На следующее утро я встретил дядю и со смешанными чувствами отправился с ним в синагогу Бевис-Маркс. Вероятно, я должен упомянуть, что не все евреи столь же ревностно соблюдают шабат, как мой дядя. Некоторые из них, конечно, даже еще более ревностны, но большая часть ведет себя в этот день недели как в любой другой. Даже короткая дядина борода рассматривалась многими евреями как пережиток, поскольку считалось, что еврей с бородой — непременно либо раввин, либо недавний иммигрант.

Многие евреи с Пиренейского полуострова давным-давно были оторваны от своих обрядов, вынужденные под давлением инквизиции перейти в католичество. Эти так называемые новые христиане иногда искренне принимали навязанную веру, но многие другие продолжали тайно соблюдать обряды своей религии. Однако их дети или внуки уже не понимали, зачем надо тайно соблюдать эти непонятные им обряды. Когда же эти евреи были вынуждены покинуть Пиренеи и переселились в Голландию, а это произошло в шестнадцатом веке, многие захотели вновь припасть к корням. Дед моего отца был таким человеком, и он сам изучил древнюю традицию. Он даже учился у веского раввина Манассех-бен-Исраэля и своих детей воспитал в уважении к иудейским верованиям.

Меня тоже воспитывали в этих традициях, но впоследствии я решил, что их легче забыть, чем соблюдать.. Поэтому я не знал, чего ждать от своего возвращения в синагогу. Вероятно, я слишком настроил себя на то, что ожидать мне нечего, но утренняя служба неожиданно меня утешила. Главным раввином по-прежнему был Давид Нието, но с того времени, когда я был мальчиком, он сильно постарел и выглядел слабым и исхудавшим. Тем не менее он был по-прежнему уважаемым человеком и производил неизгладимое впечатление своим огромным черным париком и маленькой бородкой, покрывавшей лишь самый кончик его подбородка.

В синагоге мужчины и женщины сидят отдельно, чтобы женщины не отвлекали мужчин плотскими соблазнами. Я всегда считал этот обычай мудрым, так как не припомню случая, чтобы Элиас, вернувшись из церкви, не стал рассказывать о том, как прекрасно были одеты дамы и как они были милы. В синагоге Бевис-Маркс мужчины сидели на скамьях, которые располагались перпендикулярно кафедре раввина. Женщины сидели наверху, где от мужских глаз их скрывала деревянная резная решетка, однако их можно было рассмотреть сквозь ажурные прорези.

В то утро синагога была полна, я никогда еще не видел в ней столько народу. Возможно, триста человек находилось внизу и не менее ста женщин — наверху. Кроме верующих было несколько молодых англичан, пришедших посмотреть на иудейскую службу. Такие визиты не были редкостью. Еще мальчиком, я не раз видел таких любопытствующих, и обычно они вели себя достаточно пристойно, хотя, вероятно, немыслимо скучали, вынужденные слушать в течение нескольких часов службы непонятный им древнееврейский язык. Посетители редко могли скрыть свое удивление тем, что служба почти полностью ведется на иностранном языке и что люди заняты медитацией не меньше, чем коллективным богослужением. Что же касается меня, я не испытывал трудности с древнееврейскими молитвами, поскольку в детстве повторял их так часто, что они навсегда остались в моей памяти, а повторяя их вновь, я испытывал неожиданную радость. Я с готовностью накинул на голову платок, взятый у дяди, и видел, как он в течение длинной службы не раз бросал в мою сторону одобрительные взгляды. Надеюсь, он не заметил, как я то и дело косился наверх, туда, где сидели женщины и где сквозь решетку я мог с трудом рассмотреть красивое лицо Мириам. В том, что я не видел ее полностью — иногда в прорезях мелькал глаз, иногда рот, а иногда рука, — было нечто неодолимо привлекательное. Особенно приятно было видеть ее глаз, поскольку он смотрел в мою сторону так же часто, как в молитвенник.

Когда служба закончилась, Мириам с тетей отправились сразу домой, а я с дядей остался в дворике синагоги. Он разговаривал с мужчинами из общины, а я наблюдал за окружающими, делая вид, что меня интересует, кто приехал, а кто уехал из еврейского квартала. Вдруг я услышал, как кто-то позвал меня по имени, и, обернувшись, увидел хорошо одетого мужчину, чье лицо было искажено следами многочисленных драк и шрамами от порезов. Я тотчас узнал его. Это был Абрахам Мендес, подручный Джонатана Уайльда.

Я был настолько удивлен такой встречей, что не мог вымолвить и слова.

Мендес наслаждался моим смятением. Он улыбнулся, словно я был шаловливым ребенком.

— Рад снова видеть вас, мистер Уивер, — сказал он, отвесив неестественно низкий поклон.

— Что ты здесь делаешь, Мендес? — сказал я со злобой. — Как ты смеешь преследовать меня здесь!

Он рассмеялся. В этом смехе не было презрения, он смеялся искренне. В его изуродованном лице было что-то привлекательное.

— Я преследую вас, сударь? Вы полагаете, что того стоите? Я пришел на службу в день шабата и, увидев старого знакомого, счел обязанным поприветствовать его.

— И я должен поверить, что ты здесь только из-за службы? — спросил я. — Верится с трудом.

— То же самое могу сказать о вас, — усмехнулся он. — Но если не верите, можете спросить у людей. Я снова поселился в Дьюкс-Плейс и посещаю службу уже несколько лет, И хотя не прихожу сюда каждую субботу, бываю здесь достаточно часто. Это ваш визит вызывает удивление. — Он наклонился ко мне. — Вы преследуете меня? — спросил он театральным шепотом.

Я не мог удержаться от смеха.

— Я поражен, Мендес. Ты меня удивил.

Он поклонился, как раз когда ко мне подошел дядя.

— Пойдем домой, Бенджамин? — Он поклонился моему собеседнику. — Шабат шалом, мистер Мендес, — обратился он к этому злодею с традиционным приветствием.

— И вам того же, мистер Лиенцо. — Мендес снова усмехнулся. — Шабат шалом, мистер Уивер, — сказал он и смешался с толпой.

Мы шли молча, прежде чем я заговорил.

— Откуда вы знаете Мендеса? — спросил я дядю.

— В Дьюкс-Плейс живет не так уж много евреев, чтобы не знать их всех. Я его часто вижу у синагоги. Не слишком праведный, вероятно, но посещает синагогу довольно регулярно, а это в Лондоне кое-что значит.

— Но вы знаете, кто он? — продолжал я.

Дяде пришлось повысить голос: мимо синагоги как раз проходил уличный разносчик и забавы ради принялся громогласно предлагать евреям пирожки со свининой.

— Конечно. Но это не все знают. Спроси у людей, и они скажут, что он работает дворецким у какого-то важного человека. Но, понимаешь, иногда я получаю партию товара, который не совсем законен, и, если не находится покупателя, мистер Мендес может предложить мне приемлемую цену по поручению своего хозяина.

Я не верил собственным ушам.

— Вы хотите сказать, дядя, что имеете деловые связи с Джонатаном Уайльдом? — Я назвал имя шепотом, так что дядя не сразу понял, что я сказал.

Он виновато пожал плечами:

— Это Лондон, Бенджамин. Если мне надо продать определенный товар, у меня порой нет покупателя, а мистер Мендес неоднократно оказывал мне помощь. Я никогда не имел дела непосредственно с этим Уайльдом и не собираюсь иметь, но Мендес был очень полезен.

— Вы не представляете, как рискуете, имея дело с Уайльдом даже через посредника, — почти шепотом сказал я.

— Мистер Мендес говорит, что в определенных сферах коммерции нельзя обойтись без Уайльда. Из опыта знаю, что это правда. Конечно, я слышал, что Уайльд — опасный человек, — сказал он, — но полагаю, Уайльду известно, что я тоже определенно могу быть опасным человеком.

Когда дядя говорил эти слова, он был очень серьезен.

Мы вернулись домой и пообедали хлебом, холодным мясом и имбирными кексами, приготовленными накануне. Мириам с тетей сами подавали еду, а когда мы закончили, отнесли посуду на кухню, чтобы слуги могли ею заняться после заката солнца.

Мы с Мириам перешли в гостиную, и я был удивлен, что ни дядя, ни тетя не пошли за нами. Мириам была в тот день ослепительна в платье цвета индиго с нижними юбками цвета слоновой кости.

Я спросил Мириам, не выпьет ли она со мной бокал вина. Она вежливо отказалась и села в кресло с томиком.«Илиады» в переводе мистера Поупа, о котором я часто слышал, но так и не удосужился прочитать. Я налил себе мадеры из симпатичного хрустального графина и, напустив на себя задумчивый вид, устроился напротив неё, чтобы можно было наблюдать за выражением ее лица, когда она читает. У меня не было намерения беззастенчиво рассматривать ее, поскольку нельзя сказать, что я был вовсе незнаком со светскими манерами, но не мог отвести взгляда от ее темных глаз, скользивших по строчкам, и алых губ, которые она поджимала, когда ей что-то нравилось.

Вероятно увидев, что я не свожу с нее глаз, Мириам отложила книгу, аккуратно отметив место, где остановилась, узкой полоской ткани. Она взяла лежавшую рядом газету и стала ее просматривать, оживленно переворачивая страницы.

— Вы очень обрадовали дядю тем, что пришли сегодня, — сказала она, не глядя на меня. — Он только об этом и говорил за завтраком.

— Я поражен, — сказал я. — Откровенно говоря, я не подозревал, что ему есть до меня хоть какое-то дело.

— Что вы, он, как вы знаете, чрезвычайно ценит верность семье. Я думаю, он вообразил, что может вас исправить. Под этим подразумевается, что вы переедете в Дьюкс-Плейс, будете регулярно посещать синагогу и получите должность в его компании. — Она молчала какое-то время, листая газету. Наконец она посмотрела на меня, ее лицо было непроницаемым. — Он сказал мне, что вы напоминаете ему Аарона.

Я не решился ни согласиться, ни возразить вдове Аарона.

— Он сказал мне то же самое.

— Возможно, есть какое-то внешнее, родственное сходство, но мне показалось, что вы человек другого склада.

— Должен с вами согласиться.

Опять воцарилась тишина — таких неловких пауз было немало в нашей беседе. Ни один из нас не знал, что сказать. Наконец она начала новую тему.

— Вы посещаете танцы и балы и тому подобное? — Это был случайный вопрос или, возможно, имевший целью казаться случайным. Она говорила медленно, не поднимая глаз.

— Боюсь, я чувствую себя не в своей тарелке на подобных мероприятиях, — сказал я.

Она улыбнулась, давая понять, что у нас есть общий секрет.

— Ваш дядя считает, что лондонское общество не подходит для благовоспитанных еврейских женщин.

Я не понял, что она хотела мне сказать.

— Вага дядя, возможно, прав, — сказал я, — но если вы с ним не согласны, что вас держит здесь? Вы совершеннолетняя, и у вас, как я полагаю, есть собственные средства к существованию.

— Но я решила оставаться под защитой этого крова, — тихо сказала она.

Я не понимал ее выбора. Вдове с таким положением, привыкшей к изысканной одежде, еде и обстановке, обошлось бы недешево поселиться одной в собственном доме. Я не знал, какое состояние Аарон оставил Мириам. Когда они поженились, ее наследство перешло к нему, и трудно было сказать, сколько он мог оставить моему дяде, или проиграть, или потерять в какой-нибудь сделке, или потратить иным образом, как это умеют делать мужчины в Лондоне, проматывая свое состояние. Вероятно, независимость ее не интересовала. Если это так, тогда Мириам просто ждала подходящего поклонника, чтобы перейти из рук свекра в руки нового мужа.

От мысли, что Мириам несвободна, что она чувствует себя в доме моего дяди как в тюрьме, мне стало неловко.

— Уверен, дядя желает вам самого лучшего, — сказал я. — Нравились ли вам городские развлечения, когда был жив ваш муж?

— Его торговля с восточными странами требовала долгого отсутствия, — сказала она без всяких эмоций. — Мы провели в обществе друг друга всего несколько месяцев, пока он не отправился в путешествие, из которого не возвратился. Но в то время его отношение к развлечениям было сходным с мнением его отца.

Из чувства неловкости я, оказалось, впился ногтем большого пальца в указательный. Мириам поставила меня в затруднительное положение и наверняка прекрасно это понимала. Я сочувствовал ей из-за того, что она лишена свободы, но не мот пойти наперекор правилам, которые установил мой дядя.

— По собственному опыту могу сказать, что лондонское общество далеко не всегда гостеприимно в отношении людей нашей расы. Представьте, как бы вы себя чувствовали, если бы пришли в кафе и заговорили с молодой любезной дамой, с которой вам захотелось бы подружиться, а потом бы оказалось, что она презирает евреев?

— Я бы нашла менее нетерпимую подругу, — сказала она, махнув рукой, но я заметил по тому, как погрустнели ее глаза, что мой вопрос ее задел. — Знаете, кузен, я передумала. Пожалуй, я выпью вина.

— Если я налью вам вина, — спросил я, — будет ли это считаться работой в шабат и, следовательно, нарушением закона?

— Вы полагаете, что налить мне вина — работа? — спросила она.

— Сударыня, вы меня убедили. — Я встал и наполнил бокал, который медленно протянул ей, наблюдая, как ее тонкие пальчики старательно избегают соприкосновения с моей рукой.

— Скажите мне, — сказала она, сделав небольшой глоток, — что чувствует человек, вернувшийся в семью?

— Знаете, — сказал я со смехом, — я скорее пришел в гости, чем вернулся.

— Ваш дядя сказал, что вы восторженно молились сегодня утром.

Я вспомнил, как наблюдал за ней сквозь ажурную решетку.

— Вы тоже считаете, что я восторженно молился? — спросил я.

Мириам не поняла вопроса или сделала вид, что не поняла.

— Должно быть, вы действительно молились с восторгом, так как ваш голос было слышно наверху, на галерее.

— Будучи в восторженном настроении, я подумал, почему бы синагоге не извлечь из моего настроения пользу.

— Вы, кузен, несерьезный человек, — сказала она скорее весело, чем раздраженно.

— Надеюсь, вы не считаете это недостатком.

— Можно задать вам вопрос личного порядка? — спросила она.

— Вы можете спрашивать меня о чем угодно, — сказал я, — если позволите мне то же самое.

Мои слова, возможно, показались ей не совсем приличествующими джентльмену, так как она не сразу решилась продолжить. Наконец на ее лице появилось выражение, которое лишь отдаленно напоминало улыбку, а на самом деле было задумчивостью.

— Будем считать это справедливым уговором. Ваш дядя, как вы знаете, человек чрезвычайно консервативный. Он хочет укрыть меня от внешнего мира. Однако мне не доставляет большого удовольствия эта изолированность, и я пользуюсь любой возможностью, чтобы что-то узнать. — Она замолчала, то ли обдумывая мои слова, то ли созерцая вино в бокале. — Мне так никто и не сказал, почему вы рассорились с отцом.

Я редко кому-либо рассказывал о деталях своего разрыва с семьей. Тяга рассказать все Мириам частично объяснялась желанием завоевать ее доверие, но частично просто необходимостью поговорить об этом.

— Отец надеялся, что я пойду по его стопам и тоже стану биржевым маклером. В отличие от моего старшего брата, я родился здесь, в Англии, а это означало, что я, как гражданин этой страны, был освобожден от налога, который обязаны платить инородцы, и имел право владеть землей. Отец решил, что Жозе должен вернуться в Амстердам, чтобы управлять там семейным бизнесом, а я — остаться здесь. Но я не отвечал его ожиданиям с самого детства. Я часто участвовал в уличных драках и особенно часто дрался с нееврейскими мальчиками, которые издевались над нами только потому, что им не нравились евреи. Не могу сказать, откуда у меня взялись такие наклонности. Может быть, потому что я рос без материнской ласки. Отец ненавидел эти. драки, он боялся, что это может привлечь внимание. Я говорил ему, что считаю своим долгом защищать нашу расу, но мне доставляла удовольствие сама драка.

Мириам слушала меня очень внимательно, и я наслаждался тем, что она не сводит с меня глаз. Даже сегодня мне трудно объяснить, почему эта женщина пленила меня с первого взгляда. Она была красива, но красивых женщин много. У нее был живой ум, но умные женщины не такая редкость, как пытаются нам внушить некоторые недобрые писатели. Тогда, помнится, я подумал, что у нас много общего, поскольку мы оба, каждый по-своему, искали ответа на вопрос, как быть англичанами, оставаясь одновременно евреями. Вероятно, поэтому мой рассказ так ее заинтересовал.

— Мне всегда казалось, это он виноват, что у меня не было матери… ну, знаете, как неблагоразумны бывают дети, — продолжил я. — Она, как вы, я уверен, знаете, умерла от изнурительной болезни, когда я был совсем маленьким. С раннего возраста я чувствовал, что мой отец был плохим родителем; и, можно сказать, я специально старался вызвать его неудовольствие. Он был помешан на дисциплине, и все, что отличалось от идеала, вызывало его гнев.

Я сделал паузу, чтобы отхлебнуть вина, польщенный тем, что Мириам не заметила, как меня взволновал мой рассказ.

— Однажды, когда мне было четырнадцать, он доверил мне отнести деньги одному купцу, которому был должен. В то время он только начал знакомить меня с основами семейного бизнеса. Он хотел видеть меня в будущем маклером на бирже, как он сам, но, боюсь, у меня не было математических способностей, а торговлей я интересовался еще в меньшей степени. Вероятно, отцу следовало бы приучать меня к этим делам в более раннем возрасте, но, полагаю, он надеялся, что я повзрослею и интерес к бизнесу появится сам собой. Но единственное, что мне было интересно, — это носиться по улицам, ища неприятностей, и наведываться в игорные дома.

— Но он тем не менее полагал, что вы достаточно повзрослели, — осторожно заметила Мириам.

— Наверное, — сказал я, хотя сам часто думал, что он только и ждал, когда я совершу ошибку. — Мой отец задался целью сделать из меня полезного человека и часто давая поручения. Отнести долг этому купцу было таким поручением. Он дал мне вексель на пятьсот фунтов, который мог быть переуступленным. Я никогда еще не держал в руках таких огромных денег и подумал, что мне представилась уникальная возможность. Я был уверен, что, сделав такую ставку в игорном доме, я обязательно выиграю. Мне казалось, что моя удача напрямую зависела от ставки. Мой план заключался в следующем: я выигрываю огромную сумму, отношу купцу долг, а остальные деньги оставляю себе. Я бывал в игорном доме прежде и обычно проигрывал все деньги, что у меня были, поэтому мой оптимизм не имел под собой никакой почвы. Но я был очень молод и очарован магией денег, которые оказались в моем распоряженин. Итак, я пошел в игорный дом и обменял вексель на наличные деньги с намерением обменять монету обратно на вексель на обратном пути. Что было дальше, легко догадаться. Я проигрывал и проигрывал, пока у меня не осталось менее ста фунтов и я не понял, что мне уже не вернуть всей суммы. Я не мог даже подумать, чтобы идти к отцу и объяснять, что случилось. Он часто меня наказывал за то, что я приходил с опозданием, выполнив то, что велено. Я и представить не мог, что бы он со мной сделан, узнав о таком преступлении.

— Вы, наверное, были в ужасе, — тихо сказана она.

— Да, я был в ужасе. Но я также чувствовал себя необычайно свободным. Словно я ждал этого момента всю свою жизнь, момента, когда не вернусь в этот дом. Неожиданно я принял решение. Я решил взять оставшиеся деньги и начать самостоятельную жизнь. Чтобы он меня не нашел, я взял имя Уивер. Несколько месяцев спустя я обнаружил, что могу заработать себе на хлеб — иногда лучше, иногда хуже — тем, что мне нравилось делать больше всего на свете. А больше всего на свете мне нравилось драться. Иногда я мечтал, что скоплю денег и принесу ему сумму, которую тогда взял, но почему-то всегда откладывал этот шаг. Я полюбил вновь обретенную свободу и опасался, что отравлен этой свободой навсегда. В мыслях я уже давно вернулся и был прогнан, поэтому в душе считал, что меня не поняли и что я должен оставаться в изгнании. Думаю, в глубине души я знал, что это неправда, никудышная отговорка. На самом деле мне не нравилось, когда меня заставляли соблюдать законы нашего народа.

Она ничего не говорила, а только пристально смотрела на меня. Я сказал то, о чем не смела сказать вслух она.

— Живя самостоятельно, я мог есть что хотел, работать когда хотел, носить одежду, которую хотел, проводить свое время с кем хотел. Я не стал исправлять ошибку, совершенную в юности, и в моем воображении она превратилась в справедливую месть за суровое обращение со стороны несправедливого отца. Я был убежден в этом, пока не получил известие о его смерти.

Мириам смотрела в свой бокал с вином, видимо не решаясь встретиться со мной взглядом.

— Но тем не менее вы не вернулись даже тогда.

Я старался рассказывать свою историю бесстрастно. Я мысленно рассказывал ее сам себе столько раз, что знал ее чуть ли не наизусть. И, несмотря на это, я чувствовал глубокую печаль, с которой попытался справиться, осушив свой бокал до дна.

— Да. Я не вернулся даже тогда. Трудно менять привычку, которая складывалась больше десяти лет. Я всегда был уверен, Мириам, что мой отец был патологически жесток. Но вот что странно. Теперь, когда я не видел его десять лет и не увижу уже никогда, я стал задумываться: а может, это я был не очень хорошим сыном?

— Я завидую вашей свободе, — сказала она, спеша поменять тему на менее тягостную для меня. — Вы можете уходить и приходить когда пожелаете. Можете есть что пожелаете, говорить с кем пожелаете, ходить куда пожелаете. Вы ели свинину? А моллюсков? — Она стала похожа на взволнованного ребенка.

— Это просто провизия, — сказал я и удивился своему желанию скрыть тот восторг, который испытал, впервые попробовав эти продукты, запрещенные нашим законом. — Чем один вид мяса или рыбы лучше другого? Чем один способ приготовления.пищи лучше? Эти вещи привлекают нас лишь потому, что они запретны, и восхищают лишь потому, что соблазняют своей греховностью.

— И поэтому англичанам не нравятся устрицы, из-за их вкуса?

Я рассмеялся, потому что обожал устрицы.

— Боюсь, я не это имел в виду, — сказал я. — Теперь ваша очередь отвечать на вопросы. Давайте начнем с вашего поклонника, мистера Адельмана. Что вы о нем думаете?

— Он не столько мой поклонник, сколько поклонник денег вашего дядюшки, — сказала она, — и к тому же довольно старый. Отчего вас интересует мое мнение о мистере Адельмане?

Гордость не позволила бы мне открыть истинную причину этого интереса, но я был, конечно, рад услышать, что Адельман не был мне соперником.

— Вчера вечером мы ехали вместе в его экипаже, и беседа с ним вышла несколько неприятной. Он показался мне неискренним.

Мириам кивнула.

— Он много занимается политикой, и в газетах его часто критикуют, — объяснила она, раскрасневшись от гордости, что знает о вещах, которые считаются сферой компетенции мужчин. Я удивился, как мой дядя, отгораживая ее от светской жизни, позволял ей читать политические газеты. — В немалой степени ненависть к нашему народу, — продолжала она, — которая, как вы сказали, существует в высшем свете, вызвана недовольством тем, какое влияние он имеет на принца и министров. Это, на мой взгляд, достаточная причина держаться от него подальше. Я бы не хотела быть связанной с тем, на кого общество уже наклеило ярлык злодея, не важно, виновен он или нет.

Смелость ее речей совершенно меня очаровала. Она понимала, что означал бы ее брак с Адельманом, и я не мог не одобрять ее нежелание связать с ним свою жизнь. — Тем не менее мне показалось, что мой дядя одобряет его ухаживания. Он хочет, чтобы вы вышли замуж за Адельмана?

— Мне непонятно, как он к этому относится. Насколько я могу судить, мысль о том, что вдова его сына может снова выйти замуж, все равно за кого, ему не по душе. Но возможность породниться с человеком с таким положением, как мистер Адельман, вероятно, заманчива. Однако мистер Лиенцо еще не говорил со мной по поручению Адельмана.

— «Еще не говорил», — повторил я за ней. — Вы полагаете, это возможно?

— Я полагаю, желание установить более тесную связь.с мистером Адельманом в конце концов пересилит печаль, которую ваш дядя испытывает по своему сыну.

— И что вы будете делать, — спросил я, — если он будет настаивать на вашем замужестве?

— Буду искать защиту в другом месте, — сказала она с напускной легкостью.

Мне показалось странным, что Мириам не упомянула о возможности жить самостоятельно, что она видела выход только в покровительстве одного или другого мужчины. Но я не знал, как намекнуть ей об этом, не задев ее чувств, поэтому повернул разговор в другое русло:

— Вы сказали, его интересуют деньги моего дяди, хотя он сам, безусловно, очень богат.

— Чистая правда, но это не означает, что он не стремится стать еще богаче. Как мне говорят, убеждение, что слишком много денег не бывает, — одно из основных условий успеха предпринимателя. И он стареет, и ему нужна жена. Жена должна принести ему деньги, но, как я понимаю, она еще должна быть еврейкой.

— Почему? Я уверен, такой влиятельный человек мог бы жениться на любой христианке, если бы хотел. Такие вещи не редкость, и Адельман, насколько я могу судить по непродолжительной беседе с ним, не испытывает большой любви к собственной расе.

— Думаю, вы правы. — Мириам поджала губы и передернула плечами. — Полагаю, он мог бы жениться на христианке, но в его положении это не было бы мудро.

— Конечно, — кивнул я. — Враги боятся его как человека, за которым стоит финансовая мощь еврейского сообщества. Если бы он женился на христианке, его неспособность… м-м… ограничивать себя могла бы восприниматься как угроза.

— Я также думаю, он хотел бы обратиться в христианство и стать членом Англиканской Церкви. Не потому, что это его духовный выбор, а потому, что так для него было бы легче заниматься его делом. Но, думаю, Аделъман понимает, какую неприязнь этот шаг вызвал бы и в той, и в другой общине. Поэтому он остановил свой выбор на мне. По брачному контракту за мной закреплено определенное имущество, и я не связана древними традициями.

Некоторое время я обдумывал сказанное Мириам.

— Если вы позволите мне задать нескромный вопрос, могу я чуть больше узнать о желании Адельмана завладеть деньгами моего дяди? Разве после женитьбы он получил бы не ваши деньги?

Она поставила бокал, чуть не опрокинув его. Я сожалел, что задал такой неловкий вопрос, но в конечном итоге она сама подняла эту тему, а мне быдр важно понять мотивацию Адельмана.

— Что ж, я сама напросилась, поэтому, полагаю, придется отвечать без обиды.

— Если хотите воздержаться, — поднял я руку, — я ни в коей мерс не стану настаивать.

— Вы слишком добры, но я все же отвечу. Аарон, как вы знаете, был торговым агентом вашего дяди, но не его партнером. Когда он умер, у него было очень мало собственных средств, фактически только состояние моих родителей, которое перешло к нему после нашей свадьбы. И большая часть этих денег была вложена в это рискованное предприятие, закончившееся, как вы знаете, катастрофой. Поэтому я женщина с очень небольшим состоянием и во многом обязана щедрости вашего дяди.

В ее последней фразе явно слышалась злая ирония, но мне показалось неуместным развивать эту тему дальше.

— Поэтому мой дядя дает за вами приданое, если Адельман на вас женится? — спросил я.

— Он не говорил этого, — объяснила Мириам, — но мне кажется, что дело обстоит именно так. Ваш дядя, вероятно, рассматривает это как плату за содействие такого влиятельного человека, как Адельман. А правда ли, — неожиданно спросила она не таким мрачным голосом, словно речь зашла о музыке или театральных спектаклях, — что ваш батюшка забыл включить вас в свое завещание?

Моим первым желанием было равнодушно махнуть рукой, но я знал, что этот жест лишь отгородил бы меня от Мириам, чего мне хотелось менее всего. Поэтому я кивнул:

— Я не чувствую никакой обиды. По правде говоря, я считаю, мне повезло, — ведь если бы он оставил мне существенное наследство, чувство вины было бы невыносимо. — Мириам молчала не оттого, что осуждала меня, а оттого, что не могла найти слов. Я решил заговорить о чем-нибудь более безопасном: — А как насчет мистера Сарменто?

На ее лице отразилось замешательство.

— Вы очень наблюдательны, кузен, если заметили внимание, которое мне оказывает мистер Сарменто. Да, он тоже мой поклонник.

— Иногда, правда, он более похож на поклонника мистера Адельмана.

— Это так, — мрачно кивнула она, — поэтому я удивилась, что вы заметили его внимание ко мне. Мистер Сарменто сообщил о своих чувствах дяде, но его более занимают деловые вопросы, чем вопросы семейной жизни. Честно говоря, мистер Сарменто более неприятен и непонятен, чем мистер Адельман. Он эгоистичен и, полагаю, лицемерен. Так же как и Адельман, но тот, по крайней мере, вовлечен в придворные интриги, где лицемерие, я полагаю, неотъемлемая часть игры. Отчего же мистер Сарменто так суетится и лебезит, словно грызун? Честно говоря, я думаю, он стремится вытеснить Аарона из сердца мистера Лиенцо. В этом смысле он ваш соперник, подобно мистеру Адельману.

Я предпочел никак не отвечать на последнее замечание.

— У него есть что-нибудь за душой, чтобы считаться завидным женихом?

— Его семья вполне состоятельна. Полагаю, они обеспечат его, если речь зайдет о свадьбе. Но его семья выиграет больше от этого брака, чем ваша.

— А что мой дядя думает об этом грызуне?

— Что он знает свое дело, что он держит бумаги в порядке, что, если мистер Сарменто решит уйти и открыть собственный бизнес, заменить его будет трудно. Едва ли это достаточно веские доводы, чтобы желать каждое утро завтракать с ним до конца своих дней.

— Да, вижу, нелегкое это дело — подыскать достойного мужа для вдовы своего сына.

— Вы правы, — сухо ответила она.

— А на кого вы положили глаз, могу я спросить?

— Конечно, на вас, кузен, — сказала она не задумываясь. Думаю, она тотчас пожалела о своем легкомыслии, поскольку воцарилось неловкое молчание, во время которого я не мог ни говорить, ни дышать. Мириам нервно засмеялась, возможно решив, что позволила себе излишнюю фривольность. — Что, чересчур смело? Вероятно, нам следует провести в подобных беседах два или три дня, прежде чем я смогу безнаказанно шутить с вами. Тогда я буду говорить серьезно. Я ни на кого не положила глаз. Уверена, я еще не готова стать чьей бы то ни было собственностью! Здесь у меня свободы немного, но я не хочу отказываться и от той малости, которую имею. Возможно, мне хотелось бы большей свободы, но здесь мне получить ее легче, нежели в доме другого мужчины.

Некоторое время я сидел молча, мое лицо все еще горело оттого, что удовольствие, которое я испытывал от общения с ней, вырвалось наружу. Я не мог подыскать нужных слов, а когда решился наконец открыть рот, в гостиную, оживленные и радостные, вошли тетя с дядей. Они налили себе вина и начали рассказывать истории о своей юности, проведенной в Амстердаме.