Во время нашей следующей встречи с Элиасом я рассказал ему о визите к Догмиллу. Он качал головой и пил вино с одинаковым рвением.

– Ты с ума сошел, – сказал он. – Я по-прежнему считаю, что идти на конфликт с подобным человеком – прямая дорога к гибели.

– Он первым пошел на конфликт со мной, – заметил я.

– И что ты теперь собираешься делать? Подожжешь его дом?

– Если бы это понадобилось для достижения моей цели, поджег бы без всяких колебаний. Но поскольку, вероятно, это не решит моих проблем, думаю, пока подожду. Но, полагаю, пришло время показать мистеру Догмиллу, что Мэтью Эванс не потерпит дурного отношения к себе.

Если Элиас не был в большом восторге от моего посещения Догмилла, он, без всякого сомнения, не одобрил бы того, что я намеревался сделать далее, но моего врага нельзя было сразить мягкими методами. Я уже достаточно хорошо знал Догмилла, чтобы понять: человек он далеко не мягкий и плохо переносит, когда ему перечат или бросают вызов. Поэтому я подумал, что, если хочу спровоцировать его, мне нужно бросить ему вызов, и лучше всего сделать это публично.

У меня вошло в привычку регулярно просматривать газеты, и в одном из изданий вигов я обратил внимание на заметку, где говорилось, что мистер Хертком устраивает аттракцион с гусем в Сент-Джеймс-парке. Я не сомневался, что мистер Догмилл непременно там будет, и рассматривал это событие как прекрасную возможность укрепить нашу взаимную антипатию.

Жаль, думал я, мне придется надевать тот же костюм, что был на мне, когда я посещал Догмилла, но, поскольку одежда моя была неброской, он, я мог надеяться, и не заметит, что я не сменил одежды. Я посмотрел на себя в зеркало и пришел к выводу, что выгляжу законченным английским джентльменом. Поэтому я нанял экипаж и отправился в парк, где вскоре смешался с несколькими десятками сторонников вигов.

Несмотря на необычно теплую для этого времени года погоду и отсутствие дождя, объявленное событие не привлекло много народу. Большинство, как и я, не были одеты для верховой езды, но несколько мужчин были во всеоружии. Должен признаться, я никогда не был большим поклонником жестоких игр, которые англичане устраивают с животными, а аттракцион с гусем был одной из самых низменных забав подобного рода. Упитанного гуся подвешивали за ноги высоко на ветке дерева, его шею обильно смазывали жиром. Участники должны были пронестись под гусем на всем скаку и ухватить его за шею. Человек, которому удавалось ухватить гуся и сорвать его с дерева, а чаще всего оторвать ему голову, уносил домой приз.

Подойдя ближе, я увидел, что среди собравшихся было несколько дам, приветствовавших наездника, который проехал под гусем и с силой дернул его за шею. Увы, ему не удалось удержать шею, обильно смазанную жиром. Птица издала крик боли, но не встретила сострадания.

Пока готовился следующий наездник, я увидел, что и Догмилл, и Хертком стояли среди мужчин, не принимавших участия в состязании. У Догмилла был тоскливый вид, как у голодного человека, который смотрит на свежеиспеченный пирог, поставленный остужаться.

Однако первым меня заметил Хертком. Вспомнив, что видел меня дома у Догмилла, он, должно быть, подумал, что я близкий друг его доверенного лица.

– О, да это мистер Эванс, если не ошибаюсь, – сказал он, радостно пожимая мне руку. – Очень рад снова вас видеть, сэр, действительно очень рад. Я слышал, вы тоже торгуете табаком, как наш мистер Догмилл.

– Точнее говоря, ямайским табаком. А я слышал, что вы защищаете интересы табачного торговца в парламенте.

Он залился краской, словно я назвал его красавцем или смельчаком.

– О, я действительно сделал кое-что для табачного бизнеса. Уверяю, мне пришлось сражаться, чтобы не допустить прохождения этого ужасного законопроекта, запрещавшего включать в табак древесину и грязь. Представляете, насколько увеличились бы цены, если бы купцы, такие как вы, должны были гарантировать, что в фунте табаку нет ничего, кроме самого табака.

– Ужасающе, – сказал я.

– А когда хотели отнести табак к предметам роскоши и взимать налог, я боролся против этого, как бешеный пес, да-да. Я кричал, что табак не роскошь, а необходимость, ибо люди готовы тратить свои денежки на табак в первую очередь и только во вторую – на хлеб, а иногда лишь потом – на пиво. И так как он помогает нашему рабочему населению оставаться здоровым и крепким, для нашей страны было бы катастрофой, если бы народ не мог позволить себе покупать продукт в достаточном количестве.

– Вы меня вполне убедили, поверьте.

Он радостно засмеялся:

– Благодарю вас, сэр. Я тешу себя надеждой, что мои речи в палате звучат вполне убедительно. – Он осмотрелся вокруг. – Вам нравится состязание, сударь?

– Если быть откровенным, мистер Хертком, мне никогда не нравились забавы, в которых с живыми существами обращаются столь жестоко.

Он хохотнул.

– Это всего лишь гусь, он годится только в пищу, это ведь не какая-то комнатная собачка.

– Разве это означает, что его можно подвешивать на дереве и мучить?

– Я об этом никогда не задумывался, – признался он. – Пожалуй, это ничего не означает. Тем не менее уверен, что гусь создан для удовольствия человека, а не наоборот. Не хотел бы я жить в таком мире, где все устроено для удобства гусей.

– Конечно, – сказал я вполне добродушно, – существует различие между тем, как вести себя для блага гусей, и тем, как вести себя так, чтобы это обнажало нашу жестокость.

– Да, было бы чертовски хорошо это знать. – Он рассмеялся. – Мне кажется, сударь, вы бы скорее выбрали в парламент гуся, а не меня.

– Думаю, вы не ошибаетесь, – сказал мистер Догмилл, который приближался к нам, расталкивая всех на своем пути. – Я слышал, мистер Эванс – сторонник тори. Это делает странным его визит ко мне домой, а его появление здесь выглядит еще более странно.

– В газетах было написано, мистер Догмилл, что на это событие приглашались все желающие.

– Тем не менее всем понятно, что подобные события предназначены для избирателей, а точнее, для избирателей, поддерживающих определенную партию. По крайней мере, так принято на цивилизованных территориях его величества. Короче говоря, ваше присутствие, сэр, здесь нежелательно.

– Право! – сказал Хертком. – Мне нравится мистер Эванс. Не хотелось бы, чтобы он покинул нас в расстроенных чувствах.

Догмилл пробормотал что-то себе под нос, не обращая внимания на кандидата. Вместо этого он повернулся ко мне:

– Повторяю, сударь, я не понимаю, что вам здесь нужно, если только вы не пришли сюда шпионить.

– Событие, о котором можно узнать из газет, не требует шпионов, – сказал я. – Я слышал о жестоких играх с использованием животных, но ни разу ни одной не видел и хотел увидеть собственными глазами, насколько низко может пасть праздный ум.

– Полагаю, у вас в Вест-Индии нет кровавого спорта. Я понятия не имел, и меня мало интересовало, есть или нет кровавый спорт в Вест-Индии.

– У нас там и без того хватает проблем, и нам не требуется дополнительная жестокость для развлечений.

– Думаю, немного развлечений может сгладить жестокость. Нет ничего приятнее, чем наблюдать за схваткой двух зверей. И для меня получаемое удовольствие важнее, чем мучения зверя.

– Мне кажется прискорбным, – сказал я, – мучить живое существо только потому, что кто-то назвал это спортом.

– Если бы вам, тори, дать власть, – сказал Догмилл, – то церковные суды осудили бы нас за наши развлечения.

– Если развлечение следует осудить, – сказал я, вполне довольный своей находчивостью, – не имеет значения, делает это религиозный или светский суд. Не вижу ничего плохого в том, что аморальное поведение судится институтом, который помогает нам быть нравственными людьми.

– Только глупец или тори может осуждать развлечения за аморальность.

– Это зависит от развлечения, – сказал я. – Мне кажется, это глупость – поощрять любое поведение вне зависимости от того, сколько страданий оно вызывает, лишь потому, что кто-то где-то считает его приятным.

Думаю, Догмилл не удовлетворился бы одним презрением в ответ на мое замечание, если бы свидетельницей нашего разговора не стала дама с симпатичными золотистыми локонами, выбивающимися из-под широкополой шляпы, щедро украшенной перьями. Она окинула изучающим взглядом меня, а потом моего соперника. Затем обмахнула себя веером, оттягивая время и разжигая наше любопытство по поводу того, что она собиралась нам сказать.

– Признаюсь, – сказала она Догмиллу, – я должна согласиться с этим джентльменом. Я считаю подобные увеселения ужасающе бесчеловечными. Бедное создание, вынести столько страданий, прежде чем умереть!

Лицо Догмилла стало пунцовым, и было видно, что он невероятно смущен. У меня не было полной уверенности, что человек такой физической силы и темперамента может снести подобное словесное оскорбление, тем более что его роль доверенного лица кандидата не позволяла ему предпринять в отношении меня более решительные меры. Именно по этой причине я решил не останавливаться.

– Вас, безусловно, отличает незаурядный ум, – сказал я, поклонившись, – раз вы понимаете низость данного развлечения. Надеюсь, вы разделяете мои опасения.

Она улыбнулась мне:

– Я их действительно разделяю, сэр.

– Мне хотелось бы, чтобы вы знали, что мистер Гриффин Мелбери тоже разделяет мои опасения, – прибавил я, рассчитывая, что мои слова еще больше разозлят Догмилла.

Мой расчет оправдался.

– Сударь, – сказал он мне. – Следуйте за мной.

Как джентльмен я должен был согласиться, отказаться значило взбесить его еще больше. Естественно, я отказался.

– Я бы предпочитал обсуждать эти вопросы здесь, – сказал я. – Не вижу причин, по которым вопросы обращения с гусями нельзя было бы обсуждать публично. Это ведь не вопросы любви или денег, которые требуют уединения.

Догмилл остолбенел от изумления. Не думаю, что кто-то хоть раз в жизни дразнил его подобным образом.

– Сударь, я желаю говорить с вами наедине.

– А я желаю говорить с вами на публике. Ума не приложу, что делать, поскольку наши желания совершенно противоположны. Может быть, положение частичного уединения удовлетворит нас обоих.

Дама с золотистыми локонами прыснула со смеху, и для Догмилла это было подобно удару ножом в спину. Думаю, если бы на ее месте был мужчина, то Догмилл, невзирая на его обязанности на этом светском мероприятии, ударил бы ее по лицу не колеблясь.

– Мистер Эванс, – наконец вымолвил он, – это собрание сторонников мистера Херткома. Поскольку вы таковым не являетесь и к тому же проявили грубость, агитируя за тори, я прошу вас удалиться.

– Я не сторонник вигов, но мне чрезвычайно симпатичен мистер Хертком, и я поддерживаю его от всего сердца во всех его других начинаниях. Что касается лестных слов, сказанных мной в адрес кандидата тори, я не вижу в этом ничего предосудительного. Точно так же, посещая одно из мероприятий мистера Мелбери, я не колеблясь могу сказать, насколько приятным нахожу мистера Херткома.

Хертком улыбнулся и чуть было не поклонился мне, но потом передумал. Он понял, что больше не может поддерживать меня открыто.

– Я слышал, – продолжил я, – что вы чрезвычайно несдержанный человек. Кроме того, я сам видел, как вы варварски вели себя по отношению к своему слуге. Всем известно, насколько вы недобры к бедным и нуждающимся. Теперь я вижу, что вы недобры к животным, что, вероятно, даже еще хуже, поскольку они не могут сами выбрать свой жизненный путь. Глядя на нищего, невольно задаешься вопросом, насколько он сам виноват в том, что его жизнь не сложилась более благополучно. Но разве бедная птица могла сделать выбор, который привел ее к столь ужасающему концу?

– Никто, – вымолвил Догмилл охрипшим от гнева голосом, – никогда не говорил со мной так.

– Не могу отвечать за то, что делали или не делали другие, – спокойно сказал я. – Могу лишь отвечать за себя. Мне было бы стыдно называться тори и англичанином, если бы я смолчал при виде подобного поведения.

Лицо Догмилла приобрело все немыслимые оттенки красного цвета. Он сжал кулаки и топнул ногой. Вокруг нас собралась толпа, словно мы были боксерами в поединке, и я полагал, что такой исход был вполне вероятен.

– Кто вас сюда позвал? – наконец спросил он. – По чьему приглашению вы прибыли сюда, чтобы испортить наше развлечение? Кто-нибудь спрашивал ваше мнение насчет обращения со скотом? Мне не приходилось еще иметь дело с подобной невоспитанностью, и я полагаю, ваши высказывания выдают ваше деревенское невежество. Если бы кто-то посмел разговаривать со мной в подобной манере, то, не будь я доверенным лицом в важной избирательной кампании, я бы не колеблясь поступил с ним так, как он этого заслуживает. Но я раскусил ваш план. Вы явились сюда, чтобы спровоцировать меня, чтобы газетам тори было о чем написать. Я не дам им такого повода.

Я посмотрел на мистера Догмилла, на собравшихся и снова на Догмилла.

– Вы очень разгорячены, – сказал я спокойно. – Я полагал, мы с вами просто беседовали, но теперь вижу, что вы оскорбляете меня самым грубым образом. Легко говорить о том, что бы вы сделали, если бы могли. Труднее сказать, что вы собираетесь сделать прямо сейчас. Вы сказали, что вызвали бы меня, если бы могли. А я вам скажу, что вы бы меня вызвали, если бы были мужчиной. Если желаете извиниться передо мной, сударь, можете послать ко мне в мои апартаменты на Вайн-стрит. Засим желаю вам хорошего дня и надеюсь, что вы научитесь более учтивым манерам.

Я не обернулся, чтобы увидеть его смятение, но думаю, оно было велико, поскольку услышал, как дама с золотистыми локонами ахнула от изумления, а может быть, от ужаса.

Достигнув определенного успеха в продвижении своих интересов в качестве мистера Эванса, я решил, что настала пора для Бенджамина Уивера заняться расследованием причин собственного краха. Идея Элиаса о том, что я стану появляться в менее привлекательных районах города, показалась мне в относительно безопасной обстановке таверны замечательной. Однако, пробираясь по улицам Уоппинга, я думал, каким же надо было быть глупцом, чтобы отважиться на столь опасную авантюру. Любая группа жаждущих награды негодяев могла схватить меня и затащить в ближайший мировой суд. Правда, чтобы сделать это, они должны были знать меня в лицо и узнать при встрече. Я надеялся, что темнота на улицах и натянутая на глаза шляпа относительно надежно меня защитят, по крайней мере до того момента, когда я буду готов, чтобы меня увидели.

Кроме того, я не имел выбора. Мне предстояли дела, которые были не под силу человеку положения Мэтью Эванса. Поэтому я бодро подошел к нужному дому, постучался и спросил миссис Йейт. Разговаривая с домовладелицей, я низко наклонил голову, но изнуренное создание, у которого едва хватило сил, чтобы повернуть ручку двери, не обратило на это никакого внимания. Она не спросила ни как меня зовут, ни по какому делу я пришел. Она лишь показала наверх, когда я назвал имя женщины. У меня возникло подозрение, что ей было не впервой посылать мужчин в эти комнаты. Может быть, в отсутствие заработка мужа миссис Йейт была вынуждена зарабатывать на жизнь проституцией. Я гадал, как она отреагирует на мое появление. Если бы я мог задать нужные вопросы и уйти, слухи о моем визите быстро бы распространились, а план Элиаса был бы исполнен без риска для моей жизни.

Ступени на лестнице были поломаны и выглядели ненадежными. Повсюду валялись старая одежда, стопки газет или пустые бадьи из-под пива. Я бы не хотел выбираться из этого места в спешке.

Нужная мне дверь находилась на третьей площадке, и, когда я постучался, ее тотчас открыла необыкновенно красивая женщина, маленького роста, но чрезвычайно хорошо сложенная. На ней было свободное платье, которое не могло скрыть ее прелестей. Волосы, выбивающиеся из-под чепца, были необыкновенно светлые, почти белые. Черты округлого лица – тонкие и правильные. Она была больше похожа на куклу, чем на живую женщину.

– Я вас знаю? – спросила она.

У нее был нежный, успокаивающий голос, но он дрожал, когда она говорила. Ее глаза, такого глубокого серого цвета, что казались почти черными, блуждали, словно она боялась посмотреть мне прямо в лицо.

– Прошу вас, позвольте мне войти, и я все объясню, – сказал я в ответ.

Я думал, что потребуются более убедительные аргументы, но, к моему удивлению, она сделала шаг назад и впустила меня внутрь.

В полутемной комнате, освещенной одной лампой, царили беспорядок и грязь. Пахло старым пивом и кислым вином. Еще более едкий запах источала старая, грязная одежда. Спотыкаясь, я прошел к дряхлому стулу, у которого вместо ножек были приделаны палки из разномастной древесины, и сел, повинуясь вялому взмаху ее руки.

– Теперь вы меня узнаете? – спросил я, встав так, чтобы свет от единственной лампы падал мне на лицо.

Она посмотрела на меня и опустилась на старую бочку, приспособленную служить стулом.

– Узнаю, – сказала она. – Теперь узнаю, и меня не удивляет ваш приход. Я знала, что вы должны были прийти.

– Я не убивал вашего мужа, – сказал я, подняв вверх руки, сам не зная зачем. Наверное, чтобы показать, что у меня добрые намерения. – Я не был с ним знаком, и у меня не было никаких причин желать ему вреда.

– Я знаю, – тихо сказала она, смотря в пол. – Я никогда не думала, что это вы. Я была на процессе и все слышала.

– Рад это услышать, потому что я был бы очень огорчен, если бы вы думали, что я виновен. Вы должны знать, что у нас с вами одна цель. Мы оба хотим справедливости для вашего мужа.

– Справедливости нет, – покачала она головой. – Мир неправильно устроен, мистер Уивер. Теперь я это хорошо знаю. Когда-то я думала иначе, но это было глупо. У такой женщины, как я, шанса нет. И у Уолтера его тоже не было. Раньше я думала, что есть. Я думала, судья Роули был добр к Уолтеру, оказав ему такую услугу. Но теперь я вижу, он такой же бесчестный, как мы все.

Я наклонился вперед:

– Не понимаю вас, мадам. Какую услугу оказал Роули вашему мужу?

– Какую услугу? Он спас его от виселицы, вот что он сделал. Всего полтора года назад, сэр, когда Уолтер предстал перед Роули по обвинению в краже табака. Этот Догмилл сказал, что Уолтер взял на два шиллинга, хотя он не делал ничего такого, чего не делали бы все, кто работал на судне. Он собирал золотую пыль, как они называют чайные листья, выпавшие из бочки. Ну, может, раз или два залез туда рукой, так что такого? Так было заведено с незапамятных времен, как он всегда говорил. А потом Догмилл позвал констеблей, и они его увели, а месяц спустя состоялся суд, и ему грозила смертная казнь. Его хотели повесить, да, повесить за понюшку табаку, который он соскреб с палубы судна, стоимостью два шиллинга.

Я заморгал, будто это могло разрешить мое недоумение.

– Роули встал на сторону мистера Йейта?

– Ну да, сэр. Догмилл подослал тысячу свидетелей, говоривших неправду. Они говорили, что Уолтер был плохим человеком, который только хотел воровать и не хотел работать. Но Роули позаботился об Уолтере, как он должен был позаботиться, если по закону, о вас, но он этого не сделал.

Итак, в данном случае Роули отнесся к своим судейским обязанностям более серьезно, чем на моем процессе, но удивительно, что по делу Уолтера Йейта он выступил против представителя вигов, в частности Догмилла, в то время как он выступил против меня именно из-за Догмилла. Означало ли это, что тогда он в меньшей степени зависел от политики, или в преддверии выборов его обязательства перед партией были сильнее, чем его обязательства перед законом?

– Вы не знаете, почему судья отнесся так ко мне?

– Я вообще ничего не знаю. По крайней мере теперь. Когда Уолтера освободили, я подумала, что в мире существует справедливость. У нас тогда были два маленьких сына, и мой муж был на свободе и чист перед законом. Но это длилось недолго. Оба сына умерли, а у новорожденного нет настоящего отца. И все потому, что Уолтера убили, и никому нет дела, кто это сделал.

– Мне есть дело, – сказал я.

– Только потому, что вы хотите спасти свою шкуру. Нет, не возражайте. В этом нет ничего зазорного. Если бы его смерть вас не касалась, отчего бы вам было тревожиться.

Я заглянул в ее угольно-серые глаза:

– Уолтер Йейт спас мне жизнь. Если бы он не проявил отвагу в последние минуты своей жизни, меня бы тоже теперь не было в живых. Для меня найти его убийцу важнее, чем собственная безопасность.

Она вяло кивнула с таким видом, будто ей в сотый раз говорят, что ее муж спас мне жизнь.

Я принял отсутствующее выражение на ее лице за разрешение продолжить расспросы.

– Мистер Йейт говорил вам когда-нибудь, почему, на его взгляд, Догмилл решил наказать за кражу табака именно его? Как вы сами говорите, это делают практически все докеры.

Она засмеялась:

– Да это очевидно, не так ли? Уолтер хотел сплотить людей, чтобы Догмилл не мог их больше обижать. Он хотел заключить мир с Гринбиллом и добиться повышения заработной платы, а Догмилл не мог этого допустить. Я ему говорила, лучше бы он заботился о своей семье, а не о докерах, а он говорил, что обязан выполнить свой долг. Они были ему важнее, чем мы, и вот что он получил. Я так и знала. Есть вещи, которыми должны заниматься большие люди, обычные люди не должны их касаться.

– Вы имеете в виду рабочие объединения?

Она кивнула.

– Он упоминал что-нибудь еще, чем следует заниматься только большим людям? К примеру, вы не заметили, не проявлял ли ваш муж интереса к политическим вопросам?

– Как-то раз он сказал, что мечтает заработать столько денег, чтобы платить налоги и получить право голосовать.

– Он был как-то связан с нынешними выборами?

Она низко наклонила голову, чтобы мне не было видно ее лица.

– Я об этом не слышала.

Я помолчал, пытаясь собраться с мыслями.

– Вы не знаете, что стало с его группировкой после его смерти? Докеры присоединились к Гринбиллу или нашли себе нового вожака?

Миссис Йейт снова подняла голову, и даже в полумраке, царившем в комнате, было видно, как ее лицо залилось краской. Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но не успела.

– Они никогда не присоединятся к Гринбиллу, – воскликнул мужчина, отвечая вместо нее, – потому что у них новый вожак.

Я чуть не подскочил. В темном дверном проеме, освещаемом светом дешевой сальной свечи, падающим на него сзади, стоял высокий человек крепкого телосложения. Я почти сразу узнал в нем Джона Литтлтона, который теперь выглядел гораздо увереннее, чем на кухне Аффорда.

Я приподнялся и приветствовал его поклоном.

Он кивнул.

– Будьте уверены, – сказал он весьма беспечно, – ребята Йейта выстоят и против Гринбилла, и против Догмилла тоже.

– И чьи они теперь, эти ребята?

Он самоуверенно засмеялся:

– Как – чьи? Литтлтона. Кроме того, Литтлтону теперь принадлежит кое-что еще из того, что раньше принадлежало Йейту. – Он весело мне подмигнул. Не важно, как он стал вожаком группировки докеров, но это сделало его новым человеком.

Миссис Йейт встретилась со мной взглядом, в котором был немой призыв к пониманию. Я попытался придать своему лицу выражение сочувствия, но, боюсь, на нем отразилось лишь равнодушие.

– Пойди в другую комнату, милая, – сказал Литтлтон вдове. – Ребенок заворочался, ему нужна мама.

Она кивнула и вышла, тихо закрыв за собой дверь.

– Рад вас видеть в добром здравии, – сказал Литтлтон, усаживаясь.

Позади него я заметил ряды плетеных клеток, которые предназначались, насколько я мог рассмотреть в полумраке, для крыс. Я вспомнил, что Литтлтон говорил, как зарабатывает ловлей крыс. Теперь я понял, что он использует простую уловку: запускает своих крыс в дом и нанимается их изловить, что умелый человек легко делает с помощью одного свиста. Так, вылавливая одних и тех же крыс по десятку раз, можно совсем неплохо заработать.

– Рад видеть вас таким процветающим, – сухо сказал я.

– Так и есть, – сказал он. – Найдутся люди, которые будут считать, что я поступил жестоко, заняв место Уолтера Йейта как вожака его группировки и рядом с его хорошенькой женой. Но кто-то должен был вмешаться. Видите ли, я не мог допустить, чтобы докеров прибрал к рукам Гринбилл-Билли. Разве Йейту такое понравилось бы? Вряд ли. А как я мог допустить, чтобы какая-нибудь грубая скотина прибрала к рукам Анну?

– Вы удивительно великодушны, – сказал я сухо.

– Я вижу, какие мысли вертятся в вашей хитрой еврейской башке, Уивер. Вы думаете, я помог избавиться от Йейта, чтобы получить эту женщину и занять его место, что я пройдоха, который ни перед чем не остановится, чтобы получить то, что ему не принадлежит. Но вы были там и знаете, что это неправда. Я ничего не имел против Йейта, но мне всегда нравилась его жена. А чтобы стать вожаком группировки, я никогда даже не помышлял, пока ребята сами не попросили меня об этом. И правильно сделали. Мы сидели в одном кабачке в доках и обсуждали, что делать дальше. Один парень встал и предложил, не испытать ли нам судьбу и не объединиться ли с Гринбиллом. Но его побили, вот что я вам скажу. Потом встал другой и сказал, что я должен стать их вожаком, что из всех один только Джон Литтлтон знает кое-что о рабочих объединениях. Скажу вам, Уивер, я прослезился.

– Звучит очень трогательно.

– Вы можете насмехаться, если хотите, но это на самом деле было очень трогательно. Думаете, мне было легко? Меня однажды чуть до смерти не забили за то, что я стоял во главе рабочего объединения, и я поклялся никогда больше этого не делать. Единственное, чего я хотел, – это заработать несколько шиллингов, чтобы купить себе ужин да кружку пива. Но это сильнее меня. И если на этот раз меня забьют до смерти, так тому и быть. Вот что я решил. Поэтому можете забыть о своих подозрениях.

– Я не говорил, что подозреваю вас в чем-то.

– А я бы подозревал на вашем месте, – сказал он с дьявольской улыбкой. – Я бы подумал, что этому чертову жеребцу нужны девка и бабки. Но думать так не надо, потому что я не имею никакого отношения к тому, что случилось с беднягой Йейтом, упокой Господь его душу.

– Кстати, не знаете случайно, кто это сделал?

– Конечно знаю, черт его побери! Деннис Догмилл, кто же еще? Пока Гринбилл стоит в сторонке и посмеивается, так как у его группировки больше шансов получить работу, или, по крайней мере, он так думает. Но, обещаю, пройдет совсем мало времени, и эти двое сцепятся. Догмилл сделает с Гринбиллом то же самое, что с Йейтом. Это только вопрос времени.

– Допустим, это Догмилл убил Йейта. Вряд ли ведь он сам явился в доки и ударил Йейта металлической трубой. Кто это сделал?

– Я бы не стал отвергать такой вариант. Очень даже может быть, что это его рук дело, хотя ничего об этом не слышал.

– А что этот Гринбилл? Мог он сговориться с Догмиллом?

Литтлтон прыснул со смеху.

– Это вряд ли, мой друг. Они оба рады-радешеньки, что Йейт мертв, но сговориться об исполнении такого гнусного дела – это вряд ли. Кстати, я вот подумал, что-то ничего не слышно о Гринбилле за последнюю пару недель.

– Может, он скрывается?

– Очень может быть.

– А где он может скрываться?

– Да где угодно. В любом подвале или на любом чердаке. Если есть кому приносить еду и выпивку, так ему и не надо показываться, так?

– Но если он неповинен в смерти Йейта, почему он боится показываться?

– А кто его знает, может быть, повинен, а может быть, нет. А может, дело вообще в другом. Я лично думаю, он боится, что с ним будет то же, что с Йейтом. Может, он думает, Догмилл хочет разделаться с ними обоими, тогда с группировками будет покончено.

– Полагаю, мне стоит его поискать. Если он подозревает, что Догмилл хочет с ним разделаться, у него должны быть на то причины. Нет идей, где мне начать поиски?

– Ну, можно попробовать поспрашивать в «Гусе и колесе». Там собираются ребята Гринбилла. Хотя они вряд ли что скажут, если он не хочет, чтобы его нашли. А вот что они охотно сделают, это дадут вам по голове и отведут к мировому судье, чтобы получить вознаграждение. Но вы знаете, на что идете.

– Знаю.

– Ну а если я что узнаю о Гринбилле, дам вам знать. Как с вами связаться?

Я засмеялся:

– Я сам найду вас через какое-то время. Тогда и расскажете новости.

Он тоже засмеялся:

– Вы можете мне доверять больше, чем думаете.

Я кивнул, но если бы верил в подобные слова, то меня давно бы уже не было на свете.