Ничего хорошего, что судьба меня постоянно сводила с таким человеком, как Джон Литтлтон, но я пришел к заключению, что ничего другого не оставалось, как обратиться к нему еще раз. Я написал ему записку и предложил встретиться в таверне на Брод-стрит в Уоппинге. Я отправился туда в собственной одежде, так как Литтлтон ничего не знал о Мэтью Эвансе, и я полагал, что так будет безопаснее. Он уже доказал, что готов помочь мне по-своему, но никогда не известно, в каком случае просьба может оказаться слишком трудной или вызвать слишком большое искушение.

Литтлтон выразил готовность встретиться со мной. Появление соперников на политической арене совершенно сбило его с толку. Его люди не знали, как на это реагировать, но многие считали, что если ребята Гринбилла бунтуют, это должно быть выгодно и что Литтлтон должен обеспечить их долю добычи.

– Стоит полная неразбериха, – сказал он мне, жадно поглощая пиво, словно весь день мучился жаждой. Под левым ухом у него был синяк, и я подумал, не подрался ли он, например, со своими ребятами.

– Что вам известно? Что все это значит?

– Что все это значит? – повторил он. – А вы как думаете, что это значит? Догмилл им заплатил, чтобы они устроили бунт против Мелбери. Дело яснее ясного.

– Но почему Гринбилл взял деньги у Догмилла? Разве он не хочет, чтобы Хертком лишился места, а Догмилл – власти?

– Вы размышляете как политик. В этом ваша беда. А нужно размышлять как докер. Им предложили денег, одного этого достаточно, но им предложили деньги, чтобы устроить беспорядки, а это еще лучше. Что же до того, правильно это или неправильно, то это не имеет никакого значения. Все просто. Гринбилл пошел и сказал своим людям, что если Мелбери выберут, это уничтожит Догмилла, а если Догмилл будет уничтожен, у них не будет никакой работы по весне. Все просто. Они должны встать на сторону своего хозяина, так как единственное, что может быть еще хуже, чем быть у него под каблуком, – это не иметь хозяина вовсе.

– И Гринбилл в это верит? Он верит, что если Догмилл не станет привозить табак, никто другой этого не будет делать?

– Единственное, что я точно знаю, – он верит в серебро, которое дал ему Догмилл, чтобы он рассказал эту историю. Если подумать, это лишь очередные слова. Это как разгрузка судна, работа, за которую Догмилл платит Гринбиллу, а Гринбилл платит своим парням. Привычная схема, за исключением того, что неожиданно свалилась работа зимой.

– Как долго они будут бунтовать?

– Думаю, еще несколько дней. Хертком и Догмилл не смогут дольше удерживать солдат. Тем временем я связался с мистером Мелбери и сказал, что у него есть выход.

– Вы собираетесь послать своих ребят драться с парнями Гринбилла?

– К этому давно шло. Почему бы не дать им волю сейчас.

Я ничего не мог поделать. Я знал, что это случится. Хотел ли я, чтобы беспорядки продолжались или чтобы они прекратились? Хотел ли я, чтобы Мелбери, человек, которого я ненавидел как соперника, праздновал победу? Конечно, он исправит многие вещи. Конечно, я мог рассчитывать, что он восстановит мое доброе имя в случае избрания. Но я не мог не испытывать удовольствие оттого, что его избиратели попрятались по домам и боятся приходить на избирательный участок. Он был слишком самонадеян. Он завладел тем, что ему не принадлежало, и теперь познает вкус поражения.

Однако мои мысли о мщении были прерваны домовладелицей, миссис Сирс, которая пришла сообщить с очень неодобрительным видом, что меня хочет видеть молодая особа. Я был в совершенном восторге, увидев, как в комнату вошла мисс Догмилл.

Я встал, чтобы поприветствовать ее.

– Я, как никогда, рад вас видеть, мисс Догмилл.

Она закрыла за собой дверь чуть не перед самым носом миссис Сирс.

– Полагаю, я достойна вашей радости, ибо у вас нет более преданного друга, сударь. – Она села, не дожидаясь моего приглашения. В моем исполнении это выглядело недружелюбно и вызывающе, но ее делало живой и беззаботной. – Я принесла нечто, что вас заинтересует. – И она положила на стол пачку писем.

Я взял одно письмо в руки и изучил его. Оно было запечатано и адресовано джентльмену в Йорке.

– Что это должно означать?

– Это письма, мистер Уивер, четыре письма, которые написал мой брат. Они адресованы джентльменам, которые, как он знает, долгое время жили на Ямайке. Лично с ними он незнаком. В письмах он их спрашивает, знают ли они Мэтью Эванса, который выращивает табак и любит соблазнять чужих сестер.

– И вы их украли для меня, – сказал я.

– Я подумала, что будет лучше, если они окажутся у вас в руках.

– Я полагаю, вы правы. Но если ответа не будет, ваш брат огорчится и напишет снова.

– Это зависит от того, как долго они останутся без ответа. Вы ведь не собираетесь вечно быть Мэтью Эвансом?

– Я нахожу в этом много преимуществ, – сказал я.

– Гм… Надо сказать, я тоже. В любом случае, если ваш маскарад затянется, вы можете попробовать написать ответы сами. Сомневаюсь, что Денни знаком с кем-либо из этих людей достаточно хорошо, чтобы узнать их по почерку. Мне кажется, он их даже не видел ни разу. Вы можете написать ему то, чего он слышать не хочет, а именно, что Мэтью Эванс уважаемый джентльмен, плантатор, который недавно уехал в Англию.

Я поаплодировал ее предложению, хотя мне на ум пришла идея получше. Но об этом чуть позже. Я встал и положил письма на письменный стол.

– Спасибо вам, – сказал я, – они спасли мне жизнь.

– Тогда вы должны мне кое-что взамен, – сказала она, вставая. – Вы должны меня поцеловать.

– Я уплачу этот долг с большим удовольствием.

Я подошел, чтобы обнять ее, но она меня отстранила:

– Мы здесь одни, и никто не нарушит нашего уединения. Нас ничто не сдерживает, кроме наших собственных желаний.

– Я тоже так думаю.

– Тогда я должна вам кое-что сказать. Я знаю, что вы человек чести, поэтому хочу, чтобы между нами не было недопонимания. Мы нравимся друг другу. Мы, насколько я понимаю, даже испытываем друг к другу чувство, которое обычно называют любовью. Но вы не будете просить меня выйти за вас замуж. Ни под влиянием любви, ни под влиянием того, что вы можете счесть своим долгом. Я не хочу выходить замуж ни за вас, ни за кого-либо другого.

– Неужели? – спросил я. – Никогда?

– Не буду столь глупа, чтобы говорить «никогда», но сейчас, по крайней мере, не хочу. Я просто хотела, чтобы вы не поняли меня превратно или не считали себя обязанным, отчего нам обоим было бы неловко.

– Для женщины из такой семьи было бы против правил выйти за человека моего положения, – сказал я с горечью, которой не ощущал.

– Это действительно так, – сказала она дружелюбно, – хотя знайте: никакие правила не заставят меня поступить против моего сердца. Если бы я захотела выйти замуж, трудно найти что-то более приятное, чем скандал по поводу свадьбы с евреем, чья профессия – ловить воров. Однако в ближайшее время я совершенно не планирую связывать себя брачными узами.

– Тогда не буду заставлять вас что-то делать против вашего желания, – сказал я.

– Кроме того, – улыбнулась она, – я не хочу выходить замуж за человека, который влюблен в жену Гриффина Мелбери. Не смотрите так на меня, сударь. Я знаю, кто она, и я видела, какое у вас было лицо, когда вы с ней танцевали.

Я отпрянул от нее:

– Мои чувства не имеют никакого значения, так как ее сердце несвободно.

– Да, я знаю. И это очень огорчительно. Но мое сердце свободно, и вы можете его занять, если пожелаете.

На этом я опущу занавес и не стану описывать ритуалов Купидона, поскольку это слишком деликатное дело и полностью зависит от воображения читателя.

Часы, проведенные с мисс Догмилл, были восхитительны и пролетели слишком быстро. После того, как она покинула мои комнаты, столкнувшись с недовольными взглядами миссис Сирс, я остался один в мрачном настроении. Я должен был испытывать радость. Эта красивая женщина была готова стать мне самым близким другом. Мне не надо было больше притворяться перед ней. И она не хотела от меня ничего, кроме моего времени и моего общества. Естественно, она не была первой девушкой, чье общество доставляло мне удовольствие после того, как Мелбери увел у меня Мириам, но она, безусловно, была самой приятной. Мне не нравилось, что я был вынужден делить свои чувства. Возможно, мне казалось, что, испытывая столь сильную привязанность к мисс Догмилл, я предал свою безнадежную любовь. Возможно, мне было жаль, что боль притупляется. Долгое время это было единственным, что у меня оставалось от Мириам. Мне было досадно, что это проходит.

Мои размышления были вновь прерваны миссис Сирс, сообщившей, что внизу дожидается мальчик, который принес записку. Он отказывается уходить, пока я не прочту ее. Я в нетерпении раскрыл письмо.

Эванс!

Я попал в затруднительное положение, и мне срочно требуется ваша помощь. Следуйте за мальчиком и не теряйте времени, иначе все рухнет. Исход выборов и судьба всего королевства в ваших руках.

Остаюсь преданным и пр.

Мелбери

Узнав о неприятностях Мелбери, я обрадовался и тут же ощутил угрызения совести, ведь этот человек считал меня своим другом. Тем не менее я напомнил себе лишний раз, что он считал своим другом не меня, а вымышленный персонаж по имени Мэтью Эванс. Он представления не имел о том, кто я, а если бы имел, то не обратился бы ко мне за помощью. Вполне возможно, что Мелбери возмутится, когда узнает, что я его обманул, и откажется мне помочь.

Я последовал за мальчиком в старый дом вблизи Мур-Филдз-стрит в Шордитче, где у дверей меня встретил не кто иной, как сборщик долгов Титус Миллер.

– А, мистер Эванс, – сказал он. – Мистер Мелбери сказал, что вы человек, на которого он может положиться, и похоже, это так и есть. Не сомневаюсь, мистер Мелбери обрадуется вашему приходу.

– Что это значит? – спросил я.

– А вы что, не видите? – спросил он. – Это касается большинства вещей, знаете ли. Большинство вещей не сложнее того, чем кажутся. Мистер Мелбери не проявил благоразумия и не придал значения некоторым своим долгам, которые я купил, поэтому я настоял, чтобы он посидел здесь немного и поразмышлял над тем, как может сказаться его несговорчивость на его шансах занять место в парламенте. Завтра, если он не проявит большего благоразумия, у меня не будет другого выхода, как отправить его в Кинге-Бенч. Это тюрьма, куда обычно помещают людей, которые отказываются выполнять свои обязательства.

Так вот в чем была причина бедственного положения Мелбери. Его посадили в дом предварительного заключения, где он пробудет двадцать четыре часа, если ему не удастся уговорить кого-то заплатить его долги. Естественно, он решил, что таким человеком может быть богатый плантатор с Ямайки.

Я всегда терпеть не мог дома предварительного заключения должников. Однако должен признаться, один или два раза мне привелось близко ознакомиться с тем, как они устроены. Мне представляется постыдным, что в нашей британской системе правосудия человека могут схватить на улице и удерживать против его воли целый день, прежде чем он предстанет перед судом. В течение этого дня он должен есть, пить и спать и за все это должен платить хозяину долгового дома, причем во много раз дороже, чем это обычно обходится. Если ужин в ближайшей харчевне обошелся бы ему в несколько пенсов, то в доме предварительного заключения тот будет стоить шиллинг или даже два. Таким образом, люди, наделавшие много долгов и пойманные, оказывались в еще больших долгах, чем прежде.

Я настоял, чтобы Миллер тотчас отвел меня к Мелбери, и мы пошли через дом, загроможденный старой мебелью, свернутыми коврами в углах, ящиками и сундуками. Это были вещи, в обмен на которые люди получали свободу.

Миллер провел меня вверх по лестнице, потом по коридору и снова вверх по лестнице. Затем он отцепил от крючка у себя на кафтане весьма увесистую связку ключей и довольно быстро нашел нужный.

Дверь скрипела, как ворота каземата, но комната оказалась вполне сносной. Она не была тесной, и в ней имелось несколько стульев, письменный стол (для человека, содержащегося в доме предварительного заключения, нет ничего более важного, чем писать письма друзьям, у которых водятся деньги) и довольно удобная на вид кровать.

Именно на ней я увидел Мелбери. Он лежал, вытянувшись во весь рост, и выглядел спокойным.

– А, Эванс. Спасибо, что пришли. – Он спрыгнул с кровати с грациозностью канатоходца и тепло пожал мне руку. – Миллер весь день заставлял меня писать письма, но я отправил только одно. Если человек не знает, к кому обратиться в трудную минуту, то он действительно беден.

Я хотел было сказать, что человек, который не знает, как выбраться из долговой тюрьмы, более подходит под определение бедного, но попридержал язык. Я также ничего не сказал о чести быть единственным человеком, к которому он обратился за помощью.

– Я пришел сразу, как получил вашу записку, – сказал я.

– Мне по душе пунктуальные люди, – сказал Миллер.

– О, оставьте нас одних, пожалуйста, – резко сказал Мелбери.

– Не вижу причин вести себя грубо, – заметил Миллер, явно обиженный. – Мы все здесь джентльмены.

– Я не намерен слушать, кого вы считаете джентльменом, а кого – нет. Идите прочь.

– Вы недоброжелательны, сэр, – сказал ему Миллер. – Очень недоброжелательны. – Потом он вышел, закрыв за собой дверь.

– Хотел бы я, чтобы этого мерзавца выпороли хлыстом, – сказал мне Мелбери. – Проходите, Эванс, садитесь и выпейте этого мерзкого портвейна, который он прислал. Ему должно быть стыдно предлагать такую дрянь за такие деньги, но все же это лучше, чем ничего.

У меня не было особого желания пить вино, получившее столь низкую оценку, но все же я составил ему компанию. Мы устроились подле камина, и Мелбери улыбнулся так, словно мы были в клубе или у него дома.

– Ну, – сказал он после долгого неловкого молчания, – как видите, я здесь застрял, и нужно, чтобы кто-то вытащил меня отсюда. Поскольку вы неоднократно уверяли меня, что хотите сделать что-нибудь полезное для тори на этих выборах, я, естественно, остановил свой выбор на вас. Нисколько не сомневаюсь: газеты вигов раздуют этот инцидент. Я совершенно уверен, что это Догмилл подговорил Миллера на подобные неблаговидные действия. Не то чтобы такой мерзавец, как Миллер, нуждался в подстрекательстве, но я чувствую здесь преступный сговор, которому можно противостоять только с помощью силы, уверяю вас. Однако, прежде всего, мы не можем себе позволить дать газетам вигов такой скандальный повод, как долговая тюрьма. Надеюсь, вы со мной согласны.

– В общем смысле, конечно, – сказал я с кислой улыбкой. – Но хотелось бы знать точнее, сколько будет стоить замять скандал.

– О, – он махнул рукой, – пустяки. Сущие пустяки. Сумма настолько мала, что мне даже неудобно вам говорить. Уверен, такой джентльмен, как вы, тратит в год вдвое больше, к примеру, на охоту. Кстати, вы, вероятно, любите стрелять. После выборов вы обязательно должны приехать ко мне в поместье в Девоншире. Там заменательные места для охоты, и многие видные члены нашей партии собираются приехать.

– Благодарю за приглашение, – сказал я, – но я бы хотел знать, какую сумму вы просите.

– Посмотрите, каким серьезным вы стали. Можно подумать, я прошу вас заложить ваше поместье. Поверьте, речь идет о мизерной сумме. Совершенно мизерной.

– Мистер Мелбери, соблаговолите назвать сумму.

– Конечно, конечно. Долг составляет двести пятьдесят фунтов, и только, не считая, естественно, мелких расходов на мое проживание здесь. Речь идет о нескольких бутылках вина и еде. Бумага и чернила тоже здесь дороги, что я считаю нелепым. Я полагаю, всего понадобится двести шестьдесят фунтов.

Я не мог поверить, что он с такой легкостью говорит о подобных суммах. Двести шестьдесят фунтов были серьезной суммой даже для Мэтью Эванса. Она составляла более четверти его вымышленного годового дохода. Для Бенджамина Уивера она означала потерю большей части денег, изъятых в доме судьи Роули. Я не представлял, как заплатить такую сумму, хотя понимал, что отказ будет означать серьезное поражение.

– Если я могу позволить себе быть откровенным, мистер Мелбери, мне говорили, что у вашей жены большое состояние.

– Вы намекаете на то, что она еврейка, сударь? – резко спросил он. – Вы на это намекаете? Что раз я женился на еврейке, то не нуждаюсь в деньгах?

– Нет, я не это имел в виду. Я только хотел сказать, что слышал – она вышла за вас замуж, имея большое состояние.

– Все полагают, что раз она еврейка, у нее должны быть деньги. Должен вам сказать, моя жизнь – не спектакль «Венецианский купец», где жене нужно лишь стащить у отца мешки с деньгами, и все будет хорошо. К сожалению, сударь, в жизни все сложнее, чем в театре.

– Я ничего не говорил о богатых отцах с мешками денег.

– Очень хорошо, – сказал он, беря меня за руку. – Простите, я погорячился. Я знаю, вы не хотели ничего дурного. Вы хороший человек, Эванс, очень хороший человек. И я уверен, понимаете, что мужчина не может хвататься за юбки жены всякий раз, когда ему грозит опасность. Что это тогда за жизнь?

Означало ли это, что я должен был отдать Мелбери все до последнего пенни, дабы избавить его от необходимости просить денег у своей жены? Эта мысль привела меня в ярость. Естественно, мне также не доставляла радости мысль, что он потратит небольшое состояние Мириам на уплату своих долгов, в то время как сам безрассудно тратил деньги на игру.

– Мне кажется, узы брака должны смягчать мужскую щепетильность.

– Слова холостяка. – Он засмеялся. – Когда-нибудь вы сами женитесь, тогда узнаете, что все гораздо сложнее, чем вам кажется. А сейчас что скажете, Эванс? Вы поможете победить вигов или нет?

Что я мог сказать?

– Конечно.

– Великолепно. Тогда надо найти Миллера и дать ему хорошего пинка.

Поскольку мы были закрыты снаружи, то нашли Миллера лишь после того, как поколотили в дверь. Мелбери с ликованием сообщил, что я подпишу вексель, а он вернется и заставит Миллера ответить за свою грубость после того, как закончатся выборы.

– Я не могу согласиться с тем, что вы называете мое поведение грубостью, – сказал Миллер. – Разве это грубо – требовать то, что принадлежит вам. А вот отказываться заплатить то, что должен, – это недобропорядочно. Но не будем больше об этом. Что касается подписи векселей, боюсь, это не пройдет. Вы видите, куда мистера Мелбери привел вексель, который он когда-то с легкостью подписал, а деньги так и не были уплачены. Мне, мистер Эванс, нужно что-то более существенное, чем ничего не значащий листок бумаги. Вот какой урок извлекла нация из краха «Компании южных морей»: обещание, написанное на бумаге, это одно, а выполнение этого обещания – совершенное другое.

– «Компанией южных морей» управляет кучка бесчестных вигов, которые не выполняют своих обещаний, – пробормотал Мелбери, явно расстроенный, что его сравнивают с директорами этой компании.

– Виги или тори, мне все равно, – сказал Миллер. – Если человек настолько недобропорядочен, что не держит своего слова, меня не волнует, к какой партии он принадлежит. А в данный момент меня лишь волнует, как я получу деньги от мистера Эванса.

Надо признать, тревога Миллера не была лишена оснований, поскольку я не собирался давать никакого векселя этому прохвосту. Так как я не был, откровенно говоря, никаким Мэтью Эвансом, подписывать вексель от его имени было бы подлогом, то есть преступлением, за которое я мог бы поплатиться жизнью. Я от души надеялся быть оправданным по делу о смерти Йейта. Что касается телесного вреда, нанесенного мистеру Роули, я полагал, что меня простят, как человека, действовавшего сгоряча и в отношении которого была допущена большая несправедливость по сравнению с тем, что совершил он. Но если бы я стал раздавать фальшивые векселя налево и направо, это было бы совершенно иное дело. Кроме того, меня могли бы обвинить в том, что я не пожелал помочь человеку, женившемуся на женщине, которую я любил.

Я прочистил горло и обратился к Миллеру:

– Вы ведь не ожидаете, что я имею при себе такую большую сумму?

– Хотелось бы надеяться, что она у вас есть. Я просто мечтаю об этом. Но что касается моих ожиданий, тут вы, безусловно, правы. Было бы странно, если бы человек носил с собой такие большие деньги без особой причины. Поэтому, я надеюсь, вы позволите мне нанести вам визит домой, скажем, через пять дней и попросить у вас сумму, которая здесь прозвучала.

– Превосходная идея, – сказал Мелбери.

Я кивнул в знак согласия. Привыкнув, что всецело завишу от успеха Мелбери на выборах, я был готов ради него на любой риск.

– Надеюсь, это превосходная идея, – сказал Миллер. – Я страстно надеюсь на это, ибо, если мистер Эванс не сможет заплатить, как мы договорились, мне придется начать все сначала, мистер Мелбери. Учитывая нынешние обстоятельства, вы не можете спрятаться у себя дома или уехать из города. Вы должны оставаться в городе и быть на виду, а следовательно, вы беззащитны. Надеюсь, вы не будете испытывать мое терпение и затевать какие-нибудь недобропорядочные игры.

– Мне хотелось бы поиграть в игру с вашей головой, Миллер. Мне хотелось бы поиграть в игру с вашей головой и с большой дубиной. Что касается вашего терпения, его я оставлю в покое.

– Это все, что я у вас прошу. Кроме этого, прошу вас не быть таким недоброжелательным.

Мелбери вел себя так, словно выпорхнул из своего любимого борделя, а не был вызволен на свободу из долговой тюрьмы человеком, с которым был едва знаком. Он взял экипаж и пригласил меня составить ему компанию.

– Надеюсь, у вас нет никаких срочных дел. Вы располагаете временем?

– Полагаю, да, – сказал я, думая лишь о предстоящем визите Титуса Миллера и как он скажется на моих финансах.

– Очень хорошо, – сказал он, – потому что есть одно место, которое я хотел бы посетить.

Место оказалось таверной «Фиговое дерево» в западной части города, в Мэрилебоун. Я уже следил за политическими событиями на протяжении нескольких недель, но даже если бы не следил, все равно понял бы, что это было местом встреч самых ярых сторонников вигов.

– Что нас привело в подобное место?

– Деннис Догмилл, – сказал он.

– Вы полагаете, разумно встречаться с ним в самом сердце его оплота?

– Я все меньше придаю значение разумному и все больше отдаю предпочтение смелому. Вы полагаете, это простое совпадение, что кучка головорезов обрушивается на избирательный участок с целью запугать всех свободолюбивых избирателей и в то же самое время этот мерзавец Миллер терзает меня с новой силой? Я вас уверяю, Догмилл и Хертком почувствовали запах своего поражения и он им не понравился. Теперь они хотят бросить наши тела в костер, принося жертву своим богам, но я этого не потерплю, о чем скажу им сам публично, в присутствии всех желающих.

– Все это очень хорошо, – сказал, – но должен снова вас спросить, разумно ли это?

– Как это может быть неразумно, когда рядом со мной мой самый отважный друг? Вигов уже проучили однажды, причем пренеприятным образом, и они знают, что с Мэтью Эвансом шутки плохи. Полагаю, сегодня самое время повторить урок.

Похоже, Мелбери решил, что приобрел в моем лице сразу банкира и оруженосца, и желает, чтобы я, как швейцарский гвардеец, бросался защищать его от опасностей, которые он сам навлекает на свою голову. Я был не в восторге от моей новой роли, но не стал просить остановить экипаж или уговаривать поменять планы.

Мы остановились у таверны, где собралась большая толпа. Собравшиеся не были людьми из низших слоев общества, которые начали беспорядки на избирательных участках. Это были уважаемые представители среднего класса: лавочники и клерки, юристы средней руки. Они не были похожи на людей, способных прибегнуть к насилию, и я с облегчением вздохнул. Я вздохнул с облегчением еще раз, увидев, что все они ждут, дабы войти в таверну. Я решил, что у Мелбери не хватит терпения дожидаться в очереди в течение нескольких часов, чтобы сказать несколько неприятных слов людям, которым было на него наплевать. Однако вскоре стало ясно, что я недооценил его решимость. Он подошел к толпе и громко объявил, что нам нужно пройти, и уверенность, с которой он это сказал, сделала свое дело. Ошеломленная и недовольная толпа расступилась. Люди раздраженно ворчали, но, не обращая на это внимания, мы прошли.

Внутри стоял пир горой. На открытом огне жарился барашек, при каждом повороте вертела от него отрезался кусок и клался на тарелку, за которой тянулось сотни жадных рук. В воздухе пахло жареным мясом, табаком и вином, пролитым на пол и образовавшим липкие лужицы. Центр таверны был освобожден от столов, и люди, которые не стремились к баранине, как голодные арестанты, собрались там кружком. Некоторые одобрительно вскрикивали, некоторые стонали и в ужасе хватались за головы.

Мелбери подтолкнул меня локтем.

– Он там, – сказал он, указывая на круг.

Он обошел вокруг, пока не нашел место, откуда, по его мнению, было удобнее всего пробраться сквозь плотную толпу. Мы были на полпути, когда я увидел зрелище, так поразившее собравшихся. Пара боевых петухов, один черный с редкими белыми перьями, другой белый с красными и коричневыми, кружились друг вокруг друга с воинственным видом. Черный двигался медленно, я увидел, что перья у него мокрые и слипшиеся. Из-за его окраски и тусклого света я не сразу понял, что они намокли от его собственной крови.

Черный петух попятился и наскочил на белого, но было видно, что его силы на исходе. Более сильный петух, не обращая внимания на небольшое ранение, легко отразил атаку и, воспользовавшись тем, что раненый соперник потерял равновесие, покружился и наскочил на беднягу. Только тогда я увидел, что к когтям петухов прикреплены лезвия, значительно усугублявшие ущерб, который могло бы нанести их природное оружие. Белый петух нанес своему сопернику удар, поставивший точку в поединке. Черный петух упал на бок и не шевелился.

Толпа завопила, и люди начали отдавать друг другу монеты. Через короткое время гам стих настолько, что кто-то рискнул заговорить. Говорящего было почти не слышно, и я не сразу понял, что это голос Денниса Догмилла.

– Через час, для вашего развлечения, мы покажем еще один матч, – объявил он. – А сейчас в утешение тем, кто поставил не на того петуха, могу сообщить, что потерпевший поражение петух был членом партии тори. Кроме того, в курятнике поговаривают, что он питал симпатии к якобитам. У нас есть и другие причины радоваться. Мы лидируем в гонке, и скоро нас ждет окончательная победа вигов и их свобод и поражение тори и их абсолютизма.

Толпа ответила на это заявление дружным смехом и стала рассеиваться. Некоторые устремились к баранине, которой по-прежнему было вдоволь на вертеле, другие к бочкам с дешевым бесплатным вином. Однако Гриффин Мелбери, безусловно, знал, что делать. Он смело направился к Деннису Догмиллу и Альберту Херткому.

– Достаточно ли ваши избиратели получили удовольствия от кровавого представления, или вы намерены продолжать использовать чернь, чтобы сделать из британских свобод посмешище?

– Вряд ли можно назвать посмешищем, когда те, кто не имеет права голоса, получают возможность выразить свое мнение собственными средствами, – сказал Хертком. – Полагаю, есть люди, которых больше устраивает, как поступают французы. Там солдаты бьют каждого, кто осмелится сказать что-нибудь лишнее.

– Не собираюсь слушать подобные небылицы, – сказал Мелбери. – Вы должны понимать, что, если ваши головорезы не утихомирятся, палата общин вынуждена будет отменить результаты выборов.

– Может быть, – сказал Догмилл, – но, поскольку есть все основания полагать, что виги получат значительный перевес голосов, а разрыв будет только увеличиваться, я даже не сомневаюсь, к какому заключению придет этот важный орган власти.

Взвешенность его слов, легкость, с которой они произносились, и уверенность в победе, которую они выражали, невзирая на тот факт, что в данное время лидировал кандидат тори, лишь еще больше распалили Мелбери.

– Вы мерзкий мошенник, Догмилл! Вы что думаете, Вестминстер – это карманный округ, который можно отдать, кому пожелаете, только потому, что у вас денег куры не клюют? Думаю, скоро вы узнаете, что британские свободы – опасный зверь, если его выпустить из клетки.

– Прошу прощения, – сказал Догмилл, – но я не позволю ни вам, ни кому другому говорить со мной в подобном тоне.

– Если вы считаете себя уязвленным, я к вашим услугам.

– Мистер Догмилл не считает позволительным защищать свою честь, пока проходят выборы, – сказал я. – Полагаю, это объясняется тем, что избиратели вигов не относятся с уважением к человеку, который ценит свое имя и свою репутацию. Я обнаружил, что если задеть мистера Догмилла за живое, он выйдет из себя и набросится на вас с кулаками, но никогда не сделает того, что приличествует человеку чести.

– Не думайте, что я про вас забыл, Эванс, – сказал он мне. – Будьте уверены: когда закончатся выборы, вы узнаете разницу между человеком, которого можно оскорблять, и решительным человеком.

– Вы меня неправильно поняли, – сказал я, – я не подвергаю сомнению вашу решительность. Человек, способный убедить людей, которых он обирает, выступить против человека, который может изменить их долю к лучшему, должен, я думаю, обладать немалой решительностью.

– Что? Вы о докерах? – Он засмеялся. – Благодарю вас за комплимент, но я не имею никакого отношения к их поведению. Вероятно, будучи новичком, Эванс, вы не понимаете особенностей жизни на нашем острове. Чернь будет любить человека, которому служит, пока он платит, и чем меньше он платит, тем больше она его будет любить. Мы можем говорить о британских свободах, но правда заключается в том, что черни нравится чувствовать бич на спине и сапог на заднице. Я не понуждал их выступать в свою поддержку. Они поступили так, как посчитали правильным, в меру своего ограниченного понимания.

– Эти ребята хорошие виги, – сказал Хертком, – и никакая агитация не сделает их тори.

– Никакие они не виги, и им вовсе не нравится, когда их топчут, – сказал я. – Вы играете в опасную игру с их свободой.

Догмилл подошел ко мне ближе.

– Вы любите рассуждать о свободе, – сказал он. – Расскажите нам о свободе африканцев, которых вы превратили в рабов и заставили работать на плантациях у себя на Ямайке. О каких свободах могут говорить они? Скажите нам, мистер Эванс, как вы цените униженных работников на своей плантации.

Я не знал, что сказать, так как никогда раньше не задумывался об этом аспекте жизни моего вымышленного персонажа, и хотя доводы в защиту рабства можно было легко найти в прессе, я не мог повторить ни одного из них, не чувствуя себя при этом глупо. Думаю, если бы порепетировать, я смог бы предложить какой-нибудь остроумный довод в защиту практики, которую, сказать по правде, ни один честный человек одобрять не может. Но было бы лучше защищать все несправедливости, существующие в мире, чем стоять, как я, растерянным и сконфуженным, давая повод Догмиллу думать, что он нанес мне мощный удар.

К моему стыду, Мелбери пришел мне на помощь.

– Человек, вложивший средства в торговлю человеческой плотью, не имеет права критиковать другого человека за то, что он участвует в этой торговле как потребитель. Ваше понимание справедливости так же искажено, как ваше понимание честных выборов. Я пришел сюда в разгар вашего пиршества, дабы предупредить вас обоих, что не намерен сидеть сложа руки и смотреть, какими грязными становятся эти выборы. Я не боюсь вас, и я не доверяю вам. Можете вызвать меня, можете не вызывать, в зависимости от вашего понимания чести. Но вы меня не победите, а если и победите, то, по крайней мере, не с помощью обмана. Или вы играете честно, или вообще не играете. Но мы вам не позволим купить место в палате общин. Не надейтесь. В Вестминстере это у вас не пройдет. Я буду стражником на мосту свободы и коррупции не допущу.

Сказав это, он резко повернулся и вывел нас из логова зверя, не дав возможности ни одному из них ответить.

Когда мы снова были в экипаже, Мелбери поздравил себя с удачной речью.

– Я ему кое-что сказал. Конечно, ему безразлично. Мои слова для него мало что значат.

– Зачем тогда было утруждать себя?

– Зачем? Затем, что я позаботился, чтобы в толпе присутствовали люди из газет тори, и они напечатают мою речь, дабы все узнали, что я не побоялся выступить в самом логове врага. Догмилл и Хертком, вероятно, смеются надо мной, считая меня глупцом, который пришел к ним со своей ханжеской речью. Но, уверяю вас, мои слова наделают шуму. Все, кто еще не определился с выбором, будут в восхищении, что я так решительно настроен бороться против коррупционеров, нанявших головорезов, чтобы помешать тори на выборах.

– И как вы предлагаете с ними бороться? Собираетесь нанять собственных головорезов?

Он посмотрел на меня так, словно я спросил, не собирается ли он поцеловать Херткома в губы. Я почувствовал, что сильно его разочаровал.

– Я оставляю подобные средства Догмиллу и вигам. Нет, я одержу победу над их злом с помощью добра. Их люди не могут бунтовать вечно. Королю придется послать солдат рано или поздно. А когда на избирательных участках станет спокойнее, избиратели в Вестминстере будут, как никогда, склонны проголосовать за меня.

Я был невольно восхищен его решимостью, но на следующий день при посещении Ковент-Гардена увидел, что люди взялись за оружие для защиты дела тори. Я мог бы оправдать Мелбери и поверить, что они действуют по своей воле, не будь мне совершенно очевидно, что их наняли. Люди, вышедшие на защиту Гриффина Мелбери, были докерами из группировки Литтлтона.