пуговицу своего камзола.

– Естественно, вы получите небольшую плату. Когда дело будет кончено, тогда и посмотрим.

Так люди с положением мистера Аффорда привыкли расплачиваться с ремесленниками. Было не принято просить об оплате до выполнения работы, а потом они платили столько, сколько сами хотели, и тогда, когда хотели. Сколько сотен плотников, ювелиров и портных сошли в могилу бедняками, в то время как богачи, на которых они работали, крали у них открыто и законно! Я не собирался принимать подобные условия.

– Я прошу, мистер Аффорд, чтобы мне немедленно уплатили пять фунтов. Если на выполнение задания потребуется больше чем две недели, я попрошу дополнительную оплату, и тогда вы скажете мне, готовы ли уплатить сумму, которую я назову. Однако, исходя из предыдущего опыта, если мне не удастся разыскать человека в течение двух недель, маловероятно, что его вообще можно найти.

Аффорд перестал откручивать пуговицу и бросил на меня суровый взгляд.

– Пять фунтов – это огромные деньги.

– Я знаю, – ответил я. – Именно поэтому я и желаю их получить.

Он прочистил горло:

– Должен сообщить вам, Бенджамин, что не привык платить ремесленникам за их услуги вперед. С вашей стороны невежливо просить меня об этом.

– У меня не было намерения быть невежливым или неуважительным по отношению к вам. Просто я веду свои дела таким образом.

Он вздохнул:

– Очень хорошо. Вы можете зайти сюда попозже. Мой лакей Барбер выдаст вам деньги. А теперь, мальчики, вам, очевидно, надо многое обсудить, и вы можете занимать эту комнату так долго, как хотите, но при условии, что не задержитесь здесь больше часа.

Литтлтон, старательно разглядывавший свою кружку с элем, поднял голову.

– Мы не мальчики, – сказал он.

– Что ты сказал, Джон?

– Я сказал, что мы не мальчики. Вы не намного старше Уивера, а я по возрасту мог бы быть вашим отцом, начни забавляться с девками рано. Что соответствует правде, если вас это интересует. Поэтому мы не мальчики, понятно?

Аффорд кисло улыбнулся в ответ. Улыбка была такой снисходительной, что ранила сильнее, чем критика.

– Ты прав, Джон.

Он встал и вышел из комнаты.

Во время разговора я вспомнил, почему мне знакомо имя Литтлтона. Лет десять назад он прославился как главный агитатор среди рабочих на военно-морских верфях Дептфорда. Газеты много писали тогда о беспорядках, вызванных его рабочим объединением.

С незапамятных времен рабочие на верфях привыкли уносить домой остатки пиломатериалов, которые они называли опилками и которые они продавали или обменивали. Эти щепки были большим подспорьем к их заработкам. Когда Литтлтон работал на верфях, военно-морское ведомство пришло к выводу, что огромное число рабочих распиливало древесину на щепки, которые уносились домой, и что в связи с этим ежегодно верфи несли существенные убытки. Было отдано распоряжение, запрещающее рабочим выносить опилки с территории верфей, при этом заработную плату им не увеличили. Мера военно-морского ведомства, нацеленная на борьбу с хищениями, в значительной степени снизила доходы рабочих и сэкономила большие средства для самого ведомства.

Джон Литтлтон был среди самых активных противников этой меры. Он сформировал объединение рабочих на верфи, и они заявили, что либо им разрешат выносить с верфи опилки, либо верфи лишатся рабочих. Они демонстративно набрали опилок и прошли мимо многочисленных представителей военно-морского ведомства, взвалив трофеи на плечи, при этом улюлюкая и оскорбляя их. Именно отсюда произошло выражение «носить стружки на плече», что означает дерзить вышестоящим.

На следующий день, когда Литтлтон и его товарищи пытались вынести свою добычу с верфи, они столкнулись не только с чиновниками, осыпающими их оскорблениями, но и с группой головорезов, нанятых военно-морским ведомством, чтобы сломить неповиновение рабочих. Рабочие были избиты, а головорезы получили в свое распоряжение опилки. Все отделались, можно сказать, легко – синяками или проломленным черепом. Все, кроме Джона Литтлтона, которого затащили обратно на верфи, безжалостно избили и, привязав к штабелю древесины, оставили на произвол судьбы почти на неделю. Если бы не дождь, он умер бы от жажды, пока его не нашли.

Этот инцидент вызвал бурный общественный протест, но напавшие на Литтлтона остались безнаказанными. Бунт на военно-морских верфях прекратился, как прекратилась и карьера Литтлтона в качестве рабочего агитатора.

Литтлтон попросил служанку наполнить свою кружку и осушил ее одним глотком.

– Теперь, когда мы остались одни, я вам расскажу то, что вам нужно, и чем скорее вы найдете этого парня и получите свои пять фунтов, тем лучшего мнения будете о своем друге Джоне Литтлтоне. Если повезет, дело разрешится завтра, и тогда можете жить спокойно, как жена, чей муж вылечился от сифилиса.

– Тогда расскажите, что знаете.

– Прежде всего надо уяснить, что приход Аффорда не здесь, а в Уоппинге – церковь Иоанна Крестителя. Он там не живет, район не соответствует его стилю жизни, и он не желает жить в такой вонючей дыре. За несколько шиллингов в неделю он нанял викария, который выполняет большую часть работы по приходу. Это сущий раб, готовый подчиниться любым прихотям Аффорда. До последнего времени викарий читал и воскресные проповеди, но Аффорд вдруг заинтересовался положением бедняков, как он нас называет, и стал выполнять эту работу сам.

– Как это может помочь мне найти человека, написавшего письмо? – спросил я.

– Ну, вы должны понимать, что среди докеров растет недовольство. – Он с гордостью показал на свой значок докера. – Их лишили старых привилегий, а новых не дали. Люди, припрятавшие немного табака или чайного листа у себя в карманах, получают по семь лет каторги, и им говорят, что им еще повезло избежать виселицы. И теперь, когда из общего котла брать запрещено, заработная плата осталась прежней. Поэтому они злы, как собака, которой вставили в задницу зажженную свечу.

– Зажженную свечу, говорите?

Он улыбнулся:

– И с которой капает воск.

Я понимал, что Литтлтон не собирался ввязываться во все это, так как ситуация слишком напоминала его проблемы на верфях. Таково было положение всех рабочих на всем острове. Традиционная форма компенсации товарами и материалами была у них отнята, а заработная плата оставалась прежней. Меня удивляло, что, учитывая, как он пострадал за попытки отстоять права рабочих, он позволил втянуть себя в дела Аффорда. Но я знал, что голодный человек часто забывает о своих страхах.

Однако я не видел логики в истории, которую рассказал Литтлтон. Если мистер Аффорд хочет помочь рабочим, почему они сердятся на него?

– Головоломка, да? Раньше мы, докеры, получали работу, которую могли найти, но потом этот табачный барон, Деннис Догмилл, все прекратил. Он велел нам объединиться и явиться к нему всем вместе. Сказал, что хочет нанять целую бригаду, чтобы не терять время, нанимая каждого по отдельности. Так появились бригады, которые вскоре превратились в группировки, ненавидевшие друг друга сильнее, чем Догмилла. Думаю, это и было его целью. Вы его знаете, этого Догмилла?

– Боюсь, не знаю.

– Не стоит бояться, что не знаете его. Скорее, стоит бояться, если его знаете. Он сын самого богатого табачного купца в этой стране. Но он не такой, как отец. Что бы он ни делал, он не может продать столько товара, сколько продавал его отец, и это приводит его в бешенство. Я сам видел, как он избил грузчика до полусмерти за то, что тот работал не так усердно, как того хотел Догмилл. А мы стояли и смотрели, Уивер, и никто не хотел вмешаться, хотя мы превосходили его числом. Но если ты сделаешь шаг в его сторону, потеряешь свой значок. Твоя семья останется без хлеба. И еще кое-что. Об этом трудно говорить, но у меня было такое чувство, что нам, двадцати мужчинам, его не одолеть. Он очень крупный и сильный, но дело не в этом. Он злой, если вы понимаете, что я хочу сказать. И его злость какая-то порочная.

– И он стоит за этими группировками? – спросил я.

– Не прямо, но он знал, что делал, когда разъединял нас. Теперь существует множество группировок, враждующих друг с другом. Самые многочисленные – это группировки Уолтера Йейта и Билли Гринбилла, которого зовут Гринбилл-Билли из-за его смешных губ.

– Прозвище не связано с именем?

Литтлтон снял шляпу и почесал почти безволосую голову.

– С именем тоже связано. Но, одним словом, Гринбилл-Билли – страшный человек. Говорят, он приказывал убивать людей, которые хотели возглавить рабочие объединения. И рабочих, которые хотели перейти к другому главарю, тоже. Он не терпит конкурентов кроме Догмилла. Я подозреваю, он не хочет, чтобы Аффорд совал свой нос в эти дела, так как они его не касаются. Он считает, что нечего святоше мешать своей вонючей палкой дерьмо грузчиков. Священник хочет, чтобы группировки объединились против Догмилла. В таком случае Гринбилл-Билли превратится из влиятельного человека в доках в крупицу дерьма в большой навозной куче.

– А другие группировки готовы объединиться, забыв о разногласиях? – спросил я.

Он покачал головой:

– Как раз наоборот. Они конкурируют друг с другом. Теперь Догмилл контролирует весь док целиком и нанимает бригаду, согласную работать за меньшую плату. Поэтому заработная плата становится все меньше и меньше, а борьба за эти крохи – все более и более ожесточенной.

– Вы считаете, что за письмом стоит Гринбилл-Билли?

– Может быть, да, а может быть, и нет. Я в группировке Йейта и знаю, что он не пойдет на такое. Он хороший человек, этот Йейт. Молодой, но умный, как свинья, сбежавшая с Варфоломеевой ярмарки. И старается все делать по справедливости. И у него самая симпатичная женушка, какую я видел. Сам бы не отказался от такой женушки, скажу я вам. Она пару раз тоже взглянула на меня. Я понимаю, что немного старше Йейта, но все еще нравлюсь дамам. Когда я раздет до пояса, вид у меня как у молодого, и меня не удивит, если симпатичная молодая женщина захочет позабавиться на стороне, если понимаете, что я имею в виду.

Мы отклонились, и я предпринял попытку вернуть его к теме разговора.

– Тогда стоит поговорить с Гринбилл-Билли?

Литтлтон щелкнул пальцами:

– Именно это я и хотел предложить. Он любит проводить время в таверне «Гусь и колесо» на Олд-Гравел-лейн, неподалеку от склада древесины. Я не говорил, заметьте, что это он послал записку, но если это не он, возможно, он знает кто.

– Вы сказали обо всем этом мистеру Аффорду?

Он подмигнул:

– Не обо всем.

– Почему?

– Потому что, – сказал он шепотом, – Аффорд – лошадиная задница, вот почему. И чем меньше он знает, и чем больше он напуган, и чем чаще он слоняется туда-сюда, тем больше эля и хлеба мне достается, не говоря уже о монетах. Буду с вами откровенным, так как мне не хочется, чтобы вы услышали это от кого-то другого и чтобы вы не думали обо мне плохо. Я ему говорил не звать вас сюда. Я говорил, что Англиканской церкви ни к чему, чтобы евреи вмешивались в ее дела. На самом деле я хотел, чтобы он немного помучился. Иначе у меня живот подведет от голода. Сейчас зима, и для докеров нет никакой работы. Я еле-еле зарабатываю на пропитание, сгоняя крыс с кораблей в доках. Это несправедливо, что грузчик со значком, как я, пал так низко. Ну вот. Приходит ко мне Аффорд, просит помочь ему и предлагает деньги и еду. И эту одежду тоже он дал. Доить его гораздо лучше, чем ловить крыс, и я вовсе не хочу, чтобы эта жила иссякла слишком быстро, как вы понимаете. Хотя он думает, что облагодетельствовал меня и теперь я должен плясать под его дудку.

– Прекрасно понимаю. – Я достал кошелек, достал оттуда шиллинг и протянул ему.

– Ну ладно, – сказал он, хитро улыбнувшись и показав крепкие желтые зубы, – именно столько попросил бы любой на моем месте. Можете считать, что нашли во мне друга, настоящего друга. Если хотите, я могу отвести вас в таверну «Гусь и колесо» и показать Гринбилла. Он не мой приятель, и я не хотел бы, чтобы он меня видел, но я могу показать вам его. При условии, что вы купите мне там что-нибудь выпить.

Было похоже, что я смогу разрешить дело за день или два; как раз то, что нужно для возвращения к прежнему рабочему ритму.

– Буду премного благодарен, – сказал я Литтлтону. – А если окажется, что этот Гринбилл и есть наш поэт, или если он выведет меня на его след, получите еще один шиллинг, обещаю.

– Приятно иметь с вами дело, – сказал он. Потом взял пустую кружку и сунул ее в мешок, лежавший возле стула, на котором он сидел. – Это моя, – объяснил он, – или такая же, как моя.

Я пожал плечами:

– Уверяю, мне нет никакого дела до кружек мистера Аффорда.

– Вот и отлично, – сказал он. Потянулся через стол, взял мою кружку с недопитым элем, осушил ее и положил в свой мешок. – Вы очень добры.

 

Глава 3

Как только судья Роули огласил приговор, я знал, что мне не разрешат вернуться в относительно удобную комнату, которую я занимал в Мастерс-сайд. Эта привилегия обошлась мне недешево, но того стоила, поскольку уберегала от опасного общения с заключенными в общих камерах. Однако люди, приговоренные к повешению, должны были, невзирая на их имущественное положение, содержаться в особых камерах, предназначенных для этих несчастных, к числу которых теперь принадлежал и я. Хотя я понимал, что меня ждут не самые лучшие условия, я совершенно не был готов к суровости, с какой обошелся со мной судья. Когда меня привели в камеру, расположенную в темном, мрачном подземелье Ньюгейтской тюрьмы, один из надзирателей велел протянуть мне руки, чтобы надеть наручники.

– Зачем это? – спросил я.

– Чтобы вы не сбежали. Судья распорядился, и мы выполняем.

– Как долго меня собираются держать в наручниках? – спросил я.

– Полагаю, пока не отправят на виселицу.

– Но это будет только через шесть недель. Разве не жестоко держать человека в наручниках без всякой причины?

– Надо было думать об этом прежде, чем убивать того парня, – сказал он.

– Я никого не убивал.

– Тогда надо было думать об этом прежде, чем вас схватили за то, чего вы не делали. А теперь протяните руки. И не думайте сопротивляться, замечу я, иначе, чтобы надеть наручники как следует, придется вас оглушить. У меня огромное желание дать вам по башке, если не будете делать, как вам велят, и тогда я смогу сказать своим ребятишкам, что дрался с самим Беном Уивером.

– Если желаете обменяться ударами, – предложил я, – приму ваше предложение с удовольствием. Но, подозреваю, мысль о честном бое вам чужда.

Крепко зажав в ладони подарки симпатичной незнакомки, я протянул руки и позволил мерзавцу надеть на меня наручники. Потом меня заставили сесть на деревянный стул, стоящий посреди комнаты. Здесь мне на ноги надели кандалы и закрепили их цепью на крюке, торчавшем из пола. Я мог сдвинуться не более чем на несколько футов.

Когда надзиратели ушли, у меня появилась возможность осмотреться. Помещение было не такое уж маленькое – около пяти футов в ширину и десяти в длину. Кроме стула, на котором я сидел, в комнате имелись грубый тюфяк, до которого едва доставала цепь, больших размеров горшок для справления нужды (судя по размеру, опорожнять его собирались не часто), стол и маленький камин, незажженный, несмотря на холод. На самом верху одной стены было маленькое и очень узкое окошко, чуть выше уровня земли. Окошко едва пропускало дневной свет, и через него вряд ли можно было выбраться наружу: сквозь прутья не смогла бы пролезть даже кошка.

Я сделал глубокий вдох и тотчас пожалел об этом: воздух оказался невыносимо спертым от скученности заключенных в соседних камерах, а также от тех, кто уже давно отправился в мир иной. В ноздри ударила вонь переполненных и давно не опорожнявшихся нужников. К ней примешивался запах блевоты, крови и пота.

Звуки тоже не утешали. По каменному полу процокали крысиные коготки, а прямо в ухо, не дав мне времени приспособиться к новому окружению, вгрызлась вошь. Где-то вдали всхлипывала женщина, а кто-то рядом смеялся как сумасшедший. Моя камера, одним словом, представляла собой мрачное место, так что не прошло и двух минут после ухода надзирателей, как я начал планировать побег.

Я не был мастером побегов, но в молодые годы мне не раз приходилось проникать в дома после того, как травма ноги прервала мою карьеру кулачного бойца. Поэтому я кое-что знал об отмычках. Я взвесил на ладони устройство, которое вложила мне в руку симпатичная незнакомка, словно его вес мог объяснить, как им пользоваться. Вес ничего мне не объяснил, но я не мог допустить, чтобы усилия дамы оказались напрасны. Правда, я понятия не имел о том, кто она и почему мне помогала, но решил, что лучше все это выяснить на свободе.

Поэтому я сосредоточил свое внимание на замке кандалов. Мои руки были соединены в запястьях, и я не обладал гибкостью, свойственной домушникам, но мне не мешал страх быть пойманным, поэтому вскоре после упорной работы я сумел вставить отмычку в замок. Какое-то время понадобилось, чтобы нащупать пружину, и еще чуть больше времени, чтобы ее отжать, но мне удалось привести в действие спусковой механизм менее чем за четверть часа. Как восхитительно звучало бряцанье металла, как музыкально лязгали цепи и кандалы! Мои руки теперь были свободны. Потерев запястья и насладившись вновь обретенной свободой, я принялся за освобождение ног.

Сделать это было немного сложнее, поскольку работать приходилось под неудобным углом, через пятнадцать минут в комнате наступили сумерки, и мои пальцы, не привыкшие к такой тонкой работе, устали. Но вскоре мне удалось избавиться от кандалов.

Однако радоваться было рано. Я мог теперь свободно двигаться по камере, но не мог из нее выйти. Более того, если бы меня застали без кандалов, я тотчас оказался бы еще в более ужасном положении. Теперь надо было действовать быстро. В сгущающихся сумерках я оглядел камеру. Наступление темноты, естественно, было мне на руку, так как в сумерках поймать меня было сложнее. Однако темнота усиливала мою меланхолию.

Почему все это случилось со мной? Как оказалось, что меня приговорили к виселице за преступление, которого я не совершал? Я сидел, опустив лицо в ладони. Я был готов разрыдаться, но тотчас заклеймил себя позором за малодушие. Я освободился от оков, и я был полон сил. С деланой решимостью я сказал себе, что эта тюрьма недолго будет моим обиталищем.

– Кто это там гремит? – услышал я голос, искаженный толстыми стенами темницы.

– Я новенький, – сказал я.

– Я знаю, что ты новенький. Слышал, как тебя привели. Я спрашиваю, кто ты, а не как давно ты здесь. Мужчина ты или дохлая рыба? Когда мамочка угощала тебя свежим пирогом, тебе не терпелось узнать, с маком пирог или со сливами, а не когда она поставила пирог в печку.

– Меня зовут Уивер, – сказал я.

– И за что они тебя упекли?

– За убийство, к которому я не имею никакого отношения.

– Ну, это неудивительно. Только невиновные оказываются здесь. Не было еще случая, чтобы люди, попавшие сюда, совершали то, в чем их обвиняли. Кроме меня. Я совершил это, говорю как честный человек.

– И за что же вас упекли?

– За то, что я отказывался жить по закону, установленному узурпатором-иностранцем, вот за что. Этот лжекороль, захвативший трон, отнял у меня все, а когда я попытался вернуть отнятое, оказался за решеткой и жду виселицы.

– Что значит, король отнял у вас все? – спросил я по инерции.

– Я служил в армии королевы Анны, но когда немец захватил трон, он решил, что мы слишком консервативны, и распустил нас. Всю свою жизнь я был воякой и не знал другого ремесла, поэтому оказался без средств к существованию. Как еще я мог заработать на жизнь?

– И как?

– Грабя на большой дороге тех, кто был за Ганноверов.

– И вы уверены, что все ваши жертвы были исключительно сторонниками короля Георга?

Он засмеялся:

– Возможно, не всегда, но я могу отличить экипаж вига от экипажа тори. Я пытался заработать на жизнь и честным путем. Но не мог найти работы, улицы кишат умирающими с голоду. Умереть с голоду я не хотел. Одним словом, меня поймали с украденными часами в кармане, и теперь меня повесят.

– Это не тяжкое преступление, – сказал я. – Они могут смягчить приговор.

– Только не мне. Меня схватили в питейном заведении, и констебль слышал, как я произносил тост за настоящего короля.

– Да, это вряд ли можно назвать благоразумным, – заметил я.

– А заведение называлось «Белая роза».

Всем известно, что белая роза – символ якобитов. Глупо было посещать подобное место, но люди, нарушавшие закон, часто были глупцами.

Я знал, что Шевалье пользовался симпатией среди воров и бедняков. Мне часто приходилось бывать в компании людей из низших слоев, которые с удовольствием поднимали бокал за сына свергнутого короля, но подобные тосты обычно не принимались всерьез. Люди, подобные моему собеседнику, потерявшие работу после гонений на тори, часто занимались разбоем на большой дороге или контрабандой и образовывали банды якобитского толка, называя разбой революционной справедливостью.

Я пишу этот рассказ через много лет после описываемых в нем событий и знаю, что многие мои читатели слишком молоды, чтобы помнить восстание сорок пятого года, когда внук свергнутого монарха подошел к самому Лондону. Теперь угроза якобитов кажется не более серьезной, чем со стороны огородных пугал или домовых. Но мои юные читатели не должны забывать, что во времена, описываемые в моих записках, Претендент был фигурой более реальной, чем бука из детских сказок. В 1715 году он едва не добился успеха, а после этого были многочисленные заговоры с целью вернуть его на престол или поднять восстание против короля. Пока я сидел в тюрьме, надвигались всеобщие выборы, первые после того, как Георг I занял престол. Эти выборы, по мнению многих, должны были выявить, насколько англичане любят или ненавидят немецкого монарха. Поэтому тогда нам казалось, что Претендент может напасть в любой момент и с помощью оружия вернуть себе отцовский трон.

Якобиты, сторонники сына свергнутого Якова II, видели в этом событии прекрасную возможность, какая не выпадала им в течение семи лет, захватить престол для своего кумира. После краха «Компании южных морей» в 1720 году ненависть к правительству и менее открытая ненависть к королю нарастали. С компанией рухнули и бесчисленные проекты, питательной средой которых были взвинченные цены на фондовом рынке. В одно мгновение поверглась в прах не одна компания, а целая армада компаний.

Когда финансовый крах волна за волной обрушился на наши берега, страну захлестнули нехватка продовольствия и снижение заработков, подобно пожару на сеновале. По мере того как богачи в одно мгновение становились нищими, недовольство правительством иностранного монарха росло и переливалось через край. Позднее говорили, что если бы Претендент въехал в Лондон один, без армии, сразу после биржевого краха, он был бы коронован, не пролив ни капли крови. Это может быть так или не так, но уверяю моих читателей, что ни до, ни после мне не приходилось видеть такой сильной ненависти к правительству, как в те дни. Жадные члены парламента изо всех сил пытались защитить директоров «Компании южных морей». Лучше бы они защищали собственные доходы от биржевых махинаций. Но от этого негодование народа еще больше росло. Летом 1721 года люди направились к парламенту, требуя справедливости. Разгневанная толпа разошлась только после того, как был троекратно зачитан Закон о мятеже. С приближением выборов виги, занимавшие ключевые места в правительстве, поняли, что могут лишиться власти, и бытовало мнение, что, если бы тори получили большинство голосов, король Георг недолго бы удержался на престоле.

Сейчас я пишу эти строки, обладая пониманием политической ситуации, которого у меня не было в то время, но я хорошо знал о ненависти народа к королю и его министрам-вигам, и мне было понятно, почему политические пристрастия этого грабителя сослужили ему такую плохую службу. Воры, контрабандисты и нищие в целом симпатизировали якобитам, в которых они видели таких же отверженных, какими были сами. После краха на фондовом рынке, когда невиданно огромной массе людей приходилось бороться за кусок хлеба, число воров и грабителей росло с небывалой скоростью.

– Это ужасно, – сказал я, – когда человека отправляют на виселицу за то, что он говорит то, что говорят все.

– Я тоже так думаю. Я ведь никого не убивал. В отличие от вас.

– Я тоже никого не убивал, – сказал я. – Во всяком случае, не убивал того, в чьем убийстве меня обвиняют.

Это вызвало у него смех.

– Меня зовут Нейт Лоут, – сказал он. – А как тебя зовут, я не расслышал.

Я встал на ноги. Этот Лоут своей болтовней придал мне необходимые силы. Я подошел к окну, выходящему в коридор. Естественно, на нем были решетки. Я проверил, нет ли шатающихся прутьев.

– Уивер! – крикнул я. – Бенджамин Уивер!

– Черт побери! – заорал он. – Бенджамин Уивер, боец, сидит в соседней со мной камере! Вот уж не повезло, так не повезло.

– Почему?

– Да потому, что в день казни, когда человек должен предстать во всей красе, никто и гроша ломаного не даст за беднягу Нейта Лоута. Все сбегутся посмотреть, как вздернут Уивера. Я буду им вроде закуски, возбуждающей аппетит.

– У меня нет намерения привлекать к себе внимание, – сказал я.

– Ценю твой дружеский жест, но, думаю, это от тебя мало зависит. Они слышали о тебе и сбегутся посмотреть именно на твою кончину.

Ни один из прутьев решетки не был достаточно расшатан, поэтому, взяв напильник, доставшийся мне от незнакомки, я принялся за повторный осмотр. Прутья были слишком толстыми, чтобы их можно было распилить. Для этого мне потребовалась бы вся ночь или даже дольше, а я не желал, чтобы утреннее солнце застало меня в камере. Я начал ковырять камень вокруг прутьев. Металл, из которого был сделан напильник, оказался достаточно прочным, он не гнулся и не ломался. Я взял одеяло, чтобы заглушить звуки, но лязг металла о камень эхом разносился по тюремному коридору.

– Что это еще за шум? – спросил Нейт Лоут.

– Понятия не имею, – ответил я в паузе между ударами. – Я тоже его слышу.

– Ты подлый врун, – сказал он. – Готовишь побег, верно?

– Конечно нет. Превыше всего я чту закон. Я считаю своим долгом умереть на виселице, если таков приговор.

Мне удалось углубиться на пару дюймов вокруг одного из прутьев, и он стал шататься, но пока было трудно сказать, сколько еще предстояло работы и сколько времени на нее потребуется.

– Ты насчет меня не волнуйся, – сказал он. – Я шум поднимать не стану. Я тебе уже говорил – не хотел бы, чтобы ты был рядом со мной в день казни.

– Ну, хорошо бы, чтобы это было так, но не думаю, что это возможно.

– Теперь ясно, откуда все это лязганье.

– Можешь думать что хочешь, – сказал я. – Мне все равно.

– Не сердись на собрата. Мне просто хочется поболтать.

Я с силой потянул прут, и камень стал осыпаться. Я потянул снова и начал вращать его, расширяя отверстие. Сверху на меня сыпалась пыль и прилипала к мокрым от пота рукам. Я отер руки о бриджи и снова взялся за дело.

– Эй, Уивер, ты еще здесь или тебя уже нет?

– Я здесь, – пробормотал я, – где мне еще быть?

Я дернул за решетку, и камень стал крошиться. Еще немного, и прут можно будет вырвать из стены.

– Пришли мне что-нибудь вкусное, когда будешь на свободе. Может, вина и устриц.

– Как я могу это сделать? Я в таком же положении, как и ты.

– Хорошо. Скажем, если тебе удастся выбраться отсюда, пришли мне что-нибудь. В конце концов, я не зову охрану, как сделал бы другой из вредности. Заметь, я тебе не угрожаю. Я просто говорю, что я – твой друг.

– Если мне удастся когда-нибудь отсюда выбраться, я пришлю тебе вина и устриц.

– И шлюху, – сказал он.

– И шлюху.

Еще один рывок. Камень еще больше стал осыпаться.

– И очень сговорчивую шлюху, если можно.

– Я тщательно буду отбирать кандидаток, – сказал я. – Отбор пройдут только самые преданные своему делу.

Я набрал воздуха и изо всех сил потянул за прут. Камень окончательно осыпался из стены, и я смог вынуть прут. Он был немногим более двух футов длиной, и я знал, как его применить.

– Я сделаю вид, что не слышал никакого шума, – сказал Нейт Лоут.

Я подошел к камину и исследовал дымоход. Узкий – но пролезть, на мой взгляд, можно.

– Пойду я, пожалуй, спать! – крикнул я Лоуту. – На сегодня хватит разговоров.

– Хорошего тебе сна, дружище, – сказал он. – И не забудь про обещанную шлюху.

Я согнулся и протиснулся в камин. Внутри было холодно и душно, в одно мгновение мои легкие покрылись копотью. Я вылез обратно, с помощью напильника оторвал кусок одеяла, обернул им голову, закрыв нос и рот, и снова нырнул в камин.

Я полез вверх, хватаясь за выступы и подтягиваясь. Я продвинулся всего на один-два фута, но все же это был прогресс. Проход был у́же, чем мне сначала показалось, и я едва полз. Я двигался с поднятыми руками, зажав в одной руке прут, и опустить их не было возможности. Камни врезались мне в грудь, острые края царапали кожу и рвали одежду. Кусок одеяла, которым я закрыл рот и нос, не давал мне дышать.

«А если мне не удастся отсюда выбраться? – подумал я. – Утром увидят, что меня нет, и уйдут, а мое тело будет гнить в камине».

Я затряс головой – отчасти чтобы отогнать эту мысль, отчасти чтобы освободиться от маски, закрывающей лицо. Лучше дышать копотью, чем вообще не дышать. Узел на маске вскоре развязался, и одеяло спало. Я тотчас пожалел об этом, потому что копоть забила мне рот и горло. Дышать будто бы стало еще труднее, чем прежде. Я закашлялся так, что казалось, мои легкие разорвутся, а звук, отраженный стенами дымохода, наверняка был слышен по всей тюрьме.

Однако я знал, что у меня нет другого выхода, как двигаться вперед. Я потянулся и нащупал еще один выступ. Подтянувшись, я сумел продвинуться еще на пару футов. Пот, смешанный с сажей, превратился в грязь, покрывшую мои руки и лицо, забившую нос. Один сгусток образовался прямо у ноздри, и я совершенно зря потерся носом о стену, пытаясь его стряхнуть. От этого нос еще больше забился, и дышать стало почти невозможно.

Когда оторвавшийся камень угодил прямо в свежую рану на моей груди, я подумал: мне ни за что не выбраться отсюда. По крайней мере сейчас. Нужно вернуться назад, отчиститься от грязи по мере возможности и обдумать дальнейшие действия. Однако, попытавшись двинуться вниз, я обнаружил, что обратного пути нет. Чтобы протискиваться вниз, у меня не было упора. Взявшиеся ниоткуда острые куски кирпича впивались, как гвозди, в руки и ноги. Я не мог повернуть голову, чтобы осмотреть дымоход и установить, откуда они взялись. Значит, иного выхода, кроме как двигаться вперед, у меня не было. Но вскоре я понял, что двигаться вперед тоже не могу. Я нащупал руками уступ, но подтянуться не мог – лаз был чересчур узким.

Я действительно застрял.

Мною овладела безумная паника. Картины одна другой ужаснее высветились в моем воображении, подобно вспышкам фейерверка. Меня ждала участь еще более страшная, чем определенная судьей его величества в ближайший день казни. Я извивался и проталкивался, подтягивался и изгибался, но в результате продвинулся лишь на пару дюймов.

Оставалось одно – воспользоваться железным прутом. Конечно, шуму это наделает больше, чем хотелось бы, но теперь избавление с помощью тюремщиков казалось мне желанным. Я начал колотить о стену дымохода, насколько это было возможно в столь стесненных условиях. Так как руки у меня были вверху, пыль и камни полетели прямо мне в лицо. Я, насколько сумел, опустил голову и снова ударил о стену. А потом еще раз.

Продолжалось это пять минут, или час, или два часа? Не знаю. Я потерял счет времени, отчаянно молотя прутом о стену. Я кашлял сажей, грязью и кирпичной пылью. Зажмурившись, я бил прутом снова и снова, тот болезненно вибрировал в моем кулаке. Я молил Бога, чтобы прут не упал в бездну.

Наконец я почувствовал дуновение холодного воздуха и, когда решился открыть глаза, увидел, что мне удалось проделать маленькое отверстие. Не больше яблока – но и этого достаточно. Воздух был спертым, но для человека, который не надеялся, что вообще будет дышать, он казался благоуханным. Я стал работать с утроенной силой.

Вскоре отверстие было достаточного размера, чтобы сквозь него можно было протиснуться. Я двигался медленно, потому что в помещении, куда я попал, было не светлее, чем в дымоходе. Протиснувшись, я обнаружил, что оказался на фут выше уровня пола. Если бы я бил стену немного ниже, я бы не выбрался.

Ньюгейтская тюрьма очень старая, и многие ее помещения не используются. Скорее всего, я попал именно в такое. Оно было просторным, вероятно, раза в три больше моей камеры. Здесь был склад сломанной мебели, штабели которой доходили чуть не до потолка. На полу был мусор, который от старости рассыпался, когда я на него наступал. Повсюду висела паутина, попадавшая мне в глаза, в рот и в нос.

Вскоре я освоился в темноте и увидел, что в комнате нет окон, но есть дверь с висячим замком, который я быстро сбил все тем же драгоценным прутом. Я попал еще в одно помещение с решеткой вместо двери, но вскоре, осмотревшись, нашел винтовую лестницу, ведущую вверх.

Поднявшись по ней, я обнаружил еще одно помещение с решеткой. Я взломал дверь, но за ней оказалась лишь следующая винтовая лестница. И потом еще один этаж, а за ним еще один. Я не мог радоваться, что удаляюсь от земли, но, по крайней мере, удалялся от своей камеры.

Наконец я оказался в большом помещении. Оно тоже было темным и нежилым. Однако в дальнем конце был виден свет. Я пошел на свет и вскоре обнаружил окно с решеткой. Любого другого человека это, наверное, привело бы в отчаяние, но я проделал такой тяжелый путь, что обрадовался окну с решеткой так, словно оно было открыто и подле него меня ждала хорошенькая девушка, чтобы помочь вылезти. Прутья на окне оказались старыми и ржавыми. Через час я с ними справился и, выбравшись в окно, оказался на крыше соседнего здания.

Шел холодный, почти ледяной дождь. Меня пробрала дрожь, когда я в темноте ступил в лужу, но я был рад дождю, так как он смывал с меня грязь. Я поднял голову к серому от туч небу и тер лицо, пока вода не смыла тюремную сажу, а мой нос не перестал чувствовать тюремную вонь.

Тело мое обрело свободу. Однако я не видел способа спуститься вниз. Обойдя крышу несколько раз, я убедился, что ни лестницы, ни чего-либо похожего на ней нет. Прыгать вниз с такой высоты и надеяться остаться в живых или, по крайней мере, не переломать ноги было глупо. Мне удалось выбраться из темницы, но я не мог найти способ спуститься с высоты трехэтажного дома, чтобы обрести безопасность.

Я знал, что медлить нельзя. Если мое отсутствие обнаружится, пока я нахожусь на крыше, меня, несомненно, поймают. Поэтому я принял неожиданное решение. Хотя по природе своей я человек скромный, я разделся догола и сделал из одежды веревку. Привязав ее к крюку, торчащему из крыши, я сумел спуститься довольно низко. Веревка заканчивалась футах в шести от земли. Я приземлился на ноги (на которых оставались туфли) и упал в ледяную воду. Ноги отозвались резкой болью, особенно левая, сломанная в той, последней, схватке на ринге, но я был цел, невредим и абсолютно свободен.

Вприхромку я отправился по холодному ночному Лондону нагишом.

 

Глава 4

Я хорошо понимаю, что с моей стороны жестоко держать читателя в неведении относительно того, чем закончатся мои похождения по улицам Лондона – продрогшего, голого, преследуемого всей силой закона, – но мне снова необходимо обратиться к прошлому, чтобы читателю стало понятно, как я оказался на скамье подсудимых, обвиняемый в убийстве Йейта.

Я намеревался использовать подобострастного Джона Литтлтона – грузчика, которого дал мне в помощь Аффорд, но, прежде чем отправиться по этому следу, я решил сначала проверить собственную версию. Литтлтон упомянул мистера Денниса Догмилла – торговца табаком, чья жадность привела к тому, что грузчики объединились во враждующие группы. Если Аффорд в своих проповедях защищал грузчиков и тем навлек на себя неприятности, было бы странно, если бы Догмилл ничего не знал об этом. Вряд ли он сам мог быть автором записки, которую я видел, но я предполагал, что либо он причастен к этим угрозам, либо будет решительно настроен найти того, кто это сделал, чтобы доказать свою непричастность.

Из опыта мне было известно, что торговцы табаком часто проводят время в кофейне Мура, расположенной неподалеку от доков, и поскольку в свое время я оказал мистеру Муру кое-какие услуги, то полагал, что он не откажется помочь мне в этом деле. Я послал ему записку, в которой спрашивал, бывает ли Догмилл в его заведении.

Он незамедлительно ответил, что Догмилл действительно часто наведывается к нему, хотя в последнее время стал бывать реже, поскольку занят предвыборной кампанией, агитируя за вестминстерского кандидата вигов. Он также писал, что Догмилл собирается прийти как раз сегодня во второй половине дня, чтобы встретиться со своими соратниками.

Посему я отправился в кофейню Мура, где нашел ее хозяина – чрезвычайно молодого для владельца кофейни человека, который унаследовал дело от своего отца меньше двух лет назад. Несмотря на свою молодость – ему от силы было двадцать три или двадцать четыре года, – он обладал деловой хваткой и умел подчинять свои собственные желания и интересы желаниям клиентов. Он начинал работать рано, заканчивал поздно, сам занимался уборкой, следил за варкой кофе, закупкой пива и выпечкой пирожных. Он был одет в хорошо сшитый костюм из тонкой ткани, подобающий преуспевающему предпринимателю, но одежда была помята и забрызгана, а лицо покрыто каплями пота.

– Здравствуйте, мистер Уивер, – сказал он, радушно пожимая мне руку. – Всегда рад вам помочь. Я не забыл, сколько вы сделали для меня.

Я всего-навсего нашел людей, которые задолжали ему, и заставил их уплатить долг, при этом удержав приличный процент от суммы в награду за свои услуги. Я рассматривал это не как услугу, а как работу, но не собирался делиться этой мыслью с Муром.

– Я знаю, сколько у вас дел, поэтому покажите мне нужного человека, и я не стану вас более задерживать.

– Вон он, – сказал Мур, указав на огромного мужчину, сидевшего ко мне спиной. – Тот, что крупный.

Назвать его крупным было все равно что назвать Флит-дитч дурно пахнущей. Он был массивен, и я даже по виду сзади понимал, что массу эту составляют мышцы, а не жир. Камзол буквально трещал на его широкой спине и плечах. Его шея была толще, чем мое бедро.

Напомню читателю, что в течение нескольких лет я зарабатывал на жизнь кулачным боем. В описываемое время я уже ушел с ринга, но по-прежнему был в неплохой форме. Однако передо мной был человек, по сравнению с которым я казался тщедушным слабаком. Он сидел один, склонившись над какими-то бумагами, и сжимал перо с такой силой, будто задался целью его сломать.

Я ждал, пока он обратит на меня внимание, но, поскольку он меня не замечал, я громко откашлялся.

– Простите мою назойливость, мистер Догмилл. Меня зовут Бенджамин Уивер. Не могли бы вы уделить мне минуту внимания. Я хотел бы поговорить с вами о грузчиках из доков Уоппинга.

Догмилл перестал писать и приподнял голову, но не взглянул на меня. У него было широкоскулое круглое лицо. Он выглядел человеком, который обладает недюжинной силой благодаря тренировкам и поэтому слишком много ест. Тело у подобных людей, как правило, мускулисто, но лицо может быть пухлым и мягким.

Я не знал, как расценивать его молчание, поэтому решил взять быка за рога.

– Ко мне обратился священник, некий мистер Аффорд, который получал угрозы за свои речи о необходимости улучшить условия жизни грузчиков Уоппинга. Поскольку значительная часть этих грузчиков находится у вас в услужении, я подумал, может быть, вам что-то известно об этом инциденте.

Не поднимая на меня глаз, Догмилл повернулся.

– Мур! – позвал он тоном хозяина, недовольного слугой.

Протиравший посуду владелец кофейни бросил тряпку с кружкой и подбежал к нему:

– Слушаю вас, мистер Догмилл.

– Какой-то негодяй нарушает мой покой. – Он швырнул Муру монету. – Прогони его и проучи за дерзость к тем, кто выше положением.

Догмилл вернулся к своим бумагам. Мур застыл с монетой, словно поймал бабочку и не решался ни раздавить, ни спугнуть ее. Наконец он зажал монету в кулаке и схватил меня за руку.

– Пошли, – сказал он и подтолкнул меня.

– Да, и объясни ему, Мур, – сказал Догмилл, не поднимая глаз, – что, если он вздумает заговорить со мной еще раз, я переломаю ему руки так, что ни один врач не поможет. Объясни, да подоходчивее.

Поняв, что речь окончена, Мур снова подтолкнул меня. Я хотел сказать Догмиллу, что он может попробовать переломать мне руки в любое удобное для него время, но придержал язык. Мне это вряд ли помогло бы, и я не хотел ставить в затруднительное положение Мура. Он лишь пытался сохранить свое лицо перед клиентом и, выбирая между мной и Догмиллом, сделал, безусловно, правильный выбор. Со мной он мог объясниться и знал, что я не стану таить на него зла. Догмилл же не был похож на человека, от которого можно увильнуть.

Когда мы вышли на улицу, я заметил, что лицо у него пылает.

– Мне очень жаль, мистер Уивер, но я и подумать не мог, что он вас невзлюбит. Когда мистеру Догмиллу кто-то не нравится, он может быть ужасен.

– А что насчет сломанных рук и прочего?

– Это не просто угроза. Он так обошелся с одним биржевым маклером, который его обманул. Теперь этот человек не может и пера удержать в руках. И он не церемонится с теми, кто причиняет ему неудобство. Однажды я видел, как он ударил по лицу шлюху, которая стала расстегивать ему штаны, когда он сказал, что хочет, чтобы его оставили в покое. Ударил по лицу этакими ручищами. Бедняжка, она не вынесла удара и отдала богу душу.

– Тогда, можно сказать, мне повезло.

Он покачал головой:

– Вы бы хоть сказали, что собираетесь говорить на тему, которая ему не понравится. Я бы вам посоветовал не тратить время или, по крайней мере, подойти к нему в другой кофейне. Догмилл хоть и грубиян, но платит исправно и приводит клиентов.

– Понимаю. Я поговорю с ним в другой раз.

Мур протянул монету:

– Я не могу оставить ее себе.

– Вы ее заработали, – рассмеялся я. – Я ее не возьму.

– Вы уверены?

– Полно, Мур. Вы сделали все, что могли.

Он кивнул, а потом нагнулся, зачерпнул грязи из лужи и хорошенько себя измазал. Он обернулся ко мне, улыбаясь, в грязи с головы до ног.

– Не уверен, что он слышал ваше имя или видел ваше лицо, но если я ошибаюсь, не хочу, чтобы он подумал, будто я без труда выставил за порог Бенджамина Уивера. Удачного вам дня, сэр.

Я вовсе не считал, что с Догмиллом покончено, но решил заняться людьми более сговорчивыми, чем он, и тем временем обдумать, как лучше к нему подступиться. Поэтому я отправился к Джону Литтлтону. Несмотря на то, что я всегда придерживался строгого стиля в одежде, впрочем отдавая предпочтение тонкой материи и хорошему покрою, Литтлтон сказал, что моя одежда привлечет слишком много внимания в доках, пока мы будем искать Гринбилл-Билли. Я переоделся в поношенные штаны и замызганную блузу, поверх которой надел старую шерстяную куртку. Волосы я спрятал под старую широкую шляпу и даже накрасил черной краской лицо, которое и так было смугловато по сравнению с бледными лицами британцев. Взглянув на себя в зеркало, я остался доволен. Узнать меня было трудно. Из зеркала на меня глядел настоящий уоппингский ласкар.

Мы договорились встретиться с Литтлтоном у него дома, в убогой комнатушке, которую он снимал на Бостуик-стрит, откуда мы и отправились в пивную «Гусь и колесо». До этого я видел его только за столом у Аффорда и удивился, что он оказался выше, чем я думал, и пошире в плечах. Он представлялся мне слабаком на заключительной стадии своей нелегкой жизни, но сейчас выглядел намного более крепким, одним из тех, кто отчаянно пытается сохранить моложавость.

– Не по душе мне все это, – сказал Литтлтон, когда мы пробивали себе путь среди попрошаек и любителей джина, сидевших на холоде.

Мимо нас прошел мужчина, торговавший свежеиспеченными пирожками с мясом, от которых шел пар. Литтлтон втягивал голову в плечи, и казалось, что он все время пожимает плечами.

– Я знаю, что сам предложил пойти в «Гусь и колесо», это излюбленная пивная Гринбилла, но, если меня там узнают, мне не поздоровится. Это факт.

– Можете и не заходить, – сказал я. – Вы мне помогли, и мистеру Аффорду не в чем вас упрекнуть. Вы указали мне направление, и теперь я сам разберусь.

Он принял вид обиженного ребенка.

– Я пойду. Не хочу оставлять вас одного. Но я тут подумал. Вы запросили у священника пять фунтов. На эти деньги можно купить кучу хлеба. И все это одному человеку. Если подумать, все, что вы сделали за эти деньги, – это задали мне пару вопросов и попросили привести туда, куда я указал. Конечно, пара шиллингов, которые вы мне дали, – это щедро, но, поскольку я был вашим другом все это время, не считаете ли вы, что по справедливости мне полагается половина вашего вознаграждения?

– Я думаю, вы должны быть довольны тем, что получили, и тем, что вам обещано.

– Я доволен, – сказал он, улыбнувшись в качестве подтверждения. – Но был бы еще довольнее, если бы все было по справедливости.

– Как можно говорить о справедливости, пока дело не решено?

– Ну, если все пройдет гладко, мне причитается два с половиной фунта. Вот и все.

– Скажем, я поговорю с Гринбиллом, и он окажется тем, кто нам нужен. Что будем делать? Как вы заработаете свои два с половиной фунта?

Литтлтон нервно засмеялся, пытаясь скрыть свою растерянность.

– Ну, посмотрим.

В это время мы проходили мимо темного переулка. Я сгреб Литтлтона за шкирку и втолкнул туда. Он потерял равновесие, а я тем временем выхватил пистолет и направил дуло ему в лицо.

– Мне платят за то, что я делаю. Если понадобится, я не колеблясь начиню Гринбилла свинцом. Если надо, я могу его задушить, или переломать ему ноги, или засунуть его руку в огонь. Вы способны на это, мистер Литтлтон?

К моему удивлению, он не испугался и не запаниковал, а только удивился:

– Должен отдать вам должное, Уивер, вы доходчиво объясняете. Возьму свой шиллинг и буду радоваться, что мне не надо никого поджигать.

Я убрал свой пистолет на место, и мы продолжили путь. Казалось, что Литтлтон через минуту выбросил инцидент из головы. Он вел себя как пес, который, позабыв о побоях, лежит довольный у ног поколотившего его хозяина.

– Если вас интересует мое мнение, Аффорд сам во всем виноват, – сказал он. – Со своей политикой и все такое.

Я насторожился:

– При чем здесь политика?

– Вы ведь не думаете, что он ни с того ни с сего вдруг заговорил о бедняках, так? Поскольку близятся выборы, он делает для тори все, что может.

Это был новый поворот. Я думал, что состоятельный священник просто сует свой нос в чужие дела. Но если проблемы Аффорда связаны с выборами, все может быть гораздо сложнее, чем я предполагал.

– Расскажите мне, как грузчики связаны с выборами, – попросил я.

Я недостаточно хорошо разбирался в подобных делах. Единственное, что я знал, – это что виги представляли интересы нуворишей, людей без титула и родословной, не желавших, чтобы ими управляла Церковь или корона. Тори были партией старой аристократии и приверженцев традиции, людей, которые желали, чтобы Церковь играла такую же важную роль, как прежде, чтобы власть короны укрепилась, а парламента – уменьшилась. Тори грозились покончить с коррупцией, сопровождавшей новые деньги, но многие считали, что ими движет желание разорить нуворишей, дабы состояние тех вернулось к старым семьям. Я путал партии, пока мой друг Элиас с типичным для него циничным остроумием не предложил простое мнемоническое правило: виги – это вши, а тори – тираны.

Однако меня всегда удивляло, что тори пользовались большой поддержкой у бедных и недовольных. Виги могли предложить трудовому люду гораздо больше надежд на лучшее будущее. Например, виги боролись за отмену ограничений в продвижении по службе и изменили клятву верности, которую должны давать правительственные или муниципальные чиновники. Теперь подобную должность мог занимать не только член Англиканской церкви, но любой протестант. Они ослабили власть Церкви и церковных судов, с тем чтобы Церковь не могла силой удерживать купцов, которые переросли их приходы. Тори продолжали быть оплотом традиции и противились переменам. Они призывали вернуться к временам, когда люди жили проще и были добрее, когда сильные мира сего защищали бедных. Они не имели ничего против старых поверий вроде магии и колдовства и того, что король может вылечить золотуху одним прикосновением. Виги помогали человеку поверить, что он может достичь большего, в то время как тори внушали ему гордость за то, что он англичанин.

По выражению лица Литтлтона можно было заключить, что он знает еще меньше.

– Ну, откровенно говоря, я не совсем понимаю, что движет Аффордом, – сказал он. – Что может быть проще: грузчики – это грузчики, а торговцы чаем – это торговцы чаем. Но Аффорд, видимо, считает, что это политика. Я слышал, как он говорил, что хочет, чтобы тори победили на выборах в Вестминстере, и что лучше он встретится с самим дьяволом, чем допустит, чтобы виги снова вернулись. Да вы сами знаете этих церковников. Тори обещают им вернуть былую власть, дать им право говорить нам, когда мочиться, а когда опорожняться. Ничего нет ближе сердцу священника, чем политика тори.

Я сплюнул. Ведь одним из кандидатов тори на выборах в Вестминстере был Гриффин Мелбери, муж Мириам. Я особо не вдавался в политические перипетии и, проживая вне Вестминстера, оставался безучастным к выборам, но одно я знал точно: я желал, чтобы Мелбери не победил. Почему Мириам вышла за него? Почему покинула своих единоверцев и меня, променяв на человека, который заставил ее сменить веру? Если попытки Аффорда помочь грузчикам приведут Мелбери к победе на выборах, я бы предпочел, чтобы недоброжелатели Аффорда привели в исполнение свои угрозы, а грузчики были доведены до нищеты.

Я все еще не мог примириться с тем, что Мириам вышла за этого человека. Я никогда его не видел, но в моем воображении он представлялся высоким, хорошо сложенным, мускулистым, с утонченным лицом. Наверняка он обладает истинно английским обаянием и легкостью в общении. Все, что мне было о нем известно, – это то, что он из знатной семьи землевладельцев, приверженцев тори, что его отец и дядя были членами парламента, а его два брата – священниками. До сего времени он служил в одном из карманных округов, но благодаря хорошим связям с некоторыми епископами Англиканской церкви, пользующимися влиянием в Вестминстере, решил участвовать в выборах в этом округе, возможно, одном из самых важных во всей стране.

Да, обаяния Мелбери наверняка не занимать. Ему удалось убедить Мириам обратиться в англиканскую веру. Совсем молоденькой она вышла замуж за сына моего дяди Мигеля, неприветливого малого, который погиб в море, едва узнав жену. Я познакомился с ней, когда расследовал смерть своего отца, и был уверен, что она испытывает ко мне такие же горячие чувства, как я к ней. Но вопреки тому, чему нас учат романы, мы живем в мире, где прагматизм важнее романтических идеалов. Сидя с романом на коленях, мы можем сколько угодно грезить о рае в шалаше, но подобные идеи не более чем плод воображения. В жизни все иначе. Нам необходимы пища, одежда и достойные спутники. И еще хорошо бы жить, не страшась кредиторов.

Я знал все это, но тем не менее просил руки Мириам. В ответ она сказала, что мы слишком разные люди. Я знал, что она права, но это не помешало мне повторить предложение руки и сердца. После третьего отказа я оставил попытки, считая, что настаивать глупо и унизительно.

Несмотря на это, мы продолжали видеться. Я перестал домогаться ее руки, но страсть не угасла, что было ясно без всяких слов. Она знала об этом, не могла не знать, но, несмотря на это, искала встреч со мной. Однажды вечером она пришла в дом моего дяди на авдалу – завершение субботы. Я почувствовал, что в тот вечер она была особо внимательна ко мне. В свете фигурной свечи, одурманенный сладким ароматом курений, я ощущал жар ее глаз на своем лице.

Мириам была ослепительно красива в синем платье и шляпке, из-под которой выбивались темные локоны.

Она была прекрасно сложена и хороша лицом, со смуглой кожей и изумрудно-зелеными глазами. Но если бы мне вскружила голову только ее красота, я был бы глупцом, ведь красивых и доступных женщин в Лондоне не счесть. В Мириам меня восхищали ее острый ум и чувство юмора, ее жизнелюбие. Судьба обошлась с ней жестоко. Она рано вышла замуж за молодого замкнутого парня, которого едва знала и, насколько могу судить, не любила. Спустя несколько месяцев после свадьбы он пропал без вести, но она осталась под опекой моего дяди. И несмотря на его щедрость и благожелательность, она мечтала о независимости.

Помимо своей воли Мириам оказалась в центре аферы с акциями «Компании южных морей», с которой я связывал смерть своего отца. Ей повезло гораздо больше, чем ему. Компания щедро заплатила ей за молчание. Эти деньги принесли ей независимость, хотя какое-то время она сохраняла тесную связь с родителями своего покойного мужа.

В тот вечер мы были одни. Тетя, гости и мой дядя, который желал видеть Мириам моей женой почти так же, как я, оставили нас наедине. Дядя сделал вид, что в этом нет ничего предосудительного. Мириам могла бы возразить. Она могла бы смутиться и уйти, но она этого не сделала. Она продолжала сидеть и велела принести еще вина.

В начале вечера мы сидели в противоположных концах комнаты, но странным образом оказались на одном диване. Я сказал «странным образом», но это неправда, каждое перемещение было тщательно спланировано с моей стороны. Например, я вставал, чтобы взять что-нибудь, и садился ближе к ней. Я ронял пуговицу, поднимал ту с пола и садился еще ближе к ней. После каждого перемещения я проверял ее реакцию и не встречал неодобрения.

И мы оказывались все ближе и ближе друг к другу, пока наши губы не встретились. В тот вечер я выпил лишнего, но прекрасно помню, как все началось.

Между нами оставалось лишь несколько дюймов, и она говорила о книге, которую недавно прочитала, и что было в ней интересного. Я едва слушал ее, так меня оглушили выпитое вино и страсть. Наконец, когда я не мог более сдерживаться, я погладил ее по щеке.

Она не отшатнулась, а, напротив, придвинулась ближе, потершись о мою руку, словно кошечка, и я склонился над ней и поцеловал.

Поцелуй был долгим, но потом она вскочила и отпрянула.

– Что ты делаешь? – сказала она возмущенно громким шепотом.

Я оставался на месте, чтобы ее паника не привлекла всеобщего внимания.

– Я поцеловал тебя.

– Нельзя этого делать. Ты прекрасно знаешь. Почему я опять должна тебе это говорить?

– Мириам, – сказал я, – ты должна изложить свою просьбу в письменном виде.

Она открыла рот, чтобы сказать какую-то колкость, но удержалась и долгое время пребывала в безмолвии. Я слушал собственное дыхание и стук экипажей за окном, словно это были самые занимательные звуки на свете.

– Ты прав, – сказала она таким тихим шепотом, что я не был уверен, не ослышался ли. – Ты прав, извини… И мне пора идти, – добавила она поспешно и направилась к выходу.

Я вскочил и схватил ее за руку. Не сильно, как вы понимаете, но решительно. Я не мог позволить ей уйти. Только не сейчас. Не так скоро.

– Почему ты убегаешь? Ты не хочешь уходить, так зачем уходишь?

Она покачала головой, не поднимая глаз. Было ясно, что она не останется, и я отпустил ее.

– Я бегу, – сказала она, – потому что не хочу убегать. – Она вздохнула. – Бенджамин, когда тебя пытались убить в последний раз?

Вопрос был неожиданный, и это меня насмешило.

– Не далее как две недели назад, – сказал я. – Вор, которого я выслеживал, бросился на меня с ножом. Не будь я настороже, он бы меня ранил или еще того хуже.

– Ты мог бы дать мне многое из того, что мне необходимо, – сказала она. – Я знаю, ты не обращался бы со мной как с вещью, как с неодушевленным предметом, как со служанкой. Я знаю, какой ты человек, Бенджамин. Но ты постоянно кого-то преследуешь и убиваешь, и тебя постоянно кто-то преследует и может убить.

Она замолчала, но мне было нечего сказать в свое оправдание, и мы долго сидели в тишине.

– Такая жизнь не для меня, – наконец промолвила она. – Я не могу жить с мужем, которого в любой момент могут убить, повесить или сослать на каторгу. Ты хочешь жениться на мне? Завести детей? У жены должен быть муж. Детям нужен отец, Бенджамин. Я так жить не смогу.

Что я мог ей возразить? Она была права.

Три недели спустя она прислала мне записку с просьбой зайти к ней домой в Эннз-Корт. Раньше она не присылала мне подобных записок, и какое-то время я даже тешил себя надеждой, будто она собирается сообщить мне с помощью женских намеков, что поменяла свое решение, что, хорошенько все обдумав, решила оставить былые предрассудки. И хотя мое воображение рисовало радужные картины, в действительности я не верил, что услышу от нее то, что хотел бы слышать больше всего.

Я также не ожидал услышать от нее то, что больше всего боялся услышать. Когда горничная проводила меня в гостиную, я увидел, что Мириам стоит, нервно перелистывая книгу, название которой вряд ли могла бы сказать, если бы ее спросили. Она отложила книгу и улыбнулась, как улыбается врач пациенту, которому предстоит серьезная операция. Вид у нее был утомленный, лицо осунувшееся.

– Бокал вина? – спросила она, зная заранее, что я не откажусь.

Ее тревога развеяла все мои иллюзии, и я принял бокал из ее дрожащих рук, чтобы подкрепить себя морально.

– Я еще не сообщила дяде, – сказала она, когда мы сели, – хотела, чтобы ты узнал первый. Не хочу, чтобы ты узнал об этом от посторонних.

Сейчас я говорю, что не догадывался тогда, о чем она собирается сказать, но, вероятно, это не так, поскольку помню, как я схватился за подлокотники кресла и едва не подпрыгнул.

– Я собираюсь выйти замуж, – сказала она.

На ее лице отразился ужас, но потом она собралась с духом и выдавила улыбку. Когда я думаю о ней как о замужней даме, я вижу эту фальшивую улыбку на ее лице.

Я молчал, и казалось, что прошла целая вечность. Я смотрел перед собой, размышляя. Думал о том, кого она сочла более достойным, чем я. Вспоминал время, которое мы провели вместе – как друзья, естественно. Какую радость я испытывал от общения с ней. Я вспоминал, как меня не покидала надежда, что она передумает. Теперь все надежды рухнули.

– Желаю тебе счастья, – наконец промолвил я.

Я старался говорить спокойным и безразличным голосом, полагая, что это самая достойная и самая жестокая реакция.

– Боюсь, что дядя может расстроиться, – сказала она. Она говорила слишком быстро, будто заранее приготовила слова. – Видишь ли, человек, за которого я выхожу замуж, англичанин, и его семья с незапамятных времен принадлежала Англиканской церкви. Чтобы не создавать проблем, я решила принять их веру.

Я отпил из бокала. Я пил с такой поспешностью, что вскоре почувствовал, как вино ударило мне в голову.

– Ты переходишь в другую веру?

– Да, – ответила она.

Не знаю, чего она ждала от меня, – может быть, что я начну браниться и отчитывать ее и возмущаться, требовать рассказать, что ей известно об этом человеке, или применю свои профессиональные навыки, дабы узнать о нем все, что возможно. Я открыл рот, но не смог произнести ни слова. У меня предательски исчез голос. Я прочистил горло и сделал вторую попытку.

– Почему? – тихо спросил я.

– Как ты можешь спрашивать меня об этом?

– Как? Как я могу не спрашивать? Ты веришь в то, во что он верит? Ты разделяешь его веру?

– Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы думать, будто я приняла это решение из-за веры. Если бы я хотела принять христианство из-за веры в христианские догмы, я бы это сделала давно.

– Зачем же тогда ты переходишь в другую религию? – спросил я.

Мой голос звучал громче и жестче, нежели мне бы хотелось.

Мириам закрыла глаза.

– Я хочу быть счастлива, – сказала она.

Я был бы рад найти доводы, чтобы возразить ей, но предложить мне было нечего. Что я мог сказать ей о счастье – о счастье, которое ей собирался дать человек, совершенно мне неизвестный. Я знал, что мне следовало встать и уйти, но поскольку все равно собирался мучить себя в течение полугода, я решил, почему бы не начать прямо сейчас.

– Ты его любишь? – спросил я.

Она отвела глаза.

– Зачем ты спрашиваешь об этом? Зачем тревожить нас обоих этими вопросами?

– Потому что я должен знать. Ты любишь его?

Она по-прежнему не смотрела на меня.

– Да, – прошептала она, отвернувшись.

Мне хотелось верить, что она лгала, но я не мог. Трудно сказать, и я до сих пор не знаю, что здесь виной – ее слова или мое сердце. Единственное, что я понимал, – это то, что нам не о чем больше говорить. Она сделала смертельный выстрел, после чего поединок заканчивается, наступает время уносить убитого.

Я встал, осушил бокал и поставил его на стол.

– Желаю тебе счастья, – сказал я и удалился.

Позже я узнал имя этого человека – Гриффин Мелбери. Свадьба состоялась через две недели после нашего разговора. Церемония прошла в узком кругу, и приглашен я не был. После этого я Мириам не видел. Услышав новость, мой дядя был в отчаянии. Тетя шепотом сообщила мне, что ее имя не должно более упоминаться в их доме. Все вели себя так, словно Мириам вообще никогда не было на свете. Или старались делать вид.

Это было нелегко, так как из-за выборов я и шага не мог ступить, не услышав имени ее мужа. А всякий раз, когда я слышал это имя, я мечтал схватить Мелбери за горло и задушить.

Пивная «Гусь и колесо» оказалась больше, чем я полагал, и представляла собой вытянутое помещение с несколькими десятками столов и стойкой в задней части, причем набитое битком. Здесь были рабочие разных мастей – англичане, конечно, но также чернокожие африканцы и смуглолицые индусы, к которым можно было отнести и меня в моем нынешнем наряде. В воздухе стоял запах джина, эля и вареного мяса, смешанного с вонью дешевого табака и мочи. Шум стоял невероятный – люди кричали, пели и громко смеялись. Я не мог понять, почему Литтлтон так рвался в пивную, зная, что ему не поздоровится, если его заметят. Теперь я понял, что риск был минимален. Хозяева «Гуся и колеса» экономили на свечах как могли, и в пивной стоял полумрак. Окон было недостаточно, учитывая количество курильщиков, и в помещении было темно и накурено. Я ничего не видел на расстоянии десяти футов. Задняя часть зала, где сидели курильщики, напоминала небо со звездами, скрытое пеленой туч.

Литтлтон намекнул, что пинта джина поможет ему побороть беспокойство. Я полагал, что ему лучше оставаться в трезвом уме, но не хотел заниматься нравоучениями и принес ему желаемой отравы, невзирая на то что для этого мне пришлось перешагивать через бесчувственные тела тех, кто выпил лишнего. Когда я заказал для себя слабого пива, разливальщик едва не поднял меня на смех, будто до меня никто никогда не заказывал подобной ерунды. Лучшее из того, что он мог мне предложить, представляло собой ужасающую бурду из эля и куриного бульона.

Он подал напиток, пожирая меня взглядом.

– Если он слишком крепок для тебя, дружище, можешь разбавить своей мочой.

Я хотел ответить колкостью, но придержал язык, решив не давать волю чувствам, пока не будет кончено дело. Я поблагодарил его за заботу и направился к Литтлтону, натянувшему на глаза шляпу, чтобы его не узнали.

– Что еще вам известно о политической стороне этого дела? – спросил я, протягивая ему джин. – До этого никто не говорил о политике и партиях. Боюсь, это может все осложнить.

Он пожал плечами:

– А, это. Не знаю. У меня нет права голоса, и партии и кандидаты меня особо не интересуют. Я пойду на выборы в надежде поесть или попить или что меня поцелует хорошенькая девушка, если решит, что у меня есть право голоса. Но тори или виги мне безразличны. И те и другие думают, что знают, как поставить бедняков на место. А сами заблудятся в собственной заднице, если вас интересует мое мнение. У нас и других проблем полно.

– Например?

– Ну, например, сейчас февраль, и работы в доках мало. В это время года заходит несколько барж с углем, и никаких перспектив до весны. Мы привыкли, что нам платили больше, чем другим грузчикам, и хорошие заработки помогали нам продержаться в то время, когда работы мало. Но из-за борьбы объединений за скудную работу мы зарабатываем не больше, чем если бы отгружали яблоки зеленщикам. Да и работать стало опаснее. Вот на прошлой неделе парня задавило насмерть бочкой с углем. Ему перебило ноги. Он умер через два дня и все это время кричал не переставая.

– И как Аффорд намеревается улучшить ваше положение?

– Не знаю. Я слышал его проповеди, но ничего толком в них не понял. Он говорит, раньше богатые заботились о бедных, а бедняки работали не покладая рук, но того, что они зарабатывали, хватало на жизнь, и они были счастливы. Он говорит, вигам наплевать на то, что было раньше, мол, их интересуют только деньги и они доведут бедняков до смерти, но не дадут им прилично заработать.

– Таким образом, он хочет, чтобы вы поверили, будто тори будут лучшими хозяевами, поскольку у них больше опыта в этом деле, а виги – худшими, поскольку такого опыта у них нет. Так?

– Ну да, что-то вроде этого.

– Это правда?

Литтлтон пожал плечами:

– Говорят, Деннис Догмилл – виг, и большую часть работы мы делаем для него. Я вам так скажу: отдай все его грузчики богу душу после окончания разгрузки, он бы и гроша ломаного за них не дал, если бы знал, что в другой раз можно будет нанять новых. У него черствое сердце потому, что он виг, или потому, что он такой человек? Мне кажется, политика здесь вовсе ни при чем.

Литтлтон натянул шляпу еще глубже, явно показывая, что его больше интересует джин, чем разговоры. Я от нечего делать на протяжении доброй половины часа разглядывал людей в таверне, пока не услышал какой-то шум в задней части зала. Зажгли несколько свечей, и кто-то забрался на бочку. Это был крепкий человек среднего роста, лет сорока на вид, с узким лицом и широко поставленными глазами, отчего он выглядел удивленным или даже растерянным. Он топнул ногой несколько раз, и гомон начал стихать.

Литтлтон вышел из оцепенения, произведенного джином.

– Вот он. Это и есть Билли.

Человек, стоящий на бочке, поднял пивную кружку.

– Выпьем, – громко произнес он, – за Динги Дэнни Робертса, который умер на прошлой неделе, раздавленный упавшей на него бочкой с углем. Он был в группировке Йейта… – Толпа неодобрительно зашумела, и Гринбилл повысил голос: – И хоть он был в группировке Йейта, он был грузчиком, как мы и как они, пусть даже их возглавляет этот негодяй. Так выпьем за Дэнни. Пусть он будет последним, кого постигла подобная участь.

Грузчиков не пришлось долго уговаривать, и они осушили свои стаканы. Подождав, пока не утихнет шум, – я не мог сказать, одобряли собравшиеся его слова или нет, – Гринбилл заговорил снова:

– Я попросил вас всех собраться сегодня здесь, ребята, потому что хочу вам кое-что сказать. Хотите знать, что именно? На следующей неделе прибывает судно, груженное углем, и Йейт со своими ребятами хочет отобрать у вас работу.

Поднялся такой невообразимый гвалт, что Гринбиллу пришлось сделать паузу.

– Так вот, вы, наверное, слышали о мерзавце Деннисе Догмилле, табачном торговце. – Он подождал, пока стихнут смех и свист. – Это он придумал, чтобы мы, грузчики, враждовали друг с другом. У него это вышло так хорошо, что теперь то же самое делают все судовладельцы. «У кого из вас самая низкая цена?» – спрашивают они. Поэтому я пошел к Йейту и сказал ему, что нам надо действовать сообща. Давай прекратим вражду. Давай объединим наши группировки и вместе повысим заработок наших грузчиков. И Йейт сказал… я повторяю вам слово в слово, что он сказал. Йейт сказал: «Скорее я сгорю в аду, чем свяжусь с таким отребьем, как вы. У тебя в банде одни карманники, тряпки да педики». Вот так он сказал, ребята, и я едва удержался, чтобы не пришибить его на месте за то, что он так сказал о вас.

– Это наглая ложь, Билли, ты сам знаешь.

В середине зала, между тем местом, где мы сидели, и местом, где стоял Билли, какой-то человек взобрался на стол. Лет около тридцати, лицо гладкое и молодое. У него были свои волосы, темные и собранные в небольшой хвостик. Несмотря на невысокий рост, он был явно силен.

– Поглядите, ребята! – воскликнул Гринбилл. – Это же Уолтер Йейт. Он сошел с ума, если посмел явиться сюда. Или ему так понравилось врать, что он готов рассказывать небылицы, не важно, слушают его или нет.

У Литтлтона от удивления открылся рот, и он выпрямился. Одной рукой он сдвинул назад свою шляпу.

– Что он затеял? – прошептал он, обращаясь скорее к себе самому, чем ко мне. – Его убьют.

– Сядь на место, – крикнул какой-то человек Йейту. – Тебе нечего здесь делать.

– А Гринбиллу нечего рассказывать враки, – ответил Йейт. – Я вам не враг. Это Деннис Догмилл и такие, как он, натравливают нас друг на друга. Нам всем нужно что-то есть, поэтому мы и работаем за гроши, так как это лучше, чем не получать ничего. Припасите свои проклятия для Догмилла и его друзей вигов, которые хотят загнать вас до смерти и выбросить на свалку. Вместо того чтобы поливать друг друга грязью, мы должны сделать все, чтобы мистер Мелбери получил место в парламенте. Он обязательно нам поможет. Он защитит наши традиционные права.

Я почувствовал, как напряглись мои мускулы. Снова этот Мелбери, я не мог слышать о нем.

– Сколько тебе заплатил Мелбери за агитацию? – спросил Гринбилл. – Ни у кого из нас нет права голоса, и ты бы это знал, будь ты одним из нас. Да и зачем оно нам? Гриффин Мелбери. Если у него нет судна под разгрузку, мне на него плевать. В задницу его самого и его мамашу-потаскуху.

– И зря, – сказал Йейт. – Он мог бы помочь справиться с Догмиллом и накормить твоих детишек.

– Я заткну тебе глотку кормом для скотины, если ты сам не заткнешься! – выкрикнул кто-то.

– Твои слова пахнут слаще дурман-травы, – добавил другой. – Неужели сам Папа послал тебя рассказывать эти небылицы?

А потом кто-то запустил в него кружку с джином. Йейт ловко уклонился, и кружка попала в грудь Гринбилла.

Какая наглость! Как он посмел уклониться от удара и осквернить их любимого вождя! Наступила полнейшая тишина, и все замерли. А потом кто-то схватил Йейта за руку и стащил со стола. Толпа набросилась на него и начала избивать. Сквозь крики было слышно, как сыпались тяжелые удары кулаков. Те, кто был ближе, пинали свою жертву ногами. Другие в ярости молотили кулаками воздух. Однако не всем так повезло, и пока одни пытались протиснуться поближе и ударить Йейта, другие уже успели позабыть причину своего возмущения и принялись громить все подряд. Некоторые метались по таверне, ища, что можно разбить или украсть. Другие бросились к выходу, ища большего простора для разрушения.

Я почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Это был Литтлтон.

– Пора уносить ноги, – сказал он. – Спасайтесь как можете, – предложил он и растворился в толпе.

Надо было послушаться его совета, но в этом хаосе я потерял способность ясно мыслить. Таверна почти опустела, но несколько мужчин продолжали ломать мебель, бочки с элем и бидоны с джином. Повсюду слышались удары, крики и грохот пивных кружек, разбивавшихся о каменные стены. Осколки масляных ламп валялись на полу, где разлившееся пиво, к счастью, загасило огонь.

Там же, на полу, распростерся бедняга Уолтер Йейт. Он лежал на спине, похожий на перевернутую черепаху. Один мужчина крепко держал его за руки, другой поднял над его головой стул, готовый проломить несчастному череп. Трое человек стояли рядом и в качестве поддержки молотили кулаками воздух. Однако, поскольку главная арена разрушений переместилась на улицу, они то и дело в нетерпении поглядывали на входную дверь.

Сказать по правде, мне было наплевать, какой докер получит какую работу. Более того, в глубине души я считал: Йейт заслужил, чтобы ему проломили череп, за то, что он так лестно говорил о Гриффине Мелбери. Однако спокойно смотреть, как у меня на глазах совершается убийство, я не мог. Я бросился вперед, сбил с ног человека, прижимавшего Йейта к полу, и оттащил жертву в сторону как раз вовремя – стул ударился об пол и разлетелся на куски.

Увидев, что я пришел на помощь их жертве, грузчики разбежались. Я помог Йейту встать на ноги. Он выглядел оглушенным, но, похоже, серьезных увечий не получил и отделался легкими царапинами.

– Спасибо, – сказал он, – подталкивая меня к выходу. – Не думал, что сыщу друга среди ребят Гринбилла.

– Я не имею отношения к ребятам Гринбилла. И хотя я не ожидал встретить вас здесь, мне нужно с вами поговорить. Если вам размозжат голову, мне не удастся этого сделать.

Я перевернул стол, стоявший рядом с дверью, чтобы укрыться от полудюжины мужчин, которые еще оставались в пивной. Кроме тех двоих, которые чуть не убили Йейта, остальные наслаждались сокровищами таверны в отсутствие хозяина. Точнее говоря, они угощались джином из бидонов и набивали карманы ножами и прочей утварью. Через несколько минут они или уснут, или станут еще агрессивнее.

Те двое видели, как мы спрятались за столом. Они посмотрели на мужчин, занятых джином. Они пытались принять решение.

– Меня зовут Уивер, – торопливо сказал я Йейту. – Я выполняю поручение священника по имени Аффорд. Он попросил меня найти человека, который посылал ему письма с угрозами. Он считает, вы можете что-нибудь знать, так как это, вероятно, связано с Догмиллом и вашими проблемами.

– Будь проклят этот Догмилл, да и Аффорд тоже! Напрасно я ввязался в это дело. Одни заговоры, тайны и интриги. А расплачиваются за все докеры.

Я хотел спросить, о каких заговорах, тайнах и интригах он говорит, но вовремя заметил, что агрессия взяла верх над опьянением. Четверо мужчин, угощавшихся джином, бросились в нашу сторону, как разъяренные быки.

Йейт сразу понял, что пора выбираться. Он распахнул дверь, и мне стало ясно, что разговор придется отложить, так как ничего хорошего снаружи нас не ждало. На улице были десятки, а может, и сотни мужчин, тузивших друг друга и тех, кто попадался им под руку, вышибая двери и сбивая с ног женщин. Один из них взял где-то факел и бросил его в дом напротив. К счастью, тот не долетел до цели и упал на каменные ступени, не причинив вреда никому, кроме другого бунтовщика.

Не успели мы выйти из таверны, как двое мужчин напали на Йейта, и было бы странно, избавив от смерти однажды, снова обречь его на смерть. Мне пришлось вмешаться и нанести мощный удар одному из нападавших. Тот пришелся в висок, и я не без удовлетворения отметил, что мужчина упал. Но на смену первому нападающему бросились сразу двое, и я едва успевал отражать их удары.

Я поднял голову и увидел кирпич, зажатый в чьих-то побелевших от напряжения пальцах и нацеленный мне в голову. Не знаю, как бы я избежал этого определенно смертельного удара, если бы Йейт, отбивавшийся от другого грузчика, не вскинул руку и не заставил нападавшего выронить кирпич. Я свалил это животное одним ударом в лицо и поблагодарил Йейта, на которого теперь смотрел благосклонно. Пусть он с восторгом говорил о муже Мириам, что для меня было худшим оскорблением, но теперь нас связывало братство борьбы.

Я не растерял навыков профессионального бойца и, несмотря на боль в раненой ноге, заставившей меня в свое время уйти с ринга, успешно отбивался от нападавших. В то же время я оглядывался вокруг в поисках выхода для себя и Йейта. Такого выхода я нигде не видел. Нападавшим не было счета. Не успевал я свалить одного, как ему на смену являлся другой. Йейт был молодцом, но, так же как и я, едва отбивался от нападавших.

Я сражался за свою жизнь, но не мог не заметить, что бунт приобрел политический оттенок. Группы докеров под предводительством противника Йейта, Гринбилла, скандировали: «Нет якобитам!», «Нет тори!», «Нет папистам!» Ничего странного, что бунт приобрел характер протеста, – перед выборами-то, – но меня удивило, что все случилось так стремительно.

Однако у меня были более насущные дела, поскольку, несмотря на то, что многие докеры были заняты скандированием и битьем стекол, другие проявляли упрямую приверженность драке, и не драке вообще, а именно с нами. Трудно сказать, как долго продолжался этот бой. Думаю, не менее получаса. Я наносил удары и отражал удары. По моему лицу струились пот и кровь. Но я продолжал драться. Как только казалось, что я отбил все удары, находился новый нападающий. Сначала я старался не выпускать из виду своего компаньона, но потом на это не стало хватать сил. Я едва отбивался от ударов. Однажды я набрался сил и оглянулся узнать, как там дела у докера, и с удивлением обнаружил, что его нет поблизости. Либо ему удалось скрыться, либо толпа нас разделила. Скорее всего второе. Сам не знаю почему, но мысль об этом вселила в меня ужас. Я спас Йейта, а он спас меня. Я чувствовал ответственность за его благополучие. Я переместился, чтобы сменить угол обзора, но его нигде не было видно. Меня охватила паника, словно я потерял ребенка, за которым мне поручили присматривать.

– Йейт! – позвал я, перекрикивая вопли и стук кулаков.

Никто не отозвался.

И вдруг все разом прекратилось. Секунду назад я дрался и звал Йейта, и вдруг наступила тишина, а я махал кулаками в воздухе и кружился в ожидании следующего неизвестного нападающего. Толпа обступила меня кольцом на расстоянии футов пяти. Я чувствовал себя как зверь, попавший в ловушку, на которого смотрели со страхом и опаской. Я тяжело дышал, согнувшись пополам, пытаясь собраться с мужеством и задать вопрос, почему я в центре внимания.

Затем появились два констебля и схватили меня за руки.

Я позволил им это сделать. Я не сопротивлялся. Когда меня арестовывали, я в изнеможении склонился и услышал незнакомый голос:

– Это он. Он самый. Грязный цыган, который убил Уолтера Йейта.

После этого меня увели к мировому судье.

 

Глава 5

Лондон после того, как сгущаются сумерки, не место для людей слабых, не говоря уже о тех, кто полностью лишен одежды. Но я сбежал из самой ужасающей тюрьмы во всем королевстве, и у меня на ногах были туфли. Если бы не наличие обуви, мое положение было бы столь же плачевно, сколь и унизительно, поскольку я шел на юг, а значит, мой маршрут проходил неподалеку от Флит-дитч. На этих улицах прохожий мог наступить на экскременты, или разлагающийся труп собаки, или какой-нибудь обрубок человеческого тела, выброшенный хирургом. Однако человека, только что сбежавшего из темницы и едва не оставшегося заживо замурованным в узком дымоходе, вряд ли станет тошнить, если он наступит босыми ногами на кучу дерьма или на ампутированную руку, в особенности учитывая, что под ледяным дождем можно отмыться. Что касается моей наготы, то вдобавок к холоду и сырости было еще и темно – наилучшее обстоятельство для побега из тюрьмы, – а кроме того, я не сомневался, что в этом городе, который я так хорошо знал, в темноте можно оставаться невидимым.

Однако оставаться невидимым можно было лишь какое-то время, все же мне требовалась одежда, и чем скорее, тем лучше, так как, несмотря на то, что радость от вновь обретенной свободы придавала мне невиданную бодрость, словно я выпил дюжину чашек кофе, я чувствовал, что замерзаю и что у меня немеют руки. От холода у меня стучали зубы, и я дрожал так сильно, что опасался потерять равновесие и упасть. Мне претила мысль отбирать у кого-либо то, в чем я так нуждался, но необходимость в одежде перевесила какие бы то ни было угрызения совести. Кроме того, я не собирался лишать человека всей одежды и оставлять его в положении, в каком на данный момент пребывал сам. Я намеревался найти кого-нибудь, кого можно было бы тем или иным способом убедить поделиться со мной частью своего изобилия.

Когда человек выходит из тюрьмы, и особенно если он оттуда бежит, он по-новому видит знакомые вещи. Двигаясь на запад, а затем на юг, я вдыхал запах Флит, словно это был чистый деревенский ручей. Крики разносчиков пирогов, торговцев курятиной и девушек, продававших креветки, снова и снова повторяя: «Свежие креветки, креветки, креветки!» – звучали пением тропических птиц. Неряшливые надписи на стенах, которые я не замечал раньше, типа «Уолпол, к черту тебя!», и «Дженни Кинг – потаскуха и шлюха», и «Если вам нужна овчина, посетите миссис Роз в заведении „Два епископа“», теперь казались мне диковинными письменами на неведомом языке. Однако странная новизна окружающего не могла притупить чувство холода и голода. Я был на грани голодного обморока, и крики торговцев пирогами, маринованной рыбой и печеной репой сводили меня с ума.

Мое путешествие по этой малоприятной части города начало приобретать характер странного, зловещего кошмара. Раз или два я наталкивался на посыльного или на попрошайку, которые улюлюкали мне вслед. Однако хорошо это или плохо, но в таком городе, как наш, где нищета стала обычным делом, мало кто удивляется при виде человека без одежды, которого принимают за очередную несчастную жертву нависшей над страной нищеты. Мне попадалось множество нищих, которые не стали просить у меня подаяния, но по отсутствующему выражению их глаз я понял, что они считают меня более благополучным, чем они, поскольку я был хорошо упитан. Несколько жриц любви предложили мне свои услуги, но я объяснил, что в данный момент у меня нет с собой денег.

Неподалеку от Холборна я увидел мужчину, лучшим образом отвечавшего моим целям. Это был человек из среднего класса, который изрядно выпил и оставил своих друзей в пивной, отправившись на поиски дешевой любви. Для стоящего на ногах, пусть и нетвердо, выпивохи найти дешевую любовь легко, в том числе и потому, что он привлекает внимание женщин, которые охотно избавят его от кошелька, часов или парика.

Этот прохожий – обрюзгший, промокший до костей, перешагнувший срединный рубеж своей жизни, – нетвердой походкой направлялся в сторону темноволосой женщины, которая имела столь же печальную наружность. Можно было сказать, что я оказывал ему услугу, препятствуя вступлению в интимную связь с существом, которое могло бы вызвать у него лишь отвращение, будь он трезв. И я был более чем уверен, что она лишила бы его части имущества, одарив взамен тем, что было вовсе нежелательно. Я вышел из тени, схватил его за плечи и затащил в темный переулок.

– Боже милосердный, помогите! – выкрикнул он прежде, чем я успел зажать ему рот.

– Замолчи, пьяный идиот, – прошептал я. – Ты разве не видишь, что я пытаюсь тебе помочь?

Мои слова произвели эффект, на который я рассчитывал. Он замолчал, задумавшись, как этот абсолютно голый незнакомец мог ему помочь. Пока он пребывал в раздумье, я снял с него камзол, шляпу и парик.

– Постойте! – закричал он, но это ему не помогло.

Он встал, возможно намереваясь преследовать меня, но поскользнулся на какой-то грязной жиже и упал. Все еще голый, но с трофеем под мышкой я бросился прочь. Я собирался воспользоваться украденными вещами, но на короткое время, ибо намеревался украсть одежду у другого человека, но это случится чуть позже.

Спустя полчаса я наконец был под крышей, рядом с восхитительно горячей печкой, и занят жаркой беседой.

– Или ты сделаешь, как я велю, или ты безмозглый дубина, – говорил я, обращаясь к лакею, крепкому парню лет восемнадцати.

Он бросил взгляд через кухню, где на полу лицом вниз лежал дворецкий. Из его уха тонкой струйкой текла кровь. Я обратился к нему с таким же предложением, но он сделал неправильный выбор.

– Я и двух недель тут не проработал, – сказал он с сильным северным акцентом. – Мне говорили, что бандиты могут вломиться в дом. Сотни голодных оборванцев просили подаяния, и очень настойчиво, но прежде мне и в голову не приходило, что увижу грабителя своими глазами.

Уверен, я представлял собой ужасающее зрелище, в камзоле на голое тело, с париком, едва прикрывающим мои собственные волосы, в шляпе, надетой поверх него набекрень, и промокший до нитки. Я украл парик, полагая, что, когда обнаружится мой побег, станут искать простоволосого брюнета, а не джентльмена в парике. Однако я был похож на джентльмена не больше, чем закованный в кандалы африканец, которого только что привезли в Ливерпуль.

– Парень, если не сделаешь, как я велю, света белого тебе не видать.

Чтобы выглядеть более грозно, мне следовало пододвинуться к нему ближе, но вместо этого я сделал несколько шагов назад, чтобы быть поближе к печке.

Однако он не заметил моих передвижений.

– Не вижу причин рисковать шкурой ради него, – сказал лакей, кивнув в сторону другой комнаты.

– Тогда отдай мне свою одежду, – сказал я.

– Но она же на мне.

– Тогда тебе придется сначала ее снять, – предложил я.

Он смотрел на меня, выпучив глаза и ожидая дальнейших разъяснений, но, поняв, что их не будет, тяжело вздохнул и, недовольно ворча себе под нос, будто я был его отцом, заставлявшим его пойти накормить свиней, начал расстегивать пуговицы и развязывать завязки. Закусив нижнюю губу, он снял с себя всю одежду, кроме рубашки, и бросил ее мне. Взамен я бросил ему свой недавно приобретенный камзол, отяжелевший от влаги. А сам надел его ливрею, приятно сухую, однако вшей на ней было больше, чем хотелось бы.

Я не ставил целью обмануть его хозяина, ибо обман продлился бы не больше секунды. Но я рассчитывал, что, увидев меня в ливрее своего слуги, он растеряется и станет более сговорчивым. Кроме того, ливрея послужит мне отличной маскировкой в дальнейшем, когда я покину этот дом.

После того как слуга надел мой камзол, я связал его веревкой, которую нашел на кухне.

– В доме есть другие слуги? – спросил я, жадно впиваясь зубами в найденную буханку хлеба.

Хлеб был вчерашним и черствым, но мне казался замечательно вкусным.

– Только девушка, которая убирает, – сказал он. – Она целомудренна, и я не сделал ничего такого, чтобы оскорбить ее честь.

Я поднял бровь.

– Где она сейчас? – спросил я с набитым хлебом ртом.

– У нее сегодня выходной. Она навещает свою мать, которая нянчит детей одной знатной дамы, что живет неподалеку от Сент-Джеймса. Она вернется не раньше чем через два часа.

Я подумал, не лжет ли он – естественно, о времени возвращения девушки, а не о ее целомудрии, – но решил, что он не посмел бы меня обмануть. Не желая расставаться с хлебом, я зажал его зубами, нашел кухонную тряпку и заткнул слуге рот. Потом я велел ему следить за объявлениями в ежедневной газете на предмет утери камзола, парика и шляпы. Было бы милосердно вернуть вещи их владельцу.

Я быстро расправился с хлебом, нашел пару яблок, одно из которых съел, а другое положил в карман и решил, что пора приступать к делу. Дом был не очень большим и имел обычную планировку, поэтому найти того, кто был мне нужен, не составило труда.

Я нашел судью Пирса Роули в ярко освещенном кабинете с красными занавесками, красными подушками и красным турецким ковром. Сам Роули был в халате и ночном колпаке, тоже красного цвета. Без судейских регалий я с трудом его узнал. Я принял это за хороший знак. Думаю, меня тоже было трудно узнать в моем наряде, и я намеревался удивить его. Он сидел ко мне спиной, так, чтобы пламя в камине максимально освещало письменный стол и бумаги на нем. В комнате горели свечи, а рядом с подносом с яблоками и грушами был поставлен графин с вином чудесного красного цвета; судя по аромату, это был портвейн. Я с удовольствием выпил бы бокал-другой, но мне было необходимо сохранять трезвость ума.

Подойдя ближе, я увидел, что Роули прижимает к груди толстый фолиант. Он спал. Признаюсь, у меня возникло желание отомстить ему. Схватить его за горло, чтобы он проснулся и встретил кошмар собственной смерти. Жестокость такого эксперимента мне казалась привлекательной, и судья, безусловно, этого заслуживал. Однако я понимал, что убийство не принесет мне ничего, кроме чувства удовлетворения.

Я встал напротив и принялся покашливать, пока он не проснулся. Его отечные веки задрожали и затрепетали, щеки задвигались. Он вытер слюни рукавом халата и потянулся за вином.

– В чем дело, Доз? – рассеянно спросил он, но, коснувшись губами серебряного кубка, поднял на меня взгляд и увидел, что это не Доз. Он выпрямился, позабыв о вине, и оно пролилось ему на колени. – Уивер, – прошептал он.

– Мистер Доз временно нетрудоспособен, – сказал я, – а ваш дворецкий, не знаю его имени, разбил себе голову.

Он откинулся на спинку кресла.

– Вы сбежали, – сказал он с легкой улыбкой.

Я посчитал бессмысленным подтверждать то, что и так было очевидно.

– Вы сделали все, чтобы присяжные вынесли обвинительный приговор, – сказал я. – Почему?

– Спросите у присяжных, – резко ответил он, с такой силой прижимаясь к спинке кресла, словно надеялся ее выдавить. От натуги его щеки раздулись, как крылья, и он стал больше похож на маскарадную маску, чем на человека.

– Нет, я должен спросить это у вас. Вас не интересовала правда о смерти Йейта. Вам непременно нужно было, чтобы вынесли обвинительный приговор, и вы без колебаний отправили меня на виселицу. Я хочу знать почему.

– Убийство – это тягчайшее преступление, – сказал он очень тихо. – Оно должно быть наказано.

– Так же, как попытка убийства. Именно так, а не иначе я рассматриваю ваше отношение ко мне.

Роули перестал корчиться, будто внезапно решил проявить смелость и не трусить.

– Можете думать что хотите. Дело ваше, но я к этому никакого отношения не имею.

Я подошел ближе.

– Позвольте мне констатировать очевидный факт, сэр. Повесить меня можно только однажды. Приговор был оглашен. Если я снова окажусь за решеткой, то меня, несомненно, ожидает самая ужасная участь независимо от того, что произойдет между нами. Вы должны отдавать себе отчет, что в данный момент закон не может ограничивать мои действия. – Я нагнулся над ним. – В своих усилиях наказать меня с помощью закона вы поставили меня вне закона, и, что бы я ни совершил, мне теперь нечего терять. А теперь я повторю свой вопрос, если позволите. Почему вы так хотели, чтобы мне был вынесен обвинительный приговор?

– Потому что я думал, что вы виновны, – сказал он, отвернувшись.

– В это невозможно поверить. Вы слышали, как свидетели признались, что им заплатили за то, чтобы они сказали, будто видели то, чего на самом деле не видели, чего и видеть не могли, поскольку этого не было. Вы предпочли закрыть глаза на лживость свидетельских показаний. Вы приказали присяжным закрыть глаза на лживость свидетельских показаний. Я требую, чтобы вы объяснили почему.

Поскольку я предполагал, что его честь будет упорствовать, я захватил с собой из кухни нож. Теперь я достал его и, не дав судье возможности гадать, собираюсь я им воспользоваться или нет, вонзил острие в его щеку под левым глазом. Я не собирался причинять серьезного вреда, а хотел только продемонстрировать, что я человек дела, а не слов.

Он схватился за рану обеими руками. Надо сказать, она была пустяковой, несмотря на кровотечение. Цирюльник и тот наносит более серьезные раны при бритье.

– Вы выкололи мне глаз! – закричал он.

– Это не так, – сказал я, – но я вижу, что возможность ослепнуть вас огорчает. И я на самом деле выколю вам глаз, если вы не ответите на мой вопрос. Возможно, вы не поняли, что я не располагаю лишним временем. Надеюсь, вы простите меня, если я начну терять терпение.

– Черт с вами, Уивер. У меня не было выбора. Я сделал для вас все, что мог.

Он скорчился на кресле, зажимая порез обеими руками, будто опасался, что истечет кровью, если не будет закрывать рану всеми десятью пальцами.

– Почему у вас не было выбора?

– Черт побери, – проворчал он. Казалось, он не обращается ни к кому конкретно. Затем снова повернулся ко мне. – Смотрите, Уивер, вам удалось освободиться. Этого самого по себе достаточно. Если вы человек разумный, то, вместо того чтобы тратить зря время, вам следует убраться отсюда подальше. Не стоит сердить этих людей.

– Каких людей? Кто велел настроить присяжных против меня? – потребовал я.

Молчание. Но я занес над ним кухонный нож, и он стал более многословным.

– Черт возьми! Я не допущу, чтобы меня искалечили из-за него. Не настолько мне дорог этот человек. И зачем только я в это ввязался! Но поскольку грядут всеобщие выборы, никто не может оставаться нейтральным.

Я напрягся:

– Как, снова выборы? Какое отношение ко всему этому имеют выборы?

– Это Гриффин Мелбери, – сказал он. – Гриффин Мелбери велел мне это сделать. Прошу вас, не говорите, что я вам сказал. Этот человек может быть опасным врагом, и я не хочу подвергать себя риску.

Его слова настолько удивили меня, что я едва не выронил нож. Посмотрев на руки, я увидел: нож я сжимаю с такой силой, что пальцы побелели.

Гриффин Мелбери. Вестминстерский кандидат тори. Человек, женившийся на Мириам.

– Расскажите мне все, – сказал я. – Ничего не утаивая.

– Мелбери назначил мне встречу, как только узнал, что мне выпало вести ваше дело. Необходимо, сказал он, чтобы вас признали виновным и повесили. Все ценности тори, включая сильное влияние Церкви, сильную монархию, контроль за новым богатством и либеральными идеями, – все это зависело от выполнения его приказа. Он недвусмысленно дал понять, что, если я не выполню своего долга, после следующих выборов у власти окажется достаточно тори, чтобы лишить меня места.

Я знал, что большинство судей – политические фигуры и зависят от одной из двух политических партий. Я также знал, что эти люди не видят ничего дурного в том, что их политические связи влияют на принимаемые ими решения. Однако я не мог понять, почему тори так страстно желали, чтобы меня осудили за это преступление. Как моя казнь могла быть связана с политикой тори? Единственное, что приходило мне на ум, – что Мелбери все это придумал, так как для него это был вопрос чести. Поскольку я никогда не встречался с Мелбери, ничем ему не мешал и не досаждал, трудно было поверить, что он затаил такую страшную злобу на меня только потому, что я когда-то ухаживал за женщиной, ставшей его женой.

– Но почему? – спросил я.

– Откуда я знаю, – раздраженно ответил Роули, словно я был ребенком, который спрашивал, почему небо синее. – Я не знаю. Он не сказал. Он не желал говорить. Я требовал ответа, но он только угрожал. Вы должны поверить, что мне вовсе не доставляло удовольствия делать то, что я сделал. У меня не было другого выхода.

– Какое я имею отношение к этому? Я никак не связан с тори.

– Откуда мне знать, если Мелбери ничего не объяснил? Я думал, вы знаете больше, чем я. Если бы я мог изменить ход сегодняшнего процесса в суде, я бы его изменил. Мне вовсе не нравится, что из-за вас или из-за него моя репутация пострадала. Я поступил так, поскольку мне не оставалось ничего другого.

Долгое время я сохранял молчание, не слыша ни потрескивания огня в камине, ни тиканья часов, ни тяжелого дыхания Пирса Роули, который перестал зажимать свою давно подсохшую рану и теперь закрыл руками лицо, по которому катились слезы. Он был жалок.

– Покажите мне ваши банкноты, – сказал я.

Роули убрал руки с лица. Когда я угрожал его жизни, он корчился и дрожал, но теперь, когда я угрожал его богатству, в нем проснулся лев.

– Я полагал, вы не унизитесь до кражи, – сказал он спокойно.

Его голос звучал ровнее, и я подумал, что либо он слишком дорожит своими деньгами, либо изображал труса, чтобы предотвратить более серьезное наказание.

– Меня признали виновным в уголовном преступлении, – сказал я. – Я уверен, суд не терял времени даром и успел посетить мое жилище и конфисковать мое имущество. Теперь у меня нет ни дома, ни денег. Поскольку вы сыграли главную роль в том, чтобы меня признали виновным, я полагаю, будет справедливым, если вы компенсируете мои убытки. Итак, где вы храните банкноты?

– Я вам этого не скажу, Уивер. Я не позволю себя ограбить. Не позволю вам.

«Я вам этого не скажу». Должно быть, он потерял ум. Надо было ему сказать, что у него нет банкнот. Я угрожающе поднял нож, но на Роули это не оказало никакого действия.

– Эта небольшая рана, которую вы мне нанесли, доказывает, что вы не способны на бессмысленную жестокость, – сказал он. – Вы могли бы причинить мне больший вред, но не сделали этого.

В этот момент из кухни донесся какой-то шум. Затем я услышал вопль женщины. Служанка, чья честь была в безопасности в присутствии лакея, вернулась раньше времени и нашла своих товарищей в плачевном положении. Я не мог дольше оставаться в доме судьи.

– Банкноты, – сказал я. – Быстро.

Он выдавил улыбку:

– Думаю, ничего не выйдет. – Я видел, как расширились зрачки его глаз, когда он собрал всю свою смелость, чтобы бросить мне вызов. – Видите ли, Уивер, ваша репутация вам вредит. Вы можете угрожать шпагой или пистолетами и даже пускать их в ход, когда вам грозит опасность или когда вы сталкиваетесь с опасными противниками. Я всего лишь старик и представитель закона, беззащитный в собственном доме. Я не верю, что вы можете причинить вред такому беззащитному человеку, а угроз я уже слышал от вас достаточно. Я сказал вам то, что вас интересовало, несмотря на огромный риск с моей стороны. А теперь убирайтесь отсюда, если это еще возможно, так как я не дам вам ни пенни, ни фартинга. Если вы считаете, что вам полагается компенсация, спрашивайте у Гриффина Мелбери.

Я обдумал его слова, а потом бросился к нему со скоростью, которая удивила меня самого. Одной рукой я схватил его правое ухо, а другой – отрезал довольно значительную его часть. Я показал ему окровавленный кусок, прежде чем бросить на письменный стол, где он шлепнулся на стопку писем. От изумления Роули онемел и застыл. Он не отводил глаз от комочка плоти на письменном столе.

– Где вы храните банкноты? – снова спросил я.

К моей радости, у мистера Роули оказалось более четырехсот фунтов в передаваемых векселях, не считая двадцати или около того фунтов наличными. Мне удалось забрать их и покинуть дом, прежде чем служанка вернулась с подмогой. И хотя эти деньги не могли компенсировать тот вред, который он мне причинил, все же я испытывал чувство удовлетворения от того, сколь значительная сумма перешла из его владения в мое.

У меня не было ясного представления, как лучше использовать полученные от Роули сведения. У меня не было плана действий, и я не знал, где найти надежное укрытие. Однако я знал, куда пойду в первую очередь.

 

Глава 6

До сего времени я имел слабое представление о жизни ливрейного лакея, но по пути к Блумсбери-сквер мне улыбались проститутки, меня приветствовали другие мужчины, тоже одетые в ливрею и обращавшие внимание на нехватку кое-каких деталей в моем гардеробе. Меня дразнили рассыльные, а подмастерья приглашали пропустить с ними по стаканчику. Ливрейный лакей находится на самой грани между привилегированными и неимущими и знает, ибо живет в обоих лагерях, что будет предметом насмешек и тех и других, если осмелится перейти эту грань.

Я старался избегать подобных насмешников, как мог, ибо не был уверен, что буду выглядеть достаточно убедительно вблизи. Большинство ливрейных лакеев были моложе меня, хоть и не все, но возраст не был самым важным фактором, который мог меня разоблачить. Парик, еле налезавший мне на голову, беспокоил меня куда больше, невзирая на то, что мне с трудом, но удалось запихать под него собственные волосы. Тем не менее парик сидел странно, на самой макушке, и я знал, что при близком рассмотрении он не выдержит никакой критики.

К дому моего друга Элиаса Гордона я подходил с некоторым волнением. Я мог только предположить, что мое бегство уже обнаружено, а любой, знакомый с моими привычками, знал, что Элиас, часто помогавший мне в расследованиях, вероятно, будет первым, у кого я буду искать пристанища. Если за его домом следили, то можно было предположить, что следили за домом моего дяди, а также за полудюжиной домов моих близких друзей и родственников. Но из всех моих знакомых я мог полностью довериться только Элиасу, причем не только с точки зрения обеспечения моей безопасности: он мог рассмотреть проблемы, с которыми я столкнулся, трезво и беспристрастно.

Хоть и хирург по профессии, Элиас был в большей степени философом. Когда я пытался расследовать тайну, окружавшую смерть моего отца, именно Элиас объяснил мне, как работают тайные пружины великих финансовых учреждений нашего королевства. Что еще важнее, он познакомил меня с теорией вероятности, которая была основным философским механизмом, приводившим в действие финансовую машину, и научил пользоваться ею при расследовании преступлений в тех случаях, когда не было свидетелей и доказательств. На этот раз проблемы у меня были намного серьезнее, но я надеялся, что Элиас посоветует, как мне быть.

Итак, я решил рискнуть и наведаться к нему, положившись на то, что меня будет трудно узнать в ливрее, на живость своего ума и на, увы, несколько уменьшившуюся, но все же вполне еще надежную физическую силу. Я убеждал себя, что, если только в засаде меня не ждет маленькая армия, отразить нападение я должен без особого труда.

Дождь лил не так сильно, как когда я бежал из Ньюгейта, хотя полностью не перестал. На улицах было темно и мокро. Подойдя к дому Элиаса, я заметил двоих мужчин на посту. Втянув голову в плечи, они пытались защититься от моросящего дождя. Оба были примерно моего возраста, и ни один не отличался атлетическим телосложением. Они были одеты в темные костюмы, приличествующие людям среднего сословия, короткие парики и небольшие шляпы – все это насквозь промокшее. Костюмы не были ливреями, но напоминали их.

Я не мог понять, кто они такие, но они явно не были ни констеблями, ни солдатами. Однако они были хорошо вооружены. У каждого в руке было по пистолету, и, судя по размеру их карманов, там лежало запасное оружие. У меня, напротив, не было никакого оружия, кроме кухонного ножа, который я спрятал под камзолом.

Я хотел избежать встречи с этими мужчинами и войти через заднюю дверь, но один из них заметил меня и окликнул.

– Эй, ты, парень, – сказал он. – Чего тебе здесь надо?

– У меня дело к мистеру Джейкобу Монку, который здесь проживает, – сказал я, назвав имя одного из постояльцев. Я говорил с сильным йоркширским акцентом, надеясь таким образом сбить их с толку.

Мужчины подошли поближе.

– И какое у тебя дело к этому Монку? – спросил меня тот, который меня окликнул.

– У меня к нему записка. – Я подошел поближе.

– От кого записка? – Он отер мокрое от дождя лицо.

Я ответил, не задумавшись ни на секунду.

– От хозяйки, – сказал я, надеясь, что он не знает: Монк – семидесятилетний старик, которого вряд ли интересуют любовные интрижки.

– А кто твоя хозяйка?

Я ухмыльнулся и закатил глаза, как это не раз при мне делали наглые ливрейные лакеи.

– А это не вашего ума дело. Так я вам и сказал. Да и кто вы такие, чтобы задавать такие вопросы?

– Эти холуи мнят себя джентльменами, – сказал один из постовых. – Мы служащие таможни, вот мы кто, а ты – лизоблюд. Не забывай это.

– Ступай, неси свою записку, милорд, – сказал другой. – Прошу прощения, что отвлекли от выполнения такого важного задания. Я себе не прощу, если помешаю счастью мистера Монка с твоей коварной хозяйкой.

Я хмыкнул и улыбнулся ему, а потом постучал в дверь. Несмотря на изображаемую заносчивость, во мне усиливалась тревога. Таможенникам полагалось контролировать соблюдение акцизных норм. С какой стати на поиски сбежавшего из Ньюгейта убийцы послали людей, чьей обязанностью было выслеживать контрабандистов и нарушителей таможенных правил? Я не видел в этом никакого смысла, но это лишь означало, что мое дело еще сложнее, чем я мог предположить.

Я услышал, как поворачивается дверная ручка, и моя тревога усилилась: домовладелица Элиаса, миссис Генри, меня непременно узнает, а рассчитывать на ее молчание я не мог. Она всегда была очень хорошо расположена ко мне, но теперь всем известно, что я убийца. Кроме того, я знал, что найдутся такие, кто не одобрит моего поведения в доме мистера Роули.

К счастью, мои тревоги были напрасны. Миссис Генри открыла дверь, посмотрела на меня так, словно видела впервые, и спросила, по какому я делу. Я повторил то, что сказал патрулю, и она пригласила меня войти.

Я думал, она задаст мне какие-нибудь вопросы или будет умолять вернуться в тюрьму и довериться закону и Господу Богу, но она ничего этого не сделала. Она только устало улыбнулась и показала на лестницу.

– Тогда следуйте наверх. Вы найдете его там.

Элиас отворил дверь, как только я постучал. На секунду зрачки его глаз расширились, а потом он схватил меня за руку и втащил в комнату.

– Ты ума лишился, если пришел сюда. Там внизу люди, которые тебя дожидаются.

– Я знаю, – сказал я. – Двое таможенников.

– Таможенников? При чем здесь они?

Он хотел сказать что-то о моих преследователях, но передумал и вместо этого подошел к буфету, где стояли бутылка вина и несколько немытых стаканов. Комнаты, которые занимал Элиас, были приятными, но не очень аккуратными. Повсюду были разбросаны старая одежда, книги, бумаги и грязная посуда. На его письменном столе горело несколько свечей, и, по-видимому, до моего прихода он работал. Будучи хорошим хирургом, Элиас отдавал предпочтение литературному труду и уже испробовал свое перо на поприще драматургии и поэзии. В данное время, по его признанию, он работал над вымышленными записками экстравагантного шотландского хирурга, в которых описывались его приключения в социальном лабиринте Лондона.

– Без сомнений, тебе пришлось многое пережить, – сказал он, – но, прежде чем мы это обсудим, я должен поставить тебе клизму. – У него в руках был цилиндр величиной с мой указательный палец, коричневого цвета и по виду жесткий, как камень.

– Что ты сказал?

– Клизма, – с готовностью объяснил он, – очищает желудок.

– Я понимаю. Но, сбежав из самой ужасной тюрьмы в королевстве, я не намерен отмечать свое освобождение, сидя в твоем присутствии на горшке, чтобы затем предъявить его содержимое для анализа.

– Клизма никому не доставляет удовольствия, но дело совсем в другом. Я изучал этот вопрос и пришел к заключению, что это самое лучшее средство, даже лучше кровопускания. В идеале нужна комбинация мочегонного и слабительного, но, подозреваю, ты не захочешь применять все три средства сразу.

– Поразительно, как хорошо нас знают наши друзья, – заметил я. – Ты видишь меня насквозь, на что не способны посторонние, и понимаешь, что у меня нет ни малейшего желания испражняться, мочиться и блевать одновременно.

Он поднял руку:

– Давай на время отложим этот вопрос. Я пекусь о твоем здоровье, как ты знаешь, но вижу, что не могу убедить тебя испробовать превосходное медицинское средство. Полагаю, ты не станешь отказываться от стакана вина.

– Не могу объяснить почему, но это предложение нравится мне гораздо больше предыдущего.

– Нет необходимости язвить, – сказал он, наливая мне бокал розоватого вина. Протягивая мне его, он, казалось, впервые обратил внимание на мою ливрею. – Тебе идет форма, – сказал он.

– Пока что костюм меня не подвел.

– Где ты его взял?

– Отнял у лакея Пирса Роули.

Он выкатил глаза от удивления:

– Уивер, только не говори, что был там.

Я пожал плечами:

– Мне показалось это хорошей идеей.

Он закрыл лицо рукой с таким видом, будто я разрушил какой-то его план. Потом он встал и глубоко вздохнул:

– Надеюсь, ты не наделал там глупостей.

– Конечно нет, – сказал я. – Но я отрезал судье ухо и забрал у него четыреста фунтов.

Странно, но это ужасающее признание успокоило его. Он снял со стула бриджи в винных пятнах и сел.

– Тебе надо покинуть страну, и, естественно, как можно скорее. Может быть, Соединенные Провинции? Ты не забыл, что у тебя там брат? Или можно уехать во Францию.

– Я не собираюсь покидать страну, – сказал я, подняв с ближайшего ко мне стула женский корсет. – И не подумаю бежать: не хочу, чтобы люди поверили, будто я убийца. – Я бросил этот предмет женского туалета на бриджи и сел на стул.

– Какая разница, что подумают люди? Даже если тебе удастся доказать, что ты не убивал этого Йейта, тебя все равно повесят за то, что ты отрезал ухо судье королевской скамьи и украл у него четыреста фунтов. Закон не прощает подобных вещей.

– Он не прощает и судебной коррупции. Уверен: как только люди поймут, что Роули был подкуплен и мне не оставалось ничего другого, все обвинения против меня будут сняты.

– Ты сошел с ума, – сказал он. – Разумеется, обвинения сняты не будут. Нельзя попирать закон, сколь ни были бы справедливы мотивы и логичны объяснения. Здесь не может быть и речи о справедливости. Это государство.

– Посмотрим, что можно делать и чего нельзя, – сказал я с уверенностью, которой у меня вовсе не было.

Он задумался.

– Четыреста фунтов – огромная сумма, – сказал он. – Ты уверен, что тебе понадобятся все деньги?

– Полно, Элиас.

– Знаешь, ты мне должен тридцать фунтов. И поскольку тебя должны вот-вот отправить на виселицу, думаю, ты согласишься, что теперь самое время напомнить о долге. Если я хочу закончить это небольшое беллетристическое произведение, над которым сейчас работаю, мне приходится принимать любую помощь.

– Послушай меня, – сказал я. – Я не могу оставаться здесь долго, я сказал таможенникам внизу, что мне нужно доставить любовную записку одному из здешних жильцов. Поэтому сейчас я уйду и буду тебя ждать через час в таверне «Турок и солнце» на Чарльз-стрит. Знаешь эту таверну?

– Знаю, но никогда в ней не был.

– Я тоже, и по этой причине я выбрал ее для встречи. И проверь, чтобы за тобой не было хвоста.

– Как это сделать?

– Не знаю. Призови на помощь свою литературную музу. Смени несколько наемных экипажей, например.

– Очень хорошо, – сказал он. – Через час в «Турке и солнце».

Я встал и поставил стакан на письменный стол.

– А как тебе удалось выбраться? – спросил он.

– Ты видел женщину, которая бросилась ко мне в объятия после того, как объявили приговор?

– Конечно видел. Очень симпатичное создание. А кто она?

– Понятия не имею, но она сунула мне в руку отмычку.

Он удивленно поднял бровь:

– Как это мило с ее стороны! И ты действительно не знаешь, кто она такая?

– Судя по исполнению, могу лишь предположить, что это девушка Джонатана Уайльда. Только у главного охотника за ворами имеется в распоряжении целый сонм красоток, в совершенстве владеющих искусством карманника. Но, знаешь, я даже не стану голову ломать, пытаясь понять, зачем ему нужно, чтобы я был на свободе, или почему он не стал свидетельствовать против меня.

– Я и сам удивился. Когда его вызвали, я был уверен, он сделает все, чтобы погубить соперника. Он не очень-то церемонился с тобой в прошлом. Только вспомнить, как он послал своих головорезов, чтобы избить тебя и унизить. И вдруг делает вид, что относится к тебе с восхищением. Все это очень странно, но, думаю, ты вряд ли собираешься у него об этом спрашивать. Я прав?

Я засмеялся:

– Угадал. Пока за мою голову обещано вознаграждение, я не планирую показываться в его таверне, чтобы узнать, не он ли оказал мне услугу, а если это так, не окажет ли еще одну. Если ответ окажется отрицательным, мне придется туго.

Элиас кивнул:

– И все же, если это он послал эту девушку, тебе следует знать почему.

– Я узнаю. Позже.

– Поскольку ты не в Ньюгейте, могу предположить, что ты нашел применение отмычке.

– Она мне очень пригодилась. С ее помощью я открыл замки на кандалах, – сказал я, – и выломал железный прут из решетки на окне, а затем пробил им отверстие в стене дымохода. Потом взломал еще несколько замков, поднялся вверх по лестнице на несколько пролетов и пролез через зарешеченное окно. Наконец спустился вниз по веревке, сплетенной из собственной одежды, и оказался на улице совершенно голый.

Он в изумлении смотрел на меня.

– Через час, – повторил он, – в «Турке и солнце».

Я проходил мимо этой таверны сотни раз и ни разу не зашел внутрь, так как она казалась мне ничем не примечательной. Однако именно ее непримечательность в данный момент меня и привлекала. В таверне за столиками сидели ничем не выделяющиеся представители среднего сословия, одетые в костюмы из толстой шерсти. Слышался громкий смех. Они были заняты тем, чем обычно заняты посетители в подобных местах, – пили, закусывали отбивными, курили трубки и тискали проходящих мимо шлюх, которые были не прочь заработать несколько шиллингов.

Я выбрал столик в темном углу и попросил принести какой-нибудь горячей еды и кружку эля. Когда передо мной поставили тарелку с отварной курицей в изюмном соусе, я накинулся на птицу с такой плотоядной жадностью, что вскоре все мое лицо было испачкано жиром.

Думаю, ливрейные лакеи не были среди постояльцев этой таверны, и на меня бросали любопытные взгляды, но дальше этого назойливость не заходила. Расправившись с едой и запив ее элем, я впервые серьезно задумался над тем, как выбраться из ужасного положения, в котором оказался, – безусловно, самого худшего за всю мою жизнь. До того как пришел Элиас, мне не удалось придумать ничего существенного. Элиас сел ко мне за стол и втянул голову в плечи, словно опасался, что кто-нибудь бросит в него яблоко. Я велел принести ему эля, и это его слегка взбодрило.

После первого глотка он был уже готов к обсуждению.

– Объясни мне еще раз, почему ты не хочешь бежать из страны.

– Если бы я действительно убил Йейта, – сказал я, – то бежал бы охотно и с радостью. Стал бы эмигрантом. Но я никого не убивал и не собираюсь проводить оставшуюся часть жизни в роли изменника, боясь въехать в страну, которая всегда была моим домом, – и все потому, что кто-то захотел, чтобы было именно так.

– Этот «кто-то» хотел отправить тебя на тот свет. Если ты жив, значит, ты победил своих врагов.

– Мне этого мало. Мне нужна справедливость. По крайней мере, я должен понять, почему все это произошло, так что, рискуя жизнью, я останусь в Лондоне и выясню это. Это мой долг перед Йейтом.

– Перед Йейтом? Я думал, ты впервые с ним встретился за час до его смерти.

– Так оно и есть, но за этот час мы стали друзьями. Во время драки он спас мне жизнь, и я сделаю все, чтобы его смерть не осталась безнаказанной.

Он вздохнул и устало провел руками по лицу.

– Расскажи, что тебе известно.

Я уже рассказывал ему, как встречался с мистером Аффордом и мистером Литтлтоном, но вновь напомнил об этом, а также поведал о своей недавней встрече с Роули.

Элиас был удивлен не меньше меня.

– Почему Гриффин Мелбери хотел отправить тебя на виселицу? – спросил он. – Боже правый, Уивер! Надеюсь, ты не наставил ему рога? Потому что, если проблема в том, что ты спишь с его женой, я буду разочарован.

– Нет, я не сплю с его женой. Я не видел Мириам почти полгода.

– Ты сказал, что не видел ее. Может быть, ты посылал ей любовные письма?

– Ничего подобного, – помотал я головой. – У нас не было никакого контакта. Едва ли Мелбери вообще известно, что я когда-то просил руки его жены. Трудно поверить, что она стала бы рассказывать ему о своих бывших поклонниках, и уж тем более – так, чтобы возбудить его ревность.

– Знаешь, этих женщин никогда не поймешь. Они способны на самые невероятные поступки. Разве миссис Мелбери не удивила тебя, когда взяла и перешла в христианство?

Я отвел глаза. Мириам действительно удивила меня, причем до такой степени, что я до сих пор не мог опомниться. Поскольку я возобновил контакт со своими родственниками, в основном с дядей и его семьей, и вернулся в наш район, Дьюкс-Плейс, я вскоре оказался вовлечен в жизнь общины своих единоверцев, скорее в силу привычки, чем из наклонности. Я регулярно посещал богослужения по субботам, молился в синагоге на все религиозные праздники и все больше находил для себя трудным нарушать древние законы питания. Я не был еще готов соблюдать эти законы буквально, но у меня вызывало тошноту, когда я видел, как ели свинину, или устриц, или говядину, тушенную в молоке, или даже птицу, которую мне подали в этой таверне. Мне было неприятно ходить с непокрытой головой. Я откладывал работу в пятницу вечером или в субботу, если это было возможно. Время от времени я сидел в кабинете дяди за древнееврейской Библией, пытаясь припомнить полузабытый язык, который я учил в течение стольких лет в детстве.

Не буду утверждать, что я становился правоверным иудеем, который соблюдает все положенные законы, но я обнаружил, что чувствую себя более комфортно, соблюдая некоторые из них. И, не отличаясь от других людей и будучи эгоистом, я полагал, что все остальные думают так же, как я, включая Мириам. В конце концов, она же посещала синагогу, помогала тете готовиться к праздникам. Насколько мне было известно, она всегда соблюдала шабат и правила питания, даже когда переехала из дома дяди. Так почему она неожиданно перешла в христианскую церковь?

Сначала я думал, что она это сделала, дабы ублажить Мелбери, которого я представлял себе масленым и елейным смазливым аристократом, чья родословная была более внушительной, чем его средства. Но потом мне в голову пришла другая мысль. Мириам неоднократно говорила, что завидует моей способности выглядеть как англичанин. Я знал, что она хотела этого, но это было невозможно, поскольку она была еврейкой. Ирония ситуации заключалась в том, что я, будучи евреем, не мог быть англичанином, а мог только выглядеть как англичанин. Но для Мириам как для еврейки все было иначе.

Стоит только вспомнить некоторые поэтические произведения, и все станет понятно. В поэзии всегда есть «еврей» и всегда есть «дочь еврея» или «жена еврея». Данный трюизм, возможно, в большей степени очевиден в знаменитой пьесе мистера Гренвиля «Венецианский еврей»: стоило только хорошенькой дочке Джессике уйти от отца-злодея и броситься в объятия своего любовника-христианина, как она избавилась от всех оков ее иудейского прошлого. Выражаясь языком естественных наук, Мириам как женщина была не более чем тело в орбите самого могущественного человека, с которым она связала свою судьбу. Вступление в брак с христианином не только позволяло ей стать англичанкой, но и делало это необходимым. Когда случалось, что евреи женились на англичанках, каждый из супругов сохранял прежнюю религию. В случае с еврейкой это было невозможно, потому и не произошло.

Однако Элиаса в большей степени занимал вопрос, почему Мелбери желал причинить мне вред.

– Если ты ничего плохого ему не сделал и если ты не ошибаешься и его жена не спровоцировала ненависти с его стороны, почему он мог желать тебя уничтожить? И что еще более важно, как он мог велеть Пирсу Роули вести себя подобным образом?

– Что касается последнего, думаю, Роули обязан чем-то тори, а Мелбери – какой-нибудь патрон. Судья ясно дал понять, что в преддверии выборов люди должны проявлять свою лояльность и вести себя соответственно.

– Это точно. – Элиас гордо вскинул голову. – Я забыл, что ты, Уивер, не интересуешься политикой, поэтому твои слова – полная чушь. Роули ничем не обязан тори. Он – виг, сударь. Да, виг. И всем известно, что он связан с Альбертом Херткомом, оппонентом Мелбери на грядущих выборах.

– Я знаю, кто такой Хертком, – сказал я угрюмо, отпив из своей кружки, хотя на самом деле мне это имя было знакомо только потому, что я слышал, как кто-то в таверне вслух читал о нем статью в газете за несколько дней до моего ареста. – Роули утверждал, что мой арест и казнь были почему-то чрезвычайно нужны тори. Почему?.. – Я осекся, вспомнив, что именно говорилось в статье, которую я тогда услышал. – Подожди. Этот Хертком, кандидат вигов, не связан ли он с Деннисом Догмиллом, торговцем табаком, которого так ненавидят докеры?

Элиас кивнул:

– Удивлен, что тебе это известно. А Догмилл – патрон Херткома, и поэтому Хертком провел несколько законопроектов в пользу торговли табаком в целом и Догмилла в частности. Кроме того, он доверенное лицо Херткома на выборах.

Я хлопнул рукой по столу.

– Давай испробуем твою чудесную теорию вероятности и посмотрим, что нам известно. Священник выступает за права грузчиков, которые разгружают табак для Догмилла, и угрозами его вынуждают прекратить проповеди. Затем убивают главаря рабочего движения, а меня арестовывают за убийство. На процессе судья, виг, делает все, чтобы признать меня виновным, но, когда его припирают к стенке, сваливает всю вину на тори. Подойдя к месту, где мои преследователи рассчитывали меня обнаружить, я сталкиваюсь с людьми из таможенного ведомства, в чьи обязанности входит искать контрабандные грузы, а не беглых убийц. Зная о тотальной коррупции среди таможенников, которые, как говорят, кормятся из рук самых влиятельных купцов, мне кажется, я могу применить теорию вероятности и определить личность злодея.

– Деннис Догмилл, – выдохнул Элиас.

– Точно. Я бы с радостью увидел, как он болтается на веревке, после того как так грубо обошелся со мной, когда я пытался с ним поговорить. Это он. Никто другой не желал смерти Уолтера Йейта, никто другой не пользовался таким влиянием, чтобы отправить за это преступление на виселицу невинного человека, и к тому же никто другой не хотел бы настроить меня против Гриффина Мелбери.

Элиас внимательно наблюдал за моим лицом.

– Ты, вероятно, разочарован, – сказал он, – обнаружив, что скорее всего Мелбери здесь ни при чем.

Я отметил про себя, что он прав, но не хотел доставлять ему удовольствие, признаваясь в этом.

– С чего ты взял?

– Полно, Уивер, ты был не в себе последние полгода после того, как узнал, что эта твоя симпатичная кузина приняла христианскую веру и вышла замуж за Мелбери. Я подумал, что тебе доставило бы удовольствие, если бы ты смог доказать, что он преступник. В конце концов, если бы Мелбери повесили, миссис Мелбери была бы свободна для нового брака.

– У меня полно других забот, кроме сердечных дел, – вяло возразил я. – Буду довольствоваться тем, что можно сказать с определенностью: мой враг – Деннис Догмилл.

На самом деле я вовсе не был доволен и еще не вполне отказался от мысли, что Мелбери все же так или иначе связан с этим делом или что я смогу их как-то связать.

– У Догмилла репутация безжалостного и свирепого человека, – сказал Элиас, – но если это он убил Йейта, почему ему понадобилось обвинить именно тебя, а не кого-то другого? В доках полно людей из низшего сословия, людей, которые не способны сказать ни слова от собственного имени или защитить себя, не говоря уже о том, чтобы иметь мужество бежать из Ньюгейта. Зачем выбирать человека, который, как ему наверняка известно, будет отчаянно сопротивляться?

– Согласен, – качнул я головой, – это выглядит довольно странно. Я не имел возможности узнать побольше об этих угрожающих письмах. Меня арестовали в самом начале моего расследования, поэтому не похоже, что Догмилл хотел заставить меня молчать, ибо сказать мне пока было нечего. Должно быть, здесь и таится разгадка. Если я узнаю, почему Догмилл так на меня взъелся, то смогу доказать свою невиновность.

Он скептически нахмурил брови:

– И как ты собираешься это сделать?

– Завтра навещу Аффорда – не скажет ли он что-нибудь новое. Есть еще кое-какие люди, с которыми мне надо будет встретиться. Но прежде всего мне нужно выспаться.

– Тогда я тебя оставлю. – Он встал и надел шляпу, но потом повернулся ко мне. – Еще один вопрос. Кто этот Джонсон, о котором говорил парень, который свидетельствовал против тебя?

Я покачал головой:

– Совсем забыл об этом. Его имя ничего мне не говорит.

– Очень странно. Этот молодой парень, Спайсер, старался создать впечатление, будто ты как-то связан с этим Джонсоном.

– Мне тоже так показалось, но я не знаю человека с таким именем.

– Не знаешь, так узнаешь, – сказал он и, как впоследствии оказалось, был прав.

Мы договорились, в какой таверне встретимся на следующий день. Он был готов уйти, но остановился и вынул из кармана небольшой сверток.

– Я принес клизму и рвотное средство. Надеюсь, ты проявишь благоразумие и воспользуешься ими.

– Мне действительно необходимо выспаться.

– Ты будешь спать лучше, если очистишь организм. Уивер, доверься мне. В конце концов, я представитель медицины.

Сказав это, он удалился, а я в изумлении смотрел на его щедрый подарок.

 

Глава 7

Когда я попросил комнату на ночь в «Турке и солнце», на меня посмотрели с любопытством. Из-за моей ливреи, должно быть, заключили, что я сбежал от злого хозяина, но, поскольку я заплатил вперед и наличными, мне не стали задавать никаких вопросов и провели в комнату относительно дружелюбно.

Я не собирался использовать медикаменты Элиаса, но долго не мог успокоиться и все-таки решил их испробовать. Признаюсь, промучившись около часа или чуть больше, я почувствовал необыкновенную легкость и сразу уснул. Сон был более долгим и глубоким, чем я мог надеяться, хотя во сне меня мучили кошмары – чудовищная смесь из тюрем, виселиц и побегов. После очистки организма я попросил приготовить мне горячую ванну, чтобы смыть с тела тюремных паразитов, однако довольно скоро их сменили местные собратья.

После медицинских процедур я был неимоверно голоден и утром с большим аппетитом съел завтрак, состоявший из хлеба и теплого молока. После этого, не снимая ливреи, я отправился к мистеру Аффорду, надеясь, что он сможет пролить хоть какой-то свет на мои проблемы. Идя по улицам при свете дня, я испытывал странное ощущение. Я был на свободе, но не был свободен. Мне надо было скрываться, пока… Собственно, я и сам не знал, до каких пор. Мне казалось, что я должен доказать свою невиновность, но я уже это сделал.

Я был не способен обдумывать все эти затруднения сразу, мои мысли путались. Но нужно было занять себя делом, а Аффорд, как мне казалось, мог знать что-то, что могло бы мне помочь. Когда слуга священника открыл дверь, я понял, что впускать меня в дом не собираются. Со стороны мы были похожи на собак, оценивающих друг друга. Оба противника были готовы перегрызть друг другу глотку в борьбе за расположение хозяина.

– Мне нужно поговорить с мистером Аффордом, – сказал я.

– А кто ты такой, что тебе надо с ним поговорить?

Этого я, естественно, сказать не мог.

– Это не имеет значения, – сказал я. – Дай мне с ним поговорить. Обещаю, твой хозяин скажет, что ты сделал правильно.

– Я не стану впускать в дом незнакомого человека только потому, что он раздает обещания, – сказал он. – Назови свое имя или проваливай. Думаю, тебе придется сделать и то и другое.

Я не мог допустить, чтобы важная для меня встреча не состоялась из-за этого парня, который слишком серьезно относился к своим обязанностям.

– Мне не придется делать ни того ни другого, – сказал я и, грубо оттолкнув его, прошел в дом.

До этого я был только в кухне и понятия не имел, в какой из комнат можно найти мистера Аффорда, но услышал голоса в коридоре и направился туда. Слуга шел следом, пытаясь ухватить меня за руку, как неопытная комнатная собачка, подкусывающая хозяина.

Я ворвался в комнату, где Аффорд сидел и пил вино с молодым человеком – на вид не старше двадцати пяти лет. Молодой человек тоже был одет в строгое черное платье священника, но было видно, что одежда дешевая. Оба посмотрели с удивлением, когда я распахнул двери. Кроме удивления на лице Аффорда был страх. Он вскочил со стула, расплескав вино, и попятился.

– В чем дело? – спросил он.

– Прошу прощения, сэр, – сказал слуга. – Этот негодяй оттолкнул меня и ворвался в дом прежде, чем я смог его остановить.

– Извините, но это было вызвано необходимостью, – сказал я Аффорду. – Я должен срочно поговорить с вами, а обычные средства мне в данный момент недоступны.

Аффорд смотрел на меня в полном недоумении, пока что-то не встало на место у него в мозгах и он не узнал меня, несмотря на мой костюм.

– А, да, конечно. – Он откашлялся, как актер на сцене, и стал оттирать пятно у себя на бриджах. – Прошу прощения, мистер Норт, – сказал он, обращаясь к своему гостю. – Мы продолжим разговор в другой раз. Я свяжусь с вами, может быть, завтра.

Когда гость и слуга ушли, Аффорд подошел ко мне на цыпочках, словно этого требовала секретность встречи. Он осторожно взял мою руку и наклонился ко мне.

– Бенджамин, – сказал он шепотом, – я рад вас видеть.

– Не думаю, что разговаривать шепотом так уж необходимо, – сказал я тише, чем говорю обычно, словно заразившись от Аффорда, – если только слуга не подслушивает под дверью.

– Сомневаюсь, – сказал Аффорд теперь очень громко и на цыпочках направился к двери, расправив руки, словно птица крылья. – Я знаю, можно рассчитывать, что Барбер будет вести себя как подобает его положению. Можно даже не проверять. – Сказав это, он резко открыл дверь, но в коридоре никого не было. – Ну вот, – сказал он, снова затворив дверь. – Видите? Все тихо. Нет необходимости беспокоиться. Хотя причин для беспокойства, как я понимаю, у вас немало. Но давайте на время забудем тревоги. Выпейте бокал вина, оно укрепит ваш дух. Вы ведь пьете вино, я надеюсь? Многие люди из низшего сословия не пьют вина.

– Я пью вино, – заверил его я, подумав, что мне понадобится выпить довольно много, чтобы вынести эту беседу.

Взяв у него из рук бокал, я сел (он не предложил мне сесть и, похоже, был не очень доволен, когда я сел без приглашения, но мне сейчас было не до таких мелочей) и, кивнув на дверь, спросил:

– Кто это был?

– А, это мистер Норт. Викарий моего прихода в Уоппинге. После того как я стал получать угрожающие письма, проповеди снова читает он. И что, удалось вам выяснить автора этих писем?

Я посмотрел на него с изумлением:

– Надеюсь, вы понимаете, сэр, что я был занят вещами иного рода.

– Да, конечно. Понимаю. Но я также понимаю, что вы дали мне обещание. И обещание остается в силе, несмотря на то, что его исполнение оказалось труднее, чем мы предполагали. Как можно продвинуться по службе, если уклоняться от исполнения задания, которое взяли на себя?

– В данный момент меня больше волнует, как не оказаться на виселице, а не мое продвижение по службе. Однако я как раз намерен заняться вашим делом, поскольку уверен, что, если найду автора этих писем, я лучше пойму причину моего собственного затруднительного положения.

– Едва ли это подходящая причина для выполнения работы, за которую я вам заплатил. Разве удовлетворение от самого труда – недостаточный стимул? В любом случае я бы хотел узнать, о каком затруднительном положении вы говорите?

– Мое затруднительное положение заключается в том, что меня признали виновным в убийстве, которого я не совершал, – сказал я очень медленно, словно так он мог лучше меня понять. – Подозреваю, что меня судили за убийство этого человека из-за того, что я попытался выяснить, кто написал эти письма.

– О нет! – воскликнул он. – Очень хорошо, сэр. Очень хорошо. Убийство, которого вы не совершали. Мы поиграем в эту игру, если вам так хочется. Можете на меня в этом положиться.

– Никакой игры нет, сэр. Я не причинял Уолтеру Йейту ни малейшего вреда и не имею представления, кто это сделал.

– Может быть, он – автор этих ужасных писем? Может быть, какой-то неизвестный – это ведь мог быть кто угодно – проломил ему череп, совершив таким образом акт возмездия?

– Насколько мне известно, мистер Аффорд, Уолтер Йейт не имел никакого отношения к этим письмам.

– Почему тогда вы обошлись с ним так жестоко?

– Я уже говорил вам, что это не я. Но если я узнаю, кто его убил, то узнаю и кто посылал вам эти письма.

Аффорд в задумчивости почесал подбородок:

– Ну, раз вы полагаете, что ваше расследование поможет найти моего недоброжелателя, думаю, такой расход вашего времени будет разумным. Хорошо, можете этим заниматься, если не будете упускать из виду ваши истинные цели.

К этому моменту я успел осознать, что реагировать на слова Аффорда – пустая трата времени, и решил действовать по своему плану, всяко будет больше толку.

– Вы не получали больше подобных угроз?

– Нет, но я ведь больше не выступал с проповедями и этой уловкой убедил автора записок, будто он добился свой цели.

Я вряд ли мог отличить уловку от правды, но, возможно, виной тому была моя собственная невосприимчивость.

– Мистер Аффорд, у вас были какие-нибудь особые отношения с Уолтером Йейтом? Нет ли у вас оснований полагать, что между этим человеком и записками, которые вы получали, может быть какая-нибудь связь?

– Йейт был самым приятным из этих парней. Знаете, я встречался с ним раз или два, и, хотя его восхищало мое великодушное участие в судьбе грузчиков, он, похоже, не верил, что мои речи могут ему помочь. Видите ли, эти люди не имеют представления о силе слова. Для них риторика – все равно что магия: абстрактная вещь, которую нельзя потрогать руками. Но между нами никогда не было близких отношений, если вас это интересует.

– А как насчет Билли Гринбилла?

– Этот далеко не такой приятный. Он не хотел со мной встречаться, а когда я посылал к нему своего человека, он его оскорблял.

– Расскажите мне, – сказал я наконец, – о вашем отношении к предстоящим выборам.

Он посмотрел на меня с любопытством:

– Я и не предполагал, что вас это может интересовать. У евреев нет права голоса, как вы знаете.

– Я знаю, что у евреев нет права голоса, а тем более у сбежавших уголовных преступников. Я спрашиваю о вашем отношении, а не о моем.

– Я большой поклонник тори. Этим все сказано. Я верю, что грузчики будут жить лучше при тори, чем при вигах, так как виги заинтересованы только в том, чтобы выжать из людей все соки и выбросить их как тряпки, когда они больше ни на что не годятся.

– И вы хотите, чтобы грузчики это поняли и поддержали мистера Мелбери?

– Именно так. Мелбери хороший человек. Он верит в сильную Церковь и власть землевладельцев.

– Но какой ему толк от поддержки грузчиков Уоппинга? Они не могут голосовать. И даже если бы могли, Уоппинг находится далеко от Вестминстера, на противоположном конце города.

Он улыбнулся:

– Им не надо голосовать, сэр, чтобы их присутствие чувствовалось. Если я настрою этих парней в пользу Мелбери, я не только окажу услугу тори, но и лишу вигов их оружия.

Теперь я все понял. Грузчики должны были стать громилами для Мелбери. По крайней мере, этого добивался Аффорд. Они могли устрашать людей на избирательном участке, а если будет необходимо, то и устроить бунт. Желание Аффорда помочь им объяснялось лишь необходимостью сделать так, что если докеров и станут использовать, пусть это будут тори.

Я был нелестного мнения об этом плане, но не имел желания ни читать Аффорду нотации на этические темы, ни рассказывать о том, как эти самые грузчики скандировали лозунги против якобитов, папистов и тори, что доказывало: усилия его пока пропадают втуне. Вместо этого я вернулся к более насущным вопросам.

– Сэр, вам не приходило в голову, что письма, которые вы получали, исходили от Денниса Догмилла? В конце концов, этот торговец табаком выигрывает больше всех, если объединения рабочих развалятся. Я встречался с ним только один раз, и это была короткая встреча, но мне показалось, что он вполне способен на угрозы.

Аффорд захихикал:

– Мне не нравится мистер Догмилл. Общеизвестно, что он виг, но должен обратить ваше внимание на то, что он также иоанновец.

Я понятия не имел, о чем он.

– Иоанновец?

– Это значит, что он посещал колледж Святого Иоанна в Кембридже, где учился и я, только в более ранние годы. Возможно, когда я показывал вам письмо, вы не обратили внимания на многочисленные ошибки, но мне его безграмотность, естественно, бросилась в глаза, поэтому, поверьте мне, человек из колледжа Святого Иоанна не мог написать такого.

Я вздохнул:

– Очень может быть, что он написал так специально, дабы обмануть вас, или письмо написал для него человек, который не имел чести посещать ваш колледж.

Он покачал головой:

– Я точно слышал, что Догмилл – иоанновец, поэтому то, о чем вы говорите, непостижимо. – Он поднял руку. – Подождите! Сейчас я припоминаю, что его исключили из колледжа Святого Иоанна. Да, точно. Его исключили за какую-то жестокую выходку. Может быть, вы и правы насчет него.

– Что за жестокая выходка?

– Точно не знаю. Насколько я понял, он жестоко поступил с одним из своих преподавателей.

– Человек, который жестоко поступил с преподавателем, определенно может написать угрожающее письмо с массой ошибок, – уверенно сказал я.

– Да, это, конечно же, возможно.

– И поскольку, на мой взгляд, он не станет пачкать свои руки такими вещами, как убийство грузчика, не знаете ли вы, кто мог служить его орудием? Нет ли у него связи с каким-нибудь бандитом? С человеком, который был бы всегда при нем?

– Я едва ли способен ответить на этот вопрос, так как недостаточно хорошо знаю Догмилла. Как вы думаете, может ли закон покарать меня за то, что я впустил вас в дом?

Я видел, что он начинает беспокоиться, и решил сменить тему.

– А кто такой этот ваш мистер Норт? – спросил я, как бы подводя итог беседе.

– О, он тоже иоанновец. Именно по этой причине я взял его к себе викарием. На иоанновца всегда можно положиться.

– Я имел в виду совсем иное. Как вы думаете, он знает, кто я? И можно ли рассчитывать на его молчание?

– Что касается того, знает ли он вас, трудно сказать. Он был знаком с вами до того, как начались ваши проблемы? Я сначала не узнал вас в этом новом наряде. Но про другого человека сказать трудно. Будет ли он держать язык за зубами? Я велю ему, и он, естественно, выполнит приказ. Не зря же я плачу ему тридцать пять фунтов в год, а человек, у которого четверо детей, не станет рисковать источником своего дохода.

– Я должен задать вам еще один вопрос. Во время процесса один из лжесвидетелей, дававших показания против меня, упомянул некоего мистера Джонсона. Вы не знаете человека с таким именем?

Он резко замотал головой:

– Никогда о нем не слышал. На самом деле никогда. Это же очень распространенное имя, так зовут тысячи людей.

– Я надеялся, что вы знаете какого-нибудь мистера Джонсона, имеющего отношение к вашим письмам или к мистеру Йейту.

Он снова мотнул головой:

– Нет, не знаю. Я ведь уже сказал вам.

Не могу сказать с определенностью, что он лгал, но и полной уверенности, что он говорит правду, у меня тоже не было. Поэтому я решил, как говорится, не сжигать мосты. Эта загадка пока ничего для меня не значила. У меня не было ни малейшего представления, какую роль мог играть мистер Джонсон в этих событиях. Я встал и поблагодарил священника за уделенное мне время.

– Если у меня будут новости или возникнут вопросы, я вас навещу. Попросите своего слугу быть помягче со мной в следующий раз.

– Не думаю, что моя гостиная – лучшее место для наших встреч, – сказал он. – Что касается слуг, было бы нелепо, если бы я не велел им охранять меня от нежелательных посетителей.

– Тогда придется сделать исключение, – сказал я.

Что касается мистера Норта, викария на службе у Аффорда, я подумал, что будет полезно поговорить с ним немедля. Аффорд полагал, что достаточно выступать с проповедями в церкви своего прихода в Уоппинге, но Норт там жил и, следовательно, мог лучше знать, что происходило в среде докеров. Поэтому я нанял экипаж и отправился туда, рассчитывая, что он вскоре появится дома. Чтобы узнать, где он живет, мне пришлось спросить у нескольких человек, но вскоре я получил нужные сведения и отыскал его дом.

Дорога была не самая приятная. Улицы здесь были не мощеные, и помои текли широкой бурой рекой. Стояла невыносимая вонь от гниющих отходов и фекалий, что не мешало резвиться на улице ребятишкам. Пьяные мужчины едва стояли на ногах. Попадались и едва стоявшие на ногах женщины, у некоторых на руках были грудные дети. Если младенец плакал, он получал от мамаши несколько капель джина для успокоения.

Ливрейные лакеи попадали в этот район не часто, и мое появление вызвало немалое любопытство. Дети в рваной одежде таращили на меня глаза, а женщины поджимали губы и бросали косые взгляды. Но, как надменный ливрейный лакей, я не обращал на них никакого внимания и продолжал свой путь, стряхивая грязь и навоз, которые летели в меня.

Однако, проходя по этим улицам, я узнал и кое-что более интересное. Мой побег из Ньюгейта стал широко известен и оброс невероятными подробностями. Едва ли у дневных газет было достаточно времени, чтобы написать об этом событии, но бродячие торговцы предлагали самодельные листовки и горланили баллады о моих приключениях. Я узнал о них самым неимоверным образом, а именно услышав балладу «Старина Бен Уивер сбежал», исполняемую на мотив «Молодая красотка к монаху пришла». Я тотчас взял у торговца листок и прочитал текст, представляющий собой полную чепуху. Там был еще и рисунок, изображающий человека, сходство которого со мной сводилось к тому, что у него были руки, ноги и голова и он сигал нагишом с крыши Ньюгейта, будто огромная кошка, способная спрыгнуть с любой высоты и остаться невредимой. Как стало известно, что я сбежал голым? На этот вопрос я не мог ответить, но знал, что слухи в Лондоне распространяются по каким-то своим особым каналам и остановить их распространение невозможно.

О моей встрече с мистером Роули тоже было написано, но в этих листовках, предназначенных для бедняков из низших слоев общества, мое поведение преподносилось как акт возмездия угнетенного по отношению к угнетателю. Мне это, несомненно, понравилось, так же как и описание моего побега, в котором звучали восхищение и удивление. В листовке говорилось, что Бенджамин Уивер взломал две дюжины дверей, победил целое полчище стражников, несмотря на то, что сам был безоружен, а у стражников были ружья и шпаги. Он прыгал с огромной высоты (и взбирался тоже!). Никакие замки не были для него помехой. Ни один констебль не мог с ним справиться. Он обладал недюжинной силой, был акробатом и мог совершить побег откуда угодно. Иногда фантазия автора заходила слишком далеко. Меня изображали сражающимся с армиями злостных вигов и продажных парламентариев, не говоря уж о неистовых папистах, подстрекаемых Римом.

И хотя мои приключения описывались в чудовищно преувеличенном виде, я льщу себя надеждой, что, если бы немногим позднее не появился некий Джек Шеппард, прославившийся тем, что сбегал из тюрьмы полдюжины раз и самыми невероятными способами, о моих подвигах вспоминали бы и по сей день.

Мне было, безусловно, приятно, что обо мне говорят с восхищением, но моя радость омрачалась одним обстоятельством. Слава стоила дорого, поскольку торговец балладами сообщил, даже не подозревая, с кем говорит, что за мою голову объявлено вознаграждение – сто пятьдесят фунтов. Мне было лестно, что меня оценивают столь дорого, но я чувствовал бы себя намного счастливее, если бы мог надеяться, что меня оставят в покое.

Мистер Норт жил в одном из лучших домов на Куин-стрит, хотя даже самый лучший дом на Куин-стрит выглядел плачевно. Здание потрескалось и разваливалось. Крыльцо наполовину разрушилось, и пользоваться им было небезопасно. Большая часть окон, выходящих на улицу, была заделана кирпичом, чтобы не платить налог на окна. Домовладелица указала мне его комнаты. Он занимал две комнаты на третьем этаже этого шаткого строения. Я застал его дома вместе с женой и четырьмя детьми, издающими самые ужасающие звуки. Мистер Норт встретил меня у дверей. Теперь я мог рассмотреть его более внимательно, чем прежде, и увидел, что его черный камзол ветхий и весь в заплатках, белый галстук в пятнах, а парик не напудрен и не расчесан. Короче говоря, он был жалким представителем своей церкви.

– Не вы ли были сейчас у Аффорда? Что вам надо? – спросил он довольно неприветливо, видимо, из-за моей ливреи.

Я подумал, что смотреть с презрением на, как он полагал, лакея с его стороны было свинством. Но я пришел не для того, чтобы завязывать с ним дружеские отношения.

– Я прошу вас уделить мне немного времени, – сказал я. – Если возможно, я бы хотел поговорить с вами наедине.

– По какому делу?

Его раздражительность делала его старше, чем он был в действительности. Он хмурил брови и скалил зубы, как кусачая собака.

– По неотложному и важному делу, о котором я могу говорить только наедине, так, чтобы ваша хозяйка не пряталась по углам, подслушивая нас. – Я улыбнулся в ту сторону, откуда доносилось ее шарканье.

– Если желаете, чтобы я уделил вам время, – не унимался он, – я должен знать больше.

– Это касается мистера Аффорда и его причастности к серьезному преступлению.

Вряд ли что-либо иное произвело бы больший эффект. Он тотчас проводил меня в заднюю крошечную комнату, служившую, по-видимому, спальней ему и всем его домочадцам. В комнате ничего не было, кроме большого матраса на полу, разбросанной повсюду одежды и нескольких стульев, сколоченных из разрозненных деталей. Он вышел, сказал что-то жене – что именно, я не расслышал, – снова вошел и закрыл за собой дверь. При закрытых дверях я почувствовал себя неловко в этой тускло освещенной комнате, где стоял запах пота и усталости.

– Ну, теперь говорите.

– Что вам известно о связи мистера Аффорда с Уолтером Йейтом и табачным коммерсантом Деннисом Догмиллом?

– А это при чем? – сощурился он.

– Вы можете ответить на вопрос?

Он пристально посмотрел на меня, а потом у него глаза полезли на лоб:

– Да вы – Уивер!

– Мое имя не имеет значения. Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.

Он попятился, словно испугался, что я могу его ударить. Я его понимал, учитывая то, что писали газеты о моем побеге из тюрьмы и про обрезание уха.

– Аффорд сказал мне, что нанял вас, чтобы вы нашли того, кто посылал ему эти письма. Должно быть, вы очень заинтересованы в продолжении расследования, если готовы искать автора угроз и дальше, хотя и прячетесь от правосудия.

– Я прячусь от правосудия из-за этого расследования, – сказал я. – Я никого не убивал и убежден, что, если смогу найти того, кто посылал эти записки, я выйду на настоящего убийцу и восстановлю свое доброе имя.

– Боюсь, мне нечем вам помочь. Меня не посвящали в дела мистера Аффорда, да я никогда и желания не имел в них участвовать, поскольку нахожу его проекты нереальными, а взгляды нелепыми. Уверен, он внушал вам, будто помогает рабочему люду из одного христианского милосердия, однако мистер Аффорд делает это исключительно потому, что полагает: если бедняки довольны, ими легче управлять.

– И вы с ним не согласны.

– У меня не такое положение, чтобы соглашаться или не соглашаться, – сказал он, – поскольку я сам бедняк. Образование, полученное в одном из наших университетов, дает знания, но не приносит богатства, а тем более мудрости. – Он задумался. – Могу я предложить вам что-нибудь выпить? У меня нет ничего особенного, но человека, чья жизнь висит на волоске, должно быть, мучит жажда.

Я отказался от предложения, предпочтя продолжить беседу.

Он прочистил горло:

– Тогда позвольте, я сам что-нибудь выпью. Этот разговор меня взволновал, и у меня пересохло в горле.

Он вышел из комнаты, взял у жены оловянную кружку с элем, при этом поцеловав ее в щеку и прошептав ей что-то нежное на ушко. Потом он улыбнулся, вернулся в спальню и закрыл дверь.

– Не знаете ли вы, – спросил я, – были ли у мистера Аффорда дела с Гриффином Мелбери?

– С Мелбери? – повторил он, отпивая из кружки. – Кандидатом тори в парламент? Вполне возможно. Они оба тори, поэтому неудивительно, если у них есть общие дела, но ничего конкретного сказать не могу. Однако могу с уверенностью заявить, что, насколько я понимаю, у мистера Мелбери весьма достойные намерения, если понимаете, что я имею в виду, а это может не нравиться мистеру Аффорду.

– Боюсь, я вовсе не понимаю, что вы имеете в виду.

– Я имел в виду, что Аффорд… как бы это сказать… разочарован нынешним монархом.

Признаюсь, я не был столь сведущ в политике, чтобы полностью понять намеки Норта.

– Прошу вас, сэр, не надо стесняться. Говорите прямо, иначе мне трудно вас понять.

Он усмехнулся:

– Не знаю, как сказать еще более ясно. Мистер Аффорд скорее всего якобит. Он поддерживает старого короля. Теперь понятно?

– Это неудивительно, так как он тори. Мне казалось, что тори и якобиты одно и то же.

– Ба, – сказал он, – это как раз то, в чем пытаются убедить нас виги. На самом деле это разные вещи. Тори желают реставрации власти Церкви, как в прежние времена. Они представляют старые деньги, былую власть, привилегии и все такое. По сути, они противоположны вигам, которые выступают за ограничение власти Церкви и всякие свободы. С другой стороны, якобиты хотят реставрации на троне сына Якова Второго. Вы знаете, что Яков Второй был вынужден покинуть страну, спасая свою жизнь, лет тридцать пять назад?

– Я что-то слышал об этом, – сказал я скромно.

– Да, Яков был католиком, а парламент не допустил бы, чтобы католик занял трон. Поэтому Яков бежал, а теперь есть люди, которые хотят, чтобы этот род вернулся к власти. Очень вероятно, что мистер Аффорд среди этих людей.

– Но если Аффорд – якобит, а якобиты не являются тори, почему он поддерживает Мелбери, кандидата тори?

– Эти якобиты, как правило, маскируются под тори. И если тори выиграют на предстоящих выборах, якобиты будут определенно рассматривать это как знак того, что людям надоели виги и наш нынешний король. Вестминстер имеет на выборах особое значение – из тамошних жителей самая большая доля по всей стране имеет право голоса. Результаты выборов в Вестминстере могут определить судьбу всего королевства, и поэтому Аффорд так стремится повлиять на их исход.

– И это как-то связано с его интересом к судьбе грузчиков?

– Думаю, он понял, что эти бедняки продают себя кучке бессердечных вигов. Потому он решил, что их гнев можно обратить против этих самых вигов и на пользу якобитскому вторжению. Он подумал, что этих грузчиков можно превратить в солдат Претендента.

– А если бы якобитские планы мистера Аффорда были раскрыты, – заметил я, – пришлось бы назначать в этот приход нового священника.

Норт пожал плечами:

– Это правда. Но я не собираюсь становиться предателем ради маловероятной перспективы занять место Аффорда. Если бы его арестовали, я скорее всего вовсе остался бы без работы. Я лишь говорю то, что считаю правдой, а именно, что Аффорд хочет использовать грузчиков в интересах Претендента.

– Судя по тому, что я видел, они настроены против папистов и тори и вовсе не проявляют никаких якобитских симпатий.

– Думаю, Аффорду пока не удалось завоевать их доверие, чтобы выявить их политические симпатии или узнать, до какой степени они могут быть податливы. Уверен, вы прекрасно знаете, что бедные, несчастные и отчаявшиеся склонны проявлять симпатию к якобитам не потому, что они надеются, что Шевалье будет лучшим королем, чем Георг, а потому, что они несчастны при нынешнем короле Георге. Поэтому им, естественно, кажется, что при новом монархе будет лучше. Думаю, именно это обстоятельство и собирается использовать мистер Аффорд. Буду признателен, если вы умолчите, что слышали все это от меня.

– Полно. Разве можно бояться этих людей. Они пытаются получить престол уже почти тридцать пять лет, а результатов никаких. Насколько они опасны?

– Пусть они и не получили престол, но за тридцать пять лет, поверьте мне, кое-чему научились, а именно как действовать в подполье и как себя защитить. Знайте: они повсюду – скрытые от глаз, со своими шифрами, паролями и тайными знаками. И не забывайте, что за свои убеждения все они могут угодить на виселицу. Они до сих пор живы только благодаря своему умению скрываться от любопытных глаз. Послушайте моего совета, Уивер: держитесь от них подальше.

– А что может со мной случиться? Чего еще мне бояться в моем положении?

Он засмеялся:

– Я вас понимаю.

– А что насчет Мелбери? Вы говорите, он ничего не знает об этом плане?

– Не могу сказать, что он знает и чего не знает. Я даже не могу с определенностью сказать, что Аффорд – якобит. Может быть, это просто устойчивый слух. Зная о Мелбери не много, скажу только, что он вряд ли поддержал бы подобный план. Мне он кажется превосходным образчиком оппозиционного политика, но не человеком, замышляющим измену. Естественно, это лишь мои предположения, основанные на небольшом опыте знакомства с Мелбери, но он представляется мне ярым защитником Англиканской церкви, которому вряд ли понравится, если страна попадет в руки папистов.

– Естественно. А вы сам – тори?

– Я не принадлежу ни к одной из партий, – сказал он. – Политика предназначена либо для тех, кто зарабатывает себе на жизнь подобной деятельностью, либо для тех, кому не надо зарабатывать себе на жизнь. К сожалению, я не отношусь ни к одной из этих категорий. Я служу священником в большом приходе и получаю за это тридцать пять фунтов в год. У меня нет времени на размышления о том, кто в парламенте, а кто в оппозиции королю. И помимо прочего, у меня нет права голоса, поэтому мое мнение ничего не весит. Тем не менее я считаю, что Церковь должна быть сильной, и, следовательно, мне близка позиция тори.

– Вы знаете человека по имени Джонсон? – спросил я. – Может быть, он как-то связан с Аффордом, а может быть, и нет.

– Когда я был мальчиком и жил в Кенте, у нас был сосед Джонсон, но он погиб во время пожара лет пятнадцать назад.

– Думаю, мне нужен другой Джонсон.

Он пожал плечами:

– Это распространенная фамилия, но мне она ни о чем не говорит. И в окружении Аффорда никакого Джонсона я тоже не припомню… Вы уверены, что не желаете выпить?

– Уверен, – сказал я.

– Может быть, вы голодны? Насколько я понимаю, в вашем нынешнем положении нелегко найти время, чтобы утолить голод. У нас с женой нет ничего особенного, но мы будем рады поделиться с вами тем немногим, что у нас есть.

– Не хотелось бы злоупотреблять вашим гостеприимством, – сказал я. И задумался.

Я не мог понять, почему человек такого скудного достатка столь настойчиво и совершенно бескорыстно предлагает еду и питье незнакомцу, за которым охотится правосудие. Впрочем, корысть могла быть. Мне неожиданно пришло в голову, что, может быть, он шептал жене на ушко вовсе не нежные слова.

Меня так и подмывало ударить Норта в лицо за его предательство, но что толку? Более того, с его стороны никакого предательства не было. Он меня не знал и ничем мне не был обязан. Для него я был лишь сбежавший убийца, и если человек с четырьмя детьми и мизерным жалованьем может, лишь исполнив свой гражданский долг, получить сумму, вчетверо превышающую его годовой доход, нельзя его за это осуждать. Так поступил бы любой на его месте.

Я отвернулся от него, распахнул дверь и бросился со всех ног через переднюю комнату, напугав супругу мистера Норта и его детей. Вероятно, супруга знала, в чем дело, так как попыталась преградить путь спешному исчезновению из ее дома ста пятидесяти фунтов, обещанных за беглого преступника. У меня не было времени церемониться с представительницей слабого пола, и, оттолкнув ее, я устремился вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через две или три ступени.

С лестничной площадки я заметил двоих констеблей, входящих в дом, с пистолетами наготове. Они едва успели взглянуть вверх, как я спрыгнул прямо на них, разметав в стороны, как кегли. Где-то неподалеку вскрикнула домовладелица, но я не обратил на это внимания, надеясь, что она не станет совершать никаких геройских поступков – например, бить меня по голове ковшиком.

Пока констебли не пришли в себя, я воспользовался их растерянностью и тем, что на них не было париков. Я схватил их за волосы и ударил головами друг о друга с такой силой, что они надолго потеряли всякую способность соображать. Уложив обоих, я завладел их пистолетами и выбежал на улицу.

Там вовсю лил холодный дождь, порывами налетал ледяной ветер. Погода была на моей стороне, поскольку вокруг ничего не было видно. Пистолетами я обзавелся, однако ливрея больше не могла служить мне прикрытием.

Я мог только надеяться, что следующий визит окажется более благоприятным, чем предыдущий. Во время процесса оба свидетеля, дававшие показания против меня, признались, что делали это за деньги, полученные от Артура Гростона, поэтому я решил послушать, что скажет он сам.

После своего ареста я попросил Элиаса разузнать все, что было возможно, через свои связи с юристами столицы. Несмотря на то, что он не был громилой и боялся иметь дело с людьми из низов, он поборол свои страхи и выяснил: никого не удивило, что нашлись свидетели, которые могли предоставить доказательства моей вины. Мы оба изумились, так как нелегко найти свидетелей того, чего не было. Напрашивался единственный вывод: они получали деньги. И я послал Элиаса проверить около дюжины известных поставщиков ложных свидетельских показаний.

Избранный мною метод был прост. Элиасу предстояло как бы озаботиться наймом свидетелей, которые дали бы показания в мою защиту. Мы исходили из того, что если кто-то из поставщиков уже заплатил свидетелям за показания против меня, он будет вынужден отказать нам, если не желает навлечь на свою голову гнев тех, кто его нанял. Из всех, к кому обращался Элиас, только Гростон ему отказал, так что стало ясно: Гростон-то нам и нужен.

Этот достойный муж держал неподалеку от Чик-лейн лавку канцелярских товаров, где продавались перья, бумага, записные книжки, а также сенсационные памфлеты и романы. Было очевидно, что основной доход приносила его побочная деятельность, которой он вовсе не скрывал. На окне его лавки красовалась вывеска «Показания».

Я приближался к лавке с осторожностью, не исключая того, что служащие таможенного ведомства могли предугадать этот мой шаг, хотя я давно понял, что тонкое искусство розыска подвластно не многим. Искусный охотник за ворами должен предугадывать движения своей добычи. Эти ребята могли действовать, только когда добыча уже загнана.

Внутри я нашел тесное, захламленное помещение с пыльными стопками бумаги. Пространство для посетителей было маленьким, не более десяти футов в длину и пяти в ширину, и отделялось от внутренних комнат прилавком.

Я знал Гростона в лицо, но мы не были знакомы. Он был моложе, чем обычно бывают владельцы лавок, – лет от силы двадцати пяти на вид, худощавый, но крепкий. Он не носил парика, и его собственные волосы свисали тонкими прядями. На его остром подбородке была трехдневная щетина. Обычно я не делал поспешных выводов, основываясь на внешности человека, но, глядя на этого скользкого типа, каждый раз испытывал неприязнь.

– Добрый день, – сказал он, не вставая из-за стола, где сидел с бокалом разбавленного красного вина. – Чем могу служить? Вас интересует товар материального или нематериального свойства?

– Мне нужны показания, – сказал я, – и, судя по надписи на окне, я могу приобрести их здесь.

– Да, конечно. Скажите, что вас беспокоит, и я сделаю все, чтобы помочь вам решить ваши проблемы.

Я подошел к прилавку, и меня сразил неприятный запах. От мистера Гростона пахло немытым телом, а неподалеку стоял ночной горшок, которым пользовались совсем недавно, судя по исходящему из него пару. Этого было достаточно, чтобы особо не церемониться с господином лавочником.

– Речь идет о смерти, – сказал я. – Об убийстве.

Он пожал плечами:

– Такие вещи то и дело случаются, сэр. Не стоит придавать им слишком большое значение.

– Мы с вами думаем одинаково, – сказал я. – Но мне нужны свидетели, чтобы снять обвинение с моего друга.

– Вы даже не представляете, – сказал мне мистер Гростон, – как легко человек с моими способностями может найти людей, которые случайно вспомнят, как видели то, чего никто и не подозревал, что они видели. Вы должны мне дать необходимые сведения, а я найду для вас этих свидетелей.

– Очень хорошо, – сказал я. – Человека, о котором идет речь, зовут, скажем, Элиас Гордон. Его обвиняют в убийстве человека по имени Бенджамин Уивер.

Гростон вскинул брови:

– Вот это да: Уивер мертв! Давно не слышал такой хорошей новости. – Впервые за время разговора он поднял голову и встретился со мной взглядом. Я только предполагал, что он тоже знает меня в лицо, но он тотчас понял, что допустил ошибку. – Ой! – сказал он.

– Да. А теперь побеседуем, мистер Гростон. Для начала вы скажете мне, кто вас нанял, чтобы вы нашли свидетелей на мой процесс.

Он хотел бежать, но я вовремя вскочил и схватил его за руку.

– Я не стану отвечать на ваши вопросы.

– Может быть, вы измените свое решение, – сказал я, – если я засуну вашу голову в этот ночной горшок и буду держать там до тех пор, пока вы не захлебнетесь в собственном дерьме.

Не дожидаясь, пока он обдумает предложенный вариант, я перебрался на его сторону прилавка, одной рукой ухватил его за жирные волосы, а другой с силой пригнул его голову вниз, к горшку. Осуществить задуманное, однако, было не так просто – я же не хотел измазаться в его дерьме, – но в итоге мне удалось опустить его голову в горшок и держать ее там минуты две, при этом ни одной капли фекалий не попало на мой костюм.

Когда я почувствовал, что он фактически перестал сопротивляться, я вытащил его голову из горшка и повалил его на пол. Я предусмотрительно отошел немного назад на случай, если бы он вздумал отряхиваться, как собака, разбрызгивая дерьмо во все стороны. Но Гростон только тяжело дышал, кашлял и тер глаза.

– Мерзавец, – прохрипел он, – ты с ума сошел, так со мной обращаться?

– Возможно, это немного грубовато, но мне ничего не стоит повторить. Спрашиваю еще раз: кто заказал этих свидетелей?

Он смотрел на меня, не зная, что делать, но когда я шагнул к нему, он решил, что лучше все рассказать.

– Черт тебя побери, – заорал он, – я не знаю, кто это! Просто человек, которого я раньше не видел.

– Не верю, – сказал я.

Приблизившись, я схватил его за волосы и снова ткнул головой в горшок. На этот раз я держал ее в горшке немного дольше, чем это было необходимо. Он бился, дрожал и толкался, но я не отпускал его, пока не почувствовал, что сопротивление слабеет. Тогда я отпустил его голову и повалил Гростона на пол.

Выпучив глаза, он кашлял отвратительной слизью. Попытался что-то сказать, но зашелся в кашле. Его едва не вырвало. Наконец он обрел голос:

– Иди ты к черту, Уивер! Ты чуть меня не утопил.

– Если ты не станешь отвечать на мои вопросы, – сказал я, – мне будет наплевать, останешься ты в живых или нет.

Он затряс головой:

– Я уже сказал, что не знаю, кто он. Я никогда его раньше не видел. Это был обычный человек. Не высокий, не низкий. Не молодой, не старый. Не приятный, не противный. Я вообще плохо его помню. Кроме того, что он щедро заплатил, и этого было достаточно.

Я снова схватил его за волосы и потащил к горшку.

– На этот раз ты так легко не отделаешься.

– Не надо! – завопил он. – Не надо! Я сказал! Я рассказал все! Хочешь, чтобы я придумал имя? Я придумаю, если ты меня не отпустишь.

Я отпустил его и вздохнул. У меня было впечатление, что он говорит правду. Возможно, я догадывался об этом с самого начала и только воспользовался возможностью наказать его.

– Кто такой Джонсон? Оба свидетеля ссылались на него.

Он грустно покачал своей измазанной дерьмом головой.

– Я не знаю, кто он. Человек, заплативший мне, только велел, чтобы свидетели сказали, как вы упоминали это имя – чтобы складывалось впечатление, будто вы его агент.

Я приблизился к нему, и он снова завопил:

– Не трогайте меня! Я больше ничего не знаю! Это все, что я знаю! Я все сказал! Больше мне ничего не известно! Кроме…

– Кроме чего?

– Он сказал – если вы придете сюда и будете о нем расспрашивать, дать вам кое-что.

Я был изумлен.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказал. – Гростон встал и утер лицо, при этом фекалии потекли вниз по его шее. – Мне это показалось странным. Я спросил, с какой стати вы придете сюда, если, по всей вероятности, вас должны вздернуть. Он сказал, что всякое бывает, и, если вы действительно придете, я должен дать вам кое-что. Они увядали, но он дал мне денег, чтобы я покупал каждый день новую, на всякий случай.

– О чем ты говоришь? Увядали? Новую?

Он засуетился, ища что-то под прилавком, бормоча про себя, что не покупал новую ни сегодня, ни вчера, но где-то одна должна быть. Я внимательно следил за каждым движением Гростона, опасаясь, что он достанет оружие, но мои опасения были напрасны. Наконец он нашел то, что искал, и протянул мне дрожащей рукой.

– Вот, – сказал он. – Возьмите.

Мне было необязательно это брать. Не это было важно. Важна была сама вещь, ее смысл. Мне оставили белую розу. Та, которую мне протягивали, была увядшая и засохшая, но она не потеряла своей силы. Белая роза.

Символ якобитов.

 

Глава 8

В тот вечер Элиас застал меня не в самом лучшем расположении духа. Мы снова выбрали таверну, в которой раньше никогда не бывали. В таверне было шумновато, что объяснялось большим скоплением горластых пьяниц, по виду в основном бакалейщиков, которые любили громко смеяться без причины, петь, фальшивя, и отплясывать сумасшедшую джигу с пухлой и не первой молодости женой трактирщика. Мы с Элиасом склонились за нашим столом, словно это могло спасти нас от клубов табачного дыма, окутавшего помещение.

– Белая роза, – сказал он. – Это плохо.

– Почему якобиты меня преследуют?

– Сомневаюсь, что это они. Скорее всего кто-то хочет, чтобы ты подумал, будто они тебя преследуют. Якобиты не любят играть в игры. Они действуют тихо и наносят удар незаметно. Я думаю, это обман.

– Или это все же якобиты – оставили розу специально, чтобы я решил, будто это обман, и не стал подозревать их.

– Нельзя исключать и такой возможности, – кивнул он.

– Выходит, я узнал только, что узнавать нечего.

Он покачал головой.

– А если бы было что узнать, – спросил он, – это тебе помогло бы?

– Вероятно, придется снова навестить Роули. Если я отрежу ему второе ухо, может быть, на этот раз он скажет мне правду.

– Это чрезвычайно опасный план, – сказал он, – и, к счастью, неосуществимый. Я слышал, что для поправления здоровья он отправился в свой загородный дом. Так что Роули для тебя недоступен.

– Кроме того, уверен, его хорошо защищают.

– Это точно. Как все запутано! Знай мы с самого начала, что этот твой Аффорд – якобит, я бы тебе посоветовал никогда с ним не связываться.

Я пожал плечами:

– Белая роза, ну и что. Не вижу большой разницы. Насколько я теперь понимаю, половина населения страны – якобиты. Одним больше, одним меньше – не имеет значения.

– Речь не о каком-то грабителе, который поднимает стакан за здоровье короля. – Тут он провел рукой над своим стаканом, повторив тайный знак шотландских якобитов: так они пьют за Претендента, когда опасаются, что поблизости могут быть ганноверские шпионы. Это означало «король за морем». – Аффорд – священник Англиканской церкви, Уивер. Если он якобит, тогда, вероятно, он имеет очень хорошие связи на самом верху.

– Откуда взяться якобитам в Англиканской церкви? Претендента же не любят именно потому, что боятся, как бы он не вернул католичество!

– Да, но среди англикан есть и тяготеющие к Риму, не считающие, что имеют право выбирать монарха. Многие отказались приносить клятву верности новому королю после того, как отец Претендента покинул трон. Когда-то они имели огромное влияние в Англиканской церкви и теперь полагают, что никто, кроме Претендента, не сможет им это влияние вернуть.

– Похоже, Норт полагает, что, несмотря на свои симпатии, в действительности Аффорду нечего предложить, кроме пустословия. Сомневаюсь, чтобы якобиты доверились такому человеку.

– Трудно сказать. Может быть, у него есть что-то, что им нужно. Или мистер Норт испытывает такую неприязнь к Аффорду, что видит одни лишь слабости там, где, возможно, скрываются достоинства. Знаешь ли, якобиты уцелели потому, что особо себя не рекламировали. Поэтому у меня вызывает недоверие эта роза. Эти люди подобны иезуитам. Они маскируются. Они действуют исподтишка. Они проникают в тыл противника.

– У меня и так полно проблем! – рассмеялся я. – Не хватало еще, чтобы я озирался в поисках тайных иезуитов.

– Вполне вероятно, что именно их и следует опасаться в первую очередь, судя по развитию событий.

– Нет, в первую очередь мне нужно обелить мое имя, независимо от того, кто против кого плетет интриги или кто будет нашим королем на следующий год. Но мне это представляется едва выполнимым.

Он покачал головой:

– Послушай, если хочешь это обсудить, я готов, но тебе вряд ли понравится то, что я собираюсь сказать. Я об этом долго думал и пришел к выводу, что ты ничего не добьешься. По крайней мере, если будешь продолжать подобным образом.

– Ты так думаешь? – спросил я сухо. Он нашел кровоточащую рану и посыпал ее солью.

Поднятая бровь свидетельствовала о том, что он заметил мое недовольство, но не собирался идти мне навстречу.

– Послушай меня, Уивер. Ты привык расследовать дела в надежде узнать правду. Ты стремишься узнать, кто украл такую-то вещь или кто причинил вред такому-то человеку, и, когда тебе удается это выяснить, твоя миссия окончена. Но обнаружение правды в этом случае не поможет. Предположим, тебе удастся доказать, что за смертью Йейта стоит Деннис Догмилл. И что дальше? Судам на правду плевать – сам видел. Ты собираешься поведать свою историю газетам? Ее напечатают только газеты тори, и тот, кто не склонен верить в ее правдивость, будет вынужден поверить, но только потому, что так велит политическая газета. Весь день ты колесил по городу в надежде узнать что-то, что может лишь навредить тебе. Ты только подвергал свою жизнь опасности, и больше ничего.

Я покачал головой:

– Если ты снова предложишь бежать из страны, я скажу, что не собираюсь этого делать.

– Именно это я бы и хотел предложить, но все равно ведь бесполезно, так что не стану. Вместо этого предлагаю рассмотреть оригинальный подход. Так как в данном случае раскрыть и доказать правду недостаточно, ты должен придумать, как использовать обнаруженное. Ты не победишь, если просто докажешь, что не убивал Йейта: ты уже сделал это в суде, и результатов никаких. Ты ничего не достигнешь, если укажешь на того, кто в действительности убил Йейта: власти предержащие ясно показали, что им плевать на правду. Вместо этого ты должен сделать так, чтобы Деннис Догмилл сам захотел, чтобы твоя репутация была восстановлена, и тогда ты сможешь диктовать ему свои условия.

Мое дурное расположение духа исправить было трудно, но, признаюсь, слова Элиаса меня заинтриговали.

– Как это сделать?

– Надо найти что-нибудь такое, что он хочет скрыть, – и прийти к соглашению.

Вот это мне уже понравилось; я сразу приободрился.

– Ты хочешь сказать, что нужно его шантажировать?

– Можно сказать и так, во всяком случае, я это имел в виду. Он должен быть поставлен перед выбором: либо исправить то, что он сделал, либо его ждет крах.

– Ты предлагаешь его запугать?

– Ты же с ним встречался. Вряд ли ты заставишь его подчиниться, отрезав ему ухо, при его-то буйном нраве. Мне кажется, тебе необходимо узнать, чего он боится. Ты должен искать не того, кто убил Йейта, а причину, почему Догмилл захотел, чтобы за преступление был наказан ты. Либо тебе что-то известно, либо он думает, что тебе известны какие-то опасные для него сведения. Не зря же он предпринял такие усилия, чтобы тебя уничтожить. Ты должен выяснить, что это такое, и использовать это против него.

– Не вижу большой разницы между тем, что ты предлагаешь, и тем, что я уже делаю.

– Может, большой разницы и нет. Но с твоими методами ты подвергаешься огромной опасности. Как долго ты намерен носить эту ливрею? Я уверен, мистер Норт уже сообщил все, что ему известно.

– Надо будет достать новую одежду.

– Согласен, – сказал он многозначительно. – Но какая одежда тебе нужна?

Я обреченно вздохнул:

– Подозреваю, у тебя уже есть план.

– Наверное, ты догадался по моему тону, – радостно сказал он. – Видишь ли, боюсь, что, если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, твои поимка и арест – лишь дело времени. Мне кажется, я придумал, как можно избежать столь печального исхода. – Он выдержал театральную паузу, прихлебнув из стакана. – Помнишь, в прошлом году на Варфоломеевой ярмарке мы видели выступление некоего Исаака Уотта?

Я вспомнил тот пьяный день, как мы стояли в густой, дурно пахнущей толпе и смотрели на удивительно ловкого маленького человека, показывавшего свои удивительные фокусы зрителям, которые жадно ловили каждое его движение.

– Ты имеешь в виду парня, у которого исчезали монеты, а вместо них появлялись куры и все такое? При чем здесь он? Кто теперь вспомнит об этом фокуснике?

– Послушай меня минуту. После представления я заинтересовался искусством фокусов. Секреты как таковые меня особенно не занимали, сам же я показывать фокусы не собирался. Скорее, мне было любопытно узнать принципы, лежащие в их основе. В книгах я прочел, что все фокусы основываются на принципе отвлечения внимания. Мистер Уотт делает так, что ты не можешь не смотреть на его правую руку. Это позволяет ему использовать левую руку совершенно безнаказанно. Поскольку никто не следит за его левой рукой и не смотрит на нее, она может делать все, что угодно, на самых на глазах у зрителей.

– Очень любопытно, не спорю, и, если бы наше благословенное королевство не стремилось всей своей мощью свести меня в могилу, я бы разделил твой интерес к данному предмету. Но при сложившихся обстоятельствах я не вижу, как это может помочь мне, – сказал я.

– Полагаю, мы должны скрыть, что ты используешь принцип отвлечения внимания. Мы потратим эти четыреста фунтов, которые ты украл, на то, чтобы приобрести для тебя новую одежду, парики и приличное жилье. Ты возьмешь себе новое имя и сможешь безопасно вращаться среди городской элиты – никому же и в голову не придет искать Бенджамина Уивера в этих кругах. Ты сможешь встретиться с человеком, который видел тебя до этого дюжину раз, и он подумает только, что ты ему кого-то смутно напоминаешь.

– А если мне будет необходимо допросить кого-нибудь с пристрастием? Вдруг этот новый прифранченный я усомнится, стоит ли расквашивать человеку нос?

– Полагаю, усомнится. Поэтому ты, настоящий ты, также будешь появляться время от времени – в Смитфилде, в Сент-Джайлзе, в Ковент-Гардене и в Уоппинге, во всех самых злачных районах города. Как ты понимаешь, ожидается, что отчаявшийся человек будет скрываться именно в таких местах.

Признаюсь, я начал терять интерес к тому, что мне казалось очередной философской блажью Элиаса, но неожиданно меня осенило.

– Они будут так заняты поисками моей правой руки, что им и в голову не придет посмотреть, какие шалости проделывает левая.

Он кивнул с глубокомысленным видом:

– Я вижу, ты понял.

– Ба! – воскликнул я и ударил кулаком по столу. – Элиас, ты заслужил выпивку, – сказал я, пожимая ему руку с большим воодушевлением. – Мне кажется, ты придумал то, что нужно.

– Мне и самому так казалось, но я рад, что ты тоже так считаешь. С чего ты собираешься начать?

– Пожалуй, начну с того, что попрошу здесь комнату на ночь.

Затем я велел принести мне перо и бумагу, и мы вместе составили список из дюжины таверн, которые мы знали, но где не знали нас. Мы договорились, что будем встречаться раз в три дня в это время в каждой из таверн по очереди. Естественно, Элиас будет следить за тем, чтобы не привести за собой хвост.

– Что касается завтрашнего дня, – сказал я, – встречаемся под вывеской «Спящий ягненок» на Литтл-Картер-лейн.

– А что там будет? – спросил он.

– Там будет правая рука. И мы подумаем, какую перчатку на нее надеть.

Я попросил Элиаса встретиться со мной в мастерской портного по имени Свон. Я пользовался его услугами долгое время, считая его достаточно искусным в своем деле и добросердечным (он не слишком нажимал на меня в отношении оплаты кредита) с той поры, когда он обратился ко мне, где-то за год или полтора до описываемых событий, сказав, что нуждается в моих услугах. Оказалось, что его сын проводил время в компании друзей не в самом лучшем районе столицы, а именно в Уоппинге, неподалеку от доков, и выпил лишнего. По этой причине он, в отличие от приятелей, не успел сбежать вовремя, когда их компанию атаковали флотские рекрутеры.

Как известно моему читателю, подобное редко случается с парнями из среднего класса, начинающими ремесленниками, поэтому мистер Свон предпринял усилия, чтобы отыскать и освободить своего сына, но все было напрасно, повсюду ему говорили, что сделать ничего нельзя. Подобные уверения ложны, они означают одно: не имеет смысла что-либо делать, дабы избавить от королевской службы на море сына портного. Если бы Свон был аристократом с годовым доходом в пятьсот или шестьсот фунтов, тогда очень многое можно было бы сделать. При сложившихся обстоятельствах от отца лишь отмахнулись, заверив, что парня не найти и что служба на флоте пойдет ему только на пользу.

Выполняя поручение опечаленного отца, я обнаружил, что отнюдь не все потеряно. В частности, я связался с джентльменом из министерства военно-морского флота, которому я когда-то помог вернуть похищенное из его дома серебро. Он навел справки, и парень был найден и освобожден буквально за несколько часов до выхода судна из порта.

Шесть месяцев спустя я посетил мистера Свона, намереваясь заказать новый костюм. Он был еще более услужлив, чем прежде. Тщательно снял с меня мерки, настаивал на выборе самой тонкой материи и угощал меня закусками и напитками, пока я ждал. Когда я пришел за заказом, он сообщил, что я могу получить тот бесплатно.

– Такая щедрость излишня, – сказал я ему. – Вы заплатили мне за работу и больше ничего не должны.

– Это не так, – сказал Свон. – Недавно я узнал, что корабль, на котором должен был нести службу мой мальчик, попал в шторм и все, кто был на борту, утонули. Поэтому наш долг перед вами намного больше, чем вы полагали.

Благодарность, которую он испытывал по отношению ко мне, заставляла меня ему доверять. Можно было бы предположить, что мистер Свон, как и все другие, не останется равнодушным к ста пятидесяти фунтам, обещанным за мою голову, но он уже доказал, что ценит преданность больше, чем деньги, и считает себя моим должником. Я мог ему довериться, если вообще мог довериться кому-либо.

Я послал Свону записку, известив о своем визите, поэтому он встретил меня у входа и провел в дом. Мой портной был невысок и худощав, в преклонных годах, с длинными ресницами и пухлыми губами, которые, казалось, расплющились от постоянного зажимания портновских булавок. Несмотря на свое безупречное мастерство, он уделял мало внимания собственной наружности и носил старые камзолы и рваные бриджи, интересуясь лишь тем, как выглядят его клиенты.

– Ваш друг уже здесь, – сказал он. – Попросите его перестать докучать моей дочери.

Я кивнул, едва поборов желание улыбнуться.

– Должен еще раз поблагодарить вас, сэр, за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Не знаю, что бы я делал, если бы вы отказались.

– Я никогда бы вас не предал. Я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь вам восстановить ваше честное имя, мистер Уивер. Я сделаю все, что вы попросите. Не стану скрывать, настали трудные времена. После краха «Компании южных морей» люди перестали покупать новую одежду столь часто, как прежде, но это не может помешать оказать помощь другу.

– Вы очень добры.

– Но в данный момент меня тревожит судьба моей собственной дочери.

Мы вошли в мастерскую, где с бокалом вина за столом сидел Элиас и мило беседовал об опере с хорошенькой пятнадцатилетней дочкой Свона – темноволосой и темноглазой девушкой, с личиком круглым и румяным, словно яблочко.

– Потрясающее зрелище, – говорил он. – Итальянские певцы издают трели. Невероятные декорации, изумительные костюмы. Вы обязательно должны это когда-нибудь увидеть.

– Она обязательно это увидит, – сказал я ему, – и, чтобы не лишать ее удовольствия, ты больше ничего не станешь рассказывать ей об опере, Элиас.

Он бросил на меня недовольный взгляд, но спорить не стал.

– Вот и хорошо. – Он потер руки. – Раз мы все собрались, можно приступать.

Свон отослал дочь и закрыл двери.

– Вы должны лишь дать мне указания, и я все выполню. – Он с отвращением ощупал мою ливрею длинными, очень тонкими пальцами.

– Вот что мы хотим, – начал Элиас. Он встал из-за стола и начал ходить взад-вперед по комнате. – Тщательно все взвесив, я решил, что мистер Уивер должен производить впечатление человека со средствами, недавно вернувшегося на наш остров из Вест-Индии, где у него имеется плантация. Скажем, его отец всегда интересовался политикой, и вот он вернулся на родину, о которой практически ничего не знает, и решил, что тоже займется политикой.

Я согласно закивал.

– Неплохая маскировка, – сказал я, полагая, что отсутствие у героя знаний о жизни в Англии поможет скрыть мою собственную неловкость в светском обществе. – А что насчет одежды?

Элиас хлопнул в ладоши:

– Это и есть самое главное, Уивер. Наш дорогой мистер Свон должен проявить чудеса портновского искусства. Если справитесь, Свон, обещаю шить свои костюмы только у вас.

– Трудно представить что-либо более многообещающее, – заметил я, – чем получить заказчика, который никогда не оплачивает счетов.

Элиас прикусил губу, но промолчал.

– Чтобы Уивера не узнали, его персоне следует привлекать как можно меньше внимания. Значит, одежда должна быть модной и свидетельствовать о его положении, но ни в коем случае не бросаться в глаза. Я хочу, чтобы, взглянув на Уивера, человек подумал, что видел ему подобного сотню раз и сыт этим зрелищем по горло. Вы понимаете, что я имею в виду, Свон?

– Прекрасно понимаю, сэр. Я к вашим услугам.

– Рад это слышать! – воскликнул Элиас. – Чтобы спрятать мистера Уивера от простых зрителей, мы можем опираться на те же принципы, что используют фокусники. Можно сделать так, чтобы люди, которые видели его бессчетное число раз, его не узнали. Что же до остальных, которые будут искать его, опираясь только на общее описание внешности, – они его и подавно не узнают.

– Вы правы, сэр, – кивнул Свон. – Вы совершенно правы. Благодаря своей профессии я давно заметил, что когда люди встречаются, они обращают внимание на одежду, на парик, на внешний лоск и формируют свое мнение, бросив на лицо только самый беглый взгляд. Однако выбрать одежду, отвечающую нашим задачам, будет нелегко. Я имею в виду, что нелегко будет попасть точно в цель. Полагаю, мы должны быть предельно осторожны.

После этого они начали говорить о том, чего я совершенно не понимал. Они говорили о материи и о крое, о выработке ткани и о пуговицах. Свон разворачивал образцы материи, которые Элиас с презрением отвергал, пока не была найдена ткань, которая его наконец удовлетворила. Он изучал нити, кружева и пуговицы. Он изрыл несколько бадей пуговиц. Элиас оказался не меньшим экспертом в этих вопросах, чем сам Свон, и они проговорили на понятном лишь им языке не менее часа, прежде чем мой гардероб был выбран. Что лучше подойдет для камзола – шелк или шерсть? Какой лучше выбрать цвет – синий или черный? Естественно, синий, но какого оттенка? Бархат, но только не этот! Конечно, этот бархат не подойдет (на мой взгляд, он ничем особым не отличался от того, который они находили вполне подходящим). Вышивка. Вышивки должно быть вот столько – не больше и не меньше. Думаю, Элиас получал такое же удовольствие от выбора моего нового гардероба, как если бы заказывал одежду для самого себя.

– Теперь обсудим твои парики, – объявил Элиас, когда выбор одежды был сделан по их общему согласию. – Этот вопрос также требует особой тщательности.

– Сэр, брат моей жены – мастер париков, – сказал Свон. – Мы можем поручить дело ему.

– Ему можно доверять?

– Полностью. Ему можно полностью доверять, но это и не требуется. Он же не должен знать, кто такой мистер Уивер или что он чем-то отличается от любого другого клиента.

– Боюсь, что придется ему сказать, поскольку нам нужны особые парики, такие, под которые можно спрятать собственные волосы мистера Уивера.

– Может быть, проще побрить голову? – предложил я.

Конечно, я не мог сравниться с Самсоном, но, признаюсь, мне нравились мои кудри, которые придавали мне мужественный вид. Но жизнь мне нравилась еще больше, и из двух зол я бы с большим удовольствием выбрал ножницы парикмахера, чем петлю на виселице.

– Этого делать нельзя, – сказал Элиас, – так как время от времени ты должен будешь появляться в качестве Бенджамина Уивера, и если тебя увидят в парике или с бритой головой, все будут знать, что в другое время ты скрываешься под другой личиной, и станут тебя искать среди мужчин, которые носят парик. Лучше всего, если ты будешь выглядеть как обычно, чтобы никому даже в голову не пришло заглядывать под шляпу плантатора из Вест-Индии.

Мне нечего было возразить, и мы пришли к заключению, что ничего не остается, как довериться родственнику Свона.

Мистер Свон начал снимать мерки, а Элиас продолжал делиться своими мыслями о том, что мне следует делать, дабы исполнить его план.

– Естественно, тебе потребуется новое имя. Лучше, чтобы оно звучало как христианское, но не слишком.

– Может быть, Майкл? – предложил я, вспомнив об английской версии имени моего дяди.

– Слишком иудейское, – сказал Элиас, взмахнув рукой. – В вашем иудейском писании есть Майкл.

– Как тебе нравится имя Иисус? – предложил я. – Это имя должно быть не слишком иудейским.

– Я предложил бы Мэтью. Мэтью Эванс. Вот имя, которое не производит впечатления ни слишком редкого, ни слишком распространенного. Как раз то, что нам нужно.

У меня не было возражений, и в этот момент силой ума Элиаса был рожден новый человек по имени Мэтью Эванс. Не самый приятный способ появления на свет, но другие варианты были еще хуже.

Свон предупредил меня, что придется ждать несколько дней, пока первый костюм будет готов. Однако он сказал, что на время ожидания может снабдить меня простым, незамысловатым костюмом, какие я носил в обычное время (он как раз работал над таким костюмом для другого клиента и подогнал его под мою фигуру). Наконец я мог снять ливрею, но при этом возрастал риск, что меня могут узнать, поскольку в новой одежде я был намного больше похож на самого себя.

Затем портной отвел нас в мастерскую своего родственника, где я заказал два модных парика. Мастер предложил подстричь мне немного волосы, чтобы парик сидел лучше, но так, чтобы со стороны не было заметно. Мастер сказал, что он будет работать денно и нощно, чтобы парики были готовы как можно раньше. Осталось совсем недолго ждать до того момента, когда Мэтью Эванс впервые предстанет перед миром.

Тем временем мне нужно было подобрать себе жилье, так как я считал небезопасным оставаться на ночлег в одной харчевне дольше, чем день-другой. Поэтому я нашел новый ночлег, и хотя хозяин отнесся подозрительно к отсутствию у меня багажа, я рассказал историю о переезде и утерянном багаже, которая его вполне удовлетворила, в особенности когда я пообещал уплатить за ночлег вперед, а за еду – сразу после трапезы.

Так, вновь обретя сносную крышу над головой, я принялся изучать политику, начав с посещения Флит-стрит, где я приобрел несколько популярных газет. Но о политике мне удалось узнать намного меньше, чем о собственной персоне, так как я обнаружил, что не было более популярной темы, чем Бенджамин Уивер. Наши британские газеты считают своим долгом осветить популярную тему, и каждый писака полагает ниже своего достоинства разделять чье-либо мнение, поэтому меня не должно было удивить обилие статей обо мне. Я и ранее встречался с подобными журналистскими эскападами. Однако я был поражен тем, с какой свободой использовалось мое имя и как мало правды было в тех статьях. Человек испытывает странное чувство, когда его превращают в метафору.

Каждый из авторов использовал меня как средство выразить собственные политические убеждения. Газеты вигов сокрушались, что такой ужасный преступник, как я, смог совершить побег, и клеймили проклятых якобитов и папистов, которые помогли мне сбежать. Виги изображали меня бунтовщиком, составившим заговор с самим Претендентом, дабы убить короля, хотя детали заговора упоминались лишь вскользь. Даже мне, человеку не искушенному в политике, было ясно, что виги пытаются превратить возникшее затруднение в политическое орудие.

То же самое можно было сказать и о тори. Их газеты изображали меня героем, который пытался доказать свою невиновность в продажном суде вигов. То, что я взял инициативу в собственные руки, когда правительство предало меня, было достойно похвалы. Поскольку виги были известны своей терпимостью в отношении евреев (что было не более чем побочным продуктом более широкой религиозной терпимости), а тори – нетерпимостью, мне показалось интересным, что ни одна из партий не упоминала моей принадлежности к иудейской расе.

Однако самым интересным было объявление, которое я нашел в газете «Постбой». В объявлении было написано:

Мистер Джонатан Уайльд извещает, что им найден короб пропавшего полотна и что он желает вернуть его владельцу. Если этот джентльмен покажется в таверне «Синий хряк» в ближайший понедельник в пять часов пополудни и будет держаться правой стороны, он получит ответ на многие интересующие его вопросы.

Конечно, в тексте был скрытый смысл, так как моя настоящая фамилия Льенсо на испанском языке означает «полотно», а мое имя на иврите значит «сын правой руки». Я сразу же расшифровал текст. Уайльд, мой давний враг, величайший представитель преступного мира столицы, человек, который вопреки всем ожиданиям выступил в мою защиту на суде, хотел со мной встретиться.

Без сомнения, я вскоре узнаю о его планах, но я не намеревался входить в его логово неподготовленным. Я решил избрать иной путь.

 

Глава 9

Из тайного послания Джонатана Уайльда следовало, что он желал меня видеть в ближайший понедельник, но я обнаружил его объявление в четверг и не намеревался ждать так долго, чтобы получить ответы на свои вопросы. Я был по-прежнему убежден, что симпатичную девушку с желтыми волосами, которая так искусно снабдила меня инструментами, сыгравшими решающую роль в моем побеге, послал он, но доказательств у меня не было никаких. Я интуитивно чувствовал это, а также мне было известно, что Уайльд часто пользовался услугами симпатичных девушек в своих делах. Но даже если он был организатором моего побега, я ни на секунду не сомневался, что его не оставят равнодушным сто пятьдесят фунтов, обещанных за мою голову. Он вряд ли мог рассчитывать на то, что я войду в таверну «Синий хряк», откуда он вел свои дела, расположенную напротив Литтл-Олд-Бейли, в двух шагах от того места, где должна была состояться моя казнь, и отдам себя в его руки. В прошлом Уайльд не раз меня обманывал, и даже его добрых слов на суде было недостаточно, чтобы начать доверять ему теперь.

Я решил узнать о его намерениях в отношении меня иным способом. Я посетил мясную лавку в той части города, где меня не знали, и приобрел несколько кусков отборной говядины, которые были завернуты, как я успел заметить, в газеты, повествующие о знаменитом злодее Бенджамине Уивере. Затем я просидел в таверне дотемна, а после этого отправился в Дьюкс-Плейс, где я когда-то жил и где не бывал уже более двух недель. Было странно вновь оказаться в привычной обстановке, где говорили по-английски с сильным акцентом и по-португальски, а также иногда на языке тадеско, выходцев из Восточной Европы. Повсюду разносился аромат кушаний, приготовляемых к шабату, который наступал следующим вечером. В воздухе стоял густой аромат корицы и имбиря и не столь приятный запах капусты. Старьевщики, лоточники и торговцы фруктами громко зазывали покупателей. Все это было слишком хорошо мне знакомо, так как я находился всего в нескольких шагах от дома, в котором проживал до недавнего времени. Скорее всего комнаты мои были разорены представителями закона, так как государство должно было получить компенсацию за то, что обвинило меня в совершении преступления. Я страстно желал пойти туда и посмотреть на то, что осталось от моего дома, но понимал, что делать этого не следовало.

Вместо этого я нашел нужный мне дом, который плохо охранялся, без труда пробрался через окно, выходившее в переулок, и поднялся по лестнице в нужную мне комнату. Запертая дверь тоже не представляла для меня серьезного препятствия, поскольку, как известно моему читателю, я умело пользуюсь отмычкой.

В большей степени меня беспокоили лай и рычание за дверью. Однако мне было известно, что нужный мне человек баловал своих собак, кормил их лакомыми кусками и ласкал, как ребятишек. Скорее всего эти звери никогда не пробовали человеческой плоти. По крайней мере, я делал ставку на это.

Я открыл дверь, и твари бросились на меня – два огромных мастифа цвета темного шоколада. Однако я был к этому готов и протянул сверток с мясом. Если ими и двигал порыв защитить свою территорию, то, заполучив сверток и принявшись пожирать мясо вместе с бумагой, собаки о нем забыли. Я же, в свою очередь, закрыл дверь и устроился на стуле, стараясь вести себя так, словно находиться с ними в одной комнате для меня совершенно естественно. Я давным-давно выучил, как следует вести себя с собаками. Они удивительным образом чувствуют ваше настроение и реагируют на него. Если проявить страх, они на вас бросятся, но не станут нападать на человека, который спокоен и невозмутим.

Пока я устраивался, купленное мною мясо кончилось, и теперь главная сложность заключалась в том, как справиться с проявлениями собачьей благодарности. Одна из собак улеглась на спину, подставив живот для почесывания. Другая положила голову мне на колени и не сводила с меня глаз, пока я не начал чесать ей уши.

В такой обстановке, окруженный разнеженными животными, я провел два долгих часа ожидания, пока не услышал, как повернулась дверная ручка. Было неясно, заметил ли он, что замок вскрывали. Так или иначе, он вошел в комнату, держа перед собой свечу, и окликнул собак, которые радостно бросились встречать хозяина, позабыв обо мне.

Как только он закрыл за собой дверь, я приставил к его шее пистолет.

– Не двигайся!

Последовало восклицание, похожее на смех:

– Если пистолет даст осечку, тебе придется иметь дело и со мной, и с собаками.

Я приставил второй пистолет к его ребрам.

– Бьюсь об заклад, оба не дадут осечки. Что скажешь?

– Можешь застрелить меня, если хочешь. Все равно собаки перегрызут тебе горло, и живым ты отсюда не выйдешь, – сказал Абрахам Мендес, преданный телохранитель Уайльда.

Как и я, он был евреем из Дьюкс-Плейс, где мы оба выросли. Несмотря на этот факт, мы не были друзьями, но между нами существовало некое взаимопонимание, и я предпочитал иметь дело скорее с ним, чем с его хозяином.

– Я уже испытал свирепость твоих зверей.

– Послушай, Уивер, ты можешь не бояться моих собак, но хотя они еще не разорвали тебя на куски, не сомневайся, что они это сделают, если я дам команду или если ты причинишь мне вред. Однако демонстрация силы ни к чему. Достаточно одного моего слова, и ты умрешь, разорванный на куски. Если я не произнес этого слова, это говорит о том, что я предпочитаю видеть тебя живым и невредимым. Ты должен был понять после выступления Уайльда на суде, что мы не желаем тебе вреда. Тебе незачем бояться ни его, ни меня.

– На процессе не было речи о ста пятидесяти фунтах награды.

– Его не интересует эта награда, так же как и меня, – сказал он. – Даю слово.

Я не был склонен верить слову человека, который сколотил немалое состояние на даче ложных показаний, но другого выхода у меня не было, и я сложил оружие.

– Мои извинения, – пробормотал я. – Но ты, надеюсь, понимаешь, это было продиктовано необходимостью.

– Само собой разумеется. Я бы сделал то же самое.

Мендес зажег две лампы и позвал собак. Если они и чувствовали вину за то, что предали своего хозяина, то никак это не показывали. Мендес тоже не подал виду, что разочарован доверчивостью своих животных. Он достал из кармана сушеное мясо, которое не шло ни в какое сравнение с предыдущим угощением, но они были довольны.

Было странно видеть, как этот огромный, некрасивый человек, с руками такой силы, что могли бы запросто размозжить собачий череп, проявлял столько нежности к простым животным. Однако я давно понял, что люди не являются цельными натурами, в чем нас пытаются уверить сочинители романов, а скорее состоят из множества противоречивых склонностей. Мендес мог любить этих животных всем сердцем и в то же время, не раздумывая, хладнокровно разрядить пистолет в голову человека, вина которого заключалась в том, что он не нравился Джонатану Уайльду. Только одному Мендесу подобное поведение могло казаться естественным.

– Портвейну? – предложил он.

– Благодарю.

У меня промелькнула мысль, что вино может быть отравлено. Однако отравлять было не в духе Мендеса. Скорее, в его духе было бы натравить на меня собак, и, поскольку он этого не сделал, я решил, что пить вино вполне безопасно.

Он пошел мне навстречу, протягивая оловянный кубок, вдруг выскользнувший у него из руки. Когда тот ударился о деревянный пол, я понял, что кубок был пуст. Я также понял, что это был отвлекающий маневр.

Мендес стоял со мной рядом, приставив к моему горлу длинный и чрезвычайно острый нож. Он надавил на лезвие, и я шагнул назад, чувствуя, как нож прорезает мою кожу. Мендес наступал, и вскоре я оказался прижатым к стене.

– Охранять, – тихо сказал он.

Сначала я не понял смысла сказанного, но затем догадался, что это была команда собакам. Они подошли и встали рядом со мной, раздвинув лапы. Они смотрели на меня и рычали, но не двигались с места, ожидая команды Мендеса.

Лезвие скользнуло по моей шее на четверть дюйма, и я почувствовал, как раздвигается кожа. Порез был неглубоким, но достаточным, чтобы выступила кровь.

– Я решил простить оскорбление, – сказал Мендес. Я чувствовал его дыхание на своем лице, горячее, с резким запахом. – Насколько я понял, ты полагал, что наставлять на меня пистолет было необходимо, что без этого тебе не обойтись. Я вполне могу это понять, поэтому решил, что следует тебя простить. Но я не могу забыть оскорбление, Уивер. Ты наставил на меня пистолет и угрожал мне. И теперь ты должен за это заплатить.

– Как я должен заплатить?

Я произносил слова медленно, чтобы кожа, по возможности, не двигалась и лезвие не врезалось глубже.

– Извинись, – сказал он.

– Я уже извинился, – заметил я.

– Ты извинился из вежливости. Теперь ты должен извиниться из страха. – Он смотрел мне прямо в глаза, не отводя взгляда. – Тебе страшно?

Конечно, мне было страшно. Я знал, что Мендес непредсказуем и жесток. Одного факта, что этими качествами обладает человек, приставивший нож к моему горлу, было достаточно, чтобы испытывать страх. С другой стороны, он говорил так вызывающе, что я не мог позволить себе капитулировать – не мог сделать ему такого подарка.

– Мне тревожно, – сказал я.

– Этого недостаточно. Я хочу услышать, что тебе страшно.

– Мне беспокойно.

Он прищурился:

– Насколько беспокойно?

– Довольно беспокойно.

Он выдохнул:

– И ты сожалеешь?

– Конечно, – сказал я. – Я сожалею, что угрожал тебе пистолетом.

Он убрал нож и отошел.

– Думаю, этого достаточно. Иначе, принимая во внимание твою необъяснимую гордость, мы весь день так простоим. – Он повернулся ко мне спиной – думаю, чтобы показать свое доверие, – и нашел тряпицу, которую бросил мне, вероятно, чтобы я стер кровь с шеи.

– А теперь, – сказал он, поднимая с пола оловянный кубок, – давай действительно выпьем портвейну.

Вскоре мы сидели друг напротив друга, с раскрасневшимися от жара камина лицами, и беседовали, словно два приятеля.

– Я говорил Уайльду, что ты вряд ли придешь на встречу с ним, – сказал Мендес с довольной ухмылкой, – но он утверждал, что как только ты увидишь объявление, прибежишь. Похоже, он был прав. На самом деле он хотел только сообщить тебе кое-что, а в твоем нынешнем положении найти тебя нелегко.

У меня не было никаких сожалений по этому поводу. Бывало, когда Уайльду надо было со мной поговорить, он посылал своих людей, которые избивали меня и приводили к нему силой.

– И что же он хотел мне сообщить?

Мендес откинулся на спинку стула с таким довольным видом, какой бывает у сельского сквайра, только что закончившего вечернюю трапезу.

– Имя человека, который навлек на твою голову все эти несчастья.

– Деннис Догмилл, – просто сказал я, рассчитывая, что это немного собьет с него спесь.

Он выпрямился, не в силах скрыть своего разочарования.

– Ты умнее, чем полагал Уайльд.

– Уайльд полагает, что умнее его никого нет, поэтому меня не удивляет, что он меня недооценил. Тем не менее я буду признателен, если ты расскажешь, что вам известно.

Он пожал плечами:

– Боюсь, нам известно не многое. Мы знаем, что ты крутился вокруг грузчиков в Уоппинге. Последние несколько месяцев Догмилл боролся с рабочими объединениями, даже когда науськивал их друг на друга. Этот Йейт причинял ему немало хлопот, а убить докера легче, чем крысу.

– Это мне известно. Почему он обвинил в убийстве именно меня?

– Уайльд надеялся, – сказал Мендес, – что ты нам это объяснишь.

Я почувствовал горькое разочарование. Однако если Уайльду было известно, что в моих несчастьях повинен Догмилл, наверняка он знал что-то еще.

– Если бы так!.. Думаю, в этом и кроется ключ к разгадке всей истории.

Мендес окинул меня скептическим взглядом:

– Полно, Уивер. Скажи правду.

– Почему ты решил, что я не говорю правды?

– В газетах намекали, что ты не испытываешь преданности нынешнему королю.

Я громко рассмеялся:

– Да виги просто пытаются сколотить на этом конфузе политический капитал. Один из их судей и вынес мне столь ужасающий приговор вопреки свидетельским показаниям. Надеюсь, ты не настолько безрассуден, чтобы верить в то, что пишут политические газеты.

– Не то чтобы я верил в это, но все же кое-какую пищу для ума статьи дают. Уивер, надеюсь, ты не ввязался в какой-нибудь якобитский заговор?

– Конечно нет. Неужели я похож на сумасшедшего, способного на государственную измену? С чего мне желать, чтобы трон занял какой-то Яков Третий?

– Признаюсь, это выглядит маловероятно, но в наши дни происходит немало странных вещей, да и заговоры повсюду.

– Ничего не могу сказать на этот счет. До недавнего времени я бы не смог объяснить тебе разницу между тори и вигами или между тори и якобитами. Меня больше заботит, как спасти свою шкуру, чем как восстановить на троне свергнутого монарха, и я не хочу, чтобы сменилось правительство, которое было столь благожелательно к нашему народу.

– Мне казалось, ты должен симпатизировать вигам, поскольку человек, женившийся на твоей хорошенькой кузине, является кандидатом от тори. Было время, когда ты вбил себе в голову, что хочешь на ней жениться, Разве не так?

Я бросил на него испепеляющий взгляд:

– Не шути с огнем, Мендес.

Он поднял вверх свою огромную руку:

– Успокойся, приятель. Я ничего не имел в виду.

– Неправда. Ты имел кое-что в виду. А именно: ты хотел подколоть меня, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Только попробуй сделать это еще раз, и я тебе покажу, несмотря на твоих собак, что со мной подобные шутки не пройдут.

Он кивнул с серьезным видом, и на его огорченном лице даже отразилось некое подобие раскаяния.

– Тогда нам лучше вернуться к теме нашего разговора. Почему именно тебя решили отправить на виселицу за смерть Йейта?

– У меня нет ни малейшего понятия. Казалось бы, кто угодно другой послужил бы куда более удобным кандидатом в жертвы. Значит, Догмилл выбрал меня по причине, связанной каким-то образом с моим расследованием.

И я рассказал ему о деле, которое поручил мне мистер Аффорд.

– У Аффорда были проблемы с докерами, – сказал Мендес, – кроме того, он известный якобит, но этого явно недостаточно, чтобы Догмилл захотел отправить тебя на виселицу. Ты говоришь, что ничего не выяснил об этих письмах, однако вполне логично предположить, что Догмилл думает, будто тебе удалось что-то выяснить, и он этого так боится, что предпочитает видеть тебя мертвым.

Я покачал головой:

– Почему бы тогда не всадить мне нож в спину? Почему было не отравить мою пищу, когда я сидел в тюрьме в ожидании суда, или не велеть охраннику задушить меня, когда я спал? Тебе прекрасно известно, Мендес, что существуют сотни способов убить человека. Даже тысячи, если этот человек сидит в Ньюгейтской тюрьме. Организация судебного процесса и подкуп судьи, чтобы он надавил на присяжных, кажется мне не самым действенным из всех них. Не уверен, что то, что сделали со мной, было лишь попыткой заставить меня молчать.

Он задумчиво изучал содержимое своего стакана.

– Возможно, ты прав. Тем не менее Догмилл действительно хотел, чтобы все это случилось с тобой. Уайльд считает, что ты представляешь угрозу для Догмилла, и он хочет предложить тебе защиту в обмен на некоторые сведения. Но ты заявляешь, будто тебе ничего не известно. Это плохие новости, Уивер, потому что, если у тебя нет ничего против Догмилла, тебе придется быть в бегах до конца своих дней, а с учетом обещанных за твою голову ста пятидесяти фунтов этот конец может, к сожалению, наступить очень скоро.

– Почему Уайльд предлагает мне защиту? Что он имеет против Догмилла? – спросил я.

– Ну, это другой вопрос. Как правило, Уайльд поддерживает вигов, но не в данном случае. Догмилл уже давно держит под контролем доки. В доках можно ворочать большими делами, но туда не сунешься, пока там Догмилл. На него работают слишком много парламентариев, и таможня у него в кармане.

– Я знаю. Мне уже пришлось иметь дело с парой таможенных офицеров, которые меня выслеживали. Разве не странно, что таможенники выполняют поручения купца, занимающегося импортом?

– Странно, но весьма удобно. Половина работников таможни получает от него взятки. Когда его суда заходят в порт, эти парни выгружают значительную часть содержимого трюмов до того, как является настоящий инспектор, который оценивает стоимость товара. Они называют все это «утряской». Таким образом, Догмилл платит пошлину лишь с малой толики своего товара.

– Давать небольшие взятки – это одно дело, но использовать вооруженных людей с таможни – совсем другое. Где гарантии, что за каждым моим шагом не будут следить?

Мендес пожал плечами:

– Это дерзко, но не удивительно. У Догмилла достаточно средств, чтобы подкупить, кого он пожелает, включая многих членов палаты общин, жадных до денег. Его рабы в парламенте недавно протолкнули закон, предусматривающий значительное снижение пошлин для купцов, торгующих табаком, если те выплачиваются в течение шести месяцев. А это в первую очередь означает, что богачи будут платить гораздо меньше по сравнению с купцами, которым приходится брать деньги в долг и продавать свой товар прежде, чем они смогут заплатить пошлину. Таким образом, он обманывает государство дважды.

– Ты не находишь, что Уайльд лицемерит, осуждая подобный обман?

– Я бы не сказал, что он его осуждает. Думаю, он им скорее восхищен. Я просто хотел, чтобы ты знал, с каким врагом имеешь дело. Будь уверен, Уивер, Догмилл – настоящий мерзавец. Найдется не много негодяев, перед которыми спасует Уайльд. Заметь, Уайльд пасует не перед его могуществом – он боится его ярости. Этого человека исключили из Кембриджа за то, что он издевался над своим преподавателем. Однажды Догмиллу надоело, что преподаватель заставлял его зубрить латынь или какую-то подобную глупость, и он высек его плетью, как простого слугу. Я слышал о трех случаях, когда он забил человека насмерть просто кулаками. И каждый раз мировой судья расценивал происшествие как самооборону, поскольку Догмилл утверждал, что на него напали. Но мне известно от надежного свидетеля, что одной из жертв Догмилла был нищий, просивший подаяние на хлеб. Догмилл набросился на беднягу и бил до тех пор, пока не расколол ему череп.

– Полагаю, я смогу справиться с человеком, который нападает на нищих.

– Я в этом не сомневаюсь. Я лишь предупреждаю тебя, что он злобен и непредсказуем. Достаточная причина, чтобы Уайльд желал от него избавиться.

– Ну, поскольку Уайльд владеет целой контрабандистской флотилией, он хочет избавиться от Догмилла и для того, чтобы получить больший контроль над доками.

– Это точно. Несколько лет назад по просьбе Уайльда я переговорил с несколькими наиболее влиятельными членами приходских советов, после чего стало ясно, что никто не осмеливается противостоять Догмиллу. Кроме того, он недвусмысленно дал нам понять, что, если мы вздумаем вмешиваться в его дела, нам не поздоровится.

– И Уайльд выступил в мою защиту, поскольку мог при этом делать вид, что ему ничего не известно об участии Догмилла в смерти Йейта.

– Точно.

– И поэтому он послал женщину с отмычкой.

Мендес насторожился:

– Уайльд говорил мне о женщине. Он сказал, что это ты все устроил. Он сказал, что она действовала грубо, но профессионально.

– Полно, Мендес. Думаешь, я поверю, что эту женщину послали не вы с вашим хозяином?

– Уайльд любит похвалиться, и я один из немногих, перед кем он может хвалиться не стеснясь. Если он не хвалился, что организовал это, можешь быть уверен, что это не его рук дело.

– Я тебе не верю, – сказал я.

Он пожал плечами:

– Хочешь – верь, хочешь – не верь. Я не стану тебя переубеждать, но признай: если Уайльд оказал тебе эту услугу, ему нет никакого смысла это отрицать.

Бесспорно, в его рассуждении была логика.

– Тогда кто это сделал?

– Я не знаю. Но полагаю, что, найдя эту женщину или того, кто ее послал, ты сможешь узнать, чего так боится Догмилл.

Я задумался над его словами.

– Что тебе известно о человеке по имени Джонсон? Один из лжесвидетелей на суде сказал, будто я работаю на него.

– Это имя ни о чем мне не говорит, – покачал головой Мендес.

– А что ты знаешь о молодчиках Догмилла? Ведь не станет же могущественный табачный купец убивать докеров своими руками. У него должны быть подручные для такой черной работы.

Мендес снова покачал головой:

– Я и сам так думаю, но никогда не слышал о таких людях. Это покажется странным, но, похоже, он действительно убивает докеров собственными руками. Догмилла не страшит насилие. Он получает от него удовольствие, и, если ему было не доверить свои преступления какому-то громиле, он вполне мог убить Йейта собственными руками.

– А мог и не убивать, – заметил я.

– Это правда, – усмехнулся он. – Выходит, я мало что знаю.

Мы замолчали. Похоже, нам не о чем было больше говорить.

– Ну хорошо. – Я допил вино и поднялся. – Спасибо, что уделил мне время.

– Спасибо, что покормил моих зверей, – сказал он.

– Еще один вопрос. – Я повернулся к нему лицом. – Город кишит людьми, желающими получить вознаграждение за мою голову. Не мог бы Уайльд как-то приструнить своих?..

– Вряд ли, – сказал он. – Уайльд не станет поддерживать тебя открыто. Вот имей ты сведения, которые могли бы помочь уничтожить Догмилла, тогда он, не исключено, и пошел бы на это. Он не хочет оказаться между двух огней – представителями закона – с одной стороны и Догмиллом – с другой. Достаточно того, что он не будет тебя активно разыскивать. А с громилами, которые будут стараться тебя перехитрить, ты и сам как-нибудь справишься, я уверен.

– Можно предположить, что если мне удастся уничтожить злостного врага Уайльда, он будет у меня в долгу.

– Ты уже у него в долгу.

– Это почему?

– Потому что он отказался ловить тебя за вознаграждение.

– А ты считаешь, он бы меня действительно поймал?

– Я бы поймал, – сказал Мендес без намека на добродушную шутку. – Но ты не бойся. И вот еще что… я готов пойти дальше Уайльда. Это должно остаться между нами, но, если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать.

Я вгляделся в его глубоко посаженные глаза.

– С какой это стати?

Он вздохнул:

– Я тебе говорил: когда мы только начали копаться в делах Догмилла, я отправился на разведку, чем навлек на себя его гнев. У меня была тогда собака, прекрасный пес по кличке Блэки. Не пойми меня неправильно, эти две – отличные собаки. – Он прервал свой рассказ, чтобы погладить псов, дабы они не чувствовали себя забытыми. – Да, это отличные собаки, но Блэки был настоящим другом. Я брал его с собой в таверны. Он ходил со мной повсюду. Несмотря на то, что у него было сердце ягненка, один его вид наводил страх на всех наших врагов. И вот однажды он исчез.

– Думаешь, он попал к Догмиллу?

– Я точно это знаю. Неделю спустя я получил анонимную записку, автор которой описывал в деталях, как плохо Блэки выступил на ринге для собачьих боев в Смитфилде. Имя Догмилла не упоминалось, но известно, что он любит кровавые схватки, и смысл послания был ясен. Догмилл давал понять, чтобы мы держались от него и его дел подальше. Он потрудился навести о нас справки и узнал, что я привязан к своей собаке. Уайльду потребовалось все его красноречие – ну и вдобавок меня держала дюжина человек, – чтобы убедить меня не убивать этого подонка. Но он пообещал, что час Догмилла настанет, поэтому, Уивер, я сделаю все, что в моих силах, дабы этот час настал как можно скорее.

– Как ему удалось увести собаку у тебя из-под носа?

– Помнишь парня, который разъезжал повсюду с Уайльдом, смешного такого ирландца О'Нейла по кличке Луковка?

– С ярко-оранжевыми бакенбардами? И что с ним стало? – спросил я, понимая, что с ним не стало ничего хорошего.

– За несколько шиллингов Луковка сдал беззащитное животное Догмиллу. Я его не пощадил. Не стану щадить и Догмилла. Если тебе понадобится моя помощь, Уивер, только дай знать.

 

Глава 10

В оговоренный день я посетил мистера Свона, который пошил мой первый костюм, а также прилагающиеся к нему сорочки, чулки и нижнее белье. Свон взял на себя смелость забрать мои парики у своего родственника. Он также уверил меня, что к концу недели пошьет мне еще два костюма. Я подозревал, что он работал денно и нощно, собираясь и дальше жертвовать сном.

Полагаю, я должен был облачаться в новые одежды с благоговейным чувством, но, по правде говоря, я оделся, придавая этой мирской церемонии значения не больше, чем обычно. Однако признаюсь, мне нравился мой новый наряд. Я с удовольствием разглядывал камзол из темно-синего бархата, с большими серебряными пуговицами. Сорочка была оторочена прекрасным кружевом, бриджи первоклассно скроены. Я примерил первый парик, густо завитой и составлявший значительный контраст с моими собственными волосами, которые я обычно зачесывал назад и подвязывал лентой. Лишь только взглянув в зеркало, я понял, что выгляжу по-новому. Сказать по правде, я едва себя узнал.

Я обернулся к Свону и спросил, сколько должен столь искусному портному.

– Нисколько, мистер Уивер. Нисколько, – ответил он.

– Это чересчур, – сказал я. – Вы сделали мне одолжение, оказав эту услугу. Я не могу допустить, чтобы вы оказывали ее бесплатно.

Свон покачал головой.

– Вы сейчас не в таком положении, чтобы предлагать плату там, где этого не требуется, – сказал он. – Когда вы разрешите возникшие перед вами трудности, тогда, возможно, придете ко мне, и мы обсудим счет.

– По крайней мере, – предложил я, – позвольте мне компенсировать вам стоимость материи. Мне невыносима мысль, что вы несете такие расходы ради меня.

Мистер Свон, хотя и был щедрым человеком, все же не смог не признать справедливость такого предложения и поэтому принял деньги, хоть и с тяжелым сердцем.

В своем новом костюме я отправился в город, чтобы заняться делами Мэтью Эванса. Мне и раньше приходилось выдавать себя за джентльмена, это не было чем-то для меня новым, однако теперь причина была совершенно иной и требовался совершенно иной уровень игры. Прежде я принимал обличье родовитого щеголя на час или два, и обычно для посещения плохо освещенного места, к примеру, кофейни или таверны. Никогда прежде не доводилось мне заниматься подобным обманом при ярком дневном свете и продолжительное время – то есть, если быть честным перед собой, несколько недель, а то и месяцев.

Теперь я был в полной готовности начать длительную игру, и первое, что требовалось, – это найти жилье для нового героя. Изучив объявления в газетах, я выбрал приличный дом на Вайн-стрит. Помещения были вполне удобными, но одного удобства мне было мало. Мне нужны были комнаты, где хотя бы одно из окон выходило в проход между домами или в глухой переулок. Окно должно было располагаться не очень высоко, чтобы через него можно было попасть в дом или выбраться наружу. Одним словом, мне требовалось покидать квартиру и возвращаться в нее так, чтобы об этом никто не знал.

В доме, который я нашел, имелась анфилада из трех комнат на втором этаже. Одно окно как раз выходило в глухой проулок, а кирпичная кладка была достаточно неровной, чтобы я мог беспрепятственно покидать свое жилище и возвращаться в него через окно.

Так же как и хозяин таверны, где я ночевал, домовладелица была удивлена отсутствием у меня багажа, но я объяснил, что лишь недавно прибыл из Вест-Индии, отослав багаж заранее. К моему ужасу, он все еще не прибыл, и я вынужден довольствоваться лишь самым необходимым. Мой рассказ возбудил в ней как сочувствие, так и говорливость, и она поведала мне о трех разных случаях, когда ее жильцы теряли багаж.

Признаюсь, комнаты на Вайн-стрит не отличались особой элегантностью, и, если бы моей единственной целью было получить максимум удовольствия от моей новой роли, я бы подыскал другое жилье. Комнаты были ободранными и пыльными. Тряпье, которым затыкались щели, плохо защищало от сильного сквозняка: попавший внутрь снег растаял, проморозив тряпье насквозь. Мебель была старой, многие предметы – поломаны или могли вот-вот сломаться. Турецкие ковры, которых в доме было в изобилии, протерлись почти до дыр.

Тем не менее эти убогие комнаты меня более чем устраивали: их главное достоинство заключалось в месте расположения и удобстве. Кроме того, домовладелица, по всей вероятности, и не догадывалась, что ее комнаты выглядят убого. Проводя для меня экскурсию, она говорила о них с таким видом, будто во всей столице не сыскать более элегантного жилья, и я не имел никакого желания разуверять ее в этом заблуждении.

Дама эта, миссис Сирс, была типичной француженкой. Я не разделяю общепринятого предубеждения, что все французы неприятные люди, но эта дама не делала чести своей расе. Она была низкорослой, как ребенок, и фигурой напоминала яйцо. Красные щеки и то, как ей с трудом удавалось удерживать равновесие, наводили на мысль, что она увлекается выпивкой. Все это мало бы меня тревожило, не испытывай она жгучего желания вести со мной разговоры. Когда я только обсуждал с ней условия, она соблазнила меня в том числе и заявлением, что в ее доме имеется небольшое собрание книг, которыми могут пользоваться жильцы, если будут обращаться с книгами бережно и ставить их на место. Теперь, обретя впервые за несколько дней комфортабельное жилье, я подумал, что было бы чрезвычайно приятно провести час-другой в тишине и покое с увлекательным томом в руках. К сожалению, этот клад охранял дракон словоблудия, которого сначала нужно было убить.

– О, мистер Эванс, – громко сказала она с неприятным акцентом, характерным для людей ее национальности, – я вижу, вы такой же любитель словесности, как и я. Позвольте мне познакомить вас с моей небольшой библиотекой.

– Я не могу позволить себе злоупотреблять вашим временем, – сказал я.

– Это вовсе не злоупотребление, – сказала она и, нахально ухватив меня за локоть, потащила вперед. – Однако сначала вы должны рассказать мне о жизни на Ямайке. Я слышала, это странное место. У меня есть кузина, которая живет на Мартинике, она говорит, там очень жарко. На Ямайке жарко? Я полагаю, там должно быть жарко.

– Довольно жарко, – уверил ее я, стараясь припомнить все, что читал и слышал об этих местах. – Воздух там чрезвычайно нездоровый.

– Я так и знала. Я знала. – Хотя мы уже стояли перед книжными шкафами, она не отпускала меня. Более того, еще крепче ухватила меня своими толстыми пальцами. – Это не место для симпатичного мужчины. Здесь гораздо лучше. Мой муж, знаете, был англичанином, как и вы, но его нет в живых. Его нет в живых уж около десяти лет.

Я хотел было сказать, что, вероятно, это были самые лучшие десять лет с момента его рождения, но придержал язык.

– Говорят, вы холостяк, это правда? Я слышала, у вас тысяча в год дохода.

Где она могла слышать, что у меня такой невообразимо огромный доход? Однако слухи вряд ли могли мне навредить, и я решил их не опровергать.

– Мадам, я обычно не обсуждаю подобные вещи.

Наконец она отпустила мой локоть, но схватила за руку.

– Со мной вам не надо стесняться, мистер Эванс. Я не стану к вам хуже относиться из-за вашего богатства. Конечно не буду. Я знаю пару девушек, очень милых барышень, должна заметить, и с немалым приданым, которые могли бы украсить вашу жизнь. А что если они мои кузины? Что если это так?

Я не знал, что сказать в ответ, но подумал – раз уж попал в капкан этой болтливой дамы, надо извлечь из ситуации хоть какую-то пользу.

– А что, – спросил я, – вы слышали об этом Уивере, который наделал столько шуму?

– О, это ужасный человек, – сказала она. – Ужасный человек. Еврей, поэтому неудивительно, что он способен на убийство и насилие. Вот у меня есть его изображение, – сказала она и тотчас принесла из соседней комнаты листовку, повествующую о моем побеге из тюрьмы.

Эту листовку я еще не видел, но мой портрет на ней был не лучше, чем на других, которые попадали мне в руки. Она ни за что не узнала бы меня по этому портрету, ибо на нем я напоминал себя не больше, чем ее собственное отражение в зеркале.

– Судя по тому, что я читал, – отважился я, – мнение о том, хорош он или плох, зависит от политических пристрастий.

– Я не интересуюсь политикой, – сказала она. – Я совершенно ничего не понимаю в этих английских партиях. Эти названия – виги и тори, – от них у меня начинает кружиться голова. Я только знаю, что хочу, чтобы его поймали как можно скорее, не то он снова может на кого-нибудь напасть. А ведь он может напасть не только на мужчину, понимаете?

– Неужели?

– Ну да. Он необыкновенно жесток по отношению к женщинам. Я не могу чувствовать себя в безопасности на улицах, пока он разгуливает на свободе. Он может запросто напасть на меня и повалить.

Я смерил ее взглядом.

– Вполне возможно, – сказал я, давая ясно понять, что разговор окончен.

Как было запланировано, мы с Элиасом встретились в следующей таверне из нашего списка. Когда я пришел, он был уже там и, возможно, хотел мне польстить, но при моем приближении не обратил на меня никакого внимания. Только когда я подошел совсем близко, он на мгновение остановил на мне свой взгляд, и сначала его зрачки сузились, а потом он широко улыбнулся.

– Мэтью Эванс! – радостно воскликнул он. – Я рад тебя видеть. – Он смерил меня оценивающим взглядом, будто я был дорогой проституткой, и улыбнулся, радостно, едва ли не глуповато. – Должен признать, у тебя превосходный вкус в одежде.

– Ты очень великодушен.

– В самом деле, мы должны выбрать время и отметить мою гениальность. Твоя наружность выше всяких похвал. Я совершенно уверен, что являюсь величайшим мыслителем нашего времени.

– Зная тебя, чувствуешь то же самое, – заверил я.

– Ты иронизируешь, но не знаешь того, что именно сегодня я показал первую часть моей рукописи «Веселые приключения Александра Кларена, хирурга» очень известному издателю с Граб-стрит, и он полагает, она может пользоваться спросом. Он считает, что у нее есть все основания стать столь же популярной, как повести о Робинзоне Крузе или Молль Флендерс.

– Желаю тебе всяческих удач, – сказал я, – но ты простишь меня, если я признаюсь, что твои литературные опыты не занимают мои мысли в первую очередь?

– Конечно, конечно. Я знаю, ты, как всегда, занят самим собой. Если хочешь говорить о том, что интересует тебя, а не меня, о твоих проблемах с правосудием и прочем таком, я, разумеется, пойму.

Мы велели принести нам поесть и выпить, и через несколько минут Элиас перестал охать по поводу моей наружности.

– Хорошо, – сказал он, – если мы должны говорить о тебе, давай этим займемся. Пора начинать действовать.

– А как?

– Я обдумал несколько возможностей. Прежде всего, я надеюсь, ты читал политические новости.

– Читал. И хотел узнать твое мнение.

– Как и ожидалось, твой побег наделал много шуму, и теперь каждая из сторон хочет его использовать в своих целях. Надо подождать и посмотреть, что будет. Тем временем, я полагаю, Мэтью Эванс должен появиться в свете.

– С какой целью?

Элиас был крайне удивлен.

– Я полагал, мы все обсудили, – сказал он. – Разве не ради этого мы затеяли всю возню с новой одеждой?

– Это так, но, должен признаться, чем больше я думаю об этом плане, тем меньше в нем понимаю. Я выдаю себя за Мэтью Эванса, чтобы иметь возможность действовать беспрепятственно.

– Совершенно верно.

– Но что именно я должен делать? Не могу же я интересоваться собственными делами, если выдаю себя за другого человека. Что вообще Мэтью Эванс будет делать?

– Я думал, ты знаешь. Ты должен подобраться поближе к Деннису Догмиллу и выудить у него сведения, с помощью которых его можно запугать. А потом ты начнешь действовать.

– Разве это не наивно? Ты полагаешь, если я сумею напроситься к нему домой на стаканчик красного вина, мне удастся выведать его секреты?

– Конечно нет. Ты будешь действовать как обычно – расспрашивать слуг, заглядывать в его бумаги, все, что делают, когда ведут расследование. В то же самое время уже в собственном обличье ты сможешь искать ответы в доках.

Когда Элиас впервые выдвинул свой план, тот показался мне заманчивым, но теперь, несмотря на все разглагольствования моего друга, выглядел совершенно бесполезным.

– Как насчет Гриффина Мелбери? – наконец спросил я.

– При чем тут он? – удивленно поднял бровь Элиас.

– Разве не следует узнать и его поближе?

– Уверен, ты отдаешь себе отчет, что это абсурдно. Если ты выдаешь себя за приверженца вигов из Вест-Индии, зачем тебе знакомство с Гриффином Мелбери? Более того, какой толк в этом знакомстве? Совершенно очевидно, что твой враг – Догмилл, а не Мелбери.

– Роули указывал на Мелбери. Может быть, Мелбери сможет мне помочь, если решит, что у нас одна цель – уничтожить Догмилла.

– Я вижу тебя насквозь, Уивер. Единственное, чего ты добиваешься, – это подобраться поближе к миссис Мелбери. Не думай, что я этого не понимаю.

– Ты ошибаешься. Было бы лучше, если б это не касалось никого, кто с ней связан, но обстоятельства дела от меня не зависят, и я должен использовать все возможности. Если мне удастся разрешить свои затруднения, не встречаясь с ней, тем лучше для меня.

Не знаю, насколько я сам верил в то, что говорил. Даже теперь затрудняюсь сказать.

– Хорошо. Допустим, это так. Пожалуйста, продолжай.

– Ты знаешь, я не испытываю симпатии к Мелбери, но должен заключить, что, если я хочу добиться успеха, необходимо, чтобы он тоже добился успеха. Я хочу, чтобы он был избран в парламент, и я буду помогать ему в этом. Когда он станет членом парламента, у него будет возможность разоблачить судебную несправедливость и вывести Догмилла на чистую воду.

– А почему он станет это делать?

– Потому что ненавидит Догмилла. Кроме того, мы с ним станем друзьями, – сказал я с самодовольным видом.

– Похоже, ты думаешь, что это очень просто.

– Мне кажется, еще совсем недавно ты утверждал, что мне необходимо подружиться с этим чудовищем Догмиллом. Однако после недолгой встречи с этим человеком, а также из всего, что я о нем слышал, очевидно, что любые попытки с моей стороны завести с ним знакомство вызовут лишь его неудовольствие, а этого как раз следует всеми мерами избегать тому, кто ищет его расположения. С другой стороны, все говорят, что Мелбери человек разумный. Подружиться с ним намного легче. Если я буду ему помогать, если буду действовать против Догмилла как нашего общего врага, разве он не отблагодарит меня взамен? Более того, восстанавливая честь человека, так подло использованного вигами, он продвигает свою карьеру и свою партию. Не думаю, что он откажется мне помочь, после того как я объясню ему, что со мной произошло.

– Возможно, – тихо сказал он.

Трудно сказать, чем объяснялась его неуверенность – слабостью предлагаемого плана или раздражением, что не он его придумал.

– Я хочу познакомиться с Мелбери, – повторил я. – Он будет моим другом, а Догмилл – моим врагом. У тебя нет идеи, как мне это сделать?

– Верится с трудом, что ты сумеешь пренебречь своими чувствами к его жене. Знакомство с ним и попытки заслужить его дружбу были бы ошибкой.

– Я имею право на ошибку, – сказал я.

Элиас тяжело вздохнул и картинно закатил глаза.

– Знаешь, я только что прочитал, что в таверне «Улисс» близ Ковент-Гардена послезавтра в восемь утра устраивается завтрак для сторонников мистера Мелбери. Страшно рано, я знаю, но, если хочешь, можешь туда наведаться.

– Нет, это не подходит. Я не знаю, что говорить, и сразу же себя выдам.

– Ты думаешь, все, кто посещает подобные встречи, наделены необыкновенной проницательностью? Большинство – просто пустозвоны, которые хотят почувствовать себя важными. Если не будешь знать, что сказать, можно критиковать коррупцию вигов или их олигархию. Всегда можно сказать, что Церкви грозит опасность, или об ужасных веротерпимых вигах, которые лишь немногим лучше атеистов. Можно возмущаться махинациями «Компании южных морей» и ее продажных директоров. Если желаешь прослыть тори, нужно быть брюзгой, а если желаешь прослыть вигом, нужно быть оппортунистом. Все остальное – одно позерство.

Я оценил свои существенные, но в конечном счете ограниченные средства.

– Сколько мне нужно будет заплатить за посещение?

Он рассмеялся:

– Тебе заплатить? Да ты, я вижу, ничего не понимаешь в политике. Это мистер Мелбери за все платит. Ты уже заплатил! Политики и без того продажны, не хватало, чтобы они просили избирателей оплачивать избирательную кампанию. Вот почему, я полагаю, выборы стали так дороги в последнее время. Мне говорили, что сотню лет назад можно было попасть в Вестминстер, имея пять фунтов в кармане. В наши дни можно считать, что тебе повезло, если расходы не превышают тысячи фунтов.

– Почему это так дорого стоит?

– Потому что есть возможность заработать большие деньги в будущем и потому что, если ты сэкономишь, твой соперник не станет скромничать. Человек, который хочет заседать в парламенте, должен не жалеть денег на закуски, напитки, развлечения и симпатичных девушек. А закон о семилетии только ухудшил положение. Избираясь раз в три года, нельзя позволить себе тратить огромные деньги на избирательную кампанию. Теперь, когда срок полномочий продлили до семи лет, нельзя позволить себе не делать этого. Приз слишком ценный.

– И поскольку выборы так дорого обходятся, означает ли это, что любой человек может прийти на завтрак тори, объявить, что ему нравится мистер Мелбери и наслаждаться пивом с сосисками?

– В некоторых случаях так и бывает, особенно в провинции: кандидат арендует таверну на весь день и угощает всех, кто приходит. Однако данный завтрак предназначен только для сторонников. Требуется лишь написать его доверенному лицу на выборах и сообщить, что ты желаешь встать под знамя Мелбери. Но при этом ты объявишь себя тори и лишишься всякой возможности подружиться с Догмиллом, а также, вероятно, всякой возможности общаться с ним по-дружески. Тебе нужно это хорошенько обдумать, Уивер. Если ты действительно веришь, что дружба с Мелбери поможет тебе достигнуть твоих целей, это одно, но готов ли ты к риску угодить на виселицу ради угощений мужа Мириам?

– Я тебе уже объяснил свои доводы. Ты с ними не согласен?

– Разумеется, не согласен. Посмотри на себя, Уивер. Ты несколько лет ухаживал за этой женщиной, несколько месяцев напивался из-за нее до бесчувствия. И ни разу она не сказала тебе ни одного слова в поддержку.

– Сказала, – ответил я, чувствуя, как во мне закипает гнев.

– Слова, одни слова. Она для тебя недоступна. Она вышла замуж за другого. Хотя, сказать по правде, она никогда не была для тебя доступна. Она никогда бы не оставила свою благополучную и беззаботную жизнь ради брака с охотником за ворами, и ты это знаешь. Ты всегда это знал. Поэтому ее замужество не является препятствием для твоей любви. Твоя любовь от этого становится еще крепче.

Элиас был моим лучшим другом, поэтому я решил его не бить. Я даже не стал произносить обидных слов, которые вертелись у меня на языке, – мол, не ему, с его уличными девками и служанками, читать мне лекции о любви. Несмотря на гнев, я знал: он сказал все это, потому что хотел мне помочь. И он знал, что рискует. Я заметил, как у него дрожали руки.

– Мой интерес к Мелбери не имеет ничего общего с его женой, – повторил я. – Я хочу использовать его для своих целей.

Он покачал головой:

– Не сомневаюсь, но для этого необходимо несколько условий. Ты должен подружиться с Мелбери, потом он должен победить на выборах и вдобавок захотеть использовать свои новые полномочия, чтобы спасти тебя. Он может посчитать, что это слишком много для человека, который когда-то ухаживал за его женой.

– По правде, дружба с Мелбери – только часть моего плана.

– Поделишься со мной остальным? – спросил он, как ревнивая жена.

Я вздохнул:

– Мы знаем, что Догмилл – человек необузданного нрава. Я планирую сделаться не только другом Мелбери, но и врагом Догмилла. Если он меня будет ненавидеть, презирать, он не сможет не поддаться этим чувствам. Он раскроется, а я смогу что-нибудь выведать. Не один, так другой способ должен привести меня к успеху.

– Ты сумасшедший! – изумленно вытаращил глаза Элиас. – Минуту назад ты говорил, насколько опасно вызывать его неудовольствие. Почему же теперь собираешься из кожи вон вылезти, но его спровоцировать?

– Потому что, – сказал я, – если он бросится на меня в атаку, то потеряет равновесие, и это даст мне отличную возможность выведать его секреты. Если он затевает против меня заговор, я буду знать, как он это делает.

Элиас посмотрел на меня долгим испытующим взглядом.

– Возможно, ты прав, но это также может привести тебя к гибели.

– Посмотрим, у кого будет больше пороху, у меня или у Догмилла. Но первым делом я должен завести дружбу с Мелбери.

– Мне не нравится твой план, но, надо признать, в нем есть логика. Хорошо, будь по-твоему. Придется проделать дополнительную работу, поскольку я уже распустил слухи, что мистер Эванс – виг, то есть сделал так, чтобы газеты напечатали пару строк. Но все это можно легко исправить, ведь газеты не впервые допускают подобные ошибки.

– Что-то еще стало известно о мистере Эвансе с твоей помощью?

– Да так, одна-две детали. Чтобы тебе успешно пользоваться новым обличьем, люди должны иметь какое-то представление о том, кто ты, и я кое-что предпринял в этом отношении. Какой из меня, спрашивается, лекарь, если бы я не мог распустить в Лондоне пару слухов. Герой моего небольшого романа, Александр Кларен, тоже мастер распускать слухи. Ну, ты знаешь, как это делается. Одному шепнешь на ухо, другому… Только сегодня вечером я написал довольно забавную сцену, в которой он посещает жену барристера и она оказывается сестрой женщины, с которой он когда-то…

– Элиас, – сказал я, – когда мне не будет угрожать смертельная опасность, я с огромной радостью узнаю обо всех эксцентричных поступках мистера Кларена. Но до этого момента я не хочу больше ничего о нем слышать.

– Надеюсь, если когда-нибудь меня осудят за убийство и мне придется спасать свою жизнь бегством, я не буду так мрачно к этому относиться. Ну, хорошо, Уивер. Я сообщил, что ты недавно прибыл и устраивался на новом месте, но теперь готов появиться в свете. Ты холостяк, преуспевающий делец из Вест-Индии с годовым доходом в тысячу. Может, больше.

– Ты неплохо поработал. Моя квартирная хозяйка уже в курсе моего дохода.

– Сплетни не единственный мой талант, сэр. Я также пишу умные повести. Но об этом я говорить не стану.

– Холостяк с тысячей в год дохода. Мне придется вспомнить весь свой бойцовский опыт, чтобы отбиваться от барышень.

– Звучит увлекательно, но не забывай, что твоя цель – снова стать Бенджамином Уивером. Надеюсь, ты не захочешь запятнать свою репутацию до того, как это произойдет. Так вот, чтобы как следует вжиться в роль, тебе нужно знать свою биографию. Вот здесь ты найдешь литературное сочинение, прочесть которое, надеюсь, не откажешься.

Он протянул мне конверт, открыв который я обнаружил три листка, исписанные аккуратным мелким почерком Элиаса. На самом верху значилось: «История Мэтью Эванса, эсквайра».

– Советую тебе ознакомиться с тем, что я написал. Конечно, можешь вносить изменения, если пожелаешь, но в твоих интересах выучить наизусть факты твоей новой биографии. Если хочешь сделаться врагом Догмилла, просто замени вигов на тори, все остальное можно не менять. Это не так увлекательно, как приключения мистера Александра Кларена, но сойдет. Выучи хорошенько.

– Обязательно.

Я изучил первую страницу, которая начиналась словами: «После пяти лет бесплодного брака миссис Эванс просила Господа дать ей сына, и ее мольбы были услышаны. Холодной декабрьской ночью она произвела на свет двух мальчиков-близнецов Мэтью и Джеймса. Однако Джеймс умер от лихорадки, не достигнув годовалого возраста». Я понял, что на этих страницах содержалось больше сведений, чем мне, вероятно, требовалось, но, заглянув в текст далее, нашел интересные подробности табачного бизнеса Эванса. Несмотря на все свои литературные излишества, документ был бесценным.

– Спасибо тебе большое.

– Не за что, не за что. – Элиас прочистил горло. – Возможно, тебе также следует знать: я позаботился, чтобы слух о твоем прибытии на наш остров достиг журналистских кругов, поэтому не удивляйся, если прочитаешь о себе в газетах. Все это будет способствовать твоему триумфальному дебюту в Хэмпстеде.

– В Хэмпстеде?

– Через четыре дня в Хэмпстеде состоится ассамблея. – Он достал из кармана билет и выложил его на стол. – Если желаешь предстать перед светским обществом, лучшего места для этого трудно представить. Это самое приятное и яркое событие всей недели.

– Событие недели. Я могу отказаться?

– Смейся, коли хочешь, но ты должен туда пойти, если мистер Эванс желает познакомиться с нужными людьми, чтобы начать выполнять задуманное.

– Там обязательно будут те, кто может знать Бенджамина Уивера в лицо.

– Возможно. Могу лишь сказать: не знай я, что это ты, я бы никогда тебя не узнал, а если и узнал бы, то не сразу. Вероятно, я бы подумал, что где-то уже тебя видел, и все. Помни, это отвлечение внимания. Поскольку никто тебя там не ожидает увидеть, никто и не увидит. Они увидят только то, что мы хотим, чтобы они увидели.

– Ты там будешь?

– При обычных обстоятельствах я бы и помыслить не мог пропустить такое событие, но из-за меня тебя могут узнать, а это совершенно недопустимо. Кроме того, я отдал тебе свой билет.

– Ты очень щедр.

– Это правда, – сказал он. – Но хотел бы заметить, что ты должен мне два шиллинга – цену билета.

 

Глава 11

Я не сообщил Элиасу о своих планах на следующее утро, так как знал: он сказал бы, что я слишком рискую. Возможно, я не хотел с ним спорить, возможно, я не хотел допустить, чтобы его аргументы оказались сильнее моих. Поэтому я вернулся в свои комнаты, изучил биографию, которую он написал для Мэтью Эванса, внес некоторые изменения и обдумал свою стратегию.

Я был у дверей шикарного дома Догмилла на Кливленд-стрит вскоре после десяти утра. Я пребывал в сильнейшем волнении, но тщательно пытался это скрыть. Я просто постучал в дверь и вручил свою визитную карточку необычно высокорослому слуге. Слуга взял карточку затянутыми в перчатки руками и изучал ее какое-то время с видом ростовщика, оценивающего предлагаемое ему ювелирное изделие.

– Обещаю вам, он пожелает со мной встретиться, – сказал я.

– Обещать любой может, – сказал он. – Мистер Догмилл очень занят.

– Уверен, у него найдется время поговорить с собратом по табачной торговле, – сказал я.

Упоминание о моем замечательном бизнесе возымело действие. С видом человека, смирившегося с неминуемым, слуга провел меня в небольшую приятную комнату, где мне предложили сесть в мягкое кресло с высокой спинкой, по всей видимости, французского происхождения. Слуга не мог сказать ни когда появится мистер Догмилл, ни сколько времени он сможет мне уделить. Я кивнул, смиренно сложил руки на коленях, уставился в пол и, став изучать тонкий узор на турецком ковре, запутался в переплетении синих и красных нитей. Напротив того места, где я сидел, над мраморным камином висел портрет пожилого полного человека и его пожилой полной жены. Вероятно, родители Догмилла?

Приблизительно через полчаса я встал и начал ходить по комнате. Я всегда терпеть не мог, когда меня, как говорится, мариновали в прихожей, теперь же, когда я выдавал себя за другого и явился с визитом к человеку, повинному, судя по всему, во всех моих несчастьях, долгое ожидание давалось еще более тяжко. А вдруг Догмилл сразу меня узнает? Маловероятно. Возможно, именно он повинен в моей погибели, но мы не были знакомы. Он не знал меня настолько хорошо, чтобы узнать в новом обличье. По крайней мере, так я себе внушал.

Наконец двери отворились, и это отвлекло меня от картины разоблачения и гибели, которую рисовало мое воображение. Я обернулся, вероятно, слишком поспешно, но вместо надменного слуги, пришедшего, чтобы отвести меня к хозяину, я увидел перед собой хорошенькую барышню. Очень высокую, почти с меня ростом, но не слишком полную или нескладную, как это часто бывает с высокими женщинами. Напротив, темные волосы цвета вина и светло-карие глаза делали ее чрезвычайно привлекательной. У нее были правильные тонкие черты лица, однако ее нос, красивый, но крупный, скорее подошел бы мужчине, а не женщине. Несмотря на это, она показалась мне очаровательной, и я поспешил поклониться.

– Доброе утро, мадам, – сказал я.

– Джордж мне сказал, что вы ждете здесь уже довольно долго. Я подумала, может быть, я могу вам что-нибудь предложить, чтобы скоротать время. – Она грациозно протянула мне крошечный томик в одну восьмую долю листа. Едва взглянув, я понял, что это пьесы Уильяма Конгрива. Как следовало понимать то, что она выбрала для меня книгу пьес такого легкомысленного автора? Она ведь могла предложить мне сочинения, скажем, Отуэя.

– Меня зовут Мэтью Эванс, – представился я, все еще испытывая некоторую неуверенность, произнося этот псевдоним.

– Очень приятно, сэр. Я Грейс Догмилл, сестра мистера Догмилла.

– Прошу вас, посидите со мной. Это сделает ожидание более приятным. Мне очень нравится мистер Конгрив, но беседа с вами доставила бы мне большее удовольствие.

Я был нарочито прямолинеен, возможно, даже грубоват. Я не ожидал, что она согласится, но она согласилась. Как истинная леди, она оставила двери открытыми, подошла и села напротив меня.

– Благодарю вас за компанию, – сказал я, смягчив тон.

Моим первым порывом было вызвать антипатию Догмилла, оскорбив его сестру. Но теперь у меня были другие планы.

– Должна признаться, сударь, у меня странная привычка проверять, когда возможно, посетителей, приходящих к брату. Он чрезвычайно непоследовательно посвящает меня в свои дела. Иной раз ищет у меня совета, иной раз вовсе отказывается говорить со мной. Когда это случается, мне приходится узнавать о его делах самой.

– Не вижу ничего предосудительного в том, что вы предлагаете побеседовать человеку, который ничем другим не занят. В особенности если речь о человеке, который недавно прибыл в этот город и почти никого здесь не знает.

– Неужели? – сказала она, и ее губы сложились в очаровательную улыбку. – Откуда вы родом, мистер Эванс?

– Я только недавно приехал с Ямайки, – сказал я. – Мой отец купил плантацию на этом острове, когда я был маленьким мальчиком. Теперь, когда дела не требуют постоянной заботы, я вернулся на родину, о которой почти ничего не помню.

– Надеюсь, кто-нибудь покажет вам все интересное, – сказала она.

– Я тоже на это надеюсь.

– Мне повезло, у меня большой круг знакомых, – сказала она. – Может быть, мы попросим вас присоединиться к нам во время одной из наших экскурсий.

– Я был бы счастлив, – ответил я.

И это было правдой. Мисс Догмилл оказалась удивительным созданием, она была необыкновенно прямолинейна и при этом не казалась непристойной. Я знал, что необходимо проявлять осмотрительность, иначе могло бы статься, что она мне понравится гораздо больше, чем это было бы благоразумно.

– Вы занимаетесь торговлей табаком на Ямайке? – спросила она.

– Откуда вы это знаете? – поднял я брови. Она засмеялась:

– Вы в Лондоне недавно, никого не знаете, но приходите с визитом к моему брату. Мне показалось, это логичное предположение.

– И вы не ошиблись, мисс Догмилл. Я действительно торгую табаком. Это основная культура на плантации.

Она прикусила нижнюю губу:

– Мистер Догмилл непременно сообщит вам, и, возможно, не самым вежливым образом, что ямайский табак уступает виргинскому, которым он в основном торгует.

– Возможно, мадам, мнение вашего брата звучит нелестно, но даже у бедняков должен быть табак, а они не всегда могут себе позволить покупать виргинский или мэрилендский.

Она засмеялась:

– Я вижу, вы философ.

– Я вовсе не философ. Я человек, которому наскучило жить вдали от цивилизации и который захотел приобщиться к светской жизни Лондона.

– И вам нравится то, что вы видите, мистер Эванс?

Мне кажется, я понял ее намек, и встретился с ней взглядом.

– Да, очень, мисс Догмилл.

– Спасибо, что развлекла моего посетителя, Грейс, – прозвучал голос за моей спиной, – но теперь можешь вернуться к своим делам.

В дверном проеме стоял Догмилл. Он казался еще крупнее, чем когда сидел в кофейне мистера Мура. Он и тогда показался мне огромным, но теперь мне бросились в глаза его руки, которые были абсурдно велики. Его шея была шире, чем моя голова. Разговаривая с Элиасом, я похвастался, что не отступил бы перед ним на ринге, но теперь знал, что никогда бы не захотел помериться силами с этим великаном.

Однако я был в восторге, увидев на лице Догмилла недоумение и нетерпение. Презрение, с которым он встретил меня в кофейне, теперь обернулось в мою пользу, так как было понятно: он не помнит, что мы раньше встречались. В этот момент я почувствовал боль в ноге, которую повредил на ринге, из-за чего мне пришлось оставить карьеру кулачного бойца. Она мне напомнила, насколько я слаб и беззащитен по сравнению с этим геркулесом.

– Сэр, я Деннис Догмилл, – сказал он. – Полагаю, дело, которое вы хотели со мной обсудить, не касается моей сестры.

Я встал, чтобы поклониться мистеру Догмиллу, не отрывая глаз от его холодного лица. Передо мной стоял человек, повинный, как у меня были основания полагать, во всех моих бедах. Передо мной стоял человек, который убил Уолтера Йейта и сделал так, чтобы вина пала на меня. Передо мной стоял человек, который убедил судью вынести на суде такой приговор, чтобы меня повесили за преступление, совершенное им самим. Думаю, невзирая на его рост и силу, больше всего я должен был хотеть ударить его, сбить с ног и бить ногами до бесчувствия, но вместо этого я чувствовал лишь холодное равнодушие, сравнимое с чувством, которое испытывает врач, сталкиваясь в первый раз с новой болезнью.

– С сожалением должен сообщить, сэр, что пока у меня к вам такого дела нет, но не теряю надежду, что в будущем это станет возможно.

Он смотрел на меня во все глаза, словно не верил своим ушам. У него было широкое лицо, которое могло бы быть мальчишеским, если бы не тяжелый, мрачный взгляд. Он был определенно привлекательным мужчиной, но, насколько я мог судить, не пользовался большой популярностью у женщин. Есть такой тип мужчин, которые, несмотря на свою внешнюю привлекательность, необъяснимым образом источают грубость и жестокость. Догмилл принадлежал к этому типу, и, признаюсь, я был готов отказаться от своего плана.

– Соизвольте следовать за мной, – резко сказал он. Я улыбнулся, еще раз поклонился мисс Догмилл и последовал за ее братом в смежную комнату, где сидел еще один джентльмен, листая газеты и прихлебывая из бокала на серебряной ножке. Догмилл посмотрел на него с отвращением.

– Я полагал, мы закончили наше дело, – сказал Догмилл.

Джентльмен поднял голову. Он был молод, лет двадцати пяти. В его наружности было нечто женственное, а выражение лица несколько растерянное, трудно сказать, временно или постоянно. Он улыбался, но не смотрел в глаза.

– О, я тут просто листал газеты, – сказал он, явно смущенный. – Я не ожидал, что вы вернетесь так скоро. – Он наконец заметил меня и встал, чтобы поклониться. У него был такой вид, словно он надеялся, что я помогу ему выйти из неловкого положения. – Альберт Хертком к вашим услугам.

Из политических газет мне было известно, что Хертком – член парламента, виг и конкурент Мелбери на выборах. Тори называли его простаком, пляшущим под дудку Догмилла. Глядя на его простое открытое лицо, было трудно с этим мнением не согласиться.

Я поклонился в ответ.

– Мэтью Эванс, – сказал я. – Насколько мне известно, вы снова боретесь за место в палате общин под знаменем вигов.

Он поклонился еще раз.

– Да, для меня это большая честь, – сказал он. – Надеюсь, я могу рассчитывать на ваш голос, сэр.

– Вы никоим образом не можете рассчитывать на него, – сказал Догмилл. – Он только что прибыл из Вест-Индии, и у него нет здесь никакой собственности. Следовательно, он не может голосовать на этих выборах.

– Тогда, возможно, на следующих выборах, через семь лет, – сказал он и рассмеялся, словно сказал нечто необыкновенно смешное.

– Поживем – увидим, – весело сказал я.

– Очень хорошо, очень хорошо.

– Не могли бы вы, мистер Хертком, оставить нас с мистером Эвансом наедине, – не скрывая раздражения, предложил Догмилл.

– О, конечно, конечно, – сказал он, не обращая внимания на раздражение Догмилла. – Я просто хотел обсудить эту речь, которую вы мне дали. Знаете, она грандиозна. Чрезвычайно грандиозна. Просто сама грандиозность, как мне кажется. Но я хотел бы прояснить пару моментов, которые, видите ли, не совсем мне понятны. Вы ведь знаете – что хорошего, если я буду произносить речи, смысл которых мне непонятен?

Догмилл смотрел на Херткома с таким видом, будто тот говорит на некоем загадочном языке американских аборигенов.

– Вы произносите эту речь только через две недели, – наконец сказал он. – Полагаю, за это время вы все же докопаетесь до смысла. Если не докопаетесь, мы можем обсудить это позже. Поскольку в последний месяц у нас вошло в привычку встречаться каждый день, вероятнее всего, мы будем продолжать это делать.

Хертком засмеялся:

– О да, вероятнее всего. Знаете, Догмилл, не стоит быть таким язвительным. Я просто хотел задать пару вопросов.

– Тогда зададите их завтра, – сказал Догмилл и положил свою массивную руку на плечо Херткома. Достаточно настойчиво, но негрубо он стал подталкивать члена парламента к выходу, но вдруг остановился и вернул его обратно. – Одну минуту. – Он отпустил Херткома и указал пальцем, длинным, толстым и неестественно пухлым, напоминающим крикетную биту, на пустой графин для вина. – Это вы выпили?

Хертком был похож на ребенка, которого поймали на краже пирогов.

– Нет, – сказал он смиренно.

– Черт вас побери! – выругался Догмилл, не обращаясь ни к Херткому, ни к кому-то конкретному.

Потом он позвонил в колокольчик, и почти тотчас явился тот же слуга, что открывал мне дверь.

– Джордж, разве я не велел наполнить этот графин?

– Да, мистер Догмилл, – кивнул слуга. – Велели, но на кухне такая кутерьма, полка сломалась, и вся посуда попадала, вот я и решил помочь мисс Бетти навести порядок. Кастрюли-то свалились прямо на нее, и она ушиблась.

– Ты можешь строить планы, как залезть под юбку Бетти, в свое свободное время, но не красть время у меня, – сказал Догмилл. – В следующий раз делай то, что велят, иначе узнаешь, что значит моя немилость. – Затем он повернулся и с непринужденностью, с какой обычно люди закрывают двери или берут книгу с полки, пнул бедного слугу ногой в зад.

Я выражаюсь здесь буквально. Мы же часто говорим о том, как кто-то кого-то пнул ногой в зад, выражаясь фигурально. Никто никогда ничего такого не делал. Я даже видел, как подобные сцены разыгрывают в комедиях, и отчасти юмор заключается в самой абсурдности такого действия. Пусть мой читатель поверит мне, что ничего комичного в этом нет. Догмилл ударил слугу довольно сильно, используя свою ступню в качестве орудия. Лицо слуги исказилось от боли. А поскольку мы не предполагаем, что подобное возможно в буквальном смысле, в этом поступке было что-то крайне жестокое, зверское, что приводит на ум мальчишек, которые мучат котят или щенков.

Слуга вскрикнул от боли и споткнулся, но я был уверен, что моральная боль была сильнее, чем физическая. Его унизили в присутствии незнакомца и хорошо знакомого ему человека. Меня он может больше и не увидеть, а с Херткомом должен был видеться каждый день. Каждый день он должен будет видеться с членом парламента, чей взгляд – добрый, спокойный или какой угодно – будет напоминать ему об этом унижении. Я был уверен, что, если ему суждено прожить еще сорок лет, всякий раз, вспоминая об этом моменте, он будет заливаться краской.

Мне приходилось раньше видеть, как хозяева жестоко обращаются со слугами, иногда хуже, чем с животными. Но увиденная здесь жестокость вызывала у меня желание отомстить. «Какие механизмы я привел в движение?» – гадал я, вглядываясь в жестокое лицо Догмилла. Но мысль отказаться от плана ни разу не пришла мне в голову. Скорее всего это Догмилл убил Уолтера Йейта и устроил так, чтобы меня повесили за это преступление. Он может унизить всех слуг в королевстве, но я от него не отстану.

– Ну что же, – сказал Хертком, – пожалуй, я пойду.

Догмилл жестом показал, что он его не удерживает, и закрыл за ним двери. Затем он нетерпеливо махнул рукой, приглашая меня сесть.

– Что касается моей сестры, – сказал он так, будто продолжал прерванный разговор, – не принимайте ее болтовню за нечто большее, чем чепуху, взятую из романов, которые она читает в изобилии. Она со всеми так разговаривает, чем навлекает на свою голову всякие неприятности, но, несмотря на это, она хорошая девушка. Она очень хорошая девушка, и не поздоровится тому, кого я поймаю на том, что он злоупотребляет ее доверием. Если думаете, что вы джентльмен и это помешает мне сделать с вами то же, что я сделал со своим слугой, вы будете неприятно удивлены. Меня ничто не остановит, если речь идет о благополучии моей сестры.

В его голосе чувствовалась нежность, что немало меня удивило, и хотя мисс Догмилл мне понравилась, я подумал, что любовь ее брата к ней можно использовать, чтобы манипулировать им.

– Уверяю, мой зад вполне обойдется без вашей ноги, – сказал я. – Я нашел общество мисс Догмилл восхитительным, и не более того.

Он сжал губы:

– Я не просил вас давать оценку обществу моей сестры, к тому же это не может иметь никакого отношения к делу, по которому вы пришли. Итак, чем я могу вам помочь, мистер Эванс?

Я повторил ему то, что сказал его сестре, а именно, что я недавно прибыл в город и что занимаюсь торговлей табаком.

– Ямайский табак негоден даже для паршивых псов. Кроме того, никогда не слышал вашего имени даже в связи с этим мерзким ямайским сорняком. Кто ваш закупщик?

– Мистер Арчибальд Лейдло в Глазго, – сказал я не задумываясь, используя имя, которое взял из написанной Элиасом художественной биографии. Я был рад, что он, во-первых, насытил свой документ подобными деталями, а во-вторых, что я потрудился внимательно с ним ознакомиться. Могу представить, как бы я иначе запинался и мямлил. – Не знаю, насколько известно его имя на юге, но мне сказали, что он важный человек на севере Британии.

Лицо Догмилла сделалось красным, как норфолкское яблоко.

– Лейдло! – вскричал он. – Да он настоящий пират! Он посылает лодки к своим судам, когда они еще в море, и разгружает товар, чтобы не платить пошлины.

Сильно сказано, подумал я, учитывая рассказ Мендеса о том, что Догмилл делает то же самое. Но я хорошо знал, что люди склонны видеть чужие недостатки и не замечать свои собственные.

– Я никогда с ним лично не встречался и ничего не слышал о его методах. Я просто привык продавать ему свой товар.

– И напрасно, – сказал он, – не следует продавать свой товар кому попало, и возьмите за правило наводить справки о людях, с которыми ведете дела.

Что-то меня встревожило. Несмотря на то, что я сидел на расстоянии более шести футов от него, я вдруг ощутил безотчетный страх за свою безопасность. Я не привык испытывать страх перед другими мужчинами, но что-то в его позе, в том, как были напряжены его мускулы, делало его похожим на пороховую бочку, готовую вот-вот взорваться.

Мне от него ничего не добиться, если он почувствует мою тревогу, поэтому я одарил его широкой улыбкой коммерсанта, которого заботит лишь его торговля.

– Вы совершенно правы, сударь. Мне часто бывало нелегко найти закупщика в Лондоне, где доки заполнены табаком из Виргинии и Мэриленда. Именно поэтому, прибыв сюда, я решил заняться этим делом. Поскольку известно, что вы самый уважаемый закупщик табака в городе, я надеялся, что смогу получить от вас несколько советов о том, как вести себя в этом деле.

Догмилл снова побагровел:

– Мистер Эванс, я не знаю, как ведутся дела на Ямайке или на других малоразвитых территориях его величества, но могу вас уверить, что в Лондоне не принято делиться коммерческими тайнами с конкурентами. Неужели вы полагали, что придете ко мне и я научу вас, как выудить денежки у меня из кармана?

– Я не рассматривал дело с этой точки зрения, – сказал я. – Насколько мне известно, вы не торгуете ямайским табаком, поэтому я не считал себя вашим конкурентом.

– Я не торгую ямайским табаком, потому что он отвратителен, и прилагаю все усилия к тому, чтобы он не попал в порты Лондона, поскольку он чертовски дешев. Боюсь, я ничем не могу вам помочь.

– Если вы уделите мне немного времени, чтобы я мог объяснить… – начал я.

– Я и так уделил вам слишком много времени. Возможно, вам неизвестно, но в этой стране имеется общественный институт под названием парламентские выборы, и поскольку я являюсь доверенным лицом мистера Херткома, которого вы только что видели, в данный момент у меня еще меньше времени, чем обычно. Поэтому должен пожелать вам удачного дня.

Я встал и сдержанно поклонился.

– Благодарю вас за то, что уделили мне время, – сказал я.

– Да, да, – отозвался он и углубился в изучение каких-то бумаг на своем столе.

– Должен заметить, сударь, что вашим словам недостает духа братства. Вы сказали, что не знаете, как ведут дела на Ямайке, поэтому отниму у вас еще минуту, чтобы сообщить: на Ямайке представители одного ремесла, даже те, кого вы считаете, как сами выразились, конкурентами, понимают ценность самого ремесла по сравнению с частными интересами его представителей.

Естественно, я нес чепуху. Я знал о том, как ведут дела на Ямайке, не больше, чем как ведут дела в самых отдаленных частях Абиссинии, но я вошел в роль и не собирался отказывать себе в удовольствии.

– Прежде чем набивать карманы, мы совместными усилиями укрепляем саму отрасль, – продолжал я, – и пожинаем плоды наших усилий.

– Да, да, – повторил он. Его перо скользило по бумаге.

– Я слышал, сударь, ваша торговля сократилась после смерти вашего отца. Я подумал, может быть, большая открытость могла бы восстановить былую славу вашей семьи.

Догмилл не поднял головы, но перестал писать. Было видно, что я нанес удар в уязвимое место. Я едва сдерживал радость оттого, что попал в цель. Можно было уйти, но я не был еще готов.

– Неужели вы хотите сказать что-то еще, мистер Эванс? – спросил он.

– Еще один вопрос, – признался я. – Вы не возражаете, если я нанесу визит вашей сестре?

Он посмотрел на меня изучающим взглядом.

– Возражаю, – наконец произнес он. – Категорически возражаю.

 

Глава 12

В тот вечер, прежде чем вернуться домой и лечь спать, я повидался с Абрахамом Мендесом и попросил его о двух услугах. Первая из них носила благотворительный характер, но выполнить ее сам я не рискнул. Я не забыл добросердечного Нейта Лоута, чья камера находилась по соседству с моей и который был настолько любезен, что не стал звать охранника во время моего исчезновения из Ньюгейта. Поэтому я дал Мендесу несколько монет и попросил его обеспечить Лоута продуктами и напитками, а также обществом, о котором он просил. О второй услуге, с которой я обратился к Мендесу, я расскажу чуть позже.

Вернувшись в свои комнаты, несколько часов перед сном я провел за чтением политических газет, которые купил днем, в надежде овладеть языком тори. Несмотря на уверения Элиаса, я сомневался, что человек настолько неискушенный в политике, как я, мог бы сойти за приверженца тори. С другой стороны, я знал, что мое положение богатого купца из Вест-Индии компенсирует любые мои ошибки, а мое невежество было частью избранного мной образа. Они могут смотреть на меня, ухмыляться и думать: неужели этот парень возомнил, что может запросто вступить в наши ряды? Маловероятно, что они посмотрят на меня и заключат, что я переодетый беглый преступник, который хочет понять, почему с ним обошлись столь несправедливо.

Я прибыл в таверну около восьми часов утра. Таверна находилась на востоке от Ковент-Гардена, и из нее открывался прекрасный вид на избирательную площадку, устроенную на площади. Хотя до выборов было еще больше недели, площадь уже напоминала ярмарку, только без пожирателей огня и канатоходцев. Мужчины, одетые в зеленое с белым (цвета Мелбери) или в синее с оранжевым (цвета его оппонента, Альберта Херткома), ходили по площади с плакатами или раздавали листовки. Тут же расхаживали симпатичные девушки, готовые агитировать за того или другого кандидата. Уличные торговцы толкали свои тележки в толпе, и, естественно, вокруг сновали многочисленные воры, которых всегда особенно привлекают подобные события. В прохладном воздухе стоял запах жареной свинины и портящихся устриц.

Я вошел в таверну и назвал свое имя джентльмену, сидевшему у входа. Он внимательно изучил длинный список, составленный мелким почерком, и пропустил меня внутрь. Я сел за свободный столик, но вскоре ко мне присоединились вновь прибывшие господа самого преуспевающего вида. Многие были знакомы друг с другом, но некоторые, как и я, держались поодиночке. После того как разнесли по первой кружке слабого пива и свежий белый хлеб, я почувствовал себя более непринужденно.

Слева от меня сидел тучный мужчина, который, по его словам, занимался импортом восточных товаров. Он превозносил Мелбери за честность, преданность Церкви и готовность выступить против продажности вигов. Во всем этом я вскоре смог убедиться и сам, ибо, после того как мы закусили, я заметил джентльмена приятной наружности, который пробирался сквозь толпу в центр зала, здороваясь по пути то с одним, то с другим. Без всякого сомнения, это был Мелбери, и мое сердце упало. Вот человек, победивший меня в поединке, который я считал самым для себя важным. Я никогда прежде его не видел, и, несмотря на то, что он показался мне заурядным, без какого-то ни было блеска или намека на гениальность, он необъяснимым образом производил впечатление человека достойного – почему-то именно это слово пришло мне на ум, – и я ощутил себя по сравнению с ним незначительным и никчемным.

Когда он начал говорить, я почти не слышал его слов, настолько внимательно изучал его фигуру, лицо и манеру держаться. Но поняв, что речь подходит к концу, я заставил себя выйти из оцепенения и послушать хотя бы заключительные слова.

– Я не могу сказать, что все избиратели Вестминстера должны голосовать за меня, – объявил кандидат в заключение, – а только те, которым ненавистна коррупция. Если кто-то из вас, джентльмены, не возражает, что вашими деньгами набивают карманы нечистые на руку члены палаты и их ставленники, если вам доставляет удовольствие видеть, как разрушается и ослабевает Церковь, и если вы допускаете, что ограниченные люди с мелочными амбициями должны определять будущее нашей страны, руководствуясь личной жадностью и стяжательством, тогда вы, безусловно, должны голосовать за мистера Херткома. Никто из присутствующих здесь вас за это не осудит. Я благодарен Создателю, что живу в свободной стране, где каждый может сделать собственный выбор. Однако если вам больше по душе человек, который будет бороться с коррупцией и безбожным деизмом, который будет прилагать все усилия, чтобы восстановить былую славу страны, какую она знала до того, как появились биржевые маклеры, долг и позор, то я призываю вас проголосовать за меня. И если вы собираетесь поступить именно так, я приглашаю вас выпить еще по стаканчику пива за наше великое королевство.

Затем мой новый друг импортер принялся восхвалять речь Мелбери, словно тот был вторым Цицероном. Следовало признать: муж Мириам обладал красноречием и был не лишен личного обаяния, но меня ослепляла зависть.

– Вы должны знать, – сказал мой сосед по столику, – он необычайно хорош в личной беседе. Очень жаль, что каждый избиратель в Вестминстере не может провести хотя бы пяти минут, беседуя с мистером Мелбери. Уверен, это бы все решило, ибо, если вам доводилось слышать выступление мистера Херткома, вы знаете, что он просто болван. А мистера Мелбери, напротив, отличают остроумие и интеллект.

– Придется поверить вам на слово, – сказал я, – поскольку я никогда с ним не встречался.

Импортер понял намек и пообещал представить меня до окончания завтрака. Не прошло и минуты, как он вытащил меня из-за стола и новел в дальний конец зала, где сидел мистер Мелбери, занятый беседой с угрюмого вида молодым человеком.

– Простите, мистер Мелбери, сэр, я хотел представить вам одного господина.

Мелбери поднял голову и одарил нас улыбкой политика. Не могу не отдать ему должное, сделал он это фантастически хорошо, поскольку на короткий миг я был обезоружен и увидел в нем мужчину приятной наружности, с решительными скулами, с некрупным, но мужественным носом и живыми голубыми глазами. Некоторые мужчины знают, что привлекательны, и напускают на себя высокомерный вид, Мелбери же, напротив, производил впечатление человека, пребывавшего в гармонии с собой и с окружающим миром, и эта уверенность придавала ему силу и обаяние. На нем был модный завитой парик и приятный синий костюм. Но его главным достоинством была ослепительная белозубая улыбка, излучавшая дружелюбие, которое вызвало во мне чувство обиды. Признаюсь, даже моя неприязнь к этого человеку начала затухать, хотя я отчаянно этому сопротивлялся.

– Да, здравствуйте, сэр, – сказал он импортеру, явно его не припоминая. Скорее всего они виделись один раз, когда его представили в таких же обстоятельствах, как теперь меня.

– Прекрасная речь, мистер Мелбери, прекрасная. А, да. Сэр, это – мистер Мэтью Эванс, который недавно вернулся к нам из Вест-Индии и живо интересуется политикой тори.

Мелбери взял мою правую руку обеими руками и пожал ее.

– Очень рад это слышать, мистер Эванс. Кажется, все в городе только и говорят о вас, и я рад познакомиться со столь популярной личностью, в особенности если это к тому же и сторонник нашей партии. Как правило, люди, возвращающиеся из Вест-Индии, поддерживают вигов, и мне приятно иметь дело с исключением.

В его манере общения я заметил некоторую холодность. За его обаятельной улыбкой и приятным лицом скрывалось равнодушие, и я сразу обрадовался: это помогало мне лелеять свою неприязнь и обиду. Однако в мою задачу не входило ни выискивать в Мелбери недостатки, ни разоблачать тщательно скрываемую чопорность, нередко встречающуюся у представителей старых семей. Моей задачей было понравиться ему, сделать его своим союзником, чтобы использовать его поддержку после того, как он выиграет выборы.

– Мой отец был тори, а мой дед воевал за короля. – Я подумал, что немного роялистского наследия мне не повредит. Подобная деталь должна была вызвать его симпатию. – Большую часть своей жизни я провел на Ямайке, и до сегодняшнего времени у меня не было особых возможностей участвовать в политике.

Он улыбнулся, но я знал, что улыбка была неискренней.

– Когда вы прибыли в Англию?

– Только месяц назад.

– Тогда я от всей души приветствую вас в нашей стране. А чем вы занимались на Ямайке, мистер Эванс?

– Мой отец купил там плантацию, и я с детских лет помогал ему, а когда плантация начала приносить стабильный доход, я передал бразды правления надежному племяннику. Теперь я решительно намерен пожинать плоды многолетних трудов, вернувшись на родину своих предков. И хотя я прожил в Вест-Индии всю свою сознательную жизнь, климат там чрезвычайно нездоровый, и я обнаружил, что мне гораздо больше подходят британские умеренные температуры.

– Вполне объяснимо. В вас есть что-то удивительно британское, если можно так выразиться. Я уверен, вы знаете, что выходцы из Вест-Индии пользуются репутацией людей, лишенных обходительности, поскольку там нет наших частных школ и преимуществ нашего общества. Я чрезвычайно рад, что вы развеяли этот миф.

В ответ я поклонился. Я смотрел на себя со стороны, как я обмениваюсь любезностями с человеком, который увел у меня любимую женщину. Он говорит банальности, я лгу.

– Боюсь, мне пора идти на следующую встречу, – сказал он, – но я был рад знакомству с вами, сэр, и надеюсь, наши пути вновь пересекутся. – Сказав это, он вышел из таверны на улицу.

Я вышел следом.

– Сэр, позвольте отнять у вас еще минуту. Мне нужно поговорить с вами наедине.

– Прошу прощения, но не сейчас, – сказал он и ускорил шаг, сопровождаемый своим агентом.

Я подумал, что его, вероятно, постоянно преследуют люди вроде меня и что он научился мастерски от них отделываться.

Однако неожиданно путь ему преградили трое парней грозного вида в некрашеных блузах и кепи, натянутых на глаза. У одного в руках был сине-оранжевый флаг.

– Голосуй за Херткома или будь проклят! – выкрикнул самый высокий из них Мелбери в лицо.

Тори выпрямился во весь рост и выпятил грудь.

– Боюсь, я не могу этого сделать, – сказал он, – потому что я Гриффин Мелбери.

Мне было понятно его чувство достоинства, однако он избрал не самую лучшую тактику. Для его собственной безопасности было бы лучше согласиться голосовать за Херткома, но Мелбери не мог стерпеть такого ни секунды. Это вызвало у меня невольное восхищение, смешанное с завистью и обидой, хотя я понимал, что он ведет себя глупо.

– Не заливай, какой ты Мелбери, – сказал другой головорез. – Мелбери – якобитский дьявол, а я сразу узнаю якобитского дьявола, когда вижу.

– Я – Мелбери, и я не якобит и не дьявол, так что едва ли вы сумели бы распознать того или другого. Но знайте, мой друг, что вы наслушались небылиц вигов и что вас используют люди, которые не желают вам добра.

– Ты лжешь, – сказал самый крупный парень, – и сейчас ты услышишь, как я врежу тебе в ухо.

Полагаю, нельзя было осуждать Мелбери за трусость, из-за того что он непроизвольно съежился и поднял руки для защиты. В конце концов, перед ним стояли трое грубых головорезов, потерявших голову в пылу выборов, которые еще не начались и в которых у них не было шансов участвовать. А как он мог защитить себя? Ну, например, он мог бы выхватить шпагу и приставить клинок к горлу самого высокого хулигана.

Лично я считал этот способ вполне подходящим. Мой клинок блеснул на солнце, когда я выхватил шпагу и приставил ее к горлу хулигана. Я нажал с достаточной силой, но не так, чтобы брызнула кровь. Я решил обойтись без крови.

Главный головорез застыл с поднятой головой и натянувшейся кожей на шее. Двое других отступили.

– Вы, парни, не похожи на избирателей, – сказал я, – хотя ваше желание принять участие в выборах, несмотря на отсутствие права голоса, похвально. Должен заметить, избиение одного из кандидатов едва пойдет на пользу вашей партии. – Я сдвинул клинок на дюйм. – Разбегайтесь, – скомандовал я.

Они послушались команды и разбежались.

Мелбери стоял как вкопанный, его взгляд затуманился, ослабевшие руки дрожали. Я предложил ему вернуться в таверну и выпить, прежде чем продолжить путь. Мелбери кивнул. Он послал агента вперед на место следующей встречи, а я открыл дверь, чтобы пропустить кандидата внутрь. Мы нашли столик в темном уголке. Затем я подошел к стойке и велел подать нам бутылку крепкого портвейна.

Снова садясь к нему за стол, я рассчитывал выяснить результат предшествующих событий. Мелбери мог возненавидеть меня за то, что я проявил смелость там, где он не смог. Или он мог проникнуться ко мне дружескими чувствами в благодарность за то, что я спас его от хулиганов. Мне повезло, он выбрал второе.

– Мистер Эванс, я благодарен, что ваше дело было настолько срочным, что вы решили следовать за мной. – Он потер ладонь о неровную поверхность стола. – Без вашей помощи я был бы совершенно беззащитен.

Упиваясь своим успехом, я заметил, что чувство обиды на этого человека если не совсем исчезло, то, по крайней мере, ослабевало по мере того, как росло возбуждение от победы. Я вел себя решительно, и моя решительность была вознаграждена. Тот факт, что я проявил бесстрашие, а он струсил, был вдвойне приятен.

– Мне кажется, эти парни были грозными больше на словах, чем на деле, но тем не менее я счастлив, что мог быть вам полезен, несмотря на тривиальность ситуации.

Подоспело наше вино, и я наполнил его бокал по края.

– Я готов выслушать все, что вы хотели мне сказать, мистер Эванс. – Мелбери поднял бокал дрожащей рукой.

– Тогда буду с вами откровенен, поскольку знаю, насколько драгоценно ваше время, – начал я. – У нас с вами общий враг, и его зовут Деннис Догмилл. Как агент Херткома и тайный вдохновитель Херткома в его стремлении удержать свое место в парламенте, Догмилл будет стоять между вами и местом в палате общин. Как человек, который монополизировал всю торговлю табаком в Лондоне, он будет стоять между мной и моей торговлей.

– Могу себе представить, насколько, должно быть, тяжело заниматься коммерцией в городе, где делами заправляет такой негодяй, как Догмилл, – сказал Мелбери. – У вас есть какие-то предложения, как можно улучшить ситуацию? Я не выношу этого человека и буду всемерно помогать вам, чтобы с ним покончить.

Я почувствовал, что в отношении Мелбери к Догмиллу есть что-то еще, кроме того, что он сказал.

– Мне лишь известно, что он преступник, худший из худших. Мне дали понять, что он постоянно подкупает таможню, в результате чего таможенники заботятся больше о его делах, чем о делах короны. Таможенные инспектора отчитываются перед ним, а таможенные офицеры фактически являются его личной гвардией.

– То, что вам дали понять, всем хорошо известно, – сказал Мелбери. – Все знают о вопиющей грубости мистера Догмилла, и о таможне, и о том, как Хертком сделал все, что было в его силах, в палате общин, дабы Догмилл мог держать таможню на коротком поводке.

– Неужели нельзя что-то с этим сделать? – спросил я. – Конечно, газеты тори могут написать об этом преступном поведении. Если бы избиратели в Вестминстере знали…

– Избиратели Вестминстера знают, и им наплевать, – сказал Мелбери с раздражением. – Вы видели этих людей, которые мне угрожали. Почему они это сделали? Потому что они виги в душе? Не думаю. Вероятно, они не смогли бы объяснить вам разницу между вигами и тори, даже если бы речь шла о спасении их жизни или о кружке эля, в зависимости от того, что для них важнее. Для них, как и для большинства избирателей, это вроде театра или зрелища. У кого больше злодеев? Чьи злодеи ужаснее? У кого более симпатичные девушки, раздающие поцелуи избирателям? Эти выборы не более чем ярмарка коррупции, и не стоит удивляться, что люди типа Херткома стремятся превратить парламент в еще одну арену. Тем временем политика становится грязной игрой, а Церковь и корона – предметами шуток, и королевство приходит в упадок.

– Вы правы, королевство приходит в упадок, – согласился я, зная, что это главная тема тори, – и мы должны положить этому конец. Одно дело, когда нанимают хорошеньких девушек, чтобы они целовали избирателей, другое дело, когда Хертком потакает прихотям директоров «Компании южных морей». Ничто так не возмущает людей, как тот факт, что их кошельки пусты, поскольку махинации «Компании южных морей» привели к краху на рынке, а виги при этом защищали виновников. Почему видные тори не говорят о том, что Хертком продолжает раздавать привилегии коррупционерам вроде Догмилла, которые превратили таможню, орган, призванный регулировать его доходы, в его собственную армию?

Мелбери вздохнул:

– Вот в чем дело, Эванс. В палате общин не один представитель тори мечтает вновь быть избранным, и у них, скажем, есть друзья среди импортеров в Лондоне, или в Ливерпуле, или в Бристоле. Видите ли, не исключено, что не только у вигов имеются договоренности с таможней, и если человек изживает врагов в одном месте, может оказаться, что у него появились враги совсем в другом.

– Вы обещаете бороться с коррупцией, а сами поощряете ее! – вскричал я со страстностью, которая поразила даже меня самого.

Я боялся, что Мелбери рассердится, но кандидат не обиделся. Он лишь похлопал меня по плечу и улыбнулся:

– Я никогда не смирюсь с ней, но в частной жизни мне приходится с ней мириться, а выступить открыто на публике я не могу, поскольку мне нужно сохранять дружеские отношения с определенными людьми, чтобы получить это место в парламенте. Мужайтесь, мой друг! Наше дело победит, и мы решительно вышвырнем людей, подобных Деннису Догмиллу, из нашей жизни, очень решительно. Но не с этого нам следует начинать борьбу. Нам многое предстоит сделать, нам, тори. Если мы победим на этих выборах, если мы вновь займем места в палате общин, не вижу причин, почему мы не сможем восстановить положение Церкви в нашей стране. Только подумайте, сколько преступлений рассматривалось в церковных судах, которые теперь рассматриваются в судах гражданских, если вообще рассматриваются.

– Это отвратительно, – сказал я как мог более пылко.

– Эти омерзительные виги, со всеми их новыми деньгами, и нонконформистами, и евреями, они готовы купить и продать каждый клочок нашего королевства любому, у кого толстой кошелек. Вот голландец хочет купить – отдайте ему казначейство. Вот ирландец, скопивший состояние на фондовой бирже, – продадим ему наши законы. Всему этому надо положить конец. Мы обязаны отнять власть у низких, жадных людей и вернуть ее короне, которой она должна принадлежать.

– Я совершенно с вами согласен, сэр. Вот почему я хочу, чтобы Догмилла обуздали. Без него Хертком победить не сможет.

– Он будет обуздан, обещаю вам, и он, и его продажные друзья виги. Я рад, что вы подняли этот вопрос. Если вам удастся узнать что-то еще о нашем враге, надеюсь, вы придете и расскажете мне. Может быть, в следующий раз мы сможем публично рассказать о том, что вы обнаружили.

– Благодарю вас, мистер Мелбери, – сказал я, поднимаясь.

– Это я должен вас благодарить, Эванс, – сказал он. – Вы мне нравитесь, сударь. Вы мне очень нравитесь, и уверяю вас, я не забуду об услуге, которую вы оказали мне сегодня. Вы увидите, что я ценю друзей.

Я поклонился в ответ.

– Однако, – прибавил он, – быть моим другом означает навлечь на себя гнев Догмилла. Вы должны решить, готовы ли вы заплатить подобную цену.

– Можете не сомневаться, я от него не отстану, – сказал я.

Часом позже я снова встретился с тремя головорезами, как уже делал раньше в то утро, в грязной таверне в Смитфилде. Мистер Мендес сдержал свое слово и нашел для меня этих парней – мелких воришек и разбойников в услужении у Уайльда.

– Как обещал, – сказал я вожаку, – вот второй шиллинг за ваши труды.

– Вы ничего не говорили о шпагах, приставленных к моему горлу, – пожаловался он. – Вы говорили, что просто вмешаетесь и не дадите мне причинить вред этому Мелбери. Про шпагу ничего не было сказано. Я подумал, что вы один из этих аристократов, ну, знаете, которые любят развлекаться с такими, как мы, и что вы точно меня проткнете. Я чуть штаны не намочил.

Я тотчас понял, что речь идет о дополнительной плате, но посчитал, что претензии необоснованны, однако я также знал, что проявить щедрость никогда не помешает.

– Тогда держи еще полшиллинга, – сказал я, открывая кошелек. – Если бы ты действительно намочил штаны, получил бы больше.

Он сунул монету в карман.

– Бог ты мой, если б я знал. Я бы кувшин проглотил, прежде чем идти на дело.

 

Глава 13

Во время нашей следующей встречи с Элиасом я рассказал ему о визите к Догмиллу. Он качал головой и пил вино с одинаковым рвением.

– Ты с ума сошел, – сказал он. – Я по-прежнему считаю, что идти на конфликт с подобным человеком – прямая дорога к гибели.

– Он первым пошел на конфликт со мной, – заметил я.

– И что ты теперь собираешься делать? Подожжешь его дом?

– Если бы это понадобилось для достижения моей цели, поджег бы без всяких колебаний. Но поскольку, вероятно, это не решит моих проблем, думаю, пока подожду. Но, полагаю, пришло время показать мистеру Догмиллу, что Мэтью Эванс не потерпит дурного отношения к себе.

Если Элиас не был в большом восторге от моего посещения Догмилла, он, без всякого сомнения, не одобрил бы того, что я намеревался сделать далее, но моего врага нельзя было сразить мягкими методами. Я уже достаточно хорошо знал Догмилла, чтобы понять: человек он далеко не мягкий и плохо переносит, когда ему перечат или бросают вызов. Поэтому я подумал, что, если хочу спровоцировать его, мне нужно бросить ему вызов, и лучше всего сделать это публично.

У меня вошло в привычку регулярно просматривать газеты, и в одном из изданий вигов я обратил внимание на заметку, где говорилось, что мистер Хертком устраивает аттракцион с гусем в Сент-Джеймс-парке. Я не сомневался, что мистер Догмилл непременно там будет, и рассматривал это событие как прекрасную возможность укрепить нашу взаимную антипатию.

Жаль, думал я, мне придется надевать тот же костюм, что был на мне, когда я посещал Догмилла, но, поскольку одежда моя была неброской, он, я мог надеяться, и не заметит, что я не сменил одежды. Я посмотрел на себя в зеркало и пришел к выводу, что выгляжу законченным английским джентльменом. Поэтому я нанял экипаж и отправился в парк, где вскоре смешался с несколькими десятками сторонников вигов.

Несмотря на необычно теплую для этого времени года погоду и отсутствие дождя, объявленное событие не привлекло много народу. Большинство, как и я, не были одеты для верховой езды, но несколько мужчин были во всеоружии. Должен признаться, я никогда не был большим поклонником жестоких игр, которые англичане устраивают с животными, а аттракцион с гусем был одной из самых низменных забав подобного рода. Упитанного гуся подвешивали за ноги высоко на ветке дерева, его шею обильно смазывали жиром. Участники должны были пронестись под гусем на всем скаку и ухватить его за шею. Человек, которому удавалось ухватить гуся и сорвать его с дерева, а чаще всего оторвать ему голову, уносил домой приз.

Подойдя ближе, я увидел, что среди собравшихся было несколько дам, приветствовавших наездника, который проехал под гусем и с силой дернул его за шею. Увы, ему не удалось удержать шею, обильно смазанную жиром. Птица издала крик боли, но не встретила сострадания.

Пока готовился следующий наездник, я увидел, что и Догмилл, и Хертком стояли среди мужчин, не принимавших участия в состязании. У Догмилла был тоскливый вид, как у голодного человека, который смотрит на свежеиспеченный пирог, поставленный остужаться.

Однако первым меня заметил Хертком. Вспомнив, что видел меня дома у Догмилла, он, должно быть, подумал, что я близкий друг его доверенного лица.

– О, да это мистер Эванс, если не ошибаюсь, – сказал он, радостно пожимая мне руку. – Очень рад снова вас видеть, сэр, действительно очень рад. Я слышал, вы тоже торгуете табаком, как наш мистер Догмилл.

– Точнее говоря, ямайским табаком. А я слышал, что вы защищаете интересы табачного торговца в парламенте.

Он залился краской, словно я назвал его красавцем или смельчаком.

– О, я действительно сделал кое-что для табачного бизнеса. Уверяю, мне пришлось сражаться, чтобы не допустить прохождения этого ужасного законопроекта, запрещавшего включать в табак древесину и грязь. Представляете, насколько увеличились бы цены, если бы купцы, такие как вы, должны были гарантировать, что в фунте табаку нет ничего, кроме самого табака.

– Ужасающе, – сказал я.

– А когда хотели отнести табак к предметам роскоши и взимать налог, я боролся против этого, как бешеный пес, да-да. Я кричал, что табак не роскошь, а необходимость, ибо люди готовы тратить свои денежки на табак в первую очередь и только во вторую – на хлеб, а иногда лишь потом – на пиво. И так как он помогает нашему рабочему населению оставаться здоровым и крепким, для нашей страны было бы катастрофой, если бы народ не мог позволить себе покупать продукт в достаточном количестве.

– Вы меня вполне убедили, поверьте.

Он радостно засмеялся:

– Благодарю вас, сэр. Я тешу себя надеждой, что мои речи в палате звучат вполне убедительно. – Он осмотрелся вокруг. – Вам нравится состязание, сударь?

– Если быть откровенным, мистер Хертком, мне никогда не нравились забавы, в которых с живыми существами обращаются столь жестоко.

Он хохотнул.

– Это всего лишь гусь, он годится только в пищу, это ведь не какая-то комнатная собачка.

– Разве это означает, что его можно подвешивать на дереве и мучить?

– Я об этом никогда не задумывался, – признался он. – Пожалуй, это ничего не означает. Тем не менее уверен, что гусь создан для удовольствия человека, а не наоборот. Не хотел бы я жить в таком мире, где все устроено для удобства гусей.

– Конечно, – сказал я вполне добродушно, – существует различие между тем, как вести себя для блага гусей, и тем, как вести себя так, чтобы это обнажало нашу жестокость.

– Да, было бы чертовски хорошо это знать. – Он рассмеялся. – Мне кажется, сударь, вы бы скорее выбрали в парламент гуся, а не меня.

– Думаю, вы не ошибаетесь, – сказал мистер Догмилл, который приближался к нам, расталкивая всех на своем пути. – Я слышал, мистер Эванс – сторонник тори. Это делает странным его визит ко мне домой, а его появление здесь выглядит еще более странно.

– В газетах было написано, мистер Догмилл, что на это событие приглашались все желающие.

– Тем не менее всем понятно, что подобные события предназначены для избирателей, а точнее, для избирателей, поддерживающих определенную партию. По крайней мере, так принято на цивилизованных территориях его величества. Короче говоря, ваше присутствие, сэр, здесь нежелательно.

– Право! – сказал Хертком. – Мне нравится мистер Эванс. Не хотелось бы, чтобы он покинул нас в расстроенных чувствах.

Догмилл пробормотал что-то себе под нос, не обращая внимания на кандидата. Вместо этого он повернулся ко мне:

– Повторяю, сударь, я не понимаю, что вам здесь нужно, если только вы не пришли сюда шпионить.

– Событие, о котором можно узнать из газет, не требует шпионов, – сказал я. – Я слышал о жестоких играх с использованием животных, но ни разу ни одной не видел и хотел увидеть собственными глазами, насколько низко может пасть праздный ум.

– Полагаю, у вас в Вест-Индии нет кровавого спорта. Я понятия не имел, и меня мало интересовало, есть или нет кровавый спорт в Вест-Индии.

– У нас там и без того хватает проблем, и нам не требуется дополнительная жестокость для развлечений.

– Думаю, немного развлечений может сгладить жестокость. Нет ничего приятнее, чем наблюдать за схваткой двух зверей. И для меня получаемое удовольствие важнее, чем мучения зверя.

– Мне кажется прискорбным, – сказал я, – мучить живое существо только потому, что кто-то назвал это спортом.

– Если бы вам, тори, дать власть, – сказал Догмилл, – то церковные суды осудили бы нас за наши развлечения.

– Если развлечение следует осудить, – сказал я, вполне довольный своей находчивостью, – не имеет значения, делает это религиозный или светский суд. Не вижу ничего плохого в том, что аморальное поведение судится институтом, который помогает нам быть нравственными людьми.

– Только глупец или тори может осуждать развлечения за аморальность.

– Это зависит от развлечения, – сказал я. – Мне кажется, это глупость – поощрять любое поведение вне зависимости от того, сколько страданий оно вызывает, лишь потому, что кто-то где-то считает его приятным.

Думаю, Догмилл не удовлетворился бы одним презрением в ответ на мое замечание, если бы свидетельницей нашего разговора не стала дама с симпатичными золотистыми локонами, выбивающимися из-под широкополой шляпы, щедро украшенной перьями. Она окинула изучающим взглядом меня, а потом моего соперника. Затем обмахнула себя веером, оттягивая время и разжигая наше любопытство по поводу того, что она собиралась нам сказать.

– Признаюсь, – сказала она Догмиллу, – я должна согласиться с этим джентльменом. Я считаю подобные увеселения ужасающе бесчеловечными. Бедное создание, вынести столько страданий, прежде чем умереть!

Лицо Догмилла стало пунцовым, и было видно, что он невероятно смущен. У меня не было полной уверенности, что человек такой физической силы и темперамента может снести подобное словесное оскорбление, тем более что его роль доверенного лица кандидата не позволяла ему предпринять в отношении меня более решительные меры. Именно по этой причине я решил не останавливаться.

– Вас, безусловно, отличает незаурядный ум, – сказал я, поклонившись, – раз вы понимаете низость данного развлечения. Надеюсь, вы разделяете мои опасения.

Она улыбнулась мне:

– Я их действительно разделяю, сэр.

– Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что мистер Гриффин Мелбери тоже разделяет мои опасения, – прибавил я, рассчитывая, что мои слова еще больше разозлят Догмилла.

Мой расчет оправдался.

– Сударь, – сказал он мне. – Следуйте за мной.

Как джентльмен я должен был согласиться, отказаться значило взбесить его еще больше. Естественно, я отказался.

– Я бы предпочитал обсуждать эти вопросы здесь, – сказал я. – Не вижу причин, по которым вопросы обращения с гусями нельзя было бы обсуждать публично. Это ведь не вопросы любви или денег, которые требуют уединения.

Догмилл остолбенел от изумления. Не думаю, что кто-то хоть раз в жизни дразнил его подобным образом.

– Сударь, я желаю говорить с вами наедине.

– А я желаю говорить с вами на публике. Ума не приложу, что делать, поскольку наши желания совершенно противоположны. Может быть, положение частичного уединения удовлетворит нас обоих.

Дама с золотистыми локонами прыснула со смеху, и для Догмилла это было подобно удару ножом в спину. Думаю, если бы на ее месте был мужчина, то Догмилл, невзирая на его обязанности на этом светском мероприятии, ударил бы ее по лицу не колеблясь.

– Мистер Эванс, – наконец вымолвил он, – это собрание сторонников мистера Херткома. Поскольку вы таковым не являетесь и к тому же проявили грубость, агитируя за тори, я прошу вас удалиться.

– Я не сторонник вигов, но мне чрезвычайно симпатичен мистер Хертком, и я поддерживаю его от всего сердца во всех его других начинаниях. Что касается лестных слов, сказанных мной в адрес кандидата тори, я не вижу в этом ничего предосудительного. Точно так же, посещая одно из мероприятий мистера Мелбери, я не колеблясь могу сказать, насколько приятным нахожу мистера Херткома.

Хертком улыбнулся и чуть было не поклонился мне, но потом передумал. Он понял, что больше не может поддерживать меня открыто.

– Я слышал, – продолжил я, – что вы чрезвычайно несдержанный человек. Кроме того, я сам видел, как вы варварски вели себя по отношению к своему слуге. Всем известно, насколько вы недобры к бедным и нуждающимся. Теперь я вижу, что вы недобры к животным, что, вероятно, даже еще хуже, поскольку они не могут сами выбрать свой жизненный путь. Глядя на нищего, невольно задаешься вопросом, насколько он сам виноват в том, что его жизнь не сложилась более благополучно. Но разве бедная птица могла сделать выбор, который привел ее к столь ужасающему концу?

– Никто, – вымолвил Догмилл охрипшим от гнева голосом, – никогда не говорил со мной так.

– Не могу отвечать за то, что делали или не делали другие, – спокойно сказал я. – Могу лишь отвечать за себя. Мне было бы стыдно называться тори и англичанином, если бы я смолчал при виде подобного поведения.

Лицо Догмилла приобрело все немыслимые оттенки красного цвета. Он сжал кулаки и топнул ногой. Вокруг нас собралась толпа, словно мы были боксерами в поединке, и я полагал, что такой исход был вполне вероятен.

– Кто вас сюда позвал? – наконец спросил он. – По чьему приглашению вы прибыли сюда, чтобы испортить наше развлечение? Кто-нибудь спрашивал ваше мнение насчет обращения со скотом? Мне не приходилось еще иметь дело с подобной невоспитанностью, и я полагаю, ваши высказывания выдают ваше деревенское невежество. Если бы кто-то посмел разговаривать со мной в подобной манере, то, не будь я доверенным лицом в важной избирательной кампании, я бы не колеблясь поступил с ним так, как он этого заслуживает. Но я раскусил ваш план. Вы явились сюда, чтобы спровоцировать меня, чтобы газетам тори было о чем написать. Я не дам им такого повода.

Я посмотрел на мистера Догмилла, на собравшихся и снова на Догмилла.

– Вы очень разгорячены, – сказал я спокойно. – Я полагал, мы с вами просто беседовали, но теперь вижу, что вы оскорбляете меня самым грубым образом. Легко говорить о том, что бы вы сделали, если бы могли. Труднее сказать, что вы собираетесь сделать прямо сейчас. Вы сказали, что вызвали бы меня, если бы могли. А я вам скажу, что вы бы меня вызвали, если бы были мужчиной. Если желаете извиниться передо мной, сударь, можете послать ко мне в мои апартаменты на Вайн-стрит. Засим желаю вам хорошего дня и надеюсь, что вы научитесь более учтивым манерам.

Я не обернулся, чтобы увидеть его смятение, но думаю, оно было велико, поскольку услышал, как дама с золотистыми локонами ахнула от изумления, а может быть, от ужаса.

Достигнув определенного успеха в продвижении своих интересов в качестве мистера Эванса, я решил, что настала пора для Бенджамина Уивера заняться расследованием причин собственного краха. Идея Элиаса о том, что я стану появляться в менее привлекательных районах города, показалась мне в относительно безопасной обстановке таверны замечательной. Однако, пробираясь по улицам Уоппинга, я думал, каким же надо было быть глупцом, чтобы отважиться на столь опасную авантюру. Любая группа жаждущих награды негодяев могла схватить меня и затащить в ближайший мировой суд. Правда, чтобы сделать это, они должны были знать меня в лицо и узнать при встрече. Я надеялся, что темнота на улицах и натянутая на глаза шляпа относительно надежно меня защитят, по крайней мере до того момента, когда я буду готов, чтобы меня увидели.

Кроме того, я не имел выбора. Мне предстояли дела, которые были не под силу человеку положения Мэтью Эванса. Поэтому я бодро подошел к нужному дому, постучался и спросил миссис Йейт. Разговаривая с домовладелицей, я низко наклонил голову, но изнуренное создание, у которого едва хватило сил, чтобы повернуть ручку двери, не обратило на это никакого внимания. Она не спросила ни как меня зовут, ни по какому делу я пришел. Она лишь показала наверх, когда я назвал имя женщины. У меня возникло подозрение, что ей было не впервой посылать мужчин в эти комнаты. Может быть, в отсутствие заработка мужа миссис Йейт была вынуждена зарабатывать на жизнь проституцией. Я гадал, как она отреагирует на мое появление. Если бы я мог задать нужные вопросы и уйти, слухи о моем визите быстро бы распространились, а план Элиаса был бы исполнен без риска для моей жизни.

Ступени на лестнице были поломаны и выглядели ненадежными. Повсюду валялись старая одежда, стопки газет или пустые бадьи из-под пива. Я бы не хотел выбираться из этого места в спешке.

Нужная мне дверь находилась на третьей площадке, и, когда я постучался, ее тотчас открыла необыкновенно красивая женщина, маленького роста, но чрезвычайно хорошо сложенная. На ней было свободное платье, которое не могло скрыть ее прелестей. Волосы, выбивающиеся из-под чепца, были необыкновенно светлые, почти белые. Черты округлого лица – тонкие и правильные. Она была больше похожа на куклу, чем на живую женщину.

– Я вас знаю? – спросила она.

У нее был нежный, успокаивающий голос, но он дрожал, когда она говорила. Ее глаза, такого глубокого серого цвета, что казались почти черными, блуждали, словно она боялась посмотреть мне прямо в лицо.

– Прошу вас, позвольте мне войти, и я все объясню, – сказал я в ответ.

Я думал, что потребуются более убедительные аргументы, но, к моему удивлению, она сделала шаг назад и впустила меня внутрь.

В полутемной комнате, освещенной одной лампой, царили беспорядок и грязь. Пахло старым пивом и кислым вином. Еще более едкий запах источала старая, грязная одежда. Спотыкаясь, я прошел к дряхлому стулу, у которого вместо ножек были приделаны палки из разномастной древесины, и сел, повинуясь вялому взмаху ее руки.

– Теперь вы меня узнаете? – спросил я, встав так, чтобы свет от единственной лампы падал мне на лицо.

Она посмотрела на меня и опустилась на старую бочку, приспособленную служить стулом.

– Узнаю, – сказала она. – Теперь узнаю, и меня не удивляет ваш приход. Я знала, что вы должны были прийти.

– Я не убивал вашего мужа, – сказал я, подняв вверх руки, сам не зная зачем. Наверное, чтобы показать, что у меня добрые намерения. – Я не был с ним знаком, и у меня не было никаких причин желать ему вреда.

– Я знаю, – тихо сказала она, смотря в пол. – Я никогда не думала, что это вы. Я была на процессе и все слышала.

– Рад это услышать, потому что я был бы очень огорчен, если бы вы думали, что я виновен. Вы должны знать, что у нас с вами одна цель. Мы оба хотим справедливости для вашего мужа.

– Справедливости нет, – покачала она головой. – Мир неправильно устроен, мистер Уивер. Теперь я это хорошо знаю. Когда-то я думала иначе, но это было глупо. У такой женщины, как я, шанса нет. И у Уолтера его тоже не было. Раньше я думала, что есть. Я думала, судья Роули был добр к Уолтеру, оказав ему такую услугу. Но теперь я вижу, он такой же бесчестный, как мы все.

Я наклонился вперед:

– Не понимаю вас, мадам. Какую услугу оказал Роули вашему мужу?

– Какую услугу? Он спас его от виселицы, вот что он сделал. Всего полтора года назад, сэр, когда Уолтер предстал перед Роули по обвинению в краже табака. Этот Догмилл сказал, что Уолтер взял на два шиллинга, хотя он не делал ничего такого, чего не делали бы все, кто работал на судне. Он собирал золотую пыль, как они называют чайные листья, выпавшие из бочки. Ну, может, раз или два залез туда рукой, так что такого? Так было заведено с незапамятных времен, как он всегда говорил. А потом Догмилл позвал констеблей, и они его увели, а месяц спустя состоялся суд, и ему грозила смертная казнь. Его хотели повесить, да, повесить за понюшку табаку, который он соскреб с палубы судна, стоимостью два шиллинга.

Я заморгал, будто это могло разрешить мое недоумение.

– Роули встал на сторону мистера Йейта?

– Ну да, сэр. Догмилл подослал тысячу свидетелей, говоривших неправду. Они говорили, что Уолтер был плохим человеком, который только хотел воровать и не хотел работать. Но Роули позаботился об Уолтере, как он должен был позаботиться, если по закону, о вас, но он этого не сделал.

Итак, в данном случае Роули отнесся к своим судейским обязанностям более серьезно, чем на моем процессе, но удивительно, что по делу Уолтера Йейта он выступил против представителя вигов, в частности Догмилла, в то время как он выступил против меня именно из-за Догмилла. Означало ли это, что тогда он в меньшей степени зависел от политики, или в преддверии выборов его обязательства перед партией были сильнее, чем его обязательства перед законом?

– Вы не знаете, почему судья отнесся так ко мне?

– Я вообще ничего не знаю. По крайней мере теперь. Когда Уолтера освободили, я подумала, что в мире существует справедливость. У нас тогда были два маленьких сына, и мой муж был на свободе и чист перед законом. Но это длилось недолго. Оба сына умерли, а у новорожденного нет настоящего отца. И все потому, что Уолтера убили, и никому нет дела, кто это сделал.

– Мне есть дело, – сказал я.

– Только потому, что вы хотите спасти свою шкуру. Нет, не возражайте. В этом нет ничего зазорного. Если бы его смерть вас не касалась, отчего бы вам было тревожиться.

Я заглянул в ее угольно-серые глаза:

– Уолтер Йейт спас мне жизнь. Если бы он не проявил отвагу в последние минуты своей жизни, меня бы тоже теперь не было в живых. Для меня найти его убийцу важнее, чем собственная безопасность.

Она вяло кивнула с таким видом, будто ей в сотый раз говорят, что ее муж спас мне жизнь.

Я принял отсутствующее выражение на ее лице за разрешение продолжить расспросы.

– Мистер Йейт говорил вам когда-нибудь, почему, на его взгляд, Догмилл решил наказать за кражу табака именно его? Как вы сами говорите, это делают практически все докеры.

Она засмеялась:

– Да это очевидно, не так ли? Уолтер хотел сплотить людей, чтобы Догмилл не мог их больше обижать. Он хотел заключить мир с Гринбиллом и добиться повышения заработной платы, а Догмилл не мог этого допустить. Я ему говорила, лучше бы он заботился о своей семье, а не о докерах, а он говорил, что обязан выполнить свой долг. Они были ему важнее, чем мы, и вот что он получил. Я так и знала. Есть вещи, которыми должны заниматься большие люди, обычные люди не должны их касаться.

– Вы имеете в виду рабочие объединения?

Она кивнула.

– Он упоминал что-нибудь еще, чем следует заниматься только большим людям? К примеру, вы не заметили, не проявлял ли ваш муж интереса к политическим вопросам?

– Как-то раз он сказал, что мечтает заработать столько денег, чтобы платить налоги и получить право голосовать.

– Он был как-то связан с нынешними выборами?

Она низко наклонила голову, чтобы мне не было видно ее лица.

– Я об этом не слышала.

Я помолчал, пытаясь собраться с мыслями.

– Вы не знаете, что стало с его группировкой после его смерти? Докеры присоединились к Гринбиллу или нашли себе нового вожака?

Миссис Йейт снова подняла голову, и даже в полумраке, царившем в комнате, было видно, как ее лицо залилось краской. Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но не успела.

– Они никогда не присоединятся к Гринбиллу, – воскликнул мужчина, отвечая вместо нее, – потому что у них новый вожак.

Я чуть не подскочил. В темном дверном проеме, освещаемом светом дешевой сальной свечи, падающим на него сзади, стоял высокий человек крепкого телосложения. Я почти сразу узнал в нем Джона Литтлтона, который теперь выглядел гораздо увереннее, чем на кухне Аффорда.

Я приподнялся и приветствовал его поклоном.

Он кивнул.

– Будьте уверены, – сказал он весьма беспечно, – ребята Йейта выстоят и против Гринбилла, и против Догмилла тоже.

– И чьи они теперь, эти ребята?

Он самоуверенно засмеялся:

– Как – чьи? Литтлтона. Кроме того, Литтлтону теперь принадлежит кое-что еще из того, что раньше принадлежало Йейту. – Он весело мне подмигнул. Не важно, как он стал вожаком группировки докеров, но это сделало его новым человеком.

Миссис Йейт встретилась со мной взглядом, в котором был немой призыв к пониманию. Я попытался придать своему лицу выражение сочувствия, но, боюсь, на нем отразилось лишь равнодушие.

– Пойди в другую комнату, милая, – сказал Литтлтон вдове. – Ребенок заворочался, ему нужна мама.

Она кивнула и вышла, тихо закрыв за собой дверь.

– Рад вас видеть в добром здравии, – сказал Литтлтон, усаживаясь.

Позади него я заметил ряды плетеных клеток, которые предназначались, насколько я мог рассмотреть в полумраке, для крыс. Я вспомнил, что Литтлтон говорил, как зарабатывает ловлей крыс. Теперь я понял, что он использует простую уловку: запускает своих крыс в дом и нанимается их изловить, что умелый человек легко делает с помощью одного свиста. Так, вылавливая одних и тех же крыс по десятку раз, можно совсем неплохо заработать.

– Рад видеть вас таким процветающим, – сухо сказал я.

– Так и есть, – сказал он. – Найдутся люди, которые будут считать, что я поступил жестоко, заняв место Уолтера Йейта как вожака его группировки и рядом с его хорошенькой женой. Но кто-то должен был вмешаться. Видите ли, я не мог допустить, чтобы докеров прибрал к рукам Гринбилл-Билли. Разве Йейту такое понравилось бы? Вряд ли. А как я мог допустить, чтобы какая-нибудь грубая скотина прибрала к рукам Анну?

– Вы удивительно великодушны, – сказал я сухо.

– Я вижу, какие мысли вертятся в вашей хитрой еврейской башке, Уивер. Вы думаете, я помог избавиться от Йейта, чтобы получить эту женщину и занять его место, что я пройдоха, который ни перед чем не остановится, чтобы получить то, что ему не принадлежит. Но вы были там и знаете, что это неправда. Я ничего не имел против Йейта, но мне всегда нравилась его жена. А чтобы стать вожаком группировки, я никогда даже не помышлял, пока ребята сами не попросили меня об этом. И правильно сделали. Мы сидели в одном кабачке в доках и обсуждали, что делать дальше. Один парень встал и предложил, не испытать ли нам судьбу и не объединиться ли с Гринбиллом. Но его побили, вот что я вам скажу. Потом встал другой и сказал, что я должен стать их вожаком, что из всех один только Джон Литтлтон знает кое-что о рабочих объединениях. Скажу вам, Уивер, я прослезился.

– Звучит очень трогательно.

– Вы можете насмехаться, если хотите, но это на самом деле было очень трогательно. Думаете, мне было легко? Меня однажды чуть до смерти не забили за то, что я стоял во главе рабочего объединения, и я поклялся никогда больше этого не делать. Единственное, чего я хотел, – это заработать несколько шиллингов, чтобы купить себе ужин да кружку пива. Но это сильнее меня. И если на этот раз меня забьют до смерти, так тому и быть. Вот что я решил. Поэтому можете забыть о своих подозрениях.

– Я не говорил, что подозреваю вас в чем-то.

– А я бы подозревал на вашем месте, – сказал он с дьявольской улыбкой. – Я бы подумал, что этому чертову жеребцу нужны девка и бабки. Но думать так не надо, потому что я не имею никакого отношения к тому, что случилось с беднягой Йейтом, упокой Господь его душу.

– Кстати, не знаете случайно, кто это сделал?

– Конечно знаю, черт его побери! Деннис Догмилл, кто же еще? Пока Гринбилл стоит в сторонке и посмеивается, так как у его группировки больше шансов получить работу, или, по крайней мере, он так думает. Но, обещаю, пройдет совсем мало времени, и эти двое сцепятся. Догмилл сделает с Гринбиллом то же самое, что с Йейтом. Это только вопрос времени.

– Допустим, это Догмилл убил Йейта. Вряд ли ведь он сам явился в доки и ударил Йейта металлической трубой. Кто это сделал?

– Я бы не стал отвергать такой вариант. Очень даже может быть, что это его рук дело, хотя ничего об этом не слышал.

– А что этот Гринбилл? Мог он сговориться с Догмиллом?

Литтлтон прыснул со смеху.

– Это вряд ли, мой друг. Они оба рады-радешеньки, что Йейт мертв, но сговориться об исполнении такого гнусного дела – это вряд ли. Кстати, я вот подумал, что-то ничего не слышно о Гринбилле за последнюю пару недель.

– Может, он скрывается?

– Очень может быть.

– А где он может скрываться?

– Да где угодно. В любом подвале или на любом чердаке. Если есть кому приносить еду и выпивку, так ему и не надо показываться, так?

– Но если он неповинен в смерти Йейта, почему он боится показываться?

– А кто его знает, может быть, повинен, а может быть, нет. А может, дело вообще в другом. Я лично думаю, он боится, что с ним будет то же, что с Йейтом. Может, он думает, Догмилл хочет разделаться с ними обоими, тогда с группировками будет покончено.

– Полагаю, мне стоит его поискать. Если он подозревает, что Догмилл хочет с ним разделаться, у него должны быть на то причины. Нет идей, где мне начать поиски?

– Ну, можно попробовать поспрашивать в «Гусе и колесе». Там собираются ребята Гринбилла. Хотя они вряд ли что скажут, если он не хочет, чтобы его нашли. А вот что они охотно сделают, это дадут вам по голове и отведут к мировому судье, чтобы получить вознаграждение. Но вы знаете, на что идете.

– Знаю.

– Ну а если я что узнаю о Гринбилле, дам вам знать. Как с вами связаться?

Я засмеялся:

– Я сам найду вас через какое-то время. Тогда и расскажете новости.

Он тоже засмеялся:

– Вы можете мне доверять больше, чем думаете.

Я кивнул, но если бы верил в подобные слова, то меня давно бы уже не было на свете.

 

Глава 14

Я надеялся, что найду этого Гринбилл-Билли, который, по всей видимости, был пособником моего истинного врага. В тот момент я полагал, что это Деннис Догмилл, но поскольку с ним я разобраться не мог, то решил довольствоваться возможным.

Я дождался ночи и отправился в доки, в таверну «Гусь и колесо». К счастью, таверну освещало лишь несколько свечей. Воздух был спертым от вони немытых тел и дурно пахнущих ртов. Тошнотворный запах джина пропитал столы, скамьи, грязный пол и даже стены. Только аромат табака делал пребывание в этом помещении возможным.

Я подошел к человеку за барной стойкой, необычно высокому и узкоплечему, с носом, сломанным не один раз. Не испытывая особой любви к напитку, я все-таки попросил джину, чтобы не привлекать к себе внимания, и, когда передо мной поставили оловянную кружку, осторожно пригубил. Даже по пенни за пинту, бармен все равно разбавлял джин водой.

Протягивая монету за выпивку, я спросил у бармена:

– Ты знаешь Гринбилл-Билли?

Он неодобрительно посмотрел на меня:

– Все знают Билли. Кроме тебя, а значит, он тебе не нужен.

– Думаю, он бы так не сказал. Он бы тебя поблагодарил за то, что помог его найти. Где я могу его отыскать?

Он презрительно фыркнул:

– Нигде, если его спрашивают такие, как ты. Чего тебе надо? Ходишь, задаешь вопросы. Ты помощник констебля? Хочешь сделать из нас дураков?

– Ну да, – сказал я. – Именно за этим я сюда и пришел. В особенности, чтобы сделать дурака из тебя. Думаю, мне это вполне удалось.

Он прищурился:

– А ты, я вижу, за словом в карман не лезешь. Знаешь что, скажи, как тебя зовут и где тебя можно найти, и если я увижу Билли, а я не знаю, увижу его или нет, скажу ему, что ты его ищешь. Идет?

– Не идет. Так я его никогда не найду. – Я бросил пару шиллингов в кружку с джином и вернул ее бармену. – Должен быть другой способ.

– Гм… Ну, я не знаю. Последнее время его не видно. Говорят, он прячется. То ли скрывается от правосудия, то ли еще от кого-то. Может, его баба знает.

– А где ее найти?

– Скорее всего лежит на спине, – сказал он и весело рассмеялся собственной шутке. Посмеявшись вдоволь, он успокоился. – Ее зовут Люси Гринбилл. Живет в подвале дома на углу Перл и Силвер. Билли там не живет, и они не муж и жена, по крайней мере с точки зрения закона, но она взяла его фамилию, будто они на самом деле женаты. Она уж точно должна знать, где он, лучше, чем кто-либо другой.

– Лучше, чем ты, это уж точно, – сказал я.

– Я сделал все, что мог. Кстати, как твое имя? На случай, если он спросит.

Я вспомнил, как Элиас говорил о том, что мне пойдет на пользу, если меня будут видеть в подобных местах.

– Мое имя Бенджамин Уивер, – сказал я.

– Где-то я это имя уже слышал, – сказал он.

Я пожал плечами и направился к выходу, немного разочарованный тем, что моя слава была ограниченной и что он не узнал меня сразу.

– Разрази меня гром! – воскликнул он через какое-то время. – Да это же Уивер, еврей. Уивер-еврей здесь!

Не знаю, услышал ли кто-нибудь его слова в этом гуле, но, выйдя из таверны, я замедлил шаг, только удалившись от нее на три квартала.

Держась по возможности темных и занесенных снегом улиц, я дошел до дома, где, по словам бармена, жила Люси Гринбилл. Я не стал стучаться в дверь отчасти потому, что не был уверен, выдержит ли она. Это был один из тех старых домов, которые чудом уцелели после Большого пожара 1666 года. Уцелевшие дома были на грани разрушения. Пешеходы проходили мимо на свой страх и риск, поскольку кирпичи сыпались с фасада, как блохи с собаки.

Я резко открыл дверь и попал в омерзительное помещение, где валялись старые объедки, стоял неопорожненный ночной горшок и всюду был рассыпан всяческий мусор. Оно освещалось одной-единственной лампой. Гробовую тишину нарушали только снующие среди мусора крысы. Казалось, что дома никого не было, но я не хотел рисковать. По этой причине, а также чтобы мои глаза привыкли к темноте, я двигался очень медленно. Вскоре я нашел лестницу и стал по ней спускаться.

Здесь все мои попытки сохранять тишину рухнули, поскольку двигаться бесшумно по этим старым скрипучим ступеням было невозможно. Легче было бы спускаться по лестнице из сухих хлебных корок, и, как я и опасался, меня услышали. Внизу кто-то зашевелился. Я увидел свет и почувствовал запах дешевого масла.

– Это ты? – услышал я женский голос.

– М-м, – подтвердил я.

Спускаясь, я увидел, что убранство нижних комнат было ничем не лучше, чем наверху. Повсюду валялись мусор, рваные газеты и кучи грязного белья.

Подвал представлял собой одну довольно небольшую комнату. Пол был земляной, мебели почти не было, за исключением старого соломенного тюфяка, стула и стола без ножек, на котором стояла масляная лампа. Миссис Люси Гринбилл лежала на матрасе совершенно, должен признаться, голая.

Дабы мой читатель не подумал, что эта повесть становится такой же непристойной, как скандально известные произведения мистера Клеланда, я замечу, что особой привлекательностью Люси не отличалась. Она была слишком худа, кожа да кости, причем, несмотря на худобу, кожа была обвислой. Ее глаза были огромны. На более живом лице они могли бы быть красивы, но у нее они глубоко запали, как у человека, злоупотребляющего джином. У этого бедного создания были все признаки людей, ставших рабами этого отвратительного напитка. Нос сморщился и расплющился, кожа стала сухой и безжизненной. Она была больше похожа на смерть, чем на соблазнительницу. Но даже будь она краше собой, думаю, ее поведение свело бы на нет то, что дала природа. Она выискивала вшей на своей одежде, сваленной по одну сторону ее голого тела. Засовывала в рот найденную вошь, щелкала зубами и выплевывала окровавленные чешуйки.

– Пошевеливайся, Тимми, – сказала она.

– Тимми, – повторил я. – Не сомневаюсь, мистер Гринбилл удивится, услышав, что вы лежите без одежды в ожидании какого-то Тимми.

Люси вскочила и была готова закричать, но я знал, что делать. Я спрыгнул с лестницы, бросился к ней на матрас и закрыл ей рот ладонью. Травмированную ногу пронзила острая боль, но я закусил губу и был решительно настроен не показывать слабости.

– Насколько я понимаю, вы попали в неловкое положение, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал грозно, а не расстроенно. – Я позволю вам одеться, но вы пообещаете, что не станете устраивать шума. Как вы видели, я двигаюсь быстро, и, если вы меня не послушаетесь, я тотчас приму меры. Прежде чем издать какой-либо звук, подумайте, желаете ли вы продолжить наше дело, которое, обещаю, не причинит вам никакого вреда, одетой или раздетой.

Я не стал дожидаться ответа. Я отпустил ее и бросил ей платье, которое она поспешно надела. Теперь, когда мы чувствовали себя более удобно, она подошла к безногому столику и дрожащей рукой потянулась к оловянной кружке, которая, судя по резкому запаху, была наполнена джином.

– Что вам надо? – спросила она, сделав глоток, достаточный, чтобы свалить с ног мужчину моего телосложения и роста.

В свете масляной лампы я мог лучше рассмотреть ее лицо. Скулы были решительными, а нижняя челюсть слабая, из-за чего казалось, что нижняя часть ее лица была подвешена к верхней и болталась, как пустой бурдюк. Когда она заговорила, я увидел, что во рту у нее осталось не много зубов, да и те были либо обломаны, либо спилены до корня. Левую щеку прорезал глубокий шрам, которого я не заметил, когда вошел. Шрам был в виде буквы «ш» и сделан широким клинком.

– Кто это сделал? – спросил я.

– Мой муж, – вызывающе сказала она, словно не было ничего удивительного в том, что муж вырезает буквы на теле своей жены.

– Зачем он сделал это?

– Чтобы пометить меня как шлюху, – сказала она с гордостью. – А теперь говорите: что вам надо?

– Мне нужно узнать, где я могу повидать вашего достопочтенного мужа. – Я обнаружил, что машинально поглаживаю ноющую голень, и тотчас убрал руку. – Найти его нелегко.

– Он убьет вас за то, что вы сюда явились, а если причините мне вред, будет еще хуже. Кто вы, в конце концов?

– Меня зовут Бенджамин Уивер, – сказал я.

– О, Иисусе, спаси меня! – закричала она и отступила. Она прижала к груди свою оловянную кружку с джином, словно принимая одного спасителя за другого. – Вы пришли его убить, так?

Я сделал шаг вперед.

– Зачем мне это делать?

– Вы всех убиваете. Вы убиваете докеров. Все говорят, что вы – человек Денниса Догмилла и вы убиваете всех, кто против него.

– Не стоит слушать всех. Это не самый надежный источник. Если Билли хочет противостоять Догмиллу, лучшего друга, чем я, ему не найти.

– Тогда зачем он вам? Вы же не ищете его, чтобы стать ему другом.

– Я хочу задать ему кое-какие вопросы.

– А если он не захочет отвечать?

– Рано или поздно большинство отвечает на мои вопросы.

– Как Артур Гростон?

У меня по телу побежали мурашки. Я тотчас забыл о боли в ноге. Откуда жене Билли Гринбилла известно о моих делах с торговцем свидетельскими показаниями?

– Что тебе о нем известно?

– То, что он мертв. То, что вы его убили.

Я пожал плечами, пытаясь скрыть свое замешательство.

– Когда я в последний раз видел Гростона, он был вполне здоров. Кто тебе сказал, что я его убил?

– Матерь божья, да это все знают. Говорят, вы держали его голову в ночном горшке, пока он не задохнулся.

– Я действительно окунал его голову в дерьмо, но он был жив.

– И вы думаете, я после этого скажу, где Билли?

– Я его все равно найду, – сказал я. – Поверь моему слову. Если ты мне поможешь его найти, получишь вознаграждение за свои труды.

Она сделала еще глоток, на этот раз более скромный, из своей кружки.

– Какое вознаграждение?

– Во-первых, – сказал я, – я ничего не скажу ему про Тимми. Во-вторых, я дам тебе денег.

– Сколько? – прищурилась она.

Я подумал, что не стоит жадничать. В конце концов, это были деньги судьи. Более того, я знал, что только значительная сумма может пересилить ее страх перед Гринбиллом.

– Пять шиллингов, – сказал я.

С таким же успехом я мог предложить ей сокровища инков. Она зажала свой рот рукой, а другой оперлась о стену.

– Покажите, – прошептала она.

Я высыпал монеты из кошелька на ладонь и протянул ей. И она предпочла мое серебро своему хозяину. Если она и заметила какие-то параллели с тем, как вели себя определенные персонажи в ее священном писании, то никак этого не показала.

Билли Гринбилл, как она мне сказала, жил на чердаке дома на Кингс-стрит – неподалеку, в нескольких кварталах. Я решил, что спешить смысла нет: у меня не было желания наносить визит Билли и его друзьям, пока они не легли спать. Поэтому я нашел тихое местечко у реки, где и стал ждать, не выпуская из рук пистолета. Меня никто не побеспокоил, хотя несколько раз я слышал приближающиеся шаги.

Вскоре после полуночи я подошел к указанному Люси дому и осторожно открыл замок отмычкой. Как я и надеялся, в доме было темно и тихо. Я поднялся вверх по лестнице, стараясь делать это по возможности неслышно.

На самом верху, у входа на чердак, я вынул шпагу и проверил дверь. Она, к счастью, не была заперта. Я повернул ручку и открыл дверь.

Горела одна свеча. Будь света побольше, я бы поступил осмотрительнее. Но я открыл дверь и вошел, прежде чем понял, что меня ждет. Полдюжины мужчин со шпагами и пистолетами наготове вовсе не спали, а поджидали меня, сидя на стульях. Они улыбались.

Дверь за мной закрылась.

– Уивер, – сказал один из них. – А я гадал, почему тебя не было так долго.

Я посмотрел на него. Он был моим сверстником или чуть старше. Небритый и толстогубый, он походил на странную помесь рабочего и утки.

– Гринбилл-Билли, – сказал я.

– К вашим услугам, или, может быть, наоборот, ты к моим.

Один из его парней встал и взял у меня шпагу и оба пистолета. Они не потрудились проверить, нет ли у меня другого холодного оружия, спрятанного на ногах.

– Значит, – сказал я, – Люси велели сказать, чтобы я пришел сюда.

– Точно. Мы тебя ждем уже несколько дней и, поверь, рады, что ты пришел, потому что нам осточертело сидеть в этой комнате.

– И теперь вы намерены схватить меня и получить вознаграждение?

– Это предпочтительнее, но если надо будет тебя убить, мы это тоже сделаем.

– Зачем? – спросил я. – Какой вам смысл с этим связываться?

Гринбилл ухмыльнулся, и даже в темноте было видно, что зубы у него в ужасном состоянии.

– Какой смысл, ты говоришь? Сто пятьдесят фунтов, вот какой смысл. Обещаешь, что будешь вести себя тихо-тихо, когда мы поведем тебя к мировому судье, чтобы получить свое вознаграждение?

– А что если я не стану обещать?

– Если не пообещаешь, мы все равно отведем тебя туда, разбив тебе голову в кровь, а можем и не разбивать. Может, пойдешь и не будешь рыпаться?

Я пожал плечами:

– Я уже однажды сбежал из Ньюгейта, не сомневаюсь, что смогу это сделать еще раз.

Он засмеялся:

– Ты, я вижу, в себе уверен. Но это их проблемы, а не мои. Поэтому давай собирайся.

Я пришел к заключению, что плох тот ловец воров, которому нужно оружие, чтобы защитить себя. Иметь оружие, конечно, предпочтительнее, но если, чтобы спасти себе жизнь, нужны кулаки, раздумывать не приходится. Ко мне подошли двое, намереваясь, как я понимаю, схватить меня за руки. Я сделал вид, что позволю им это сделать, но, когда они приблизились ко мне на нужное расстояние, я схватил их руки и зажал у себя под мышками, а затем нанес резкий удар локтями. Я столкнул обоих головами, и они повалились навзничь.

Билли времени не терял. Он навел на меня пистолет, а я схватил одного из его соратников, который понял, что ситуация меняется для него к худшему, и направлялся к выходу. Я ухватил его за плечи и повернул в сторону Билли, превратив труса в свой щит. Либо Билли поспешил, либо ему было наплевать, но он выстрелил в плечо своего товарища.

Мне это было только на руку, поскольку в считаные секунды я разделался с тремя из шести парней. Я мог только надеяться, что и дальше мне будет везти. Выстрелив, какое-то время Билли был беззащитен. Я бросился к нему, но один из его дружков прыгнул мне на спину, пытаясь свалить меня с ног. Это был не самый удачный прием в смертельной схватке, но тем не менее он позволил Билли подбежать к двери. Мой противник сидел у меня на спине, сдавив мне горло рукой. Я с силой ударил его о стену, но он не ослаблял хватки, а, наоборот, сдавливал мне горло с удвоенной силой. Я повторил тот же маневр, стараясь приложить его головой. На этот раз удар был достаточно сильный, и парень сполз с моей спины на пол, присоединившись к своим раненым собратьям.

Билли и его уцелевший товарищ исчезли из виду. Либо они спасались бегством, либо отправились за подмогой. Ждать, пока они поднимут суматоху, я не мог. Но я не мог упустить и такую прекрасную возможность узнать хоть что-то. Один из тех, у кого было разбито лицо, лежал, свернувшись, на боку и хныкал. Я пнул его ногой, давая понять, что не намерен вступать в переговоры.

– Зачем я нужен Билли? – спросил я.

Он ничего не ответил, и, поскольку времени у меня было в обрез, пришлось прибегнуть к более эффективному методу. Я поставил ногу ему на горло и повторил вопрос.

– Я не знаю, – сказал он дрожащим голосом, давясь слюной и пеной. Вероятно, я выбил ему зубы или повредил язык. – Из-за денег.

– Из-за денег? Вознаграждение?

– Да.

– Билли убил Йейта?

– Нет, это ты его убил.

– Кто такой Джонсон?

Я так много раз задавал этот вопрос, что не надеялся получить ответ, но то, что услышал, меня удивило.

– Я не знаю его настоящего имени, – сказал он.

– Но ты его знаешь?

– Естественно, я его знаю. Его все знают.

– Нет, не все. Расскажи.

– Ну, он, естественно, агент Претендента на трон. Никто не знает его настоящего имени, но все называют его так.

– Кто его так называет? Кто?

– В питейных заведениях. Когда пьют за здоровье настоящего короля, пьют за его здоровье тоже.

– И какое отношение он имеет ко мне?

– Твои дела тебе должны быть лучше известны, чем мне.

С этим трудно было не согласиться.

Внизу послышались шаги и свисток ночного сторожа. Я не мог больше терять времени с этим парнем и поспешил вниз, удостоверившись, что Билли не устроил мне там засаду. Но он предпочел отправиться в более безопасное место. Придется найти иной способ его отыскать. Кроме этого, у меня были другие заботы. К примеру, мне хотелось знать, почему тот, кто нанял Артура Гростона, чтобы предоставить свидетелей на процессе, вознамерился создать впечатление, будто я агент Претендента. Теперь я понимал, что обвинение меня в убийстве Йейта было лишь частью огромного заговора, в результате которого мое имя и мою жизнь предполагалось уничтожить безвозвратно.

Едва избежав смерти и плена, я решил дать себе передышку от приключений, но, вернувшись на Вайн-стрит, обнаружил, что мой день на этом не завершился. Меня ждала записка с ошеломительным известием.

Я не придал особого значения словам жены Гринбилла, но, как оказалось, напрасно. Записка была от Элиаса, получившего сведения от знакомого хирурга. Коронер попросил друга Элиаса осмотреть тело Артура Гростона, которого нашли мертвым. Убийство совершил предположительно Бенджамин Уивер.

 

Глава 15

В записке Элиас предлагал встретиться за завтраком. Я понял, что он считает ситуацию неотложной, если готов даже на ранний подъем, поэтому я немедля отправился в назначенное время на встречу. Увы, он не был столь же пунктуален, и когда наконец появился, я допивал третью или четвертую чашку кофе.

– Прости, что заставил тебя ждать, – сказал он, – но я вчера лег ужасно поздно.

– И я тоже, – сказал я. – Попал вчера в засаду в довольно неудобное время.

– Да, надо же. Неприятно, должно быть. Послушай… гм… Эванс, странная получается ситуация с этим Гростоном. Как тебе известно, он был убит, и все знают, что ты, то есть Уивер, что-то имел против него.

– Но меньше, чем тот, кто его нанял. И теперь трудно будет узнать, кто именно. Как он был убит? Уж не захлебнулся ли в ночном горшке?

Элиас недоверчиво посмотрел на меня:

– Признаюсь, за всю мою практику хирурга такого вопроса мне еще никто не задавал. Нет, насколько мне известно, он не захлебнулся в дерьме. У тебя есть причины предполагать, что это было так?

Я решил не посвящать его в подробности.

– Тогда как он умер?

– Ну, у меня есть друг, которого часто приглашают коронеры Лондона и Вестминстера осматривать трупы, если есть подозрение на убийство. Когда его позвали осмотреть тело Гростона, он решил сообщить мне, помня о нашей дружбе. Тело было не в лучшем состоянии, поскольку пролежало довольно долго, прежде чем было обнаружено. Тем не менее хирург установил, что Гростона несколько раз ударили по лицу тяжелым предметом, а затем, когда он упал, на всякий случай задушили. Это было довольно жестоко.

– И твой друг решил сообщить тебе об этом только потому, что я упомянул Гростона на процессе?

– Нет, не только. Видишь ли, подле тела нашли записку. Он переписал ее для меня.

Он протянул мне листок, на котором было написано:

«Я бинжимин уивер еврей сделал это благослови бог короля якова и папу и грифина мелбери».

Я отдал записку Элиасу.

– Ты должен поблагодарить своего друга, что он исправил так много ошибок в моем письме.

– Бог мой, ты можешь быть серьезным? Все это вовсе не весело.

Я пожал плечами:

– Не думаю, что Гростон мог еще что-нибудь мне сообщить, поэтому, признаюсь, я не слишком огорчен его смертью. Что касается записки, трудно представить, что кто-то поверит, будто я сочинил эту чушь. Тот, кто это написал, должен быть удивительным тупицей.

– Или? – сказал Элиас.

Я заерзал на стуле, когда до меня дошло, что он имел в виду. Записка была слишком глупа, слишком абсурдна, чтобы кого-то убедить.

– Или удивительно умна, как мне кажется. То есть ты считаешь, что ее мог составить как умный тори, так и жестокий виг?

– Конечно, никто, кроме самых доверчивых тупиц, не поверит, что ты мог написать записку, благословляющую Папу. Никакой заговорщик, а тем более папист, этого не сделает. Но что если Гростона убили, чтобы создать иллюзию заговора?

– Следовательно, его убили тори и обставили дело так, будто это сделали виги, чтобы навредить тори. Это чрезвычайно тонкая игра.

– Возможно, слишком тонкая для тори. В конце концов, это всего лишь политическая партия, а члены партии, как правило, не связывают себя с делами такого уровня и размаха.

Я понял, на что он намекает.

– Якобиты?

– Ш-ш-ш, – резко прервал он меня. – Не произноси это слово так громко в моем присутствии. Не забывай, я – шотландец и легкая мишень для обвинений. Но ты прав, они вполне могут стоять за всем этим. Виги и тори способны, конечно, немного поскандалить и повозмущаться, и дело может даже принять серьезный оборот, если страсти накалятся, но на такое хладнокровное убийство они не способны, даже во время выборов. А вот некоторые из якобитских заговорщиков могут пойти дальше. Если они считают, что поражение вигов на выборах может вдохновить французов на финансирование вторжения, будь уверен, они готовы найти уйму желающих разбить головы сотням таких Гростонов и не упустят возможности.

– При чем здесь я? Якобиты никогда не были друзьями иудеев. Тебе это не кажется странным? Вигов всегда критиковали за чрезмерную терпимость к евреям и нонконформистам, а тори всегда возмущались, что евреи и диссентеры захватили слишком много власти.

– Едва ли это означает нечто большее, чем умение извлекать выгоду в любых обстоятельствах, – сказал он. – Пирс Роули, ставленник вигов, сделал все, чтобы тебя несправедливо обвинили, а ты бросил ему вызов своим побегом. Никто не мог этого предвидеть, но ты невольно стал козырем в кампании против вигов. А ты знаешь англичан. Если они решили возненавидеть евреев, а через минуту решили их полюбить, то ничего странного они в этом не находят.

– Будь прокляты эти интриги, – пробормотал я. – Сначала белая роза, которую дал мне Гростон, а теперь это…

Я рассказал Элиасу о своей встрече с Гринбиллом и его бандой, а также о признании одного из докеров, что Джонсон – известный якобит.

– Похоже, – сказал задумчиво Элиас, – что кто-то хотел связать твое имя с якобитами еще до того, как судебный процесс приобрел политический характер. Кому это было нужно? Уж точно не якобитам.

– Да, – сказал я. – Мой враг должен ненавидеть меня и якобитов в равной степени.

– И мы снова возвращаемся к Деннису Догмиллу, – заметил он. – И снова даже не знаем, почему он желает тебе зла. Мы так ничего и не знаем о женщине, которая помогла тебе совершить побег. Перед нами столько вопросов, Уивер, на которые мы не знаем ответов.

– Мне это тоже не нравится. Ума не приложу, что делать дальше.

Он пожал плечами:

– Можешь уповать на то, что они больше никого не убьют от твоего имени.

– Как бы не так, – сказал я. – И я даже знаю, кого они убьют.

Его зрачки расширились.

– Свидетелей, которые давали показания против тебя на процессе?

Я кивнул.

– Но зачем? От них-то какой вред?

– Не знаю, но их можно убить без труда, а обвинить в убийстве меня.

– Уивер, похоже, ты не отдаешь себе отчета о масштабе своих проблем. Это нечто большее, чем смерть докера. Здесь пахнет настоящим антигосударственным заговором. Якобиты собирают силы и используют тебя в качестве ширмы. Ты должен пойти в министерство и рассказать все. Они тебя защитят.

– Ты с ума сошел? Правящая партия и осудила меня на смерть, и привела в действие все эти механизмы. Насколько я могу судить, правительство и хотело, чтобы все подумали, будто я связан с якобитами. И даже если за всем этим не стоят влиятельные виги и если я все же решу обратиться к ним теперь, откуда мне знать, что меня не обвинят в заговоре? Они с радостью вздернут меня в Тайберне и будут подсчитывать голоса, даже не сочтя за труд разобраться, кто виноват, а кто нет. Ты сам прекрасно знаешь, что для них важнее извлечь выгоду из создавшегося положения, чем восстановить справедливость.

– Да-да. В этом ты прав. Они будут рады тебя вздернуть, чтобы потом сказать: «Вот заговорщик-якобит. Мы доказали, что угроза была реальной». Так что ты собираешься теперь делать?

– Найти свидетелей первым и ждать, когда придет убийца.

Мне не хотелось вновь обращаться за помощью к Мендесу, но обстоятельства сложились так, что выбора у меня не было. И поскольку под угрозой была не моя жизнь, а жизни других людей, я решил, что проявлять гордыню неуместно. Поэтому я написал ему и попросил встретиться у него дома вечером. Ответ я попросил отослать в заранее выбранную мной кофейню. Когда я зашел проверить почту, оказалось, что Мендес прислал ответ. Он писал, что считает небезопасным встречаться у него дома, и предлагал мне нанять отдельную комнату в какой-нибудь таверне по моему выбору и сообщить ему место и время встречи. Я немедля сделал, как он просил, и послал ему записку, но никак не мог успокоиться, ибо не понимал, почему он считал опасным встречаться у него дома. Неужели кому-то стало известно о нашей предыдущей встрече? Неужели мой враг следил за Мендесом?

Чтобы выяснить это, надо было ждать. Когда пришло время, я снял костюм Мэтью Эванса и вылез через окно в переулок между домами. Было бы проще и намного безопаснее перемещаться в костюме джентльмена, тем более что газеты писали, что Уивера видели в некоторых неблагополучных частях Лондона. Но хотя Мендес и проявил себя как самый надежный союзник, я не собирался поверять ему все свои секреты.

Я был рад, что проявил осторожность, так как вскоре обнаружил, что доверял мистеру Мендесу, вероятно, больше, чем следовало. Когда я вошел в нанятую комнату, он ждал меня, но был не один.

Рядом с ним стоял Джонатан Уайльд.

До того как он встретил свою судьбу на виселице, едва ли Уайльд был так близок к смерти, как в тот момент, включая и знаменитую историю, когда Блускин Блейк вонзил свой клинок ему в горло. Я молниеносно захлопнул за собой дверь и выхватил из кармана пистолет. Еще секунда, и я готов был разрядить его в голову Уайльда.

Но я не сделал этого. Очевидно, меня остановило лицо Уайльда, выражавшее полнейшее спокойствие. Это означало, что либо Уайльд не собирается причинять мне вред, либо он настолько подготовлен причинить мне вред, что бояться ему нечего. В любом случае мне не хотелось увеличивать и так многочисленные неприятности еще одним убийством, и я колебался.

– Уберите пушку, – сказал он, отхлебывая из пивной кружки. – Если бы я хотел вас схватить, то уже сделал бы это. Однако мне от вас больше проку, если вы будете на свободе, а не в кандалах. И ошибаетесь, если думаете, что сто пятьдесят фунтов могут вскружить мне голову.

Я опустил пистолет и подошел к столу. Мендес уже протягивал мне кружку с элем.

– Тебе нечего бояться, – сказал он.

– Тогда почему ты не сказал мне, что приведешь его с собой? – спросил я Мендеса, по-прежнему не решаясь сесть.

Мендес молчал. В присутствии Уайльда он не принадлежал себе, а был марионеткой ловца воров. Я ничего от него не добьюсь.

– Он ничего не сказал, – ответил Уайльд, – потому что иначе вы бы не пришли.

Это было правдой, но, на мой взгляд, не объясняло предательства. Однако винить было некого, кроме самого себя. Как мне ни хотелось доверять Мендесу, я знал, что он человек Уайльда, и не было ничего удивительного в том, что он привел на встречу своего хозяина. Единственное, что было непонятно, – зачем.

Уайльд выглядел таким спокойным и непринужденным, что любой человек, одолеваемый тревогой, должен был рядом с ним ощущать себя полным ничтожеством. Этот великий вор обладал удивительной способностью внушать уважение к себе, и я, хотя прекрасно знал, чего он стоит, не был бы исключением, если бы не проявлял осторожности. Поэтому я напряг все мускулы, чтобы не поддаться его странному обаянию.

– Давайте не будем утруждать себя этими придирками. – Я держался прямо, стараясь тоже выглядеть уверенным, однако слабая улыбка на губах ловца воров говорила о том, что мне это не вполне удавалось. – Ваше участие в моих проблемах изрядно меня нервирует после вашего выступления в суде.

– Неужели? – спросил он. Черты его лица были настолько резкими и заостренными, что, мне казалось, они могли обрушиться под давлением его улыбки. – Вам было бы спокойнее, если бы я высказался о вас нелестно, чего вы, без сомнения, ожидали?

– Определенно, это меня не удивило бы.

– Простите, если я вас удивил, но мне казалось, вы должны скорее чувствовать благодарность. Я отставил в сторону все наши расхождения, чтобы оказать вам услугу. Было время, когда мы с вами боролись за один и тот же приз или, что еще хуже, были конкурентами. Но в этом деле я ваш искренний друг.

– У меня нет сомнений, что вы поступили так потому, что это вам выгодно. Мистер Мендес сообщил мне, что вы не испытываете особой любви к Деннису Догмиллу и будете в восторге, если я причиню ему вред.

– Это так. У меня возникли подозрения о его причастности, как только я услышал о смерти Йейта. Мендес сказал мне, что вы ничего не знаете о женщине, которая передала вам воровские инструменты. Это правда?

– Я до сих пор уверен, что это вы организовали, – сказал я, будучи не так в этом уверен.

Он засмеялся:

– Можете верить, если хотите. Вы, наверное, страшно разозлились, полагая, что я принял такое деятельное участие в вашем освобождении. Однако, поверьте, я в этом вовсе не участвовал.

– Тогда не понимаю, что вам нужно, – покачал я головой. – Зачем вы пришли сюда?

– С единственной целью, Уивер, а именно предложить вам помощь. Поверьте, я не являюсь другом тори, это всем известно, но Догмилл и его комнатная собачка Хертком – просто наказание для моего бизнеса. Да я поддержу хоть кардинала Уолси, если он выступит против Херткома и сделает Догмилла своим врагом. Я полагал, что в этой выборной гонке нет места никому, кроме этих негодяев, но тут появляетесь вы, и ситуация становится намного интереснее. Мне на руку, что вы мечетесь по городу, устраиваете стычки с хулиганами и ищете правду. Поэтому я рад вам помочь.

Я горько усмехнулся:

– Если я провалюсь, тем лучше. А если я добьюсь успеха, вы будете считать меня своим должником.

Он слегка наклонил голову в знак согласия.

– Уивер, вы всегда производили впечатление здравого человека. Я не сомневаюсь, что услуга, оказываемая сейчас, принесет плоды в будущем. Поэтому я пришел узнать, чем могу вам помочь. Может быть, вам нужны деньги?

Я сердито нахмурился. Я не мог допустить, чтобы Уайльд предлагал мне деньги, как щедрый дядюшка.

– Мне не нужны ваши деньги.

– Они тратятся ничуть не хуже, чем любые другие, уверяю вас. Что касается ваших финансов, похоже, ваши методы отъема денег у судей оказались действенными. Однако должен заметить, Роули всегда был покладистым. Мне жаль, что из-за вас он был вынужден уйти в отставку для поправления здоровья.

– Я его также всегда считал надежным. Почему он поступил так со мной?

– Это выборы, – мягко заметил Уайльд. – Даже когда выборы проходили каждые три года, это было довольно опасно. Теперь, когда выборы проводятся через семь лет, награда слишком велика, и люди готовы пойти на крайние меры, чтобы поддержать свою партию или, правильнее сказать, свои интересы. Роули сделал лишь то, что потребовал Догмилл. Ничего другого здесь нет.

– Не знаю, – сказал я.

Уайльд повернулся к Мендесу:

– Похоже, нашего друга испортило общение с людьми из «Компании южных морей». Он склонен искать во всем скрытые причины. Вы не восстановите свое честное имя, если будете искать заговоры и интриги. Ответ на поверхности, поверьте. Это жадность Догмилла, и больше ничего.

– И что я могу с этим сделать? У Догмилла власть над всеми судьями в Вестминстере.

– Не знаю, что и сказать, – произнес Уайльд, хитро улыбаясь. – А что вы делаете с этим сейчас? – Я промолчал, и тогда он добавил: – Я имею в виду, кроме того, что убиваете парней вроде Гростона.

Я нервно заерзал:

– В связи с этим я и хотел встретиться с Мендесом. Я не убивал Гростона.

– И пальцем его не трогал, наверное.

– Он получил по заслугам, но не более того. Но тот, кто убил Гростона, наверняка попытается разделаться с двумя свидетелями, которые дали показания против меня на процессе.

Он кивнул:

– Мендесу не составит труда их найти. Хотите с ними поговорить, когда мы их найдем?

– Да, – кивнул я. – Я не позволю, чтобы их убили только для того, чтобы мои враги могли приписать мне еще несколько убийств. Кроме того, всегда остается надежда, что они могут сказать что-то важное.

– Тогда мы займемся их поиском прямо сейчас, – пообещал Уайльд.

Потом мы обсудили, как лучше со мной связаться.

– Мы можем вам еще чем-то помочь? – спросил он после этого.

Я сожалел, что доверился этим людям, но я оказался в чрезвычайно затруднительном положении. Впоследствии мне придется расплачиваться за это.

– Нет, – сказал я. – Достаточно и того, что вы собираетесь сделать.

 

Глава 16

Как и обещал Элиас, известие о предполагаемом прибытии Мэтью Эванса появилось в «Лондон-газет» и в некоторых других важных изданиях, и пока пресса вигов клеймила Бенджамина Уивера как убийцу, а пресса тори защищала его как оклеветанную жертву, торговец табаком и сторонник тори совершал свой блестящий дебют. От моего имени злодеи убивали людей, а я по-прежнему скрывался от правосудия и вынужден был подчиняться правилам маскарада, что вдруг показалось мне чуть ли не легкомысленным.

Тем не менее я сам избрал этот путь, и мне не оставалось ничего другого, как продолжать свою игру. В тот вечер я прибыл в Хэмпстед ровно в десять. Я специально решил приехать пораньше, чтобы меня заметили.

Сам зал, овальной формы и увенчанный куполом, был великолепен. Сверкающие позолоченные люстры, ярко-красная мебель, столы, уставленные закусками, и сияющий пол из белой плитки. В зале уже собралось довольно много публики, так что мое появление не бросилось в глаза. В одном конце зала играли музыканты, и пары весело кружились под музыку. Народ теснился вокруг банкетного стола, уставленного кексами с изюмом, нарезанными грушами, креветками, фаршированными черносливом, и множеством других яств. Вокруг другого стола было еще больше народу. Там стоял пунш, и мужчины подходили, чтобы налить себе и своим дамам. В дальнем конце зала была дверь, ведущая в комнату для игры в карты, где уединились и развлекали себя пожилые дамы, сопровождавшие своих дочерей и подопечных, пока те веселились. Такого уединения не требовалось для пожилых мужчин, и они наравне с молодыми искали партнерш для брака или, по крайней мере, делали вид, будто их интересуют подобные поиски.

Я обошел зал дважды, прежде чем услышал, как меня окликнули по имени, вернее, по моему вымышленному имени. Оно прозвучало дважды или трижды, прежде чем я отозвался, поскольку я еще не привык к нему и был удивлен. Кто мог знать меня здесь по имени? Обернувшись, я увидел, что это не кто иной, как Гриффин Мелбери, стоящий в окружении небольшой группы людей.

– А, мистер Эванс, – сказал Мелбери, сердечно пожимая мне руку.

Он по-прежнему излучал патрицианское спокойствие, на которое я обратил внимание во время нашей предыдущей встречи, хотя мне казалось, что я заслужил его доверие при помощи своей небольшой хитрости. Я ответил на рукопожатие и заставил себя изобразить удовольствие.

Мне действительно пришлось заставлять себя это сделать. Прикосновение к его руке вызвало у меня глубокое отвращение. Я пожимал руку, которая дотрагивалась до Мириам, причем так, как может дотрагиваться только муж. Мне внезапно захотелось ударить его, наброситься на него с кулаками, но я знал, что это желание было сколь иррациональным, столь и неуместным. Поэтому я улыбнулся, хотя губы меня не слушались, и улыбка вышла натянутой.

– Рад вас снова видеть, Мелбери.

– А я гадал, придете вы или не придете. Вы ведь в городе недавно, и я хотел бы познакомить вас кое с кем.

И началась головокружительная череда представлений – священнослужителям и старым денежным мешкам, сыновьям графов и герцогов. Я не смог бы повторить все эти имена и через минуту после того, как они были названы, не то что через столько лет. Однако среди них были люди, знакомство с которыми мне сразу показалось интересным.

Сначала он отвел меня в дальнюю часть зала и представил человеку, с которым я уже был знаком.

– Это, – сказал мне Мелбери, – мой злейший враг мистер Альберт Хертком.

Я пожал руку Херткому, и он мило мне улыбнулся.

– Мы с мистером Эвансом уже знакомы. Не смотрите так удивленно, сэр, – сказал он мне. – Не надо полагать, что мы с мистером Мелбери должны быть неучтивы только потому, что боремся за одно место в парламенте. В конце концов, мы с вами можем быть дружелюбны по отношению друг к другу, хотя принадлежим к разным партиям.

– Я вовсе не считаю, что партия должна довлеть над всем, что делает человек, но, признаюсь, я удивлен, что вы в таких прекрасных отношениях.

Мелбери засмеялся:

– Я рад, что все не так мрачно и что у меня нет необходимости ненавидеть человека только потому, что он стремится к той же награде, что и я.

– Слава богу, – сказал Хертком, – я никогда не испытывал враждебности к человеку, даже если это так называемый политический враг. По моему мнению, враг – это всего лишь человек, который находится ко мне в оппозиции, и только.

– А как другие люди определяют это слово? – спросил я.

– О, я уверен, намного более жестко. Но мне это безразлично. Политик – это, в конце концов, не доктор и не ритор.

– Да, но вам приходится выступать с речами, – заметил я.

– Конечно. В палате общин не обойтись без речей, но дело, знаете, не в словах. Дело в мыслях, которые слова выражают. Вот что важно.

– Отличный совет, – сказал Мелбери. – Буду об этом помнить, когда займу место. Ха-ха.

Мелбери извинился и потянул меня прочь с чуть излишней силой.

– Какой дурак, – сказал он мне шепотом, когда мы отошли подальше. – В жизни не встречал большего болвана. Чистильщик сапог и то умнее. Только подобный идиот может иметь покровителем Догмилла.

– Ему вы говорили другое, – сказал я, наслаждаясь тем, что уличил его в лицемерии.

– По правде говоря, я испытываю к мистеру Херткому нечто подобное симпатии. Он человек простой и абсолютно безвредный. Антипатию у меня вызывает его агент мистер Догмилл.

Трудно было представить более удачный случай, чтобы продолжить разговор на интересующую меня тему.

– Мне кажется, что он сам не испытывает большой любви к Догмиллу.

– Меня это не удивляет. Трудно представить человека, менее достойного любви. Скажу вам, я его не переношу. Не отрицаю, моя мечта – служить палате общин в Вестминстере. Я патриот, мистер Эванс, в истинном смысле этого слова. Мною движет желание принести пользу моему королевству и моей Церкви. Я лишь желаю, чтобы люди, чьи семьи создали нашу страну, старые семьи, чьи отцы пролили кровь, защищая нашу землю, вновь заняли достойное место. Я не в силах смотреть на то, как настоящих англичан лишает власти кучка евреев, биржевых маклеров и атеистов. Но когда я добьюсь победы и займу место, особое удовольствие мне доставит то, что Догмилл лишится своей власти. Я хочу уничтожить его, стереть в порошок.

Я не пытался скрыть свое удивление.

– Я уважаю ваш состязательный дух, сэр, но мне кажется, ваши чувства переходят обычную для политики грань.

– Может быть. Признаюсь, я склонен испытывать сильную ненависть. Я испытываю ненависть не ко многим людям, но тех, кого ненавижу, ненавижу страстно, причем некоторые заслуживают этого, а других я ненавижу, надо признаться, без видимой на то причины. Но Догмилл – это особый случай. Я потерял деньги, доверяя «Компании южных морей», как многие из нас. Но среди директоров компании были друзья семьи Догмилла, и он с помощью Херткома укрыл их, использовал все свое влияние в палате общин, чтобы защитить этих преступников. Я вас спрашиваю, сэр: разве это не достойно презрения, когда человек использует государственную власть только для того, чтобы позаботиться о благополучии своих друзей?

– Меня восхищает сила ваших чувств, – сказал я, хотя был уверен, что эта ненависть объяснялась чем-то еще, кроме причастности Догмилла к коррупции вигов.

– Вы даже представить не можете силу моих чувств. Поверьте, бывают дни, когда работа полностью меня изматывает, но мысль о том, чтобы разбить вдребезги надежды Догмилла, вселяет в меня такую энергию, словно я проспал десять часов кряду.

– Неужели причиной подобного гнева служит только то, что он велел Херткому защитить людей из «Компании южных морей»?

В это было трудно поверить. Этому гневу должно было быть еще какое-то объяснение, и, узнав его, я смог бы продвинуться в своем деле.

– Разве этого недостаточно? Он мерзавец, сэр, гнуснейший мерзавец. Я скорее умру, чем проиграю ему.

– Я уважаю вашу целеустремленность, сэр, и, обещаю, буду делать все, что в моих силах, чтобы вы заняли место, достойное вас, – выдержав паузу, сказал я.

– Я ценю это, мистер Эванс, по-настоящему ценю. В данное время, должен вам сказать, самое важное, как вы можете мне помочь, – это отдать за меня свой голос.

– Боюсь, этого я сделать не могу. Вы забыли, что я приехал в страну совсем недавно.

– Мне кажется, – сказал он, – вы забыли, что устроились на новом месте жительства задолго до того, как сами приехали, и, поскольку вы уплатили все причитающиеся налоги на это жилище, полагаю, вы найдете свое имя в списке избирателей, как это и должно быть.

Было очевидно, что Мелбери использовал свое влияние, чтобы мое имя было включено в списки. Не верилось, что я был единственным избирателем, которого он внес в списки незаконно. Если ему удалось включить в списки сотню человек, это могло сыграть решающую роль в случае небольшого разрыва между отданными голосами.

– Как вам удалось это сделать? – спросил я.

– Ничего особенного. У меня достаточно знакомых среди людей, которые ведают подобными делами, и некоторым из них я задолжал несколько фунтов карточных долгов. Если я задолжал человеку небольшую сумму, он более склонен пойти мне навстречу, поскольку это делает меня более склонным уплатить долг. Все довольно просто.

– Никогда не слышал, чтобы долги чести использовались столь эффективно, – сказал я, – но я от всей души отдам за вас свой голос.

Он улыбнулся, пожал мне руку и повел обратно к своим друзьям. К Херткому присоединились Деннис Догмилл и его сестра, и теперь они стояли и разговаривали втроем. Мне показалось, что мисс Догмилл обрадовалась, увидев меня.

– О, да это мистер Эванс, торговец табаком, поддерживающий тори, – сказала она.

– Любитель гусей, – сказал Догмилл с непринужденностью, характерной только для выходцев из богатых семей. Его слова звучали одновременно и легкомысленно, и сдержанно. – Для тори вы довольно часто бываете в компании вигов.

– На Ямайке мы не придаем такого значения партиям, – объяснил я.

– Провести столько лет на солнце, – сказал Догмилл, – этим объясняется смуглость вашей кожи.

Я добродушно засмеялся, полагая, что это разозлит его больше, чем если бы я показал, что задет. Я даже почувствовал невольное родство с Мелбери. Нас объединяло то, что мы оба ненавидели этого мерзавца.

– Да, в тамошнем климате на солнце никто не жалуется. Вы привыкли к здешнему климату и даже представить не можете, в какую жару мне приходилось объезжать поля и проверять работу.

– Разве вы не укрывали лицо, – спросила мисс Догмилл, – как, я слышала, там принято?

– Дамы всегда укрываются от солнца, – сказал я, – и многие мужчины тоже, но для меня ощущение тепла солнечных лучей – одно из удовольствий, которое дарит климат родного острова, и зачастую я разъезжал по своей плантации в одних только бриджах.

Не хотелось бы создавать впечатление, будто я всегда разговаривал так смело с дамами, но, когда она задавала вопрос, я увидел в ее глазах шаловливый огонек и понял: она хочет, чтобы я подразнил ее брата. Меня не надо было просить дважды, и хотя она залилась краской, но незаметно мне подмигнула, давая понять, что вовсе не обиделась.

– А кость в нос вы себе не вставляли, как делают туземцы? – спросил у меня Догмилл. – Я бывал в колониях много раз и понял, что в местах, где стоит такая жара, что можно сварить яйцо в песке, английские нормы приличия едва применимы. Но поскольку они применимы здесь, я вынужден предупредить мистера Эванса, дабы он впредь не ставил себя в неловкое положение своей невежественностью, ибо считается неприличным в обществе дам говорить о том, что кто-то разделся до бриджей.

– Не будь таким болваном, – ласково сказала мисс Догмилл.

Однако ее брат побагровел, а его массивная шея напряглась от гнева. Мне даже показалось, что он готов ударить меня или ее, сказать было трудно. Вместо этого он улыбнулся ей.

– Нельзя называть брата болваном, если им движет забота о сестре. Я больше сведущ, чем ты, дорогая, в том, что касается правил пристойности, хотя бы потому, что живу на этом свете дольше, чем ты.

И хотя, находясь в обществе Догмилла, я испытывал жгучее желание отвечать какой-нибудь колкостью на любую его реплику, в этом случае мне сказать было нечего. В его голосе звучала неожиданная доброта, и я понял, что, несмотря на грубость его поведения, несмотря на преступления, которыми он запятнал свои руки, несмотря на жестокость, с которой он обошелся с Уолтером Йейтом, и заставил меня предстать перед судом вместо себя, он по-настоящему любил свою сестру. Если бы у меня не было подозрения, что я тоже неравнодушен к его сестре, мне следовало бы подумать, как лучше использовать эту его слабость.

Оркестр заиграл новую мелодию. Мисс Догмилл бросила взгляд через мое плечо и увидела, что зал наполнился танцующими парами. Мне показалось, я заметил в ее глазах мечтательный блеск.

– Может быть, тогда я могу пригласить вас на танец, – предложил я.

Она даже не взглянула на брата. Протянула мне руку, и я повел ее танцевать.

– Боюсь, мистер Догмилл не питает к вам слишком большой симпатии, – сказала она, когда мы заскользили под звуки приятной музыки.

– Надеюсь, это не побуждает вас не питать слишком большой симпатии ко мне, – сказал я.

– Пока нет, – весело сказала она.

– Рад это слышать, потому что я уже питаю к вам симпатию.

– Мы едва знакомы. Надеюсь, вы не начнете клясться в любви еще до окончания танца.

– А я ничего не говорил о любви. Я недостаточно хорошо вас знаю, даже для того, чтобы вы мне понравились. Но мне кажется, я знаю вас достаточно хорошо, чтобы питать к вам симпатию.

– Довольно необычное заявление. Однако должна признать, мне оно нравится. Вы необыкновенно честны, мистер Эванс.

– Я стремлюсь всегда быть честным, – сказал я, испытывая угрызения совести, поскольку никогда в жизни не лгал столь бессовестно женщине, которая мне нравилась, выдавая себя за другого человека и делая вид, что у меня есть средства, которых на самом деле у меня не было.

– Это не всегда может идти вам на пользу. Знаете, дамы только о вас и говорят. Сезон уже в самом разгаре, и появление нового человека со средствами не могло пройти незамеченным. Если вы будете честны с ними со всеми, непременно наживете себе врагов.

– Мне кажется, человек может быть честным, оставаясь добрым.

– Я знаю не многих, кому это удавалось, – сказала она.

– Думаю, вашему брату следует этому учиться.

– Тут вы абсолютно правы. Не знаю, почему он вас невзлюбил, сэр, но его поведение по отношению к вам оскорбительно.

– Если это как-то повлияло на ваше согласие потанцевать со мной, с радостью вынесу колкости тысячи братьев.

– Сейчас вы, сударь, не очень-то похожи на честного человека.

– Тогда дюжины братьев. Ни братом больше.

– Не сомневаюсь, сэр, вы дадите им достойный отпор.

– Вы давно живете вместе с братом? – спросил я, пытаясь перевести разговор в практическое русло.

– О да. Моя мать умерла, когда мне было шесть лет от роду, а отец умер двумя годами позже.

– Сочувствую, что вы так рано лишились родителей. Могу себе только представить, насколько велико было ваше горе.

– Не хочу показаться бесчувственной, но мое горе было не столь велико, как вам кажется. Родители отправили меня в пансион в очень раннем возрасте, а до этого и днем и ночью я была на попечении няни. Когда родители умерли, я поняла, что не стало людей, с которыми я была физически связана, но я знала их едва лучше, чем знаю вас сейчас.

– Ваш брат намного вас старше. Надеюсь, он оказался более нежным родителем.

– Нежность не самая сильная его сторона, но он всегда был добр ко мне. Я не знала жизни в семье, пока не умерли родители. Он по-прежнему держал меня в пансионе, пока там не сказали, что я слишком взрослая, но я всегда приезжала домой на праздники, и Денни всегда мне был рад. Он даже навещал меня в пансионе три-четыре раза в год. После того как я окончила обучение, он сказал, что, если я хочу, он поселит меня отдельно в собственном доме, но ему хотелось бы, чтобы я поселилась у него. Однажды он был по-настоящему очень добр ко мне, и я этого никогда не забуду.

– Всего один раз? – спросил я.

– Ну, один раз в особенности. На самом деле много раз. Буду с вами откровенна. В детстве я была склонна к полноте. Да, да. И девочки в школе меня дразнили.

В это было трудно поверить, так как она была необыкновенно хорошо сложена.

– Несомненно, теперь вы несправедливы к мисс Догмилл.

– Честное слово, до шестнадцати лет я была очень толстой. Потом я заболела лихорадкой и пролежала в постели больше месяца. С каждым днем у лекаря было все меньше надежды, что я выздоровею, и каждый день Денни сидел со мной рядом и держал меня за руку. Он был не в силах говорить, даже когда я обращалась к нему, он просто сидел рядом молча.

Я не мог разделить ее восхищение человеком, чьей главной заслугой было безмолвное сидение у постели умирающей сестры, но умолчал об этом.

– Вследствие подобных событий часто развивается особая близость, – почтительно сказал я.

– Потом я выздоровела через какое-то время, и болезнь даже пошла мне на пользу. Оказалось, что стройная фигура нравится мне больше, чем кексы с тмином. А Денни с тех пор стал меня чрезмерно опекать. Не знаю, предпочла бы я жить с ним в одном доме, если бы не тот ужасный месяц.

– И вам нравится жить с ним в одном доме?

– О да, очень нравится. Дом достаточно большой, чтобы встречаться друг с другом только тогда, когда мы этого хотим. Несмотря на то, что в делах коммерции и политики Денни может быть суров и даже жесток, он заботливый и благосклонный брат.

– Значит, он не из тех братьев, которые стремятся поскорее выдать своих сестер замуж?

– Нет-нет. Заниматься моими семейными делами было бы для него слишком обременительно. Он сделал слабую попытку выдать меня замуж за мистера Херткома, но мой брат лучше, чем кто-либо, знает, какой тот простак, и хотя с политической точки зрения этот брак был бы выгоден, он не стал его форсировать.

– Могу только посочувствовать мистеру Херткому, что столь ценный приз выскользнул у него из рук.

– Не думаю, что у него были хоть какие-то шансы получить приз, но он вбил себе в голову, что влюблен в меня, и время от времени докучает мне любовными признаниями, которые я нахожу абсурдными и нелепыми. Не понимаю, почему мужчины продолжают докучать даме, когда она ясно дала понять о своем отношении. Это самая неприятная вещь на свете.

Я содрогнулся, вспомнив, сколько раз предлагал руку и сердце Мириам.

– Возможно, джентльмену приходится проявлять настойчивость, поскольку дамы бывают робки.

– Мистер Эванс, кажется, я попала в больную точку, – сказала она. – Некая дама отвергла ваши многочисленные предложения? Может быть, какая-нибудь красавица мулатка дала вам отпор под кокосовой пальмой?

– Я лишь защищал свой пол от несправедливых нападок, – сказал я. – Что бы было, если бы мужчины не вставали на защиту друг друга?

Музыка смолкла, и я увидел, что мисс Догмилл улыбается моему софизму.

– Прежде чем вернуть вас вашим друзьям, – отважился я, – должен у вас спросить: не позволите ли вы мне нанести вам визит домой?

– Приходите, пожалуйста, я сделаю все, чтобы вы чувствовали себя непринужденно, но должна напомнить, что это также и дом мистера Догмилла, а он, возможно, не будет рад вашему визиту.

– Возможно, он еще изменит свое мнение обо мне, – сказал я.

Она покачала головой, и на ее лицо легла тень грусти.

– Вряд ли, – сказала она, – это вряд ли возможно. Он не меняет своего мнения. Никогда и ни по какому поводу. Упрямство – главное проклятие его жизни.

Когда мы присоединились к небольшой группе, я увидел, что мистер Мелбери увлечен разговором с дамой, которую мне было не видно из-за его спины. Я не придал этому значения, но, когда я подошел ближе, Мелбери повернулся и положил руку мне на плечо.

– А, Эванс. Я хотел вас кое с кем познакомить. Это моя жена.

Вспоминая об этом позже, я не мог объяснить, почему мне в голову не пришло, что Мириам может быть на балу. Было вполне логично предположить, что она явится туда вместе с мужем. Однако эта мысль ни разу не пришла мне на ум. Я настолько привык не видеть Мириам, что мысль о встрече лицом к лицу казалась мне совершенной нелепостью.

Она протянула мне руку, но едва взглянула мне в лицо и, естественно, не узнала меня. Она бы так меня и не узнала, взглянув и тотчас забыв, если бы я не стал смотреть на нее пристально, заставив ее посмотреть прямо мне в глаза. Зачем я это сделал? Почему я не позволил нам просто разойтись? Точно сказать не могу. Отчасти потому, что я действительно хотел, чтобы она меня заметила. Я хотел, чтобы она увидела, что со мной стало. Но были и более практические соображения. Лучше, если она узнает меня сейчас в моем присутствии, когда у меня есть возможность наблюдать за ее реакцией. А что если она проснется посреди ночи и вдруг поймет, кто был человек, который обманывал ее мужа? Будучи вне моего контроля и поля моего зрения, она могла представлять огромную опасность для моей маскировки.

Поэтому я смотрел на нее пристально, не мигая, пока она не обратила на меня внимание. Сначала она не заметила ничего особенного, но через какое-то время ее губы задрожали и раздвинулись. Она хотела что-то сказать, но смогла лишь изобразить кривую улыбку.

– Очень приятно с вами познакомиться, мистер Эванс. Мой муж сказал, что вы очень ловко расправились с хулиганами-вигами.

Я чуть не покраснел при упоминании о моем невинном обмане. Наверное, она полагала, что я применил всю свою бойцовскую сноровку, дабы спасти ее мужа. А может быть, ее удивило совпадение. Несмотря на все это, я уверял себя, что Мириам не раз была свидетелем того, как быстро я действовал, когда улицы Лондона становились небезопасными, и вряд ли догадывалась о том, что стояло за этим инцидентом.

– Я только сделал так, чтобы уличные хулиганы особо не задерживались, – сказал я.

– Как… – Она замолчала и посмотрела на меня, словно ждала от меня помощи. Увидев, что помощи не будет, ей пришлось начать сначала. – Как вы находите Англию?

– Она мне очень нравится, – заверил я.

– Мистер Эванс – редкий человек, – сказал ей муж со счастливой улыбкой. – Он торговец табаком, который поддерживает тори.

Улыбка была искренней и сентиментальной. Так улыбается любящий муж. Мне хотелось ударить его молотком по лицу.

– Торговец табаком, который поддерживает тори, – повторила Мириам. – Я и не подозревала, что такое бывает.

Повисла неловкая пауза, и я не знал, что делать, поэтому поступил, наверное, самым нелепым образом. Я повернулся к Мелбери.

– Сэр, – сказал я, – могу я положиться на ваше доброе расположение и пригласить вашу жену на танец?

Он посмотрел на меня в изумлении, но не мог найти доводы, чтобы отказать.

– Конечно, – сказал он, – если она хочет. Она неважно себя чувствовала. – Он повернулся к ней. – Ты хочешь танцевать, Мэри?

Мне показалось, что Мелбери придумал эту уловку на ходу, чтобы дать Мириам возможность отказаться, но я был уверен, что она ею не воспользуется.

– Я себя чувствую хорошо, – тихо промолвила она.

Он улыбнулся улыбкой политика:

– Тогда пожалуйста.

И мы пошли танцевать.

Не знаю, сколько времени прошло, пока мы не отважились заговорить. Не могу сказать, что значил для нее этот танец, но я не мог поверить, что держу ее в своих объятиях, ощущаю ее запах, слышу ее дыхание. Я почти поверил, что это было не мимолетное мгновение, а настоящая жизнь и что Мириам была моей. Неожиданно предложение Элиаса покинуть страну показалось мне привлекательным. Я мог бы взять с собой Мириам. Мы бы поехали в Объединенные провинции, где жил и вполне преуспевал на коммерческом поприще мой брат. И тогда мы с Мириам могли бы танцевать каждый день, если бы захотели.

Но я не мог утешаться такими иллюзиями долгое время. Я не уеду из страны. И я знал, что Мириам со мной никуда не поедет.

Мне было больно оттого, что я мог утешаться иллюзиями только миг, поэтому я начал довольно резко.

– Мэри? – сказал я.

Она не подняла на меня глаз.

– Он так меня называет.

– Полагаю, имя Мириам звучит для него слишком по-еврейски.

– Ты не имеешь права меня осуждать, – прошипела она. А потом прибавила уже более мягко: – Что ты здесь делаешь?

– Пытаюсь восстановить свое доброе имя, – сказал я.

– Втираясь в доверие к моему мужу? Почему?

– Это сложно. Лучше тебе не знать.

– Лучше мне не знать? – повторила она. – Ты же понимаешь, что я буду вынуждена рассказать ему все.

Мне потребовалась вся моя воля, чтобы продолжать танцевать, делая вид, что ничего не случилось.

– Ты не можешь этого сделать.

– Думаешь, у меня есть выбор? Он избирается в парламент. Мне показалось странным, что в газетах твое имя стало связываться с его партией, но теперь я поняла, что это часть твоей махинации. Ты можешь плести любые заговоры, но если твой обман раскроется, разразится скандал, который его уничтожит, а я этого не допущу. Ты собираешься замарать его своими преступлениями, уродованием судей и убийством торговцев свидетельскими показаниями?

– Судья получил по заслугам, ни больше ни меньше. И думаю, ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понять: я никого не убивал. Что касается моей связи с партией твоего мужа… Ты что, думаешь, я стал героем тори, чтобы завоевать у тебя большее доверие? Я это сделал потому, что судья, который вынес несправедливый приговор, занимает важное место в партии вигов. Я не стремился к славе, которая следует теперь за мной по пятам, я просто не собирался оставаться в тюрьме.

– Это вряд ли поможет мистеру Мелбери, если станет известно, что его связывает особая дружба с преступником.

– Мне плевать на мистера Мелбери и на возможный скандал. Если ты расскажешь ему, кто я, знаешь, что случится? Он будет вынужден отдать меня в руки закона. Я сбежал из Ньюгейта не потому, что мне пришлись не по вкусу тамошние условия. Я совершил побег потому, что они собирались повесить меня за шею и оставить болтаться, пока я не умру. Именно это и случится, если меня поймают. Ты так печешься о репутации мистера Мелбери и совершенно не беспокоишься за мою жизнь.

Она молчала какое-то время.

– Я об этом не думала, – сказала она. – Почему ты поставил меня в такое положение? Зачем тебе надо было приходить сюда?

– Поверь, я не собирался ставить тебя в неловкое положение. Единственное, что мне надо, – это выяснить, кто убил Уолтера Йейта и кто велел судье сделать так, чтобы присяжные признали меня виновным. Как только я это выясню и докажу, я смогу вернуться к своей обычной жизни. А пока я должен делать то, что должен.

– Не понимаю, почему для этого тебе обязательно проводить время с Гриффином Мелбери.

– Тебе и не надо понимать.

– Если ты затеял что-то против него, я тебе этого никогда не прощу.

– Послушай, откуда столько скепсиса? Я скажу тебе кое-что, если тебе станет от этого легче. Мой настоящий враг – Деннис Догмилл, я в этом более чем уверен. С помощью твоего супруга я пытаюсь получить то, что мне нужно, от Догмилла. А вследствие этого выиграет и Мелбери. Поверь, я не желаю ему зла.

– Я верю тебе. Мне хотелось бы также верить, что, не желая ему зла, ты не допустишь, чтобы ему был причинен вред.

– Мириам, мое собственное благополучие для меня важнее, чем его, несмотря на то, что оно важно для тебя.

– Не называй меня так. Это неудобно.

– Тогда Мэри.

Она вздохнула:

– Ты должен называть меня миссис Мелбери.

– Я не буду называть тебя так, – сказал я. – До тех пор, пока тебя не разлюблю.

Она отпрянула от меня, и если бы я не держал ее крепко, она бы убежала. Я не мог этого допустить, и после некоторой борьбы она, похоже, поняла, что, сбежав от меня в гневе, погубила бы меня навсегда.

Поэтому она предприняла другую тактику.

– Если ты скажешь мне это еще раз, я уйду, а ты объясняйся как хочешь. Я, сударь, замужем и не могу быть объектом вашей любви. Если у вас есть хоть какое-то ко мне расположение, прошу принять это во внимание.

– Я приму это во внимание и не буду говорить о степени моего расположения до тех пор, пока ты не сможешь этого понять.

– Я слышала, что ты немало расположен также к мисс Грейс Догмилл.

Я не мог не рассмеяться, услышав это.

– Не ожидал, что ты станешь ревновать.

– Речь идет не о ревности, – сказала она холодно. – Я полагаю, непорядочно ухаживать за молодой женщиной, какая бы репутация у нее ни была, не имея серьезных намерений.

Я решил не выяснять, что она имеет в виду, говоря о репутации мисс Догмилл. Возможно, я понимал, что она права. Это действительно было непорядочно с моей стороны – добиваться ее расположения. О какой честности по отношению к даме шла речь, если я даже не мог сказать ей своего имени?

– Мы с мисс Догмилл отлично понимаем друг друга, – сказал я, пытаясь не казаться слишком жестким.

– Я наслышана о ее способности достигать взаимопонимания с джентльменами.

Музыка кончилась, и мне пришлось прекратить танец. Мы с Мириам обменялись колкостями. Мы боролись и наговорили друг другу много обидного. И хотя Мириам все еще была замужем, я испытывал радость от того, что добился значительных результатов.

 

Глава 17

На следующий день я отправился в соседнюю кофейню и погрузился в ставший уже привычным ритуал просмотра газет, дабы узнать, что обо мне пишут. В газетах вигов было полно рассказов о том, как Бенджамин Уивер убил Артура Гростона, что, по их мнению, было частью заговора, организованного Претендентом и Папой. Я мог бы посмеяться над подобными обвинениями, если бы не понимал, что большинство англичан, которые слышали о них, вовсе не считали их абсурдными. Не было более страшного пугала, чем Папа и его планы лишить англичан свобод и установить абсолютную монархию по образу и подобию той, что существовала во Франции.

Газеты тори негодовали. Они писали, что только виг или глупец – а по их мнению, это было одно и то же – мог поверить, будто записка подлинная и что Уивер мог оставить написанное им признание рядом с трупом. Анонимный автор утверждал, что в прошлом состоял со мной в переписке (это было вполне возможно) и что мои почерк и стиль изложения куда изысканнее почерка и стиля автора записки. Он утверждал, что кто-то, но не говорил кто, желает, чтобы все думали, будто речь идет о заговоре против короля, в то время как на самом деле это был заговор против тори.

То, что я стал известной личностью и что обо мне писали в газетах, было само по себе довольно необычно. Еще более странно было видеть, как меня превратили в шахматную фигуру в политическом поединке. Я бы назвал себя пешкой, но двигался я куда менее очевидно. Скорее, я был слоном, который скользит по шахматной доске под углом, или конем, перепрыгивающим сразу через несколько клеток. Мне было неприятно ощущать, как чьи-то невидимые пальцы давят на меня, когда я хочу сделать ход. С одной стороны, мне несколько льстило, что партии борются за право привлечь меня на свою сторону или, наоборот, считать меня своим врагом. С другой стороны, то, что от моего имени убивают людей, пусть и не самых достойных, было отвратительно.

Таков был ход моих мыслей, когда я заметил мальчика лет одиннадцати или двенадцати, выкрикивавшего имя, которое мы с Мендесом выбрали для связи.

– Я не буду спрашивать вашего настоящего имени, – сказал он, когда я дал ему на чай, – но спрошу, не ждете ли вы сообщения от мистера Мендеса.

– Жду.

Он подал мне лист бумаги, я протянул ему монету, и дело было улажено. Я развернул записку и прочел следующее:

Б. У.

По вашей просьбе я навел справки и узнал, что оба интересующих вас человека проживают в одном доме, принадлежащем некой миссис Винтнер, на Кау-кросс, в Смитфилде. Так мне сказали, но должен предупредить, что источник сам подошел ко мне и дал эти сведения с подозрительной готовностью. Короче говоря, вас могут заманить в западню. Решайте сами. Ваш и т. п.

Мендес

Я в задумчивости смотрел на записку: мне почему-то показалось, что человек, который хочет заманить меня в западню, был сам Уайльд. Тем не менее я решил, что при должной осторожности справлюсь и с западней. Поэтому я вернулся в дом миссис Сирс и снова превратился из Эванса в Уивера. Затем отправился в Смитфилд, где после недолгих расспросов нашел дом миссис Винтнер на Кау-кросс.

Какое-то время я покружил вокруг дома, пытаясь выяснить, нет ли за ним слежки. Ничего подобного я не заметил. Конечно, враги могли затаиться внутри, но это, как говорится, мне будет суждено узнать, только когда я войду.

Я постучался, и дверь открыла старушка, в которой едва теплилась жизнь, но очень веселая. После короткого разговора я выяснил, что оба господина, Спайсер и Кларк, дома, и уверился, что даже если бандиты или констебли ждут меня в засаде, старушка понятия об этом не имеет. Она показалась мне простой доброй женщиной, не способной на обман.

Поэтому, следуя объяснениям, я поднялся на четвертый этаж и подождал перед дверью, прежде чем постучаться. Не было слышно ни скрипа половиц, ни шороха одежды. Не чувствовалось запаха скопления тел. Снова мне показалось, что я могу смело входить в комнату, не опасаясь нападения. Я постучался, и мне велели войти.

Войдя, я обнаружил, что меня ждет Гринбилл-Билли.

– Не убегайте, – быстро сказал он, протянув руку, словно это могло остановить меня. – Кроме меня, здесь никого нет. А после того, как вы поколотили моих ребят, я оставил всякие попытки схватить вас своими силами. Я лишь хочу с вами поговорить.

Я посмотрел на Гринбилла, пытаясь разгадать его намерения по выражению лица, но лицо у него было такое узкое, а глаза так широко посажены, что от природы оно постоянно выражало изумление. Я знал: вряд ли мне удастся прочесть на его лице что-либо еще. Но я также знал, что если он хочет со мной поговорить, это будет на моих условиях.

– Если хочешь поговорить со мной, пойдем в другое место.

Он пожал плечами:

– Мне все равно. Куда мы в таком случае пойдем?

– Узнаешь, когда придем на место. Не говори ни слова, пока я не обращусь к тебе.

Я потянул его за руку, и он встал. Он был широк в кости, но удивительно легок и совершенно не сопротивлялся. Я повел его впереди, чтобы иметь возможность контролировать его телодвижения; мы спустились по лестнице, прошли через кухню миссис Винтнер, где пахло вареной капустой и черносливом, и вышли через заднюю дверь в узкий переулок. Никто за нами не следил, и никто не собирался на меня нападать, поэтому я потащил Гринбилла на Кау-кросс. Мой подопечный шел бодро, улыбаясь, но ничего не говорил и ни о чем не спрашивал.

Я вывел его на Джонс-стрит, где мы довольно быстро нашли экипаж. Мы ехали молча, и вскоре экипаж доставил нас к кофейне в Хаттон-Гардене. Я втолкнул Гринбилла в кофейню и тотчас попросил отдельную комнату. Когда принесли напитки – а мне и в голову не приходило спрашивать у него что-либо, не угостив сначала, – я решил продолжить наш разговор.

– Где Спайсер и Кларк? – спросил я.

Он тупо ухмыльнулся:

– В этом-то и дело, Уивер. Они мертвы, мертвее не бывает. Мне сегодня об этом сказал один из моих парней. Они лежат наверху в публичном доме в Ковент-Гардене. При них записки, в которых сказано, что это твоих рук дело.

Какое-то время я молчал. Вполне вероятно, что Гринбилл выдумал эту историю, но было непонятно зачем. Возникал вопрос, как он узнал и почему решил сообщить мне об этом.

– Продолжай.

– Ну, прошел слух, что Уайльду понадобилось найти этих двоих, и не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто именно хотел с ними встретиться. Поэтому, когда я услышал, что они убиты, я решил устроиться у них в комнатах и подождать вас. Не для того, чтобы схватить и получить вознаграждение, этого я больше не стану пытаться делать, обещаю. Нет, и хотя я когда-то пытался вас надуть, теперь я рассчитывал просить вас о помощи.

– Чем я могу тебе помочь?

– Я не хочу, чтобы меня убили. Вы что, не видите, Уивер? Люди, которые вам не по душе, или те, что причинили вам вред, были убиты вскоре после суда, и их убийство списывают на вас. Когда я поджидал вас в засаде, мне показалось, что следующим буду я.

В его словах была определенная логика.

– И чего ты от меня хочешь? Чтобы я тебя защитил?

– Да нет, ничего такого, клянусь. Не думаю, что мы сможем долго терпеть друг друга. Я лишь хотел узнать, что вам известно, что вы думаете и поможет ли это мне остаться в живых, или же придется ради этого уехать из Лондона.

– Мне кажется, тебе и так многое известно. Как были убиты Спайсер и Кларк?

Он покачал головой:

– Такие подробности мне неизвестны. Знаю только, что они убиты и что это должно было выглядеть как ваших рук дело. Больше ничего. Впрочем… – Он задумчиво посмотрел вдаль.

– Бог мой, Гринбилл, ты не на сцене. Не изображай при мне героя драмы, иначе я вспорю тебе живот.

– Да мне незачем тянуть время. Я как раз собирался сказать. Кроме записки у трупов нашли одну белую розу. Если понимаете, что я имею в виду.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но вот чего я не понимаю – как тебе это стало известно, если не ты убил их, а может, заодно и Гростона с Йейтом.

– У меня ведь кругом уши. У меня есть преданные ребята, которые рассказывают мне о том, что мне следует знать.

Я улыбнулся:

– Откуда ты знаешь, что я не делал того, о чем сказано в записках?

– Концы с концами не сходятся. Вы охотились за мной, чтобы узнать, что мне известно. Очень не похоже, что это ваших рук дело.

– Тогда чьих это рук дело?

Он снова покачал головой:

– Никаких идей на этот счет. Как раз хотел спросить у вас.

Я всматривался в его лицо, пытаясь понять, до какой степени он лжет, ибо был уверен, что он не до конца честен. Тем не менее не было причин не продолжать разговор.

– Не могу доказать, но я совершенно уверен, что за смертью Йейта и другими смертями стоит Деннис Догмилл. Насколько мне известно, никто другой не желал так смерти Йейта и паники, в которой можно было бы обвинить якобитов, а вместе с ними заодно и тори. Догмилл убирает Йейта и продвигает на выборах своего человека, Херткома.

– Ба! – Он хлопнул в ладоши. – Я так и знал, что это он, подлец. Он давно, знаете, точит зуб на нас, главарей группировок. Не удивляюсь, что он прикончил Йейта. Но разве не странно, что он не прикончил меня первым, как более влиятельного и все такое?

– Мне непонятна его логика. Я думал, ты должен быть в курсе дел Догмилла. Ты ничего об этом не слышал?

– Ничего, – сказал он. – Все тихо. Я ничего не слышал, поэтому я так и удивился тому, что вы сказали. Поверьте, я слежу за ним и его делишками. Не скажу, что я любил Йейта, но он был докером, как и я, и если Догмилл решил от нас избавиться, я хочу это знать.

– У него была причина желать зла скорее Йейту, чем тебе?

– Знаете, Йейт был девкой в штанах. Он понятия не имел, как дать отпор Догмиллу. Что касается меня, я знал, как проявить твердость. Я умел сказать «нет», когда нужно было сказать «нет», и он понимал мои слова, когда они выходили у меня изо рта и достигали его ушей. Я – главный человек в доках, Уивер. Я забочусь о докерах и посылаю Догмилла к черту в ответ на его запрет собирать рассыпавшийся табак или запрет на перерыв, чтобы перевести дух. Не понимаю, почему он разделался с Йейтом, а не со мной.

Я не знал, были аргументы Гринбилла чистым хвастовством или содержали долю истины.

– Так ты не знаешь, почему гнев Догмилла был направлен именно на Йейта?

Он покачал головой:

– Ничего не понимаю. Йейт дал слабину, это так. Догмиллу было бы выгодно, чтобы все докеры были под руководством Йейта. Теперь все они подчиняются мне, и вряд ли он этому рад. А потом, как бы он мог это сделать? Йейта убили, когда он был в окружении моих парней. Никто из наших не видел, как он это сделал. Никто из наших не видел Догмилла, а, уж поверьте, мы бы такого не пропустили.

– Наверняка у него есть агент для столь грязной работы.

– Я о таком не слыхивал, – сказал Гринбилл. – Поверьте, между нами было множество неприятнейших столкновений, но ни разу он не появлялся с помощником. Он думает, что отлично справляется собственными кулаками, а если надо кого убить, может сделать это и сам. А всякие там помощники – это на него не похоже, так я думаю.

Хорошо, подумал я, что моя жизнь от его мнения не зависит. С трудом верилось, что Догмилл пойдет на риск и будет в открытую заниматься такими черными делами. Но было странно, что он никогда не нанимал помощников.

– А как вышло, что Уайльд наводил для вас справки и все такое? – спросил меня Гринбилл. – Я слышал, он также замолвил за вас слово на суде. Вы что, теперь с ним друзья?

– Это было бы преувеличением. Мы с Уайльдом не друзья, но, похоже, он не особо жалует Догмилла. Он предложил мне помочь найти Кларка и Спайсера, но больше я не собираюсь прибегать к его помощи.

– Это довольно мудро. Не хотите, чтобы он вас сдал властям за вознаграждение?

– Только подлец способен на это, – сказал я.

– Не очень лестная характеристика, но возражать не стану. Остается неясным, что вы будете теперь делать. Приметесь за Догмилла? – спросил он с надеждой. – Вот была бы месть! Если он сделал то, что вы говорите, ему следует перерезать глотку.

Похоже, Гринбиллу хотелось сделать из меня личного наемного убийцу. Я бы отомстил Догмиллу, а у Гринбилла не осталось бы ни соперников, ни начальников в табачной торговле.

– Для этого у меня нет ни средств, ни желания.

– Но вы же не можете позволить ему разрушить вашу жизнь и безнаказанно позорить ваше имя.

Я решил, что нет смысла продолжать этот разговор. Было ясно, что Гринбилл ничего не может мне рассказать, а от его попыток уговорить меня на убийство толку было еще меньше. Я подумал, не предложить ли ему сделать это самому, но потом решил, что он, чего доброго, согласится, а от мертвого Догмилла мне было мало пользы. Поэтому я встал с места и сказал, что Гринбилл может допивать свой эль и удалиться, когда того пожелает.

– И это все? Значит, вы не поступите с Догмиллом как подобает мужчине?

– Если ты имеешь в виду свое предложение – нет.

– А как насчет меня? Оставаться мне в Лондоне или нет?

Я уже был у двери.

– Не вижу никакого смысла уезжать.

– Если останусь, Догмилл меня не убьет?

– Может, и убьет. Но меня это мало заботит.

Я не питал любви к этим двум людям, давшим против меня показания на процессе, но известие об их смерти не принесло мне особого удовольствия. Меня сильно тревожило, что убийца посчитал возможным возложить вину на меня. Я не был склонен доверять такому человеку, как Гринбилл, но его уверенность, что Догмилл не тот, кто мне нужен, сбивала меня с толку.

Развеять мои сомнения мог только один человек. Поэтому я дождался темноты и, одевшись в свой обычный костюм, а не в костюм мистера Эванса, покинул дом миссис Сирс через окно и отправился к мистеру Аффорду.

На этот раз слуга по имени Барбер впустил меня сразу. Он окинул меня таким ледяным взглядом, что я сразу понял – визит затягивать не стоит, ибо было очевидно: если бы он знал, кто я, не преминул бы сообщить в ближайший мировой суд. То ли в соответствии с желанием своего хозяина, то ли против него, этого я не знал.

Аффорд сидел в гостиной с бокалом портвейна и книгой на коленях. Я был почти уверен: его только что разбудили, сообщив о моем визите.

– Бенджамин, – сказал он, кладя в сторону тоненькую книжицу, – вы узнали, кто автор писем? Поэтому вы и пришли?

– Боюсь, у меня нет новостей по этому делу.

– Чем вы занимаетесь? Я старался быть с вами терпеливым, но вы ведете себя непростительно легкомысленно.

Я протянул ему статью из газеты, сообщавшей об убийстве Гростона.

– Что вам об этом известно? – спросил я.

– Меньше, чем вам, я полагаю. Я не интересуюсь подобными отвратительными преступлениями. Возможно, если бы вы больше интересовались поисками автора писем, а не расхаживали по городу, убивая всех этих низких людишек, мы оба от этого только выиграли бы.

Я сделал несколько шагов по комнате и снова обратился к нему:

– Давайте будем откровенны друг с другом, мистер Аффорд. Гростона убили в рамках якобитского заговора?

Он покраснел и отвернулся.

– Откуда я могу это знать?

– Полно, сударь. Всем известно, что вы симпатизируете якобитам. Я слышал, что люди, которые пользуются настоящим влиянием в этом движении, сторонятся вас, но я в это не верю. Было бы неплохо, если бы вы просветили меня на этот счет.

– Сторонятся меня, правда? С чего вы взяли, что я как-то связан с этим благородным и справедливым движением?

– Меня не интересуют игры, будьте уверены. Если вам что-то известно, прошу вас, расскажите мне.

– Я ничего не могу вам рассказать, – сказал он с притворной улыбкой, показывающей: он знает больше, чем говорит.

Что же делать? Он не сомневался, что был участником большой игры, но правил, по которым в нее играют, не знал. Мне приходилось иметь дело с ворами и убийцами, с богатыми землевладельцами и влиятельными людьми. Однако якобиты казались мне особенными. Они не были людьми, способными на обман, лишь когда это было необходимо, они жили в паутине обмана, прятались по темным углам, скрывались под маской, появлялись и исчезали незаметно. Я не мог тягаться с ними в мастерстве. Однако я мог тягаться с Аффордом, а мое терпение было на исходе. Поэтому я решил проучить его, показать ему, что случается, когда я теряю терпение. Одним словом, я отвесил ему оплеуху.

Совсем несильную. Но по выражению его глаз можно было подумать, что его ударили топором. Его лицо покраснело, а глаза увлажнились. Я подумал, что он заплачет.

– Что вы делаете? – спросил он, закрывая лицо руками, словно это могло защитить его от следующего удара.

– Я бью вас по лицу, мистер Аффорд, и ударю вас снова, и с большей силой, если вы не прекратите увиливать. Вы должны понять: весь мир желает моей смерти, и это произошло из-за дела, в которое вы меня втянули. Если вам что-то известно, лучше расскажите, не испытывайте мое терпение.

– Не бейте меня, – сказал он, съежившись, как побитая собака. – Я расскажу все, что хотите. Господи помоги! Мне почти ничего не известно. Посмотрите на меня, Бенджамин. Я похож на мастера шпионажа? Я похож на человека, который пользуется авторитетом влиятельных заговорщиков?

Сказать по правде, он не был похож на такого человека.

Должно быть, он почувствовал мое сомнение в его способностях, ибо тяжело вздохнул и опустил руки.

– Мне кое-что известно, – сказал он и закивал, словно вынуждая себя продолжить. Одной рукой он осторожно потрогал свое лицо там, где кожа покраснела. – Действительно, мне кое-что известно, поскольку, возможно, я имею симпатии, о которых лучше не говорить вслух. Даже здесь. Но на Флит-стрит есть одна кофейня, где собираются люди, разделяющие подобные взгляды.

– Мистер Аффорд, насколько мне известно, в этом городе чуть ли ни на каждом углу есть кофейни, где собираются люди, разделяющие подобные взгляды. Не могли бы вы быть немного конкретнее?

– Вы меня не поняли, – сказал он. – Это не какое-то там питейное заведение, где каменщики накачиваются джином и думают, что понимают что-то в политике. В этом месте, которое называется «Спящий медведь», собираются важные люди. Кто-нибудь из них наверняка скажет вам то, что вы хотите знать.

– Вы можете дать мне имя человека, к которому я могу обратиться?

Он покачал головой:

– Сам я там никогда не был. Такие, как я, туда не ходят. Но я слышал, что там принимаются все важные решения. Придется вам, Бенджамин, действовать самостоятельно. И теперь, прошу вас, ради бога, оставьте меня. Я сделал для вас все, что мог. Больше не просите у меня ничего и не беспокойте меня.

– Сделали для меня все, что могли? – сердито повторил я. – Единственное, что вы для меня сделали, – это просунули мою голову в петлю, втянув меня в свои якобитские интриги.

– Я и представления не имел, что вы можете попасть в такую беду! – вскричал он. – Мне и в голову не приходило, что эти люди запугивали меня из-за моих политических пристрастий.

– Может быть, и так, – сказал я, – но вы не предложили мне помощи. Вы просто глупец. Вы ввязались в дела, в которых ничего не смыслите. Таких людей всегда выводят на чистую воду.

– Конечно, конечно, – пробормотал он.

Я подумал, что его слуга Барбер наверняка отправился за подмогой, поэтому предпочел покинуть дом как можно быстрее.

Уже спустились сумерки, когда я отыскал кофейню «Спящий медведь», помещавшуюся на первом этаже симпатичного домика в тени собора Святого Павла. Внутри было светло и оживленно. Почти все столики были заняты, за некоторыми сидели большие компании. В основном посетители были среднего достатка, некоторые побогаче. Все ели, пили и оживленно беседовали. Я не заметил иных представительниц слабого пола, кроме костлявой старухи, которая прислуживала посетителям.

Хотя мое простое платье как нельзя лучше подходило к обстановке, тем не менее все глаза тотчас устремились на меня, и выражение их было совсем не дружелюбным. Но меня трудно смутить холодным приемом, и я направился к стойке, где стоял необыкновенно рослый пожилой мужчина, и попросил чего-нибудь освежающего.

Он сверкнул глазами и подал напиток. С уверенностью могу сказать, ему послышалось, будто я попросил чего-нибудь «гадкого», ибо предложенный напиток был прогорклым, теплым и на вкус напоминал помои. Невзирая на качество напитка, я повернулся к бармену, рассчитывая завязать с ним разговор, но по выражению его глаз понял, что он не любитель поболтать, поэтому взял свою пинту и сел за свободный столик.

Я сидел за столиком, обхватив кружку руками и не решаясь пить, чтобы не навредить здоровью. Некоторые посетители возобновили прерванные разговоры, но говорили шепотом. Я чувствовал, что речь идет обо мне. Другие смотрели на меня с неодобрением.

Так продолжалось около четверти часа, пока ко мне не присоединился один из посетителей. Он был лет на десять старше меня, хорошо одет, с густыми бровями белого цвета и в такого же цвета парике, слишком длинном и вышедшем из моды.

– Вы кого-то ждете, приятель? – спросил он меня с сильным ирландским акцентом.

– Я зашел с улицы отдохнуть, – сказал я.

Он доброжелательно мне улыбнулся, подняв густую бровь.

– Знаете ли, здесь по соседству довольно много мест, где можно отдохнуть. Как вы уже, вероятно, заметили, вам здесь не рады. Надеюсь, вы меня понимаете? Я вдруг вспомнил, в харчевне «Три валлийца», дальше по улице, подают прекрасную тушеную баранину и подогретое вино с пряностями, изумительно согревающее в такой холод. Уверен, там вас ждет теплый прием.

Я посмотрел по сторонам.

– Уверен, хозяин «Трех валлийцев» оценил бы вашу похвалу. Но это ведь общественное место. На вывеске снаружи написано, что это общественная кофейня. Почему же я не могу перекусить здесь?

– Люди, которые сюда приходят… как бы вам сказать… приходят сюда постоянно, а таких, которые не бывают здесь постоянно, нет.

– Но когда-то каждый из этих людей должен был прийти в первый раз. Их встречали так же, как меня?

– Вероятно, они пришли с другом, который уже часто здесь бывал, – весело сказал он. – Полно, вы наверняка слышали, что есть кофейни, где собираются определенные группы. Никто здесь не желает вам зла, но будет лучше, если вы допьете свой напиток и найдете более подходящее для себя место. «Тушеная баранина» звучит так заманчиво.

Я ничего бы не узнал, покинув это место, но и оставаться там, где меня игнорировали, тоже было бесполезно. Я решил, что этот мужчина – моя единственная надежда узнать что-то для себя полезное.

– По правде, – сказал я, – я пришел сюда, так как слышал, что здесь собираются люди, придерживающиеся определенных взглядов. Иначе говоря, я искал людей, разделяющих такие же политические взгляды.

Он снова улыбнулся, на этот раз менее искренне.

– Не знаю, где вы могли такое услышать. В Лондоне огромное число таверн, где собираются люди, у которых общие политические взгляды. Что касается данного места, мы не принимаем незнакомцев и не разговариваем с ними о политике. Надеюсь, вы меня понимаете? Не знаю, что вы ищете, приятель, но здесь вы этого не найдете. Никто здесь не будет с вами разговаривать или отвечать на ваши вопросы. Никто не предложит вам здесь присоединиться к беседе. Вполне возможно, что, как вы говорите, вы пришли сюда, чтобы найти единомышленников. Если это так, желаю вам удачи и надеюсь, наши пути вновь пересекутся. Также вполне возможно, что вы, сударь, – шпион. Но вы определенно не хотите, чтобы вас раскрыли как шпиона в подобном месте. Не хотите, ведь так?

– Скажите мне, – сказал я, понимая, что теперь мне было нечего терять, – среди тех, кто здесь собирается, есть человек по имени Джонсон? Мне очень хотелось бы с ним встретиться.

Я намеревался говорить тихо, но мой голос звучал громче, чем я ожидал, и человек за соседним столом хотел вскочить, но его собеседник заставил его снова сесть, положив ему руку на плечо.

– Я не знаю никакого Джонсона, – сказал мой ирландский друг, словно никто из нас не заметил взволнованность человека за соседним столиком. – Вы пришли не по адресу. Я прошу вас уйти, сэр. Вы вносите смятение среди моих друзей, а это ни к чему.

Несомненно, допивать напиток смысла не было, поэтому я встал и удалился, сохраняя достоинство, хотя мне редко приходилось отступать столь позорно.

Я был чрезвычайно расстроен. Что-то наверняка должно было последовать за моим визитом, но мне дали резкий отпор, и я не узнал ничего полезного. Я проклинал себя и свое невезение, шагая по Патерностер-роу. Я потерял бдительность, поддавшись чувству гнева, и не заметил двоих мужчин, пока они не выскочили из переулка и не схватили меня за руки. Я тотчас узнал в них таможенных офицеров, поджидавших меня у дома Элиаса.

– А вот и он, – сказал один из них, – наш еврей собственной персоной.

– Похоже, удачный выдался вечерок, – отозвался другой.

Я попытался вырваться, но они держали меня крепко, и я понял, что придется ждать какого-нибудь благоприятного случая, если таковой подвернется. В конце концов, их было только двое и они не могли не отвлечься хотя бы на секунду во время пути туда, куда они намеревались меня отвести. По ночам на улицах Лондона встречается множество препятствий, способных отвлечь внимание моих конвоиров, что мне и требовалось. Я знал, что рано или поздно их может отвлечь какой-нибудь посыльный, или воришка, или проститутка. Один из них мог поскользнуться на лошадином помете или споткнуться о труп собаки.

Однако мои надежды вскоре рухнули, когда к двум конвоирам присоединились еще двое, появившиеся из темноты. Пока двое держали меня, третий заломил мне назад руки, а четвертый связал их обрывком веревки, выбранным за его прочность.

Мне пришлось бы туго, не случись непредвиденное обстоятельство. Из темноты вышел ирландец из кофейни в сопровождении не менее дюжины своих друзей грозного вида.

– В чем дело, джентльмены? – спросил ирландец.

– Тебя это не касается, дорогуша Джой, – сказал один из таможенников, используя оскорбительное для ирландцев прозвище. – Убирайся!

– Меня это очень даже касается, и я требую ответа. Отпустите этого человека. На этой улице мы хозяева, и никто никого не может здесь хватать без нашего ведома.

– Мы и тебя схватим, если не уберешься, – сказал таможенник.

Это было смелое заявление, учитывая, что на каждого таможенника приходилось трое или четверо противников, причем таможенники не были похожи на опытных бойцов. Небольшая армия ирландцев, почувствовав слабость таможенников, обнажила шпаги, все одновременно. Таможенники предпочли разбежаться, что было мудрым шагом, с моей точки зрения.

Я сделал то же самое. Нырнул в темный переулок, а потом в следующий и петлял до тех пор, пока не перестали слышаться крики таможенников. Я был рад вовремя подоспевшей помощи, но не имел никакого желания выяснять, почему они решили меня освободить. Не исключено, что они узнали меня и решили сами получить вознаграждение. Но, возможно, таможенные офицеры не нравились им еще больше, чем незнакомцы. Я решил не рисковать, выясняя это.

После моего побега из Ньюгейта прошло уже несколько недель. Не считая встречи с таможенными офицерами в ночь побега у дома Элиаса, у меня не было других столкновений с государственными службами, из чего я сделал вывод, что они не могли напасть на мой след. Я достаточно хорошо замаскировался и мог не опасаться властей, если только какому-то из их представителей неожиданно не повезет и он не выйдет на меня случайно.

Однако таможенники устроили мне засаду у «Спящего медведя». В кофейне я провел не более получаса, а значит, маловероятно, чтобы кто-то из постояльцев узнал меня и послал записку таможенникам, а те бы успели вовремя прибыть и ждать меня у выхода. И это было еще менее вероятным, если учитывать, что именно посетители кофейни освободили меня от конвоя. Следовательно, только мистер Аффорд, направляя меня в «Спящего медведя», мог предпринять действия, в результате которых я должен был лишиться свободы. Несмотря на то, что я был потрясен происшедшим, я знал, что мне надо действовать, и действовать быстро. Аффорд не так прост, как я думал, и я решил не откладывать и узнать все, что можно, той же ночью.

Я ждал до двух или трех часов ночи, пока улицы не опустеют, а в домах не погаснут последние огни. Затем отправился в дом мистера Аффорда и взломал окно на кухне, через которое и проник внутрь. Окно оказалось выше, чем я думал, но я спрыгнул, ничего себе не повредив, но наделав шума. Я выждал какое-то время – убедиться, что моя неуклюжесть никого не разбудила. Стоя неподвижно, я чувствовал, как о мою ногу терлись кошки, по крайней мере две или три, и я надеялся, что если кто-то услышал шум, то подумал, что это кошки, а не посторонний.

Когда прошло достаточно времени, или, точнее говоря, когда мне надоело ждать, я распрямился, молча попрощался со своими новыми приятелями из семейства кошачьих и шагнул в темноту. Я хорошо помнил, где расположен кабинет Аффорда, поэтому вскоре нашел нужную комнату, несмотря на то, что двигался на ощупь.

Я плотно закрыл за собой дверь и зажег пару хороших восковых свечей. Теперь в комнате было достаточно света, и я мог начать поиски, хотя и сам не знал, что именно ищу. Тем не менее я стал просматривать бумаги в его книгах, ящиках и на полках. Вскоре стало понятно, что я на правильном пути. Через несколько минут я нашел большое количество писем, представлявших собой непонятный набор букв, по всей видимости шифр, разгадать который было совершенно невозможно. Однако само наличие таких бумаг говорило о многом. Кому, кроме шпиона, может понадобиться шифр? Находка придала мне решимости, и я окунулся в работу с новой энергией.

Мой энтузиазм был вскоре вознагражден. Просмотрев за неполный час все бумаги, папки и книги и не обнаружив ничего существенного, я решил проверить более толстые тома, стоявшие у Аффорда на полках. Не найдя ничего, я уже собирался бросить это занятие, когда наткнулся на книгу, которая была легче по весу, чем предполагал ее размер. Внутри она была полая, и, открыв ее, я нашел около дюжины листков, на которых вычурным почерком был написан текст следующего содержания:

Сим удостоверяю получение от ___ суммы в размере ___, которую обязуюсь вернуть вместе с причитающими процентами в размере ___ годовых.

К. Яков

Король Яков, сам Претендент на престол. Аффорд с ведома Претендента собирал средства для якобитского восстания. Эти расписки, подписанные будущим монархом, были в распоряжении священника для того, чтобы он мог выдавать их кредиторам. Я взял бумаги в руки и стал их внимательно изучать. Конечно, это могли быть фальшивки, но зачем человеку притворяться, что у него на руках документы, из-за которых его могли казнить? Единственный вывод, который напрашивался, – это что Аффорд действительно был агентом Претендента. Более того, он не был беднягой, обуреваемым манией величия, как думали все. Вовсе нет. Человек, хранивший такие расписки, должен был входить в круг доверенных лиц Шевалье. Глупость и бестолковость Аффорда были лишь прикрытием хитрого и умелого агента.

Когда я держал в руках эти расписки, мне в голову пришла причудливая мысль. Никто, кроме меня, не знал, какое высокое положение занимает Аффорд среди якобитов. Это, без сомнения, заинтересует правительство намного больше, чем преследование простого ловца воров за убийство, которое, как всем известно, он не совершал. Я мог бы попробовать обменять эти сведения на свою свободу. Эта мысль была мне не по душе, так как никто не любит предателей, но я не питал любви к Аффорду, принимая во внимание, что именно из-за его махинаций оказался в столь плачевном положении. Безусловно, мой монарх заслуживал большей преданности. Меня могли обвинить в том, что, не сообщив известные мне сведения, я совершил непростительную халатность.

– Или проявил преданность истинному королю.

Должно быть, я говорил вслух, настолько меня поразило сделанное мною открытие. Я не видел и не слышал, как в комнату вошли люди. Я был глуп и неосмотрителен, поддавшись связанным с открытием соблазнам. Обернувшись, я увидел перед собой троих: Аффорда, ирландца из «Спящего медведя» и еще одного мужчину. Я никогда его раньше не видел, но мне показалось знакомым его худое лицо, впалые щеки и крючковатый нос. На вид ему было около тридцати, может быть, чуть больше. Несмотря на скромное платье и недорогой завитой парик, в его осанке было что-то величественное.

– Не сомневаюсь, – сказал ирландец, – вы не обменяете человеческую жизнь на свое благополучие.

– Предположение носит исключительно гипотетический характер, – сказал Аффорд. Он шагнул вперед и взял у меня из рук расписки. – У Бенджамина не будет возможности рассказать кому-либо то, что он узнал.

Ирландец покачал головой:

– Да, он не сможет рассказать кому-либо об открытии, это правда. Однако не хочу, чтобы он подумал, что мы хотим причинить ему вред.

– О нет, – сказал третий человек повелительным тоном. Он будто чеканил каждое произнесенное слово. – Нет, я слишком ценю мистера Уивера и даже мысли не допускаю действовать ему во вред.

И тут я узнал его; я видел это лицо сотни раз на листовках, в газетах, в памфлетах. В одной со мной комнате, на расстоянии не более пятнадцати футов, стоял сам Претендент, сын свергнутого короля Якова II, человек, который должен был стать Яковом III. Я не знал, как совершаются революции и перевороты, но знал совершенно точно, что если он осмелился ступить на английскую землю, положение его величества (нынешнего) короля Георга было поистине шатким.

Я находился в частном доме в обществе самого Претендента и, по всей видимости, двух высокопоставленных якобитов. Никто не знал, что я здесь. Мне запросто могут перерезать горло, а тело выбросить, засунув в ящик. Однако меня в тот момент в большей степени заботила не собственная безопасность, а соблюдение этикета. Одним словом, я не знал, как правильно обращаться к Претенденту. Подумав, я решил, что, может быть, более безопасно сделать вид, будто я его не узнал.

Аффорд лишил меня такой возможности.

– Вы с ума сошли? Он видел его величество. Мы не можем позволить ему уйти.

Ирландец на секунду закрыл глаза, словно пытался разгадать величайшую тайну.

– Мистер Аффорд, я должен попросить вас подождать снаружи. Оставьте нас одних.

– Должен напомнить вам, в чьем доме вы находитесь, – ответил он.

– Пожалуйста, выйдите, Кристофер, – сказал Претендент.

Аффорд поклонился и вышел.

Как только он закрыл дверь, ирландец весело мне улыбнулся.

– Я пришел к заключению, – сказал я, – что вы тот, кого называют Джонсоном.

– Я пользуюсь этим именем, – сказал он. Он налил мадеры мистера Аффорда в три бокала и, подав бокал Претенденту, вручил мне мой и встал напротив. – Не сомневаюсь, вы уже поняли, что с нами его величество король Яков Третий.

Не имея опыта в подобного рода вещах, я поклонился Претенденту:

– Это большая честь, ваша светлость.

Он кивнул в знак одобрения:

– Я слышал о вас много хорошего, сэр. Мистер Джонсон держал меня в курсе ваших действий. Он сообщил мне, что вы пали жертвой правительства этой жирной немецкой свиньи, узурпировавшей власть.

– Я действительно оказался чьей-то жертвой.

Лучше не говорить, что я оказался жертвой его собственных махинаций. Подобные высказывания не способствуют укреплению дружеских отношений.

Он покачал головой:

– Мне показалось, у вас имеются какие-то подозрения. Позвольте уверить вас, что они беспочвенны.

– Я был о вас лучшего мнения, мистер Уивер, – сказал Джонсон. – Виги хотят, чтобы вы поверили, будто мы сплели против вас заговор, и вы наивно в это поверили. Уверен, вы помните, что свидетели на процессе, нанятые, чтобы дать показания против вас, намекали на вашу связь с загадочным незнакомцем по имени Джонсон. Вам нужны другие доказательства того, что виги пытались сделать вас агентом якобитов и, соответственно, козлом отпущения? Этого не случилось благодаря вашему побегу.

Ему было нечем возразить. Действительно, кто-то хотел изобразить меня якобитом.

– Я с интересом следил за судебным разбирательством вашего дела, – продолжал Джонсон, – что я всегда делаю, когда речь идет о полезном и созидательном, можно сказать, героическом члене нашего общества, которого стирают в порошок продажное правительство и его слуги. Могу вас уверить, что никогда ни его величество, ни его агенты не желали причинить вам какой бы то ни было вред. То, чему вы стали свидетелем, не что иное, как заговор вигов, ставящий своей целью уничтожить их врагов, обвинив в этом их соперников, и изменить ход избирательной кампании, отвлекая избирателей от финансового скандала, организованного в высших кругах партии вигов.

Я взглянул на Претендента.

– Не знаю, могу ли говорить с вами откровенно, – сказал я.

Он засмеялся снисходительно и доброжелательно:

– Вы можете говорить все, что захотите. Всю свою жизнь я был то по одну сторону заговора, то по другую. Мне не повредит выслушать еще одну точку зрения.

Я кивнул:

– В таком случае мне кажется, что к смерти Гростона и лжесвидетелей, которых он нанял для процесса, причастны агенты якобитов.

Он негромко засмеялся:

– За кого вы нас принимаете? С чего нам желать зла этим людям или вам? Записки, оставленные на месте преступления, не что иное, как тщательно спланированный фарс. В них говорится, что вы совершили эти чудовищные преступления во имя истинного короля. Но они составлены таким образом, чтобы было понятно, что это не так, создавая впечатление, будто это якобитский заговор с целью разоблачения вигов. На самом деле это не что иное, как заговор самих вигов. Все подозревают нас, но это не так. Что вы такого сделали, мистер Уивер, о чем нам следовало бы знать или бояться, чтобы убить троих, нет, четверых людей с единственной целью – причинить вам страдания?

– Я не могу ответить на этот вопрос, но я также не понимаю, зачем это нужно вигам.

– Тогда, хотите, я объясню? – спросил Джонсон.

Я сделал большой глоток вина и наклонился вперед.

– Извольте, я буду рад.

– Мистер Аффорд нанял вас найти людей, которые нарушали его покой и препятствовали осуществлению традиционных свобод в качестве священника Англиканской церкви. Он не помышлял, что вы окажетесь в гнезде гадюк, но это не имеет значения, поскольку вы оказались в таком положении. Но люди, которые хотели, чтобы мистер Аффорд замолчал, – это те же люди, которые хотят уничтожить вас, а именно Деннис Догмилл и его ручной пес Хертком.

– Но почему? Я постоянно думаю об этом, но так и не понял, зачем Догмиллу это нужно.

– Разве ответ не очевиден? Вы пытались выяснить, кто послал письма мистеру Аффорду. Если бы вы обнаружили, что это дело рук Догмилла, он был бы уничтожен, Хертком был бы дискредитирован, а виги проиграли бы выборы в Вестминстере. Чтобы этого не случилось, он устранил препятствие, этого беднягу Йейта, и обвинил в преступлении врага. Признаюсь, дело приобрело политический оттенок, чего не случилось бы, если бы не мои усилия придать делу гласность. Этим, собственно, наше участие в ваших делах и ограничивается. И если я поощрял симпатизирующие нам газеты в их желании превозносить ваши заслуги, а они того стоят, и указывать на опасности, исходящие от вигов, а они вполне реальны, вряд ли меня можно в этом винить.

– Если якобиты мои друзья, почему Аффорд пытался погубить меня сегодня вечером?

Претендент покачал головой:

– Это досадная ошибка. Он испугался, что вы слишком близки к тому, чтобы узнать то, чего вы не должны были знать, и предпринял самостоятельные шаги. Когда мне сказали об этом, я велел мистеру Джонсону принять меры, чтобы вы не попали в руки вигов.

– Что и было сделано по мере наших возможностей, – сказал Джонсон.

Я кивнул, признавая справедливость его слов.

– Значит, вы достаточно мне доверяете, чтобы согласиться с интерпретацией фактов? – продолжал Джонсон.

Теория Джонсона отвечала требованиям логики, но все же не была убедительна. Неужели Догмилл был настолько глуп, что верил, будто я безропотно пойду на виселицу? Насколько я мог судить, несмотря на жестокость и вспыльчивость, он был умен и расчетлив и мог предположить, что я не смирюсь с уготованной мне участью.

– Мне кажется, все не так просто, – сказал я.

Джонсон покачал головой:

– Возможно, вы незнакомы с принципом, который называется лезвием Оккама и гласит, что самая простая теория всегда оказывается самой правильной. Вы можете посвятить всю оставшуюся жизнь поиску истины, если захотите, но я выложил перед вами все карты.

– Очень возможно, что вы правы. Я сам не раз приходил к тому же заключению, но мне необходимо это доказать, чтобы принять правду и убедить в ней других.

– Жаль, но, возможно, вы не сможете этого сделать. Догмилл – коварный зверь, и он просто так не отступит. Вы уже представали перед законом и убедились, что суд не стремится к справедливости. В свете этого, боюсь, вы поставили перед собой благородную цель, но она неминуемо приведет вас к гибели. – Он сделал паузу, чтобы сделать глоток вина. – Но у вас есть другой путь.

– Разве?

– Я бы хотел предложить вам служить мне, – сказал мне Претендент. – Завтра до наступления ночи я тайно переправлю вас из страны. Многое нужно сделать на континенте, а вы сможете действовать, не опасаясь закона. Что скажете? Не пора ли оставить ваши благородные попытки заставить продажную систему признать справедливость? Не лучше ли способствовать установлению нового порядка, основанного на справедливости и честности?

– Не сочтите за оскорбление, ваша светлость, но я не могу действовать против существующего правительства, – сказал я очень сдержанно.

– Я уже слышал подобные заявления, – сказал он. – Меня всегда изумляло, что даже люди, подобно вам ставшие жертвой злодеев, не спешат отвернуться от этих самых злодеев.

– Вы боитесь, что вас назовут предателем, – сказал Джонсон. – Но разве это предательство – служить человеку, который является вашим истинным монархом? Уверен, вы достаточно хорошо знаете историю королевства и вам не нужна лекция, я лишь напомню, что истинный монарх был лишен трона кучкой кровожадных вигов, которые обошлись бы с ним так же, как с его отцом, великим королем, которому отрубили голову. Теперь из-за фанатичной ненависти к вероисповеданию короля, которая вам, как человеку, исповедующему иудаизм, должна казаться особо отвратительной, они отдали корону немецкому князьку, не имеющему никаких корней на Британских островах, который даже не говорит по-английски и единственным достоинством которого является то, что он не католик. Разве те, кто поддерживает вигов, не настоящие предатели?

Я тяжело вздохнул. Не могу сказать, что я не испытывал искушения. В прошлом веке это королевство пережило столько потрясений и переворотов, что еще один переворот казался вполне вероятным. Если Претенденту выпадет удача и он получит трон, а я свяжу свою судьбу с ним, разве меня не ждет вознаграждение за мои услуги, причем очень солидное? Но этого было недостаточно.

– Мистер Джонсон, я ни в коей мере не могу считать себя политическим философом. Единственное, что я могу сказать: эта страна оказала моим соотечественникам необыкновенно теплый прием, и противодействие правительству этой страны было бы проявлением крайней неблагодарности даже несмотря на то, что отдельные его представители желают мне зла. Я с пониманием отношусь к вашему движению и уважаю ваши убеждения, но, к большому сожалению, я не могу выполнить то, о чем вы меня просите.

Претендент покачал головой:

– Ничего страшного, мистер Уивер, такова человеческая природа. Вы скорее готовы жить в рабстве у знакомого вам хозяина, чем воспользоваться шансом получить свободу с новым хозяином. Печально, что такой человек, как вы, не может сбросить оковы рабства. Со своей стороны, я не таю никакой обиды. Когда я займу свой законный трон, я попрошу вас прийти ко мне. Для вас найдется место.

В ответ я поклонился, и Претендент вышел из комнаты.

Джонсон покачал головой:

– Его величество более великодушен и чуток, чем я, ибо скажу вам прямо, что считаю ваше решение неразумным. Я подозревал, что вы можете отказаться, но его величество пожелал сделать вам предложение, и оно было сделано. Возможно, вы еще измените свое решение. Теперь вы знаете, где найти наших собратьев, поэтому можете не делать секрета, если решите вступить в наши ряды. Тем временем могу лишь просить вас никому не рассказывать, что вы здесь видели и слышали. Если вы не желаете встать на нашу сторону, я целиком завишу от вашей признательности за то, что мы сохранили вам свободу.

Он замолчал, и в тишине было слышно наше дыхание и тиканье напольных часов.

– И это все? – недоверчиво спросил я. – Вы позволите мне уйти?

– Я не могу препятствовать вам, по крайней мере применяя средства, которые считаю неприятными. Через несколько часов его величество покинет эти берега, поэтому вы не сможете причинить вред, сообщив об увиденном, хотя я просил бы вас этого не делать. Могу лишь пожелать вам удачи в ваших поисках справедливости, сэр, так как знаю: какие бы смелые поступки вы ни совершили, они будут служить интересам истинного короля.

Это казалось невероятным, но мистер Джонсон собирался отпустить меня, несмотря на то, что у меня были сведения, с помощью которых я мог погубить мистера Аффорда, хотя и не мог подтвердить их документально. Выходя из дома, я был как никогда осторожен, но никто не бросился на меня из темноты с намерением перерезать мне горло, и единственное затруднение, с которым мне пришлось столкнуться по дороге домой, был поиск наемного экипажа.

Засыпая, я не переставал изумляться тому, что Аффорд позволит мне ходить по той же земле, что и он, после того как мне стали известны определенные факты. Однако вскоре я узнал, что он не собирался этого делать. Мне стало известно, что на следующий день после моей встречи с Джонсоном Аффорд покинул страну, сославшись на здоровье, и поселился в Италии. Точнее говоря, он уехал в Рим, в город, где проживал Претендент.

 

Глава 18

В первый день шестинедельной избирательной гонки я решил отправиться в Ковент-Гарден, чтобы посмотреть на церемонию открытия. Часто на подобных процессиях царит праздничная атмосфера, как на параде лорд-мэра, и ничто не предвещало, что на этот раз будет иначе.

Я написал записку Элиасу и попросил его составить мне компанию. Поскольку мы отправлялись в общественное место, я предпочел на этот раз не быть ни Уивером, ни Эвансом, а снова надел ливрею слуги. Прошло уже довольно много времени после того, как я пользовался этим костюмом в последний раз, и я решил, что мне ничего не угрожает, если снова надену его на короткое время.

Сначала мы встретились в таверне: мне не терпелось обсудить с другом сведения, которые мне недавно удалось получить. Однако, когда мы встретились, оказалось, что Элиас не в духе.

– Сожалею, что вообще придумал этого Мэтью Эванса, – сказал он мне. – Я и шагу не могу ступить, чтобы кто-нибудь из моих пациентов не упомянул, что он самый интересный человек в Лондоне. Я ставил клизму одной симпатичной девушке, дочке герцога между прочим, так она только и говорила о Мэтью Эвансе. Она видела его в театре. Она видела его на балу. На своего бедного лекаря она вообще не обращала никакого внимания.

– Девушка с голой попкой не обращает на тебя внимания, а ты винишь в этом меня?!

Он кашлянул в кулак, чтобы не рассмеяться.

– Ладно, давай поговорим о твоих делах. Есть какие-нибудь новости?

– Есть, – сказал я и начал рассказывать обо всем, что произошло.

Он смотрел на меня, не веря своим ушам.

– Претендент был в Лондоне! Мы должны тотчас сообщить об этом.

– Я обещал не делать этого.

– Естественно, обещал. А что ты еще мог сказать? «Я собираюсь вас выдать, поэтому, пожалуйста, отпустите меня». Твое обещание не имеет значения в данном случае.

– Для меня имеет. К тому же он уже уехал, поэтому какой в том толк?

– В этом есть толк. Если он идет на такой риск, что приезжает сюда, это значит, что восстание неизбежно и он заручается поддержкой своих сторонников. Министры должны знать об этом.

– Министры каждый день готовятся к неизбежному восстанию. Они прекрасно обойдутся и без наших сведений. Я не собираюсь рисковать своей жизнью, чтобы сообщить правительству, которое намерено меня казнить, что оно должно готовиться к кризису, к которому оно и без того готовится.

– Может, ты и прав, – в задумчивости сказал Элиас. – Черт побери! Жаль, я не смогу рассказать об этом своим приятелям. Я бы мог приобрести популярность в кофейнях города.

– Придется обойтись без такой популярности, ладно?

– Конечно, – смиренно сказал он. – Но твой рассказ в корне все меняет. Несмотря на то, что тебе было сказано в доме Аффорда, ты в опасности, в ужасной опасности. Эти якобиты терпели тебя, так как ты был им нужен. То, что ты разнюхал их дела, раскрыл секретные источники финансирования вторжения и узнал о тайных визитах Претендента в Англию, – все это должно их тревожить. Пожалуйста, соблюдай крайнюю осторожность, иначе можешь кончить, как Йейт или эти свидетели с твоего процесса.

– Что ты предлагаешь?

Он тяжело вздохнул:

– Послушай, Уивер. Сказать по правде, тебе нельзя доверять никому из этих людей. Если этот ирландец Джонсон добр к тебе, это еще не значит, что он говорит правду.

– Понимаю. Но он мог бы причинить мне вред и этого не сделал.

– Только потому, что, на его взгляд, ты можешь ему пригодиться, если будешь на свободе. Если все обернется иначе, он причинит тебе вред, и еще какой.

– Знаю.

– Тогда ты должен понять, что все эти якобитские интриги тебя только отвлекают. Ты ведь пытаешься узнать, кто убил Йейта и почему.

– Я не должен этого делать?

– Думаю, должен. Но только ради достижения цели, но это – не конечная цель.

– Насколько я понимаю, конечная цель – это политика.

Он улыбнулся:

– Вижу, ты кое-чему все-таки научился.

Когда мы добрались до Ковент-Гардена, на площади уже собрались толпы избирателей и зевак. Многие держали в руках вымпелы цветов своих кандидатов, большинство пришли просто поглазеть. Толпа была плотной, а люди были одновременно веселы и сердиты, что характерно для лондонской толпы. Люди радовались развлечению, но их всегда необъяснимым образом возмущало, что развлечение было не таким занимательным, как они рассчитывали, что оно не избавляло их от бедности, или голода, или зубной боли.

Когда мы прибыли, кандидаты тори только появились на площади, а виги уже находились там. Я видел, как в воздух взметнулись сотни вымпелов, когда Мелбери подходил к подиуму, а также в его сторону полетело немало яиц и фруктов. Пока он выступал с короткой речью, казалось, тори получили преимущество; я видел, как несколько сторонников вигов исчезли в толпе, и боялся даже представить, какие мучения их ожидали.

Элиас посмеивался над моим изумлением.

– Ты раньше не видел церемонии открытия выборов?

– Кажется, видел, – сказал я, – но мне всегда казалось, что это нечто вроде спектакля. Поскольку у меня самого нет права голоса, я не придавал всему этому политического значения. Теперь, когда я смотрю на все другими глазами, это сумасшествие кажется мне абсурдным.

– Это и есть абсурд.

– Тебя не беспокоит, что нация выбирает своих лидеров подобным образом? Здесь не менее опасно, чем на Варфоломеевой ярмарке или на параде лорд-мэра.

– Нет особой разницы между этим представлением и кукольным театром, за исключением того, что здесь дубасят по голове не кукол, а живых людей. Но, по крайней мере, здесь собрались тысячи людей, которые могут повлиять на ход выборов. Тебе больше по душе такой город, как Ват, где членов парламента выбирает маленькая кучка людей, которые, попивая портвейн и закусывая цыпленком, решают, кто лучше набьет их животы?

– Я не знаю, что мне больше по душе.

– А мне больше нравится это, – сказал он. – По крайней мере, не скучно.

Итак, не без некоторой доли жестокости выборы начались. Как странно, подумал я, что все мои надежды связаны с человеком, которого я когда-то ненавидел, даже не будучи с ним знаком. Однако в моих интересах было, чтобы победу одержал Гриффин Мелбери. Поэтому я немало обрадовался, когда на следующее утро узнал в кофейне результаты голосования в первый день. Мистер Мелбери получил двести восемь голосов, а мистер Хертком – сто восемьдесят восемь. Человек, которого я презирал, представлявший интересы партии, к которой у меня не было доверия, выиграл первый день выборов, и хотя я не должен был желать ему ничего хорошего, судьба распорядилась так, что мне пришлось радоваться его победе.

Через два дня, в течение которых Мелбери опережал вигов, Мэтью Эванс получил записку, которую я счел восхитительной. Мистер Хертком лично приглашал меня присоединиться к его друзьям, среди которых была и мисс Догмилл, и провести следующий вечер в театре. Я подумал, что мисс Догмилл была не из тех женщин, которые имеют смелость начать переписку с мужчиной, хотя мне было бы приятно, если бы она пренебрегла правилами хорошего тона. Я тотчас написал ответ мистеру Херткому, сообщив ему, что я с радостью принимаю его приглашение.

Кандидат вигов появился у меня в комнатах одетый в костюм изумительного синего цвета, украшенный огромными золотыми пуговицами. Он робко улыбался, и я предложил ему перед выходом вина. Если он и был огорчен победой Мелбери в первые три дня выборов, то не показывал этого.

– Надеюсь, сударь, никаких гусей у вас нет, – со смехом сказал он, вспоминая события двухнедельной давности.

– Уверяю, есть только те, что ходят на свободе, – ответил я.

Я понял, что Хертком, изнывающий под игом мистера Догмилла, был в восторге, что я бросил вызов его хозяину. Возможно, до этого он никогда не встречал человека, который бы так возмутительно смело вел себя по отношению к последнему, и его доброе ко мне отношение было единственной формой протеста, которую он мог себе позволить. Или, может быть, он был шпионом Догмилла. В любом случае я знал, что для достижения моих целей мне нужно с ним подружиться, проявляя при этом особую осмотрительность.

– Не думаю, сударь, чтобы мистер Догмилл одобрил то, что я провожу свое свободное время в компании человека, симпатизирующего тори, но мы ему ничего не скажем.

– У меня нет привычки сообщать мистеру Догмиллу о своих делах, – сказал я.

– Вот и хорошо. Все складывается как нельзя удачно. В любом случае мисс Догмилл нравится ваше общество, и, поскольку мне нравится общество мисс Догмилл, я не вижу ничего плохого в том, чтобы удовлетворить ее желания, если вы меня понимаете.

У меня не было такой уверенности. Но я понял, что мистеру Херткому нравилась Грейс Догмилл, а она дала ему ясно понять, что не намерена придавать их отношениям юридический статус. Почему тогда он согласился позвать меня? Можно было предположить, что он не рассматривал меня в качестве соперника. Или у него на уме было что-то иное, более важное, чем амурные дела.

– Если вы позволите мне быть откровенным, – сказал я, – я заметил, что, хотя он ваше доверенное лицо и вы вместе работаете, вы не испытываете особой симпатии к мистеру Догмиллу.

Он засмеялся и замахал руками:

– О, знаете, нам не обязательно быть друзьями. Наши семьи связывают давние связи, а как доверенное лицо кандидата на выборах он просто великолепен. Без него у меня не было бы шансов на победу… Я человек бесхитростный, – продолжал он, – а Догмилл умеет лавировать в опасных водах. У этих тори сильные позиции в Вестминстере, и если Догмилл прав, речь идет о чем-то большем, чем просто место в парламенте. Если мы проиграем, страна будет захвачена якобитами.

– Вы верите, что это правда?

– Я не знаю, правда ли это, – сказал он, – но я верю в это. – Он замолчал и многозначительно посмотрел в свой бокал.

– Каковы тогда ваши убеждения, сэр? – дружелюбно поинтересовался я.

Он снова засмеялся:

– О, знаете, обычные для вигов убеждения. Меньшая роль Церкви и все такое. Защита людей с новыми идеями от старых денег. Служение королю, наверное. Есть еще пара других, но я сейчас их не помню. Видите ли, человек не всегда может делать в парламенте то, что хочет.

– Это из-за Догмилла? – спросил я.

– Говоря откровенно, мистер Эванс, я бы хотел расстаться с Догмиллом, после выборов, конечно. Я говорю вам это по секрету. Меня удивляет, что я вообще решился это сказать, но вы мне нравитесь. Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то осмеливался перечить Догмиллу.

Я засмеялся:

– В нем есть что-то такое, что заставляет ему перечить. В меня будто дьявол вселяется.

– Будьте осторожны. Он страшно несдержан. В прошлом году, когда я только начал готовиться к этим выборам, я собрался сказать Догмиллу, что не хочу, чтобы он был моим доверенным лицом. Я еще не успел ничего сказать, как он побагровел, топнул ногой и начал бегать по комнате взад-вперед. Он держал в руке бокал с вином, так он так сжал его, что раскрошил на мелкие кусочки. Он истекал кровью, но даже не заметил этого.

– И что вы сделали?

– Я ничего не мог сделать, – сказал он. – Догмилл смотрел на меня дикими глазами. С его руки стекала кровь, смешанная с вином. Он снова и снова повторял: «Что вы говорите, сэр?» Он говорил это таким голосом, что сам дьявол содрогнулся бы. Я мог только покачать головой. Он рывком открыл дверь, оставив кровавый отпечаток, и мы никогда не возвращались к этому вопросу. Я никому об этом не рассказывал.

– Я польщен вашим доверием.

– А я восхищен вашей смелостью. Могу только надеяться, что вы не поплатитесь за это. – Он допил вино из бокала, показывая, что разговор окончен. – А теперь забудем неприятные темы и займемся вечерними развлечениями.

Когда мы приехали в театр на Друри-лейн, меня ожидало знакомство с полудюжиной молодых людей и девушек. Я представился, мне назвали имена, но, сказать по правде, я не запомнил ни одного, даже имен молодых дам, которые были все симпатичные. Я не сводил глаз с мисс Догмилл.

На ней было очень идущее ей платье голубого цвета с безупречно скроенным лифом. Ее темные волосы были красиво уложены под широкополой шляпкой того же цвета, что и платье. Она была лучшей девушкой в королевстве, и я обрадовался, когда она взяла меня за руку и позволила повести ее в театр.

– Я рад снова вас видеть, мисс Догмилл, – сказал я.

– Мне очень приятно, что я являюсь источником вашей радости, – сказала она.

Я заметил, что мистер Хертком, который вел оживленную беседу с одним из молодых людей, бросал в нашу сторону многозначительные взгляды. Я опять не понял, чего он хотел от меня, и, несмотря на его добрые слова, был решительно настроен проявлять осторожность на его счет. Но если бы он пожелал ухаживать за мисс Догмилл, ему бы пришлось состязаться с мистером Эвансом.

Я был доволен собой, хотя, по правде, кое-что меня заботило. Прогуливаясь по театру в красивом костюме и модном парике, ведя за руку ослепительно красивую молодую даму, я упивался своей ролью. Я был Мэтью Эвансом, преуспевающим холостяком, предположительно в поисках невесты. Я стал предметом сплетен незамужних светских дам. Когда мы поднимались по лестнице в свою ложу, я слышал, как шепотом называли мое имя: «Это мистер Эванс с Ямайки, про которого я тебе говорила. Похоже, Грейс Догмилл зацепила его».

Но, несмотря на все эти восторги, я постоянно напоминал себе, что живу в ужасной лжи. Если бы мисс Догмилл знала, кто я на самом деле, она бы оцепенела от ужаса. Я был евреем, зарабатывавшим на жизнь кулаками, беглецом, разыскиваемым за убийство, человеком, желающим уничтожить ее брата. Было бы жестоко, ужасно жестоко позволить ей влюбиться в человека, за которого я был вынужден себя выдавать. Я понимал это. Но я был так очарован пребыванием в этом мире, который прежде был для меня недоступен, что не хотел слушать тревожный голос совести.

А что если именно такие чувства соблазнили Мириам? Может быть, дело было вовсе не в Мелбери и в его достоинствах, а в Лондоне, в христианском Лондоне? Если бы я мог стать Мэтью Эвансом, с его деньгами и положением, с его репутацией в обществе, пошла бы она за меня? Я и сам не мог ответить на этот вопрос.

Мы заняли свои места в ложе, и я бросил взгляд на сцену, где уже играли пьесу Аддисона «Катон». Хороший выбор во время избирательной кампании, поскольку в пьесе изображался государственный деятель, который предпочел общественную добродетель модной в то время коррупции. Без сомнения, директор театра намеревался привлечь большое количество зрителей на этот спектакль и преуспел в этом. Однако, с другой стороны, такая актуальная тема могла разогреть общественные страсти, что и случилось.

Не прошло и десяти минут с начала представления, как мистер Бартон Бут, исполнявший роль Катона, начал произносить обличительную речь против коррупции в сенате. И кто-то в партере выкрикнул:

– Коррупция в сенате? Нам об этом ничего не известно.

Это вызвало взрыв смеха в зрительном зале, и, в то время как бесстрашный трагик продолжал слова своей роли, другой человек выкрикнул:

– Мелбери – наш Катон! Он единственный здесь добродетельный человек!

Я поднял голову. Мистер Мелбери сидел в ложе напротив. Он поднялся с места и поклонился под восторженные приветствия публики.

Актеры на сцене перестали играть, дожидаясь, когда зрители вновь обратят на них внимание. Я понял, что ждать им придется долго.

– Мелбери, будь ты проклят! – выкрикнул другой голос. – Будьте прокляты вы, проклятые папские якобитские тори!

Наблюдавший за происходящим Хертком побледнел и втянул голову в плечи. Меньше всего на свете ему хотелось, чтобы разгоряченная толпа зрителей, симпатизировавших тори, узнала его. Трудно было осуждать его за это. Увидев, что в нашу сторону полетели фрукты, я взял мисс Догмилл за руку.

– Думаю, мне следует отвести вас в более безопасное место.

Она добродушно засмеялась, наклонившись ко мне.

– О, мистер Хертком, пожалуй, прав, что желает остаться незамеченным, но нам не о чем беспокоиться. Возможно, мистер Эванс, в Вест-Индии зрители не бывают столь необузданны, но здесь это в порядке вещей.

Теперь зрительный зал раскололся на два лагеря. Один лагерь выкрикивал проклятья в адрес мистера Мелбери, другой – в адрес мистера Херткома. Знаменитый комик Друри-лейн, мистер Колли Сиббер, вышел на сцену, надеясь успокоить волнение, но за свои труды получил лишь несколько яблок, метко брошенных ему в голову. Было видно, что лагерь сторонников Херткома проигрывал, ибо их крики заглушались возгласами сторонников Мелбери.

А потом я услышал нечто, что потрясло меня до глубины души.

– Благослови господи Гриффина Мелбери, – выкрикнул кто-то, – и благослови господи Бенджамина Уивера!

Похоже, похвалы Джонсона в мой адрес в газетах тори возымели действие. Вскоре весь зал скандировал: «Мелбери и Уивер!», напрочь заглушив остатки сторонников Херткома, словно мы оба претендовали на место в парламенте. Мелбери встал и помахал рукой публике. Его лицо сияло от радости одержанной победы. Хертком закрыл лицо руками. Скандирование сопровождалось топаньем ног, и вскоре все здание закачалось в безумном ритме буйствующей толпы.

– Вы уверены, что нет повода для беспокойства? – спросил я мисс Догмилл.

Я не раз был свидетелем неистовства театралов и чувствовал, когда толпа могла стать опасной. Мелбери перестал махать рукой и пытался успокоить зрителей, но они не обращали на него внимания. В воздухе, подобно фейерверку, мелькали фрукты, бумага, обувь и шляпы. Публика была на грани настоящего бесчинства.

– Нет, – сказала мисс Догмилл дрожащим от волнения голосом, – теперь я вовсе в этом не уверена. Действительно, я начинаю опасаться за безопасность мистера Херткома, а возможно, и за собственную.

– Тогда идемте, – сказал я.

Остальные члены компании тоже не возражали, и мы покинули помещение довольно поспешно, но без паники, вместе с большинством других зрителей, занимавших ложи. Если хулиганы в партере намеревались разрушить театр, путь они это делают в одиночестве. Люди вполголоса сетовали на неуправляемость низших слоев, с чем Хертком выражал сердечное согласие, яростно кивая, но при этом закрывал лицо носовым платком.

Поскольку наше вечернее развлечение закончилось раньше, чем мы планировали, возник вопрос, куда отправиться. Был необыкновенно теплый для этого времени года вечер, и по всеобщему согласию было решено поужинать на свежем воздухе в Сент-Джеймс-парке. Туда мы и направились, где насладились говядиной и теплым пуншем, греясь у специально зажженных для этой цели факелов.

Хертком изображал горе с мастерством, достойным трагиков Друри-лейн. Несмотря на то, что он бросал взгляды на мисс Догмилл не менее двух-трех раз каждую минуту, он нашел сочувствие у одной из ее компаньонок, бойкого миниатюрного создания с мышастыми волосами и длинным тонким носом. Ее нельзя было назвать самой симпатичной девушкой в городе, но она была чрезвычайно дружелюбной, и мне показалось, Хертком находил ее все более и более привлекательной с каждым выпитым бокалом пунша. После того, как он обнял ее за талию и начал кричать, что милая Генриетта (хотя ее звали Харриет) его единственная пассия и самая лучшая девушка в королевстве, я перестал беспокоиться за его душевное состояние.

Когда Хертком впал в восторженный ступор и был в безопасности, я позволил себе расслабиться и насладиться вечером. Участвуя в беседе, я нашел компаньонов мисс Догмилл приятными, но ничем не примечательными. Никто особенно не вдавался в подробности моей жизненной истории, поэтому я, удовольствия ради, в течение вечера прибавил к ней несколько красочных деталей. Разгоряченный вином и едой, горящими в саду факелами и близостью мисс Догмилл, я почти убедил себя, что это моя жизнь, что я Мэтью Эванс и что мне не придется снимать маску. Теперь я знаю, что был слишком самонадеян, ибо разоблачение должно было наступить, и довольно скоро.

Возможно, если бы я отдавал меньшую дань напиткам, я бы не допустил этого, но после трапезы я оказался наедине с мисс Догмилл в ее экипаже. Она предложила довезти меня до дома, и я был уверен, что другие тоже поедут, но мы оказались в темноте экипажа одни.

– Вы живете неподалеку от меня, – сказала она. – Может быть, вы хотели бы зайти вначале ко мне и подкрепиться?

– С удовольствием, но, боюсь, ваш брат не одобрит моего визита.

– Это и мой дом тоже, – мило сказала она.

Дело приобретало деликатный оборот. У меня давно возникли подозрения, что мисс Догмилл, возможно, не была, скажем так, самым строгим стражем своей добродетели, и хотя я не принадлежал к тем мужчинам, которые противятся соблазну Венеры, она слишком мне нравилась, чтобы позволить ей скомпрометировать себя, пока я выдавал себя за другого человека. Естественно, я не намеревался раскрывать ей свое настоящее имя, но опасался, что, если отвергну ее предложение, могу показаться слишком щепетильным или, что еще хуже, равнодушным к ее чарам. Ничего не оставалось делать, как принять ее предложение.

Мы тотчас прошли в гостиную и, после того как служанка принесла графин с вином, снова оказались одни. В камине пылал жаркий огонь, и были зажжены два канделябра, но мы тем не менее оставались в тени. Я предусмотрительно сел напротив мисс Догмилл, которая устроилась на диване, и сожалел только, что плохо вижу ее красивые глаза, когда мы разговаривали.

– Я недавно узнала, что вы встречались с моим братом, когда он устраивал состязание с гусем, – сказала она.

– Я редко вел себя столь вызывающе, – признался я.

– Вы загадка. Будучи тори, по приезде в город вы ищете поддержки у известного вига. После того, как он вам отказывает, возможно, не самым вежливым образом, вы наносите ему визит, зная, что это приведет его в ярость.

– Мое поведение вызывает у вас гнев? – спросил я.

Она засмеялась:

– Нет, оно меня забавляет. Я люблю своего брата, и он всегда был добр ко мне, но, знаю, он не всегда добр к другим людям. Например, бедный Хертком. Он обращается с ним, как с пьяным дворецким. Не могу не улыбаться, видя человека, который не боится дать ему отпор. Но это меня удивляет.

– У каждого бывают свои причуды, – сказал я вместо объяснения. – То, что я вступился за несчастного гуся, казалось мне в тот момент правильным. Это вовсе не означает, что я не съем лакомый кусок этого гуся на ужин с превеликим удовольствием.

– Знаете, мистер Эванс, – сказала она, – я не встречала еще человека, который бы так мало говорил о себе.

– Вы не правы. Разве только что я не изложил вам свое мнение по поводу гуся и человека?

– Безусловно, однако меня больше интересует человек, чем гусь.

– Мне не нравится говорить о себе. По крайней мере, в присутствии более интересной персоны, например вас. Мне гораздо интереснее узнать больше о вас, чем слушать, как я говорю о том, что мне и без того хорошо известно.

– Я вам рассказала о своей жизни. А вы скрытничаете. Я ничего не знаю о вашей семье, друзьях, вашей жизни на Ямайке. Большинство людей, которых кормит земля, обожают говорить о своих поместьях и владениях. Вы не сказали ничего. Мне кажется, если бы я спросила вас о размере вашей плантации, вы бы не смогли ответить.

Я через силу улыбнулся:

– Вы не похожи ни на одну из знакомых мне дам. Вы желаете, чтобы вас утомляли скучными подробностями.

Мисс Догмилл сидела молча какое-то время. Потом она сделала глоток вина и медленно поставила бокал на столик. Было слышно, как серебряная ножка стукнула о дерево.

– Скажите мне правду. Почему вы пришли к моему брату? – наконец спросила она. Ее голос был строгим и суровым. Я знал: что-то изменилось.

Я изо всех сил старался не показывать, что заметил тревожную перемену в ее тоне.

– Я думал стать агентом по закупкам ямайского табака, – сказал я, повторив неоднократно сказанную ложь, – и надеялся, что ваш брат даст мне несколько советов.

– Сильно в этом сомневаюсь.

– Как выяснилось, ваши сомнения пошли бы мне на пользу, если бы я знал о них до своего визита.

– Но результат вашего посещения мистера Догмилла не мог вас удивить. Слава моего брата как безжалостного дельца должна была дойти до Вест-Индии. В Виргинии едва ли найдется фермер, который не боится его. Вы что, хотите сказать, будто никогда не слышали, что он вовсе не благороден в этом отношении? Вы могли бы обратиться к другому агенту, помельче, который наверняка дал бы вам отличные советы.

– Я хотел обратиться к самому могущественному, – поспешно сказал я – а успехи вашего брата свидетельствуют о его талантах.

Я думал, она задаст мне еще один трудный вопрос, но ошибался.

– Я вас почти не вижу, – сказала она. – Даже когда нагибаюсь вперед.

Я должен был сказать: «Поскольку уже так темно, я должен идти». Но я этого не сделал. Вместо этого я сказал:

– Тогда я сяду на диван рядом с вами.

Так я и сделал. Я сел рядом с мисс Догмилл, чувствуя восхитительное тепло ее тела, поскольку нас разделяло всего несколько дюймов. Не успев сесть, я посмел взять ее за руку. Было такое ощущение, что мой разум оцепенел, а мной целиком овладели мои низшие инстинкты. Желание прикоснуться к ее коже затмило все другие желания.

– Весь вечер я мечтал взять вас за руку, – сказал я. – С той минуты, как впервые вас увидел.

Она ничего не сказала, но не убрала руку. Даже в темноте я разглядел лукавую улыбку на ее лице.

Я ждал поощрения с ее стороны, но мог обойтись и без него.

– Мисс Догмилл, должен вам сказать, что вы самая красивая женщина, которую я встретил за многие годы. Вы очаровательны, и живы, и привлекательны во всех отношениях.

Она не выдержала и засмеялась.

– Это следует воспринимать как настоящий комплимент, – сказала она, – поскольку вы пользуетесь репутацией знатока женщин.

Мое сердце учащенно забилось в груди.

– Я? Репутацией? Я здесь совсем недавно, чтобы иметь репутацию.

Она собиралась что-то сказать, но передумала. Вместо этого она подалась вперед, да, именно так, и поцеловала меня. Мои руки обвили ее стан, и мы слились в восхитительном страстном поцелуе. Все мои планы держаться от нее подальше были забыты, и трудно сказать, до какой степени мы потеряли бы разум, если бы два обстоятельства не положили конец нашим восторгам.

Второе и наименее неприятное из них заключалось в том, что дверь резко открылась, и в комнату ворвался мистер Догмилл с примерно полудюжиной своих друзей с обнаженными шпагами.

Первое же заключалось в том, что за секунду до того, как наше уединение было так грубо нарушено Догмиллом и его товарищами, мисс Догмилл прервала поцелуй и прошептала что-то мне на ухо. Она сказала:

– Я знаю, кто вы, мистер Уивер.

Трудно представить более неудобный момент для того, чтобы Деннис Догмилл и его друзья ворвались в комнату, и я решил, что все это было не иначе как тщательно спланированной ловушкой. Потеряв голову от страсти, я сокрушался, что теперь вынужден намертво сразить брата дамы своего сердца, если не хочу вновь возвратиться в Ньюгейтскую тюрьму.

Я вскочил на ноги и стал осматривать комнату в поисках оружия, с помощью которого можно было победить столько противников, но ничего не нашел.

– Прочь от моей сестры, Эванс! – закричал Догмилл.

Эванс. Он назвал меня Эвансом. Значит, он здесь не для того, чтобы засадить Бенджамина Уивера в тюрьму. Он пришел, чтобы защитить честь сестры. Я с облегчением вздохнул, ибо вышибать из кого-либо дух не требовалось.

– Черт побери, Денни! – вскричала мисс Догмилл. – Что ты здесь делаешь?

– Помолчи. Поговорим позже. И прекрати ругаться. Это недостойно леди. – Затем он повернулся ко мне. – Как вы посмели, сударь, поставить под удар честь моей сестры в моем собственном доме?

– Как ты узнал, что он здесь? – спросила Грейс.

– Мне не понравилось, как он смотрел на тебя на балу, и я велел Молли сообщить мне, если он здесь появится. А теперь, – сказал он мне, – мы больше не потерпим вашей грубости. Мы все джентльмены, которые знают, как следует поступить с человеком, пытавшимся изнасиловать женщину.

– Изнасиловать! – вскричала Грейс. – Это нелепо. Мистер Эванс вел себя как джентльмен во всех отношениях. Я сама его пригласила, и он не совершил ничего предосудительного.

– Я не спрашивал твоего мнения о том, что предосудительно, а что нет, – сказал Догмилл. – Юная леди в твоем возрасте не всегда понимает, когда мужчина ведет себя с ней непристойно. Тебе не о чем беспокоиться, Грейс. Мы с ним разберемся сами.

– Это большая смелость с вашей стороны привести с собой всего шесть человек, – сказал я. – Менее отважный привел бы целую дюжину.

– Язвите сколько угодно, но сила на моей стороне, а не на вашей. Можете поблагодарить меня, что получите только четверть того, что заслуживаете в качестве наказания.

– Вы в своем уме? – сказал я, видя, что он зашел слишком далеко. Человек, за которого я себя выдавал, мистер Эванс, не мог ответить иначе. – Вы можете наказать меня, но сделать это как джентльмен. Я не позволю вам обращаться с собой как со слугой, только потому, что вы привели с собой небольшую армию. Если желаете сказать мне что-то, говорите как человек чести, а если хотите сразиться со мной с оружием в руках, я готов сразиться с вами в Гайд-парке в любое удобное для вас время, если вы не побоитесь.

– В чем дело, Догмилл? – спросил один из его друзей. – Ты нам сказал, что какой-то подлец беспокоит твою сестру. Похоже, этот джентльмен здесь по ее приглашению и требует более уважительного отношения.

– Замолчи, – огрызнулся Догмилл, но такой аргумент никого не убедил.

Остальные стали перешептываться в недоумении.

– Мне это не нравится, Догмилл, – снова сказал тот же человек. – Ты вытащил меня из-за ломберного стола, когда мне улыбалась удача. Это подло – лгать и говорить, что сестра в опасности, когда никакой опасности нет и в помине.

Догмилл плюнул этому человеку в лицо. Речь шла не о каком-то символическом плевке, а о массивном клейком сгустке слюны. Тот приземлился с почти комическим шлепком. Мужчина утерся рукавом камзола, его лицо приобрело цвет сливы, но он ничего не сказал.

Мисс Догмилл стояла прямо, скрестив руки на груди.

– Прекрати плеваться на своих друзей, как мальчишка-школьник, и извинись перед мистером Эвансом, – сказала она строго. – Может быть, он простит тебе эту вспышку гнева.

Я посмотрел на мистера Догмилла и лучезарно ему улыбнулся. Естественно, чтобы поддразнить его. Я знал, что у него связаны руки. Любой мужественный человек вызвал бы меня на дуэль, но он не мог позволить себе ничего компрометирующего до окончания выборов.

Догмилл был похож на кота, загнанного в угол истекающей слюной гончей. Он перебирал в уме возможные варианты. Он пытался найти выход из затруднительного положения, но ничего не приходило на ум.

– Убирайтесь. Сочтемся, когда окончатся выборы.

Я снова улыбнулся.

– Нужно быть негодяем, чтобы не принять великодушно предложенные извинения, – сказал я, обращаясь к присутствующим, – поэтому я принимаю слова мистера Догмилла в духе доброй воли, которую они выражают. А теперь, джентльмены, не могли бы вы оставить нас с мисс Догмилл наедине.

Ее одну насмешила моя острота. На лицах друзей Догмилла отразился ужас, а мускулы мистера Догмилла напряглись до такой степени, что он мог свалиться на пол в припадке.

– Или, – предложил я, – может быть, мне лучше прийти в другой раз, поскольку час уже довольно поздний.

Я поклонился даме и выразил надежду, что скоро вновь увижу ее. После этого я направился к выходу, и мужчины расступились передо мной.

Мне пришлось совершать путь от гостиной до дверей одному, и по пути я встретил симпатичную служанку с удивительно зелеными глазами.

– Ты – Молли? – спросил я.

Она молча кивнула.

Я положил ей в ладонь пару шиллингов.

– Получишь еще столько же в следующий раз, если не скажешь мистеру Догмиллу о моем визите.

Я вышел на улицу, но свободного экипажа нигде не было видно. Я вряд ли мог ожидать, что Догмилл предложит послать своего слугу на поиски экипажа, но тем не менее решил вернуться и обратиться с такой просьбой. Когда я повернулся, то увидел Догмилла, который последовал за мной на улицу.

– Не думайте, что я трус, – сказал он. – Я бы сразился с вами на любых условиях, чтобы дать вам возможность защитить то, что вы опрометчиво называете честью, но не могу себе позволить ничего, что плохо отразилось бы на мистере Херткоме, с которым я столь тесно связан. Когда выборы окончатся, я вас вызову. Тем временем советую вам держаться подальше от моей сестры.

– А если я не последую совету, что вы сделаете? Снова предложите сразиться на дуэли через шесть недель? – Мне доставляло невероятное удовольствие злить его.

Он подошел ближе с намерением испугать меня своими размерами.

– Вы испытываете меня, сударь? Я не могу себе позволить публичную дуэль, но ничто не помешает мне дать вам пинка в зад прямо здесь.

– Мне нравится ваша сестра, сэр, и я буду с ней встречаться до тех пор, пока она этого хочет. Я не намерен слушать ваши возражения и не намерен выносить вашу грубость.

Вероятно, я перегнул палку, ибо в следующий миг лежал на земле в грязи и смотрел на Догмилла, который улыбался, видя мое унизительное положение. Боль в скуле и медный вкус крови во рту говорили о том, куда пришелся удар. Я провел языком по зубам, чтобы проверить, нет ли выбитых.

По крайней мере, в этом мне повезло, так как все были на месте. Меня в большей степени удивила скорость, с которой был нанесен удар, чем его сила. Я знал, что Догмилл необычайно силен, и меня удивило, что он не стал бить изо всех сил. Когда я выступал на ринге, мне не раз приходилось получать подобные удары. Я знал, что человек, способный нанести такой молниеносный удар – я даже не успел заметить его приближение, – мог ударить гораздо сильнее. Он играл со мной.

Или, возможно, не хотел убивать, так как это было рискованно. Он думал, что я богатый купец, а убийство такого человека не могло сойти ему с рук столь же легко, как убийство бродяги или бедняка.

Именно физическая сила Догмилла представляла для меня самую большую трудность. Если бы он не был столь силен, если бы я мог запросто его одолеть, мне не составило бы труда повернуться и уйти, отказавшись от поединка. Я бы сказал себе, что это правильное решение, и больше бы об этом не думал. Но принять такое решение было труднее, зная, что он мог, скорее всего, меня победить. Поэтому больше всего я жаждал нанести ответный удар, поступить как подобает мужественному человеку. Я знал, что буду ненавидеть себя за трусость. Что буду лежать в постели без сна и думать, как я должен был, или мог бы, или хотел бы ответить на его вызов. Но я не мог этого сделать. Я убеждал себя, что не могу этого сделать. Я не мог позволить раскрыться перед Догмиллом.

Я сел и молча смотрел на него какое-то время.

– Вы перешли границу, – сказал я наконец, с трудом выговаривая слова из-за одеревеневшей челюсти.

– Можете ответить тем же, если желаете, – ответил он.

Я выругался про себя. Он знал, что мне не справиться с таким, как он.

– Мое время придет, – сказал я, пытаясь потопить стыд в мыслях о мести.

– Ваше время пришло и ушло, – сказал он.

Он повернулся ко мне спиной и вошел в дом.

 

Глава 19

Грейс знала, кто я. Трудно сказать, какое из одолевавших меня чувств было сильнее – досада или облегчение, что больше не придется ее обманывать. Но как она узнала и что намерена делать теперь, когда ей известно мое имя? К счастью, она сама избавила меня от мучений неизвестностью, ибо на следующее утро я получил от нее записку, в которой она спрашивала меня, не составлю ли я ей компанию, когда она будет собирать голоса. Я понятия не имел, как проводятся подобные мероприятия, и мое любопытство было велико, не говоря о других чувствах. Я тотчас написал ответ, сообщив, что с радостью составлю ей компанию.

После удара Догмилла челюсть болела, но, к удивлению, не распухла и не покраснела, поэтому я не видел причин отказываться от приглашения. Около одиннадцати подъехал экипаж, украшенный сине-оранжевыми вымпелами, цветами кампании Херткома. Однако если я надеялся оказаться в экипаже наедине с мисс Догмилл, то, к сожалению, моим надеждам было не суждено сбыться, поскольку из экипажа, радостно улыбаясь, вышел сам мистер Хертком. В соответствии с законом он должен был лично присутствовать каждый день на избирательном участке, пока шло голосование, но, поскольку выборы в Вестминстере были столь продолжительны, никто не настаивал, чтобы кандидаты испытывали подобные неудобства, и некоторые кандидаты появлялись там лишь на короткое время.

В экипаже я обнаружил мисс Догмилл, в нарядном платье оранжевого и синего цветов. Я устроился напротив нее и улыбнулся. Она тоже улыбнулась, сердечно и лукаво. Ей была известна моя тайна, и я отдал бы полжизни, дабы узнать, что она думает, но знал, что придется ждать, а она специально тянула время.

Не успел экипаж тронуться, как Хертком, не в силах скрыть удивления, сказал, обращаясь ко мне:

– Должен признаться, сударь, я немало удивлен, что вы согласились присоединиться к нам.

– А почему вы удивлены? – спросил я, в свою очередь удивленный его тоном.

– Вы по-прежнему тори, разве не так?

– Я не перешел в другой лагерь.

– И вы по-прежнему поддерживаете мистера Мелбери?

– Буду поддерживать его, пока он остается кандидатом тори.

– Почему в таком случае вы пожелали составить нам компанию? Надеюсь, вы не задумали ничего плохого?

– Нет, – пообещал я. – Я присоединился к вам потому, что желаю вам удачи, мистер Хертком, и потому, что мисс Догмилл попросила меня об этом. Вы сами говорили, что принадлежность к партии не самое главное в жизни. Кроме того, когда вас о чем-то просит такая милая дама, как мисс Догмилл, отказать невозможно.

Херткома не удовлетворили мои объяснения, но, поскольку иных не последовало, ему пришлось довольствоваться предложенными. Мне не нравился появившийся в нем дух конфронтации, но я подумал, что, возможно, в нем борются противоречивые чувства. С одной стороны, ему очень хотелось, чтобы я продолжал противостоять Догмиллу. С другой – ему хотелось, чтобы я перестал ухаживать за сестрой Догмилла, ибо сам имел на нее виды. Тем временем экипаж свернул на Кокспер-стрит и последовал в направлении Ковент-Гардена.

– А как вы определяете потенциальных сторонников? – спросил я.

– Хороший вопрос, – сказал Хертком менее тревожным тоном и с интересом. – Как они это делают?

Мисс Догмилл снисходительно улыбнулась, как учитель рисования, дающий урок дамам.

– Как вам известно, мой брат руководит избирательной кампанией мистера Херткома, поэтому он получает от своих помощников имена и адреса избирателей в Вестминстере.

– Но их, вероятно, не менее десяти тысяч. Нельзя же каждому нанести визит.

– Конечно можно, – сказала она. – Десять тысяч посещений не так уж и много, учитывая, что выборы длятся шесть недель, а желающих принять участие в агитации ради блага своей страны – сотни. Вестминстер отличается от других округов в стране, где голосованием заправляют землевладельцы. Здесь нужны действия.

Я неоднократно слышал о подобных вещах, о том, что крупные землевладельцы и сквайры в графствах диктовали своим арендаторам, как голосовать. Арендаторов, не подчинившихся приказу, могли согнать с земли и разорить. Пару раз в парламенте поднимался вопрос о тайном голосовании, но он сразу снимался с повестки. Какова ценность британских свобод, заявляли члены палаты общин, если человек боится публично признаться, кого он поддерживает.

– Не могу поверить, что столько людей готовы посвятить свое время этому делу, – сказал я.

– Но почему в это трудно поверить? – спросил Хертком, задетый за живое.

– Мне кажется, политика – особенная вещь, в основном люди интересуются политикой в корыстных интересах.

– Вы циник, сударь. Неужели вы не допускаете, что люди заинтересованы в том, чтобы победила платформа вигов?

– А в чем, собственно, заключается платформа вигов, могу я узнать?

– Не вижу смысла обсуждать с вами эту тему, – сказал он с раздражением.

– Я не ищу повода для ссоры. Мне просто интересно услышать, в чем заключается платформа вигов. С моей точки зрения, речь идет о защите интересов людей с новыми деньгами и о препятствовании любым инициативам, которые не ставят целью обогащение за счет остального мира. Если у вашей партии имеется более глубокая идеология, мне было бы чрезвычайно интересно о ней узнать.

– Вы хотите сказать, – спросил Хертком, – что партия тори не стремится к извлечению выгоды, где это возможно?

– Я никогда не рискнул бы этого сказать в отношении любого человека, связанного с политикой. Не могу сказать, что среди представителей тори нет коррупции. Однако мой вопрос касался философской основы вашей партии, а не отсутствия моральных принципов у политиков любых мастей, и меня действительно это интересует.

Было видно, что Херткому нечего сказать. Он не знал и особо не задумывался о том, что значит быть вигом в теоретическом, а не в практическом смысле. Наконец он пробормотал что-то о том, что партия вигов – это партия короля.

– Если ассоциация имеет такое большое значение, – сказал я, – могу предложить назвать партию вигов партией мисс Догмилл, поскольку этого было бы достаточно, чтобы любой разумный человек встал под ее знамена.

– Мистер Эванс пытается польстить мне, но, мне кажется, он сам уже ответил на свой вопрос. Я поддерживаю вигов, потому что моя семья всегда так делала с тех пор, как появились партии. Виги служат моей семье, а моя семья служит вигам. Не берусь утверждать, что это самая честная из партий, но уверена, что любая партия неидеальна. Приходится смотреть на вещи с точки зрения прагматизма. Тем не менее, если бы я могла сделать так, чтобы политика и политики исчезли, я бы не колеблясь это сделала.

– То есть вам не нравится система, которой вы служите? – спросил я.

– Конечно не нравится. Но партии похожи на больших кровожадных львов, мистер Эванс. Они стоят и истекают слюной и облизываются, и, если вы не будете их кормить время от времени, они съедят вас. Вы можете проявить принципиальность и отказаться ублажать зверей, но тогда львы останутся, а вас не будет.

Когда мы вышли из экипажа в Ковент-Гардене, я тотчас отвел Херткома в сторону.

– У нас с вами были дружеские отношения, – сказал я. – Неужели я сделал что-то такое, что переменило ваше отношение ко мне, сэр?

Он смотрел на меня, и его взгляд не был пуст, как обычно.

– Я не обязан быть всем другом.

– Я с вами согласен. Но поскольку вы были моим другом, мне хотелось бы знать, почему вы перестали им быть.

– Разве это непонятно? – сказал он. – Я давно неравнодушен к мисс Догмилл, а вы пытаетесь отвлечь ее внимание на себя.

– Не могу спорить, когда речь заходит о сердечных делах, но, мне показалось, я не скрывал вчера вечером, что увлечен мисс Догмилл. Возможно, вам это не нравилось, но вы не проявляли своей неприязни ко мне.

– Подумав хорошенько, я пришел к заключению, что мне это не нравится, и вы мне тоже не нравитесь, Эванс.

– Я бы отнесся с уважением к тому, что вы говорите, если бы верил вашим словам. Мне кажется, вы что-то скрываете, сударь. Вы знаете, что можете быть со мной откровенны.

Он закусил губу и отвернулся.

– Это из-за Догмилла, – наконец признался он. – Он велел, чтобы я прекратил с вами дружеское общение, сэр. Очень жаль, но это от меня не зависит. Мне сказали, что мы не должны быть в дружеских отношениях, а должны ссориться как можно чаще. Если вы можете оказать мне в этом помощь, то облегчите мою задачу.

– Помощь! – почти закричал я. – Вы просите помочь вам стать моим врагом? Этому не бывать, сэр. Я полагаю, вам пора понять, что если мистер Догмилл что-то от вас требует, не обязательно это выполнять.

Его глаза покраснели, краснота распространялась подобно чуме в Древнем Египте.

– Он меня ударил, – прошептал Хертком.

– Что?

– Он ударил меня по лицу. Ударил меня, как нашкодившего ребенка, и сказал, что на этом не остановится, если я не буду помнить, что мы должны выиграть место в палате общин, а эта цель едва ли достижима, если я буду поддерживать дружеские отношения с врагом.

– Вы не должны позволять обращаться с собой подобным образом, – сказал я злым шепотом.

– Разве у меня есть выбор? Я не могу ему перечить. Я не могу его ударить в ответ. Мне ничего не остается, как терпеть его издевательства, пока я не выиграю выборы. После этого я сделаю все, чтобы освободиться от него.

– Понимаю, – кивнул я. – Вы должны позволить ему добиться своей цели, но это не значит, что мы должны подчиняться его воле. Можете сказать, что наговорили мне кучу колкостей, а я вам, и правды он не узнает. В присутствии мисс Догмилл можете грубить мне сколько пожелаете, я не обижусь.

Мне даже показалось, что Хертком готов был меня обнять. Но он только улыбнулся широко и искренне, как младенец, схватил мою руку и долго ее тряс.

– Мистер Эванс, вы настоящий друг. После выборов, когда я разорву свою связь с Догмиллом, я докажу вам, что значит признательность Альберта Херткома.

Меня тронули его слова, хоть я и не был его настоящим другом. Я мог без колебаний погубить его, если бы это было необходимо для достижения моей цели. Я мог бы в определенных обстоятельствах ударить Херткома по лицу, несмотря на то, что смотрел на мир иначе, чем Догмилл.

Сбор голосов оказался странным и прелюбопытным ритуалом. У мисс Догмилл был листок бумаги, на котором были написаны имена избирателей. Также было указано, известны ли политические симпатии мистеру Догмиллу. В большинстве случаев они были неизвестны. Я не понимал, как можно было послать такую симпатичную девушку в столь опасную часть города, но вскоре мое недоумение было развеяно. Мы посетили лавку некоего мистера Блэксмита, аптекаря по профессии. На вид ему было около пятидесяти, и годы оставили на нем свой след. Когда мы вошли, мне показалось, что он за всю свою жизнь не видел никого прекраснее мисс Догмилл.

– Сэр, – начал с порога мистер Хертком, – вы уже приняли участие во всеобщих выборах?

– Еще нет, – ответил он. – Никто еще не приходил.

– Ну вот мы к вам и пришли, – сказал виг. – Я Альберт Хертком.

Аптекарь так сильно втянул в себя щеки, что его лицо стало из лилового красно-лиловым.

– О Херткоме я еще не слышал. А вы, собственно, кто будете?

Мисс Догмилл мило улыбнулась и сделала реверанс, демонстрируя цвета своего платья.

– Мистер Хертком – сине-оранжевый кандидат, – сказала она.

Аптекарь застенчиво улыбнулся:

– Сине-оранжевый? Думаю, это хорошие цвета. А что вы можете предложить мне за мой голос?

– Справедливость и свободу, – сказал мистер Хертком. – Свободу от тирании.

– У меня этого добра и без того хватает, не знаю, куда его девать. Может, что-нибудь еще?

– Полшиллинга, – предложила мисс Догмилл.

Аптекарь в задумчивости почесал редкие остатки волос на макушке.

– Откуда мне знать, может, другие предложат большую цену?

– Вполне возможно, а могут и ничего не предложить, – сладким голосом сказала мисс Догмилл. – Полно, сударь. Если проголосуете за мистера Херткома, я готова пойти с вами на избирательный участок прямо сейчас. Я подожду, пока вы не проголосуете, и сама вложу вам деньги в руку. – Она подошла к нему и вложила свою руку в его. – Вы хотите, чтобы я пошла с вами?

Шея аптекаря стала пунцовой, а затем краска залила его лицо и голову.

– Гильберт! – громко позвал он. Из задних комнат прибежал мальчик лет десяти или одиннадцати. – Я иду осуществлять гражданские свободы, дарованные мне Англией, – объявил старик. – Следи за лавкой, пока я не вернусь. Помни: я знаю здесь каждый пузырек. Если что-нибудь пропадет, получишь по первое число, когда я вернусь. – Потом он посмотрел на мисс Догмилл. – Я готов, ведите меня, дорогая.

Было очевидно, что продолжать сбор голосов без мисс Догмилл не имело смысла, поэтому мы с мистером Херткомом последовали за счастливой парой на большую площадь, где был устроен избирательный участок, и встали в очередь вместе с другими избирателями. Мисс Догмилл подвела старого аптекаря к учетчику голосов, который следил за доступом в кабины для голосования и распределял, кто в каком порядке будет голосовать. Хотя эти люди должны были быть неподкупны, ей не потребовалось и двух минут, чтобы убедить его прибавить данного избирателя к общему счету. Тем временем она вела оживленную беседу с аптекарем, будто для нее это было обычным делом. Хертком неловко переминался с ноги на ногу, стараясь не встречаться со мной взглядом, хотя было видно, что ему хочется поговорить. Мои попытки поговорить на какую-нибудь нейтральную тему ни к чему не привели.

Наконец аптекарь подошел к кабине для голосования. Мисс Догмилл была с ним, ожидая снаружи, мы тоже подошли поближе, чтобы слышать, что происходит внутри. Это был наилучший способ убедиться, что полшиллинга не будут потрачены зря.

Человек в кабине попросил аптекаря назвать свое имя и адрес, а затем, сверив эти сведения со списком избирателей, спросил, за какого кандидата он хочет проголосовать.

Аптекарь выглянул из палатки, бросив взгляд на платье мисс Догмилл.

– Я голосую за оранжево-синего, – сказал он.

Чиновник, отвечающий за выборы, безразлично кивнул:

– Вы отдаете голос мистеру Херткому?

– Я отдаю голос мистеру Кокскому, если он оранжево-синий. Симпатичная леди в платье такого же цвета обещала дать мне за это монету.

– Тогда Хертком, – сказал чиновник и махнул рукой, давая понять, что аптекарь может идти, дабы колесо английских гражданских свобод беспрепятственно крутилось дальше.

Аптекарь вышел наружу, и, как и было обещано, мисс Догмилл вложила ему в руку монету.

– Спасибо, дорогая. А теперь не желаете ли отделаться от этих щеголей политиков и выпить со мной чашку шоколада?

Мисс Догмилл сказала, что с радостью бы это сделала, но ее долг – продолжать сбор голосов. После встречи с ней старик стал и богаче, и счастливее.

Не все люди в списке были столь любезны. Следующий человек, которого мы посетили, торговец свечами, сообщил, что он сторонник Мелбери, и послал Херткома к черту. Для пущей убедительности он с грохотом захлопнул за нами дверь. Другой заставил нас купить обед в его забегаловке, а когда мы заплатили, утер лицо салфеткой, улыбнулся и сообщил, что уже проголосовал, а за кого, не скажет. Однако он поблагодарил за то, что мы отведали его баранины. Наконец мы нанесли визит крепкому молодому мяснику. Его руки были все в крови, словно перед самым нашим приходом он доставал внутренности только что убитого животного. Он окинул мисс Догмилл таким плотоядным взглядом, что если бы я не маскировался, то врезал бы парню за одно это.

– Вам нужен мой голос? – спросил он. – Я слышал, такие вещи не делаются даром.

– Мистер Хертком будет рад выразить вам свою признательность, – сказала она.

– Мне плевать на признательность этого костлявого парня, – сказал он. – Я хочу поцелуй.

Хертком открыл рот, но ничего не смог сказать. Грейс посмотрела на мясника.

– Очень хорошо, – сказала она. – Если проголосуете за мистера Херткома, я непременно вас поцелую.

– Тогда пошли голосовать, – сказал он, вытирая руки о фартук.

И мы снова отправились на площадь, где мисс Догмилл снова убедила учетчика пропустить ее протеже без очереди. Она не отходила от мясника, пока тот не проголосовал, оставаясь необыкновенно веселой, общаясь с человеком столь низкого положения. После голосования мясник подошел к мисс Догмилл и обнял ее за талию.

– Где обещанный поцелуй, красотка? – спросил он. – И не забудь пустить в дело язык.

Прямо там, на глазах у всех, она поцеловала его в губы. Он притянул ее к себе, пытаясь приоткрыть ее рот, и положил руку ей на грудь. Это привело толпу в полный восторг, в особенности тех, кто держал вымпелы цветов мистера Мелбери.

Грейс попыталась вырваться из его объятий, но он держал ее крепко. Он начал грубо стягивать с нее платье, словно собираясь раздеть ее посредине Ковент-Гардена. Какой-то сторонник Мелбери дико заорал: «За Мелбери!» – очевидно решив, что этот грубиян был тори, который таким образом хотел оскорбить Херткома. Ему в голову не пришло, что этот человек продал свой голос и теперь решил, что ему позволено насиловать женщину.

У меня не было желания привлекать к себе внимание, но, видя, что другого выхода нет, я бросился вперед и вырвал Грейс из тисков дикаря. Она тяжело дышала и отшатнулась назад, пытаясь в то же время привести в порядок свое платье. Мясник тем временем подошел и схватил меня. Без сомнения, на его стороне были молодость и телосложение, и он был настроен крайне решительно.

– Нет ничего слаще потаскухи от партии вигов. А ты отойди, старичок, – сказал он мне, – если тебе не нравится вкус собственной крови у себя во рту.

Наверное, стоило было поискать более мирного решения, но после стычки с Догмиллом прошлой ночью я не собирался пасовать перед этим молодчиком. Поэтому я схватил его за волосы и дернул изо всей силы, повалив на землю. Я встал ему на грудь одной ногой и стал давить, пока не почувствовал, что его ребра прогибаются. Потом я убрал ногу с груди и пинал его ногами до тех пор, пока не увидел, что он не может встать. Он мычал и делал отчаянные попытки вырваться, поэтому я пнул его еще раз, из чистого удовольствия. Потом я поставил его на ноги и толкнул в спину, чтобы придать ускорение. Парень был молодцом. Он обрел равновесие и побежал прочь не оглядываясь.

Мой поступок был встречен одобрением толпы, поэтому я поклонился в знак признательности, ибо знал, что, если не сделаю этого, толпа может быстро сменить милость на гнев. Каким-то образом весть о том, что Мэтью Эванс оказал услугу кандидату тори, разнеслась быстро, поскольку снова раздались возгласы в поддержку Мелбери. Я бросил взгляд на Грейс. Она выглядела смущенной и растерянной, но не напуганной. Однако мистеру Херткому было явно не по себе. Я понял, что на сегодня сбор голосов окончен.

Не могу найти слов, чтобы описать все разочарования того дня. Я хотел только одного – остаться с мисс Догмилл наедине и заключить ее в свои объятия и, возможно, узнать, что ей известно обо мне и что она намерена с этим делать. Вместо этого я вынужден был проводить часы в обществе своего соперника, в то время как всякие низкие типы безжалостно ее лапали. Поэтому я облегченно вздохнул, когда она сказала своему кучеру, что так как мистер Хертком живет поблизости, его следует довезти до дома первым. Это не вызвало восторга у мистера Херткома, но он не выразил вслух своего неудовольствия. После того как он вышел, мисс Догмилл предложила зайти в ближайшую кофейню, где подавали горячий шоколад, и я хранил молчание, пока мы не устроились за столиком.

– Как вам понравился сбор голосов? – спросила она, опустив глаза.

– Не очень понравился. Как ваш брат позволяет вам подвергать себя подобной грубости?

– Он не стесняется выставлять напоказ собственную грубость. Хотя, если бы он оказался там, он не проявил бы к этому мяснику такого милосердия, как вы. Я стараюсь оберегать его от наиболее отталкивающих подробностей того, с чем приходится сталкиваться женщине во время сбора голосов, иначе он запретил бы мне в этом участвовать. Я разработала массу ухищрений, чтобы он не узнал, насколько опасно может быть это занятие для женщины. Видите ли, это единственное участие в политике, которое мне дозволено, и я не хочу лишиться и этой возможности.

– А что было бы, если бы Догмилл узнал правду?

Мисс Догмилл закрыла глаза.

– Два года назад плотник, которому мой брат задолжал, потерял терпение. Это был не самый привлекательный человек на свете, но Денни должен был ему больше десяти фунтов, на которые тому надо было кормить семью. Иногда Денни не платит торговцам, просто чтобы доставить себе удовольствие, глядя на то, как они страдают и нервничают. Это был как раз такой случай. По-моему, плотник понимал, что мой брат издевался над ним, как ребенок издевается над пойманной им лягушкой. Итак, он послал Денни записку, в которой написал, что если тот не заплатит, то он получит свои деньги не мытьем, так катаньем. Он обещал, что схватит меня на улице и будет держать в заложниках, пока справедливость не восторжествует.

– Полагаю, ваш брат был взбешен.

– Да. Он пошел к плотнику, избил его жену до бесчувствия, а потом избил до бесчувствия и его самого. Потом взял банкноту в десять фунтов, плюнул на нее и засунул ее в рот плотнику. Он даже попытался протиснуть банкноту ему в горло, чтобы тот подавился собственными деньгами. Я все это видела своими глазами, так как, дабы убедить брата, что меня похитили, плотник пригласил меня к себе домой, зная, что я симпатизировала ему, и попросил быть посредником. – Она тяжело вздохнула. – Я хотела прекратить это зверство, но, если он выходит из себя, остановить его не может ничто. Я бы не хотела, чтобы он потерял над собой контроль посреди Ковент-Гардена в присутствии толпы избирателей.

– Понимаю ваши чувства.

– У меня сложилось впечатление, что вы владеете своими эмоциями гораздо лучше, и благодарю за ваше вмешательство сегодня. Не могу сказать, что мне угрожали впервые, но гораздо лучше, когда рядом есть кто-то, кто придет на помощь.

– Для меня удовольствие услужить вам.

Я был поражен, когда она протянула руку и нежно прикоснулась пальцами к моей челюсти там, куда меня ударил Догмилл.

– Он сказал мне, что ударил вас, – сказала она тихо. – Наверное, вам было трудно удержаться и не ударить его в ответ.

Я тихо засмеялся:

– Я не привык бегать от мужчин вроде вашего брата.

– Вы не привыкли к таким людям, как мой брат. Никто не привык. Но я сожалею, что вам досталось.

– Не сожалейте, – сказал я раздраженно. – Я позволил ему это сделать.

Она улыбнулась:

– Я не сомневаюсь в вашей смелости, сударь. Всякий, кому известно ваше имя, не сомневался бы. Думаю, если бы мой брат знал, кто вы, он бы тоже не решился.

– Поскольку вы затронули эту тему, я бы с удовольствием продолжил ее обсуждение.

Она отпила шоколаду из чашки.

– Откуда я узнала? Чтобы узнать это, я сделала самую удивительную вещь – посмотрела вам в лицо. Я видела вас раньше, сударь. Я всегда наблюдала за вашими поступками. В отличие от других, меня не так легко ввести в заблуждение новым костюмом и новым именем, хотя, должна признать, маскировка исполнена блестяще. Когда вы пришли повидать моего брата, я тотчас поняла, что мне знакомо ваше лицо, и не успокоилась, пока не догадалась. Мне показалось, что вы необыкновенно похожи на Бенджамина Уивера, но я не была уверена, пока не потанцевала с вами. Вы двигаетесь как боксер, сударь. Кроме того, всем известно, что вы поранили ногу, и, боюсь, травма вас выдает.

Я кивнул:

– Но вы ничего не рассказали брату.

– Поскольку за вами не пришли констебли, можно заключить, что брату я ничего не сказала.

– Вы думаете, он не догадается?

– Как он может догадаться? Вряд ли он вас когда-либо видел, ну то есть одетым в ваше обычное платье. Поэтому не вижу причины, по которой он мог бы заподозрить, что вы выдаете себя за другого человека. От Херткома он узнал, что в театре скандировали имена Мелбери и Уивера. Он ругал почем зря тори и якобитов, а также евреев и старую аристократию в целом, но ни разу не упомянул вашего имени, то есть мистера Эванса. И, уверяю вас, его ничто не сдерживало.

– По крайней мере, это радует. Но теперь, когда вы знаете, кто я, что вы намерены делать?

– Пока не знаю, – покачала она головой. Она потянулась и положила руку, затянутую в перчатку, на мою руку чуть выше запястья. – Сначала скажите мне, зачем вы пришли к нему?

Я вздохнул:

– Не знаю, следует ли мне это делать.

– Можно, я попробую угадать?

Что-то в ее тоне меня насторожило.

– Конечно.

Она отвела взгляд, а потом посмотрела прямо мне в глаза. Ее глаза были цвета янтаря, в тон ее платью. Было видно: то, что она собиралась сказать, давалось ей нелегко.

– Вы думаете, что это он убил этого человека, Уолтера Йейта, и возложил вину на вас.

Я лишился дара речи и только смотрел на нее.

– Да, – сказал я срывающимся на шепот голосом. – Откуда вы это знаете?

– Это единственное заключение, к которому я могла прийти. Видите ли, если бы вы действительно убили этого человека, в чем вас обвиняют, вам бы не был нужен мой брат. Вам не было бы нужды в переодевании. Единственное, для чего вы могли пойти на такой риск, – это чтобы доказать свою невиновность. Насколько я понимаю, вы ищете убийцу Йейта.

– Вы очень умная женщина, – сказал я. – Из вас получился бы отличный ловец воров.

Она засмеялась:

– Вы первый человек, который мне это говорит.

– Теперь вы знаете все мои тайны.

– Далеко не все.

– Не все, это правда.

– Но я знаю, вы думаете, что мой брат связан со смертью Йейта.

Я кивнул:

– Значит ли это, что между нами вбит клин?

– Меня не радует, что моего брата обвиняют в столь ужасном преступлении, но я вовсе не исключаю возможность того, что он может быть виновен. Он по-своему очень хорошо ко мне относится, и я люблю его, но если он виновен, то должен быть наказан, вместо того чтобы отправлять на виселицу невинного человека. Я вас не осуждаю – вы пытаетесь реабилитировать себя. Вам приходится это делать. На самом деле… – Она подняла чашку и поставила ее на место. – На самом деле, – повторила она, – я думаю, ваши подозрения не лишены оснований.

У меня по коже побежали мурашки, как в театре, когда на сцене должно произойти что-то важное. Я наклонился к мисс Догмилл:

– Почему вы так говорите?

– Потому что… – Она замолчала, отвела глаза, а затем снова посмотрела на меня. – Потому что Уолтер Йейт приходил к моему брату за неделю до того, как, говорят, вы его убили.

Уже довольно долгое время я действовал, исходя из предположения, в правоте которого был более чем уверен, что Догмилл организовал убийство Йейта, поэтому, не знаю почему, это признание так удивило и восхитило меня. Возможно, это объяснялось тем, что я подошел близко к доказательству своей правоты. Хотя Элиас верно говорил, что только одно доказательство мне не поможет, я был доволен собой.

– Расскажите мне все, что знаете, – попросил я мисс Догмилл.

И она рассказала. Она объяснила, что, как я уже заметил, у нее была привычка следить за тем, кто приходит к ее брату, поэтому ее удивило, когда однажды она увидела в гостиной плохо одетого рабочего. Он не был разговорчив и сказал только, как его зовут и что он пришел к мистеру Догмиллу по делу. Он был вежлив и скован. Чувствовал себя он явно не в своей тарелке, что неудивительно, поскольку он был докером, сидевшим в гостиной самого богатого торговца табаком в королевстве.

– Мне это посещение показалось странным, – сказала мисс Догмилл, – но потом я вспомнила, что шли споры о заработной плате между рабочими объединениями и что Йейт был главой одной из таких группировок. Я подумала, что брат специально пригласил Йейта к себе домой, чтобы тот почувствовал себя неловко, будучи вырванным из привычной обстановки.

– И что вы подумали, узнав, что Йейт убит?

– Вначале ничего, – сказала она. – Я прочитала, что вы были арестованы за это преступление. Единственное, о чем я подумала, – о том, что ваша жизнь сопряжена с риском и что вам приходилось не раз прибегать к насилию. Только обнаружив, что вы преследуете моего брата, я задумалась о роли, которую он мог сыграть в этом деле. До меня дошло: то, что я приняла за смущение от пребывания в богатом доме, могло иметь совершенно иную причину. Не знаю, что именно Йейт хотел обсудить с моим братом, но думаю, если вы это узнали, это могло бы вам помочь.

– Почему вы мне все это рассказываете? – спросил я. – Почему вы встаете на мою сторону и выступаете против своего родного брата?

Мисс Догмилл покраснела:

– Он мой брат, это правда, но я не стану его защищать, если речь идет об убийстве. Тем более если за это должен расплачиваться другой человек.

– Тогда вы поможете мне узнать то, что позволит мне восстановить свою честь?

– Да, – прошептала она.

Впервые после ареста я почувствовал нечто вроде радости.

 

Глава 20

Я не собирался снова наведываться к вдове Йейта столь скоро, но отправился туда в тот же вечер, не желая попусту тратить время. Я был близок к какому-то важному открытию, я чувствовал это, и мне казалось, она может мне помочь. Я застал ее со спящим ребенком на руках, греющейся у горячей плиты. Литтлтон тоже был там, и его немало удивил мой визит. Он открыл дверь, держа оловянную миску, наполненную горохом с бараньим жиром, и с зажатым во рту ломтем хлеба.

– Для человека, за чью голову дают сто пятьдесят фунтов, – сказал он, не выпуская хлеб изо рта, – вы посещаете эту часть города с удивительной регулярностью.

– Боюсь, мне нужно поговорить с миссис Йейт, – сказал я и прошел внутрь, не дожидаясь приглашения.

Миссис Йейт не сводила глаз с ребенка, она качала его, ворковала и целовала. Она не подняла головы и не взглянула на меня.

– Этот младенец даже не замечает твоего присутствия. – Литтлтон выплюнул хлеб на тарелку. – Положи его да поговори с Уивером, чтобы он не мог задерживаться здесь долго. – Он повернулся ко мне. – Не хочу, чтобы эти ищейки из мирового суда заявились сюда и сказали, что мы дали вам убежище. Лично я против вас ничего не имею, но, знаете, находиться поблизости от вас в наши дни опасно. Насколько я понимаю, у вас дело, так кончайте с ним и поскорее уходите.

Я подвинул стул поближе к вдове и сел.

– Мне нужно узнать одну вещь. Мистер Йейт посещал Денниса Догмилла за неделю до того, как был убит. Вы не знаете, зачем они встречались и что обсуждали?

Она продолжала качать своего ребенка, ворковать и целовать. Литтлтон пнул ее стул ногой, но она не отреагировала.

– Пожалуйста, – сказал я. – Это важно.

– Для меня не важно, – сказала она. – Не важно, потому что я не могу сказать, чего не знаю, и они ничего не могут со мной сделать, если я ничего не знаю.

– Кто не может? – спросил я.

– Никто. Никто не может сказать, что я чего-то не сказала. Я ничего не сказала, потому что ничего не знаю.

– О чем именно вы ничего не сказали? – спросил я серьезно, но мягко.

– Ни о чем. Вы что, не слышали?

– Эй, он тебя слышал, – сказал Литтлтон. – Он слышал, как ты сказала худшую ложь со времен Адама и Евы. Женщина, скажи ему, что знаешь, иначе у нас у всех будут большие неприятности.

Она покачала головой.

Литтлтон подошел к ней и нагнулся. Он прикоснулся к ребенку.

– Послушай меня, любовь моя, они ничего тебе не сделают только потому, что ты знаешь, что знал Йейт. Но если ты не скажешь Уиверу то, что ему надо, они могут прийти и забрать у тебя ребенка и отдать его в работный дом, где он и дня не проживет без своей мамочки.

– Нет! – закричала она, прижала ребенка к груди, вскочила и отбежала в угол комнаты, словно так могла защитить его от всех зол на свете.

– Эй, это правда. Если ты ему не поможешь, он не сможет помочь тебе, и один Бог знает, что станет с твоим ребенком. – Литтлтон посмотрел на меня и подмигнул.

Я хотел ему возразить. Несмотря на огромное желание выведать ее секреты, я никак не мог согласиться на такой жестокий способ получения сведений. Но не успел я открыть рот, как миссис Йейт сдалась.

– Хорошо, тогда я скажу, – сказала она, – но вы должны пообещать, что защитите меня.

– Клянусь, мадам, если вам будет грозить беда из-за того, что вы мне расскажете сегодня, я не пожалею ни своих сил, ни своей жизни, пока не увижу, что вы и ваш ребенок в безопасности.

Это обещание, несмотря на его романтичность, успокоило ее. Она снова села на стул. Воцарилась тишина. Литтлтон начал что-то бормотать себе под нос, по всей видимости ругательства, но я поднял руку. Я знал, что она заговорит, не было нужды пугать ее еще больше.

Я был прав, так как через какое-то время она начала говорить.

– Я говорила ему, – сказала она, – я говорила ему, что это до добра не доведет, но он меня не послушался. Он думал, то, что он узнал, ценно, как золото, и если бы он понял, что с этим делать, то непременно стал бы богатым. Я знала, что он ошибается. Клянусь вам, я сказала, что он умрет прежде, чем разбогатеет. И была права.

– Что он узнал? – спросил я.

Она покачала головой:

– Он хотел встретиться с человеком из парламента. Человеком в оранжево-синем.

– Херткомом, – сказал я.

Она кивнула:

– Ага. Уолтер считал, что должен рассказать это ему, но человек не захотел с ним встречаться. А Догмилл захотел. Уолтер не доверял Догмиллу, совсем не доверял. Он знал, что Догмилл за человек, но было ясно, что либо он говорит с Догмиллом, либо ни с кем не говорит. А он мечтал разбогатеть. Поэтому он и пошел к Догмиллу.

– О чем они говорили? Что, по его мнению, могло сделать его богатым?

– Уолтер сказал, он знает, что кто-то выдает себя не за того человека. Кто-то из оранжево-синих был на самом деле заодно с бело-зелеными. Он знал имя этого человека и решил, что Догмилл тоже захочет его узнать.

Я вскочил на ноги. Если я правильно понял то, что только что услышал, я не мог бездействовать.

– Вы хотите сказать, мистер Йейт знал, что в среде вигов был шпион тори?

– Ну да, – кивнула она.

– И мистер Йейт знал имя этого шпиона?

– Он сказал, что знает. Он сказал, это важный человек. И он сказал, что оранжево-синий наделает в штаны со страху, когда узнает, что среди них есть якобит.

Литтлтон вынул изо рта трубку и выпучил глаза.

– Якобит? – спросил он.

– Он так сказал, – кивнула она. – Среди них был якобит, и он знал его имя. Не могу сказать, что разбираюсь в политике, но, я знаю, этого достаточно, чтобы отправиться на виселицу. И я знаю, что если человек выдает себя за одного, а на самом деле он якобит, он способен сделать кое-что похуже, не то что убить докера, чтобы сохранить свою тайну.

Мы с Литтлтоном с изумлением посмотрели друг на друга.

– Не просто тори, а шпион якобитов, – сказал я вслух, – среди вигов.

– Важный виг, – сказал Литтлтон. Он повернулся к миссис Йейт. – Надо было тебя послушаться, любовь моя. Есть вещи, которых лучше не знать.

– Ага, – сказала она. – После того, как мистер Догмилл сам сюда пришел, я решила, что никому больше ничего не скажу.

– Что ты говоришь? – вскричал Литтлтон. – Догмилл приходил сюда? Когда?

– Сразу после того, как я схоронила Уолтера. Он ворвался, чуть дверь не снес, сказал, что не знает, известно ли мне, что знал Уолтер, или нет, но если я что-то знаю и скажу об этом кому-нибудь, то он устроит так, что я буду лежать в могиле рядом с мужем. – Она посмотрела на Литтлтона. – Потом он схватил меня за укромное место и сказал, что бедная вдова принадлежит любому мужчине, который ее захочет, и что я должна это помнить, если хочу остаться в живых.

Я думал, что увижу гнев на лице Литтлтона, но он лишь отвел глаза.

– Закон в руках тех, у кого деньги, – сказал он тихо. – Они могут делать что хотят. Они могут брать что хотят, или, по крайней мере, так думают. – Он встал, подошел к миссис Йейт и поцеловал ее в щеку. – Тебе досталось, любовь моя. Больше этого не будет, я позабочусь.

Я позавидовал выдержке Литтлтона. Сам я вовсе не был так спокоен. С каждым днем мысль о бегстве из страны соблазняла меня все больше и больше.

Больше мне ничего не удалось узнать. Миссис Йейт не знала ни имени, ни положения шпиона. Она лишь знала, что он был важным вигом. Когда я закончил свои вопросы, она легла в постель, а Литтлтон открыл бутылку на удивление неплохого красного вина. Желание выпить пересилило его намерение поскорее избавиться от моего общества.

– Как Йейт мог узнать об этом? – спросил я.

– Не знаю, – покачал головой Литтлтон. – В доках полно парней, которые могут поднять стакан за короля за морем, но это все пьяные разговоры. Не думаю, что Йейт был связан с якобитами достаточно тесно, чтобы выведать такую тайну.

– Но выведал ведь.

– Ага, – согласился он. – И что теперь? Что вы теперь будете делать с этими сведениями, которые выжали из моей женщины?

– Не знаю, – покачал я головой, – но что-нибудь сделаю. Именно это я и искал – что-то, чего боится Догмилл. Думаю, наконец я это нашел. По крайней мере, я на правильном пути. Я уже близок, Литтлтон. Очень близок.

– Вы близки к смерти, вот что я вам скажу, – сказал он. – Надеюсь лишь, что вы не сведете в могилу вместе с собой и нас.

 

Глава 21

Возвратясь домой, я выпил большую часть бутылки портвейна, чтобы успокоиться, и просмотрел скопившуюся за день почту. Я стал получать приглашения на пикники, вечеринки и ассамблеи. Люди, встречавшие в газетах имя Мэтью Эванс, желали со мной познакомиться, и хотя это не могло не льстить мне в какой-то мере, я отклонял все приглашения. Я достиг, чего хотел, с помощью репутации мистера Эванса, и у меня не было желания делать его еще более заметной фигурой.

Гораздо больший интерес представляла записка от Гриффина Мелбери, в которой сообщалось, что он нанесет мне визит около десяти часов. Как раз вовремя, подумал я. Или, может быть, вовсе не вовремя, не мог решить я. Мой разум уже был затуманен вином, и я не был уверен, что смогу сформулировать вопросы, которые хотел ему задать.

Экипаж Мелбери прибыл, когда часы пробили ровно десять. Он вошел и радостно со мной поздоровался, но от угощения отказался.

– Вы слышали сегодняшний счет? – спросил он. – Сто девяносто девять за Херткома и двести двадцать за нас. Мы опережаем почти на сто голосов, а выборы начались всего пять дней назад. Я чувствую вкус победы, сударь. Я его чувствую. Говорю вам: людям в Вестминстере надоела коррупция этих вигов, продавших за большие деньги душу нации. Но не время отдыхать. Есть одно дело, мистер Эванс, и, так как вы выразили готовность помочь парии тори, я подумал, вы захотите мне помочь.

– Сочту за честь, – сказал я, пытаясь скрыть свое недоумение.

Меня вывела из равновесия не неожиданность предложения, а фамильярность, с которой Мелбери обращался со мной. Да, я желал ему понравиться, и вот он обращается со мной как с другом. Да, я желал сделать его своим союзником, и вот он им становится. Я не мог разобраться в своих чувствах. Я не любил его, но не так сильно, как мне бы того хотелось. Мелбери был чопорен, как многие представители старой знати, но он не был ни жестким, ни жестоким, ни нетерпимым, и пусть я не разделял его политических взглядов, он страстно в них верил.

Я успокаивал себя тем, что судьба была благосклонна к Мелбери и что он, похоже, выиграет место в парламенте. Я тешил себя надеждой, что, когда я открою ему свое настоящее имя и расскажу все, что мне известно о коррупции вигов, он сделает все, что в его силах, чтобы мне помочь. То, что он был чересчур самодовольным (да и, сверх того, человеком, женившимся на Мириам), не шло в счет. Итак, мы сели в его экипаж, и тот двинулся, грохоча, в сторону Ламбета.

Мелбери что-то пробормотал себе под нос, потом кашлянул и фыркнул:

– Послушайте, Эванс. Вы мне чрезвычайно нравитесь, иначе я бы не попросил вас поехать со мной, но должен вам кое-что сказать.

– Разумеется, – сказал я, чувствуя некоторую неловкость.

– Я знаю, что в колониях другие порядки и что вы не хотели никого обидеть. Уверяю, я вовсе не обиделся и не рассердился. Просто хочу дать вам дружеский совет.

– Окажите честь, – сказал я.

– Видите ли, не принято танцевать с чужими женами.

У меня схватило живот.

– Мистер Мелбери, не думайте, что я…

– Прошу вас, – сказал он с напускной веселостью. – Я не приму никаких оправданий или извинений. Я сказал вам об этом, чтобы уберечь вас от неприятностей в будущем, если вам попадется менее либерально настроенный джентльмен. Или, говоря точнее, не столь обожающий свою жену. Я вас удивил? Думаю, это не преступление, если мужчина души не чает в своей жене.

– Я тоже так думаю, – холодно сказал я.

– Насколько я понимаю, одна из причин, которая привела вас в Лондон, – это желание найти достойную жену?

– Возможно, – сказал я.

– Я считаю брак нормальным и правильным делом. Я нисколько не сожалею о женитьбе, скорее, она приносит мне новые радости каждый день. Но танцы с потаскушками из партии вигов вроде Грейс Догмилл или с чужими женами ни к чему хорошему вас не приведут. Возможно, я не прав, затеяв этот разговор, не знаю. Я лишь хотел вас предостеречь. Хотя, признаюсь, я ревную, когда дело касается моей красавицы Мэри, – сказал он со смехом.

– Прошу прощения… – начал я.

– Нет, нет, не извиняйтесь. Больше не будем говорить об этом. Забудем. Договорились?

Этот мерзавец читает мне нотации за то, что я пошел танцевать с Мириам, а сам украл ее у меня. Больше всего мне хотелось пронзить его шпагой, но только он мог спасти мою жизнь.

– Договорились, – сказал я, радуясь, что он не мог видеть мое лицо в темном экипаже.

Какое-то время он сидел молча. Мне тоже не хотелось разговаривать, но вскоре молчание начало меня тяготить.

– Могу я спросить, почему вы решили оказать мне честь своим приглашением? – спросил я наконец.

– Вы выразили желание принять участие в этой гонке, – напомнил он.

– Это так. И мое желание искренне, однако, думаю, не каждый человек, выразивший такое желание, удостаивается чести отправиться на экскурсию с мистером Мелбери.

– Вы правы, но не все желающие спасали меня от хулиганов-вигов, поэтому они мне нравятся меньше, чем вы, Эванс. У вас не занят вечер послезавтра?

– Кажется, нет, – сказал я.

– Тогда я его займу. Я устраиваю небольшой ужин, на котором вы можете встретить интересных для вас людей. Прошу вас принять мое приглашение.

Я знал, что мое присутствие будет для Мириам невыносимо, но если я хотел укрепить дружбу с Мелбери, то не мог себе позволить не принять столь великодушное приглашение. Я должен был казаться ему самым приятным человеком на свете, чтобы, когда мне придется сказать ему, что я не был с ним до конца честен в отношении некоторых вещей, например, своего имени, вероисповедания, политических пристрастий и имущественного состояния, он отнесся к этому более-менее благосклонно. Поэтому я сказал ему, что это большая честь для меня и что я непременно буду в назначенный срок.

– Очень хорошо. Думаю, вам понравится компания. Будут видные тори. Знаете, священнослужители и те, кто их поддерживает. Представители старых аристократических семей, которые оказались в тисках биржевых аферистов и продажных политиков. Обещаю, им есть что сказать в связи с последними событиями.

– Некоторые из них меня чрезвычайно озадачили, – сказал я.

Сотни раз я твердил себе, что не буду касаться этой темы, что это было бы глупо, даже опасно, но в темноте экипажа, где он даже не мог видеть мое лицо, я наивно полагал, что мне ничто не угрожает. Самым честным и непринужденным голосом, на который я был способен (и поскольку я очень старался, должно быть, он был фальшив, как позолоченный свинец), я сказал:

– Как вы относитесь к тому, что народ связывает вас с этим Уивером?

Мелбери отрывисто рассмеялся. Он ничем не выдал, что ему известно, кто я, и что он только ждал удобного момента для моего разоблачения. Я даже поверил, что Мириам не обманула моего доверия.

– С Уивером, – повторил он. – Диву даешься, с кем только тебя не связывает народ. Естественно, виги во всем виноваты. Они бесстыдно вели себя на его процессе. А газеты тори не могли упустить такую заманчивую возможность, когда она появилась.

– Так вы не чувствуете никакого сходства или близости с ним?

– Будем откровенны, Эванс. Если я могу извлечь выгоду из того, что народ связывает меня с евреем-отступником, если я могу упрочить влияние Церкви и дать отпор продажным биржевым маклерам и иноземцам, я это сделаю, но водить дружбу с этим человеком я не стану никогда. Если бы он попался мне на пути, я бы позвал констебля и получил причитающиеся мне сто пятьдесят фунтов, как любой другой.

– Даже если он невиновен, как считает народ?

– Виновен он или нет, меня не волнует, если его повесят. Вы в Лондоне недавно и не знаете многих вещей. Скажу вам, сударь, все эти ловцы воров – негодяи и подлецы. Они могут запросто отправить на виселицу невинного человека, чтобы получить небольшое вознаграждение. Джонатан Уайльд самый достойный из них. Уивер хотел убедить всех, что он честен, но дело с убийством показало его истинную суть.

Я подумал, что этот разговор должен служить мне напоминанием, когда я забуду, кто я на самом деле, и буду думать, что я Мэтью Эванс. Я никогда им не стану, и Мелбери вовсе не мой друг. Он – просто человек, от которого мне кое-что нужно.

– Все это, знаете, игра, – продолжал он. – Вы делаете так, чтобы люди считали, будто вы думаете так же, как они. Получаете их голоса и забываете о них на семь лет. Это нужно, чтобы сделать что-нибудь полезное. Не мы создали эти правила и поощряли коррупцию. Это сделали виги. Но мы должны научиться иметь с ними дело, или нам придет конец. Если я могу воспользоваться уловкой вигов, чтобы победить их с помощью их собственного оружия, я сделаю это без колебаний.

– Довольно мрачный взгляд, вам не кажется?

– Полагаю, вы видели процессию по случаю выборов.

Я сказал, что видел.

– Такова наша система, мистер Эванс. Нам недоступна эта ямайская роскошь, когда голоса опускают в кокос, который носят от хижины к хижине обнаженные красавицы африканки. В Лондоне балом правит король толпы, и мы должны порадовать его величество хорошим спектаклем, иначе он снесет наши головы.

– Вы сказали мне однажды, что выборы – это не что иное, как ярмарка коррупции. Я подумал, что вы это сказали, потому что были тогда расстроены.

Он рассмеялся:

– Нет, я сказал так, потому что мне легче думать об этом таким образом. Ярмаркой можно управлять, хаосом – нет. Возьмем, к примеру, этого еврея, Уивера. Он думает, что он мятежник, действующий против закона и против правительства. На самом деле мы все используем его, и виги, и тори – все. Он всего лишь марионетка в наших руках, чья партия дернет за веревку сильнее, в ту сторону он и повернет.

Я посмотрел в маленькое, величиной с кулак, окошко экипажа.

– Меня интересует, – сказал я, чтобы переменить тему, – какое дело нам предстоит в данный момент.

– Это деликатное дело. Надо было бы послать своего агента, чтобы уладить его, но он, к сожалению, не самый отважный человек на свете, а нам нужна отвага, чтобы иметь дело с этой группой. Речь идет о клубе избирателей, сударь, в который входят довольно решительные люди. Мне нужно завоевать этот клуб, и я это сделаю. Личное посещение может помочь делу, а если вы будете рядом, это придаст мне уверенности. Надеюсь, у вас нет возражений.

Ни малейших, заверил я его, и мы снова ехали молча, пока экипаж не остановился у кофейни на Грейвел-лейн. Мы вошли в внутрь и оказались в странном месте. Название «кофейня» используется иногда слишком свободно, в данном же случае напиток, от которого произошло название заведения, по всей видимости, не подавался никогда. Помещение было битком набито людьми из низших слоев, проститутками и скрипачами. Сильно пахло несвежим пивом и только что сваренной говядиной, ломти которой, под репой и петрушкой, красовались на каждой тарелке на всех столах.

Не успели мы войти, как из-за стола поднялся и направился к нам с чрезвычайно серьезным видом один человек. Он был одет просто, за исключением слишком большого количества кружев и серебряных пуговиц. Его длинный нос глядел вниз, а длинный подбородок – вверх. Глаза его были похожи на две изюминки.

– А, мистер Мелбери. Я вас сразу узнал, сэр, не успели вы перешагнуть порог. Да, сразу. Я ведь не раз видел, как вы выступали. Я – Джоб Хайуолл, как вы уже наверняка догадались, и я готов обсудить с вами дело.

Мелбери представил меня Хайуоллу, упомянув, что я спас его от нападения хулиганов вигов и побил мясника во время сбора голосов. Не было сомнений, что он взял меня с собой для устрашения. Но если Хайуолл и устрашился, то ничем этого не выдал.

Мы устроились в тихом уголке кофейни. Хайуолл заказал крепкого пива – по его мнению, оно лучше всего подходило для обсуждения деловых вопросов – и предложил не терять времени, поскольку, мол, ничего дороже времени на свете нет.

– Позвольте мне, сударь, повторить то, что вы уже знаете. Благодарю вас за великодушие. Я представляю клуб избирателей «Красная лиса», мистер Мелбери, самый уважаемый клуб избирателей. Если вы посмотрите на прошлые выборы, то увидите одну и ту же картину: клуб «Красная лиса» выполняет все свои обещания. Я слышал, что другие клубы дают одни и те же обещания всем партиям, участвующим в выборах, но ничего не выполняют. Клуб «Красная лиса» не из таких, сударь. Мы предлагаем наши услуги на всех выборах, начиная с правления второго Карла, и не разу у кандидата от Вестминстера не было повода сожалеть об оказанном нам доверии.

– Ваша репутация безупречна, – сказал Мелбери.

– Надеюсь, что это так, мистер Мелбери, так как «Красная лиса» делает, что обещает. Я вам обещаю от имени клуба, сэр, что вы можете на нас положиться. Мы более постоянны и надежны, чем почтовая карета, сэр.

– Я пришел не для того, чтобы обсуждать вашу репутацию, – сказал Мелбери.

– Не вижу для этого причин, сударь. Никаких.

– Мы с вами договорились в целом. Остается обсудить только цифры.

– А, – сказал мистер Хайуолл. – В цифрах-то все и дело, сударь. Можно говорить о том о сем, но суть именно в цифрах. Вы не станете этого отрицать?

– Не стану, – сказал Мелбери. – Я хочу услышать эти цифры.

– Не могу вас за это винить. И поэтому я скажу вам эти цифры. Скажу без утайки, сэр. В нашем клубе триста пятьдесят человек, и вы можете положиться, что все триста пятьдесят человек сделают так, как будет обещано. Они отдадут свои голоса, сэр, за одного человека. Мы не такой клуб, который обещает триста пятьдесят, а отдают голоса двести пятьдесят. Нет, мы предлагаем триста пятьдесят, и вы получите их, сударь, при условии, что вы согласны с цифрами.

– И какие же эти цифры, мистер Хайуолл?

– Вы должны понять, что одному человеку, сэр, одному человеку я обещаю, что эти триста пятьдесят – тори. Они тори по велению сердца и в глубине своих помыслов. Не могу вам сказать, сколько из них говорили мне, что если бы у них был выбор, они бы выбрали оказать услугу мистеру Гриффину Мелбери. Но вы знаете, как любой другой, что дело есть дело. Поэтому они отдадут услугу мистеру Херткому, который, как вы знаете, сделал нам предложение, хотя и сделают это с тяжелым сердцем.

– Я понимаю, – сказал Мелбери, немало расстроенный. – Я бы хотел знать цену этих трехсот пятидесяти тори.

– Вы можете рассчитывать на верность этих людей, сэр, этих трехсот пятидесяти человек, всего за сто фунтов.

Мелбери поставил на стол кружку с крепким пивом.

– Это большая сумма, вам так не кажется?

– Вовсе не кажется, мистер Мелбери, совсем нет. Только подумайте, что вы получаете. Неужели вы хотели бы уплатить двадцать или тридцать фунтов за такое же число, но, когда, как говорится, пыль рассеется, получить только пятьдесят голосов за ваши деньги?

– Вы просите больше чем пять шиллингов за человека. Это довольно дорого.

– Дорого, но вы платите за репутацию, знаете. За репутацию. Я не могу вам сказать, сколько нам предложил человек мистера Херткома, но, поверьте, я не могу вернуться к этим людям с меньшей суммой, чем сто фунтов, и смотреть им в глаза. Они мне скажут: «Как ты мог принять это предложение, когда мистер Хертком предлагал намного больше?» Что я им отвечу?

– Вы можете сказать им, что, поскольку они тори, их должно обрадовать, что меня выберут.

– Если бы это было главным, вы были бы правы, сударь. Но это коммерция, знаете ли.

– Предлагаю шестьдесят фунтов.

– Шестьдесят фунтов! – закричал Хайуолл истошным голосом, будто Мелбери вынул шпагу из ножен. – Шестьдесят фунтов! Вы меня шокируете, мистер Мелбери. Да, да, шокируете. Полагаю, мне придется отложить этот разговор, так как вы меня чрезвычайно расстроили своим предложением. Мне требуются кровопускание и клизма, прежде чем я смогу продолжить. Шестьдесят фунтов – самое что ни на есть оскорбительное предложение. Девяносто фунтов, и не меньше.

– Предлагаю семьдесят, – сказал Мелбери.

– Клуб «Красная лиса» стоит гораздо больше, чем семьдесят фунтов, но я уважаю вас, сударь, и поэтому приму восемьдесят фунтов в качестве компенсации нашей поддержки вас на выборах в палату общин.

И они пожали друг другу руки. Так за несколько минут мистер Мелбери получил десятую часть голосов, необходимых ему, чтобы занять желаемое место.

Завершив сделку с мистером Хайуоллом, Мелбери решил, что он провел больше чем достаточно времени в обществе лидера клуба избирателей «Красная лиса», и предложил перебраться в более подходящее для нас место. Он остановил свой выбор на кофейне Розторна на Лоу-Менс-Понд-роу, известной в городе как место встречи тори из высших слоев общества. Действительно, едва мы вошли, Мелбери обступила толпа доброжелателей, однако, в отличие от людей из низших слоев, вскоре они оставили его в покое. После того, как он обошел зал и представил меня большему количеству людей, чем я мог запомнить, мы устроились за столиком.

Он сказал, что здесь подают бордо отменного качества, и я заказал вина, последовав его совету. Мы также взяли холодного цыпленка, чтобы утолить голод.

– Сделка с клубом избирателей шокировала вас? – спросил он.

– А должна была?

– Ну, вы ведь из Вест-Индии. Полагаю, жизнь там устроена намного проще. Вы, вероятно, не привыкли получать то, что вам нужно, такими окольными путями.

– Уверяю вас, – сказал я беззлобно, – взяточничество – известная вещь в Вест-Индии.

– О, какое грубое слово «взяточничество»! К чему нам оно? Назовем это просто сделкой, а в коммерческой сделке ведь нет ничего плохого. Я лишь ценой остался недоволен. Знаете, на прошлых выборах, мне кажется, я мог бы получить те же голоса за десять фунтов. Но теперь эти клубы знают себе цену. Однако, несмотря на дороговизну, это все равно дешевле, чем лично убеждать триста пятьдесят человек прийти на избирательный участок и проголосовать за тебя.

– А есть другие, такие же деликатные методы получения голосов? – спросил я.

Мелбери подмигнул.

– Выборы еще только в самом начале, – сказал он. – Поживем – увидим. Но не забывайте, что поставлено на карту – честь, целостность и будущее королевства.

– Можно у вас кое-что спросить? – отважился я.

Весь вечер я мучился, не зная, как подступиться к этому вопросу. Я не мог придумать, как сделать, чтобы он возник естественно и органично в ходе нашей беседы. В конечном счете, я решил спросить прямо. Я же был новичком, и если мистер Мелбери считал меня невежественным выходцем из Вест-Индии, я мог извлечь для себя выгоду из его взглядов.

Казалось, он только обрадовался случаю изобразить профессора в университете современной политики.

– Я постараюсь ответить на любой ваш вопрос, – сказал он.

– До какой степени вы полагаетесь на своих сторонников, которые имеют якобитские убеждения?

Доброжелательная улыбка мгновенно исчезла с его лица. У него был такой вид, словно я уронил кусок дерьма в его тарелку. Несмотря на то, что кофейня была тускло освещена, мне показалось, он побледнел.

– Прошу вас, – сказал он, – если вздумаете произносить это слово в общественном месте и в моем обществе, делайте это шепотом. В данном месте вы можете нажить себе врагов одним лишь упоминанием, что подобные люди существуют.

– Неужели опасно даже упоминать о них?

– Опасно. Вы знаете, что Хертком и Догмилл только и ищут повод, чтобы изобразить нас кучкой предателей в услужении у ложного короля. Мы должны сделать все, чтобы не дать им в руки это оружие. – Он сделал глоток вина. – Почему вы спросили, сударь?

– Просто из любопытства.

Он наклонился ко мне и заговорил едва слышным шепотом:

– Позвольте мне откровенность, мистер Эванс. Вы мне симпатичны, сударь. Я благодарен вам за услугу, которую вы мне однажды оказали. И я всегда буду об этом помнить. Но если вы сами разделяете взгляды политического лагеря, о котором упомянули, я должен вас просить никогда со мной не заговаривать, не появляться рядом со мной, не посещать никаких мероприятий, на которых я присутствую. Прошу великодушно простить меня за, может быть, излишнюю суровость, но я не могу допустить, чтобы намек на этих безрассудных бунтовщиков причинил вред моей репутации или моим политическим целям.

– Благодарю за откровенность, – сказал я, – но могу вас уверить, что я лично не разделяю их взглядов. Я спросил, потому что часто слышу, будто эти люди находятся в союзе с тори. И хотел узнать, следует ли к этой группе относиться с почтением.

– Конечно да, но не открыто. Если они хотят отдать за меня свои голоса, я буду испытывать благодарность, но молча и не скажу ни единого одобрительного слова, чтобы у них не создалось впечатление, будто я поддерживаю их монарха, а не нашего. Не поймите меня превратно. Я считаю, его величество допустил серьезные ошибки, в особенности в том, что касается выбора министров и поддержки партии вигов, но, по мне, уж лучше протестантский глупец, чем хитрый папист.

Я понял, что лучше не задавать больше вопросов на эту тему, и думал, как бы повернуть разговор в другую сторону, но Мелбери сделал это сам.

– Встреча с мистером Хайуоллом была не самой приятной, – сказал он несколько легкомысленно. – Мы с вами заслужили немного развлечений.

Зная свои собственные наклонности, я подумал, что Мелбери предлагал найти пару сговорчивых женщин, и, признаюсь, был в восторге от такой идеи не потому, что сам этого желал, а потому, что хотел видеть подтверждение, что он был не лучшим мужем для Мириам. Вскоре я это увидел, однако пороком Мелбери оказались не женщины, а азартные игры. Он отвел меня в заднее помещение таверны, где стояло несколько столов, за которыми джентльмены играли в вист – игру, которой я, признаюсь, никогда не понимал. Однажды Элиас поклялся, что обучит меня ей меньше чем за неделю, но, так как я считал, что карты призваны лишь развлекать, такое обещание не сулило ничего хорошего.

Однако мои предпочтения не играли здесь никакой роли. Если я хотел, чтобы Мелбери относился ко мне с прежней теплотой, мне нужно было изображать из себя компанейского человека. Поэтому, когда он сел за стол на свободное место, я устроился подле него. Он представил меня своим товарищам, которые все виртуозно справлялись со стаканом портвейна и табакеркой, не выпуская при этом из рук карт.

Мелбери сразу увлекся игрой и, казалось, забыл о моем присутствии. Я чувствовал себя несколько униженным, ибо в течение нескольких минут из задушевного наперсника превратился просто в присутствующего. Он обменивался шутками с другими игроками, он бросал на стол монеты, он пил вино с большим энтузиазмом. Раз или два он повернулся ко мне и отпустил шутку, но сразу же снова забыл о моем существовании. Его нельзя было осуждать. Несмотря на то, что он торговался с Хайуоллом из-за двадцати фунтов, менее чем за час он проиграл более трехсот. В одной партии он едва не выиграл огромную сумму, но его неожиданно обошел один из соперников. Я видел, что Мелбери переживает проигрыш, но он посмотрел на деньги, как всем показалось, равнодушным взглядом и, не задумываясь, бросил новые монеты на следующий кон.

В течение часа понаблюдав, как Мелбери проигрывает больше, чем я мог мечтать заработать за два года, я посчитал благоразумным удалиться, если хотел, чтобы Мелбери по-прежнему видел во мне ценного собеседника, а не очередного подхалима.

Пока я обдумывал, как лучше сообщить о своем решении, человек, которого я раньше никогда не видел, подошел и встал у стола между Мелбери и мной. Он был средних лет, и даже в тусклом свете кофейни я мог видеть, что щетина у него на подбородке седая, худощав, с запавшими глазами и впалыми щеками. Половины зубов во рту не было. На нем было старое платье, чистое, но сильно изношенное. Он держался с достоинством, которое казалось каким-то искусственным.

– А, мистер Мелбери, – сказал он, склонившись над нами. – Рад вас видеть, сударь. Я так и знал, что найду вас здесь, и вот не ошибся.

Лицо Мелбери потемнело.

– Прошу прощения, джентльмены, – сказал он игрокам. Затем схватил этого человека за рукав камзола и потянул в сторону.

Я не знал, что предпринять, но, определенно, сидеть пешкой среди игроков в вист было глупо, поэтому я встал и последовал за Мелбери. Он сидел за столом с новым собеседником, и, подходя, я слышал, как он говорил приглушенным голосом.

– Как вы посмели прийти сюда? – сказал он. – Я дам указание мистеру Розторну впредь вас не впускать. – Он повернулся ко мне. – А, мистер Эванс. Могу я попросить вас об услуге, которую вы однажды оказали мне в Ковент-Гардене?

Моя репутация мне пригодилась.

– Это неблагосклонно с вашей стороны, сударь, – сказал мужчина Мелбери. – Вы уже запретили впускать меня в свой дом: человек должен где-то улаживать дела. А у нас с вами есть дело, которое надо уладить. Этого вы не можете отрицать.

– Если у нас и есть дело, то оно не может быть улажено в общественном месте, подобном этому, – сказал он. – Тем более когда я встречаюсь с джентльменами.

– Я тоже предпочел бы встретиться наедине, но вы сами сделали это невозможным. А что касается вашей встречи, то вести себя столь неблагоразумно можно с таким же успехом в любом другом месте.

– Не ваше дело, как я провожу свое время, – прошипел Мелбери.

– Не мое, это правда. Мне нет дела до вашего времени, можете с ним делать что хотите. А вот до ваших денег мне есть дело. Нехорошо, сударь, тратить деньги столь безрассудно, когда есть люди, которые ждут давно просроченной оплаты.

– Я должен попросить вас удалиться, – сказал Мелбери.

Мужчина покачал головой.

– Это неблагосклонно с вашей стороны, сэр. Да. Вы знаете, что я мог бы проявить больше настойчивости, но я был терпелив и добр, учитывая ваше положение. Но я не могу быть терпелив и добр бесконечно. Понимаете? – Он замолчал и бросил на меня взгляд. – Титус Миллер к вашим услугам, сэр. Могу я узнать ваше имя?

– У вас плохие манеры, – почти закричал Мелбери.

– Я полагаю, у меня хорошие манеры, мистер Мелбери, ибо им меня обучала моя бабушка. Я вежлив и почтителен, и я плачу свои долги. Не вижу ничего плохого в том, что хочу узнать имя джентльмена. И если только нет веской причины, из-за которой я не могу его знать, я считаю, что не говорить его – невежливо.

Я видел, что Мелбери не собирается сдавать свои позиции в этом вопросе и не скажет мое имя. Мне не хотелось, чтобы из-за этого разгорелся спор, поэтому я решил вмешаться.

– Я Мэтью Эванс, – сказал я.

– Мистер Эванс, вы считаете себя другом мистера Мелбери?

– Я недостаточно давно с ним знаком, но, надеюсь, могу считать себя таковым.

– Если вы его друг, вы могли бы помочь ему в некоторых щекотливых вопросах. Да, да, могли бы.

Я понял, почему Мелбери терял терпение, имея дело с этим человеком.

– Полагаю, мистер Мелбери сам решит свои дела, а если ему потребуется моя помощь, он может обратиться ко мне без вашего разрешения.

– Я не понимаю, почему человек не проявляет доброжелательности, если это возможно, – сказал Миллер, – вы же ведете себя недоброжелательно, и мне это не нравится. Я не буду говорить вам о том, в чем щекотливость дел мистера Мелбери, поскольку видно, что вы не хотите слушать. Я только хочу сказать: если вы его друг, вы ему поможете. Насколько я помню, его друзья это делали в прошлом, но, возможно, сейчас этого сделать не могут.

– Миллер, я прикажу, чтобы вас вывели отсюда силой, если вы не хотите уйти по собственной воле.

Он поднялся.

– Мне жаль, что все так обернулось, но, видимо, ничего не поделаешь. Я ухожу, сэр, но, надеюсь, вы понимаете, что наше дело приняло иной оборот. Не хочу быть недоброжелательным, но человек должен делать то, что должен.

В следующий вечер я пришел на очередную встречу с Элиасом. Я слова не успел сказать, как он встретил меня широкой улыбкой.

– Ты можешь скрываться под любым костюмом, но свою натуру тебе не скрыть.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, усаживаясь за стол.

Он пододвинул ко мне газету тори. В ней была статья о великом герое Мэтью Эвансе, который недавно спас мистера Мелбери, когда на него напали хулиганы виги. А теперь он спасает жизнь неизвестной шлюхи, разделяющей взгляды вигов, которая торговала своей добродетелью в обмен на голоса за ее партию. Когда один клиент посчитал, что его голос стоит больше, чем думала леди, появился мистер Эванс и, не считаясь с партийной принадлежностью, обратил злодея в бегство.

Я вернул газету Элиасу.

– Я понятия не имел, что события получат такую огласку.

– Ты должен быть осторожнее с такими вещами, – сказал он. – Не стоит привлекать к себе внимание, по крайней мере не как к человеку, способному применить силу. Так тебя могут узнать.

– Это не было глупой прихотью, – сказал я ему. – Я не мог просто стоять и смотреть, как какой-то мерзавец, ослепленный похотью, хватает мисс Догмилл за грудь.

Элиас повел плечами:

– Об этом ничего не могу сказать. Ее грудь ты знаешь лучше, чем я. Тем не менее, ты должен быть осторожнее.

– Интересно, если бы Догмилл узнал об этом, он бы обрадовался, что его сестра спасена, или разгневался, что ее спас я. Ты знаешь, он относится к ней очень ревностно. – И я повторил ему историю, которую рассказала мне мисс Догмилл, о том, как ее брат расправился с ремесленником, якобы ее похитившим.

– Какая восхитительная история! – сказал он. – И весьма поучительная, как мне кажется. Пожалуй, я смогу использовать ее в своей «Истории Александра Кларена», придав ей больше драматизма. Может быть, я введу персонаж, который делает вид, что похищает девушку, с ее ведома, естественно, чтобы заставить ее отца заплатить…

– Элиас, – прервал я его, – ты что, предлагаешь, чтобы я похитил мисс Догмилл и ждал, пока ее брат не разнесет стены, как разъяренный бык?

– Нет, конечно. Ничего подобного. Я хочу использовать эту историю. Если станет известно, что ты такое сделал, эпизод в моей повести будет вторичен. А это самая прекрасная из идей, какие мне попадались. Нет, я полагаю, тебе придется придумать свою собственную историю.

– Это была моя собственная история, – сказал я.

– Тогда тебе придется придумать историю, которую я у тебя еще не украл.

И я рассказал ему обо всем, что случилось за эти богатые событиями дни.

– Я знаю этого Титуса Миллера, – сказал он. – Это скупщик долгов. Он купил пару моих долгов в прошлом, и он беспощадно, абсолютно беспощадно преследует должников. Я слышал, что однажды он проник в публичный дом, где один лавочник наслаждался свиданием с прелестной рыжеволосой шлюшкой, и отказывался уходить, пока этот лавочник не заплатил долг. Подозреваю, у Мелбери должны быть неприятные долги, если Миллер ему докучает.

– Ну, ты сам говорил, выборы в парламент дорогостоящая вещь.

– Речь идет о старых долгах. Никто не станет его тревожить по поводу затрат на выборы во время выборов. Но, насколько мне известно, он взял жену – прости, что говорю о ней, – с солидным состоянием.

– Я уверен: миссис Мелбери позаботилась о раздельном имуществе, выходя замуж. Возможно, Мелбери не решается рассказать ей об этих долгах. Я видел его за игрой. Возможно, речь идет о долгах чести, о которых он боится рассказать жене. Однако долги Мелбери волнуют меня меньше всего. Лучше скажи, что ты думаешь о якобитском повороте дела.

– Да, это серьезно. Если ты докажешь, что среди вигов есть высокопоставленный якобит, ты получишь, что тебе нужно. Требуется лишь подождать и посмотреть, чем закончатся выборы. Тори пойдут на все, чтобы не дать сведениям просочиться, иначе будут выглядеть предателями. Ты знаешь, насколько легко возбудимо общество. Люди станут обвинять тори за то, что сделали якобиты. И виги тоже будут делать все, чтобы не дать сведениям просочиться, иначе они будут выглядеть неотесанными мужланами. Единственное, что тебе нужно сделать, – узнать, кто этот человек, и свобода тебе обеспечена.

– Единственное, что мне нужно сделать, – узнать, кто это? Наверное, его имя хранится в глубокой тайне.

– Думаю, да. Но если такой, как Йейт, смог это узнать, для человека с твоими талантами это пара пустяков. Кстати, ты слышал о результатах сегодняшнего голосования?

Я сказал, что не слышал.

– За Херткома – сто восемьдесят восемь. За Мелбери – сто девяносто семь. Он опережает все с большим отрывом.

– Плохие новости для Херткома.

– Боюсь, для Мелбери – тоже. Деннис Догмилл так просто не отдаст место Херткома.

– И что это значит?

– Если мне не изменяет интуиция, – сказал он, откусив кусок вареной репы, – это означает, что будет насилие. Много насилия.

Слова Элиаса оказались пророческими. На следующий день группа из сорока или пятидесяти человек появилась на избирательном участке и провозгласила, что нет свободы без Херткома. Некоторые из них разместились у кабин для голосования, и когда выходил человек, проголосовавший за тори, хулиганы дразнили его, глумились над ним и даже били. Каждого, кто голосовал за Мелбери, ждал суровый прием, и все кончилось тем, что любого, кто отваживался проголосовать не так, безжалостно избивали.

Мелбери вместе с другими видными тори города призывал привлечь армию для усмирения бунтовщиков, но суровая правда заключалась в том, что мэр, члены городского управления и подавляющее большинство мировых судей были на дружеской ноге с Деннисом Догмиллом и Альбертом Херткомом, поэтому они сообщили, что немного насилия во время выборов неизбежно и что лучше не применять силу, чтобы еще больше не подогревать страсти нарушителей порядка.

Я решил сам посетить избирательный участок и увидеть своими глазами, до какой степени там дошло насилие. Я увидел жестокость и непреклонность и понял, что Мелбери лишится многих голосов. Тот день закончился со счетом сто семьдесят голосов за Херткома и только тридцать один голос за его оппонента. Всего несколько дней подобных бесчинств могли свести перевес Мелбери на нет. Но если Мелбери не победит, мои шансы восстановить свое честное имя катастрофически уменьшатся.

Именно по этой причине, а также и по нескольким другим я внимательно наблюдал за кое-чем еще. Если я не ошибался, люди, учинявшие беспорядки, были грузчиками из группировки Гринбилла.

 

Глава 22

Ничего хорошего, что судьба меня постоянно сводила с таким человеком, как Джон Литтлтон, но я пришел к заключению, что ничего другого не оставалось, как обратиться к нему еще раз. Я написал ему записку и предложил встретиться в таверне на Брод-стрит в Уоппинге. Я отправился туда в собственной одежде, так как Литтлтон ничего не знал о Мэтью Эвансе, и я полагал, что так будет безопаснее. Он уже доказал, что готов помочь мне по-своему, но никогда не известно, в каком случае просьба может оказаться слишком трудной или вызвать слишком большое искушение.

Литтлтон выразил готовность встретиться со мной. Появление соперников на политической арене совершенно сбило его с толку. Его люди не знали, как на это реагировать, но многие считали, что если ребята Гринбилла бунтуют, это должно быть выгодно и что Литтлтон должен обеспечить их долю добычи.

– Стоит полная неразбериха, – сказал он мне, жадно поглощая пиво, словно весь день мучился жаждой. Под левым ухом у него был синяк, и я подумал, не подрался ли он, например, со своими ребятами.

– Что вам известно? Что все это значит?

– Что все это значит? – повторил он. – А вы как думаете, что это значит? Догмилл им заплатил, чтобы они устроили бунт против Мелбери. Дело яснее ясного.

– Но почему Гринбилл взял деньги у Догмилла? Разве он не хочет, чтобы Хертком лишился места, а Догмилл – власти?

– Вы размышляете как политик. В этом ваша беда. А нужно размышлять как докер. Им предложили денег, одного этого достаточно, но им предложили деньги, чтобы устроить беспорядки, а это еще лучше. Что же до того, правильно это или неправильно, то это не имеет никакого значения. Все просто. Гринбилл пошел и сказал своим людям, что если Мелбери выберут, это уничтожит Догмилла, а если Догмилл будет уничтожен, у них не будет никакой работы по весне. Все просто. Они должны встать на сторону своего хозяина, так как единственное, что может быть еще хуже, чем быть у него под каблуком, – это не иметь хозяина вовсе.

– И Гринбилл в это верит? Он верит, что если Догмилл не станет привозить табак, никто другой этого не будет делать?

– Единственное, что я точно знаю, – он верит в серебро, которое дал ему Догмилл, чтобы он рассказал эту историю. Если подумать, это лишь очередные слова. Это как разгрузка судна, работа, за которую Догмилл платит Гринбиллу, а Гринбилл платит своим парням. Привычная схема, за исключением того, что неожиданно свалилась работа зимой.

– Как долго они будут бунтовать?

– Думаю, еще несколько дней. Хертком и Догмилл не смогут дольше удерживать солдат. Тем временем я связался с мистером Мелбери и сказал, что у него есть выход.

– Вы собираетесь послать своих ребят драться с парнями Гринбилла?

– К этому давно шло. Почему бы не дать им волю сейчас.

Я ничего не мог поделать. Я знал, что это случится. Хотел ли я, чтобы беспорядки продолжались или чтобы они прекратились? Хотел ли я, чтобы Мелбери, человек, которого я ненавидел как соперника, праздновал победу? Конечно, он исправит многие вещи. Конечно, я мог рассчитывать, что он восстановит мое доброе имя в случае избрания. Но я не мог не испытывать удовольствие оттого, что его избиратели попрятались по домам и боятся приходить на избирательный участок. Он был слишком самонадеян. Он завладел тем, что ему не принадлежало, и теперь познает вкус поражения.

Однако мои мысли о мщении были прерваны домовладелицей, миссис Сирс, которая пришла сообщить с очень неодобрительным видом, что меня хочет видеть молодая особа. Я был в совершенном восторге, увидев, как в комнату вошла мисс Догмилл.

Я встал, чтобы поприветствовать ее.

– Я, как никогда, рад вас видеть, мисс Догмилл.

Она закрыла за собой дверь чуть не перед самым носом миссис Сирс.

– Полагаю, я достойна вашей радости, ибо у вас нет более преданного друга, сударь. – Она села, не дожидаясь моего приглашения. В моем исполнении это выглядело недружелюбно и вызывающе, но ее делало живой и беззаботной. – Я принесла нечто, что вас заинтересует. – И она положила на стол пачку писем.

Я взял одно письмо в руки и изучил его. Оно было запечатано и адресовано джентльмену в Йорке.

– Что это должно означать?

– Это письма, мистер Уивер, четыре письма, которые написал мой брат. Они адресованы джентльменам, которые, как он знает, долгое время жили на Ямайке. Лично с ними он незнаком. В письмах он их спрашивает, знают ли они Мэтью Эванса, который выращивает табак и любит соблазнять чужих сестер.

– И вы их украли для меня, – сказал я.

– Я подумала, что будет лучше, если они окажутся у вас в руках.

– Я полагаю, вы правы. Но если ответа не будет, ваш брат огорчится и напишет снова.

– Это зависит от того, как долго они останутся без ответа. Вы ведь не собираетесь вечно быть Мэтью Эвансом?

– Я нахожу в этом много преимуществ, – сказал я.

– Гм… Надо сказать, я тоже. В любом случае, если ваш маскарад затянется, вы можете попробовать написать ответы сами. Сомневаюсь, что Денни знаком с кем-либо из этих людей достаточно хорошо, чтобы узнать их по почерку. Мне кажется, он их даже не видел ни разу. Вы можете написать ему то, чего он слышать не хочет, а именно, что Мэтью Эванс уважаемый джентльмен, плантатор, который недавно уехал в Англию.

Я поаплодировал ее предложению, хотя мне на ум пришла идея получше. Но об этом чуть позже. Я встал и положил письма на письменный стол.

– Спасибо вам, – сказал я, – они спасли мне жизнь.

– Тогда вы должны мне кое-что взамен, – сказала она, вставая. – Вы должны меня поцеловать.

– Я уплачу этот долг с большим удовольствием.

Я подошел, чтобы обнять ее, но она меня отстранила:

– Мы здесь одни, и никто не нарушит нашего уединения. Нас ничто не сдерживает, кроме наших собственных желаний.

– Я тоже так думаю.

– Тогда я должна вам кое-что сказать. Я знаю, что вы человек чести, поэтому хочу, чтобы между нами не было недопонимания. Мы нравимся друг другу. Мы, насколько я понимаю, даже испытываем друг к другу чувство, которое обычно называют любовью. Но вы не будете просить меня выйти за вас замуж. Ни под влиянием любви, ни под влиянием того, что вы можете счесть своим долгом. Я не хочу выходить замуж ни за вас, ни за кого-либо другого.

– Неужели? – спросил я. – Никогда?

– Не буду столь глупа, чтобы говорить «никогда», но сейчас, по крайней мере, не хочу. Я просто хотела, чтобы вы не поняли меня превратно или не считали себя обязанным, отчего нам обоим было бы неловко.

– Для женщины из такой семьи было бы против правил выйти за человека моего положения, – сказал я с горечью, которой не ощущал.

– Это действительно так, – сказала она дружелюбно, – хотя знайте: никакие правила не заставят меня поступить против моего сердца. Если бы я захотела выйти замуж, трудно найти что-то более приятное, чем скандал по поводу свадьбы с евреем, чья профессия – ловить воров. Однако в ближайшее время я совершенно не планирую связывать себя брачными узами.

– Тогда не буду заставлять вас что-то делать против вашего желания, – сказал я.

– Кроме того, – улыбнулась она, – я не хочу выходить замуж за человека, который влюблен в жену Гриффина Мелбери. Не смотрите так на меня, сударь. Я знаю, кто она, и я видела, какое у вас было лицо, когда вы с ней танцевали.

Я отпрянул от нее:

– Мои чувства не имеют никакого значения, так как ее сердце несвободно.

– Да, я знаю. И это очень огорчительно. Но мое сердце свободно, и вы можете его занять, если пожелаете.

На этом я опущу занавес и не стану описывать ритуалов Купидона, поскольку это слишком деликатное дело и полностью зависит от воображения читателя.

Часы, проведенные с мисс Догмилл, были восхитительны и пролетели слишком быстро. После того, как она покинула мои комнаты, столкнувшись с недовольными взглядами миссис Сирс, я остался один в мрачном настроении. Я должен был испытывать радость. Эта красивая женщина была готова стать мне самым близким другом. Мне не надо было больше притворяться перед ней. И она не хотела от меня ничего, кроме моего времени и моего общества. Естественно, она не была первой девушкой, чье общество доставляло мне удовольствие после того, как Мелбери увел у меня Мириам, но она, безусловно, была самой приятной. Мне не нравилось, что я был вынужден делить свои чувства. Возможно, мне казалось, что, испытывая столь сильную привязанность к мисс Догмилл, я предал свою безнадежную любовь. Возможно, мне было жаль, что боль притупляется. Долгое время это было единственным, что у меня оставалось от Мириам. Мне было досадно, что это проходит.

Мои размышления были вновь прерваны миссис Сирс, сообщившей, что внизу дожидается мальчик, который принес записку. Он отказывается уходить, пока я не прочту ее. Я в нетерпении раскрыл письмо.

Эванс!

Я попал в затруднительное положение, и мне срочно требуется ваша помощь. Следуйте за мальчиком и не теряйте времени, иначе все рухнет. Исход выборов и судьба всего королевства в ваших руках.

Остаюсь преданным и пр.

Мелбери

Узнав о неприятностях Мелбери, я обрадовался и тут же ощутил угрызения совести, ведь этот человек считал меня своим другом. Тем не менее я напомнил себе лишний раз, что он считал своим другом не меня, а вымышленный персонаж по имени Мэтью Эванс. Он представления не имел о том, кто я, а если бы имел, то не обратился бы ко мне за помощью. Вполне возможно, что Мелбери возмутится, когда узнает, что я его обманул, и откажется мне помочь.

Я последовал за мальчиком в старый дом вблизи Мур-Филдз-стрит в Шордитче, где у дверей меня встретил не кто иной, как сборщик долгов Титус Миллер.

– А, мистер Эванс, – сказал он. – Мистер Мелбери сказал, что вы человек, на которого он может положиться, и похоже, это так и есть. Не сомневаюсь, мистер Мелбери обрадуется вашему приходу.

– Что это значит? – спросил я.

– А вы что, не видите? – спросил он. – Это касается большинства вещей, знаете ли. Большинство вещей не сложнее того, чем кажутся. Мистер Мелбери не проявил благоразумия и не придал значения некоторым своим долгам, которые я купил, поэтому я настоял, чтобы он посидел здесь немного и поразмышлял над тем, как может сказаться его несговорчивость на его шансах занять место в парламенте. Завтра, если он не проявит большего благоразумия, у меня не будет другого выхода, как отправить его в Кинге-Бенч. Это тюрьма, куда обычно помещают людей, которые отказываются выполнять свои обязательства.

Так вот в чем была причина бедственного положения Мелбери. Его посадили в дом предварительного заключения, где он пробудет двадцать четыре часа, если ему не удастся уговорить кого-то заплатить его долги. Естественно, он решил, что таким человеком может быть богатый плантатор с Ямайки.

Я всегда терпеть не мог дома предварительного заключения должников. Однако должен признаться, один или два раза мне привелось близко ознакомиться с тем, как они устроены. Мне представляется постыдным, что в нашей британской системе правосудия человека могут схватить на улице и удерживать против его воли целый день, прежде чем он предстанет перед судом. В течение этого дня он должен есть, пить и спать и за все это должен платить хозяину долгового дома, причем во много раз дороже, чем это обычно обходится. Если ужин в ближайшей харчевне обошелся бы ему в несколько пенсов, то в доме предварительного заключения тот будет стоить шиллинг или даже два. Таким образом, люди, наделавшие много долгов и пойманные, оказывались в еще больших долгах, чем прежде.

Я настоял, чтобы Миллер тотчас отвел меня к Мелбери, и мы пошли через дом, загроможденный старой мебелью, свернутыми коврами в углах, ящиками и сундуками. Это были вещи, в обмен на которые люди получали свободу.

Миллер провел меня вверх по лестнице, потом по коридору и снова вверх по лестнице. Затем он отцепил от крючка у себя на кафтане весьма увесистую связку ключей и довольно быстро нашел нужный.

Дверь скрипела, как ворота каземата, но комната оказалась вполне сносной. Она не была тесной, и в ней имелось несколько стульев, письменный стол (для человека, содержащегося в доме предварительного заключения, нет ничего более важного, чем писать письма друзьям, у которых водятся деньги) и довольно удобная на вид кровать.

Именно на ней я увидел Мелбери. Он лежал, вытянувшись во весь рост, и выглядел спокойным.

– А, Эванс. Спасибо, что пришли. – Он спрыгнул с кровати с грациозностью канатоходца и тепло пожал мне руку. – Миллер весь день заставлял меня писать письма, но я отправил только одно. Если человек не знает, к кому обратиться в трудную минуту, то он действительно беден.

Я хотел было сказать, что человек, который не знает, как выбраться из долговой тюрьмы, более подходит под определение бедного, но попридержал язык. Я также ничего не сказал о чести быть единственным человеком, к которому он обратился за помощью.

– Я пришел сразу, как получил вашу записку, – сказал я.

– Мне по душе пунктуальные люди, – сказал Миллер.

– О, оставьте нас одних, пожалуйста, – резко сказал Мелбери.

– Не вижу причин вести себя грубо, – заметил Миллер, явно обиженный. – Мы все здесь джентльмены.

– Я не намерен слушать, кого вы считаете джентльменом, а кого – нет. Идите прочь.

– Вы недоброжелательны, сэр, – сказал ему Миллер. – Очень недоброжелательны. – Потом он вышел, закрыв за собой дверь.

– Хотел бы я, чтобы этого мерзавца выпороли хлыстом, – сказал мне Мелбери. – Проходите, Эванс, садитесь и выпейте этого мерзкого портвейна, который он прислал. Ему должно быть стыдно предлагать такую дрянь за такие деньги, но все же это лучше, чем ничего.

У меня не было особого желания пить вино, получившее столь низкую оценку, но все же я составил ему компанию. Мы устроились подле камина, и Мелбери улыбнулся так, словно мы были в клубе или у него дома.

– Ну, – сказал он после долгого неловкого молчания, – как видите, я здесь застрял, и нужно, чтобы кто-то вытащил меня отсюда. Поскольку вы неоднократно уверяли меня, что хотите сделать что-нибудь полезное для тори на этих выборах, я, естественно, остановил свой выбор на вас. Нисколько не сомневаюсь: газеты вигов раздуют этот инцидент. Я совершенно уверен, что это Догмилл подговорил Миллера на подобные неблаговидные действия. Не то чтобы такой мерзавец, как Миллер, нуждался в подстрекательстве, но я чувствую здесь преступный сговор, которому можно противостоять только с помощью силы, уверяю вас. Однако, прежде всего, мы не можем себе позволить дать газетам вигов такой скандальный повод, как долговая тюрьма. Надеюсь, вы со мной согласны.

– В общем смысле, конечно, – сказал я с кислой улыбкой. – Но хотелось бы знать точнее, сколько будет стоить замять скандал.

– О, – он махнул рукой, – пустяки. Сущие пустяки. Сумма настолько мала, что мне даже неудобно вам говорить. Уверен, такой джентльмен, как вы, тратит в год вдвое больше, к примеру, на охоту. Кстати, вы, вероятно, любите стрелять. После выборов вы обязательно должны приехать ко мне в поместье в Девоншире. Там заменательные места для охоты, и многие видные члены нашей партии собираются приехать.

– Благодарю за приглашение, – сказал я, – но я бы хотел знать, какую сумму вы просите.

– Посмотрите, каким серьезным вы стали. Можно подумать, я прошу вас заложить ваше поместье. Поверьте, речь идет о мизерной сумме. Совершенно мизерной.

– Мистер Мелбери, соблаговолите назвать сумму.

– Конечно, конечно. Долг составляет двести пятьдесят фунтов, и только, не считая, естественно, мелких расходов на мое проживание здесь. Речь идет о нескольких бутылках вина и еде. Бумага и чернила тоже здесь дороги, что я считаю нелепым. Я полагаю, всего понадобится двести шестьдесят фунтов.

Я не мог поверить, что он с такой легкостью говорит о подобных суммах. Двести шестьдесят фунтов были серьезной суммой даже для Мэтью Эванса. Она составляла более четверти его вымышленного годового дохода. Для Бенджамина Уивера она означала потерю большей части денег, изъятых в доме судьи Роули. Я не представлял, как заплатить такую сумму, хотя понимал, что отказ будет означать серьезное поражение.

– Если я могу позволить себе быть откровенным, мистер Мелбери, мне говорили, что у вашей жены большое состояние.

– Вы намекаете на то, что она еврейка, сударь? – резко спросил он. – Вы на это намекаете? Что раз я женился на еврейке, то не нуждаюсь в деньгах?

– Нет, я не это имел в виду. Я только хотел сказать, что слышал – она вышла за вас замуж, имея большое состояние.

– Все полагают, что раз она еврейка, у нее должны быть деньги. Должен вам сказать, моя жизнь – не спектакль «Венецианский купец», где жене нужно лишь стащить у отца мешки с деньгами, и все будет хорошо. К сожалению, сударь, в жизни все сложнее, чем в театре.

– Я ничего не говорил о богатых отцах с мешками денег.

– Очень хорошо, – сказал он, беря меня за руку. – Простите, я погорячился. Я знаю, вы не хотели ничего дурного. Вы хороший человек, Эванс, очень хороший человек. И я уверен, понимаете, что мужчина не может хвататься за юбки жены всякий раз, когда ему грозит опасность. Что это тогда за жизнь?

Означало ли это, что я должен был отдать Мелбери все до последнего пенни, дабы избавить его от необходимости просить денег у своей жены? Эта мысль привела меня в ярость. Естественно, мне также не доставляла радости мысль, что он потратит небольшое состояние Мириам на уплату своих долгов, в то время как сам безрассудно тратил деньги на игру.

– Мне кажется, узы брака должны смягчать мужскую щепетильность.

– Слова холостяка. – Он засмеялся. – Когда-нибудь вы сами женитесь, тогда узнаете, что все гораздо сложнее, чем вам кажется. А сейчас что скажете, Эванс? Вы поможете победить вигов или нет?

Что я мог сказать?

– Конечно.

– Великолепно. Тогда надо найти Миллера и дать ему хорошего пинка.

Поскольку мы были закрыты снаружи, то нашли Миллера лишь после того, как поколотили в дверь. Мелбери с ликованием сообщил, что я подпишу вексель, а он вернется и заставит Миллера ответить за свою грубость после того, как закончатся выборы.

– Я не могу согласиться с тем, что вы называете мое поведение грубостью, – сказал Миллер. – Разве это грубо – требовать то, что принадлежит вам. А вот отказываться заплатить то, что должен, – это недобропорядочно. Но не будем больше об этом. Что касается подписи векселей, боюсь, это не пройдет. Вы видите, куда мистера Мелбери привел вексель, который он когда-то с легкостью подписал, а деньги так и не были уплачены. Мне, мистер Эванс, нужно что-то более существенное, чем ничего не значащий листок бумаги. Вот какой урок извлекла нация из краха «Компании южных морей»: обещание, написанное на бумаге, это одно, а выполнение этого обещания – совершенное другое.

– «Компанией южных морей» управляет кучка бесчестных вигов, которые не выполняют своих обещаний, – пробормотал Мелбери, явно расстроенный, что его сравнивают с директорами этой компании.

– Виги или тори, мне все равно, – сказал Миллер. – Если человек настолько недобропорядочен, что не держит своего слова, меня не волнует, к какой партии он принадлежит. А в данный момент меня лишь волнует, как я получу деньги от мистера Эванса.

Надо признать, тревога Миллера не была лишена оснований, поскольку я не собирался давать никакого векселя этому прохвосту. Так как я не был, откровенно говоря, никаким Мэтью Эвансом, подписывать вексель от его имени было бы подлогом, то есть преступлением, за которое я мог бы поплатиться жизнью. Я от души надеялся быть оправданным по делу о смерти Йейта. Что касается телесного вреда, нанесенного мистеру Роули, я полагал, что меня простят, как человека, действовавшего сгоряча и в отношении которого была допущена большая несправедливость по сравнению с тем, что совершил он. Но если бы я стал раздавать фальшивые векселя налево и направо, это было бы совершенно иное дело. Кроме того, меня могли бы обвинить в том, что я не пожелал помочь человеку, женившемуся на женщине, которую я любил.

Я прочистил горло и обратился к Миллеру:

– Вы ведь не ожидаете, что я имею при себе такую большую сумму?

– Хотелось бы надеяться, что она у вас есть. Я просто мечтаю об этом. Но что касается моих ожиданий, тут вы, безусловно, правы. Было бы странно, если бы человек носил с собой такие большие деньги без особой причины. Поэтому, я надеюсь, вы позволите мне нанести вам визит домой, скажем, через пять дней и попросить у вас сумму, которая здесь прозвучала.

– Превосходная идея, – сказал Мелбери.

Я кивнул в знак согласия. Привыкнув, что всецело завишу от успеха Мелбери на выборах, я был готов ради него на любой риск.

– Надеюсь, это превосходная идея, – сказал Миллер. – Я страстно надеюсь на это, ибо, если мистер Эванс не сможет заплатить, как мы договорились, мне придется начать все сначала, мистер Мелбери. Учитывая нынешние обстоятельства, вы не можете спрятаться у себя дома или уехать из города. Вы должны оставаться в городе и быть на виду, а следовательно, вы беззащитны. Надеюсь, вы не будете испытывать мое терпение и затевать какие-нибудь недобропорядочные игры.

– Мне хотелось бы поиграть в игру с вашей головой, Миллер. Мне хотелось бы поиграть в игру с вашей головой и с большой дубиной. Что касается вашего терпения, его я оставлю в покое.

– Это все, что я у вас прошу. Кроме этого, прошу вас не быть таким недоброжелательным.

Мелбери вел себя так, словно выпорхнул из своего любимого борделя, а не был вызволен на свободу из долговой тюрьмы человеком, с которым был едва знаком. Он взял экипаж и пригласил меня составить ему компанию.

– Надеюсь, у вас нет никаких срочных дел. Вы располагаете временем?

– Полагаю, да, – сказал я, думая лишь о предстоящем визите Титуса Миллера и как он скажется на моих финансах.

– Очень хорошо, – сказал он, – потому что есть одно место, которое я хотел бы посетить.

Место оказалось таверной «Фиговое дерево» в западной части города, в Мэрилебоун. Я уже следил за политическими событиями на протяжении нескольких недель, но даже если бы не следил, все равно понял бы, что это было местом встреч самых ярых сторонников вигов.

– Что нас привело в подобное место?

– Деннис Догмилл, – сказал он.

– Вы полагаете, разумно встречаться с ним в самом сердце его оплота?

– Я все меньше придаю значение разумному и все больше отдаю предпочтение смелому. Вы полагаете, это простое совпадение, что кучка головорезов обрушивается на избирательный участок с целью запугать всех свободолюбивых избирателей и в то же самое время этот мерзавец Миллер терзает меня с новой силой? Я вас уверяю, Догмилл и Хертком почувствовали запах своего поражения и он им не понравился. Теперь они хотят бросить наши тела в костер, принося жертву своим богам, но я этого не потерплю, о чем скажу им сам публично, в присутствии всех желающих.

– Все это очень хорошо, – сказал, – но должен снова вас спросить, разумно ли это?

– Как это может быть неразумно, когда рядом со мной мой самый отважный друг? Вигов уже проучили однажды, причем пренеприятным образом, и они знают, что с Мэтью Эвансом шутки плохи. Полагаю, сегодня самое время повторить урок.

Похоже, Мелбери решил, что приобрел в моем лице сразу банкира и оруженосца, и желает, чтобы я, как швейцарский гвардеец, бросался защищать его от опасностей, которые он сам навлекает на свою голову. Я был не в восторге от моей новой роли, но не стал просить остановить экипаж или уговаривать поменять планы.

Мы остановились у таверны, где собралась большая толпа. Собравшиеся не были людьми из низших слоев общества, которые начали беспорядки на избирательных участках. Это были уважаемые представители среднего класса: лавочники и клерки, юристы средней руки. Они не были похожи на людей, способных прибегнуть к насилию, и я с облегчением вздохнул. Я вздохнул с облегчением еще раз, увидев, что все они ждут, дабы войти в таверну. Я решил, что у Мелбери не хватит терпения дожидаться в очереди в течение нескольких часов, чтобы сказать несколько неприятных слов людям, которым было на него наплевать. Однако вскоре стало ясно, что я недооценил его решимость. Он подошел к толпе и громко объявил, что нам нужно пройти, и уверенность, с которой он это сказал, сделала свое дело. Ошеломленная и недовольная толпа расступилась. Люди раздраженно ворчали, но, не обращая на это внимания, мы прошли.

Внутри стоял пир горой. На открытом огне жарился барашек, при каждом повороте вертела от него отрезался кусок и клался на тарелку, за которой тянулось сотни жадных рук. В воздухе пахло жареным мясом, табаком и вином, пролитым на пол и образовавшим липкие лужицы. Центр таверны был освобожден от столов, и люди, которые не стремились к баранине, как голодные арестанты, собрались там кружком. Некоторые одобрительно вскрикивали, некоторые стонали и в ужасе хватались за головы.

Мелбери подтолкнул меня локтем.

– Он там, – сказал он, указывая на круг.

Он обошел вокруг, пока не нашел место, откуда, по его мнению, было удобнее всего пробраться сквозь плотную толпу. Мы были на полпути, когда я увидел зрелище, так поразившее собравшихся. Пара боевых петухов, один черный с редкими белыми перьями, другой белый с красными и коричневыми, кружились друг вокруг друга с воинственным видом. Черный двигался медленно, я увидел, что перья у него мокрые и слипшиеся. Из-за его окраски и тусклого света я не сразу понял, что они намокли от его собственной крови.

Черный петух попятился и наскочил на белого, но было видно, что его силы на исходе. Более сильный петух, не обращая внимания на небольшое ранение, легко отразил атаку и, воспользовавшись тем, что раненый соперник потерял равновесие, покружился и наскочил на беднягу. Только тогда я увидел, что к когтям петухов прикреплены лезвия, значительно усугублявшие ущерб, который могло бы нанести их природное оружие. Белый петух нанес своему сопернику удар, поставивший точку в поединке. Черный петух упал на бок и не шевелился.

Толпа завопила, и люди начали отдавать друг другу монеты. Через короткое время гам стих настолько, что кто-то рискнул заговорить. Говорящего было почти не слышно, и я не сразу понял, что это голос Денниса Догмилла.

– Через час, для вашего развлечения, мы покажем еще один матч, – объявил он. – А сейчас в утешение тем, кто поставил не на того петуха, могу сообщить, что потерпевший поражение петух был членом партии тори. Кроме того, в курятнике поговаривают, что он питал симпатии к якобитам. У нас есть и другие причины радоваться. Мы лидируем в гонке, и скоро нас ждет окончательная победа вигов и их свобод и поражение тори и их абсолютизма.

Толпа ответила на это заявление дружным смехом и стала рассеиваться. Некоторые устремились к баранине, которой по-прежнему было вдоволь на вертеле, другие к бочкам с дешевым бесплатным вином. Однако Гриффин Мелбери, безусловно, знал, что делать. Он смело направился к Деннису Догмиллу и Альберту Херткому.

– Достаточно ли ваши избиратели получили удовольствия от кровавого представления, или вы намерены продолжать использовать чернь, чтобы сделать из британских свобод посмешище?

– Вряд ли можно назвать посмешищем, когда те, кто не имеет права голоса, получают возможность выразить свое мнение собственными средствами, – сказал Хертком. – Полагаю, есть люди, которых больше устраивает, как поступают французы. Там солдаты бьют каждого, кто осмелится сказать что-нибудь лишнее.

– Не собираюсь слушать подобные небылицы, – сказал Мелбери. – Вы должны понимать, что, если ваши головорезы не утихомирятся, палата общин вынуждена будет отменить результаты выборов.

– Может быть, – сказал Догмилл, – но, поскольку есть все основания полагать, что виги получат значительный перевес голосов, а разрыв будет только увеличиваться, я даже не сомневаюсь, к какому заключению придет этот важный орган власти.

Взвешенность его слов, легкость, с которой они произносились, и уверенность в победе, которую они выражали, невзирая на тот факт, что в данное время лидировал кандидат тори, лишь еще больше распалили Мелбери.

– Вы мерзкий мошенник, Догмилл! Вы что думаете, Вестминстер – это карманный округ, который можно отдать, кому пожелаете, только потому, что у вас денег куры не клюют? Думаю, скоро вы узнаете, что британские свободы – опасный зверь, если его выпустить из клетки.

– Прошу прощения, – сказал Догмилл, – но я не позволю ни вам, ни кому другому говорить со мной в подобном тоне.

– Если вы считаете себя уязвленным, я к вашим услугам.

– Мистер Догмилл не считает позволительным защищать свою честь, пока проходят выборы, – сказал я. – Полагаю, это объясняется тем, что избиратели вигов не относятся с уважением к человеку, который ценит свое имя и свою репутацию. Я обнаружил, что если задеть мистера Догмилла за живое, он выйдет из себя и набросится на вас с кулаками, но никогда не сделает того, что приличествует человеку чести.

– Не думайте, что я про вас забыл, Эванс, – сказал он мне. – Будьте уверены: когда закончатся выборы, вы узнаете разницу между человеком, которого можно оскорблять, и решительным человеком.

– Вы меня неправильно поняли, – сказал я, – я не подвергаю сомнению вашу решительность. Человек, способный убедить людей, которых он обирает, выступить против человека, который может изменить их долю к лучшему, должен, я думаю, обладать немалой решительностью.

– Что? Вы о докерах? – Он засмеялся. – Благодарю вас за комплимент, но я не имею никакого отношения к их поведению. Вероятно, будучи новичком, Эванс, вы не понимаете особенностей жизни на нашем острове. Чернь будет любить человека, которому служит, пока он платит, и чем меньше он платит, тем больше она его будет любить. Мы можем говорить о британских свободах, но правда заключается в том, что черни нравится чувствовать бич на спине и сапог на заднице. Я не понуждал их выступать в свою поддержку. Они поступили так, как посчитали правильным, в меру своего ограниченного понимания.

– Эти ребята хорошие виги, – сказал Хертком, – и никакая агитация не сделает их тори.

– Никакие они не виги, и им вовсе не нравится, когда их топчут, – сказал я. – Вы играете в опасную игру с их свободой.

Догмилл подошел ко мне ближе.

– Вы любите рассуждать о свободе, – сказал он. – Расскажите нам о свободе африканцев, которых вы превратили в рабов и заставили работать на плантациях у себя на Ямайке. О каких свободах могут говорить они? Скажите нам, мистер Эванс, как вы цените униженных работников на своей плантации.

Я не знал, что сказать, так как никогда раньше не задумывался об этом аспекте жизни моего вымышленного персонажа, и хотя доводы в защиту рабства можно было легко найти в прессе, я не мог повторить ни одного из них, не чувствуя себя при этом глупо. Думаю, если бы порепетировать, я смог бы предложить какой-нибудь остроумный довод в защиту практики, которую, сказать по правде, ни один честный человек одобрять не может. Но было бы лучше защищать все несправедливости, существующие в мире, чем стоять, как я, растерянным и сконфуженным, давая повод Догмиллу думать, что он нанес мне мощный удар.

К моему стыду, Мелбери пришел мне на помощь.

– Человек, вложивший средства в торговлю человеческой плотью, не имеет права критиковать другого человека за то, что он участвует в этой торговле как потребитель. Ваше понимание справедливости так же искажено, как ваше понимание честных выборов. Я пришел сюда в разгар вашего пиршества, дабы предупредить вас обоих, что не намерен сидеть сложа руки и смотреть, какими грязными становятся эти выборы. Я не боюсь вас, и я не доверяю вам. Можете вызвать меня, можете не вызывать, в зависимости от вашего понимания чести. Но вы меня не победите, а если и победите, то, по крайней мере, не с помощью обмана. Или вы играете честно, или вообще не играете. Но мы вам не позволим купить место в палате общин. Не надейтесь. В Вестминстере это у вас не пройдет. Я буду стражником на мосту свободы и коррупции не допущу.

Сказав это, он резко повернулся и вывел нас из логова зверя, не дав возможности ни одному из них ответить.

Когда мы снова были в экипаже, Мелбери поздравил себя с удачной речью.

– Я ему кое-что сказал. Конечно, ему безразлично. Мои слова для него мало что значат.

– Зачем тогда было утруждать себя?

– Зачем? Затем, что я позаботился, чтобы в толпе присутствовали люди из газет тори, и они напечатают мою речь, дабы все узнали, что я не побоялся выступить в самом логове врага. Догмилл и Хертком, вероятно, смеются надо мной, считая меня глупцом, который пришел к ним со своей ханжеской речью. Но, уверяю вас, мои слова наделают шуму. Все, кто еще не определился с выбором, будут в восхищении, что я так решительно настроен бороться против коррупционеров, нанявших головорезов, чтобы помешать тори на выборах.

– И как вы предлагаете с ними бороться? Собираетесь нанять собственных головорезов?

Он посмотрел на меня так, словно я спросил, не собирается ли он поцеловать Херткома в губы. Я почувствовал, что сильно его разочаровал.

– Я оставляю подобные средства Догмиллу и вигам. Нет, я одержу победу над их злом с помощью добра. Их люди не могут бунтовать вечно. Королю придется послать солдат рано или поздно. А когда на избирательных участках станет спокойнее, избиратели в Вестминстере будут, как никогда, склонны проголосовать за меня.

Я был невольно восхищен его решимостью, но на следующий день при посещении Ковент-Гардена увидел, что люди взялись за оружие для защиты дела тори. Я мог бы оправдать Мелбери и поверить, что они действуют по своей воле, не будь мне совершенно очевидно, что их наняли. Люди, вышедшие на защиту Гриффина Мелбери, были докерами из группировки Литтлтона.

 

Глава 23

В то, что происходило в Ковент-Гардене, было трудно поверить. С таким же успехом можно было представить, что я находился в Лиссабоне времен инквизиции или в другой средневековой столице во время чумы. Я хотел увидеть все своими глазами и долго думал, в качестве кого – Эванса или Уивера. Я решил, что каждый прохожий не станет разглядывать своего соседа, чтобы узнать, не является ли тот беглым преступником. Эванс, с другой стороны, будучи джентльменом, мог привлекать больше нежелательного внимания у черни, устраивающей беспорядки на выборах. Поэтому победил Уивер.

Меня поражало, что несколько человек и немного звонкой монеты могли с такой легкостью повалить колосса наших хваленых британских свобод. Отдельные храбрые избиратели бросали вызов опасности, но это было безумством с их стороны. Если хулиганы слышали, за какую партию те голосовали, их вытаскивали из кабины и колотили. Тогда на них в свою очередь набрасывались с кулаками представители противоположного лагеря. Вокруг собрались зеваки, которые пришли посмотреть на развлечение. В густой толпе были торговки устрицами, карманные воры и попрошайки, и я держался в сторонке, чтобы не стать жертвой мошенников.

Осмотревшись, я узнал несколько человек из группировки Литтлтона и пришел к заключению, что Мелбери пошел по стопам Догмилла. Этот факт доставил мне некоторое удовольствие, так как, несмотря на все свои благородные слова, Мелбери был ничуть не лучше остальных.

Однако сцена беспорядков удовольствия мне не доставляла, поэтому, после того как дохлая собака, которую кто-то бросил в воздух, чуть не попала мне в голову, я решил, что пора уходить с площади. Повернувшись, вдалеке я увидел человека, который был мне знаком. Я был уверен, что видел его и его спутника прежде, но не мог вспомнить, кто он. Вдруг я вспомнил, что это были таможенные офицеры, которые чуть не схватили меня дважды.

Я в ужасе застыл на месте, уверенный, что они меня выследили и что им известно, где я живу. Потом я увидел, что они смеются и шатаются, как люди, хватившие лишнего. Они пришли не выслеживать меня, а развлечься жестоким зрелищем. Я собирался поспешно скрыться, благодаря судьбу, что заметил их первым. Но потом мне в голову пришла другая идея. Я решил пойти за ними.

Сделать это было несложно. Они зашли в таверну неподалеку от Ковент-Гардена на Грейт-Эрл-стрит, устроились в задней части зала и заказали выпивку. Я нашел темный уголок, где, сам оставаясь невидимым, отлично их видел. Я позвал бармена и спросил, что пьют эти двое почтеннейших.

– Они заказали вино, – сказал он, – но готовы платить только за самое дешевое. Наконец они выбрали дрянное красное, прокисшее еще неделю назад.

– Пошли им две бутылки вашего самого лучшего, – сказал я. – Скажи, что за вино заплатил джентльмен, который случайно услышал их заказ и ушел.

Он посмотрел на меня с недоумением:

– Так не годится. Разве они не должны знать, кто их угощает? Может, я им скажу о вашем предложении и они сами решат?

– Если скажешь им что-нибудь, я сломаю тебе ногу, – сказал я. Потом ухмыльнулся. – С другой стороны, если не скажешь, получишь лишний шиллинг.

– Тогда ладно, – кивнул он. – Похоже, мне врать придется.

– Бывает и похуже, чем когда тебе покупает вино незнакомец, – сказал я, чтобы сгладить его опасения, но зря старался. Обещание шиллинга уже сделало все, что было можно.

Я провел в темном углу около двух часов, попивая пиво и закусывая горячими булочками, за которыми послал бармена в соседнюю булочную. Наконец мужчины встали, едва держась на ногах. Они рассыпались в благодарностях перед барменом, а один подошел и пожал ему руку. Из них двоих он был более пьяным, и я сделал ставку на него.

Я встал и быстро вышел вслед за ними, чтобы не упустить из виду, но зря беспокоился. Они ушли недалеко. Стоя у таверны, они роняли монеты и поднимали их, опять роняли и смеялись. Это продолжалось не менее пяти минут, пока я ждал у входа, теряя терпение. Потом они наконец попрощались. У одного были шансы добраться до дома относительно благополучно. Другого ждала более скорбная участь.

Мне не пришлось долго ждать. Как только он свернул на немноголюдную улицу, я ускорил шаг. Мне не удалось это сделать бесшумно, но я сознательно пошел на риск, учитывая степень его опьянения. Однако он услышал мои шаги и удивленно обернулся. Он остановился и открыл рот, собираясь что-то сказать, но при помощи кулака я заставил его замолчать.

Он рухнул на землю, и его падение было смягчено только огромной дохлой крысой, на которую он уронил голову, как на подушку. Пока он лежал без сознания, я вынул пистолеты из его кармана и шпагу из ножен. Я нисколько не сомневался, что он попытается воспользоваться оружием, и решил лишить его этой возможности. Он пришел в себя и с удивлением смотрел на меня. Из губы тонкой струйкой текла кровь, которая в темноте казалась черной, как смола.

– Ты меня узнаешь? – спросил я.

Он трезвел у меня на глазах.

– Уивер, – сказал он.

– Правильно.

– Я вас не беспокоил.

– Сегодня нет, но, если помнишь, раз или два вы пытались меня арестовать.

– Мы выполняли задание.

– Понимаю. Но скажи мне, почему именно офицеры таможни посланы на мою поимку. – Я знал ответ, но хотел услышать его из уст таможенника. Тот колебался, поэтому я схватил его за волосы и рывком усадил. – Говори, – велел я.

– Деннис Догмилл приказал.

– Почему?

– Я таких вопросов не задаю, а делаю, что говорят.

Я задумался. Как получить сведения, которые могли быть для меня полезны?

– Как ты узнаёшь, что нужно сделать? Как он с тобой связывается?

– Через своего человека, – сказал таможенник. – Таможенники встречаются в таверне неподалеку от Тауэра, называется «Разбитая лампа», по четвергам вечером. Нам платят то, что причитается, и выдают задания, если есть. Иногда, если требуется что-то срочное, как, например, когда вы сбежали, нас вызывают запиской. Если ничего срочного нет, встречаемся всегда по четвергам.

Я чувствовал, что близок к чему-то важному.

– А кто этот человек?

– Не знаю, – покачал он головой. – Понятия не имею, как его зовут. Он нам платит, и все. Если хотите узнать, приходите в четверг.

Хороший совет. Но как я туда пойду, если он об этом знает.

– Где ты живешь? – спросил я. Он замялся, поэтому я дал ему пинка в ребра. – Где ты живешь? – снова спросил я.

Он застонал.

– В доме миссис Тренчард, на Друри-лейн.

– Ты знаешь, у меня есть сообщники, – сказал я. – Они уже однажды чуть не задали вам трепку и снова зададут, если ты не уедешь из города, не сказав никому ни слова. Можешь вернуться через несколько месяцев, но, если я или мои сообщники увидим тебя раньше, мы, не раздумывая, спалим дом миссис Тренчард с тобой вместе. – Я еще раз дал ему пинка, чтобы подкрепить серьезность моих слов, хотя не был вполне уверен, что это требовалось. – А теперь убирайся, – сказал я, наблюдая, как он пытается встать на ноги.

А потом я медленно удалился, всем своим видом выражая презрение. Я не узнаю, возымело мое предупреждение действие или нет, пока не приду в таверну в четверг.

Что касается Литтлтона, я хотел услышать от него лично, что его нанял Мелбери. Я не мог объяснить, что это мне дает, кроме чувства удовлетворения, – узнать, что женщина, которую я любил, вышла замуж за лжеца, – но и этого было достаточно. Утром я поджидал его у дома миссис Йейт, и когда он вышел и повернул за угол, я схватил его за руку:

– Идешь бунтовать?

Он одарил меня улыбкой:

– Неплохая для этого погода, не правда ли? Вы, наверное, видели меня и парней там. Не хуже, чем ребята Догмилла, правда? Возможно, мы не сможем заставить их уйти, но, по крайней мере, сохраним равновесие. Рано или поздно Догмиллу придется договориться о перемирии.

– Это Мелбери так думает?

Он скривился, будто проглотил что-то кислое:

– Черт бы побрал этого Мелбери. Скряга не заплатил бы, даже если бы выборы зависели от бунта. А они и в самом деле от него зависят.

– Как? – спросил я. – Если Мелбери вам не платит, почему вы тогда бунтуете? Точно не ради удовольствия досадить Гринбиллу и Догмиллу.

– Не стану отрицать, ради удовольствия тоже, но не только. Мы получаем плату – но не от Мелбери. Знаете, это рискованно. Если Догмилл захотел бы, он мог бы нас послать к дьяволу за то, что мы выступили против Гринбилла, но он этого не сделает, я думаю. Если нас не будет, в доках останутся только парни Гринбилла, а тогда они смогут требовать себе любую оплату. А так мы заработаем пару лишних шиллингов, чтобы прожить зиму, и заодно повеселимся.

– Так кто вам платит?

Он пожал плечами:

– Насколько я понимаю, дьявол. Опрятный ирландец по имени Джонсон предложил мне монет, если я приму сторону Мелбери. Мне предложение показалось слишком заманчивым, чтобы от него отказываться. В любом случае парни стали беспокойными. – Он замолчал и пристально посмотрел на меня. – Я вспомнил, разве вы не спрашивали у меня о человеке по имени Джонсон? Это он и есть?

– Нет, не думаю, – покачал я головой.

В тот вечер я сидел у себя в комнате с открытой книгой, но читать не мог. Миссис Сирс постучала в дверь и сказала, что ко мне пришел посетитель, поэтому я привел себя в порядок и прошел в гостиную, где лицом к лицу снова встретился с Джонсоном. Он поклонился и затем вежливо отпустил домовладелицу.

– Хорошие у вас комнаты, мистер Эванс.

Пока он не произнес мое имя, мне не пришло в голову, что, когда мы с ним встречались в последний раз, мистер Джонсон знал меня только как Уивера. Было очевидно, что ему известна моя тайна. Я старался соблюдать осторожность, покидая свои комнаты и возвращаясь в них, но, очевидно, недостаточно.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал я, пытаясь скрыть тревогу.

Я предложил ему вина, и он с радостью принял предложение. Я налил вина себе тоже и сел напротив него.

– Будем откровенны, – сказал я, решив, что лучше действовать напрямик. В конце концов, Джонсон, а следовательно, и все якобиты знали мою тайну. Притворство и осторожность ничего мне не дадут. – Вы раскрыли мою тайну и хотите, чтобы я знал об этом. Что вам нужно?

Джонсон добродушно рассмеялся, словно я вспомнил какой-то забавный эпизод из нашего общего прошлого.

– Вы подозрительны, сударь, хотя трудно вас за это осуждать. Вы попали в затруднительное положение. Поэтому я тоже буду откровенен, так как вы оказали мне честь своей прямотой. Насколько мне известно, вы встречались сегодня с мистером Литтлтоном.

– Это так, – сказал я нехотя, поскольку начал понимать, в чем дело.

– И спрашивали о моих делах.

Я улыбнулся:

– Я не знал, что это ваши дела, пока не спросил.

– А, – сказал он и легонько крутанул свой бокал. – Теперь знаете.

– Теперь знаю.

– Я бы попросил вас не вмешиваться в это дело. – Он поставил бокал. – Я понимаю, насколько ваши дела важны для вас, и не стану вам препятствовать, если только не буду вынужден. Но и вы должны понять, что я не могу позволить вам вмешиваться в то, что я делаю, или в то, с кем говорю.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Я не должен разговаривать с человеком, если вы его знаете?

– Не стоит утрировать, – произнес он. – Скажу прямо. Оставьте в покое эти бунты, сэр. Оставьте в покое Литтлтона. Это не ваше дело.

– Может быть, не мое дело вмешиваться в эти бунты, но хотелось бы знать о них больше.

– Естественно. Как я уже говорил, мы вовсе не хотим, чтобы вам причинили вред или поймали. Пока вы на свободе и боретесь с Догмиллом, вы приносите большую пользу нашему делу. Я желаю, чтобы вам удалось восстановить свое доброе имя, выведя Догмилла на чистую воду как можно быстрее. Это то, что нам нужно.

– То же самое нужно мне, уверяю вас.

Он негромко засмеялся:

– Конечно. Я говорю о стратегии, а вы говорите о своей жизни.

– Вы правы. И не следует винить меня за то, что я хочу понять механику этих бунтов. Мои проблемы непосредственно связаны с этими выборами, я должен делать все, чтобы понять механику сил, действующих против меня.

– Конечно. Но мы не будем ставить ваши цели выше, чем собственные.

– На это я не рассчитываю. Но не понимаю, почему вас так беспокоят мои расследования. Я никому не собираюсь рассказывать, что мне удалось узнать.

– Пока это так. Но вот что я скажу вам, мистер Уивер. Вы не должны знать ничего, что могло бы сделать вас нашим врагом в будущем.

Я кивнул. Джонсону нравилось, что я ношусь по городу, устраивая неприятности вигам. Но ему не нравилось, что я могу доказать свою невиновность, а потом раскрыть все, что мне известно о якобитах. Я уже отверг их предложение сотрудничества, и Джонсон опасался, что, если мне удастся восстановить свое доброе имя, я расскажу вигам все, что мне известно о нем и его связях.

– Я ваш должник, – сказал я. – Вы помогли мне сбежать от таможенных офицеров, и я этого не забуду.

– И вы ничего не расскажете о нас, когда будете в безопасности?

Я покачал головой:

– Пока не знаю. Не могу решить, что важнее: личная честь или национальная измена.

Ему не понравились мои слова, но он постарался не показать этого.

– Вы видите, что я был прав. Вы не должны знать того, что вам знать не следует. – Он резко поднялся. – Надеюсь, я выразился достаточно ясно.

Я тоже встал:

– Пока ясно. Не могу сказать, что я до конца понимаю, о чем вы меня просите.

– Тогда скажу еще яснее. Я ни о чем вас не прошу, но вы должны понять, что мы не какая-то кучка воров, которых можно перехитрить. Пока мы оставили вас в покое, сэр, так как вы стали довольно популярной фигурой и действия против вас могут навлечь на нас проблемы. Но знайте: если вы будете представлять для нас угрозу, мы не колеблясь вас уничтожим.

Слова мистера Джонсона оказались всего лишь благими намерениями, так как на следующий день влиятельные друзья мистера Догмилла не смогли больше делать вид, что они не замечают беспорядков в городе, и поставили солдат в Ковент-Гардене. Если бы солдаты атаковали бунтовщиков, это, без сомнения, привело бы к еще большему насилию, поскольку те, кто любит устраивать погромы, убивать и грабить, не любят, когда на их гражданские свободы покушается самый злой зверь, а именно регулярная армия. К счастью, применили иную стратегию и расставили солдат на площади задолго до рассвета. Поэтому, когда докеры пришли на площадь и увидели, какой их ждет прием, они ретировались, довольные, что сумели продержаться более чем полнедели.

К этому времени лидирующее положение Мелбери серьезно пошатнулось, но были все основания полагать, что оно поправится, так как люди в Вестминстере были недовольны вмешательством Догмилла. Использование бунтовщиков было смелой попыткой вигов покончить с лидерством тори. Однако положение последних лишь укрепилось. Теперь я ничуть не сомневался: как только Мелбери займет место в палате общин, он сделает все от него зависящее, чтобы помочь моему делу и уничтожить своего заклятого врага.

Так как наступил четверг, я стал готовиться к посещению таверны, о которой говорил таможенный офицер. Это было связано с определенным риском. Я мог только надеяться, что он последовал моему совету и покинул город из страха испытать мой гнев. Тем не менее я собирался предпринять кое-какие предосторожности. Прежде всего я решил, что будет лучше, если я отправлюсь туда как Мэтью Эванс, а не как Бенджамин Уивер. Если таможенник проболтался, его друзья будут искать беглого преступника, а не хорошо одетого джентльмена. Конечно, поскольку они будут искать именно меня, то скорее смогут узнать меня под маской. Несмотря на это, я был готов пойти на риск.

Однако, несмотря на всю свою решительность, я не был уверен, что смогу узнать в этой таверне что-то важное. Мне уже было известно, что Догмилл давал взятки таможенникам. Все знали об этом, и всем было безразлично. Что в таком случае я надеялся узнать? Прежде всего, личность агента, который расплачивался с таможенниками. Этот человек мог быть главным громилой Догмилла, исполняющим его самые жестокие приказы. Во мне теплилась слабая надежда, что этим вечером я установлю личность того, кто забил Уолтера Йейта до смерти.

Я сел в темном углу, заказал кружку пива и постарался не привлекать к себе внимания. Это было не особенно трудно, так как таможенники были заняты своими делами.

Они начали собираться в восемь часов, как им было велено. Я хорошо понимал, как их использовали, ибо подобные уловки по отношению к рабочему люду были широко распространенной практикой. В редких случаях они получали плату в восемь, как им обещали, но чаще денег не выплачивали до одиннадцати, поэтому им ничего не оставалось, как пить и закусывать, чтобы скоротать время ожидания. Человек, запаздывавший с выплатой, получал от хозяина таверны небольшое вознаграждение за свои труды.

Часа через два у меня стало кончаться терпение, и я уже собирался уходить, но увидел, что мое терпение вознаграждено. Почти сразу после десяти появился человек, встреченный радостными возгласами таможенников. Они выпили за его здоровье, а когда деньги были розданы, выпили еще раз. Они даже угостили его кружкой пива и обращались с ним как с королем, а не как с мелкой сошкой, исполняющей приказ своего хозяина.

Это был Гринбилл-Билли. Главарь рабочего объединения был в услужении у человека, против которого он, по его словам, боролся.

Теперь наш разговор с Гринбиллом приобрел для меня иной смысл. Он спрашивал у меня, что мне известно о роли Догмилла, не для того, чтобы получить сведения, а чтобы оценить мою осведомленность. Он подстрекал меня отомстить Догмиллу не потому, что надеялся, будто я это сделаю, а чтобы иметь возможность отрапортовать своему хозяину о моей готовности к подобным поступкам.

Я наблюдал за тем, как он общается с таможенниками. Он позволил им угостить себя и выпил с ними несколько кружек, но явно куда-то спешил. Несмотря на уговоры остаться, он пожелал им доброй ночи и удалился. Я не терял времени и вышел из таверны вслед за ним. На мое счастье, он не взял экипажа, а отправился туда, куда ему было нужно, пешком. Я мог бы пойти за ним, чтобы узнать, куда он идет. Я мог бы встретиться с ним позже, в более удобное для себя время и на своих условиях. Но я устал ждать и откладывать. Я решил действовать не дожидаясь.

Когда Гринбилл свернул в переулок, я подбежал к нему и руками, сложенными домиком, ударил в затылок. Я надеялся, что мне повезет – он упадет лицом вниз и не сможет меня рассмотреть. На этот раз мне действительно повезло. Он рухнул ничком в сточную канаву, куда опорожнялись ночные горшки, где валялись дохлые собаки, недоеденные крысами, яблочные огрызки и устричные раковины. Я вмял его голову в жидкий грунт, думая, как сделать, чтобы он меня не узнал. Наконец я сорвал с его шеи галстук и завязал ему глаза. Удерживая коленями его руки за спиной, я крепко затянул повязку и только после этого перевернул его.

– Ты был такой самоуверенный в таверне с таможенниками, – сказал я, имитируя ирландский акцент. Так я надеялся не выдать себя и создать впечатление, будто напавший – агент якобитов. – Теперь ты не такой уверенный, так, парень?

– Может, и нет, – сказал он, – но в таверне мне не завязывали глаза и я не барахтался в дерьме. Трудно быть самоуверенным при таких обстоятельствах.

– Ты будешь барахтаться в еще худшем дерьме, приятель. Я за тобой следил и теперь знаю твой маленький секрет.

– Какой именно? У меня их уйма. Вряд ли тебе удалось выведать их все.

– Тот, что ты в услужении у Догмилла. Думаю, если это станет известно, грузчики переменят свое отношение к тебе.

– Ну и что из того, – сказал он. – По крайней мере, Догмилл будет вынужден найти мне работенку получше. Думаешь, напугал меня такой ерундой? Да мне от этого только польза. Так что давай иди и делай свое черное ирландское дело, дорогуша Джой. Посмотрим, кто от этого выиграет, а кто ничего не получит, кроме миски вареной овсянки за свои труды.

Применив прием, которым я овладел, когда зарабатывал на жизнь менее достойным образом в качестве бойца, я перевернул его, схватил за руку и стал заламывать ее назад, пока он не завыл от боли.

– Овсянку едят шотландцы, – сказал я, – а не ирландцы. Что касается моего черного дела, то выламывание рук – это сущий пустяк по сравнению, с тем, что у меня на уме. А теперь, когда ты понял, что я не собираюсь шутить, ты ответишь на мои вопросы. Или хочешь, чтобы я еще раз подтвердил свою серьезность? – И я еще раз с силой надавил на его руку.

– Что? – завопил он. – Задавай свои чертовы вопросы.

– Кто убил Уолтера Йейта?

– А ты как думаешь, болван? – рявкнул он. – Я и убил. Свалил его железным ломом и убил, как он того заслуживал.

Я не мог проронить ни слова от изумления. Я так долго искал ответ на этот вопрос, что не мог поверить в услышанное. Признание. Признание вины. Мы оба понимали, что я ничего не могу с ним сделать. Без подтверждения двух свидетелей признание не имеет ценности в суде, даже если бы мне удалось найти честного судью. Тем не менее для меня было важно, что я наконец узнал ответ на этот главный для себя вопрос.

– Ты сделал это по приказу Догмилла? – спросил я.

– Не совсем. Не всегда все просто.

– Я не понимаю.

Он вздохнул.

– Догмилл велел позаботиться о Йейте. Ну, я о нем и позаботился. Не знаю, хотел он, чтобы я его убил, или нет. Я даже не знаю, заметил ли он, что Йейта убили. Он только знал, что человек, который ему мешал, исчез, и этого было для него достаточно. Догмилл – торговец, и ему безразлично, живы мы или мертвы. Мы для него не люди, а сброд, который можно смести с пути или раздавить, ему все равно. Главное, чтобы мы не тревожили его покой.

– Но ты убил Йейта без угрызений совести.

– Ты говоришь, без угрызений совести. Ты не учитываешь, что я вынужден был это сделать, чтобы сохранить свое место. Вот и все. В этом нет ничего хорошего и ничего плохого. Это работа, за которую платят.

– Но почему Бенджамин Уивер? – спросил я. – Почему Догмилл решил свалить вину на него?

Если мой вопрос и заставил его заподозрить, что он в руках Уивера, виду он не подал.

– А этого я сказать не могу. Я и сам удивился. С этим человеком я бы не стал шутить ни за что на свете. Но я никогда об этом Догмилла не спрашивал. У него, наверное, на этот счет свои соображения, вот и спроси у него.

– А Артур Гростон, торговец свидетельскими показаниями, и люди, которые дали показания против Уивера на процессе? Их тоже убил ты?

– Догмилл велел сделать так, чтобы выходило, будто это дело рук еврея. Я так и сделал. Просто выполнил, что он велел. Сам я ничего против них не имел.

Я ничего не сказал. Наступила тишина, и в ночной тишине было лишь слышно, как мы тяжело дышали. Я оказался в трудном положении. Привести этого человека к мировому судье или к констеблю я не мог, так как путь правосудия был для меня закрыт. Надеяться, что найдется честный судья, который честно расследует это дело, было глупо. Поэтому я мог либо убить Гринбилла и свершить собственное правосудие, либо отпустить его, невзирая на совершенные им преступления, что, возможно, даст мне шанс восстановить мое честное имя. Первое доставило бы мне большее удовольствие, второе представлялось более практическим.

Если я его отпущу, он может оказаться для меня недосягаемым, и случись, что меня поймают и повесят за совершенное им преступление, воспоминание об этой минуте будет самым горьким воспоминанием в последние дни моей жизни.

Я отпустил его.

– Беги, – сказал я тихо, почти шепотом. – Беги и скажи своему хозяину, что ты для него сделал. И скажи ему, что я приду за ним.

– Но кто ты? – спросил Гринбилл. – Агент Мелбери или Претендента? Или обоих? Я должен буду ему это сказать.

– Можешь ему сказать, что скоро справедливость восторжествует. Ему не уйти от меня, от нас, – прибавил я для пущего страха.

Я отпустил его и отошел, давая возможность Гринбиллу встать на ноги. Рука, над которой я поработал, висела плетью. Он оперся о грязную землю другой рукой. Встав на ноги, он развязал повязку здоровой рукой и бросился наутек. Я смотрел ему вслед в глубокой печали. Не зная еще всех фактов, я думал, будто мне откроется что-то, что сделает все ясным и понятным. То, что мне открылось, было полной противоположностью. Мне открылись мрачные приказы и трусливые поступки. И я совершенно не знал, что мне делать дальше.

 

Глава 24

На следующий вечер, в пятницу, я собрался на ужин к мистеру Мелбери по его приглашению. Не без горькой иронии я подумал, что, не будь я беглым преступником, с большим удовольствием я в этот вечер посетил бы дом моих дяди и тети, чтобы отпраздновать день субботний. Вместо этого я должен был ужинать с женщиной, которая когда-то была их невесткой, а теперь принадлежала к Англиканской церкви.

Я надел лучший из костюмов, пошитых мистером Своном, и отправился в дом мистера Мелбери, куда прибыл точно в назначенное время. Однако мистер Мелбери был занят, и меня попросили, что называется, остудить мои пятки в гостиной. Спустя некоторое время появился мистер Мелбери в сопровождении пожилого человека в одежде священнослужителя. Человек опирался на трость и передвигался с большим трудом, производя впечатление чрезвычайно слабого здоровьем.

Мистер Мелбери встретил меня улыбкой и тотчас представил своему гостю, оказавшемуся не кем иным, как знаменитым Фрэнсисом Аттербери, епископом Рочестерским. Даже я, человек, следивший за событиями, связанными с Англиканской церковью, не более чем за событиями, связанными с содомией в Италии, слышал об этом светиле, имевшем репутацию одного из самых ярых поборников восстановления былых привилегий Церкви и ее влияния. Зная об этом, я почувствовал себя скованным, поскольку не имел представления, как положено себя вести с человеком такого высокого ранга. Я поклонился и пробормотал что-то насчет того, что для меня большая честь познакомиться с его светлостью. Епископ выдавил улыбку, посмотрел на меня скептически и, хромая, удалился.

– Рад снова вас видеть, – сказал Мелбери. Он протянул мне бокал красного вина, не поинтересовавшись, желаю ли я его. – Простите его светлость за неразговорчивость. Его мучит подагра, и вы, наверное, знаете, у него недавно умерла жена.

– Нет, я не знал об этом. Сожалею. Он великий человек, – прибавил я, зная, что так считают в кругах тори.

– Да, надеюсь, он будет в лучшем расположении духа во время обеда. Он прекрасный собеседник, когда чувствует себя хорошо. А теперь, пока не собрались остальные гости, нам с вами нужно кое-что обсудить. Некоторое время назад я с интересом прочитал о вашем приключении. Тот инцидент на избирательном участке, сударь, прибавил нам немалое число голосов. Вы теперь приобрели известность как табачный торговец тори и стали воплощением различий между двумя нашими партиями. То, что вы спасли сестру Догмилла, стало всеобщим достоянием и было высоко оценено. И тот факт, что вы бросились на защиту агитатора вига, принесло большую пользу вашей собственной партии. – Он остановился, чтобы перевести дыхание. – Однако я подумал об этом как следует, и мне непонятно, как вообще оказалось, что вы собирали голоса для Херткома.

– Я не участвовал в сборе голосов, – объяснил я, чувствуя себя как школьник, которого поймали на шалости. – Я присутствовал при этом. В конце концов, мы с мисс Догмилл друзья.

– В политике не может быть друзей, – сказал мне Мелбери. – Вне партии и, уж конечно, во время выборов.

Мне не надо было огрызаться, но Мелбери и его убежденность, что моя жизнь подчинена служению ему, стали меня тяготить. То, что он вовлек меня в историю с этим сборщиком долгов Миллером, разозлило меня не на шутку. И я убедил себя, что только размазня не станет показывать своего возмущения в подобной ситуации.

– Не исключено, что в политике не может быть друзей, – сказал я спокойно. – Но хочу напомнить, что я не являюсь кандидатом на выборах в палату общин и могу водить дружбу с кем хочу.

– Хорошо, – вежливо согласился Мелбери, вероятно поняв, что перегнул палку. – Мне только не нравится, что вы поддаетесь уловкам врагов, даже несмотря на то, что враг использует для этой цели свою симпатичную сестру.

– Что? – воскликнул я. – Вы хотите сказать, что мисс Догмилл проявляет интерес к моему обществу, только чтобы оказать услугу своему брату?

Мелбери снова засмеялся:

– Конечно. А вы что думали? Может ли быть какая-то иная причина, по которой она неожиданно воспылала чувствами к человеку из лагеря врагов ее брата как раз во время выборов? Полно, сударь. Вы знаете, что мисс Догмилл красивая женщина с солидным состоянием. В Лондоне бесчисленное множество мужчин стремятся к тому, чего вы достигли с такой легкостью. Думаете, нет причины для вашего успеха?

– Думаю, причина есть, – сказал я несколько возбужденно, хотя сам не мог объяснить своей горячности. Я лишь знал, что, как бы это ни было нелепо, меня задело оскорбление, нанесенное Мэтью Эвансу. – Причина в том, что я ей нравлюсь.

Думаю, Мелбери почувствовал, что зашел слишком далеко. Он положил руку мне на плечо и добродушно рассмеялся:

– Ничего удивительного. Я только хотел сказать, что вы должны соблюдать осторожность, сударь, чтобы мистер Догмилл не смог использовать вашу привязанность к его сестре в своих интересах.

Он вовсе не это хотел сказать, но я не видел смысла спорить и решил дать ему возможность достойно ретироваться.

– Я понимаю, что за человек Догмилл, – сказал я. – Я буду вести себя с ним крайне осторожно.

– Очень хорошо. – Он налил себе еще вина и одним залпом выпил половину бокала. – Я пригласил вас сегодня, мистер Эванс, так как из разговоров с наиболее важными членами нашей партии выяснил, что они о вас почти ничего не знают. Так как вы в Лондоне недавно, я подумал, что для вас это будет отличная возможность завести полезные знакомства.

– Вы очень добры, – сказал я.

– С этим трудно не согласиться. Тем не менее я хотел вас кое о чем попросить взамен. Когда мы с вами только познакомились, вы что-то говорили относительно рабочих в доках и их связи с мистером Догмиллом. Возможно, не выслушать вас тогда было неразумно с моей стороны, поскольку выяснилось, что эти докеры стали главными действующими лицами в бунтах против нас. Я готов выслушать вас теперь.

Он проявлял великодушие, изъявляя желание выслушать меня, но я плохо себе представлял, что я могу сказать. Одной из трудностей моего положения как вымышленного персонажа была необходимость что-то срочно придумывать, и удерживать все свои выдумки в памяти я не мог.

– Я даже не знаю, что еще я могу вам сказать, – начал я, пытаясь припомнить, что уже говорил ему: что-то, насколько мне помнится, о том, что Догмилл платит таможенникам. – Вы мне тогда сказали, что всем известно то, о чем я говорю.

– Не сомневаюсь. Не сомневаюсь. Тем не менее хочу вам сказать, что треть срока выборов уже прошла. Поскольку бунты прекратились, я должен буду восстановить свое лидирующее положение, но мне хотелось бы иметь что-нибудь про запас на всякий случай. Поэтому, если у вас есть что сказать, прошу вас, скажите.

Я уже был готов признаться, что мне нечего сказать, или повторить то, что уже говорил о Догмилле, но неожиданно мне в голову пришла другая мысль. До сих пор я во всем поддерживал Мелбери, и он, надо признать, ценил мою преданность. Но так же, как мужчина начинает презирать женщину, которая не оказывает ему сопротивления, Мелбери, как мне показалось, стал относиться ко мне с пренебрежением, поскольку я соглашался со всем, о чем он меня просил. Поэтому я решил прибегнуть к некоторым женским уловкам.

Я покачал головой.

– Я бы хотел сказать вам больше, – сказал я, – но делать это было бы преждевременно. Могу лишь обещать следующее, сударь. У меня есть сведения, которые могут погубить Херткома, но, боюсь, эти сведения могут причинить вред также и вам. Мне нужно уточнить кое-какие детали, чтобы сказать определенно, что виноват Хертком, а не кто-то другой.

Мелбери осушил свой бокал и снова наполнил, даже не взглянув, нужно ли было освежить мой бокал (в чем я, признаюсь, крайне нуждался).

– Что вы имеете в виду? Это может погубить Херткома и причинить вред мне? Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Я и сам еще не совсем понимаю. Поэтому и прошу вас подождать, пока я не буду иметь достаточно сведений.

Он посмотрел на меня искоса:

– Вы говорите, как цыганка-гадалка, мистер Эванс. Сплошь туманные посулы.

– Я скажу вам больше, когда смогу.

Он помрачнел:

– Черт побери, Эванс, говорите же, иначе узнаете, что значит перечить мне.

Я повернулся к нему лицом и не отводил глаз.

– Тогда, полагаю, мне придется узнать, что значит перечить вам. Видите ли, мистер Мелбери, я слишком чту вас и партию тори и не хочу сообщать вам нечто, что может навредить больше, чем помочь. Я скорее смирюсь с вашей немилостью, чем послужу источником неприятностей.

– Бог с ним! – махнул он рукой. – Думаю, лучше позволить вам поступать, как считаете нужным. Вы уже сослужили немалую службу моей кампании одним тем, что оставались самим собой. Но, надеюсь, вы дадите мне знать, если вам понадобится моя помощь.

– Непременно так и поступлю, и с большой благодарностью, – сказал я.

Казалось, между нами снова воцарилась непринужденность, но я этому полностью не верил. Мелбери находился в странном возбуждении. Несмотря на то, что бунты прекратились, а тори по-прежнему лидировали по количеству голосов, у него были веские причины для беспокойства.

Его рука уже была на ручке двери, когда он неожиданно остановился и обернулся ко мне.

– Еще одна вещь, – сказал он. – Я знаю, это деликатное дело, поэтому скажу, что собираюсь, и забудем об этом. Вам не понравилось, когда я предположил, что у мисс Догмилл могут быть иные мотивы. И это понятно, поскольку вам нравится эта дама. Я хочу сказать, даже если ее помыслы чисты, а моральные устои безупречны, вы не должны забывать, что она находится под влиянием своего брата, а возможно, даже выполняет его хитроумные инструкции. Она может причинить вам огромный вред, даже не подозревая об этом. Прошу вас проявлять осмотрительность.

Я уже проглотил немало его замечаний относительно мисс Догмилл и больше не желал их слушать. Я попытался скрыть свое негодование, но почувствовал, как мое лицо залилось краской.

– Я буду помнить о вашем предостережении.

– Если забудете о нем, то запомните это: я знал ее, когда она была ребенком, и могу поклясться на любой библии на ваш выбор, что она была неимоверно толста.

Я заключил, что Мириам ознакомилась со списком гостей, так как она не выразила никакого удивления, увидев меня за столом. Однако она бросила на меня испепеляющий взгляд. Он был такой мимолетный, что могло показаться, будто ее пронзила зубная или какая-то другая острая боль. Но я прекрасно ее понял. Она хотела сказать, что мне не следовало принимать приглашение ее мужа.

Мне действительно не следовало этого делать. Прояви я больше уважения к ее покою и к ее невысказанным желаниям, может быть, и в моей жизни было бы больше гармонии. Скорее всего мисс Догмилл стала бы занимать все больше места в моем сердце, по мере того как Мириам его освобождала. Я по-прежнему испытывал боль, смотря на Мириам. Я по-прежнему изнывал от восхищения, видя, как она смеется, или держит нож, или стряхивает пылинку с рукава. Все эти милые мелочи были по-прежнему полны непостижимого очарования, но перестали быть убийственными. Я мог смотреть на Мириам и не сгорать от желания напиться до бесчувствия. Я был способен вынести ее чары. Я мог даже думать с нежностью о них, и о ней, и об обещании любви, которая казалась такой возможной, что иногда ее отсутствие удивляло меня в не меньшей степени, чем отсутствие своих рук или ног.

Но обещанию не суждено было сбыться. Я понял это давно и пришел, чтобы в этом убедиться. И хотя я понимал, что могу продолжать жить и любить, мне было невыносимо грустно оттого, что я с этим смирился. Эта грусть была даже сильнее той, которую я чувствовал каждый день, пребывая в безутешном горе. Сидя за этим столом, я окончательно понял, что все мои надежды, связанные с Мириам, рухнули. Ее муж никуда не исчезнет, как я в глубине души надеялся. Наконец я увидел вещи в реальном свете. Она была замужней дамой и христианкой, а я сидел за ее столом на ее званом ужине, выдавая себя за того, кем я не был, ставя под угрозу ее семейное благополучие. Она имела право бросать на меня испепеляющие взгляды. Она имела право даже запустить в меня кастрюлю с вареной курицей. Мне хотелось сказать ей об этом, но я понимал, что и это желание продиктовано собственным эгоизмом, а не заботой о ее покое.

В тот вечер за столом было около дюжины гостей, видных тори и их жен. Ужин проходил оживленно. Все с интересом обсуждали выборы, включая роль загадочного мистера Уивера. Эта тема вызывала особый интерес. Поскольку вино лилось рекой, менее внимательные гости не заметили или не придали значения тому, что тема не доставляла удовольствия хозяевам. Никто из присутствующих, казалось, не вспомнил, что Мириам когда-то исповедовала иудейскую религию.

– Мне все это кажется совершенно невероятным, – сказал мистер Пикок, экспансивный агент Мелбери на выборах. – То, что негодяй еврей, человек, которого, по нашему мнению, стоит повесить вне зависимости от того, повинен он в убийстве или нет, должен был стать выразителем дела нашей партии.

– Его вряд ли можно назвать выразителем, – сказал мистер Грей, пишущий статьи для газет тори. – Он мало говорит. За него говорит толпа, и это хорошо, поскольку всем известно, что этих евреев понять невозможно из-за их нелепого акцента.

– Возможно, вы путаете акцент евреев в жизни и каким его изображают комики на сцене, – сказал архиепископ, который, по всей видимости, был в лучшем расположении духа, чем до обеда. – Мне приходилось встречаться с евреями, и, могу сказать, многие из них говорят с испанским акцентом.

– Вы хотите сказать, что испанский акцент не нелеп? – спросил мистер Грей. – Для меня это новость.

– Многие евреи вообще говорят без акцента, – сказал Мелбери строго, оказавшись в щекотливом положении, ибо должен был защищать свою жену, всем сердцем надеясь, что никто из гостей не вспомнит о ее происхождении и не догадается, что он вынужден играть роль защитника.

– Акцент здесь вовсе ни при чем. Все дело в самом Уивере. Тебе, Мелбери, не может нравиться, что его имя постоянно связывают с твоим.

– Мне нравится, что он прибавляет мне голосов. Сказать по правде, – сказал он с сарказмом, – он приносит мне больше голосов бесплатно, чем люди, которым я за это плачу.

Мистер Пикок залился краской:

– Голоса нам, бесспорно, нужны, но любой ли ценой? Мистер Догмилл получает голоса для своего кандидата, посылая на избирательные участки бунтовщиков.

– Вы, я полагаю, – сказал епископ, – не станете утверждать, что мистеру Мелбери вредит, что толпа боготворит его, как она боготворит Уивера? Что вы хотите, чтобы он сказал? «Боготворите меня, но перестаньте боготворить того, другого, которого вы любите»? Увидите, как толпа отнесется к подобному заявлению.

– Но если мистеру Мелбери придется ответить за свое попустительство, – сказал Грей, – это может впоследствии обернуться проблемами. Если по окончании выборов станет ясно, что вы одержали убедительную победу, придется отречься от этого еврея. Вы ведь не хотите, чтобы ваши враги в палате общин использовали это против вас.

– Мистер Грей, возможно, прав, – признал епископ. – Когда вы будете выступать против привилегий, которыми пользуются евреи, диссентеры и атеисты, в то время как Англиканская церковь страдает, вы не захотите, чтобы это оружие попало в руки ваших врагов. Вы не захотите, чтобы вам сказали – странно, мол, слышать подобные слова от человека, получившего место благодаря еврею-убийце.

Не стану утверждать, что я сумел полностью скрыть, как неприятен мне этот разговор, но, несмотря на испытываемую неловкость, я бы ни за что не поменялся местами с Мелбери или Мириам. По крайней мере, я был под маской. Люди за столом оскорбляли их открыто и жестоко, по всей видимости не отдавая себе в том отчета. Я видел, что сомнительное прошлое жены было для мистера Мелбери тяжелым бременем. При каждом упоминании Уивера или евреев он вздрагивал и краснел. Чтобы скрыть неловкость, он постоянно отхлебывал из своего бокала. Что касается Мириам, с каждым замечанием она становилась все бледнее. Трудно было сказать, отчего ей было больше неловко: от стыда, от сочувствия ко мне или оттого, что ее муж становился все более и более раздраженным.

Вскоре за столом возникла новая тема. Мириам откинулась на спинку стула с заметным облегчением. Ее муж сидел по-прежнему неподвижно, с неестественно прямой спиной. Он так сильно сжимал нож в руке, что его пальцы стали малиновыми. Он кусал губы и скрипел зубами. Я подумал, что он не сможет оставаться долго в таком положении, но он смог продержаться более получаса, пока гости не поняли, что их хозяин сердит и угрюм, после чего за столом воцарилась неловкая тишина. Мы сидели, испытывая мучительную неловкость, минут десять и мрачно ели десерт, пока слуга не задел вазу с фруктами и полдюжины груш не рассыпалось по полу.

Мелбери стукнул кулаком по столу и повернулся к жене.

– Что, черт побери, происходит, Мэри? – закричал он. – Разве я не велел уволить этого увальня две недели назад? Почему он разбрасывает груши по полу? Почему он все еще здесь? Почему? Почему?

Каждое «почему?» сопровождалось ударом по столу, отчего тарелки, бокалы и серебряные приборы подпрыгивали, словно началось землетрясение.

Мириам смотрела на него в изумлении. Она покраснела, но не отвела глаз. Ее губы задрожали, и я знал, что она хотела ему ответить, но, вероятно решив, что ему вряд ли понравятся ее слова, промолчала. Она молчала, а он продолжал стучать по столу, повторяя свой вопрос. Бокалы звенели, серебро бряцало, и еще несколько груш упало на пол. Но он все стучал и повторял одно и то же слово, пока я не подумал, что сейчас сойду с ума от душившей меня ярости.

А потом я услышал голос, который сказал:

– Достаточно, Мелбери.

Я был немало удивлен, поняв, что сам сказал эти слова. Я стоял на ногах, мои руки висели вдоль тела. Я говорил громко и четко, но без гнева. Однако мои слова возымели действие, ибо Мелбери перестал стучать и кричать и посмотрел на меня.

– Достаточно, – повторил я.

Престарелый епископ дотронулся до руки Мелбери.

– Сядьте, Гриффин, – сказал он мягко.

Мелбери не обращал внимания на епископа. Он смотрел на меня, и, что удивительно, в его взгляде не было и намека на гнев.

– Да, конечно, я сяду.

Мы оба сели на свои места.

Он посмотрел на гостей и отпустил шутку о том, что жены слишком мягки с прислугой, и все старались, как могли, чтобы неприятный инцидент был поскорее забыт. К концу ужина, когда мужчины и женщины разошлись в разные комнаты, мне показалось, инцидент был полностью забыт.

Но я не забыл ничего.

На следующее утро, к своему немалому удивлению, я получил записку следующего содержания:

Мистер Эванс!

Мне трудно представить, с какими трудностями вы сталкиваетесь в вашем тяжелом и опасном положении, но в то же время мне трудно поверить, что эти трудности могли вынудить вас принять неуместное приглашение моего мужа. Тем не менее вы это сделали и стали свидетелем того, что мой муж вел себя не вполне достойно. Зная, что вы человек с обостренным чувством справедливости, я провела бессонную ночь в страхе, что вы можете предпринять какие-нибудь необдуманные поступки в связи с поведением мистера Мелбери. В целях предотвращения таких поступков я считаю необходимым встретиться с вами и обсудить известные вам события. В четыре часа пополудни я буду у Монумента в память о Большом пожаре. Если вы желаете мне покоя, вы придете, чтобы встретиться с вашим другом.

Мириам Мелбери

Я подумал, что, по крайней мере, она не подписала свое письмо «Мэри». Естественно, я буду там, не смогу не прийти. Я не знал, чего она боялась. Что я побью ее мужа? Что вызову его на дуэль? Или было что-то еще? Вдруг она испугалась, что я узнаю о нем что-то, чего она не хотела, чтобы я знал?

Я не знал, чем себя занять до встречи, а выходить мне не хотелось. Я был у себя, когда в дверь постучалась моя домовладелица и сказала, что внизу меня ждет посетитель.

– Какой посетитель? – спросил я.

– Не самого лучшего вида, – сказала она.

Ее впечатление оказалось верным, ибо за ней в комнату проследовал мистер Титус Миллер.

Он вошел и стал оглядываться по сторонам, будто оценивал, подойдут ли помещения для его собственных целей.

– Вы удобно устроились, – сказал он, как только за миссис Сирс закрылась дверь. – Я вижу, вы очень удобно устроились.

– А что, простите, есть причина, по которой я не могу жить в удобстве?

– Возможно, я знаю одну-две причины, – сказал он. Он взял в руки книгу, которую я позаимствовал из собрания миссис Сирс, и смотрел на нее так, словно держал в руках драгоценный камень. – Находите время на книги и всякую там изящную словесность, как я вижу. Вы, конечно, хозяин своего времени, или были им, по крайней мере. Но я пришел по делу, а мы еще не начали говорить о нем. Так? Возможно, бокал вина нам обоим не повредит, чтобы чувствовать себя менее скованно. – Миллер положил книгу.

– Я не чувствую себя скованным, – сказал я. – Но едва ли тот факт, что я согласился заплатить долги друга, дает вам право разговаривать со мной в подобном тоне и вести себя нагло.

– Вы, конечно, можете думать что хотите. Я не буду столь недоброжелательным, чтобы мешать вам это делать. Но я бы очень хотел выпить бокал вина, мистер… Впрочем, я не стану называть вас Эвансом, поскольку это не настоящее ваше имя, но и не стану называть вас вашим настоящим именем, поскольку вы можете расстроиться, если я назову его вслух.

И вот это случилось. Думаю, я знал, что это рано или поздно произойдет. Я не мог скрываться под маской до бесконечности. Кто-то должен был догадаться. Конечно, мисс Догмилл догадалась, и Джонсон тоже, но они не собирались мне вредить. У меня не было уверенности, что Миллер будет столь же благожелателен.

Я повернулся к нему лицом.

– Боюсь, я не понимаю, что вы хотите сказать, – беспомощно сказал я, теша себя бесплодной надеждой, что смогу найти выход из этого ужасного положения.

Миллер лишь покачал головой, давая понять, что мои увертки бесполезны.

– Конечно понимаете, а если делаете вид, что не понимаете, то я могу пойти и все объяснить констеблю. Полагаю, он меня поймет как нельзя лучше.

Я налил себе вина, но не предложил Миллеру.

– Если бы вы хотели сообщить что-то констеблю, вы это давно бы уже сделали. Из чего следует, что вы предпочитаете иметь дело со мной. – Я сел, не предложив это сделать ему, и он остался стоять, переминаясь с ноги на ногу. Мне оставалось довольствоваться лишь такими крошечными победами. – Может быть, лучше вы скажете, чего вы хотите, Миллер, а я вам скажу, выполнимо это или нет.

Если он и рассердился, что ему не предложили сесть, то никак этого не показал.

– Насчет того, выполнимо это или нет, не может быть вопроса. Я не собираюсь просить у вас ничего невозможного, и нет необходимости объяснять, что последует, если вы откажетесь это сделать.

– Давайте не будем сейчас говорить о последствиях, а поговорим о самой просьбе.

– Я вижу, вы настроились на деловой лад. Больше не корчите из себя напыщенного щеголя. Вы что, действительно полагали, что в этом щегольском наряде вас никто не узнает? Я вас сразу узнал. Может, эти уловки и могут обмануть простого человека, но только не меня, с моей проницательностью. Я прежде часто вас встречал и всегда наталкивался на презрение, хотя я лишь делаю свое дело.

Я нагнулся вперед:

– Вы несете всякую чушь, которую никто не намерен слушать. Можете идти домой, Миллер, и сожалеть о напрасно потраченном времени. Но я не позволю вам отнимать время у меня. Говорите, сколько вы хотите.

Если я его оскорбил, он не подал вида.

– Тогда просьба выражается в сумме двести шестьдесят фунтов долга мистера Мелбери, как было договорено, и добавим, скажем, двести сорок фунтов для меня лично. Итого: вся сумма составит пятьсот фунтов.

Услышав сумму, я едва сдержался, чтобы не всыпать ему, как он того заслуживал.

– Пятьсот фунтов огромная сумма, сударь. С чего вы решили, что она у меня есть?

– Я могу лишь предполагать, но, поскольку вы вызвались заплатить двести шестьдесят фунтов за мистера Мелбери, я вынужден прийти к заключению, что, хоть это и большие деньги, они у вас не последние. В любом случае из газет я узнал, что мистер Эванс пользуется популярностью в Лондоне. Не сомневаюсь, что человек вашего положения может пожертвовать небольшой частью своего дохода с плантации.

– Вы предлагаете мне взять деньги в долг у доверчивых джентльменов, со всеми вытекающими последствиями?

– Мне все равно, где вы возьмете деньги, сударь. Но взять их где-то вам придется.

– А если я откажусь?

Он пожал плечами:

– Я всегда могу стребовать долг с Мелбери. Он так или иначе заплатит, поскольку не может себе позволить сидеть в долговой тюрьме до окончания выборов. Что касается вас, если я не смогу получить двести сорок фунтов от вас, то знаю, что в крайнем случае я смогу получить сто пятьдесят от короля. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Я отхлебнул вина.

– Я понимаю, что вы зловредны, – сказал я.

– Можете понимать как хотите, сударь, но джентльмен должен заботиться о своих делах, а именно это я и делаю в данный момент. Никто не скажет, что я делаю что-то помимо этого, и никто не может меня упрекнуть.

– С этим вряд ли можно согласиться, – сказал я, – как раз наоборот. Что касается самой суммы, то вы понимаете, что она очень велика и собрать ее будет непросто. Мне нужна неделя.

– Это невозможно. Это недоброжелательно с вашей стороны – просить меня об этом.

– Тогда сколько времени, по-вашему, достаточно, чтобы собрать такую сумму?

– Я приду через три дня, сударь. Три дня, я говорю. Если у вас не будет денег, боюсь, мне придется принять меры, которые нежелательны ни для вас, ни для меня.

Миссис Сирс видела, как этот мошенник входил ко мне. Заметит ли она, если он отсюда не выйдет? Однако, несмотря на всю заманчивость этого варианта, я не готов был пойти на преступление столь вопиющее, чтобы сохранить тайну, которая переставала таковой быть. Миллер узнал меня. Рано или поздно кто-то еще узнает. И возможно, этот кто-то будет менее милосердным и придет не ко мне, а прямиком к констеблям. Мне ничего не оставалось, как позволить Миллеру уйти и использовать три оставшихся дня с максимальной пользой.

Я надолго затих, перебирая варианты, и Миллер, должно быть, догадался, о чем я думаю, поскольку он побледнел и занервничал.

– Ну, мне пора, – сказал он, устремившись к двери. – Но через три дня я вас навещу. Можете быть уверены!

Что ж, события придется форсировать. Времени в моем распоряжении было не так много, как хотелось бы, но я рассчитывал управиться.

Я прибыл к Монументу за четверть часа до назначенного времени, но Мириам уже была там, укутанная в накидку с капюшоном. Капюшон закрывал лицо, чтобы ее нельзя было узнать, а возможно, чтобы нельзя было узнать меня. Однако даже в этой одежде, скрывающей ее фигуру и лицо, я узнал ее сразу.

Она не видела меня, и поэтому я остановился и смотрел, как вокруг нее кружились и таяли снежинки, опускаясь на сукно ее накидки. Я подумал, что она могла быть моей женой, если бы… Но никакого «если бы» и быть не могло. Я вдруг понял это со всей ясностью и горечью. Единственное «если бы», которое пришло мне на ум, было «если бы она этого захотела», но она не захотела, и сознавать это было особенно горько.

Она обернулась, услышав мои шаги, приглушенные только что выпавшим снегом. Я взял ее руку в перчатке.

– Надеюсь, с вами все в порядке, мадам.

Она позволила мне держать ее руку, пока позволяли рамки приличия, а потом отобрала награду. Такова была вся история наших взаимоотношений в миниатюре.

– Благодарю, что встретились со мной, – сказала она.

– Разве я мог не прийти?

– Мне трудно сказать, что вы думали. Я лишь знаю, что мне нужно было поговорить с вами, и вы были настолько добры, что выполнили мою просьбу.

– Всегда к вашим услугам, – сказал я. – Полно, почему бы нам не выпить по чашке шоколада или по бокалу вина?

– Мистер Уивер, я отношусь к дамам, которые не могут посещать таверны или кофейни ни с каким другим мужчиной, кроме своего мужа, – сказала она строго.

Я едва удержался от колкости.

– Тогда пройдемся и поговорим на ходу, – сказал я. – Глядя на ваш капюшон, все будут думать, что вы моя тайная любовница, но, видимо, с этим ничего нельзя поделать.

Благодаря капюшону я не увидел отвращения, которое, без сомнения, отразилось на ее лице.

– Я сожалею, что вы стали свидетелем того, как мистер Мелбери потерял контроль над собой вчера вечером.

– Я сожалею, что это произошло, – сказал я, – но, если этому было суждено произойти, я не сожалею, что стал этому свидетелем. Он часто теряет над собой контроль?

– Не часто, – сказала она тихо.

– Но это уже случалось раньше?

Она кивнула под капюшоном, и по тому, как она это сделала, я понял, что она плачет.

О, как я ненавидел Мелбери в тот миг! Я оторвал бы ему руки! Разве эта леди не страдала всю свою жизнь, не переходила из семьи в семью, от одного попечителя к другому, пока не обрела финансовой независимости в результате случайных событий. Я был изумлен, когда она пожертвовала этой независимостью ради человека, подобного Мелбери, но она пошла на риск, как бывает в жизни каждого из нас. То, что ей пришлось страдать, было невыносимо.

– Он с вами дурно обращался?

– Нет, – покачала она головой, – не со мной.

Она не была еще готова рассказать мне все, но я знал, что смогу заставить ее говорить.

– Расскажите мне, – попросил я.

– Он бьет вещи, – сказала она. – Разбивает их вдребезги. Зеркала, вазы, тарелки и бокалы. Иногда он бросает их в мою сторону. Не совсем в меня, понимаете, но в мою сторону. Это уже достаточно неприятно.

Я сжал кулаки.

– Я этого не вынесу, – сказал я.

– Но вы должны. Именно из-за этого я хотела с вами встретиться. Я знала, что вы не успокоитесь, пока не узнаете правду, поэтому я пришла рассказать правду. Но вы не должны нас больше беспокоить. Гриффин не идеальный человек, но хороший. Он хочет принести пользу стране и покончить с коррупцией, в которой погрязло наше правительство.

– Мне плевать на коррупцию, – сказал я, – меня волнуете только вы, Мириам.

– Прошу вас не обращаться ко мне столь фамильярно, мистер Уивер. Это недопустимо.

– А допустимо, чтобы вы страдали от мучений тирана?

– Он не тиран. Он обычный мужчина, у которого есть свои слабости, как у вас всех. Просто некоторые из его слабостей бросаются в глаза.

– Такие, как азартные игры, – сказал я. – И долги.

Она кивнула:

– И они тоже.

– Тогда вы сделали правильно, разделив имущество, иначе его долги разорили бы вас.

Она ничего не сказала, и я понял, что мои подозрения оправдались.

– Он уже разорил вас?

– Деньги были нужны, чтобы получить место в палате общин, – сказала она. – Он проиграл так много в карты, что у него не осталось денег на выборы, а он очень рассчитывал выставить свою кандидатуру, и его партия тоже рассчитывала. Он наделал долгов. Сказал, что, как только его выберут, он сможет вернуть деньги. Поэтому, как видите, очень важно, чтобы он получил это место, иначе мы будем действительно разорены.

– И это хороший, добродетельный человек, который намерен покончить с коррупцией?

– Он не единственный человек в этом городе, поддавшийся соблазну азартных игр.

– Это так, но если бы он срезал кошельки, он бы тоже не был единственным, кто повинен в этом преступлении в Лондоне. Тем не менее он бы не стал от этого более добродетельным.

– Не вам судить о добродетели, – сказала она.

Я заглянул ей в глаза, но она отвернулась от меня.

– Прости меня, Бенджамин. Мистер Уивер. Это было жестоко и несправедливо. Что бы о вас ни говорили, я знаю, превыше всего вы цените истину. Но, стремясь к истине, вы часто совершаете неблаговидные поступки, и сами это знаете. Но от этого вы не становитесь плохим человеком. И мистер Мелбери тоже не становится.

– Есть одно различие. Мне приходится делать некоторые вещи, за которые вы меня осуждаете, потому что они часть моего профессионального долга. Не думаю, что мистер Мелбери считал своим долгом погубить собственное состояние и состояние своей жены, играя в вист.

– Это жестоко.

– Разве? Вы говорите о разорении. Что вы имеете в виду?

– То, что сказала. У нас не будет денег, не будет кредита. Если он не выиграет место в палате общин и не получит защиты, которой пользуются члены парламента, и если кредиторы потребуют вернуть долги, нам даже жить будет негде. Родители мистера Мелбери давно скончались, у него нет братьев и сестер, и он уже давно получил у своих дальних родственников все, что мог. Он должен стать членом парламента. Он может принести там большую пользу. И… – она запнулась, – …и только это может нас спасти. Я не знаю, чего вам надо, или чего вы хотите от него, или чего вы надеетесь достигнуть, делая мистера Эванса его закадычным другом. Но вы должны понимать, что играете не только его жизнью, но и моей тоже. Он должен выиграть это место. Он должен его получить.

– И вы думаете, я хочу помешать ему в этом? Вы должны знать, Мириам, что я поставил все на победу вашего мужа на выборах. Мой враг – Догмилл, а не ваш муж. Не могу сказать, что я в восторге от этого, но я тоже больше всего хочу, чтобы он получил это место.

– Почему вы этого хотите?

– Потому что, когда он будет избран, я надеюсь, он использует свое влияние, чтобы помочь мне.

Мириам отвернулась от меня.

– Он не сделает этого, – сказала она тихо.

– Почему? Почему вы так думаете? Он не знает, кто я. Он не может знать, что я не Мэтью Эванс. Так?

Она покачала головой:

– Нет, он этого не знает. Но он не станет вам помогать, в особенности когда узнает, что вы обманули его своим маскарадом.

– Но он поймет, что это было необходимо.

– Он ничего не поймет, – сказала она резко. – Вы что, не понимаете, как он вас ненавидит? Не Мэтью Эванса, а Бенджамина Уивера. Он ненавидит Бенджамина Уивера.

Этого я не мог понять.

– Почему он меня ненавидит?

– Потому что знает, что когда-то мы значили что-то друг для друга, и ревнует. И потому что мы исповедовали одну религию. Он боится, что я снова сменю веру. При каждом упоминании вашего имени его охватывает гнев. Он не может вам простить, что вы добавили ему голосов и невольно помогли ему на выборах и что проникли в нашу жизнь и в наш дом.

– Я не совершил ничего неблагородного с вашей жизнью и вашим домом.

– Мистер Мелбери так не думает. У него навязчивая идея, что я уйду ночью из дому и убегу с вами.

– У меня такая же навязчивая идея, – сказал я.

– Вы можете быть серьезным хоть иногда?

– Простите. Но зачем вы рассказали ему о нас?

– Он хотел знать, были ли у меня любовники между двумя замужествами. Я не хотела говорить, но и лгать тоже не хотела, и он узнал, что вы для меня значили. Я не собиралась ничего ему говорить, но он умеет сделать так, что люди рассказывают ему то, что хотели бы скрыть.

– Понимаю. Вероятно, при этом он бросает в вас вещи. Вы разве не видите, Мириам, что он жестокий собственник? Вы разве не видите, что у него черное сердце? Возможно, он не имеет склонности к злодейству, но ничто так не способствует низости, как долги. Вы говорите, что он принесет много пользы в палате общин, но если полагаете, что для человека, стоящего на краю разорения, совесть будет важнее, чем кошелек, то, к сожалению, заблуждаетесь.

– Как вы так можете говорить? – вскричала она.

– Как я могу? Мелбери говорит, что парламент спасет его от долгов, но вам прекрасно известно, что члены парламента ничего не получают за свою службу. Единственный способ, с помощью которого можно получать деньги в палате общин, – это продавать привилегии и заводить друзей среди людей влиятельных и жестоких.

– Вы готовы погубить мистера Мелбери из принципа, но готовы ли вы также пожертвовать и мной ради своих принципов?

– Нет, никогда, – сказал я. – Я отдам вам последнее. Но вы должны знать. Я видел достаточно, чтобы не сожалеть о гибели Мелбери. Сам я не предприму никаких шагов, чтобы погубить его, я сдержу свой гнев. Но и защищать его я не буду и не стану ему служить.

– Тогда нам больше не о чем беседовать, – сказала она.

– Да что вы такое говорите!

– Вы с ума сошли? – сказала она. – Он мой муж! Я обязана быть ему предана. Вы говорите так, будто он всего лишь ваш соперник. Но вы должны понять, что теперь не можете мне быть никем, кроме друга, а вы эту роль отвергаете. Вы готовы на все, чтобы добиться справедливости в вашем понимании. Но пострадает не только мистер Мелбери, но и я тоже.

– Чего же вы в таком случае от меня хотите?

– Вы должны обещать, что ничего не сделаете такого, что может причинить ему вред.

– Я не могу. Я уже обещал, что не буду стремиться причинить ему вред, но не стану его защищать. И если он окажется на пути к достижению моих целей, я не стану его щадить, зная о нем то, что знаю.

– Тогда вы мне вовсе не друг. Прошу вас оставить в покое меня и моего мужа. Я понимаю, что вы должны время от времени встречаться с ним, будучи в маске, но, если вы снова придете в мой дом, я расскажу ему, кто вы.

– Вы это сделаете?

– Я не хочу выбирать между вами, но, если буду вынуждена, я выберу своего мужа.

 

Глава 25

Мой обман должен был вскоре раскрыться, поэтому мне ничего не оставалось, как действовать. Мириам ясно дала понять, что ее муж помогать мне не станет. Сборщик налогов Миллер знал, кто я, и я не мог рассчитывать, что он будет молчать, как обещал.

Конечно, все это не было для меня неожиданностью. Я знал, что меня могут разоблачить прежде, чем я обрету свободу, поэтому у меня давно созрел один план. Я даже пошел на риск и связался с Элиасом, попросив его встретиться со мной в кофейне. Он не был в восторге от моей просьбы, но в конце концов согласился, как я и думал.

Покончив с этим, я связался со всеми, кто должен был знать о моем плане. Потом я взялся за врученные мне Грейс письма, которые Догмилл хотел послать людям, прожившим на Ямайке долгое время, и написал на них ответы, отвечавшие моим целям.

Грейс была ключевой фигурой в моем плане, и мы встретились с ней за чашкой шоколада в кофейне, чтобы я мог все ей объяснить. Она с готовностью приняла мой план, но я тем не менее не мог полностью на нее положиться, так как собирался действовать против ее брата.

Она прибыла в кофейню на Чарльз-стрит раньше, чем я, и выглядела обворожительно в платье винного цвета с лифом цвета слоновой кости. Все мужчины, а также и женщины не сводили с нее восхищенных глаз, когда она отхлебывала шоколад из чашечки.

– Простите, что опоздал, – сказал я.

– Вы ничего не пропустили. Я только приступила.

– Не многие дамы отважились бы пить шоколад в кофейне в одиночестве.

– Я сестра Денниса Догмилла, – пожала она плечами, – и делаю, что мне нравится.

– Даже по отношению к Деннису Догмиллу? – спросил я, садясь за столик.

Она пристально на меня посмотрела и потом кивнула:

– Даже по отношению к нему. Насколько жестоко вы собираетесь с ним поступить?

– Не больше, чем требуется. Ради вас, – прибавил я. Она взялась за чашку, но не поднесла ее ко рту.

– Он останется в живых?

Я громко рассмеялся, что могло показаться довольно грубым, учитывая серьезность вопроса. Но я не собирался его убивать.

– Я не настолько глуп, чтобы стремиться к идеальной справедливости, как я ее понимаю. Мне нужны мое имя и свобода. Если виновные могут быть наказаны, тем лучше, но у меня нет иллюзий.

Она улыбнулась:

– Нет, иллюзий у вас нет. Вы видите все ясно.

– Не все.

Теперь засмеялась она. Ее красивые зубы запачкались шоколадом.

– Вы имеете в виду меня, насколько я поняла. Вы хотите знать, что будет с Грейс Догмилл, когда все это закончится.

– Это интересный вопрос. В первую очередь, правда, меня волнует, смогу ли я избежать петли и получить свободу. Но и это мне интересно тоже.

– Даме моего положения не пристало водить дружбу с таким человеком, как вы.

– Понимаю, – сказал я. – Мне уже приходилось слышать такое мнение прежде.

Она снова улыбнулась:

– Но если у меня что-то пропадет, мне придется обратиться к вам за помощью. А я так неаккуратна со своими вещами.

Итак, я заручился полной поддержкой мисс Догмилл. Теперь мне ничего не оставалось, как ждать, когда настанет пора принимать соответствующие меры в связи с письмами, которые я отправил. Ждать слишком долго было бы неразумно. Одних суток было достаточно, чтобы породить, как я рассчитывал, тревогу и гнев. Если ждать больше, возможны непредсказуемые последствия. Если ждать меньше, чувства могут не достигнуть нужного накала. Однако это были очень тревожные сутки, и я чувствовал бы себя намного лучше, если бы у меня было занятие. К счастью, мне предстояло выполнить еще одно задание – если и не вполне разумное, то, по крайней мере, достаточно оправданное. В связи с этим мне нужно было вновь встретиться с Абрахамом Мендесом.

Он ответил на мою записку, и мы встретились в тот же вечер в таверне на Стэнхоуп-стрит вблизи Ковент-Гардена. Когда он увидел меня, на его лице появилась странная улыбка. Возможно, он думал, что, разделавшись с моими неприятностями, я перестану относиться к нему и к его хозяину с презрением. Если он так думал, то плохо меня знал. Тем не менее Мендес согласился исполнить мою просьбу, как я и надеялся, и я ушел из таверны с надеждой, что все получится, как я хочу.

Как я и ожидал, на следующий день я получил записку. То, что я прочел, мне очень понравилось.

Эванс!

Я знаю, кто вы. Обещаю, вам не удастся осуществить никаких ваших планов. Если вы прекратите свой фарс и уедете из Лондона, то можете еще остаться в живых.

Догмилл

Я тотчас написал ответ, предложив Догмиллу встретиться тем же вечером в таверне неподалеку от Уайтхолла. Я выбрал эту таверну, зная, что она пользуется популярностью у вигов, и подумал, что там он будет себя чувствовать более спокойно и уверенно. Именно это мне и требовалось. Получив ответ с подтверждением, я закончил последние приготовления и подкрепил силы стаканчиком портвейна.

Я пришел почти на полчаса позже, так как мне было нужно, чтобы Догмилл пришел первым. Я не сомневался, что он придет задолго до назначенного времени, но не хотел пугать его или застать врасплох. Я вошел в таверну и спросил хозяина, где я могу найти мистера Догмилла. Как я и ожидал, он сказал, что я могу найти его в одной из задних комнат.

Войдя в комнату, я увидел, что мистер Догмилл сидит за столом. Подле него сидел Хертком. За ними, скрестив руки на груди, стоял не кто иной, как мистер Гринбилл. Меня удивило, что Догмилл позвал другого человека для устрашения, но, возможно, он не хотел рисковать сам. Еще больше меня удивило, что он позвал Гринбилла, связь с которым прежде тщательно скрывал. Я мог только заключить, что Догмилл не собирался оставлять меня в состоянии, в котором я был бы способен рассказать о чем-либо.

Они пребывали в сильном возбуждении. Я улыбнулся Догмиллу и Херткому.

– Добрый вечер, джентльмены, – сказал я, затворяя за собой дверь.

Догмилл бросил на меня гневный взгляд:

– Будьте поосторожнее, если не хотите расстаться с жизнью.

– Я буду чрезвычайно осторожен, – сказал я, сел за стол, налил себе вина и отхлебнул из бокала. – Очень неплохо. Знаете, никогда бы не подумал, что в таком местечке держат такое неплохое бордо.

Догмилл выхватил бокал у меня из рук и швырнул им в стену. К его огромному разочарованию, бокал не разбился, но вино расплескалось, запачкав мистера Гринбилла, который изо всех сил делал вид, что его достоинство не задето.

– Где моя сестра? – потребовал Догмилл.

Я посмотрел на него с удивлением:

– Ваша сестра? Понятия не имею.

– Разрешите мне задать ему вопрос, мистер Догмилл, – сказал Гринбилл, шагнув вперед.

Догмилл не обратил на него никакого внимания.

– Мне известно, кто вы, – процедил он сквозь зубы. – Я написал кое-кому из джентльменов с Ямайки. – У него в руках были письма, которые я сам написал. – Мне сообщили, что вы использовали имя Мэтью Эванса и прежде, хотя это не настоящее ваше имя. Вы мошенник по имени Джереми Бейкер, зарабатывающий на жизнь, похищая молодых девушек и требуя выкуп за их возвращение. Один из этих джентльменов, получив мое письмо, прибыл в Лондон, чтобы предупредить меня. Получив эти сведения, я решил узнать, где находится моя сестра, но ее никто не видел уже два дня.

Я взял бокал, который, по всей вероятности, принадлежал Догмиллу, и вылил его содержимое на грязный пол. Затем вновь наполнил бокал и сделал глоток.

– Таким образом, вы избавили меня от необходимости сообщать вам неприятные известия. Теперь мы можем прийти к полюбовному соглашению.

Догмилл ударил по столу с такой силой, что я подумал, тот развалится на части.

– Никакого соглашения не будет. Вы вернете мою сестру, а потом я оторву вам голову.

Хертком положил руку на плечо Догмилла:

– Почему бы не попробовать в духе доброй воли договориться с этим парнем.

– Отлично сказано, Хертком.

– Не вздумайте играть, приятель, – сказал он с раздражением. – Я сдерживаю мистера Догмилла ради его сестры, а не ради вас. Вы обманули мое доверие.

– Ваше доверие не такая уж драгоценная вещь, чтобы им дорожить, – сказал я.

Хертком открыл рот, но ничего не сказал. Мне показалось, он готов был заплакать, и, признаюсь, я почувствовал угрызения совести из-за того, что разговаривал с ним так, но я играл роль и собирался играть ее до конца.

Догмилл сделал глубокий вдох и повернулся ко мне:

– Вы должны понять, Бейкер, что имеете дело не с тем человеком.

– Это, – сказал я, – и есть, по-вашему, «в духе доброй воли» договориться?

– Да, – проговорил он, – и я скажу вам всю правду. Вы не получите от меня ни пенни. Ни фартинга. Я не позволю, чтобы такой низкий человек, как вы, принуждал меня заплатить за то, чтобы вернуть мою сестру. Я могу предложить вам кое-что другое. Если моя сестра вернется домой невредимой, я дам вам день, прежде чем начну принимать меры. Если у вас есть разум, вы успеете убраться отсюда, ибо, если я вас найду, я разорву вас на куски. Это самое большее, что я могу вам предложить.

Я покачал головой:

– Должен вам сказать, я представлял нечто иное, когда связывал вашей милой сестре руки за спиной и вставлял ей кляп в рот.

Гринбилл, стоявший за спиной Догмилла, едва сдержал ухмылку. Несмотря на его преданность хозяину, он был бы не прочь применить силу против молодой женщины, если бы выпала такая возможность.

Я думал, что снова понадобится помощь Херткома, чтобы удержать Догмилла. Но Догмилл не сдвинулся с места.

– Вы можете надеяться на что угодно, но не получите ничего. А теперь решайте, хотите вы проститься с жизнью, а заодно и с мечтой разбогатеть, или нет.

– Большинство людей, – сказал я, – готовы расстаться с несколькими фунтами, если это спасет жизнь человека, которого они любят. И угроза нависла над вами, а не надо мной. Пора это понять.

– Вы думаете, у меня ничего нет в арсенале, кроме пустых угроз? – сказал он. – Вы имели дело с малой толикой моего гнева, если помните. Вы узнаете, что значит мой гнев. Он обернулся к Херткому. – Пусть мистер Грегор войдет.

Хертком встал и вышел. Вскоре он вернулся с высоким джентльменом в кудельках. Он улыбнулся и сел.

– Вам, я полагаю, знаком этот джентльмен? – сказал Догмилл.

– Знаком, – ответил я, поскольку этим джентльменом был Элиас Гордон.

– У мистера Грегора имеется ордер на ваш арест за кражу бумаг из его дома на Ямайке. Как видите, вы у меня в руках.

– Вы намерены сделать то, о чем он говорит, мистер Грегор?

Элиас заметно нервничал, но был собой доволен. В его игре было что-то драматическое, и он наслаждался своей ролью.

– Полагаю, вы знаете, что я намерен сделать, – сказал он.

Я действительно знал, поскольку он уже это сделал. Он убедил Догмилла, что Грейс грозит опасность. Я хотел, чтобы дело разрешилось как можно скорее, и Элиас пошел с этой целью к Догмиллу.

– Видите, у вас нет выбора, – сказал Догмилл. – Вам придется делать, что я велю, или вам конец.

– Ладно, – сказал я, – раз так сложилось, мы могли бы пойти на компромисс. Я могу воздержаться от финансовых требований, учитывая положение, в котором оказался. Что вы скажете, если я верну вам сестру в обмен на кое-какие сведения? Я прошу не так уж много.

Он моргал, пытаясь понять суть моего предложения.

– Какие сведения? – спросил он.

– Сведения, касающиеся Уолтера Йейта, – сказал я.

Гринбилл залился краской, и что-то непонятное промелькнуло на лице Догмилла.

– Что я могу об этом знать?

– Думаю, – пожал я плечами, – что-то вы должны знать, если вам дорога ваша сестра.

– Почему вас это интересует? – спросил он.

– Чистое любопытство, – сказал я, отхлебывая вина. – Если вы расскажете, почему велели его убить и еще кое-какие детали, я отпущу вашу сестру. Все просто.

– Я велел его убить? – повторил Догмилл. – Да вы, должно быть, с ума сошли.

– Должно быть. – Я допил вино и поставил бокал. – Тогда я пошел. Если передумаете, оставьте мне здесь записку в течение двух суток. Если я от вас ничего не получу, скорее всего вы никогда больше не увидите мисс Догмилл. – Сказав это, я направился к выходу.

Гринбилл двинулся ко мне, чтобы преградить путь.

– Я не позволю вам уйти, – сказал мне Догмилл. – Не позволю вам удерживать мою сестру. Вы не уйдете отсюда, пока не скажете, где она. Можете говорить о двух сутках, если вам угодно, но так или иначе, сударь, дело кончится сегодня.

Я снисходительно улыбнулся:

– Вы ошибаетесь, если думаете, будто я действую в одиночку. Полагаю, мистер Грегор может подтвердить, что я очень изобретателен.

– Он удивительно изобретателен, – сказал Элиас. – Вы бы слышали, как он говорит.

Догмилл взглянул на него и снова обернулся ко мне. Он прикусил губу, пытаясь сообразить, что сказать, дабы заставить меня остаться в комнате на его условиях, а не на моих, но ничего не мог придумать. Пока мой план работал без осечек.

– Говорите, что вам надо, – наконец сказал он, – и молитесь, чтобы остаться в живых.

– Очень великодушно. А теперь должен вам сообщить, что, если я не вернусь в назначенное место в назначенное время, мои сообщники должны перевезти мисс Догмилл в неизвестное мне место. Если я не вернусь в течение одного дня, они должны будут освободить мисс Догмилл от тягот земной жизни. Поэтому вы можете подвергнуть меня пыткам в надежде узнать то, что хотите, но, думаю, я продержусь до первого контрольного времени, о котором сказал. А после этого вы никогда не сможете найти вашу сестру, если я этого не захочу. Поэтому, сударь, уберите своего пса с моего пути. Или вы отнесетесь ко мне с уважением сейчас или в другой день, но угроз я не потерплю.

Гринбилл смотрел на меня, а Догмилл смотрел на Херткома. Хертком смотрел на свои туфли.

Наконец Догмилл вздохнул:

– Черт с тобой, мерзавец. Я скажу то, что ты хочешь, но это ничего тебе не даст. Если вздумаешь использовать эти сведения против меня, ничего не выйдет. В суде показания одного свидетеля не имеют веса, а показания такого типа, как ты, вообще ничего не стоят.

– Может быть, – сказал я, снова садясь за стол, – но это моя забота, а не ваша. Я просто хочу услышать, что вы можете сказать о своей роли в деле Уолтера Йейта. Даю слово: если будете со мной откровенны и честны, вы увидите свою сестру живой и невредимой уже сегодня вечером.

Наконец Догмилл сел за стол, а Хертком скромно присоединился к нему. Что касается Гринбилла, то он остался у двери. У него был вид гуся, ожидающего наступления Рождества.

– Вы велели убить Уолтера Йейта, и этот приказ исполнил ваш друг Билли, – начал я. – Это так?

Догмилл выдавил улыбку:

– С чего вы это взяли?

Я улыбнулся в ответ:

– Билли сказал. Несколько дней назад я свалил его с ног и, изобразив ирландский акцент, задал пару вопросов. Он с готовностью предоставил ответы.

– Мне совершенно все равно, что говорит этот мерзавец, – вставил Хертком. – Поверьте, джентльмены не занимаются убийствами или предательством. Это удел таких, как вы.

– Если вы так переживаете, Хертком, могу сказать: я сожалею, что ранил ваше нежное сердце, – сказал я, – но ваше сердце здесь ни при чем. Джентльмены гораздо более грубые натуры, чем вы полагаете.

Догмилл тем временем бросал испепеляющие взгляды на Гринбилла. Я представлял, что творилось в его буйном уме вига. Почему Гринбилл не рассказал об этом странном ночном допросе? Это подвергло Догмилла риску, и я не сомневался, что Догмилл в свою очередь едва ли станет защищать Билли.

– Не знаю, что вам наговорил этот болван, но, поверьте, о кончине Йейта ему мало что известно. Не буду скрывать – он причинял мне беспокойство, но я лишь попросил Билли утихомирить его. Я не давал никаких конкретных указаний.

– Не сомневаюсь, вы знали, что убийство может быть одним из способов.

– Я об этом никогда не думал. Я никогда не спрашивал, да мне, в общем-то, было безразлично. Да, честно говоря, мне и сейчас безразлично. Не понимаю, вам-то какое дело?

– Есть на то причины, поверьте. Вы хотите сказать, что Билли никогда ничего вам не говорил об этом деле?

– Мы говорили о нем. Что вам до этого? Хотите внести сумятицу сказками, в которые никто не поверит? Думаете, если не можете заставить меня заплатить выкуп за сестру, так получится выудить у меня деньги, чтобы не допустить скандала? Если вы так думаете, то плохо меня знаете.

– Я вас знаю достаточно хорошо, – сказал я. – Мне интересно, какие у вас были мотивы. Почему вы приказали убить Йейта?

– Я попросил Гринбилла убрать Йейта с моих глаз, – поправил он, – потому что парень был помехой и создавал проблемы. Он и его рабочее объединение со своими общинными идеями представляли угрозу моей коммерции.

– А теперь скажите, это правда, что Йейт узнал о существовании шпиона-якобита среди вигов?

Полагаю, мне еще раз удалось озадачить Догмилла не на шутку.

– Откуда вы это взяли?

– Ваша проблема в том, что у вас нет никакого уважения к рабочим. Для вас они не лучше животных, которых можно загнать, замучить и прикончить. Но в отличие от животных эти люди умеют говорить. Слушая их, можно многое узнать.

– Возможно, но я не намерен слушать лицемерные речи от похитителя женщин.

– Я предпочитаю думать о себе как о человеке, который перераспределяет богатства, – сказал я, наслаждаясь своей ролью. – Но вы ушли от ответа. Вы думаете, Йейт знал о якобитском шпионе?

– Он пришел ко мне и сказал, что ему известно о таком. Он хотел денег в обмен на его имя. Иными словами, он был подлым вымогателем, как вы сами.

– Вам удалось прийти к соглашению с мистером Йейтом?

– Естественно, нет. Я не имею дел с вымогателями.

– Разве? Даже когда это ваши люди? Разве не вы велели присутствующему здесь мистеру Гринбиллу послать угрожающие письма священнику по имени Аффорд?

– А вы неплохо осведомлены, – сказал Догмилл, – хотя все равно не понимаю, какая вам польза от этих сведений. Да, я велел ему послать пару записок этому якобитскому священнику, который вмешивался не в свое дело. Что из этого?

– Это не имеет значения. Вернемся к вопросу о заговорщике среди вигов. Вас устраивало, что вы никогда не узнаете, кто он?

– Я не верил, будто Йейту что-то известно. Он хотел выудить у меня денег, и только.

– Но тем не менее вы велели его убить.

– Это вопрос терминологии. Если я пошлю своего человека приобрести мне новую табакерку, вы станете меня обвинять, что этот человек убил невинного, дабы украсть у него то, что я велел купить? Итак, вы задали свои вопросы. Теперь моя очередь. Когда я увижу свою сестру?

Я промолчал.

Он шагнул вперед:

– Послушайте. Я удовлетворил вашу просьбу. Теперь вы скажите мне то, что я хочу знать. Когда я увижу свою сестру?

Должно быть, я молчал слишком долго, ибо он ударил кулаком по столу.

– С меня достаточно, – сказал он. – Если вы думаете, что я так просто позволю вам уйти отсюда и буду надеяться, что вы вернете мне сестру невредимой, вы глубоко заблуждаетесь. Я хотел получить у вас сведения силой, но, поскольку я не могу пойти на такой риск, мы с вами отправимся к мировому судье. И скоро вы поймете, что молчание вам не поможет.

– Возможно, – весело сказал я. – Но какие обвинения вы можете предъявить мне в мировом суде? У вас нет никаких доказательств, что я похитил вашу сестру.

– У меня есть эти письма, – сказал Догмилл, бросив их на стол.

Я почувствовал, что наступило время раскрыть карты.

– Эти письма могут сказать и больше и меньше, чем вам кажется. – Я взял их со стола и протянул Догмиллу. – Прошу, взгляните на них еще раз. Думаю, если вы посмотрите на все четыре одновременно, вы заметите кое-что, чего до сих пор не замечали.

Догмилл посмотрел на письма, а затем Хертком. Оба покачали головами. Они ничего не увидели.

– Наверное, я перестарался, – сказал я. – Обратите внимание на почерк.

И тогда у Догмилла глаза полезли на лоб. Он внимательно изучал одно письмо за другим.

– Они написаны одной рукой. Это сразу не бросается в глаза, но рука одна и та же.

– Это я написал эти письма, – сказал я. – Это фальшивки. Джентльмены, к которым вы обращались, не получали ваших писем.

– Это чепуха, – запинаясь, сказал Догмилл. – Мистер Грегор может это подтвердить.

Элиас встал и подошел ко мне, полагая, что это поможет ему избежать столкновения с кулаками Догмилла.

– Мистер Грегор, – объяснил он, – тоже не совсем тот, кем кажется, и находится здесь, дабы засвидетельствовать нечто совершенно иное. Поэтому, как вы видите, здесь два человека, которые могут подтвердить то, что здесь было сказано. Ваше положение намного труднее, чем вы могли предположить.

Я ухмыльнулся:

– Ваша милая сестра была настолько добра, что передала мне письма, которые вы написали вашим ямайским знакомым, а мой друг мистер Гордон любезно согласился изобразить человека с Ямайки, которого вы никогда в глаза не видели. Естественно, мисс Догмилл цела и невредима, и ей не угрожает никакая опасность. Она мой союзник, а не жертва. Я попросил ее не показываться вам на глаза несколько дней, чтобы дать мне возможность разыграть эту комедию. Она гостит у своей кузины на Саутгемптон-роу. Можете не сомневаться: она переехала туда добровольно и без всякого принуждения с единственной целью – помочь мне осуществить мой план.

– Но почему она это сделала?

– Потому что она мне симпатизирует.

– Она симпатизирует обманщику, хотя я не представляю, кто вы на самом деле. Вы якобитский шпион? Тот, кого называют Джонсоном?

Я рассмеялся:

– Отнюдь, поверьте, ничего настолько выдающегося.

– Тогда скажите, кто вы и чего вы хотите. Мне уже порядком надоел этот маскарад.

Я слегка нагнулся вперед, снял шляпу и сорвал парик. Мои натуральные волосы рассыпались по плечам.

– Вы использовали свое влияние, чтобы я был незаслуженно обвинен. Теперь вы используете свое влияние, чтобы это обвинение снять.

Гринбилл узнал меня первым.

– Мне и раньше казалось, что где-то я вас уже видел, – сказал он. – Это Уивер.

Догмилл открыл от удивления рот.

– Уивер, – повторил он. – У нас под носом все это время. – Он взглянул на Гринбилла и снова перевел взгляд на меня. Потом улыбнулся. – Мне кажется, у вас небольшая проблема, Уивер. Видите ли, если вам нужны показания для вашей реабилитации, вам не хватает одного человека, поскольку вы сами не можете выступать свидетелем по обвинениям против вас. Показания вашего друга тоже вам не помогут, если он не сможет их подтвердить. Ваш голос не может быть принят во внимание, так как вы заинтересованное лицо. Поэтому я бы на вашем месте продолжал скрываться и держался бы от меня подальше. Думаю, я завершу вечер тем, что отведу вас в мировой суд, получу солидное вознаграждение и забуду вас навсегда. Моя сестра может быть увлечена вами, но это вряд ли спасет вас от виселицы.

В этот момент дверь открылась, и, как было заранее оговорено, в комнату вошел Абрахам Мендес. В руках у него не было оружия, но из карманов торчали пистолеты. Он хотел произвести впечатление, и, принимая во внимание его огромную фигуру и хмурый вид, это ему удалось.

– Не спасет, но это сделают мои показания. Я слышал все, что было сказано, и, боюсь, у вас проблемы, Догмилл, поскольку имеются два человека, готовые подтвердить обвинения Уивера, и никакие суды вигов на свете теперь не смогут закрыть глаза на правосудие.

Я не мог сдержать самодовольной улыбки.

– Ваше положение не так прочно, как вам казалось.

– Мендес, – сердито сказал Догмилл. – Значит, это хитрости Джонатана Уайльда?

– Мистер Уайльд не возражает. Но Уивер попросил меня заглянуть, и я решил оказать ему личную услугу.

– Как видите, дело приняло неожиданный оборот, – сказал я. – Думаю, вы будете выглядеть в суде довольно жалко, учитывая, что мистер Уайльд, главный ловец воров, посылает своего оруженосца, дабы дать показания против вас.

– Все это печально, – заметил Мендес, – очень напоминает трагедии в театре. Когда все это раскроется, мистер Мелбери получит преимущество.

У Гринбилла дрогнули губы. Он понял, что ему придется пожертвовать собой ради прихотей своего хозяина.

– Вы подлые дворняги, – сказал он. – Да я задушу вас голыми руками.

– Что касается меня, – объявил я, – то мне надоело слушать, как вы злоупотребляете словами.

Он ухмыльнулся:

– А я это делаю специально. Это сбивает с толку таких, как вы.

– Я не чувствую себя сбитым с толку, – сказал Мендес. – И ты с этим согласишься, когда встретишь свой несчастный конец с петлей на шее.

– Единственный несчастный конец – это твоя задница, жидяра, – сказал он и навел свой пистолет на Мендеса, намереваясь уничтожить моего ценного свидетеля.

Хертком и Догмилл закричали и были правы, ибо неразумно палить из пистолета в тесном помещении, если тебе не все равно, в кого попадет пуля. Элиас в ужасе открыл рот. Насколько я понимал, Гринбиллу было все равно, а нам нет, и поэтому мы все упали на пол, все, кроме Мендеса, который проявил полное равнодушие к перспективе получить пулю в грудь. Однако свинец, выпущенный дрогнувшей рукой, пролетел мимо цели и попал в стену, подняв облако пыли и дыма, а также щепок.

Мы все вздохнули с облегчением, но дуэль на этом не закончилась. Видя, что Гринбилл сделал свой выстрел, Мендес достал из кармана пистолет и выстрелил намного успешнее, чем его противник. Гринбилл попытался увернуться от пули, но либо Мендес был более искусным стрелком, либо ему больше повезло, но его противник упал на пол. Вскоре из его шеи натекла целая лужа крови.

Он зажимал рану рукой.

– Помогите, – задыхаясь, сказал он. – Черт вас всех побери. Пошлите за хирургом.

Какое-то время мы стояли не шевелясь. Никто из присутствующих не испытывал особой симпатии к Гринбиллу. Мендесу было безразлично, что человек, который только что пытался его убить, отправится к праотцам. Догмилл, должно быть, понял, что этот мерзавец ему полезнее мертвый, чем живой. А я, со своей стороны, считал, что он получил по заслугам.

– Никто не собирается послать за хирургом? – наконец сказал Хертком.

– Какой смысл? – сказал Догмилл. – Он умрет прежде, чем придет хирург.

Элиас только сейчас пришел в себя.

– Я хирург, – вспомнил он и бросился к лежащему человеку.

– Нет. – Догмилл встал между Элиасом и Гринбиллом. – Вы уже достаточно причинили вреда для одного вечера. Не вмешивайтесь.

– Он действительно хирург, – сказал Мендес с заметной скукой. – Он не лжет. Дайте ему пройти.

– Я допускаю, что он не лжет, – сказал Догмилл, – но ему придется пройти мимо меня, чтобы оказать помощь этому человеку.

Элиас посмотрел на меня, но я не хотел вмешиваться. Доказательств против Догмилла у нас было с избытком, а что касалось докера, он получил по заслугам.

Гринбилл, изнемогающий от боли, понял, что Догмилл не даст ему шанса остаться в живых. Он попытался что-то сказать, но не смог. Его дыхание стало хриплым и влажным. Минуты три или четыре мы стояли молча, слушая булькающее дыхание Гринбилла, а затем наступила тишина.

Было странно просто стоять и ждать, пока человек не умрет. Я подумал, не успокоить ли его. Я подумал, не сказать ли умирающему, что жена ему неверна. Но я не стал этого делать, а когда он умер, я вдруг подумал: может, он был лучше, чем мне казалось? Может, это я был плохим, поскольку ничего не сделал, чтобы спасти ему жизнь, какой бы непутевой она ни была?

– Я рад, что с этим покончено, – сказал Догмилл, которого, по всей видимости, не мучили никакие угрызения совести.

– Как это ужасно – стрельба, и умирающие… – сказал Хертком. – Догмилл, вы мне говорили, что не будет никаких жертв.

– Только справедливые, – с раздражением сказал Догмилл. Он окинул взглядом комнату. – Будем откровенны, – сказал он мне. – Вы угрожали мне, я угрожал вам, негодяй самого низкого пошиба мертв и лежит у моих ног. Я предлагаю перейти в другое помещение, где меньше убитых, открыть бутылку вина и обсудить, как мы разрешим эту проблему.

Что еще можно было сказать?

– Согласен.

Поскольку дело непосредственно затрагивало мистера Литтлтона, я послал ему записку. Я отвел ему кое-какую роль на этот вечер, и мы договорились, что он придет, если понадобится. Хотя он был важным участником, Догмилл, конечно, не мог допустить его к переговорам. Он сказал, что не может на равных разговаривать с докером. Ему было достаточно уже того, что он разговаривает на равных с ловцом воров и обвиненным в убийстве. Я, со своей стороны, считал кощунственным, что такое обвинение бросал мне в лицо человек, ответственный за убийство, в котором обвиняли меня. Но, видя, что он теряет позиции, я решил, что ничего не добьюсь, продолжая этот спор. В конце концов Догмилл согласился на присутствие докера в комнате при условии, что тот будет стоять. Литтлтон не обиделся. Для него огромным удовольствием было видеть, как Догмилла загнали в угол. Он согласился бы остаться, даже если бы его попросили стоять вверх ногами.

Остальные сидели за столом, а хозяин таверны, которому Догмилл дал два шиллинга, чтобы тот не спешил звать констеблей, принес бутылку Канарского. Со стороны мы были похожи на старых приятелей.

– Как я понимаю, – начал Догмилл, – мистер Гринбилл обошелся с мистером Уивером крайне жестоко, и, сожалея, что дело дошло до применения насилия, я вместе с тем рад, что правда раскрылась буквально у меня на глазах. Пресса сделала мистера Уивера популярным героем, и я считаю единственно правильным, если мы все вместе объявим, как Гринбилл обманул мое доверие и доверие всего света, заставив поверить, будто Уивер совершил это преступление. Он и нас непременно убил бы, если бы Мендес не проявил храбрость.

– Вот-вот, – сказал Хертком. – Я думаю, это прекрасное решение наших проблем. Просто прекрасное.

– И все возвращается к тому, как было, – резко сказал Литтлтон с другого конца комнаты. – Мне это не очень нравится.

Мендес ничего не сказал, но встретился со мной взглядом и покачал головой, словно мне нужны были дальнейшие инструкции, что, естественно, было не так.

– Оплату можно повысить, – сердито сказал Догмилл Литтлтону. – Распорядиться об этом несложно. И хочу вам напомнить, что если бы не было Денниса Догмилла, то не было бы нужды разгружать его суда, поэтому не стройте грандиозных планов.

– Вы можете отправиться к дьяволу, сэр, – сказал Литтлтон, – Лондону все равно будет нужен табак. Это уж как пить дать. Так что не думайте, что меня можно напугать намеками на ваше благосостояние.

– Был бы признателен, если бы вы перестали браниться, – сказал Догмилл.

– Мистер Литтлтон, – вступил я, прежде чем докер успел сказать очередные дерзкие слова, – вы можете быть уверены, что вы и ваши ребята добьетесь справедливости до того, как мы покинем эту таверну. Так или иначе.

– Благодарю вас, мистер Уивер.

– Позвольте мне сделать предложение, – обратился я к Догмиллу. – Я согласен, что вину следует возложить на мистера Гринбилла. В конце концов, он убил четверых людей, можно сказать, по собственной инициативе. Конечно, я бы хотел увидеть вас на виселице за ту роль, которую вы сыграли, но я не настолько наивен, чтобы надеяться, будто мне это удастся сделать, и не уверен, что хочу рискнуть и попытаться. Поэтому я не стану угрожать вам петлей, которая нависла над моей шеей в последнее время. В качестве угрозы я использую нынешние выборы. Как только мое честное имя будет восстановлено, я смогу говорить свободно. А поскольку газеты тори уже проявили ко мне благосклонность, есть уверенность, что они набросятся на сведения, которые я могу им предложить.

– И вы не станете этого делать при определенных условиях?

Я не хотел, чтобы мистер Хертком снова получил место в парламенте, но я также не хотел, чтобы мерзавец Мелбери попал в парламент после того, как я узнал о его обращении с Мириам. Если Догмилл потеряет Херткома, вместо него найдется другой человек. Я был бессилен разорвать эту цепь коррупции, но мог попытаться сделать хоть что-то.

– Я буду хранить молчание до окончания выборов. Если это будет в интересах общества, я могу выступить позднее, но не ранее, чем произойдет окончательный подсчет голосов.

– Неприемлемо.

Я пожал плечами:

– У вас нет выбора, сударь. От вас зависит, буду я сейчас молчать или буду говорить. То, что случится потом, не в вашей власти.

Он смотрел на меня с удивлением, но было видно, что ему нечего возразить против этой логики. Он мог заставить меня молчать, только убив, но он, очевидно, оставил попытки причинить вред Бенджамину Уиверу.

– А что взамен? – спросил Догмилл.

– А взамен я хочу, чтобы вы ответили на кое-какие вопросы. Если в результате не откроется никаких новых преступлений, я сделаю то, что обещал, и мы все можем уйти отсюда с сознанием чистоты перед правосудием.

– Очень хорошо. Задавайте ваши вопросы.

– Во-первых, мне важно знать, почему вы избрали меня, чтобы обвинить в смерти Йейта. Вы могли бы найти другую жертву. Надеюсь, я не льщу себе, полагая, будто всем известно или, по крайней мере, должно быть известно, что я не отношусь к людям, которые смиренно наденут петлю себе на шею. Почему вы избрали меня в качестве своей жертвы?

Догмилл засмеялся и поднял бокал в знак одобрения.

– Я сам себе задавал этот вопрос. Видите ли, это произошло случайно, вот и все. В тот день вы были в доках, замаскированный под ласкара, и Гринбилл подумал, что вы ласкар и есть. Когда он вас увидел, то подумал, что вы идеальный человек, на которого можно списать убийство. Когда я узнал, кто вы такой на самом деле, было уже поздно отказываться от обвинений. Нам ничего не оставалось, как продолжать преследование и надеяться на лучшее.

– Но вы не только надеялись на лучшее. Вы использовали свое влияние, чтобы добиться обвинительного приговора.

Он покачал головой:

– Вы ошибаетесь. Насколько мне известно, никто не просил судью Роули поступить с вами столь несправедливо. Если хотите правду, я бы предпочел, чтобы он этого не делал, ибо его предвзятость была столь очевидна, что могла пойти нам во вред. Лично я предпочел бы, чтобы вас оправдали и нашли другого обвиняемого. Или скорее всего о жертве вскоре бы забыли, и дело закрылось бы само по себе.

– Тогда почему Роули так поступил?

– Я не знаю. Вскоре после того, как вы отрезали ему ухо, он уехал в свое поместье в Оксфордшир и на мои письма не отвечал. Если бы не выборы, я бы поехал туда сам и послушал, что он скажет.

Я не мог поверить в то, что слышал.

– А женщина, – спросил я, – которая передала мне отмычку?

– Я ничего не знаю об отмычке.

Я стиснул зубы. Что все это значило? Я начал свое расследование с двух основных предположений: что меня выбрали в качестве жертвы с какой-то целью и что человек, который сделал этот выбор, контролировал действия судьи Роули. Теперь оказывалось, что оба предположения были ошибочными, и, несмотря на то, что, к счастью, мои проблемы с правосудием скоро будут улажены, я не приблизился к раскрытию правды.

– Если то, что вы говорите, правда, я должен еще кое-что выяснить. Я действовал, исходя из предположения, что вы приняли меры против Йейта, так как он знал, будто некий видный виг связан с якобитами.

– Это не предположение, – сказал Литтлтон, – это сущая правда.

Догмилл вздохнул.

– Он утверждал, что у него есть такие сведения, это правда. И поэтому я велел Гринбиллу сделать так, чтобы он замолчал. Однако у меня вовсе не было уверенности, что Йейт не врал. Он не представил никаких доказательств и, вполне вероятно, просто хотел заработать на моей тревоге. Где, по-вашему, такой человек мог встретить видного вига и узнать, что он якобит?

Я едва не подскочил на стуле, ибо знал ответ. Он поразил меня своей очевидностью. Я слишком долго не задавал себе этого вопроса и не обращал внимания на факты, которые лежали на поверхности.

– Йейт знал этого вига, это совершенно точно, – сказал я, – и, мне кажется, я тоже знаю, кто он. Я это выясню, как только мы закончим с нашими делами здесь. Мне нужно покинуть Лондон на несколько дней. По моем возвращении, полагаю, ваша продажная система разрешит нависшие над моей головой проблемы, связанные с правосудием. Если этого не произойдет, обещаю: вы об этом будете горько сожалеть.

Мендес согласился взять на себя вызов констеблей, поскольку в качестве человека Джонатана Уайльда он мог использовать свое влияние и оградить нас от неприятностей. Он ходил с гордым видом, упиваясь своей значимостью, пока мы ожидали прибытия представителей мирового судьи. Он отхлебывал вино и закусывал холодным цыпленком, которого велел себе подать, и бросал взгляды на Догмилла, будто тот был новой картиной, которую Мендес только что повесил на стену.

В конце концов торговец табаком не вынес этого.

– Почему вы на меня так смотрите?

– Должен сказать, мистер Догмилл, – сказал он, – я подумал, что мистера Уайльда чрезвычайно обрадует такой поворот событий. Вы с ним давние недруги, но теперь можете стать друзьями. И мы будем счастливы иметь такого славного друга, как мистер Хертком, в палате общин.

– Что я слышу? – закричал я. – Мендес, я вас попросил помочь не для того, чтобы вы заполучили для Уайльда члена парламента, которым можно командовать, как захочется.

– Может, вы и не собирались этого делать, но все равно так вышло. Нам теперь известно нечто компрометирующее о мистере Догмилле, а Хертком – человек Догмилла. А это значит, что теперь мистер Хертком тоже человек Уайльда. – Он повернулся ко мне. – И ничего не говорите. Я вытащил вашу шею из петли, Уивер. Вы ведь не будете против, если за свои труды я кое-что получу.

Наступило молчание. Я так привык прибегать к помощи Мендеса, что, признаюсь, совершенно забыл, кем он является на самом деле. В тот момент мне подумалось, что лучше бы я провел остаток своих дней в ссылке, чем отдавать в руки Уайльда члена парламента от Вестминстера. Я позволил самому опасному человеку в Лондоне сделаться еще опаснее.

Мендес, почувствовав, что присутствующие в ужасе, сиял, как влюбленная девица.

– И еще одна вещь, – сказал он Догмиллу. – Несколько лет назад у меня была собака, которую звали Блэки.

После этого он достал свой пистолет и ударил Догмилла по голове.

Торговец табаком повалился на пол. Мендес обернулся к Херткому:

– Этот грязный ублюдок перешел мне дорогу. Дело было три года назад, но я не забыл. Видите, он валяется на полу с окровавленной головой? Видите? Так вот, не забудьте, мистер Хертком. Не забудьте, что случается с тем, кто переходит мне дорогу.

Прибытия констеблей мы ждали в молчании.

 

Глава 26

Я отправился в Оксфордшир на почтовом дилижансе. Это было длительное путешествие даже при благоприятных обстоятельствах, однако судьба не подарила мне таких благоприятных обстоятельств. Почти все время не переставая лил дождь, и дороги были в ужасающем состоянии. Я путешествовал под видом Мэтью Эванса, так как не был уверен, что весть о моей невиновности успела достигнуть провинции с такой же быстротой, как я сам, и опасался ареста. Однако на моем пути были не только трудности, связанные с правосудием. На полпути к цели моего путешествия дилижанс застрял в грязи и перевернулся. Никто не пострадал, но нам всем пришлось добираться пешком до ближайшей харчевни и искать новый дилижанс.

На путешествие, которое могло бы занять день, у меня ушло почти три, но в конце концов я прибыл в поместье судьи Пирса Роули и постучал в тяжелую дверь его дома. Я вручил слуге свою визитную карточку, то есть карточку Бенджамина Уивера, так как не собирался вводить в заблуждение этого представителя закона. Нет необходимости даже говорить моему читателю, что меня тотчас впустили.

Я ждал не более пяти минут, пока не пришел мистер Роули. На нем был большой ниспадающий на плечи парик, закрывавший его уши, поэтому не было заметно увечья, которое я ему нанес. Сразу бросилось в глаза, что у судьи утомленный вид и что он выглядит намного старше, чем когда я видел его в последний раз. Несмотря на его грузность, у него были ввалившиеся щеки.

К моему удивлению, он поклонился и предложил мне сесть.

Я почувствовал себя неловко и оставался стоять долее, чем приличествовало джентльмену, которому предложили сесть.

– Понимаю, – сказал судья, – или вы пришли убить меня из мести, или вы что-то узнали.

– Я что-то узнал.

Он негромко засмеялся.

– Не уверен, этот ли ответ я хотел услышать.

– Не могу сказать, что я привез хорошие новости для вас.

– Я знал, что это рано или поздно случится. Я знал, что преследование ни к чему хорошему не приведет и что ваш побег тоже ни к чему хорошему не приведет. Но не всегда выбор зависит от самого человека. И даже когда зависит, часто он делается с большим трудом.

– Это вы послали женщину с отмычкой, – сказал я.

Он кивнул:

– Это служанка моей сестры. Милая девушка. Я могу устроить вам свидание, но, боюсь, она покажется вам не такой любящей, как когда-то.

– Естественно. Почему вы это сделали? Вы приказали меня уничтожить, и вы же помогли мне совершить побег. Почему?

– Потому что мне была невыносима мысль, что вас могут повесить за преступление, которое вы не совершали. Но мне приказали обвинить вас и приговорить к смерти. Это был приказ, и, если бы я его ослушался, мне бы пришел конец. Вы должны поверить, что мне было легче встретить собственный конец, чем совершить убийство, поскольку я считал убийством то, что мне велели сделать. А потом мне в голову пришла эта идея. Я подумал: если вы сможете совершить побег из тюрьмы, то покинете страну, а я исполню приказ. Мне и в голову не пришло, что вы решите мстить.

– Теперь, зная то, что знаю, я сожалею, что обошелся с вами так жестоко.

Он дотронулся рукой до своей головы:

– Я это заслужил.

– Не знаю, что вы заслужили, но думаю, заслужили лучшего – вы же пытались сказать мне правду. Отправить меня на виселицу вам приказал Гриффин Мелбери. Вы мне тогда сказали правду. А я был уверен, что вы лжете. Я считал, что вы, пользуясь моей неосведомленностью, пытались направить меня на своего врага, поскольку вы виг, а он тори. Но на самом деле вы сказали мне правду.

Он кивнул.

– И он мог отдать вам такой приказ, потому что он якобит, так же как и вы.

Он снова кивнул:

– После вашего ареста он убедил влиятельных людей в наших кругах, что вы представляете опасность для нашего дела. Я не могу назвать вам их имена, скажу только, что они ему поверили, ибо Мелбери умеет убеждать. Итак, мне пришел приказ, которого я не мог ослушаться, поэтому я попытался сделать что мог для вашего спасения.

– Почему Мелбери хотел, чтобы меня повесили?

– Разве это не очевидно? – улыбнулся он. – Потому что он вас ревновал и боялся вас. Ему было известно, что вы ухаживали за его женой, и ему казалось, что вы его подозреваете в действиях против Ганноверов. Он боялся, что из любви к его жене вы начнете интересоваться его делами, откроете его политические связи и выведите его на чистую воду. Когда Аффорд вас нанял, Мелбери был вне себя от гнева и страха. Он был уверен, что вы узнаете о его связи со священником и расскажете об этом всему свету. А потом вас арестовали, и он не мог не использовать возможность избавиться от вас навсегда.

– Если якобиты хотели причинить мне вред, почему они меня пощадили и даже позволили стать их героем?

– После процесса, когда толпа встала на вашу защиту и когда Мелбери не смог объяснить причин своей ненависти к вам, с его мнением перестали считаться. Он хотел, чтобы вы были уничтожены, но не нашел поддержки в рядах своей партии. Он был в ярости. Считал, вы сделаете все, чтобы уничтожить его за его верность истинному королю.

– Но это же безумие. Я никогда бы не узнал о его истинных пристрастиях, если бы он не устроил мою травлю.

Роули пожал плечами:

– Это злая ирония, полагаю, но вряд ли безумие. Мы все делаем что можем, дабы защитить себя.

– Как было и с Йейтом. Мне кажется, я теперь понимаю, почему он был оправдан, когда предстал перед вашим судом.

– Он знал мой секрет. Не могу сказать точно, как ему это стало известно, но мы, родовитые люди, иногда проявляем недостаточную осторожность в окружении людей, стоящих ниже нас, а некоторые из нашего круга просто ведут себя глупо. Пара неосторожных слов обошлась мне слишком дорого.

– И вскоре они будут дорого стоить Мелбери, – сказал я.

– Доказать, что он входит в круг сторонников короля в изгнании, будет очень непросто. Он тщательно скрывает свои связи.

– Это правда. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то заподозрил, что Мелбери поддерживает старого короля.

Роули засмеялся:

– Да и оснований для этого нет. Думаю, он его не поддерживает. Но у Мелбери в последние годы возникли финансовые трудности, и год назад он заключил сделку. Он согласился стать сторонником короля Якова в обмен на средства для своей избирательной кампании. Должен сказать, что среди членов нашей организации есть такие, которым надоело бесконечно оплачивать его игорные долги, и мистер Мелбери стал для нас в некотором роде обузой.

– Но в его руках власть, – заметил я.

– Конечно. Если его выберут в палату общин, а, похоже, так оно и будет, у него действительно будет некоторое влияние. Я не мог открыто отказаться выполнить его приказ, когда он велел обвинить вас в преступлении, поэтому я сделал, что был в силах сделать.

– И что вы будете делать теперь?

Он посмотрел на меня:

– Это зависит от вас, сударь.

– Думаю, вы правы, – согласился я.

У меня не было времени обдумать последствия своего визита. Я не ожидал, что Роули станет с такой готовностью отвечать на мои вопросы. И эта его готовность заставила меня искать решение, которое не привело бы к его казни как изменника.

– Я предлагаю, сударь, – сказал я наконец, – чтобы вы покинули страну. Мое доброе имя в настоящий момент должно быть уже восстановлено в результате других обстоятельств, и мне не требуется ваше признание. Как вы понимаете, я не могу позволить, чтобы вы сохранили должность и продолжали исполнять волю ваших продажных хозяев. Но я также не могу позволить, чтобы вы были наказаны смертью за то, что совершили, поскольку вы пощадили меня. Я понимаю, что вы оказались в трудном положении и сделали то, что было в ваших силах.

Роули кивнул. Должно быть, задолго до моего приезда он знал, что проиграл, ибо я не услышал из его уст ни одного возражения.

– А что будет с Мелбери?

Действительно, что будет с Мелбери? Я не мог допустить, чтобы человек, который обошелся со мной столь жестоко, остался безнаказанным. Но я также не мог допустить, чтобы Мириам разделила позор, когда откроется, что он предал короля. Если он будет арестован и осужден как предатель, она не вынесет позора.

– С Мелбери я разберусь, – сказал я.

Роули подмигнул, показывая, что понял меня. Потом он спросил, не останусь ли я на ночь в качестве его гостя, и я счел, что отказаться было бы невежливо. Он угостил меня великолепным ужином и достал прекрасное вино из своих погребов. Я покинул его дом поутру, испытывая немалые угрызения совести за то, что фактически отправил этого человека в ссылку из его родной страны. Я долгое время считал его беспринципным подлецом, но теперь понял, что подлость подлости рознь.

 

Глава 27

Когда я вернулся в Лондон, все газеты писали о том, что я полностью оправдан в деле об убийстве Уолтера Йейта. Газеты тори обвиняли суды вигов. Газеты вигов обвиняли тори в подстрекательстве рабочего люда к бунту. Никто не обвинял меня, чем я был вполне удовлетворен.

Беспорядки в Ковент-Гардене утихли. Виги, понимая, что выглядят глупо в свете разоблачений, связанных с моим именем, не были склонны использовать крайние методы давления на избирателей. Догмилл продолжал кампанию как мог и в результате проиграл Мелбери всего двести голосов. По крайней мере, Уайльду не достался член парламента. Догмилл вернулся к своим торговым делам. Хертком вернулся к праздной жизни.

После своего возвращения я не часто виделся с мисс Догмилл. Одно дело, когда ее видели в городе в обществе джентльмена, который, как она знала, был Бенджамином Уивером. Совсем другое, когда ее видели в обществе Бенджамина Уивера. Я понимал, что мы из разных миров, и не искал с ней встречи. Она сама пришла ко мне несколько месяцев спустя и сказала, что потеряла часы. Несколько недель я искал пропажу по ее поручению, пока она не сообщила мне, что нашла часы за диваном.

Мелбери не стал членом палаты общин. После его избрания, летом, разразился большой скандал. Обнаружилось, что епископ Рочестерский, тот самый, с которым я познакомился в доме Мелбери, возглавлял якобитский заговор. Мистера Джонсона, чье настоящее имя было Джордж Келли, выследили королевские курьеры. Они ворвались в его жилище, и ему пришлось держать оборону, отбиваясь от полудюжины курьеров, держа шпагу одной рукой, а другой сгребая свои бумаги и бросая их в камин. Так имена многих заговорщиков навсегда остались в тайне. Однако многие все же были арестованы и опозорены. Не сомневаюсь, что Мелбери был бы среди них, будь он жив.

Через месяц после окончания выборов Мелбери погиб, выходя поздно ночью из игорного дома. На другое утро его нашли лежащим в грязной канаве с огромной раной на голове. Мировой судья установил, что ограбления не было, поскольку все вещи остались при пострадавшем. Свидетели показали, что в тот вечер Мелбери много пил, и коронер рассудил, что с равной вероятностью он мог сам упасть и удариться или же его могли ударить. Несмотря на все признаки насилия, суд постановил, что причиной смерти был несчастный случай.

Я пытался увидеться с миссис Мелбери, чтобы принести ей свои соболезнования, но она меня не приняла. Могу лишь предположить, что она винила меня в смерти своего мужа, ибо отослала обратно одну из моих записок, написав на ней второпях, что не будет со мной разговаривать никогда.

 

Благодарности

Хочу выразить огромную признательность Фрэнку Огроману за приобщение меня к миру избирательных кампаний XVIII столетия. Хочу также поблагодарить Джима Джоплинга и Джона Пипкина за комментарии и советы при оценке первых черновых вариантов рукописи романа.

Как всегда, я в долгу перед сотрудниками издательства «Рэндом-Хаус», и в особенности перед Деннисом Амброузом, а также, в очередной раз, перед моим редактором Джонатаном Карпом, чей юмор, мудрость и проницательность так облегчают мой труд. Никаких слов не хватит, чтобы выразить благодарность моему агенту Лиз Дархансофф за помощь и дружбу.

Я просто обязан выразить на бумаге признательность моей семье, жене, Клодии Стокс, за помощь, поддержку и терпеливое выслушивание читок, и нашей дочери Элеоноре, по соображениям настолько очевидным, что было бы глупо их излагать. И поскольку не принято заканчивать книгу, не выразив благодарности хотя бы одному животному, я просто обязан поблагодарить Тики, который всегда поднимал меня к завтраку – его, не моему.